Экзамены (Тэффи)
| ← Знакомые | Экзамены | Осенние дрязги → |
| Из цикла «Прочее», сб. «И стало так…». Опубл.: 1911. Источник: Тэффи Н. А. Собрание сочинений [в 7 томах]. Том 1: «И стало так…». — М.: Лаком, 1998. |
Май месяц — самый разгар экзаменов.
По улицам ходят бледные гимназисты, с ошалевшими глазами, и испуганные, насмерть зазубрившиеся гимназистки.
Институтки на улицу не показываются, но всем и так известно, что именно в эти дни они пьют чернила и глотают апельсиновые косточки, за неимением под рукою более сильных ядов.
Каждое утро несколько тысяч молодых сердец посылают к небу самые горячие мольбы, чтобы гимназия провалилась сквозь землю.
— Ведь бывают же на свете землетрясения! Почему же именно мы такие несчастные, что у нас земля не трясется…
Одна девочка даже придумала способ, как искусственно вызвать землетрясение.
— Очень просто! — говорила она. — Нужно только условиться и людям, и лошадям, чтобы все в один и тот же час, в одну и ту же минуту подпрыгнули. Земля тогда и встряхнется.
Великая идея не нашла последователей, гимназия не провалилась, провалилась только сама девочка на экзамене по Закону Божию.
Спросили у нее, кто был евангелист Марк?
Она вся затряслась от ужаса и ответила:
— Лука!
И батюшка, и ассистенты долго просили ее одуматься, но она решила твердо стоять на своем, и не дала себя сбить с толку. Когда ее отправили на место, она, делая установленный законами реверанс, сказала в последний раз тихо, но ясно:
— Евангелист Марк был Лука.
Но тяжелее всего приходится на экзамене по русской словесности, когда нужно писать сочинение.
Для выпускных экзаменов присылаются темы из министерства в конвертах. В младших классах учитель придумывает их сам, и темы часто конкурируют с исполнением по части глубокомысленности.
Один учитель, — его, правда, скоро выгнали, — задал тему следующую: «Что бы ответил Евгений Онегин на письмо Татьяны, если бы Татьяна была мужчиной».
В классе было тридцать восемь девочек, и каждая из них написала сочинение на трех страничках тетради — меньше не допускалось.
Ах, я думаю, дорого бы дала Академия Наук, чтобы прочесть хоть одно из этих сочинений. Но судьба ее не балует, нашу Академию Наук.
Но бывают темы и еще интереснее. Недавно у одних знакомых видела я девочку лет двенадцати, с туго заплетенной косичкой и веснушками на круглом носу.
Косичка прыгала у нее за плечами, потому что девочка была очень довольна: она только что получила двенадцать за трудное сочинение.
— А какую же вам дали тему? — спросила я.
— Очень трудную: «О страстях человеческих».
Родители девочки испуганно переглянулись.
— Что ты сказала?
— «О страстях человеческих», — невозмутимо повторила девочка. — На основании Хлестакова и Антигоны.
— И… и что же ты написала? — задрожал отец.
— Написала, что у Хлестакова была страсть лгать, а у Антигоны была страсть хоронить своего брата.
Мы успокоились.
Больше всего волнуются выпускные институтки. У них, кроме экзаменов, столько чисто институтских обычаев и обрядов, которые все надо выполнить с надлежащим усердием.
Теперешняя институтка отличается от прежних в самом основном своем миросозерцании.
Так, например, прежние убеждения, что коровка дает молочко, а телятки — сливки, и что на лугу пасется говядина, — разделяются далеко не всеми институтками.
Многие, не убоявшись прозы жизни, окончив институт, собираются на медицинские курсы, тогда как в былые времена, каждая уважающая себя девица должна была «выезжать» и искать жениха, а не уважающая шла в гувернантки — воспитывать помещичьих детей.
— Милые детки! — говорила такая гувернантка, гуляя с воспитанниками по деревне. — Посмотрите, как бедные мужички безвкусно одеваются. Посмотрите, как неизящны мужицкие дамы.
Подготовляя девочек к вступлению в институт, они внушали им самые строгие правила религии, а также и самые строгие правила приличия. Эти два принципа до того тесно перепутывались в старых институтских головах, что бедные обладательницы сих последних никак не могли уяснить себе, что из чего вытекает и что чем обусловливается.
— Ma chere, — говорили они. — Снимите локти со стола! Разве можно держать локти на столе? Разве вы видели, чтобы кого-нибудь из святых изображали с локтем на столе? Локти на стол из всех апостолов клал только один Иуда!
И строго внушали детям считать апостолов образцом бонтонных манер.
Остатки этой славной гвардии старого закала встречаются еще до сих пор в институтах и доживают свой долгий век законсервированные в классных дамах и инспектриссах…
Одна из них очень гордится, что ей удалось лично побеседовать с Александром II.
Государь, осматривая институт, увидел на стене портрет Петра Великого, и, обернувшись, спросил у классной дамы:
— Это кто?
Та, вся затрепетав от ужаса и счастья, перепутала все и пролепетала:
— Государь! Это ваш потомок.
Государь очень удивился, посмотрел на нее пристально и спросил:
— Сколько же вам лет?
Ей было тридцать, но язык ее согласился выговорить все, что угодно, кроме этой цифры, и, щелкая зубами, она пробормотала:
— Тринадцать! — и заплакала.
Государь прекратил расспросы.
Но это — лучшее и самое гордое воспоминание в ее жизни.
Недавно в подведомственном ей классе решили исключить одну воспитанницу-хохлушку Мазько за недостаток математического воображения. Никак не могла понять, что между двумя точками можно провести только одну прямую линию.
Нарисует на доске две точки, каждую с добрый кулак величиной, начертит между ними пять-шесть линий и торжествует:
— Га! Чи-ж неможно?
Вот за все это, а отчасти и за «га!», от которого никак не могли ее отучить, решили ее отправить домой.
За девочкой приехал отец, здоровенный степной помещик, и стал упрашивать классную даму, чтоб она оставила его дочь еще хоть на годок.
Та отказала.
— Я здесь ни при чем, раз сама maman (так называют начальницу) решила, что вашу дочь нужно удалить.
Помещик вдруг вспыхнул и, топнув ногой, выпалил:
— Я прекрасно знаю, что моя Наталка дюже способная. И для меня ровно ничего не значит ауто-да-фе вашей начальницы!
Помещик хотел сказать «авторитет», да слово это, очевидно, в его обиходе было довольно редкое, а тут еще разгорячился, вот и вышло «ауто-да-фе».
Классная дама, однако, ничуть не удивилась. С «ауто-да-фе» она была знакома еще по Иловайскому. Она только очень обиделась и, придя в класс, немедленно вызвала к доске обреченную на изгнание воспитанницу.
— Мазько! — сказала она тоном упрека. — Ваш отец очень дурно воспитан. Он сказал, что для него ничего не значит… (всхлипывание)… ничего не значит ауто-да-фе нашей доброй maman!
Память об экзаменах сохраняется долго, у многих на всю жизнь.
Один старый генерал как-то жаловался:
— Каждую весну мука! Как лягу спать, так непременно во сне экзамены держу. Чушь! Ерунда! Будто я в корпусе, и меня вызывают: «Ваше превосходительство! Пожалуйте к доске»! Выхожу, и можете себе представить — ни в зуб! Спрашивают о каком-то Петре Амьенском. Молчу и чувствую, что провалился. Начинаю оправдываться… Я, — говорю, — не мог подготовиться. Я уже сорок два года в корпусе не был. Я полком командовал. «Это, — отвечают, — не резон. Покажите записку от родителей!» Ну, и провалили.
И генерал злился, распекал прислугу, укорял жену и обещал сыну, что отдаст его свиней пасти.
Пусть тот, кто никогда не проваливался во сне на экзамене, первый бросит в него камень.
Пусть!