Эйнштейн без формул (Кедров)

Эйнштейн без формул
автор Константин Александрович Кедров

Источник: "Эйнштейн без формул" М.Мысль 2005

В историческом развитии физической науки бывает так, что существующая фундаментальная теория не осмысливает некоторые ею принимаемые фундаментальные опытные факты; оказывается, что такое осмысление их выходит за пределы данной фундаментальной теории, и это в состоянии увидеть порой только гений. Именно таким путем возникла общая теория относительности… Эйнштейн, создав теорию относительности, впервые в истории физической науки положил начало пониманию оснований физики, до которого была далека физическая наука времени Ньютона вплоть до конца XIX в. Именно в теории относительности была разрушена догматическая идея о неизменности основополагающих принципов и понятий физической науки, казавшаяся до Эйнштейна не требующей размышлений". Так оценил значение открытий Эйнштейна исследователь философских вопросов естествознания академик М. Э. Омельяновский. Альберт Эйнштейн назван «человеком XX века» и «человеком 2-го тысячелетия». И тем не менее главное открытие его жизни, теория относительности, все еще остается как бы за кадром широкого общественного внимания.

Объясняется это многими предрассудками и мифами, окружающими великое имя. Одно из самых распространенных заблуждений: открытия Эйнштейна имеют отношение только к физике, которую простой смертный понять не в состоянии, и не содержат принципиально новых мировоззренческих идей. Конечно, мир, картина которого создается принципом относительности, есть мир естествоиспытателя, поэтому он уже и меньше мира-вселенной философа; однако А. А. Фридман подчеркивал, что «не следует отрицать начисто для философии схемы мира, даваемой принципом относительности…

Грандиозный и смелый размах мысли, характеризующий общие концепции и идеи принципа, затрагивающие такие объекты, как пространство и время, несомненно, должен произвести известное впечатление, если даже не влияние, на развитие идей современных философов, часто стоящих слишком выше „измеримой“ вселенной естествоиспытателя».

Еще один миф построен на том, что якобы Эйнштейн сам ничего не создал, а лишь обобщил ряд законов, открытых Лоренцем и Пуанкаре. Да, «…теория относительности,— писал М. Э. Омельяновский,— вышла из рук своего творца, так сказать, без экспериментального пролога, хотя в литературе чаще всего утверждается обратное. Это совсем не означает, что Эйнштейн не имел непосредственных предшественников — ими были прежде всего Лоренц, Пуанкаре, но предтечи теории — не творцы ее, и последнего забывать не следует». Как бы то ни было, но до сих пор «опровержений» Эйнштейна в мире создается не меньше, чем проектов вечного двигателя. Можно было бы не обращать внимания на все эти заблуждения и домыслы, если бы открытия «великого преобразователя естествознания» (определение В. И. Ленина) были широко известны. Однако, как ни парадоксально, сегодня множество людей все еще живет доэйнштейновскими представлениями об окружающем мире. Подавляющее большинство убеждено, что теория относительности утверждает, что все относительно… Мало кому известно, что Эйнштейн открыл бессмысленность понятия «одновременность» для разных движущихся систем, что нет абсолютного физического пространства и абсолютного физического времени, что не существует отдельных пространства и времени, а есть четырехмерный пространственно-временной континуум, пространство-время. Весьма смутны представления о том, что такое линия мировых событии… Это все равно что знать имя Ньютона и не иметь ни малейшего представления о законе всемирного тяготения. А с теориями Эйнштейна, получившими полное научное подтверждение уже на экспериментальном уровне, дело обстоит именно так!

Альберт Эйнштейн был не только великим физиком, но и мыслителем. Правда, его философские и мировоззренческие высказывания часто скрыты в глубинах специальных научных работ и, пожалуй, по-настоящему до конца еще не прочитаны. Да и сами физические открытия ученого выходят далеко за пределы физической науки, поскольку Эйнштейн совершил прежде всего философский прорыв в область неведомого: Полагаем, что мировоззренческий прорыв к Эйнштейну еще предстоит нашему читателю.

В настоящую книгу вошли фрагменты трудов, публичных выступлений, а также писем великого ученого. Значительная часть переводов выполнена физиком и историком естествознания Ю. А. Даниловым, а размышления-комментарии принадлежат философу и поэту К. А. Кедрову.

— И. В. Ушаков, гл. редактор изд. «Мысль»

«Я верю в интуицию и вдохновение»

Нет ни малейшего сомнения в том, что природная гениальность позволяла Эйнштейну правильно ориентироваться в жизни. Проще говоря, он оказался на редкость удачлив благодаря природному уму. Как всякому человеку, ему много раз приходилось делать выбор. И этот выбор был всегда правильным.

Начнем с выбора образования и профессии. Ведь совсем не случайно Эйнштейн оказался студентом Цюрихского политехникума, где преподавал Герман Минковский. Два гения, один — преподаватель, другой — студент, конечно, не сразу узнали друг друга. Но факт остается фактом. Многие идеи Германа Минковского были усвоены и схвачены Эйнштейном еще во время обучения. Другое дело, что до трудов молодого Эйнштейна Минковский не мог сам для себя сформулировать главное открытие своей жизни. Нет времени, нет пространства, есть только их единое целое — пространство-время.

Работа Пуанкаре «О динамике электрона» была опубликована в 1906 г.

Как выяснилось, на чисто математическом и теоретическом уровне Пуанкаре, задолго до Эйнштейна, проиграл в уме весь сценарий теории относительности. Пуанкаре дожил до всемирной славы Эйнштейна, но, умирая, сказал, что решительно не согласен с его выводами. Почему? Да потому, что Пуанкаре не заметил собственного открытия. Для него это была всего лишь игра ума. Поиграл и забыл. Даже не забыл, а просто занялся другими проблемами.

Талант затрагивает многое. Гений попадает в яблочко, в самую суть. То, что для сверходаренного Пуанкаре было математической моделью, для Эйнштейна стало новой реальностью, в которую он поверил и заставил поверить научный мир. Прочитав труды Пуанкаре, Эйнштейн вроде бы о них «забыл», но разум продолжал прокручивать неожиданные идеи, и в конечном итоге только Эйнштейн нашел правильное истолкование идей Пуанкаре. Сам же Пуанкаре жил и умер во вселенной Ньютона.

Заметим, что в свое время великий Галилей отнюдь не сразу переселился во вселенную Коперника. А, переселившись, вынужден был публично солгать, отрекшись от гениальной идеи.

Эйнштейн не случайно, размышляя о Галилее, вернулся к легенде о том, что после отречения Галилей воскликнул: «А все-таки она вертится!» Эйнштейн заметил по этому поводу, что не может представить себе Галилея, «мечущего бисер перед свиньями». Истина не требует доказательств перед лицом глупцов. Незачем тратить время на пустое занятие. Если бы Эйнштейн знал русский язык и русскую поэзию, он обязательно вспомнил бы здесь Пушкина:

…Веленью божию, о муза, будь послушна.
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.

Именно так поступал Эйнштейн, не тратя драгоценного времени на бессмысленную полемику со сталинскими и гитлеровскими академиками, критиковавшими его теорию. Он просто направил письмо, где объявил, что отказывается от академического титула Прусской Академии. Мы нигде не найдем статей, в которых Эйнштейн «с пеной у рта» доказывал бы свою правоту.

Но, отказываясь от полемики с невеждами и консерваторами, Эйнштейн сделал на редкость удачный и точный выбор, обратившись со своим открытием к Максу Планку. К тому самому Планку, который однажды с горечью сказал, что новые идеи никогда не побеждают старые. Просто представители старой идеи постепенно вымирают. И добавил: «Я вот, например, так и не смирился в душе с теорией относительности». Но, не смирившись в душе, Планк нашел в себе душевные силы услышать голос гениального разума подчиниться ему. Планк, и только он, сделал все возможное для того, чтобы ученый мир узнал о великом открытии Эйнштейна.

Кроме прочитанной и «забытой» статьи Пуанкаре были еще знаменитые формулы Лоренца, на которые Эйнштейн постоянно ссылается и активно использует. Лоренцу удалось «спасти» абсолютное пространство и абсолютное время Ньютона ценой неожиданного предположения, что под воздействием больших скоростей тела сжимаются. Это было абсолютно неверное физическое истолкование собственного открытия: сжимались не тела, а само пространство-время. Но это понял только Эйнштейн. Он соединил великолепную догадку Пуанкаре с не менее великолепными формулами Лоренца, полностью отказался от ньютоновского абсолюта и перевернул мир. Сходство с Коперником здесь налицо. Коперник вывернул наизнанку вселенную Птолемея, и Солнце с периферии переместилось в центр сферы. Эйнштейн вывернул наизнанку воображаемое абсолютное время и воображаемое абсолютное пространство, в результате чего произошло ранее в принципе непредставимое. Пространство оказалось внутри времени, а время стало в процессе мысленного выворачивания растягиваемым и сжимаемым, как поверхность надувного шара.

Однако не следует думать, что все прояснилось. За пределами физики остается ответ на вопрос, влияет ли изменение пространства-времени под воздействием скорости на человека. Сегодня точно установлено, что на верхних этажах здания время течет медленнее, чем на нижних, но это столь минимальное преимущество, что оно не берется в расчет, хотя, с точки зрения жителя первого этажа, его воображаемый двойник с верхнего этажа будет всегда на долю секунды моложе. Много раз повторялось, что при земных черепашьих скоростях можно пользоваться ньютоновской физикой, этого вполне достаточно. Но такое утверждение носит слишком бытовой характер. Мы не знаем, сколь важна для человека даже лишняя доля секунды жизни. Ведь человек состоит из клеток, клетки из атомов, атомы из частиц, а вот для частиц, мчащихся со световыми скоростями, миллисекунда — это целая вечность! Похоже, открытие Эйнштейна все еще не вписалось в общую систему мироздания, вернее, человек еще не вписан в мироздание по Эйнштейну. Он живет во вселенной Эйнштейна, а прописка у него — во вселенной Ньютона.

Отсюда навязчивое желание «опровергать» Эйнштейна. Хотя опровергнуть его можно, лишь сделав равновеликое открытие, а не путем возвращения в ньютоновскую систему координат. Между тем все «опровержения» построены именно на этом страстном желании и потому остаются за пределами науки. Кроме того, существует множество нетрадиционных истолкований открытия Эйнштейна, которые хотя и не строго научны, но тем не менее заслуживают внимания, а правильнее, должны быть рассмотрены.

Богослов с математическим образованием Павел Флоренский написал труд «Мнимости в геометрии», где дал весьма нетрадиционное истолкование открытию Эйнштейна. Он предположил, что физический запрет на скорости большие, чем скорость света, вовсе не означает, что за световым барьером ничего нет. Там начинается мир математических мнимостей, мнимых чисел. Физически они не имеют смысла, а метафизически — не что иное, как описание Того света. Наиболее интересна у Флоренского модель момента преодоления скорости света. В это время тело вывернется во вселенную, станет ее частью, масса обретет бесконечность. А это означает, что вещь станет платоновским «эйдосом», обретя свою вселенскую сущность. Далее Флоренский спрашивает, обязательно ли мчаться со скоростью света, чтобы обрести эйдосную сущность. Ответа не дается, но само собой разумеется, что на духовном уровне это в принципе вполне доступно человеку. Ведь «тело», о котором говорит ученый, тоже воображаемое. Со скоростью света мчатся только фотоны. Если бы человек стал фотоном, для него время всегда равнялось бы нулю, а тело его, вывернувшись во вселенную, стало бы самой вселенной. Чисто гипотетически наука открыла такие частицы-вселенные: максимон (по имени математика Максимова), фридмон (космолога Фридмана) и планкион (Макса Планка). Так, вся наша вселенная видится изнутри как бесконечная сфера, но при выворачивании, снаружи, из другой вселенной может смотреться как микрочастица, мчащаяся со световой скоростью. Вспомним, что в конечном итоге тело человека состоит из таких частиц-квантов. Сегодня мы не знаем, что такое человек на квантовом уровне, наука еще не приступила к решению этой проблемы. Но, как сказал Марк Аврелий, «человек живет временной жизнью, но сущность ее — вечность». После открытия Эйнштейна стало ясно, что имя вечности — скорость света, а тело ее — пространство-время Минковского — Эйнштейна. Что же касается линии судьбы, то имя ей — Линия мировых событий.

И еще об одной области сверхсветовых скоростей, на которую нет физического запрета в теории относительности, — о скорости передачи информации. Никто не знает, с какой скоростью на квантовом уровне происходит переработка информации в мозгу. Но похоже, что скорость мысли больше скорости света, и благодаря теории относительности и квантовой физике мы можем сегодня моделировать уже не физические, а метафизические процессы…

Пока новая метареальность может быть описана только с помощью метаметафор, что и происходит в современном искусстве, разбуженном теорией относительности Эйнштейна. Причудливый мир футуристов, супрематистов, абстракционистов, сюрреалистов, оп-арта есть не что иное, как описание мира человеческого духа и релятивистских эффектов. Словесный алгоритм этого умещается в двух поэтических строках:

Человек — это изнанка неба,
Небо — это изнанка Человека.

Выбор времени

В теории относительности Эйнштейна есть только один «просчет» — это ее название. В результате миллионы людей думают, будто теория относительности утверждает, что все относительно.

Что-то вроде высказывания такого рода: если теория относительности утверждает, что все относительно, то относительна и сама теория относительности.

Этот «фольклор» был бы неплохим гарниром к самому блюду, но как раз блюдо-то и остается неотведанным. Большинство людей пребывает в блаженном неведении того, что же на самом деле открыл Эйнштейн.

Широко распространено заблуждение, что теория относительности в отличие от физики Ньютона необычайно сложна и доступна лишь избранным. На самом деле физика Ньютона по степени сложности и запутанности изложения превосходит Эйнштейна. Ведь великий Ньютон строит здание своей физики на физически неверном постулате о существовании абсолютного времени и абсолютного пространства, не зависящих от законов физики.

С опровержения этого постулата и началась теория относительности. Отсюда и ее название. Абсолютной оказалась лишь скорость света в вакууме, всегда неизменная, всегда 300 тыс. км/сек. А вот время и пространство на самом деле зависят от скорости света. Чем ближе к скорости света, тем ближе к нулю. Если, например, часы установить на фотоне (минимальной частице-волне света), то там всегда будет, образно говоря, ноль часов ноль минут ноль секунд.

Если чисто гипотетически представить себе частицу-тахион, несущуюся со скоростью большей, чем световая, то отсчет пойдет на минус, за нулевую шкалу. Существует ли такое минусовое время, вопрос уже не физический, а метафизический, поскольку физика и ее законы заканчиваются на скорости света в вакууме.

Если бы сверхсветовая скорость была физически возможной, то отсюда вытекала бы возможность, хотя бы для квантов, путешествовать из настоящего в прошлое. Такая возможность чисто теоретически всегда обсуждалась не только фантастами, но и космологами и физиками.

Другая неожиданность, проистекающая из открытия Эйнштейна,— так называемый парадокс близнецов. Если один близнец в возрасте двадцати лет отправится в космос со скоростью даже не световой, но весьма значительно превышающей земные параметры, то, пропутешествовав три года, он вернется на землю двадцатитрехлетним, а встречать его будет брат-близнец семидесяти трех лет. Это положение не раз проверялось экспериментально во время космических полетов, и эффект замедления времени по мере нарастания скорости сомнению не подлежит.

Конечно, ничего подобного Ньютон представить не мог. Такие понятия, как нуль времени или замедляющееся время, или разные шкалы отсчета времени для «близнецов» были совершенно недоступны воображению до Эйнштейна. У Эйнштейна эта фантасмагория запечатлена в формулах и доказана физически.

Гений Ньютона открыл закон всемирного тяготения, но заблудился в химерических построениях абсолютного пространства и абсолютного времени.

Эйнштейн вывел физику и космологию из этого лабиринта, однако мы оказались в мире намного более сложном, но и более интересном.

Отсутствие абсолютного времени привело русского космолога Фридмана к открытию, которое вначале показалось абсурдным даже Эйнштейну. Выяснилось, что не только вселенная, или весь мир, но и само время вместе с пространством имеют свое начало. Они существуют всего-то не более двадцати миллиардов световых лет (сама цифра может уточняться). Важно другое: время и пространство когда-то возникли, имеют свое начало.

Этого не могли себе представить ни Ньютон, ни Коперник, ни Аристотель, хотя как раз Аристотелю принадлежит идея первотолчка, первого импульса для вечного двигателя вселенной.

— А мне-то что с того? — спросит иной человек. — Мы, люди, никогда не сможем двигаться со световыми скоростями, для нас время движется почти по Ньютону, а значит, почти абсолютно. В этом, пусть воображаемом, абсолютном времени мы живем и умрем. Как сказал поэт, «времена не выбирают, в них живут и умирают».

Но в том-то и дело, что, по Эйнштейну, все-таки «выбирают». Когда человечество выбрало систему Коперника, переселившись из вселенной Птолемея — Аристотеля во вселенную Коперника — Бруно, внешне жизнь не изменилась. Но это дало такой толчок мысли, что уже через сто лет духовный мир человека изменился до неузнаваемости. Изменился сам человек, обретя неслыханную доселе свободу мысли. Мысль в тысячи раз ускорила прогресс науки, мир стал другим, абсолютно другим, даже на бытовом уровне. Электричество, радио, телевидение, компьютер приумножили в геометрической прогрессии ин- формационное богатство, которое стало доступно каждому. Рамки биологической жизни человека невероятно раздвинулись. Во времена Пушкина средняя продолжительность жизни в России составляла 37 лет. Сегодня — 60. Такой прогресс был бы невозможен, если бы Бруно не взошел на костер, а Коперник, вопреки всем запретам, не создал свою систему.

Вся мировая философия до Эйнштейна — даже великие системы Канта и Гегеля — строилась на понятии абсолютного времени. Теперь с этими системами при всей их красоте и грандиозности придется попрощаться. Правда, пока этого не произошло. Открытие Эйнштейна очень долго не выходит за рамки лабораторий на простор философской мысли. Не будем забывать, что в гитлеровской Германии теория относительности десять лет была под запретом, как «еврейская физика». В Советском Союзе прямого официального запрета на идеалистическую теорию не было, однако книги об Эйнштейне стали появляться только в хрущевскую оттепель…

Открытие Эйнштейна не вяжется с догмами диамата в самом главном. Постулат о первичности материи и вторичности духа выглядит странно хотя бы потому, что само время когда-то возникло. До этого не было не только материи, но и самого времени. О какой же онтологической или гносеологической первичности тут говорить?

Представить себе мир до физического времени и до физического пространства ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин не могли, хотя последний и назвал Эйнштейна «великим преобразователем естествознания». Разумеется, в так называемую диалектику можно вписать все что угодно, было бы желание, но, как ни вписывали, всем становилось очевидно, что от былых споров о первичности и вторичности веет средневековой схоластикой. К тому же философские взгляды Эйнштейна никак не уложить в придуманное Лениным прокрустово ложе стихийного материализма.

Эйнштейн твердо верил в объективную реальность, но никогда не называл оную материей. Кроме того, именно труды Маха, которого так яростно критиковал Ленин в книге «Материализм и эмпириокритицизм», заставили Эйнштейна усомниться в существовании абсолютного пространства и времени. Знаменитый принцип Маха подготовил их грядущее крушение. Абсолютное пространство, как и время, оказалось зависимым от релятивистских световых скоростей. А благодаря математическим выкладкам Эйнштейна и Минковского выяснилось, что ни абсолютного, ни относительного времени нет. Так же, как нет абсолютного и относительного пространства. Есть относительное пространство-время. Поначалу сам Эйнштейн считал, что пространство-время Минковского — это всего лишь более удобный, чем у Ньютона, математический подход. Однако постепенно, и особенно к концу жизни, Эйнштейн все более склонялся к точке зрения самого Минковского, провозгласившего, что отныне пространство само по себе и время само по себе становятся призрачными химерами и только их единство сохраняет шанс быть тенью реальности.

В пространстве-времени Минковского — Эйнштейна в отличие от пространства и времени Ньютона все физические события выстраиваются на некоем меридиане, вытягиваясь в то, что Минковский назвал «линией мировых событий». На этой линии абсолютное прошлое вместе с абсолютным будущим и настоящим существуют всегда. Это «всегда», именуемое «световой конус мировых событий», вызывает и сегодня весьма оживленные дискуссии. Физики, воспитанные в традициях материализма, склонны видеть в линии мировых событий всего лишь удобную математическую модель. Нечто подобное в течение семидесяти с лишним лет переживала система Коперника. Церковь разрешала ее изучение, как математической модели, абстракции, удобной для астрономических вычислений, но верной считалась система Птолемея, где Солнце вращалось вокруг Земли.

Если же не цепляться за старое, а вслед за гениальным астрономом Козыревым, предсказавшим извержение вулкана на Луне, признать линию мировых событий как физическую реальность, то придется отказаться от множества предрассудков ньютоновской астрономии. Ньютоновская астрономия, конечно, более очевидна, как более очевидна была система Птолемея. Ведь очи видели, да и сейчас видят, как Солнце вращается вокруг Земли. Однако не «солнце всходит и заходит», а Земля вращается вокруг Солнца.

Подобным же образом Козырев на основе теории относительности пришел к выводу, что пространство-время Минковского — Эйнштейна должно обладать плотностью, энергией, но в таких малых величинах, что их почти невозможно зафиксировать приборами. Тем не менее Козырев зафиксировал и предсказал энергетический всплеск на Луне, это оказалось извержение вулкана. За свое открытие Козырев получил Ленинскую премию и поощрительную Нобелевскую медаль.

Пространство-время Козырева в отличие от пространства-времени Эйнштейна — Минковского распространяется мгновенно всюду, т. е. в нем запрет на скорости большие скорости света недействителен. Пространство-время, таким образом, некая канва из нити линии мировых событий, по которой вышивается физическая реальность. Эти взгляды близки к афоризму из Каббалы: неправду говорят, что движется время. Время неподвижно. Это мы движемся сквозь него.

Возможно, что гипотеза Козырева не подтвердится, хотя в последнее время количество его сторонников нарастает если не в геометрической, то в арифметической прогрессии. Так, астрофизик Зигель считал, что любая звезда и планета должны изображаться не точками на звездном глобусе, как сейчас, а линиями на меридиане мировых событий, где Сириус или Венера видны одновременно в прошлом-будущем-настоящем.

Альберт Эйнштейн незадолго до своей кончины в письме к сыну со свойственной ему ироничностью заметил, что прошлое обладает для него такой же реальностью, как настоящее, поскольку «мы-то, физики, знаем, что прошлое и настоящее — это всего лишь иллюзия, лишенная физического смысла». Конечно, это шутка гения, но шутка с глубоким метафизическим намеком.

В любом случае пространство-время Минковского — Эйнштейна, которое сам физик называл «пространственно-временной континуум», еще не прочувствовано человечеством. Даже словесное обозначение новой реальности — большая проблема. Так, Михаил Бахтин предложил термин «хронотоп» (хронос — время, топос — пространство), однако этот термин не прижился. Да и не заметно большого интереса философов к этому феномену. Все еще сказывается предубеждение против теории относительности как некой сугубо физико-математической абстракции. На самом деле пространство-время — это не что иное, как зримая вечность. Вечность телесная, физически и космически осязаемая.

Некоторые считают пространство-время четвертым измерением трехмерного пространства. В самом деле, на макроуровне наше пространство-время четырехмерно: три измерения — пространство и четвертое, неотделимое от него — время. Математически наш мир действительно четырехмерен. Хотя на уровне микромира не исключено существование нескольких, а может быть, и бесконечное множество измерений. Для математиков n-мерный мир — это повседневная реальность. Физики и космологи осторожнее, оперируют опять же в пределах каббалистической десятки.

В любом случае ясно, что специальная теория относительности (СТО) Эйнштейна еще не пришла к человечеству, как пришла теория Коперника, преодолев десятилетия запрета. Физические открытия вплоть до атомной бомбы, которую Эйнштейн никогда не создавал, и ядерных реакторов, дающих тепло и свет людям, сделаны и будут еще совершаться. А вот духовные, метафизические, философские, или, как говорили раньше, мировоззренческие, открытия еще впереди.

Еще меньше, чем СТО, известна ОТО (общая теория относительности). Между тем именно она прорвала информационную блокаду консервативной общественности. Из ОТО следует, что пространство-время нашего мира искривлено, но мы не видим этой кривизны. Как жук, ползущий по кривой соломинке, не замечает ее изгиба. (Эйнштейн утверждал, что ему удалось объяснить воображаемому жуку кривизну пространства-времени.)

Разумеется, и эта картина мира весьма далека от воображаемого абсолютно прямого трехмерного объема вселенной по Ньютону. Об искривленном пространстве вселенной догадывался Лобачевский, создавший свою «Воображаемую геометрию», где кратчайшее расстояние между двумя точками не прямая, а кривая линия, точнее, дуга.

Философские выводы из этого открытия не столь очевидны, как в специальной теории относительности. ОТО больше для космологов, чем для философов. И все же ясно, что самая пылкая фантазия оказалась намного беднее и примитивнее новой физики Эйнштейна, где неизвестного в тысячу раз больше, чем открытого. А разум просто физически ощущает упругость новой метафизической и физической реальности, которую человечеству еще предстоит обжить и открыть.

Во всяком случае человеческая жизнь, которая в физике Ньютона выглядела мимолетным мигом, похороненным в безбрежном пустом пространстве и таком же пустом бесконечном времени, теперь обретает некий статут вечности на линии мировых событий Минковского и Эйнштейна. А шестьдесят лет средней продолжительности жизни могут растянуться до вечности в другой системе отсчета. Ведь абсолютного единого времени для всей вселенной нет, как нет, строго говоря, одновременности двух событий. Не время ли и на философском, и на психологическом, и на бытовом уровне переселяться из воображаемой вселенной Ньютона в реальную вселенную Эйнштейна? Эта реальность для нас нова, хотя она существовала и будет существовать всегда — везде, где есть единое пространство-время — по сути своей реальная, физически доказанная вечность, которую мы пока не видим и не ощущаем, но уже прозреваем разумом благодаря Минковскому и Эйнштейну.

Для того чтобы понять, что открыл Эйнштейн, надо ясно увидеть, что он «закрыл». А закрыл он темную безжизненную пустоту, именуемую «абсолютное пространство» и «абсолютное время», в которой, как в уксусной кислоте, бесследно исчезли и растворились бесчисленные тела и души. Эта модель мироздания, к счастью, оказалась абсолютно неверной, но, подобно узнику, привыкшему к тюремной камере, человечество не спешит выходить из жесткой системы координат Ньютона в подвижный, изменчивый мир Эйнштейна, таящий множество неожиданностей.

Предустановленная гармония

«Как и Шопенгауэр, я, прежде всего, думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке, — это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти от извечно меняющихся собственных прихотей».

Эйнштейн в отличие от многих и многих своих коллег в области теоретической физики считает, что искусство и наука исходят из одного чисто человеческого «побуждения». Это побуждение в равной мере свойственно святым и подвижникам. Ведь они тоже хотят «уйти от будничной жизни…». Не менее страстно любой отшельник жаждет обуздать свою человеческую природу, избавиться от «извечно меняющихся прихотей».

В потоке вечных перемен и повседневной суеты Эйнштейн ищет нечто непреходящее, вечное, обладающее абсолютной ценностью и свободой. Такой самодостаточной системой, хотя и способной к развитию, стала специальная, а позднее — и общая теория относительности (СТО и ОТО).

Это мир, где есть некая вполне реальная космическая точка отсчета — скорость света. Эйнштейна не раз критиковали за этот постулат. Вместо ньютоновского абсолютного пространства и такого же абсолютного времени Эйнштейн вводит новую подвижную шкалу отсчета — скорость света.

Время и пространство утратили свою абсолютность: выяснилось, что они, как масса и энергия, зависят от скорости и могут достигать нулевых значений при скорости около 300 000 км/сек.

На будничную жизнь и будничную реальность это действительно не похоже. До Эйнштейна считалось, что «смерть и время царят на земле» (Вл. Соловьев). Оказалось, что царство времени и смерти имеет свои пределы. У человечества появилась космическая перспектива, открытая Эйнштейном. Сам ученый сравнивает новую картину мира с высокогорным ландшафтом — ему, как жителю Швейцарии, этот пейзаж хорошо знаком.

«Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личного бытия вовне, в мир объективного видения и понимания. Эту причину можно сравнить с тоскою, неотразимо влекущей горожанина из окружающей его шумной и мутной среды к тихим высокогорным ландшафтам, где взгляд далеко проникает сквозь неподвижный чистый воздух, тешась спокойными очертаниями, которые кажутся предназначенными для вечности».

Созерцание «вечности» объективного бытия — вот что такое для Эйнштейна научное открытие. Во-первых, вечность есть. Во-вторых, она объективна, как горный пейзаж. Чтобы увидеть ее, надо возвыситься над суетой жизни.

Таким возвышением было для него угадывание и созерцание неведомых ранее законов и тайн мироздания. Закон, красота и тайна для Эйнштейна — три неразрывных понятия. Красота природы и красота научной гипотезы — это, по Эйнштейну, знак подлинности и достоверности.

Для ученого умозрительная красота есть явление того же порядка, что и красота природы, которую можно видеть. Недоступное для зрения и слуха доступно разуму; но для постижения высшей умозрительной красоты мироздания нужно обладать чувством красоты и гармонии моцартовского масштаба.

Такую гармонию Эйнштейн находил в музыке Моцарта и в «Этике» Бенедикта Спинозы.

«Выйти из города» для Эйнштейна означает воспарить разумом над повседневной суетой и приобщиться к высшей гармонии мироздания, часто превосходящей пределы разумения. В этом есть позитивная сторона: человек стремится каким-то адекватным способом создать себе простую и ясную картину мира, и не только для того, чтобы преодолеть мир, в котором он живет, но и для того, чтобы в известной мере попытаться заменить этот мир созданной им картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель — каждый по-своему.

Здесь совершенно ясный план духовного совершенствования и познания, что для Эйнштейна почти одно и то же.

Первое — преодоление мира, в котором мы живем, — свойственно всем религиям. Эйнштейн не был религиозен в общепринятом смысле этого слова, но, в целом признавая высшую гармонию и высшую красоту скрытою и познаваемою реальностью, он называл интуитивное предощущение красоты и гармонии чувством мистического. Путь эйнштейновского преодоления мира близок к христианскому порыву: «Не любите мира, ни того, что в мире». В житейском смысле это означало толстовский отказ от излишеств материальных благ: простоту в одежде, равнодушие к внешним признакам роскоши. Такая аскеза не была самоцелью. Быт не должен мешать душевному равновесию и работе мысли. Эйнштейн любил катанье на яхте, был весьма неравнодушен к женской красоте. Ему не удалось достичь семейной гармонии с единомышленницей и верной помощницей Милевой Марич. Прибежищем от семейных и бытовых передряг была для него умозрительная научная гармония мира. Любой открытый закон был важен как знак незамутненного суетой порядка мироздания. Выйти к созерцанию этого высшего плана можно только путем пре- одоления прежней картины мира. Это можно сравнить с пророческими видениями автора «Апокалипсиса»: «И увидел я новое небо и новую землю».

Преодолев мир, ученый должен создать новую картину мира. Это второй виток познания, самый трудоемкий и требующий гигантских творческих усилий. Создавать новое может не каждый. Сам Эйнштейн признавал, что многое зависит от интуиции, а интуиции, как сердцу, не прикажешь. Дух дышит, где хочет. В то же время озарение ничего не даст в научном познании, если не будет оформлено в стройную научную теорию. На эту картину и ее оформление человек переносит центр тяжести своей духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность, которые он не может найти в головокружительном круговороте собственной жизни.

Такой покой Эйнштейн обретал в своей жизни дважды, когда создал сначала специальную, а позднее общую теорию относительности. Однако двадцать лет его жизни были посвящены так и не состоявшейся единой теории поля, хотя временами казалось, что цель достигнута. Эйнштейн переживал тяжелейший духовный разлад между основами его теории и вновь открытыми законами микромира, где понятие «объективная реальность» полностью утратило свою былую четкость и основательность. Эйнштейн считал такое положение дел всего лишь временным переходным состоянием, однако время показало правоту Копенгагенской школы. «Современная физика — это драма. Драма идей», — заметил Эйнштейн.

Отказаться от понятия объективной реальности для микромира Эйнштейн не мог. В то же время опыт и теория демонстрировали зависимость результата эксперимента от так называемых искажений, вносимых любым прибором, каким бы точным он ни был.

Эйнштейн видел в этом какую-то «хитрость» Бога и надеялся на преодоление неразрешимой дилеммы.

Какое место занимает картина мира физиков- теоретиков среди всех подобных картин? Благодаря использованию языка математики эта картина удовлетворяет наиболее высоким требованиям в отношении строгости и точности выражения взаимозависимости. Но зато физик вынужден сильно ограничивать свой предмет, довольствуясь изображением наиболее простых, доступных нашему опыту явлений, тогда как все сложные явления не могут быть воссозданы человеческим умом с той точностью и последовательностью, которые необходимы физику-теоретику. Эйнштейн ясно очерчивает пределы возможного и невозможного в науке. В принципе этих пределов нет, но подлинная сложность мира от физика всегда ускользает, поскольку ради точности и предсказуемости он должен отсекать многие стороны реальности, предельно упрощая явления.

Предсказуемость и точность научного познания — результат упрощения и обеднения картины мира.

Приведем хотя бы такой пример, физика и космология фактически не берут во внимание такую «мелочь», как воздействие на мир живых и мыслящих существ. Оперируя массами, полями, частицами, физик не может отвлекаться на непредсказуемые действия живых существ, обладающих собственной волей. На эту тему блистательно пошутил однажды один из физиков: «Признаться, физика меня кое-чему научила. Раньше, когда я садился на стул, сохранивший тепло от того, кто сидел на нем ранее, мне становилось немного грустно: человек ушел, а теплота от него осталась. Но теперь физика научила меня, что теплота — это нечто не зависящее от конкретного субъекта».

Можно привести и другие упрощения. Физика объясняет, как устроен мир, но никогда не может объяснить, почему он именно так устроен. Задав вопрос «почему», физик и космолог обязательно уйдут в область теологии или философии. Зато физику удается достичь полной ясности в той области, которая этой ясности подвластна.

Именно Эйнштейн, посвятивший жизнь физике, ясно видит, что «реальность» и «физическая реальность» — это отнюдь не одно и то же.

Не говоря уже о том, что и в физике на уровне микромира понятие «реальность» становится расплывчатым и неопределенным, подчас сливаясь с понятием «вероятность». С последним моментом Эйнштейн смириться не мог и надеялся до конца дней, что ему удастся преодолеть ситуацию. Однако шансов на это становилось все меньше и меньше.

«Высшая аккуратность, ясность и уверенность — за счет полноты. Но какую прелесть может иметь охват такого небольшого среза природы, если наиболее тонкое и сложное малодушно и боязливо оставляется в стороне? Заслуживает ли результат такого скромного занятия гордое название „картины мира“? Я думаю — да, ибо общие положения, лежащие в основе мысленных построений теоретической физики, претендуют быть действительными для всех происходящих в природе событий».

Здесь Эйнштейн выступает как верный ученик и последователь Спинозы. Он твердо верит в превосходство мысли над всеми другими видами реальности. Мысль не опровергается опытом. Общие законы мысли охватывают все слои мироздания и не могут быть отменены. Они могут только расширяться, углубляться и совершенствоваться. Стройность и красота теории не может быть опровергнута или отменена, как не может быть опровергнута или отменена гармония музыки Моцарта.

По мнению Эйнштейна, из общих законов мира, уловленных мыслью, можно последовательно вывести всю картину мира. Одним словом, из объединенной и упрощенной картины мира можно методом чистой логики и эксперимента составить картину общую и полную.

«Путем чисто логической дедукции можно было бы вывести картину, т. е. теорию всех явлений природы, включая жизнь, если этот процесс дедукции не выходил бы далеко за пределы творческих возможностей человеческого мышления».

Это весьма существенное ограничение Спинозы — Эйнштейна. Логика всеобъемлюща, но ограниченны возможности человеческого мышления. Это означает, что вслед за Спинозой Эйнштейн признает существование Высшего разума, который охватывает все мироздание. Однако там, где пасует человеческий разум, ему на помощь приходит интуиция.

«Отсюда вытекает, что высшим долгом физиков является поиск общих элементарных законов. К этим законам ведет не логический путь, а только основанная на проникновении в суть опыта интуиция».

Теперь перед нами не только последователь Спинозы, но и ученик интуитивиста Бергсона. Спиноза доверяет только логике. Эйнштейн, как человек XX века, видит ограниченность рациональной мысли и вслед за Бергсоном дополняет логику интуицией.

«Теоретическая система практически однозначно определяется миром наблюдений, хотя никакой логический путь не ведет от наблюдений к основным принципам теории».

«Между опытом и теорией пролегает ничейная земля интуиции».

В этом — суть того, что Макс Планк назвал «предустановленной гармонией». Горячее желание увидеть эту предустановленную гармонию является источником настойчивости и неистощимого терпения. Душевное состояние, способствующее такому труду, подобно религиозному экстазу или влюбленности.

«Специальная теория относительности, разрушив понятие об абсолютной одновременности, исключила возможность существования сил дальнодействия».

Это важнейшее из открытий Эйнштейна. Нет никакого единого времени и единого пространства, которые, как призрачный студень, связывали, согласно Ньютону, вселенную в единое целое. Время возникает или исчезает вместе с пространством там, где существуют для него системы отсчета. А эти системы в свою очередь возникают и исчезают в зависимости от масс, энергий и скоростей. Единственная устойчивая величина в этом хаосе — скорость света в вакууме. Она предельна и непреодолима.

Если было бы возможным путешествие со сверхсветовой скоростью, это было бы путешествием из будущего в прошлое. При этом причина стала бы следствием, а следствие — причиной. Именно последнее обстоятельство не позволяло Эйнштейну признать даже гипотетическую возможность преодоления барьера скорости света.

Как заметил Павел Флоренский, свет, преодолевший барьер скорости света в вакууме, становится «тем светом». Но потусторонний мир — это уже не физика, а метафизика. Новая метафизика стала возможной благодаря открытию Эйнштейна, хотя сам он был строгим рационалистом, избегающим мистических построений.

«Мы привыкли пренебрегать различием между „одновременно увиденным“ и „одновременно наступившим“, в результате чего стирается разница между временем и местным временем».

Это означает, что время может быть только местным. Никакого абсолютного времени, разлитого по всей вселенной, просто не существует.

«Я убежден, что чисто математическое построение позволяет найти те понятия и те закономерные связи между ними, которые дают ключ к пониманию явлений природы…

Математические понятия могут быть подсказаны опытом, но ни в коем случае не могут быть выведены из него. Таким образом, я в известном смысле считаю оправданной мечту древних об овладении истиной путем чисто логического мышления».

Эту мысль Эйнштейн повторяет неоднократно. При всем несовершенстве логики и мышления они достаточно совершенны, чтобы открывать истину, что само по себе Эйнштейн называл чудом.

«Одновременность двух пространственно удаленных событий не является инвариантным понятием, а размеры твердых тел и ход часов зависят от состояния движения».

По Ньютону, мерой движения были пространство и время. В теории относительности само время-пространство подвержено изменениям в зависимости от скорости. Тут важно понять, что время-пространство, открытое Эйнштейном, не имеет ничего общего с нашими бытовыми представлениями. Скажем, средний срок человеческой жизни — семьдесят лет — выглядит таковым только в данной системе отсчета. При определенных высоких скоростях, близких к скорости света, 70 лет могут превратиться для наблюдателя в 3 года. Открытым остается вопрос, есть ли такие околосветовые наблюдатели во вселенной. Одним словом, «для Бога один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день». Такой Бог видит мир глазами Эйнштейна.

«Разум, несомненно, кажется слабым, когда мы думаем о стоящих перед нами задачах; действительно слабым, когда мы противопоставляем его безумству и страстям человечества, которые, надо признать, руководят почти полностью судьбами человечества как в малом, так и в большом. Но творения интеллекта переживают шумную суету поколений и на протяжении веков озаряют мир светом и теплом».

С точки зрения Спинозы, «аффекты» затуманивают мысль и мешают человеку ясно видеть свое бессмертие в уподоблении вечному божественному разуму. Вслед за Спинозой Эйнштейн удостаивает вечности не чувства, «аффекты» и страсти, а мысль.

С фонарем Диогена

Представьте себе очень желательную, но маловероятную возможность: мы живем вечно. Ну, пусть не мы, а информационный сгусток нашего жизненного опыта — душа. Миллионы людей в такую возможность верят и даже создают своеобразные, порой гениальные, проекты «вечной жизни». Первым таким проектом стала «Божественная комедия» Данте, с адом, раем, чистилищем, построенная по аристотелевской и птолемеевской космогонии. Здесь есть центр мира, есть его вершина и дно. Следующим таким же всеобъемлющим жилищем для бессмертной души стала все- ленная гениального Ньютона. В ней может быть бесконечное количество центров, поскольку такая все- ленная бесконечна. О такой вселенной замечательно сказал Ломоносов:

Открылась бездна, звезд полна.
Звездам числа нет.

Бездне дна

Однако уже Гегель заметил, что любая бесконечность содержит в себе самоограничение. Если бесконечна любая область вселенной, то одна бесконечность ограничивает другую. Одним словом, самих бесконечностей бесконечное множество. И тут космогония Ньютона должна была бы смениться космогонией Эйнштейна, которая блистательно иллюстрирует слова Христа: «В доме Отца моего небесных обителей много есть». Это ответ Учителя на вопрос апостолов, где разместятся бесконечные количества умерших в миг всеобщего воскресения.

Во вселенной Ньютона всех воскресших ждало бы унылое однообразие пустого пространства и растянутого, безразмерного времени.

В пространстве-времени Эйнштейна — Минковского воскресшие и обретшие новое тело души обретут и бесконечно разнообразное мироздание, а если они будут мчаться со скоростью света или со сверхсветовой, то вся вселенная станет лишь частью их тела. Пылкие мистические фантазии оказались недостаточно пылки, а евангельское изречение «для Бога один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» вдруг обрело физическую достоверность в космогонии Эйнштейна. Строго говоря, сбылось пророчество Апокалипсиса: «И голос был, что времени больше не будет». Все думали, что речь идет о вульгарном «конце света». Ведь конец света и конец времени означает одно и то же. И действительно, конец света, вернее, граница скорости света означает конец времени, вернее, пространства-времени. Оно «обнуляется», но, как видим, вселенная при этом не исчезает.

Если бы Данте отправился в путешествие не по вселенной Аристотеля — Птолемея, а по вселенной Эйнштейна — Минковского, ему пришлось бы написать «Алису в стране чудес». Все волшебные превращения, происходящие с Алисой Льюиса Кэрролла, заимствованы из высшей математики. Здесь можно бежать, оставаясь на месте, и, пробежав гигантское расстояние, оказаться в исходной точке, где финиш и старт совпадают. Можно играть в крокет клюшками, которые извиваются в руках, мяч, точно зверек, бежит куда хочет, а правила меняются как угодно и ежесекундно. Тогда сказочник-математик не предполагал, что уже через три десятка лет эта математика станет физикой и космогонией.

Сам Эйнштейн не подозревал, что окажется в такой вселенной, пока на основе его же открытий не возникла Копенгагенская школа квантовой физики с принципом неопределенности Гейзенберга и принципом дополнительности Бора.

Правда, все эти чудеса происходят лишь в микромире, где элементарные частицы способны мчаться со скоростями, близкими к скорости света.

Эйнштейну так и не удалось создать единую теорию поля, чтобы связать единой закономерностью макро- и микромир. Теория относительности хотя и привела к открытию квантовой физики, но не объяснила многие странности микромира, с которыми до конца жизни не мог смириться даже Эйнштейн.

Время доказало правоту Копенгагенской школы, что заставило Эйнштейна назвать современную физику «драмой идей». Но разве не такую же драму пережили все физики мира, когда на смену Ньютону пришел Эйнштейн? Как шутили они сами:

Был этот мир великой тьмой окутан.

— Да будет свет! — и вот явился Ньютон.

Но сатана недолго ждал реванша:

Пришел Эйнштейн, и стало все как раньше.

Затем такое же потрясение пережил сам Эйнштейн, когда выяснилось, что поведение волн-частиц или частиц-волн подчиняется не столько физике, сколько теории вероятностей. «Наши взгляды развились в антиподы. Вы верите в играющего в кости Бо- га, а я в закономерную упорядоченность мира. В Бога, играющего в азартные игры, я не верю», — пишет Эйнштейн математику Максу Борну. На это Макс Борн справедливо заметил: «Откуда вы знаете, в какие игры играет Бог?»

Вряд ли можно говорить о приверженности Эйнштейна какой-либо религии. Его «религиозное чувство» полностью воплотилось в красоте теории относительности. Нечто подобное чувствовал он, созерцая красоту альпийских пейзажей или исполняя либо слушая музыку Моцарта. Среди источников вдохновения были названы Моцарт и Достоевский (известно, что Эйнштейн читал роман «Братья Карамазовы»).

Какая связь между этим романом и теорией относительности? Самая прямая и непосредственная. Вспомним знаменитую сцену беседы математика Ивана Карамазова с чертом. Речь идет о грешнике, коего после смерти черти поволокли в ад. Однако тот не растерялся и заявил чертям, что они не имеют права на его душу, поскольку он, как атеист, не верил ни в Бога, ни в черта, ни в ад ни в рай. А во что верил? — спрашивают черти. Атеист отвечает, что верил в бесконечную, безжизненную вселенную. Одним словом, все по Ньютону: бесконечное время и бесконечное пространство. Черти услужливо предложили ему замену: вместо ада — вселенная по Ньютону. Через несколько миллиардов световых лет атеист взмолился: хоть в ад, хоть в рай,— только уберите меня из этой скучищи!

Надо ли объяснять, что во вселенной Эйнштейна атеисту не было бы скучно: он с легкостью преодолел бы все свое пространство-время, мчась со скоростью света, а за световым барьером его ждали бы все те же метафизические проблемы, которые он безуспешно пытался решить на земле. Те же проблемы, которые сегодня не способна решить и квантовая физика вкупе с новейшей космологией, а потому для объяснения все чаще обращается к человеку. Вселенная такова, потому что только в такой вселенной возможен человек,— гласит антропный принцип мироздания, своеобразный итог теории относительности и квантовой физики. С ним согласны далеко не все ученые, однако о теориях такого рода хорошо сказал Сергей Капица: «Такие теории нужны. Для того и мыши, чтобы кот не дремал». Кот в данном случае здравый смысл и строгая научность. Для того чтобы наука не погрязла в самодовольстве, внутри нее вызрел еще и сильный антропный принцип, который гласит: «Вселенная такова, потому что в ней есть человек». То есть своим восприятием человек так воздействует на вселенную, что она имеет именно такие свойства. Эйнштейн сформулировал эту проблему в вопросе: «Как воздействует мышь на гору, когда на нее смотрит?» В рамках физики Ньютона такие вопросы просто бессмысленны, поскольку в ней слабые взаимодействия не учитываются, ими можно пренебречь. Однако теория относительности вкупе с квантовой физикой создали такую модель вселенной, где самые слабые взаимодействия обладают наиболее сильным влиянием. Именно в первый момент возникновения пространства-времени нашего мира из сгустка света размером с булавочную головку возникли все ныне действующие физические константы, которые сделали возможным и даже предопределенным образование Солнечной системы с планетой Земля и возможностью на ней жизни.

Заметим, в частности, что свет, который может проявлять себя в зависимости от условий опыта либо как частица, либо как волна, существует для нашего взгляда в волновом варианте. Если бы глаз, как некоторые приборы, выявлял фотон как частицу, наш мир был бы невидимым, т. е. его бы попросту не было. Для нас не было. А стало быть, и нас в таком случае не было бы. Это еще одно из проявлений сильного антропного принципа здесь и сейчас. Неизвестно, как отнесся бы Эйнштейн к сильному антропному принципу. Скорее всего со свойственным ему ироническим скептицизмом предложил бы авторам еще раз проверить, «не водит ли здесь нас Бог за нос». Он употреблял это выражение, когда считал, что наши знания пока недостаточны для полного решения проблемы. Впрочем, слова «нет иной Вселенной, кроме Вселенной для нас» тоже принадлежат Эйнштейну…

Над камином в кабинете Эйнштейна в Принстоне высечена надпись: «Господь Бог утончен, однако в Нем нет злого умысла». Утонченность, в подлиннике — «рафинированность», Господа Бога, согласно Эйнштейну, вовсе не означает, что он «злонамеренно» прячет себя от людей. Отсюда уверенность гения в том, что любые проблемы можно и нужно обсуждать, не нагромождая тех или иных табу и запретов. Он не согласился с Кантом в его критике чистого и практического разума. Кант считал философски доказанным, что есть вопросы в принципе не решаемые разумом из-за его ограниченности. Для Эйнштейна человеческий разум есть часть всемирного разума и всемирной гармонии. Отвечая главному раввину Израиля на вопрос «Верите ли вы в Бога?», Эйнштейн был лаконичен: «В Бога раввинов и священников не верю». Когда раввин прислал телеграмму: «Верите ли вы в Бога? Ответ в 40 слов оплачен», Эйнштейн ответил более пространно, но с предельной ясностью: «Знать, что на свете есть вещи непознаваемые, но которые, тем не менее, познаются нами и скрывают в себе высшую мудрость и высшую красоту, — вот что, по-моему, означает верить в Бога».

Именно в этом смысле Эйнштейн был верующим. Познаваемость мира в принципе непознаваемого рассматривалась Эйнштейном как чудо. «Самое удивительное в этом мире, что он познаваем, хотя это в принципе невозможно». Чувствуется, что в период создания теории относительности Эйнштейн весьма основательно штудировал Канта. В принципе — непознаваем, а тем не менее познается. И это настоящее чудо.

Можно сколько угодно рассуждать о жизни и смерти вселенной и о миллиардах световых лет, однако в финале жизни любой мыслитель задумывается о собственной смерти. Однако Эйнштейн и задумался по-эйнштейновски. Во-первых, он написал, что смерть не может зачеркнуть жизнь, поскольку с точки зрения чистой физики прошлое, будущее и настоящее составляют единую плавную непрерывность на линии мировых событий. Во-вторых, Эйнштейн утверждал, что настолько слился с жизнью вселенной, что собственные жизнь и смерть «не кажутся чем-то существенным».

Первый аргумент полностью в духе Германа Минковского. Под вторым мог бы подписаться Спиноза. Соединить оба аргумента вместе сумел только Эйнштейн, ибо в этом соединении и кроется суть теории относительности.

Физика вечной жизни

Все началось с Эрнста Маха. Это он первый задал вопрос, относительно к чему все движется и вращается согласно Ньютону. Выяснилось, что мысленный опыт не дает возможности представить себе, как, например, житель Земли определит свое местоположение относительно самой дальней галактики. Ведь для правильного ответа необходимо, чтобы сигнал от вас и обратно передавался мгновенно. Иначе у вселенной нет единого связующего отсчета времени. Отсчет появляется только там, где две системы могут видеть друг друга, мгновенно обмениваясь сигналами. Таких проблем не возникает при земных масштабах и скоростях, но космос есть космос, и мы — его неотделимая часть.

В результате открытий Эйнштейна выяснилось, что есть предельная скорость передачи сигнала: около 300 тыс. км/сек., скорость света в вакууме. Только в этих пределах есть единое пространство-время. Но раз скорость не бесконечна, то абсурдно говорить об абсолютном пространстве-времени, пронизывающем всю вселенную.

Выяснилось, что по мере приближения к скорости света время как бы сжимается, пока не достигнет нулевой отметки. Что такое нуль времени и нуль пространства, не сможет объяснить никакой Ньютон. Все дальнейшие вопросы — к Эйнштейну. Но парадокс в том, что, совершив свои открытия, Эйнштейн не спешил давать им нефизическое толкование, поскольку был гениальным физиком, а не философом.

Возможно, что его любимый философ Спиноза, отождествивший разум и свет, помог Эйнштейну дать новое и совершенно неожиданное для всех истолкование мысленных экспериментов Эрнста Маха. В этом смысле специальная теория относительности (СТО) многим обязана этим философам.

Если бы Эйнштейн был сторонником Канта, считавшим, что время и пространство — это формы восприятия познающего разума, он никогда бы не совершил своих открытий. Он не смог бы само существование времени и пространства поставить в зависимость от скорости света, чисто физической величины.

На эту «слабость» теории относительности Эйнштейну указывали не раз. Но в этой «слабости» ее сила.

Вместо абсолютного пространства и абсолютного времени Аристотеля и Ньютона предложена совсем иная шкала отсчета — быстролетящий свет. Но что такое свет? Одни считали, что он состоит из частиц, корпускул, другие утверждали, что из волн. Правы и не правы оказались и те, и другие. Свет состоит из фотонов, которые в зависимости от условий опыта могут проявлять себя как частицы или волны. Если бы речь шла о богословии, мы бы сказали, что фотон един в двух лицах. Волна и частица — его ипостаси.

Вот такую «ненадежную» шкалу отсчета мы получили. Ведь о волне можно сказать, когда она появилась, но нельзя сказать где, а о частице можно сказать где, но нельзя — когда. Вернер Гейзенберг назвал это принципом неопределенности, который в сущности не может быть преодолен никакими самыми точными измерениями. Эйнштейн переживал это обстоятельство как трагедию…

Двадцать пять лет были потрачены Эйнштейном на безуспешную попытку покончить с неопределенностью. Прав оказался Вернер Гейзенберг. Неопределенность не результат несовершенства природы, а фундаментальное свойство микромира.

Ну и что? Мало ли что там, в микромире. У нас-то все связано законами причины и следствия. Никаких неопределенностей физика макромира не допускает. В том-то и дело, что основные фундаментальные законы вселенной возникли в момент ее рождения именно на уровне микромира. Кроме того, наше зрение возможно только благодаря двойной природе фотона. Если бы глаз «выбрал» корпускулярный вариант, мир стал бы невидимым, зрение стало бы невозможным.

Совсем неожиданным последствием проникновения в микромир стала возможность атомной бомбы. Даже Эйнштейн этого не предвидел. Начиная с 1905 г. он самым решительным образом отклонял такие проекты как невозможные физически и недопустимые морально. И то, и другое было преодолено в Германии Гитлера, где даже автор принципа неопределенности неопифагореец Гейзенберг работал над созданием атомной бомбы. Эйнштейну волей-неволей пришлось писать письмо Рузвельту о необходимости создания бомбы.

После Хиросимы Эйнштейн пришел к выводу, что единственная возможность сохранить жизнь на Земле — это создание мирового правительства. Так возникла идея ООН. Соавтором и энтузиастом этого проекта вместе с Эйнштейном был Бертран Рассел. До появления фашизма Эйнштейн был убежденным пацифистом и во многом — толстовцем. В принципе его взгляды не изменились до конца жизни, хотя необходимость силы стала очевидной. Минимизировать зло, по мнению Эйнштейна, могло бы мировое правительство, зародышем которого он считал ООН.

Эволюция метафизических воззрений Эйнштейна от абсолютного атеизма к гностицизму, а затем к личной религии мирового разума очевидна. «Мне плевать, что попы на этом наживут капитал!» — воскликнул он в раздражении, когда его упрекнули за частое упоминание слова «бог». Бог Эйнштейна — это некая личность творца Вселенной, наделенная Высшим разумом, но полностью лишенная человеческих аффектов. Это Бог Спинозы, о чем сам Эйнштейн говорил неоднократно. «В Бога, который вмешивается в судьбы людей, я не верю!» — это высказывание опять же почти прямая цитата из «Этики» Спинозы.

Возможно, именно великий Спиноза «виноват» в том, что Эйнштейн не принял философские постулаты, проистекающие из принципа неопределенности Геизенберга. На квантовом уровне нарушилась причинно-следственная связь, лежащая в основе «Этики» Спинозы. Случайность, конечно же, допускалась, но лишь как частный случай закономерности. В квантовом мире, наоборот, закономерность и определенность — частный случай случайности. Этот мир был открыт по-настоящему на основе специальной теории относительности. Если бы мы жили в мире сверхсветовых скоростей, то прошлое и будущее могли бы рокироваться, а следствие — стать причиной. Эйнштейн такой возможности не допускал, однако сам неоднократно указывал на «рафинированность» разума Господа Бога по отношению к человеческому. Если люди додумались до такого (в частности, математик Курт Гедель), то вряд ли следует отметать с порога саму возможность другого мира, без причинно-следственной связи. Во всяком случае, уже создано множество логик, альтернативных логике Аристотеля. В физике сверхсветовых скоростей быть не может, но кто сказал, что реальность исчерпывается физикой. Мир мысли и духа может оказаться намного шире физической реальности. Не исключено, что и намного сильнее всех видов энергии, даже ядерной.

Физика Эйнштейна в момент ее появления казалась чистейшей метафизикой. Чистейшей метафизикой показалась Эйнштейну квантовая физика. Однако время раздвигает границы, и сегодня сомнения в истинности теории относительности носят скорее маргинальный характер. К сожалению, и сам Эйнштейн был гениальным «маргиналом», четверть века не приемлющим основы квантовой физики. И все же можно предположить, что ничего равного теории относительности человечество в ближайшие сто лет не создаст. Дело в том, что сама теория относительности вполне еще не освоена. Нет внятного истолкования многих фундаментальных терминов, которые переживают стадию интеллектуального обживания. Вот эти термины: относительное время, пространство-время или пространство-время — именно так, не через дефис, а вместе; световой конус мировых событий, линия мировых событий; нуль времени и нуль пространства; и, наконец, совершенно не понятно, что такое прошлое, будущее и настоящее с точки зрения новой физики. Сам Эйнштейн склонен был думать, что прошлое, настоящее и будущее — это всего лишь «человеческая иллюзия».

Теория относительности тем и сильна, что в ней вопросы на два столетия опережают ответы. Нет ни одного открытия, сделанного на базе опровержения или отрицания теории относительности. Зато на основе ее открытия совершались и совершаются постоянно и повсеместно.

Такова же, кстати, была судьба открытия Ньютона в течение долгих столетий, пока не пришел Эйнштейн. Теория относительности потрясла не только и не столько физическими реалиями, а, прежде всего, самой возможностью принципиально другого мира. Можно не сомневаться, что принципиально другой мир возможен и после Эйнштейна. Но сначала человечеству еще предстоит понять суть открытий Эйнштейна. В отличие от системы Ньютона, где физический мир полностью тождествен миру как таковому, Эйнштейн привел нас к границе, за которой кончается физика и приоткрывается нечто совсем иное, новая метафизика, метафизика Альберта Эйнштейна. Эту новую метафизику, пожалуй, можно теперь четко обозначить: это — физика вечной жизни.

Согласно законам мира, открытым Эйнштейном, примерное время существования нашего мира — двадцать миллиардов световых лет. Это время будет еще уточняться, но существенно главное — само время когда-то возникло. Вполне естественно желание разумного человека смоделировать некую как бы дофизическую или метафизическую жизнь мира. Так, космолог Хоккинг ввел понятия мнимого пространства и мнимого времени. Подобную идею выдвинул еще Павел Флоренский в «Мнимостях в геометрии».

Интересна попытка математика Курта Геделя смоделировать, как выглядел бы мир при воображаемых сверхсветовых скоростях. Тут самыми ошеломляющими для разума стали два понятия: опространствливание времени и рокировка прошлого с будущим, а причины со следствием. Это в полном смысле слова «потусторонний мир». Все, что здесь уже было, там еще будет. Все, что произошло здесь, становится причиной того, что произойдет там. При таком взгляде прожитая нами на земле жизнь становится причиной той, потусторонней, жизни, где она как бы прокручивается в обратную сторону, от смерти к рождению. Напрашивается вопрос: что же такое потустороннее, второе рождение? Невольно вспоминаются слова Иисуса Христа о том, что человек должен родиться дважды: один раз для жизни и смерти, другой раз для вечной жизни. А опространствливание времени? Не есть ли это превращение временного в вечное?

Разумеется, такие модели выходят не только за рамки физики, но и за рамки науки как таковой. Уместно вспомнить Эйнштейна, утверждавшего, что «наука без религии хрома, а религия без науки слепа». Религия интересовала Эйнштейна как иной способ познания мира, расширяющий сферу познания. Тут Эйнштейн принципиально расходится с Бертраном Расселом, который попытался все познание свести к науке и так называемому здравому смыслу.

Здравый смысл на протяжении столетий был тождествен физике Ньютона. Теория относительности многим казалась и кажется до сих пор поношением здравого смысла. Восклицание Эйнштейна: «Прости меня, Ньютон!..» — говорит о многом. Могли ли подобным образом воскликнуть творцы квантовой физики Бор и Гейзенберг: «Прости нас, Эйнштейн!»? Нет, поскольку теория относительности ни в чем не противоречит квантовой физике, а, наоборот, многое в ней объясняет. Другое дело — твердая уверенность Эйнштейна в том, что и теория относительности, и квантовая физика не знают чего-то очень существенного. Поиски этого третьего объединяющего начала успехом пока не увенчались. Нет единого закона, объединяющего микро- и макромир в единое целое. Не исключено, что этот пробел в какой-то степени восполнит антропный принцип, предполагающий, что микро- и макромир связует сам человек. Возможно, в этом его высшее предназначение. Люди нужны, чтобы мир не распался, а мир — чтобы были люди. Я думаю, что Эйнштейн поставил бы здесь вместо слов «люди» и «человек» слова «высший разум» и «высшая красота». Он не сомневался, что есть три носителя высшего разума и высшей красоты: Бог, Природа и Человек. Троица Альберта Эйнштейна.