Эдгар Эллень-Поэ. Северо-американский поэт (Бодлер; Пантеон)
| Эдгар Эллень-Поэ. Северо-американский поэт |
| Оригинал: фр. Edgar Poe, sa vie & ses œuvres. — Перевод созд.: 1852, опубл: 1852. Источник: "Пантеон" (1852, № 9) |
ЭДГАР ЭЛЛЕНЬ-ПОЭ
СЕВЕРО-АМЕРИКАНСКИЙ ПОЭТ
СТАТЬЯ
Шарля Боделера
На литературном поприще часто встречаются люди, у которых как будто написано на лбу таинственное слово несчастие. Несколько лет тому пред судилище был приведен один несчастный, у которого была подобная же надпись: «нет успеха.» Эта надпись объясняла преимущественный характер его жизни, как заглавия книг объясняют сущность их содержания: по исследовании дела, судьи нашли, что жизнь этого странного человека действительно согласовалась с его ярлыком. В литературном мире счастие распределяется таким же образом. Чего не делал Гофман, чтобы обезоружить судьбу? Чего не предпринимал Бальзак, чтобы задобрить фортуну? И в то самое время, когда Гофман уже мог не чувствовать прежних лишений, когда, книгопродавцы наперерыв старались приобретать его фантастические рассказы, когда он успел составить себе библиотеку, о которой так давно мечтал, в то самое время он соделался жертвою лютой болезни. Бальзак стремился всю жизнь к достижению трех вещей: во-первых, ему хотелось сделать правильное и полное издание своих сочинений; во-вторых он желал расплатиться с долгами и в третьих, он постоянно услаждал себя мыслию о вступлении в брак с любимою женщиною: наконец, благодаря неимоверным трудам, которые своею громадностию могли бы устрашить людей самых трудолюбивых и честолюбивых, Бальзак достиг желаемых целей: сочинения его были изданы, долги — уплачены, брак — состоялся. Без всякого сомнения, Бальзак был на верху счастия. Но долго ли он наслаждался полным успехом? После долгой и мучительной болезни Бальзак умер.
Таким образом, одни из этих людей, которых мрачный и отчаянный гений наводит на вас невольный страх, как будто, с преднамерением были брошены случаем среди самых враждебных элементов. Другие, с душою нежной и чувствительной, упоительные Вовенарги, медленно развивают свои болезненные силы среди удушливой атмосферы труда и забот. Не редко сердца, пламенеющие любовию к природе, к чистому воздуху, должны изнывать за тяжелыми затворами. А сколько комических, сметливых талантов, которых смех впрочем иногда походит на судорожную икоту или на плачь, были посажены судьбою за письменный стол какой-нибудь конторы, рядом с посредственностию? И так, неужели эти светлые души, посвящающие все свое стремление на пользу общую, должны на пути своем постоянно приносить самих себя в жертву? Тщетны усилия их к собственной обороне, тщетны их предосторожности, тщетно благоразумие. Запрем плотнее все входы, замкнем двери на двойной замок, закупорим окна; но мы забыли при этом заделать скважину в замке, и дух зла уже проник в наше убежище.
Leur chien meme les mord et leur donne la rage.
Жизнь Эдгара Поэ представляет самую плачевную трагедию, которой мрачная развязка усиливается тривиальностию. Собранные нами документы, послужившие источником этой статьи, тщательно исследованные, породили в нас убеждение, что Соединенные Штаты были обширною западнею для Эдгара Поэ, и что всю жизнь свою он употреблял всевозможные усилия, чтобы вырваться из этой ненавистной ему атмосферы. В одном из этих биографических документов сказано, что если бы Поэ приноравливал свои дарования более к характеру Американцев, то был бы всегда при деньгах или так сказать, денежным автором, a making-money-author; далее сказано, что в настоящее время всякий даровитый человек найдет себе кусок хлеба, нужно только быть экономным и добропорядочным, и уметь с расчетом пользоваться материальными благами. В другом месте, такой же критик утверждает бесстыдным образом, что как ни велик был гений Поэ, все-таки ему было бы выгоднее пользоваться славою таланта, а не гения, потому что таланту легче платить. В одном примечании, которое мы тотчас узнаем, сказано, что очень выгодно было иметь Поэ сотрудником журнала: он писал высоким слогом, так ему можно было платить меньше, чем другим. Все это напоминает нам старинную английскую пословицу: make money, my son, honestly, if you can, but make money.[1]
Если вам случайно придется столкнуться с Американцем и вы станете с ним говорить о Поэ, он непременно признает его за гения. Может быть, даже он с гордостию будет повторять имя этого поэта, но в заключение непременно скажет довольно важным тоном: но я сам, — человек положительный; и с сардоническою улыбкою начнет осуждать те великие умы, которые не знают бережливости: при этом он изобразит перед вами картину беспорядочной жизни Поэ, произнесет несколько слов об его алькоолическом дыхании, которое легко могло воспламениться при первом приближении к зажженной свечке, об его странных привычках; он скажет вам, что это был самый беспорядочный человек, какая-то блуждающая планета, что он беспрестанно переезжал из Нью-Иорка в Филадельфию, из Бостона в Бальтимор, из Бальтимора в Ричмонд. И если вы не выдержите всей этой болтовни, если, по духу справедливости, вы восстанете против этой клеветы, — вы увидите какими огненными молниями засверкают глаза Американца; губы его покроются пеною раздраженного патриотизма, и можно сказать, что вся Америка его устами будет изрыгать свое негодование против метафизика и против всей Европы. Чтобы не удивляться этому, должно знать характер Американца: Американец существо положительное, гордящееся своим промышленным могуществом и древним материком. У него нет времени на сострадание к поэту, который едва не лишился рассудка от горестей и одиночества. Американец так напыщен своим еще младенческим величием, он так простодушно верует в могущество своей торговли, он так убежден, что со временем восторжествует над всеми препятствиями, что на поэзию смотрит как на пустые бредни. Он, так сказать, готов попирать ногами одинокие страдальческие души, как его железные рельсы попирают иногда срубленный лес, или как его чудовищная лодка попирает обломки обгорелого судна. Он торопится достигнуть своих целей: т. е. успеха и денег.
Не много ранее того времени, как Бальзак, жалуясь на судьбу, лишающую его возможности довершить похвальные намерения, сошел в могилу, Эдгар Поэ, имевший много общего с Бальзаком, также сделался жертвою самой лютой смерти. Франция потеряла в Бальзаке одного из величайших гениев, Америка утратила в Поэ романиста, критика, философа, который был создан не для нее. Многие еще не слыхали о кончине Эдгара Поэ, другие представляют его себе молодым фельетонистом, который брался за перо только в минуты праздных отдохновений, и знал литературную жизнь только со стороны самого полного и блистательного успеха. Между тем, на самом деле было совершенно противное.
Г. Поэ принадлежал к семейству чрезвычайно уважаемому и известному в городе Бальтиморе. Отец его был quarter-master-general[2]. Лафайетт питал к нему особенное уважение и дружбу. В последний приезд его в город Бальтимор, он посетил вдову Поэ и уверял ее в своей дружбе и признательности за те услуги, какие оказал ему ее покойный муж. Прадед Поэ был женат на дочери английского адмирала Мак-Брида. Отец Поэ получил обширное образование. Пламенно влюбившись в молодую, прелестную актрису, он увез ее и женился на ней. Чтобы еще ближе связать судьбу свою с нею, он также решился посвятить себя театру. Но как они оба не имели дарований для сцены, то должны были проводить жизнь в нужде и лишениях. Жена его еще имела то преимущество, что она была красавица, и публика, восхищаясь ее красотою, забывала недостатки ее игры. В одну из своих поездок, они прибыли в город Ричмонд и оба там умерли, несколько дней спустя один после другого. Чрезмерные лишения и крайняя нищета были причиною их смерти.
Вот каким образом Эдгар Поэ, этот маленький несчастливец, остался на произвол судьбы, без хлеба, без пристанища, без покровителей, хотя природа щедро наделила его своими дарами. Богатый негоциант города Бальтимора, г. Эллен, сжалился над бедным малюткой: пленившись красотою маленького Эдгара, он взял его в свой дом и, наконец, решился усыновить. Эдгар Поэ воспитывался в полном довольстве и получил самое блестящее образование.
В 1816 году он последовал за своим благодетелем в Англию, Ирландию, Шотландию. На возвратном пути Эллен оставил его у доктора Брандсбея, содержавшего обширное воспитательное заведение в Сток-Невингтоне, невдалеке от Лондона. В этом заведении Эдгар оставался без малого пять лет.
Все, кто только размышлял о собственной жизни, или переносился мыслию в прошедшее, для того, чтобы сличать его с настоящим, все те, которые усвоили себе привычку психологически исследовать движения собственной души, легко согласятся, что образование гения во многом зависит от впечатлений молодости. Эти впечатления глубоко запечатлеваются в юном и восприимчивом воображении; в детстве все краски кажутся яркими и каждый звук отзывается чем-то таинственным.
Характер, дарование, слог писателя вполне образуются под влиянием этих впечатлений, по-видимому, очень, обыкновенных. Если бы все люди, игравшие не последнюю роль на поприще мира, вели журналы впечатлениям их детства, то мы имели бы превосходнейший психологический словарь. Образы и мысли Эдгара Поэ выпукло оттеняются между произведениями американской литературы. Соотечественники почти не признают его американцем, а между тем, положительно можно сказать, что он не англичанин. Вот почему мы должны с удовольствием сообщить читателю о сделанном нами открытии одного из его рассказов, в числе множества других. Этот рассказ, под заглавием Вилльям Вильсон (William Wilson), заключает в себе замечательное повествование о пребывании Поэ в Сток-Невингтонской школе. Все рассказы Эдгара Поэ имеют характер биографический. В его произведениях всегда отражается он сам. Описываемые им события и лица составляют только обстановку его собственных воспоминаний. Названный нами рассказ мы представляем здесь в переводе.
«Самые цветущие воспоминания о моей школьной жизни тесно переплетаются с представлением обширного дома в Елисаветинском стиле, в одной из туманных деревень Англии, где находится множество гигантских и сучковатых дерев, и где все дома отличаются глубокою древностию. Действительно, этот почтенный старинный городок имел вид фантасмагорический и представлялся воображению, как мечта поэта. Мне кажется, что и в настоящую минуту я еще чувствую приятную прохладу его тенистых аллей, как будто впиваю в себя ароматическую влагу испарений от пышных лесов и садов, как будто вижу перед собою величественную готическую колокольню, одетую мглою туманов и с каким-то сладостным трепетом прислушиваюсь к гулу знакомого колокола, который некогда, каждый час, своими мерными и торжественными ударами, нарушал спокойную тишину живописной окрестности.
Я с особенным наслаждением предаюсь теперь этим мелочным воспоминаниям о моей школьной жизни. Бедственное мое положение дает мне право думать, что я не могу подлежать суду критики за то, что мое сердце находит отраду в этих легких и быстро мелькающих воспоминаниях. Притом, как бы они ни были ничтожны сами по себе, по моим понятиям, они заслуживают особенного внимания по причине их сродства с последующими обстоятельствами, имевшими влияние на пасмурную судьбу всей моей жизни. Итак, позвольте же мне предаться моим воспоминаниям.
Дом, занимаемый нашим заведением, как я уже заметил, имел наружность ветхого и неправильного строения. Местность его пригодьев была довольно обширна и со всех сторон обнесена каменною стеною, покрытою сверху толстым слоем извести и толченого стекла. За черту этого забора, никто из нас не смел переступить: это была граница нашим прогулкам. Только три раза в неделю мы вырывались из-за этой ограды: во-первых, каждую субботу нам дозволялось общею гурьбою прогуливаться по соседним дачам, под присмотром двух воспитателей. Потом, в воскресенье утром и вечером, мы отправлялись в строгом порядке, в единственную церковь нашей деревни. Содержатель нашей школы был вместе с тем проповедником этой церкви. С каким глубоким чувством удивления и недоумения устремлял я на него мои взоры со смиренной скамьи, на которой обыкновенно нас сажали, в то время, когда он медленным и торжественным шагом переступал по ступеням кафедры. Мне казалось непостижимым, что этот почтенный старец, с кроткою и важною наружностию, облеченный в лоснящуюся и роскошно волнующуюся рясу, в тщательно напудренном парике, тот самый человек, который за час перёд этим, сидя в классах, с линейкою в руках приводил в исполнение Драконовы законы школы!
В одном из углов капитальной стены нашего заточения грозно рисовалась довольно массивная дверь; она была вся испещрена гвоздями и сделана с огромным запором и железными иглами наверху. Какое-то непостижимое чувство страха невольно пробуждалось в сердцах при взгляде на эту дверь! Она была почти всегда заперта и отворялась только три раза в неделю, для известных уже выходов и возвращений. Всякий раз, когда она скрипела на своих громадных петлях, это скрипение отзывалось чем-то таинственным, и в душе возникал целый мир самых величественных и меланхолических мечтаний.
Обширная ограда около нашего заведения имела неправильную форму и разделялась на многие части, из которых три или четыре самый большие составляли сад, предназначенный для наших рекреационных прогулок. Этот сад был выровнен довольно гладко и вымощен мелким камнем. Я очень хорошо помню, что в нем не было ни деревьев, ни скамеек и ничего в этом роде; он был расположен позади дома. Против фасадной стороны здания находился небольшой парк, усаженный буковыми деревьями и другими кустарниками; но мы удостаивались проходить чрез этот заветный оазис в весьма редких случаях, как например, при первоначальном прибытии в школу, или при выпуске или когда мы отправлялись к родным на праздник Рождества Христова, или на ваканции около праздника Святого Иоанна.
Но что сказать о самом доме? О, какая это была чудная старинная архитектура! На мои глаза он представлялся каким-то волшебным замком. Казалось, нельзя было исчислить всех его затейливых очертаний и поворотов. С первого взгляда на здание нельзя было решительно сказать, который из его двух этажей опирался на другой. При переходе из одной комнаты в другую, наверное, можно было встретить необходимость или подняться несколько ступеней вверх или спуститься несколько ступеней ниже. Боковые коридоры были бесчисленны и совершенно непостижимы, они изгибались по разным направлениям и потом часто извивались по обратному направлению, так что иметь полное и ясное понятие о целом здании было так же трудно, как иметь ясное понятие о бесконечном пространстве. В продолжение пяти лет моего постоянного пребывания в заведении, я никогда не был в силах с точностию определить, в какой части здания находился маленький дортуар, предназначенный для меня, вместе с восемнадцатью или двадцатью другими воспитанниками.
Зала для занятий была самая обширная в доме, и я, нисколько не затрудняясь, предполагал, что обширнее ее не могла быть ни одна зала в мире. Она была очень длинна, узка и отвратительно низка; окна в ней имели стрельчатую форму, а потолок был сделан из дубового дерева. В отдаленном углу этой залы, находилась небольшая комнатка, имевшая квадратную форму и занимавшая от восьми до десяти футов пространства. Эта комнатка своею таинственностию наводила на нас невольный трепет. В ней наш начальник, почтенный доктор Брандсбей иногда просиживал по нескольку часов. Комнатка эта запиралась довольно массивною дверью и в отсутствие нашего содержателя мы бы согласились лучше умереть самою лютою смертию, чем решиться ее отворить. В других местах залы находились подобные же места, однако далеко не внушавшие такого уважения, как первое; хотя они также были предметом не меньшего страха. Первое из этих двух мест была кафедра учителя классических наук, другое было предназначено для кафедры учителя математики и английского языка. Посреди залы в бесконечном беспорядке находились скамейки и пюпитры, черные, старые, ветхие, пострадавшие под тяжестию книг и под влиянием перочинного ножа, начертившего на их поверхности всевозможные украшения, начиная от заглавных литер и оканчивая затейливыми фигурками, так, что и без того их жалкая первоначальная форма совершенно теряла свое индивидуальное значение. В одном конце залы находилась огромная кадка с водою, а в другом стояли стенные часы, самого изумительного размера.
Находясь в стенах этой почтенной академии, я проводил третие пятилетие моей жизни без малейшей скуки и отвращения. Детский мозг так плодотворен, что ему не нужно искать развлечения в забавах мира, для того, чтобы находить пищу для занятий и для веселья. И, по-видимому, монотонная жизнь в школе, для меня была исполнена самых сильных побуждений к разнородной деятельности, чего в последствии, в моей ранней молодости, я тщетно старался отыскать в треволнениях страсти и удовольствий, или в зрелом возрасте в планах к достижению счастия. Итак, должно ли предполагать, что мое умственное развитие имело мало общего с обыкновенными условиями этого процесса, или что оно даже совершенно выходило из обыкновенного порядка. По большей части, происшествия детства оставляют в памяти человека слабое впечатление, когда он уже достигнет зрелого возраста. Они представляются его уму в каком-то смутном виде, или имеют характер едва мерцающих воспоминаний, или какого-то несвязного хаоса разнородных удовольствий и фантасмагорических видений. Со мною было не так. Должно быть, еще ребенком, я умел чувствовать с энергиею взрослого человека, потому что все впечатления этого отдаленного возраста так сильно и отчетливо запечатлелись в моей памяти, что их можно весьма правильно уподобить вырезкам на карфагенских медалях.
Если рассматривать эти происшествия детства в значении факта (я принимаю здесь слово факт в том ограниченном смысле, как понимают его светские люди), то какая бедная жатва представится для воспоминания! утро, вечер, пробуждение и час ложиться спать; заданные уроки, репетиции, периодические отпуски, прогулки, рекреационные часы, неизбежные распри с товарищами, школьные игры, интриги; но все это, уже давно забытое, по весьма естественному техническому закону, вместе с тем послужило к тому, чтобы породить в душе целое море разнородных ощущений, целый мир фантастических происшествий, целый хаос многообразных движений души и самых страстных и лихорадочных ее побуждений. «Oh! le beau temps que ce siècle de fer!»"
Что вы скажите об этом отрывке? Не угадываете ли вы из него, хотя приблизительно, характер этого необыкновенного человека? Что касается до нас, то нам кажется, что в этом изображении школьной жизни таится содрогание при воспоминании об мрачных годах затворничества. А между тем, Эдгар Поэ пишет в таком духе, как будто он не испытал всей тяжести годов затворничества, всей болезненности несчастного и покинутого детства, неприятного ощущения боязни, вражды товарищей, грустного сиротства сердца, одним словом, всех этих мучительных страданий юных лет. Столько причин к грусти — и они не могли его победить. Будучи молод, он любит одиночество, или лучше сказать, он не чувствует его; собственные страсти доставляют ему наслаждение. Плодотворный мозг ребенка-Поэ во всем видит одно приятное, на все бросает самый яркий колорит. Из этого тотчас можно заключить, что сила воли и самостоятельная гордость будут играть важную роль в его жизни. Еще более! Нельзя разве из его собственных слов заметить, что он любит страдание, что он как будто вызывает к себе будущую подругу своей жизни и выжидает ее появления с каким-то упоительным равнодушием, как юный гладиатор? Бедный ребенок не имеет ни отца, ни матери, а между тем он счастлив; он даже с гордостию говорит, что воображение его полно впечатлений, как карфагенская медаль.
В 1822 году Эдгар Поэ возвратился из заведения доктора Брандсбея в Ричмонд, где он продолжал брать уроки у самых лучших учителей. В это время он отличался необыкновенною гибкостью и ловкостью тела, соединяя в себе с достоинствами самой оригинальной красоты, силу поэтического ума и слишком раннее дарование к фантастическим импровизациям. В 1825 году, он поступил в Виргинийский университет. Здесь Эдгар Поэ обнаружил сильную наклонность к рассеянной жизни. Однако он успел скоро заслужить славу отличного ученика и оказал неимоверные успехи в математике. Преимущественно он имел большую способность к изучению физики и всех естественных наук, что не мешает принять к сведению, потому что во многих его произведениях, находятся места, где он пускается в ученость; при всем том, Поэ любил упиваться дарами земли, играть в карты и делал столько проказ, что, наконец, был выгнан из университета. Так как господин Эллен отказался платить за него долги, он решился на отчаянный поступок и убежал в Грецию. Это была эпоха Боцариса и освобождения Эллинов.
К его счастию, помощь американского консула Генриха Миддлетона послужила к его спасению. Он принужден был возвратиться в Соединенные Штаты. В 1829 году он вступил в Вест-Поэнскую (de West-Point) военную школу. В продолжение этого времени г. Эллен, не задолго перед тем овдовевший, успел жениться на другой жене, которая была несравненно его моложе. Эллену было тогда около шестидесяти пяти лет. Утверждают, что Поэ не любил этой новой жены своего благодетеля и даже издевался над неловким супружеством своего благодетеля. Престарелый джентельмен написал к нему довольно строгое письмо, на которое Поэ отвечал самыми едкими сарказмами. Оскорбление, нанесенное старику, было неизгладимо. Вскоре после того он умер, не оставив своему приемышу ни одного доллера.
Поэ оставил Вест-Поэнь, не кончив курса, и тут-то начинается плачевная эпоха его жизни. В 1831 году, он напечатал небольшой томик своих стихотворений, которые были весьма выгодно встречены журнальными отзывами; но это издание в продаже не имело ни малейшего успеха. Это вечная участь всякой первой книги неизвестного автора. Один американский критик, некто г. Ловелль говорит, что в одном из этих стихотворений, посвященном Елене Греческой, разливается аромат амврозии, и что оно нисколько не уступит в своем достоинстве Греческой антологии. В этом стихотворении говорится и о никейских ладьях, и о наядах, и о славе, и о греческой красоте. Заметим мимоходом, что все это, при младенческом состоянии американской литературы, было только слабым подражанием. Справедливо, что гармонический размер стихов Эдгара Поэ и его звучно рифмованный пятистишия, состоящие из двух мужеских и трех женских рифм, и тут напоминают удачные попытки французского романтизма: но можно усмотреть, что в то время Эдгар Поэ еще не достиг полного развития своего таланта.
Между тем, несчастный труженик писал уже для журналов, делал компиляции и переводы для книгопродавцев, сочинял блестящие тирады и простые сказки для обозрений. Издатели охотно их помещали в своих периодических изданиях, но они так дурно платили бедному поэту, что он вскоре впал в самую крайнюю нищету. Казалось, он так низко опустился в своем положении, что мог слышать скрып дверей смерти. Однажды один бальтиморский журнал предложил двойную цену тому, кто напишет лучшую поэму и лучший прозаический рассказ. Литературный комитет, в котором заседал Джон Кеннеди, должен был рассматривать представляемые произведения и решить, которое лучше всех. Между тем, члены комитета ни мало не давали себе труда перечитывать сочинения, им представляемые; они ограничивались только подписью своих имен, без чего ни один издатель не мог издавать своего сочинения. Разговаривая между собою о различных посторонних предметах, однажды один из членов обратил внимание на рукопись, отличавшуюся весьма красивым почерком и чистотою письма. Должно заметить, что Эдгар Поэ, еще при конце жизни, обладал способностию писать самым красивым и чистым почерком. Кеннеди невольно прочел одну страницу, и, будучи поражен приятностию слога, стал читать сочинение громким голосом. Комитет единогласно присудил премию первому из гениев, умевшему написать свою рукопись четким почерком. Тотчас после этого объявления была разломана печать секретного пакета и все прочли имя еще неизвестного в то время Поэ.
Издатель так заманчиво изобразил автора г-ну Кеннеди, что тот пожелал с ним познакомиться. Жестокая судьба дала Поэ наружность тощего поэта. Кеннеди рассказывает, что он при первом свидании с Поэ, еще бывшего во цвете молодости, нашел его в самом бедственном положении: лишения его были так велики, что он иссох, как скелет. На нем был надет сюртук из самого толстого сукна, застегнутый, по довольно понятным для всякого причинам до самого подбородка, панталоны его были из лохмотьев, сапоги — изорваны и надеты на босую ногу, и при всем этом он имел довольно гордый вид, благородные манеры и глаза, исполненный глубокомыслия. Кеннеди говорил с ним, как с другом, и даже успел его оживить. Поэ открыл ему свое сердце, рассказал историю всей своей жизни, сознался в своем честолюбии и в своих проектах. Кеннеди решился помочь ему, прежде всего, в самом необходимом: он повел его в магазин готовых платьев, — к ветошнику, непременно сказал бы Лесаж, — и купил ему приличный костюм; потом он доставил ему несколько приятных знакомств.
Около этого времени некто Томас Вуит (Thomas Whиte), купивший право на издание журнала Южный Литературный Вестник, (Messager Litteraire du Sud) избрал Поэ главным редактором, с жалованьем по две тысячи пяти сот франков в год. Поэ немедленно после этого женился на девушке, которая не имела ничего, кроме свеженького личика. (Эта фраза вовсе не принадлежит нам; мы даже просим читателя обратить внимание на этот в некоторой степени презрительный тон, который выражается в слове немедленно; значит, несчастный считал себя в достаточном положении; этим лаконическим выражением американский биограф выразил все свое хладнокровие к столь важному событию в жизни описываемого им лица.) Утверждают, что около этого времени, Поэ начал вести невоздержную жизнь; но нам известно только, что около этого времени он написал очень много дельных статей и критических разборов для Мессенджера. Управляя редакциею этого журнала, в продолжение двух лет с половиною, он потом оставил ее и удалился в Филадельфию, где составил Gentlemen’s magazine. Этот периодический сборник преобразовался впоследствии в Graham’s magazine; Поэ продолжал писать для этого сборника. В 1840 он напечатал The tales of the grotesque and arabesque. В 1844 мы застаем его в Нью-Иорке, редактирующим Broodway-Journal. В 1845 году появилось небольшое издание, впрочем, довольно известное, сочинений Поэ; издание принадлежит Вилею (Wiley) и Путнаму (Putnam) и заключает в себе стихотворную часть и собрание рассказав. Из этого то издания французские переводчики извлекли для перевода лучшие образцы гениальности Эдгара Поэ, и все эти переводы были напечатаны во французских журналах. До 1847 года, Поэ издал несколько трудов один за другим, о которых мы тотчас будем говорить. В это самое время скончалась его жена в небольшом городке Фордаме, близь Нью-Иорка, быв жертвою самых тяжких лишений. Между нью-иоркскими литераторами тогда сделали подписку, чтобы пособить Эдгару Поэ. Несколько времени спустя после этого, в журналах опять писали о нем, как о человеке умирающем. Но в этот раз, что важнее всего, его упрекают в delirium tremens: именно в одной неумолимой статье, напечатанной в одном из журналов того времени, его обвиняют за презрение ко всем тем людям, которые себя считали его друзьями и за ненависть к целому миру. Между тем, он зарабатывал деньги и своими литературными трудами был почти в силах существовать безбедно; но мы встретили в некоторых биографических очерках, что достижение такой возможности стоило ему самых тяжких трудов. Говорят, что в последние два года жизни он часто посещал Ричмонд, где сильно предавался пьянству и тем самым служил предметом соблазна для других. Если верить подобным жалобам, то можно придти к заключению, что все писатели Соединенных Штатов образцы трезвости и воздержания. Странно, что потом утверждают, будто при последнем его посещении города Ричмонда, оставаясь в этом городе слишком два месяца, он отличался изысканностию в одежде, изящностию манер, и вел себя как истинный гений. Все это ясно обнаруживает, что источники, из которых мы почерпаем наши сведения, недостаточны, и не объясняют причин этих странных превращений. Может быть, мы найдем ответ на эти неразрешимые вопросы в том удивительном материнском покровительстве, которое хранило этого грустного поэта, и, так сказать, своими человеколюбивыми мерами побеждало духа зла, который возник от его собственной крови и от предшествовавших страданий.
При последнем посещении Ричмонда, Поэ два раза давал публичные чтения. Необходимо сказать пару слов об этих чтениях, потому что они играют важную роль в литературной жизни Соединенных Штатов. Ни один закон не воспрещает писателю, философу, поэту объявить, что он желает публично прочесть диссертацию о каком-нибудь литературном предмете, или предмете философическом. Для этой цели нанимается особая зала, каждый желающий слушать чтение платит за вход. Публика иногда собирается значительная, иногда ее вовсе нет. В последнем случае, такое предприятие, или лучше спекуляция, считается неудачною, как и большая часть коммерческих случайных спекуляций. Однако когда пронесется слух, это публичное чтение будет совершено лицом, известным в литературе, тогда бывает сильный прилив публики, и лекция походит на какое-то литературное торжество. Такое обыкновение в Соединенных Штатах дает право думать, что оно перешло туда из французских школ. Оно невольно заставляет вспомнить об Андрие (Andrieu), Лагарпе, о Бур-Лормиане (Baour-Lormian).
Эдгард Поэ избрал сюжетом для своей диссертации тему, которая всегда имеет глубокий интерес, и о которой у нас было много толков: он объявил, что будет говорить об источниках поэзии. Уже давно в Соединенных Штатах развился дух коммерческий или дух стремления к выгодам, к пользе; это направление хочет увлечь за собою и поэзию, как увлекло уже все остальное.
Там можно встретить и поэтов-гуманистов, и поэтов общественных, и поэтов покровителей хлебопашества, и поэтов строителей для самих себя, work-houses. Поэ во время своих чтений явно восстал против всех этих поэтов. В своих началах и доводах он вовсе не доказывал, подобно тем фанатическим раскольникам, которых часто выводит на сцену Гёте, что все прекрасное не может иметь никакой пользы, но он только хотел опровергнуть то ложное учение, которое называет в новейшее время ересью все то, что не приносит прямой практической пользы. Из этого можно усмотреть, что Поэ своим воззрением на поэзию оправдывал или одобрял романтическое направление французской литературы. Он говорил: «ум наш обладает элементарными способностями, которых цели различны. Одни стремятся к удовлетворению разумичности, другие различают оттенки и формы, третьи созидают целое. Логика, живопись, механика суть плоды этих способностей. Как мы имеем нервы для ощущения приятного запаха, нервы для различения превосходных цветов, и нервы, доставляющие нам приятное чувство от прикосновения к гладкому телу, также точно нам дана способность постигать прекрасное, она имеет свою цель и свои средства, ей собственно принадлежащие. Поэзия проистекает из этой способности; она соглашается только с понятием о прекрасном, но ни с каким другим. Значило бы оскорблять ее, подчинив влиянию других способностей (c’est lai faire injure que de la soumettre au critérиum des autres facultés). Поэзия также ни в каком случае не может иметь сродства ни с каким другим элементом, кроме как с тем, которое составляет пищу ума, потому что она сама получала от него свое начало. Что поэзия действительно приносит пользу, об этом никто не спорит, но пользы нельзя считать ее целию; это уже неожиданная выгода, от нее получаемая. Никто, не будет удивляться, если какой-нибудь рынок, или пристань при всех условиях коммерческого удобства, будут иметь красивую и даже изящную наружность, хотя это последнее условие не составляло главной цели архитектора или инженера, строившего их». — Поэ, для подтверждения своей темы, делал критический разбор некоторым местам из американских и английских поэтических произведений. Его просили, чтобы он прочел свое собственное сочинение под заглавием «Ворон». Американские критики превозносят эту поэму. Они говорят о ней, как о замечательном образчике версификации; им нравится ее обширный и многосложный размер, замысловатое сочетание рифм, приятно действующее на их национальную гордость, которая должна была много пострадать при соревновании с ловкостию европейских писателей. Но, кажется, что Поэ успел произвесть неприятное впечатление на своих слушателей неправильною декламацией, отчего сочинение его потеряло свое значение. При довольно чистом выговоре, Поэ в тоже время имел глухой голос, какую-то монотонность в дикции и совершенное невнимание к музыкальным ударениям и эффектам, которые так правильно и искусно обозначены его талантливым пером. Все это должно было неприятно поразить тех, которые, как праздника, ожидали услышать поэму из уст самого автора. Мы этому ни мало не удивляемся. И как часто удавалось нам заметить, что превосходнейшие поэты бывали самыми жалкими актерами. Глубокомысленные писатели не могут быть ораторами.
Зала была наполнена множеством слушателей. Все, кто не видел Эдгара Поэ со времени его бедственного положения, теперь толпою спешили насладиться зрелищем славы своего соотечественника. Такой блистательный прием наполнил сердце поэта давно незнакомою ему радостию. В нем пробудилась весьма извинительная и, так сказать, заслуженная гордость. Он был так очарован, что хотел решительно поселиться в Ричмонде. Пронесся слух, что будто он хочет вступить во второй брак. Все взоры обратились на одну молодую вдову, которая была столько же красива, как богата; предположение казалось тем более основательным, что Поэ когда-то питал к ней довольно сильную страсть, и даже подозревали, что эта дама была оригиналом его Леноры. Между тем, ему необходимо было на некоторое время отправиться в Нью-Иорк, чтобы выпустить новое издание своих повестей. Более всего его подстрекало к этому путешествию приглашение одного богатого господина, просившего его исправить стихотворения его жены, написать к ним примечания, предисловие и т. п.
Поэ выехал из Ричмонда; но в самом начале дороги стал жаловаться на лихорадку и слабость. Чувствуя себя все хуже, он прибыл в Бальтимор, и для подкрепления сил решился принять небольшое количество алькооля. Уже много месяцев прошло с того времени, как Поэ решительно не прикасался к спиртуозным напиткам, но этого нового приема было довольно, чтобы пробудить в нем усыпленного демона. Один день невоздержания воскресил в нем мучительные приступы delirium tremens, его старого знакомца. В одно утро полиция подняла его на улице, без чувств. Так как у него не было ни денег, ни друзей, ни жилища, то его отнесли в госпиталь, и там-то окончил дни свои автор «Черной кошки» и «Ейреки», 7-го октября 1849 года, на тридцать седьмом году жизни.
После Эдгара Поэ изо всей его родни осталась только одна сестра его, которая живет в Ричмонде. Как нам известно, жена его умерла несколько ранее, и они вовсе не имели детей. Ее фамилия была Клемм, и она даже была дальнею родственницею своего мужа. Мать ее пламенно любила Поэ. Она не оставляла его в самые трудные минуты жизни и его преждевременная кончина поразила ее несказанною горестию: узы, соединявшие их души, не расторглись смертию дочери. Такая преданность, такая благородная привязанность, такое постоянство делает честь самому Эдгару Поэ. Конечно, только добродетельный человек, и человек исполненный очарования по умственным своим достоинствам, мог заслужить такую привязанность.
Г. Уиллис напечатал небольшое известие об Эдгаре Поэ. Мы извлекаем из него отрывок:
"Первое известие о прибытии г. Поэ в наш город, мы получили от одной дамы, которая называла себя матерью его жены. Она искала для него каких-нибудь занятий. Она оправдывала себя тем, что зять ее болен, что дочь ее также слабого здоровья, и что их несчастное положение заставило ее принять на себя все хлопоты по их делам. Вид этой дамы, одушевляемой чувствами самоотвержения, нежной преданности и невольной грусти, носил на себе отпечаток трогательной красоты; печальный и кроткий голос, которым она старалась придать больше значения своему предстательству, выражения, в каких она изображала достоинства и таланты своего зятя, все это невольно рисовало перед нами одну из тех женщин, которые как будто существуют только для смягчения человеческих злополучий. Жестока судьба была тех несчастных, о которых эта женщина заботилась и которым, по возможности, покровительствовала. Г. Поэ писал с утомительною трудностию и таким слогом, который слишком превышал уровень обыкновенного понимания, чтобы ему могли платить слишком дорого. Он постоянно чувствовал недостаток в деньгах и часто, с больною женой на руках, нуждался в предметах самой крайней необходимости. В продолжение многих лет, мы видели, как теща Поэ, прикрывая себя ветхою одеждою, ходила из одной редакции в другую, предлагая разные литературные статьи сочинения Поэ. Иногда, не имея статей, она осмеливалась робким голосом сказать, что зять ее болен, и просила помощи, не вступая в дальнейшие объяснения: «он болен», — говорила она, хотя бывали и другие причины его бездействия, и никогда, не смотря на собственные страдания и слезы, ни малейшее движение лица ее не показывало, чтобы она обвиняла, или не доверяла честности и добросовестности своего зятя. Она не оставляла его и по смерти своей дочери, продолжала быть его гением-хранителем, заботилась о нем, наблюдала каждое его движение, и даже в то время, когда он увлекся различными искушениями, она с самоотвержением прощала ему пренебрежение, нужду, страдания, и продолжала хлопотать об его участи. Если привязанность женщины, происходящая от первой любви и поддерживаемая чувствами мужчины, может приносить славу и честь тому, кто умел ее возбудить и поддержать, то неужели эта привязанность, чистая, бескорыстная, святая — не относится к чести того, кто ее внушил?
У нас перед глазами письмо этой дамы, мистрисс Клемм (Clemm), написанное ею в то самое утро, когда она получила известие о кончине Поэ. Мы ограничиваемся выдержкою нескольких слов из этого письма. Они могут служить дополнением начертанной нами картины:
"Сегодня утром я узнала о кончине моего возлюбленного Эдди[3]… Не можете ли вы мне сообщить какие-нибудь подробности о его смерти и все обстоятельства, ее сопровождавшие?.. О! не оставьте вашего бедного друга в этом тяжком горе!
«Скажите М***, чтобы он ко мне приехал; я должна передать ему некоторые поручения моего бедного Эдди… Я не вижу необходимости просить вас объявить о его смерти или написать в честь его какую-нибудь панегирическую статью. Я знаю, что вы и без того это сделаете. Но подумайте только, каким любящим сыном он был для меня, его безутешной матери!..»
Как эта бедная женщина заботится о славе своего зятя! сколько тут благородства! Чудное создание! Она победила силою воли все враждебное, духом своим восторжествовала над плотию, привязанность ее как будто парит высоко над всеми привязанностями здешнего мира!
Смерть Эдгара Поэ пробудила в Америке живейшее участие. В самых отдаленных частях союза раздались вопли непритворного сокрушения. Смерть, бросая завесу на все недостатки, заставляет простить многое. Мы с особенным удовольствием выписываем письмо г. Лонгфеллау (Longfellow), которое делает ему тем более чести, что Эдгар Поэ был всегда литературным его противником: «Какой грустный конец Эдгара Поэ», пишет он, «человека так щедро одаренного гениальностию! Я никогда не знавал лично Эдгара Поэ, но я всегда питал глубокое уважение к его чудным дарованиям. Проза его отличается какою-то особенною силою, правильностию, и роскошью выражений; стих его дышит мелодией, значением истинной поэзии. Строгость его критических статей я всегда приписывал раздражительности его слишком чувствительной натуры, приходящей в ярость при малейших признаках несправедливости».
II
правитьСличение наружности характера какого-нибудь писателя с его произведениями есть одно из самых важных и наиболее полезных средств к распознание человека. Почти всегда биографии, равно как и другого рода статьи о нраве, привычках и даже наружности артистов и писателей, возбуждают живейший интерес в читателях. Разве многие не находили в слоге и мыслях Эразма что-то общее с очертаниями его профили? То же самое можно было бы сказать о Дидро, Мерсье, Вольтере, Иосифе Местре, Бальзаке, которых лица часто принимали выражение, или постоянно носили на себе отпечаток тех мыслей, или того характера, который был господствующим в их произведениях.
Эдгар Поэ был роста немного более среднего, но весь его корпус отличался крепостию сложения; руки и ноги у него были маленькие. В то время еще, когда Поэ пользовался полным здоровьем, он обладал изумительной силою. Здесь мы невольно приходим к тому замечанию, что природа, предназначая некоторых людей к совершению великих подвигов, на каком бы то ни было поприще, в тоже время обрекает их на самую трудную и тяжкую жизнь. При щедушной наружности, эти люди имеют иногда атлетические силы, и столько же бывают расположены к веселью, сколько склонны к перенесению страданий. Бальзак, присутствуя на репетиции своей пьесы «Уловки Кинолы» (Ressource de Quinola), управляя игрою актеров, и почти сам разыгрывая все роли, в тоже время находил возможность исправлять корректурные ошибки своих сочинений; потом он сел ужинать с актерами, и после ужина, когда все разошлись для успокоения, он снова возвратился к своим занятиям. Известно, сколько проводил он бессонных ночей и как умел воздерживаться от всякого излишества. Эдгар Поэ, в молодые годы, любил упражнять свою силу и приобретать ловкость, и это отразилось в расчетливом проблематическом направлении его таланта. Однажды он побился об заклад, что, спустившись у берегов Ричмонда, он проплывет семь верст по реке Жаме и в тот же день возвратится пешком назад. Не смотря на то, что это был самый жаркий летний день, он выиграл пари, не почувствовав ни малейшей усталости. Вид, приемы, походка, склонение головы, все изобличало в Эдгаре Поэ, в лучшие годы его жизни, что он создан быть необыкновенным человеком. Он имел наружность одного из тех людей, встреча с которыми в кофейне, на улице, где бы то ни было, невольно привлекает к ним взор наблюдателя, заставляя его призадуматься. Черты его не были слишком резки, но за то довольно правильны, цвет лица его был полусмуглый, наружность задумчивая и рассеянная, и хотя в его лице нельзя было заметить ни выражения злости, ни дерзости, однако при всем том, оно было не совсем приятно. Привлекательные, необычайные глаза его с первого взгляда казались как будто темно-серого цвета; но при большем внимании, можно было заметить, что они имели неопределенный фиолетовый цвет. Величественнее всего был его лоб, хотя он вовсе не имел тех комических размеров, какие существуют только в воображении и на полотне плохих художников, желающих польстить самолюбию гениальных людей, превращая их в гидросефалов. Глядя на лоб Эдгара Поэ можно было подумать, что избыток внутренней силы души обнаружился в величественности этого седалища мысли и творчества. Те выпуклости лба, которые кранологи принимают за признак чувства картинности или живописания, были особенно заметны у Поэ, но казалось, что они стеснены, угнетены, подавлены другими, более выпуклыми признаками чувств сравнения, созидания и умозрения. На этом замечательном челе, можно было заметить присутствие чувства идеальности и чувства прекрасного; чувство эстетическое преобладало над всеми другими. Не смотря на все эти превосходные качества, этой голове не доставало совершенства и гармонии в целом. С лицевой стороны она невольно привлекала и овладевала вниманием, в силу деспотического и испытующего выражения лба, но с профили можно было заметить ее недостатки. Отголосок безнадежной меланхолии, встречаемый в сочинениях Поэ, бесспорно заключает в себе много трогательного; но при всем том должно заметить, что это какая-то исключительная меланхолия, которая нисколько не симпатизирует с общечеловеческою. Мы не можем не рассмеяться при воспоминании о нескольких строках, написанных одним довольно почитаемым писателем Соединенных Штатов о характере Поэ, вскоре после его смерти. Мы их выписываем на память, но не отвечаем за верность смысла: «Я недавно перечитывал сочинения незабвенного Поэ. Какой удивительный поэт! Какой искусный рассказчик! Какой обширный и всеобъемлющий ум! Можно сказать, что это была одна из сильнейших голове нашей страны! Но при всем том, я скажу откровенно, что все его семьдесят мистических, аналитических и чудесных повестей,— я бы отдал за одну семейную книжонку, какую бы он легко мог написать своим очаровательным, чистым слогом, тем самым слогом, который так возвышал его перед другими». — Требовать от Эдгара Поэ, чтобы он написал семейную книжонку! После этого нельзя уже сомневаться, что пошлость людская одинакова во всех странах, мира, и что критик всегда будет примешивать капусту и огурцы к розовым и пальмовым деревьям.
Волосы Поэ были черные и только изредка мелькали в них серебристые сединки; он носил большие усы и держал их в постоянном беспорядке. Одевался он с большим вкусом, но отчасти небрежно, как человек, которому некогда было думать о таких пустяках. Приемы его были самые изысканные, исполненные вежливости и самоуверенности; говорил он мастерски. В первый раз, когда нам случилось спросить об этом предмете одного американца, он отвечал с грубым хохотом: «О! o! он говорил самым непоследовательным образом!» Мы легко поняли из рассказа американца, что Поэ любил в обществе развивать идеи, так, как математик объясняет свои теоремы перед учениками, уже довольно сильными в науке, и что вследствие этого он всегда вдавался в длинные рассуждения. Действительно, такой разговор мог быть весьма полезным. Можно сказать, что Поэ был плохим болтуном, тем более, что как в своих сочинениях, так и в разговоре, он питал неограниченное отвращение от всякого рода условности, но его обширные сведения, знание многих языков, беспрестанные упражнения в литературе и, наконец, частые путешествия делали его разговор чрезвычайно интересным и назидательным. Одним словом, этот человек был драгоценен для тех, которые взвешивают дружбу или знакомство, по мере того, сколько могут от них извлечь пользы для своего ума. Но, кажется, Поэ мало обращал внимания на свойства того человека, с которым ему случалось говорить. Он мало заботился, постигают ли слушатели все отвлеченные идеи или блистательные мысли, которые беспрестанно мелькали в его уме и передавались на словах. Нередко он приходил в трактир и, садясь подле какого-нибудь гуляки, с необычайным хладнокровием объяснял ему глубокое значение своей мрачной, но блистательнейшей поэмы (Eureka); он говорил с этим ничего не смыслящим незнакомцем точно так же, как бы стал говорить с Кеплером, Беконом и Шведенбергом. Вот замечательная черта в его характере. Никто еще не пренебрегал так общественным мнением, как Поэ, никто так мало не обращал внимания на окружающих, как он — может быть, это было даже причиною, что его охотно принимали в простонародные кофейные домы, и воспрещали вход туда, где собирались образованные люди, потому что никакое общество в мире не прощает подобного пренебрежения, а в особенности общество английское или американское. Все это искупалось гениальностию Поэ. Помещая свои критики в журнале (Messager), он жестоко нападал на посредственность; критика его отличалась неумолимой строгостью, как критика человека, который стоял выше всех, не принадлежал ни к каким литературным партиям и судил произведения единственно в отношении их к идее. Наконец, приблизилось то время, когда он получил отвращение ко всему житейскому и стал находить утешение в одной метафизике. Это обстоятельство послужило к несчастью поэта: одни его возненавидели за превосходство его ума, другие, бывшие друзьями, стыдились его поведения: злоба зашипела со всех сторон; все его порицали.. В Париже, в Германии, он все-таки нашел бы себе друзей, которые его оценили бы и старались бы ему помочь; в Америке ему предстояло, с величайшими усилиями, добывать себе насущный кусок. Вот каким образом объясняются причины его излишнего пристрастия к опьянению и к перемене мест. Жизнь представлялась ему, как пустынная степь, и он переходил из одного оазиса в другой, как кочующий Араб.
К этому присоединялись еще другие причины: например, домашние бедствия. Мы уже видели, что в самые цветущие годы своей жизни Поэ почти всегда жил в одиночестве; но более всего это постоянное напряжение ума и спешность несвоевременных робот, могли породить в нем вредную привычку искать самозабвения в вине. Наконец, находясь беспрестанно среди литературных дрязг, бесконечных головокружений домашних неудовольствий и всех бедствий нищеты, Поэ бросился в объятия самого грубого самозабвения, как бы в мрачную могилу; потому что он пил не для лакомства, а пил от отчаяния; стоило ему вкусить несколько капель вина и он тотчас начинал пить запоем, до тех пор, пока все его способности совершенно уничтожались. Но должно удивляться, что по свидетельству многих лиц, которые лично знали Поэ, эти гибельные привычки никак не могли повредить его дарованиям: чистота и доконченность его слога, ясность мысли, готовность к работе и к труднейшим изысканиям оставались в нем в прежней силе. Изготовление самых лучших его статей, по большей части, совершалось либо прежде, либо после этих кризисов. Вскоре после, издания, Eureka, он с каким-то остервенением предался запою. В то самое утро, когда в Нью-Иорке журнал (Revue Whig) издавал его знаменитую поэму «Ворон» когда имя его перелетало из уст в уста и каждый спешил произнесть свое суждение о его творении, он проходил по бульвару Броадвею, описывая кривулины ногами и разбивая стекла в окнах.
Во времена Сент-Амана, де-Шапелля, де-Коллете, литераторы тоже упивались дарами Бахуса, но эти попойки имели совершенно иной характер. Они совершались среди веселого эпикурейского кружка людей достаточных и известных своею ученостью, своим остроумием. Даже некоторые дамы в то время, не краснея, сознавались в своей привязанности к вину. В XVIII веке эти обыкновения продолжаются, но принимают другой характер: Школа Ретифа все еще упивается; но это уже школа париев, какой-то подземный мир. На престоле Франции явился Наполеон, и немножко отрезвелый Мерсье говорит: «Я продолжаю жить только из любопытства».
В настоящее время литературное пьянство получило мрачный и вредный характер. Теперь уже не существует того класса людей ученых, которые считали за честь водиться с литераторами. Между тем, тяжкие работы и взаимная ненависть литературных партий мешает литераторам сближаться между собою. Что касается до женщин, то литераторы, принимая в соображение недостаточность их образования, их непринадлежность ни к политическому, ни к литературному миру, смотрят на них или как на простые орудия домашнего хозяйства, или как на игрушку для глаз. Итак, литераторы обречены на одиночество, они уединяются, так сказать, в обширную пустыню мысли; но иногда и для этого они бывают слишком утомлены работою. Этим же самым разъединением общества и литераторов объясняется также и другое обстоятельство: отчего так много выкуривается табаку новейшими литераторами.
III
правитьМы приступаем теперь к определению господствующего характера в сочинениях Эдгара Поэ. Рассмотреть все его сочинения невозможно; нужно было бы написать томы, потому что этот человек, не смотря на беспорядочную жизнь, написал чрезвычайно много. Поэ, как писатель, может быть рассматриваем с трех сторон: как критик, как поэт и как романист. В последнем значении он проявляется даже и как философ.
Во время своей сделки с редакциею Южного Мессенджера Поэ договорился принять на себя редакцию за 2,500 франков в год. За эту ничтожную плату он обязан был перечитывать и делать выбор статей для наполнения периодических нумеров журнала и, кроме того, комплектовать собственными статьями один отдел журнала: в этом отделе помещалась оценка всех новых книг, появляющихся в печати и вообще всех новых и старых литературных произведений. Должность эту Поэ исправлял в продолжение двух лет. Благодаря его неутомимой деятельности и оригинальности его критических разборов, журнал обратил на себя всеобщее внимание. Все статьи его написаны с величайшим прилежанием и обнаруживают в авторе обширные познания по части различных литератур и ту ученость, которая легко напоминает французских писателей XVIII века. Должно предполагать, что Поэ во время своих прежних неудач не терял времени по-пустому, а обработал множество новых идей. В его статьях мы находим весьма дельную оценку главнейших английских и американских писателей, часто даже он пишет о французских. Везде он ясно и отчетливо объясняет, откуда получила начало какая-нибудь замечательная идея, какое было ее развитие, в чем состояла ее цель, к какой школе она принадлежит, в чем заключалась сущность методы автора, была ли она полезною или вредною и проч. В одно и тоже время, Поэ соделался предметом удивления всего общества и ненависти некоторых завистников. Быв твердо уверен в справедливости и правильности своих убеждений, Поэ открыто вел неутомимую войну со всеми ложными мудрствованиями, с жалкими подражаниями, солецизмами, барбаризмами и другими литературными грехами, которые являются ежедневно в журналах и других изданиях. В этом отношении никто не мог его упрекнуть: потому что он сам служил примером для других, слог его был чист, исполнен мысли, которую он передавал всегда ясно и отчетливо. В сочинениях своих Поэ никогда не сделал ни одной погрешности. Обстоятельство это заслуживает особого внимания: человек с таким беспорядочным, тревожным воображением и при таком честолюбии, в то же самое время так строго соблюдал правильность в изложении, так охотно предавался ученым изысканиям, и всегда трудился с величайшим терпением. Более всего ему повредила слава критика. Он вооружил против себя множество врагов, которые жаждали мести. И впоследствии, когда его собственные творения стали появляться в печати, ему жестоко отплатили за его горькую правду. Нет того упрека или той брани в литературном мире, которых бы ему не сделали. Во всех статьях, против него направленных, найдешь ряд обычных фраз мелких самолюбий: «безнравственно»; «недостаток теплоты чувства»; «отсутствие заключенности, оконченности»; «пошлость»; «бесполезное пустословие» и тому подобное. Французская литература также никогда не могла простить Бальзаку его сочинения: Великий провинциал в Столице (Le grand homme de province à Paris).
Как поэт, Эдгар Поэ человек совершенно самостоятельный. Он представляет собою первое проявление романтизма по ту сторону Океана. Он первый из американских писателей сталь выражаться ясно, и обратил слог в орудие мысли. Его глубокомысленная и трогательная поэзия в тоже время в высшей степени обработана и потому отличается чистотою, правильностию и блеском, подобно кристаллу. Если бы Эдгар Поэ жил во Франции, то никогда не сошелся бы с Альфрёдом Мюссе и Ламартином, потому что в них мало силы воли, и они не могут похвалиться полным господством над собою. Эдгар Поэ любил всегда писать длинными размерами, и, не смотря на многосложность и трудность таких размеров, он имел дар придавать их созвучиям глубокую гармонию. Он написал поэму под заглавием Колокола, которая может почесться литературной редкостью; к сожалению, она не переводима на другие языки. Поэма Ворон имела огромный успех. По свидетельству Лонгфеллоу и Емерсона эта поэма совершенное чудо. Достоинство ее заключается не в сюжете, которой весьма ничтожен; но в прелести изложения. В одну темную, дождливую ночь, какой-то молодой человек слышит шум, то у себя под окном, то у дверей: он отворяет дверь, ожидая посещения гостя: и встречает ворону, которая была привлечена светом лампы. Ворона эта сделалась ручною, и один приятель молодого человека выучил ее говорить. Но по несчастно первое слово, произнесенное зловещею птицею, пробудило в душе юноши целый ряд самых мрачных и давно забытых мыслей, множество обманутых надежд, желаний, потерянную жизнь… одним словом, мысли полились у него, как река в темную и бурную ночь катит струи свои в неизведанную даль. Читая эти стихи, невольно порабощаешься их обаянию; в них что-то почти сверхъестественное, это как будто мечты человека во время бессонницы; стихи эти похожи на слезы. В другой поэме своей под заглавием Страна снов (the Dreamland), Поэ старался изобразить те туманные образы, которые возникают в душе человека во время сна. Прочие поэмы его, как например, Ulalume, Annabel Lee пользуются не меньшею славою. Но впрочем, Поэ оставил весьма немного стихотворений. Писать стихи и обрабатывать их так, как он обрабатывал, притом писать коротко и сильно, было для него невыгодно, потому что он постоянно нуждался в деньгах и не мог предаваться неблагодарному и продолжительному труду.
Как повествователь и романист, Эдгар Поэ единственный писатель в своем роде, подобно Гофману, Матюрену, Бальзаку, каждому в своем роде. Различные отрывки, помещенные в журналах, были потом собраны в два тома и изданы, один под заглавием «Tales of the grotesque and arabesque»; другой — «Edgar A. Poe’s tales», издание Вилея. В них помещены семьдесят две пьесы. Тут можно найти и довольно сильные шутки, и чисто смешное, и какие то порывы к определению идеи бесконечного, и весьма глубокие исследования магнетизма. Маленькое издание его повестей имело большой успех, как в Париже, так и в Америке, потому что в нем содержится много драматического, но совершенно оригинально драматического.
Нам бы хотелось и короче, и правильнее определить характеристику творчества Поэ, потому что его творчество представляет совершенно новый род.
Золоток клад: это сочинение ничто иное, как анализ последовательных средств к угаданию тайной надписи (cryptogramme), посредством которой можно открывать зарытые сокровища. Мы нисколько не сомневаемся, что Поэ приходилось часто мечтать о том, как бы открыть сокровища. Нельзя не восхищаться юридическою точностию и ясностию, с которыми Поэ объясняет методу к достижению этой цели; кажется, как будто он из числа тех сребролюбцев, которые всю жизнь занимаются подобными делами! Описание сокровищ у него исполнено таких красок, что невольно принимаешь сердечное участие в дальнейшей участи героя! Наконец, это сокровище находят! Это были не пустые бредни, как нередко случается в других романах, где автор, натянув струны вашего внимания, исполнив вас самых положительных надежд, вдруг грубо обманывает вас во всём, что должно было непременно осуществиться. Здесь, напротив, открывается истинный клад, находится существенное сокровище, которое достается тому, кто умел разобрать таинственную надпись. И вот подробный реестр этому сокровищу: монетою четыреста тысяч доллеров, ни одного атома серебра, все золотая монета и довольно старинная; монеты довольно крупные, веские, но надписей на них нельзя разобрать; сто десять бриллиантов, восемнадцать рубинов, триста десять изумрудов, двадцать один сафир и один опал, двести колец и серег, тридцать цепочек, пять бокалов, огромнейшая чаша для пунша с украшениями вакхическими и виноградными листьями, две шпажные рукоятки и сто девяносто семь часов, осыпанных драгоценными каменьями. Все это было тотчас оценено в полтора миллиона доллеров; но при продаже бриллиантов, цена эта еще возросла. Описание этого сокровища заставляет помечтать о мирском величии и о прелестях благотворительности. И действительно, из этого сундука, зарытого Пиратом Киддом, было чем пособить многим несчастливцам.
Вот другое сочинение Поэ:
Maelstrom. — Мы полагаем, что весьма трудно спуститься в бездну, которая не имеет дна, для того, чтобы по новому способу изучить законы тяготения. А, между тем, убийство в улице Морг едва ли не поставило следственных судей в подобное положение. Убийство совершено. Но каким образом? Кем? В этом происшествии какие-то непостижимые и взаимно противоречащие обстоятельства. Утомленная полиция готова отказаться от всякого дальнейшего исследования. Но вдруг является молодой человек и из любви к подобного рода делам, берет на себя произвесть следствие.
Посредством последовательного анализа всех обстоятельств он достигает, наконец, до главного закона генерации идей (generation des idees), то есть, между двумя словами или между двумя идеями, по-видимому, вполне противоположными, он может поместить ряд последовательных идей и слов, которые приведут от первой идеи к последней, замещая пустые промежутки идеями, дотоле невыраженными и, может, небывалыми. Для этого он изучил все возможные случаи, и всю основательно-предположительную последовательность явлений. Он переходит от предположения к предположению, и в заключение утвердительно доказывает, что обезьяна совершила преступление.
Магнетическое открытие, сочинение, в котором начало исполнено величия и торжественности. Доктор усыпляет больного, с целию его вылечить. Он его спрашивает: «что вы думаете о вашей болезни?» «Я от нее умираю». «Это вас печалит?» «Нет». Больной жалуется, что его дурно спрашивают. «Руководите мною!» замечает доктор.— Начинайте с самого начала? возражает больной.— «В чем же состоит начало?» — Больной тихим голосом: «Начало есть Бог». Вслед за этим следует длинная теория материи, различные степени существ невидимых. Это замечательное произведение напечатано в 1848.
В другом месте он поместил рассказ души, которая некогда жила на уже исчезнувшей планете.
Часто мы встречаем у Поэ также чисто фантастические образы, подводимые под естественные законы природы, без разъяснения, подобно тому, как это всегда бывает у Гофмана.
Но не такова его поэма: Черный Кот. В ней мы находим совершенно другой порядок. Эта поэма, изображающая кровавое преступление, начинается так кротко, так невинно: «Моя жена и я, мы любили друг друга, потому что имели совершенно одинаковые чувства и желания, и по причине нашей страсти к животным (а эту страсть мы наследовали от наших родителей), наш дом походил на зверинец; у нас были животные всех родов». Впоследствии дела их приходят в упадок. Вместо того чтобы действовать, муж проводить целые дни в харчевне, предаваясь самой безотрадной мечтательности. Прелестный Черный Кот, Плутон, который прежде всегда встречал хозяина на пороге квартиры, теперь уже не ласкается к нему; он даже бежит и прячется от него, как бы чуя опасность, могущую произойти от излишнего употребления вина и можжевеловой водки. Хозяин огорчился. Грусть его и молчаливая печаль только увеличиваются, по мере того, как он предается своей гнусной привычке. Превосходно описаны и эта мрачная трактирная жизнь и эти часы молчаливости в состоянии опьянения! А между тем, описания эти быстры и коротки. Безмолвный упрек кота более и более раздражает пьяницу. В один прекрасный вечер, без всякой причины, он схватил бедное животное, вытащил из кармана перочинный ножик и выколол им глаз бедному коту. Окривевший кот еще с большим страхом убегал своего хозяина, отчего ненависть последнего с каждым днем усиливалась. Наконец, он решился зарезать кота. Следующее за тем описание стоит того, чтобы его выписать: "Между тем, кот медленно выздоравливал, правда, что выколотый глаз страшно обезобразил его; но, во всяком случае, страдалец уже не чувствовал боли. Он по-прежнему стал бегать по дому, но при малейшем моем приближении, прятался. Сердце мое еще не было в такой степени испорчено, чтобы я не мог чувствовать, особенной печали, при виде такого отвращения ко мне животного, того самого, которое прежде меня так любило. Но это чувство вскоре уступило место раздражению, а потом на мою совершенную погибель, мною овладел дух злобы. Разве не случается, что человек совершает до ста раз самый гнусный и недостойный поступок, только потому, что обязан от него воздерживаться? Разве нет в нас постоянной склонности, прямо противоречащей нашему разуму, нарушить то, что нам запрещено? Этот самый дух злобы погубил меня совершенно. Мною овладело то враждебное состояние, когда душа находит наслаждение в причинении себе огорчений, в искажении своей священной природы, в совершении зла собственно из любви ко злу — все это побудило меня продолжать начатое зло и повторить ту пытку, которой я уже однажды подвергнул бедное невинное животное. В одно утро, с величайшим хладнокровием я привязал веревку к его шее и повесил его на суку дерева — я совершил это, проливая горячие слезы и с глубоким сердечным прискорбием — я его повесил, потому что я знал, как прежде этот кот меня любил и никогда не мог возбудить моего гнева; я его повесил, потому что я знал, что, поступая таким образом, я совершаю страшное зло.
Внезапный пожар окончательно довершает несчастие двух супругов. Они принуждены были нанять квартиру в одном из беднейших кварталов. Муж продолжает пить. Болезнь его усиливается неимоверно, потому что какая болезнь может быть ужаснее запоя? Однажды вечером, в кабаке, он увидел прекрасного черного кота, сидевшего на бочке. Кот этот очень походил на бывшего у него. Кот не испугался его приближения и даже стал к нему ласкаться. Он взял его с собою, чтобы утешить жену, которая скучала по прежнему. На другой день они заметили, что этот кот, подобно первому, крив на тот самый глаз, который ему выколол хозяин. Повешенный кот ожил. Но на этот раз дружба и преданность этого кота начали мало-помалу раздражать его хозяина. Беспрестанная услужливость этого животного казалась ему ненавистию, иронией, одним словом, это таинственное животное представлялось ему воплощенным укором. Ясно можно заметит, что голова этого несчастного была не в порядке. Однажды вечером он отправился с женою по домашней надобности в погреб, и в то время, когда он спускался по лестнице, верный кот, также сопровождавший их, как-то нечаянно попал к нему под ноги. Этого было довольно. Озлобленный хозяин устремляется на кота. Но жена, желая спасти животное, закрывает его собою. Жестокий муж ничего не видит от злобы, удар падает, и он нечаянно разрубает жене голову топором.
Кот убежал. «Значит, он понял мою досаду и заблагорассудил убежать». Убийца спит спокойно. Утром он пробуждается с какою-то злобною радостию и облегчением, избавившись от ненавистных ласк кота. Между тем, следствие производилось у него в доме и судьи, не находя возможности открыть истины, уже готовы удалиться, как вдруг, хозяин воскликнул: «Но вы, милостивые государи, забываете посмотреть в погребу». Все отправились в погреб и уже готовы были выйти из него, не встретив никаких следов преступления, как вдруг им овладела какая-то сатанинская мысль, и, увлекаясь неслыханною гордостью, он воскликнул: "славная стена, как выполирована, по правде, таких стен не делают в погребах! "И произнося эти слова, он ударил тростью по стене. В это время из стены как будто вырывается какой-то пронзительный печальный вопль. Преступник падает без чувств. Судьи приказывают разломать стену, оттуда выпадает труп, а из-за него выскакивает кот, половина его покрыта шерстью, другая облита гипсом с одним окровавленным глазом и в каком-то бешенстве.
Теперь мы видим, что ни одни вероятности и предположения возбуждали любопытство Поэ, но также болезненное состояние его ума. Его Берениса может быть в этом случае превосходным образчиком. Егеус и Берениса были двоюродные брат и сестра. Егеус, бледный, напрягает все силы ума своего к разрешению непостижимых вопросов; Берениса, напротив того, беспечна и весела всегда на чистом воздухе, порхает то в роще, то в саду; красота ее самая блистательная. Вдруг Берениса делается жертвою какой-то непостижимой, необъяснимой болезни. Эту болезнь можно было бы принять за истерику. В числе признаков были и припадки падучей болезни, сопровождаемые летаргическим усыплением, совершенно походящим на смерть; пробуждение от этого усыпления всегда было внезапное и быстрое. Чудная красота Беренисы быстро исчезает. Что касается до болезни Егеуса, то она еще страннее: она состоит в чрезмерной мечтательности и в раздражительном положении познавательных способностей. Вот какие слова влагает автор в уста самого больного: «Проводить несколько часов, сидя над одной фразой, по-видимому весьма простой, или целый летний день следить за движением тени на полу; бодрствовать в продолжении долгой ночи, только для того, чтобы наблюдать за огнем в лампаде или глядеть на уголья в камине; повторять бесконечное множество раз простонародное слово, до тех пор, пока этот звук потеряет для меня всякое самостоятельное значение: забывать, о моем физическом существовании, по причине долгой и упорной неподвижности, — вот те странные заблуждения, которым я предавался, вследствие умственного расстройства, которое надо бы исследовать науке посредством строгого анализа». — Автор, между прочим, замечает, что этого нельзя считать мечтательностию в смысле общем для всех людей. Мечтатели обыкновенно начинают мечтать о предмете, лестном для их внимания, и потом, переходя от одного вывода к другому, они мало-помалу отдаляются совершенно от главной мысли, и к вечеру мечтательнаго дня главная побудительная причина к мечтательности давно испарилась и уничтожилась. В болезни Егеуса мы видим совершенно другое. Для него всякий предмет может служить побуждением к вредной мечтательности. Он не делает никаких выводов, никогда не находит наслаждения в своей мечтательности, и к концу каждого кризиса побудительная причина или вещь, возбудившая в нем мечтательность, постоянно во все время этого умственного напряжения оставаясь предметом его созерцания, принимает какие-то гигантские размеры. Это-то и составляет отличительный характер его болезни.
Егеуз хочет жениться на своей кузине. В то время, когда Берениса была чудом красоты, он не сказал ей ни одного слова, не сделал ни малейшего намека о своей любви; но он любит ее любовию друга и жалеет о ней. Притом, она в глазах его имеет особенную проблематическую прелесть!… Он сам сознается, что в странной неправильности его жизни, чувства его никогда не пробуждались по внушению сердца и страсти его всегда возникали от влияния на них рассудка. Однажды, вечером, он быль с Беренисою вдвоем в библиотеке. По расстройству ли разума, или вследствие игры теней сумрака, но только она ему показалась выше обыкновенного своего роста. Он долго всматривается в этот фантом. Берениса, понимая, сколько она подурнела против прежнего, но, не потеряв еще желания нравиться, усиливается улыбнуться, как бы желая сказать: Неправда ли, я очень изменилась? И в это мгновение между истерзанных губ она выказывает свои большие зубы…
«О, зачем я увидел эти зубы, или зачем я не умер, увидевши их один раз»! — восклицает мечтатель.
И вот в голове его господствуют зубы. Два дня и одну ночь просидел он, прикованным к одному месту, и вокруг него все носились зубы. Зубы запечатлелись в его мозгу, длинные, узкие, ни одно пятнышко, ни один зубчик, ни малейшая неровность их не ускользнула от его внимания. Он содрогается от ужаса, когда сознает, что ум его придал этим зубам способность чувства и силу нравственной выразительности, совершенно независимую даже от очертания губ. Говорили о девице Сале, что каждый шаг ее был чувство, а о Беренисе можно было сказать, что все ее зубы были чувствами.
На другой день после этого Берениса умерла. Егеус не решается отказать себе в священном долге проститься с кузиною. Он входит в комнату, где стоял гроб покойницы. Он поднял занавеси, которые скрывали катафалк, и приблизился к гробу; между тем, занавески снова упали и, таким образом, он остался один с покойницей. Странное обстоятельство! как будто нарочно платок, которым было повязано лицо покойной, развязывается, и зубы длинные и белые неумолимо сверкают перед его глазами. С быстротою молнии он кидается от катафалка и убегает с ужасом.
С этого времени мрачный мысли громоздятся в его голове, рассказ становится тревожным и сбивчивым. Он опять находится в библиотеке, перед ним стоит небольшой столик и при свете лампы глаза его с каким-то трепетом устремлены на развернутую книгу. Подле стоит ящик из черного дерева. С криком ужаса Эгеус бросается к ящику, но в своем лихорадочном движении, он его опрокидывает, и из ящика выпадают зубоврачебные инструменты, с которыми вместе сыплются на пол и те самые зубы, которые были предметом его помешательства. Несчастный, потеряв сознание, сам отправился вырвать у своей кузины то, что составляло его постоянную мысль, между тем, как она была похоронена в состоянии мнимоумершей, во время одного из ее летаргических усыплений.
Вообще Эдгар Поэ не обращает никакого внимания на побочные обстоятельства, или, по крайней мере, придает им самое малое значение. Благодаря этой строгой сосредоточенности, господствующая идея в каждом его произведении выпукло выступает вперед. В методе изложения он очень прост. Он почти во всех сочинениях заставляет говорить главное действующее лицо, и делает это с каким-то циническим хладнокровием; вероятно, он так был уверен в занимательности своих рассказов, что не заботился даже изменять их форму. Что касается до страсти к таинственному и к ужасному, то замечено, что это общее свойство всех писателей, которые обладают обширною жизненною энергией, не обращенною на какую-нибудь другую деятельность, и что оно бывает следствием непонятой, отверженной чувствительности.
Другое свойство его сочинений состоит в противоженственности. Мы постараемся пояснить это. Женщины пишут с увлекательною быстротою, сердце их готово исписать целую стопу бумаги. Но они, по большей части, не стесняются условиями искусства, размера, логики. Слог их развивается и волнуется, подобно их платьям. Знаменитая писательница Жорж-Занд, несмотря на свое превосходство, также не может быть исключена из этого общего разряда. Она пишет свои творения с такою же быстротою, как письма, отсылаемые на почту. Но в ней зато это выкупается врожденной гениальностию и инстинктивным изяществом.
У Эдгара Поэ слог обработан донельзя и отличается похвальною сжатостию. Читатель невнимательный или не дающий себе труда углубляться в предмет чтения многого у него не поймет. Все его мысли, как стрелы, пущенные меткою рукою, стремятся к одной цели.
Мы прочли бесконечное множество его повестей и нигде не встретили ни слова о любви. А между тем, мы вспомнили об этом недостатке уже по прочтении всего, так увлекательно пишет этот автор. Нисколько не думая, безусловно, превозносить похвалами эту аскетическую систему честолюбивой души, мы хотим сказать, однако, что этот серьезный род литературы был бы весьма полезным противоядием против жалкого и соблазнительного направления французских писательниц, которых еще более ободряет отвратительное поклонение мужчин. Мы всегда с удовольствием вспоминаем о вольтеровом предисловии к трагедии Юлий Цезарь, где, извиняясь, что он не выводит на сцену ни одной женщины, он в то же время дает почувствовать, что это важный успех на поприще литературы.
У Эдгара Поэ нельзя встретить болезненных хныканий; но всегда и везде неутомимое стремление к идеализированию. Подобно Бальзаку, Эдгар Поэ имел страсть к наукам. Мы забыли упомянуть о его сочинении под заглавием: Руководство конхилиолога (Manuel du Conchyliologiste). Подобно всем завоевателям и философам у него видно постоянное стремление к единству, к обобщению. Ему хотелось бы всю литературу облечь в философские проблемы, а к философии применить алгебраическую методу. Право, в его постоянном направлении к бесконечному невольно захватывает дух, в этих творениях, можно сказать, воздух также разряжен, как в какой-нибудь лаборатории. В них преобладает сила мысли, направленная к умозрениям и анализу. Кажется, как будто Поэ хочет все объяснить по началам собственного разума. Описания местностей, на которых совершаются его лихорадочный вымыслы, по большей части, бледны, как призраки. Поэ, как будто в отличие от всех прочих людей, изображает облака и деревья, которые более похожи на фантастические облака и деревья, или лучше сказать, которые находятся под влиянием какого-то тревожного, сверхъестественного, гальванического содрогания.
Один раз только он решился написать книгу, в которой все содержание имеет чисто человеческий характер. Сочинение это называется: Рассказ Артура Гордона Пима. Оно не имело большего успеха. В нем содержится история мореплавателей, которые, после сильных крушений, прибыли, наконец, в южное море, где была тишина. Автор здесь с восторгом увлекается движениями бурной стихии и описывает нравы жителей островов, которых на карте не существует. Он рассказывает, что вследствие крушения, корабль оставался без кормила и, следовательно, им нельзя было управлять. Съестные припасы и вода истощились, экипаж был доведен до состояния каннибализма. Но вот вдали показался какой-то брик. «Мы никого не могли на нем заметить, пока он не приблизился к нам на расстояние четверти мили. Тогда мы увидели трех мужчин, которых по одежде можно было принять за голландцев. Двое из них лежали на старых парусах на баке; третий, по-видимому глядевший на нас с любопытством, стоял на шторборде, близ бугсприта. Он был мужчина сильный и высокий с очень смуглым лицом. Он делал нам знаки руками, как бы желая нас ободрить, в них выражалась какая-то радость, хотя эти размахивания были не менее того очень смешны, а улыбка этого человека выказывала два ряда зубов ослепительной белизны. По мере того, как судно к нам приближалось, мы заметили, что с головы этого незнакомца слетела красная шерстяная феска; но он не обратил на это внимания, продолжая улыбаться и делать смешные жесты. Я передаю все эти мелкие подробности в том виде, в каком они мне представлялись».
«Между тем, брик медленно к нам подвигался… Я не могу хладнокровно вспомнить об этом приключении.. Сердца наши, казалось, хотели выпрыгнуть от радости, крики восторга и благодарности к Богу вырывались из уст каждого за счастливое и неожиданное избавление от погибели… Но вдруг, с приближением судна, которое шло по ветру прямо на нас, распространился непостижимо отвратительный запах; нет слов, чтобы изобразить этот ужасный азотический смрад. Я закрыл рот, чтобы не задохнуться, и оглянулся на товарищей… все они были бледнее смерти. Мы не имели времени ни рассуждать, ни объясниться между собою, брик уже касался задней части нашего корабля, так, что даже не было необходимости спускать катер, чтобы нам перейти на его палубу. Мы все устремились в противоположную часть нашего судна, но в это время волною отбросило брик на несколько саженей от нас и, так как он проходил в десяти футах от нашего судна, то мы могли ясно видеть все, что происходило на его палубе. О, в силах ли я буду когда-нибудь забыть весь ужас этого зрелища? Двадцать или тридцать трупов, между которыми были и женщины, лежали в беспорядке там и сям, на пространстве между ютом и кухнею, находясь уже в последнем процессе разложения! Мы тотчас увидели, что на этом судне не было ни одной живой души. Между тем, мы смотрели на этих мертвецов, как на наше спасение. В безумном онемении, мы долго и безмолвно провожали взором эти безобразные трупы. Ужас и отчаяние повергали нас в какой-то лихорадочный бред, тоска и падший дух приводили нас в полное безумие.
Брик миновал нас сзади и пошел по ветру. Вместе с удалением этого брика и его ужасного экипажа, постепенно угасли наши мечты об избавлении».
По всей справедливости, Eureka была написана Эдгаром Поэ с наибольшим вдохновением. Мы не можем здесь дать подробный отчет об этом произведении. Разбор этой книги требует отдельной статьи. Кто читал его Магнетическое открытие, тот знает, в чем состояли метафизические стремления Поэ. В сочинении Eureka автор излагает процесс того закона, по которому создана видимая действительная форма вселенной и каким образом по этому же закону образован ее организм; и потом он развивает как этот же самый закон или порядок послужит к разрушению мира. Теперь понятно, почему мы не хотим слегка рассуждать о таких важных вопросах, и не рассматриваем критически Eureka. Главное опасение наше состоит в том, чтобы не оклеветать, по собственному заблуждению, автора, к которому мы питаем уважение. Уже многие обвиняли Эдгара Поэ в пантеизме и хотя, по-видимому, это справедливо, но мы можем уверить читателей, что он, подобно всем великим людям, часто впадал в сильные противоречия, и убеждения его решительно противоречат пантеизму.