Эгершельд (Лазаревский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Эгершельдъ |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія Н. И. Гросманъ и Г. А. Вендельштейнъ, 1906. — Т. II. — С. 107. |
Насыщенные туманомъ и мелкимъ дождемъ, скучные дни тянулись очень долго. Не хотѣлось вѣрить, что это весна. Больно было глядѣть на лошадей, едва не падавшихъ въ глинистой грязи и выбивавшихся изъ послѣднихъ силъ, подъ непомѣрнымъ грузомъ двухколесныхъ повозокъ. Злые окрики погонщиковъ китайцевъ мучили уши. Нельзя было равнодушно смотрѣть, какъ пришедшій въ полное отчаяніе, «манза» злостно тычетъ кнутовищемъ подъ брюхо изстрадавшагося животнаго. Невольно приходилъ въ голову вопросъ, кто изъ этихъ двухъ существъ звѣрь?
Сидѣть въ комнатѣ, хоть и въ полномъ одиночествѣ, въ это время, — было легче. По вечерамъ вѣтеръ трясъ окна и бумага, на далеко стоявшемъ письменномъ столѣ, шевелилась. Мнѣ нравилось по долгу лежать неподвижно на кровати и слушать, какъ гудитъ въ печкѣ огонь. Иногда, въ этомъ гулѣ слышались цѣлыя пѣсни. Потомъ я вставалъ и принимался ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, отъ печки къ окну. Думалось, что тамъ, за окномъ, въ непроглядной мглѣ, нѣтъ ничего и весь міръ уже уплылъ въ безконечность.
Дѣйствительная, личная жизнь — отсутствовала. Не было яснаго представленія и о будущемъ. Несомнѣнно существовало, хоть и давно, одно только прошлое. Сладко было отъ сознанія, что этого прошлаго не въ силахъ отнять, ни десять тысячъ верстъ разстоянія отъ близкихъ людей, ни погода, ни болѣзнь. Точно голодный, бралъ я изъ него, какъ изъ послѣдняго запаса, кусочекъ за кусочкомъ и съѣдалъ и тогда начиналъ чувствовать, какъ прибываютъ силы.
Я толково отвѣчалъ на вопросы окружающихъ, старательно несъ тѣ обязанности, ради которыхъ былъ здѣсь, и писалъ письма. Ничего особенно худого вокругъ не происходило. И все-таки на душѣ, иногда, вдругъ кто-то затрепещетъ, затоскуетъ, заплачетъ и, какъ во снѣ кошмаръ, сдавитъ горло. Такъ прошла первая недѣля, вторая, мѣсяцъ и другой…
Не скоро еще, но все-таки разсѣялся туманъ. Засвѣтило весело солнце. Деревья готовились распуститься и уже пахло землею. Черезъ открытое окно было слышно, какъ въ саду посвистывала птичка, вродѣ нашей иволги. На улицахъ стало сравнительно сухо, и проходившіе по досчатымъ тротуарамъ люди иногда улыбались хоть и не были пьяны. А чувство голода, совсѣмъ неопредѣленное, но часто очень мучительное не уходило изъ сердца, и легче дышалось только тогда, когда мысли были въ прошломъ. Протянулись еще двѣ недѣли. Передъ окномъ уже раскачивались на вѣтвяхъ свѣжіе зеленые листья. Вода въ бухтѣ стала голубою и въ семь часовъ вечера было еще совсѣмъ свѣтло. Чуть посвѣтлѣло и на душѣ.
По совѣту человѣка, у котораго я жилъ, и котораго любилъ, какъ родного, я началъ чаще бывать съ людьми. Помню въ одинъ изъ будничныхъ дней, я встрѣтилъ на главной улицѣ барышню. Съ ней я познакомился очень недавно и зналъ только, что она здѣсь также одинока, какъ и я. Уже немного увядшее ея лицо не было красиво. Его портили слишкомъ заостренный носъ и веснушки. Темные, утомленные глаза говорили, что ей, въ послѣднее время, приходилось много думать и болѣть душей. Вполнѣ сохранялась только стройная фигурка. Впрочемъ и меня и ее наша внѣшность, кажется, совсѣмъ не интересовала. Когда уже свечерѣло, барышня спросила меня:
— Хотите, поѣдемъ на Эгершельдъ?
— А что такое Эгершельдъ?
— Это мысъ. Оттуда открывается чудный видъ на море.
Мнѣ было рѣшительно все равно куда ѣхать, и я согласился. Взяли извозчика получше и покатили, сначала по улицѣ, а потомъ по шоссе. Со времени моего пребыванія во Владивостокѣ еще ни разу не было такой хорошей, мягкой погоды, — казалось, иногда, что мы въ Крыму. Въ городѣ звонили къ вечернѣ и каждый ударъ соборнаго колокола долго плылъ по воздуху.
Всю дорогу моя спутница разсказывала. Ея слова не были болтовней свѣтской барышни, или кокетствомъ женщины, желающей нравиться. Она говорила о томъ, что могла выйти замужъ, но теперь свадьба съ человѣкомъ, которому она хотѣла отдать свою жизнь, уже не должна состояться.
И я не слыхалъ грусти въ ея голосѣ.
Потомъ она вдругъ перешла къ прошлому и откровенно стала разсказывать о той первой любви, которую пережила лѣтъ шесть назадъ. Ея слова зазвучали иначе и я понималъ почему: для нея я былъ совсѣмъ чужой. Ни насмѣшки, ни ревности бояться было нечего, и поэтому, въ каждой ея фразѣ звенѣла одна правда.
Я замѣтилъ еще, что чѣмъ меньше въ тонѣ ея голоса слышалось надежды вернуть счастье, тѣмъ художественнѣе выходилъ разсказъ. Сущность прошлаго, у каждой не вышедшей во время замужъ дѣвушки, обыкновенно сводится къ стиху Пушкина:
«А счастье было такъ возможно,
Такъ близко!..»[1]
Можетъ быть поэтому самая тема казалась мнѣ не новою. Я слушалъ ее и мои мысли бродили въ разныхъ направленіяхъ. Я думалъ о томъ, что въ большинствѣ случаевъ ни мужъ, ни женихъ, за рѣдкими исключеніями, не берутъ отъ любимой женщины лучшаго — словъ, идущихъ изъ сердца. Чѣмъ ниже уровень развитія мужчины, тѣмъ больше онъ ревнуетъ и тѣмъ меньше получаетъ правды.
Я думалъ о томъ нахальствѣ, съ которымъ многіе мужчины увѣряютъ, будто въ ихъ стремленіи къ любимой дѣвушкѣ чувственность не играетъ никакой роли. Мнѣ также казалось нахальствомъ убѣжденіе большинства, что человѣкъ — царь природы. Испортится на долго погода и онъ уже грустенъ, а засвѣтитъ солнце, и на душѣ у него свѣтлѣе. Отъ размноженія кусочковъ природы, едва видимыхъ въ микроскопѣ, этотъ царь вымираетъ тысячами. Кто-же отъ кого зависитъ?!.
Иногда мнѣ думалось, что и я, и моя спутница уже на томъ свѣтѣ, и мы съ нею вспоминаемъ нашу прошлую, земную жизнь и что нашихъ чувствъ въ это время, не поняли-бы близкіе сердцу, но далекіе по разстоянію люди. У нихъ тамъ день только что начался, а у насъ, въ это же время, солнце готовилось уйти за горы до утра…
Мѣрно перебиравшая ногами пристяжная вдругъ пошла шагомъ. Мы поднимались въ гору. Слѣва, между пятью высокими холмами, раскинулся весь голубоватый Владивостокъ. Бѣлыя зданія казармъ флотскаго экипажа стали похожи на дворцы, и длинными, вертикальными столбами отражались въ тихой водѣ «Золотого рога». Самые маленькіе домики лѣпились причудливыми бесѣдками, на сине-зеленомъ фонѣ горъ. Мозги не желали вѣрить, что тамъ на улицахъ много грязи, а въ домахъ много печали.
Мы приближались къ Эгершельду. Узкимъ, зеленымъ холмомъ выступилъ онъ въ бухту и закрылъ собою Владивостокъ. Миновали длинные, кирпичные павильоны военнаго госпиталя. Еще черезъ пять минутъ, справа и слѣва, вдругъ открылось море. Въ этомъ мѣстѣ дорога была перекопана, ее исправляли четверо китайцевъ съ бронзовыми, потными лицами. Еще дальше ходилъ часовой. Извощикъ остановился.
Большая часть моей жизни прошла возлѣ моря, но теперь получалось такое впечатлѣніе, будто видѣлъ я его въ первый разъ. Это не былъ еще безбрежный Тихій океанъ, а только его заливъ, такъ называемый, «Босфоръ восточный». Справа, не совсѣмъ ясными очертаніями, выступилъ далекій холмистый берегъ Амурскаго залива — «Мангугай».
Облака перламутровой паутиной стали ниже вершинъ и казалось, будто мы сами находимся на огромной высотѣ, — плывемъ на воздушномъ шарѣ. Въ одномъ мѣстѣ земля точно разорвана, — это устье рѣки «Суйфунъ». Вся картина окрашена голубыми и зеленоватыми тонами, то блѣдными, то густыми искрящимися, а весь воздухъ пропитанъ влагой.
Слышно было, какъ внизу мѣрно дышалъ, прикасаясь къ берегамъ, прибой. Слѣва, по направленію къ Уссурійскому заливу, перспектива еще живописнѣе. При самомъ выходѣ въ море, выросъ изъ воды островъ «Скрыплевъ». Это огромная скала, на вершину которой вьется дорога. Средняя часть «Скрыплева» тоже въ голубомъ туманѣ. Мнѣ почему-то пришло въ голову, что своими очертаніями онъ, вѣроятно, напоминаетъ Корсику. Отчетливо виденъ на самой вершинѣ бѣленькій маякъ, въ которомъ живутъ люди, и не одинъ годъ подъ рядъ… Еще дальше выглядываетъ изъ-за облаковъ гора Св. Іосифа, точно Казбекъ. Мы вышли изъ экипажа и стояли молча.
Я долго смотрѣлъ эту незнакомую для меня картину и настроеніе невольно дѣлалось торжественнымъ, будто при звукахъ мощнаго органа. Сочная трава по откосамъ, уже поднялась высоко. Всѣ кустарники пышно зеленѣли. Благодаря обильнымъ весеннимъ дождямъ, деревья здѣсь покрываются листьями особенно густо и не только на вѣтвяхъ, у нѣкоторыхъ породъ, ими унизанъ и весь стволъ. Каждый цвѣтокъ и каждая синяя волна внизу, каждое облако надъ вершинами горъ, — говорили о томъ, какъ хороша жизнь.
Оборванные, до нельзя грязные китайцы облокотились на свои лопаты и глядѣли на насъ. Отвратительный запахъ черемши, которую они употребляютъ въ пищу, и ихъ пота были слышны даже на разстояніи.
Также молча, я и моя спутница снова сѣли въ извозчичій фаэтонъ и повернули назадъ. Возлѣ зданій военнаго госпиталя барышня сказала:
— Знаете что, заѣдемъ, на минутку, къ моей знакомой сестрѣ милосердія?
— Заѣдемъ.
Мы свернули вправо, спустились въ длиннѣйшій узкій дворъ госпиталя и остановились возлѣ одного изъ павильоновъ.
— Я зайду, а вы меня обождите, — сказала она.
— Хорошо, только пожалуйста не долго.
— Хорошо, хорошо…
Зашумѣли юбки и барышня скрылась въ дверяхъ.
Минуты черезъ три одно изъ оконъ отворилось и оттуда снова послышался ея голосъ. Она звала и меня зайти къ сестрѣ милосердія.
— Налѣво, налѣво, въ крайнія двери…
Въ свѣтломъ корридорѣ палаты пахло лекарствами, ношенной одеждой и недавно вымытыми полами. Мѣдныя умывальники, ручки на дверяхъ и стекла въ окнахъ, — все блестѣло. Сидѣвшіе на скамейкѣ солдаты, въ сѣрыхъ халатахъ, встали и вытянулись. Дверь одной изъ комнатъ была отворена, тамъ два больныхъ офицера, сидя на койкахъ, играли въ шахматы.
Ступая по чистому половичку, я старался уяснитъ себѣ, отчего меня здѣсь вдругъ охватила такая грусть? Вѣдь бывалъ же я раньше въ больницахъ, гдѣ лежало не меньше страдальцевъ, и тамъ я не испытывалъ этого чувства такъ остро. Здѣсь было гораздо чище, былъ несомнѣнно отличный уходъ и хорошая пища, и, въ тоже время, было гораздо печальнѣе. Почему? И сейчасъ же, я точно услышалъ отвѣтъ, — «Тамъ въ городскихъ больницахъ страдаютъ, въ большинствѣ случаевъ, тѣ, жизнь которыхъ уже кончена сама по себѣ, а здѣсь лежатъ одни молодые, полные надеждъ, и, у многихъ изъ нихъ, эти надежды, въ самомъ корнѣ, подрѣзаны навсегда»…
— Сюда, сюда, — прозвенѣлъ въ концѣ корридора женскій голосъ.
Я вошелъ въ крохотную комнатку. Окно, до половины закрытое бѣлой занавѣсочкой, было отворено. Справа, на кровати, рядомъ съ моей спутницей, сидѣла въ бѣломъ хирургическомъ халатѣ, съ краснымъ крестомъ на груди, другая дѣвушка. Ея золотистые волосы были на скоро и не гладко причесаны. Вѣроятно ихъ растрепала, только что снятая, косынка. Очень тонкія черты утомленнаго, но еще молодого лица, освѣщала улыбка. Улыбались и большіе, сѣрые, дѣтскіе глаза. Мы познакомились и сразу заговорили просто и въ шутливомъ тонѣ.
— Что вы такъ оглядываете мое жилище? Пожалуйста не смотрите, здѣсь такой безпорядокъ, — сказала сестра и машинально поправила нѣсколько прядей волосъ, упавшихъ на ея блѣдный, матовый лобъ.
— Да видите ли, когда я бываю въ кельѣ монахини, или въ комнатѣ молодой сестры милосердія, то мнѣ всегда хочется сдѣлать выводъ изъ обстановки, — до какой степени здѣсь дошелъ аскетизмъ?
— Вы однако ошибаетесь. Никакого вывода въ такихъ случаяхъ сдѣлать нельзя. Такая обстановка является результатомъ не моей воли, а моей профессіи.
— Можетъ быть…
— Вообще у публики на сестеръ милосердія иногда бываетъ очень неправильный взглядъ. Въ жизни каждой изъ нихъ вы непремѣнно желаете видѣть подвигъ. Увѣряю васъ, что съ моей стороны, напримѣръ, никакого подвига нѣтъ. Это просто мой хлѣбъ и зарабатывать его такимъ способомъ мнѣ гораздо пріятнѣе, чѣмъ инымъ.
— Но вы же любите свое дѣло?
— Если бы не любила, не пошла бы на него. Устаешь часто. Нервы разошлись. Вы знаете, прежде бывало умретъ ночью больной, ну повозишься съ нимъ и, какъ ни въ чемъ ни бывало, идешь спать. А теперь умретъ и… я ужъ не могу заснуть до утра.
— Ну, а что вы дѣлаете въ свободное время?
— Читаю старые журналы, или лежу и мечтаю.
— О будущемъ?
— Будущаго своего хорошимъ или интереснымъ я положительно не могу представить.
— Позвольте… какъ бы тамъ ни было, но ваша жизнь еще только что началась. Вы симпатичны, образованы…
— Можетъ быть, но все это еще не даетъ личнаго счастья.
Мы помолчали.
— Знаете, — сказалъ я, — вамъ очень идетъ этотъ бѣлый костюмъ, онъ такъ гармонируетъ съ выраженіемъ всего вашего лица. Если бы я былъ Рѣпинымъ, я бы непремѣнно написалъ васъ въ этой комнатѣ, съ качающимися зелеными листьями передъ окномъ, съ этой бѣлой занавѣсочкой, которой оно задернуто, и лучемъ свѣта на вашей прическѣ.
— На картинѣ это пожалуй вышло бы красиво, — сказала сестра и засмѣялась.
— Ну, а въ жизни?
— Въ жизни всякая красота, если не условна, то очень кратковременна, можетъ потому только она и кажется такою дорогой.
— А счастье?
— Счастье тоже бываетъ, но… рѣдко.
— Значитъ и у васъ все, дѣйствительно хорошее, въ прошломъ?
— Нѣтъ. Въ прошломъ у меня гимназія, учиться было легко, но только скучно, и денегъ было мало. Потомъ община, потомъ сюда. Сначала тосковала, а теперь ужъ и въ Россію не хотѣлось бы вернуться, — что тамъ дѣлать?..
Гнетущая искренность человѣка, который не желаетъ думать о лучшемъ будущемъ, зная что оно не придетъ, — ясно, такъ ясно, слышалась въ словахъ сестры. Она опять улыбнулась и показала свои маленькіе, бѣлые какъ у мышки зубы.
Скоро мы стали собираться. Сестра вышла проводить насъ на балконъ. Увидѣвъ ее, извозчикъ приподнялъ шляпу. Я не придалъ этому обстоятельству никакого значенія, а потомъ по дорогѣ вспомнилъ и спросилъ:
— Ты развѣ эту сестру знаешь?
— Точно такъ. Въ прошломъ годѣ я въ больницѣ санитаромъ служилъ, и онѣ тамъ были.
— Что-же она добрая?
— Не могу знать, а только ни служащіе, ни больные никогда отъ нихъ худого слова не слыхали… Все бывало смѣется. Перевязываетъ, молчитъ, а про себя улыбается. Какъ тамъ съ докторами, или съ другими сестрами, про это намъ неизвѣстно, ну а больные очень даже ее уважали. Ласковая. Мало такихъ людей на свѣтѣ бываетъ…
За Эгершельдомъ опять открылся Владивостокъ. Дома его теперь казались розовыми, а кресты на соборѣ заново вызолоченными. Съ флагманскаго судна стоявшей въ бухтѣ эскадры грянулъ пушечный выстрѣлъ. Эхо, тяжелыми вздохами, прошумѣло по берегамъ и укатилось въ море. Проиграли рожки, прогремѣли барабаны, и снова все утихло. Въ городѣ я разстался со своей путницей и поѣхалъ домой.
Въ моей комнатѣ было немного душно. Я отворилъ окно и просидѣлъ возлѣ него до глубокой ночи. Мягкій, немного влажный, воздухъ ласкалъ легкія. Вверху на небѣ, легъ млечный путь и милая большая медвѣдица, такая же самая, какъ и у насъ въ Гирявкѣ, сіяла своими крупными зелененькими шариками.
Слышно было, какъ на эскадрѣ пробили восемь стклянокъ, — двѣнадцать часовъ. Долетавшіе съ другого берега бухты человѣческіе голоса перешли въ пѣсню. Пѣсня была малороссійская, народная, не положенная еще на ноты, и такъ по народному ее и пѣли. Помню, я слыхалъ ее еще мальчикомъ. Два низкихъ женскихъ контральто начинали самостоятельно, а затѣмъ сразу вступало нѣсколько мужскихъ голосовъ, подъ конецъ звонкій теноръ одинъ вылеталъ вверхъ и долго тянулъ послѣднюю ноту:
«Чому соловейко рано не щебече,
Голосу не мае.
Да чому козакъ на Динъ не йде, —
Дорогы не зна-а-а-а-е».[2]
Что-то непріятно и вмѣстѣ сладко защемило у меня на сердце. Откуда эта пѣсня? Здѣсь?
Но сейчасъ же я вспомнилъ, что множество моихъ земляковъ переселилось сюда въ надеждѣ, что тутъ будетъ: «хочъ гирше, та инше»[3]…
Я слушалъ эти голоса и думалъ, что вѣроятно для людей, которыхъ мнѣ за темнотою не видно, въ этомъ мучительномъ «далеко», прошлое также дорого, какъ и для меня, и для моей сегодняшней спутницы, а можетъ быть даже и для сестры милосердія съ золотыми волосами…
Примѣчанія
править- ↑ «Евгеній Онѣгинъ». Глава 8. Прим ред.
- ↑ укр.
- ↑ укр.