9. В соответствии с значительным движением в области хозяйства стояли и дальнейшие шаги в области духовной культуры. Но как в сфере экономики крепостнический строй приводил к крайне неравномерному распределению участия в производстве и доли в потреблении произведенных благ, так и в отношении литературы, искусства, науки те же крепостнические отношения создавали исключительную привилегированность господствующих верхов. Жестоко эксплоатируемое и обремененное тяжелым трудом содержания, кроме самого себя, еще своих, все пышнее строивших свою жизнь господ, крепостное крестьянство, настоящие рабы в дворянском государстве, слишком мало имело возможностей для развертывания строительства в духовной области. Проникнутые грустью и тоской песни о доле девушки, жены и матери-крестьянки; полные безнадежности и вместе отчаянной и безрезультатной удали «разбойничьи» песни; культивирование старой, постепенно вымирающей под напором новых тяжелых впечатлений, более светлой и подчас гордой былины, уже давно спустившейся от дружинных поэтов в низы, и давней прапрадедовской сказки, в которую все больше просачивались элементы современности (барин, генерал и пр.), — в области поэзии; поддержание также слабеющих с ростом бедности художественных вышивок, деревянной резьбы и пр. — в других областях народного искусства, — вот, пожалуй, и все, чем наполнена духовная жизнь крепостных. Не у всех раздвигаются горизонты по мере все большего отрыва от родной деревни и растущих передвижений в поисках куска хлеба; у немногих идет творчество с осмыслением новых соотношений в жизни общества, с критикой существующего, давящего личность порядка, с поисками выходов к лучшему. В старых традиционных формах разработки кое-где новых тем в поэзии, поддержания и усиления протестующих нот в области религиозных воззрений проявляется это творчество. Старообрядчество (см.), особенно в его крайних течениях, осуждающих земную жизнь, отвергающих ее, зовущих иногда к самовольному (путем самосожжения и иначе) переходу в потусторонний мир, где «воздастся каждому по делам его», где «страждущие и обремененные» найдут успокоение с Христом; мистическое сектантство («хлыстовщина»), дающее и здесь на земле блаженство экстатических состояний, когда совсем забывается вся тяжелая доля земная, — вот удел крепостного крестьянства. И характерно, что даже сохранение и развитие старых форм выработанного в предшествующие века и живого, действенного народного искусства, сохранение и расширение народной поэзии в гораздо большей мере было делом более свободных и более зажиточных в общем казенных (или государственных разных категорий) крестьян (на севере, в Сибири, на юге — среди однодворцев и др.). И не случайно, что новое учение с резким протестом против российской действительности середины XVIII в., с отрицанием не только официальной церкви, но и навязанного сверху государства для «избранного народа божия», в идеологии духоборчества (см.) рождается среди свободного, а не крепостного крестьянства, и в районе, где торговое движение и вторгшаяся промышленность быстро, в сторону неблагоприятную для низов, разлагали старые устои натуральных отношений с их большею сравнительно равностью экономического уровня — в местах тамбовско-воронежских.
Но все более отслаивавшаяся верхушка крестьянства, как уже указывалось выше, сливалась с буржуазией города и, конечно, постепенно, хотя и медленнее, чем в городе, поддавалась и в быту и в мировоззрении переделке под влиянием новых веяний. Медленно пока менялся и облик города; более бурно начнут вливаться в него волны нового с 60-х, особенно с 70-х и 80-х гг., но и теперь жизнь не стоит на месте. Вернувшееся в деревни дворянство, из которого более зажиточные обычно имеют дома в уездном городе и по зимам от деревенской скуки перебираются туда, все более европеизируется в костюме и обстановке, постепенно передавая эти новости и горожанам. Воинские команды, годами стоящие теперь постоем по квартирам городских обывателей, не только сильно теснят этих последних самим фактом вселения и еще больше своевольством, но и рассказами бывалых военных раздвигают стены замкнутого городского мирка, зовут к новому, развивают фантазию. И дворяне и особенно военные являются лишними потребителями, для которых работают местные и окрестные производители, для которых купцы завозят издалека новые, соблазняющие и обывателей товары — сахар, кофе, чай, «немецкие» сукна и пр. Создание постоянного базара, становящегося обязательным почти в каждом городишке, учреждение ярмарок, собирающих хотя на короткое время тысячи людей, появление мануфактур, забирающихся в такие захолустья, как Путивль, Керенск, Тамбов (который «на карте генеральной кружком отмечен не всегда» даже еще в XIX веке), расшатывают старую экономику, превращают город административный в город экономический (хотя оставались еще и захудалые пункты с именем «город»). Принудительно создаваемая со времен Анны специальная духовная школа — семинария, появляющаяся в двух-трех десятках городов, не только дает повышенное, вплоть до элементов философии, хотя и отсталой, образование поповичам, но влияет и на горожан. Появляется более книжное духовенство; одиночки его даже получают образование в академическом университете, — как Платон, будущий митрополит московский, даже за границей, в Галле, — как Симон Тодорский, наставник цесаревны Екатерины Алексеевны (будущей Екатерины II). Но в постоянном общении с духовенством, с сотнями семинаристов, живущих на квартирах тех же обывателей, вкусы к книге, даже к «премудрости», получает и купеческая молодежь. Иные самоучкой, при содействии сверстников-бурсаков или под руководством более ревностных в просвещении префектов и профессоров семинарии, занимаются самообразованием, и позже один, увлеченный церковным красноречием, выступает с проповедями в церквах, оставаясь купцом по занятиям, другой по устным преданиям и собранным у обывателей документам пишет историю родного города и т. д. Навстречу потребности в среде разночинцев (конечно, города) в образовании, появляются и уже непрерывно действуют гимназии для них — рядом с дворянскими в Москве и Казани (видимо, участие в Семилетней войне было причиной задержки открытия их в других городах). Открыты для свободных горожан и стены московского университета (созданного в 1755 г.), доступен и академический университет, как раз теперь ожививший свою работу при энергичном участии Ломоносова и др. Выросла и изменила свой характер книжная продукция. Петр думал о «пользе» и пренебрегал беллетристикой, но большинство изданных при нем тяжеловесных по языку и часто трудных по теме трактатов находили очень ограниченный круг читателей. Теперь, в 1748 г., дается указ Академии наук «стараться при Академии переводить и печатать на русском языке книги гражданские различного содержания, в которых бы польза и забава соединены были с пристойным к светскому житию нравоучением». И если при Анне издавалось в среднем 14 названий в год книг гражданских, а в 1741—1750 гг. выходило по 15 книг, то в 1751—1760 гг. их было уже 23; в эти годы и вырастал новый читатель, на потребу которого в 1761—1770 гг. издано уже 105 названий ежегодно. Росли и тиражи изданий. Академическая типография, воинственная, работавшая на русского читателя гражданского шрифта, оказалась не в состоянии удовлетворять требованиям, и в 1750 г. открыта вторая — «для удовольствия народного». Очевидно, теперь книжное дело стало, наконец, доходным. Конечно, не одно дворянство читало эти книги. Очень скоро человек, воспитывавшийся в конце 50-х гг., определенно скажет, что у нас в Р. только те книги расходятся, кои приходятся по вкусу мещанству, т.-е. городскому населению (Новиков).
Какую же «забаву» находил читатель в издаваемой тогда книге? Начиная с переведенного Тредияковским и изданного в 1747 г. «Телемака» Фенелонова, идут через весь XVIII в. все в большем и большем количестве переводные романы, и наряду с ними продолжают бытовать и переписываться старые романы и повести. Среди романов середины XVIII в. было не мало фривольных, даже скабрезных. Но иногда они были таковыми только по форме, в роде тогда же переведенных и изданных «философических» романов Вольтера. Однако, даже и откровенно фривольный роман нередко играл тогда «просветительную» роль: он приучал, приохочивал к книге. Кроме того, романы Фенелона, Вольтера и др. давали гораздо более, чем только фабулу. В доступной, а то и увлекательной форме они раскрывали новый мир, и внутренний мир человека, и внешний мир жизни иных народов, иных государств. Они ставили вопросы о закономерности общественной жизни, трактовали вопросы политического устройства и т. д. От них переходили к более серьезным книгам, особенно знающие иностранный язык. Конечно, среди горожан знание иностранных языков было редкостью, но все же среди купцов, езжавших торговать в Германию, Англию, это явление вполне возможное. Воздействовала на читателей и своя русская литература, особенно — любимая тогда сентиментальная песенка.
Необходимо упомянуть и о театре. После Петра он вновь заперт во дворце, служит развлеченьем особо приглашаемых лиц, потчуя их при Анне итальянской оперой и немецкой драмой, а при Елизавете той же итальянской музыкой, но уже французскими трагедиями и комедиями. Однако, на этом дело не остановилось. Рядом с дворцом в Петербурге шляхетский корпус (игравший весь XVIII в. роль своеобразного «культурного» уголка, довольно широко влиявшего, благодаря открытию дверей своих кабинетов посредством на глазах у всех проводимых опытов, напр. сельскохозяйственных, через своих учителей и воспитанников) начал в 1749 г. ставить более доступные и в смысле пропуска посетителей и в отношении понимания русские «пиесы» — гл. обр. трагедии и комедии своего бывшего воспитанника, «российского Корнеля, Расина и Мольера» в одном лице — Сумарокова. Скоро корпусные артисты выступали уже и во дворце. А 7 мая 1757 г. в невской столице состоялось «первое представление для народа (а не только придворных или дворян) вольной трагедии русской за деньги». Впрочем, в Петербурге открытые спектакли длились недолго; с 1761 г. билеты на них стали распределяться по чинам, и только в 1780-х гг. вновь появился здесь доступный всем обеспеченным людям настоящий театр. Зато в Москве, по почину тоже воспитанника шляхетского корпуса Хераскова, с того же 1757 г. прочно водворился публичный театр. Конечно, посещало его и купечество. Ведь даже не в столице, а в Ярославле и именно в купеческой среде родился первый в Р. публичный театр под руководством Волкова.
Значительно быстрее шел и глубже захватывал процесс разложения старого быта и старых взглядов в дворянской среде. Только нужно понимать ее с известным ограничением. Дворянская мелкота, владевшая десятком-двумя, а то и меньше душ, мало отличалась по своей жизни от мужиков. Нередко такой «барин» шел за сохой рядом со своим подданным,а «барыня», как и крестьянка, вела сама все домашнее хозяйство, имея разве в качестве универсальной помощницы бездетную и бесхозяйную вдову или девку-перестарка из своих крестьян. Иное видим у дворян средней обеспеченности, а особенно в богатой верхушке. Единодушным хором наблюдатели и критики Р. 1750-х, 1760-х гг. утверждают, что быстро исчезала старая простота и на ее место водворялась «пышность». Императорский двор стал проводником нового уклада жизни. После Петра он рьяно усваивал роскошь и при Елизавете всеми силами подражал законодателю мод — французскому Версалю. Правда, этой роскоши хватало только на парадные комнаты дворца, тогда как в задних жилых покоях господствовали чуть не убожество и грязь; правда, богатой обстановки имелся лишь один ассортимент, так что при переездах императрицы в Москву вместе с нею перевозили из Петербурга мебель (как об этом с сарказмом свидетельствует Екатерина), но для непосвященных, знакомых только с открытыми для гостей залами, эта роскошь казалась ослепительной. Обстановке соответствовали и костюмы самой императрицы, не надевавшей дважды ни одного (парадного, надо думать) платья, и ее придворных. В параллель с этим стояли и чарующие архитектурные формы царских покоев, особенно Зимнего дворца. Тут можно было «облагораживать» вкус учиться ценить «изящное» в обстановке. Богатая знать, — в первую очередь Разумовские, Шуваловы, Воронцовы, и вызванные «из грязи в князи» старые родственники Екатерины I, ставшие теперь графами, Скавронские, Гендриковы и пр., а за нею и другое столичное дворянство — тянулась за двором, а от столицы в пределах возможного старалась не отставать дворянская провинция. Архитектурные палаты и «свои» церкви, которые строились для богачей лучшими зодчими, заграничная или своя, по иностранным образцам сооруженная мебель зал, гостиных и кабинетов, также выписанные из Европы статуи в «регулярных» садах, картины на стенах комнат, большой штат прислуги, одетой в богатые ливреи, уже начавшие появляться свои хоры, оркестры — правда, истощали дворянские карманы, но позволяли владельцам ощущать себя резко отличными от «подданных» и от прочих «черных людей» благородными господами, окончательно превращали, особенно молодое поколение, воспитывавшееся в новой обстановке, в бездельников, смотревших на жизнь как на непрерывный праздник, считавших своим назначением наслаждение всеми и всяческими красотами и утехами. Как вести свою жизнь, опять-таки увлекательно проповедывал живым примером двор, а за ним и столичные сферы. Слишком вольные, чтобы не сказать резче, нравы самой императрицы находили подражателей в верхах. Флирт, игра в любовь, свободные отношения полов и браки лишь для прикрытия действительных связей с другими стали обычными в придворной столичной среде; менее обеспеченное и менее взыскательное провинциальное дворянство удовлетворялось принужденными к тому, часто сменяемыми сожительницами и сожителями из своих крепостных. Эти «вольные» отношения становились положительно модой. Скоро морализирующие или политиканствующие критики подвергнут злой насмешке или бичующему осуждению это «развращение нравов» в благородном дворянстве. Особенно должно возмущать привлеченье к этому подневольных удовлетворителей и удовлетворительниц барских прихотей. Но во всем этом своеобразно и даже уродливо сказывался протест личности против религиозно-моралистических запретов, стремление высвободиться из-под старой монашеской ферулы, отдаться всей воле «светского жития». Двор же учил красиво обставлять это «житие» не только мертвыми предметами, но и поведением самих искателей и практиков его. Обязательным требованием становились изящность манер, изысканная галантность в обращении кавалеров с дамами, учтивая любезность последних с первыми; вырабатывался тот своеобразный стиль речи, который вскоре с неподражаемым искусством будет пародировать, бичуя сатирой петиметров и модниц, Новиков в своих журналах. Конечно, и тут, как в императорском дворце, не нужно забывать изнанки. Щеголю в кружевах и шелковом кафтане ничто внутри не мешало сейчас же после любезностей в гостиной идти командовать на конюшне кнутобойством по отношению к провинившемуся лакею или повару, даже бить палкой нелюбимую жену, а моднице в фижмах и с мушками — собственными руками раздавать пощечины горничным в девичьей. Европейская галантность жила бок-о-бок в тех же покоях, в том же лице с «азиатской», или проще — с обычной помещичьей грубостью и распущенностью. Плоско и поверхностно понимаемое учение французских просветителей, казалось, оправдывало и благословляло такую «свободу» пустившейся «во вся тяжкая» личности, переставшей бояться «казней ада», забывавшей об упреках совести. И так как наиболее популярным в Р., вплоть до портретов на табакерках, из французских проповедников свободы был Вольтер, то имя «вольтерьянец» стало потом нарицательным для вольнодумного в вопросах религиозных (обычно до поры-до времени, до тяжкой болезни, до тяжелых испытаний, когда наступало «обращение к богу», ханжество), фривольного в нравах сластолюбца-барина, считающего с Вольтером, что свобода — для избранных, а народ — это быдло, скот, нуждающийся в ярме и погонщике.
Но необходимо учитывать, что на ряду с такими поверхностными, даже примитивными «свободолюбцами» были тогда и другие, более глубокие и более искренние ценители и искатели свободы. Ведь тогда же, в той же среде жили и вырабатывали свои взгляды и будущие критики всех этих модников, взяточников и крепостников и пр.пр. С другой стороны, именно в середине XVIII в. впервые появились в Р. масонские ложи с русскими учениками и мастерами (см. масонство). Как ни относиться к масонству, но нельзя не признать, что в нем проявлялись проблески серьезных морально-философских исканий, попытки вместо традиционного воззрения найти более «разумное». Конечно, и масонство становилось модным увлечением, и в ложи входили люди только потому, что другие, особенно более знатные, вступили в них, но это гл. обр. позднее: в середине XVIII в. круг русских масонов довольно узок, фантастические росказни об их обрядах пугают простых любителей новых развлечений.
И для людей более серьезного склада 1750-ые годы давали и средства, развивающие ум, и пищу для удовлетворения исканий, особенно когда речь идет о дворянстве. Среди дворянства все шире распространялось знание иностранных языков, особенно французского. И не все ограничивались уменьем болтать в гостиных и занимать дам на маскарадах и куртагах. Любителям серьезного чтения (а таковые были, — Болотов, Дашкова не одинокие примеры) были доступны в оригиналах Вольтер и Монтескье, Дидро, энциклопедисты, английская литература и немецкая философия. Шире распространено и больше давало теперь обученье. Кроме шляхетского корпуса, все расширявшего состав и программы, — Морская академия, дворянские гимназии в Москве и Казани, при чем даже последняя уже в первый год имеет почти сотню учеников. Из дворянских юношей гл. обр. состояли и первые контингенты московского университета. А затем в эту пору создавались почти исключительно для дворянских детей частные пансионы, содержимые иностранцами; все более обычными становились в достаточных помещичьих домах иностранцы-воспитатели. Верно, конечно, что они дали обильную пищу для сатириков следующих десятилетий и увековечены во Вральмане фонвизинского «Недоросля», но опять-таки не все были отрицательными фигурами, как мы знаем из мемуаров.
Общество времен Елизаветы не только учится, но и творит. Возьмем литературу. Ее деятели не ограничиваются Ломоносовым (см.), Сумароковым (см.) и Херасковым (см.), о которых говорили старые курсы литературы. Более мелкого калибра писателями были: Ржевский (см.), Демидов, Нарышкин, Нартов и др. Стоит отметить, что эти имена сплошь, кроме Ломоносова, принадлежат дворянам. Наоборот, в области изобразительных искусств первенство принадлежит разночинцам. Середина XVIII в. — это время деятельности архитекторов Чевакинского, Ухтомского, Кокоринова, расцвета таланта Растрелли и начала работ крупнейшего зодчего Баженова (см.), время творчества известных граверов Соколова и Чемесова (см.), а в области живописи разворошенье после Октябрьской революции дворянских усадеб и столичных хранилищ, частных и общественных, вскрыло ряд крупных дарований. В 1750-х гг. основана и Академия художеств (сначала при Академии наук, а с 1757 г. в качестве самостоятельной), и с нее русская художественная культура начала свое прочное развитие.
Наличие ряда писателей вызвало к жизни первые русские журналы. Их родоначальником были серьезные, почти тяжеловесные «Ежемесячные сочинения», выходившие с 1755 г. при Академии наук. Они сравнительно мало места уделяли беллетристике и все же имели по 600 подписчиков ежегодно. А затем появились частные, преимущественно литературные журналы: «Праздное время, на пользу употребленное» (1759—1760), «Трудолюбивая пчела» Сумарокова с 1759 г., «Полезное увеселение» с 1760 г., — и все не могли жаловаться на равнодушие публики. Для любителей политических новостей, которых не было в журналах, кроме «С.-Петербургских ведомостей» существовали теперь еще «Московские ведомости» (изд. университетом и имевшие до 600 подписчиков).
Наконец, в середине же XVIII в. родилась и русская наука. Если бы ее представлял только один гениальнейший, удивительно разносторонний Ломоносов, этот подлинный «первый русский университет», то нельзя было бы и говорить о более или менее широком движении. Но в науке, как в литературе и в искусстве, знаем ряд деятелей. Рядом с Ломоносовым действовали: Крашенинников — ботаник в Академии наук, Румовский — математик в московском университете, Котельников, Барсов, Поповский и др. И характерно, что в этой сфере дворянство если и играло роль, то роль меценатов (особенно Ив. Ив. Шувалов), а деятелями выступали сплошь разночинцы.
Показателем определенной духовной зрелости русского общества нужно признать и зарождение сатиры европейского типа. Она была еще очень робка по своим формулам, узка по темам и довольно беспомощна по части стиля. Но смеяться над чем-нибудь своим значило и стоять выше того, над чем смеешься, и сознавать свои силы, чтобы позволить себе смех над самим собой. Еще интереснее, что главенствующие классы не довольствовались голым верховенством, но и считали нужным оправдать, прежде всего для самих себя, свое положение в обществе. Дворяне выступили сами. Молодые публицисты в тогдашних журналах смело пошли на защиту дворянских позиций, очевидно смутно ощущая, что новости жизни идут против них. Исходным пунктом их трактовки была модная, революционная в определенных руках, теория естественного права. Казалось бы, из признания равенства всех людей по природе с неизбежностью следовал вывод о противоестественности крепостного права, о неправомерности всех дворянских привилегий. Но ум помещика нашел выход. Это природное равенство является, так сказать, равенством в идее, в возможности. Разве в семье — основной ячейке общества, созданной самой натурой, все равны? Разве дети не нуждаются в помощи, в опеке родителей? И вот воскресала старая идея Петра о том, что «народ наш, яко дети». Только теперь дворянские публицисты считали, что дворянство после принудительной петровской и уже добровольной позднейшей школы вышло из детского возраста, само готово к роли воспитателя. На положении ребенка оставался народ, крепостные (дворянские публицисты не посмели всех, кроме себя, объявить детьми). Наш «несчастный», «невежественный» народ нуждается в опекуне, в воспитателе, даже вооруженном палкой, потому что его надо «приневоливать» итти к лучшему будущему — это тема, которую многие будут развивать еще и в XIX веке, даже и после ликвидации крепостного права. И вот крепостничество облагорожено до роли необходимой, «естественной» школы, воспитательного дома. Дворянство оказывается не захватчиком преимуществ в беге жизни, не похитителем народной воли и крестьянского труда. Наоборот, оно обременено (очевидно, от природы) тяжелою и ответственною ролью отца-кормителя и пестуна при ребенке-крестьянстве («вы — отцы, мы — ваши дети» — частая формула в устах крепостных). К чести дворянских публицистов этой поры нужно сказать, что они высказывались против крайностей помещичьего самодурства и излишеств помещичьей эксплоатации, настаивали на человеческих, «семейных» отношениях. Но мы видели, что жизнь шла мимо их рацей в этом направлении. Был и еще неудобный пункт в их конструкции. Когда ребенок станет самостоятельным, роль воспитателя должна кончиться, но о далеком будущем не беспокоились дворянские публицисты 1750-х и начала 1760-х годов.
Буржуазию, купечество не решились они прямо включить в свою школу. Не выдвинула русская буржуазия и своего пророка, который бы сформулировал ее взгляды на ее место в государстве. Но в переводном трактате немецкого профессора под скромным заглавием «И торическое описание о мануфактурах», появившемся в 1756 г. в академических «Ежемесячных сочинениях», русская буржуазия нашла то, что ей было нужно; не даром же настоящий певец русской буржуазии в 1780-х гг., М. Чулков (см.), счел нужным перепечатать этот не касавшийся Р. трактат в одном из томов «Истории российской коммерции». Осторожный немецкий бюргер не лез в открытый бой с юнкерством за права своего класса. Такое настроение хорошо подходило к периоду своеобразного перемирия между купечеством и дворянством в Р. В трактате спокойно, в форме исторического повествования доказывалось, что мануфактура, дающая готовые изделия из сырья, поставляемого земледелием, скотоводством и пр., первенствует над сельским хозяйством, играет большую роль в жизни государства, создает богатства народа. А отсюда следовало, что и класс — создатель мануфактуры, есть настоящая соль земли. Благонамеренный профессор не делал и революционных политических выводов, не громил дворянского абсолютизма, не требовал буржуазной конституции. Не доросла до нее и русская буржуазия. Трактат проводил только идею о так называемой подзаконной монархии, когда законы, изданные властью, должны быть обязательны и для нее самой, ограничивают ее деспотизм. Но эту же мысль отстаивали и более умеренные французские просветители. Ее провозгласит (очевидно, под давлением или в осуществление чьих-то пожеланий) первый манифест Екатерины II, который потом она всячески старалась забыть.
Так чужими устами поквиталось с дворянством российское купечество. Мы видим, что и в области духовной культуры буржуазия старалась не отставать от дворянства, что в некоторых областях творчества уже в середине XVIII в. первенствовал разночинец, которого мы обычно считаем типичной фигурой XIX в.