7. Торжество русского «национализма» сказалось, однако, только в шумных возгласах пьяных от вина и торжества успеха гвардейцев против «немцев», в погоне по Петербургу за иноземцами, не взирая на национальность, в погромах кое-кого из них. Но в ссылку, напр., для удовлетворения «победителей» был отправлен, на ряду с обруселыми немцами Минихом и Остерманом, и совершенно русский вице-канцлер М. Головкин, а Бирон был возвращен из Сибири, хотя, правда, не допущен к делам в Р.; с другой стороны, на службе остались и вновь появлялись и при Елизавете разных национальностей европейцы на довольно видных постах: Кейт (см.), поставленный во главе армии, двинутой сейчас же после переворота против объявивших поход «за воцарение Елизаветы» шведских войск (см. ниже — войны Р.); Корф и Кейзерлинг — русские дипломаты при европейских дворах; Фермор (см.) — один из командующих русской армией в Семилетнюю войну, и др. Таким образом «национальный характер» правительства Елизаветы надо понимать с определенными оговорками.
Ограничению подлежит и другая, обычно выдвигавшаяся ранее, черта правления Елизаветы Петровны — «гуманность», которую выводили из личного характера императрицы. Действительно, в ее годы проведены смягчения в уголовном праве — в наказаниях за обычные преступления, особенно для женщин-преступниц, прекратилась смертная казнь за уголовные деяния, но не в порядке общей законодательной меры, а потому, что Сенат не утверждал таких приговоров, томя присужденных полной неизвестностью их участи. А с другой стороны, по делам «политическим» Тайная канцелярия под руководством оставившего по себе тяжелую память А. И. Шувалова (см.) работала не меньше, чем при «немцах» под руководством А. И. Ушакова или чем при Петре «кнутобойничал» в Преображенском приказе кн. Ромодановский (см.); только в отличие от своего отца Елизавета сама не принимала участия в пытках, довольствуясь слушанием показаний интересовавших ее преступников за занавескою. Нельзя забывать и того, что в эти годы пышным цветом развернулся крепостной режим при попустительстве и прямом содействии правительства.
Также нельзя принять в буквальном смысле и третьего «руководящего принципа» нового правительства — быть всему, как было при Петре. С переворотом 1741 г. пришли к власти (кроме А. П. Бестужева) люди, которым время Петра было известно по довольно туманным воспоминаниям их ранней юности; не видно, чтобы они тщательно изучали ту эпоху, и, конечно, нельзя и не им было под силу повернуть вспять тяжелое колесо истории. Да и могли ли они — дворяне — отречься от всех приобретений, полученных или точнее добытых после Петра?
Крушение «затейки верховников» было концом старой родовитой аристократии. Анна, ссылками и казнями расправившаяся с ее представителями, для большей издевки даже в шуты взяла «сиятельного» кн. Голицына (Мих. Ал.). И дальше на первых местах мы видим людей с весьма пышными, но вновь пожалованными титулами. Это — та среда, о которой сказал Пушкин: «У нас нова рожденьем знатность, И чем новее, тем знатней». И занявшие первые посты в государстве при Елизавете «графы» Воронцовы (см. XI, 288, 290/91) и Шуваловы (см. L, 506/08, 510/11) — дворяне не высоких рангов и очень средних достатков в момент их выступления на исторической арене, а Разумовские (см. XXXV, 518 и 519/20) — совсем не дворянского происхождения. Выйдя из среды, где рассуждать о государственных делах едва ли было в обычае, и не получив никакой подготовки для того, чтобы занимать первые места в правительстве, старшие представители этих фамилий не могли иметь в начале своей деятельности каких-нибудь широких идей. И для них лозунг «возврата к Петру», очень удобный для дочери Петра, должен был служить заменой отсутствующей собственной программы. Лишь постепенно, осваивая на практике сложные вопросы государственного строительства или в лице более молодых (И. И. Шувалова, Кирилла Гр. Разумовского), получив более широкую подготовку, эти новые люди могли сознательно вырабатывать планы. А раньше им больше приходилось итти по течению, ощупью. Вернуться к петровской политике им не позволило бы гвардейство. Продолжать линию чистой и резкой дворянской политики его преемниц и преемника тоже было невозможно: с одной стороны, годы восстановительных процессов, естественно, больше всего должны были предоставить возможность развернуть свои силы особенно мощным слоям населения, в том числе и буржуазии, с значением которой приходилось до некоторой степени считаться уже и «верховникам» (в подробном проекте нового госуд. строя кн. Д. М. Голицына) и составителям планов преобразования Р. по дворянским рецептам (пункт об особой купеческой палате и т. п.). А вместе с тем Воронцовы и Шуваловы совмещали в себе, как увидим, землевладельческие интересы с заинтересованностью в вопросах торговли и промышленности, активно в них выступая. Так наметилась средняя линия политики Елизаветы, своеобразный компромисс между дворянством и буржуазией.
Возврат к Петру заметно сказался в вопросах государственного строения. С уничтожением Кабинета министров Сенат, как и при Петре, даже в большей мере — в силу очень малого участия в делах императрицы — стал главной руководящей пружиной в области внутреннего правления. Но он теперь больше, чем в начале своего существования, орган дворянства, оплот влияния Шуваловых и Воронцовых. А с другой стороны, созданная для руководства внешней политикой Конференция (см. XVI, 260) в годы Семилетней войны стала вмешиваться и во внутренние дела (см. XXXVIII, 255/56). Восстановлены были и петровские коллегии, но из них все больше отлетал дух коллегиальности, и все заметнее выдвигались их президенты, как настоящие министры по определенным делам. С другой стороны, на местах всемогущим руководителем уездной жизни остался восстановленный после Петра дворянский воевода, и по мере возвращения и укрепления дворян в имениях все сильнее сказывается их влияние на воевод. Однако, купечество выведено из-под их власти с восстановлением магистратов на местах и главного магистрата в центре.
Тщетно мы будем искать в годы Елизаветы каких-нибудь радикальных новшеств в отношении отдельных общественных групп. Дворянство окончательно закрепляло свою монополию на владение населенными имениями. Указом 17 февр. 1746 г. купечеству и казакам воспрещено покупать крестьян с землею и без земли; межевая инструкция 1754 г. прямо уже исходила из того, что населенными имениями могут владеть только дворяне (исключения: духовенство, частью однодворцы и — на особых правах — фабриканты и заводчики), и в развитие этой мысли указ 1758 г. предписывал военным не из шляхетства, не имеющим обер-офицерского чина (т.-е. не дослужившимся до потомственного дворянства), имения (с крестьянами) продать. Росла, конечно, и власть помещиков над населением их имений: в 1747 г. они получили санкцию на продажу крестьян и дворовых в рекруты, а в 1760 г. за ними признано право карать своих «подданных» одною из высших мер наказания — ссылать в Сибирь, при чем правительство, исходя из интересов колонизации этого обширного края, даже выдавало за каждого сосланного рекрутскую квитанцию. Фактически эта мера послужила не к усилению притока в Сибирь работоспособных, хотя бы и невольных, переселенцев, а к освобождению поместий от ненужных им людей: сам — дворянин, губернатор времен Екатерины II, Я. И. Сиверс (см.) свидетельствовал (в 1778 г.), что «все, кто не годится в рекруты вследствие малого роста или другого какого недостатка, должны отправляться в Сибирь в зачет ближайшего рекрутского набора», а рекрутские квитанции для многих владельцев становились еще предметом выгодной торговли; при чем тот же Сиверс, — конечно, с материалами в руках, — утверждал, что большинство ссылаемых даже и не достигало Сибири, погибая в пути; он сомневался, «дошла ли в Сибирь хоть четверть» 7.000—8.000 человек, сосланных туда дворянами только за один последний (до 1778 г.) рекрутский набор. Само собою разумеется, что крестьянство — полная собственность своих господ — не имеет никаких прав; в 1741 г. крестьян уже не приглашали приносить присягу новой императрице: они уже не признаются гражданами; а в 1761 г. у них отнято право выдавать векселя, но так как, несмотря на ряд старых и вновь проведенных при Елизавете запретов им торговать, они продолжали участвовать в торговом обороте (это было выгодно и дворянству, так как давало возможность повышать оброки с торгующих) и потому нуждались в кредите, теперь юридически вынуждены делать это на чужое лицо, часто на имя своего барина, благодаря чему он становился полновластным распорядителем и всеми капиталами и всеми оборотами своих крестьян. Это запрещение «обязываться векселями» было, впрочем, формулировано в законе в общей форме и наравне с крепостными относилось и ко всем остальным разрядам крестьян, стесняя их торговую деятельность и заставляя для получения кредита под заемные письма добиваться «удостоверительных дозволений тех мест, где оные в ведомстве состоят», т.-е. у монастырских властей и архиереев — для церковных крестьян, особых управителей — для дворцовых и, повидимому, общих местных властей — для разных разрядов государственных крестьян.
Общий процесс закрепостительной политики сказывался и в отношении крестьян монастырских, находившихся снова в руках своих прежних хозяев, и государственных, для которых межевая инструкция 1754 г., оберегая в них тяглецов государства, устанавливала ряд ограничений в распоряжении землею.
Впрочем, с другой стороны, указы 1760 и 1761 гг. признали, по крайней мере у черносошных крестьян, их мирской уклад жизни с властью схода, с выборными старостами и пр. должностными лицами, которым вскоре затем (в 1769 г.) и обещаны суровые наказания за неаккуратность в уплате государственных сборов. И, кажется, только дворцовые крестьяне, прикрытые высоким званием их владелицы, жили под властью управителей в условиях относительно большей свободы, сохраняя не только старинную общину, но и свободу распоряжения земельными участками.
Что касается буржуазии, то мы уже видели высвобождение ее из-под дворянского руководства в связи с восстановлением магистратов и упоминали о попытках правительства оградить ее от конкуренции «торгующего крестьянства». Гораздо большее значение для развертывания торговли внутри Р. имела отмена с 1754 г. внутренних таможенных сборов (в силу указа 18 дек. 1753 г.). Этим не только торговые люди освобождались от докучной и связывающей торговый оборот процедуры, но и цены на товары внутри страны должны были несколько снизиться с отменой взимания налогов, или же сумма, выплачиваемая ранее в таможню, могла пойти на транспортные расходы, а это позволяло подвозить продукты и товары к рынкам из более глубинных пунктов. С другой стороны, так как сумма внутренних таможенных сборов (в среднем свыше 900.000 р. ежегодно), чтобы казна не терпела убытку, была переложена на импортные товары (в размере 13% стоимости каждого), то либеральный тариф Анны превращался в покровительственный, главным образом для русской промышленности. В заботах о ней же в 1754 г. была установлена беспошлинность ввоза шелка, которого Р. сама имела ничтожные количества, вследствие чего шелкоткацкое производство работало почти исключительно на привозном сырье и полуфабрикатах (шелк-сырец, крученый, крашеный). В подготовлявшемся в 1750-х гг. (с участием купеческих представителей) новом тарифе, который при введении его в жизнь в 1757 г. был искажен фискальными соображениями в связи с Семилетней войной, можно наблюдать интересную, уже систематически проведенную попытку покровительства русской торговле и промышленности: беспошлинный или очень слабо обложенный ввоз сырья, материалов, оборудования для промышленности и высокие ставки на такие привозные изделия, которые производились и на русских мануфактурах; облегченные условия вывоза готовых изделий, особенно выпускаемых теми же фабриками и заводами, и более значительное обложение экспортного сырья. На ряду с этим восстановлены и другие — старые, петровские — приемы покровительства крупной промышленности: снова, но менее щедро, чем при Петре, выдаются казенные ссуды (с условием возврата), предоставляются (как и ранее, не всегда соблюдаемые) монополии производства определенных изделий на заранее устанавливаемые сроки, обеспечивается (до уничтожения внутренних таможен и до введения нового тарифа) беспошлинная продажа изделий на определенные сроки и беспошлинный ввоз сырья и оборудования, выписываются из-за границы опытные мастера, и посылаются русские для обучения. Конечно, не всякое предприятие, как и при Петре, получало многие из этих льгот и привилегий; ни одно, кажется, не пользовалось всей совокупностью этих поощрений, и были предприятия, совсем ими не наделявшиеся. В отношении рабочей силы в 1744 г. восстановлено для фабрикантов и заводчиков право покупать к предприятиям деревни, а в 1752 г. определены и нормы покупок: на стан от 12 до 42 душ — в зависимости от вида производства, на домну — 100 дворов, на каждую пару молотов (на железоделательных заводах) — по 30 дворов, полагая на двор 4 души. Но, как и раньше, далеко не все предприниматели спешили вкладывать капиталы в землю, не нужную непосредственно для производства, и в крестьян, которых можно было лишь частью употреблять на фабричную или заводскую работу, а те, кто покупал деревни, обычно более всего дорожил здесь возможностью стать на одну доску с дворянами, сравняться с ними в праве владеть крестьянами. Иные покупали людей без земли, чтобы полностью использовать деньги на обеспечение предприятия рабочей силой. Но больше всего фабриканты и заводчики ценили бесплатное наделение их рабочей силой. Так, при производстве второй ревизии (в нач. 1740-х гг.) не мало было приписано к фабрикам и заводам в принудительном порядке разных людей без определенных занятий и без узаконенного положения; указом 1753 г. снова предписывалось «шатающихся по миру мужского полу разночинцев, кои в службы не годны, а работать еще могут, отдавать на фабрики в работы». Кроме того, шла приписка по «добровольным» челобитьям отдельных лиц «из платежу подушных», т.-е. с переводом платы этого сбора на фабрикантов и заводчиков. Совершенно ясно, как мало было настоящей добровольности в таких плохо замаскированных формах самопродажи или самозакабаления людей, попавших в долги или просто вынужденных к тому голым насилием.
Параллелизм правительственного внимания к дворянству и буржуазии проявился и в том, что одновременно, в 1754 г., были организованы государственные заемные банки: дворянский в Москве и Петербурге и купеческий в Петербурге с конторами в Астрахани и Архангельске. Кредит предоставлялся на одинаковых, чрезвычайно льготных условиях — из 6%, под залог имений и вещей дворянам (не более 1.000 р. в одни руки) и под залог товаров купцам. В 1758 г. открыты еще в Москве и Петербурге «банковые конторы вексельного производства между городами» («Медный банк»), также выдававшие ссуды купцам и помещикам под переводные векселя (с уплатой ¾ суммы серебром) и принимавшие перевод денег, который и раньше и теперь можно было делать и через обычные правительственные учреждения (по особым прошениям). В 1760 г. учрежден еще банк артиллерийского и инженерного корпусов, также доступный и для дворянства и для буржуазии. Но первое обычно пускало полученные ссуды на непроизводительные расходы и таким образом через посредство банка проживало земли. Буржуазия же использовала новые возможности кредита и переводов для увеличения своих оборотов.
Внимание к купечеству сказывалось и в таких бытовых фактах, как устройство при дворе особых маскарадов «для российского и чужестранного купечества» в параллель столь частым придворным увеселениям с приглашением верхушки столичного дворянства; за двором тянулись и иностранные дипломаты, приглашавшие к себе в числе других гостей и купцов. Точно так же и медали, выбиваемые по разным поводам, напр. коронационная, жаловались не одному благородному дворянству, но и купечеству.
Такие акты правительства в отношении буржуазии — несомненный показатель ее большого значения в государстве. Но эта роль ее вырастала по мере общего подъема народного хозяйства.
Действительно, еще в 1730-х гг. заметны кое-какие успехи восстановительных процессов после тяжелого положения в 1720-х гг. Сравнительно мирные, без крупных внешних столкновений, 1740-е, еще более 1750-е годы были временем большого хозяйственного оживления в Р., которого не сломило даже участие государства в Семилетней войне (см.). Правда, это оживление было куплено дорогой ценой ухудшения положения трудящихся масс.
Отметим прежде всего захват новых территорий на юге и юго-востоке европейской части Р. На юге помещики и вольные и невольные колонисты из сельского населения уже выходили за границы позднейших губерний Полтавской и Харьковской. Только что устроенная в 1730-х гг. оборонительная «Украинская линия» от Днепра к Северному Донцу по Орели и ее притоку Берестовой оказалась ненужной. В 1753 г. сенат решил эту линию «для многих ее неудобностей и худого состояния… содержанием оставить», а взамен ее соорудить новую — южнее: «от устья Самары» — притока Днепра — «и примкнуть оную к самой Бахмутской крепости», от которой до Лугани «сделать укрепления редутами». Таким образом новая укрепленная граница проходила целиком в пределах позднейшей Екатеринославской губ., отдавая в северной полосе этого края новое пространство черноземной степи для сельскохозяйственной эксплоатации. Впрочем, в первое время здесь преобладала военно-земледельческая колонизация, как и обычно во вновь захватываемом и нуждающемся в охране районе. Ландмилицкие полки (см. XXVI, 428), организованные в Р., и гусарские полки Шевича и Прерадовича «с их народами» (выходцами с Балканского полуострова) должны были нести здесь службу по охране и защите границы и вместе с тем содержать себя, наладив собственное хозяйство. Эти славянские колонисты образовали ряд селений с центром правления в Славяносербске («Славено-Сербия»). На западном конце, за Днепром, на таких же условиях поселились сербы, пришедшие с Хорватом и создавшие «Ново-Сербию», центром которой стал вновь основанный Елисаветград (первоначально крепость св. Елизаветы; ныне Зиновьевск). Скоро на пространстве между этими сербскими колониями выросли поселки болгар, черногорцев, валахов и др. С другой стороны, в защищенный уже богатый край потянулись помещики с Украины и из Великороссии, рядом с крепостными слободами и деревнями появились и селения вольных колонистов. И в 1750-х гг. уже создавалась новая линия от Александровска к Бердянску, по юго-зап. границе б. Екатеринославской губ. в ее восточной от Днепра части. В намеченных сейчас пределах велся захват свободных степей.
На юго-востоке русские врезывались в сердце Башкирии. После затишья 1720-х гг. новый напор русских в этом крае пошел в 1730-х гг., когда действовал здесь Кириллов, когда поставлен Оренбург. Насилия представителей власти вызвали восстание башкир в 1735-м и повторно в 1740-м гг. Поражения в открытых столкновениях с властями и жестокие кары, обрушенные победителями на побежденных, привели снова к вынужденному спокойствию в крае. Елизаветинский администратор Башкирии И. И. Неплюев (см. XXX, 138) использовал эти годы, чтобы опоясать землю башкирского народа с юга и востока линиями крепостей, отделивших ее от калмыков и казаков (киргизов). Энергично вызывал он колонистов в край, богатый дарами природы. Но помещики и капиталисты-купцы пока еще воздерживалась от налаживания здесь хозяйства. Район не был еще вполне — для их целей — «замирен». Захват угодий, насилия властей побудили башкир еще раз восстать в 1755 г. против русской власти в защиту своей земли и даже с мечтою о независимости. Руководителю восставших Батырше удалось поднять одновременно и татар и казаков. Но Неплюев использовал старые счеты с восставшими новопоселившихся среди башкир мещеряков, тептярей, бобылей. Были двинуты и русские казаки и регулярные войска. Залитая кровью, лишившаяся значительной части своего исконного населения Башкирия, наконец, была «готова» к принятию русского помещика, к предоставлению недр своих эксплоатации русских заводчиков (ср. V, 125). Но к царствованию Елизаветы относится только начало этого процесса, шире развернувшегося уже в 1760-х и начале 1770-х гг.
Правительству Елизаветы принадлежит инициатива не только приглашения в Р. иностранных колонистов (гл. обр. с Балкан), но и вызова обратно на родину бежавших от преследований старообрядцев, хотя при Елизавете же, гл. обр. в начале царствования, принимались довольно суровые меры воздействия в отношении держателей до-никонова благочестия, меры, вызвавшие новую вспышку «самоубийственных смертей» в виде самосожжений. И опять-таки смягчение режима к инако верующим к концу ее царствования и в эти же годы проведенное приглашение зарубежных беглецов обратно будут шире развернуты при Екатерине II.
Пока хозяйственное оживление страны было связано главнейше со старыми пределами территории государства и проводилось силами своего давнего населения. В ряде районов, не только в старинном Московском центре, но и Тульско-Калужском крае, Пензенско-Тамбовской полосе, кое-где в Камско-Вятских местах уже оказывались в середине XVIII в., при тогдашних, разных в разных местах, системах сельского хозяйства, излишние, не находившие себя применения в привычных занятиях рабочие руки. Они — с одной стороны, растущий спрос внешний и внутренний на разные товары — с другой, и, наконец, наличие известных капиталов — с третьей, были благоприятными условиями к развертыванию новых видов хозяйственной деятельности или к усилению некоторых ранее существовавших.
И по увеличению экспорта, и по усилению внутренней циркуляции товаров, и по отдельным частным указаниям в отношении единичных хозяйств или целых районов можно судить о росте в середине XVIII в. сельского хозяйства. Дворянство, широко использовавшее длительные отпуска и рано кончавшее обязательную службу (в 45 лет в худшем случае и гораздо ранее — при записи в службу в детские годы), возвращалось к земле и с большим усердием или увлечением занималось хозяйством. Заметно росла барщина, и гл. обр. за глазами, в других, отдаленных имениях, где барин бывал редко, крестьяне оставались на оброке. При барщинной системе крестьянский труд использовался не только в полеводстве. Мы видим уже увлечение коневодством с конскими заводами, в которых были восточные и западные породистые экземпляры. А это требовало лишних рук и по заготовке кормов и по уходу за самими животными. Знаем и прудорыбные хозяйства, и расширение «плодовитых» (для себя и продажи) и «регулярных» (для «увеселения») садов; наблюдаем в известных районах усиленную вырубку леса для построек и еще более для рынка и «пагубную» страсть к псовой охоте. Для всех этих «экономических» начинаний и увлечений нужны были постоянные или временные рабочие и служащие, которых брали из той же среды крепостных. Наконец, в поисках добавочных источников дохода дворяне, имевшие запас денег или умевшие извернуться, начинают пускаться в промышленность. Появляются дворянские полотняные и суконные мануфактуры, кожевенные заводы и др., на которых работают крепостные владельцев и для которых некоторые операции — изготовление пряжи и т. п. — производятся их же крестьянами или крестьянками на дому. Но особенное внимание дворянства привлекает к себе винокурение. В нем счастливо сочетался ряд очень выгодных и удобных для помещиков моментов. Переработка в спирт хлеба (тогда курили спирт исключительно из злаков, гл. обр, ржи, овса) давала возможность с выгодой расширять посевные площади даже в районах, далеких от рынков сбыта хлеба. Гораздо более ценный и более емкий спирт был гораздо более транспортабельным товаром, чем хлеб в зерне; по замечанию одного хозяина 1760-х гг., «одна лошадь свезет в город на столько вина, на сколько 6 лошадей хлеба». При отсутствии свободы винокурения в государстве (кроме Украины и Прибалтийского края) и при казенной монополии продажи водки далеко не всегда и нужно было везти спирт в дальние города: обычно в ближайших можно было обеспечить себе поставку его казенным продавцам или откупщикам, тогда как хлеб отнюдь не всегда находил себе потребителя на месте. С другой стороны, при производстве спирта получается ценный остаток — барда, прекрасный корм для скота. Таким образом, наличие винокуренного завода позволяло держать лишнее количество скота, которое можно было откармливать для продажи, а навозом его удобрять поля и тем повышать их урожайность. Получался очень удачный и выгодный хозяйственный круговорот. Само оборудование винокуренного завода было довольно примитивно и, кроме медных, обычно, казанов и котлов, могло быть обеспечено собственными материалами и трудом своих людей. Оно вместе с тем было очень гибко со стороны количественной, удобно дробилось: можно было, смотря по средствам и наличию хлеба, поставить выкурку при большем или меньшем числе «аппаратов». Не отличался сложностью и сам технический процесс, и обычно кроме винокура, изредка еще его помощника, большею частью нанятых со стороны, обеспечивался в качестве чернорабочих совсем не нуждавшимися в обучении своими «мужиками». При том же производство было сезонным, проводилось зимою и потому не отрывало крестьян от полевых работ, а заполняло их «свободное время», давая помещику использование их дарового труда круглый год. Отсюда понятно, почему дворянство так добивалось и добилось в 1755 г. утверждения за ним почти полной монополии винокурения (в пределах Великороссии). В будущем должны были действовать только казенные и дворянские заводы, так как винокурение «следует для пользы одного дворянства»; лишь потому, что в период издания указа помещики и казна не в силах были удовлетворить существовавшего спроса на водку, оставлялись и купеческие заводы, но временно, «доколе помещики и вотчинники винокуренные свои заводы размножат».
Вся эта разнообразная хозяйственная деятельность дворянства падала большой тяжестью на плечи крепостных. Барщина все время росла не только в черноземной, но и в нечерноземной полосе, где считалась во всяком случае выгодной, если хозяйство вел сам помещик. Но параллельно рос и оброк, особенно его денежная часть. В сравнении с нач. XVIII в. она выросла по крайней мере вдвое, достигая — по отдельным показаниям — до 2-х, иногда даже более, рублей с души. Отсюда необходимость, все усиливавшаяся, искать дополнительных заработков, часто вне постоянного места жительства.
Но, кроме экономической эксплоатации, и личность крестьянина, тем более дворового (а дворни, в силу общего стремления к «пышной» обстановке жизни у помещиков, сильно росли), находилась в полной воле помещика или — за глазами барина — его доверенных «управителей» и приказчиков, нередко из тех же крепостных. Власть господ развернулась при Елизавете не только во всей ее полноте, но и часто в неприкрытой жестокости и грубом цинизме. Крестьян не только заставляли исполнять — для увеселения барина или барыни и их гостей — разные унизительные (в роде бегов и пр.) или разорительные (в роде поджога какого-нибудь дома в деревне) операции: господа по своей воле или просто прихоти устраивали их браки, набирали из женщин и девушек целые гаремы. Чувствуя себя маленькими царьками в деревне, помещики «законодательствовали» для своих «подданных». И когда Румянцев, тип не худших помещиков, устанавливал в своем «уголовном уложении» для крестьян (1751), что за кражу у изобличенного в ней конфискуется все имущество и он наказывается розгами в таком количестве, какое покажется желательным потерпевшему, то это не было еще пределом помещичьего всевластия. Сажание на цепь, разнообразные пытки, даже убийства «подданных» безнаказанно сходили с рук их владыкам. И знаменитая Салтычиха (см.), помещица, обвинявшаяся в 1762 г. в замучении до смерти за 6 лет 138 своих крестьян, была не одинока: одновременно с ней еще тринадцать помещиков и помещиц попали под суд за истязания, приводившие к смерти. Неудивительны поэтому — рост побегов крестьян, теперь, в отличие от петровской поры, спасавшихся от помещика, а не от государственных требований, учащавшиеся случаи неповиновений господам, открытые выступления против владельцев, усмирявшиеся подчас присланными войсками.
Помещичьи крестьяне составляли главную массу сельского населения тогдашней Р. По данным 3-й ревизии в начале 1760-х гг. они вместе с поссессионными в пределах Великороссии и Сибири исчислялись (кругло) в 3.850.000 душ и составляли почти 54% всех крестьян в этих двух частях Р.; одни помещичьи давали около 52% сельского населения на этой же территории. Таким образом их состояние дает нам основной фон картины жизни, которую вела масса населения в российском государстве.
Довольно близко к ним стояли по своему положению монастырские и церковные крестьяне, которых в начале 1760-х гг. насчитывалось около 1 миллиона душ. Монастыри старались не отставать от помещиков в развертывании хозяйства, хотя, обескровленные имущественно при Петре, теперь уже шли не впереди дворян, как когда-то в XVII в., а позади их. На монастырских землях мы наблюдаем в сущности ту же барщину в поле и на других работах для монастыря; впрочем, площадь собственной монастырской запашки была относительно меньше, чем барская у помещиков; видим и разнообразные оброчные платежи крестьян деньгами и натурой. Только продавать своих крестьян не могли владыки и монастырские власти. Но в жалобах крестьян на жестокое обращение с ними фигурируют те же сажанье на цепь, дранье плетьми и палками, заключение в свои тюрьмы, чуланы и пр., как и в помещичьем обиходе. Точно так же и здесь управители бывали иногда еще лютее самих архимандритов и игуменов. И жалобы и волнения крестьян вновь выдвигали вопрос о ликвидации крепостничества хотя бы этой группы. Достаточное, уже ранее проведенное, обессиление церкви, превращение ее владык в законопослушных чиновников духовного ведомства, смотрящих, по старому выражению, «изо рта» у государственной власти, делало такую операцию не опасным экспериментом. А интересы дворян, окончательно освобождавшихся в таком случае от давнего конкурента, и буржуазии, получавшей новую почву для совершенно свободной эксплоатации другой (кроме государственных крестьян) части сельского населения, всецело были за эту экспроприацию. Проведена была эта, уже достаточно подготовленная, операция преемниками Елизаветы.
Лучше было экономическое положение дворцовых крестьян (около 500.000 душ). И еще свободнее (кроме распоряжения землею) могли вести хозяйство государственные, составлявшие около четверти сельского населения на территории Великороссии и Сибири (1.815.000 душ). Но государство, как бы равняясь на помещиков по части требований к крестьянам, подняло оброчные деньги с своих крестьян с 40 коп. петровской поры до 1 рубля к концу царствования Елизаветы.
Общее оживление народно-хозяйственной жизни в стране не могло, конечно, не сказываться в крестьянской среде. Многими путями все более и более вовлекалось крестьянство в общий хозяйственный круговорот. He только отрасли сельского хозяйства и разные виды промыслов были сферой экономики для массы сельского населения. Под нажимом требований барина, монастыря и государства и из необходимости обеспечить семью, крестьянин все шире развертывает промышленную деятельность. Сороковые и пятидесятые годы XVIII ст. — время развития мелкого производства в разных районах Р. не только и часто не столько для удовлетворения собственных потребностей, сколько для удовлетворения требований рынка. Знаем к 1760-м годам и «хозяйчиков»-кустарей из крестьянской среды, имеем примеры и крестьян-фабрикантов, владельцев небольших мануфактур, орудующих уже, конечно, наемным трудом. С другой стороны, и негодующие по этому поводу представители купечества, и защищающие права своих «подданных» (и вместе источники собственного благополучия) дворяне в 1760-х гг. рисуют нам картины широко развернувшегося участия крестьян разных разрядов в торговле. И здесь «мужик» выступает не только продавцом продуктов собственного труда и покупателем для своего потребления. Выделяются из крестьянской среды энергичные скупщики ходких на рынке продуктов сельского хозяйства (кож, сала, льна, пеньки, хлеба, льняного и конопляного масла и пр.) и изделий крестьянского производства (холста и полотна, деревянных изделий, глиняной посуды, шляп, домотканного сукна, в иных местах железных изделий и др.). А на ряду с этим источники говорят и о торге крестьянском не крестьянскими товарами — шелковыми тканями, иноземными сукнами, серебряными и медными украшениями, винами, сахаром, железом и т. д. и т. д. При этом мы встречаем не только мелких скупщиков и торговцев, весь товар которых помещается на собственном горбу («офени»-ярославцы) или в кибитке («дядюшки-Яковы»), но и торговцев, орудующих на ярмарках, имеющих лавки в городах, поставляющих партии товаров к портам. При общей подвижке — под нажимом господствующих классов — имущественной обеспеченности крестьянской вниз, усилившийся процесс дифференциации выделял все резче обособлявшуюся, переходившую в благоприятных случаях в купечество, верхушку крестьянства, формировавшуюся в сельскую (или превращавшуюся в городскую) буржуазию.
Но главным деятелем в области торговли и промышленности выступало российское купечество. При Елизавете сильно развернулся и внешний и внутренний торг Р. Кроме портов Балтийского моря, усиливших теперь свой оборот Петербурга, Риги, Нарвы и Ревеля, восстановил свою роль в отпускной гл. обр. торговле Архангельск, получивший с 1752 г. «преимущества», равные Петербургу; по прежнему роль связующего звена с прикаспийскими странами и даже — через Персию — с Индией играет Астрахань; начинает свои первые шаги, еще неуверенные и непрочные, вновь восстановленный в 40-х годах Таганрог. Из сухопутных пограничных пунктов в отношении внешней торговли имеет значение на далеком востоке Кяхта — по торговле с Китаем; быстро растет роль Оренбурга и его младшей сестры — Троицкой крепости (будущего Троицка), привлекающих в свои гостиные дворы купцов из Бухары, Хивы и др. ханств Средней Азии. В обороте с Западом выделяются несколько отодвинутые от границы Смоленск, где орудуют почти исключительно русские купцы разных городов, и Нежин, главной торговой силой которого были поселившиеся здесь греки и отчасти армяне. Очень часто подчеркивают командующее положение во внешнем обороте Р. иностранных купцов, особенно английских, для которых русские выполняли функции комиссионеров, действуя в области закупок не только по чужим заказам, но и на капитал своих контрагентов. Эти выводы обычно строятся исключительно на наблюдениях относительно торговли у балтийских портов. Впрочем, и для них выводы эти едва ли в полной мере правильны, хотя, конечно, мощности и организованности «аглицких гостей» отрицать невозможно. Но торговля не ограничивалась, как видим, одними портами Балтийского моря; да и через них русские купцы самостоятельно направляли свои товары. Рядом с этим надо подчеркнуть значительность русских связей с германскими государствами, куда не только отправляли кое-что из русских товаров, но откуда вывозили разные европейские. При чем русские купцы из Москвы, Калуги и некоторых др. городов прямо ездили сухопутьем в Кенигсберг, Лейпциг, силезские города и пр. А затем нельзя оставлять без внимания имевшего большое (хотя и не такое, как западный) значение для торговых оборотов Р. обмена с восточными странами, в котором русские купцы играли уже безусловно самостоятельную и активную роль.
Общий оборот русской внешней торговли сильно вырос за 20-тилетие царствования Елизаветы. В 1726 г., при общей сумме оборота в 6.364.000 рублей, вывоз оценивался в 4.238.000 руб., ввоз — в 2.126.000 р.; в 1742—45 гг. годичная средняя цифра достигла 8.857.000 руб., при стоимости экспорта в 4.939.000 р. и импорта — в 3.918.000 р.; а по средним данным не вполне благополучных для торговли годов Семилетней войны 1758—1760 гг. оборот внешней торговли достиг 19.758.000 руб.; отправляла Р. в эти годы в среднем на 10.868.000 р., получала товаров на 8.394.000 руб. К 1762 г. общий оборот достиг уже почти 21 млн. руб. (20.924.000): экспорт — 12.762.000 р., импорт — 8.162.000 руб.
Интересен состав вывоза и ввоза.
Таким образом, вывоз продуктов питания, и прежде всего хлеба, не имеет значения в русской внешней торговле; роль хлеба в экспорте даже сократилась по сравнению с серединой XVII в., если можно доверять тогдашним довольно случайным показаниям. Правильно растет и занимает господствующее место поставка на иностранные рынки сырья для промышленности; здесь самое крупное место занимают разные сорта волокна конопли и льна. Достаточно для сопоставления указать, что, по средним выводам 1758—60 гг., стоимость всех вывезенных из Р. жизненных припасов составляла всего около 624.000 рубл., а конопля одна оценивалась в 2.750.000 р., лен в 1.250.000 р. Падение относительного значения в вывозе готовых фабрикатов — при несомненном и очень большом, как увидим, росте русской промышленности — служит явным показателем роста внутреннего русского рынка и большего, чем раньше, поворота промышленности в сторону обслуживания внутренних потребителей. Впрочем, абсолютные цифры экспорта изделий по сравнению с первой четвертью XVIII в. сильно выросли, хотя и дают не всегда восходящую прямую. Важнейшими статьями в этой группе были железо и полотна. По данным 1726 г., первого отправлено в круглых цифрах 55.000 пуд., в 1750 г. — 1.236.000 пуд., в следующие два пятилетия 780.000 пуд. в среднем в год. Парусины в 1726 г. вывезено почти 7.750 кусков (по 50 арш. в куске), в 1758—60 гг. в среднем уже 35.000 кусков, а в 1761—63 гг. — 40.000 кусков. К сожалению, другая продукция русских полотняных мануфактур в данных 1726 г. соединена с крестьянским холстом, и потому сравнения с данными конца елизаветинской поры провести нельзя. Но роль здесь экспорта можно видеть из сопоставления официальных данных о производстве этих мануфактур и о вывозе их продукции. В отношении коломеночного, равендушного и фламского полотен за 1761—63 гг. экспорт брал не меньше 75% продукции, а иногда (в 1762 г. по фламскому полотну) равнялся годовой производительности. В группе прочих надо отметить попрежнему большую роль пушнины.
Что касается ввоза, то в нем главную роль играют изделия, предназначенные почти исключительно для удовлетворения потребностей богатой верхушки общества: шелковые ткани, кружева, тонкие сукна (совсем не производимые на русских фабриках), ювелирные изделия и т. п. На потребу тех же классов идет и значительная доля ввозных жизненных припасов: сахар, кофе, чай, пряности и проч. В группе сырья для русской промышленности имеется шелк, краски и проч.
Мы использовали сейчас общие данные оборота внешней торговли. Но роль тогдашней Р. лучше выступит, если разграничивать в составе ее контрагентов Европу, с одной стороны, и восточные страны — с другой. В общей сумме торгового оборота Р. Восток играл сравнительно скромную роль: торговля с ним едва ли превышала в среднем в 1750-ые годы 15% общих размеров внешней торговли. Но роль эта своеобразна и характерна, прежде всего, своим пассивным для Р. (по данным 1758—60 гг.) балансом (если учитывать только оборот товаров и оставить в стороне ввоз в Р. золотой и серебр. монеты), тогда как в отношении Европы неизменно в эту пору вывоз преобладает над ввозом. Затем, в Европу Р. поставляет в громадной части сырье и такие полуфабрикаты, как чесаные пенька, лен и т. п.; вывоз на Восток характеризуется крупной ролью готовых изделий. Особенно значительными покупателями их были страны Средней Азии, бравшие из Р. около 75% ее к ним вывоза в виде разнообразных изделий; и даже в далекий Китай караваны доставляли в конце царствования Елизаветы почти 40% товаров (по стоимости) изделиями. Правда, в составе этого экспорта мы видим частично и провозимые через Р. европейские изделия, напр. сукно, но очень разнообразен и определенно преобладает по величине, по крайней мере в отношении Средней Азии, вывоз русских товаров: холст и хрящ (грубый сорт холста), металлические изделия, деревянная посуда, сундуки, юфть (выделанная кожа) и т. д. Наоборот, в ввозе с Востока, и опять-таки особенно из Бухары, Хивы и других стран Средней Азии, преобладало промышленное сырье — шелк (частью в виде полуфабриката — крученого и крашеного), хлопок (и бумажная пряжа), сырые кожи, шерсть и пр. Таким образом, уже с той далекой поры началось завоевание Р. Средней Азии, теперь — в отличие от попыток Петра — не оружием, а торговлей, и пока без далеких замыслов об Индии.
Что касается внутренней торговли, то мы лишены возможности характеризовать ее цифровыми показателями оборотов. О росте ее, особенно в 1740-ые и 1750-ые годы, говорит непрерывно увеличивающееся количество торговых пунктов. Господствует еще периодическая торговля. В очень немногих, наиболее крупных городах идет в гостином дворе и торговых рядах правильная постоянная торговля. Другие более заметные центры обмена довольствуются двумя, редко тремя базарными днями в неделю, а большинство торговых пунктов имеют только еженедельный торг. Громадное большинство селений совсем не имеет базаров и обслуживается на месте захожими или заезжими мелкими торгашами, и предлагающими различные, гл. обр. мелочные товары, и скупающими рыночные продукты деревни, в роде льна, пеньки, кож, шерсти, холста и пр. За другими, более громоздкими товарами, и для сбыта разных продуктов своего труда крестьянин тянется в базарные дни в торговые села или в город, а еще больше для обеих целей используется ярмарка. Сотни мелких сельских и городских ярмарок, приуроченных обычно к храмовым праздникам и представляющих обычно однодневный, реже двухдневный съезд и торговцев с более или менее значительной округи и деревенских продавцов и покупателей из окрестных сел и деревень, составляют, так сказать, первичную сеть ярмарочной системы. Эти ярмарки привлекают скромные десятки торгашей; торгуют очень часто во временно устраиваемых шалашах, с возов; фигурируют здесь все скромные «харчевые и прочие к домашней экономии припасы», или «мелочные деревенские товары». Над этим основанием возвышаются десятки более крупных, имеющих областное значение ярмарок в немногих городах, около некоторых монастырей и в кое-каких селах и слободах. Эти ярмарки обычно продолжаются по несколько дней, привлекают торговцев и покупателей из далеких мест, имеют оборудованные лавки и лари, хотя, конечно, и тут иные ютятся в палатках и шалашах. Наконец, на вершине стоят несколько всероссийских торжищ. Такова, прежде всего, Макарьевская ярмарка — в 60 верстах от Нижнего Новгорода, продолжающаяся с Петрова дня (29. VI) 3—4 недели и привлекающая «великое множество купцов из всех стран Р. и Сибири, также с персидских, турецких и польских границ» (надо бы прибавить, также и из Киргизии, Хивы, Бухары и др.). В этой же группе стоят: «великая ярмарка» в Ирбитской слободе, за Уралом, длящаяся с средины января 2—3 недели и видящая в своих гостином дворе и лавочных рядах также много восточных купцов; весенняя ярмарка (в 9-ую пятницу, считая от пасхи) при Знаменском Коренном монастыре в 30 км от Курска, на которую русские и иностранные купцы «превеликое множество всяких российских, немецких и азиатских товаров привозят, также и лошадьми великой торг производится»; Свинская ярмарка близ Брянска, и некот. др. Для того, чтобы дать конкретное представление об ассортименте товаров на ярмарках, приведем довольно подробный перечень привоза на далеко не перворазрядную ярмарку (еще не узаконенную и фигурирующую под именем «богомолья» на память Петра и Февронии, 25 июня) в Муроме: «хлеб, мясо, рыба разных родов, шелк, кумачи, китайка, бумага хлопчатая и крашеная, сукна недорогой цены, воск, ладон, сандал красной и синей, краска брусковая, по небольшой части камки, голи по цветам, букеты, грезеты, люстрины, тафты (это все разные сорта шелковых тканей), кисеи, каламенок разных рук (т.-е. сортов), позументы, масло деревянное, скипидар, нефть, квасцы, купорос, сахар, чай, виноградные напитки, уклад, железо, пестрядь бумажная разных цветов, меха заячьи и мерлушчатые, шапки, рукавицы, сапоги, сукна, гарус, чулки, узды, шлеи, гужи, кушаки и протчей мелочной товар, также крестьянское рукоделие». В других случаях можно найти более тщательные перечни именно поставляемых крестьянами продуктов и изделий, выше уже отмечавшихся. Таким образом можно оказать, что все производимое деревней и городом, мануфактурой и ремесленником стало предметом купли и продажи; за многими мелочами крестьянин идет на рынок. Но, конечно, не все районы Р. в этом отношении представляют одну и ту же картину; далеко не вся глубинная сельская Русь втянута в торговый оборот.
Ту же неравномерность в жизни отдельных районов увидим и в отношении крупной промышленности. Вообще 1740-ые и особенно 1750-ые годы были временем ее быстрого роста. Достаточно указать, что на 60—65 металлургических заводов, созданных до 1742 г. и действовавших в середине XVIII ст., приходится около сотни новых предприятий, появившихся в двадцатилетие 1742—61 гг., и почти половина из них построена в последнее пятилетие этого периода. Не менее показательно и то, что из 22 стекольных и хрустальных заводов, известных по ведомостям начала 1760-х гг., 20 возникли в 1745—60 гг.; что из 45 шелкоткацких мануфактур, работавших в 1762 г., менее трети возникло до 1742 г. и половина в последнее к итоговому году пятилетие. Примерно так же обстояло дело и в других отраслях промышленности. Проверенного общего итога развития ее к 1762 г. мы, к сожалению, не имеем; обычно приводимую цифру — 984 мануфактуры, без учета горнозаводских предприятий, — нужно признать преувеличивающей действительное число «указных», т.-е. созданных по указам власти предприятий; но, судя по данным о важнейших отраслях производства, можно считать, что со времен Петра количество заводов и фабрик, зарегистрированных в списках берг- и мануфактур-коллегий (и мануфактур-конторы) и не попавших в орбиту правительственного надзора и учета, но принадлежащих к группе мануфактур, возросло раза в три, т.-е. достигало кругло около 700 предприятий, при чем важен не только этот рост числа предприятий. Они росли и по своим размерам. Ткацкая мануфактура с несколькими сотнями рабочих — очень частое явление в тогдашней действительности. Чугуно-литейные и железоделательные заводы также, в качестве правила, принадлежат к крупным мануфактурам с сотней, двумя и более рабочих. Кожевенные, стеклянные, частные винокуренные заводы в общем более мелки по своим размерам, но и в них все же обычно заняты два-три и более десятков рабочих. С другой стороны, стоит отметить, что как раз в середине XVIII в. зарождаются у нас и новые производства, напр. хлопчатобумажных тканей на небольших мануфактурах (только в Астрахани у ткачей-кустарей изготовление восточных тканей из бумажной пряжи относится к более раннему периоду). Громадное большинство фабрик и заводов середины XVIII в. работало непрерывно в течение всего года, несколько сокращая свою продукцию в пору крестьянской «страды» или ставя на ремонт (месяц-полтора) в то же напряженное время сельских работ свои домны и плавильные печи. Таким образом, у российских мануфактур этого времени были уже свои постоянные кадры рабочих. И это тем более интересно подчеркнуть, что обеспечены эти предприятия не только принудительным, но и вольнонаемным трудом. Металлургия Урала главным образом имеет приписных казенных и собственных крепостных рабочих, но и на Урале, особенно в новом промышленном районе юга, знаем немало заводов, на которых преимущественно или исключительно работают вольнонаемные. Немало их и на железных заводах в центре. Винокуренные заводы помещичьи обходятся, как уже упоминалось, почти исключительно крепостными крестьянами, но на купеческих и казенных видим опять-таки вольнонаемных людей. Что же касается промышленности, подведомственной мануфактур-коллегии (и -конторе), то в ней, по официальным данным, в самом начале 1760-ых гг. считалось 38.000 рабочих, из которых почти треть (12.500) состояла из вольнонаемных, несколько более (14.000) было приписных и несколько менее (11.500) — собственных владельческих. Эти вольные рабочие частью рекрутировались из различных слоев городского населения, частью приходили из деревни, и не только казенной, но и помещичьей (чтобы заработать оброк). И интересно, что в составе тех рабочих, которые оставались на фабрике и летом, мы определенно знаем и выходцев из деревни. Таким образом, уже и в эту пору замечался процесс отрыва от родной почвы в более или менее прочных формах. Выше мы видели причины этого в экономике тогдашней деревни. Конечно, этих пришедших на мануфактуру от сохи и плуга крестьян, сплошь и рядом оставлявших в деревне семьи, работавшие на убогом клочке часто мало плодородной почвы, нельзя назвать настоящими пролетариями. Но в городе, где процесс дифференциации был резче, где экспроприация капиталом (и финансовыми требованиями государства) ощущалась сильнее, несомненно нарождались кадры, лишенные средств производства и искавшие заработка на мануфактурах, где они и получали (если не имели ее ранее в качестве ремесленников) специальность. Если мы примем еще во внимание, что наемные рабочие главнейшим образом, как это и естественно ждать, сосредоточены на фабриках и заводах, содержимых купцами и работающих на вольный рынок, то по совокупности данных мы должны притти к выводу, что в середине XVIII ст. мы имеем в Р. зачатки капиталистической мануфактуры средних и даже крупных размеров. Конечно, удельный вес этих капиталистических предприятий в общей массе промышленности был невелик: на многих купеческих фабриках и заводах мы видим приписных или купленных, иногда и тех и других, рабочих; с другой стороны, не всякий наемный по форме рабочий был настоящим вольнонаемным, но важно отметить и зарождение новых явлений.
Выше уже указано, что к 1760-м гг. понемногу втягивалось в промышленность и дворянство, создавая не только винокуренные заводы, но и ткацкие фабрики, кожевенные заводы и др. Однако, в учете роли дворянского капитала в организации русской промышленности нельзя за одну скобку дворянских ставить все предприятия, владельцами которых в документах этой поры значатся лица дворянского звания. Во-первых, дворянами к этой поре были уже не только бывшие гости Строгановы и дети и внуки предпринимателя («хозяйчика») из тульских кузнецов Никиты Демидова, получившие дворянство еще при Петре, но и позже пожалованные или выслужившие дворянство Евреиновы (шелковые фабриканты), Турчанинов (заводчик на Урале) и др. Во-вторых, Воронцовы, Шуваловы, Ягужинский и нек. др. превратились в заводчиков не путем создания новых предприятий, а потому что, пользуясь своим властным положением, за бесценок захватили в свои руки бывшие казенные заводы на Урале и, как выяснилось позже, эксплоатировали их как хищники, стремясь с минимумом затрат выжать как можно больше доходов, а потом за большие суммы вернули их в казну. И, конечно, совсем не на средства, скопленные до «случая» (таких денег не было у него), а на пожалованные императрицей строил фабрику в 1754 г. гр. Алексей Кир. Разумовский. Есть отдельные случаи, когда предприятие значится за дворянином, а фактически ведется за свой счет купцом (медный завод Тевкелева). Наконец, официальные ведомости именем дворянина прикрывают иногда предприятия, созданные и работающие на средства крестьян этого дворянина, так как крепостные не имели права владеть мануфактурами, напр. красильная гр. Гендрикова в Москве, две полотняных мануфактуры крестьян гр. Щереметева. Во всех этих и подобных случаях, конечно, нельзя говорить о дворянских предприятиях, когда нас интересует не звание (формального иногда) владельца предприятия, а происхождение капитала, обращенного в промышленность. С устранением этих фабрик и заводов число настоящих дворянских предприятий, вместе с винокуренными заводами, окажется в пределах сотни. Но опять-таки и здесь стоит отметить новую тенденцию, которая шире развернется в 1760-х, начале 1770-х гг. и которая, с одной стороны, служит показателем судорожных, нередко кончающихся полным крахом, поисков новых источников дохода, с другой — обнаруживает начало процесса обуржуазивания этой части дворянства. Невелика, еще относительно менее существенна и роль крестьян помещичьих и др. в создании промышленных предприятий. Очевидно, крепнущая сельская буржуазия (иногда под покровом и покровительством барина-крепостника) все еще стоит на стадии первоначального хищнического накопления средств путем скупки продуктов и закабаления мелких производителей в начальных стадиях этого процесса. Господствует в промышленности (рядом с казною) российское купечество, которое выделяет все новые и новые фамилии фабрикантов и заводчиков.
Но хотя мануфактурная промышленность была явлением сравнительно новым и в конечном счете разрушительным для феодально-крепостнических отношений, хотя главные создатели этой промышленности — купцы — в это время довольно резко, особенно сверху, отделялись от владык крепостничества, господствующие в стране отношения не могли не тяготеть и над этой областью жизни. И если можно говорить об обуржуазивании части дворянства через промышленность, то нужно отмечать и «одворянивание» фабрикантов и заводчиков из купечества. Здесь имеется в виду не стремление (через даваемый иногда предпринимателю чин коллежского ассессора или посредством службы, большею частью военной), обычно детей или внуков основателя фабрики или завода, войти в ряды дворянства, не желание через покупку деревень сравняться с «первенствующим сословием» в правах земле- и душевладения. Конечно, и в том и в другом случае переход на рельсы дворянства в складе жизни и в психологии совершался с большею легкостью (и часто кончался у преемников создавшего состояние купца полным разорением). Но даже и тогда, когда купец оставался просто фабрикантом и не покупал деревень, дух крепостничества пронизывал промышленность. Это особенно резко сказывалось в положении рабочих, и не только собственных и приписных, но и «вольных». В обстановке, пропитанной рабством, и фабрикант чувствовал себя не просто как хозяин, но и вел себя как владелец не только предприятия, но также и рабочей силы. Длинный рабочий день (от 10 до 14 час. по разным регламентам, а фактически больше), очень низкая заработная плата, еле-еле обеспечивавшая рабочему полуголодное существование, нередкая выдача этой платы, во всяком случае частично, продуктами (так было, по крайней мере, на уральских заводах), довольно широкое привлечение к легким работам женщин и детей и т. д. — рисуют тяжелое положение работающих, даже если они явились на фабрику по вольному найму. Если же они, не говорю уже собственные, купленные владельцем, а только приписные к его предприятию, они всецело и юридически в руках фабриканта или заводчика. Почти единственное развлеченье и средство забыться — пьянство, но его почти неизбежным следствием являются прогулы, жестоко караемые и рублем, и телесными наказаниями, и заключением. Малейшее ослушание, противоречие, — и рабочий по решению владельца или его управителей подвергался наказанию. И тут перед нами развертывается картина полного вотчинного, помещичьего режима. Батоги, кнут, плети в неумеренных количествах, если дело не ограничивается рукопашной расправой тут же на месте, сажанье на цепь, колодки и пр. — постоянные меры воздействия на рабочего. И нет у последнего способа добиться управы на владельца и даже на его правителей: власти закуплены ими. А если недовольство прорвется в возмущение, то к расправе владельца присоединяется еще кара власти гражданской, а то и экзекуция военного отряда, вплоть до применения оружия. Неудивительно, что фабрика и завод рассматривались как место и способ наказания, заменяли тюрьму и ссылку. На предприятия казенные и даже частные посылали работать (ссылали) преступников и преступниц; у помещиков-предпринимателей иногда бывали даже выделены фабрики, куда отправляли провинившихся крестьян и дворовых (такая фабрика была у Воронцова в Костромском у.).
Переходя к вопросу о географическом размещении промышленности, удобнее всего связать его с общей характеристикой отдельных районов государства в 1750-ые годы. Такое рассмотрение позволит увязать размещение промышленности с другими экономическими моментами.
Но прежде чем мы перейдем к этому обзору, нужно остановиться еще на одном вопросе. Характеризуя экономическую политику правительства Елизаветы, обычно указывают на передачу казенных заводов в руки Воронцовых и Шуваловых и на вредное действие создававшихся при благосклонном участии власть имущих и во всяком случае с разрешения правительства монополистических торговых и промышленных компаний или монопольных предприятий отдельных лиц, главным образом опять тех же Шуваловых и Воронцовых. Однако, при этом не обращают внимания на хронологию этих явлений народно-хозяйственной жизни. Между тем не случайность, что они возникают в конце 1750-х годов. Очень большую роль сыграла здесь Семилетняя война, сразу обнаружившая критическое состояние средств русской казны. Выше уже указывалось, что именно тогда открыто фискальные цели (желание получить любой ценой побольше денег) исказили первоначальный покровительственный для русской промышленности и торговли характер нового тарифа. Именно в эти же годы отдаются на откуп компании, возглавляемой купцом Шемякиным, все таможни из желания вперед и без хлопот получать средние за последние три года сборы, даже с некоторой надбавкой (определенной на нужды московского университета). А затем, в 1759 г. тому же Шемякину предоставлена монополия по доставке в Р. шелка-сырца с Востока, сразу же отразившаяся на русском рынке скачком вверх цен на шелк. Осенью 1757 г. утверждена компания Ром. Воронцова с Мельгуновым по монопольной вывозке соли из астраханских озер в Персию, в 1759 г. учреждена монопольная компания астраханских купцов под фирмой Воронцова по торговле с бухарцами, хивинцами и трухменцами через Мангышлак, и т. д. Точно так же с 1757 г. начинается энергичная «продажа» казенных уральских заводов разным частным лицам (не только Воронцовым, Шуваловым, Ягужинскому, но и заводчику из купцов Турчанинову). Имеем, конечно, примеры того и другого и ранее, но очень немногие: беломорская компания Шувалова с 1748 г. (с правом бить морских зверей для топки ворвани, выварки соли) и др. Затем надо иметь в виду, что в тех случаях, когда дело нам известно подробнее, в монопольных компаниях и предприятиях действующим оказывается в большинстве случаев купеческий же капитал, а знатные имена, очевидно, употреблялись (и то не всегда) на исхлопатывание привилегий, и носители их получали за то определенный доход. Иначе говоря, в этих монополиях можно и, пожалуй, нужно видеть борьбу между отдельными группами буржуазных капиталистов, а не экспроприацию их доходов новой дворянской знатью. Затем раздача казенных заводов захватила далеко не все казенные предприятия и не всегда, как уже сказано, переводила их в руки новых аристократов. Наконец, не нужно преувеличивать и «разрушительной» роли этих монополий. Конечно, они должны были отразиться неблагоприятно на экономике страны. Но все же там, где мы имеем возможность довольно хорошо следить за ходом жизни, напр. в области промышленности, мы не наблюдаем замирания, а констатируем продолжающийся рост, и даже в шелкоткацкой отрасли, на которую сильнее всего давила монополистическая обстановка, из году в год (в 1758—62 гг.) открывались новые и новые мануфактуры. Правда, большею частью монополизировался торговый оборот, особенно внешний, но у нас нет сейчас данных, чтобы учесть задерживающую роль в размерах оборотов или повышательные тенденции в отношении цен, кроме приведенного случая с шелком.