13. В недавнем еще прошлом принято было всю историю правления Павла (1796—1801; см. XXX, 758/68) сводить к необдуманным, странным или даже нелепым мерам душевно-больного императора или смотреть на эти годы, как на время прохождения «какого-то шквала, который налетел извне, все спутал, все переворотил временно вверх дном, но не мог надолго прервать или глубоко изменить естественный ход совершающегося процесса» (Корнилов). Особенно странно, что это писалось уже после того, как М. Н. Покровским была показана внутренняя связь режимов Екатерины и Павла. Правда, надо признать, что сам Павел подчеркнутой оппозицией матери, демонстративной отменой многих ее мероприятий, с одной стороны, и его преемник первым же публичным заявлением, что он будет править «по законам и по сердцу бабки своей Екатерины Великой», — с другой, невольно внушали мысль, что промежуток между 1796-м и 1801-м г. был каким-то историческим недоразумением. Однако, за словесностью официальных высказываний, за проявлениями личного темперамента надо подметить непрерывный ход исторического процесса.
Если уже при Екатерине пытались мерами административного воздействия лечить болезни народно-хозяйственного организма, то Павлу и его друзьям из гатчинских казарм с их духовным горизонтом армейских служак и вовсе должно было казаться, что во всем виновато расстройство дел управления и что для исцеления необходимо подтянуть дисциплину. Уже при Екатерине «просвещенная» позолота давно спала с абсолютизма, и он стал «непомерным деспотичеством» (Щербатов). Правительству Павла, после «ужасов» французской революции, в которых и ученица просветителей винила «философов», незачем было и прикрываться «просвещенностью», прямо ведущей к ненавистной «гидре о 1.200 головах» (как Екатерина называла национальное собрание). Постоянный страх власти и дворянства перед повторением пугачевщины, усилившийся теперь в связи с ухудшением положения крестьян и ростом крестьянских волнений, диктовал меры строгости и «внимания» к крепостным. Наконец, крайнее расстройство государственных финансов требовало необходимости строгой экономии.
Таковы были в сущности основные черты внутренней политики правительства Павла. В ней не было и тени больших преобразовательных замыслов; она проникнута исключительно консервативными, охранительными намерениями. Охрана чего? И Павлу, лично руководившему помещичьим хозяйством не очень крупного масштаба в Гатчине, более непосредственно, чем Екатерине, были близки и понятны интересы именно и прежде всего дворянства; и его первые сотрудники, принадлежавшие к тем слоям дворянства, которые болезненно ощущали все явления хозяйственных трудностей 80-х и 90-х гг. и не мечтали о формальном участии в «вышнем правительстве», могли думать о защите «собственной рубашки». Сознательное отстранение Екатериной сына от государственных дел замкнуло его в узком кругу гатчинского управления, в котором на первом плане стояла игрушечная армия. И из этого маленького окошка простыми казались отношения в большом мире, непререкаемой по-военному рисовалась власть командира-императора. Выстроить всю Р. «во фрунт», указать каждому его точное место в шеренге, потребовать от всех беспрекословного исполнения приказаний в «боевой обстановке» внутренних и внешних опасностей — было так естественно для гатчинцев, попавших в положение правителей всей Р. И если со времен Потемкина армия все больше становилась центром внимания власти и ее главнейшей опорой, то павловский режим можно назвать попыткой найти выход из затруднений при помощи военной диктатуры.
Но прежде всего и сама военная сила нуждалась в некоторых «исправлениях». В противовес строгой внешней дисциплине, прусской муштре и полной субординации гатчинской «армии» Павла (в две с половиной тысячи человек), гвардия и армия Потемкина — Суворова казалась несколько распущенной; положение солдата, к которому оба они требовали известного внимания со стороны командного состава и в котором поддерживали некоторый минимум сознательности и самостоятельности, казалось даже опасным. Суворов (см.) быстро попал в отставку (февраль 1797 г.). Павел энергично начал «вышибать потемкинский дух» из генералов и офицеров, увольняя всех мало-мальски строптивых или недостаточно поворотливых для нового тона в войсках; солдата муштрой старательно спускали на роль простого орудия в руках покорного высшей власти командного состава и, как бы в качестве постоянно напоминающего о строжайшей дисциплине символа, взамен свободного екатерининских времен мундира ввели обтягивающую прусскую форму с прической, с жесткой косой и пр.
Диктатура даже в интересах дворянства требовала сурового режима и от него самого. «Жалованная грамота» с упоминаниями о каких-то «правах» не годится для эпохи диктатуры и формально отменена. Дворянство лишено права подавать петиции на имя императора, в чем выражалась как бы идея контроля сословия над администрацией; теперь, наоборот, дворяне должны были прямо попасть в руки местных губернаторов — ставленников диктатора; Павел отклонил даже прием делегации нижегородских дворян, желавших, по почину губернатора, поздравить его со вступлением на престол. Точно припоминая неприятный для дворянства конец манифеста о вольности дворянской, правительство Павла под рукой внушало мысли о необходимости служить, ибо не служащие «в сей праздности теряют то время, которое бы с пользою ныне могли посвятить на пользу отечества» (письмо генерал-прокурора астрах. губернатору от 21 окт. 1797 г.). «Комиссия для составления законов Российской империи» совершенно в тон основным настроениям предполагала отменить выбор дворянами судей в уездный и нижний земский суды, так как выбор «несвойствен монархическому правлению, но приличествует только аристократическому». Аристократия же совсем не в почете при Павле; при нем «велик только тот, с кем говорит» император, да и то лишь «пока он с ним говорит». В отношении дворян даже восстановлено телесное наказание. И смысл всех этих мер и намерений один: подтянуть дисциплину, стянуть руководство действиями к единому центру.
Но, с другой стороны, дворянство требовало внимания к своему оскудению. В поддержку энергично брошен единственный рессурс, которым можно было легче других распорядиться. Темпами, неслыханными даже для времен Екатерины, идет раздача дворянам населенных имений: всего за 4½ года роздано 600.000 душ об. пола (а при Екатерине — ок. 850.000 за 34 года). Поддержка дворян совпадала здесь и с заботами о порядке: помещичья «отеческая полиция» должна была лучше, чем обычная администрация, гарантировать спокойствие в недовольных низах. Так, дворянин даже в качестве душевладельца призван играть государственную роль — роль полицеймейстера. А если его власти оказывалось недостаточно, то правительство с большей, пожалуй, чем ранее, быстротой и стремительностью применяло меры военного воздействия, вплоть до пушек. Впрочем, попытались и несколько ослабить мятежное настроение низов государевой «милостью». Манифест 29 янв. 1797 г. под угрозой жестокой расправы напоминал о необходимости безропотного повиновения крестьян помещикам, а другой манифест 5 апр. того же года запрещал помещикам заставлять крестьян работать в воскресные и праздничные дни и в форме пожелания рекомендовал трехдневную барщину. «Советом сказанное» крестьянами было понято, по крайней мере в некоторых местах, как категорическое предписание ограничить барщину, и стало основанием для ожиданий полного упразднения крепостной зависимости. Манифест оказался поводом для новой вспышки крестьянских «неповиновений» господам, посылок ходоков «за волей» к царю в Петербург. И для усмирения были командированы военные отряды. А на попытки дворовых в столице добиться управы на жестоких господ Павел ответил приказом наказать жалобщиков кнутом в размерах по желанию владельцев, вызвав тем «всеобщую похвалу и благодарность от всего дворянства».
Само собой разумеется, что павловские «милости» совсем не устраивали крестьян. Но и положение дворянства в целом не могло радикально измениться к лучшему оттого, что любимцы государя получали десятками тысяч крепостных, дальше стоящие — сотнями и десятками: раздачи не лечили даже той болезни, которой страдало дворянское хозяйство. Мало помог тут и новый специально дворянский банк, который опять-таки позволял перевернуться в затруднениях, но не касался причин, их породивших.
Еще менее удачно обстояло дело с мерами в отношении промышленности. Ее по общей системе мероприятий отдали под контроль администрации, и вместе с тем восстановили право фабрикантов и заводчиков не из дворян покупать к предприятиям крестьян с землей и работников. Но правительственная опека только стесняла производственную деятельность, а к крепостному труду теперь после многолетней работы с наемными рабочими предприниматели уже не стремились, вследствие опытом установленной меньшей его производительности. По ведомостям фабрик и заводов разных отраслей промышленности (кроме горной и винокуренной) за 1797—1803 гг. можно видеть, как редки случаи покупок крестьян в эти годы промышленниками.
Что касается торговли, то попытка бороться с дороговизной полицейскими мерами (обязательной таксировкой цен в городах) приводила к прямому сокращению торгового оборота. С другой стороны, и показная борьба с инфляцией путем сожжения бумажек на 6 млн. руб. (менее 4% всех бывших в обращении) дала ничтожные результаты для поднятия курса. А новые выпуски ассигнаций на сумму около 50 млн. руб. снизили стоимость бумажного рубля до уровня более низкого, чем при Екатерине (в 1798 г. до 62½ коп., затем после некоторого подъема —до 66½ коп.), а это имело результатом подъем цен на товары. Таким образом, и в этих плоскостях меры административные не вели к исцелению болезней. По разным приведенным ранее данным видно, что заметное улучшение наступило лишь в первые годы XIX в., по окончании павловского режима.
В отношении горожан он был не более снисходителен, чем и по адресу дворянства. «Жалованная грамота городам» перестала действовать одновременно с дворянской. Городское «самоуправление» еще более дворянского попадало в зависимость от администрации.
Вообще время Павла было годами роста власти назначенных, а не выборных властей. Губернаторы в большей мере, чем раньше, становились сатрапами в провинции.
Стремления к экономии в расходах повели к некоторой перестройке местного управления — к сокращению числа губерний, к ликвидации некоторых органов и т. д. Но проводились эти мероприятия с удивительной необдуманностью и неподготовленностью: то губерния уничтожалась, то быстро восстанавливалась с приращением территории за счет соседней; то же было с уездами. И в результате получался хаос, создавалась задержка в делах, и это при стремлениях подтянуть порядок, усилить роль администрации. И средств на эти перестройки уходило столько, что они, кажется, поглощали всю экономию от сокращений.
Подбирая власть на местах, еще более старались упрочить руководство всем из центра. Если после екатерининской губернской реформы оказались ненужными и постепенно ликвидировались все коллегии, кроме трех «государственных» (иностранной, военной и адмиралтейской), то теперь четыре коллегии (камер-, берг-, мануфактур- и коммерц-коллегии) были механически восстановлены. Но не могли быстро наладиться соотношения системы централизации в коллегиях и децентрализации в губернских учреждениях. С другой стороны, дух коллегиальности уже давно отлетел из воссоздаваемых центральных органов, и при Павле это подчеркнуто назначением не входивших в коллегии «директоров» и министров по разным отраслям с правом личных докладов государю и контроля за работой коллегий, а вместе с тем старая конструкция последних сохранялась. В результате нужной для диктатуры четкости и быстроты в работе аппарата управления не получилось.
В области вероисповедной политики были усилены меры строгости в отношении крайних течений инако верующих. А на ряду с этим прямо продолжая меры Потемкина, правительство Павла легализовало наиболее близкое к официальной церкви старообрядчество в форме «единоверия» (см.). Этим, как и манифестом о трехдневной барщине, стремились, очевидно, уменьшить опасность брожения и недовольства в низах. Но, не исполняя просьбы шедших на легализацию, им не дали старообрядческого епископа и прямо, вопреки их желанию, подчинили их синоду. И этим дело единоверия было скомпрометировано; в него приходилось загонять людей мерами административного внушения, а позже и более сильными приемами. А тем самым оказались недостигнутыми и политические результаты, к которым стремились.
Что же касается области идейных течений, то годы павловской диктатуры могли быть только годами удушения всякой независимой мысли. Развивая и расширяя мероприятия последних лет Екатерины, теперь прямо и резко прекратили всякий приток книг, даже нот из-за границы из боязни сеяния в Р. «плевел» запретных мыслей. Последовательно запрещены поездки для учения за границу, а все ранее уехавшие вызваны назад.
Внутри цензура повела борьбу не только с мыслями, но даже с отдельными словами. И в результате литература совсем замерла под «рев норда сиповатый»; журналы этих лет — собрание скучных нравоучений и невинных бесталанных повестей и стихотворений, и лишь каким-то чудом проскользнули через все препятствия кое-какие более живые произведения, в роде «Ябеды» Капниста (см.). В рвении истребить все семена «французской заразы» правительство занялось даже мелочной борьбой с французскими модами, вызывая недовольство щеголей и модниц и насмешки людей серьезных.
Подводя итоги внутренней политике военной диктатуры, нельзя не признать, что явившаяся на свет в значительной мере вследствие неподготовленности новых правительственных людей и в соответствии с личными вкусами Павла и проведенная в одном нелепо прямолинейно, в другом — с неоправдываемыми отступлениями, то с попытками какой-то демагогии, то без всякого внимания к запросам разных групп, она не дала и не могла дать ни результатов, которых ожидали ее инициаторы, ни счастливых следствий для страны. Однако, полный крах этой «системы» пришел в результате политики внешней.
Здесь Павел и его министры старались, сколько умели, решать оставленные им предшественниками задачи и даже в том, что принято объяснять сумасбродством Павла, продолжали дела, давно начатые. Так, знаменитое гроссмейстерство мальтийское стоит в тесной связи с вниманием к Средиземному морю. Торговая средиземноморская компания, посылка морских кадет в Средиземное море при Екатерине уже тогда ставили вопрос о станции для русских судов в этом бассейне, и уже тогда внимание русских политиков направлялось на Мальту, которая, помимо роли в развитии торговли, могла бы стать базой для военного флота в предприятиях против Турции. Есть указание, что Екатерина специально направляла внимание Павла на Мальту, давала ему читать книги по истории мальтийских рыцарей. При Павле, во время войн против Наполеона, Мальта должна была служить и в действиях против Франции. При всем этом отказ от Мальты, когда она сама давалась в руки, а не прием предложения должен был бы вызывать недоумение. С другой стороны, поход донских казаков на Индию, конечно, связан и с замыслами Петра и с нащупываниями Екатерины. Только темперамент Павла, а вероятнее — недалекость донского руководства придала походу нелепую форму. Меры в Закавказьи, приведшие к подданству Р. грузинского царя (см. кавказские войны, XXIII, 37), были продолжением мер все того же ненавистного лично Павлу Потемкина, а война с Францией была реализацией обещаний Екатерины послать вспомогательный корпус в Европу. И с точки зрения ближайших интересов и дворянства, и буржуазии скорее всего именно эта борьба с послереволюционной Францией была едва ли нужной жертвой людей и тратой средств. Последовавший затем разрыв с Англией и выступление против нее были уже прямым «преступлением» против интересов связанных с ней своими поставками и закупками помещиков и купцов. И неудивительно, что тогда именно быстро созрел из давнего недовольства режимом заговор дворянского офицерства, завершившийся убийством Павла в ночь на 12 марта 1801 г.
Неудачи павловской диктатуры в борьбе со всеми затруднениями заставляли искать других средств против застаревшей уже болезни. И на сцену вышел «либерализм» «дней Александровых прекрасного начала».