Мор (More), Томас, автор „Утопии“ (1478—1535). Сын видного адвоката, М. воспитывался в доме кардинала Мортона, раньше примыкавшего к Ричарду III, потом в звании государственного канцлера усердно и ловко помогавшего Генриху VII укреплять свой трон. Лет 15-ти М., по настоянию Мортона, был послан в оксфордский унив., бывший тогда центром английского гуманизма, и со всем пылом молодого увлечения отдался „новому просвещению“. Впоследствии он близко подружился с Эразмом, и в его доме Эразм писал свою „Похвалу глупости“ (1510). В университете М. пробыл не более двух лет; отец торопил с практической карьерой, и М., пройдя положенную адвокатскую выучку, в 1500 г. был принят в корпорацию. Он быстро выдвинулся как практический юрист, но в то же время выступал с рядом лекций о блаж. Августине, собиравших всю тогдашнюю интеллигенцию Лондона. 26-ти лет, в 1504 г., он был выбран в парламент и сразу увлек палату своими неслыханно-смелыми по тому раболепному времени разоблачениями беззаконий, которыми пользовался Генрих VII, чтобы выжать из страны побольше денег. В результате всегда послушные общины отвергли субсидию. Это выступление стоило бы М. головы, настолько велик был гнев против „безусого юнца“, но по форме речь его была совершенно неуязвима, и вместо сына поплатился отец: под каким-то вымышленным предлогом его оштрафовали на большую сумму и до уплаты томили старика в тюрьме. Но и молодому М. пришлось на время стушеваться. Повидимому, к этому моменту относится пребывание его в монастыре (хронология и самые факты ранней биографии М. плохо выяснены); рассказывают, что в монастыре М. проявлял исключительн. аскетизм, как ни плохо это вяжется и с общим настроением гуманизма и с далеко не монашескими мотивами ранних „эпиграмм“ самого М. Во всяком случае, в 1505 г. М. уже опять жил в Лондоне, женился и с громадным успехом занимался практикой. Только от политики он должен был держаться в стороне, зато он усердно перелагал на латинский яз. сатирика Лукиана, одного из любимейших своих писателей, и снабдил его „Tyrannicida“ язвительным антимонархическим комментарием. Однако, когда на престол вступил Генрих VIII, М. приветствовал его восторженной одой. В 1515 г. М., по представлению лондонского купечества, среди которого пользовался исключительн. популярностью, был прикомандирован к посольству, отправлявшемуся в Нидерланды, чтобы уладить разные политические и торговые разногласия. Здесь, во время перерыва в переговорах, он написал главную часть своей „Утопии“; по возвращении в Англию он ее окончил и издал в 1516 г. на латинском яз. в Лувене; потом она была переиздана, также на латинском яз., в Париже, Базеле, Венеции, в 1517—1519 г.; после того „Утопия“ при жизни М. больше, повидимому, не выходила (по-английски она появилась лишь в 1551 г., в перев. Робинсона). В 1519 г. М., по настойчивому приглашению Генриха VIII, поступил на коронную службу и через 10 лет, в 1529 г., после свержения Уолсли, был назначен государственным канцлером. Это была скорее дружба, чем служба, обаяние великого ума и таланта. Всего больше, быть может, Генрих дорожил тем, что в друге гуманистов и авторе „Утопии“ он неожиданно обрел горячего соратника в борьбе с реформацией. М. несомненно принимал участие в составлении памфлета короля против Лютера, затем взял на себя защиту Генриха против ответного памфлета Лютера („Vindicatio Henrici VIII“ под псевдон. Gulielmus Rosseus). Вскоре он выступил и против английских реформатов, написал „Диалог о ересях“ (1528) и, когда появилось „Моление за бедных“ („Supplication for the Beggers“, ок. 1529, припис. Симону Фишу), направленное против католического духовенства, выступил в защиту духовенства („Моление душ“, „Supplication of the Soules of Purgatory“), хотя раньше в „Утопии“ сам не менее сильно обличал духовенство. Впрочем, споров по существу, всяких богословских вопросов он тщательно избегал; это он предоставлял богословам и не столько защищал старое, сколько иронизировал над прозелитами нового. Однако, памфлетами борьба М. с реформацией не ограничивалась, и в должности канцлера он пользовался для искоренения ересей всей предоставленной ему властью; было при нем и несколько случаев казни за пропаганду реформации. И не то особой злобой, не то горькой иронией над своей неожиданной ролью палача свободной мысли звучат слова, им самим вписанные в свою эпитафию: „ненавистный ворам, убийцам и еретикам“. Говорят однако, что он добродушно смеялся, когда жертве его удавалось бежать из заключения, и несомненно, что с отдельными протестантами-иностранцами, пассивными еретиками, не агитаторами, как с Гольбейном, он попрежнему поддерживал дружбу и часто оказывал им и гостеприимство и покровительство. Во всяком случае, посылая других на казнь за их проповедь, он и сам легко пошел на плаху за то, что защищал. Когда разногласия короля с Римом очень обострились и стал обозначаться полный разрыв с католичеством, М. отказался от канцлерства. Герцог норфолькский долго убеждал его смириться, напоминал, что гнев короля — это смерть, но ответ М. был: „Разница, милорд, лишь та, что я умру сегодня, а вы завтра“. Это „сегодня“ наступило очень скоро. Сначала (1533) хотели приплести М. к т. наз. „заговору девы из Кента“, но обвинение было слишком нелепое, и от него пришлось отказаться. Тогда от М. потребовали присяги акту о престолонаследии, потом новому акту о супрематии. Первому акту он соглашался присягнуть, но с оговоркой, исключавшей признание первого брака короля незаконным; акту о супрематии он решительно отказался присягать, хотя за это в самом законе прямо назначалась смертная казнь. 15 месяцев держали М. в тюрьме, в надежде сломить его стойкость. 6 июля 1535 г. он был казнен, встретив и смерть саркастической шуткой. Он пал мучеником за старую веру, и католическая церковь, — правда, через много веков, в 1886 г., — причислила его к лику „блаженных“. Но был ли он истинным католиком? В „Утопии“ он бесспорно от католичества очень далек; в „Утопии“ явно сквозит пантеизм, эвдемонизм, но никак не католицизм. Правда, в „Утопии“ он стоит также за веротерпимость, а в жизни активно боролся с протестантизмом. Но правы ли те, кто считает, что М. изменил идеалам своей молодости? Вряд ли. И в „Утопии“ веротерпимости поставлены строгие пределы. И там для народа, для массы он считал необходимой веру в загробную жизнь; и там отрицание этой веры лишало права на общественные должности; излагать такие взгляды разрешалось только пред учеными и жрецами, отстаивать их пред „простым народом“ прямо воспрещалось, а пропаганда новых религиозных верований, даже христианства, строго карается у утопийцев, вплоть до изгнания, ссылки и обращения в рабство. Рабство, т. е. по существу каторжные работы, заменяло в „Утопии“ смертную казнь, и, посылая проповедников реформации на эшафот, М. не шел вразрез с идеалами своей молодости, — сами идеалы его были со значительными оговорками. Большие идеалы были для больших умов. „Простому народу“ нужна незыблемая вера, его „недалекому уму“ многое недоступно не только в реальном настоящем, но и в отдаленной Утопии. Но при таком глубоком презрении патриция духа к уму толпы мог ли коммунизм „Утопии“ быть серьезной проповедью, возможно ли вслед за Каутским признать М. первым провозвестником коммунизма? Как с коммунизмом сочетать рабство, хотя бы для преступников, самую преступность, социальные корни которой М. так отчетливо сознавал, захват чужих территорий, войны, всякое предательство по отношению к врагам и все эти многочисленные советы и рецепты, явно отвечающие только интересам текущего преходящего момента? Как известно, большинство английск. биографов М. считают, что „Утопия“ главн. образом и имела в виду именно текущий момент, что коммунизм в большой степени служил лишь ширмами, отводом глаз для слишком смелой критики настоящего и слишком радикальной для тогдашней Англии практической программы. Но вряд ли в этой программе лежал центр интересов автора. Тогда не прошло бы так бледно и безрезультатно его канцлерство. В паллиативы он всего менее верил, превосходно сознавая, что все будет претворено в действительности в интересах господствующего класса, и устами своего героя, путешественника-философа Гитлодея, говорил: „Когда я мысленно обозреваю все ныне существующие государства, я, поистине, не вижу ничего другого, как один заговор богатых, устраивающих свои личные дела от имени и по праву государства“. Анализ его шел глубоко, „мерка вещей“ была большая и требовала полной перестройки всего, до фундамента, но силы, на то способной, не было. Дворянство и купечество он знал насквозь и добровольного отречения от классовых интересов от них не ждал. Нарождавшийся межклассовый абсолютизм он наблюдал слишком близко, чтобы серьезно рассчитывать на пришествие нового Утопа, а народ в глазах гуманиста был стихийной силой, не творческой. Естественно, что бесцельными казались все попытки реализовать идеалы, и жизнь ему, как Гитлодею, представлялась пошлой комедией Плавта, в которую смешно врываться с патетической речью Сенеки. Играть по пьесе, как он рекомендует своему герою, он оказался не в силах и в своей практической государственной деятельности сыграл почти что немую роль (mutam personam); таков ведь был его другой альтернативный совет. Но все же со своим негодованием взыскательного зрителя он совладать не мог, и горячее обличение „Утопии“ несомненно сыграло не малую роль в развитии социальных идей и социального движения. В этом отношении Каутский бесспорно прав. — См. „Sir Th. More’s Utopia“ ed. by Churton Collins (Clarendon Press, 1904); „Утопия“, пер. Генкеля (1905); Каутский, „Т. М. и его Утопия“ (р. пер. 1905); Тарле, „Общественные воззрения Т. М.“ (1901); Rudhart, „Th. М. aus den Quellen bearbeitet“ (1829); „The worke of Sir Th. M.“, ed. by Rastell (1557); более современн. изд. соч. М. принадл. W. I. Walter (Baltim., 1841) и Т. Е. Bridgett („Wisdom and Wit of Blessed Th. M.“, Lond., 1891); Brewer, „Letters a. papers of the Reign of Henry VIII“, v. II, p. I (1864).
Z.