Вергилий (это правописание древнее и потому правильнее, чем позднейшее: Виргилий), Публий Марон, знаменитый рим. поэт Августовского века, род. в 70 г. до P. X., в деревне Анды, близ Мантуи, ум. в 19 г. до P. X., в г. Брундизии. Правильно ли указание биографов, что двустишие на гробнице В. (близ Неаполя, древней Парфенопы) сочинено было им самим, или нет, — во всяком случае, оно в своем заключительном стихе дает глубоко-верную характеристику его поэзии. Именно там говорится: Mantua me genuit, Calabri rapuere, tenet nunc Parthenope; cecini pascua, rura, duces“, т.-е.: „Родила меня Мантуя, у себя в плену держали калабрийцы, теперь мною владеет Парфенопа; на своем веку воспевал я пастбища, нивы, вождей“. Действительно, художественное творчество В. поражает тем, что он черпал вдохновение из диаметрально-противоположных источников: мирная идиллия — и величайший героизм; все мелочи сельского быта — и кровавая буря сражений; безмятежность пасторали — и грандиозные события мировой истории, навеки оставшиеся в памяти человечества. Он и в этом отношении, в этой близости к обоим полюсам — пастушества и героизма, как бы следовал своему дивному образцу, Гомеру, т.-е. и он отозвался на обе части той вечной эпопеи, которая называется Война и мир; и он, кроме Энеиды, которая есть его Илиада, создал еще и свою Одиссею, которой являются его Буколики и Георгики; впрочем, уже и одна Энеида заключает в себе те элементы нежного и тихого чувства, которые характеризуют мирную сторону человеческого существования. Но преимущественно только что упомянутые два сочинения В. воплощают собою идиллический момент его духа. Буколики, состоящие из десяти обособленных частей, или эклог, как показывает самое заглавие, изображают пастушескую жизнь и написаны не только в стиле Феокрита, но даже прямо заимствованы у него целыми тирадами, дают перевод из знаменитого греческого идиллика. И все-таки в них есть нечто, принадлежащее самому В., его моральная собственность: пусть этот сын блестящего века, „златой Италии роскошный гражданин“, слишком изыскан и культурен для того, чтобы глубоко опроститься и внутренне перенести себя в первобытную психологию, и пусть самозванными устами его лже-пастухов говорят римские горожане, бесспорно, однако, что самый выбор именно пастушеской оболочки для содержания, во многом, т. сказать, городского, указывает на интимное и властное тяготение В. к жизни простой, к тишине полей и пастбищ; была у него, значит, искренняя тоска по родине-природе. Это видно уже из стиха Буколик, льющегося какою-то убедительной гармонией и в самом деле навевающего впечатление идиллии. Далеко уступая естественности Феокрита, пасторали В. тем не менее чужды холода и деланности; они — классицизм, а не ложно-классицизм. То же надо сказать и о его Георгиках, большой дидактической поэме, которая раскрывает перед нами всю технику, всю прозу, но и всю поэзию земледелия, садоводства, скотоводства, пчеловодства. Посвященная Меценату, покровителю всяческой культуры, она предлагает замечательную опись природы, но не сухую, а проникнутую истинной красотою. Гораздо более самостоятельный, чем в Буколиках, В. здесь еще явственнее обнаруживает свою врожденную идилличность и, если можно так выразиться, свою и своих произведений внутреннюю подлинность, на почве которой только и могли возникнуть самые заимствования его. Как является В. патриотом Италии и, говоря о климате, какого требует для себя каждая порода деревьев, восклицает, что нет на свете лучше края, чем Италия, великая родительница плодов земных, великая родительница мужей земных, — так он — и патриот природы вообще. Он любовно живописует подробности природы, и под его стилем картинностью и смыслом загорается сельское хозяйство. — Вершины своего творчества и своей славы достиг В. в Энеиде, самой примечательной и самой удачной изо всех попыток искусственно создать национальный эпос. То, что в Греции, в гекзаметрах Илиады и Одиссеи, вылилось непосредственно из души народа и органически сплелось с его религией, с его легендами о богах и героях, о таких событиях, которых, м. б., и не было, но которые тем не менее силою веры и фантазии как бы претворились в реальные и живые факты и были возведены в достоинство действительности, — это В. осуществил при посредстве литературы, — с помощью своих знаний, своих археолог. и мифологических изысканий и своего большого словесного таланта. Он хотел своей поэмой внедрить в сознание римлян, что они ведут свое происхождение от троян, что Рим — продолжение Трои, т. к. Эней, троянец, сын Анхиза и Венеры, одинаково, значит, принадлежащий и к людям, и к богам, по разрушении Илиона, после многолетних скитаний и борьбы, основался в Италии и там положил начало великому царству латинян. Герой — продолжатель, осуществитель исторической преемственности, связующий рассеянные поколения в одно славное человечество, Эней, по В., является, в лице своего сына Аскания, или Юла, родоначальником и всего Юлиева дома, gens Iulia, благороднейшим отпрыском которого служит Август, — а его открытому или сокровенному прославлению много стихов посвятил В. Однако, идеализация римлян вообще и, особенно, основателей римской монархии, Юлия Цезаря и его племянника, служение династическим интересам, дух утонченной лести и вся риторичность и надуманность Энеиды только ослабляют ее ценность, но не разрушают ее. Из чужого и своего, из греческого и римского, из национальных чаяний и собственных измышлений построил В. изящное здание своей поэмы. Она, естественно, далека от стихийной непосредственности Гомера, но все-таки частное, временное, местное сумел В. обобщить в типическую категорию и на протяжении почти двух тысячелетий заинтересовал событиями своего рассказа все культурное человечество. Повидимому, чтобы сотворить образ героя, надо самому иметь в себе начало подвига: сам не герой, В. не сделал героем и Энея; сам не великий, он не придал ему величия, и „благочестивый“ Эней выдержан у него именно в бледных тонах одного только благочестия; можно сказать вообще, что Энеида — прекрасная акварель античности. He веет от нее духом силы и мужества, как раз римского-то в ней, специфического мало; заменить природу, сочинить за народ его эпопею, коллективное возместить индивидуальным — В. не было дано, как это не дано и никому. Но, подобно другим произведениям В., пленяет Энеида неримской мягкостью тона, изяществом тонко развитого, порою меланхолического чувства, — всей той деликатностью и сладостью вообще, какую признавали за В. уже современные ему читатели и писатели, как Гораций. Именно сфера интимных чувств, ощущения не столько воина, сколько влюбленного, психология чувствительности и сострадания — вот что, главным образом, характеризует Энеиду, и, например, вовеки останется перлом нежности и сочувствия ее прославленный эпизод о царице Дидоне, которая, в продолжение рассказа, заслушавшись, полюбила рассказчика и затем от любви своей погибла, как впоследствии, у Шекспира, заслушается и полюбит своего рассказчика Дездемона и тоже от любви своей погибнет. Из Рима, где Энеида была принята с чувствами восторга и народной гордости, слава В. перешла в средние века; его имя было окружено необычайным ореолом поклонения и легенд, его считали волшебником и прорицателем. Особенно этой мистической популярности В. способствовала IV-ая эклога его Буколик, в которой христианские писатели захотели увидеть пророчество о рождении Христа (в тех стихах, где автор воспевает золотой век, который воцарится с рождением некоего младенца, — но В. говорит здесь о сыне своего покровителя, знаменитого полководца Азиния Поллиона). Как бы то ни было, в средние века образ В., осененный таинственностью, царил над умами, и даже, как изречениями оракула, как предсказаниями будущего, пользовались текстами Энеиды. Высшая честь, оказанная потомством В., это — то, что Данте в своей „Божественной Комедии“ именно его, как вещего носителя человеческой мудрости, избрал своим проводником и спутником по кругам подземного царства и чистилища. — Лучшее из научных, критических изданий В. принадлежит Риббеку (Лейпциг, 1859—1868). Из литературы о нем очень важны: Sainte-Beuve, „Étude sur Virgile“ и Gaston Boissier, „Nouvelles promenades archéologiques“. Новейшая книга: Richard Heinze, „Virgils epische Technik“, Leipzig, 1903. По-русски см. М. М. Покровский, „Очерки по сравнит. истории литературы. Вып. I, Роман Дидоны и Энея“, М. 1905. Из многочисленных русских переводов Энеиды надо обратить особое внимание на принадлежащие И. Шершеневичу (Варш., 1868) и Фету с комментариями Нагуевского (2-ое издание Маркса); Буколики и Георгики перевед. Соснецким (1873).
ЭСГ/Вергилий, Публий Марон
< ЭСГ
| ← Вергельд | Вергилий | Вергуны → |
 Словник: Великобритания — Вехт. Источник: т. 9 (1911): Великобритания — Вехт, стлб. 516—520 ( РГБ (7) ) |
- Википроекты