Глинка (Александр Сергеевич) — талантливый критик; пишет под псевдонимом Волжский. Род. в Симбирске. Выдержав экстерном экзамен на аттестат зрелости, поступил на юридический факультет Московск. университета. За участие в уличных студенческих беспорядках 1901 г. и по обвинению в издании нелегального органа «Студенческая Жизнь» просидел некоторое время в одиночном заключении, а затем был выслан на родину. Студентом 1-го курса напечатал статью «О ценности» в «Научном Обозрении» (1900, № 5). В 1902 г. издал (СПб.) «Два очерка об Успенском и Достоевском», в 1903 г. (СПб.) — «Очерки о Чехове». Получив от Н. К. Михайловского предложение принять участие в «Русск. Богатстве», во многом не сошелся с редакцией и поместил в этом журнале только статью «Г. И. Успенский о заболевании личности русского человека» и несколько рецензий. В «Мире Божьем» поместил статьи о Короленко (1903, № 7) и Достоевском (1905, № 6—8), в «Вопросах философии и психологии» (кн. 64) — «Торжествующий аморализм», в «Русск. Вед.» (1903) — «Человек в философ. системе Владимира Соловьева». Когда окончился срок ссылки, Г. некоторое время жил в Самаре и сотрудничал в «Самарской Газете», позднее в «Самарском Курьере». В 1903 г. был приглашен вести критический отдел в «Журнале для всех», где поместил ряд обративших на себя большое внимание статей о Горьком (1904, № 1 и 2), Леониде Андрееве (1904, № 7), Метерлинке (1904, № 9), неоидеализме (1903, № 12), марксизме (1904, № 4) и др. Ярковыраженный уклон в сторону мистики был причиной того, что Г. пришлось оставить журнал, распространенный в среде, которая с величайшей подозрительностью относится ко всякой мистике, боясь ее родства с клерикализмом. Он принял участие в преобразованном «Новом Пути», а с 1905 г. состоит деятельным сотрудником «Вопросов Жизни», где, между прочим, поместил обширную статью: «Мистический пантеизм В. В. Розанова» (№ 1—3). Часть написанного Г. собрана им в книге «Из литературных исканий» (СПб., 1905). Заглавие этого сборника очень верно определяет основную черту духовного облика Волжского. Он — искатель истины в лучшем смысле слова. Ему чужда робость людей, желающих прежде всего успокоения на лоне какого-нибудь определенного миросозерцания; мысль его всегда тревожна. «Критиком» Волжского можно назвать только с формальной точки зрения, потому что он пишет по поводу литературных явлений; чисто литературная сторона этих явлений его совершенно не интересует. В книжке о Чехове он так прямо и заявляет, что цель его — «рассмотреть идейное содержание литературной работы Чехова под одним строго определенным углом зрения». Разбирая творчество Горького, он тоже прямо отказывается от разбора художественных особенностей его. Властитель дум Волжского — Достоевский — занимает его исключительно со стороны постановки религиозно-нравственной проблемы.
В своих исканиях Волжский пережил два основных фазиса, осложненных, однако, тем, что ни с одним из пережитых настроений он не сливался всецело. В первом фазисе молодые порывы все «искали самого настоящего, где все станет понятно и поймешь самое важное, что делать теперь же, куда себя девать, как использовать рвущиеся на живое и ответственное дело молодые, задорные силы». Мучил трагизм человеческого существования, более всего — «унижение человеческое», манила «греза о конечной гармонии всечеловеческого успокоения, всеобщего спасения от зла», хотелось «жить и работать для этого, всего себя отдать, и скорее, скорее…» Но как? Ответ давали Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Миртов и особенно Михайловский. «Он был моим учителем и в полном смысле духовным отцом, который идейно вскормил-вспоил меня. Ему, будучи студентом — полумарксистом-полународником, — писал длинные читательские письма и теперь, преодолев его идейное властвование надо мной, я глубоко люблю Михайловского словно кровной какой-то любовью и чту вечной, святой для меня памятью». Это решающее значение Михайловского в «духовной родословной» молодого писателя «было превзойдено новым углубленным чтением и изучением Достоевского». Промежуточным звеном было увлечение Кантом и неокантианством, в направлении от «Критики чистого разума» к «Критике практического разума», от гносеологии к религии и религиозной метафизике. «В Достоевском и в том, что за ним и около него, я пережил свой собственный личный кризис рационализма и сознательно и свободно пошел к подлинной религии, не чураясь метафизики и не боясь мистики. Достоевский влек меня, конечно, не в социально-политических моментах своего творчества, а в религиозно-философских озарениях. Это самый большой сгиб в моих душевных переживаниях. Осложнение старой идеологии новыми напластованиями шло у меня медленно, с вечной боязнью оступиться, с раздумьем и оглядыванием назад, в страхе переступить дорогое старое новым нужным. Это не страх свистков и усмешечек, которыми преследуется в нашей прогрессивной литературе все уклоняющееся из-под общепризнанного шаблона, а боязнь самого себя, желание не обрывать без нужды традиционной преемственной связи, потребности быть в связи с прошлым, с умершим, своего рода культ отцов, предков. Нарастающая сложность религиозно-философских увлечений всегда была для меня требованием живой совести, как интеллектуальной, так и этической, дальнейшим обоснованием и укреплением того живого делания, к которому звали все впечатления с самого раннего детства». Как ни искренни и глубоки порывы Г. к мистике, они не идут на пользу его изящного и тонкого таланта. Как писатель-мистик, он не представляет интереса, потому что в этой области мало самостоятелен и слишком доверчив. К Достоевскому он, напр., относится с совершенно слепым обожанием, не желая замечать его точек соприкосновения с византинизмом и грубым шовинизмом. Еще печальнее увлечение патологической эротикой Розанова. Совершенно не соответствует также тревожности исканий Волжского его стремление к осевшим формам религиозной мысли. Лучшая сторона его «живого делания» там, где он в рассудочность русской радикальной программы вносит мечтательность мистических порывов, выводя обязанности мыслящего человека из тоски по идеалу, из потребности жертвы, из любви к Богу, как началу справедливости. Соединение мистики и метафизики с непреклонной преданностью русской социально-политической радикальной программе делает Г. одним из наиболее видных представителей того «неоидеализма», который создан в последние годы С. Булгаковым, Н. Бердяевым, проф. Новгородцевым, П. Б. Струве и др.