Шутка (Аверченко)
См. также одноимённые страницы.| ← Два преступления господина Вопягина | Шутка | В зелёной комнате → |
| Из сборника «Зайчики на стене. Рассказы (юмористические). Книга вторая». Опубл.: 1910. Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1: Весёлые устрицы. — М.: Терра, Республика, 1999. — az.lib.ru |
Василиса Нестеренкова занимала скромное, чуждое светскости и блеска общественное положение — она торговала семечками и апельсинами. Поэтому все другие занятия и должности, которые возвышались над уровнем ее коммерческих операций, казались ей уделом людей исключительных, отмеченных Богом, и на этих людей Василиса смотрела с явным почтением и тайным страхом.
Жоржа Зяблова, парикмахерского подмастерья, который изредка покупал у нее апельсины, она считала человеком недюжинным и пареньком «с продувной головой», а на свою дочь, сумевшую без посторонней помощи выдвинуться и стать в житейской иерархии на недосягаемую головокружительную высоту, — она молилась, а. Дочь ее занимала место кассирши в Москве в мануфактурном магазине купца Хлапова, изредка писала матери письма, которых та не могла читать, и присылала деньги, которых та не решалась тратить. Потому что была, она неграмотна и мечтала о приданом для своей дочери.
— Жоржик… — заискивающе говорила госпожа Нестеренкова, кутаясь в дырявый платок, — так вы ж мне напишете? А? А?
Парикмахерский подмастерье закатывал глаза, хмурил брови, шевелил толстыми пальцами и в задумчивости насвистывал что-то длинное.
— Да… Напиши! Бы думаете, это легко писать? Я четыре года учился, пока научился. А теперь так насобачился, что могу с маху написать письмо. Это тоже нужно знать, где какое слово поставить, где тире.
— Тире? — бессмысленно прищурилась госпожа Нестеренкова. — Да зачем оно?
— Как, зачем? Молчали бы лучше, когда не знаете.
Он задумался.
Фразы тоже. Разные. Все это знать нужно. Ну-ка, попробуй ты, матушка, написать! Воображаю!..
— И как это вам, Георгий Кириллыч, все это ниспослано… — с явной грубой лестью прошептала семечница. — И откуда что берется?! И как же это у человека должны шарики работать, чтобы, не пито, не едено, цельное письмо накострячить!
Жорж неожиданно обиделся на сказанное семечницей вульгарное слово.
— Что? Накострячить? Ну, и кострячь сама письма, если тебе надо! Тоже, скажите, пожалуйста… «Накострячить»!..
Он повернулся спиной и хотел уходить, но семечница схватила его за руку и удвоила порцню грубой лести и подмазыванья:
— Господи! Да куда ж вы?.. Такой прекрасный, умный господин и вдруг — уходах. Такой, можно сказать, красавчик, за которым девки помирают, и вдруг, это самое… Вчера еще хозяин ваш лимонад покупал у меня, разговаривал: много, говорит, у меня этого народу, много дармоедов, только, говорит, Зяблов, Георгий Кириллыч, распроединственный золотой человек.
— Да ты врешь.
— И с чего это с такого я бы соврала? Ни на ноготь не прибавила, вот верное слово!
И соврала старуха. Правда, парикмахер покупал у старухи лимонад, правда, разговаривал о Зяблове, но, главным образом, в таком тоне:
— Дня не дождусь, когда этот паршивец уберется. Пьяница, лгун и чуть ли не на руку нечист!
Но — Жорж был грамотен, являл себя знатоком тире, фраз и междометий, и находившаяся под гипнозом всего этого старуха несла сплошную околесицу.
— Умру, говорит, кому дело передать? «Да кому ж, — говорю я, — и передать, как не Жоржику?» Посмотрел на меня: «ему и передам!»
— Да ты врешь, старуха! — восклицал Жорж, смеясь счастливым смехом, будто бы кто-то тихонько щекотал его. — Так и сказал?
— Так. Ей-Богу, так!
Неожиданно щепетильному Жоржу показалось, что старуха фамильярничает с ним.
Он заложил руки в карманы брюк, повернулся к собеседнице вполоборота и холодно сказал:
— В сущности говоря, что вам угодно?
— Жоржик! Красавец! — заегозила старуха. — Так я же это самое и прошу!
— Что — это самое? Выражайтесь яснее!
— Да письмо ж.
— Что — письмо?
— Да написать. Я ж неграмотная, верное слово!
— Кому письмо?
— Да дочке же моей! Что в Москве-то. Дочка. Так вот ей. Деньги она мне еще намедни прислала. Жорж сосредоточенно нахмурился.
— А отчего ж ты неграмотная? А?
— Да где ж мне было… — развела руками госпожа Нестеренкова. — Сначала была все маленькая, да маленькая, — рано было… А потом вдруг — большая! Глядишь — и поздно.
— То-то и оно, — недовольно проворчал Жорж.
— Как детей рожать, так вам грамоты не нужно, а как письма им писать — занятых людей беспокоите…
— Я ж не даром! — всплеснула руками встревоженная старуха. — Заплачу, как полагается.
Жорж посвистал.
— Гм… написать разве?
Старуха, молча кутаясь в платок, стояла перед Жоржем и со страхом следила за игрой его лица, на котором ясно было написано:
— Захочу — напишу, захочу — и не напишу.
— Ладно, — сказал Жорж. — Напишу. Семечница вздрогнула от радости.
Жорж сидел в каморке у старухи.
— Вот вам, — говорила она, носясь из угла в угол,
— яичница, колбаса, рыба жареная. Водочки выкушайте.
— Выкушайте, — лениво передразнил благодушно настроенный Жорж. — Я не пью водки с красной головкой. В ней сивуха.
— Можно с белой головкой, — залебезила семечница, пряча за уши выбивающиеся пряди волос. — Сейчас пошлю девчонку.
— Я не хочу колбасы без чесноку! Я люблю с чесноком!
— Да она ж и есть, Георгий Кириллыч, с чесноком.
— Да, знаем мы… с чесноком, — проворчал Жорж.
— Письма им еще пиши! Целый день работаешь, как собака: то каких-то дураков брей, то какие-то письма пиши… Невесело это, знаете.
Говоря эти ленивые слова, Жорж в то же время лихорадочно пил водку, ожесточенно набрасывался на яичницу и рыбу и, недовольно крутя головой, обнюхивал белый хлеб.
— Что это он, как будто, черствый… А?..
Закончив насыщение, Жорж съел еще пару апельсинов, изнеженным движением откинулся на спинку убогого дивана и зевнул.
— Ты… тово, Василиса… Я бы вздремнул немного перед письмом… А ты бы постерегла, чтоб никакой черт меня не бесп…
Глаза его сомкнулись.
Старуха вздохнула, растерянно посмотрела на гостя, но сейчас же согласилась, захлопотала…
— Ну, что ж… отдохните. Благо, сегодня праздник, в паликмахтерскую не иттить. Позвольте подушечку вам…
Жорж с усилием поднял веки и возмущенно прошептал:
— По…чему мухи… бес…покоют?
— Теперь-то? — сказала старуха. — Зимой?! Не беспокойтесь, Георгий Кириллыч. Никаких мух-то и нет.
— Чигарики на курузах, — прошептал Жорж, тщетно желая что-то объяснить.
— Чего извольте? — забеспокоилась старуха.
Но Жорж уже спал.
Старуха села на скамеечку около его головы и, глядя ему в лицо, погрузилась в терпеливое ожидание: когда он проснется и напишет то, что ей нужно…
Писали письмо.
Жорж проснулся в веселом, приподнятом настроении, и ему все было смешно: как это он неожиданно опьянел, как заснул и как он, по словам старухи, требовал, засыпая, совершенно неизвестной вещи: чигариков на курузах. Смешна ему была и сама семечница со своей суетливостью, тайной боязнью, что он откажется писать письмо, и весело было ему чувствовать, что ближайшая семечницына судьба — всецело в его руках…
И пришла неожиданно ему в голову совершенно юмористическая, безумно веселая затея: написать старухиной дочке письмо совсем не так, как будет диктовать старуха.
Перспектива повеселиться за счет бестолковой, глупой старухи так захватила веселого подмастерья, что он придвинул бумагу, чернила и даже, упустив из виду возможность поломаться в отношении густоты чернил и пококетничать трудностью писать, вообще, — благодушно сказал:
— Ну, Василиса… говори. Что писать-то?
Улыбнувшись счастливой улыбкой, госпожа Нестеренкова склонила набок голову, подперла ее рукой, сладко замечталась и потом сказала тоненьким дребезжащим голосом:
— Дорогая дочка Варенька! Очень я удивилась твоему присылу пяти рублей и за что тебя благодарю и кланяюсь…
— «Дорогая дочка Варенька, — писал, заливаясь внутренне хохотом, Жорж, — эк чем вздумала меня удивить — пятью рублями!.. Ты бы мне сто выслала… Или двести! Тогда бы я тебя благодарила и кланялась… А так — что ж: на один день выпивки с соответствующей закуской мне и хватит только»…
— Написал? — спросила семечница.
— Написал, — отвечал Жорж.
Семечница поджала губы.
— Ну… Что ж бы еще такое? «И очень также прошу тебя, Варенька, с хозяевами быть тихой, скромной, без галош не выходить и беречься от климату, вообще также»…
— «Прошу тебя, уважаемая Варенька, — склонив набок голову, выводил подмастерье, — чтобы не очень-то церемониться с хозяевами, потому — эти черти разве понимают? Куска фиксатуару или гребенки старой в карман не сунешь: сейчас же заметят!.. Смотри не сядь в галошу и соблюдай климатические условия в отношении тишины»…
— Есть?
— Сделано! — сказал Жорж. — Хоть на выставку! Хорошее письмо, Василиса, получит твой, как это говорится: отпрыск.… Еще что писать?
Василиса сразу сделалась мечтательной.
— И, кроме всего того, — сказала она, нараспев, тонко-претонко, — береги себя, как ты девушка, и мужчина нас, дур, всегда на худое потянуть может… Он-то и деньги, пожалуй, покажет, рублем поманит, — только анафемские это деньги, нечистые… Не для девушек они!.. Сохрани себя до хорошего человека, по закону который, по доброму согласию, через отцов церкви, по поводу замужества…
— Правильно, — кивнул головой Жорж. Обмакнул перо в чернильницу и приписал:
— «И имей в виду, что наше дело женское, и от трудов праведных, как это говорится, каменных домов не купить. Служба-то службой, да и после службы подработать можно, если ты не дура! Мужчинами-то дураками хоть пруд пруди… Оберешь его, как липку, так что и не заметит!!! А замужество, — это, брат, вилами по воде писано. Да-с. Это тебе любой отец церкви скажет. Кланяется тебе один очень интересный господин по имени Жорж Зяблов, который, будь ты здесь — был бы тебе хорошим кавалером и ухажором. Очень умный и красивый. Прощай, дочка, жду от тебя деньжат, да побольше, не скупись. Целуем тебя с этим Жоржем! Твоя мать потомственная, почетная семечница и кавалерша ордена Льва и Солнца — Василиса! Пьем за ваше здоровье! Ура!»
Конец письма понравился Жоржу чрезвычайно… В нем был и тонкий, здоровый юмор и несколько дружеских теплых слов, по его, Жоржа, адресу и легкий шутливый тон по отношению к глупой сантиментальной семечнице — все было округлено, закончено.
— Готово, мамаша! — воскликнул шутливо Жорж, хлопая ладонью по письму. — На чаек с вашей милости.
Счастливая старуха захлопотала, засуетилась, сунула подмастерью в руку полтинник, наклеила на конверт марку и, не чуя под собой от удовольствия ног, побежала на улицу.