Н. Страховъ
правитьШтраусъ*).
править- ) Der alte and der neue Glaube. Ein Bekenntniss von David Friedrich Strauas, Dritte Anflage. Leipzig, 1872. (Старая и новая вѣра. Исповѣданіе Давида Штрауса. 3-е изд. Лейпцигъ 1872).
Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литературѣ. Книжка третья
С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1887
Глава I. Оправданіе существующаго. — Катихизисъ новой вѣры. — Монархія, — Превосходство монархіи надъ республикою. — Выгоды наслѣдственной монархіи
Глава II. Противъ космополитизма. — Четвертое сословіе. — Религія. — Счастливая жизнь. — Утѣшеніе въ не-безсмертіи души
Глава III. Отрицаніе Провидѣнія. — Ужасное чувство. — Поклоненіе вселенной. — Христосъ. — Матеріальность души. — Происхожденіе организмовъ
Вотъ очень странная небольшая книга, написанная всесвѣтно-знаменитымъ богословомъ и имѣвшая огромный успѣхъ въ Германіи, какъ это видно и изъ того, что уже въ 1872 году, когда она явилась, она выдержала три изданія. Съ перваго раза очень трудно опредѣлить ея цѣль и предметъ. Чѣмъ она вызвана? Повидимому ничѣмъ, а если хотите, то множествомъ различнѣйшихъ вещей. О чемъ она говоритъ? Ни о чемъ въ особенности, но по немножку обо всемъ на свѣтѣ. Такъ-какъ, однако-же, книги суть созданія органическія, то мы старались найти общую мысль и главное желаніе автора. Кажется, мы не ошибемся, если скажемъ, что главная цѣль книги есть оправданіе существующаго, то есть нынѣшняго состоянія и образа дѣйствій Германіи. Ближайшимъ поводомъ едва-ли не была та борьба съ католицизмомъ, которую подняла нынѣшняя германская имперія. Штраусъ, подобно всѣмъ нынѣшнимъ нѣмцамъ, исполненъ самаго пламеннаго германофильства, и вотъ онъ пожелалъ не только сказать свое слово въ пользу борьбы, но и вообще прославить нынѣшній духъ Германіи. Онъ сталъ на самую высокую точку зрѣнія и, иногда просто восхищаясь, а чаще всего какъ будто обороняясь отъ чьихъ-то тяжкихъ обвиненій, доказываетъ, что все хорошо въ Германіи. Нѣмцы нынче утратили всякую вѣру, они уже не христіане: такъ и слѣдуетъ, говоритъ Штраусъ. Они не вѣрятъ ни въ личнаго Бога, ни въ безсмертіе души: такъ и слѣдуетъ, по мнѣнію Штрауса. Они признаютъ теорію Дарвина — такъ и нужно. Они живутъ въ монархіи, исполнены народнаго самолюбія, оказались жестоко-воинственными — такъ все это и должно быть. Бисмаркъ и Мольтке — геніальнѣйшіе люди, и вообще прогрессъ во всемъ идетъ прекрасно и достигъ нынче точки, которая выше всѣхъ предъидущихъ точекъ. Вотъ смыслъ книги, объясняющій и ея пестроту, и горячій, иногда болѣзненно-раздражительный тонъ.
Можно, пожалуй, видѣть въ книгѣ и больше; можно отчасти считать ее за дѣйствительное исповѣданій за катихизисъ новой вѣры, объясняющій всѣ члены ея символа. Старый ученый, обрадованный успѣхами Германіи, какъ будто задумался и задалъ самому себѣ вопросъ: ну во что-же ты вѣришь? Имѣешь-ли ты право радоваться, если взглянешь не только на политическіе и военные успѣхи, а и на духовную жизнь своего народа, на его науку, религію, на его нравственный духъ? И Штраусъ смѣло и даже дерзко отвѣчалъ, что онъ признаетъ исповѣданіе современныхъ нѣмцевъ, что онъ радуется духовному развитію своего народа.
Какъ-бы то ни было, въ книгѣ много интереснаго; мало связи, нѣтъ согласія между частями, но прекрасно рисуется современное положеніе вещей, многія стремленія, одушевляющія Германію, и взгляды, которые тамъ господствуютъ. Мы извлечемъ нѣкоторыя, наиболѣе поучительныя мѣста.
Приведемъ сперва политическія мнѣнія Штрауса. Намъ, русскимъ, которые вѣчно всѣмъ недовольны, можно поучиться у нынѣшнихъ нѣмцевъ умѣнью уважать существующее и понимать его смыслъ. Вотъ какъ разсуждаетъ Штраусъ о монархіи:
"Что касается до различныхъ формъ правленія, то, конечно, нынче нужно считать господствующимъ въ "Германіи тотъ взглядъ, что сама по себѣ лучшая форма есть республика, но что для нея, въ силу разныхъ обстоятельствъ и отношеній, еще не пришло время для большихъ европейскихъ государствъ; и потому, въ ожиданіи имѣющаго наступить, но неизвѣстнаго точно срока, слѣдуетъ довольствоваться монархіею, устраивая ее по "возможности лучше. Такой взглядъ — все-таки есть шагъ "бъ лучшему въ сравненіи съ тѣмъ, что было 24 года "назадъ, когда у насъ существовала многочисленная пар"тія, смотрѣвшая на монархію, какъ на побѣжденную "точку зрѣнія, идумавшая, что можно прямо добиваться «республики».
"А между тѣмъ, вопросъ, какая форма правленія сама по себѣ наилучшая, все-таки по прежнему дурно «поставленъ. Онъ подобенъ вопросу: какая одежда всего лучше? — вопросу, на который вовсе нельзя отвѣчать, если не принять въ соображеніе съ одной стороны климата и времени года, съ другой возраста, пола и состоянія здоровья. Абсолютно-наилучшей государственной формы нѣтъ, такъ какъ государственная форма по самому существу есть нѣчто относительное. Республика можетъ быть превосходна для Соединенныхъ Штатовъ въ неизмѣримыхъ пространствахъ Сѣверной Америки, которымъ не угрожаетъ никакой сосѣдъ, а опасны развѣ только собственныя внутреннія партіи; она можетъ быть хороша для Швейцаріи въ ея горахъ, нейтралитетъ которой сверхъ того гарантированъ собственнымъ интересомъ сосѣднихъ государствъ, — и вмѣстѣ съ тѣмъ она можетъ быть гибельна для Германіи, ущемленной между расширяющейся Россіей и безпокойной, да еще сверхъ того питающей мстительные замыслы, Франціею».
«Но, даже если дѣло идетъ о томъ, которая изъ различныхъ государственныхъ формъ всего сообразнѣе съ достоинствомъ, или лучше сказать (т. е. говоря безъ предвзятій), съ природой и назначеніемъ человѣка, то и въ этомъ смыслѣ еще многое препятствуетъ рѣшить вопросъ въ пользу республики. Исторія и опытъ до сихъ поръ вовсе не показываютъ намъ, чтобы человѣчество въ республиканскихъ государствахъ ближе подходило или надежнѣе шло къ своему назначенію (которое, конечно, слѣдуетъ понимать какъ гармоническое развитіе его даровъ и способностей), чѣмъ въ монархическихъ. Что республики древности здѣсь не должны быть принимаемы въ соображеніе, признано всѣми, такъ какъ онѣ, въ силу обусловлившаго ихъ рабства, были скорѣе весьма исключительными аристократіями. Въ средніе вѣка республика является намъ только въ маленькихъ общинахъ, главнымъ образомъ въ городахъ и въ городскихъ областяхъ, и опять, если и безъ настоящаго рабства, то большею частію въ очень строгихъ аристократическихъ формахъ. Въ новѣйшее время она является намъ или преходящею, какъ во Франціи, гдѣ она составляетъ переходную точку между страшными политическими кризисами, или-же постоянною формою — въ большомъ масштабѣ въ Сѣверной Америкѣ, въ маленькомъ — въ Швейцаріи».
«И, безъ сомнѣнія, есть извѣстныя преимущества, которыя, очевидно, общи этимъ двумъ единственно прочнымъ республикамъ. Прежде всего то, чѣмъ въ особенности эти государственныя формы расположили къ себѣ толпу: при маломъ обремененіи гражданъ, большею частію хорошее состояніе финансовъ. Затѣмъ — не только страдательное, но и дѣятельное, вліятельное отношеніе гражданина къ правительству. Съ этимъ связанъ большій просторъ, который, вообще, дается отдѣльному лицу для его дѣятельности и его желаній. Но это самое тотчасъ-же представляетъ и темную сторону, такъ какъ вмѣстѣ дается полная воля политическимъ проискамъ, государство поддерживается въ состояніи непрерывнаго броженія и ставится на наклонную плоскость, по которой оно почти неизбѣжно движется къ грубѣйшей и грубѣйшей демократіи, — то есть, съ несомнѣнно наихудшей изъ всѣхъ государственныхъ формъ».
"И, между тѣмъ какъ мы не оставляемъ надежды ввести и въ монархію участіе гражданъ въ управленіи «и болѣе свободное движеніе — на сколько это согласно съ твердостію государства, — мы не находимъ въ двухъ названныхъ республикахъ того процвѣтанія высшихъ духовныхъ интересовъ, которое видимъ въ монархической Германіи и сравнительно также въ Англіи. Не то, чтобы тамъ недоставало школъ, высшихъ или низшихъ учебныхъ заведеній, отчасти даже богато снабженныхъ и прекрасно устроенныхъ. Но мы не находимъ высшихъ результатовъ. Въ Швейцаріи задаютъ тонъ нѣмецкіе кантоны, въ Соединенныхъ Штатахъ господствующимъ элементомъ нужно считать послѣ англичанъ тоже нѣмцевъ: и однако-же, наука и искусство въ Швейцаріи или въ Сѣверной Америкѣ далеко, не производятъ тѣхъ самостоятельныхъ плодовъ, какіе онѣ приносятъ въ Германіи или Англіи. Швейцарія вовсе не имѣетъ своей классической литературы, а живится ею именно у насъ; и точно также, каѳедры въ своихъ университетахъ она все еще должна замѣщать нѣмцами, или людьми учившимися въ Германіи. Въ подобномъ отношеніи находится сѣверо-американская литература къ англійской; если-же иногда дѣло идетъ иначе, то мы находимъ, что какъ наука, такъ и обученіе въ Сѣверной Америкѣ имѣютъ преимущественно направленіе къ точному и практическому, къ пригодности и пользѣ. Однимъ словомъ, на насъ, нѣмцевъ, умственное развитіе этихъ республикъ производитъ впечатлѣніе чего-то грубо-реалистическаго и прозаически тощаго; попадая въ ихъ атмосферу, мы чувствуемъ, что намъ недостаетъ того тончайшаго духовнаго воздуха, которымъ мы дышемъ въ нашемъ отечествѣ; да сверхъ того мы находимъ, что въ Сѣверной Америкѣ воздухъ зараженъ такимъ гніеніемъ господствующихъ классовъ, которому подобное встрѣчается только въ самыхъ запущенныхъ частяхъ Европы. И такъ-какъ мы убѣждены, что эти недостатки находятся въ тѣсной связи, кромѣ отсутствія національности, съ сущностію республиканской государственной формы, то мы далеко не можемъ признать за нею несомнѣнное превосходство надъ монархическою».
«Нельзя не признать, конечно, одного: устройство республики, даже большой, проще, понятнѣе, чѣмъ устройство хорошо организованной монархіи. Союзное управленіе Швейцаріи, не говоря уже объ отдѣльныхъ кантонахъ, относится къ англійскому управленію, какъ рѣчная мельница въ паровой машинѣ, какъ вальсъ или пѣсня къ фугѣ или симфоніи. Въ монархіи есть что-то загадочное, даже, повидимому, несообразное; но именно въ этомъ и заключается тайна ея превосходства. Всякое таинство кажется нелѣпостью; и однако, же таинство непремѣнно есть во всѣмъ, что глубоко, , и въ жизни, и въ наукѣ и въ государствѣ».
"То, что слѣпой случай рожденія долженъ возвышать одного человѣка надъ всѣми другими, дѣлать его распорядителемъ судьбы милліоновъ, что этотъ одинъ, не смотря на возможную случайность ограниченныхъ умственныхъ силъ или дурнаго характера, долженъ быть владыкою, а множество другихъ, гораздо лучшихъ и разумнѣйшихъ — его подданными, что его семья и его дѣти должны стать высоко надъ всѣми другими, — для того, чтобы все это находить страннымъ, несправедливымъ, несогласнымъ съ кореннымъ равенствомъ всѣхъ людей, не нужно большаго ума; почему рѣчи такого рода и составляли всегда любимое поприще демократической глупости. Гораздо больше терпѣнія, самоотреченія, глубокаго вниманія и проницательности требуется, чтобы понять, что именно въ положеніи одного человѣка съ его семьею на такой высотѣ, на которой его не захватываетъ борьба интересовъ и партій, на которой онъ изъятъ отъ всякаго сомнѣнія въ своемъ полномочіи, отъ всякой смѣны, кромѣ естественной, производимой смертью, но и въ этомъ случаѣ замѣняется безъ выбора и борьбы преемниковъ, напередъ опредѣляемымъ тоже естественными отношеніями, — менѣе видимо съ перваго взгляда, говорю я, «что именно на этомъ основывается крѣпость, благотворность, несравненное превосходство монархіи. И однако-же, только это учрежденіе предохраняетъ государство отъ потрясеній и язвъ, неразлучныхъ съ повторяющеюся черезъ два-три года смѣною верховныхъ лицъ въ государствѣ. Въ особенности, ходъ дѣла при выборѣ сѣверо-американскаго президента, неизбѣжные подкупы, необходимость награждать потомъ своихъ пособниковъ мѣстами и затѣмъ смотрѣть сквозь пальцы на ихъ службу. проистекающая отсюда продажность и испорченность именно управляющихъ классовъ — всѣ эти глубоко коренящіяся болѣзни прославленной образцовой республики такъ рѣзко выступили на свѣтъ въ послѣдніе годы, что стремленіе нѣмецкихъ клубныхъ ораторовъ, публицистовъ и поэтовъ искать поэтическихъ и даже нравственныхъ идеаловъ по ту сторону Атлантическаго океана, нѣсколько охладѣло».
"Искать ихъ по ту сторону канала — тоже неправильно; но, конечно, отъ англичанъ мы можемъ, все"таки, научиться большему и лучшему, чѣмъ отъ американцевъ. Въ особенности тому, какое значеніе для народа заключается въ прирожденной монархіи и династіи. Въ послѣдніе годы, можно было нѣсколько пугаться и опасаться за политическое здоровье Англіи, вслѣдствіе республиканской агитаціи, которая въ ней происходила; ибо, что республика была-бы finis Britanniae, это ясно всякому, даже мало понимающему дѣло. Но вотъ заболѣваетъ опасно принцъ Валлійскій, и хотя нація имѣла право многое не одобрять и въ личности и въ поведеніи наслѣдника престола, однако же общее участіе подымается до такой высоты, что даже сами республиканскіе коноводы считаютъ нужнымъ подать королевѣ адресъ соболѣзнованія. Какой здравый политическій инстинктъ въ англійскомъ народѣ! Какъ должны завидовать ему французы, которые искоренили свою династію съ дерзкой поспѣшностью и теперь, колеблясь между деспотизмомъ и анархіею, не-умѣютъ ни жить, ни умереть. И какимъ счастіемъ мы, нѣмцы, должны считать для себя то, что, вслѣдствіе подвиговъ и событій послѣднихъ лѣтъ, династія Гогенцоллерновъ пустила глубокіе корини за предѣлами Пруссіи, во всѣхъ нѣмецкихъ земляхъ, во всѣхъ нѣмецкихъ сердцахъ".
"Что монархіи слѣдуетъ окружить себя республиканскими учрежденіями, — это французская фраза, и можно надѣяться, что мы стоимъ выше ея; да и выставить парламентаризмъ какъ главное знамя — значило бы все-таки гоняться за иностранными идеалами: напротивъ, изъ характера самаго нѣмецкаго народа и изъ отношеній нѣмецкаго государства, должны развиться и разовьются учрежденія, которыя способны соединить « крѣпость государства съ свободою движенія, умственные и нравственные успѣхи съ матеріальнымъ процвѣтаніемъ» (стр. 265—273).
Это мѣсто вполнѣ характерно для книги Штрауса; тутъ видны и руководящее стремленіе книги, и ея пріемы. Пріемы эти очень разнообразны; очень нерѣдко Штраусъ прибѣгаетъ къ тончайшей гегелевской діалектикѣ, на которой онъ былъ воспитанъ; во тутъ же, если нужно, онъ спускается до грубѣйшаго эмпиризма. Когда онъ стоитъ за правое дѣло, какъ въ настоящемъ случаѣ, все идетъ прекрасно; но онъ жалокъ, когда берется защищать заблужденія и недостатки. А къ этому его непремѣнно приводитъ его главная тема — доказать, что Германія совершаетъ нынче удивительный прогрессъ въ умственномъ и нравственномъ отношеніи.
Благополучіе Германіи очень велико въ настоящее время; но ему враждебны разныя современныя ученія и стремленія, изъ которыхъ одни отрицаютъ самыя средства и основы совершившагося объединенія Германіи, другія угрожаютъ разрушить въ будущемъ весь нынѣшній порядокъ вещей. Штраусъ съ большимъ жаромъ вооружается за этотъ порядокъ; онъ защищаетъ въ самомъ принципѣ войну, начало народности, монархію, дворянство, необходимость смертной казни; онъ возстаетъ противъ космополитизма, интернаціоналки, рабочаго движенія, соціальной демократіи, общей подачи голосовъ. Читая все это, ясно видишь, какая горячая борьба идетъ нынче въ Европѣ, и невольно чувствуешь, что едва ли въ этой борьбѣ побѣда останется на той сторонѣ, на которой стоитъ Штраусъ. Конечно, упоеніе. овладѣвшее Германіею, дастъ ей на долго силу держаться въ нынѣшнемъ положеніи; но рано или поздно это упоеніе пройдетъ, и тогда — что бы не говорилъ Штраусъ, — она не найдетъ опоръ для сопротивленіи разлагающимъ вліяніямъ.
Вотъ мѣсто, въ которомъ Штраусъ вооружается противъ космополитизма:
«Ученіе, противное началу народности, именуетъ себя нерѣдко космополитизмомъ, выдаетъ себя за выходъ изъ ограниченной національной точки зрѣнія и за восхожденіе на универсальную точну зрѣнія человѣчества» Но мы знаемъ: при всякой аппеляціи нужно держаться порядка инстанцій. Посредствующая же инстанція между отдѣльнымъ человѣкомъ и человѣчествомъ есть нація. Кто знать не хочетъ о своей націи, тотъ отъ этого еще не станетъ космополитомъ, а будетъ только эгоистомъ. Добраться до любви въ человѣчеству можно «только посредствомъ любви въ націи. Народы съ своими особенностями суть богожеланныя, т. е. сообразныя съ природою формы, въ которыхъ человѣчество доходитъ до своего бытія, которыхъ не можетъ упускать изъ виду никакой разумный человѣкъ, отъ которыхъ не можетъ отрекаться никакой человѣкъ съ сердцемъ. Между язвами, которыми болѣетъ народъ Сѣверо-американскихъ Соединенныхъ Штатовъ, одна изъ глубочайшихъ есть недостатокъ національнаго характера. И наши европейскія націи суть смѣшанные народы: въ Германіи, Франціи, Англіи, разныя составныя части, кельтскія, германскія, романскія, славянскія, были многократно передвинуты и пестро перемѣшаны. Но наконецъ онѣ прониклись взаимно и, исключая нѣкоторыя пограничныя полосы, нейтрализировались въ главномъ веществѣ націи, образовавши новый продуктъ, именно теперешнюю національность этихъ народовъ. Напротивъ, въ Соединенныхъ Штатахъ котелъ постоянно кипитъ и бродитъ вслѣдствіе подсыпки новыхъ ингредіенцій; составъ остается смѣсью и не обращается въ живое цѣлое. Интересъ къ общему государству не можетъ замѣнить національнаго интереса; онъ, какъ дознано фактически, не имѣетъ силы вырвать отдѣльныя лица изъ узкихъ предѣловъ ихъ себялюбія, ихъ погони за деньгами, и возвысить ихъ до идеальныхъ стремленій; гдѣ нѣтъ національнаго чувства, тамъ пѣтъ и ничего душевнаго».
«Мы не забываемъ, что и для нашихъ великихъ умовъ прошлаго столѣтія, для Лессинга, Гёте, Шиллера, національныя границы были иногда слишкомъ тѣсны. Такъ какъ они чувствовали себя гражданами міра, а не гражданами нѣмецкаго государства, еще менѣе конечно саксонцами или швабами, то для нихъ и было слишкомъ мало мыслить и творить только въ духѣ одного народа; Клопштокъ со своимъ восторгомъ отъ нѣмецкой народности и нѣмецкаго языка казался одинокимъ чудакомъ. Однако же, Шиллеръ хорошо зналъ, и высказалъ со всею силою своего крѣпкаго чувства, что отдѣльный человѣкъ долженъ примкнуть къ своему „дорогому отечеству“, ибо только здѣсь крѣпкіе корни „его силы“; и точно также, у двухъ остальныхъ великихъ людей мы находимъ много изреченій, которыя свидѣтельствуютъ, что у нихъ космополитизмъ никакъ не исключалъ патріотизма. Но далѣе, въ чемъ состоялъ ихъ космополитизмъ? Они обнимали своимъ сочувствіемъ все человѣчество; они желали, чтобы ихъ идеи прекрасной нравственности и разумной свободы мало-по-малу были осуществлены у всѣхъ народовъ. Напротивъ того, чего хотятъ нынѣшніе проповѣдники братства народовъ? Они хотятъ прежде всего уравненія вещественныхъ условій человѣческаго существованія, средствъ для жизни и наслажденія; духовное стоитъ у нихъ на второмъ планѣ и должно главнымъ образомъ способствовать добыванію этихъ средствъ для наслажденія; и въ духовномъ отношеніи они добиваются нѣкотораго уравненія, общей посредственности, вслѣдствіе чего на все высшее смотрятъ равнодушно, или даже подозрительно. Нѣтъ, такого рода всемірные граждане не смѣютъ ссылаться на Гёте и Шиллера!»
"Если съ кѣмъ они идутъ рука въ руку, то именно, какъ давно уже обнаруживается фактически, только съ тѣми людьми, для которыхъ (все равно, живутъ ли они въ Германіи или въ Италіи, въ Англіи или Америкѣ,) истинное отечество есть Ватиканъ. Эти люди не хотятъ національнаго государства, такъ какъ оно ограничиваетъ ихъ универсальное духовенство; точно такъ, какъ первые не хотятъ его потому, что оно препятствуетъ ихъ индивидуальному государству, распаденію человѣчества на слабо организованныя и лишь слегка связанныя между собою демократіи. Если ультрамонтаны, не рѣдко ссылаясь для вида на политическія права свободы, хлопочутъ только объ духовномъ порабощеніи, то и у интернаціоналовъ, вслѣдствіе именно того, что выше всего ставится недѣлимое съ его матеріальными потребностями и притязаніями, высшіе духовные интересы находятся въ опасности. Только въ своемъ естественномъ національномъ расчлененіи можетъ человѣчество приближаться бъ цѣли своего назначенія; кто пренебрегаетъ этимъ расчлененіемъ, кто чуждъ благоговѣнія передъ національнымъ, о томъ мы должны сказать: hic niger est, все равно носитъ-ли онъ черный клобукъ, или «красную шапку» (стр. 261—265).
Такъ отстаиваетъ Штраусъ начало народности. На его доказательства на этотъ разъ не имѣютъ особенной силы. Въ самомъ дѣлѣ, народность у него во всякомъ случаѣ является началомъ подчиненнымъ, выше котораго и можно и даже должно становиться. Ультрамонтаны и интернаціоналы можетъ быть ошибаются въ своихъ цѣляхъ, но они совершенно правы въ томъ, что заботятся объ общечеловѣческихъ, а не объ частныхъ интересахъ. И всякій отдѣльный человѣкъ имѣетъ, повидимому, право, когда найдетъ нужнымъ, аппелировать въ высшей инстанціи и становиться на точну зрѣнія Лессинга, Гёте и Шиллера.
Вотъ почему болѣе послѣдовательные націоналы всегда приходили въ мысли, что, вообще, способствовать развитію и процвѣтанію народностей есть наибольшая услуга, какую можно оказать человѣчеству; чаще же всего націоналы приписываютъ своей народности какое-нибудь единственное и незамѣнимое значеніе, говорятъ, что она одна можетъ направить человѣчество на истинный путь. Такая вѣра совершенно естественна для человѣка, который не отвлеченно признаетъ принципъ національности, а дѣйствительно преданъ началамъ своего народа. Въ этой вѣрѣ космополитизмъ сливается во едино съ народностію.
Горе Европы заключается въ томъ, что идеаловъ, которые можно бы признать космополитическими, въ ней уже нѣтъ никакихъ, кромѣ идеала ультрамонтановъ и идеала интернаціоналовъ. Космополитизмъ, какъ свидѣтельствуетъ Штраусъ, выродился въ такія формы, отъ которыхъ нужно всячески защищаться и, уже поэтому, какъ можно крѣпче держаться за національность. Какую силу имѣетъ самый новый видъ европейскаго космополитизма, видно изъ слѣдующихъ разсужденій Штрауса о рабочемъ вопросѣ:
"Съ тяжелымъ чувствомъ приступаемъ къ рѣчи о такъ называемомъ четвертомъ сословіи, такъ какъ здѣсь мы касаемся самаго больнаго мѣста нынѣшняго общества. И извѣстно, что каждую рану или болѣзнь тѣмъ труднѣе лѣчить, чѣмъ больше испорченъ ея ходъ предъидущимъ лѣченіемъ. Что такъ именно случилось съ такъ называемымъ рабочимъ вопросомъ, этого невозможно оспаривать. И въ томъ случаѣ уже требовалась бы помощь, если бы паціентъ допускалъ себѣ помогать, или же хотѣлъ бы самъ себѣ помочь надлежащими средствами. Но крикуны, и преимущественно французскіе крикуны, вбили ему въ голову безумнѣйшія вещи. Можно бы думать, что соціалистическій нарывъ, наливавшійся во Франціи многія десятилѣтія, наконецъ, теперь вполнѣ опорожнился въ ужасахъ парижской коммуны; что зарево ратуши и Тюильри довольно ясно показало обществу всѣхъ странъ, къ чему приводятъ извѣстные принципы; въ особенности, люди, раздѣлявшіе эти мнѣнія въ Германіи, должны бы себя чувствовать отчасти пристыженными, отчасти обезкураженными. Но ничуть ни бывало. Въ собраніяхъ, въ ежедневныхъ газетахъ, въ самомъ нашемъ юнкерскомъ сеймѣ, осмѣливаются одобрять, даже превозносить то, отъ чего съ ужасомъ отвращается всякій здравый человѣческій и гражданскій смыслъ, и тѣмъ показывать, на что были бы сами способны при удобныхъ обстоятельствахъ. При этомъ, не только высказывается обычная зависть къ имуществу, но и грубѣйшая ненависть къ искусству и наукѣ, какъ къ роскоши, порождаемой имуществомъ. Это Гунны и Вандалы нашей современной культуры, которые тѣмъ опаснѣе, что они не нападаютъ на насъ «извнѣ, а находятся среди насъ самихъ».
«Прежде всего сознаемся: одна сторона много погрѣшила, въ особенности многаго не сдѣлала; человѣческія силы были иногда безпощадно эксплуатируемы, при чемъ не было надлежащей заботы ни о тѣлесномъ, ни о нравственномъ благосостояніи работника. Затѣмъ явились хорошіе люди, которые указали работникамъ путь къ мирному самовспомоществованію; благонамѣренные фабриканты усердно пошли на встрѣчу этимъ усиліямъ, устраивая жилища, съѣстные дома, способствуя учрежденію кассъ для больныхъ и умирающихъ. Уже мы видимъ, что въ промышленныхъ городахъ составляются общеполезныя общества, которыя дѣлаютъ своею задачею въ особенности устройство рабочихъ жилищъ. Но, противъ истинныхъ пророковъ выступили ложные и, какъ это обыкновенно бываетъ, нашли больше приверженцевъ въ толпѣ. Рѣчи въ родѣ поговорки о войнѣ между капиталомъ и трудомъ, насмѣшки и порицанія, направленныя противъ буржуазіи, какъ-будто она есть какое-то особое сословіе, а не открыта каждую минуту для всякаго умнаго и прилежнаго работника, — все это легко повторять за другими, и все это такъ рѣдко подвергается точному изслѣдованію. Заграничное общество. которое предположило себѣ цѣлью ни что иное, какъ извращеніе всѣхъ существующихъ общественныхъ отношеній, протягиваетъ свои нити по всѣмъ странамъ, поджигаетъ нашихъ рабочихъ, и изъ ихъ союзовъ, первоначально основанныхъ для взаимнаго вспоможенія, дѣлаетъ арсеналы противодѣйствія нанимателямъ. Стачки рабочихъ, безпрестанно происходящія во всѣхъ концахъ и мѣстахъ, въ особенности же въ столицѣ новой Германской Имперіи, составляютъ явленіе анархіи среди государства, войны среди мира, заговора, который совершается среди бѣлаго дня и безпрепятственное существованіе котораго не дѣлаетъ чести правительству и законодательству, ничего противъ него не дѣлающимъ и не желающимъ дѣлать» (стр. 277—279).
Вотъ картина очень мрачная. Штраусъ, однако же, указывая всѣ эти факты, ничего не говоритъ о глубокой причинѣ зла, о томъ, почему идеи интернаціоналки нашли себѣ въ Германіи такую благопріятную почву, и вообще, отчего зависитъ это преобладаніе матеріальныхъ интересовъ, эта зависть къ богатству, эта ненависть въ наукѣ и искуству. Поэтому онъ не указываетъ и никакого выхода изъ положенія, никакого средства излѣчить или ослабить опаснѣйшую изъ болѣзней современнаго общества. Онъ возлагаетъ надежду только на силу государства. «По истинѣ», говорить онъ, «достаточно поводовъ для того, чтобы новая германская государственная власть прилежала къ своей должности и береглась, какъ бы не было нанесено вреда обществу» (стр. 281).
Между тѣмъ дѣйствительно противодѣйствовать этимъ идеямъ могли бы только другія идеи, которыя стояли бы выше стремленія къ матеріальному благополучію и ставили бы это стремленіе на его надлежащее мѣсто въ человѣческой жизни. Такую господствующую роль имѣли до сихъ поръ идеи религіозныя, бывшія для людей и высшимъ руководствомъ, и неизмѣняющею опорою, и утѣшеніемъ въ несчастіи. Посмотримъ же, чѣмъ, по мнѣнію Штрауса, должны быть замѣнены эти идеи. Онъ утверждаетъ, что религія окончательно разрушена у образованныхъ нѣмцевъ (отчасти, вспомнимъ, при его собственныхъ усиліяхъ); но мы, говоритъ онъ, и безъ нея можемъ жить счастливо, и знаемъ, что дѣлать. Вотъ интересное описаніе этой жизни, описаніе того, какъ слѣдуетъ человѣку выполнять свои высшіе идеалы:
«Сверхъ нашихъ занятій по профессіи, — ибо мы (то-есть невѣрующіе) принадлежимъ въ различнѣйшимъ профессіямъ, мы не только ученые или художники, а и чиновники, и военные, промышленники и собственники; да и женскій полъ между нами не безъ представителей; и еще повторяю, что насъ не малое число, а цѣлыя тысячи, и притомъ не изъ худшихъ людей всѣхъ странъ, — и такъ, сверхъ нашихъ занятій и жизни въ семействѣ и въ кругу друзей, мы стараемся сохранить въ нашей душѣ по возможности воспріимчивость ко всѣмъ высшимъ интересамъ человѣчества; въ послѣдніе годы мы принимали живое участіе и, каждый по своему, дѣйствовали въ великой національной войнѣ и возведеніи германскаго государства, и мы чувствуемъ себя возвышенными въ самой глубинѣ души такимъ неожиданнымъ и торжественнымъ поворотомъ судебъ нашей многоиспытанной націи. Пониманіе этихъ вещей мы оживляемъ историческими изученіями, которыя теперь облегчены и неученымъ посредствомъ цѣлаго ряда привлекательно и популярно написанныхъ историческихъ трудовъ; при этомъ, мы стараемся расширить наши познанія природы, для чего тоже нѣтъ недостатка въ общепонятныхъ пособіяхъ; и наконецъ, въ сочиненіяхъ нашихъ великихъ поэтовъ, при исполненіи созданій нашихъ великихъ музыкантовъ, мы находимъ такое возбужденіе ума и сердца, фантазіи и юмора, которое не оставляетъ больше ничего желать».
«So leben wir, so wandeln wir beglückt».
(Такъ мы живемъ, такъ счастливо мы ведемъ свое время) (стр. 298—9).
Вотъ полное изображеніе того счастливаго состоянія, въ которомъ чувствуютъ себя нѣмцы въ настоящее время. Они такъ довольны нынѣшнею минутою, что за нее готовы, какъ говорится, отдать царство небесное.
Въ другомъ мѣстѣ туже идею совершеннаго удовлетворенія жизнью Штраусъ выражаетъ общѣе и опредѣленнѣе.
«Что касается», говоритъ онъ, «до того, чѣмъ замѣняетъ наше міровоззрѣніе вѣру въ безсмертіе души, то я ограничусь самымъ короткимъ изложеніемъ. Кто въ этомъ случаѣ не умѣетъ самъ себѣ помочь тому вообще ничѣмъ не поможешь. тотъ еще не созрѣлъ для нашей точки зрѣнія. Для кого, съ одной стороны, недостаточно имѣть возможность оживлять въ себѣ вѣчныя мысли мірозданія. развитія и назначенія человѣчества; кто не умѣетъ дѣлать такъ, чтобы милые и почитаемые усопшіе въ его собственной душѣ продолжали жить и дѣйствовать прекраснѣе прежняго; въ комъ среди дѣятельности для своихъ близкихъ, работы въ сферѣ своего призванія, содѣйствія процвѣтанію своего народа и благу всѣхъ собратій по человѣчеству, и наслажденія прекраснымъ въ природѣ и искусствѣ, — въ комъ среди этого, съ другой стороны, не пробуждается сознаніе, что самъ онъ можетъ быть только временнымъ участникомъ всего этого; кто не приведетъ себя въ настроеніе, при которомъ будетъ наконецъ покидать жизнь съ благодарностью за то, что долженъ былъ нѣкоторый срокъ во всемъ этомъ дѣйствовать, наслаждаться и также страдать, но вмѣстѣ и съ радостнымъ чувствомъ освобожденія отъ утомительнаго при долгомъ срокѣ ежедневнаго труда жизни: ну, того мы должны отослать назадъ къ Моисею и пророкамъ» (стр. 372).
Пониманіе жизни, выражающееся въ этихъ двухъ отрывкахъ, едва-ли можно назвать высокимъ. Тутъ недостаетъ главнаго, именно указанія на такой пунктъ человѣческой жизни, который можно было бы назвать единымъ на потребу, къ которому можно было бы обращаться при всѣхъ обстоятельствахъ и который могъ бы господствовать надъ всѣми остальными. Что жизнь представляетъ много разнообразныхъ и пріятныхъ занятій, не дающихъ намъ скучать, — это, конечно, справедливо; но всѣ эти радости могутъ намъ измѣнить, и тогда, что мы станемъ дѣлать? Тогда намъ останется развѣ одно — оживлять въ себѣ вѣчныя мысли мірозданія, развитія и назначенія человѣчества — фраза, которая, если судить по смыслу книжки Штрауса, не имѣетъ большаго содержанія, и которую, по ея шаткости и безжизненности, нельзя предлагать людямъ, какъ настоящую опору для души.
А что мы скажемъ о тѣхъ, кто, очевидно, не подходитъ подъ описаніе счастливыхъ людей, сдѣланное Штраусомъ? О тѣхъ, кто не ученый, не художникъ, не чиновникъ, не военный, не собственникъ, а простой рабочій, не могущій видѣть въ своей работѣ ничего, кромѣ тяжелой необходимости? Кто не имѣетъ ни средствъ, ни развитія для того, чтобы наслаждаться науками и произведеніями великихъ поэтовъ и музыкантовъ? О тѣхъ, для кого семья — невыполнимая роскошь или тяжелая обуза? Такимъ людямъ нельзя же предложить въ видѣ утѣшенія мысль, что они способствуютъ общему благу и необходимы для того, чтобы другая, меньшая половина человѣчества вела счастливую жизнь. Они сами хотятъ счастья, и вотъ почему у нихъ является зависть въ имуществу, ненависть съ наукамъ и искусствамъ, вотъ почему, вообще, между ними имѣютъ такой успѣхъ и ультрамонтаны и интернаціоналы. Въ особенности ясно, что ученіе интернаціоналовъ есть прямой отвѣтъ на міровоззрѣніе Штрауса; одно другимъ вызвано, и развитіе одного усиливаетъ развитіе другаго.
Вопросъ о религіи — вотъ существенный вопросъ этой книги. Очевидно, Штраусъ на столько религіозенъ, что понималъ, что здѣсь главный узелъ всего дѣла, что безъ рѣшенія этого вопроса невозможно человѣку успокоиться и считать свою дорогу твердою и ясною. Но, къ величайшему удивленію, мы находимъ въ тоже время, что Штраусъ не на столько понимаетъ религію, чтобы видѣть ея глубочайшія основы; онъ касается этихъ основъ слишкомъ легко, или проходитъ мимо ихъ, не замѣчая ихъ значенія. Протестантъ сказался въ немъ точно такъ же, какъ сказался гегельянецъ.
Въ самомъ концѣ книги Штраусъ пишетъ: "Уничтоженіе вѣры въ Провидѣніе принадлежитъ къ самымъ чувствительнымъ потерямъ, какія соединены съ отреченіемъ отъ христіанскихъ вѣрованій. Человѣкъ видитъ себя среди громадной міровой машины, въ которой свистя вертятся желѣзныя зубчатыя колеса, оглушительно падаютъ тяжелыя молоты и песты, — человѣкъ видитъ, что онъ брошенъ безъ защиты и помощи въ круговоротъ всей этой страшной работы, и каждую минуту долженъ бояться, что при неосторожномъ движеніи его схватитъ и разорветъ какое-нибудь колесо, раздавитъ и сотретъ какой-нибудь молотъ. Это чувство беззащитности дѣйствительно есть ужасное чувство. Но развѣ поможетъ, если мы станемъ обманывать себя? Наше желаніе не передѣлаетъ міръ, а нашъ разумъ показываетъ намъ, что онъ есть дѣйствительно такая машина. Но не только такая машина. Въ немъ не движутся лишь безжалостныя колеса, а льется и успокоительный елей. Нашъ богъ (такъ называетъ Штраусъ вселенную) не беретъ насъ въ свою руку извнѣ, но онъ открываетъ намъ источники утѣшенія внутри насъ самихъ. Онъ показываетъ намъ, что случай былъ бы дѣйствительно неразумнымъ владыкою міра, тогда какъ необходимость, т. е. сцѣпленіе причинъ въ мірѣ, есть самъ разумъ. Онъ учитъ насъ понимать, что желать нарушенія въ дѣйствіи малѣйшаго изъ законовъ природы, значило бы желать разрушенія всего существующаго. Наконецъ, незамѣтно, ласковою властью привычки, онъ приводитъ насъ къ тому, что мы уживаемся и съ менѣе совершеннымъ положеніемъ, въ которое попали, и наконецъ, уразумѣваемъ, что наше благополучіе извнѣ получаетъ лишь форму, а свое содержаніе счастья и несчастья почерпаетъ только изъ нашей собственной внутренней жизни* (стр. 371).
Плохія утѣшенія! Тутъ очень ясно и правильно изображено ужасное чувство, подъ которымъ живетъ родъ человѣческій, и очень смутно и несвязно указано, чѣмъ можно освободиться отъ этого чувство. Старинная мысль о томъ, что наше счастье зависитъ только отъ внутренней нашей жизни, указана Штраусомъ только мелькомъ и нигдѣ не развивается вполнѣ и какъ слѣдуетъ. Штраусъ, вообще, совершенно чуждъ пониманія, что человѣкъ и въ нравственномъ мірѣ подлежитъ такому же ужасному чувству, какъ въ мірѣ физическомъ. Отъ бѣдствій міра физическаго мы уходимъ въ міръ нравственный, но и тутъ оказываемся беззащитными и безпомощными. Ни наша собственная душевная жизнь, ни жизнь другихъ людей не могутъ насъ удовлетворить и составляютъ источникъ страданій, безпрестанно доводящихъ насъ почти до отчаянія. Мы окружены нравственнымъ безобразіемъ, мы сами ежеминутно боремся и падаемъ, и если часто не замѣчаемъ всей бѣдственности нашего положенія въ нравственномъ мірѣ, то лишь вслѣдствіе такого же обмана, по которому человѣкъ въ цвѣтѣ силъ и здоровья не думаетъ о смерти и безпечно движется среди страшной міровой машины. Вотъ главнѣйшее основаніе потребности религіозныхъ вѣрованій, и Штраусъ въ другомъ мѣстѣ самъ очень вѣрно, хотя опять мелькомъ, указываетъ на это основаніе
«При всей работѣ надъ самимъ собою», говоритъ онъ, и при всей борьбѣ съ своею чувственностію и своимъ эгоизмомъ, человѣкъ все-таки никогда не удовлетворяетъ своихъ собственныхъ нравственныхъ стремленій: онъ желаетъ себѣ такой чистоты, такого совершенства, которыхъ самъ себѣ доставить не можетъ, которыхъ онъ надѣется достигнуть только кровью Спасителя, перенесеніемъ на него своего оправданія (стр. 138).
Вотъ глубочайшая точка дѣла, и весьма удивительно, почему Штраусъ не остановился на ней, почему онъ не съ нея судитъ о религіи вообще и о христіанствѣ въ частности. Намъ, возросшимъ среди православія, эта точка зрѣнія знакома какъ нельзя лучше; у насъ стало поговоркою, что люди счастливые и гордые (т. е. довольные собою) забываютъ Бога, и что о немъ вспоминаютъ несчастные и кающіеся. При томъ, мы не такъ грубо, какъ Штраусъ, понимаемъ дѣйствіе религіи; подъ ея вліяніемъ чистота и совершенство могутъ быть отчасти достигаемы людьми въ здѣшней жизни, а не составляютъ Какого-то внѣшняго дара, получаемаго ими по смерти.
Какъ бы то ни было, побужденіе къ религіи заключается въ томъ, какъ понимаетъ человѣкъ міръ физическій и міръ нравственный. Если и тотъ и другой міръ таковы, что возбуждаютъ ужасное чувство, то религія имѣетъ свое оправданіе. Слѣдовательно, кто говоритъ противъ религіи, тотъ естественно становится на точку зрѣнія оптимизма, тотъ чувствуетъ желаніе доказать, что и міръ физическій очень хорошъ, и міръ нравственный не долженъ пугать человѣка. Такъ поступаетъ и Штраусъ: о мірѣ нравственномъ онъ, какъ мы уже замѣтили, почти ничего не говоритъ, едва его касается (нѣмцы нынче. очевидно, такъ горды, что забываютъ Бога); но за міръ физическій онъ вооружается всѣми силами, онъ дѣлаетъ изъ него новаго бога, вселенную. Universum, и возвеличиваетъ его пышными похвалами.
«Мы видимъ въ мірѣ», говоритъ онъ, «непрестанныя перемѣны; но скоро въ этихъ перемѣнахъ мы открываемъ неизмѣнное, порядокъ и законъ. Мы видимъ въ природѣ рѣзкія противоположности, страшную борьбу; но находимъ, что всѣмъ этимъ строй и гармонія цѣлаго не нарушаются, а напротивъ поддерживаются. Мы видимъ, далѣе, нѣкоторый постепенный ходъ, образованіе высшаго изъ низшаго, изящнаго изъ грубаго, нѣжнаго изъ суроваго. И сами мы тѣмъ больше преуспѣваемъ какъ въ личной, такъ и въ нашей общественной жизни, чѣмъ больше намъ удается въ себѣ и вокругъ себя тоже подчинить закону то, что произвольно измѣняется, развить высшее изъ низшаго, нѣжное изъ грубаго».
«Подобныя вещи, когда мы встрѣчаемъ ихъ въ сферѣ человѣческой жизни, мы называемъ разумными и добрыми. Слѣдовательно, мы не можемъ не называть такъ и того, что соотвѣтствуетъ имъ въ мірѣ насъ окружающемъ. И, такъ-какъ мы чувствуемъ себя безусловно зависящими отъ этого міра, такъ-какъ только изъ него можемъ выводить и бытіе и устроеніе нашего существа, то мы должны разсматривать міръ, и притомъ въ его полномъ понятіи, въ смыслѣ вселенной (Universum), какъ источникъ всего разумнаго и добраго».
«И такъ, то, отъ чего мы чувствуемъ себя въ безусловной зависимости, никакъ не есть только грубая сила, передъ которою мы преклоняемся съ нѣмою покорностію, а вмѣстѣ и порядокъ и законъ, разумъ и доброта, которымъ мы вручаемъ себя съ любовью и довѣріемъ. И еще болѣе, такъ-какъ мы способность въ разумному и доброму, признаваемую нами въ мірѣ, находимъ въ самихъ себѣ, и находимъ себя существами, которыми это доброе и разумное чувствуется, познается, въ которыхъ оно должно сдѣлаться личнымъ, то мы вмѣстѣ чувствуемъ въ себѣ тѣснѣйшее сродство съ тѣмъ, отъ чего зависимъ, мы находимъ себя при зависимости свободными, и въ нашемъ чувствѣ въ вселенной смѣшивается гордость со смиреніемъ, радость съ преданностію» (стр. 142—4).
Это называется пантеизмомъ. Но пантеизмъ, взятый въ своемъ чистомъ видѣ, какъ логическое требованіе привести все существующее къ единству и поставить связь и зависимость между всѣми формами бытія, есть ученіе очень общее, совершенно неопредѣленное, и, можно сказать, ничему не противорѣчащее. У Штрауса же пантеизмъ является въ очень сильной и странной окраскѣ. Штраусъ говоритъ о любви, преданности, смиреніи, довѣріи… То-есть, онъ взялъ религіозныя чувства, которыя возможны только по отношенію къ личному Богу. и съ величайшей наивностью утверждаетъ, что мы можемъ перенести ихъ на вселенную, что мы можемъ не вѣрить въ Бога, и однако же вполнѣ сохранить въ себѣ обыкновенное религіозное настроеніе. Какая поразительная непослѣдовательность! Можетъ быть, въ душѣ Штрауса она какъ нибудь и уживается; но вольнодумцы всѣхъ странъ посмѣются надъ нею, какъ надъ нелѣпостію. Преданность, смиреніе! Кому и передъ кѣмъ, когда мы сами владыки своей судьбы, когда въ насъ заключается лучшій цвѣтъ вселенной?
Можетъ быть, однако же, для языка, употребляемаго Штраусомъ, можно бы было еще пріискать какой-нибудь смыслъ (во всякомъ случаѣ не прямой), если бы Штраусъ въ своей книгѣ являлся дѣйствительно пантеистомъ, если бы онъ вѣрилъ въ связь вещей и ихъ внутреннее развитіе. Но онъ, какъ оказывается, не имѣетъ ни малѣйшаго права выдавать себя за пантеиста. Во всей своей книгѣ онъ настойчиво заявляетъ, что принимаетъ выводы матеріалистовъ и нынѣшнихъ модныхъ естествоиспытателей. Онъ духъ считаетъ порожденіемъ матеріи, восхищается теоріею Дарвина, и вообще, явно признаетъ общераспространенный взглядъ, что міръ, и все, что въ немъ, произведены игрою слѣпыхъ механическихъ силъ. Онъ не сдѣлалъ ни шагу для того, чтобы одухотворить и связать міръ; когда же явилась надобность, то онъ вдругъ сталъ проповѣдывать любовь и преданность къ тому міру, въ которомъ, по его же увѣреніямъ, все слѣпо и глухо.
Натуралисты, на которыхъ такъ усердно ссылается Штраусъ, жестоко посмѣются надъ его заключеніемъ. что порядокъ, законъ, гармонія въ мірѣ доказываютъ присутствіе въ немъ разума и благости. Они ему скажутъ, что это лишь неправильное перенесеніе человѣческихъ, понятій на міръ сущностей, что законы міра произведены не разумомъ, а необходимостію, гармонія не порождена благостію, а установилась сама собою, да сверхъ того, что вообще, въ мірѣ нельзя различать совершенное отъ несовершеннаго, что всѣ вещи одинаково совершенны, и самого человѣка нелѣпо считать выше другихъ явленій природы.
Очевидно, Штраусъ попалъ въ глубоко-фальшивое положеніе, желая въ одно время и признать современное исповѣданіе Германіи, ея господствующія идеи, и сохранить существенныя черты другаго міра идей, которымъ долго жилъ. Ни того, ни другаго онъ не могъ сдѣлать, какъ слѣдуетъ; у него нѣтъ единства взгляда, нѣтъ мысли, которая бы твердо имъ руководила. и потому онъ впадаетъ въ грубыя противорѣчія относительно важнѣйшихъ вопросовъ. Говоря противъ христіанства, онъ такъ увлекается, что теряетъ всякое историческое пониманіе. Трудно повѣрить, чтобы ученая Германія дошла до такой тупости въ воззрѣніяхъ на прошлыя времена. Говоря объ успѣхахъ естественныхъ наукъ, Штраусъ увлекается въ противоположную сторону и воображаетъ яснымъ и доказаннымъ то, что никому не ясно и ничѣмъ не доказано. Приведемъ примѣры.
Разсуждая о Христѣ какъ объ нравственномъ идеалѣ, Штраусъ приходитъ къ слѣдующему заключенію:
«О томъ, въ кого я долженъ вѣровать, на кого долженъ смотрѣть какъ на нравственный прообразъ, о томъ мнѣ нужно прежде всего имѣть опредѣленное, точное представленіе. Существо, которое я вижу только въ колебающихся очеркахъ, которое неясно для меня въ существенныхъ отношеніяхъ, хотя можетъ интересовать меня какъ задача для научнаго изслѣдованія, но не можетъ имѣть для моей жизни практическаго значенія. Между тѣмъ, существо съ опредѣленными чертами, котораго можно держаться, есть лишь Христосъ вѣры; Христосъ же исторіи, науки, есть только проблема, а проблема не можетъ быть предметомъ вѣры, не можетъ быть идеаломъ жизни» (стр. 79).
Не забудемъ, что дѣло идетъ о нравственномъ образѣ Христа, то есть о томъ образѣ, который понятенъ для простѣйшихъ изъ людей, который съ неотразимой силой и сіяніемъ выступаетъ передъ всякимъ читающимъ Евангеліе. Но Штраусъ въ этомъ случаѣ принимаетъ на себя видъ величайшей научной строгости; онъ не видитъ ничего опредѣленнаго, находитъ здѣсь только труднѣйшую проблему для пауки. Бѣдный XIX вѣкъ! Тотъ образъ, которымъ восемнадцать вѣковъ жило человѣчество, совершенно потускнѣлъ въ твоихъ глазахъ, сдѣлался неразрѣшимою загадкою. Странный прогрессъ! Жизнь минувшихъ людей понемногу дѣлается непонятною для потомковъ: та несравненная нравственная красота, передъ которою столько поколѣній умилялись и благоговѣли, обратилась для Штрауса въ темную проблему. Но посмотрите на того же Штрауса, когда онъ говоритъ о естественныхъ наукахъ; тутъ онъ уже не скептикъ, не строгій ученый, а обращается въ пламеннаго неофита, которому нипочемъ всякія проблемы. Вотъ, напримѣръ, какъ онъ разсуждаетъ о матеріальности души:
«Множество трудностей, окружающихъ проблему ощущенія и мышленія у человѣка, коренятся только въ предположеніи существа души отличнаго отъ тѣлесныхъ органовъ. Какимъ образомъ впечатлѣнія переходятъ отъ протяженнаго немыслящаго существа, каково человѣческое тѣло, на непротяженное мыслящее существо, какова душа; какимъ образомъ переходитъ дѣйствіе отъ души на тѣло, — вообще, какимъ образомъ между ними возможно какое бы то ни было общеніе, этого еще не объяснила никакая философія, и никогда не объяснитъ. Во всякомъ случаѣ, это непремѣнно должно стать понятнѣе, если мы будемъ имѣть дѣло съ однимъ и тѣмъ же существомъ, которое на одномъ концѣ есть протяженное, а на другомъ мыслящее. Намъ скажутъ конечно: подобной существо невозможно. Но мы скажемъ противъ этого: оно есть въ дѣйстигтельности; всѣ мы сами — такія существа» (стр. 209—211).
Вотъ какъ легко разрѣшаются для нашего скептика труднѣйшія задачи! Онъ не останавливается даже предъ невозможнымъ и находитъ, что оно понятнѣе, чѣмъ прежнія представленія о душѣ.
Можно подумать однакоже, что Штраусъ здѣсь хочетъ одухотворить матерію, что онъ готовъ, какъ Лейбницъ, вообразить міръ состоящимъ изъ представляющихъ монадъ. Но нѣтъ; онъ просто становится на сторону матеріалистовъ; свои разсужденія о душѣ онъ заканчиваетъ такъ:
«Съ одной стороны раздражается нервъ, въ немъ возбуждается внутреннее движеніе; съ другой стороны является ощущеніе, воспріятіе, выскакиваетъ мысль. И наоборотъ, ощущеніе и мысль превращаются въ движеніе членовъ. Когда Гельмгольцъ говоритъ: „при происхожденіи теплоты изъ тренія и удара, движеніе цѣлыхъ массъ переходитъ въ движеніе ихъ малѣйшихъ и частей; наоборотъ. при происхожденіи движущей силы изъ теплоты, движеніе малѣйшихъ частей переходитъ въ движеніе цѣлыхъ массъ“, — то я спрашиваю: развѣ этоo что-нибудь существенно другое? Развѣ предъидущее превращеніе не ость необходимое продолженіе этого превращенія?»
«Мнѣ скажутъ, что я говорю о вещахъ, которыхъ не понимаю. Положимъ; но найдутся другіе, которые ихъ понимаютъ и которые и меня поняли» (стр. 210—211).
Какое легкомысліе въ трактованіи важной задачи. и какая дѣтская вѣра въ чужой авторитетъ! Въ дѣйствительности, между переходомъ движенія въ теплоту и появленіемъ ощущенія вслѣдствіе впечатлѣнія нѣтъ ни малѣйшаго сходства. кромѣ того, что и тамъ и тутъ два явленія связаны между собою. Штраусъ разсуждаетъ ни чѣмъ не лучше того, какъ если бы кто вздумалъ пояснять происхожденіе въ насъ мыслей и ощущеній примѣромъ звонка у дверей: дернешь за ручку съ одной стороны. и съ другой стороны звонитъ колокольчикъ. Какое искаженіе предмета, какая невообразимо-грубая постановка вопроса!
Точно такъ, разсуждая о происхожденіи органическаго міра, Штраусъ предается самому дѣтскому увлеченію; онъ наивно вѣритъ, что естественныя науки уже все порѣшили.
«Кантъ утверждалъ», пишетъ онъ, «что можно сказать: дайте мнѣ вещество. я покажу вамъ, какъ долженъ изъ него возникнуть міръ»; но нельзя сказать: «дайте мнѣ вещество, я покажу вамъ, какъ долженъ родиться изъ него червякъ» (стр. 171).
Штраусъ, изложивши теорію Дарвина, съ гордостію замѣчаетъ, что новѣйшіе успѣхи наукъ будто бы опровергли это мнѣніе Канта.
«Объясненіе происхожденія міра изъ вещества могло быть сдѣлано, по утвержденію Канта, относительно неорганическихъ массъ, но должно было остановиться даже передъ червякомъ. Нынѣшняя наука, если еще не достигла этого объясненія, то нашла вѣрный путь къ достиженію его въ будущемъ, не только относительно червяка, но и относительно самого человѣка» (стр. 220).
Какая это наука? Какой это путь? Неужели Дарвинова теорія? Но если такъ, то эти слова Штрауса свидѣтельствуютъ только о коренномъ непониманіи Дарвиновой теоріи, которое впрочемъ раздѣляютъ со Штраусомъ множество людей.
Нѣтъ, Кантъ остается правъ до сихъ поръ. Дарвинъ не только не объяснилъ изъ силъ вещества, а и не думалъ объяснять, ни человѣка, ни даже червяка.
Читая разсужденія Штрауса, невольно подумаешь: блаженъ кто вѣруетъ!
По своему предмету и по всему внутреннемъ смыслу книга Штрауса есть безъ сомнѣнія одно изъ характернѣйшихъ и одно изъ печальнѣйшихъ явленій во всемірной литературѣ. Замыселъ автора очевидно былъ — представить намъ всю мудрость, до которой достигла Европа, всѣ послѣдніе результаты ея умственнаго движенія. Онъ взялся за это съ увѣренностію первостепеннаго ученаго и писателя; онъ говоритъ развязнымъ тономъ, съ явнымъ сознаніемъ, что ему по силамъ такая задача, что всѣ глубины человѣческой жизни и мысли ему доступны и что его слушаютъ, какъ великій авторитетъ. При этомъ онъ напрягъ всю дерзость своего ума, чтобы ни передъ чѣмъ не останавливаться въ выраженіи своихъ мнѣній, чтобы превзойти вольнодумствомъ, если можно, и Вольтера и Ренана. И что же вышло? Въ этой книгѣ нѣтъ ни пониманія религіи, ни пониманія исторіи, ни пониманія философіи и естественныхъ наукъ, и наконецъ нѣтъ никакого нравственнаго ученія, а выражено только одно грубое довольство современной жизнью. Это довольство, въ нашъ грустный, страдающій вѣкъ, подавленный опасеніями и внутреннимъ разладомъ, поражаетъ своею тупостію.
И вотъ вамъ просвѣщеніе Европы! Вотъ его краткое изложеніе! Если подобныя мысли составляютъ исповѣданіе первѣйшихъ европейскихъ умовъ, то что должно твориться въ головахъ безконечной толпы такъ называемыхъ образованныхъ людей, которые видятъ въ Штраусѣ своего великаго писателя и которые во всякомъ случаѣ увлекаются тѣмъ же общимъ потокомъ?
1873.