Шпион (Потапенко)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Шпіонъ |
| Источникъ: Потапенко И. Н. Записки стараго студента. — СПб.: «Издатель», 1899. — С. 189. |
Литвицкій былъ на третьемъ курсѣ, когда я поступилъ въ университетъ.
Я пріѣхалъ изъ далекой провинціи и не зналъ ни души. Мои товарищи поступили въ другіе университеты. Случилось такъ, что Литвицкій былъ первый, кого я встрѣтилъ въ стѣнахъ университета.
Его внѣшній видъ нѣсколько удивилъ меня. Я знавалъ студентовъ, когда они пріѣзжали лѣтомъ на каникулы; всѣ они одѣвались небрежно, большинство носило цвѣтныя рубашки, не требовавшія галстуковъ, черныя шляпы съ широкими полями. У многихъ были густые вьющіеся волосы, и они любили держать ихъ въ безпорядкѣ, говорили очень громко, рѣзко, любили рубить съ плеча; такая была мода, какъ мода на толстыя палки, которыя всѣ носили въ рукахъ.
Попадались, разумѣется, и франты, носившіе модные пиджаки, широкія брюки и пестрые галстуки; случались и цилиндры; но я уже заранѣе зналъ, что это отщепенцы, и самъ, когда снялъ гимназическій мундиръ, готовясь стать студентомъ, — тотчасъ перешелъ изъ него въ цвѣтную косоворотку и въ сапоги съ высокими голенищами и старался какъ можно рѣже расчесывать свои волосы.
И когда я увидѣлъ Литвицкаго, въ первую минуту я даже усомнился, что это студентъ. Онъ былъ невысокаго роста, худощавый, тонкій и блѣдный, въ лицѣ у него было что-то бабье, можетъ быть, оттого, что онъ брилъ щеки, усы и подбородокъ. На немъ былъ длинный черный сюртукъ, застегнутый на всѣ пуговицы. Изъ-за сюртука выглядывалъ бѣлый воротничекъ съ чернымъ галстукомъ. Все это, какъ и шляпа-котелокъ, которую онъ держалъ въ рукѣ, прикрывая ею тоненькую палочку, не отличалось особенной свѣжестью, но было прилично. Гладкіе волосы его, какіе-то безцвѣтные, были тщательно причесаны справа налѣво. Въ общемъ онъ напоминалъ скорѣе благообразнаго чиновника, чѣмъ студента.
Онъ первый обратился ко мнѣ:
— Вы ищете канцелярію?
Я отвѣтилъ утвердительно. Онъ указалъ мнѣ; а когда я вышелъ, онъ, какъ мнѣ показалось, ждалъ меня въ коридорѣ.
Онъ задалъ мнѣ рядъ вопросовъ общаго свойства: откуда? какой я выбралъ факультетъ? чѣмъ думаю спеціально заняться? и прочее.
Голосъ у него былъ мягкій, нѣсколько слабый, какъ бы выходившій изъ не совсѣмъ здоровой груди. Мы незамѣтно вышли на улицу и шли рядомъ.
— А вы… вы тоже студентъ? — спросилъ я, въ свою очередь.
— Да, я на третьемъ курсѣ, я филологъ.
«Какой странный студентъ», — подумалъ я.
Тѣмъ не менѣе мы съ нимъ разговорились. Онъ далъ мнѣ нѣсколько добрыхъ совѣтовъ насчетъ того, гдѣ нанять квартиру, гдѣ столоваться, гдѣ доставать книги, познакомилъ съ характеромъ нѣкоторыхъ профессоровъ, и мы разстались съ нимъ уже добрыми знакомыми.
Такова была моя первая встрѣча съ Литвицкимъ. Послѣ этого я не встрѣчалъ его цѣлую недѣлю, но зато въ теченіе этого времени успѣлъ пріобрѣсти множество новыхъ знакомыхъ. Молодыя знакомства дѣлаются быстро и легко. Сперва я познакомился съ своимъ курсомъ, а затѣмъ почти съ цѣлымъ университетомъ.
Я помню, это было на улицѣ. Насъ шла порядочная группа изъ университета въ кухмистерскую, гдѣ мы всѣ обѣдали. Тутъ были студенты разныхъ курсовъ и факультетовъ. Шелъ болѣе или менѣе общій разговоръ, прерываемый остановками, когда дорогу пересѣкалъ извозчикъ или ломовикъ.
Я уже чувствовалъ себя вполнѣ студентомъ, сразу усвоивъ себѣ всѣ правила и требованія новой среды, и сблизился съ новыми товарищами.
Впереди насъ, на разстояніи двухсотъ шаговъ, изъ переулка на улицу вышла тонкая тщедушная фигура въ длинномъ сюртукѣ и шла намъ навстрѣчу. Я узналъ Литвицкаго.
Наше общество растянулось на всю улицу, и я видѣлъ, что Литвицкій, поровнявшись съ товарищами, раза три приподнялъ свой котелокъ, на ходу здороваясь съ ними. Нѣкоторые отвѣтили ему тѣмъ же, а другіе вовсе не отвѣтили. Точно такъ же поступили и тѣ, что шли рядомъ со мной.
Это было не похоже на товарищескую встрѣчу. Ни радушія, ни простоты, ни какихъ-нибудь двухъ-трехъ наскоро брошенныхъ привѣтственныхъ словъ, какъ будто это былъ посторонній университету человѣкъ.
Но, увидѣвъ меня, Литвицкій ласково улыбнулся и остановился.
— А, здравствуйте, — сказалъ онъ. — Я васъ не видалъ цѣлую недѣлю! Я былъ не совсѣмъ здоровъ.
Я тоже остановился и пожалъ его руку. Никто изъ товарищей, которые шли со мною, не послѣдовалъ моему примѣру. Мнѣ даже показалось, что они посмотрѣли на меня съ удивленіемъ и пошли дальше.
Литвицкій задалъ мнѣ нѣсколько вопросовъ, самыхъ простыхъ и естественныхъ. Какъ я устроился? доволенъ ли столомъ? свыкся ли съ лекціями? Который изъ профессоровъ меня больше увлекъ?
Я отвѣтилъ ему и, замѣтивъ, что мои спутники отошли довольно далеко и скрылись за угломъ, сталъ торопливо прощаться, чтобы догнать ихъ.
— Заходите, пожалуйста, ко мнѣ! — сказалъ мнѣ Литвицкій. — Я буду очень радъ.
И онъ сообщилъ мнѣ свой адресъ. Я поблагодарилъ, и мы разстались.
Я. нашелъ всѣхъ уже въ кухмистерской. Насъ было четверо, обыкновенно сидѣвшихъ за однимъ столомъ. Я занялъ свое мѣсто и замѣтилъ, что три товарища, до сихъ поръ оживленно о чемъ-то разговаривавшихъ, при моемъ появленіи замолкли. И изъ другихъ мѣстъ изрѣдка посматривали на меня съ новымъ для меня любопытствомъ.
Прошло нѣсколько минутъ. Я почувствовалъ себя не совсѣмъ ловко. Наконецъ, одинъ изъ товарищей, сидѣвшій за столомъ со мной, спросилъ меня:
— Скажите, вы давно знакомы съ Литвицкимъ?
— Съ недѣлю! — отвѣтилъ я. — Я перваго его встрѣтилъ, когда пришелъ въ университетъ. А что?
— Нѣтъ, ничего, просто такъ.
И мнѣ больше ничего не сказали про Литвицкаго.
А Литвицкій между тѣмъ, повидимому, совсѣмъ оправился отъ нездоровья, сталъ ходить на лекціи, и я его почти каждый день встрѣчалъ въ университетѣ. Но я никогда не видалъ, чтобы онъ былъ въ толпѣ товарищей и съ кѣмъ-нибудь говорилъ. Онъ почти всегда былъ одинъ. Развѣ новичекъ какой-нибудь подойдетъ къ нему и разговорится. Но и то только одинъ разъ. А потомъ ужъ больше не подходитъ.
Я сперва было подумалъ, что у него просто молчаливый характеръ, но изъ личныхъ отношеній убѣдился, что онъ, напротивъ, очень говорливъ. Онъ любилъ исторію и, когда мы встрѣчались и разговоръ касался университетскихъ лекцій, много говорилъ о ней, увлекался и былъ краснорѣчивъ.
— Что же вы ко мнѣ не зайдете? — спросилъ онъ меня какъ-то.
Въ самомъ дѣлѣ, у меня не было причинъ не зайти къ нему, и я однажды завернулъ къ нему вечеромъ. Онъ жилъ очень высоко, въ скромной комнаткѣ съ однимъ окномъ. Обстановка была самая мизерная, обычная студенческая.
Повидимому, мнѣ онъ обрадовался, зажегъ свѣчу и началъ хлопотать насчетъ чаю. Нѣсколько самыхъ общихъ вопросовъ съ моей стороны заставили его говорить о себѣ. Я узналъ, что онъ происходитъ изъ отдаленнаго уѣзднаго города, что отецъ его служитъ тамъ на почтѣ, старикъ очень любитъ его, матери у него нѣтъ, умерла давно, но есть сестры, которыхъ очень трудно выдать замужъ, потому что въ уѣздномъ городѣ нѣтъ жениховъ. Отецъ высылаетъ ему пятнадцать рублей въ мѣсяцъ и этого хватаетъ на жизнь. Уроковъ онъ не даетъ, потому что уроки мѣшаютъ работать.
Въ комнатѣ его бросались во глаза аккуратность, чистота, порядокъ. У него было много книгъ по исторіи, и всѣ онѣ лежали въ углу, разставленныя въ большомъ порядкѣ, такъ какъ у него не было этажерки.
— Вы много читаете, должно быть?
— О, да, я всегда читаю! — отвѣтилъ онъ. — Только здоровья у меня мало, грудь слаба и глаза утомляются.
— Скажите, Литвицкій, отчего вы не сходитесь съ товарищами? Мнѣ такъ показалось.
Онъ нахмурился.
— Я не люблю ихъ! — отвѣтилъ онъ.
— За что?
— За то, что они несправедливы.
— Какъ несправедливы? въ чемъ?
— Я не хочу васъ разочаровывать, да и вообще я не люблю навязывать свое мнѣніе. Поживите съ ними, сами увидите. Можетъ быть, и вы очень скоро будете думать такъ, какъ они; это вѣдь дѣлается очень быстро, и сами не замѣтите, какъ усвоите общее мнѣніе. Однимъ словомъ, давайте говорить о другомъ.
И мы говорили о другомъ; но его отвѣты показались мнѣ странными и не удовлетворили меня.
На другой день я его не встрѣтилъ; онъ, очевидно, опять прихворнулъ. Ко мнѣ подошелъ Строгановъ, съ которымъ я ближе другихъ сошелся, и мы были уже на «ты».
— Скажи, пожалуйста, у тебя, кажется, большая дружба съ этимъ господиномъ?
— Съ какимъ господиномъ? — спросилъ я, совершенно не понявъ, кого онъ разумѣетъ.
— Ну, съ этимъ… Съ Литвицкимъ.
— Дружбы нѣтъ… Я слишкомъ мало знаю его. Но, вообще, у насъ съ нимъ хорошія отношенія.
— Это странно.
— Почему же странно?
— Потому что Литвицкій человѣкъ подозрительный.
— Какъ подозрительный?
— Да такъ, просто вотъ, подозрительный да и только.
— Я не понимаю.
— Такъ ты спроси другихъ. Говорятъ даже, что онъ шпіонъ.
— Кто это говоритъ? На какомъ основаніи?
— Это всѣ говорятъ, это общее мнѣніе.
Литвицкій шпіонъ! Это сообщеніе поразило меня. Я сталъ припоминать свои впечатлѣнія. Какъ странно вліяетъ на нашу душу подозрѣніе? Вѣдь никакихъ основаній не привелъ Строгановъ и бросилъ только слово, и вотъ уже все стало окрашиваться для меня въ другой цвѣтъ. То, что при первой встрѣчѣ показалось мнѣ просто страннымъ, теперь начинало мнѣ казаться подозрительнымъ.
Его манеры и бритое лицо, и длинный сюртукъ, и прическа, и голосъ, — все теперь говорило противъ него. Но это было только въ первую минуту; а потомъ я стряхнулъ съ себя эти нелѣпыя, ни на чемъ не основанныя мысли.
Почему? Съ какой стати такъ думать о человѣкѣ, если никто не знаетъ фактовъ? И я разспрашивалъ другихъ товарищей. Я получалъ отъ всѣхъ почти одинаковый отвѣтъ.
— Да, Литвицкій человѣкъ подозрительный.
— Но въ чемъ же? развѣ были факты?
— Опредѣленныхъ фактовъ не было, но… это общее мнѣніе. Да вы посмотрите, какіе у него глаза, какой у него вкрадчивый голосъ.
— Господа, но глаза и голосъ не зависятъ отъ его воли.
— Глаза и голосъ выражаютъ душу… Вы будьте съ нимъ осторожны.
Положимъ, мнѣ не изъ-за чего было осторожничать. Политикой я не занимался. Но мнѣ было жаль разстаться съ мыслью, что Литвицкій вполнѣ порядочный человѣкъ.
— Господа! — воскликнулъ я однажды въ курилкѣ, гдѣ было насъ душъ десять. — Да скажите же, наконецъ, что собственно сдѣлалъ Литвицкій, что дало поводъ составить о немъ такое мнѣніе?
Всѣ пожали плечами.
— Какъ это наивно! Подобныя вещи дѣлаются тихонько, мой другъ, — вразумительно сказалъ мнѣ Бочаговъ, кудлатый студентъ третьяго курса, очень вліятельный въ кругу товарищей.
— Значитъ, никто никакихъ фактовъ не знает?
Въ отвѣтъ мнѣ всѣ усмѣхнулись. Очевидно, я говорилъ слишкомъ наивныя вещи.
Но мое чувство справедливости не удовлетворилось этимъ. Оно требовало чего-нибудь болѣе положительнаго. Въ этотъ день я только мелькомъ видѣлъ Литвицкаго, когда онъ спѣшно записывалъ лекцію. Я проходилъ мимо, онъ поднялъ глаза и кивнулъ головой.
— Что не заходите? — спросилъ онъ.
— Я приду сегодня.
— По дѣлу? — спросилъ онъ, и въ глазахъ его мелькнуло разочарованіе.
— Нѣтъ… Такъ… Я приду…
Онъ на секунду оставилъ бумагу и пытливо посмотрѣлъ на меня. Да, въ глазахъ его было что-то испытующее, проникающее въ душу, слегка холодное.
Вечеромъ я зашелъ къ нему. Онъ сидѣлъ у окна, а я, послѣ первыхъ привѣтствій, почувствовавъ необходимость говорить о важныхъ вещахъ, началъ нервно ходить по комнатѣ.
— Вы чѣмъ-то взволнованы? — спросилъ Литвицкій.
— Да… Слушайте, — рѣшительно промолвилъ я, заставивъ себя сразу приступить къ дѣлу, — простите меня, но я долженъ съ этимъ считаться… Вы понимаете: всѣ говорятъ это… Это общее мнѣніе… Я не вѣрю, ни на одну минуту не вѣрю; я хочу слышать отъ васъ…
Онъ вскочилъ съ мѣста:
— Негодяи! — крикнулъ онъ, и глаза его загорѣлись. — Они не только сами несправедливы, они не выносятъ справедливости въ другомъ… Очень жаль, что вы поддались… Очень жаль… Страшно жаль!.. Но я не навязываюсь… Я не навязываюсь… Вы можете отвернуться отъ меня; вы будете не первый.
Онъ опять сѣлъ на свое мѣсто, голова его тряслась, плечи вздрагивали, колѣни стучали одно о другое, онъ громко, тяжело дышалъ.
— Полноте, Литвицкій, — говорилъ я успокоительнымъ голосомъ, — я нисколько не поддался. Я вѣдь имъ не вѣрю; но я долженъ былъ сказать вамъ. Я хотѣлъ узнать, откуда могло явиться такое мнѣніе… Вѣдь оно общее.
— Да, да, общее мнѣніе! — весь какъ-то вздрагивая, проговорилъ Литвицкій. — Это всегда самое несправедливое мнѣніе. Вы еще слишкомъ молоды, вы не наблюдали. Общее мнѣніе всегда основано на случайномъ признакѣ. У толпы нѣтъ ума, у нея есть только способность вѣрить. А ничему такъ охотно не вѣритъ толпа, какъ гадости, сказанной про человѣка. Скажите ей про человѣка что-нибудь доброе, она, пожалуй, усомнится. Разскажите какую-нибудь гадость, она съ восторгомъ повѣритъ. Для толпы нѣтъ большаго наслажденія, какъ узнать про человѣка дурное.
— Значитъ, это ни на чемъ не основано?
— Какъ ни на чемъ? на многомъ. Вотъ у меня блѣдное лицо, я брею щеки, стригусь и причесываюсь, а этого не полагается. Надо имѣть разбойничій видъ, чтобы значиться въ числѣ порядочныхъ людей. Я очень усердно посѣщаю лекціи, сколько хватаетъ здоровья, а это признакъ дурного тона. Наконецъ… Наконецъ, мнѣ противна взаимная рисовка въ кружкахъ, гдѣ каждый старается казаться умнѣе другого, гдѣ не занимаются дѣломъ, а нагромождаютъ слова и стараются взять верхъ, гдѣ, наконецъ, занимаются наукой, которая меня не интересуетъ. Я не хочу заниматься политической экономіей. Мнѣ противна эта наука, излагающая законы и правила взаимнаго обворовыванія. Я люблю исторію и ею занимаюсь. А у нихъ политическая экономія, это — какой-то символъ вѣры, который всѣ должны изучать, и ее яко бы изучаютъ и филологи, и медики, и математики, изучаютъ больше изъ трусости, чтобъ не показаться отсталыми. Вотъ вамъ и основанія. О, товарищество — страшная вещь! оно безпощадно. Если у кого-нибудь смѣшной носъ, такъ они всѣ будутъ надъ нимъ смѣяться, и, что бы ни сдѣлалъ этотъ человѣкъ, хотя бы великій подвигъ совершилъ, все будетъ казаться смѣшнымъ, потому что у него смѣшной носъ. Товарищество это — самая страшная тиранія. Думай непремѣнно такъ, какъ всѣ, не смѣй имѣть своихъ взглядовъ, не смѣй даже носить сюртукъ такого фасона, какой тебѣ нравится. Они сами не замѣчаютъ, какъ создаютъ себѣ форму, ту самую форму, противъ которой протестуютъ. Развѣ эти высокіе сапоги, цвѣтныя рубашки, широкополыя шляпы не та же форма? А я не хочу носить форму, я одѣваюсь по-своему…
Онъ говорилъ съ ѣдкой желчью, я не узнавалъ его голоса. Не было прежней мягкости, вкрадчивости, слышалась рѣшительность и глубокое убѣжденіе. И глаза его, обыкновенно слишкомъ спокойно-наблюдательные, теперь пылали и искрились.
Глядя на него, я переживалъ какой-то внутренній кризисъ. «Общее мнѣніе» сдѣлало уже надо мной свое дѣло, и я уже смотрѣлъ на Литвицкаго съ извѣстной предвзятой точки зрѣнія; и когда онъ вдругъ вышелъ изъ себя и началъ желчно громить товарищество, у меня мелькнула мысль, что вотъ онъ горячится, значитъ — не правъ. Но чѣмъ больше онъ говорилъ, тѣмъ яснѣе для меня становилось, что этотъ человѣкъ переживаетъ глубокое страданіе, и насталъ моментъ, когда я какъ-то внутренно, помимо соображеній и размышленій, почувствовалъ, что онъ чистъ, и все, что про него говорятъ, скверная клевета.
Я подошелъ къ нему.
— Ну, успокойтесь, Литвицкій, успокойтесь, — промолвилъ я, очевидно, искреннимъ голосомъ, — если бы моя дружба могла искупить въ вашихъ глазахъ эту страшную несправедливость товарищей, то я охотно предложилъ бы вамъ ее.
Онъ посмотрѣлъ мнѣ въ глаза, какъ бы провѣряя, искренно ли это я говорю, не смѣюсь ли, не издѣваюсь ли надъ нимъ. Должно быть, въ моихъ глазахъ онъ прочиталъ выраженіе искренности. Онъ протянулъ мнѣ руку и крѣпко пожалъ мою.
— Да, можетъ, можетъ… благодарю васъ… Можетъ потому, что я страшно нуждаюсь въ дружбѣ. Я дѣлалъ тысячу попытокъ… Когда попадался человѣкъ свѣжій, мозгъ котораго еще не придавленъ «общимъ мнѣніемъ», деспотизмомъ товарищества, онъ ко мнѣ относился и дружелюбно. Но проходила недѣля, другая, и, смотришь, ужъ онъ на меня косится, уже холодъ въ его глазахъ, уже, значитъ, его свободную волю скомкали, отняли отъ него личность, лишили его индивидуальности, и онъ сдѣлался однимъ изъ тысячи, онъ принялъ на вѣру «общее мнѣніе». Это трусость, боязнь быть самимъ собою, страхъ самому отвѣчать за свое мнѣніе, и я уже думалъ, что и вы поступили въ это стадо. Но спасибо вамъ, спасибо… Тяжело чувствовать себя одинокимъ среди тысячи молодыхъ душъ, такихъ же молодыхъ, какъ ты самъ, у которыхъ, повидимому, одинаковыя съ тобой цѣли и стремленія. И вѣдь люди все недурные, ко многимъ у меня сердце лежитъ, многимъ съ удовольствіемъ протянулъ бы руку. Но это ихъ рабство передъ «общимъ мнѣніемъ», самое страшное рабство, какое только есть на свѣтѣ, стоитъ между нами; оно убиваетъ въ нихъ всякое чутье. Вѣдь я постоянно среди нихъ переживаю муки, и они этого не чувствуютъ. Какъ, значитъ, притупились ихъ нервы…
Я еще разъ пожалъ его руку, и мы простились.
Прошелъ годъ. Лѣто я провелъ въ деревнѣ. Начался второй курсъ, наступила зима. Я былъ студентомъ второго курса, а Литвицкій оканчивалъ, готовясь къ экзаменамъ. Онъ былъ на очень хорошемъ счету у профессоровъ, и ему, можетъ быть, предстояла каѳедра.
У меня съ нимъ неизмѣнно сохранялись добрыя отношенія. И я долженъ сказать, что онъ имѣлъ на меня хорошее вліяніе. Я былъ ужасно молодъ. Молодыя умственныя силы бродили, и въ первое время я метался, не зная, какія знанія предпочесть, на чемъ остановиться. То мнѣ хотѣлось обнять умомъ все, то влекло къ чему-нибудь одному. Мои товарищи, какъ слѣпые, ощупью переходили съ факультета на факультетъ. Въ воздухѣ тогда носились новыя, еще не усвоенныя идеи. Царство естествознанія, какъ основа всѣхъ наукъ, кончилось. На первый планъ выступала экономическая наука. Но между ними была еще борьба, и слабые, не созрѣвшіе умы падали жертвою этой борьбы.
Спокойные люди избирали середину, занимались философіей или математикой. Литвицкій, благодаря своимъ познаніямъ и ясному взгляду на вещи, незамѣтно руководилъ мною. Онъ научилъ меня любить ту науку, которую самъ любилъ, и я усердно занялся исторіей.
Товарищи, повидимому, простили мнѣ мою дружбу съ Литвицкимъ. Они, правда, говорили со мной осторожно, и даже тѣ, что прежде были со мной близки, замѣтно охладѣли. Со мной не были откровенны, но все же признавали меня настолько, что мнѣ не приходилось страдать.
Среди года въ университетѣ разыгралась исторія, одна изъ тѣхъ, какія въ то время бывали не въ рѣдкость. Молодой ученый, только что защитившій диссертацію, занялъ каѳедру. Но диссертація оказалась на половину списанной съ какого-то иностраннаго источника. Кто-то разоблачилъ, студенты оскорбились и, явившись однажды на лекцію, подняли шумъ, шиканіе и свистъ. Присоединились другіе факультеты, и разыгралось то, что называлось исторіей.
Аудиторіи опустѣли, студенты сходились въ коридорахъ, во дворѣ, въ частныхъ квартирахъ. Ораторы взлѣзали на стулья и столы и держали горячія рѣчи.
И вотъ на одной изъ сходокъ произошелъ эпизодъ. Я присутствовалъ въ толпѣ и видѣлъ, какъ вошелъ Литвицкій. Онъ былъ взволнованъ. Вообще къ студенческимъ дѣламъ онъ относился равнодушно. Но эта исторія, какъ я узналъ отъ него еще наканунѣ, близко затронула его потому, что профессор былъ историкъ. Литвицкій держался такого же мнѣнія, какъ и всѣ студенты, и считалъ, что человѣкъ, способный выдавать чужія изслѣдованія за свои, не можетъ быть терпимъ на каѳедрѣ. Это было его убѣжденіе, которое онъ высказалъ мнѣ, какъ другу.
Въ это время на возвышенномъ мѣстѣ стоялъ какой-то студентъ съ растрепавшейся шевелюрой и говорилъ страстную рѣчь. Вдругъ до слуха моего долетѣло:
— Тш… шш… Господа, будьте осторожны, будьте осторожны.
Всѣ начали осматриваться. А рѣчь оратора стала прерываться.
— Будьте осторожны!.. — повторяли голоса, — здѣсь шпіонъ…
У меня стиснуло сердце… Произошло что-то невѣроятное, чего я безпричинно и безсознательно боялся. Всѣ, точно сговорившись, стѣснились, подались къ стѣнамъ, мѣсто посрединѣ комнаты освободилось, и тамъ стоялъ одинъ Литвицкій. Положеніе сразу выяснилось для всѣхъ, и, конечно, для него стало ясно, къ кому относились эти предостереженія.
Онъ смотрѣлъ на всѣхъ какими-то безумными глазами; голова его тряслась и плечи его вздрагивали, какъ тогда, въ тотъ вечеръ, когда я съ нимъ объяснился. Ораторъ уже сошелъ съ своего мѣста, и ни чей голосъ болѣе не раздавался.
Вдругъ Литвицкій однимъ прыжкомъ очутился на возвышеніи, и оттуда послышались слова, — странныя слова, нисколько не относившіяся къ предмету, который всѣхъ волновалъ.
— Здѣсь раздалось слово «шпіонъ»… я знаю, къ кому это относится… Это вопросъ чести… Понимаете ли вы, что такое вопросъ чести? Я требую основаній… Наконецъ, я требую этого… Пусть сказавшіе это слово выйдутъ на средину и повторятъ его громко, пусть они приведутъ доказательства. Я предоставляю имъ рыться въ моей душѣ, перебрать всю мою жизнь… Въ противномъ случаѣ я буду имѣть право сказать, громко сказать, на весь міръ крикнуть, что вы, всѣ вы, здѣсь присутствующіе, — безчестные люди!
Послышался шумъ, галдѣніе и свистъ. А съ возвышеннаго мѣста продолжали раздаваться слова:
— Шумъ и свистъ ничего не доказываютъ! Итакъ, никто не хочетъ сказать открыто, никто не можетъ доказать гнусную клевету, которая преслѣдуетъ меня вотъ уже четыре года! никто! Я жду… Значитъ, никто? — кричалъ Литвицкій, и его обыкновенно слабый голосъ звучалъ теперь, какъ громъ. — Такъ я объявляю… объявляю, что всѣ вы безчестные люди… вы… вы… негодяи…
Послѣднее слово оборвалось на половинѣ, и Литвицкій грохнулся на полъ.
Все смолкло. Литвицкій былъ безъ чувствъ. Его вынесли на рукахъ. Я и еще одинъ товарищъ уложили его въ извозчичій экипажъ и довезли до дому.
На другой день у него появился жаръ и бредъ; у него сдѣлалась горячка.
Для меня это были тяжелые дни. Я былъ единственный человѣкъ, близко знавшій Литвицкаго, котораго и онъ поэтому признавалъ. И мнѣ пришлось все время быть при немъ.
Былъ день, когда казалось, что слабый организмъ не перенесетъ болѣзни; я потерялъ голову и послалъ телеграмму его отцу. Дня черезъ четыре пріѣхалъ старикъ.
Въ первую минуту, когда я его увидѣлъ, я былъ пораженъ совершенно необыкновеннымъ сходствомъ. Бываютъ сходства въ чертахъ лица, въ нѣкоторыхъ привычкахъ и манерахъ, словомъ то, что называется фамильнымъ сходствомъ, но тутъ было почти тожество, до малѣйшихъ мелочей. Старикъ Литвицкій послужилъ для меня ключемъ для уразумѣнія странной внѣшности товарища. Онъ точно такъ же брилъ лицо, такъ же причесывалъ голову, носилъ такой же длинный сюртукъ, который всегда застегивалъ на всѣ пуговицы, и такой же у него былъ мягкій и тихій голосъ и спокойный, проницательный взглядъ. И другіе товарищи видѣли этого старика и понимали, откуда Литвицкій перенялъ свою внѣшность и свои манеры.
Когда старикъ пріѣхалъ, Литвицкому уже стало лучше. Онъ какъ-то чрезвычайно быстро началъ оправляться.
Странное дѣло! Я замѣтилъ, что среди студентовъ началось рѣшительное движеніе въ сторону Литвицкаго. Человѣкъ, проживъ среди товарищей четыре года тихо, незамѣтно, ни разу не возвысивъ голоса, не могъ вызвать въ нихъ ничего, кромѣ пренебреженія. Но вотъ онъ не выдержалъ, его прорвало, онъ вступился за себя, предъявилъ свои права на уваженіе, предъявилъ въ рѣзкой формѣ, бросилъ всѣмъ вызовъ, оскорбилъ всѣхъ, и люди вдругъ почувствовали, что это сила… И стали уважать его.
Во время его болѣзни студенты справлялись у меня о здоровьѣ Литвицкаго. Нѣкоторые заходили даже къ нему на квартиру. Было ясно, что четырехлѣтняя ошибка всѣми была сознана, и товарищи, можетъ быть, раскаялись въ ней.
Какъ только Литвицкій сталъ поправляться, я разсказалъ ему объ этомъ. Онъ покачалъ головой и промолвилъ:
— Не надо. Я этого вовсе не добивался. Они доказали мнѣ достаточно, что уважать ихъ не стоитъ… Я ихъ не уважаю…
Онъ поднялся съ постели, когда уже приближалась весна; исторія съ профессоромъ давно была кончена. Студенты были побѣждены.
Литвицкій появился въ университетѣ за недѣлю передъ тѣмъ, какъ должны были прекратиться лекціи. Встрѣчая его, товарищи останавливались и здоровались съ нимъ. Онъ могъ убѣдиться, что теперь всѣ смотрѣли на него другими глазами. но самъ онъ торопился отвѣчать на поклоны и спѣшилъ пройти мимо.
Скоро онъ углубился въ лекціи, дѣятельно готовясь къ экзаменамъ. Ему надо было наверстать много пропущеннаго во время болѣзни. Его рѣдко видѣли на улицѣ. Я заходилъ къ нему часто, и онъ всегда горячо жалъ мнѣ руку и былъ радъ мнѣ. Я понималъ это чувство. Я былъ единственный человѣкъ, который не оскорбилъ его подозрѣніемъ.
Болѣзнь не помѣшала ему выдержать экзаменъ съ блескомъ. Какъ и слѣдовало ожидать, ему предложили остаться при университетѣ для дальнѣйшаго усовершенствованія въ наукѣ. Но онъ отказался.
Я спросилъ его:
— Почему вы отказались, Литвицкій? мнѣ казалось, что вы имѣли это въ виду…
Онъ отвѣтилъ:
— Я хочу уйти подальше отъ всего, что напоминаетъ товарищество. Они принесли мнѣ слишкомъ много вреда. Тѣ годы, которые для всѣхъ другихъ бываютъ лучшими годами жизни, благодаря имъ, для меня сдѣлались самыми мрачными. Мнѣ нанесли рану, которая никогда не заживетъ.
Онъ уѣхалъ въ свой уѣздъ и тамъ поступилъ на службу. Онъ никогда не примирился съ товарищами.