ШПИЛЬГАГЕНЪ И ЕГО РОМАНЫ
правитьПочему романъ никогда не обращалъ на себя такого общаго вниманія какъ въ наше время? Почему у величайшаго мастера въ этомъ родѣ Вальтеръ-Скотта далеко не было такого числа читателей какъ у авторовъ многихъ изъ нынѣшнихъ романовъ, довольно посредственныхъ по своему внутреннему достоинству? Потому, можетъ-быть скажутъ иные, что число читателей стаю вообще гораздо больше теперь чѣмъ пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ; однако нѣкоторымъ родамъ литературныхъ произведеній оказывается въ наше время менѣе вниманія чѣмъ бываю; стихи лишь изрѣдка попадаются какъ въ русскихъ, такъ и въ иностранныхъ журналахъ, и ни одному литературному спекулятору не придетъ теперь конечно въ голову издавать стихотворныхъ сборниковъ, въ родѣ напримѣръ Музы новѣйшихъ русскихъ стихотворцевъ. Нѣтъ; вкусы читающей публики измѣнились; мы требуемъ отъ писателей прежде всего чтобъ они говорили намъ о насъ самихъ. Если еще 200 лѣтъ тому назадъ, Попъ могъ сказать что благороднѣйшій предметъ изученія для человѣка есть самъ человѣкъ, то мы говоримъ: любопытнѣйшій предметъ изученія для современнаго человѣка есть именно современный человѣкъ. Говорить намъ о насъ самихъ — вотъ вѣрнѣйшее средство имѣть въ наше время успѣхъ. И для этого вовсе не нужно льстить намъ; напротивъ, намъ очень пріятно когда насъ бранятъ; мы хотимъ только одного — чтобы нами постоянно занимались.
И это весьма понятно. Если человѣку свойственно стремленіе проникать въ тайны находящіяся за предѣлами видимаго міра, изучать минувшее и угадывать будущее, то еще болѣе естественно желаніе ваше изслѣдовать то что насъ окружаетъ, что прикасается къ намъ, что на насъ вліяетъ и на что въ свою очередь мы можемъ оказать нѣкоторое вліяніе, — то-есть современное общество и современнаго человѣка. Но это изученіе весьма трудно. Общество въ полномъ развитіи своей жизни — это волнующееся море, въ которомъ каждое мгновеніе производитъ перемѣну и гдѣ тысяча разнообразныхъ чертъ, быстро проносясь предъ нами, лишаютъ обыкновеннаго наблюдателя возможности связывать ихъ между собою, обдумывать ихъ и пріурочивать къ тѣмъ или другимъ началамъ, — а безъ этого невозможно придти къ какимъ-либо полезнымъ выводамъ. Въ самомъ дѣлѣ, о современномъ обществѣ и его интересахъ разсуждаютъ и шумятъ въ гостиныхъ, въ клубахъ, въ періодической печати; на словахъ и на бумагѣ обсуждаютъ текущія событія и разбираютъ людей которые начинаютъ выдвигаться изъ толпы или которыхъ въ нее обратно вталкиваютъ изъ переднихъ рядовъ, критикуютъ новые указы которые сыплются сверху и новыя идеи которыя приливаютъ откуда-то изъ невѣдомой глубины: но прислушайтесь къ этимъ толкамъ, сопоставьте ихъ между’собою, — и вамъ покажется будто вы присутствуете при столпотвореніи Вавилонскомъ. Одинъ рукоплещетъ тому что яростно осуждаетъ другой, одинъ находитъ смѣшнымъ и глупымъ то что другому кажется священнымъ…. Иначе, впрочемъ, едва ли и можетъ быть; каждый вноситъ въ малѣйшее изъ своихъ сужденій о людяхъ и событіяхъ, особенно современныхъ, часть своей индивидуальности и своего личнаго воззрѣнія. Какія же возможно здѣсь подвести общіе итоги?… И однако эти итоги возможны, и они подводятся.
Какъ ни разнообразны казалисьбы намъ людскія міровоззрѣнія, особенно въ наше время, когда расшатано столько основаній, они могутъ однако быть группируемы и подводимы подъ извѣстныя категоріи. И есть избранныя натуры, которымъ эти группы представляются въ живыхъ образахъ, ясно и рельефно ихъ характеризующихъ, въ такихъ образахъ которые эти избранные люди могутъ отпечатлѣвать въ воображеніи другихъ и нарѣзывать въ ихъ памяти. Такова привилегія таланта. Начертанные имъ образы лучше всякихъ разсужденій объясняютъ если не цѣлый историческій моментъ, то извѣстную сторону положенія общества въ данную минуту. Обратимся къ себѣ самимъ: у многихъ ли насъ найдется охота перечитывать старыя книги, старые журналы, старую полемику, когда напримѣръ три такіе образа какъ Онѣгинъ, Печоринъ и Базаровъ воспроизводятъ типическія черты нѣсколькихъ поколѣній слѣдовавшихъ въ одномъ направленіи? Что нужды что Онѣгинъ, Печоринъ и Базаровъ никогда не существовали? Мы можемъ и имѣемъ право разсматривать ихъ какъ лица реальныя, какъ бы дѣйствительно существовавшія лица ипритомъ совмѣщавшія въ себѣ страсти, стремленія, заблужденія извѣстной части общества. Съ этой точки зрѣнія романъ становится пособіемъ для изученія исторіи; выводимые въ немъ персонажи перестаютъ быть въ нашихъ глазахъ фикціями и становятся историческими документами, которые мы изучаемъ точно такъ же какъ хроники или біографіи личностей дѣйствительно бывшихъ во плоти.
Подобные типы существуютъ, разумѣется, не въ одной русской литературѣ. Какъ Онѣгинъ, Печоринъ или Базаровъ открываютъ намъ возможность наглядно изучать русское общество въ извѣстныхъ фазисахъ его развитія, такъ же точно читая нѣкоторые иностранные романы мы получаемъ возможность съ ясностію уразумѣть извѣстныя. стороны духовной жизни другихъ народовъ. Такіе романы выходятъ между прочимъ изъ-подъ пера даровитаго, можетъ-быть самаго даровитаго изъ нынѣшнихъ германскихъ беллетристовъ Шпильгагена. Они тѣмъ болѣе интересны для насъ, Русскихъ, что мы находимъ въ нихъ нѣкоторыя черты не чуждыя нашему обществу.
Еще недавно германскій соціальный потокъ катился мирною хоть обильною струей; еще недавно германскій романъ представлялъ довольно усыпительное, но за то и мирно дѣйствующее чтеніе. Да, еще живы люди читавшіе, какъ свѣжія новости, романы, драмы и критики Людвига Тика, этого усерднаго реставратора среднихъ вѣковъ въ литературѣ, этого друга величавой тишины, котораго выводила изъ терпѣнія растрепанная литература такъ-называемыхъ французскихъ романтиковъ. «Несчастный народъ», восклицалъ онъ по поводу первыхъ твореній Виктора Гюго (а что сказалъ бы онъ по поводу послѣднихъ?), «несчастный народъ! Чтобъ избавить тебя отъ сахарной водицы твоего Расина, тебѣ предлагаютъ лѣкарства которыя хуже самой болѣзни!…» Мыслить, созерцать, углубляться въ самого себя и осторожно обращаться со страстями — вотъ рецептъ котораго долго держались германскіе беллетристы, вотъ характеръ германскаго романа въ продолженіе нѣсколькихъ десятилѣтій. Но если еще 30 и даже 20 лѣтъ тому назадъ (Тикъ умеръ въ 1853 году) надъ Германіей носились лишь тихіе ангелы, то откуда же взялась та электрическая искра которая пробѣжала по ней въ 1848 году? Откуда то внутреннее броженіе германскаго населенія, которое далеко не успокоено громомъ побѣдъ, блескомъ торжествъ почти безпримѣрныхъ? Дѣло въ томъ что рядомъ съ Тиковою Германіей зарождалась другая — Германія Бёрне и Генриха Гейне, Германія тревожнал, безпокойная, то либеральная, то революціонная, вносящая раціонализмъ въ область вѣрованія и реализмъ въ сферу искусства. «Что мнѣ за дѣло», восклицалъ Гейне еще въ началѣ своей- литературной карьеры, «будутъ ли хвалить или бранить мои пѣсни! Воткните кинжалъ на моей могилѣ, — да, кинжалъ, ибо я всегда былъ добрымъ солдатомъ въ войнѣ за освобожденіе человѣчества.» Вотъ звуки которые стали раздаваться въ Германіи еще лѣтъ за 25 до кончины Тика. «Война за освобожденіе человѣчества», то-есть соціальная революція, — вотъ мотивъ который началъ повторяться чаще и чаще въ германской литературѣ, пока не раздался fortissimo въ романахъ даровитаго Шлильгагена.
Шлильгагенъ писалъ еще въ пятидесятыхъ годахъ, но извѣстность его началась съ 1861го, когда напечатанъ былъ первый томъ его романа Problematische Naturen (Загадочныя натуры). Въ слѣдующемъ году появился второй его томъ, который впрочемъ можно считать и за особый романъ, такъ какъ онъ снабженъ особымъ заглавіемъ Durch Nacht zum Licht (Изъ мрака къ свѣту). Въ 1867 году вышелъ лучшій и наиболѣе характеристичный изъ романовъ Шпильгагена In Reih' und Glied (Одинъ въ полѣ не воинъ), затѣмъ въ 1869 изданъ наиболѣе тенденціозный изъ его романовъ Hammer und Amboss (Молотъ и наковальня), а въ 1871 наиболѣе психологическій — Allzeit Voran (Все впередъ). Вотъ перечень если не всѣхъ романовъ Шпильгагена, то лучшихъ ихъ изъ нихъ и наиболѣе интересныхъ съ нашей точки зрѣнія. Совокупность ихъ не дастъ намъ можетъ-быть такого всесторонняго понятія о внутреннемъ мірѣ и бытовой жизни Германцевъ, какъ совокупность романовъ Диккенса о томъ же въ отношеніи Англичанъ; но Шпильгагенъ и не имѣетъ этого въ виду; онъ интересуется только тѣми явленіями въ духовной жизни своего отечества которыя имѣютъ отношеніе къ соціальнымъ вопросамъ и, пожалуй, политическимъ, насколько послѣдніе соприкасаются съ первыми. Поприще его не таково какъ поприще Диккенса, во та задача которую онъ предположилъ себѣ — онъ ея достигаетъ. Совокупность его романовъ представляетъ кажется довольно полную картину волнующейся Германіи, — то-есть различныхъ направленій въ этой странѣ группирующихся вокругъ вопроса о соціальной реформѣ. Шпильгагенъ показываетъ вамъ и тотъ матеріалъ который желали бы подвергнуть извѣстнымъ измѣненіямъ и тѣхъ дѣятелей которые желали бы произвести оныя, слѣдуя различнымъ соціальнымъ теоріямъ и различнымъ личнымъ своимъ побужденіямъ, — калейдоскопъ очень любопытный и поучительный.
Въ первомъ изъ названныхъ романовъ авторъ вводитъ насъ въ семейство принадлежащее къ высшему провинціальному дворянству сѣверной Германіи. Глава этого семейства, баронъ Гренвицъ, есть глава только титулярная: это добрый, но слабый и ничтожный старикъ. Имъ руководитъ жена. Женщина гордая, умная, безсердечная, движимая двумя цѣлями: устроить наилучшимъ образомъ свое собственное положеніе въ виду близкой смерти мужа и прддлить значеніе своего дома, грозящаго пресѣчься, бракомъ дочери своей съ какимъ-либо богатымъ представителемъ высшей аристократіи. Но дочь, которую зовутъ Еленой, имѣя такой же гордый и не податливый нравъ какъ и сама баронесса, не подчиняется сначала видамъ матери, а потому ее отправляютъ въ пансіонъ для взрослыхъ дѣвицъ, такъ что въ замкѣ Гренвицъ, кромѣ барона и баронессы, находятся только два мальчика, предназначенные впрочемъ авторомъ къ близкой смерти. Къ нимъ-то, въ качествѣ гувернера, поступаетъ одна изъ «загадочныхъ натуръ» — нѣкто Освальдъ, незаконный сынъ, какъ въ послѣдствіи оказывается, знатнаго барона, представителя феодальныхъ преданій, личности типической, сильной, цѣльной, необузданной какъ въ добрѣ такъ и въ злѣ и воспроизведенной авторомъ, конечно съ нѣкоторыми видоизмѣненіями, и въ другихъ романахъ. Освальдъ, прибывшій въ Гренвицъ для какихъ-то таинственныхъ цѣлей, «какъ Могиканъ въ станъ Ирокезца», ведетъ въ замкѣ глухую борьбу съ высокомѣрною баронессой, а между тѣмъ вступаетъ въ связь съ молодою женщиной изъ окольнаго дворянства, которую очаровываетъ художественными своими инстинктами, ссорится съ молодыми сосѣдними дворянами, которые завидуютъ его успѣхамъ у женщинъ, его счастливой наружности, его искусству стрѣльбы, и наконецъ тайно уѣзжаетъ изъ замка съ женой одного изъ самыхъ видныхъ членовъ сосѣдняго дворянства, оставаясь однако постоянно недовольнымъ тѣми успѣхами которые возбуждаютъ зависть въ другихъ, постоянно, чего-то жаждущимъ, къ чему-то стремящимся и неспособнымъ къ какой-либо строго выдержанной дѣятельности.
Вторая часть этого романа названа Изъ мрака къ свѣту. Почему именно дано ей такое заглавіе — это не совсѣмъ понятно. Не хотѣлъ ли авторъ сказать этимъ что онъ выводить читателя изъ мрака сѣверо-германской аристократіи и вводитъ въ свѣтлый міра? бюргерства? Но если мы находимъ не много привлекательнаго въ сферѣ того юнкерства съ которымъ познакомились въ Загадочнымъ Натурахъ; то не замѣтили въ ней и ничего особенно мрачнаго; съ другой стороны, въ бюргерской сферѣ, въ которую вводить насъ Шпильгагенъ, мы замѣчаемъ, рядомъ съ чертами весьма симпатичными, очень много пошлости; а эту пошлость вовсе не скрываетъ самъ авторъ, въ устахъ коего слова «буржуазія» и «буржуазный» (а бюргерство развѣ не то же самое?) равнозначущи самодовольной и эгоистической посредственности. Весьма замѣчательно также что краски Шпильгагена, необыкновенно яркія въ первомъ томѣ его романа, замѣтно блѣднѣютъ во второмъ; дѣйствіе запутывается и замедляется множествомъ вводныхъ эпизодовъ, и вообще второй томъ его романа значительно уступаетъ первому со стороны художественности исполненія и свѣжести созданія. Все это доказываетъ, кажется, что значеніе «мрака» и «свѣта» слѣдуетъ искать не въ томъ въ чемъ можно бы полагать по первому взгляду. Во второмъ томѣ Загадочныхъ Натуръ, Елена Гренвицъ, начинавшая подобно многимъ другимъ воспламеняться страстью къ Освальду, рѣшается выдти замужъ за одного знатнаго богача, а Освальдъ возвращается изъ долгаго пребыванія за границей, измучивъ женщину которая съ нимъ убѣжала своею перемѣнчивостью, нервностью, вѣчнымъ противорѣчіемъ между словомъ и дѣломъ, вѣчнымъ нытьемъ надъ своими собственными несовершенствами и несовершенствами современнаго общества. Онъ Пріѣзжаетъ въ городъ подъ которымъ можно предполагать Берлинъ, въ 1848 году, предъ самымъ началомъ уличныхъ безпорядковъ, во время которыхъ онъ находитъ смерть сражаясь противъ правительственныхъ войскъ…. Не это ли тотъ «свѣтъ» къ которому обѣщалъ привести насъ авторъ?
Кромѣ Освальда, Шпильгагенъ выводитъ въ своемъ романѣ еще нѣсколько другихъ личностей, которыя онъ называемъ «загадочными натурами»; это, вопервыхъ, Елена Гренвицъ, о которой нечего впрочемъ много распространяться, а вовторыхъ, докторъ Бергеръ, личность остающаяся и по прочтеніи романа болѣе «загадочною» для читателя чѣмъ вѣроятно желалъ бы авторъ. Присутствіе этой личности въ романѣ о которомъ мы говоримъ есть нѣкотораго рода фокусъ-покусъ; авторъ хотѣлъ, кажется, олицетворить въ немъ таинственную силу управляющую извѣстнымъ токомъ идей и извѣстнаго рода дѣйствіями; о немъ всѣ говорятъ, онъ всюду подмѣшанъ; всѣ называютъ его геніальнымъ человѣкомъ; авторъ подсказываетъ читателю что за всѣмъ совершающимся сидитъ докторъ Бергеръ, что появленіе Освальда въ замкѣ Гренвицъ есть слѣдствіе таинственной воли Бергера, что въ рукѣ этого удивительнаго доктора сходятся нити всего романа; но читатель встрѣчается съ нимъ впервые только во второмъ томѣ и встрѣчается гдѣ же?… въ сумашедшемъ домѣ. Точно ли Бергеръ находился въ это время въ состояніи помѣшательства или нѣтъ, это трудно рѣшить; онъ говоритъ слишкомъ послѣдовательно для сумашедшаго и слишкомъ нескладно для здравомыслящаго. Затѣмъ этотъ «геніальный человѣкъ» уходитъ тайно изъ заведенія для умалишенныхъ и присоединяется къ странствующей труппѣ канатныхъ плясуновъ, антрепренёръ которой произнесъ какъ-то одно дорогое Бергеру съ юношескихъ лѣтъ имя. Всѣ эти продѣлки эксцентричнаго доктора дѣлаютъ его, кажется, рѣшительно неспособнымъ къ какой-либо опредѣленной дѣятельности, къ преслѣдованію какой-либо соціальной, политической или научной идеи. Но авторъ рѣшаетъ иваче; онъ вводитъ его въ среду фигляровъ съ цѣлію сблизить съ низшими слоями народа. Въ средѣ этихъ людей, — добродѣтели которыхъ скрыты отъ читателя, а безпорядочность и даже порочность ему открыта, — я узналъ, говоритъ «загадочная натура», тотъ «народъ» о которомъ не имѣлъ прежде понятія; вслѣдствіе чего, надо думать, Бергеръ и повелъ его подъ картечь и штыки регулярнаго войска.
Третья «загадочная натура» на которой мы должны остановиться есть графъ Ольденбургъ, типъ довольно поистертый уже французскими романистами сороковыхъ годовъ, но прекрасно обновленный Шпильгагеномъ. Ольденбургъ столько же поражаетъ внѣшними своими противорѣчіями какъ Освальдъ внутренними: его считаютъ насмѣшникомъ, а онъ въ сущности энтузіастъ и художникъ въ душѣ; онъ весь свой вѣкъ переносится съ мѣста на мѣсто, изъ Германіи въ Индію, съ береговъ верхняго Нила на острова Тихаго Океана, а его помыслы, его единственная и безысходная страсть, верховный интересъ его жизни, витаетъ въ нѣкоемъ замкѣ на низмѣнныхъ берегахъ моря омывающаго сѣверъ Германіи…. Послѣ долгахъ колебаній «дама сердца» нашего эксцентрика соглашается отдать руку и сердце вѣрному своему рыцарю, но въ это самое время раздается перестрѣлка на берлинскихъ баррикадахъ; Ольденбургъ схватываетъ ружье и становится рядомъ съ Бергеромъ и Освальдомъ, съ которыми его то сводила, то разводила до тѣхъ поръ судьба.
Первый романъ Шпильгагена богатъ чертами рисующими германское общество во всѣхъ слояхъ, а первая часть этого романа обнаруживаетъ въ авторѣ и талантъ выходящій изъ ряда; по должно признаться, три главные его персонажа, три его «загадочныя натуры» доказываютъ очень не много въ отношеніи главной его задачи. Мы должны считать ихъ попытками съ его стороны создать какой-то грандіозный, но кажется въ его собственномъ воображеніи не вполнѣ еще выяснившійся типъ. Въ романѣ Молотъ и Наковальня онъ снова приступилъ къ той же задачѣ, къ-тому же идеалу, по съ совершенно другими техническими пріемами; въ Загадочныхъ Натурахъ читатель имѣлъ дѣло съ человѣкомъ и притомъ внутреннимъ человѣкомъ; въ Молотъ и Наковальнѣ внутренній міръ человѣка оставленъ на второмъ планѣ, но за то вы узнаете день за днемъ всю жизнь героя романа, вникаете вмѣстѣ съ нимъ въ бытъ и устройство исправительной тюрьмы и на новыхъ началахъ устроенной фабрики; видите добродѣтельнаго директора тюрьмы, владѣющаго секретомъ превращать волковъ въ агнцевъ, встрѣчаетесь съ дѣвицами зарабатывающими хлѣбъ честнымъ трудомъ и обрѣтаете въ помянутой фабрикѣ несомнѣнное доказательство что работникъ долженъ трудиться, а хозяинъ удѣлять ему часть своего барыша. Вообще этотъ романъ Шпильгагена могъ бы заставить усумниться въ художественномъ его талантѣ, еслибъ отъ времени до времени не встрѣчались ярко блестящія черты и набросанныя рукой мастера портреты, какъ напримѣръ портретъ стараго барона фонъ-Церена. По счастію Шпильгагенъ не далъ увлечь себя на ложный путь и снова обратился ко внутреннему міру человѣка въ романѣ Одинъ въ полѣ не воинъ. Здѣсь мы не встрѣчаемъ ни мелодраматическихъ замашекъ отличающихъ Загадочныя Натуры, ни картонной внѣшности и фальшивой реальности которыми обилуетъ Молотъ и Наковальня; художественные пріемы автора здѣсь дѣйствительно художественны, и типы его опредѣленны, отчетливы, ясны.
Авторъ вводитъ читателя въ провинціальный міръ, но это міръ очень симпатичный. Во главѣ его находится богатый, образованный, изящный, рыцарски благородный баронъ Тухгеймъ, вдовецъ, занятый главнымъ образомъ воспитаніемъ двухъ дѣтей своихъ и благосостояніемъ многочисленныхъ его «подданныхъ», то-есть земледѣльцевъ живующихъ въ его помѣстьяхъ. Его высокое общественное положеніе, личныя качества и благосклонность къ нему короля нѣсколько разъ открывали ему путь къ власти и политическому значенію; но баронъ — философъ: власть не прельщаетъ, а страшитъ его, дворъ не манитъ его къ себѣ, а отталкиваетъ, и своей независимости онъ не промѣняетъ ни на что въ свѣтѣ. Такъ разсуждаютъ о баронѣ и такъ разсуждаетъ онъ самъ; но читатель безъ труда замѣчаетъ что его любовь къ независимости прикрываетъ нѣкоторую долю лѣни и умственнаго эпикуреизма, что баронъ очень привлекателенъ и симпатиченъ, но что въ немъ недостаетъ дѣльности. Такими чертами авторъ любитъ снабжать людей старѣющагося поколѣнія; на барона фонъ-Тухгейма очень похожъ принцъ Роде, въ романѣ Все впередъ; такими же качествами снабжены и вообще всѣ представители «либерализма», въ противоположность представителямъ «радикализма». Въ Іухгеймскихъ владѣніяхъ земледѣльцы хоть и не бѣдствуютъ, но въ отношеніи ихъ далеко и не примѣнены тѣ соціальныя начала которымъ очень сочувствуетъ баронъ, но которыя остаются въ его головѣ только въ видѣ теорій. Онъ постоянно обдумываетъ эти теоріи, замышляетъ преобразованія, но на дѣлѣ управляетъ его владѣніями лѣсничій Гутманъ, старый вѣрный слуга, потомокъ цѣлаго ряда вѣрныхъ вассаловъ фамиліи Тухгеймовъ. Точно то же и въ отношеніи воспитанія дѣтей; баронъ имѣетъ на этотъ предметъ самыя возвышенныя и опредѣленныя воззрѣнія, но во всемъ что касается чисто" семейныхъ дѣлъ рѣшающее лицо не онъ, а его сестра фрейлейнъ Шарлотта, не молодая, но еще сохранившая красоту женщина, обожающая брата, замѣнявшая его дѣтямъ родную мать, вся сосредоточенная въ своемъ семейномъ мірѣ, и нѣсколько экзальтированная, какъ настоящая Нѣмка: она питаетъ поэтическую привязанность, не лишенную нѣкотораго оттѣнка любви, къ старому Гутману, который нѣкогда, во время войнъ съ французами, спасъ барона и ее, Шарлотту, и который самъ, не взирая на свои лѣта, возводить на фрейлейнъ Шарлотту взоры исполненные благоговѣнія близкаго къ сердечному обожанію.
Прибавьте къ этимъ главнымъ персонажамъ смѣшную, но добрѣйшую Англичанку, живущую при дочери барона, такую же добрѣйшую и простѣйшую сестру Гутмана, лукаваго и холоднаго пастора Урбана (ни одного симпатичнаго пастора мы не находимъ у Шпильгагена) и его запуганную жену, да ландрата фонъ-Гея, формалиста и законника, — вотъ группа людей съ которыми знакомитъ насъ авторъ въ первыхъ главахъ своего романа. Но всѣ эти лица составляютъ лишь ту среду въ которой до.лжна заняться заря новой жизни, новыхъ интересовъ; большая часть названныхъ лицъ вовсе исчезаютъ со сцены или стушевываются чтобъ уступить мѣсто молодому поколѣнію, которое поднимается подъ сѣнію Тухгеймскихъ лѣсовъ и парковъ. Этихъ представителей молодаго поколѣнія пять: сынъ барона, Генрихъ, мальчикъ съ дурными наклонностями, его дочь Амалія, довольно незначительное существо, сынъ лѣсничаго Вальтеръ, дочь его Сильвія и племянникъ Лео.
Двое послѣднихъ суть самые рельефные персонажи во всемъ романѣ; на нихъ болѣе всего останавливается вниманіе читателя, съ ними онъ всего чаще встрѣчается, и они отдѣланы авторомъ во всѣхъ подробностяхъ. Но задавшись цѣлію указать соціальный характеръ романовъ Шпильгагена, мы будемъ лишь изрѣдка касаться Сильвіи Гутманъ и отведемъ нѣсколько болѣе мѣста ея брату Вальтеру, въ которомъ, также какъ въ Лео, авторъ олицетворяетъ современные типы. Въ Лео онъ хотѣлъ изобразить типъ соціальнаго радикала, въ Вальтерѣ — типъ человѣка либеральныхъ воззрѣній, но отвергающаго насильственныя мѣры, для какой бы цѣли ихъ ни предполагалось употреблять.
Лео имѣлъ страсть къ знанію съ ребячества; дѣтское воображеніе его носилось въ мірѣ фантастическомъ, но величавомъ. Онъ грезилъ о далекихъ странахъ населенныхъ дикарями и мечталъ что проникнетъ къ нимъ въ качествѣ миссіонера съ крестомъ и Евангеліемъ въ рукѣ. Но всю эту внутреннюю жизнь онъ переживать одинъ, будучи дикъ и не сообщителенъ по природѣ. Только двоюродному брату своему Вальтеру, какъ мальчику добродушному и довѣрчивому, онъ начинаетъ мало-по-малу открывать свою душу. «жизнь миссіонера должна быть очень тяжела», замѣчаетъ ему Вальтеръ. — «Что нужды, отвѣчаетъ Лео: я долженъ самъ проложить себѣ дорогу, и я проложу себѣ дорогу: нерѣдко мнѣ кажется что я чувствую въ себѣ необъятныя силы, какъ будто мнѣ стоитъ только захотѣть чтобы сдвинуть съ мѣста горы…» Сильвія, которая подслушала страстныя поэтическія изліянія своего двоюроднаго брата, вся въ слезахъ кинулась было къ нему на шею. Но Лео сурово оттолкнулъ ее и назвалъ дѣвчонкой…. Съ тѣхъ поръ Сильвія почти возненавидѣла Лео; возненавидѣла, но въ то же время она болѣе всего старалась о томъ чтобы не уступить ему въ познаніяхъ и высокости помысловъ.
Любя стараго лѣсничаго своего какъ друга и дѣтей его почти какъ собственныхъ, баронъ беретъ къ себѣ въ домъ маленькую Сильвію и воспитываетъ ее вмѣстѣ съ своею дочерью; а сына своего, вмѣстѣ съ Вальтеромъ и Лео, онъ отдаетъ пастору Урбану, какъ человѣку имѣющему большую репутацію учености и благочестія. Генрихъ и Вальтеръ довольно сблизились между собою, но Лео постоянно держался особнякомъ, углубленный въ заданные ему уроки или погруженный въ мечты и размышленія, которыя начинали переходить, какъ у многихъ даровитыхъ дѣтей, въ религіозную экзальтацію. Пасторъ явно отличалъ его отъ двухъ другихъ своихъ учениковъ, и допускалъ съ его стороны нѣкоторую короткость. Однажды Лео входитъ въ кабинетъ строгаго педагога съ тѣмъ чтобы въ бесѣдѣ съ нимъ почерпнуть новыя силы для своихъ религіозныхъ экстазовъ. Онъ застаетъ его за сочиненіемъ проповѣди. Докторъ Урбанъ былъ такъ благосклоненъ къ своему ученику, или такъ доволенъ своимъ сочиненіемъ что прочиталъ ему изъ него нѣсколько отрывковъ изображавшихъ могущество вѣры.
«А вы сами имѣете ли эту вѣру?» спросилъ Лео, чуткая душа котораго увидала въ округленныхъ періодахъ священника болѣе реторическаго искусства чѣмъ искренняго одушевленія.
Пасторъ отвѣтилъ уклончиво и этимъ оттолкнулъ отъ себя Лео. Тогда этотъ мальчикъ, нуждавшійся въ человѣкѣ который бы руководилъ его находившимися въ броженіи душевными силами, не замедлилъ подпасть подъ вліяніе другаго лица, давшаго направленіе всей его жизни. Это лицо былъ нѣкто Конрадъ Туски, поступившій помощникомъ къ доктору Урбану по преподаванію естественныхъ наукъ. Новый учитель произвелъ на своихъ учениковъ весьма различное впечатлѣніе. Онъ необыкновенно, понравился Лео, но показался крайне несимпатичнымъ Генриху; послѣдній вознамѣрился дурачить его для забавы собственной и своихъ товарищей. Туски нѣсколько времени отражалъ его дерзкія шалости невозмутимою холодностію; но однажды, когда онѣ зашли слишкомъ далеко, онъ кинулся на Генриха какъ звѣрь и чуть не задушилъ его. Затѣмъ онъ ушелъ изъ класса, чтобы, разумѣется, никогда болѣе не возвращаться туда. Лео догналъ его и попросилъ позволенія идти съ нимъ. Видя что этотъ странный мальчикъ ласкается къ нему, Туски вступилъ съ нимъ въ разговоръ и, возвращаясь къ утренней сценѣ, сказалъ ему между прочимъ:
— Я не убилъ этого негодяя потому только что мнѣ пришла въ голову такая мысль: вѣдь этотъ мальчишка не виноватъ въ томъ что онъ негодяй; онъ больше ничего какъ представитель отжившей феодальной породы, и мы должны имѣть дѣло съ нею, а не съ какимъ-нибудь Петромъ или Иваномъ.
Лео замѣтилъ на это что, по словамъ покойнаго отца его, и всѣ Тухгеймы были никуда не годные люди.
— А кто былъ вашъ отецъ? спросилъ Туски.
— Очень несчастливый человѣкъ, отвѣтилъ мальчикъ.
— Слѣдовательно, одинъ изъ милліоновъ, значительно сказалъ учитель, и началъ объяснять мальчику что его, Туски, семейство находится въ крайней нуждѣ, что въ такомъ же положеніи и весь простой народъ, что это есть послѣдствіе отнятія феодальною кастой у простаго народа всѣхъ земель и всей свободы которыми онъ нѣкогда пользовался, что эта каста и теперь удерживаетъ за собою всѣ захваты своихъ предковъ, считаетъ себя благороднѣе прочихъ людей и лишаетъ ихъ насущнаго хлѣба.
Лео возразилъ что если вѣрить его дядѣ, лѣсничему, то отецъ Генриха составляетъ, повидимому, исключеніе; что дядя считаетъ барона своимъ благодѣтелемъ и даже, прибавилъ мальчикъ, вотъ этотъ сюртукъ который у меня на плечахъ, сшитъ на деньги барона.
— Ну что жь изъ того, сказалъ учитель, — если они дѣйствительно кормятъ и одѣваютъ своего слугу? Вѣдь это только проценты, быть-можетъ, жалкіе, скаредные проценты съ отнятаго у васъ капитала. Но придетъ время когда они возвратятъ и самый капиталъ!
— Я думалъ что новыя, болѣе справедливыя отношенія должны возникнуть изъ чувства христіанской любви.
— Я такъ же прежде думалъ, отвѣчалъ Туски, — и съ какимъ увлеченіемъ лелѣялъ а эту надежду! Однако я убѣдился что люди подобные доктору Урбану умѣютъ истолковать христіанскую любовь совсѣмъ въ другомъ смыслѣ.
— Итакъ, вы не думаете…
— Любезный другъ мой, кто пробылъ три года семинаристомъ и носитъ на плечахъ все-таки не баранью голову, тому приходится разочароваться во многомъ, замѣтилъ совершенно спокойно Туски, — даже въ любви доктора Урбана къ ближнему. Впрочемъ вѣдь этого человѣка разгадать очень трудно. Если хотите, онъ даже нисколько не притворяется. Или, быть можетъ, съ вами онъ лицемѣритъ?
— Нѣтъ, онъ говорилъ со мною очень откровенно.
— Да, потому что онъ васъ уважаетъ; но что же онъ говорилъ вамъ?
— Видите ли, разговоръ происходилъ секретно, и мнѣ, право, не хотѣлось бы повторять словъ д-ра Урбана, котораго, впрочемъ, я теперь нисколько не уважаю.
— Ну, такъ слушайте же, вотъ что онъ вамъ сказалъ или по крайней мѣрѣ долженъ былъ сказать: «я, д-ръ Урбанъ, бездушный эгоистъ, употребляющій всякія средства чтобы только какъ-нибудь попасть въ епископы. Пригодны для меня люди, — я ими пользуюсь, непригодны — я стараюсь столкнуть ихъ съ моей дороги. До сихъ поръ я только бродилъ вокругъ овчарни, но впустите меня въ нее, и я васъ всѣхъ передушу ради своей потѣхи.»
Разрушить въ мальчикѣ довѣріе къ людямъ вообще и возбудить ненависть къ нѣкоторымъ изъ нихъ — вотъ съ чего начинаетъ достойный учитель…. Разумѣется Генрихъ пожаловался отцу своему на Туски; баронъ, находя справедливымъ выслушать, прежде рѣшенія, обѣ стороны, имѣлъ объясненіе съ учителемъ и былъ пораженъ его замкнутостью, холодностью и какою-то непріязнью сквозившею въ каждомъ изъ немногихъ произнесенныхъ имъ словъ.
— Я желалъ бы, говорилъ баронъ между прочимъ, — чтобы сынъ мой почиталъ благородствомъ единственно неутомимое стремленіе къ самоусовершенствованію. Я полагаю что и вы, сказать онъ обращаясь къ Туски, — не признаете другаго благородства?
— Для человѣка, отвѣчалъ тотъ, — который не знаетъ кто былъ его дѣдъ и отецъ котораго умеръ отъ пьянства, очень трудно имѣть свое мнѣніе въ подобныхъ вопросахъ.
Такую же угрюмость и такъ-сказать ядовитость стали замѣчать и въ Лео; онъ сталъ избѣгать встрѣчъ даже съ Вальтеромъ. Этотъ послѣдній, влюбившись дѣтскою любовью въ дочь барона, посвящалъ свое свободное время мечтамъ о ней и исписывалъ цѣлыя тетради внушенными ею стихотвореніями. Писать стихами о несравненной Амеліи было блаженствомъ для Вальтера, и для полноты счастія ему недоставало только чтобъ ихъ прослушать и одобрилъ другъ его дѣтства Лео. Но тотъ напрямки сказалъ ему что глупо заниматься такимъ вздоромъ, когда есть такъ много предметовъ истинно серіозныхъ.
— Чѣмъ же такимъ серіознымъ ты занимаешься? спросилъ озадаченный поэтъ.
— Я, по крайней мѣрѣ, сказалъ 14—15ти-лѣтній философъ, — честно стараюсь изслѣдовать настоящія причины безотраднаго положенія нашего общества и найти средства къ отвращенію этихъ бѣдствій….
— О какихъ это бѣдствіяхъ говоришь ты? спросилъ съ недоумѣніемъ Вальтеръ.
— Прекрасный вопросъ! Потрудись открыть глаза и смотри. Или можетъ-быть по-твоему такъ и слѣдуетъ чтобы какой-нибудь развратный тунеядецъ обжирался муренами, тогда какъ честный труженикъ нуждается въ щепоткѣ, соли чтобы посылать свой черствый хлѣбъ?
Вальтеръ вспыхнулъ:
— Не о Тухгеймахъ ли ты говоришь это? спросилъ онъ Лео.
— Ну, вотъ видишь ли, отвѣчалъ толъ очень спокойно; — я зналъ что ты ровно ничего не смыслишь въ серіозныхъ вещахъ. Въ твоихъ глазахъ кто богатъ тотъ и правъ, кто сѣдъ тотъ и святъ!
Ученикъ Конрада Туски сдѣлалъ, какъ Вадимъ, значительные успѣхи въ короткое время. Когда Вальтеръ стать горячо упрекать его въ неблагодарности, то Лео сказалъ ему съ совершеннѣйшею развязностью что у него рабскія чувства. И Туски, узнавъ о содержаніи разговора между двумя мальчиками, похвалилъ Лео за его «мужественный образъ мыслей», но замѣтилъ что съ мудростью надо умѣть соединять и осторожность, что Вальтеръ пожалуй перескажетъ его слова, и тогда…
— Я не ребенокъ, отвѣчалъ Лео на это замѣчаніе, — и знаю, что дѣлаю. Вальтеръ никому не скажетъ того что слышалъ отъ меня.
Туски далъ однажды своему питомцу одну изъ тѣхъ историческихъ книгъ которыя нарочно пишутся для того чтобы распалять воображеніе дѣтей и простолюдиновъ.
— Ну, что, спросилъ онъ чрезъ нѣсколько дней, — преувеличивалъ ли я? Не такъ да я объяснялъ тебѣ все существующее?
— Нѣтъ, истина еще хуже того что ты говорилъ…. колесованія, четвертованія, костры, эшафоты!… Вѣришь ли, сердце мое болѣзненно стонетъ каждый рязъ когда я вспоминаю какъ страдали наши предки! Зачѣмъ ты далъ мнѣ эту книгу!
— Зачѣмъ я далъ тебѣ эту книгу? Затѣмъ чтобъ изгнать изъ тебя самую тѣнь слѣпой вѣры въ безусловное нравственное величіе человѣка, затѣмъ чтобы познакомить съ причинами нашей великой общественной борьбы.
Достойный учитель! Такой же достойный какъ и тѣ учителя прежняго времени что давали своимъ питомцамъ Фоблаза или Баркова вмѣсто Робинзона Крузо! Сейчасъ увидимъ на дѣлѣ результаты его попеченій о своемъ питомцѣ. Довольный его понятливостью, онъ переходитъ изъ области теоріи къ дѣйствительности. Объяснивъ ему что самыя страшныя сцены насилія надъ крестьянами происходили нѣкогда именно въ той самой мѣстности которая примыкаетъ къ замку Тухгеймъ, и что преданія о нихъ не совершенно забыты крестьянами, Туски вынимаетъ изъ кармана особеннымъ образомъ разрисованный платокъ, который имѣетъ способность пробуждать въ умахъ мѣстныхъ крестьянъ жгучія воспоминанія. Заходя въ сельскій трактиръ, говоритъ Туски, я разворачиваю какъ будто безъ намѣренія этотъ платокъ; онъ привлекаетъ на себя вниманіе присутствующихъ; тогда я разказываю легенду о томъ «какимъ образомъ онъ дошелъ будто бы ко мнѣ отъ моихъ предковъ, а при этомъ разказываю и о тѣхъ временахъ когда феодалъ только накладывалъ свое ярмо на здѣшнихъ крестьянъ, какъ онъ помыкалъ ими, какъ притѣснялъ и мучилъ ихъ, и какъ они возмутились на всемъ пространствѣ отъ Альповъ до нашихъ горъ….»
Для такихъ проловѣдей время стояло довольно благопріятное: странѣ угрожалъ голодъ. Баронъ былъ извѣстенъ какъ помѣщикъ великодушный, всегда помогавшій своимъ арендаторамъ и крестьянамъ въ случаѣ крайности; но теперь вдругъ, и притомъ задолго до наступленія нужды, къ нему приступили съ жалобами и требованіями, раздражительность и одновременность которыхъ заставляли подозрѣвать стачку, а слѣдовательно и постороннее вліяніе. Дѣйствительно Туски втайнѣ подстрекалъ ворчаливое настроеніе крестьянъ и направлялъ оное противъ барона; а такъ какъ онъ зналъ что плоды его подстрекательствъ не укроются отъ зоркаго фонъ-Гея, то извѣстными ему путями онъ умѣлъ направить подозрѣнія полиціи на стараго Гутмана, тухгеймскаго лѣсничаго…. Начались пожары, которыхъ невозможно было приписывать случайности. Наконецъ Туски скинулъ маску и въ одинъ прекрасный день явился къ барону во главѣ многочисленной толпы тухгеймскихъ крестьянъ. Баронъ принялъ ихъ и пожелалъ узнать что имъ нужно. Ботъ ультиматумъ который произнесъ Туски, отчеканивая каждое слово: «Мы требуемъ, вопервыхъ, сказалъ онъ, безплатнаго освобожденія отъ всякой барщины и дворовой Службы во всѣхъ видахъ; вовторыхъ, упраздненія десятины взносимой пастору и всякихъ доходовъ получаемыхъ землевладѣльцемъ съ поселянъ натурой, какимъ бы мнимымъ правомъ эти доходы ни были утверждены; втретьихъ, мы требуемъ отмѣненія какихъ бы то ни было привилегій еще существующихъ какъ въ этомъ та къ и въ другихъ вашихъ имѣніяхъ, въ особенности же настаиваемъ на свободномъ раздѣленіи общинныхъ участковъ между бѣдными; наконецъ мы требуемъ составленія письменнаго акта въ которомъ бы значилось что вы отказываетесь за себя и за все ваше потомство на вѣчныя времена отъ всѣхъ этихъ преимуществъ, въ полномъ убѣжденіи что наши требованія совершенно основательны.» желанія выраженныя представителемъ тухгеймскихъ крестьянъ баронъ признавалъ въ извѣстной мѣрѣ справедливыми; онъ и старался облегчить положеніе своихъ подданныхъ настолько насколько это возможно частному человѣку въ предѣлахъ сущетвующаго законодательства, но потому-то именно и было ему больно и, при нѣкоторой нерѣшительности характера, обидно что отъ него требуютъ насту ли на горло того что онъ вполнѣ расположенъ былъ дать добровольно. Онъ отказался вести дальнѣйшія объясненія съ Туски, за что въ тотъ же вечеръ сдѣлано было тухгеймскими крестьянами вооруженное нападеніе на замокъ, и въ этомъ нападеніи участвовалъ Лео, подъ предводительствомъ своего учителя.
Послѣдствія этой безумной вспышки были довольно серіозны. Вопервыхъ, она была подавлена вооруженною силой, и всѣ обыкновенныя въ подобныхъ случаяхъ непріятности не замедлили обрушиться на тухгеймскихъ крестьянъ, для которыхъ навсегда миновали ихъ мирные дни. Туски, подстрекательства и наконецъ участіе котораго въ вооруженномъ нападеніи на замокъ было явно, долженъ былъ оставить свою родину. Съ нимъ пустился и Лео, ни за что не хотѣвшій послѣ того что случилось видѣть барона, фрейлейнъ Шарлотту и доктора Урбана, домъ котораго былъ подожженъ имъ съ товарищами. Съ Лео мы впрочемъ не замедлимъ встрѣтиться, но Туски изчезаетъ отъ взоровъ читателя. Мы узнаемъ только что, покинувъ родину, онъ вступилъ въ общую колею политическихъ эмигрантовъ, — людей которые поставляютъ себѣ въ славу ничего не забывать и ничему не научаться и которые, потерявъ почву, принуждены жить въ мірѣ химеръ, иллюзій. Что касается до барона, то, глубоко уязвленный неожиданнымъ противъ него возмущеніемъ тухгеймскихъ крестьянъ, онъ переселяется въ столицу. Здѣсь ему сдѣлано было однимъ капиталистомъ предложеніе устроить на тухгеймскихъ земляхъ фабрики и заводы, и баронъ согласился на это предпріятіе, даже принялъ въ немъ участіе, въ надеждѣ что люди которымъ онъ не умѣлъ доставить довольства будутъ теперь получать хорошіе заработки. Дочь барона Амелія и дочь лѣсничаго Сильвія сначала жили и учились, а потомъ стали выѣзжать въ свѣтъ и принимать какъ двѣ родныя сестры; обѣ онѣ, а особенно Сильвія окружены были вниманіемъ, угожденіями и даже обожаніемъ со стороны- свѣтской молодежи: но Сильвія не находила никого достойнымъ любви своей, а Амелія, давно замѣтившая постоянную любовь къ себѣ Вальтера, отдала ему втайнѣ свое сердце. Какъ онъ, такъ и она были совершенно счастливы этою тайною и едва ли выраженною другъ другу любовью, которой покровительствовала добрая тетушка Шарлотта; къ несчастію ее замѣтилъ баронъ и далъ почувствовать Вальтеру что, любя и уважая какъ его самого такъ и все его семейство, онъ однако не предполагаетъ вступить съ нимъ въ родственныя связи…. Это не совсѣмъ согласно съ либеральными понятіями стараго барона, тѣмъ болѣе что Вальтеръ начиналъ пріобрѣтать извѣстность въ литературѣ и уваженіе въ средѣ либеральной партіи, — но въ комъ нѣтъ противорѣчій между убѣжденіями и привычками! Всѣ эти измѣненія въ отношеніяхъ дѣйствующихъ лицъ, быстро очерченныя авторомъ, наполнили нѣсколько лѣтъ.
Между тѣмъ въ тотъ же городъ гдѣ жило семейство барона пріѣзжаетъ и Лео. До сихъ поръ мы видѣли его почти ребенкомъ; онъ былъ, можно сказать, лишь отголоскомъ Конрада Туски, его тѣнью. Теперь предъ нами докторъ медицины, человѣкъ зрѣлаго возраста и, если вѣрить молвѣ которая ему предшествовала, еще болѣе зрѣлаго ума. Онъ и самъ знаетъ себѣ цѣну; прибытіе его въ столицу не есть дѣло случайности; большой столичный городъ — это широкая арена для способностей, дѣятельности и честолюбія, это волнующееся, шумное море, по которому искусные и одни только искусные пловцы умѣютъ пролагать дорогу, это главный жизненный узелъ страны, ея сердце, куда приливаютъ всѣ ея силы, чтобы снова разбѣгаться по всему государственному организму. Какія же побужденія и надежды привели сюда Лео? Мы это узнаемъ, если прослѣдимъ разговоры которые онъ имѣлъ въ первые дни по прибытіи своемъ съ нѣкоторыми товарищами его дѣтства.
Онъ проводилъ первый вечеръ съ Вальтеромъ, у котораго и остановился, и разговоръ ихъ съ первыхъ же словъ ушелъ въ область умозрѣній. Вальтеръ, послѣ первыхъ восторговъ свиданія, которымъ онъ отдался со всѣмъ пыломъ своей любящей и пылкой души, замѣтивъ своему двоюродному брату что ни изъ его словъ, ни изъ выраженія его лица не замѣтно чтобъ онъ былъ счастливъ. «Довольство и счастіе, отвѣчалъ Лео, это curae posteriores, это вещи о которыхъ надо такъ же мало заботиться, какъ о пищѣ и одеждѣ по ученію христіанской морали». Того счастія, продолжалъ онъ, которое ты подразумѣваешь, я точно не испыталъ, да и не ищу его. «Холодная зимняя ночь моей жизни освѣщается одинокою, но вѣрною звѣздой, за которою я безостановочно слѣдую, часто по очень неудобной дорогѣ. Но чтобы быть къ этому способнымъ, чтобы посвятить всѣ силы свободѣ и истинѣ, я долженъ быть сначала свободенъ самъ. Я долженъ, въ случаѣ неизбѣжной необходимости, броситься въ объятія самой смерти, подобно тому какъ птица погружается въ море; я не долженъ имѣть другой родины кромѣ колеблющихся волнъ жизни.»
Вальтеръ, какъ настоящій германскій юноша, повелъ рѣчь объ идеалахъ, о всесовершеннѣйшей красотѣ и, конечно, о любви; при этомъ предъ умственными очами его носился образъ Амеліи, и рѣчь его была тѣмъ горячѣе что холодное доктринерство, которымъ вѣяло отъ Лео, раздражало его. Можно ли жить безъ любви! можно ли не любить! воскликнулъ онъ.
— Но почему же не выбрать своимъ центромъ тяжести безсмертную идею вмѣсто смертнаго человѣка? спросилъ его Лео….
Любить не человѣка, а идею; служить не ближнему своему, не живому существу, а отвлеченной формулѣ, — вотъ мысль на которой Лео стоитъ очень твердо, которую онъ высказываетъ и Вальтеру, и Сильвіи, и еще нѣкоторымъ другимъ, и на которой онъ вскорѣ расходится съ представителями либеральной партіи. Эти лица, съ нѣкіимъ докторомъ Паулусомъ во главѣ, встрѣтили Лео съ распростертыми объятіями, доставили ему выгодную практику и важныя связи; но на первомъ же совѣщаніи объ общихъ интересахъ между ними образовалась полная несоизмѣримость. Они желали одного и того же — болѣе удовлетворительныхъ отношеній между различными сословіями, облегченія рабочихъ классовъ, болѣе свободы въ общественной жизни: въ этомъ между ними не было, повидимому, серіозныхъ разнорѣчій; но когда дѣло коснулось вопроса о проведеніи въ жизнь этихъ теорій, они перестали понимать другъ друга. Докторъ Паулусъ и его друзья были продукты общеисторической, христіанской культуры, а Лео высказывалъ мысли которыя явно ей противорѣчили; одъ имѣлъ совершенно другія чѣмъ они понятія не о политическихъ и соціальныхъ предметахъ, а объ основаніяхъ нравственности, о добрѣ и злѣ, о дозволяемомъ и недозволяемомъ совѣстью. Читатель не присутствуетъ на совѣщаніи о которомъ здѣсь говорится, но онъ узнаетъ о его содержаніи изъ разговора въ которомъ Лео отдаетъ Вальтеру отчетъ о своемъ разладѣ съ Паулусомъ, и вотъ какъ о немъ говоритъ первый.
— Да, да, пріятель, и я отдаю полную справедливость почтенному доктору. Это золото, а не человѣкъ; это современный Діогенъ, отыскивающій человѣка съ фонаремъ среди бѣла дня, это Сократъ, краснорѣчиво толкующій о добромъ, о прекрасномъ и истинномъ; а если полиція схватитъ его при этомъ за шиворотъ, то онъ покорно, съ ангельскимъ терпѣніемъ, отправится въ тюрьму и выпьетъ цикуту. Это какой-то нравственный Голландецъ, который своею безукоризненною чистотой отравляетъ жизнь себѣ и другимъ.
Но, возражаетъ на это Вальтеръ, озадаченный упреками Лео въ излишней законности и нравственной чистотѣ Паулуса, — но въ чемъ же именно ты обвиняешь его?
Тогда Лео разказываетъ ему въ чемъ состоитъ важнѣйшій въ эту минуту вопросъ внутренней политики. Король, говорить онъ, долго не проживеть, наслѣдникъ его — младенецъ, а потому регентомъ долженъ быть принцъ, братъ короля; но это человѣкъ преданный реакціи, а либералы такъ недальновидны что ищутъ сблизиться съ нимъ, въ надеждѣ захватить его въ свои руки.
— Что же? спрашиваетъ задумчиво Вальтеръ, — и докторъ думаетъ такъ же.
— Нѣтъ, онъ на это не соглашается, но знаешь ли почему? Потому что ему не позволяетъ этого совѣсть… Слышишь? Совѣсть! Какъ будто политическая арена то же что овощной рынокъ, на которомъ честный торгашъ возвращаетъ излишне-данный ему талеръ! Какъ будто въ политикѣ кредитъ и дебетъ должны такъ же строго сводиться къ общему итогу, какъ въ купеческихъ книгахъ! Какъ будто предки нашихъ бароновъ не удерживали сплошь да рядомъ и плѣнниковъ и полученнаго за нихъ выкупа!…
Вотъ какъ развернулся Лео! Вальтеръ, привязанный къ нему съ дѣтства, а по возвращеніи его изъ-за границы начинавшій проникаться безусловнымъ къ нему уваженіемъ, рѣзко отвѣтилъ ему на этотъ разъ и увидѣлъ что близость съ нимъ невозможна: вскорѣ послѣ этого онъ окончательно разошелся съ своимъ двоюроднымъ братомъ. Не взирая на то что баронъ Тухгеймъ неожиданно сталъ между нимъ и Амеліей, Вальтеръ не могъ забыть что обязанъ ему своимъ воспитаніемъ и оставался преданнымъ ему всею душой, а потому, узнавъ отъ отца своего, стараго лѣсничаго, что новоустроенныя Тухгеймскія фабрики идутъ очень плохо и грозятъ барону разореніемъ, и что тамошніе крестьяне громко ропщутъ, онъ обратился къ Лео, прося его предупредитъ барона, питавшаго къ нему большое довѣріе, и убѣдить чтобъ онъ устранился по крайней мѣрѣ отъ участія въ дѣлѣ которое поведетъ его къ разоренію. Но люди которые веди стараго барона къ разоренію были въ это время «нужны» Лео, а потому онъ наотрѣзъ отказался исполнить желаніе Вальтера, чѣмъ окончательно оттолкнувъ его отъ себя.
Лео разошелся и со всею либеральною партіей, также какъ разошелся съ Вальтеромъ и докторомъ Паулусомъ, и вотъ какъ это случилось. Ему удалось достать письмо принца, чаемаго регента государства, обличавшее совершенное несочувствіе его либеральнымъ началамъ. Лео напечаталъ это письмо въ газетахъ и этимъ, разумѣется, скомпрометировалъ принца въ глазахъ партіи которая на него разчитывала, но самъ потерялъ окончательно ея уваженіе. Съ своей стороны, онъ вступилъ съ либералами въ горячую полемику, въ которой выступалъ защитникомъ рабочихъ сословій и указывалъ имъ на либераловъ, которыхъ отождествлялъ съ буржуазіей, «какъ на злѣйшихъ ихъ враговъ». Этого было достаточно Лео чтобы сдѣлаться кумиромъ пролетаріевъ. Къ нему явилась депутація отъ рабочихъ съ Тухгеймскихъ фабрикъ; въ столицѣ образовалась сходка, на которой Лео ораторствовалъ въ качествѣ народнаго трибуна…. Но враги его, друзья скомпрометированнаго принца и бывшій тухгеймскій ландратъ фонъ-Гей, нынѣ первый министръ устроили такъ что на этой сходкѣ произошла драка, въ которую Лео былъ втянутъ и арестованъ. Репутація его, сильно возвысившаяся въ послѣднее время, вдругъ поколебалась.
Но надъ Лео блюдетъ добрый его ангелъ въ лицѣ двоюродной сестры его Сильвіи Гутманъ, личности такъ же хорошо задуманной какъ и очерченной авторомъ. Это одна изъ тѣхъ женскихъ натуръ исполненныхъ возвышенной экзальтаціи, родственныхъ Юдиѳи и Іоаннѣ д’Аркъ, которыя являются во всей красѣ своей когда онѣ проникаются какою-нибудь идеей осуществляемою въ образѣ любимаго ими человѣка. Свѣтскіе успѣхи, толпы поклонниковъ, которыми Сильвія окружена, не удовлетворяютъ ея; тревожное воображеніе манитъ ее куда-то вдаль, въ совершенно иныя сферы — и вотъ Лео указываетъ ей новый путь; въ глазахъ ея онъ становится тою благородною мужскою силой которой она будетъ служить, служа вмѣстѣ съ тѣмъ благодѣтельнымъ для человѣчества цѣлямъ, ибо таковыми ей кажутся цѣли Лео. Она съ увлеченіемъ читаетъ его брошюры, безусловно вѣритъ правотѣ его и становится на его сторону — увы — даже противъ своего брата, противъ доктора Паулуса, котораго уважаетъ, противъ великодушнаго барона, въ домѣ котораго принята какъ дочь. Образъ Лео застилаетъ для нея всѣхъ прочихъ людей на свѣтѣ; онъ такъ великодушенъ, такъ великъ!… «О Лео, говоритъ она однажды, еслибы ты былъ одинъ изъ сильныхъ земли! еслибъ ты былъ царемъ!»…
Узнавъ что Лео попалъ въ тюрьму, она, разумѣется, не вѣритъ чтобъ онъ могъ быть виновенъ хоть помышленіемъ. У нея одна мысль — доставить ему свободу и возможность снова выступить на арену, снова ринуться въ битву, въ эту битву въ которой онъ защищаетъ правое дѣло, — можетъ ли быть иначе! — и изъ которой онъ выдетъ побѣдителемъ, — это подсказываетъ ей не обманывающееся сердце! Она вспоминаетъ что въ королевскомъ замкѣ живетъ ея родная тетка. Объ этой теткѣ до нея доходили какіе-то темные, двусмысленные слухи; отецъ ея, старый честный лѣсничій, не любилъ чтобы при немъ произносили даже имя его сестры, — но что нужды: она была кормилицей короля; король, говорятъ, ежедневно бываетъ у нея. — она можетъ спасти Лео. И тетушка Сарра дѣйствительно спасла Лео. Король — натура причудливая, капризная и въ высшей степени впечатлительная, — поэтъ, художникъ, археологъ; все необыкновенное, все выходящее изъ обычнаго уровня, все производящее впечатлѣніе подчиняетъ его, правда на минуту, но все-таки подчиняетъ; а потому познакомившись съ личностью Лео изъ разказовъ Сильвіи и ея тетки, онъ не только приказываетъ освободить его, но и выражаетъ желаніе видѣться, — конечно, какъ бы случайно, — съ этимъ оригинальнымъ человѣкомъ….
Между тѣмъ изъ Тухгейма получается извѣстіе что баронъ, который уѣхалъ туда, вдругъ опасно занемогъ; фрейлейнъ Шарлотта, Амелія и Вальтеръ кидаются въ вагонъ и несутся въ Тухгеймъ; но Сильвія, — о какъ же можетъ она оставить Лео, который еще не освобожденъ! Проходитъ нѣсколько дней; старый Францъ Гутманъ зоветъ свою дочь вмѣстѣ оплакать своего добраго господина и благодѣтеля, который умеръ (убитый на дуэли имѣвшей политическій характеръ)…. но Лео еще не видалъ короля; король, въ которомъ такъ нуждается Сильвія, выражаетъ желаніе чтобъ она погостила у тетки, и тетушка Сарра увѣряетъ что отъѣздъ, Сильвіи можетъ повредить интересамъ Лео…. Горько бѣдной дѣвушкѣ; сердце ея разрывается на двое; но Лео и его возвышенныя цѣли, его торжество надъ презрѣвми противниками дороже ей всего на свѣтѣ. Онъ увидитъ короля, онъ будетъ говорить съ нимъ, — а кто же можетъ устоять противъ обаянія его ума. противъ всемогущества генія! Лео заставитъ короля самого служить своимъ цѣлямъ…. Да, ей необходимо остаться!
И точно: Лео встрѣчается въ одномъ частномъ домѣ съ королемъ и производитъ сильное впечатлѣніе на эту воспріимчивую, подвижную личность, въ которой нѣмецкіе читатели узнаютъ, говорятъ, короля Баварскаго. Съ первыхъ же словъ ловкій діалектикъ выстрѣливаетъ въ своего собесѣдника парадоксомъ что права и сила тождественны. Этого довольно чтобы заинтересовать короля: никто еще не высказывалъ ему парадоксовъ такихъ оригинальныхъ и такъ искусно льстящихъ инстинктамъ власти. Король возражаетъ лишь слегка; онъ очевидно хочетъ только поддержать разговоръ, чтобы датъ высказаться Лео. И Лео высказывается. Очень хорошо зная что августѣйшій его собесѣдникъ втайнѣ не благоволить къ системѣ парламентаризма и хранитъ въ сердцѣ культъ среднихъ вѣковъ съ ихъ великими мастерами по части архитектуры и ваянія, съ ихъ преданными вассалами и полновластными государями, онъ вызываетъ короля сдѣлаться, на зло «лордамъ хлопка» и «перамъ золотаго мѣшка», королемъ крестьянъ, какимъ были нѣкоторые изъ его предковъ… Король принимаетъ къ сердцу слова Лео, который выходить изъ этого разговора любимцемъ короля…. Такъ рѣшаетъ авторъ, и мы, смиренные его читатели, конечно, не имѣемъ возможности этого перемѣнить. Но что отвѣчалъ бы Лео еслибы король сказалъ ему:
— Прекрасно, любезный г. Гутманъ; вы совѣтуете мнѣ опереться на крестьянъ и фабричныхъ рабочихъ противъ «перовъ мѣшка съ золотомъ» и «лордовъ хлопка»; но возьметесь ли вы составить мнѣ министерство изъ пахарей, кузнецовъ и кочегаровъ?
Нѣсколько позднѣе, подъ давленіемъ особыхъ обстоятельствъ, король призвалъ къ себѣ въ кабинетъ Лео и поручилъ ему составить министерство; но Лео обратился не къ тухгеймскимъ крестьянамъ и рабочимъ, а къ тому же фонъ-Гею, который уже былъ министромъ и засадилъ его, Лео, въ тюрьму, да къ доктору Урбану, первому своему учителю, долгъ котораго онъ поджигалъ нѣкогда вмѣстѣ) съ Конрадомъ Туски.
Но поспѣшимъ докончить анализъ занимающаго насъ романа. Сильвія, живя у тетушки Сарры и видя у ней короля ежедневно, возбудила въ немъ вспышку стрясти къ себѣ, опасность которой она не замедлила понять; она замѣтила также что «служеніе идеѣ» со стороны Лео черезчуръ свободно отъ нравственныхъ сдержекъ. Такъ, напримѣръ, она узнала что Лео, успѣвшій обворожить сумасброднаго короля, получилъ отъ его щедротъ домъ въ 60.000 талеровъ; она замѣтила что Лео, въ отношеніи котораго она имѣетъ, казалось ей, право на немножко дружбы и хоть на крошечку благодарности, отвернулся отъ нея какъ только почувствовалъ подъ собою почву; она узнала наконецъ что, все-таки для упроченія своего положенія, онъ вступаетъ въ бракъ съ дѣвушкой которую не любитъ и которая не любитъ его, и это послѣднее открытіе переполнило чашу разочарованія, горечи, Униженія. Она оставляетъ раздушенные покои тетушки Сарры, со стороны которой угадываетъ гнусные замыслы въ отношеніи себя, и бѣжитъ, бѣжитъ изъ этой столицы, изъ этого омута интригъ, эгоизма, разврата, въ свои родные Тухгеймскіе лѣса, къ своему бѣдному старому отцу…. Поздно! Она находить его уже на столѣ. Онъ умеръ не дождавшись своей ненаглядной, своей страстно любимой дочери. Несчастной ничего не остается болѣе какъ наложить на себя руки.
А что же Лео фона-Гутманъ, ибо онъ получилъ эту благородную прибавку къ своей фамиліи? Пройдя длинный рядъ нравственныхъ паденій и не менѣе длинный рядъ подъемовъ на лѣстницѣ почестей, онъ успѣлъ уговорить короля купить Тухгеймское имѣніе, съ тѣмъ чтобы преобразовать на соціальныхъ началахъ управленіе тамошними фабриками; предполагалось предоставить самимъ рабочимъ управленіе этими фабриками, и весь заработокъ, за исключеніемъ небольшаго процента въ пользу короля, предоставить имъ же. Лео поручено произвести эту операцію; онъ былъ назначенъ какъ бы попечителемъ тухгеймской рабочей коммуны: вотъ случай доказать превосходство его экономическихъ теорій, втоптать въ грязь своихъ противниковъ и занять первое мѣсто въ довѣріи короля! Лео торжествуетъ. Но вы очень ошибаетесь, если полагаете что онъ поселится среди этихъ фабрикъ, дабы сдѣлать примѣненіе такъ настойчиво проводимыхъ имъ соціальнымъ началамъ. Нѣтъ, это занятіе для него слишкомъ мелко. Онъ дастъ полномочіе въ этомъ отношеніи кому-либо изъ мѣстныхъ крестьянъ, а самъ останется при королѣ, чтобы не выпустить его изъ-подъ своего вліянія. Лео становится придворнымъ человѣкомъ, любезничаетъ со знатными старухами, дѣлается женихомъ дѣвушки-кокетки sur le retour, потому что отецъ ея пользуется милостями короля, упрекая себя въ то же время что упустилъ дочь одного богатаго банкира. Связи, разсуждаетъ онъ, вещь полезная, но деньги еще полезнѣе…. А между тѣмъ обнаруживается что за Тухгеймское имѣніе заплачена имъ безтолково высокая цѣна, что онъ, геніальный администраторъ, обманутъ ловкимъ промышленникомъ, и вдобавокъ рабочіе его образцовыхъ фабрикъ бунтуютъ и поджигаютъ эти фабрики. Мыльный пузырь лопнулъ! Чтобы развязаться съ своимъ героемъ, авторъ убиваетъ его на дуэли.
«Одинъ въ полѣ не воинъ», говоритъ авторъ, а за нимъ и та часть нашей журналистики которая взяла Шпильгагена подъ свою защиту. Да, конечно, одинъ въ полѣ не воинъ. Но не самъ ли Лео въ первой бесѣдѣ своей съ Вальтеромъ по возвращеніи изъ-за границы настойчиво высказывалъ мнѣніе что «людская масса не раждаетъ изъ себя самой движущей силы?» не онъ ли постоянно отвергалъ всякаго рода союзы, всякаго рода помощниковъ, давая чувствовать что его одного хватитъ на всякую задачу? Это сатанинская гордость, скажутъ, это сознаніе — пожалуй преувеличенное — силы, которая однако не подлежитъ сомнѣнію. Такъ, но тутъ есть и нѣчто иное; тутъ есть сатанинское презрѣніе къ человѣку вообще, къ вельможѣ и работнику въ одинаковой мѣрѣ. Благодаря несомнѣнному сочувствію автора къ своему герою, мы и сами невольно ему сочувствуемъ, такъ же точно какъ не можемъ не сочувствовать напримѣръ героямъ Байрона; но Лео самъ отнимаетъ у себя право на сочувствіе. Въ бесѣдѣ своей съ королемъ, онъ категорически говоритъ: «Политическій дѣятель не разчитавшій своихъ средствъ похожъ на ошибочно спекулирующаго купца.» Ну что жь! Спекуляція Лео не удалась, станемъ же освистывать его паденіе! Не самъ ли онъ говорилъ что сила и право тождественны?
Отдадимъ впрочемъ справедливость нашему герою; въ качествѣ врача, физіолога и химика, онъ добросовѣстно примѣнялъ, и къ самому себѣ тотъ стихійный, роковой законъ что сила и право тождественны. Презирая рабочихъ, органомъ которыхъ онъ взялся быть, говоря о нихъ «можно ли любить то что мерзко, что совершенно противно всѣмъ нашимъ ощущеніямъ, всему нашему сознанію», откровенно объясняя что онъ раздѣляетъ людей на три категоріи — на людей нужныхъ, безполезныхъ и вредныхъ для своихъ видовъ, и что всѣ средства годны для привлеченія первыхъ и устраненія послѣднихъ, онъ не жалуется когда и въ отношеніи его самого сила является правомъ: онъ не жалуется что его арестовали на сходкѣ рабочихъ, хотя и знаетъ что драка была тамъ вызвана переодѣтыми агентами его враговъ. Кто слабъ, говоритъ онъ, тотъ да погибнетъ. Съ его точки зрѣнія, крестьяне находились въ средніе вѣка въ лучшемъ положеніи чѣмъ нынѣ не потому чтобъ они были менѣе утѣснены, но потому что тогда не существовало закона препятствующаго мстить за притѣсненія. Ни любви, ни дружбы онъ не ищетъ; до ненависти которую онъ возбуждаетъ ему маю нужды, до тѣхъ поръ, по крайней мѣрѣ, пока она не вредитъ ему положительнымъ образомъ…. Таковъ Лео.
Но что такое Лео? Особая, болѣе или менѣе оригинальная личность или современный типъ? психологическій этюдъ предпринятый капризнымъ воображеніемъ Шпильгагена, или же представитель извѣстныхъ идей и воззрѣній существующихъ въ современномъ обществѣ, то-есть новый «герой нашего времени»? Но съ первомъ случаѣ не стоило бы и заниматься имъ. Всегда и вездѣ были люди которые ставили свою идею или свой личный интересъ превыше всѣхъ соображеній, и въ большинствѣ личностей высоко поднявшихся надъ толпой, отъ Амазиса до Наполеона III, мы находимъ многія черты которыя замѣчаемъ въ Лео, какъ то: неразборчивость средствъ относительно достиженія цѣли, безсердечность, сильный напоръ и непреклонность воли. Но всѣ эти качества мы встрѣчаемъ обыкновенно какъ индивидуальныя принадлежности того или другаго лица и притомъ такія которыя скрываютъ, которыхъ можетъ-быть стыдятся; Лео говоритъ о себѣ съ откровенностію Скапена. И это потому что его эгоизмъ и безсердечіе суть нестолько принадлежности его природы, сколько продукты его міровоззрѣнія. Ключъ къ этому міровоззрѣнію мы находимъ въ его любопытной бесѣдѣ съ королемъ. Въ разговорѣ этомъ онъ высказывалъ свои соціальныя воззрѣнія съ такою увѣренностью, но и такъ парадоксально что король спросилъ у него, изучалъ ли онъ въ подробностяхъ эти предметы?
— Всю жизнь свою, отвѣчалъ Лео, — съ тѣхъ поръ какъ началъ размышлять, я занимался разрѣшеніемъ этихъ задачъ, и позволяю себѣ думать что изучилъ ихъ во всѣхъ подробностяхъ.
— Но вы, кажется, сказали что занимались спеціально естествовѣдѣніемъ?
— Я медикъ, ваше величество.
— Не взирая на то….
— Извините, ваше величество: именно потому. Государство есть часть природы….
Государство есть часть природы; да, конечно; все видимое существуетъ въ природѣ, а слѣдовательно и государство. Но слѣдуетъ ли изъ" этого чтобъ отношенія между людьми подчинялись тѣмъ же законамъ какъ соотношенія между молекулами? Лео даетъ на это очевидно утвердительный отвѣтъ. Государство представляется ему чѣмъ-то подверженнымъ такимъ же неотразимымъ, роковымъ законамъ, такимъ же стихійнымъ силамъ, какъ ботаника, химія или механика; ботъ почему въ его понятіяхъ сила и право отождествляются. Дерево зацвѣтаетъ, цвѣтокъ оплодотворяется, даетъ фруктъ и въ свою очередь засыхаетъ или дѣлается жертвой урагана; все это совершается вслѣдствіе простыхъ и неотразимыхъ законовъ, и во всемъ этомъ нѣтъ никакого повода ни къ радости, ни къ сожалѣнію, ни къ любви, ни къ ненависти: какое же основаніе радоваться или сожалѣть, любить или ненавидѣть и людямъ, составляющимъ такую же часть видимой природы какъ и злака? Въ нѣдрамъ земли образовался упругій газъ; онъ стремится къ разширенію, вырывается наружу сквозь отверстіе кратера, высоко выбрасывая камни, обсыпая окрестность пепломъ а погребая подъ лавой цѣлые лѣса: кому же приходитъ въ голову жалѣть эти оторванные отъ родной почвы камни, эти поля покрытыя сѣрою золой, эти лѣса испепеленные лавой? Точно такъ же если въ нѣдрахъ человѣческаго общества образовалась активная сила, оставьте ее производить землетрясенія, пусть срываетъ она съ своихъ мѣстъ людей и учрежденія, пусть покрываетъ поля пепломъ и кровію; оставьте, это законъ природы, это сила, слѣдовательно право!
Но въ томъ то и дѣло что законы естествознанія не вполнѣ примѣняются къ человѣческимъ обществамъ. Человѣческое общество есть нѣчто болѣе сложное чѣмъ самыя сложныя въ химическомъ отношеніи тѣла; законы и силы которыми они управляются не подлежатъ вычисленію; они угадываются нѣкоторыми избранными натурами посредствомъ органовъ которыхъ ни опредѣлить, ни назвать мы не умѣемъ. Государство безспорно составляетъ часть видимой природы, но постольку лишь поскольку оно принадлежитъ географіи; народы тоже существуютъ, какъ часть видимой природы, но лишь поскольку состоятъ изъ существъ подчиняющихся физіологическимъ законамъ, — а развѣ это все? Нѣтъ, за предѣлами видимости и осязаемости именно и начинается самая любопытная, самая сложная, самая трудная частъ изученія организмовъ именуемыхъ государствами и народами; тутъ всѣ явленія состоятъ изъ такого множества первоначальныхъ элементовъ что никакой химическій анализъ не въ состояніи опредѣлить ихъ; тутъ не существуетъ безусловныхъ законовъ; тутъ все держится на компромиссахъ, и единственный, верховный законъ который долженъ былъ бы господствовать въ этой сферѣ — это законъ любви человѣка къ человѣку.
Да, законъ, или вѣрнѣе, тщательно воспитанное чувство любви къ каждому человѣку въ отдѣльности и ко всѣмъ человѣкамъ въ совокупности, — это божественный завѣтъ утверждаемый и разумомъ. Но такая любовь вовсе не похожа на любовь къ отвлеченной идеѣ человѣчества, весьма нерѣдко исключающей любовь къ человѣку. Идея которую провозглашалъ Лео есть конечно одна изъ самыхъ увлекательныхъ, но почему же всѣ мало-по-малу отшатнулись отъ ея глашатая? почему его оставили сначала либеральная партія, потомъ его родственники и друзья его дѣтства, самые тѣ въ интересѣ которыхъ онъ повидимому трудился, наконецъ страстно преданная ему Сильвія?… Въ лицѣ Лео мы находимъ поразительное доказательство той истины что совершенство человѣческой природы заключается въ гармоніи духовныхъ ея началъ, а отнюдь не въ перевесѣ одного изъ нихъ надъ прочими, хотя бы это былъ разумъ. Мы находимъ въ этой личности доказательство и того что раціонализмъ привитый къ человѣку одаренному даже исключительными способностями, но въ слишкомъ раннюю пору жизни, прежде чѣмъ въ немъ успѣли развиться гуманныя начала, ведетъ къ печальнымъ послѣдствіямъ. Мы убѣждаемся изъ примѣра Лео что знакомство съ законами видимой природы не даетъ еще ключа къ вѣрному пониманію законовъ управляющихъ человѣческими обществами, и что въ сферѣ соціальныхъ вопросовъ гораздо легче прекрасно говорить чѣмъ хорошо дѣлать. Примѣръ Лео угбѣждаетъ насъ наконецъ и въ томъ что для блага человѣческихъ обществъ несравненно нужнѣе блестящихъ прожектеровъ честные, скромные дѣятели, основательно и во всѣхъ подробностяхъ знающіе дѣло за которое они берутся, что благоденствіе государствъ и народовъ создается прочнымъ образомъ не толчками со стороны людей хотя бы и блестяще одаренныхъ, а путемъ естественнаго внутренняго развитія, и что тамъ, и только тамъ, гдѣ всѣ дѣлаютъ свое хотя бы и малое дѣло, это дѣло надежно и прочно совершается.
Но дѣльности-то именно мы и не замѣчаемъ въ Лео; это очень блестящій говорунъ и охотникъ производить эксперименты надъ новыми, не вызрѣвшими соціальными идеями. Въ этомъ заключается его недостатокъ какъ современнаго идеала и главная характеристическая его черта какъ современнаго типа. Идеалъ «новаго человѣка» еще не выяснился или не подмѣченъ, тогда какъ тѣ рѣзкія явленія которыя сопровождаютъ выработку въ горнилѣ исторіи этого идеала кидаются въ глаза внимательному наблюдателю. Конрадъ Туски, Лео, точно такъ же въ свое время у насъ Онѣгинъ, Печоринъ, Базаровъ — всѣ они изображаютъ лишь уклоненія замѣчаемыя въ обществѣ отъ правильнаго историческаго пути, отъ настоящихъ историческихъ задачъ. Ихъ можно сравнить съ тѣми наполненными газомъ пузырьками которые- отдѣляются при извѣстныхъ химическихъ процессахъ; но тотъ продуктъ который въ концѣ-концовъ вылетъ изъ этого процесса не будетъ, надѣемся, ни Базаровъ, ни Лео Гутманъ; и кажется что Шпильгагенъ, вдумавшись въ послѣднія событія совершившіяся въ его отечествѣ, могъ бы лучше чѣмъ романисты другихъ странъ открыть въ чемъ именно заключается отличительная, типическая черта этого ожидаемаго, нужнаго «новаго человѣка». Не можетъ быть чтобы безпримѣрное возвышеніе Германіи и безпримѣрное униженіе Франціи были дѣломъ случайнымъ, слѣдствіемъ счастливыхъ случайностей съ одной стороны и несчастливыхъ съ другой. Нѣтъ, такое громадное событіе не можетъ быть результатомъ причинъ мелкихъ и временныхъ; оно не можетъ быть ничѣмъ инымъ какъ послѣдствіемъ различія въ характерѣ культуры французской и германской. Послѣдняя восторжествовала; она же и выработаетъ типъ ожидаемаго «новаго человѣка» о которомъ сказано выше, а Лео, невзирая на рукоплесканія которыми осыпаютъ его люди вообрающіе себя передовыми, есть не болѣе какъ послѣдній Могиканъ культуры отодвинувшейся на второй планъ.