Школьные воспоминания крестьянина (Корхов)/ДО

Школьные воспоминания крестьянина
авторъ Лев Михайлович Корхов

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Вѣстникъ Европы», № 8, 1870.

ШКОЛЬНЫЯ ВОСПОМИНАНІЯ КРЕСТЬЯНИНА.

I.

Жили мы въ Бѣлоруссіи, въ мѣстечкѣ Черемухинѣ, принадлежавшемъ графу N, которому мы и сами принадлежали. У меня были отецъ, мать и сестры; жили мы не бѣдно, и я былъ ребенкомъ совершенно счастливъ. Когда мнѣ минуло шесть лѣтъ, я былъ порядочно-смышленный мальчикъ. Я очень искусно выдѣлывалъ изъ сырого песку печи, — поставивъ одну босую ногу наземь, я осторожно обкладывалъ ступню ноги сырымъ пескомъ и затѣмъ осторожно вынималъ ногу прочь — изъ песку выходила отличная печь; игры въ мячъ, кегли, юлу и т. п. были мнѣ еще недоступны, но за то я умѣлъ бросать камни и черепки такъ высоко, что они перелетали черезъ крышу нашего дома. Въ этомъ я упражнялся внутри двора, перебрасывая камешки черезъ крышу дома на улицу, при чемъ неоднократно подвергался гоненіямъ отъ сосѣда нашего, старика Сидора Леоновича, которому, однажды, вовсе непредвидѣнно, попалъ камнемъ въ високъ. Этотъ случай надолго омрачилъ мои ясные дни. Часто, выдѣлывая на улицѣ подъ окномъ печи, булки и крендели, я долженъ былъ «смотрѣть въ оба», чтобы Сидоръ Леоновичъ не подобрался ко мнѣ съ хворостиной или съ пучкомъ крапивы по извѣстному дѣлу.

Мать нерѣдко грозила мнѣ за мои шалости, что скажетъ отцу, и что меня, голубчика, отдадутъ въ школу, а тамъ…. будутъ драть.

Въ школу я и самъ уже хотѣлъ. Свобода уже тяготила меня — мнѣ нечего было дѣлать. Товарищей у меня не оставалось. Двоюродные братья уже годъ тому назадъ поступили въ школу, и теперь они мнѣ уже не товарищи; они лѣтъ на десять опередили меня. Передъ учителемъ и вообще старшими людьми они снимаютъ шапки, а я даже рѣдко и носилъ шапку. Но какъ ни нравилась мнѣ свобода, я сталъ завидовать Ванькѣ и Трушкѣ. Если вамъ случалось сходиться по старой памяти играть въ лошадки и другія невинныя игры, и въ это время мимо насъ проходилъ кассиръ Ѳедотъ Сидоровичъ или лекарь Егоръ Васильевичъ, школьники оставляли игру и снимали шапки, тогда какъ я только пучилъ глаза. Но если намъ случалось играть въ «цурки» --игра эта весьма вредна для сосѣднихъ оконъ и даже для прохожихъ, и потому строжайше запрещена школьникамъ — и если въ это время проходилъ кто-нибудь (не говоря уже объ учителѣ и отцѣ Петрѣ) изъ старшихъ, школьники закидывали полы сертука на голову, чтобъ ихъ не узнавали и удирали въ стороны; на мѣстѣ преступленія оставался одинъ я — безстрашный и удивленный.

Мнѣ становилось досадно. Я даже подозрѣвалъ, что школьники выдѣлываютъ свои штуки нарочно — «знай, молъ, насъ! намъ это запрещено, а мы ничего… только во время удирай въ коноплю или въ горохъ!» А я ни отъ кого не удиралъ и ничего со мною не дѣлалось: я былъ маленькій, а они — большіе.

Кромѣ того, школьники въ короткое время обогащались такими познаніями, которыя меня изумляли. Они знали наизусть всю азбуку и могли считать до сотни и даже до тысячи, тогда какъ я зналъ азбуку проговорить только до буквы «есть», чему выучился случайно отъ дѣда Дударя, который, бывало, положитъ собакѣ на носъ корку хлѣба и читаетъ «азъ, буки, вѣди…» и т. д. и при буквѣ «есть» предоставлялъ собакѣ право проглотить кусокъ. Счетъ я зналъ только до «четырехъ», а что послѣ «четырехъ» — это было мнѣ неизвѣстно.

Со школьниками я сходился рѣдко — по средамъ и субботамъ, когда въ школѣ не было классовъ послѣ обѣда. Остальное время я не зналъ за что взяться. Со скуки я выучился свистать, и сталъ-было упражняться въ этомъ по цѣлымъ часамъ, но мать такъ пригрозила, что я долженъ былъ оставить эту забаву. Мать говорила, что свистать въ домѣ — большой грѣхъ, и добавила, что «кто свищетъ, тотъ батькино добро просвищетъ!»

Отъ бездѣлья я по утрамъ терся въ кухнѣ, и такъ успѣлъ этимъ надоѣсть всѣмъ домашнимъ, что меня поспѣшили сбыть съ рукъ.

II.

Въ одно прекрасное сентябрьское утро, въ концѣ сороковыхъ годовъ, меня вымыли, вычесали, одѣли въ казинетовый сертучокъ и синіе бумажные штаны, чтобы молодцомъ отвести въ школу. Въ рѣшительную минуту — я задумался, и пилъ чай со сливками нѣсколько пасмурный. Мать меня поглаживала по головѣ, но это меня не веселило. «Да, теперь поглаживаете! знаю я васъ!» думалъ я.

Отецъ уже ушелъ въ лавку (онъ торговалъ), а матери было предоставлено отвести меня въ школу и сдать учителю.

— Ну, пей же хучей (скорѣе)! торопила она меня. Пей, голубчикъ, да и пойдемъ съ Богомъ!

— Подождите! — отвѣчалъ я грубо, медленно потягивая чай. Не обвариться же мнѣ для васъ… Успѣете съ козами на торгъ! Небось — обрадовались!….

Огрызаться я уже выучился. Но мать въ эту важную минуту не обратила вниманія на мои грубости. У нея въ это утро было пропасть хлопотъ: надо было испечь хорошій пирогъ для учителя и приготовить еще кое-какихъ подарковъ, и потому она поминутно выходила то въ кухню, то на погребъ, то въ анбаръ. Меня окружили соболѣзнующія сестры. Старшая была возмущена моею дерзостью, но я и ей отвѣтилъ также грубо, и меня оставили въ покоѣ; въ этихъ чрезвычайныхъ обстоятельствахъ мать даже обвинила Елену, которая и «большая» и «старшая» и что ей стыдно приставать къ «малому хлопцу».

Какъ я ни терся, какъ ни маячилъ, но къ одиннадцати часамъ, мы съ матерью, послѣ долгаго моленья, двинулись въ путь; у меня въ салфеткѣ покоился еще горячій пирогъ, а у матери моей въ узелкѣ была семга, икра и еще что-то съѣдобное. Школа была на нашей улицѣ, домовъ черезъ пять отъ нашего, и мы пришли туда черезъ нѣсколько минуть.

Домъ, гдѣ помѣщалась школа, раздѣлялся сѣнями на двѣ половины: на правой сторонѣ была одна комната и помѣщалась школа; на лѣво — квартира учителя. Мы взошли въ квартиру учителя; насъ встрѣтила учительша, высокая и худая женщина; она послала въ школу за учителемъ и велѣла поставить самоваръ. Чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ учитель — Василій Ѳедоровичъ Сапожниковъ. Мать велѣла мнѣ подойти къ «дяденькѣ» и поцѣловать ручку. Затѣмъ мать осталась въ квартирѣ учителя, а меня «дяденька» повелъ черезъ сѣни въ школу.

Какъ только онъ отворилъ дверь, какъ оттуда раздался такой гулъ, что я глаза выпучилъ. Это ученики читали вслухъ развѣшенныя по стѣнамъ таблицы.

Меня, какъ новичка, посадили «на песокъ». Это былъ такой столъ, который посыпали пескомъ, а по песку проводили лопаткою линейки, и затѣмъ заставляли насъ писать по песку азбуку и нумерацію. Сдавъ меня на руки товарищамъ, учитель удалился въ квартиру, а я сталъ оглядывать школу и товарищей. Сосѣдями у меня были — съ правой стороны Яшка Блинохватовъ, а съ лѣвой Филимонъ Каплуновъ. Яшка былъ изъ сосѣдней деревни; онъ былъ сирота и его вотчинная контора взяла въ «застольную», откуда онъ ходилъ въ школу. Онъ былъ раскольникъ, но старый дворецкій Петръ Семеновичъ — человѣкъ весьма набожный — завѣдывавшій «застольною», уговорилъ Яшу принять «благочестіе» и ходить въ нашу церковь, говѣть и молиться по православному. Яшка былъ веселый, но хилый мальчикъ, ему было тринадцать лѣтъ, но онъ былъ едва на вершокъ выше меня, и я въ скоромъ времени даже поборалъ его. Замѣчательно еще, что во всей школѣ одинъ Яшка говорилъ часто по-русски; мы всѣ говорили по-бѣлорусски. Случалось такъ: во время урока грамматики учитель укажетъ на какой-нибудь предметъ и велитъ его назвать, напримѣръ:

— Ѳедоръ Вольскій! — выкликнетъ учитель взрослаго ученика — какъ называется строеніе, куда кладутъ дрова, ставятъ бочки, телѣги и т. п.?

— Пуня! отвѣчаетъ ученикъ.

Учитель пожуритъ ученика и для примѣра выкликнетъ Блинохватова.

— Яковъ Блинохватовъ! какъ это называется?

— Сарай-съ!

Тоже самое повторялось и съ другими предметами: лукъ, ученики называли цибулею, кирпичъ — цеглою, смородину — порѣчкою, крыжовникъ — агрестомъ и т. д. Одинъ Яковъ называлъ предметы настоящимъ русскимъ именемъ. Это я узналъ конечно впослѣдствіи.

Другой мой сосѣдъ былъ толстый краснощекій мальчикъ; онъ только и зналъ, что, наклонившись плотнѣе, жевалъ хлѣбъ и сопѣлъ на десять шаговъ.

Оглядываясь по школѣ, я увидѣлъ нѣсколько учениковъ съ разноцвѣтными печатными ярлыками на спинахъ; Яшка мнѣ объяснилъ, что это были старшіе (первые) ученики каждаго класса, а классовъ было пять. Эти ярлыки очень прельщая меня: мнѣ казалось, что ничего нѣтъ красивѣе этихъ ярлыковъ. Были ярлыки еще и другого рода — бѣлые, писанные на простой бумагѣ; съ этими ярлыками ученики обязаны были ходить домой и радовать своихъ родителей надписями: «оселъ», «лѣнивецъ», «непослушный» и т. п. и такихъ ярлыковъ было не мало.

Оглядѣвшись вокругъ себя, и поводивъ вырѣзаннымъ изъ метлы прутикомъ по песку, я пришелъ въ самое хорошее расположеніе духа, и вспомнивъ, что у меня въ карманѣ есть сдобная булка, я показалъ ее Яшкѣ и учтиво предложилъ ему раздѣлить ее пополамъ. Но это оказалось невозможнымъ, вопервыхъ потому, что въ классѣ можно было ѣсть только украдкою, а во-вторыхъ, когда мальчики увидятъ булку, то отъ нихъ не будетъ отбоя. Яшка посовѣтовалъ мнѣ лучше всего попроситься на дворъ, а такъ какъ я не знаю двора, то онъ проводитъ меня, и мы тамъ съѣдимъ булку.

— А у кого мнѣ попроситься? — спросилъ я.

— А вонъ…. видишь съ синенькимъ ярлыкомъ; это старшій пятаго класса, Андрей Исаковъ.

Андрея Исакова я зналъ отлично: онъ былъ родной братъ моего пріятеля Ваньки и двоюродный мнѣ, а потому я обратился къ нему попросту: "Андрей! — вскрикнулъ я на весь классъ, такъ что всѣ ученики, читавшіе таблицы, замолкли вдругъ и обернулись въ нашу сторону. Я смутно чувствовалъ, что сдѣлалъ какую то глупость, но не зналъ чѣмъ поправить дѣло. Андрей тоже услыхалъ меня и смотрѣлъ въ нашу сторону черезъ нѣсколько столовъ. Въ классѣ наступила тишина; всѣ смотрѣли на меня; ждать было нечего, а потому я откровенно изложилъ свою просьбу…. Но едва только я произнесъ послѣднее слово, какъ по всей школѣ раздался такой хохотъ, что я чуть не расплакался. Къ счастью подошелъ Андрей и нѣсколько ободрилъ меня, сказавъ ласково, что въ училищѣ нельзя кричать, и нужно проситься изъ класса молча, только поднять одну руку.

Черезъ минуту мы съ Яшкою были на дворѣ, и дружески раздѣлили булку. Я старался быть спокоенъ, но происшествіе, насмѣшившее школу, заставило меня задуматься. Я видѣлъ, что большая разница: быть въ школѣ, и быть дома. Тутъ нужно быть осмотрительнѣе.

Я съ перваго дня сталъ цѣлью насмѣшекъ для мальчиковъ. Дома я преодолѣвалъ всѣ неудачи и огорченія единственно своею твердостью, которая заключалась въ томъ, что я плакалъ по цѣлымъ днямъ и этимъ способомъ достигалъ всего, — маковниковъ, барабанщиковъ, орѣховъ, облитыхъ сахаромъ и прочихъ понадобившихся мнѣ предметовъ. Въ школѣ разумѣется объ этомъ нечего было и думать. Тутъ кто заплачетъ, тотъ самый дрянной мальчикъ.

Къ счастью, осенью въ школу стали поступать новые мальчики, съ которыми тоже случались исторіи похожія на мою, и потому я отошелъ на второй планъ и незамѣтнымъ образомъ пропалъ въ кучкѣ другихъ учениковъ. За то доставалось въ свою очередь новыми: надъ однимъ смѣялись, что его мать «рвала рѣдьку, а вытащила Ѳедьку»; надъ другимъ, что его батька «зиму и лѣто въ одной рубашкѣ ходитъ» и т. д.

Походивъ нѣсколько дней въ школу, я заболѣлъ глазами; дома не знали причины болѣзни, я тоже не могъ объяснить ее, и отдохнувъ дома дня два-три, я снова начиналъ ходить въ школу и глаза начинали болѣть снова. Такъ прошло около двухъ мѣсяцевъ; наконецъ учитель объяснилъ въ чемъ дѣло: глаза у меня болѣли отъ песку, на которомъ мы писали и обѣщалъ перевести меня на доску. На другой день, я пришелъ въ школу уже съ аспидной доскою, и меня посадили въ первый классъ. Я понималъ, что мое повышеніе было незаслуженное, но неособенно заботился объ этомъ.

Писанье на доскѣ было въ тысячу разъ занимательнѣе. Яшка Бурый, съ которымъ мнѣ привелось сидѣть, показалъ какъ надо дѣлать линейки на доскѣ и что писать. Затѣмъ онъ мнѣ показалъ первыя правила игры «въ крестики». Партій десять мы съиграли безъ интереса; потомъ, когда Яшка убѣдился, что я понялъ игру, мы стали играть на «интересъ» — кто проигрывалъ — того драть за хохолъ. Начали играть; сколько ни играли, я проигрывалъ каждую партію, и Яшка послѣ каждой партіи пригибалъ меня къ столу. Кредитъ у насъ не допускался, и мы разсчитывались за каждую партію сейчасъ же наличными…. волосами. Мнѣ страшно хотѣлось обыграть его хоть разъ, чтобы схватить за хохолъ и расквитаться, но я долженъ былъ спасовать.

Игра въ крестики обходилась мнѣ дорого, но по крайней мѣрѣ принесла ту пользу, что я въ одинъ классъ выучился написать клѣтку, крестики и ноль и для черченія этихъ знаковъ усвоилъ бѣглость руки, такъ какъ игра требовала быстроты — и происходила изподтишка и урывками.

Впослѣдствіи Яковъ Бурый сталъ самымъ горькимъ человѣкомъ. По выходѣ изъ школы онъ былъ отданъ въ ученье столяру, и изъ него вышелъ хорошій подмастерье. Но его постигло несчастье. Во время крымской войны, у насъ въ церкви былъ объявленъ манифестъ, въ которомъ излагались надежды, что ней отъ мала до велика возьмутся за оружіе при первомъ призывѣ

Яшка, не откладывая дѣла до завтра, тотчасъ же отправился къ главноуправляющему съ просьбою отдать его въ солдаты. Яшку за это усердіе посадили на цѣпь, и затѣмъ обѣщали высѣчь на другой день. Ночью онъ убѣжалъ. Черезъ двѣ или три недѣли онъ былъ доставленъ въ контору по этапу съ обритою головою: онъ былъ въ губернскомъ городѣ, гдѣ его просьбы тоже не приняли, а посадили въ острогъ, обрили половину головы и въ такомъ видѣ препроводили домой. Дома его тоже не похвалили, а наказали. Яшка сталъ посмѣшищемъ для своихъ грубыхъ и тупыхъ сосѣдей и…. несчастный запилъ самымъ непробуднымъ запоемъ!

Наступила зима; я незамѣтнымъ образомъ сталъ настоящимъ ученикомъ: узнавалъ буквы въ разсыпную и читалъ двухъ и трехъ-сложные склады. Но въ то же время, слушая, какъ другіе ученики читали таблицы безъ складовъ, напримѣръ, «Петръ и Іоаннъ шли вмѣстѣ въ храмъ на молитву; въ притворѣ было множество слѣпыхъ, хромыхъ и одержимыхъ нечистымъ духомъ…» я почти не вѣрилъ, что я когда-нибудь буду въ состояніи читать. Понятія мои, какъ и моихъ сверстниковъ, были самыя первобытныя. Однажды, напримѣръ, случилось мнѣ увидать красивую шкатулку и я не могъ понять, откуда и какъ такія прекрасныя вещи происходятъ — многіе изъ насъ думали, что они ростутъ или ихъ находятъ.

Многое оставалось мнѣ непонятнымъ, но съ каждымъ днемъ я незамѣтнымъ образомъ пріобрѣталъ бездну свѣдѣній. Въ дисциплинарномъ отношеніи я усвоилъ себѣ всѣ пріемы — на улицѣ передъ всякимъ старшимъ жителемъ я снималъ шапку (замѣчательно то обстоятельство, что передъ женщинами мы не снимали шапокъ и намъ объ этомъ не приказывали), старшихъ учениковъ называлъ по имени и отчеству и по воскресеньямъ передъ обѣдней являлся въ школу, чтобъ идти къ обѣднѣ «парами», и въ церкви занималъ общее мѣсто съ учениками.

Теперь, позвольте познакомить васъ съ нашими учителями.

III.

Законоучитель нашъ былъ священникъ отъ собора, Петръ Висковатовъ. Собственно собора у насъ не было, но такъ для большей важности называли одну изъ трехъ церквей, въ которой прихожанами были Черемухинскіе жители. Отецъ Петръ былъ очень красивый, крѣпкій и рослый мужчина; на лицѣ его былъ самый здоровый румянецъ; сильно развитыя скулы подымались высоко къ сѣрымъ сверкающимъ глазамъ, окаймленными тонкими и рѣзкими бровями; тонкій съ небольшою горбинкой носъ и крѣпчайшіе въ цѣломъ свѣтѣ зубы, которые у него остались въ полномъ комплектѣ до глубокой старости — все это говорило въ пользу замѣчательно совершеннаго по сложенію человѣка. Лобъ у него былъ довольно низкій и узкій, а виски и скулы сильно развитые, и эта непропорціональность лба съ остальными болѣе развитыми частями лица объясняла многое съ душевной стороны нашего законоучителя. Онъ былъ хитрый, но недалекій, грубый и злой человѣкъ.

Классы отца Петра были по вторникамъ и четвергамъ послѣ обѣда. Онъ сѣкъ учениковъ рѣже другого учителя отца Василія (о которомъ скажу дальше), но мы боялись отца Петра больше всѣхъ, и всегда ставили одного мальчика караульщикомъ, чтобя тотъ предупреждалъ объ его приходѣ.

Какъ бы мы ни шумѣли, какъ ни возились, но какъ только караульный вскрикивалъ: «отецъ Петръ!», по всему классу какъ эхо зашуршало шепотомъ: «отецъ Петръ!…. отецъ Петръ!…. отецъ Петръ!….»

Отецъ Петръ входилъ въ классъ среди глубочайшей тишины и всеобщаго трепета. Даже тѣ ученики, которые отличались прилежаніемъ и постоянно знали свои уроки, даже и тѣ дрожали такъ дѣйствовалъ этотъ страхъ! Медленно подходилъ отецъ Петръ къ учительскому мѣсту и садился по большей часта не на стулъ, а на столъ. Это ученикамъ не нравилось: у всѣхъ насъ было понятіе, что на столъ садиться грѣхъ. Усѣвшись на столъ, отецъ Петръ вынималъ огромную круглую, величиною съ кружку, берестяную табакерку, цвѣтной платокъ и клалъ эти принадлежности подлѣ себя. Затѣмъ онъ громко кашлялъ, (каждый урокъ это повторялось одинаково) — и потомъ бралъ списокъ.

У насъ былъ порядокъ такой, что передъ классомъ старшій ученикъ выслушивалъ уроки своего класса и дѣлалъ въ спискѣ отмѣтки трехъ разрядовъ: «знаетъ», «нетвердо» и «незнаетъ». Отецъ Петръ разсматривалъ этотъ списокъ, и когда ему попадались отмѣтки «не твердо» и «не знаетъ», тогда онъ отводилъ глаза отъ списка и — уже разгорѣвшимися — металъ ими въ жертву, при чемъ раздавался легкій какъ подземный гулъ «гмъ!». Онъ любилъ поиграть съ своими жертвами. Посмотрѣвъ списокъ, который у насъ на счетъ баловъ былъ всегда одинаковъ, потому что «ослы» и «старички» нисколько не исправлялись — отецъ Петръ не вызывалъ учениковъ къ себѣ, а самъ подходилъ въ своимъ жертвамъ. Подойдетъ къ ученику и начнетъ съ нимъ играть:

— Ну, Леонъ Ефимцевъ! ну, старичокъ любезный! я хитёръ, а ты хитрѣе меня: я сегодня сердитъ, а ты какъ нарочно урокъ выучилъ (мальчикъ не знаетъ урока). Не каналья ли ты? перехитрилъ меня, а то я задалъ бы тебѣ пару. (Въ классѣ мертвая тишина; у Леона Ефимцева въ глазахъ круги). Ну, не ожидалъ я отъ тебя этого. Можетъ быть, ты исправляться началъ? А? Что же ты молчишь? А? Молчишь что? Что, у тебя языка нѣтъ? А? Гдѣ твой языкъ?… Языкъ твой гдѣ? Что жъ ты молчишь? Долго ли ты меня мучить будешь?…

Слѣдуютъ эпитеты, мало употребительные въ печати. Отецъ Петръ начинаетъ бить мальчика по щекамъ и таскать за волосы; сосѣдніе мальчики раздвигаются. Въ первомъ классѣ происходитъ смятеніе — одинъ мальчикъ съ испуга упалъ въ обморокъ. Отецъ Петръ на нѣсколько минутъ оставляетъ жертву и велитъ заболѣвшаго мальчика вынести въ сѣни и покрыть лицо платкомъ; онъ объясняетъ это «родимчикомъ». Затѣмъ отецъ Петръ возвращается къ своимъ занятіямъ, и кричитъ: «розогъ!»

Леона Ефимцева и другихъ, надъ которыми предварительно дѣлается все то, что было совершенно надъ Ефимцевымъ, начинаютъ сѣчь. Отецъ Петръ стоитъ у головы, нюхаетъ табакъ и разговариваетъ съ мальчикомъ.

— Что, больно, а? больно?

— Батюшечка!… голубчикъ! си-зенькій-ій! родненькій-ій! си-си-зенькій!…

— А? Учиться не будешь?… Хорошо же когда такъ! Прибавь ему! Да ты что (эпитетъ), шутишь что-ли? Хорошенько, прибавь, а то самого запорю! и т. д.

Кончивъ сѣченье, отецъ Петръ садился на свое мѣсто; задавалъ къ будущему четвергу урокъ и грозилъ, что перепоретъ всѣхъ…. тутъ опять бранилъ уже всѣхъ насъ. Вотъ случай, показывающій, до какой отупѣлости и одуренія доводилъ учениковъ этотъ человѣкъ. Однажды присталъ онъ къ ученику третьяго класса, Гавріилу Попову, съ вопросомъ: «что такое архангелъ?» На этотъ вопросъ у насъ во всей школѣ никто не далъ бы отвѣта, потому, что наши наставники обыкновенно не трудились объяснять намъ названія предметовъ, лицъ и т. п.; и только заставляли вызубривать уроки отселѣ и доселѣ. Понятно, что у Попова голова закружилась отъ этого вопроса; нужно было отвѣчать что-нибудь. Отецъ Петръ звѣрскимъ голосомъ повторилъ вопросъ, и бѣдный мальчикъ съ перепугу отвѣчалъ, что архангелъ значитъ «механикъ». Вся школа слышала этотъ смѣшной отвѣтъ, но ни одна душа не смѣла хихикнуть: разсмѣялся одинъ отецъ Петръ…. Боже мой, какой это былъ смѣхъ!…. Наставникъ съ яростью бросился на Попова и…. они слились въ общую массу: отецъ Петръ подымалъ и таскалъ его за волосы и билъ по щекамъ, безъ всякаго милосердія. Затѣмъ «на мировую», — такъ выражался отецъ Петръ, — слѣдовала жесточайшая порка.

Отца Петра боялись не только въ школѣ, но и въ церкви. Прихожане, какъ и всѣ жители, за исключеніемъ чиновниковъ, были люди крѣпостные, безотвѣтные, и онъ часто честилъ ихъ скотами, не понимающими «куда они зашли». Помню, однажды въ Ѳомино воскресенье, когда у насъ раздаютъ послѣ обѣдни «артосъ», народъ сильно толпился около священника, и массою выдвинулъ впередъ нашего землемѣра, малорослаго и смиреннаго человѣчка; отецъ Петръ закричалъ на него какъ тигръ:

— Ты куда ползешь, сверчокъ!-- И сложилъ руки на манеръ того, какъ дѣти «колупаютъ масло», но землемѣръ успѣлъ проскользнуть дальше.

При раздачѣ вербы, въ вербное воскресенье, онъ нерѣдко поучалъ народъ страху божію и благоговѣнію не только словами, но и самыми ваіями.

Особенно любилъ онъ поломаться во время свадебъ: въ церковь было-пріѣдутъ молодые, соберутся приглашенные гости и любопытный народъ; дядя Кирила — церковный староста — зажжетъ свѣчи, пѣвчіе запоютъ концертъ…. потомъ другой… въ церкви холодно…. пропоютъ и третій, а отца Петра еще нѣтъ.. Шафера и родственники молодыхъ шмыгаютъ, то въ церковь, то изъ церкви въ домъ къ священнику… Публика постукиваетъ нога объ ногу, а его все нѣтъ, а между тѣмъ онъ хорошо знаетъ, что его ждутъ уже часа два: домъ его подлѣ самой церкви. Случается, что дядя Кирила — человѣкъ весьма у насъ почтенный и считающійся первымъ торговцемъ — отправится къ отцу Петру самъ.

— Отецъ Петръ!…. Что же это у насъ будетъ?… Что же вы надъ народомъ перекоряетесь… Васъ двѣсти человѣкъ на холоду дожидаются. Сами назначаете вѣнчанье въ пять часовъ, а теперь уже восьмой. Развѣ это порядокъ?… Вѣдь вы деньги за это берете, да еще надругаетесь?… У меня въ храмѣ два часа паникадило и большія свѣчи горятъ — храму убытокъ, а вы тутъ чаи распиваете. Вотъ какое у васъ усердіе къ храму….

Таковъ былъ у насъ законоучитель и пастырь.

Другой священникъ, отецъ Викентій Коноплевъ, преподавалъ у насъ грамматику и ариѳметику. Это былъ характеръ совсѣмъ другого рода. Отецъ Викентій былъ блондинъ, высокаго роста и съ тонкимъ горбатымъ носомъ, карими глазами и длинными передними зубами, человѣкъ слабаго здоровья — золотушный, нервный, порывистый и слабохарактерный.

Классы отца Викентія отличались совершеннѣйшею распущенностью — мы его не боялись, и въ его присутствіи шумѣли такъ, будто его не было. Бывали у насъ такіе случаи, что отецъ Викентій, не находя способа какъ насъ унять, начиналъ сѣчь девятого или восьмого. При этомъ отецъ Викентій старался впрочемъ разсчитывать такъ, чтобы девятымъ не приходилось быть дѣтямъ зажиточныхъ и вліятельныхъ жителей. Бѣда и здѣсь падала на однихъ бѣдняковъ. Но ученики ухитрялись противъ него вдвое. Отецъ Викентій сѣкъ всегда безъ личнаго присмотра. — «Стащи его за заднюю парту, — скомандуетъ онъ самымъ гнѣвнымъ голосомъ — и дай ему сто лозановъ!» Это было любимое его число, котораго не доводилъ онъ на практикѣ даже до одной четвертой. Ученики, во время экзекуцій, просто садились за задней «партой» и громчайшимъ голосомъ, чего терпѣть не могъ отецъ Викентій, умоляли его о пощадѣ, и онъ тотчасъ же прекращалъ мнимыя истязанія.

Отца Викентія мы не боялись ни капельки, но любили его: сѣкъ онъ насъ, какъ говорится, спустя рукава, и — что всего важнѣе, — никогда не бранилъ такими солдатскими словами, на которыя былъ тароватъ его сотоварищъ. Маленькія вины, впрочемъ, обходились намъ нѣсколько дороже сѣченья, потому, что за малую вину отецъ Викентій расправлялся своеручно — дралъ за хохолъ или за ухо, или подкрадывался сзади къ разговаривающимъ и стукалъ ихъ голова объ голову, но по щекамъ онъ не билъ никого.

Онъ былъ несравненно умнѣе и ученѣе отца Петра: онъ очень часто говорилъ проповѣди своего сочиненія, а отецъ Петръ никогда не читалъ проповѣдей даже напечатанныхъ. Одинъ былъ недостатокъ у отца Викентія, недостатокъ весьма важный для священника — онъ не имѣлъ правильнаго слуха, и весьма часто сбивалъ пѣвчихъ своимъ фальшивымъ тономъ. Съ отцемъ Петромъ они никогда не ладили: тотъ не могъ не понимать превосходства отца Викентія, и постоянно вредилъ ему; но наивный отецъ Вихентій или не замѣчалъ этого, или думалъ усмирить врага кротостью и смиреніемъ — старыми монетами, давно вышедшими изъ обращенія.

Эти дурныя отношенія вдругъ дошли до ужасныхъ размѣровъ. Вышло невѣроятное событіе — отецъ Викентій былъ произведенъ въ благочинные!… Отецъ Петръ долженъ былъ получать жалованье отъ отца Викентія и находиться въ зависимости отъ него…. Отецъ Петръ никакъ не могъ сжиться съ этою мыслію, и вскорѣ, по его пронырству, отецъ Викентій былъ отставленъ отъ школы. Его удалили подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ слабый учитель и его ученики не боятся. И это была правда. Но правда и то, что у насъ по его «предметамъ» ученье шло гораздо лучше, чѣмъ у отца Петра.

Нѣкоторое время мѣсто отца Викентія оставалось не занятымъ, и его предметы — ариѳметику и грамматику — намъ преподавалъ нашъ безсмѣнный учитель — Василій Ѳедоровичъ Сапожниковъ, крѣпостной, или еще точнѣе «дворовый» человѣкъ графа N, которому принадлежало все мѣстечко Черемухино, вмѣстѣ съ двадцатью пятью селами и деревнями. Черемухино было столицею этого маленькаго государства.

IV.

Мнѣ очень хотѣлось бы разсказать всю жизнь нашего учителя, но къ сожалѣнію моему, для меня осталось многое неизвѣстнымъ.

Извѣстно мнѣ только, что въ 1837 году, въ Черемухинѣ была учреждена помѣщикомъ школа, и въ этомъ году пріѣхалъ изъ Москвы Василій Ѳедоровичъ. Такъ какъ мы въ школѣ называли учителя нашего дяденькою, то я и въ разсказѣ буду его называть этимъ именемъ. Дяденька былъ въ Москвѣ «въ учены»; долго ли онъ тамъ пробылъ, я не знаю, но онъ былъ «въ учены» не въ учебномъ, а въ какомъ-то ремесленномъ заведеніи. Въ Черемухино онъ пріѣхалъ еще очень молодымъ человѣкомъ, и вскорѣ — черезъ годъ или два — женился на черемухинсюй дѣвушкѣ, которая ему была вовсе не пара. Впрочемъ, ему и нельзя было подобрать ровни во всемъ нашемъ мѣстечкѣ. Женское населеніе мѣстечка отличалось отъ деревенскихъ женщинъ только мѣщанскими, а иногда и дворянскими нарядами, и едвали въ то время десять изъ ста дѣвушекъ знали грамотѣ. Ему надо было жениться на комъ-нибудь — для хозяйства, — онъ и женился.

Въ то время, когда я поступилъ въ школу, нашему учителю было двадцать восемь или двадцать девять лѣтъ. Онъ былъ высокій брюнетъ, носилъ усы и у самыхъ висковъ бакенбарды, которые никогда не подстригалъ и оставлялъ въ природномъ безпорядкѣ; волосы онъ стригъ коротко и причесывался съ «кокомъ». Одѣвался онъ всегда чисто; у него было три сертука: одинъ суконный темнозеленый, обшитый снуркомъ, онъ надѣвалъ въ самые высокоторжественные дни, другой — тоже суконный — темносиній, съ бархатнымъ воротникомъ, надѣвался по воскресеньямъ и небольшимъ праздникамъ; въ будни лѣтомъ онъ ходилъ въ тиковомъ съ желтыми мелкими полосками, а зимою — въ ватномъ коричневомъ бекешѣ. Это платье я помню на немъ втеченіи десяти лѣтъ, и оно было такъ же чисто, какимъ я видѣлъ его въ первый разъ. Онъ отличался вообще чистотою и опрятностью.

Дяденька обучалъ насъ всему. Когда какой-нибудь священникъ болѣлъ или отлучался куда-нибудь, дяденька замѣнялъ его. На его обязанности лежало обученіе чтенію, письму и первымъ правиламъ исчисленія. Кромѣ того, онъ самъ сталъ обучать мальчиковъ пѣнію и составилъ прекрасный — сравнительно со средствами, — хоръ. Пѣніе было его любимымъ предметомъ.

Но чего стоила ему эта страсть, эта любовь! Жалованье онъ, какъ крѣпостной человѣкъ, получалъ маленькое: 300 рублей въ годъ, на ассигнаціи, что составляло около 80 рублей на нынѣшнія деньги. Кромѣ этого, ему шелъ паекъ по два пуда ржаной муки на взрослаго и по пуду и полпуда на дѣтей, глядя по возрасту; къ этому прибавлялось нѣсколько гарнцевъ гречневыхъ крупъ и нѣсколько фунтовъ соли. Таково было домашнее благосостояніе даровитѣйшаго человѣка хамской породы. У дяденьки къ тому же было трое дѣтей. При такомъ положеніи нельзя было и мечтать — выписать ноты изъ Москвы или Петербурга. А между тѣмъ у насъ были свои ноты, добытыя собственными его способами. Это бывало такъ: услышитъ онъ, что архіерей будетъ объѣзжать епархію, сейчасъ раздастъ ученикамъ бѣлую бумагу и велитъ линевать ее для нотъ. Гостепріимство для архіереевъ въ господскомъ домѣ было всегда хорошее, и случалось, что архіерей дѣлалъ у насъ днёвку. Въ это время нашъ учитель знакомился съ архіерейскимъ регентомъ и выпрашивалъ у него ноты для переписки, и переписывалъ ихъ самъ для всѣхъ четырехъ голосовъ. Случалось, добрые регенты дарили ему цѣлыя тетради нотъ, а одинъ былъ такой, что даже выслалъ намъ изъ губернскаго города нѣсколько тетрадей по почтѣ.

Хоръ нашъ развивался вмѣстѣ съ развитіемъ средствъ. Мы, — я тоже попѣвалъ дискантомъ въ свое время, — пріобрѣли полное гражданство, и служба въ соборѣ раздѣлялась на два клироса. На одномъ пѣли любители, преимущественно старики, а на другомъ заливались мы. Тенора и басы были изъ писарей и другихъ служащихъ въ вотчинной конторѣ, которые тоже были когда-то учениками въ школѣ. Въ нашей церкви не полагалось дьякона, за то у насъ дьячковскую вакансію всегда занималъ дьяконъ, который служилъ заутрени и обѣдни въ надлежащемъ облаченіи, что, въ соединеніи съ хоромъ, придавало службѣ болѣе торжественный видъ.

Впослѣдствіи, — уже много лѣтъ спустя, — когда нашъ помѣщикъ умеръ, и дворянскою опекою былъ назначенъ въ Черемухино главноуправляющій, одинъ изъ окрестныхъ помѣщиковъ, панъ Турчановскій, когда въ черемухинскомъ господскомъ домѣ пошли пиры да балы, въ это время, по ходатайству дяденьки, намъ было выписано изъ Петербурга рублей на 60-ть печатныхъ нотъ, и въ томъ числѣ четыре тетради концертовъ Бортнянскаго…. Радость дяденьки была чрезвычайная. Первый концертъ мы разучили въ одну недѣлю и этотъ концертъ былъ — «Боже, пѣснь нову воспою Тебѣ!» Вѣроятно дяденька выбралъ его для перваго концерта за слова, которыя соотвѣтствовали его настроенію.

Но я еще не сказалъ самого главнаго о нашемъ обученія пѣнію. У нашего учителя не было ни какого инструмента и онъ училъ насъ съ голоса: если мы не осиливали какой пассажъ, онъ проходилъ его съ нами самъ, т.-е. пѣлъ сколько могъ альтомъ и дискантомъ. Можете себѣ представить: какое тутъ нужно было терпѣнье!

Съ воцареніемъ въ Черемухинѣ пана Турчановскаго, съ его балами и вечерами, нашъ хоръ также разширилъ свою программу: мы выучились пѣть пѣсни, и часто пѣли ихъ для гостей. Дяденька досталъ гдѣ-то свѣтскія ноты, изъ которыхъ я помню только одну «канту».

Возыграйте, стройны лиры,

Возбуждаетъ Фебъ отъ сна,

Вѣйте тихіе зефиры,

Возвращается весна….

Музыка этой «канты» соотвѣтствовала тексту и учитель нашъ, у него былъ вкусъ, — вскорѣ бросилъ ее. Онъ умѣлъ отлично составлять программу вечера для вельможныхъ пановъ. Никогда мы не пѣли съ ряду двухъ пѣсенъ веселыхъ или заунывныхъ. «Курочка — златопёрочка», которая по двору ходитъ, чубъ надуваетъ, пана утѣшаетъ, особенно нравилась пану Турчановскому, и мы всегда ею начинали вечеръ, и по требованію пановъ повторяли ее нѣсколько разъ. Еще нравился пану концертъ: «Сей день егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся въ онъ», и мы пѣвали иногда этотъ концертъ. Помню одинъ особенно удачный вечеръ. Пѣли мы «Возлѣ рѣчки». Пѣли очень хорошо. Хоръ всегда располагался въ билліардной комнатѣ передъ гостинной; пѣвчіе стояли вокругъ билліарда. Когда мы запѣли эту пѣсню, всѣ паны, пани, паненки и паничи оставили гостиную и окружили насъ; въ дверяхъ гостинной неподвижно, какъ статуя стоялъ самъ панъ Турчановскій, закинувъ назадъ голову: онъ видимо былъ доволенъ и пѣснею и ея впечатлѣніемъ на гостей. И когда мы кончали эту заунывную пѣсню на словахъ:

Черезъ быстру понесешься,

Захлынё…. ошься!

нѣсколько минутъ была глубокая тишина: намъ даже не хлопали, и какъ будто ожидали еще продолженія. Это длилось не болѣе минуты. Учитель нашъ видимо былъ доволенъ. Сдавивъ зубами камертонъ, онъ задалъ намъ новый тонъ и шепнулъ: «Здравствуй», и когда еще паны не успѣли придти въ себя, мы вдругъ грянули —

Здравствуй, милая хорошая моя,

Чернобровая, похожа на меня….

Паны наши и паненки такъ и разцвѣли отъ удалой пѣсни. Старые толстые паны даже и головы пооткидывали назадъ, и притопывали бархатными сапогами, а одинъ молодой помѣщикъ забылъ весь свѣтъ и подергивалъ плечами то правымъ, то лѣвымъ въ тактъ пѣсни. Пѣсня эта кончается крутымъ обрывомъ, и когда мы ее кончили, паны намъ захлопали, а нѣкоторые старики подходили къ дяденькѣ и брали его благосклонно за плечи приговаривая:

— «Ото добрый, почтивый чловѣкъ?… Якъ пана Бога кохамъ, спѣваешь, брате, якъ нигды не слышалэмъ!…

Кромѣ народныхъ пѣсенъ, дяденька выучилъ насъ съ голоса пѣть какую-то особенную, вовсе не похожую на обыкновенныя пѣсни. Вотъ всѣ ея слова:

Друзья, друзья! вотъ скоро солнце встанетъ,

Настало время для трудовъ,

Пусть солнца лунъ въ работѣ насъ застанетъ

И встрѣтитъ пѣснь веселыхъ рыбаковъ.

Эта коротенькая пѣсня казалась мнѣ неполною, и ей чего-то не доставало. Я былъ крайне удивленъ, когда уже нѣсколько лѣтъ спустя услышалъ ее въ оперѣ „Фенелла“. Правда, наша Фенелла выходила очень и очень неполною, дяденька конечно многое забылъ и перепуталъ, но это показываетъ его неутомимость: онъ передавалъ намъ все, сколько имѣлъ и сколько могъ.

У учителя нашего былъ прекрасный почеркъ и онъ выучилъ многихъ писать очень хорошо, чѣмъ впослѣдствіи многіе пріобрѣтали существованіе. Даже тѣ, на долю которыхъ выпалъ несчастный жребій — попасть въ солдаты, и тѣ не были совсѣмъ пропащими людьми: они попадали въ полковые и ротные писаря, а это для солдата многое значитъ! И много межъ насъ найдется такихъ, которые обязаны своимъ обученіемъ только этому нашему наставнику.

Я уже говорилъ вамъ, какое маленькое содержаніе онъ получалъ. Нечего говорить о томъ, есть ли возможность семейству, хотя бы даже крѣпостному, состоящему изъ пяти душъ, одѣваться, обуваться и питаться на 7 рублей въ мѣсяцъ. Другой на мѣстѣ учителя давно бы спился и опустился, но онъ былъ не таковъ: онъ былъ крѣпкій, сжатый и всегда готовый на отвѣтъ, какая бы трудная задача ему ни предстояла. Онъ даже не боролся — какъ нѣкоторые выражаются — съ жизнью, а жилъ просто тѣмъ, что Богъ пошлетъ. У него была одна побочная доходная статья помимо школы — по вечерамъ онъ занимался перепискою бумагъ у черемухинскаго ксендза и переписывалъ ему бумаги по-русски и по-польски. Ксендзъ хотя и зналъ немного русскую грамоту, но отвѣчать на бумаги разныхъ административныхъ мѣстъ не могъ; когда же нужно было ксендзу писать къ начальству по-польски, то ксендзъ сочинялъ отвѣтъ самъ, а учитель только переписывалъ его: такимъ образомъ онъ выучился писать по-польски. Наконецъ, онъ сталъ у ксендза необходимымъ человѣкомъ, а панъ-ксендзъ былъ человѣкъ добрый: платилъ ему жалованья 60 рублей и подъ праздники Рождества и Пасхи, присылалъ окорка, поросятъ, колбасъ и т. п. Это было для дяденьки большимъ подспорьемъ. Выходитъ, что день онъ работалъ на барина, а ночь на себя. Жить такъ и перебиваться надрывая силы и изощряя всѣ способы ума на добыванье одного лишь куска хлѣба, и жить такъ десятки лѣтъ: стоитъ ли это труда? Не знать въ жизни успѣха, награды, и не видѣть ничего впереди — вотъ міръ, въ которомъ жилъ этотъ почтенный и добрый нашъ учитель.

V.

Исторія Черемухина считаетъ свои событія по управляющимъ, какъ исторія государствъ по царствовавшимъ лицамъ.

Во времена моего дѣтства у насъ княжилъ главноуправляющій отставной полковникъ Константинъ Гавриловичъ Попадалкинъ. Управителемъ онъ сталъ совершенно случайно. Во второй половинѣ тридцатыхъ годовъ онъ съ полкомъ квартировалъ въ Черемухинѣ. Въ имѣніе пріѣхалъ изъ Петербурга нашъ помѣщикъ для поправленія здоровья жены, разрѣшившейся отъ бремени будущимъ помѣщикомъ. Полковникъ познакомился съ вельможею, и понравился ему такъ, что графъ предложилъ ему мѣсто главноуправляющаго имѣніемъ съ готовымъ содержаніемъ и жалованьемъ въ 10,500 р. на ассигнаціи. Конечно, предложеніе было принято: кто не промѣняетъ армейской жизни на спокойную и сытную жизнь управителя огромнымъ майоратомъ. Разсказывали, что полковникъ въ особенности понравился графу своими военно-хозяйственными разсказами о томъ, какъ онъ отпускалъ сапожный товаръ по счету, по долевой мѣрѣ и по вѣсу; съ сукномъ и холстомъ для солдатской обмундировки онъ поступалъ такъ же, и потомъ принималъ аммуницію по счету и по вѣсу, такъ что у него не пропадало ни малѣйшаго обрѣзка и ни одинъ вершокъ простой нитки. А если что пропадало, то не только роту, но двѣ, три перепоретъ, а обрѣзокъ все-таки достанетъ. Въ заключеніе онъ прибавлялъ: „я добръ! мои люди меня любятъ, но я строгъ… я неумолимъ, когда вижу что!…“

— Одного, ваше сіятельство, одного не достигъ! Докторовъ и аптекарей каналій никакъ усчитать не могъ. Виноватъ! но… не могъ! Въ лазаретѣ у меня все до овсянаго зерна сочтено по хозяйству, но… гдѣ медикаменты… Я вотъ передъ Богомъ и государемъ… Я тутъ ничего не въ состояніи усчитать».

Вотъ этотъ драгоцѣнный человѣкъ бросилъ военные доспѣхи и сталъ мирнымъ пахаремъ, т.-е. не пахаремъ, а грозою для пахарей.

Я и теперь живо помню этого угрюмаго, молчаливаго человѣка средняго роста съ блѣднымъ лицомъ, огромными чорными усами, закрывавшими нижнюю губу и доходившими до бороды; брови у него были густыя и опускались внизъ, закрывая маленькіе темные глаза — одѣвался онъ всегда чисто, но не щеголевато; сапоги носилъ военные съ острыми носками, на низкихъ каблукахъ. Походка у него была мелкая и быстрая; ходилъ онъ и ѣздилъ постоянно съ бѣлою разжирѣвшею лягавою собакою, называвшеюся «Буйка». Въ рукахъ у него вмѣсто палки былъ желѣзный шомполъ. Объѣзжая имѣніе, нашъ управляющій любилъ дѣлать, по военному, тревогу, и накрывалъ прикащиковъ и писарей въ расплохъ, т.-е. если онъ находилъ въ конторѣ — въ Полѣсьи, въ Залѣсьи — табачный дымъ, тутъ собственноручно происходила расправа шомполомъ. И скоро и хорошо! Это былъ великій тиранъ. Мы еще дѣтьми трепетали не только его вида, но даже одного имени. Онъ не пилъ вина, не курилъ табаку и велъ уединенную жизнь, не потому, что былъ стоикомъ, а скорѣе для поддержанія здоровья: онъ былъ весьма блѣденъ и повидимому страдалъ какою-то внутреннею хроническою болѣзнію. Въ церкви этотъ человѣкъ всегда ставилъ крупную свѣчу, а самъ становился на колѣни, воздѣвалъ къ небу свои страшныя брови и преклонялся такъ смиренно, что его можно было принять за самаго незлобиваго мытаря.

Большимъ спасеніемъ для писарей, старость, бурмистровъ и крестьянъ былъ Буйка. Этотъ песъ, приближаясь къ чьему-нибудь жилищу, лаялъ во всю пасть; къ его голосу привыкли и узнавали по немъ приближающуюся грозу. Буйка былъ фаворитъ главноуправляющаго и онъ никогда съ нимъ не разставался: онъ зналъ, что собака его своимъ лаемъ предупреждаетъ дичь и тѣмъ портитъ всю охоту; но, несмотря на то, не разлучался съ своимъ любимцемъ. Примѣры подобной привязанности бывали въ исторіи.

Если бывало въ школѣ мы заслышимъ густой и горластый «ввахъ!… ввахъ!… ввахъ!…», мы уже знаемъ, что черезъ минуту взойдетъ самъ управляющій. Всѣ мы — дѣти-то, дѣти! — замремъ и приникнемъ, какъ мелкія пташки, завидѣвъ ястреба. Самъ учитель и тотъ поблѣднѣетъ, смахнетъ со стола пыль, обдуетъ чернилицу и пригладитъ виски. Наконецъ открываются двери, вбѣгаетъ Буйка и за нимъ входитъ Попадалкинъ, и непремѣнно найдетъ за что-нибудь побранить учителя — онъ ему говоритъ ты, и это намъ было обидно: дяденьку уважали не только мѣстечковые жители, но сосѣдніе помѣщики верстъ за сорокъ. И кромѣ того, больно было видѣть дяденьку блѣднаго и робкаго потому только, что передъ нимъ стоитъ бѣшеный и злой человѣкъ. Вотъ какія придирки дѣлалъ управляющій: «у тебя воздухъ тяжелый здѣсь!… Здѣсь душно!… Надо открывать окна: вовсе здѣсь не тѣсно! Напротивъ, просторно! Зачѣмъ метла въ печи? Сторожъ оставилъ? Надо сторожу внушить, что ей здѣсь не мѣсто, да и самому пора это знать. Сторожъ положилъ, а ты бы взялъ да выбросилъ. Никакого досмотра! Даромъ хлѣбъ ѣшь… Больныхъ нѣтъ? это чей сынъ?… а этотъ?… а этотъ?… Вольныхъ учениковъ сколько? Двое?… Деньги за нихъ получаешь, а за экономическими учениками не смотришь. Я со временемъ выведу этихъ вольныхъ, тогда лучше будешь смотрѣть за своими».

— Одинъ ученикъ, ваше высокоблагородіе, — отвѣчаетъ учитель, — сынъ здѣшняго почтмейстера, онъ учится безплатно по словесному вашему разрѣшенію.

— А другой?

— Изъ Нѣмковъ.

— Кто онъ такой?

— Сынъ дворецкаго.

— Ты за него получаешь сколько?

— Двадцать пудъ ржаной муки и четверть гречневыхъ крупъ.

— Вотъ это васъ и балуетъ, вы зарываетесь… Я васъ всѣхъ насквозь вижу: я и тебя какъ на ладони вижу: я все знаю!… все знаю!… я знаю, что ты и ксендзу служишь и экономіи… только не знаю, кому ты больше служишь. Но я и это выведу… Я сдѣлаю, какъ я хочу, а не какъ вы (вообще всѣ, кто отъ него зависитъ) хотите!….

Браня учителя, управляющій проходилъ между столовъ и угрюмо посматривалъ на насъ какъ опытный садовникъ; вѣроятно онъ думалъ, глядя насъ, что со временемъ все это можно будетъ драть и шомполомъ обдѣлывать, въ солдаты сдавать и прочее.

Послѣ посѣщенія школы этимъ набожнымъ и «строгимъ, но справедливымъ» человѣкомъ, мы долго не могли опомниться отъ страха. И — это у насъ стало примѣтно — дяденька распускалъ насъ за нѣсколько минутъ раньше 12 часовъ. Понятно, что ему было тяжело это униженіе, насиліе и самая мелкая зависть къ ничтожнѣйшему улучшенію благополучія человѣка, и онъ скрывалъ отъ насъ свою досаду и распускалъ классъ.

VI.

Года два вакансія отца Викентія была у насъ не занята. Управитель нашелъ, что у Сапожникова довольно свободнаго времени, ибо онъ находитъ время заниматься перепискою у ксендза, то пусть займетъ въ школѣ мѣсто отца Викентія. Такимъ образомъ, дяденька сталъ преподавать вамъ ариѳметику и грамматику, чтеніе, чистописаніе и пѣніе: на немъ осталась вся школа.

Къ облегченію учителя и общему злополучію всей школы въ Черемухино пріѣхалъ въ приходъ церкви Спаса новый священникъ, Василій Лопаткинъ. Онъ скоро подружился съ отцомъ Петромъ и при его содѣйствіи выхлопоталъ себѣ у Попадалкина должность преподавателя грамматики (ариѳметика осталась за дяденькою навсегда) и географіи. Школа обогатилась однимъ предметомъ больше: географіи у насъ до сихъ поръ не преподавали, а русской исторіи и по сей день — когда уже школа содержится не щедротами господъ, а самими крестьянами — исторіи и по сей день не учатъ.

Отецъ Василій былъ крѣпкій, сухощавый, большелобый средняго роста человѣкъ; борода и усы росли у него рѣденькимъ кустикомъ. Волоса на головѣ были курчавые какъ у негра. Голосъ — рѣзкій металлическій; лицо совершенно квадратное съ сильно развитыми челюстями, руки съ короткими пальцами и широкой мясистою ладонью.

Молодой нашъ профессоръ не понравился юному обществу въ первый же разъ. Причинъ было множество. Во-первыхъ, онъ, разспрашивая старшихъ объ обычаяхъ и порядкахъ школы, тутъ же нѣкоторые отмѣнялъ и замѣнялъ ихъ своими. Мы считали его просто преподавателемъ, а онъ забирался выше. Послѣ двухъ, трехъ уроковъ, онъ устроилъ слѣдующее: самъ награфилъ четвертушку бумаги и велѣлъ «старшимъ», только не нашимъ старшимъ, а новымъ, которыхъ онъ самъ выбралъ, сдѣлать списки учениковъ, такіе списки, о которыхъ мы и понятія не имѣли — по кварталамъ. Въ эти списки новопоставленные старшіе должны были записывать поведеніе мальчиковъ внѣ школы; этимъ юнымъ квартальнымъ надзирателямъ предоставлялось отцомъ Василіемъ входить въ наши дома и дѣлать дозоръ нашей домашней жизни. Долго вся школа не могла примириться съ новыми старшими, которыхъ мы дразнили «войтами» и «сотскими». Намъ даже какъ-то несбыточными, невѣроятными казались эти «сотскіе», рукоположенные отцомъ Василіемъ, и между нами возникла распря, доносы и всякія неправды. Войты и сотскіе записывали, что «во ввѣренномъ мнѣ кварталѣ все было благополучно, кромѣ Василія Плющева и Іосифа Живописцева, ибо они ѣздили верхомъ на козѣ». При слѣдствіи оказывалось — находились и свидѣтели, — что Іосифъ Живописцевъ вмѣстѣ съ отцомъ въ субботу ходилъ въ баню, и послѣ бани сидѣлъ дома и училъ урокъ (котораго онъ въ понедѣльникъ не зналъ), а Василія Плющева вовсе не было дома, такъ какъ онъ ходилъ съ отцомъ въ лѣсъ вѣники вязать. Лѣто нисколько не разъяснялось: выходило, или старшій оклеветалъ двухъ учениковъ, или свидѣтели врутъ. Отецъ Василій прекращалъ такіе случаи безъ послѣдствій, но строжайше угрожалъ «спустить всю шкуру», если кто-либо будетъ замѣченъ въ дурномъ поведеніи. А дурнымъ поведеніемъ считалось все: игра въ мячъ, въ кегли, въ юлу, въ солдаты и т. п. Даже строго запрещалось уженье рыбы и прочія грѣховныя развлеченія. На своихъ спискахъ отецъ Василій сталъ подписываться «наставникъ черемухинскаго поселянскаго училища». Эта противная надпись, и до сихъ поръ хранится у меня на подаренной мнѣ за выпускной экзаменъ книгѣ, и небудь тамъ другой, дорогой для меня надписи, эта книжка конечно не сохранилась бы у меня.

Географію преподавалъ вамъ отецъ Василій такимъ образомъ: въ понедѣльникъ въ послѣобѣденный классъ онъ диктуетъ вамъ изъ географіи Павловскаго урокъ въ сокращенномъ видѣ, который мы переписываемъ въ тетрадки и должны выучить наизусть къ четвергу. Странное дѣло, какъ былъ тупъ и несообразителенъ отецъ Василій — въ зимніе и осенніе дни почти не было возможности писать въ послѣобѣденные классы, а между тѣмъ ему и въ голову не приходило заниматься диктовкою въ утренніе классы.

Географія, какъ совсѣмъ новый предметъ, сначала заинтересовала насъ всѣхъ, но скоро наскучила; мы учили только географію Россіи, т.-е. сначала общее, весьма намъ непонятное описаніе сосѣднихъ границъ и омывающихъ русскіе предѣлы морей, которыхъ края мы видѣли на картѣ и не знали, что дѣлается и происходитъ дальше нихъ; затѣмъ въ алфавитномъ порядкѣ названіе губерній, и въ томъ же порядкѣ наименованіе племенъ населяющихъ русское государство. Предварительныхъ понятій о землѣ и планетахъ намъ не преподавали, и мы на этотъ счетъ были въ глубокихъ потемкахъ. Понятно, что отцу Василію не подобало, по его сану, браться за этотъ предметъ, ибо, разъясняя эту науку, можно дойти до противурѣчія Іисусу Навину, остановившему бѣгъ солнца.

Припоминаю при семъ случаѣ одинъ довольно парадный экзаменъ. Попадалкинъ въ то время уже не былъ главноуправляющимъ. Въ училищѣ было нѣсколько артиллерійскихъ офицеровъ и одна дама, жена офицера. Экзаменовали изъ географіи. Дама эта, желая показать свои познанія и не имѣя понятія о программѣ нашего ученія, спросила одного ученика — «отчего лѣтомъ бываетъ тепло, а зимою холодно?» Мальчикъ молчалъ; дама повторила вопросъ другому ученику; этотъ былъ посмышленнѣе и, не задумавшись надъ вопросомъ, отвѣчалъ, что зимою холодно потому, что въ это время бываетъ снѣгъ. Все общество разразилось громкимъ смѣхомъ, а отецъ Василій побагровѣлъ отъ стыда.

Отецъ Василій скоро, однако, успокоилъ веселое общество: вѣроятно онъ объяснилъ гостямъ объемъ нашей географіи. Мы, однако, были того мнѣнія, что барыня, которая спрашивала Юзьку, была большая дура, ибо изъ географіи она ни къ селу, ни къ городу приплела вопросъ: отчего холодно? Понятно, что отъ снѣга, а если нѣтъ, то… Богъ знаетъ отчего, но все-таки географія тутъ ни при чемъ.

Оглядѣвшись и привыкнувъ къ школѣ, отецъ Василій принялся за примѣненіе господствовавшихъ у насъ педагогическихъ средствъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ усерднѣе. Отецъ Василій былъ безжалостный человѣкъ: утромъ онъ, напримѣръ, сѣкъ мальчика за урокъ, и приказывалъ ему выучить урокъ къ послѣобѣденному классу, съ угрозою, что снова выпоретъ, если тотъ не выучитъ; конечно мальчикъ, вспоротый до крови, не выучивалъ урока, и его пороли послѣ обѣда вторично. При этомъ отецъ Василія объявлялъ во всеуслышаніе, что онъ «своему слову хозяинъ» и чтобы мы себѣ не думали, что онъ это только для страха грозитъ пороть второй разъ въ день. Нѣтъ! онъ съ нами не шутитъ, онъ всегда свое слово сдержитъ.

Съ водвореніемъ отца Василія, въ нашей школѣ появились «бѣглые»: — мальчики начали бѣгать и пропадать по цѣлымъ недѣлямъ. У многихъ были грубые и глупые родители, которые смотрѣли на сѣченіе отца Василія, какъ вообще на человѣческое сѣченіе; но «его сѣченіе» превосходило всякое вѣроятіе. Онъ просто любилъ сѣчь. Впрочемъ, дѣтей богатыхъ и уважаемыхъ родителей онъ поролъ по рубашкѣ, но не изъ жалости, а изъ лицемѣрія и низости: этотъ методъ былъ тѣмъ хорошъ, что при этомъ способѣ не оставалось уликъ въ жестокости.

Еще ранѣе этихъ казней мы подозрѣвали, что отецъ Василій выйдетъ получше отца Петра, но вполнѣ поняли его только тогда, когда онъ началъ пороть учениковъ предъ вкушеніемъ пищи и по вкушеніи пищи, т.-е. по два раза въ день. Мы ненавидѣли его хуже отца Петра и прозвали Діоскоромъ. Діоскоръ былъ отецъ и мучитель св. Варвары, житіе которой многіе изъ насъ знали изъ разсказовъ набожныхъ матушекъ.

Былъ у насъ и такой случай: утромъ (это было зимою) отецъ Василій высѣкъ одного ученика Алёшу Сапожникова, племянника нашего учителя и сына конторщика — высѣкъ онъ его политично по рубашкѣ, и обѣщалъ послѣ обѣда повторить тоже самое. Алёша послѣ обѣда не пришелъ въ классъ; и братъ его сказалъ, что Алёша заболѣлъ. — «А! произнесъ отецъ Василій, — животъ да головка — это маменькина отговорка»! Это было его любимое изреченіе, если кто заболѣвалъ. — «Авраамъ Алексѣевъ! Зайди завтра въ домъ къ Сапожникову и притащи его сюда»! Но Алёшу уже никто не могъ притащить въ школу: съ нимъ сдѣлался жаръ и мальчикъ черезъ нѣсколько дней умеръ. Я не говорю, что онъ умеръ отъ розогъ. Быть можетъ, онъ заболѣлъ съ испуга; быть можетъ, онъ еще простудился идя изъ школы домой, но смерть его случилась такъ, какъ я разсказалъ: утромъ мальчика высѣкли и обѣщали высѣчь послѣ обѣда. Послѣ обѣда мальчикъ захворалъ и больше не вставалъ съ постели. Похороны хотѣли сдѣлать утромъ, но потомъ отецъ Алёши, родной братъ нашего учителя, устроилъ ихъ послѣ 12-ти часовъ, и мы всей школой провожали Алёшу и сами несли его гробъ на рукахъ.

Въ этотъ день, когда хоронили Алёшу, былъ классъ отца Василія, и онъ послѣ обѣда явился въ школу такой же жосткій, какъ обыкновенно; онъ бранился, какъ читалъ заученный урокъ, но внутренняго жара и теплоты въ выраженіи не было. Въ этотъ классъ и нѣсколько слѣдующихъ, онъ не поролъ уже никого. Онъ струсилъ, а мы немножко вздохнули свободнымъ духомъ, и выходя изъ школы дразнили его сзади: — «А? што? погоди, не то будетъ!» Послѣ смерти мальчика у насъ въ школѣ ходили слухи, что конторщикъ, отецъ Алёши, хотѣлъ-было начать «дѣло», когда умеръ сынъ, но тетка-конторщица какъ услыхала, что «при слѣдствіи» Алёшѣ разрѣжутъ животъ, выпустятъ вонъ кишки и снимутъ голову, она рѣшилась лучше сама умереть, а этого не позволитъ, чтобъ «надъ ея кровью надругались». — Лучше — представляла она — нехай (пускай) ему Богъ воздастъ за это на его дѣтяхъ. Такъ «дѣла» и не было, а намъ бы этого очень хотѣлось. Впрочемъ, теткина молитва дошла до Бога — старшій сынокъ у отца Василія страдалъ падучею болѣзнію. Ничего нѣтъ невѣроятнаго, что эту болѣзнь произвело злое обращеніе въ домашнемъ быту.

VII.

Разскажу теперь объ одномъ экзаменѣ, бывшемъ въ нашей школѣ въ мое время.

Былъ у насъ одинъ ученикъ, Александръ Степановъ Карповъ, мой двоюродный братъ, старшій меня лѣтъ на пять. Родни у насъ было пропасть — переженились, пересватались такъ, что скоро стало въ Черемухинѣ невозможно жениться. Александръ Карповъ былъ тихій, большеносый, бѣлокурый и вялый на видъ мальчикъ; онъ былъ въ пятомъ классѣ, четвертымъ ученикомъ. Мы знали, что Карповъ играетъ хорошо на скрипкѣ, что онъ ходитъ по вечеринкамъ и слушаетъ, какъ играетъ еврей Калманъ кадрили, польки и вальсы; слушаетъ, а на завтрашній день самъ уже разыгрываетъ дома тѣ танцы, которые выслушалъ отъ Калмана. Но одной штуки мы не знали и никогда бы не повѣрили, еслибы намъ кто разсказалъ про нее, а не сами бы мы своими очами ее видѣли.

Вообразите себѣ наше удивленіе, когда, за нѣсколько дней до экзамена, въ одно утро въ школу вбѣжалъ Васька, сынъ учителя и вызвалъ изъ школы нѣсколько пріятелей показать имъ «нѣшточко». Это «нѣшточко» было въ квартирѣ учителя и стояло на боговницѣ (полка гдѣ ставятъ образа): то былъ новый образъ святителя Митрофана — первая работа Александра Карпова. Мы только рты разинули отъ удивленія; я даже подозрѣвалъ, что Санька или купилъ или нашелъ эту икону.

Мы по десяти разъ бѣгали въ квартиру учителя «воды напиться» и такъ надоѣли кухаркѣ и женѣ учителя, что тетенька побила Ваську и перенесла икону въ спальню.

Передъ экзаменомъ стало извѣстно, что учитель во время экзамена «представитъ» икону Попадалкину. Такъ было и на самомъ дѣлѣ. Мы втайнѣ завидовали и удивлялись Александру Карпову. Пошли о немъ разные толки: говорили, что его пошлютъ «на счетъ экономіи» въ Москву или Петербургъ учиться живописи, и т. д. Старшіе ученики — ихъ интересно было послушать! — говорили даже, что Александръ Карповъ, если хорошо будетъ учиться рисовать, то можетъ кончить курсъ «съ чиномъ»… Боже мой, какъ это все было сказочно, невѣроятно!

Описывать этого экзамена я не стану потому, что забилъ его подробности. Не помню даже и того, какъ я самъ его выдержалъ въ этотъ разъ. Не помню потому, что произошелъ такой случай, что изъ-за-него я забылъ все остальное.

Попадалкинъ экзаменовалъ всегда одинъ, — у него не было приглашенныхъ гостей. Былъ только тотъ изъ учителей, по чьему предмету шелъ экзаменъ. Въ одинъ день былъ экзаменъ по дяденькинымъ предметамъ, и въ этотъ день дяденька «представилъ» Попадалкину работу Александра Карпова. Управляющій нѣсколько минутъ разсматривалъ икону, и что-то все тыкалъ по ней пальцемъ и разговаривалъ съ учителемъ подымая на него брови. Потомъ онъ мрачно поднялъ брови въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Александръ Карповъ; посмотрѣлъ еще съ минуту на икону, и положилъ ее на окно. Видно было, что ему живопись не понравилась.

Когда дошла очередь экзамена до Александра Карпова, мы старались не проронить ни одного слова. Болѣе полчаса длился экзаменъ Александра изъ ариѳметики — Попадалкинъ вставалъ со стула, и самъ писалъ на доскѣ какія-то задачи. Мы видѣли, что Александръ Карповъ не рѣшалъ ихъ: это было замѣтно, потому что Попадалкивъ горячился. Дяденька стоялъ подлѣ него на вытяжку, заложивъ руки за спину. Наконецъ Попадалкинъ откинулся на спинку стула и сжалъ руками одно колѣно. Онъ что-то приказалъ дяденькѣ, и дяденька на ципочкахъ отправился исполнить его приказаніе. Экзаменъ Александра кончался, но онъ все еще стоялъ передъ экзаменаторомъ: выходило что то непонятное. Потомъ Попадалкинъ указалъ пальцемъ Александру отойти въ сторону, въ печкѣ. Скоро все стало ясно — ученики шопотомъ передали одинъ другому, что дяденька…. ищетъ розогъ. А розогъ, по случаю экзамена, не было во всей школѣ. Но на дворѣ нашлась метла, изъ которой связали пучекъ розогъ и этими розгами былъ высѣченъ нашъ живописецъ самоучка, которому полчаса тому мы завидовали, гордились имъ и превозносили его до небесъ. Попадалкинъ употребилъ всѣ средства, чтобы загонять его хитрыми задачами, — и наконецъ наказать, унизить и притоптать червяка ползущаго. Не думайте, что дѣти этого не понимали, нѣтъ! мы хорошо умѣли угадывать и отличать нашихъ доброжелателей и враговъ….

Послѣ обѣда экзаменовъ уже не было; настали каникулы; я все послѣ-обѣда просидѣлъ дома и…. плакалъ тайкомъ. Но мать это скоро замѣтила; она стала за мною подсматривать и накрыла меня въ горьчайшихъ слезахъ — я потихоньку, чтобы больше расположить себя къ мягкости, пѣлъ жалобнымъ голосомъ и плакалъ отъ всего сердца. Мать притворила дверь и стала спрашивать меня, отчего я пличу:

— Ты не высѣкли тебя въ школѣ?… Высѣкли, а?… Ну, скажи же, дурачекъ!… Раздѣнься-ка, я погляжу….

— Нѣтъ, мама, меня не сѣкли! Никто меня не сѣкъ, а я такъ…. такъ плачу!…

— Ну такъ кто-нибудь тебя побилъ…. или испугалъ…. вонъ я головка твоя горитъ…. Ты мнѣ скажи!… Ты-жъ мнѣ все долженъ сказать!…

Она обняла мою голову и цѣловала въ темя. Слезы у меня полились еще больше.

— Ахъ, мама, мама!… Еслибъ ты знала…. Еслибъ ты только знала…. Сегодня Попадалкинъ Саньку высѣкъ за икону! сказалъ я, обнявъ мать, и зарыдалъ, крѣпко прижавшись къ ней.

Мать перевела меня къ своей кровати, сѣла на, постель и положила мою голову на свои колѣни; я плакалъ уже тише, она гладила меня по головѣ, по щекѣ, обмахивала меня платкомъ и вытирала мое горѣвшее отъ жару лицо. Въ прерывистыхъ словахъ я разсказалъ ей, что случилось сегодня въ школѣ; мать я начала, лаская и обмахивая меня, говорить мнѣ наставленіе.

— То-то, сыночекъ мой!… то-то, голубчикъ, самъ видишь: доброжелателей у насъ нѣтъ, а все одни недруги…. Я все боюсь за тебя, что ты баловникъ большой…. А намъ, сыночекъ, нужно жить тише воды и ниже травы. Имъ все наше поперегъ горла становится. Ты думаешь, что они рады, когда бѣдный человѣкъ какъ нибудь въ люди выйдетъ, или Богъ дастъ ему какой талантъ?… Нѣтъ, не такіе это люди!… Вотъ у Егора Васильевича родственникъ былъ, Лимоновъ; они его сдали въ солдаты, давно уже это было, и не было объ этомъ Лимоновѣ никакого извѣстія; а вотъ года два тому назадъ, какъ-то провѣдали, что этотъ Лимоновъ сталъ большимъ офицеромъ… такъ что-жъ бы ты думаешь они сдѣлали? Взяли да и отняли пайки чисто у всѣхъ его родственниковъ: хоть чѣмъ-нибудь отомстить человѣку… Грѣхъ намъ судить, да я къ тому говорю, чтобы ты зналъ, какъ надо на свѣтѣ жить, чтобъ ты былъ кротокъ и остороженъ. Самъ Спаситель сказалъ ученикамъ: будьте чисты, какъ голуби, и мудры, какъ змѣи!… Это онъ про насъ сказалъ, про подневольныхъ людей!…

Мать, вѣроятно, говорила еще долго, но я заснулъ и уже не слыхалъ ничего.

VIII.

Учились мы въ школѣ долго — семь лѣтъ, это былъ обыкновенный срокъ, а то другіе учились и больше. Отдавали васъ въ школу иногда весьма рано, чтобы отвязаться отъ домашняго разбойника, и не заботились о скорости ученья до тѣхъ поръ, пока «разорителю» не наступалъ 15-й или 16-й годъ. Учиться у насъ можно было спустя рукава. Учебныя книги выдавались на двухъ учениковъ, но у меня были собственныя. Учился я если не отлично, то хорошо, и начиная со. второго класса шелъ по всѣмъ предметамъ вторымъ ученикомъ, а неразлучный товарищъ мой, Василій Аграновъ, — первымъ. Такъ мы дошли до пятаго класса и кончили курсъ, получивъ въ награду по глупѣйшей книжкѣ съ затхлымъ запахомъ, печатанной въ началѣ нынѣшняго столѣтія въ типографіи знаменитаго Іоанна Іоаннесова.

Я пристрастился къ чтенію на восьмомъ или девятомъ году, попавъ совершенно случайно въ священной исторіи на описаніе того событія, какъ братья продали Іосифа въ Египетъ и потомъ ѣздили къ нему покупать хлѣбъ. Когда я прочелъ эту книгу, мнѣ захотѣлось прочитать еще что-нибудь, но у насъ въ школѣ совсѣмъ не было книгъ, кромѣ ланкастерскихъ таблицъ и нѣсколькихъ экземпляровъ часослововъ. У многихъ мальчиковъ были свои книги, которыя они приносили въ школу въ классы чтенія, но эти книги были все старыя и вовсе непонятныя. Между прочими книгами больше всего попадались экземпляры «Объ обязанностяхъ гражданина», книги, изданной въ прошломъ столѣтіи и сильно гонимой по выходѣ въ свѣтъ, о чемъ я узналъ уже впослѣдствіи; у насъ въ школѣ ее, было болѣе тридцати экземпляровъ. Первый помѣщикъ Черемухина, по присоединеніи Бѣлоруссіи къ Россіи, былъ гуманный и образованный человѣкъ; онъ былъ другомъ Новикова, и, кажется, былъ масонъ: онъ много жертвовалъ для распространенія грамотности и высылалъ изъ Москвы въ свое имѣніе книги въ нѣсколькихъ экземплярахъ; книги эти лежали потомъ безъ большого призора, въ каменномъ зданіи, называемомъ ратушею, и тлѣли такъ цѣлое полстолѣтіе, потомъ ихъ стали понемногу потаскивать и онѣ пошли въ обращеніе.

Къ концу курса я уже прочиталъ много книгъ, особенно романовъ — самыхъ глупыхъ, самыхъ уродливыхъ. Тутъ все было: «Рыцари бѣлаго лебедя», «Любимецъ духовъ», «Пути Провидѣнія», «Отступникъ», «Пиренейскій замокъ», «Мельмотъ скиталецъ» — особенно сводившій меня съ ума. Книги эти, конечно, были не изъ числа когда-то высылавшихся помѣщикомъ и расхищенныхъ его подданными. Нѣтъ, эти драгоцѣнности покупались на деньги.

Отъ напряженнаго чтенія этихъ и подобныхъ романовъ, я усвоилъ себѣ нѣкоторую долю сантиментальности, любилъ разговаривать о важныхъ предметахъ, даже языкъ усвоилъ себѣ книжный. Любилъ какое-то добро, какую-то истину и готовъ былъ «преломить копье» въ борьбѣ противъ лжи и зла.

Кромѣ жажды борьбы, съ преломленіемъ копья, я любилъ самъ создавать себѣ идеалы для поклоненія: я, напримѣръ, считалъ величайшимъ благодѣтелемъ нашего настоящаго помѣщика за то, что въ Черемухинѣ существуетъ школа (стоившая въ годъ содержанія 300 р.) и заочно благоговѣлъ передъ нимъ, и выбравъ изъ всѣхъ романовъ самые первые сорта великодушія, мужества, любви къ ближнему и т. п, я одѣлялъ этими добродѣтелями никогда невиданнаго мною человѣка.

За «чтеніе» мнѣ доставалось часто. По выходѣ изъ школы, я сталъ торговать въ лавкѣ моего отца. Вы знаете лавку маленькаго города или мѣстечка; тамъ все есть: чай, сахаръ, гужи, соль, конопляное масло, почтовая бумага и т. п. Въ лавкѣ я читалъ украдкою; я уже слыхалъ не разъ, что я — батькѣ не помощникъ! — все «въ книжку читаю», а потому я всегда держалъ книгу въ выдвижномъ ящикѣ и при появленіи покупателя и вообще прохожаго быстро задвигалъ ящикъ. Ровесники при ссорахъ прямо тыкали мнѣ въ глаза книгами: «мы книжекъ не читаемъ, намъ нужно хлѣбъ заработывать» и т. д.

Помню одно счастливое весеннее утро: изъ нашего флигеля выѣзжали квартиранты, батарейный командиръ. На прощаньи жена полковника подарила моей матери большую трубку бумагъ, которыхъ некуда было дѣвать. «Это, хозяюшка, пригодится вашему сыну!» сказала она. Въ сверткѣ оказались карты пяти частей свѣта и изображеніе глобуса. Нѣсколько вечеровъ я просидѣлъ надъ картами, а въ особенности надъ глобусомъ, но никакъ не могъ понять — гдѣ конецъ свѣта или край его. Я пригласилъ дяденьку придти къ намъ на одинъ вечеръ, и онъ мнѣ объяснилъ глобусъ, т.-е. шарообразную форму земли и обращеніе ея вокругъ солнца. Черезъ нѣсколько вечеровъ, я уже прерывалъ дяденьку возгласами: «а!… вотъ отчего холодно зимою!… А снѣгъ отчего?» Учитель мнѣ разсказывалъ, отчего бываетъ снѣгъ, почему бываютъ длинные дни лѣтомъ и короткіе зимой. Въ нѣсколько вечеровъ дома я узналъ гораздо больше, нежели въ семь лѣтъ въ школѣ. Дяденька заходилъ ко мнѣ и въ лавку, гдѣ я угощалъ его трубкою Жуковскаго табаку, я мы бесѣдовали съ нимъ по часу и больше. Я часто начиналъ говорить о возвышенныхъ предметахъ, но онъ меня сдерживалъ. Однажды я заговорилъ о добродѣтеляхъ нашего помѣщика, но учитель остановилъ меня на первыхъ словахъ.

— Послушай, Миша! — сказалъ онъ — ты говоришь пустяки… Кстати, позволь мнѣ, какъ твоему старому учителю, сдѣлать замѣчаніе — не читай ты, пожалуйста, всякой дряни: ты себя этимъ испортишь. Ты будешь смотрѣть на вещи такъ, какъ темъ угодно, а не такъ, какъ должно…. Понимаешь ты меня?.. Нельзя судить о людяхъ и предметахъ, не зная ихъ.

— Но если я знаю поступки человѣка?

— Какіе?

— Напримѣръ, школа.

Затянувшись раза два-три табакомъ, учитель продолжалъ: «Школа — учрежденіе хорошее и гораздо прибыльнѣе тому, это ее содержитъ, нежели тѣмъ, кто въ ней учится. Это, братъ, чисто экономическое промышленное заведеніе, а не благотворительное. Школа для экономіи — доходная оброчная статья. Не будь у насъ школы — экономіи приходилось бы набирать на службу вольныхъ людей; вольный человѣкъ обойдется рублей въ 300 за годъ, а свои писаря у насъ получаютъ паёкъ да жалованье отъ 18 до 25 рублей въ годъ. Теперь ты понимаешь, что и школа также выгодна какъ фабрика, заводъ или огородъ! Кромѣ того, грамотный человѣкъ скорѣе находитъ себѣ промыселъ на-сторонѣ (конечно, если онъ не нуженъ экономіи) и болѣе безграмотнаго имѣетъ средствъ заработывать оброкъ, такъ почему же крестьянъ не учить? Каждый годъ васъ выпускается изъ школы десять или пятнадцать человѣкъ, а черезъ годъ или два, вы уже должны выработывать 25 рублей оброка. А есть и такія губерніи, въ которыхъ крѣпостные платятъ по 60 рублей. Нѣтъ, Миша, повыкинь эти пустяки изъ головы… Ну, прощай! Еще одно слово, ты лучше больше о томъ думай, о чемъ, мы иногда съ тобою разговариваемъ, а не толкуй пока объ этомъ съ другими.»

Дяденька продолжалъ быть для меня учителемъ и по выходѣ моемъ изъ школы. Послѣ описаннаго разговора я открылъ въ немъ совсѣмъ незамѣтную сторону — онъ былъ угнетенный, придавленный и повидимому покорный и свыкшійся съ своимъ ярмомъ человѣкъ, но тутъ мнѣ стало яснымъ, что онъ еще далеко не придавленный и униженный человѣкъ. Его ясный умъ разогналъ всѣ мои нелѣпыя сантиментальности. Долго по его уходѣ я думалъ о томъ, что онъ сказалъ.

Обыкновенно онъ не бывалъ такъ сообщителенъ и даже перемѣнялъ разговоръ. Мнѣ кажется, что онъ не хотѣлъ торопиться съ объясненіями, чтобы между нашими бесѣдами были промежутки и чтобы его поученія и разсужденія глубже оставались въ моей памяти.

О, какъ я благодаренъ этому добродѣтельному человѣку! Отъ тысячи бѣдъ меня спасли его совѣты, и тысячу золъ онъ раскрылъ мнѣ. Бѣдный, мой учитель!

Одинъ разъ онъ зашелъ ко мнѣ вскорѣ послѣ праздника Спаса. Въ Спасовъ день въ церкви отца Василія, по случаю годового праздника, было множество народа и обѣдню пѣли пѣвчіе. Отецъ Василій въ этотъ день произнесъ «слово» — въ церкви былъ главноуправляющій, и нѣсколько чиновныхъ особъ и окрестныхъ помѣщиковъ. Остальные были крестьяне. Противъ этого «слова» дяденька возсталъ сильно.

— Лицемѣръ! — говорилъ онъ — льстецъ!… Не мы хамы, а онъ хамъ!… Ты слышалъ, онъ все «о рабѣхъ» говорилъ…. Объ нихъ и говорить нечего, они свое положеніе знаютъ не по писанію, а по самой жизни. Ты слышалъ, какую онъ тему взялъ — «рабъ не сотворивый воли господина біенъ будетъ много». Вотъ новость сказалъ! Какъ будто рабы этого не знали до него не по книгамъ, а по опыту. Жаль, что его нельзя было спросить, все ли равно: біенъ будетъ, или біенъ долженъ быть? Воля господина!… а если эта воля приказываетъ рабу привести жену, сестру или дочь для воли господина, или эта воля велитъ сыну-рабу взять розги и сѣчь своего отца?… или эта воля вручаетъ рабу жениху блудную наложницу господина? Чтобы на это отвѣчалъ отецъ Василій? Онъ пожелалъ бы невѣстѣ: возвеселиться какъ Ревекка, а жениху — безпорочнаго и мирнаго ложа? Низкій человѣкъ! срамъ было видѣть, какъ онъ угодничалъ. Вотъ это и есть — мерзость запустѣнія на мѣстѣ святѣ! И ни одного слова не сказалъ за рабовъ…. Ужасное наше время…. труждающіеся и обремененные приходятъ облегчить бремя и уходятъ съ двойнымъ бременемъ!… Но было, Миша, время хуже вашего…. Свѣтъ понемногу все-таки пробивается. Настанетъ время, когда всѣ будутъ свободны, нужно только больше свѣта…. Знаешь, Миша, что я хочу тебѣ сказать? Я думаю, что ты съ нами не уживешься и уѣдешь куда-нибудь. Что ты будешь, и гдѣ ты будешь — это Богу извѣстно, но если судьба пошлетъ тебѣ счастье — не забывай несчастныхъ, и словомъ или дѣломъ, совѣтомъ и деньгами помогай общему просвѣщенію. Если-бы просвѣщеніе расширилось на одну двадцатую долю народа, рабство стало бы невозможнымъ, а мы ходимъ въ глубокой темнотѣ, и вотъ…. выслушиваемъ кощунства въ формѣ поученія!… Приготовляйся жить, Миша. Пора! Задай себѣ теперь задачу: служи ей неуклонно, она спасетъ тебя отъ многихъ бѣдъ. Если у тебя будетъ серьезная цѣль въ жизни, она не допуститъ тебя до слабостей и пороковъ….. Жизнь будетъ для тебя пріятнѣе, если у тебя будетъ цѣль въ ней.

Мы сближались съ каждымъ днемъ, и учитель заходилъ ко мнѣ въ лавку почти каждый день.

Года два я прожилъ дома. Это было въ самомъ концѣ пятидесятыхъ годовъ — славные годы это были! Всѣ шушукались, улыбались и подмигивали другъ другу. Вѣрили и не вѣровали! Въ это время у васъ княжилъ управляющій-нѣмецъ Ферфлюхтеръ. Въ одно утро онъ удивилъ не только все населеніе Черемухина, но заставилъ зашумѣть цѣлый уѣздъ. Ну, и было отчего зашумѣть. Имѣніе наше было майоратское, а майоратъ, какъ извѣстно, нельзя ни продать, ни заложить. Въ это утро, о которомъ я говорю, были прибиты на видныхъ мѣстахъ «объявленія вотчинной конторы». На площади у насъ росла старая престарая груша, пережившая и польское владычество и русское господство; объявленіе было и на этой грушѣ. Въ немъ говорилось, что экономія увеличиваетъ оброкъ вдвое, и буде кто не въ состояніи платить означеннаго оброка, то контора таковыхъ крестьянъ будетъ ссаживать на барщину, при семъ контора, по полномочію его сіятельства, предлагаетъ желающимъ…. выкупаться на волю! Изъ майората и на волю? да это неслыхано отъ сотворенія міра! Можете судить о нашемъ удивленіи. «Видно уже на правду подошло имъ… Слава тебѣ Господи!… Попили, пососали они нашей крови…. теперь шабашъ, кончено!» Но старые люди не сильно предавались надеждамъ. Въ числѣ скептиковъ былъ и мой отецъ, и онъ первый пошелъ на сдѣлку. Я увѣрялъ его, что не слѣдуетъ идти на выкупъ, что скоро всѣ будемъ свободны даромъ. Но отецъ мой ничего не слушалъ. «Сто лѣтъ толкуютъ объ волѣ — говорилъ отецъ — а все пустяки выходили. Нѣтъ, надо теперь дѣлать дѣло, когда они позволяютъ выкупаться, а тамъ пускай будетъ, что Богъ дастъ.»

Отецъ отправился къ управляющему для переговоровъ. Управляющій хотѣлъ-было взять съ отца 2000 рублей за двѣ мужскія души, но отецъ сказалъ, что ему уже 60-й годъ, и слѣдовательно онъ свои годы отслужилъ и освобождается отъ оброка. Управляющій согласился взять съ васъ 1000 рублей за двѣ души. Дѣло было сдѣлано, но мы все не вѣрили. Наконецъ, была получена изъ Петербурга бумага за подписью самого помѣщика. Подпись эта была засвидѣтельствована тремя свидѣтелями.

Вотъ какимъ образомъ мы съ отцомъ и со всѣмъ семействомъ стали вольные! Многіе думали, что, послѣ этого превращенія, у насъ нельзя будетъ «шестомъ головы достать», но мы остались такими же старыми и добрыми сосѣдями, какими были и прежде. По стопамъ моего отца отправился за волею мой дядя, братъ отца, а за нимъ еще нѣсколько семействъ, и откупились тоже.

Дѣла моего отца были плохи; я торговать не умѣлъ, да и не былъ способенъ каждодневно желать, чтобы «лопнули мои глаза», чтобъ я «провалился на семъ мѣстѣ», чтобъ я «подавился первымъ кускомъ», чтобъ я «не дождался свѣтлаго праздника», если фунтъ сахару не стоитъ себѣ дороже 22-хъ копѣекъ и т. п. Однажды я сказалъ отцу въ лавкѣ, чтобы онъ «отпустилъ меня». Куда? — Богу извѣстно! Отецъ согласился, но сказалъ — «какъ же мать?…». Это вопросъ дѣйствительно былъ самый трудный… Но, наконецъ, поѣздка моя была рѣшена.

Не могу при этомъ забыть одного событія…. Александръ Карповъ — нашъ художникъ — еще разъ поразилъ насъ: онъ нарисовалъ портретъ учителя. Онъ уже успѣлъ выучиться рисовать съ натуры. Живопись стала его ремесломъ и средствомъ въ существованію. Онъ сталъ поправлять старыя иконы въ церквахъ и писать новыя. Впослѣдствіи, какъ я узналъ, онъ бралъ цѣлые подряды — писать полный иконостасъ во вновь строющіяся церкви.

У нашего стараго учителя въ это время былъ уже собственный домикъ о пяти комнатахъ. Постройка этого дома интересна: экономія дозволила учителю вырубить въ лѣсныхъ дачахъ потребное количество лѣса, а жители мѣстечка перевезли лѣсъ на мѣсто на своихъ лошадяхъ. Народъ вашъ бѣденъ и грубъ — какъ грубъ вообще необразованный и темный народъ, — но на этотъ разъ всѣ проявили удивительное единодушіе и оказали не малую помощь въ постройкѣ дома.

Въ сентябрѣ мѣсяцѣ, 14-го числа, двоюродные братья моя ѣхали по торговымъ дѣламъ въ Москву — съ ними отправился и я.

О проводахъ говорить нечего. Они извѣстны. Послѣднимъ провожатымъ остался съ нами въ почтовой телѣгѣ учитель. Вчетверомъ мы доѣхали до фольварка и тутъ распрощались; мы обнялись съ учителемъ въ послѣдній разъ.

IX.

Въ Москвѣ я разстался съ братьями и отправился въ Петербургъ искать счастья.

Денегъ у меня по пріѣздѣ въ Петербургъ оказалось 35 рублей. Худо тому, кто пріѣзжаетъ въ столицу искать работы, а не разгонять скуку. По пріѣздѣ въ Петербургъ, на другой день, проходя по Благовѣщенской улицѣ, я услышалъ самую свѣжую новость. У воротъ господскаго дома, кучеръ-очевидецъ разсказывалъ, что всего четверть часа тому назадъ, съ самой середины николаевскаго моста, какой-то нѣмецъ старикъ бросился въ Неву, но къ счастью его вытащили.

— И что же, братецъ ты мой! — говорилъ кучеръ — когда его начали качать, тутъ сейчасъ рвота пошла…. Ужъ она его чистила, чистила — страсть сколько!… А какъ опомнился — «мой — говоритъ — не знаетъ, что со мной было!…» Ну, да въ кварталѣ какъ проберутъ хорошенько, не то запоетъ!…

— Э! братъ, — отозвался кто-то — не намъ судить: можетъ нужда, или горе какое?…

— Ну да! Толкуй «нужда». Ты бы прежже на сертукъ его посмотрѣлъ: одѣтъ какъ слѣдуетъ, и все такое…. Нужда, какъ же!… А съ литейнаго моста недавно бросилась женщина? тоже поди нужда! Какъ же, оченно ей нужно!

Это была первая новость, слышанная мною въ столицѣ, гдѣ, какъ видно, бросаться въ воду вошло въ обыкновеніе.

Почти годъ я прожилъ безъ мѣста. Были у меня разныя предположенія: поступить въ почтальоны или отправиться на Амуръ — Амуръ тогда былъ въ модѣ; — но ни то, ни другое, не устроилось, на все нужна была протекція. Къ отцу я писалъ, но никогда не рѣшался просить у него денегъ. Кончилось тѣмъ, что я продалъ свои книги и лишнее платье, началъ дѣлать гильзы для папиросъ, и разносилъ ихъ по мелочнымъ лавкамъ. Лавочники называли меня «бариномъ», но гильзъ не покупали — «баринъ ты хорошій, да гильзы у тебя больно неаккуратны…. А не будетъ ли сходно по три копѣечки?» Я и самъ видѣлъ, что мои гильзы плохи и продавалъ сотню за три копѣйки, чтобы выручить деньги хотя за бумагу. Впослѣдствіи я однако изловчился въ этомъ дѣлѣ….

Прошу васъ извинить меня, что я отвлекся отъ цѣли моего разсказа. Примите въ оправданіе, что это — лучшее мое воспоминаніе.

Наконецъ, послѣ неизбѣжныхъ треволненій, я поступилъ на небольшой окладецъ (15 рублей въ мѣсяцъ) въ транспортную повтору. Тутъ-то я возблагодарилъ Бога живого, и зажилъ припѣваючи. Особенно весело пѣть за 15 рублей, на всемъ своемъ содержаніи, нельзя было, но тотъ пойметъ положеніе, кто знаетъ пословицу — не было ни гроша, да вдругъ алтынъ.

Скоро дѣла мои улучшились: въ конторѣ замѣтили мой почеркъ, а я писалъ хорошо и грамотно. Мнѣ дали болѣе чистую работу и прибавили жалованье — однимъ словомъ, Михаилъ Кузьмичъ, благодареніе Богу, сталъ подыматься въ гору.

Какъ только я вздохнулъ посвободнѣе, переписка съ родными, съ учителемъ и съ однимъ товарищемъ, который въ то время поступилъ въ Горыгорѣцкое Училище.

Родные писали о своемъ здоровіи и совѣтовали мнѣ беречь мое и удерживаться отъ худыхъ дѣлъ. Дяденька писалъ очень мало.

Зимою 1861 года я получилъ письмо, въ которомъ меня извѣщали, что учитель опасно заболѣлъ и одному Богу извѣстно будущее. Второе письмо было такого же содержанія — болѣзнь не проходила и дяденька съ каждымъ днемъ все худѣлъ, худѣлъ и не вставалъ съ постели. Въ третьемъ — меня увѣдомляли, что ему стало лучше, что у него въ домѣ бываютъ спѣвки, но только онъ самъ не поетъ, потому что докторъ запретилъ.

На масляницѣ, въ самый прощеный день, былъ объявленъ «манифестъ 19 февраля». Какое веселье, цалованье и ликованье пошли по Петербургу, объ этомъ извѣстно всякому. Въ эту масляницу балаганы были перенесены на Марсово поле. «Старики» -паяцы, сами того не замѣчая, говорили въ этотъ день очень кстати: «сегодня, голова, день прощеный, другой, того и смотри, и съ карманомъ своимъ простится». Дѣйствительно, много народа простилось въ этотъ день съ своими толстыми карманами. На другой день поступило въ продажу «Положеніе о крестьянахъ», которое я въ тотъ же день отправилъ по почтѣ отцу, написалъ ему, чтобы онъ пригласилъ въ себѣ учителя для чтенія новаго положенія, а если онъ нездоровъ, то сходилъ бы къ нему самъ, что онъ лучше другихъ пойметъ и объяснитъ «положеніе».

Въ отвѣтъ на это я получалъ письма, въ которыхъ описывалась общая радость, разныя торжества и оваціи, происходившія даже въ еврейскихъ синагогахъ. Объ учителѣ увѣдомляли, что онъ поправляется — ходитъ по комнатѣ, но со двора еще не выходитъ.

Недѣли черезъ двѣ послѣ Пасхи, я получилъ съ черною печатью письмо, отъ одного изъ своихъ черемухинскихъ знакомыхъ. Это было извѣстіе о смерти учителя. Его послѣдніе дни мнѣ описывали такимъ образомъ:

Онъ умеръ въ четвергъ на святой недѣлѣ; въ субботу его хоронили. Похороны были торжественныя; когда процессія тронулась, раздался звонъ со всѣхъ церквей, даже и съ католической, и самъ панъ-ксендзъ провожалъ pana Bazila своего «dobrego kolegu». Тысяча народа провожала бренные останки нашего добраго учителя, этого бѣднаго мученика. Онъ страдалъ и сохнулъ давно: онъ былъ выше и разумнѣе всего, что его окружало! Послѣдніе дни его были трогательны. Онъ и на смертномъ одрѣ не переставалъ дѣйствовать — каждую недѣлю къ нему собирались по вечерамъ пѣвчіе. Ему совѣтовали отложите спѣвки, но онъ увѣрялъ, что послѣ нихъ чувствуетъ себя бодрѣе, что ему полезно исподоволь маленькое напряженіе и развлеченіе. Когда же былъ полученъ манифестъ, учитель самъ началъ сочинять музыку на слова. «Нынѣ отпущаеши раба твоего». Это удивило его друзей, которые знали, какъ мало онъ цѣнилъ себя и былъ вообще скроменъ, а тутъ вдругъ взялся за сочиненіе: имъ показалось, что это дурной знакъ. "Въ одинъ вечеръ, — писалъ мнѣ одинъ изъ черемухинскихъ знакомыхъ, — я присутствовалъ при спѣвкѣ, когда пѣли это «Нынѣ». Можетъ быть я пристрастенъ, можетъ быть я не понимаю музыки, но я не слыхалъ ничего правдоподобнѣе и соотвѣтственнѣе тексту. Но это сочиненіе, особенно когда учитель разучивалъ его съ хоромъ, убивало его: онъ сильно былъ возбужденъ и волновался каждую минуту, когда въ писанныхъ имъ самимъ нотахъ случалась ошибка. Случалось и такъ, что нѣкоторые мѣста дядя вычеркивалъ во время самой спѣвки, и замѣнялъ ихъ другими, а другія третьими…. Тутъ онъ горячился и досадовалъ такъ, что на него смотрѣть было больно… На страстной недѣлѣ онъ слегъ снова и уже самъ не надѣялся на выздоровленіе… Однажды онъ сказалъ намъ «прощайте, хлопцы! Если вы любили меня, не оставьте въ нуждѣ дѣтей моихъ — я имъ кромѣ теплаго угла (дома) ничего не оставляю…. Вы счастливѣе меня: скоро вы освободитесь, и ваша жизнь будетъ лучше жизни предковъ вашихъ. Въ день кончины онъ пріободрился, хотѣлъ надѣть сапоги и выдти на улицу, но его уговорили — онъ повернулся къ стѣнѣ на лѣвой бокъ и заснулъ… на вѣки.»

X.

Спустя шесть лѣтъ послѣ смерти учителя, то-есть тогда, когда уже умеръ мой отецъ, нѣсколько двоюродныхъ братьевъ моихъ, товарищей и другихъ родныхъ, которыхъ мнѣ хотѣлось повидать, я едва справился съ денежными средствами и служебными обязанностями и получилъ возможность побывать на моей родинѣ.

Много воды утекло за это время!

На другой день по пріѣздѣ, я пошелъ отыскивать моихъ друзей и родныхъ…. на кладбище. Надъ могилою учителя стоялъ высокій черный крестъ съ надписью золотыми буквами — вѣроятно работы вашего живописца Александра Степановича.

Потомъ, я посѣтилъ школу — новую школу, которую уже содержалъ не помѣщикъ, а сами крестьяне. Преподавателями въ школѣ были: какой-то господинъ изъ сосѣдней шляхты, и законоучитель отецъ Василій, котораго я, впрочемъ, не видалъ да и не желалъ встрѣтить. Новая школа была малолюдна: учениковъ сорокъ не болѣе. Первое, что я замѣтилъ, было то, что учитель весьма плохъ въ грамматикѣ и чистописаніи: на спискахъ, писанныхъ его рукою, были грамматическія ошибки. Ученики не боялись и не уважали его.

Впрочемъ и пѣнять не на кого: учителей нѣтъ. А этому господину все равно служить — писаремъ, экономомъ, учителемъ или почтовымъ старостою, только бы хлѣбъ былъ.

Сначала я долго негодовалъ на то, что наши благодѣтели оставили школу; но я вспомнилъ слова моего учителя, что школа была не филантропическое, а хозяйственное, коммерческое учрежденіе. Да, это правда, теперь, учи или не учи, а Ванька или Яшка, не станетъ скрипѣть въ господской конторѣ цѣлый годъ за 18 рублей. Прежде школа помѣщалась въ центрѣ мѣстечка, и это было выгодно для мѣстечковыхъ и слободскихъ мальчиковъ, но потомъ квартира эта была отнята — хотя и теперь стоитъ пустая — и пожалована новая, на самомъ безлюдномъ концѣ мѣстечка, близь кладбища. Прежде тутъ была больница, но потомъ больныхъ выгнали вонъ: въ ихъ исцѣленіи никто уже не нуждался. Та же участь постигла и третье филантропическое заведеніе — богадѣльню. Я очень хорошо помню картину, которая была прибита подъ крышею богадѣльни. Картина эта была «тайная вечеря». Благодѣтели, въ доказательство любви своей къ «малымъ симъ» и порукою въ томъ, выставили божественный ликъ съ сонмомъ апостоловъ, и потомъ — сняли его.

Кромѣ того, я узналъ еще слѣдующее: всѣхъ оброчныхъ крестьянъ экономія записала дворовыми, и когда насталъ «день судный», эти оброчные были отпущены на волю безъ надѣла землею. Роли перемѣнились: прежде воры были мужики, а теперь… стали обкрадывать мужиковъ.

Правъ былъ учитель, когда говорилъ мнѣ: «не сотвори себѣ кумира». Я самъ теперь ясно вижу, что много на свѣтѣ хорошаго на видъ было сдѣлано не по душевному побужденію, а по другимъ соображеніямъ.

Въ «мастерской» Александра Степановича, я нашелъ много хорошихъ копій съ портретовъ, находящихся въ господскомъ домѣ. Особенно хорошъ былъ одинъ: это портретъ молодой женщины съ карими глазами и напудренной головою; Александръ Степановичъ говорилъ, что это какая-то Нарышкина. Замѣчательна также была другая копія (въ уменьшена онъ видѣ), портретъ Павла I въ дѣтскомъ возрастѣ; подлѣ Павла стоитъ арабченокъ, толстогубый съ весьма выразительною физіономіею мальчикъ, устремившій свои бѣлки на юнаго повелителя. Во время моего посѣщенія, у Александра Степановича не было «возвышенной» работы и онъ писалъ вывѣски для волостныхъ правленій к старшинъ. Что дѣлать!.

Былъ я и въ соборѣ. Тутъ отсутствіе учителя было замѣтно еще болѣе чѣмъ въ школѣ — плохой разбившійся хоръ еле-еле влачилъ свое существованіе: пѣли не тѣ, у кого былъ голосъ, а тѣ, у кого былъ задоръ. Отецъ Петръ постарѣлъ и нравомъ сталъ онъ помягче. Другое время наступило: жители теперь стали выбирать себѣ священниковъ для исполненія духовныхъ обрядовъ по своему усмотрѣнію — кого хочу, того и приглашу.

Гора съ горой не сходятся, а человѣкъ съ человѣкомъ встрѣчаются. Въ соборѣ я увидѣлъ стараго нашего знакомца Попадалкина — онъ опять, послѣ долгихъ лѣтъ, попалъ въ главноуправляющіе въ Черемухино. Этотъ старичокъ постарѣлъ еще болѣе отца Петра; сѣдые усы его доходили до подбородка; лицо сморщилось и въ глазахъ не было уже прежняго зіяющаго мрака. Мнѣ было раньше извѣстно, что онъ снова въ Черемухинѣ, но я на первыхъ порахъ не узналъ его, и узналъ только по бровямъ, которыя теперь онъ подымалъ во время молитвы съ большимъ чистосердечіемъ и теплотою. Видно и эту бурку укатали крутыя горки. Собака его давно околѣла, а другой онъ не заводилъ — собаколюбіе прошло вмѣстѣ съ человѣкоизбіеніемъ; о желѣзномъ шомполѣ остались только преданія, теперь онъ ходилъ съ болѣе смиреннымъ орѣховымъ посохомъ. Боже! какъ время и свобода измѣняютъ человѣка — я теперь смотрѣлъ на Попадалкина безъ всякаго ужаса, точно предо мною стоитъ печка, ворота или старая телѣга. Удивительно, до какого величія можетъ дойти человѣкъ.

Я посѣщалъ только двоюродныхъ братьевъ, которые уже переженились и обзавелись ребятками. Они записались въ купцы и торговали въ Черемухинѣ.

Постояннымъ моимъ собесѣдникомъ и ежедневнымъ гостемъ былъ отецъ Викентій: съ нимъ было весело. Въ его присутствіи я оживлялся и вспоминалъ тысячи штукъ изъ того времени, когда отецъ Викентій былъ у насъ учителемъ, и всегда грозилъ ученикамъ отпустить никакъ не менѣе обычныхъ «ста лозановъ». Мы оба смѣялись до кашля. Съ отцомъ Викентіемъ мы уходили далеко-далеко въ поле и располагались гдѣ-нибудь подъ деревцомъ до вечерняго чая. Чай пили у насъ, въ саду. Къ чаю приходила моя старенькая мать и сестра — вдова съ двумя маленькими дѣвочками.

За нѣсколько недѣль до моего отъѣзда, въ Черемухино пріѣхалъ сынъ нашего покойнаго учителя, Василій Васильевичъ. Онъ былъ вылитый отецъ. Когда я навѣстилъ его, онъ разсказалъ мнѣ, что служитъ конторщикомъ у одного купца, который занимается лѣсною торговлею и кромѣ того имѣетъ спичечную фабрику. Въ домѣ учителя я опять увидѣлъ портретъ его писанный Александромъ Степановичемъ. Теперь, когда не было уже дорогого подлинника, портретъ показался мнѣ еще живѣе и выразительнѣе, чѣмъ въ прежніе годы. Я очень радъ, что нашъ самоучка оставилъ намъ этотъ памятникъ.

Вспомнилъ я о сочиненіи учителя, но оказалось, что послѣ его смерти не осталось никакихъ бумагъ, а ноты если и остались, то давно затерялись гдѣ-нибудь.

— Не хотѣлось отцу умирать — говорилъ Василій Васильевичъ — сильно не хотѣлось…. Все жалѣлъ о школѣ! «Умру, говоритъ, все распадется! Помѣщикъ теперь содержать не будетъ; станутъ содержать крестьяне…. Я бы поддержалъ…. Мнѣ некуда идти, въ мои года новаго не начинаютъ!…» И дѣйствительно, только онъ и могъ бы вести школу, какъ слѣдуетъ! А то, знаете, были все чужіе, наѣзжіе учителя… Да и что за учителя это? Послѣ смерти отца ихъ смѣнилось уже четверо. Но возьмите во вниманіе и то, что должность учителя имѣетъ свою особенную обязанность — учитель долженъ непремѣнно любить свое дѣло. А новые учителя, которые были у насъ, жили, такъ себѣ, по нуждѣ, потомъ разбрелись кто-куда; одинъ даже поступилъ въ винокуры, отказавшись отъ школы…. Да, пожалуй, если бы былъ живъ отецъ, онъ не распустилъ бы школы!…

Я думалъ тоже самое. Школа наша распалась не потому, что у нея не стало благодѣтелей (т.-е. промышляющихъ школою), а потому, что у нея не стало души, т.-е. двороваго человѣка Василія Ѳедорова Сапожникова.

Л. Чечерскій.

"Вѣстникъ Европы", № 8, 1870