Школа жизни (Шеллер-Михайлов)/ДО

Школа жизни
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ПЯТНАДЦАТЫЙ. Приложенія къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА 1905.

ШКОЛА ЖИЗНИ.

РОМАНЪ.

Часть первая.

I.

Начинало уже смеркаться, но было еще рано зажигать лампы и свѣчи.

Эта пора дня съ ея полутьмою сильнѣе всего располагаетъ къ смутной мечтательности, напѣваетъ щемящую безпредметную грусть, когда человѣкъ находится въ полнѣйшемъ одиночествѣ и когда у него нѣтъ спѣшнаго, неотложнаго дѣла или суровыхъ насущныхъ заботъ. Именно такое настроеніе охватывало Алису Николаевну Радину, довольно молодую и еще очень красивую женщину, полулежавшую на кушеткѣ и тупо смотрѣвшую въ пространство темно-сѣрыми съ поволокою, очевидно, близорукими глазами на догоравшія, то вспыхивавшія, то разсыпавшіяся яркими угольями дрова въ каминѣ ея будуара. Будуаръ былъ отдѣланъ свѣтло-голубымъ атласомъ; у кушетки лежала шкура бѣлаго медвѣдя; въ пространствѣ между окнами стояло огромное трюмо въ бѣлой рамѣ художественной рѣзьбы; на стѣнахъ висѣло нѣсколько картинъ во вкусѣ Ватто, Буша и Прюдома съ откровенною наготой или дразнящимъ воображеніе флеромъ; среди цвѣтовъ бѣлѣла бисквитная группа-копія съ Амура и Психеи, какъ бы застывшихъ въ страстномъ поцѣлуѣ. Все говорило здѣсь если не о богатствѣ, то о неразсчетливомъ швыряніи денегъ, о стремленіи къ эпикурейству, къ сладострастію, къ наслажденію жизнью. Не гармонировали съ этой обстановкой только скромный, не считая двухъ крупныхъ брильянтовъ въ ушахъ, сѣрый съ гладкимъ лифомъ нарядъ хозяйки дома, да ея тяжелое настроеніе, заставлявшее ее хмурить темныя тонкія брови и старившее ея круглое миловидное лицо чисто русскаго типа. Она до того глубоко отдалась невеселымъ думамъ, что нервно вздрогнула и чуть не вскрикнула, когда около нея неожиданно раздался голосъ ея вертлявой, франтовато одѣтой, похожей на водевильную субретку, горничной, почти безшумно вошедшей въ будуаръ.

— Фу, какъ вы меня испугали, Катя! — пробормотала Радина. — Что вамъ?

— Алиса Николаевна, опять этотъ человѣкъ пришелъ, котораго вы не приказали впускать! — жалующимся тономъ заявила горничная. — Онъ говоритъ…

— Ахъ, этотъ пьяница!.. Я же сказала, чтобы Прохоръ гналъ его, — раздражилась молодая женщина и вспылила. — Неужели вамъ двадцать разъ надо повторять?

— Прохора нѣтъ, вы сами же его послали за билетомъ въ циркъ, — пояснила горничная, разводя руками: — а я не могу одна сладить… Этотъ человѣкъ стоитъ у дверей и говоритъ…

— Ну. позвоните къ швейцару, пусть онъ вытолкаетъ, — приказала досадливо Алиса Николаевна. — Не самой же мнѣ идти… Догадки даже нѣтъ!..

— Онъ говоритъ, что, будто бы, ваша сестрица при смерти, прислала за вами, — пояснила горничная.

— Сестра?.. при смерти?.. Не даромъ я все думала о ней, — почти крикнула Алиса Николаевна, и на ея лицѣ, отразилось выраженіе ужаса. — Ахъ, Боже мой… что же вы сразу не сказали. Катя!.. Да, можетъ-быть, онъ лжетъ?.. Прислала за мной?.. Не можетъ быть, не можетъ быть!.. Онъ не пьянъ?

— Нѣтъ-съ, кажется… не замѣтно… Извѣстно, отъ него всегда пахнетъ водкой… А ничего, не шатается…

Алиса Николаевна уже поднялась съ кушетки, охваченная волненіемъ, очевидно, не зная, что дѣлать, принять ли назойливаго посѣтителя, или гнать его. На ея щекахъ выступили красныя пятна.

— Въ столовую его проводите… и побудьте тамъ, пока я приду! — приказала она и привычнымъ движеніемъ прежде всего подошла къ трюмо, чтобы оглядѣть себя передъ выходомъ къ посѣтителю.

Безъ этого, часто безсознательнаго, осмотра она давно уже не выходила ни къ кому.

«Да, да, онъ не лжетъ… Она навѣрное умираетъ… Не даромъ я сегодня все думала о ней, не даромъ такая тоска напала, — отрывочно проносились въ ея головѣ суевѣрныя мысли. — Кровь-то родная что значитъ… Что ни дѣлай, а заговоритъ къ бѣдѣ… Ахъ, Дуня, Дуня!»

Она провела рукою но лбу, мелькомъ не то пугливымъ, не то просящимъ взглядомъ взглянула въ передній уголъ, гдѣ вверху чуть видной серебряной звѣздочкой выдѣлялся крошечный образъ съ маленькой лампадой передъ нимъ, мысленно попрекнула себя за то, что передъ нимъ опять не затепленъ огонь, торопливо перекрестилась и съ тяжелымъ вздохомъ направилась къ двери, чтобы пройти въ столовую.

Въ столовой, украшенной мебелью изъ темнаго дуба и слабо озаренной свѣтомъ одной изъ пяти лампъ люстры съ матовыми шарами, ее уже ждалъ грязно и небрежно одѣтый человѣкъ съ давно небритой полусѣдой бородой, съ насмѣшливымъ выраженіемъ оглядывавшій обстановку комнаты, лѣпныя украшенія по стѣнамъ, изображавшія дичь, изящныя вазы и подносы изъ оксидированнаго серебра на буфетѣ. Онъ не былъ старъ, но его обрюзгшее одутловатое лицо, съ припухлымъ изсиня-краснымъ носомъ, съ щетиной твердыхъ и торчащихъ волосъ, было помято и говорило, что онъ прошелъ уже огонь и воду пьянства, тунеядства и всякихъ пороковъ: Это было одно изъ тѣхъ заклейменныхъ природою лицъ, отъ которыхъ опасливо сторонятся всѣ и которыя не возбуждаютъ жалости ни въ комъ. При появленіи на скамьѣ подсудимыхъ обвиняемыхъ съ такими лицами и прокуроры, и судьи сразу становятся къ нимъ во враждебныя отношенія: ни въ чемъ невиноватыхъ, ихъ уже подозрѣваютъ въ преступленіяхъ.

«И съ этимъ-то человѣкомъ, съ этимъ-то уродомъ прожила Дуня всю жизнь!» — пронеслось прежде всего въ головѣ Алисы Николаевны при взглядѣ на отвратительное лицо мужа сестры, и въ душѣ шевельнулось чувство гадливости. Физическая красота имѣла для нея огромное значеніе.

— Прежде всего не врите! — приказала она посѣтителю сурово и безцеремонно, даже не кивнувъ ему головой.

— У васъ, Аграфена Николаевна, только эти комплименты и услышишь! — началъ онъ насмѣшливо. — Это сивый меринъ вретъ, а не я… Вы, Аграфена Ни…

— Нечего тутъ балагурить! — перебила она нетерпѣливо и досадливо, зная хорошо, что онъ дразнитъ ее, повторяя умышленно ея настоящее — «противное», какъ говорила она, — имя, которымъ уже давно никто не называлъ ее. — Что съ Дуней?.. Когда заболѣла?..

— Когда заболѣла? Да я не знаю, когда она не болѣла, — сказалъ онъ, кривя гримасой ротъ. — Съ той самой поры, сакъ вы, Аграфена Николаевна, ушли изъ дома, она…

— Ну, ну, не размазывайте! — оборвала она нетерпѣливо.

Онъ пожалъ плечами.

— Чего размазывать?

— Докторъ что говоритъ? — торопливо допрашивала она его, избѣгая напоминаній о томъ времени, когда сестра перестала видѣться съ ней.

— Какой докторъ? Развѣ у насъ есть достатки для приглашенія докторовъ? — нахально спросилъ онъ. — Намъ вѣдь деньги съ неба не падаютъ!.. Никакихъ докторовъ не звали.

— Извергъ вы, а не мужъ! — прикрикнула она на него.

— Вы бы, конечно, могли помочь, Аграфена Николаевна, но вы гнать меня приказали, — послышалось объясненіе.

— Что вы мнѣ поете! Стыда у васъ нѣтъ! — прикрикнула она. — Развѣ я не знаю, что вы для себя меня обирали! Мало, что ли, я вамъ передавала денегъ?

— Семья у насъ.

— Семья! Семья! Не на семью вы брали! На кабаки брали, а Дуня голодомъ сидѣла, потому я и приказала васъ гонять, на кабаки не напасешься денегъ…

Она перемѣнила бранчивый, немного вульгарный тонъ и строго спросила:

— Теперь-то она прислала? За мной прислала или черезъ васъ проситъ помощи? Если за мной — я поѣду, а если черезъ васъ проситъ помощи — «вамъ» я ни гроша не дамъ. Пропьете все, что ни дай, какъ и прежде пропивали.

— Проститься хочетъ! — коротко пояснилъ онъ.

Она измѣнилась въ лицѣ. Красныя пятна на щекахъ сдѣлались еще ярче.

— Проститься! проститься!.. Господи, неужели же точно умираетъ? — въ ужасѣ пробормотала она и отрывисто приказала ему: — Подождите, я сейчасъ, я съ вами поѣду. Ахъ, Дуня, Дуня!..

Она заторопилась: позвала служанку, спросила ее, вернулся ли лакей, велѣла сказать князю Ефиму Петровичу Черемисинову, когда онъ пріѣдетъ, что въ циркъ она нынче не поѣдетъ, подчеркнула не безъ злобы, что ей не до театровъ, такъ какъ у нея сестра умираетъ, приказала подать себѣ шляпу и ротонду и, когда верхняя одежда была принесена горничною, она, вдругъ, что-то вспомнивъ, озабоченно сказала:

— Подождите здѣсь, Катя, я сейчасъ приду!

Горничная съ ротондой и шляпкой осталась ждать и сторожить въ столовой, а Алиса Николаевна поспѣшно направилась обратно въ свой будуаръ. Войдя въ него, она торопливо вынула изъ ушей брильянтовыя серьги, спрятала ихъ въ изящное бюро розоваго дерева, съ расписными вставками изъ фарфора въ бронзовыхъ рамкахъ, вынула оттуда деньги и положила бумажникъ въ карманъ. Оглядѣвъ себя мимоходомъ въ зеркало, она почти вслухъ подумала:

«Хорошо еще, что не успѣла вырядиться для театра. Сестра умираетъ, а мы по циркамъ скачемъ, себя показывать, на людей смотрѣть. Тамъ голодъ, а мы жремъ шампанское за десятерыхъ. Ахъ, Дуня, Дуня!!!»

Она вздохнула, безсознательно перекрестилась и вышла опять въ столовую.

— Вотъ я и готова, — проговорила она, надѣвая шляпку.

— И хорошо, сестрица, что сережки-то вынули изъ ушей, — насмѣшливо замѣтилъ мужъ ея сестры, тотчасъ же замѣтивъ ястребиными глазами, что въ ея ушахъ не блестятъ брильянты, во все время его разговора съ сестрой жены возбуждавшіе его зависть. — У насъ, Аграфена Николаевна, всякій народъ водится, грабители.

— Еще бы! по васъ знаю! — отвѣтила она безцеремонно и сухо и скомандовала: — Ну, идемте!

Она пошла, пропуская его впередъ. Предусмотрительность заставляла не оставлять его позади: отъ такихъ разбойниковъ всего можно ждать.

II.

Аграфена Николаевна Радина и Иванъ Петровичъ Поповъ мчались по улицамъ Петербурга, не говоря ни слова другъ съ другомъ. Иванъ Петровичъ, съ свойственною ему развязностью потерявшаго стыдъ пропойцы, началъ-было бесѣду со своей спутницей, сперва замѣтивъ ей, что у нея славныя заводскія лошади, а потомъ освѣдомившись, собственныя ли онѣ или помѣсячно нанимаются для нея княземъ, но она такъ упорно молчала, сурово сдвинувъ темныя брови и смотря куда-то въ сторону, что Поповъ тоже счелъ за лучшее замолчать.

Взглянувъ теперь на ея хорошенькое и, по большей части, по профессіональной привычкѣ всѣмъ привѣтливо улыбающееся лицо, легко было замѣтить на немъ выраженіе злобы, вражды, мрачнаго ожесточенія. Трудно было сказать, что именно происходило въ ней. Она безотчетно злилась на князя Ефима Петровича Черемисинова, уже нѣсколько лѣтъ содержавшаго ее, — злилась за то, что вотъ онъ пріѣдетъ теперь къ ней и сдѣлаетъ недовольную, кислую гримасу, узнавъ, что въ циркъ съ нимъ она сегодня не поѣдетъ, а проведетъ время у какой-то больной сестры: «самъ онъ сытъ, такъ ему и дѣла нѣтъ до голодныхъ! Ему весело, такъ онъ и знать не хочетъ, что у другихъ сердце кровью обливается! Его бы посадить на мѣсто другихъ, пулю бы въ лобъ себѣ пустилъ. Имъ бы все по щучьему велѣнью, по моему хотѣнью, а нѣтъ, такъ горло себѣ перерѣзать готовы! Привередники!» Раздражалъ ее и ея спутникъ: «Тоже негодяй. Истерзалъ, загубилъ Дуню, а самому и горя мало! Кабачный засѣдатель! Одна рожа чего стоитъ! Какъ могла смотрѣть-то на него Дуня? Вчужѣ смотрѣть на него тошно, а быть его женой… вотъ-то пытка!» И точно девятый валъ, поднималось надъ другими волнами чувствъ тяжкое сознаніе, что, можетъ-быть, больше всего страдала Дуня изъ-за нея, изъ-за Аграфены Николаевны, когда она, Аграфена Николаевна, ушла отъ нея и, превратившись въ Алису Николаевну, начала ту жизнь, которую ведетъ и теперь: «На глаза перестала пускать, хлѣбъ съ водой ѣла, а о помощи не просила, подлыхъ денегъ не хотѣла брать. Подлыя? Подлыя? да развѣ я сама-то ре знаю, что онѣ подлыя? Развѣ я отъ радости на этотъ хлѣбъ пошла?»

И вдругъ передъ нею возстало все ея прошлое, мрачное, скорбное, позорное прошлое…

Дуня и Груша остались въ жалкомъ подвалѣ сиротами — Дуня восемнадцати лѣтъ, Груша десяти. Сиротокъ пожалѣли разныя родственницы и знакомыя, такія же нищія, какъ онѣ, — пожалѣли Дуню за то, что она «ангелъ небесный по кротости», а Грушу за то, что она «картина писаная». Помочь онѣ могли только тѣмъ, что сначала совѣщались между собою, ахали и охали, а потомъ нашли единственный исходъ къ спасенію — выдали Дуню замужъ за человѣка, «стоявшаго на линіи» — за канцелярскаго служителя, который «не сегодня, такъ завтра въ чины произойдетъ». Франтикъ, бахвалъ, циникъ съ распущенною нравственностью смазливаго писаришки, готоваго за деньги продать душу и тѣло, начальническій угодникъ и шпіонъ, съ девизомъ «въ бараній рогъ согнулъ бы всѣхъ, если бы моя власть», онъ далъ себя сосватать, такъ какъ Дуня, дочь мелкаго лакея и горничной со стиркой, была крестницей «самого», и не каялся, покуда «самъ» тянулъ его за уши по лѣстницѣ канцелярскаго служенія, но какъ только прежній «самъ» умеръ и на его мѣсто сѣлъ другой «самъ» со своими клевретами, такъ тотчасъ же Иванъ Петровичъ сталъ называть Дуню «ободранной кошкой», дѣтей ея «щенками» и жаловаться, что его «молодость заѣли», навязавшись ему на шею да еще съ сестренкой въ придачу. Какъ это всегда бываетъ съ такими людьми, онъ сразу опустился, лишившись поддержки. Онъ началъ въ это время запивать и въ пьяномъ видѣ безцеремонно-цинично приставать къ «картинѣ писаной», которая тогда только-что вышла изъ пріюта и которой шелъ уже шестнадцатый годъ. Приставанья, безцеремонныя и недвусмысленныя, были такого рода, что строптивая по натурѣ и шустрая дѣвочка начала ясно сознавать, что онъ, ютясь со всей семьей, а въ томъ числѣ и съ нею, въ одной каморкѣ, не сегодня, такъ завтра, либо самъ ее силой погубить, либо другимъ за бутылку водки продастъ. Отъ такого злодѣя не убережешься! Груша хорошо знала жизнь.

Съ выраженіемъ ненависти искоса взглянула Аграфена Николаевна при этомъ воспоминаніи на сидѣвшаго съ нею въ саняхъ Ивана Петровича. Онъ, одинъ онъ, толкнулъ ее въ пропасть. Сестру ея билъ, дѣтей колотилъ, ее преслѣдовалъ, отъ него, отъ этого грѣха ходячаго, и убѣжала она. Сестра же даже и не подозрѣвала, отъ чего она бѣжала. Молода она была, не хотѣлось разсказывать сестрѣ всего: стыдно было. «Глупая, тогда всего еще стыдилась! Тоже въ пріютѣ научилась институтку разыгрывать, жеманилась да восклицала при каждомъ пустякѣ: „ахъ, дѣвицы, какой стыдъ и срамъ!“ Прачкины да судомойкины всѣ дочери были, дома съ мужчинами, отцами и братьями попросту, чуть не въ повалку спали, одѣвались другъ при другѣ въ одномъ углу, а манерничать научились, не хуже институтокъ кобенились!» Она злилась теперь на все и всѣхъ — на пріютъ, на благодѣтелей, устроившихъ его, на воспитанницъ, изуродованныхъ имъ. И въ какое время она бѣжала изъ дома сестры: когда сестра, избитая, мучилась отъ преждевременныхъ родовъ, а онъ, этотъ негодяй, въ той же комнатѣ въ пьяномъ видѣ хотѣлъ силой погубить ее, Грушу!

— Стой! стой! — раздался голосъ Ивана Петровича, и, обратившись къ Аграфенѣ Николаевнѣ. Поповъ съ обычной язвительностью проговорилъ: — Вы, сестрица, отвыкли отъ трущобъ-то… Не оступитесь у насъ… полъ склизкій… Тутъ непривычные-то люди лбы расшибаютъ…

И, разыгрывая роль вѣжливаго кавалера, онъ помогъ Радиной выйти изъ ея щегольскихъ саней.

Не прошло и пяти минуты какъ Аграфена Николаевна, миновавъ темный коридоръ съ промозглымъ воздухомъ, большую неопрятную кухню и полутемную комнату съ какимъ-то копошившимся въ ней передъ огаркомъ свѣчи человѣчкомъ, съ большими очками въ мѣдной оправѣ на носу, штопавшимъ какую-то ветошь, вступила въ большую комнату, тускло озаренную свѣтомъ старой лампы, и, разглядѣвъ у стѣны постель и лежавшую на ней исхудалую фигуру женщины, сбросивъ на полъ свою дорогую ротонду, бросилась къ ней и съ рыданіями опустилась на колѣни, отыскала исхудалыя руки больной и прижалась къ нимъ губами, громко причитая, какъ послѣдняя баба-поломойка:

— Сестрица ты моя родная!.. Дуня-голубушка!.. Прости ты меня, окаянную!.. До чего довели тебя люди-губители! Чтобы имъ всѣмъ ни дна, ни покрышки! Проклятые! А я-то и не знала, не вѣдала!..

Ей нужно было въ эту минуту, громко крича, причитая, выплакать свое горе, свою злобу, свою обиду. Простолюдинка никогда не умирала въ ней.

Чуть-чуть въ отдаленіи стояли два мальчугана-подростка лѣтъ девяти и десяти, не безъ любопытства, какъ настоящіе дикари, смотря на эту барыню, кричавшую и плакавшую у постели ихъ матери. А въ сосѣдней каморкѣ, около копошившагося надъ штопкой ветоши низенькаго человѣка, съ большими очками въ мѣдной оправѣ на носу, сидѣлъ, пригнувшись, Иванъ Петровичъ и ироническимъ тономъ таинственно пояснялъ ему:

— Драму-съ разыгрываютъ… къ театральнымъ представленіямъ очень привычны, какъ же! Сами не разъ передъ публикой выступали, пѣли, подольчикъ подергивая и теребя: «Смотрите тутъ, смотрите тамъ!» Потѣха!

— Бѣсовъ тѣшатъ, о смертномъ часѣ не думая, — прошамкалъ старикъ, очевидно, только смутно понимая, что ему говоритъ Поповъ.

III.

— Полно, Груша, полно… души мнѣ не надрывай! — шептала едва слышно большія, машинально проводя рукой но головѣ снова причитавшей у ея постели сестры, увидавшей, что надежды на выздоровленіе больной нѣтъ. — Обѣимъ намъ не легко было… обѣимъ Богъ не далъ счастья… Твой хлѣбъ тоже не сладокъ.

— Сладокъ! таково-то сладокъ, что иной разъ съ души воротятъ! — почти выкрикнула Аграфена Николаевна. — Руки не разъ на себя хотѣла наложить отъ этой сладости! Душонка только подлая, трусливая, развращенная, силъ не хватало!

И вдругъ она разразилась признаніями, проклиная людей, жизнь.

Когда ушла она изъ дома отъ ненавистнаго ей человѣка, который проходу ей но давалъ. — попала она въ руки купца-савраса. Не силой онъ ее взялъ, рожей своей смазливой, разбойникъ, обольстилъ, удалью своею прельстилъ, и не думала, не гадала она, въ какой адъ она попадетъ. То въ ногахъ онъ у нея валялся, разгуливая съ нею, то надругивался всячески надъ нею, арапникомъ ее билъ въ пьяномъ видѣ, какъ собаку, билъ, всяческими послѣдними словами ругая. Дома его отецъ съ матерью за то, что онъ съ какой-то нищей дѣвчонкой путается, тупымъ ножомъ рѣжутъ, грозятъ наслѣдства лишить, а онъ на ней все вымещаетъ, точно не онъ ее погубилъ, а она его съ пути совратила. Терпѣла она все, потому что спорвоначалу влюблена въ него, душегубца, была, а потомъ просто съ голоду подохнуть боялась. Смерть-то страшна была. Охъ, какъ страшна! Работать надо бы было, а что она знала? Бѣлье шить умѣла. Много ли этимъ наживешь, особенно какъ ни машинки нѣтъ, ни знакомствъ хорошихъ? Насмотрѣлась она, какъ бѣлошвейки-то нищенствуютъ, а потомъ ни за грошъ, ни за денежку пропадаютъ. Одна, вонъ, изъ пріютскихъ же подругъ билась-билась, да, въ концѣ-концовъ, когда голодать стало не подъ силу, руки на себя и наложила — изъ пятаго этажа во дворъ выбросилась. Продаться не хотѣла, потому что грѣхъ это. А на себя-то руки наложить не грѣхъ? Еще какой грѣхъ-то, что и отмолить нельзя. Тоже и къ сытости она, Аграфена Николаевна. привыкла: купецъ-то билъ, а кормилъ и поилъ на убой, потому тощихъ не любилъ, содержалъ на всемъ готовомъ. Можетъ-быть. и не ушла бы она отъ него, все претерпѣла бы, если бы не поженили его силою отецъ съ матерью. Тогда-то и хлебнула она еще большаго горя. Пока человѣкъ сытъ — все ему полгоря, а вотъ какъ сегодня не поѣшь, да завтра не поѣшь — тутъ на все пойдешь, и тѣло, и душу продашь. Огонь и воду, и мѣдныя трубы она прошла. Можетъ-быть, такъ на панели и сдохла бы, какъ собака, если бы голосъ не выручилъ. Вотъ, въ пріютѣ учили божественное пѣть, а пришлось потомъ у Берга да по загороднымъ ресторанамъ, чортъ знаетъ, что пѣть. «Антошку наизнанку» пѣла! Купецъ ея чего другого не зналъ, а мерзости всякія на зубокъ зналъ и ее имъ научилъ. Въ отдѣльные кабинеты тоже приглашали потомъ пѣть. Стала какъ сыръ въ маслѣ казаться. Еще бы! стыдъ потеряла, совѣсть продала, — тутъ ужъ живи, не тужи! Зато и одобряли-то какъ саврасы! Заставятъ разныя пакости продѣлывать — ну, и первый ты у нихъ человѣкъ! Негодяи! Ну, а что же дѣлать, коли жить хотѣлось, коли съ пира-то въ смрадный подвалъ опять попасть страшно было, коли знала, что все равно и въ этомъ смрадномъ подвалѣ та же гибель ждетъ? А смерть-то страшна!

— Охъ, Груша, Груша, страшна смерть, — въ полузабытьѣ прошептала умирающая, слышавшая только послѣднія слова изъ всей страстной исповѣди сестры.

— Тебѣ что! Ты праведница! Ты весь вѣкъ честно прожила! — возразила Аграфена Николаевна. — А я… ни на этомъ, ни на томъ свѣтѣ прощенья мнѣ нѣтъ…

— Дѣти… дѣтей на голодъ, на погибель оставлю… — послышался глухой голосъ больной и въ немъ сказывался ужасъ. — Не дѣвочки, слава Богу, а все же… страшно за нихъ… ворами съ голоду люди дѣлаются… убійцами!.. Ты ужъ не оставь ихъ!..

— За звѣря меня, что ли, считаешь! — воскликнула Аграфена Николаевна.

— Отцу не давай… такому онъ ихъ научитъ, что ни чести, ни совѣсти не будетъ.

— Да ты, Дуня, не думай объ этомъ…

— Поклянись! — опять прошептала, не слушая успокоеній, больная: — поклянись, что не оставишь… умереть дай спокойно…

— Вотъ тебѣ крестъ!.. Передъ образомъ клянусь!.. Чтобы мнѣ ни дна, ни покрышки. Чтобы на томъ свѣтѣ мнѣ мѣста не было…

Больная замоталась.

— Благословить хочу, дѣтки, образъ гдѣ?

Аграфена Николаевна засуетилась, поднялась съ полу, достала деревянный образъ, съ котораго уже давно была содрана риза, подвела къ больной и дѣтей. Мальчики ея немного дичились.

— Умираю, дѣтки… тетка вотъ у васъ замѣсто матери будетъ.. Любите, ее… Да ты поклянись, Груша… Охъ, благослови васъ Господь… Силъ нѣтъ…

Она безсильно выпустила изъ рукъ взятый ею образъ и съ безпомощно протянутыми вдоль тѣла руками словно застыла, глядя въ пространство широко открытыми испуганными глазами и перебирая пальцами одѣяло. Можетъ-быть, передъ нею проходили мрачныя картины ея многострадальной жизни, — можетъ-быть, предсмертныя муки пересилили все и заставляли думать только о томъ, какъ боль грызетъ ей кости. Аграфена Николаевна примостилась на какомъ-то табуретѣ около кровати и обняла дѣтей, держа ихъ около себя. Больная что-то едва слышно шептала и стонала, казалось, ничего не видя, ничего не сознавая… Можно было уловить только отдѣльныя фразы:

— Ни радости, ни просвѣта. О-охъ! Слава Богу, что мальчики… а то что бы было…

А въ сосѣдней комнатѣ Иванъ Петровичъ, вернувшійся послѣ поисковъ за докторомъ, своимъ хриплымъ насмѣшливымъ тономъ снова таинственно пояснялъ старику:

— Какъ я говорилъ, такъ и вышло, какого доктора теперь сыщешь? Это она только, шалая, настаивала: вынь да положь ей доктора! А, чай, и они за день-то набѣгаются. Всякій спокоя себѣ желаетъ!

— Охъ, какъ безъ спокоя жить, какъ безъ спокоя жить! — завздыхалъ старикъ, плохо понимая, что ему говорятъ, или просто уже не интересуясь тѣмъ, что не касается его.

— Одинъ обѣщалъ заѣхать: «отдохну, говорить, и пріѣду!» — продолжалъ Поповъ. — Толку-то только никакого не выйдетъ. Мертваго не воскресишь! Раньше надо было думать о спасеніи. А теперь поздно метаться да трагедіи разыгрывать… И какъ это она командовать научилась, какъ тряпками, людьми помыкаетъ…

И еще болѣе ядовито, раздраженный тѣмъ, что какая-то Аграфенка гоняла его, на ночь глядя, за докторами, онъ сталъ разсказывать:

— И то сказать: деньги форсу придаютъ человѣку.

— Извѣстно, безъ денегъ человѣкъ не человѣкъ, червь послѣдній, ничтожный, — прошамкалъ старикъ.

— Еще бы! — согласился Поповъ. — Ну, вотъ она и форсить. Я, молъ, и такая, и сякая, пресмыкайтесь передо мною! Тысячи зря швыряетъ, благо деньги не свои, а княжескія, не трудомъ заработанныя, а родная сестра, родные племянники съ голоду помирали. Я ужъ не говорю о себѣ: меня чужимъ, меня врагомъ считала, потому что старую-то хлѣбъ-соль забыла, забыла, что я молодые годы изъ-за того убилъ, что навязалъ на шею не одну ея сестрицу, а и ее, тогда еще соплячку десятилѣтнюю.

IV.

Князь Ефимъ Петровичъ Черемисиновъ былъ очень недоволенъ, сдвинулъ свои и безъ того почти сросшіяся брови, закусилъ нижнюю губу и сдѣлалъ кислую гримасу, не заставъ Алису Николаевну дома и услыхавъ отъ ея горничной, что «онѣ уѣхали къ своей умирающей сестрицѣ» и «неизвѣстно когда вернутся домой». По субботамъ зимой Алиса Николаевна и князь всегда бывали по вечерамъ въ циркѣ. Это вошло въ привычку. Вообще князь въ послѣдніе годы привыкъ во всякое время заѣзжать въ нанимаемую имъ квартиру Алисы Николаевны, какъ домой, пріѣзжая въ столицу по желѣзной дорогѣ сначала изъ своего полка, а потомъ, по выходѣ въ отставку, изъ своего имѣнія, отстоявшихъ отъ Петербурга въ нѣсколькихъ часахъ ѣзды. Другой квартиры въ Петербургѣ онъ теперь не нанималъ, останавливаться въ отеляхъ уже давно отвыкъ и въ квартирѣ Алисы Николаевны чувствовалъ себя «дома», «въ семьѣ». Другой семьи у него не было, если не считать всякихъ дальнихъ родственниковъ, прожившихся дядюшекъ, тетушекъ и троюродныхъ сестрицъ, ищущихъ жениховъ, да старой дѣвственницы-сестры его отца, проживавшей въ его имѣніи. Правда, гдѣ-то за границей еще скиталась его мать, попавшая съ разгульныхъ оргій въ исповѣдальни католическихъ патеровъ, но съ матерью у него никогда не было ничего общаго. Съ дѣтства она чуть не возненавидѣла его за то, что онъ и неуклюжей мѣшковатой фигуркой, и почти сросшимися черными бровями, и исподлобья смотрящими глазами, и узенькимъ упрямымъ лбомъ, и даже такими наслѣдственными привычками, какъ закусыванье нижней губы и обкусываніе ногтей, напоминалъ ей ея покойнаго мужа un ours mal léché, чуть не убившаго ее за первую и послѣднюю ея измѣну ему и погибшаго на дуэли съ ея любовникомъ, оставивъ ее опозоренною на жертву сплетенъ и пересудовъ. Данной ей мужемъ пощечины и брошеннаго ей въ лицо слова «тварь» она никогда не могла забыть и, глядя на морщившаго лобъ и закусывавшаго нижнюю губу некрасиваго сына, всегда думала, что и этотъ злой медвѣжонокъ способенъ на то же. Она приложила всѣ старанія, чтобы выдрессировать своего «отвратительнаго медвѣжонка», отучить его закусывать удила, и научить его, какъ слѣдуетъ себя вести въ обществѣ богатому и независимому человѣку — быть сдержаннымъ, носить маску невозмутимаго равнодушія, относиться ко всему съ холоднымъ высокомѣріемъ, считать себя въ правѣ дѣлать все, не отдавая никому отчета ни въ чемъ. Медвѣжонокъ прошелъ эту школу отлично и, казалось, превратился въ бездушнаго идола, равнодушнаго къ добру и злу, презирающаго всѣхъ и все, людей, мысли и нравственныя правила, не любящаго никого и не нуждающагося ни въ чьей любви. Что-то странное стало происходить въ его жизни только съ той поры, какъ онъ встрѣтился съ Алисой Николаевной. Сближеніе ихъ произошло самымъ пошлымъ и обыкновеннымъ для кутящей молодежи образомъ. Она была красива собой, бойко распѣвала шансонетки, била доступна за деньги для каждаго; онъ былъ сильно возбужденъ оргіей и не жалѣлъ на свои прихоти не имъ нажитыхъ, оставленныхъ отцомъ денегъ. Они познакомились, сошлись. Онъ, какъ это дѣлалось имъ уже не разъ, просто швырялъ деньги за право развлекаться съ нею, какъ развлекался съ другими, и даже не воображалъ, что для нея въ эту минуту онъ является благодѣтелемъ, избавителемъ, что въ сущности онъ спасаетъ ее не только отъ скитаній по разнымъ кабачнымъ кафе-шантанамъ, но, можетъ-быть, отъ голодной смерти, такъ какъ ее уже гнали съ квартиры за неплатежъ денегъ, а закладывать было-уже нечего. Вѣроятно, ихъ знакомство скоро прекратилось бы такъ же внезапно, какъ и началось, такъ какъ онъ постоянствомъ не отличался, говоря, что «это скучно». Но въ дѣло вмѣшалась случайность. Подвозя однажды Алису Николаевну домой, онъ выскочилъ изъ коляски, зацѣпился шпорой за подножку, упалъ и сломалъ себѣ ногу и руку. Въ этотъ вечеръ у него была особенно тяжела голова и особенно рѣзвы были ноги. Алиса Николаевна вскрикнула отъ ужаса, но не растерялась, быстро распорядилась, чтобы больного несли къ ней, а уже черезъ полчаса около него возились два доктора и фельдшеръ, нашедшіе, что переломы очень сложны и что не особенно благопріятно для исхода болѣзни то состояніе, въ которомъ находился больной при паденіи. Когда возникъ вопросъ, куда и какъ перенести больного, Алиса Николаевна рѣзко и рѣшительно воспротивилась всякимъ совѣтамъ и оставила его у себя. Въ первые дни онъ совершенно пассивно и равнодушно относился къ ея заботливому уходу за нимъ, къ тому, что она неотступно проводитъ при немъ дни и ночи, допуская только въ самыхъ необходимыхъ случаяхъ фельдшера замѣнять ее. Съ эгоизмомъ ребенка, больного или старика, онъ не спрашивалъ ее, не устала ли она. не тяжело ли ей проводить съ нимъ долгія, безсонныя ночи, не загонялъ ли онъ ее своими нетерпѣливыми требованіями подать ему то или другое, не огорчаютъ ли ее его безконечные капризы. Онъ даже не думалъ объ этомъ. Наконецъ, когда перевязки были ослаблены и онъ могъ впервые уснуть послѣ долгой безсонницы сладкимъ сномъ, онъ, чувствуя облегченіе, слабымъ голосомъ замѣтилъ ей:

— Скучно тебѣ сидѣть около меня. По ногамъ и рукамъ связалъ я тебя…

— Чѣмъ это? — удивилась она. — Развѣ ты по своей охотѣ разбился? Несчастье съ каждымъ можетъ случиться. Ты ужъ лучше лежи да молчи, а то докторъ забранится, что ты волнуешься. Сказалъ, что тебѣ покой нужнѣе всего…

— Ты добрая, — безсознательно сказалъ онъ.

— Такъ и угадалъ! — простодушно засмѣялась она. — Развѣ добрыя-то такія бываютъ? Вотъ у меня сестра, такъ та добрая. Ей люди зло дѣлаютъ, а она терпитъ да добромъ имъ отплачиваетъ.

Она шутливо прибавила:

— А я что? Собачонки вотъ такія же добрыя бываютъ: накормятъ ихъ люди, онѣ и лижутъ имъ руки.

— Такъ это ты за то за мной ухаживаешь, что я тебя накормилъ? — съ гримасой спросилъ онъ.

— А то какъ же? — возразила она. — Я, можетъ-быть, либо съ голоду умерла бы, либо руки на себя наложила бы, когда ты встрѣтился… Да ты не разговаривай. Докторъ спать тебѣ велѣлъ больше, а ты болтаешь. Я и уйду этакъ-то.

— Ну, ну, не буду, строгая сидѣлка! — остановилъ онъ се, чувствуя себя особенно хорошо въ это утро: во всемъ тѣлѣ была слабость, боли почти не чувствовалось, настроеніе было дремотное.

И впервые, подъ вліяніемъ сладкаго возвращеніи къ жизни, въ его душѣ пробудилось къ ней теплое чувство и шевельнулось что-то въ родѣ упрековъ совѣсти: «умирала съ голоду и потому вела Богъ вѣсть какую жизнь… а онъ даже и не зналъ, сколько и за что онъ платитъ»… Впрочемъ, болѣе всего его трогало то, что она «приноситъ ему жертву», не выѣзжая въ театры, на пикники, сидя неотступно у его постели, ухаживая за нимъ, перенося его капризы. Онъ, втянувшійся съ юности въ пустую жизнь, не могъ понять, что она, въ сущности, отдыхала въ эти дни отъ безпутной жизни, чувствовала себя впервые въ жизни въ роли заботливой жены и домовитой хозяйки. Разъ она услыхала, какъ одинъ изъ его двоюродныхъ дядюшекъ, навѣстившій его, говорилъ ему о его матери, которой далъ знать о его болѣзни и которая сухо отвѣтила, что она не можетъ пріѣхать изъ-за границы.

— Ну, и мать же у тебя! — не удержалась Алиса Николаевна по уходѣ стараго дяди. — Да я бы, сломя голову, прискакала изъ-за всякихъ заграницъ, если бы узнала, что у меня сынъ боленъ… А, впрочемъ, я-то рада, что она не пріѣдетъ. Увезла бы тебя у меня…

— Большая бы была потеря! — съ гримасой проговорилъ онъ.

— Для тебя, можетъ-быть, не большая, а для меня большая…

— Вотъ какъ! — коротко промолвилъ онъ.

Она промолчала.

Разъ онъ, проснувшись, увидалъ, что она сидитъ у окна и плачетъ. Сталъ разспрашивать, о чемъ плачетъ. Соскучилась сидѣть около него, больного? Дѣйствительно, это скучно! Но онъ скоро выздоровѣетъ и развяжетъ ей руки.

— Перестань! перестань! — нетерпѣливо остановила она его. — Ничего-то ты не понимаешь! Не было и не будетъ въ моей жизни лучшей поры, чѣмъ теперь. И вокругъ меня, и во мнѣ такъ-то тихо, тихо… точно Господь все мнѣ простилъ… вотъ сестра, будь она здѣсь, посмотрѣла бы теперь на меня — и она простила бы… Только вотъ какъ вспомню, что все это пройдетъ — слезы душатъ…

— Хотѣла бы, чтобы я еще разъ руку и ногу сломалъ? — довольно ласково посмѣялся онъ.

— Не шути такъ! Ты въ мою душу не заглядывалъ, тебѣ потому и смѣшно… А я, вотъ если бы ты хоть чуточку любилъ меня — Господи, да я бы для тебя на все готова…

— Да я же тебя люблю, — продолжалъ онъ шутить.

Она хорошо знала этотъ ироническій тонъ, — вздохнула и промолчала.

Когда онъ впервые поднялся съ постели и увидѣлъ себя въ зеркало — онъ просто испугался: всегда смуглое съ сильнымъ румянцемъ лицо съ узенькимъ лбомъ и сросшимися черными бровями теперь было страшно: это были кости, обтянутыя желтой кожей подъ топорщившейся щетиной черныхъ волосъ.

— Какъ это ты меня не боялась — я страшнѣе всякаго покойника, — сказалъ онъ.

— Я даже и вниманія-то не обращала на это, — отвѣтила она, пожимая плечами. — Вотъ у меня мать въ чахоткѣ умерла, такъ мнѣ она всякихъ красавицъ дороже и лучше была… хоть бы живымъ шкелетомъ она была — я и тогда бы ея руки цѣловала да красивѣе всѣхъ ее считала… ужъ такъ-то мы любили одна другую… Ты, конечно, этого не понимаешь… мать тебя не любила за то, что некрасивъ ты былъ, ты ее тоже не любилъ, ну, а если съ кѣмъ валандался въ жизни, такъ только ради красоты…

— Странная ты, — задумчиво проговорилъ онъ. — Тебѣ иногда приходятъ въ голову такія мысли, какихъ мнѣ никогда не приходило…

— Глупая и необразованная я, — просто отвѣтила она.

Онъ улыбнулся и, смѣясь, привлекъ ее къ себѣ.

— Вотъ ты сдѣлай и меня такимъ глупымъ и необразованнымъ…

Дней черезъ пять послѣ этого разговора онъ уже могъ выѣзжать изъ дома, но о продолженіи службы нечего было и думать. Онъ рѣшился перебраться на отдыхъ въ свое имѣніе, гдѣ хозяйничала дорогая ему по воспоминаніямъ дѣтства старая княжна-тетка. Съѣздивъ въ имѣніе, онъ недѣли черезъ двѣ вернулся въ Петербургъ и, пріѣхавъ къ Алисѣ Николаевнѣ, рѣшилъ:

— Завтра надо намъ найти квартиру попросторнѣе, чтобы мнѣ было удобно останавливаться во время пріѣздовъ въ Петербургъ.

Квартира была найдена, и съ этой поры князь Ефимъ Петровичъ Черемисиновъ останавливался во время частыхъ пріѣздовъ въ Петербургъ у себя дома, т. е. въ квартирѣ Алисы Николаевны Радиной.

V.

Еще первый разъ съ того достопамятнаго дня, когда онъ заболѣлъ, онъ не засталъ ее дома. Побродивъ безцѣльно по комнатамъ, онъ, что-то насвистывая отъ раздраженія, чувствовалъ, что ему чего-то недостаетъ, наконецъ, сказалъ горничной, что онъ уѣзжаетъ, и уже черезъ полчаса, хмурый, сидѣлъ въ обществѣ своихъ однокашниковъ по школѣ и пріятелей однополчанъ въ циркѣ. Его спросилъ кто-то объ Алисѣ. Всѣ привыкли видѣть его съ нею. Не больна ли она? Онъ мелькомъ отвѣтилъ, что у нея кто-то умираетъ. Кто-то шутливо замѣтилъ: «А! семейная утрата!» Кто-то тутъ же посмѣялся: «Надолго ли надѣнется трауръ?» Потомъ всѣхъ занялъ новый дрессированный на свободѣ жеребецъ, выведенный на арену цирка. О жеребцѣ довольно горячо поспорили. Кавалеристы пустили въ ходъ нѣсколько техническихъ выраженій. У нихъ тоже шла своя спеціальность и они гордились этимъ въ душѣ. Одинъ изъ присутствовавшихъ въ ложѣ стариковъ-кутилъ былъ настоящій «лошадникъ» и могъ надуть самого пройдоху-цыгана, по увѣренію самихъ лошадиныхъ барышниковъ на конной. Затѣмъ, зѣвая, компанія просмотрѣла еще два нумера, изрекла: «уличныхъ акробатовъ приглашаютъ», рѣшила, что тутъ «скучища» и поѣхала ужинать за городъ, такъ какъ надо же какъ-нибудь убить время. Изъ нихъ никто не жилъ: они только «прожигали жизнь» и «убивали время». Черемисинову стало невыносимо скучно, онъ словно что-то потерялъ и не могъ найти. Онъ хотѣлъ-было ѣхать домой, отговариваясь усталостью, но ему замѣтили, что, вѣроятно, ему дона не придется особенно отдыхать, такъ какъ Алиса Николаевна, вѣроятно, или еще не вернулась отъ умирающей, или уже оплакиваетъ ее. «Изъ цирка попадешь въ драму!» опять пошутилъ кто-то. «Пожалуй, что и такъ! — мелькнуло въ головѣ Ефима Петровича: — Алиса такая впечатлительная, вспыльчивая. Съ сестрой она не видалась давно. Вѣроятно, теперь происходитъ у нихъ цѣлая драма. Плачутъ». Онъ сдѣлалъ брезгливую гримасу. Драмъ онъ не любилъ. Заплаканныя лица некрасивы.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже сидѣлъ въ отдѣльномъ кабинетѣ съ товарищами и пилъ шампанское, чувствуя особенную жажду. Еще нѣсколько минутъ — и отдѣльный кабиветь огласился пѣснями цыганъ. «Визжатъ какъ; Алиса въ сто разъ лучше поетъ», — мелькнуло въ головѣ Черемисинова и тутъ же онъ со сдвинутыми бровями и закушенвой губой подумалъ, совсѣмъ хмелѣя: «Не поетъ, а плачетъ она теперь», и онъ почувствовалъ еще большую жажду. Онъ всегда заливать виномъ вспыхивавшій въ немъ огонекъ смутныхъ угрызеній совѣсти, раздраженія, неудовольствія. Кѣмъ и чѣмъ онъ былъ недоволенъ теперь, — въ этомъ онъ не могъ бы дать себѣ отчета. Просто въ этотъ день все и всѣ раздражали и злили его.

'Только въ два часа дня въ воскресенье онъ заѣхалъ со смущеннымъ видомъ провинившагося школьника къ Алисѣ Николаевнѣ и, не заставъ ея дома, такъ какъ она была на панихидѣ, почти обрадовался. Все же есть отсрочка для непріятныхъ объясненій. Какихъ объясненій? Онъ и самъ не зналъ, но предчувствовалъ, что будутъ какія-то объясненія, досадуя заранѣе на это. Разспросивъ, когда она вернется, когда будутъ похороны, онъ уѣхалъ, сказавъ, что онъ пріѣдетъ въ Петербургъ, вѣроятно, не ранѣе субботы. Катя едва сдерживалась отъ смѣха, глядя на его помятыя черты и виноватое выраженіе смущеннаго лица, думая при этомъ: «И задала бы тебѣ сегодня гонку Алиса Николаевна, увидавъ, насколько ты нынче хорошъ. Погулялъ, видно, вволю!» Катя почему-то была твердо увѣрена, что Алиса Николаевна имѣетъ «полное свое право» задавать князю гонку. Тоже бѣда, если имъ волю дать! Князь же, пріѣхавъ на дебаркадеръ желѣзной дороги, опять почувствовалъ сильнѣйшую жажду и велѣлъ въ буфетѣ подать себѣ зельтерской воды и коньяку, — побольше коньяку, поменьше воды. Цѣлыхъ три дня онъ хандрилъ, чувствовалъ себя скверно. И съ концѣ недѣли, переступая порогъ будуара Радиной, имѣлъ то же виноватое выраженіе лица, какое подмѣтила Катя у него въ воскресенье.

Подходя къ Алисѣ Николаевнѣ, онъ увидалъ характерную складку между ея бровями и сразу понялъ, что она сильно не въ духѣ. Онъ зналъ, что въ такія минуты отъ нея можно ждать самыхъ невообразимыхъ бурныхъ сценъ, и чувствовалъ всегда себя въ этихъ случаяхъ въ положеніи безпомощнаго ребенка, на котораго разсердилась мать и которому она грозитъ, что, «она его броситъ, какъ щенка, на дорогѣ, — пусть ищетъ другую маму».

— У тебя, голубка, горе случилось большое, — началъ онъ, цѣлуя ея руку.

— Еще бы не большое! Другой-то сестры не было и не будетъ! — отрывисто отвѣтила она, холодно прикоснувшись губами къ его лбу. — Съ дѣтскихъ лѣтъ замѣсто матери мнѣ была. Обмывала, обувала. Это я-то только, неблагодарная тварь, добра не помнила, дала умереть ей, какъ собакѣ, безъ ухода, безъ призора.

— Ты же говорила что она видѣть тебя не хотѣла, — вставилъ онъ.

Она вспылила:

— Видѣть не хотѣла! Еще бы, тварь погибшую видѣть! Да у нея сердце надрывалось при мысли о томъ, какъ я живу, на какія деньги кормлюсь. Я должна была у нея въ ногахъ валяться да прощенье себѣ вымолить, насильно должна была помочь, а меня, подлую, пугало, что со мной будетъ, если я развратничать перестану.

— Зачѣмъ ты такъ говоришь?! На что эти слова? — остановилъ онъ ее осторожно, дѣлая брезгливую гримасу. — Мы же теперь живемъ, какъ мужъ и жена.

Она точно осатанѣла.

— Какъ мужъ и жена! какъ мужъ я жена! — выкрикнула она, сверкая. глазами. — Да если бы мы такъ-то жили, такъ ты бы хоть взглянулъ, какая такая у твоей жены сестра умерла, какъ приняла твоя жена эту потерю, хоть бы помолился съ женою у ея гроба. А тебѣ что? Хоть бы я сама у гроба умерла, хоть бы я повѣсилась съ горя! Еще бы! Нашей сестры много. Хоть прудъ. прудя нами! Были бы деньги, а за деньги десятки купишь. Еще лучше будутъ! Поди-ка, я вчера, я третьяго дни, и во всю недѣлю, во-всю развернулся, благо у «жены» горе, благо жена не помѣшаетъ Богъ вѣсть съ кѣмъ валандаться. Ахъ, вы, мужья изъ-подъ ракиты!

И уже совсѣмъ язвительнымъ тономъ стала разсказывать:

— Нѣтъ, вотъ Николай барабанщикъ простой, изъ жидовъ выкрестъ, а куда сердечнѣе тебя… душа у человѣка есть. Только узналъ, что сестра у меня умерла, сейчасъ прибѣжалъ; «не надо ли чего, кумушка, не прикажете ли похоронами распорядиться, вы вѣдь въ этихъ дѣлахъ ничего не поникаете». Вѣнокъ на гробъ сестрѣ принесъ.

Князь съ гримасой усмѣхнулся:.

— На чай захотѣлъ получить!

— Ну, а хоть бы и такъ, такъ что же изъ того? — запальчиво возразила она. — Онъ человѣкъ бѣдный, ему каждый грошъ дорогъ. А вы, — ну, хоть бы изъ-за того палецъ е палецъ стукнули, чтобы я хоть на минуту подумала: «какой онъ у меня добрый, тоже заботится обо мнѣ», такъ нѣтъ, вы вѣдь деньги платите, такъ чего вамъ еще заботливость проявлять?… Ахъ, да что я попусту-то тутъ размазываю, время на разговоры трачу! Ѣхать мнѣ надо, о дѣтяхъ сестры хлопотать, въ школу ихъ надо отдать… я не позабочусь — на улицѣ погибнутъ…

Она позвонила я начала отдавать приказанія горничной, не обращая вниманія на князя, точно его и не было въ ея будуарѣ.

VI.

Въ небольшой приготовительной школѣ, гдѣ уже окончились субботнія занятія и только-что разошлись по домамъ ученики, произошелъ небольшой переполохъ. Содержательница школы Анна Ивановна Бѣльская, бѣлокурая, высокая и худощавая женщина съ выцвѣтшими голубыми глазами, съ очень рано покрывшимся мелкими морщинками продолговатымъ лицомъ нѣмецкаго типа и съ выраженіемъ озабоченности въ каждой его черточкѣ, только-что собралась отдохнуть часокъ послѣ классныхъ субботнихъ занятій, какъ къ ней въ спальню, запыхавшись, вбѣжала коренастая молодая служанка, изъ деревенскихъ, и торопливо заявила, что ее требуетъ какая-то важная-преважная барыня — сама вся въ черномъ, а въ ушахъ серьги брульантовыя такъ и торятъ, такъ и горятъ. Она, Дарья, домой изъ лавки бѣжала, такъ видѣла, какъ барыня, изъ кареты въ окно высунувшись, швейцара ручкой поманила и спрашивала, гдѣ помѣщается приготовительная школа, и на чай ему сунула за то, что онъ указалъ. Загорѣлая, какъ полольщица на огородѣ, Дарья, вѣчно ради усердія метавшаяся и бѣгавшая изъ угла въ уголъ, какъ угорѣлая, уже предчувствовала, что и ей можетъ перепасть кое-что на чай отъ этой важной-преважной барыни, а безъ чаевъ никакъ нельзя, такъ какъ тутъ всѣ «сердешныя» изъ-за гроша бьются, какъ рыба объ ледъ.

— Шурочка, выйди ты, а я сейчасъ, лифъ только застегну да волосы приведу въ порядокъ, — обратилась, приподнимаясь съ кушетки, Анна Ивановна къ своей племянницѣ, молодой дѣвушкѣ, сидѣвшей за грудою тетрадей и съ перомъ въ рукѣ просматривавшей ихъ, — приземистой, немного толстоватой и, пожалуй, довольно красивой, если бы не темно-рыжій цвѣтъ курчавыхъ волосъ и не густыя веопушки на здоровомъ и румяномъ лицѣ.

— Хорошо, тетя, — отвѣтила дѣвушка. — Только зачѣмъ это не въ пріемные часы люди ѣздятъ?… Надо бы отучить отъ этого разгильдяйства…

— Ахъ, Шура, Шура, развѣ мы можемъ капризничать?.. Отучать!.. — со вздохомъ замѣтила тетка.

Дѣвушка слегка пожала плечами и пошла къ посѣтительницѣ, отбросивъ рукой назадъ свои свѣсившіеся на лобъ кудри. Та уже поджидала ее въ пріемной комнатѣ, разсматривая сквозь лорнетъ прищуренными близорукими сѣрыми глазами небогатую обстановку комнатъ: чистенькія вязанныя тамбуромъ и вышитыя гладью занавѣсочки, салфеточки, подушечки домашняго издѣлія, — грошовую щеголеватость бѣдноты, стыдящейся своей неприглядности и старающейся скрыть свои заплаты. Здороваясь съ незнакомой дамой въ траурѣ, молодая дѣвушка проговорила:

— Вц, вѣроятно, хотите кого-нибудь пристроить въ школу… Ma tante сейчасъ выйдетъ. У нея такъ мало свободнаго времени, и въ этотъ часъ по субботамъ она обыкновенно отдыхаетъ.

— Я не знала вашихъ порядковъ, — мелькомъ замѣтила посѣтительница и, видимо мало заботясь, помѣшала ли она кому-нибудь или нѣтъ, съ озабоченнымъ видомъ спросила: — Значить это училище содержите дама?

— Да, моя тетка, Анна Ивановна Бѣльская, и я, — начала молодая дѣвушка и не кончила.

Въ комнату вошла Бѣльская. Торопливо, съ любезною улыбкою, которая придавала ея помятому худощавому и продолговатому лицу какое-то мучительное выраженіе, отрекомендовалась посѣтительницѣ, та пожала протянутую руку и проговорила:

— Мнѣ нужно было отдать на полный пансіонъ двухъ мальчиковъ… Но вотъ ваша племянница говоритъ, что у васъ нѣтъ мужчинъ… что вы двѣ тутъ занимаетесь… и я, право, не знаю… мальчики большіе, девять и десять лѣтъ…

— Это, конечно, ваши родственники, такъ какъ вы слишкомъ молоды, — любезно начала Бѣльская.

— Какое тамъ молода! — небрежно замѣтила посѣтительница. — Но это точно не мои дѣти, а сироты моей покойной сестры… Только я ихъ не могу отдать на полный пансіонъ, гдѣ нѣтъ мужчинъ…

— У меня перебывало такъ много пансіонеровъ… вѣрьте мнѣ, — начала Бѣльская, робѣя при мысли, что у нея ускользнутъ два пансіонера, тогда какъ именно теперь деньги были нужны до зарѣзу, дѣла шли изъ рукъ вонъ плохо. — Мы съ Шурой привыкли обращаться съ мальчиками и слѣдить за ихъ нравственностью…

— Ахъ, я вовсе не о томъ! — быстро неребила посѣтителыища. — Точно за этимъ можно услѣдить!.. Мнѣ нуженъ практическій руководитель, который бы поставилъ ихъ на ноги… приготовилъ бы… вотъ что… Куда тамъ надо приготовить, чтобы они… ну, въ люди вышли, что ли?.. Голодные и холодные они… научить надо, чтобы могли служить… Я ничего этого не понимаю, тутъ нуженъ мужчина…

— Они круглые сироты? — полюбопытствовала Бѣльская.

— Гораздо хуже… у нихъ отецъ негодяй… — рѣзко пояснла посѣтительница.

— Тѣмъ болѣе вамъ надо отдать ихъ въ училище, гдѣ бы приложили всѣ старанія, всѣ заботы, чтобы изъ нихъ вышли честные и порядочные люди, — съ чувствомъ сказала Бѣльская, очевидно попавъ на любимаго конька. — А я могу сказать, что я смотрю на моихъ учениковъ, какъ на родныхъ дѣтей, и придаю особенное значеніе нравственному воспитанію… Заботливымъ присмотромъ я ласкою можно достигнуть если не всего, то очень многаго.

Посѣтительница почти не слушала ее, точно та говорила на невѣдомомъ ей языкѣ, а вслухъ озабоченно разсуждала:

— Ахъ, Боже мой, что же я стану дѣлать? Вотъ, думала, нашла приготовительное училище и еще такъ близко отъ себя, чуть не рядомъ, и вдругъ оказывается, что въ немъ мужчинъ нѣтъ! Какъ же обойтись тутъ безъ мужчины? Какъ и куда приготовлять ихъ, чтобы они въ люди вышли? Совсѣмъ я ничего этого сама-то не понимаю, а между тѣмъ, и ихъ отецъ-негодяй ничего не можетъ посовѣтовать, кабаки только знаетъ, и мой князь не умнѣе его, въ дѣлахъ ни уха, ни рыла не смыслитъ… ему бы только лошадьми барышничать…

— Вашъ мужъ? — спросила Бѣльская, услыхавъ слово «мой князь» и немного удивляясь вульгарности выраженій княгини.

— Да, князь Черемисиновъ, — мелькомъ отвѣтила посѣтительница. — Хуже всего то, что ихъ нужно сейчасъ же, сейчасъ же вырвать изъ рукъ негодяя-отца, пока онъ сгоряча согласился за отступное избавиться отъ нихъ и отдать ихъ мнѣ. У меня ихъ держать нельзя. Потомъ онъ, когда пропьетъ все, можетъ раскапризничаться и заломить съ меня еще больше отступного… а не могу же я разорять князя изъ-за чужихъ дѣтей…

— Это, значить, не отецъ, а чудовище! — начала съ негодованіемъ Бѣльская, и на ея худощавыхъ щекахъ выступили красныя пятна.

О несчастныхъ обиженныхъ судьбою дѣтяхъ она не могла спокойно слышать.

— Пропойца изъ подвала, — небрежно пояснила посѣтительница.

— О, несчастныя дѣти! — горячо воскликнула Бѣльская. — Уже ради одного этого, княгиня, прошу васъ отдайте ихъ ко мнѣ. Тутъ вѣдь пряио спасеніе дѣтямъ нужно. Имъ надо отдохнуть среди заботливости и ласки, забыть, что у нихъ нѣтъ ни матери, ни отца. И даю вамъ честное слово, что этотъ душевный отдыхъ они найдутъ здѣсь…

Посѣтительницу поразилъ задушевный, немного приподнятый тонъ Бѣльской, и она, щурясь, спросила:

— И вы такъ всю жизнь возитесь съ чужими дѣтьми?

Бѣльскую немного озадачилъ этотъ вопросъ. Она отвѣтила:

— Да; во-первыхъ, надо же какимъ-нибудь трудомъ добывать хлѣбъ, а во-вторыхъ, лучшаго, болѣе святого труда, чѣмъ воспитаніе и обученіе дѣтей, ни я, ни моя Шура не могли бы найти.

— Но это тяжелый трудъ и, вѣроятно, даетъ очень не много? — сказала посѣтительница, невольно бросивъ взглядъ на обстановку.

— Да, тяжелый, — согласилась Бѣльская: — когда сознаешь, что ни днемъ, ни ночью не принадлежишь себѣ, что не имѣешь права оставлять дѣтей безъ надзора, что за каждый изъ шагъ отвѣтишь Богу… Что же касается вознагражденія, то это вѣдь вопросъ относительный — съ насъ вполнѣ довольно, другимъ показалось бы, можетъ-быть, мало… но у насъ очень скромныя требованія…

— И вы такъ изо дня въ день живете среди чужихъ дѣтей, безсмѣнно, безъ отдыха? — удивилась посѣтительница, пожимая плечами.

— Да, — отвѣтила Бѣльская.

— Это, должно-быть, особенно трудно для барышни? — сказала посѣтительница, взглянувъ на племянницу Бѣльской.

— О, нѣтъ, я такой здоровый человѣкъ! — съ задорной усмѣшкой отвѣтила молодая дѣвушка и чуть-чуть насмѣшливо прибавила: — Что же маѣ можетъ быть труднаго? Всѣ и такъ думаютъ, что я барышня изъ булочной…

Посѣтительница улыбнулась, взглянувъ на ея румяныя щеки, покрытыя темными веснушками, и тоже невольно подумала: «точно, на булочницу, похожа», но тотчасъ же озабоченно и въ раздумьи проговорила:

— Да, но все же безъ мужчины какъ ихъ вывести въ люди…

— Вывести въ люди! — воскликнула почти съ упрекомъ Бѣльская. — Вывести въ люди! Девяти, и десяти лѣтъ дѣти, а мы будемъ думать, какъ ихъ вывести въ люди! Ихъ прежде всего самихъ людьми надо сдѣлать, княгиня, согрѣть ихъ душу, развить умъ, а тамъ… Господи, что же думать о будущихъ нарядахъ и украшеніяхъ, когда надо прежде всего вытащить человѣка изъ пропасти… Вы, княгиня, говорите, что они потеряли мать, что ихъ отецъ пропойца, что они живутъ въ жалкой средѣ, какъ же тутъ думать о чемъ бы то ни было кромѣ того, чтобы пристроить ихъ въ честную семью, приласкать и успокоить дѣтей, заставивъ ихъ забыть прошлое… Будемте же думать о настоящемъ, а о томъ, что дѣлать дальше, — объ этомъ еще будетъ время подумать послѣ.

Посѣтительница кивнула въ раздумьи головой.

— Такъ-то такъ… Вы мнѣ очень нравитесь и, пожалуй, вы правы… я ничего этого сама не знаю…

— Гдѣ же вамъ, въ вашей средѣ! — вставила Бѣльская.

— Ну, да будь, что будетъ… Я дѣтей привезу къ вамъ завтра же, если сойдемся въ условіяхъ…

— Я согласна, — заторопилась Бѣльская.

Въ разговоръ поспѣшно вмѣшалась племянница, съ тайнымъ страхомъ чувствуя, что тетка готова теперь взять дѣтей даже даромъ.

— У насъ, княгиня, — начала она немного дѣловито и сухо: — плата за пансіонеровъ одна для всѣхъ.

— Княгиня сказала, что ея племянники очень бѣдны, — перебила Бѣльская, боясь, что племянница испортитъ все дѣло.

Посѣтительница, однако, пояснила:

— Они нищіе, но плачу я.

— Я это такъ и понимаю, — коротко сказала племянница Бѣльской. — У насъ берутъ двадцать пять рублей въ мѣсяцъ за пансіонера съ обученіемъ, полнымъ содержаніемъ и стиркой бѣлья; одежда, конечно, своя.

— Разумѣется, если изъ одной семьи двое… — начала было Бѣлыская.

Но племянница не дала ей кончить.

— Насъ такъ много обманываютъ, такъ много не доплачиваютъ, — перебила она тетку: — что и при этой платѣ едва сводятся концы съ концами. Люди такіе безчестные, по большей части…

— Ну, ужъ я-то на подлецовъ насмотрѣлась! — рѣзко и горячо проговорила посѣтительница и, не торгуясь, согласилась на предложенныя условія.

Дѣти должны были быть привезены на слѣдующій понедѣльникъ.

Довольно долго послѣ отъѣзда княгини въ школьномъ помѣщеніи шло еще волненіе. Дарья съ торжествующимъ видомъ хвастала тѣмъ, что и ей княгиня дала на чай «цѣлый полтинникъ», и уже впередъ заявила, что такимъ господамъ, какъ она, и служить можно. Бѣльская благословляла судьбу, что ей можно будетъ принести пользу «несчастнымъ» дѣтямъ, и слегка упрекнула племянницу за то, что та немного рѣзко поставила вопросъ о деньгахъ: «такъ нельзя; школа не рынокъ, не гласная касса ссудъ». Племянница, въ свою очередь, съ улыбкой замѣтила ей, что если бы дать ей, Аннѣ Ивановнѣ, волю вести самостоятельно и денежныя дѣла школы, какъ она ведетъ обученіе, такъ онѣ давно бы умерли съ голоду: «къ сожалѣнію, самая лучшая духовная пища не нѣшаетъ умирать съ голоду». Всѣ эти чисто матеріалистическіе толки носили, однако, очень сердечный характеръ, такъ какъ и Дарья, хотя и видѣла нужду своихъ господъ, но не продала бы ихъ, «сердешныхъ», и за золотыя горы, уже ради одного того, что года два тому назадъ сама Бѣльская, какъ родная мать, отнеслась къ ней, къ Дарьѣ, когда у той «грѣхъ» случился, и она чуть не утопилась, и Бѣльская, въ свою очередь, могла упрекать за излишнюю практичность племянницу, но все же уважала ея стойкость и честность, и племянница могла подсмѣиваться надъ идеализмомъ «неисправимой» тетки, но все же благоговѣла передъ нею именно за этотъ идеализмъ, за эту неисправимость. Но какъ бы то ни было, всѣ заснули въ этотъ день спокойно, какъ наканунѣ настоящаго праздника.

VII.

Князь Ефимъ Петровичъ Черемисиновъ послѣ отъѣзда Алисы Николаевны, слегка опираясь на палку, съ которой изъ предосторожности рѣдко разставался послѣ перелома ноги, стать бродить по комнатамъ, не зная, за что приняться: ѣхать въ циркъ было еще рано, да и не хотѣлось ему сегодня показываться туда безъ Алисы Николаевны: «опять эти шалопаи повлекутъ чортъ знаетъ куда». Шалопаи! Онъ даже не подумалъ о томъ: что же такое онъ, если они, его старые собутыльники, шалопаи? Онъ, скучая, подошелъ въ гостиной къ роялю, хотѣлъ открыть его и поиграть, когда ему бросились въ глаза на крышкѣ рояля два предмета, которые онъ взялъ въ руки и началъ, сморщивъ лобъ, въ недоумѣніи вертѣть въ рукахъ. Онъ позвонилъ, явилась Катя.

— Это что? — спросилъ онъ ее.

— Фуражки-съ, — отвѣтила сна.

— Вижу, что фуражки, — сухо сказалъ внизъ. — Но откуда онѣ попали сюда?

— Ужъ и не говорите, ваше сіятельство, — жалующимся тономъ произнесла она, взявъ изъ его рукъ двѣ фуражки-- такія безпорядочныя дѣти, что просто бѣда. Въ эти три дня съ ногъ сбилась, прибирая за ними. Никакихъ порядковъ не знаютъ. Гдѣ что попало, тамъ то и бросаютъ…

Онъ нахмурился.

— Какія дѣти? — отрывисто спросилъ онъ.

— Племянники-съ Алисы Николаевны, — пояснила она.

— Они здѣсь?

— Въ гардеробной-съ Алисы Николаевны. Ихъ туда пристроили, покуда другого мѣста нѣтъ, — отвѣтила она и опять пожаловалась. — Не порядокъ тоже. Забывшись, сунешься туда неглижа, а они… тоже мальчишки большіе, а къ порядку не пріучены… въ растерзанномъ видѣ ходятъ… ни до кого дѣла нѣтъ… въ конфузъ вводить…

Онъ, не слушая ее, спросилъ:

— Они тамъ теперь?

— Тамъ-съ… въ карты играютъ… ни къ чему не пріучены…

— Въ карты играютъ? — удивился князь, пожимая плечами.

Онъ пошелъ въ гардеробную комнату. Тамъ сзади сдвинутыхъ шкаповъ стояла просторная кровать, застланная для двоихъ. У окна стоялъ ломберный столъ, а за нимъ сидѣли два мальчугана въ черныхъ блузахъ, игравшіе въ карты. Они горячо спорила и перекорялись: «Ты подсмотрѣлъ и подтасовалъ». — «Ну, да у тебя ужъ всегда одна пѣсня, когда проигрываешь. Жила!..» «А ты кошка блудливая: поймаютъ и хвостъ подожмешь!..» Оба были красны, у обоихъ были взъерошены волосы.

— Ого, какіе азартные игроки! — невольно сорвалось насмѣшливое восклицаніе у князя.

Мальчики замолчали, потупились и сразу задичились, опустивъ головы и смотря исподлобья на незнакомаго имъ господина, какъ пойманные звѣрки. Одинъ изъ нихъ — бѣлокурый — имѣлъ родственное сходство съ Алисой Николаевной, немного свѣтлѣе были у него курчавые волосы, немного менѣе тонки и правильны брови, но общій овалъ и черты лица очень напоминали ее. Другой, повыше, былъ не особенно красивъ, но его худощавое смуглое лицо было мужественно и выразительно, черные, похожіе на черный бархатъ, глаза были положительно прекрасны,

— Который изъ васъ старшій? — спросилъ снизь.

— Я, — отвѣтилъ брюнетъ.

— А какъ зовутъ?

— Василій.

— Такъ это тебя-то блудливой кошкой братъ называетъ?

Мальчикъ вспыхнулъ до ушей и грубовато отвѣтилъ:

— Послѣдъ бы онъ! Это Алексѣй блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ.

— Значитъ, ты жила? — спросилъ, шутливо князь.

— А что-жъ, такъ и сдаваться? Меня подвохомъ обремизятъ, а я молчи? Нѣтъ, шалишь! Я тоже знаю, какъ надувать-то умѣютъ нашего брата.

Князь усмѣхнулся.

— И всегда вы такъ ссоритесь за картами.

— Да какъ же не ссориться за картами? — спросилъ въ свою очередь Василій.

Князь опять усмѣхнулся. Онъ тоже всегда горячился въ игрѣ и считалъ проигрышъ чуть не личной обидой. Его партнеры умышленно проигрывали ему гроши, зная, что послѣ грошевого выигрыша онъ дѣлается необыкновенно добръ и щедръ, швыряя деньги зря.

— Во что же вы играете?

— Въ мельники…

— Какъ же его играютъ въ мельники?

Онъ присѣлъ. Дѣти, еще дичась, стали показывать, какъ играть въ мельники. Онъ обратилъ вниманіе на распухнувшія отъ времени сильно засаленныя карты, отъ которыхъ чѣмъ-то пахло, не то сыростью, не то табакомъ, какъ показалось ему. Онъ спросилъ:

— Изъ дома, вѣрно, карты привезли?

— Изъ дома.

— А другихъ игрушекъ не взяли?

— Какихъ игрушекъ?

— Ну, какія тамъ у васъ были…

— Никакихъ у насъ не была

— А книги?

— Книги? Да на что книги? Мы читать умѣемъ…

— Ну да, такъ вотъ, чтобы читать…

— Да мы и азбуку, и «Божій міръ» чуть не наизусть знаемъ..

— Ну, а другія книга?

— Другихъ книгъ нѣтъ..

— То-есть, какъ же его нѣтъ? — усмѣхнулся князь. — Книгъ много..

— У насъ нѣтъ.

— А-а!

Князь, впрочемъ, не особенно удивился этому. Онъ самъ почти не читалъ прежде книгъ, кромѣ французскихъ романовъ на сонъ грядущій; взялся за чтеніе только въ послѣднее время… по необходимости…

— Такъ что же вы дѣлали по цѣлымъ днямъ, вѣдь не все же играли въ карты? — полюбопытствовалъ онъ.

Мальчики засмѣялись.

— Тоже выдумали!… Мать заѣла бы, если бы увидала, что играемъ въ карты… Это тайкомъ играли…

— Такъ чѣмъ же занимались? — настаивалъ князь.

— Да мало ли работы въ домѣ! Сбѣгай въ лавку, щепокъ собери, дровъ наколи, воды принеси, помои вылей — эвона, сколько дѣловъ…

— А я шить тоже помогалъ матери, — вставилъ болѣе молчавшій Алексѣй.

— Онъ у насъ и за дѣвчонку сходилъ, — подшутилъ Василій.

— А что-жъ, если мать не могла одна справиться! — обидчиво вступился за себя Алексій. — Ты вонъ въ кабакъ за водкой для отца бѣгалъ — тебя не попрекаютъ: я помогалъ матери шить — такъ мнѣ глаза колютъ: «дѣвчонка!» «дѣвчонка!»

— А ты заплачь, да пожалуйся! — посовѣтовалъ съ ироніей Василій.

— Изъ-за всякой дряни плакать — много будетъ.

Князь остановилъ ссору шуткой:

— Ахъ, вы, воеводы!

И, помолчавъ, онъ заговорилъ снова:

— Значитъ, жилось-то плохо?

— На что хуже! Тоже, какъ мать-то слегла, — жутко стало, — пояснилъ Василій. — Терентьичъ, бывало, станетъ зудить: «по-міру съ отцомъ пойдете, по-міру съ отцомъ пойдете!» У него всегда такъ, затвердитъ сорока Якова — одно про всякаго. Тянетъ, тянетъ одно и то же — душу вымотаетъ. Заладилъ тутъ, что по-міру пойдемъ и тянетъ одну и ту же пѣсню. Ну, послушаешь, и станетъ жутко съ этого-то припѣва.

— Кто же это Терентьичъ? — спросилъ князь, недоумѣвая.

— Терентьичъ? — переспросилъ Василій, видимо удивляясь, что князь не знаетъ Терентьича. — Да жилецъ же нашъ… Старикъ-старьевщикъ…

— Вы жильцовъ держали? — сдѣлалъ вопросъ князь.

— А то какъ же жить-то? Три комнаты и кухню снимали да по угламъ отдавали, вотъ свой уголъ и обходился даромъ. Терентьичъ — завидущіе у него глаза! — и то завидовалъ намъ: «самъ бы снялъ квартиру, самъ бы снялъ квартиру, да не подъ лѣта!» А чего ему завидовать-то? Капиталы имѣетъ. Вотъ-то я вамъ скажу человѣкъ — жоха!

Василій, увлеченный воспоминаніями о Терентьичѣ, положилъ локти на столъ, подперъ кулаками подбородокъ и, даже забывъ объ игрѣ, сталъ разсказывать:

— Всякое-то онъ тряпье собираетъ: что купитъ, что съ помойныхъ ямъ соберетъ, что Христа ради выпросить. Домой вороха всякой дряни нанесетъ. Иной разъ даже духъ тяжелый идетъ отъ хлама. Я, бывало, подзуживаю — люблю я подзуживать: — «въ помойную бы яму это все!» а онъ мнѣ: «охъ, молодъ ты, охъ, молодъ ты! всякая-то тряпочка денегъ стоитъ, за всякую-то тряпочку деньги плачены. На свѣтѣ-то все денегъ стоить, все денегъ стоитъ, Богъ все создалъ людямъ на потребу», и разбирается въ хламѣ, сортируетъ, прилаживаетъ. Глаза еле видятъ, пальцы корявые, а шьетъ, заплатитъ, подшиваетъ, штопаетъ. И глядите: принесъ домой тряпки, а несетъ въ продажу жилеты, кофты, одѣяльца. «Все, людямъ, говоритъ, на потребу пойдетъ, на все покупатель есть. Иной нагъ и босъ, а тутъ и прикроетъ наготу-то свою грѣшную, обогрѣетъ косточки свои старыя». Дошлый старикъ, и смотрите, сколько накопилъ!

— Отецъ говоритъ: тысячи! — замѣтилъ Алоксѣй.

— Ну, что отецъ! — возразилъ съ пренебреженіемъ Василій. — У отца все тысячи. Самъ гроша нажить не умѣетъ, глаза на чужое и разгораются. Горькое тоже дѣло, такъ-то жить.

— Ты что же не сдаешь карты? — перебилъ Алоксѣй, видя, что Василій смолкъ и задумался, уставивъ въ пространство свои черные, выразительные глаза.

Василій не по-дѣтски вздохнулъ, снялъ со стола положенныя на него руки и сталъ сдавать карты.

— Князь уѣхалъ? — раздался въ передней голосъ Алисы Николаевны.

— Нѣтъ-съ, они здѣсь, — отвѣтила Катя.

— Здѣсь?

— Въ гардоробной-съ, съ дѣтьми, — таинственно пояснила горничная.

Алиса Николаевна отворила дверь и остановилась въ недоумѣніи!.. Князь, въ черной бархатной тужуркѣ, сидя спиною къ дверямъ, горячо разговаривалъ съ мальчиками, играя въ карты. Заслышавъ ея голосъ, онъ обернулся и не то съ пренебрежительной, не то съ ироническою улыбкой пояснилъ:

— А мы тутъ съ молодежью въ мельники дуемся! То по субботамъ въ циркѣ въ дураки играли, а теперь вотъ дома въ мельники… Молодежь вотъ просвѣщаетъ меня…

— Ну, что тамъ… — смущенно и сконфуженно сказала она. — Дикари они у меня.

— Нѣть, ты, Аля, не говори… много новаго мнѣ поразсказали, — замѣтилъ^: онъ ласково. — Ну, а ты съ успѣхомъ съѣздила.

— Да, нашла училище… Знаешь, и страшно отдать… и рада, что нашла, — начала она. — Понравилась содержательница… очень понравилась, но мужчинъ тамъ нѣтъ, страшно какъ-то… Конечно, это только на время, покуда…

— Дяденька, вамъ сдавать, — сказалъ Алексѣй, дотронувшись рукой до рукава князя.

Алиса Николаевна отрывисто остановила ого:

— Надо говорить: «князь», а не дяденька, — рѣзко замѣтила она.

Князь засмѣялся.

— Ничего, ничего, сойдетъ и такъ: дяденька, такъ дяденька, — сказалъ онъ и дажо погладилъ покраснѣвшаго отъ смущенія мальчугана по вьющимся бѣлокурымъ волосамъ, замѣтивъ, что въ этихъ глазахъ уже стоять слезы.

— Чай поданъ! — доложила Катя.

— Уже? — удивился князь и посмотрѣлъ на часы: было уже четверть одиннацатаго.

VIII.

Анна Ивановна Бѣльская была вдовою, проживъ въ замужествѣ всего полтора года, но всѣ знавшіе ее, смотря на ея стройную, дѣвственную фигуру, какъ-то всегда забывали объ этомъ обстоятельствѣ и говорили про нее:

— Ахъ, ужъ эти сентиментальныя старыя дѣвы изъ институтокъ, да еще притомъ нѣмецкаго происхожденія!

Нѣкоторые забывали даже ея настоящую фамилію, о называли ее дѣвической фамиліей; особенно вела она являлась куда-нибудь со своимъ братомъ.

— Вотъ докторъ Герлахъ, а это его сестра mademoisell Герлахъ, — рекомендовали ее люди незнакомымъ и заставляли ее краснѣть и немного обижаться.

Дѣлалось это и въ похвалу ей, и въ порицаніе, но какъ бы то ни было — безъ добродушной ироніи къ ней относились рѣдко. Она до пожилыхъ лѣтъ затягивалась въ корсетъ, до щепетильности любила порядокъ и аккуратность, была способна краснѣть отъ малѣйшаго двусмысленнаго намека, могла восторгаться, какъ пансіонерка, закатомъ и восходомъ солнца и красотами природы, хотя видѣла въ жизни только окрестности плоскаго и чахлаго Петербурга, умилялась возвышенными идеями и плакала надъ чувствительными книгами, не имѣла мужества пройти безучастно мимо облѣзлаго щенка, оборваннаго ребенка-нищаго или безпомощнаго старика-калѣки, доходила до обожанія къ своему младшему брату, доктору Карлу Ивановичу Герлаху, любила отдаваться свѣтлымъ воспоминаніямъ вообще о своихъ покойныхъ родныхъ, о которыхъ только эти воспоминанія и сохранились ею, такъ какъ вообще она была способна видѣть и помнятъ только свѣтлыя точки во мракѣ жизни. Подобные люди рѣдко бываютъ хорошими практиками, и Анна Ивановна, не будучи исключеніемъ, сводила въ послѣднее время концы съ концами въ своемъ скромномъ бюджетѣ только потому, что ея воспитанница и помощница Александра Васильевна Туликова, дочь ея покойной сестры, держала за послѣднее время, по выходѣ изъ гимназіи, въ своихъ юныхъ, твердыхъ, немного крупныхъ и красныхъ рукахъ бразды финансоваго управленія. Это финансовое управленіе было сильно потрясено и запущено прежде, несмотря на то, что у Анны Ивановны кое-что осталось послѣ смерти мужа, и школу она открыла, оставшись вдовой, только потому, что это «святое дѣло», говоря ея немного взвинченнымъ слогомъ. Средствомъ къ существованію школа для нея сдѣлалась позднѣе.

Попавъ въ эту школу, Василій и Алексѣй Поповы какъ-то сразу поняли, что Анна Ивановна и Александра Васильевна считаютъ ихъ членами своей семьи, что вообще здѣсь и Дарья членъ семьи, что тутъ никто и ничего не скрываетъ другъ отъ друга. Это бросилось имъ сразу въ глаза, какъ нечто совершенно новое въ ихъ жизни. До сихъ поръ они росли въ средѣ, гдѣ каждый старался что-нибудь скрыть отъ ближнихъ, какъ отъ злѣйшихъ враговъ или наглыхъ грабителей: матъ припрятывала гроши, чтобы ихъ не пропилъ отецъ; отецъ воровалъ послѣднія тряпки, чтобы тайкомъ напиться; старьевщикъ Терентьичъ тайкомъ, ночью, пересчитывалъ свои доходы-капиталы и, съ опаской, припрятывалъ вещи, добытыя имъ не совсѣмъ чистымъ путемъ; даже у тетки первое, что услышали они, былъ ея строгій наказъ сидѣть смирно въ гардеробной и не попадаться на глаза князю, когда онъ пріѣдетъ. Здѣсь же вся жизнь, каждый шагъ были какъ на ладони. Скрывать было нечего и не отъ кого. Мальчики выросли въ той средѣ, гдѣ люди знаютъ, что такое значитъ нужда, тяжелый трудъ, обманъ, и прежде всего сошлись на этой почвѣ съ Бѣльской и Туликовой. Въ первый же вечеръ за чаемъ, они не безъ сочувствія отнеслись къ Бѣльской, когда она, утомленная и поблѣднѣвшая за день, сказала:

— Ну, и устала же я сегодня!.. Понедѣльники — самые трудные дни…

— Да, выдался денекъ! Четверо изъ учениковъ въ моемъ классѣ ничего не знали… трое задачъ не могли рѣшить, — проговорила Александра Васильевна.

— Право, я ужъ думаю предложить нѣкоторымъ по воскресеньямъ приходить къ намъ уроки приготовлять, — полувопросительно произнесла Бѣльская.

— Тетя, да что вы! У насъ и безъ того только одинъ день въ недѣлю свободный! — воскликнула молодая дѣвушка.

— Ахъ, Шура, Шура! вѣдь ты же понимаешь, почему бѣдныя дѣти въ воскресные дни такъ плохо занимаются дома, — замѣтила тетка тономъ жалобнаго упрека. — У иного въ воскресенье дома-то не то трактиръ, не то адъ… тутъ не до ученья… ихъ пожалѣть надо, Шура!..

— А у насъ, бывало, и въ будни, и въ праздники всегда карамболь идетъ, — развязно вмѣшался въ разговоръ Василій. — Какъ отецъ урѣжетъ, такъ и пойдетъ карамболить…

— Ну, Богъ съ нимъ, съ этимъ прошлымъ, — ласково сказала Анна Ивановна. — Теперь для васъ новая жизнь начинается, благодаря княгинѣ, нашей тегѣ… добрая она… взяла васъ.

— Ну да, добрая! А мать-то чуть не полгода маялась безъ помощи, когда она въ каретахъ разъѣзжала, — рѣзко сказалъ Василій, повторяя сотни разъ слышанныя слова отца.

— Вася, Вася, вы еще молоды, чтобы судить старшихъ! — наставительно замѣтила Анна Ивановна.

— Эвона! Молодъ, не молодъ, а вотъ когда отецъ, бывало, налижется да оттузитъ, такъ все едино шея заболитъ и станешь тутъ судить да ругаться, даромъ, что самъ молодъ, а онъ старъ, — пояснилъ Василій. — Вотъ также и насчетъ тетки. У васъ что ни говорите, а не ругать ее нельзя за то, что она нашей матери дала умереть путь не съ голоду. Пріѣхала, когда ужъ и помочь нельзя было…

— Можетъ-быть, онѣ въ ссорѣ были, — сказала Бѣльская, вообще терявшаяся въ догадкахъ насчетъ семьи своихъ учениковъ: они совсѣмъ изъ уличныхъ мальчишекъ, отецъ ихъ пропойца, а тетка княгиня.

— Ну да, въ ссорѣ и были! — подтвердилъ Василій, утвердительно кивая головой.

— Такъ вотъ вамъ и нельзя судить, кто былъ виноватъ изъ нихъ: много пожить надо, чтобы понять это! — замѣтила Анна Ивановна.

— А по мнѣ, тотъ и виноватъ, кто богатъ, если другой человѣкъ съ голоду умираетъ, — безапелляціонно рѣшилъ Василій.

Онъ совсѣмъ не дичился и говорилъ съ Анной Ивановной, какъ съ давно знакомой…

— Ничего, обѣ онѣ славныя бабы, — разсказывалъ онъ авторитетно черезъ недѣлю про Бѣльскую и Тулинову у тетки. — И здорово же работаютъ: цѣлый день мечутся: то учатъ, то тетради правятъ, то прописи готовятъ, то по кухнѣ хлопочутъ… И то сказать, нужда научить калачи ѣсть.

— Ну, а содержатъ васъ хорошо? — спросила Алиса Николаевна, услыхавъ о нуждѣ Бѣльской.

— Пять разъ каждый день ѣдимъ. И кофе, и чай, и обѣдъ, и завтракъ, всѣ вмѣстѣ ѣдимъ, — однѣ онѣ куска не съѣдятъ, — объяснилъ Василій, не привыкшій дома не только къ роскоши, а даже къ ежедневному обѣду. — Нашему сластоѣшкѣ даже какихъ пряниковъ мятныхъ на-дняхъ давала Анна Ивановна! — прибавилъ онъ, указывая глазами на Алексѣя.

— А тебя безъ нихъ оставили? — пошутилъ бывшій тутъ же князь.

— Я не дѣвчонка, чтобы всякою дрянью брюхо набивать, — отвѣтилъ Василій. — Я этого вовсе не обожаю!

Онъ любилъ уже разыгрывать роль взрослаго и серьезнаго человѣка…

Алиса Николаевна успокоилась: дѣтей держать чисто, кормятъ до-сыта и учатъ, кажется, хорошо, — по крайней мѣрѣ, по словамъ самихъ дѣтей, работаютъ они много.

Въ разговорѣ дѣтей во всю зиму оставалась еще прежняя грубоватость словъ и выраженій, но въ манерахъ уже было менѣе угловатости, исчезли нѣкоторыя привычки въ родѣ громкаго потягиванія носомъ, когда надо было высморкаться, или въ родѣ подозрительнаго почесыванья ногтями головы и тѣла. Не ускользнуло отъ вниманія князя съ первыхъ же субботъ и то обстоятельство, что оба мальчика въ субботы вечеромъ и въ воскресенья утромъ сидѣли за тетрадями и готовили уроки.

— А вы, молодцы, работаете! — замѣтилъ онъ какъ-то Василью.

— Будешь работать, какъ знаешь, что Анна Ивановна убиваться начнетъ, если чего не приготовишь къ понедѣльнику: «Ахъ, Васенька, какъ же это можно!» — «Ахъ, милый, вѣдь тетя деньги за васъ платитъ, а вы какъ же ей отплачивайте?» — «Неблагодарность, Васенька, самая низкая черта въ людяхъ, а чѣмъ же вы можете отблагодарить тетю, какъ не прилежаніемъ?..» Да она безъ ножа зарѣжетъ этими самыми «ахами» да «охами». Всю душу вымотаетъ этими наставленіями: «Надо быть честнымъ! надо умѣть свой кусокъ хлѣба зарабатывать»… Она, конечно, сама сохнетъ надъ работой, такъ ей можно другихъ наставлять…

И вѣчно бойкій и шустрый Вася задумывался о чемъ-то, — можетъ-быть, о томъ, кто имѣетъ право учить другихъ честной жизни…

Онъ отлично и съ юморомъ копировалъ манеру Анны Ивановны, чуть не плакавшей, когда дѣти плохо учились въ этомъ передразниваніи была не мало комизма, но когда одинъ разъ Алексѣй вздумалъ, въ свою очередь, жалующимся тономъ сказать: «Тоже все ноетъ, ноетъ, надоѣло даже», — Василій вспылилъ и рѣзко оборвалъ его

— А вотъ я ей посовѣтую, чтобы она, вмѣсто того, чтобы ныть, порола да порола тебя за лѣность.

— А развѣ Алексѣй лѣнтяйничаетъ? — спросилъ князь, присутствовавшій при этой сценѣ.

— Бываетъ, что ариѳметику слезами отвѣчаетъ, — отвѣтилъ неохотно. Василій, хмуро взглянувъ на Алексѣя. — У него глаза на мокромъ мѣстѣ, такъ этотъ отвѣтъ всегда наготовѣ.

И съ досадой добавилъ:

— А вотъ нынче, какъ на зло, и мнѣ, пожалуй, слезами урокъ отвѣчать придется; задачи не могу никакъ рѣшить! — вздохнулъ онъ. — Вѣдь объясняла вчера Анна Ивановна и понять, я, а теперь выскочило все вонъ изъ головы, и конецъ!

— Дай-ка я помогу, — сказалъ князь и присѣлъ къ мальчугану. — Что тутъ надо сосчитать?

Василій сталъ объяснять. Задача была не очень сложная, но князь уже давно забылъ ариѳметику и всѣ эти дроби, правила товарищества и прочія ариѳметическія. премудрости. Онъ стать что-то путать. Василій зорко слѣдилъ за винъ, задумчиво покачивая головой, потомъ молча взялъ у него тетрадь и сквозь зубы сказалъ;

— Нѣтъ ужъ, князь, я лучше самъ дойду.

IX.

— Честь имѣю рекомендоваться, мадамъ: Иванъ Петровичъ Поповъ! У васъ тутъ обрѣтаются на полномъ пансіонѣ мои два шалыгана, такъ вотъ я и пришелъ поговорить по поводу изъ!

Анна Ивановна Бѣльская, къ которой обратился съ этими словами неожиданно явившійся къ ней Иванъ Петровичъ Поповъ, боялась, какъ огня, всѣхъ пьяныхъ, а отъ говорившаго по обыкновенію сильно пахло виномъ, и его физіономія и фигура не внушали ей никакого довѣрія. Какъ нарочно, Александры Васильевны и обоихъ пансіонеровъ не было дома: они совершали обычную послѣобѣденную прогулку. Въ головѣ Анны Ивановны мелькнула страшная мысль: «Это я есть тотъ злодѣй-отецъ, отъ котораго я спасаю дѣтей», и она сама почувствовала, что она, вдругъ, сдѣлалась похожею на мокрую курицу. У ней не попадалъ зубъ на зубъ, по она все же постаралась быть какъ можно любезнѣе, чтобы умилостивить «злодѣя», и невѣрнымъ голосомъ проговорила:

— Очень пріятно познакомиться!. Чѣмъ могу быть вамъ полезной?..

— Я, мадамъ, человѣкъ удрученный невзгодами, бѣдный и больной, — началъ сбивчиво пояснять Поповъ: — жмусь въ углу, живу впроголодь и мнѣ приходится поневолѣ прибѣгать къ человѣколюбивой помощи постороннихъ людей… Такъ вотъ казусъ случился; можетъ-быть, не сегодня, такъ завтра у васъ, мадамъ, будутъ наводить справки, у васъ ли учатся мои дѣти и сколько я плачу за нихъ…

— За нихъ платитъ ихъ тетка, княгиня, — робко начала Анна Ивановна.

— Княгиня! Ха-ха-ха! — захохоталъ Поповъ грубимъ смѣхомъ. — Распотѣшили, мадамъ, истинно распотѣшили! Это Аграфенка-то — княгиня! Грунька-то? Вотъ такъ фунтъ! Да такихъ-то княгинь по Невскому сотни ходятъ!.. Коли бы я захотѣлъ, такъ ее давно зарегистровали бы куда слѣдуетъ. Только я, какъ благородный человѣкъ памятуя, что она сестра моей покойной супруги и тетка моихъ дѣтей, щажу ее… Ну, да не о томъ рѣчь!.. Рѣчь моя о томъ, что она, тварь этакая, отняла у меня дѣтей, лишила отца единственной его поддержки и опоры и, кромѣ того, меня, какъ одинокаго, лишаютъ изъ-за этого поддержки человѣколюбивые люди, чортъ бы ихъ дралъ!.. «Тебѣ, говорятъ, некого кормить!..» Не отняли бы дѣтей, тогда и былъ бы достоинъ помощи, а теперь одинокъ, ну, значитъ, и не жди пособія… Такъ вотъ-съ, мнѣ и нужно ваше свидѣтельство о томъ, что я, именно я, а не кто другой, содержу дѣтей и плачу вамъ за ихъ обученіе… Справки всенепремѣнно будутъ наводить, таковы ужъ эти благодѣтели, рубля безъ справокъ не дадутъ, — такъ вы, мадамъ, и засвидѣтельствуйте… послѣднія, молъ, крохи за дѣтей отдаетъ… себя всего лишаетъ… Иначе, я принужденъ буду взять мальчишекъ обратно къ себѣ. Они и помочь могутъ престарѣлому отцу, и сумѣютъ заработать и себѣ, и ему на пропитаніе…

— Имъ еще выучиться прежде надо, — робко замѣтила Анна Ивановна.

— Нищимъ не до ученья, мадамъ, когда надо кусокъ хлѣба добывать, — рѣшилъ Поповъ, стукнувъ кулакомъ но столу.

— Да какъ же могутъ добывать кусокъ хлѣба такія дѣти! — воскликнула Бѣльская, вздрогнувъ отъ испуга.

— Ахъ, мадамъ, мадамъ, качая головой замѣтилъ Поповъ: — птицы небесныя, и тѣ умѣютъ добывать кормъ, а дѣти и подавно сумѣютъ… Да и свѣтъ не безъ добрыхъ людей: сами они не добудутъ — добрые люди дадутъ.

— Но не нищенствовать же имъ! — плаксиво-жалобно воскликнула Анна Ивановна.

— А, такъ вы мнѣ, старику, нищенствовать прикажете? — насмѣшливо спросилъ онъ, щуря пьяные глаза. — Они, сопляки, будутъ барчатами расти, а я буду христарадничать, несмотря на свои сѣдины? Нѣтъ-съ, мерси, боку мерси, мадамъ!

Бѣльская съ ужасомъ увидѣла, что онъ пошатнулся и сталъ икать. Выпитая имъ по дорогѣ къ ней для храбрости водка стала его разбирать.

— Я Грунькѣ не позволю ломаться надъ собою! — безсвязно заговорилъ онъ уже полусознательно. — Думаетъ, что она купила у меня дѣтей: заплатила грошъ и конецъ!.. Не принимать велѣла меня, на письма не отвѣчаетъ!.. Политика тоже своя… Нѣтъ, шалишь!.. У меня своя амбиція!.. Я тебѣ покажу! Я отецъ! Изъ моихъ дѣтей барчатъ дѣлаютъ, а меня голодать оставляютъ! Я покажу имъ, что я могу. Мнѣ стоитъ заявить, что такая-то непотребная женщина — сестра моей покойной супруги — отняла у меня дѣтей я съ малыхъ лѣтъ развращаетъ ихъ, тогда какъ я…

Онъ пошатнулся и взялся за спинку стула. Бѣльской показалось, что онъ сейчасъ начнетъ се бить этимъ стуломъ. Она была ошеломлена и этимъ визитомъ, и новостью о томъ, что княгиня — не княгиня, а падшая женщина, и требованіями Попова. Она стала растерянно его успокоивать:

— Будьте спокойны… будьте спокойны, если меня спросятъ, вы ли платите за дѣтей, я скажу, что вы… Простите, но у меня занятія…

— Ну, и ступайте, чортъ васъ возьми! — крикнулъ онъ, уже едва владѣя языкомъ и едва стоя на ногахъ.

— До свиданья! прощайте! — лепетала Бѣльская, провожая его къ выходной двери.

— Одолжите мнѣ, — забормоталъ онъ, останавливаясь въ дверяхъ и протягивая руку. — Келькъ шозъ, какъ говорятъ французы, чортъ ихъ дери!..

— Я не знаю, что же я могу, — начала она.

— Двугривеннаго, что ли, нѣтъ? — крикнулъ онъ, икая, и выругался: — нищая!

— О, какъ же, какъ же не быть, — обрадовалась Бѣльская возможности удовлетворить его просьбу и такъ дешево откупиться отъ «злодѣя».

Когда она заперла за нимъ дверь, у нея почти подкосились ноги: она едва дошла до своей спальни и почти упала на кушетку. Привелъ ее въ себя какой-то шумъ въ передней: это шумѣли краснощекая Дарья, отворявшая дверь, и Тулинова, вернувшаяся съ прогулки.

— У нашихъ дверей лежитъ, — разсказывала въ волненіи Тулинова.

— Его барыня выпускала, — пояснила Даша.

— Что же съ нимъ, дурно?

— Вьшимши-съ, вѣрно.

— Да кто онъ? зачѣмъ приходилъ?

— Это отецъ… Опять, видно, нализался! — раздался голосъ Василія Попова.

Когда на этотъ говоръ вышла Анна Ивановна, — она увидала на илощадкѣ лѣстницы около ихъ дверей лежащаго безъ сознанія и окруженнаго группой людей Ивана Петровича Попова.

«Злодѣй» спалъ, громко храпя.

X.

— Тетя, не лучше ли написать ей, чтобы она заѣхала къ намъ, чѣмъ валъ самимъ идти къ ней объясняться? Не того ли чести это будетъ для нея? — разсуждала Александра Васильевна, когда ея тетка, тревожно разсказавъ ей о посѣщеніи Попова и неожиданно сдѣланныхъ имъ открытіяхъ относительно мнимой княгини, собралась идти къ Аграфенѣ Николаевнѣ, чтобы передать той обо всемъ случившемся.

— Да развѣ я о ней забочусь, Шура? — воскликнула Анна Ивановна. — Дѣтей надо такъ или иначе спасти. Отъ этого звѣря можно всего ждать, а объясняться съ этой женщиной здѣсь будетъ почти невозможно. Гдѣ же тутъ? И тѣсно, и стѣны тонкія… И Вася, и Алеша могутъ услышать, да и ты, наконецъ, тутъ, отъ этихъ женщинъ чѣмъ дальше дѣвушка, тѣмъ лучше… Многаго здѣсь нельзя будетъ сказать ясно и опредѣленно…

— Да, но и идти къ ней, къ этой кокоткѣ… кто ее знаетъ, какова она?.. Еще непріятностей наговоритъ вамъ, по своей грубости, — хмуря лобъ, замѣтила Александра Васильевна. — Вообще я предчувствую, что эти дѣти принесутъ намъ еще много непріятностей.

— Шура, Шура, да развѣ они виноваты, что у нихъ такіе родные! — воскликнула Анна Ивановна.

— Я ихъ не виню, но непріятностей все же будетъ не мало…

Александра Васильевна нетерпѣливо пожала плечами и не сказала болѣе ни слова. Она знала, что остановить Анну Ивановну трудно, разъ дѣло идетъ о попыткѣ спасти дѣтей, но она въ то же время знала, что всякія душевныя волненія не дешево обходятся для ея теги.

Анна Ивановна пошла, волнуясь ужъ заранѣе отъ предстоящихъ объясненій и, въ сущности, не зная, какъ придется ей говорить съ мнимой княгиней и какъ приметъ та извѣстіе о происшедшемъ. Всѣ эти кокотки наглы и грубы…

Аграфена Николаевна изумилась, когда Катя доложила ей о приходѣ Бѣльской. Съ какой стати она пришла? Случилось что-нибудь экстренное? Дѣти напроказничали что-нибудь?.. Она съ озабоченнымъ лицомъ поспѣшила выйти къ посѣтительницѣ въ гостиную и на ходу уже спросила ее, здороваясь съ ней:

— Не случилось ли что-нибудь съ дѣтьми, что вы пришли?

— Нѣтъ, съ ними, слава Богу, ничего не случилось, но мнѣ нужно наговорить съ вами съ глазу на глазъ, — отвѣтила Анна Ивановна.

«Вѣрно, денегъ впередъ нужно», — мелькнуло въ головѣ Аграфены Николаевны, и она слегка поморщилась.

— Пройдемте въ мой будуаръ, — пригласила она посѣтительницу и пошла впередъ.

— У меня былъ отецъ дѣтей, — пояснила Бѣльская, когда онѣ вошли въ будуаръ.

— Негодяй! Узналъ-таки нашъ адресъ! Я не отвѣтила на его вопросъ, такъ самъ разузналъ! — рѣзко воскликнула Аграфена Николаевна и прибавила: — гоните его къ шею! Я всегда велю его гнать.

— Какое же я имѣю право? Да у меня и некому гнать, — сдержанно отвѣтила Бѣльская. — Я не держу лакеевъ. Онъ приходилъ по дѣлу. Онъ грозилъ, что онъ возьметъ дѣтей, если я не соглашусь лгать на сдѣланный мнѣ запросъ, онъ ли платить за дѣтей.

— Это еще что за фокусы? Зачѣмъ это ему понадобилось?

— Онъ говорятъ, — поясняла Бѣльская: — что благотворители лишаютъ его теперь помощи, какъ человѣка совершенно одинокаго, и что ему помогутъ, узнавъ, что онъ поддерживаетъ дѣтей.

— Не дѣтей онъ поддерживаетъ, а кабаки! — вспылила Радина. — Не станутъ помогать — издохнетъ скорѣе пропойца! Тѣмъ лучше!

— Да что-жъ мнѣ-то дѣлать? — сказала Бѣльская. — Весь вопросъ въ этомъ. Лгать я не умѣю и не хочу, но если и не буду лгать, то онъ и точно можетъ взять дѣтей къ себѣ и погубить ихъ…

— Такъ я и позволю, — крикнула Радина. — Я сестрѣ передъ ея смертью клялась, образъ со стѣны снимала, что никогда не оставлю ихъ, да, наконецъ, они не собачонки…

— Вы забываете, что онъ отецъ…

— Злодѣй онъ, а не отецъ! — перебила Бѣльскую Аграфена Николаевна. — Такихъ-то отцовъ въ тюрьмы сажать надо…

— Я понимаю все это, но какъ же быть-то? — серьезнымъ тономъ остановила ее Бѣльская. — Криками мы тутъ ничего по подѣлаемъ… Мнѣ кажется, вы не совсѣмъ понимаете серьезность положенія… Я вамъ должна сказать, что онъ грозилъ…

Анна Ивановна на минуту замялась, не рѣшаясь высказать правды.

— Онъ грозилъ, наконецъ, — продолжала она, собравшись съ силами: — что онъ будетъ жаловаться на васъ за то, что вы отняли у него дѣтей, его поильцевъ и кормильцевъ, и что вы развращаете ихъ… такъ какъ вы… простите меня, но я должна вамъ все сказать прямо и откровенно… Онъ сказалъ, что ему стоитъ только заявить, кто вы и какъ вы живете, и у васъ, ради вашего поведенія, отберутъ его дѣтей… Насколько я могу судить, онъ не остановится ни передъ какими средствами и погубить дѣтей ради какихъ-то грошей изъ мести вамъ… Право вѣдь на его сторонѣ… Я хоть женщина, не знающая законовъ, но я ясно сознаю это… Онъ можетъ отнять у васъ дѣтей, можетъ погубить ихъ… послать ходить по-міру, лишить воспитанія и образованія… Онъ отецъ…

— Кабачный засѣдатель онъ! опять строптиво выкрикнула Радина.

— А вы? — тихо, но твердо проговорила Бѣльская. — Что онъ скажетъ о васъ, если дѣло дойдетъ до суда?.. Вамъ, въ вашемъ положеніи, надо быть очень осторожной и войти въ какое-нибудь соглашеніе съ этимъ человѣкомъ, если вы хотите исполнить данную вами сестрѣ клятву и спасти этихъ дѣтей… Я надѣюсь, что вы смотрите на этотъ вопросъ серьезно… Сегодня этотъ человѣкъ приходилъ ко мнѣ требовать, чтобы я засвидѣтельствовала, что за дѣтей платитъ онъ; завтра онъ можетъ предъявить еще какія-нибудь требованія…

— О, онъ извѣстный шантажистъ!.. Обозлился, вѣрно, что я приказала его гнать и не даю ему ни гроша, не отвѣчая на его просьбы, — проговорила Радина.

— Надо обезоружить его… откупиться, что ли. Наконецъ, вашъ… — Бѣльская опять замялась и потомъ закончила: — вѣроятно, у вашего князя есть какія-нибудь вліятельныя знакомства, при помощи которыхъ можно сдѣлать этого человѣка неопаснымъ для его дѣтей.

Радина какъ-то безнадежно махнула рукой.

— Вы думаете, что этимъ господамъ есть какое-нибудь дѣло до нашихъ близкихъ, до этой голи? — съ горечью проговорила она. — Вонъ онъ цѣлую комнату отвелъ имъ подъ гимнастику. Такъ это его самого тѣшитъ, какъ они кувыркаются. А утруждать себя изъ-за нихъ онъ не станетъ…

— Я не знаю князя, но думаю, что вы-то сдѣлаете все, чтобы защитить дѣтей, — сказала Бѣльская твердо. — Я именно ради этого и безпокоила васъ…

Анна Ивановна оставила Радину въ сильномъ волненіи. Аграфена Николаевна съ красными пятнами на лицѣ ходила но своему изящному будуару и передумывала горькія думы о своемъ положеніи, то и дѣло поднося къ глазамъ платокъ. Поповъ, очевидно, мститъ ей за то, что она не принимаетъ его и не даетъ ему денегъ… За послѣднее время онъ дѣлалъ уже нѣсколько попытокъ проникнуть къ ней и сорвать съ нея хоть что-нибудь… Но не станетъ она швырять денегъ на этого негодяя и на его попойки въ кабакахъ… На это никакихъ средствъ не хватить… Но какъ же отдѣлаться отъ него?.. Онъ вѣдь на все пойдетъ, чтобы насолить ей… За нее вѣдь вступиться некому!.. Никогда никто не вступался за нее!.. Позорили, оскорбляли, надругались всѣ, и ни одной души не было, чтобы защитить се!.. А князь?.. Что же князь?.. У нея вотъ осенью сестра померла, такъ онъ только покутилъ съ кѣмъ-то лишнюю недѣлю — вотъ и все… Денегъ эти люди всегда дадутъ для удовлетворенія своихъ капризовъ, а принять участіе въ горѣ, похлопотать, пожертвовать своимъ спокойствіемъ — нѣтъ, на это они не пойдутъ… Что ему дѣти ея сестры!.. Ей только они и дороги, потому что это кровь родная, потому что Дунѣ-голубушкѣ она клялась не оставить ихъ, образъ со стѣны снимала… Туда же Господа призывать въ свидѣтели вздумала, окаянная, грязнымъ языкомъ своимъ клятвы давать вздумала!..

— Ахъ, Дуня, Дуня, хоть бы ты за меня заступилась, да помолилась! — громко закончила она свои думы и вся въ слезахъ заторопилась куда-то.

Черезъ нѣсколько минутъ она уже садилась въ щегольскую коляску, приказавъ кучеру ѣхать въ Ново-Дѣвичій монастырь.

«Помолиться — панихидку отслужить у Дуни на могилкѣ… горе ей наше повѣдать», — безсознательно, точно въ бреду бормотала она, глотая слезы.

XI.

Князь Ефимъ Петровичъ Черемисиновъ хорошо читалъ по лицу Алисы Николаевны всѣ ея душевныя настроенія. И эта морщинка между бровями, и эти красныя пятна на щекахъ, и эти упорно избѣгающіе встрѣчи съ чьими-нибудь взглядами, растерянные и потемнѣвшіе глаза всегда являлись ясными признаками ея тревоги, волненія или недовольства. Всѣ эти характерные признаки недовольства сразу подмѣтилъ онъ, явившись изъ имѣнія домой на другой день послѣ посѣщенія Бѣльской, и шутливо спросилъ:

— Мы не въ духахъ, кажется?

— Будешь не въ духѣ, когда одно горе пройдетъ, другое стрясется, — неохотно и отрывисто сказала Радина, ласково отвѣчая поцѣлуемъ на его поцѣлуй.

Онъ сразу понялъ, что причиной неудовольствія является вовсе не онъ, а кто-то другой или что-то другое.

— Портниха платье испортила? — опять пошутилъ онъ.

— Да, я вѣдь только объ этомъ и горюю всегда! — недовольнымъ и ироническимъ тономъ отвѣтила она.

Онъ самъ зналъ, что она одѣвается крайне просто и не прихотливо.

— Ну, ну, съ тобой и шутить нельзя! — ласково упрекнулъ онъ ее, видя, что шутка задѣла ее за живое.

— Мнѣ не до шутокъ сегодня, Фима, — отмѣтила она.

— Да что случилось-то? — настаивалъ онъ.

— Пустяки, — съ горечью отвѣтила она и добавила: — ты все равно не поймешь, изъ-за чего тутъ волноваться, какъ тогда не понялъ, съ чего я убивалась, когда сестра у меня умерла… Ну, а теперь никто у меня и не умеръ, а просто мальчиковъ отнимаютъ.

— Какихъ мальчиковъ? Кто отнимаетъ? — спросилъ ни въ недоумѣніи.

— Да вотъ нашихъ, Васю и Лешу… отецъ отнимаетъ ихъ.

— Что ты пустяки болтаешь, на что они ему? — раздражительно проговорилъ князь.

— На что? А на то, чтобы ему помогали люди на сиротъ, чтобы они бѣгали ему въ кабакъ, чтобы они по-міру ему гроши сбирали… Мнѣ насолить хочетъ.. Да онъ ихъ до острога доведетъ… меня на позоръ пустилъ, они въ острогѣ сгніютъ…

— Прежде чѣмъ ихъ до острога доведетъ, его самого туда упрячутъ! — раздражился еще болѣе князь и закусилъ губу.

Онъ заходилъ по комнатѣ, сдвинувъ почти сросшія брови и сквозь зубы бормоча:

— Негодяй… мерзавецъ!

Въ это время въ прихожей раздался знакомый двойной звонокъ, и черезъ минуту въ комнату вошли быстрой походкой, почти вбѣжали разрумянившіяся отъ ходьбы дѣти. Они выросли, поздоровѣли и похорошѣли за зиму. Лида смотрѣла бодро и весело. Послышались возгласы: «здравствуйте, тетя», и раздались поцѣлуи. Потомъ мальчики подошли поздороваться съ княземъ, и Леша, всегда нѣжный и ласковый, по обыкновенію, звонко поцѣловалъ руку князя. Князь ласково взглянулъ на миловидныя личики дѣтей, впервые ясно сознавая, что за эту зиму онъ привязался къ этимъ дѣтямъ, какъ въ роднымъ, какъ къ ихъ теткѣ, какъ когда-то къ своимъ корпуснымъ и полковымъ товарищамъ, не разсуждая, не анализируя своихъ чувствъ.

До этой минуты онъ никогда не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, съ какой стати онъ такъ усердно хлопоталъ объ устройствѣ въ своей бывшей гардеробной комнатѣ гимнастики для нихъ, ради чего онъ прозывалъ портного, чтобы устроить имъ для гимнастики удобные костюмы, почему онъ мимоѣздомъ и мимоходомъ накупаетъ книги въ хорошихъ переплетахъ для полюбившаго чтеніе Василья, что заставляетъ его покупать конфеты для лакомки Леши. Даже сегодня до этой минуты онъ не понималъ ясно, ради какихъ чувствъ онъ особенно старался достать на завтрашній дѣтскій спектакль въ циркѣ ложу. Никто его объ этомъ не просилъ, никто не напоминалъ ему, что это нужно сдѣлать, но какъ только онъ увидѣлъ афишу съ извѣщеніемъ о дѣтскихъ спектакляхъ, — ему тотчасъ же пришло въ голову, что дѣти будутъ рады этому неожиданному развлеченію.

Ничего не подозрѣвая, дѣти, по обыкновенію, начали весело болтахъ. Алексій хвасталъ тѣмъ, что его похвалила за успѣхъ во французскомъ языкѣ Александра Васильевна, замѣтившая въ мальчикѣ способность къ изученію языковъ и потому приналегшая въ занятіяхъ съ нимъ на французскій языкъ, а Василій, съ своей обычной серьезностью, дѣловито заявилъ:

— А мнѣ Анна Ивановна сказала, что я хоть сейчасъ могу сдать экзаменъ въ гимназію… Да я и самъ знаю, что не провалюсь и не ударю лицомъ въ грязь…

— Въ гимназію!.. въ гимназію!.. — нервно проговорила Алиса Николаевна, съ трудомъ сдерживавшая до этой минуты свое волненіе, и неожиданно разрыдалась.

— Аля, Аля, что съ тобой? — поспѣшилъ къ ней съ участіемъ князь.

Ее уже душилъ нервный припадокъ. Волненья послѣднихъ двухъ дней не прошли даромъ.

— Судьба проклятая, судьба проклятая! Отъ рожденія на гибель всѣ осуждены! — отрывисто, сквозь истерическія слезы говорила она, тщетно стараясь овладѣть собою. — Сестра покойная, святая женщина, чуть не съ голоду погибала… я чуть не дѣвчонкой еще грѣшницей окаянной сдѣлалась… Они вотъ теперь по-міру пойдутъ… Да за что же, за что же все это?.. Какъ Богъ-то попускаетъ?..

У нея судорожно сжимались руки, точно она кому-то грозила. Князь съ растеряннымъ видомъ успокаивалъ ее и давалъ ой воды. Оба мальчугана растерялись и не знали, что дѣлать, не понимая, что случилось. Василій нахмурилъ лобъ, Алексѣй, видимо, струсилъ, и въ его большихъ глазахъ стояли слезы. Князь удалилъ мальчугановъ.

Долго, оставшись наединѣ съ княземъ, сообщала Алиса Николаевна ему все, что она узнала отъ Бѣльской объ угрозахъ Ивана Петровича. Онъ — отецъ, онъ имѣетъ право взять дѣтей, она — падшая женщина; его извѣты могутъ, Богъ знаетъ, до чего довести, онъ говорилъ, что она только развращаетъ дѣтей. Но несчастныя дѣти погибнутъ, если онъ возьметъ ихъ. А она уже такъ привязалась къ нимъ, хорошія они, да и клятву давала она ихъ матери передъ ея смертью, образъ со стѣны снимала, что не оставить ихъ!

— На могилу вчера къ ней, голубушкѣ, ѣздила, панихиду служила, просила ее, родную, заступиться передъ Господомъ за сиротъ ея, — наивно закончила она, всхлипывая, свой разсказъ.

Князь въ волненіи ходилъ по комнатѣ и горячился, стуча по полу палкою, на которую онъ почти постоянно опирался послѣ перелома ноги.

— Что-жъ ты думаешь, что я управы не найду на этого мерзавца? Да я всѣхъ объѣзжу, чтобы ему заткнуть глотку. Шантажничать думаетъ… Ну, мы и посмотримъ, какъ-то это ему удастся!.. А Василья и Алексѣя я ему не отдамъ на пагубу. Мальчуганы только-что начали отдыхать, привязались къ намъ, а тугъ изъ-за всякаго негодяя опять гибнуть должны.

— Добрый ты, Фима! --тихо проговорила Алиса Николаевна, чутко ловя его горячія слова, и, охваченная чувствомъ благодарности, припала губами къ его рукѣ.

— Полно, что ты, что ты, — въ смущеніи сказалъ онъ, цѣлуя ее въ голову. — Это же наши пріемныя дѣти.

XII.

Впервые въ жизни князь Ефимъ Петровичъ Черемисиновъ стоялъ лицомъ къ лицу передъ какимъ-то каменнымъ барьеромъ, который нельзя было ни миновать, ни объѣхать, ни перескочить. Это его раздражало до бѣшенства. Онъ, богатый, независимый до этой поры, не стѣсняемый никѣмъ и ничѣмъ, привыкъ къ «моему нраву не препятствуй». До этой поры стоило ему захотѣть что-нибудь сдѣлать, — и его желаніе немедленно исполнялось, какъ бы ни было оно незаконно и безнравственно. Иногда приходилось платить дешевле, иногда дороже, но отказываться отъ исполненія своихъ прихотей не приходилось никогда, благо не было никакихъ нравственныхъ сомнѣній у него самого и были деньги для подкупа не особенно твердой нравственности другихъ. Теперь было не то. Куда онъ ни толкался — вездѣ ему говорили:

— Чужихъ дѣтей держать силой нельзя, если отецъ захочетъ вернуть ихъ къ себѣ. Прежде всего нужно его согласіе.

Какой-то почтенный по лѣтамъ и по офиціальному положенію старецъ, съ розовыми пухленькими щеками новорожденнаго младенца, шутливо замѣтилъ князю:

— Да вы посовѣтуйте лицу, которое хлопочетъ о дѣтяхъ, чтобы ихъ отца натолкнули на какое-нибудь уголовное дѣло и лишили на судѣ всѣхъ правъ состоянія, тогда дѣтей и можно будетъ у него отобрать.

Князь какъ-то безсознательно стѣснялся посвящать постороннихъ въ свое дѣло и не говорилъ никому, что хлопочетъ объ отнятіи у Попова правъ на дѣтей именно онъ самъ и его Алиса Николаевна.

— Да это негодяй и пьяница, его и наталкивать ни на что не надо? — воскликнулъ князь въ отвѣтъ на совѣтъ румянаго старика.

— Но онъ еще не въ тюрьмѣ и не судится? — спросилъ уже болѣе серьезно старый шутникъ, и съ его розовыхъ щекъ исчезли дѣтскія ямочки.

— Нѣтъ, — коротко отвѣтилъ князь, досадливо закусывая губу.

— Ну, такъ отнять у отца его право нельзя!

— Значитъ, дѣти такъ и должны погибать? — заволновался князь, сдвигая почти сросшіяся брови.

— Ахъ, мало ли уличныхъ дѣтей погибаетъ у пьяницъ-отцовъ! — брезгливо замѣтила особа, которой уже начинала надоѣдать эта шутка. — Это неизбѣжный законъ большихъ городовъ.

Князь окончательно разсердился.

— Значить, такъ имъ и гнить въ отцовскомъ подвалѣ, бѣгая по кабакамъ?

— Что дѣлать, что дѣлать! Пролетаріатъ не вами созданъ, и не мы его уничтожимъ, — сожалительно вздохнула особа и дружески-интимнымъ тономъ замѣтила: — И охота вамъ, князь, путаться въ чужія семейныя лѣта, въ дѣла какихъ-то пропойцъ! Исправите вы ихъ? Спасете ихъ семьи?… Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ!.. Вы же не барыня-филантропка, — закончилъ шутникъ: — тѣмъ свойственно вздыхать о каждомъ уличномъ мальчишкѣ и, спасая этихъ мальчишекъ отъ пьяныхъ отцовъ, не менѣе портить ихъ жизнь неумѣлымъ воспитаніемъ. Или вы, выйдя въ отставку, записались секретаремъ въ какой-нибудь благотворительный комитетъ отцвѣтающихъ дамъ-патронессъ?:. Сколько я васъ знаю — это не похоже на васъ… вы вѣдь не любитель древностей.

Любящій пошутить старикъ дружески положилъ свою пухлую выхоленную руку на руку князя и даль отеческій совѣтъ:

— Оставьте, князь, этихъ трущобныхъ героевъ… до добра сношенія съ ними не доводятъ. Это наглые и безсовѣстные шантажисты, и чѣмъ дальше отъ нихъ, тѣмъ лучше.

Результатомъ всѣхъ хлопотъ и совѣтовъ явилось то, что князь мысленно плюнулъ на всѣхъ вліятельныхъ и невліятельныхъ людей, обозвалъ «глупыми» всѣ наши законы и, въ концѣ-концовъ, рѣшилъ сдѣлать проще — швырнуть денегъ этому пропойцѣ-огцу и войти съ нимъ въ полюбовное соглашеніе насчетъ того, чтобы онъ за извѣстную ежемѣсячную плату отказался формально отъ правъ на своихъ дѣтей. Князь былъ убѣжденъ, что это можно сдѣлать, и въ тотъ же день, вечеромъ, поѣхалъ разыскивать Попова Едва ли онъ самъ могъ бы объяснить, что на чувство заставляло его хлопотать такъ настойчиво объ этихъ дѣтяхъ, — упрямое ли желаніе своевольнаго богача сдѣлать, во что бы то ни стало, по-своему и «обломать» какого-то ничтожнаго пропойцу-чиновника въ отставкѣ; пробудившаяся ли въ немъ безсознательная привязанность къ этимъ дѣтямъ; желаніе ли успокоить сдѣлавшуюся еяу дорогою женщину, которой онъ былъ радъ сдѣлать этотъ «подарокъ», какъ дарилъ ей до этой поры золото и брильянты? Онъ и не задумывался надъ этимъ вопросомъ, а просто мысленно твердилъ себѣ:

«Ну, мы еще посмотримъ, какъ онъ отниметъ у Али этихъ дѣтей».

Въ этой фразѣ слышалась угроза.

Ивана Петровича князь засталъ дома и засталъ не пьянымъ, такъ какъ тотъ успѣлъ немного вытрезвиться отъ утренняго опьянѣнія и только собирался напиться снова вечеромъ. Пробираясь по темному коридору въ сопровожденіи дворника въ грязное жилище Попова, князь морщился отъ промозглаго воздуха и не безъ отвращенія думалъ о томъ, что за люди живутъ въ стихъ трущобахъ… Это отвращеніе невольно отразилось на его лицѣ, когда онъ, миновавъ какія-то жалкія каморки, встрѣтился лицомъ къ лицу съ Иваномъ. Петровичемъ въ довольно просторной, но грязной комнатѣ.

— Чему обязанъ этакою честью? — особенно любезно проговорилъ Поповъ, когда князь сказалъ, кто онъ.

Появленіе въ этомъ жилищѣ наряднаго франта не могло изумить ни дворника, ни сосѣдей, ни самого Попова: путь въ это логово былъ знакомъ всякимъ филантропамъ, которыхъ Поповъ осаждалъ своими просьбами. Но Поповъ быль удивленъ, услыхавъ фамилію посѣтителя.

— Не угодно ли присѣсть?

Поповъ вытеръ рукавомъ сидѣнье деревяннаго стула.

— Благодарю!

Князь, однако, не сѣлъ.

— Мнѣ надо переговорить, о вашихъ дѣтяхъ, въ которыхъ я принимаю участіе, — сказалъ онъ. — Вы были тутъ у содержательницы пансіона, гдѣ они воспитуются и угрожали…

— Ничѣмъ и никому я, ваше сіятельство, не могу угрожать, довольно жалобно перебилъ князя Поповъ. — Я человѣкъ, удрученный невзгодами, старый, больной и бѣдный… Гдѣ же тутъ угрожать!.. Угрожать могутъ намъ, а не мы, униженные и оскорбленные… Мнѣ просто опора нужна… такъ вотъ я и приходилъ сказать, что я безъ дѣтей, безъ единственной опоры моей, не могу жить…

— Вамъ, однако, было дано отступное за то, чтобы вы навсегда оставили въ покоѣ своихъ дѣтей, — сухо замѣтилъ князь.

— Я, ваше сіятельство, не Іуда Искаріотскій, чтобы за тридцать серебрянниковъ продавать своихъ дѣтей, — со вздохомъ произнесъ Поповъ. — Конечно, я былъ бы радъ, если бы я могъ существовать безъ ихъ помощи, а они получали бы образованіе, приличное дѣтямъ благороднаго человѣка… Но что же дѣлать, если безъ нихъ я остаюсь безъ помощи, если добрые люди гонятъ меня именно потому, что я отдалъ въ чужія руки дѣтей… Отецъ, отдавшій своихъ дѣтей Богъ вѣсть кому, Богъ вѣсть въ какія руки, развѣ онъ можетъ быть достойнымъ состраданія и участія?.. Люди не знаютъ, что не радость заставляетъ иногда отцовъ поступаться своими правами… Неужели и вы думаете, ваше сіятельство, что я могу быть, врагомъ своихъ дѣтей? Нужда, только нужда заставила меня и отдать ихъ, я заставляетъ теперь требовать ихъ къ себѣ…

— Нужда! Вамъ же можно помочь, если вы согласитесь никогда не требовать къ себѣ дѣтей, — перебилъ его князь. — Я готовъ назначить вамъ ежемѣсячное пособіе, если вы не будете… Ну, если вы оставите дѣтей въ покоѣ… Имъ нужно дать образованіе, поставить ихъ на ноги.

По лицу Попова мелькнуло какое-то неуловимое выраженіе не то ироніи, не то лукавства.

— Ахъ, ваше сіятельство, ваше сіятельство, юны и неопытны вы и не знаете, что можетъ случиться, — заговорилъ онъ вкрадчиво. — Теперь вы вотъ заботитесь о дѣтяхъ ради Аграфены Николаевны, а что будетъ, если вы перестанете заботиться и о ней, и о ея племянникахъ?..

— За кого вы меня считаете? — перебилъ его горячо князь.

— За молодого человѣка, ваше сіятельство, за молодого свѣтскаго человѣка! — пояснилъ униженнымъ тономъ Поновъ. — Вкусы перемѣнчивы…. Сегодня, можетъ-быть, вы изъ нихъ барчатъ желаете сдѣлать, завтра, можетъ-быть, вы о нихъ будете столько же думать, сколько я о вчерашнемъ дождѣ. А мнѣ, отцу, и теперь, и послѣ они сыновьями будутъ. Сегодня вы мнѣ желаете платить, чтобы я о нихъ не думалъ, а завтра они, избалованные и изнѣженные, будутъ на моей шеѣ сидѣть, вы же, ваше сіятельство, меня и на порогъ къ себѣ не пустите…

— Я ихъ обезпечу во всякомъ случаѣ, — сказалъ князь.

— Да благословить васъ за это Создатель! — смиренно произнесъ Поповъ. — Я, конечно, вполнѣ вѣрю вашимъ добрымъ чувствамъ и даже надѣюсь, что вы не ограничитесь одними словами, — а оформите законнымъ порядкомъ дѣло объ обезпеченіи ихъ будущности, такъ какъ мы всѣ смертны… Я говорю объ этомъ, какъ отецъ, знающій, каково было бы дѣтямъ, привыкшимъ къ довольству и холѣ, очутиться безъ всякихъ средствъ въ этой лачугѣ, среди этого смрада и зловонія въ случаѣ… мало ли что можетъ произойти въ превратностяхъ жизни.

Князь, уже давно чувствовавшій, что у него разбаливается голова въ смрадномъ воздухѣ комнаты Ивана Петровича, почувствовалъ эту боль теперь еще сильнѣе и поторопился увѣрить Попова, что онъ будетъ помогать ему ежемѣсячно и обезпечитъ дѣтей, требуя отъ него только того, чтобы дѣти были окончательно оставлены имъ въ покоѣ. Иванъ Петровичъ соглашался на все, придерживаясь минорнаго тона и со вздохами напирая на то, что онъ «отецъ». Невѣрною походкой разслабленнаго старика, проводилъ онъ князя до выходныхъ дверей; заботливо предупредилъ его не споткнуться «на приступочкѣ» въ коридорчикѣ у выхода на дворъ и, затѣмъ, съ усмѣшкой потирая руки, вернулся съ совсѣмъ бодрымъ видомъ назадъ, остановился передъ входомъ въ свою комнату въ каморкѣ Терентьича и со смѣхомъ проговорилъ:

— Пижончикъ тоже!.. И до чего это люди съ жиру бѣсятся, такъ это трезвому уму даже непостижимо: хочу, молъ, поросятъ у себя въ раззолоченныхъ хоромахъ завести и никто мнѣ препятствовать не можетъ.

— Благодѣтель какой-нибудь опять наклюнулся? — спросилъ шамкающій старикъ, смотря мутными глазами поверхъ очковъ въ мѣдной оправѣ на Попова. — И везетъ тебѣ, Петровичъ, на нихъ… и везетъ… на-дняхъ, вотъ, барыня пріѣзжала…

— Это, брать, не благодѣтель, а родственникъ… на двухъ родныхъ сестрахъ женаты… хе-хе-хе! — засмѣялся циничнымъ смѣхомъ Поповъ. — Пріѣзжалъ просить: ощипли, полъ, мои павлиньи перышки… а то ихъ мало щиплютъ… ходить тяжело… хе-хе-хе!

Старикъ тяжело вздохнулъ, качая всклоченной сѣдой головой.

— И все на кабакъ… все на кабакъ, — укоризненно и сожалительно зашамкалъ онъ, склоняясь надъ своей обычной работой, штопкой какой-то ветоши.

XIII.

Князь Ефимъ Петровичъ Черемисиновъ уѣхалъ въ имѣніе совершенно довольный тѣмъ, что онъ «уладилъ дѣло», и представлялъ себѣ, какъ рада будетъ Алиса Николаевна, когда онъ скажетъ ей, что ему удалось обезоружить Попова. Онъ, конечно, не скажетъ ей, что онъ рѣшился откупиться отъ этого пропойцы: она почему-то такъ ненавидитъ его и такъ настойчиво говоритъ, что денегъ ему не слѣдуетъ давать. Интимными тайнами ея прошлаго онъ вообще никогда не интересовался, отчасти ради извѣстной брезгливости, отчасти зная впередъ, что и она, какъ всѣ «эти женщины», непремѣнно изобрѣтетъ изъ своего прошлаго какой-нибудь фантастическій романъ, какъ изобрѣла себѣ псевдонимъ. Зналъ онъ только смутно, что ея прошлое было не весело, и что мужъ ея покойной сестры былъ ея врагомъ. Разумѣется, она бы возстала противъ помощи этому врагу. Впрочемъ, она и вообще разсчетлива: не привыкла до сихъ поръ къ богатству. Все еще говоритъ: «какъ всѣ-то деньги ухлопаются, тогда никто не поможетъ». Наивная! Она даже и не подозрѣваетъ, что именно теперь-то у него и убавились личные расходы, когда онъ понемногу, ради своей болѣзни и удаленія въ имѣніе, отсталъ отъ кутежей.

Онъ не переставалъ во всю недѣлю думать объ Алисѣ Николаевнѣ и о дѣтяхъ, даже мысленно не останавливаясь на вопросѣ, почему эти «славные», какъ онъ называлъ ихъ, мальчуганы заботятъ его, почему онъ, никогда и ни къ кому не привязывавшійся до этой поры, вдругъ привязался къ какимъ-то чужимъ дѣтямъ, не отличавшимся даже никакими выходящими изъ ряда вонъ достоинствами. Онъ просто былъ охваченъ какимъ-то хорошимъ чувствомъ довольства всѣмъ и всѣми, и никогда еще окружающіе не видали его такимъ веселымъ и жизнерадостнымъ, какъ въ эту недѣлю. Это настроеніе тѣмъ болѣе бросалось въ глаза, что за послѣдніе два-три года онъ, послѣ перелома руки и ноги и выхода въ отставку, все чаще и чаще чувствовалъ недомоганіе и, вѣроятно, чисто инстинктивно сталъ замѣтно уклоняться отъ всякихъ попоекъ, кутежей и оргій, иногда даже ворчалъ на эти безсмысленныя «безпутства» и на это вѣчное «шалопайство», какъ ворчатъ одряхлѣвшіе старики на всякія похожденія еще но пресытившихся юношей и проповѣдуютъ вегетаріанство, потому что ихъ желудки уже не варятъ мясной пищи. Провести вечеръ дома съ Алисой Николаевной, съ двумя-тремя товарищами, развлекаясь то разговорами, то музыкой и пѣніемъ, то скромной игрой въ карты «по маленькой», ему было теперь гораздо пріятнѣе, чѣмъ принимать въ теченіе цѣлыхъ ночей участіе въ кутежахъ, съ цыганами и цыганками, теряя сознаніе среди попоекъ и чувствуя на слѣдующій день ноющую боль въ костяхъ. За послѣднюю же зиму не особенно нужными стали и прежніе товарищи, и карты въ тѣ вечера, когда онъ бывалъ въ Петербургѣ; ихъ замѣнили племянники Алисы Николаевны, разсказывая то о житьѣ-бытьѣ у Бѣльской, то о продѣлкахъ школьниковъ, то о той жизни бѣдняковъ и улицы, которую хорошо знали они и которой вовсе не зналъ самъ князь до послѣдняго времени.

— Старѣешь ты, братъ! — говорили ему пріятели, встрѣчаясь изрѣдка съ нимъ.

— Просто сталъ недомогать, почувствовалъ усталость, ну, и увидалъ въ трезвомъ видѣ, что всѣ мы жжемъ свѣчу съ двухъ концовъ, — отвѣчалъ онъ, дѣлая презрительную гримасу.

Въ кругу его бывшихъ собутыльниковъ стали не безъ ироніи говорить:

— А забрала же его въ руки Алиса.

— Да, попалъ подъ башмакъ!

— Обращеніе на путь истины черезъ падшую женщину!..

Одинъ изъ родственниковъ его матери, тотъ самый двоюродный дядя изъ прожившихся князей, который навѣщалъ его во время болѣзни, озабоченно замѣтилъ:

— Однако, шутить тутъ нечего… это можетъ окончиться плохо… надо бы предупредить его мать… а то, пожалуй, придется еще породниться съ этой дамой.

И еще болѣе озабоченно добавилъ:

— Хуже всего то, что эти женщины, какъ помойныя ямы, поглощаютъ все и пускаютъ по-міру.

— Князь Иванъ, — шушукались и шутили знакомые: — боится, что ему скоро нельзя будетъ занимать у Ефима Петровича.

— Надо отдать только справедливость ему: онъ отлично по личному опыту знаетъ результаты знакомства съ этями дѣвицами, — шутили другіе.

Менѣе всего вниманія обращалъ на совершившійся въ немъ переворотъ самъ князь Ефимъ Петровичъ: онъ сознавалъ, что онъ теперь вполнѣ доволенъ своимъ образомъ жизни въ деревнѣ со старухою-теткой, среди книгъ и болѣе или менѣе серьезныхъ земцевъ, и не спрашивалъ, почему и отчего, къ чему это его поведетъ и чѣмъ кончится, пріятна ли его воздержанность его бывшимъ прихлебателямъ и неоплатнымъ должникамъ и входитъ ли въ расчеты блекнущихъ въ ожиданіи жениховъ дочерей князя Ивана его привязанность къ какой-то падшей женщинѣ.

Въ первую изъ суббота послѣ переговоровъ съ Поповымъ, подъѣзжая въ урочный часъ къ дому, гдѣ жила Алиса Николаевна, съ коробками конфетъ и какими-то книгами, князь былъ вполнѣ доволенъ и счастливъ. Онъ; по обыкновенію, позвонилъ своимъ рѣзкимъ, властнымъ звонкомъ, по которому узнавали его пріѣздъ. Однако, звонокъ прозвучалъ какъ-то глухо: онъ, очевидно, былъ подвязанъ или испорченъ.

— Что это, звонка почти не слышно? Испорченъ? — отрывисто спросилъ князь, входя въ переднюю.

Лакей Прохоръ, отворившій передъ княземъ дверь, понизивъ голосъ, доложилъ ему:

— Алексѣй Ивановичъ у насъ больны-съ, ваше сіятельство, такъ докторъ приказали подвязать звонокъ.

— Лежитъ? — спросилъ князь.

— Едва не померли-съ… Теперь лучше немного.

Князь быстро сбросилъ на руки лакея пальто и пошелъ въ комнаты. Въ гостиной былъ безпорядокъ: сюда была перенесена вся мебель изъ будуара.

— Не грѣхъ ли, Аля, не извѣстить, — упрекнулъ князь Алису Николаевну, поднявшуюся ему навстрѣчу съ кушетки.

Молодая женщина поблѣднѣла и похудѣла за недѣлю.

— Что же напрасно тревожить тебя, — сказала она. — Я и Вася за нимъ ходили… докторъ все время не терялъ еще надежды.

— Больной тамъ? — указалъ князь глазами на будуаръ.

— Да… ты прости, что произведенъ такой безпорядокъ. Но докторъ потребовалъ…

— Аля, да что же ты оправдываешься! — перебилъ князь: — какъ не стыдно!

Князь ласково поцѣловалъ Алису Николаевну.

— Мальчикъ спитъ? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, тамъ Вася… измучился, бѣдный, тоже… смѣнялись все время у постели, — пояснила она. — Сидѣлку не хотѣлось брать, на чужихъ рукахъ не хотѣлось оставлять мальчика.

— Да, да, чужіе такъ и останутся чужими… Помнишь, какъ ты и меня не оставила на чужихъ рукахъ?

Въ голосѣ князя прозвучала безконечно ласковая нотка.

Неслышными шагами онъ и Алиса Николаевна вошли въ просторный будуаръ, превращенный теперь въ спальню больного. Драпировки, мебель, статуэтки, все было вынесено теперь отсюда и въ полумракѣ виднѣлись только постель больного, кресло и ночной столикъ съ лѣкарствами. Навстрѣчу пришедшимъ поднялся съ кресла Вася. Онъ, казалось, выросъ за эту недѣлю, — такое впечатлѣніе производила его сильно исхудавшая фигура и поблѣднѣвшее лицо.

— Задремалъ опять, — тихо проговорилъ онъ, пожимая руку князю. — И снова бредитъ… опять, вѣрно, хуже будетъ съ ночи.

— Сегодня я буду около него, — сказала Алиса Николаевна.

— А я-то на что? — проговорилъ князь, стараясь въ полумракѣ разсмотрѣть раскраснѣвшееся личико больного. — У меня свѣжія силы… а вы хоть немного отдохнете.

XIV.

Въ просторной комнатѣ горѣла одинокая лампа съ темнымъ абажуромъ, заслонявшимъ ея яркій свѣтъ. Комната производила впечатлѣніе жилья, изъ котораго увезли всю мебель, содрали драпировки и портьеры и не успѣли вынести только кровати, ночного столика и кресла. Царившая въ ней тишина нарушалась только монотоннымъ «тикъ-такъ» стѣнныхъ часовъ, да ровнымъ дыханіемъ двухъ человѣкъ. Они оба спали; одинъ маленькій — на постели, другой взрослый — въ креслѣ. Было уже далеко за полночь, когда въ комнатѣ послышались сначала болѣзненный стонъ, а потомъ отрывочныя вскрикиванія;

— Ой, больно, больно!.. Папочка, родной, не буду, никогда больше не буду… больно!

Взрослый человѣкъ открылъ заспанные глаза и, очевидно, не понимая спросонья, гдѣ онъ и что дѣлается около него, въ недоумѣніи обвелъ глазами полутемную комнату и, наконецъ, остановилъ взглядъ на постели ребенка. Ребенокъ метался, какъ бы стараясь запрятаться отъ кого-то, я снова кричалъ:

— Не буду, не буду!.. довольно, папочка!

Въ комнату неслышными шагами вошла молодая женщина въ бѣломъ пеньюарѣ и тихо подошла къ постели больного, чтобы замѣнить въ пузырѣ растаявшій ледъ свѣжимъ.

— А ты, Аля, все не спишь? — сказалъ спавшій въ креслѣ и теперь уже совсѣмъ очнувшійся Ефимъ Петровичъ.

— Дремала… услышала, что Леша опять бредитъ… и пришла. Ледъ нужно было перемѣнить, — отвѣтила Алиса Николаевна. — Мальчикъ, бѣдный, все бредить, что его опять бьетъ этотъ негодяй. Которую ужъ ночь все одинъ этотъ бредъ. Таково-то сладко жилось! Больше полугода отдыхаетъ у насъ, а въ душѣ все еще не изгладилось прошлое, до чего довелъ пьяный злодѣй. Да развѣ и можно забыть, что было? Въ годы не забудешь, а не то, что въ мѣсяцы.

Она говорила тихо, точно тоже въ полубреду, не сознавая, что она говоритъ вслухъ.

— Вотъ и я ничего, ничего не забыла. Какъ сталъ онъ бредить, такъ все и вспомнилось. И тогда вспомнилось, когда сестра на моихъ рукахъ умирала.

Она тяжело вздохнула и обратилась къ Ефиму Петровичу:

— Фима, ты или спать, а я здѣсь останусь. Леша можетъ попросить пить… Ты все равно не услышишь. Ты не привыкъ за больными ходить… да и усталъ съ дороги. А я… мнѣ ужъ это дѣло привычное… не впервые въ жизни.

Она усмѣхнулась и съ горечью закончила:

— Въ сидѣлки бы надо было идти, а не шансонетки пѣть. Богъ бы тогда не отвернулся отъ окаянной, какъ теперь.

— Аля, полно!.. Иди спать, нервы у тебя расходились, тебѣ отдыхъ нуженъ, — проговорилъ ласково Ефимъ Петровичъ. — Не бойся, я теперь уже не усну.

Онъ одной рукой взялъ ее за талью и проводилъ до двери.

— Ступай! Ступай! а то мнѣ будетъ завтра стыдно и передъ тобой, и передъ Васей, что я и одной ночи не могъ просидѣть около больного.

Онъ поцѣловалъ ее въ голову и заперъ за ней дверь. Онъ сказалъ правду, что теперь онъ уже не уснетъ. Это была страшная, памятная для него на всю жизнь ночь. Въ его душѣ совершилось что-то странное: у этой постели больного бредящаго ребенка, передъ которой, по словамъ Алисы Николаевны, въ ея головѣ воскресло все ужасающее прошлое, въ его душѣ тоже воскресли воспоминанія. Въ нихъ было что-то хаотическое. Передъ его воображеніемъ проходили картины одинокаго дѣтства безъ ласки и заботъ, матери, не любившей его и не любимой имъ, съ постыдными и позорными стремленіями быть безмолвнымъ соглядатаемъ того, что дѣлаетъ эта мать, въ какихъ отношеніяхъ стоятъ къ ней тѣ или другіе его молодые гувернеры. Онъ сдвигалъ свои густыя брови, стискивалъ зубы и закусывалъ нижнюю губу при воспоминаніи, до чего доходилъ самъ, покупая живой товаръ, презирая и тѣхъ, кто продавалъ, и тѣхъ, кто продавался. Въ душѣ не было ни Бога, ни совѣсти, ни чести… А между тѣмъ сколько говорилось о чести, о благородствѣ именно въ его кругу! Съ какимъ презрѣніемъ смотрѣли въ его средѣ на грубую толпу!.. И почти ни одного свѣтлаго чувства не было въ этомъ прошломъ: съ холоднымъ скептицизмомъ верхогляда относился онъ и къ дружбѣ, и къ любви, и къ родственнымъ связямъ; вездѣ онъ видѣлъ только интересъ, расчетъ, корысть, раболѣпство безсилія и высокомѣріе силы. Друзья, ради тщеславія, отбивали другъ у друга дорогихъ по цѣнѣ любовницъ: барышни играли въ любовь, чтобы заполучить выгоднаго мужа; родственники, въ родѣ князя Ивана, оберегали его карманъ отъ постороннихъ рукъ, чтобы запускать туда свои лапы. Даже тетку, княжну Ольгу Дмитріевну, правдивую старуху строгихъ правилъ, съ которою онъ жилъ теперь въ одномъ домѣ, не умѣлъ онъ цѣнить прежде и готовъ былъ съ ироніей повторять пошлости за дядей Иваномъ, что это на что иное, какъ святоша и невинность по независящимъ отъ нея обстоятельствамъ… И къ Алисѣ Николаевнѣ въ первые дни сближенія съ нею онъ отнесся не лучше, чѣмъ ко всѣмъ другимъ, и въ ней онъ увидалъ только падшую женщину, обрадовавшуюся богатому любовнику, и съ которой за деньги можно было дѣлать, что угодно, унижать и топтать въ грязь… Почему же она теперь стала ему такъ дорога? Потому ли, что самоотверженно сидѣла около его постели во время его болѣзни? Но вѣдь это ради выгодъ сдѣлала бы всякая! Потому ли, что она старалась потомъ предупредить всякое его желаніе, изучить всѣ его привычки и вкусы? Но вѣдь это сдѣлала бы тоже всякая неглупая женщина ради своихъ интересовъ! Нѣгь, нѣтъ, его привязало къ ней что-то необъяснимое, что-то, стоящее выше всякихъ матеріальныхъ расчетовъ и соображеній. Она, помимо своей воли, помимо своихъ соображеній и расчетовъ, создала для него свой домъ, свою семью: только сошедшись съ ней, онъ почувствовалъ, что его гдѣ-то ждутъ, что гдѣ-то живутъ его внутреннею жизнью, что гдѣ-то заботятся серьезно и о его здоровьѣ, я о душевномъ покоѣ. Ему смутно вспомнились слова Алисы Николаевны, когда онъ, увидавъ себя въ зеркало послѣ болѣзни, удивился, что она его не боялась.

— Вотъ у меня мать въ чахоткѣ умерла, — сказала она тогда: — такъ мнѣ она всякихъ красавицъ дороже и лучше была… Я бы и тогда ея руки цѣловала, да красивѣе всѣхъ ее считала, хоть бы она живымъ скелетомъ была…

Да, именно съ этой минуты началось въ немъ перерожденіе, съ этой минуты она безсознательно купила его душу, открывъ хорошія стороны своей затоптанной въ грязь, но все еще живой души.

XV.

На слѣдующій день въ имѣніи князя Ефима Петровича Черемисинова получилась на имя его тетки телеграмма о томъ, что непредвидѣнныя обстоятельства задержатъ его на неопредѣленное время въ Петербургѣ. Выслушавъ изъ устъ своей старой компаньонки, дѣвицы Смуровой, содержаніе телеграммы, княжна только усмѣхнулась и съ гримасой замѣтила:

— И какое это счастье, когда доживешь до того, что уже почти не можетъ быть ни непредвидѣнныхъ обстоятельствъ, ни неопредѣленныхъ временъ…, мы вотъ съ тобой, Катишь, предвидимъ и то, что умирать намъ пора, и что до смерти осталось очень опредѣленное время… съ куриный носъ.

Дѣвица Смурова скорбно вздохнула и сентиментально замѣтила, закатывая къ небу глаза:

— А все же не хотѣлось бы умирать!

— Ну, а съ меня довольно, весьма довольно! Новаго уже ничего не жду, — рѣзко и сухо сказала княжна Ольга Дмитріевна Черемисинова.

Княжна Ольга Дмитріевна Черемисинова принадлежала къ числу лицъ, которыхъ, обыкновенно, называютъ «оригиналами», «чудаками», «самодурами», «юродивыми» и тому подобными не очень лестными кличками. Маленькая ростомъ, полная, некрасивая, рѣзкая на словахъ, чернявая, съ густыми нависшими бровями, какъ всѣ Черемисиновы, она на первый взглядъ казалась какимъ-то пугаломъ, — но опытныя птицы, присмотрѣвшись, очень хорошо знаютъ, что и самому страшному огородному пугалу совершенно не опасно садиться на голову. Княжна прожила почти всю жизнь въ родовомъ имѣніи князей Черемисиновыхъ со своей неизмѣнной компаньонкой и другомъ, Екатериной Ивановной Смуровой, довольно тощей, достаточно длинной и чрезмѣрно сентиментальной старой дѣвой. Въ этомъ имѣніи княжна Ольга Дмитріевна пережила много житейскихъ драмъ: когда-то она страстно любила и было грубо обманута здѣсь въ любви; здѣсь же схоронила она свою обожаемую несчастную и. замужествѣ мать, много страдавшую отъ ревниваго самодура-мужа, тутъ же произошелъ нежеланный и несчастный бракъ ея единственнаго брата и друга князя Петра Дмитріевича; отсюда же увезла ненавистная ей «безчестная» вдова ея брата своего крошечнаго сынишку Фиму; сюда же вернулся онъ въ послѣднее время на житье, уже вышедшимъ въ отставку по болѣзни, свѣтскимъ молодымъ человѣкомъ, «пустымъ малымъ», какъ опредѣлила его съ горечью княжна съ первой же встрѣчи съ нимъ послѣ долгой разлуки. Вспоминая все это, княжна имѣла полное право сказать: «съ меня весьма довольно!» Екатерина Ивановна Смурова, бѣдная, безродная сирота, была, напротивъ того, только посторонней зрительницей всего этого, но сама ни здѣсь, ни гдѣ-нибудь въ иномъ мѣстѣ, какъ искусственно и заботливо взращенное въ теплицѣ растеніе, не пережила ровно ничего, и, можетъ-быть, потому-то ей и хотѣлось такъ сильно жить: ей все казалось, что ее еще ждетъ впереди что-то хорошее и неизвѣданное, и она никакъ не могла примириться съ мыслью, что въ шестьдесятъ пять лѣтъ впереди можетъ ожидать только смерть.

— И какія такія непредвидѣнныя обстоятельства могутъ быть у этихъ коптителей неба, — съ ироніей сказала княжна, пожимая плечами.

— Ахъ, Ольга, ты все нападаешь на князя! — вступилась за Ефима Петровича Екатерина Ивановна, уже сентиментально вздыхая о «несчастномъ» молодомъ человѣкѣ, перенесшемъ такія страданія.

Она чуть не падала въ обморокъ при разсказѣ о томъ, какъ князь сломалъ за разъ и руку, и ногу.

— Не люблю я мужчинъ, въ его годы бьющихъ баклуши, — рѣзко проговорила княжна: — не такимъ шалопаемъ желала бы я его видѣть…

— Онъ же, Ольга, по болѣзни вышелъ въ отставку. На кого онъ и теперь похожъ? Тѣнь одна!

— Да развѣ только и службы, что лошадей гонять на ученьяхъ и парадахъ. Слава Богу, и по дворянскимъ выборамъ, я по земству могъ бы служить… На ногу прихрамываетъ, а не на здравый смыслъ. Наконецъ, есть хозяйства… могъ бы свои имѣнія объѣхать, взглянуть, какъ тамъ дѣла ведутся.

Княжна нахмурила свои густыя «черемисинскія» брови.

— Вообще испортили его и, кажется, непоправимо… Вотъ хоть бы эти таинственныя поѣздки въ Петербургъ каждую недѣлю… Зачѣмъ? Картежникъ онъ, что ли?.. Или какая-нибудь постыдная связь?.. За скрытностью мнѣ всегда представляется или полнѣйшая пустота, или постыдная грязь…

Княжна задумалась…

Ее серьезно тревожилъ племянникъ: когда-то она горячо любила его отца и не менѣе горячо полюбила маленькаго Фиму, отнятаго у нея еще въ дѣтскомъ возрастѣ; болѣе десятка лѣтъ не видѣла она его, и когда онъ пріѣхалъ къ ней — узнала его только по черемисинскимъ чертамъ лица — узенькому лбу, почти сросшимся бровямъ, нависшимъ надъ глазами, узнала потому, что онъ былъ такой же чернявый, какъ всѣ Черемисиновы, а въ томъ числѣ и она сама; онъ былъ благовоспитанъ, казался внѣшне порядочнымъ, былъ со всѣми предупредителенъ, умѣлъ держать себя ровно и спокойно, изъ деликатности одинаково пожималъ руки подлецамъ и честнымъ, но душевный міръ его оставался для нея непроницаемой тайной: ни одного слова откровенности, ни одного намека на то, какъ жилось и чѣмъ жилось; казалось, онъ считалъ всѣхъ чужими для себя и себя чужимъ для всѣхъ. Княжна уже успѣла дать ему кличку «замороженнаго».

И какъ же удивилась она, когда, послѣ двухнедѣльнаго отсутствія, въ имѣніе снова вернулся изъ Петербурга Ефимъ Петровичъ, сильно похудѣвшій и съ озабоченнымъ выраженіемъ на лицѣ. Княжна, встрѣтившись съ нимъ за обѣдомъ, даже не освѣдомилась о томъ, что его задержало въ Петербургѣ, зная очень хорошо, что отвѣтъ будетъ уклончивый и неохотный, и не мало удивилась, когда онъ самъ неожиданно сообщилъ ей:

— Пришлось просидѣть двѣ недѣли у постели больного ребенка!

Она взглянула на него выразительнымъ недоумѣвающимъ взглядомъ и переспросила:

— У постели больного ребенка?

Она думала, что она ослышалась.

— Да, едва удалось спасти отъ смерти… на волосокъ отъ нея былъ.

Ему даже теперь было жутко вспомнить эти дни и ночи безпрерывнаго бреда, это страшную борьбу молодой жизни со смертью, этотъ страхъ беззащитнаго ребенка передъ грозною смертью.

Она посмотрѣла на его серьезное, озабоченное лицо. Въ немъ было что-то новое.

— Твой? — коротко спросила она.

— О, нѣтъ! — поторопился отвѣтятъ онъ. — Мальчикъ уже десяти лѣтъ…

И пояснялъ:

— Онъ и его брать несчастныя сироты, я принимаю въ нихъ большое участіе.

— Я и не подозрѣвала, что ты такъ любишь дѣтей, — замѣтила княжна.

Она чуть не сказала: «что ты можешь такъ любить дѣтей».

Онъ угадалъ ея мысли по тону голоса

— Да, ma tante, я и самъ еще полгода тому назадъ не подозрѣвалъ, что я могу любить кого бы то ни было, — сказалъ онъ просто, искренно, даже не думая рисоваться; въ его голосѣ послышалась горечь.

Для княжны это было нѣчто новое, пріятно поразившее ее. Она поспѣшила спросить:

— Но теперь, надѣюсь, опасность миновала?

— О, да.. но ребенокъ еще очень слабъ… остается надежда на лѣто… чистый воздухъ, природа сдѣлаютъ свое дѣло…

— Что-жъ ты не возьмешь дѣтей сюда? Здѣсь бы мальчикъ совсѣмъ окрѣпъ!..

Онъ слегка занялся. — Дѣти не одни… У нихъ тетка… Она ни за что не отпуститъ ихъ отъ себя… Она дала слово ихъ покойной меря заботиться о нихъ… и тоже горячо полюбила ихъ.

Княжна пожала плечами.

— Слава Богу, у насъ мѣста для десятерыхъ найдется…

Онъ опять смутился.

— Это, ma tante, женщина не нашего круга, — наконецъ пояснилъ онъ.

Княжна возразила:

— Да вѣдь мы же ее сюда не для знакомства пригласимъ, а только для того, чтобы она была при дѣтяхъ… Наконецъ, нашъ маленькій флигель даже не соприкасается съ большимъ домомъ и нашимъ садомъ… И она, и дѣти будутъ тамъ вполнѣ самостоятельны, какъ нанимающіе отдѣльную дачу люди. Ребенокъ тутъ вполнѣ поправился бы среди сосноваго лѣса и песку, и это утѣшило бы тебя, если онъ дорогъ тебѣ…

Обѣдъ былъ уже конченъ, Екатерина Ивановна Смурова уже ушла къ себѣ въ комнату. Князь и княжна были одни, Черемисиновъ закусилъ губы и заходилъ въ волненіи по комнатѣ. Его тронуло участіе тетки, ему улыбалось ея предложеніе, но онъ чувствовалъ, что онъ долженъ отказаться отъ этой заманчивой перспективы поселить въ своемъ имѣніи дѣтей и Алису Николаевну. Онъ отрывисто проговорилъ:

— У этой женщины, ma tante, есть прошлое…

— А-а! — тихо протянула княжна.

И, сдвинувъ черныя брови, закончила рѣзко:

— Конечно, и такое же позорящее настоящее?

— Да, это моя любовница! — рѣшительно и рѣзко пояснилъ Черсмисиновъ.

Княжна вспылила.

— Ну да, ну да, вы вѣдь не умѣете иначе жить: надо соблазнить какую-нибудь дѣвочку, надо отбить у кого-нибудь жену, надо сдѣлать свидѣтелями этой грязи невинныхъ дѣтей, однимъ словомъ надо такъ или иначе осквернить любовь, семью, нравственность! Святого вѣдь ничего нѣтъ, кромѣ своего я, своихъ низкихъ прихотей, своихъ позорныхъ капризовъ.

Княжна остановилась, взглянувъ на Ефима Петровича. Онъ, блѣдный, какъ полотно, уже сидѣлъ на креслѣ, опершись локтями въ колѣни и опустивъ голову на руки, точно преступникъ, слушающій строгій приговоръ.

XVI.

— Вы, ma tante, и представить себѣ не можете, до чего можетъ довести, дотерзать, добить жизнь! — задумчиво говорилъ князь, сидя наединѣ съ княжною и исповѣдуясь передъ ней.

День уже клонился къ концу, на дворѣ вечерѣло и становилось темно, но ни князь, ни княжна не приказывали зажигать свѣчей… Нервы князя, и безъ того сильно расшатанные, сперва разгульною безшабашною жизнью въ ранней юности, потомъ тяжелой болѣзнью во время перелома руки и ноги, еще болѣе расшатались во время смертельной болѣзни Леши за послѣднія двѣ недѣли. Эти двѣ недѣли прошли какъ какой-то страшный кошмаръ и для Алисы Николаевны, и для него. Ей вспомнилось у постели больного ребенка все ея позорное, унизительное прошлое. То ей казалось, что Богъ ее караетъ за это прошлое, и ее охватывалъ суевѣрный ужасъ простого примитивнаго человѣка, испытывающаго непобѣдимый страхъ передъ Богомъ-карателемъ, передъ Богомъ-мстителемъ. То поднимался у нея въ душѣ вопросъ, точно ли она такъ страшно виновата въ этомъ прошломъ, не было ли это прошлое чѣмъ-то роковымъ и неизбѣжнымъ, зависѣвшимъ но отъ нея одной, а отъ обстоятельствъ или «отъ злыхъ людей», какъ думала она въ душевной простотѣ? То являлась потребность молиться и каяться, являлось неотразимое влеченіе съѣздить на могилку сестры и поискать ея заступничества у Бога за больного ребенка: ни на минуту не сомнѣвалась она, что сестра, какъ и всѣ покойники, видитъ и знаетъ все, что дѣлается здѣсь, на землѣ. И во всѣхъ случаяхъ являлись все новыя и новыя думы и думы — бездѣйствовавшая прежде голова работала теперь неустанно. Эта болѣзненная нервозность несчастной дѣвушки сообщалась и князю, и онъ по цѣлымъ часамъ выслушивалъ въ ночной тишинѣ у постели больного бредившаго ребенка ея скорбные крики, вырывавшіеся изъ души отъ нестерпимой чисто физической боли. Въ двѣ недѣли онъ узналъ то, чѣмъ онъ не интересовался въ теченіе цѣлыхъ лѣтъ, — узналъ, что она, красавица, съ которой онъ когда-то упивался шампанскимъ, которая смѣялась съ нимъ до слезъ въ циркѣ и балетѣ, которую онъ одаривалъ брильянтами, была глубоко несчастна.

— Пѣсни распѣвала, людей тѣшила, а что на душѣ было — это одинъ Богъ знаетъ, — отрывисто говорила она. — Руки оставалось на себя наложить… если бы не ты спасъ. Какъ избитая собачонка, рада я была, что ты приласкалъ, не издѣваясь, не топча въ грязь…

А онъ въ душѣ сознавалъ, что онъ только потому не издѣвался надъ ней, не топталъ ее въ грязь, что былъ «благовоспитанъ» и «не могъ унизить — не ее, а себя — до издѣвательства». Онъ въ тѣ дни могъ дѣлать незамѣтно брезгливыя гримасы и высокомѣрно пренебрегать ею въ душѣ, когда она говорила «рукамъ» и «ногамъ» вмѣсто «руками» и «ногами», но поправлять ее, воспитывать онъ никогда бы не сталъ, такъ какъ въ ея лицѣ ему была нужна не подруга жизни, не собесѣдница, а только любовница на время, до встрѣчи съ болѣе пикантной дѣвушкой, которую можно было также купить.

И подъ вліяніемъ этой измученной простой души князь становился какъ бы другимъ человѣкомъ: ея нервозность передавалась ему, и у него проснулась потребность взглянуть на свое прошлое, исповѣдываться, если не передъ нею, то передъ самимъ собою. Она безъ всякихъ чужихъ вліяній, безъ умныхъ книгъ, безъ помощи болѣе развитыхъ людей, просто подъ гнетомъ ненавистнаго ея натурѣ образа жизни, однимъ инстинктомъ дошла до многаго; онъ, напротивъ того, поневолѣ отрезвившись за послѣдніе годы, засѣвъ отъ томительной скуки за книги, столкнувшись съ болѣе серьезными людьми, тѣмъ прежній кружокъ его товарищей, сталъ уже не со вчерашняго дня болѣе критически и строго относиться къ тому образу жизни, который онъ велъ до сихъ поръ, и почти съ отчаяніемъ сознавать, что ни къ какому другому образу жизни онъ не подготовленъ.

— Да, тяжело сдѣлаться тому порядочнымъ человѣкомъ, — говорилъ онъ съ горечью: — въ комъ воспитали только тѣло, научили порядочно держаться въ обществѣ, быть внѣшне чистенькимъ, выхоленнымъ и франтоватымъ, а въ дѣлѣ духовнаго развитія — даже и религія-то научили только настолько, чтобы научить фарисействовать или кощунствовать надъ нею…

И съ тою же горечью добавилъ:

— Нужно было ноги и руки въ пьяномъ видѣ переломать, нужно было инвалидомъ сдѣлаться, чтобы отрезвиться и задуматься о жизни…

Далеко за полночь продлилась бесѣда княжны съ Ефимомъ Петровичемъ. Она вся состояла изъ горькихъ признаній въ безпутно проведенной молодости и изъ взрывовъ негодованія противъ той среды, гдѣ калѣчатъ людей съ колыбели, не приготовляя изъ нихъ серьезныхъ и честныхъ дѣятелей. Съ свойственною ей прямотою и рѣзкостью, княжна созналась ему, что и она съ первой же встрѣчи съ нимъ послѣ долголѣтней разлуки осталась недовольною имъ, съ равнодушіемъ къ добру и злу, его бездѣятельностью, его духовною пустотою. Княжна теперь увидала передъ собою не переродившагося, не новаго человѣка, а человѣка, который уже созналъ, что ему нужно сдѣлаться инымъ, чѣмъ онъ есть.

Они разстались оба съ облегченными сердцами…

Дня черезъ два послѣ этого вечера, княжна начала особенно заботливо освѣдомляться о здоровьѣ Екатерины Ивановны Смуровой, находя, что та еще болѣе похудѣла и пожелтѣла, и настаивая на необходимости серьезно переговорить съ домашнимъ докторомъ. Смурова, которой такъ хотѣлось подольше пожить, даже испугалась и стала пристально всматриваться въ зеркало: уже и точно не перемѣнилась ли она до неузнаваемости, не лежитъ ли на ея лицѣ печать смерти? Когда докторъ явился, княжна стала разсказывать, какъ ее тревожитъ здоровье Екатерины Ивановны, и стала наводить его на мысль о томъ, что, — вѣроятно, Екатеринѣ Ивановнѣ помогли бы опять заграничное путешествіе и воды, какъ это было уже лѣтъ пять тому назадъ, когда обѣ старухи предпринимали путешествіе. Докторъ, со своей стороны, хотя и не находилъ ничего сколько-нибудь серьезнаго въ состояніи здоровья Смуровой, но, угадывая, что самой самодуркѣ-княжнѣ, вѣроятно, хочется попутешествовать, согласился, что Екатеринѣ Ивановнѣ непремѣнно нужны именно и путешествіе, и воды…

— А мы съ Катишь опять уѣдемъ мѣсяца на три за границу, — сказала княжна Ефиму Петровичу послѣ визита доктора. — Докторъ совѣтуетъ…

Онъ удивился:

— Что случилось?

— Да нездорова она… запускать болѣзней нельзя въ нашемъ возрастѣ, — пояснила тетка и, какъ бы кстати, тутъ же замѣтила: — Тебѣ скучновато будетъ здѣсь одному… вотъ бы мальчугановъ твоихъ перевезти сюда…

Онъ посмотрѣлъ на нее какъ-то странно и крѣпко пожалъ ея руку. Они, кажется, поняли другъ друга.

XVII.

Князь получилъ письмо. Въ немъ было написано:

«Добрѣйшій князь Ефимъ Петровичъ! Не нахожу словъ для своего оправданія за безпокойство, которое я причиняю Вашему Сіятельству, утруждая Васъ этимъ письмомъ. Но видитъ Богъ, что только крайняя нужда заставляетъ меня взяться дрожащею рукою старца за перо и описать тѣ обстоятельства, которыя поставили меня въ необходимость еще разъ обратиться къ Вамъ. Когда я имѣлъ честь бесѣдовать съ Вами въ моей жалкой конурѣ, я былъ захваченъ врасплохъ. Потрясенный Вашимъ неожиданнымъ предложеніемъ, скорбя, что я долженъ не видѣть болѣе своихъ дѣтей, и въ то же время радуясь, что они попали въ такія руки, какъ Ваши благородныя и щедрыя руки, ной благодѣтель, я не могъ выяснить Вашему Сіятельству сущность моего отчаяннаго положенія: я мало того, что былъ лишенъ тогда всякой возможности поддерживать свое дальнѣйшее существованіе, но былъ еще обремененъ долгами и постоянно преслѣдуемъ кредиторами. Вы улыбнетесь, Ваше Сіятельство, узнавъ сумму моего долга, такъ какъ она должна быть крайне ничтожна въ глазахъ Вашихъ, но я — нищій, и для меня она ужасающе громадна» Я долженъ разнымъ лицамъ сто двадцать одинъ рубль и сорокъ копеекъ. Узнавъ, что Вы, Ваше Сіятельство, приняли участіе въ моихъ дѣтяхъ и ради нихъ поддерживаете мое ничтожное существованіе, мои кровопійцы-кредиторы начали травлю и, выражаясь фигурально, схватили меня за горло и требуютъ уплаты долга. Тщетно объяснялъ имъ, что получаемые мною отъ щедротъ Вашего Сіятельства гроши при нынѣшней дороговизнѣ едва хватаютъ мнѣ на одежонку и пропитаніе, тщетно я, какъ честный человѣкъ, объяснялъ имъ, что я не въ силахъ эксплоатировать Васъ, — злодѣи и слышать не хотятъ, укоряя и понося меня, говоря, что я не такой человѣкъ, чтобы продать за ничто своихъ дѣтей. Слезы застилаютъ мои глаза при воспоминаніи объ этихъ клеветахъ злодѣевъ, объ этихъ обидахъ, и силъ моихъ нѣтъ передать Вамъ, моему благородному благодѣтелю, тѣ напраслины, которыя взводятся моими врагами рядомъ со мною и на Васъ, и на Аграфену Николаевну… Эти-то страданія и заставили меня, сгорая отъ стыда, прибѣгнуть къ стопамъ Вашего Сіятельства и просить Васъ удовлетворить, по силѣ возможности, моихъ злодѣевъ и кровопійцъ. А я, вѣчно благодарный Вамъ и, какъ собака, преданный, буду молить Господа: да продлитъ Онъ на долго дни Вашего Сіятельства на благо человѣчества.

Извѣстный Вамъ
Иванъ Петровъ Поповъ.

P. S. Трепеща, жду отвѣта. Жду отвѣта!«.

Князь скомкалъ это письмо и нервно заходилъ по комнатѣ, тяжело опираясь на палку. Попрошайка! Піявка!.. Въ растворенное окно его деревенскаго кабинета, между тѣмъ, плылъ ароматный лѣтній воздухъ и доносился оживленный говоръ Аграфены Николаевны, Васи и Леши, чередовавшійся съ ихъ смѣхомъ. Князь подошелъ къ окну и засмотрѣлся на эту группу дорогихъ ему лицъ, сидѣвшихъ на ступеняхъ террасы.

— Съ чего я волнуюсь? — почти вслухъ проговорилъ онъ, пожимая плечами и насмѣшливо улыбаясь. — Швырнуть старику какіе-нибудь полтораста рублей, и конецъ… Развѣ онъ виноватъ, что и нищій, и пропойца?

И затѣмъ, уже совершенно спокойный, онъ вышелъ на террасу.

— А вотъ и князинька нашъ идетъ, — произнесъ совсѣмъ какъ маленькій ребенокъ, съ ласковой улыбкой, Леша, завидѣвъ князя.

Мальчикъ былъ еще худъ и блѣденъ, смотрѣлъ малымъ ребенкомъ, но его обстриженные во время болѣзни кудри уже нашали отрастать и дѣлали эту головку похожею на головку херувима. Князь подошелъ къ нему и, вглядываясь въ его очаровательное личико, спросилъ, какъ онъ себя чувствуетъ. Мальчикъ поднесъ молча его руку къ губамъ, глядя благодарными голубыми глазами, на него. Въ его лицѣ было выраженіе обожанія.

— Мы, Ефимъ Петровичъ, сегодня до самаго лѣса дошли! — сказалъ Василій.

— Ого! — замѣтилъ князь. — Но утомляться все же еще не слѣдуетъ.

— Да онъ теперь совсѣмъ молодцомъ у насъ сталъ, — отвѣтилъ Василій.

Онъ не безъ гордости сознавалъ, что и онъ, вмѣстѣ съ княземъ и теткой, отвоевалъ у смерти Алексѣя.

— Ты тоже ходила съ ними, Груша? — спросилъ князь, обращаясь къ Радиной.

— Да. — отвѣтила Аграфена Николаевна. — Какъ легко здѣсь дышится. Не то, что въ Петербургѣ.

Они всѣ были довольны и счастливы, стараясь забыть о своемъ прошломъ, о Петербургѣ, о людяхъ.

Не забывали только о нихъ люди. Дядя князь Иванъ положительно билъ тревогу, лишившись возможности жуировать и кутить на счетъ тороватаго племянника и занимать у послѣдняго безъ счету деньги. Куда бы ни являлся онъ, вездѣ начинались толки „о невозможномъ“ поведеніи князя Ефима Петровича и княжны Ольги Дмитріевны, которая „очистила поле сраженія“, для этой „милой женщины“, уѣхавъ изъ имѣнія.

— Черемисиновы всегда были и останутся самодурами! ораторствовалъ князь. — Нужно только удивляться, что до сихъ поръ они не признаны формально умопомѣшанными и еще не отданы подъ опеку!

И онъ перебиралъ въ злой памяти всѣхъ Черемисиновыхъ, отличавшихся самодурствомъ. Не довольствуясь словесными громами, князь Иванъ разсылалъ письма къ своимъ роднымъ съ жалобами на постыдное поведеніе племянника; разумѣется, болѣе всего жалобъ летѣло къ матери Черемисинова, которой писалось и о недостойномъ поведенія ея сына, и о возможности послѣдняго семейнаго скандала, т.-е. возможной женитьбѣ князя на падшей женщинѣ. Князь Ефимъ Петровичъ только изрѣдка узнавалъ, что о немъ помнитъ князь Иванъ, получая отъ матери письма, и не безъ отвращенія задумывался о поведеніи тѣхъ, кто упрекалъ и осуждалъ его за его паденіе. Еще чаще узнавалъ онъ, что его не забыли въ Петербургѣ, получая письма, начинавшіяся словаки: „Добрѣйшій князь“. Эти письма, написанныя какъ бы концомъ булавки съ массой закорючекъ, тонкимъ и нитеобразнымъ, но дрожащимъ почеркомъ пьяницы, заключали въ себѣ одно и то же содержаніе — заявленіе то о внезапной болѣзни, „постигшей престарѣлаго бѣдняка“ и держащей его „на одрѣ смерти“, то о „безсовѣстныхъ и безчестныхъ ворахъ“, воспользовавшихся „недвижимостью больного старца“ и обокравшихъ у него послѣдній скарбъ, то о необходимости „удрученному годами, невзгодами и недугами старику“ нанять кого-нибудь для ухода за нимъ, а слѣдомъ за этими заявленія» шли униженныя просьбы о вспомоществованіи и сѣтованія о томъ, что «Богъ не прекращаетъ дней живота его, никому ненужнаго старца». Изобрѣтательность «удрученнаго невзгодами и годами старца» была неисчерпаема настолько, что ей могъ бы позавидовать любой молодой человѣкъ. Эти безчисленныя письма князь комкалъ и бросалъ, но потомъ, усмѣхаясь, рѣшалъ, что не стоитъ волноваться изъ-за грошей, и посылалъ эти гроши «нищему». Иногда. Поповъ даже смѣшилъ его своею находчивостью: какъ-то разъ князь черкнулъ пару словъ о томъ, что онъ вовсе не понимаетъ, зачѣмъ тотъ прикидывается «старцемъ», когда князь знаетъ хорошо «его возрастъ». Поповъ не смутился и отвѣтилъ ему, что тотъ, кто пережилъ «севастопольскіе годы», въ одинъ годъ сдѣлался старше на двѣнадцать лѣтъ.

— Нечего сказать, находчивъ! — рѣшилъ князь и послалъ денегъ и на этотъ разъ.

Еще одинъ человѣкъ напомнилъ князю, что о немъ не забыли. Изъ-за границы подъ осень получилась посылка: въ ней были деревянныя швейцарскія издѣлія для дѣтей и букетъ цвѣтовъ, обмотанный дорогими кружевами, съ надписью рукой княжны Ольги Дмитріевны:

«Передай это за дѣтей ихъ теткѣ».

Часть вторая.

I.

Въ «приготовительной школѣ» Анны Ивановны Бѣльской готовилось большое торжество. Школа праздновала пятнадцатилѣтіе своего существованія. По парадной лѣстницѣ то и дѣло шмыгали ученики, то въ-одиночку, то группами. Одни съ пустыми руками, другіе съ букетами цвѣтовъ, съ цвѣточными корзинками и даже съ подарками. Лица у всѣхъ дѣтей были оживленныя, раскраснѣвшіяся, праздничныя, какъ ихъ наряды. Около незапертыхъ входныхъ дверей толпились пѣвчіе, въ синихъ съ золотыми галунами кафтанахъ, вышедшіе освѣжиться на лѣстницу, такъ какъ въ тѣсномъ помѣщеніи школы было уже душно. Былъ уже первый часъ пополудни и ожидали только «батюшку» для начала молебна. Онъ обѣщалъ пріѣхать тотчасъ послѣ обѣдни. Анна Ивановна волновалась въ это утро едва ли не болѣе, чѣмъ въ тотъ день, когда она, еще совсѣмъ юная, шла подъ вѣнецъ. Болѣе всего озабочивалъ ее молебенъ. Разъ десять она успѣла уже спросить Александру Васильевну, точно ли та знаетъ, что приглашенный ею для молебна «батюшка» хорошій проповѣдникъ, я что онъ сумѣетъ сказать назидательную рѣчь собравшимся на празднество ученикамъ и ихъ родителямъ.

— Ты пойми, Шурочка, — поясняла Бѣльская, задерживая несшую закуски племянницу на дорогѣ изъ кухни въ классъ, превращенный на этотъ день въ столовую: — что именно теперь и именно батюшка долженъ выяснить этимъ темнымъ людямъ, какъ нужно смотрѣть на школу, чего отъ нея нужно ждать. У насъ этого, къ несчастію, не знаютъ даже довольно образованные люди… Школа вѣдь это тотъ же храмъ, который долженъ вносить въ человѣческую жизнь первые лучи свѣта.

— Тетя, голубчикъ, да вы лучше ужъ сами скажите проповѣдь за батюшку, — пошутила Александра Васильевна, цѣлуя тетку. — А мнѣ, право же, теперь некогда говорить о возвышенныхъ предметахъ; надо подумать о завтракѣ, чтобы всего хватило на всѣхъ…

— Да, да, какъ много пришло народу. Я не ожидала. Всѣ старые воспитанники… Съ какой гордостью я смотрю на нихъ, на ихъ успѣхи… Какіе молодцы вышли…

— Ну, да, да, все геніи и все потому, что мы учили ихъ азбукѣ…

Анна Ивановна хотѣла серьезно возражать, но Александра Васильевна, бодрая, веселая, съ ямками на веснущатыхь щекахъ, уже неслась далѣе, не слушая ея.

— Ну, ну, помогите мнѣ покуда разложить и разставить посуду, а то васъ послѣ молебна, какъ одно изъ чудесъ, публикѣ показывать будутъ, — обратилась она къ приземистому черноволосому юношѣ лѣтъ семнадцати, не особенно красивому собой, но съ удивительными черными глазами, похожими на бархатъ.

— Меня, показывать, какъ чудо? Это еще что за новость? — спросилъ онъ, принимаясь за работу.

Его голосъ могъ поспорить мягкостью съ его бархатнымъ взглядомъ.

— Да, да, сегодня вѣдь тетя будетъ демонстрировать, что можетъ сдѣлать изъ дѣтей хорошая школа, — поясняла Александра Васильевна.

— Я въ примѣръ не гожусь, — замѣтилъ онъ, отрицательно качая головой. — Пусть Лешу демонстрируютъ!.. Онъ первый ученикъ гимназіи…

— Его даже и нѣтъ здѣсь…

— Да, побоялся полугодовыя репетиціи пропустить… Онъ посерьезнѣе меня относится къ ученью.

— Изъ боязни…

— Ну, изъ боязни или отъ серьезнаго отношенія къ ученью, а все же онъ не то, что я…

— Да, да, вы вѣдь запоемъ учитесь: то приливы, то отливы…

— Да, запоемъ, — съ горечью повторилъ онъ это слово и отчего-то покраснѣлъ до ушей. — Страшное это дѣло — запой!

Она, не слушая его, вся охваченная хозяйственными заботами, воскликнула:

— Да какъ вы раскладываете ножи и вилки… Не по приборамъ надо класть, а грудами… вѣдь завтракъ à la fourchette…

Онъ сталъ собирать ножи, вилки и ложки въ кучки.

— А вѣдь мама Аня отчасти права, — задумчиво замѣтилъ онъ. — Если она не можетъ показывать насъ, какъ образцы сотворенныхъ ею чудесъ прилежанія, нравственности… то все же многихъ изъ насъ можно показывать, какъ образцы привязанности воспитанниковъ съ доброй воспитательницѣ, — собачьей привязанности…

— Не сентиментальничайте, Вася, а смотрите, что вы дѣлаете!.. Кто же кладетъ ножи и вилки остріями къ краямъ стола!.. Заколоть и зарѣзать всѣхъ хотите, что ли?..

— Ну, вотъ видите, — засмѣялся онъ, качая головой: — какое же я чудо, если даже вилокъ и ножей не умѣю, какъ слѣдуетъ, положить.

— Да вѣдь вы и это отъ тети заимствовали: она тоже въ практической жизни на пятилѣтняго ребенка похожа… по части философско-нравственныхъ сентенцій — столѣтняя старуха, по части практичности — грудной ребенокъ… Тс! — остановила она его движеніемъ руки, прислушиваясь и сдвигая брови: — не громыхайте такъ посудой… Тамъ уже начинается пѣніе… Пойдемте молиться!.. Тутъ все, кажется, въ порядкѣ?..

И Александра Васильевна, бросивъ послѣдній инспекторскій взглядъ на накрытые столы съ закусками и виномъ, довольная тѣмъ, что все въ порядкѣ, понеслась изъ столовой въ гостиную, гдѣ уже начался молебенъ.

Юноша не послѣдовалъ за нею. Онъ въ раздумьѣ подошелъ къ окну и остановился, безцѣльно смотря на развертывавшуюся передъ угловымъ окномъ школы картину. Какъ давно привыкъ онъ къ этой картинѣ — къ виду этого перекрестка двухъ шумныхъ, кипящихъ жизнью, торговыхъ улицъ, уходившихъ куда-то далеко-далеко къ разнымъ концамъ города! Сколько дней, мѣсяцевъ и лѣтъ провелъ онъ въ этой школѣ, въ этой обители честнаго труда! Сколько новыхъ чувствъ и мыслей прошло въ его головѣ здѣсь подъ вліяніемъ матерински добрыхъ наставленій мамы Ани, — такъ онъ уже давно началъ звать Анну Ивановну, — подъ вліяніемъ науки, чтенія и тѣхъ добрыхъ примѣровъ, которые онъ видѣвъ здѣсь ежедневно!

Когда-то его и его брата привезли сюда сущими дикарями, только-что потерявшими мать и отнятыми у пьяницы-отца, и здѣсь впервые онъ увидѣлъ честный трудъ, услышалъ впервые, что за всѣ попеченіе и заботы людей о немъ онъ можетъ отплатить, только сдѣлавшись честнымъ и добросовѣстнымъ работникомъ. Здѣсь онъ услышалъ впервые заставившіе его задуматься слова: «О, какое великое благо имѣть право прямо глядѣть въ глаза людямъ, сознавая, что исполняешь добросовѣстно взятый на себя трудъ»… «Нѣтъ нечего выше сознанія, что живешь на честно заработанныя деньги, не отнятыя ни у кого, не награбленныя нигдѣ, не пріобрѣтенныя ни подлостью, ни униженіемъ, ни преступленіемъ». Все это теперь для вето прописныя сентенціи, общія мѣста, банальныя фразы, наивныя выраженія наивной вѣры въ силу слова, а тогда эти слова открыли для него новый міръ, пробудили новые взгляды, новыя мысли. Теперь, когда онъ мысленно всматривается въ туманную даль прошлаго, ему кажется, что именно со дня вступленія въ этотъ домъ, онъ изъ безсмысленнаго животнаго превратился въ человѣка, то-есть, сталъ думать, сталъ сознавать, почему онъ поступаетъ такъ, а не иначе, сталъ дѣлить людей на злыхъ и добрыхъ, на честныхъ и подлецовъ, на глупыхъ и умныхъ, на симпатичныхъ и отталкивающихъ. И какимъ громаднымъ кажется ему теперь разстояніе, отдѣляющее его отъ того времени, когда онъ вошелъ въ этотъ домъ ребенкомъ-звѣркомъ. Сколько разнообразныхъ событій произошло въ эти годы. Вотъ они съ братомъ живутъ зиму пансіонерами въ этой квартирѣ и усердно учатся подъ руководствомъ двухъ учительницъ; вотъ онъ впервые проводитъ лѣто среди природы, въ деревнѣ князей Черемисиновыхъ, у дяди и тетки; вотъ его и его брата отдаютъ въ частную гимназію, гдѣ по преимуществу учатся дѣти богачей, лѣнтяи или опоздавшіе къ экзаменамъ казенныхъ гимназій, какъ опоздали они съ братомъ, засидѣвшись въ деревнѣ, но жить они остаются попрежнему у мамы Ани, такъ какъ она упорно, во имя охраненія ихъ нравственности, какъ отъ заразы, отстояла ихъ отъ пансіонерства въ этой порядочно распущенной гимназіи, гдѣ за деньги давались аттестаты первымъ лѣнтяямъ; вотъ еще нѣсколько зимъ онъ находятся подъ ея вліяніемъ, усердно переписываясь съ княземъ и теткой, уѣхавшими сперва за границу, по случаю съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣю развивавшейся болѣзни князя, а потомъ, послѣ смерти княжны Ольги Дмитріевны Черемисиновой, старой тётки князя, окончательно поселившимися въ деревнѣ, куда и онъ, и его братъ ѣздятъ теперь лѣтомъ, на каникулы, и зимой, на большіе праздники, гостить. Какимъ-то смутнымъ, какъ исчезающій, какъ бы тающій въ отдаленіи берегъ моря передъ глазами уѣзжавшаго въ путь моряка, сталъ представляться ему тотъ отдаленный подвалъ, гдѣ когда-то ныла его умирающая мать, гдѣ бушевалъ его пьяный отецъ, гдѣ ворчалъ что-то какой-то выжившій изъ ума старикъ, гдѣ онъ самъ давно-давно, совсѣмъ ребенкомъ, жилъ въ смрадной конурѣ, бѣгалъ въ кабаки за косушками водки, огрызался за колотушки передъ пьянымъ отцомъ. Это былъ смутный и тяжелый сонъ! Смѣна чрезвычайныхъ событій, новое, сказочно измѣнившееся положеніе, масса новыхъ познаній, впечатлѣній и занятій заслоняли все это собою, и къ тому же онъ еще не доросъ до того возраста, когда люди уже перестаютъ жить только настоящимъ и отдаваться только мечтамъ о будущемъ, и начинаютъ уноситься въ прошлое и тѣшить себя воспоминаніями. Только сегодня, вотъ въ эту минуту, онъ, какъ-то вдругъ, оглянулся на это прошлое подъ вліяніемъ школьнаго юбилея, какъ, можетъ-быть, и мама Аня оглядывается теперь на свое прошлое. Да ей и есть, что вспомнить, если не съ гордостью — нѣтъ, на гордость она не способна! — то съ свѣтлымъ чувствомъ удовлетворенія, съ свѣтлымъ сознаніемъ, что она не даромъ прошла свой жизненный путь, а ему… о чемъ ему вспоминать съ чувствомъ удовольствія, когда имъ еще ничего не сдѣлано въ жизни, когда она еще вся впереди?.. Заглянуть бы вотъ туда, въ эту туманную даль будущаго!

Онъ внезапно вздрогнулъ отъ разнесшагося но квартирѣ возгласа пѣвчихъ:

— Мно-га-я лѣ-та! мно-га-я лѣта!

Молебенъ, очевидно, кончился. Въ сосѣдней комнатѣ начались движеніе, шумный говоръ, топотъ дѣтскихъ ногъ, шуршаніе дамскихъ юбокъ…

II.

Приглашенная въ столовую Анною Ивановною публика внесла съ собою струю теплаго, немного прѣлаго и пропитаннаго запахомъ ладана, удушливаго воздуха и, проголодавшись, шумливо и поспѣшно разомъ приступила въ столамъ съ закусками. Уже черезъ нѣсколько минутъ комната огласилась звономъ рюмокъ, стукомъ ножей и вилокъ, и начали раздаваться возгласы:

— А кто же спичъ скажетъ?

— Безъ спича нельзя]

— Выпить бы надо за здоровье почтенной юбилярши!

Анна Ивановна, сіяющая каждой морщинкой худенькаго лица и со стоящими въ глазахъ слезами умиленія, же заботилась какъ бы и радушно угостить незнакомаго ей лично «батюшку», и вполнѣ высказать ему въ то же время своя взгляды на воспитаніе, на свое «святое дѣло».

— Тетя, да вы хоть на минуту забудьте объ этомъ, — приставала къ ней, ласково улыбаясь, Александра Васильевна: — а то «батюшка» и такъ усталъ, и проголодался…

— Нѣтъ, нѣтъ, ничего тоже! — благодушно возражалъ ей «батюшка», продолжая истреблять кусокъ кулебяки. — Я и ѣмъ, и слушаю… любопытно тоже, барышня, что ваша тетушка такъ любитъ свое дѣло… Это по нынѣшнимъ временамъ рѣдкость тоже… нынче все больше утроба… тоже…

— Какого вина прикажете вамъ налить?.. Мадеры?

— Нѣтъ, барышня, не употребляю никакихъ крѣпкихъ напитковъ… Если позволите, барышня, то красненькаго…

— О, да развѣ можно жить безъ идеала, безъ святыни въ умѣ и сердцѣ? — воскликнула Анна Ивановна, отвѣчая на замѣчаніе «батюшки» объ утробѣ. — Нѣтъ ихъ, и цѣлый міръ покажется пустыней, безсмыслицей… Только они и осмысливаютъ жизнь…

— Понимаютъ это, къ сожалѣнію, нынѣ мало тоже…

Кто-то загремѣлъ ножомъ по тарелкѣ, прервавъ разговоръ «батюшки».

— Тише!.. тише!.. Рѣчь!..

Всѣ немного поутихли. «Батюшка» прихлебнулъ и сталъ заботливо отирать бороду отъ слѣдовъ кулебяки, приготовляясь слушать. Началась хвалебная рѣчь съ вступительной громкой фразой: "пятнадцать лѣтъ труда — это легко сказать, но это не легко пережить, и съ обычнымъ выкрикиваемымъ концомъ: «выпьемъ же за здоровье почтенной юбилярши, урра!»

Анна Ивановна прослезилась, благодарила, чокалась со всѣми и была довольна, какъ можетъ быть доволенъ престарѣлый ребенокъ, и проповѣдью «батюшки», и рѣчью одного изъ гостей, ни на минуту не задумываясь надъ тѣмъ, что точно такія же проповѣди и рѣчи говорились бы и тогда, если бы здѣсь праздновали юбилей самой послѣдней изъ содержательницъ школъ, такъ какъ на юбилеяхъ лгутъ такъ же беззастѣнчиво, какъ на похоронахъ. Судя по юбилейнымъ и похороннымъ рѣчамъ, хорошихъ людей на свѣтѣ хоть отбавляй. Анна Ивановна принимала все за чистую монету и была убѣждена, что всѣ сочувствуютъ ей и понимаютъ ея чувства, съ которыми она представляла присутствующимъ то того, то другого изъ начавшихъ у нея ученье юношей, уже кончившихъ или кончавшихъ теперь ученье лучшими учениками въ среднихъ и высшихъ учебныхъ заведеніяхъ.

— Вотъ и еще одинъ предметъ моей гордости! — говорила она, подводя къ «батюшкѣ» высокаго и стройнаго, какъ жердочка, курчаваго блондина, только-что вошедшаго въ столовую. — Алексѣй Поповъ. Первый ученикъ частной гимназіи Рѣзваго, мой бывшій воспитанникъ и пансіонеръ.

Она съ материнской нѣжностью поцѣловала красавца-юношу въ раскраснѣвшуюся на морозѣ щеку, пока онъ цѣловалъ ея руку.

— Что же такъ запоздали тоже? — освѣдомился «батюшка», осѣняя крестнымъ знаменіемъ и протягивая для поцѣлуя свою выхоленную руку юношѣ, подошедшему къ нему подъ благословеніе.

— Нельзя было никакъ оставить училище. Сегодня у насъ очень-серьезныя занятія: репетиціи полугодовыя, — пояснилъ тотъ. — Иногда за одинъ легкомысленный шагъ можно поплатиться навсегда, тѣмъ болѣе, что я на виду… примѣровъ бывало много…

— Благоразумно изволите разсуждать… благоразумно тоже, — одобрилъ его «батюшка», наливая себѣ краснаго вина.

— Кстати, я же успѣлъ поздравить Анну Ивановну первымъ, рано утромъ, — пояснилъ юноша.

— О, онъ вездѣ и всегда первый! — восторженно вставила Анна Ивановна, глядя съ материнской лаской на юношу.

— Ахъ, если бы всегда и землѣ! — вздохнулъ онъ и проговорилъ, обращаясь къ Аннѣ Ивановнѣ: — а я сейчасъ нашелъ у швейцара письмо на имя Василья изъ деревни и передалъ ему… Вѣроятно, княгиня и князь шлютъ вамъ свой привѣть и поздравленія… Василій въ деревню писалъ о приготовляющемся у васъ юбилеѣ…

Василій подошелъ въ это время къ группѣ разговаривающихъ, держа въ рукахъ небольшой листикъ бумаги, исписанный мелкимъ, неровнымъ, дѣтски невѣрнымъ, женскимъ почеркомъ. Это было только-что полученное письмо. Онъ смотрѣлъ озабоченно и хмуро.

— Тетка извѣщаетъ объ усилившейся болѣзни князя, — отрывисто пояснилъ онъ. брату. — Она везетъ его сюда, такъ какъ мѣстные доктора все еще не понимаютъ его болѣзни. Надо сейчасъ же будетъ съѣздить, приказать приготовить комнаты, которыя они постоянно во время пріѣздовъ сюда занимаютъ въ отелѣ.

Алексѣй поблѣднѣлъ, видимо испугавшись.

— Тетка не пишетъ: очень боленъ князь? опасно? — пугливымъ тономъ спросилъ онъ.

— Вѣрно, очень, если везутъ для совѣта съ врачами, — отвѣтилъ Василій и заявилъ Аннѣ Ивановнѣ, что онъ ѣдетъ въ отель распорядиться.

— Ты бы не ѣздилъ, — осторожно посовѣтовалъ Алексѣй. — Я сказалъ въ гимназіи, что ты по болѣзни не явился на репетиціи… вдругъ, встрѣтятъ теперь на улицѣ… мало ли что можетъ выйти.

— Очень нужно было врать, — отвѣтилъ Василій, пожимая плечами.

Онъ откланялся и пошелъ. Алексѣй покачалъ головой и вздохнулъ.

— Василій никогда не думаетъ о послѣдствіяхъ… неостороженъ и отваженъ, точно пятилѣтній ребенокъ.

Потомъ, какъ бы думая вслухъ, онъ прибавилъ:

— Какая это тяжелая новость, усилившаяся болѣзнь князя. Страшно подумать, что будетъ, если князь умретъ. Мы еще покуда не стали на свои ноги…

— Ну, тетя васъ не оставитъ, — сказала Анна Ивановна.

— Конечно, конечно… Но у князя есть большія связи, — пояснилъ Алексѣй. — Онъ мнѣ обѣщалъ хлопотать за меня, если я вздумаю идти въ институтъ путей сообщенія… туда безъ протекціи трудно поступить… провѣрочныя испытанія и масса кандидатовъ…

— А вы по этой части хотите идти тоже? — спросилъ «батюшка».

— Да, тутъ же прямая карьера, — отвѣтилъ юноша.

— И братецъ вашъ туда же поступитъ тоже? — освѣдомился «батюшка».

— Братъ ничего не опредѣлилъ еще. Мечется еще… устойчивости нѣтъ.

Анна Ивановна вмѣшалась въ разговоръ.

— Онъ удивительно способный и любознательный юноша съ прекрасной душой! Развитіе не по лѣтамъ…

Ей всегда казалось, что ея Васю хотятъ чѣмъ-то обидѣть.

— Вы куда? — спросила Василія Александра Васильевна, встрѣтивъ его въ гостиной.

Онъ разсказать ей о случившемся.

— А вы все еще хлопочете, — замѣтилъ онъ, видя, что она тащитъ новую бутылку вина.

— Да вотъ вино красное несу «батюшкѣ», — отвѣтила она.

Онъ разсѣяннымъ взглядомъ обернулся, какъ бы ища чего-то, и вдругъ, увидавъ пустой стаканъ, торопливо и рѣшительно взялъ его со стола и проговорилъ:

— Кстати, у меня совсѣмъ пересохло въ горлѣ… всегда это у меня отъ волненія… Дайте!

Онъ взялъ бутылку, налилъ вина и поспѣшно, точно боясь, что у него отнимутъ стаканъ, опорожнилъ его.

— Вотъ теперь и легче будетъ, — сказалъ онъ, крякнувъ, и скрылся изъ гостиной, какъ бы убѣгая отъ кого-то или отъ чего-то.

Александра Васильевна на минуту замедлила, смотря ему вслѣдъ, и потомъ, съ особенно рѣшительнымъ видомъ понесла вино «батюшкѣ». Но тотъ уже собирался въ это время домой:

— Ну, помогай вамъ всѣмъ Богъ… Мнѣ пора и до дому тоже! — говорилъ онъ, грузно поднимаясь съ мѣста и осѣняясь крестнымъ знаменіемъ.

Алексѣй опять подошелъ подъ его благословеніе, поцѣловалъ его руку и вмѣстѣ съ Анной Ивановной и Александрой Васильевной проводилъ въ переднюю почтеннаго старика.

III.

Въ просто убранномъ дорогою мебелью обширномъ кабинетѣ, на большой удобной кушеткѣ, обитой стеганной мягкой кожею, полулежалъ князь Ефимъ Петровичъ Черемисиновъ, привезенный въ Петербургъ для совѣта съ докторами. Передъ нимъ въ такихъ же кожаныхъ креслахъ сидѣлъ Василій Поповъ и неспѣшно и безшумно перелистывалъ книгу, внимательно просматривая нѣкоторыя страницы и потомъ осторожно продолжая опять переворачивать листы: онъ, очевидно, искалъ что-то на ея страницахъ.

— Не находишь? — слабымъ голосомъ спросилъ князь, полуоткрывъ глаза и прерывая молчаніе.

— Нѣтъ… не найду! — отвѣтилъ Василій.

— Давно я это читалъ… въ дѣтствѣ, въ какой-то хрестоматіи… въ Дистервегѣ, что ли?.. не помню теперь даже заглавія!.. помню только, что это изъ Жанъ Поль Рихтера…

И безпомощно откинувшись на подушку, онъ, какъ бы думая вслухъ, съ полузакрытыми глазами медленно продолжалъ:

— Вотъ ужъ который день покоя не даетъ воспоминаніе объ этой статьѣ… тогда и вниманія но обращалъ на нее… какъ не обращалъ вниманія ни на что… а теперь, кажется, что въ ней весь смыслъ жизни… моей жизни… Конечно, капризъ, бредъ, нервничанье все иго… Но… сознаю это, а отдѣлаться не могу отъ желанія перечитать ее снова… У меня, впрочемъ, теперь вся жизнь сплошной капризъ, бредъ и нервничанье.

Онъ тяжело вздохнулъ, сдѣлалъ невольно мучительную гримасу отъ боли и совсѣмъ закрылъ глаза. Онъ былъ похожъ теперь на покойника.

Въ послѣднія пять-шесть лѣтъ, князь Ефимъ Петровичъ измѣнился до неузнаваемости. Если бы не характерныя черныя, почти сросшіяся брови подъ узенькимъ лбомъ, если бы вообще не «черемисиновскія» черты лица, то въ этомъ ходячемъ скелетѣ съ ясно обозначавшимися лицевыми костями, обтянутыми желтой кожей, было бы трудно узнать прежняго молодцоватаго и надменно холоднаго кавалериста-кутилу. Онъ, съ перваго взгляда на него, казался теперь человѣкомъ, обреченнымъ на смерть. Такъ онъ и самъ уже давно смотрѣлъ на себя и лѣчился, созывалъ консиліумы докторовъ, ѣздилъ за границу къ самому Фрериху только потому, что не желалъ огорчать свою «Грушу», какъ онъ звалъ теперь княгиню Аграфену Николаевну, съ самоотверженіемъ и преданностью благодарной собаки ходившую за нимъ и старавшуюся угадать малѣйшія его желанія. Когда доктора его спрашивали, чѣмъ онъ страдаетъ, — онъ съ горькой ироніей раздражительно отвѣчалъ:

— Прошлымъ, докторъ, прошлымъ, какъ всѣ люди!

И могъ безъ конца говорить на эту тему, желчно, ядовито, нервничая, безсознательно преувеличивая язвы жизни.

Онъ былъ отчасти правъ: на его здоровьи отозвались преждевременные кутежи, пьянство, развратъ, переломъ ноги и руки въ пьяномъ видѣ, потрясеніе всего организма во время паденія и потомъ то нравственное состояніе, которое онъ переживалъ послѣ своего чисто случайнаго отрезвленія.

— Надо было руки и ноги переломать, почки задѣть, надо было, чтобы желудокъ пересталъ варить, чтобы опомниться и сдѣлаться порядочнымъ человѣкомъ, — презрительно говорилъ онъ про себя, и въ голосѣ этого пожелтѣвшаго человѣка звучала безконечная желчность….

Его нравственное состояніе было, пожалуй, хуже всякаго физическаго недуга, и было трудно сказать — болѣзнь печени и почекъ усиливала это тяжелое состояніе духа или оно дѣлало такою упорною эту болѣзнь, ему хотѣлось, мучительно хотѣлось, сдѣлаться какимъ-то другимъ, новымъ человѣкомъ, не прежнимъ пустымъ прожигателемъ жизни: но это было не такъ легко сдѣлать, какъ перестать пить и кутить по предписанію доктора, потому что это нездорово, потому что уже желудокъ не варитъ; теоретически онъ отрекся отъ всего стараго, теоретически онъ клеймилъ и тунеядство, и шалопайство, и безпутное прожиганіе жизни, но практически втянуться въ неустанный трудъ, втянуться съ вѣрою, что этотъ трудъ благотворенъ, съ. сознаніемъ, что онъ самъ вполнѣ подготовленъ къ этому труду, — было уже поздно; онъ видѣлъ, что ему, уже больному, уже искалѣченному, еще надо долго и медленно пріучаться къ тому ярму, къ тому хомуту, къ той лямкѣ, въ которые втянулись, къ которыхъ приловчились чуть не съ дѣтства другія молодыя и свѣжія силы. Съ каждымъ днемъ, все болѣе и болѣе убѣждаясь въ своей несостоятельности въ практической дѣятельности, гдѣ дѣловитѣе и смышленѣе его являлся каждый мужикъ и каждый провинціальный недалекій по уму земецъ, выросшіе на землѣ, онъ становился все болѣе и болѣе нервнымъ и раздражительнымъ, иногда прорываясь нестерпимыми, строптивыми выходками не то безумца, не то самодура, привыкшаго къ безусловному повиновенію всѣхъ окружающихъ и говорившаго не безъ похвальбы, что подъ нинмъ каждый конь станетъ шелковымъ: «вышколю или убью!..»

Разъ какой-то старый земецъ, сознавая, что Черемисиновъ могъ быть по своимъ связямъ и по своимъ средствамъ полезенъ его партіи, грубовато упрекнулъ его за то, что онъ не хочетъ принять дѣятельнаго участія въ проектировавшихся въ то время мѣстными земцами нововведеніяхъ, — Черемисиновъ вспыхнулъ и, глядя на коротенькія, какъ деревянные обрубки, заскорузлые пальцы толстяка-помѣщика, рѣзко предложилъ, указывая на лежувщія на піанино, ноты:

— А вы вотъ прежде, сыграйте мнѣ эту сонату Бетховена!

— Да я вовсе не умѣю играть на фортепьяно, — отвѣтилъ добродушно толстякъ.

— Такъ что же вы думаете, управлять и хозяйничать въ цѣлой губерніи и составлять новые законы и постановленія легче, чѣмъ утрать на фортепьяно? — почти выкрикнуль гнѣвнымъ голосомъ князь и, почти тотчасъ же опомнившись и овладѣвъ собою, съ насмѣшливой гримасой пояснялъ: — это я Шекспира вспомнилъ — про Гамлета, Гильденштерна и флейту… Вы знаете Шекспира?

Толстякъ-земецъ широко открылъ глаза, думая, что князь сходитъ съ ума, и покачалъ головою.

— Не знаете? — сказалъ князь, понявъ его молчаніе. — Ну, вотъ и я во знаю земскихъ дѣлъ, нуждъ, хозяйства… Мнѣ вотъ на-дняхъ мой главный управляющій разсказывалъ о выгодахъ введеннаго имъ въ моихъ имѣніяхъ новаго хозяйства, а я молча слушалъ его и все рѣшалъ мысленно вопросъ: вышучиваетъ онъ меня или только экзаменуетъ, чтобы быть увѣреннымъ, можно меня надувать безъ оглядки или съ оглядкою…

«Нестерпимый человѣкъ», — стали говорить про князя. — «Просто помѣшанный», — рѣшали другіе. «Черемисиновская порода!» — заканчивали третьи.

— Фима, голубчикъ, что у тебя болитъ? Ты бы посовѣтовался съ докторомъ, — упрашивала Аграфена Николаевна, видя его мрачнымъ, раздраженнымъ и не находящимъ себѣ мѣста, когда онъ, быстро утомляясь отъ серьезнаго чтенія, съ безпомощнымъ гнѣвомъ отбрасывалъ книгу и въ отчаяніи откидывался съ закрытыми глазами на кушеткѣ.

Ей князь не могъ сказать и того, что говорилъ докторамъ о томъ, что онъ «боленъ прошлымъ», онъ зналъ, что эта простая душа не поняла бы его, — не поняла бы, хотя она сама, въ свою очередь, болѣла прошлымъ… но у нея, къ ея великому счастію, было вѣрное лѣкарство отъ этого недуга: она искренно вѣровала и могла молиться. И только одинъ человѣкъ чуткимъ юнымъ умомъ и горячимъ сердцемъ отчасти угадывалъ, что мучитъ князя. Это былъ Вася. Какъ они поняли другъ друга, какъ сошлись — это трудно сказать, но вѣрно только то, что за послѣдніе два-три года это сближеніе сдѣлалось тѣснымъ, насколько только позволяла разница лѣтъ. Началось оно съ того, что Вася заявилъ, что онъ желаетъ перейти на реальное отдѣленіе въ училищѣ.

— Не нужны мнѣ латинскій и греческій языки, — рѣшительно объяснилъ онъ. — Пойду въ чиновники — не нужны они, поселюсь въ деревнѣ — тоже не нужны, а годы на нихъ убьешь даромъ… Я вотъ ни одной травки въ деревнѣ опредѣлить не могу, осину съ липой смѣшиваю… Я вотъ у одного писателя — у Булгарина, кажется, читалъ смѣшной разсказъ, какъ онъ въ юности про всякое дерево спрашивалъ… «А это какая береза?» и при видѣ незнакомой рѣки говорилъ: «А это какая Нева?»… Я вотъ теперь чувствую, что и я такой хе…

— Да, да, чего въ ранней юности не выучишь, того въ десятки лѣтъ потомъ не наверстаешь, — сказалъ князь. — Я вотъ за что ни возьмусь — вездѣ неучъ: и въ политической экономіи, и въ народномъ быту… даже книгъ серьезныхъ не могу читать… устаю сейчасъ же. Лошадьми развѣ только могу торговать…

Затѣмъ начались разговоры о чтеніи и книгахъ.

— Я въ твои годы даже и не читалъ порядочныхъ книгъ… все были нарядныя, въ хорошихъ переплетахъ, съ яркими картинками, а порядочныхъ не было; переплеты были на первомъ планѣ, — говорилъ князь. — Да и не пріучали въ чтенію: прогулки, спектакли, дѣтскіе балы, путешествія, вотъ что поглощало время… Когда поломалъ себя, тогда только взялся за книгу… кутить было запрещено, ходить стало трудно, ну, и взялся за книгу, какъ другіе за гранъ-пасьянсъ… и сколько времени убилъ, прежде, чѣмъ научился хотя немного серьезно читать, прежде чѣмъ навалъ на полезныя книги…

Эти разговоры происходили все чаще и чаще между княземъ и Васильемъ и все сильнѣе заставляли задумываться юношу. Подъ ихъ вліяніемъ онъ впервые задумался надъ вопросомъ, какой путь избрать въ жизни.

— Да, горе тому, кто не получилъ во-время подготовки въ жизни, — говорилъ князь. — Крестьянскій мальчишка съ дѣтства привыкаетъ ходить за сохой и плугомъ, послѣдній сапожникъ или портной съ дѣтскихъ лѣтъ пріучаются къ своему ремеслу, а въ нашемъ быту зачастую иной юноша только и знаетъ, что чахнетъ надъ непригодными въ жизни латынью, греческимъ языкомъ или шагистикой, и выходимъ какими-то исковерканными и безпомощными въ практической жизни или, — что еще хуже, потому что это безчестно, — беремся храбро за всякое дѣло, не зная никакого дѣла, путая и портя все или попадаясь въ лапы проходимцевъ и негодяевъ.

И чѣмъ болѣе одолѣвалъ князя недугъ, чѣмъ яснѣе онъ сознавалъ, что для него все кончено, тѣмъ болѣе горечи и желчи накоплялось въ его рѣчахъ, которыми онъ могъ откровенно дѣлиться съ однимъ Васильемъ, съ болѣзненной чуткостью понимавшимъ его.

IV.

— Нашелъ!.. нашолъ! — радостно и громко произнесъ Василій, не замѣтивъ, что больной задремалъ, какъ это теперь часто съ нимъ бывало.

Князь вздрогнулъ и очнулся, осматриваясь кругомъ недоумѣвающимъ взглядомъ.

— Вотъ этотъ разсказъ, — продолжалъ Василій читать по-нѣмецки съ небольшимъ русскимъ акцентомъ:

— «Новогодняя ночь несчастнаго человѣка».

— Да, да, именно это названіе… теперь и названіе вспомнилъ, — оживленно проговорилъ князь, съ трудомъ приподнимаясь на локтѣ, чтобы лучше слышать. — Прочти!

Василій началъ читать:

— «Въ полночь, на Новый годъ, стоялъ у окна старикъ и смотрѣлъ, съ отчаяніемъ въ глазахъ, на неподвижное, вѣчно цвѣтущее небо и на мирную, чистую, бѣлую землю, на которой теперь не было никого, болѣе лишеннаго радостей и сна, чѣмъ онъ, потому что близка уже была его могила, покрытая однимъ снѣгомъ старости, а не зеленью юности, и онъ несъ въ нее съ собою, изъ всей своей богатой жизни, лишь заблужденія, грѣхи и недуга, разрушенное тѣло, опустошенную душу, грудь, полную отравы, и старость, полную раскаянья. Дни его юности возставали теперь передъ нимъ, какъ привидѣнія, и приводили его снова къ тому свѣтлому утру, когда отецъ поставилъ его впервые на жизненное распутіе, съ котораго вправо открывается озаренный солнцемъ путь добродѣтели, ведущей въ обширную, мирную страну, полную свѣта и жатвъ, полную ангеловъ, а влѣво — влечетъ въ извилистые ходы порока, въ темную пещеру, насыщенную просачивающимся ядомъ, кишащую добычливыми змѣями и полную мрачныхъ удушливыхъ испареній»…

— Я не помню своего отца! — какъ вздохъ, произнеслись слова князя.

Онъ самъ, не сознавая того, почему-то произнесъ ихъ тоже по-нѣмецки.

Василій читалъ дальше:

— "И теперь змѣи обвивали его грудь, капли яда смачивали ему языкъ, и онъ сознавалъ, гдѣ онъ находился. Обезумѣвъ и съ невыразимою скорбью воззвалъ онъ къ небу: «Возврати мнѣ мою юность! А ты, отецъ, поставь меня опять на распутіе, чтобы я сдѣлалъ иной выборъ!» Но давно уже миновала его юность, давно не было у него отца. Онъ видѣлъ, какъ на болотѣ пляшутъ блуждающіе огоньки и тухнутъ на кладбищѣ, и думалъ; «Это мои безразсудные годы». Онъ видѣлъ, какъ по небосклону скатилась звѣзда, вспыхнула при паденіи и растаяла на землѣ, и — «это я!» сказало ему его сердце, истекавшее кровью, и змѣиное жало раскаянія вонзилось еще сильнѣе въ его раны. Разгоряченное воображеніе рисовало ему на крышахъ домовъ скользящія ночныя тѣни; вѣтряная мельница грозно вздымала свои крылья, чтобы нанести ударъ; засѣвшій въ опустѣлой мертвецкой, призракъ начиналъ понемногу принимать его собственныя черты. Во время этихъ страданій, вдругъ, донеслась до него съ башни музыка, привѣтствовавшая наступленіе новаго года; она походила на отдаленное церковное пѣніе. Онъ почувствовалъ умиленіе, — обвелъ взоромъ горизонтъ и всю обширную землю, подумалъ о друзьяхъ своихъ юныхъ лѣтъ, которые теперь, будучи лучше и счастливѣе его, поучали другихъ, были отцами счастливыхъ дѣтей я благословляемыми людьми. И онъ думалъ: «о, могъ бы и я, подобно вамъ, задремать въ эту ночь не съ влажными глазами; о, если бы я захотѣлъ… И я могъ бы быть счастливымъ, дорогіе мои родители, если бы я исполнилъ ваши новогоднія поученія и пожеланія!»…

— Поученія! пожеланія! — съ болѣзненной ироніей прошепталъ больной, и горькая насмѣшливая улыбка перекривила его губы.

Въ головѣ его проносились наставленія и примѣры матери, исковеркавшіе всю его молодость.

— «При этомъ лихорадочномъ воспоминаніи о дняхъ юности, — продолжалъ читать Василій, — ему стало казаться, что призракъ въ мертвецкой, принявшій на себя его черты, встаетъ… Потомъ, согласно повѣрью, что въ новогоднюю ночь являются намъ тѣни и открывается будущее, призракъ этотъ превратился въ живого юношу, подобнаго тому молодому красавцу, который въ Капитоліи вынимаетъ у себя занозу. И его бѣлый, цвѣтущій обликъ предсталъ укоризненно передъ нимъ. Онъ не могъ смотрѣть далѣе… закрылъ глаза… и горячія слезы потекли изъ нихъ ручьемъ, зарываясь въ снѣгъ. Онъ уже только тихо вздыхалъ, повторяя безотчетно въ отчаяніи; „О, воротись, моя юность, воротись!..“ И она воротилась, потому что онъ видѣлъ лишь страшный сонъ въ новогоднюю ночь: онъ былъ еще юношей. Но его заблужденія были не сномъ, и онъ возблагодарилъ Бога за то, что ему было дано, еще въ юныхъ годахъ, возвратиться-съ грязнаго пути порока на лучезарную стезю, ведущую въ чистую ограду жатвы! Возвратись и ты съ нихъ, юноша, если ты стоишь тоже на южномъ пути! Этотъ страшный сонъ станетъ въ будущемъ твоимъ судьею, но если ты станешь взывать тогда: „воротись, моя юность!..“ Она уже не вернется къ тебѣ!»

— Да, ничто не вернется, что прошло и погибло: ни юность, ни здоровье, ни жизнь, — закончилъ больной едва слышно.

Онъ съ утомленнымъ видомъ, закрывъ глаза, опять откинулся на подушку и, казалось, задремалъ…

Прошло съ полчаса…

Въ комнату на цыпочкахъ вошелъ Алексѣй. Василій молча сдѣлалъ ему знакъ, чтобы онъ шелъ осторожнѣе. Тотъ такъ же молча поманилъ его въ сосѣднюю комнату, гдѣ по пріѣздѣ князя въ Петербургъ помѣстился Василій, тогда какъ Алексѣй продолжалъ жить у Анны Ивановны. Василій понялъ знаки брата и, на цыпочкахъ же пошелъ за нимъ.

— Консиліумъ былъ?.. что сказали доктора? — торопливымъ шопотомъ разспрашивалъ Алексѣй, когда, они очутились въ сосѣдней маленькой комнатѣ съ небольшой кроватью, ночнымъ столикомъ и парой стульевъ.

— За границу велятъ скорѣе ѣхать… плохъ нашъ Ефимъ Петровичъ, совсѣмъ конецъ скоро, — отвѣтилъ Василій. — Онъ это вполнѣ сознаетъ, понимаетъ, что доктора только сбываютъ его съ рукъ, и сегодня еще говорилъ, что боится только ѣхать одинъ съ теткой… Дѣйствительно, мало ли что можешь случиться… она можетъ растеряться… Я предложилъ своя услуги…

— А гимназія? — торопливо перебилъ Алексѣй, и въ его тонѣ послышался испугъ. — Тамъ и такъ удивляются, что ты манкируешь… въ эти дни уроками…

— Что же гимназія? Годъ лишній просижу въ классѣ, вотъ и все, — пояснилъ Василій. — Одинъ съ теткой теперь онъ не рѣшится ѣхать… брать же съ собою чужихъ… Ты знаешь, какъ дѣйствуетъ каждая мелочь на его нервы… сколько у него теперь капризовъ… только я да тетка и угождаемъ… Ну, а если не поѣдетъ за границу изъ-за меня и умретъ здѣсь?.. Да никогда я этого не прощу себѣ… все будетъ казаться, что за границей его спасли бы…

— Все это такъ, но… можетъ случиться, что и не однимъ годомъ придется тебѣ пожертвовать, а?

Алексѣй замялся и потомъ докончилъ:

— Иногда изъ-за пустяка люди всю жизнь себѣ портятъ… конечно, тутъ-дѣло не пустяшное… но все же это большой эгоизмъ со стороны князя, если онъ соглашается оторвать тебя отъ^-занятій… конечно, онъ теперь не нормаленъ, но все же…

Василій хмуро молчалъ, не возражая брату.

— Только ты меня не осуждай за эту кажущуюся безчувственность! — торопливо замѣтилъ Алексѣй, объясняя посвоему его молчаніе и конфузясь.

— Ты знаешь, родной, я страшно мнителенъ, всего боюсь… это у меня съ дѣтства… помнишь, какъ я былъ боленъ…

Василій какъ-то грустно усмѣхнулся.

— Каждаго пьянаго человѣка съ кокардой на фуражкѣ боишься на улицѣ… все думаешь, что отецъ идетъ… и сѣчь будетъ…

— Что-жъ мнѣ съ этимъ дѣлать? — заторопился Алексѣй и, принявъ плаксивый тонъ, закончилъ: — побѣдить эти чувства не въ моей волѣ… въ человѣкѣ есть многое, что выше его… что, какъ горбъ, растетъ и растетъ помимо нашей воли, какъ бы мы ни выпрямлялись…

Онъ помолчалъ и потомъ спросилъ:

— Такъ ты такъ и рѣшился, безповоротно рѣшился, сопровождать тетку и князя? Пожертвовать годомъ?

Василій тихо ходилъ по комнатѣ, весь охваченный сильнымъ подавленнымъ волненіемъ, — и, казалось, не слышалъ даже послѣднихъ вопросовъ Алексѣя. Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ минуть молчанія, онъ съ рѣшительнымъ видомъ остановился у окна, налилъ въ стаканъ изъ стоявшей тутъ же бутылки краснаго вина и выпилъ его залпомъ.

— Я тоже боюсь отца, — проговорилъ онъ взволнованно я съ какой-то горечью: — боюсь только его и ничего больше… и мнѣ все кажется, что онъ вотъ тутъ, во мнѣ самомъ…

Алексѣй, ничего не понимая изъ его загадочныхъ словъ, смотрѣлъ на него широко открытыми, немного испуганными свѣтлыми глазами.

V.
Письмо Василія Попова къ Алексѣю Попову.

"Дорогой брать Леша! Мы поселились въ Берлинѣ, и ежедневно въ кабинетѣ Ефима Петровича толкутся берлинскія знаменитости медицинскаго міра. Выслушиваютъ, выстукиваютъ и дѣлаютъ глубокомысленныя физіономіи… Больной нервничаетъ и сердится: «За дурака, должно-быть, меня считаютъ!» Онъ чувствуетъ, что положеніе его безнадежно, что лѣченье одинъ обманъ, одно шарлатанство, но, кажется, не сознаетъ, что развязка близка до ужаса и еще мечтаетъ о предстоящей веснѣ: «Природа все же лучшій докторъ; придетъ неона, и окрѣпнутъ немного силы»… Мы же съ теткой уже знаемъ, что весны онъ не увидитъ. Насъ доктора предупредили. Какое страшное дѣло — умиранье! Я радъ, что хоть тетка держитъ себя молодцомъ. На-дняхъ я засталъ ее лежащею, какъ трупъ, въ слезахъ передъ образомъ, а, спустя полчаса, она шутила около постели больного: «Фима, — объясняетъ она, — не любитъ слезъ». Молодчина она!

Поклонись мамѣ Анѣ и Александрѣ Васильевнѣ.

Твой братъ Василій".

Письмо Алексѣя Попова въ Василью Попову.

"Голубчикъ Вася!

"Твое коротенькое, какъ куриный носъ, письмо съ грустными вѣстями безъ всякихъ подробностей о вашей жизни въ Берлинѣ, о твоемъ житьѣ-бытьѣ, тѣмъ болѣе поразило меня, что оно пришло ко мнѣ какъ разъ въ самое тяжелое для меня время. Разскажу тебѣ всѣ событія по порядку. Ты знаешь Тимофея Сычугова — этого вызолоченнаго хана, такъ ненавидящаго меня за то, что я иду первымъ. На-дняхъ, услышавъ, что я говорю съ Колею Воротынскимъ — сыномъ министра — о болѣзни князя и о горѣ княгини, онъ осмѣлился громко въ двухъ шагахъ отъ меня сказать своему приспѣшнику, такому же оболтусу и калашниковцу, какъ онъ, Торопыгину: «Много тоже на свѣтѣ княгинь-то лыкомъ шитыхъ, подъ ракитовыми кустами вѣнчавшихся». Я, конечно, сдѣлалъ видъ, что не понялъ и не слыхалъ его словъ, зная, что этотъ ломовикь-нахалъ всегда готовъ на драку, но, тѣмъ не менѣе, встревожился, и моя тревога усилилась еще болѣе, когда я стороной узналъ, что Сычуговъ распространяетъ сплетню, будто бы князь вовсе не вѣнчанъ съ нашей теткой. Сычуговъ не распространялъ этихъ слуховъ прежде, вѣроятно, потому, что боялся тебя. Ты вѣдь о двухъ головахъ и самому директору не спустишь, если задѣть тебя, Не успѣло улечься это волненіе, какъ меня сразилъ новый ударъ. Меня посѣтилъ… ты никакъ не угадаешь кто!.. нашъ отецъ!.. Семь лѣтъ не было ни слуху, ни духу, — и вдругъ, появился! Я настолько забылъ его, что даже не сразу узналъ его. Да, и трудно бы было узнать его въ бородатомъ сѣдомъ старикѣ; почти безъ зубовъ, съ подвязанной щекой, съ трясущимися отъ пьянства руками. Онъ пришелъ узнать адресъ князя: «Что, сыночекъ, князь-то, кажется, того, кранкенъ, скоро капутъ? — сказалъ онъ мнѣ насмѣшливо хриплымъ отъ пьянства голосомъ. Тогда что же, ко мнѣ на хлѣба съ братцемъ пожалуешь? Семь лѣтъ не жаловали къ родителю, а теперь пожалуете? Тетенька-то, поди, нищей останется, другого содержателя искать придется!» Онъ ехидно хихикалъ, распространяя запахъ сивухи; отъ него я узналъ подтвержденіе страшной вѣсти, что тетка вовсе не княгиня, а простая содержанка князя. Я чуть не упалъ въ обморокъ отъ ужаса. Если вѣдь это такъ, то тетка и мы можемъ остаться нищими. У насъ нѣтъ ровно никакихъ правъ. Не знаешь ли ты, есть ли у князя хотя духовное завѣщаніе? Это было бы низко, если бы онъ не сдѣлалъ никакого распоряженія. Ради Бога успокой меня, разузнай все и напиши скорѣе отвѣть. Вѣдь мы только начинаемъ жить и остаться въ эту пору жизни на мостовой — нѣтъ лучше уже смерть, чѣмъ нищета… Оказывается, что Анна Ивановна знала, что тетка только, содержанка, и не говорила объ этомъ ни слова. Она, видишь, считала неудобнымъ говорить о такихъ вещахъ дѣтямъ, а котомъ не придавала атому никакого значенія и старалась только, чтобы у насъ было главное богатство — запасъ знаній и честное направленіе… Господи, и зачѣмъ на свѣтъ родятся эти юродивые!.. Прости, что не могу писать больше, но у меня голова идетъ кругомъ отъ этихъ открытій. И какое ученье пойдетъ на умъ при такомъ настроеніи!.. Жду съ нетерпѣніемъ отъ тебя письма. Еще было бы лучше прислать телеграмму съ однимъ словомъ: «есть». Я бы успокоился, узнавъ, что духовное завѣщаніе сдѣлано. Обнимаю тебя тысячу разъ.

Твой злосчастный братишка
Алексѣй".

Письмо Василія Попова къ Алексѣю Попову.

"Хотѣлось мнѣ выругать тебя, Леша, да жаль стало. Что ты пишешь о завѣщаніи? Неужели же я пойду къ умирающему и стану его спрашивать: «А сколько вы оставляете намъ за то, что почти семь лѣтъ поили, кормили, одѣвали и обували насъ?» Голову ты потерялъ отъ страху. Ну, да я тебя сейчасъ успокою. Вчера, въ воскресенье, Ефимъ Петровичъ, проснувшись очень поздно, узналъ, что тетка уѣхала въ церковь и замѣтилъ какъ бы про себя: «Молится, чтобы не стоять у моего гроба тамъ, гдѣ мы стояли подъ вѣнцомъ»… Ну, теперь ты успокоился? Вѣнчались въ Берлинѣ; поѣхали сюда невѣнчанные, а здѣсь и обвѣнчались. Потому, вѣрно, ваши питерскіе и не знали о ихъ свадьбѣ. А мерзавцу Сычагову я еще сворочу на сторону подлую рожу за сплетни про тетку. Надо бы еще было поругать тебя за маму Аню, ну, да ты, вѣдь невмѣняемъ: когда тебя охватитъ твой паническій страхъ передъ тѣмъ, что будетъ, тогда ты готовъ или всѣхъ обвинять въ своемъ несчастій, или ползать у ногъ съ мольбою о своемъ спасеніи. Душевно мнѣ жаль тебя, Леша.

Твой братъ Василій".

VI.

Несмотря на все увеличивавшійся упадокъ силъ, князь Ефимъ Петровичъ ежедневно заставлялъ Василья вскрывать и читать получаемые имъ изъ Россіи письма и отчеты своихъ управляющихъ и знакомыхъ, и отвѣчать на нихъ подъ его диктовку. Разборъ писемъ и писанье отвѣтовъ производились по утрамъ до завтрака. Князя во время занятій нерѣдко одолѣвала дремота, и онъ впадалъ въ забытье. Въ одно изъ воскресеній, разбирая письма, Василій вскрылъ одно письмо, написанное какъ бы остріемъ иглы, тонкимъ, нитеобразнымъ, съ массой росчерковъ и закорючекъ, слегка, дрожащимъ почеркомъ пьяницы, я началъ читать: «Добрѣйшій князь Ефимъ Петровичъ».

— Не надо, не надо этого читать! — быстро на первомъ же словѣ перервалъ его князь нетерпѣливымъ, почти испуганнымъ тономъ.

Василій, немного удивившись этой поспѣшности и не полюбопытствовавъ даже взглянуть на подпись, отложилъ письмо и сталъ вскрывать другой пакетъ. Князь, слегка приподнявшись на постели, взялъ со стола отложенное въ сторону письмо, попробовалъ прочесть его самъ и ослабѣвшей рукой опустилъ его снова.

Спустя нѣсколько минуть, онъ обратился въ Василью и коротко сказалъ:

— Это отъ твоего отца…

Василій удивленно взглянулъ на него:

— Отъ отца?

— Да, я узналъ съ первой строки… съ перваго слова «Добрѣйшій»… я съ нимъ переписываюсь… давно переписываюсь… съ тѣхъ поръ, какъ взялъ васъ подъ свою опеку… Только не надо, чтобы Груша знала это… Она дома?

— Нѣтъ, сегодня же воскресенье, и она въ церкви…

— Да, да, забылъ!.. все теперь забываю… Такъ ты прочти… безъ нея можно…

Василій сталъ, читать письмо отца.

«Добрѣйшій князь Ефимъ Петровичъ! Я писалъ къ Вамъ въ деревню письмо, на которое не получилъ отъ Вашего Сіятельства никакого отвѣта. Зная вашу доброту ко мнѣ и неизмѣнную вѣжливость Вашего Сіятельства даже къ такимъ гонимымъ и всѣми отверженнымъ, какъ я, я встревожился и навелъ справки, не случилось ли. ухудшенія въ Вашемъ драгоцѣнномъ здоровьѣ, и узналъ, что Вы изводили отбыть за границу, по куда именно — неизвѣстно. Глубоко удрученный горемъ, вернулся я въ свой уголъ, какъ слѣпецъ-калѣка, потерявшій свой вѣрный и надежный посохъ. Утопающій хватается за соломинку, и я рѣшился ухватиться за нее.. Скрѣпя сердце: и со страхомъ въ груди, нарушая наши условія, согласно которымъ я не имѣю права даже однимъ глазкомъ взглянуть на своихъ единоутробныхъ дѣточекъ, пошелъ я къ нимъ, своимъ дѣточкамъ, — чтобы узнать Вашъ адресъ, и нашелъ одного младшенькаго — сынишку Алешеньку, — у госпожи Бѣльской, отъ котораго и узналъ, что моего старшенькаго — сынка Васеньку — Вы изволили увезти съ собою въ нѣмецкій городъ Берлинъ, гдѣ и изволите проживать сами. Вполнѣ чувствуя всѣ Ваши безконечныя благодѣянія, неисчислимо оказываемыя мнѣ, и сознавая, что Вамъ теперь въ заграничномъ путешествіи въ нѣмецкомъ городѣ Берлинѣ не до меня, ничтожнаго и сводимаго недугомъ въ могилу старца, я все же осмѣливаюсь еще разъ — въ послѣдній, въ послѣдній! — припасть къ стопамъ Вашимъ, мой благодѣтель, и молить о помощи, валяясь во прахѣ ногъ Вашихъ и обливая оныя слезами… Въ одномъ изъ писемъ къ Вашему Сіятельству я упоминалъ о томъ безпомощномъ состояніи, въ которомъ нахожусь я, не по лѣтамъ, а вслѣдствіе несправедливостей; невзгодъ и болѣзней, физически искалѣченный человѣкъ, — состояніе, которое дѣлаетъ меня слабѣе и беззащитнѣе малаго ребенка. Это состояніе заставило меня давно, какъ я имѣлъ честь докладывать Вамъ, Взять въ себѣ особу, которая ходила бы за мною и оберегала бы меня отъ всякихъ случайностей. Вы, Ваню Сіятельство, какъ истинный христіанинъ, не бросающіе камня въ послѣднихъ грѣшниковъ и снисходительные даже къ самымъ постыднымъ человѣческимъ слабостямъ, знаете, что я страдаю страшнымъ и неизлѣчимымъ недугомъ всѣхъ несчастныхъ и неудачниковъ. униженныхъ и оскорбленныхъ, то-есть, попросту говоря, пью, и потому поймете, какъ часто я могъ бы умереть на улицѣ подъ рысаками безпечныхъ жуировъ и баловней Фортуны, если бы около меня не было такой охраняющей меня особы, въ нѣкоторомъ родѣ, недремлющаго ангела-хранителя. Глубоко признательный ей и сердечно тронутый безконечною преданностью и безропотностью этой особы, я, оставленный втуне всѣми, не имѣющій около себя даже единственной отрады старцевъ — дѣтей, рѣшился дать свое имя этой такой же несчастной, какъ я, женщинѣ, не побоявшейся связать свою жизнь съ жизнью одинокаго, всѣми забытаго пролетарія. Конечно, не Вы, Ваше Сіятельство, въ своей неисчерпаемой снисходительности и всепрощеніе къ людскимъ ошибкамъ и недостаткамъ, осудите меня за мой поступокъ, зная, что я тоже мужчина и также подверженъ слабостямъ нашего пола. Этого я не боялся, но я боюсь теперь, что Вы осудите меня за то, что я не предвидѣлъ того, что мнѣ, ради моего поступка, снова придется безпокоить Васъ просьбою о помощи. Не будьте жестокосерды! Со слезами умоляю Васъ простить меня — въ послѣдній разъ! въ послѣдній разъ! — простить во имя того крошечнаго, хилаго существа, которое теперь безпомощно смотритъ на меня изъ колыбельки и какъ бы умоляетъ о пропитаніи, укоряя меня: „Зачѣмъ ты далъ мнѣ жизнь?..“ Не въ силахъ отъ слезъ болѣе писать Вамъ, моему единственному спасителю… Помогите! помогите мнѣ во имя моей невинной малютки!

Вѣчно преданный и вѣчно благодарный рабъ Вашего Сіятельства Иванъ Петровъ Поповъ.

P. S. Въ неизсякающихся слезахъ жду отвѣта! Жду отвѣта?!»

Василій, раскраснѣвшійся до ушей, со слезами, стоящими въ глазахъ, взволнованный сотнями самыхъ разнообразныхъ чувствъ, молча опустилъ дочитанное имъ письмо. Ему было и стыдно, и больно за отца. Онъ опустилъ голову, не смѣя смотрѣть на князя. Князь тоже молчалъ.

Наконецъ, онъ вздохнулъ и проговорилъ:

— Онъ всегла такъ пишетъ!.. Несчастный человѣкъ!..

Онъ немного помолчалъ и потомъ слабымъ голосомъ заговорилъ опять:

— Сначала я презиралъ его… противенъ онъ мнѣ былъ… Намъ, сытымъ, всегда надоѣдаютъ попрошайки!.. А потомъ… многое передумалъ… Я, — развѣ я былъ бы лучше, если бы пришлось съ дѣтства стоять на его мѣстѣ?.. Я кутилъ, — онъ пьянствовалъ, меня поддерживали подъ руки слуги, — онъ валялся на улицахъ, вотъ и вся разница между нами… только въ названіяхъ разница… результатъ запоя всегда одинъ и тотъ же.

Василій вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, какъ отъ удара электричества. Князь не замѣтилъ этого и протянулъ руку къ ящику стола за деньгами.

— Надо перевести деньги на его имя.. — проговорилъ онъ. — Вотъ деньги. Завтра же перешли… Только не говори Грушѣ. Она не любитъ его… не понимаетъ многаго!.. Не надо сердить ее… Напиши ему что-нибудь отъ себя, все же онъ отецъ… Я теперь отдохну немного.

Князь, очевидно, усталъ, закрылъ глаза и задремалъ. Василій убралъ письма и осторожно вышелъ изъ комнаты. Все это утро и весь день онъ былъ въ такомъ возбужденномъ состояніи, что не находилъ себѣ мѣста. Что-то сосало подъ ложечкой. Вечеромъ онъ вышелъ пройтись. Берлинъ еще кипѣлъ праздничною жизнью; по бульвару «Подъ липами» и по «Фридрихштрассе» тянулись ряды экипажей, сновали прохожіе, на перекресткахъ стояли на срединѣ улицъ конные полицейскіе. Не доходя со стороны стараго замка до «Фридрихштрассе», Василій невольно замедлилъ шаги у ярко освѣщенныхъ зеркальныхъ оконъ, за которыми виднѣлись головы сотенъ посѣтителей моднаго ресторана Бауера. Кружки и стаканы то и дѣло приносились кельнерами, и гости, жестикулируя, споря и волнуясь, опоражнивали приносимые напитки. Василій чувствовалъ непреодолимую жажду, но въ немъ происходила какая-то борьба.

— О, проклятая! — сквозь зубы проговорилъ онъ и поспѣшно, точно боясь, что кто-то силой втащить его въ ресторанъ, пошелъ дальше, перешелъ «Фридрихштрассе», миновалъ императорскую галлерею и опять подлѣ нея увидѣлъ огни другого проходного ресторана. И тутъ тоже сорвалось у него съ языка проклятіе, и онъ быстро направился домой, точно спасался отъ погони, чувствуя все сильнѣе и сильнѣе жажду.

VII.

Надвигалась ночь…

Василію, казалось, что если бы онъ прожилъ сто лѣтъ, то онъ и тогда не забылъ бы этой страшной для него ночи.

Его уже при входѣ въ домъ встрѣтили тревожнымъ извѣстіемъ: «Князь умираетъ!» Едва переступилъ онъ порогъ спальни князя, онъ увидѣлъ на постели лежавшаго безъ движенія на спинѣ, съ высоко и тяжело поднимавшейся грудью больного и около его постели стоящую на колѣняхъ Аграфену Николаевну.. Она безмолвно прижималась лицомъ къ исхудалой рукѣ мужа.

— За докторами послали? торопливо спросилъ у горничной Василій.

Та кивкомъ головы отвѣтила утвердительно. Въ ея глазахъ стояли слезы. Почти въ ту же минуту въ комнату вошли, два доктора, постоянно навѣщавшіе. князя во время его болѣзни въ Берлинѣ. Имъ нечего было теперь-- осматривать илитвыслушивать больного: они давно ждали его конца и предвидѣли развязку… Она настала. Цвѣтъ его лица, выраженіе его: безжизненныхъ полузакрытыхъ глазъ, прерывистое дыханіе, напоминавшее постепенно утихавшее клокотанье, — все говорило объ агоніи. Они безнадежно потолковали шопотамъ о поднятіи прекращавшейся дѣятельности сердца, о шампанскомъ, о крѣпкомъ кофе, еще о чемъ-то, какъ, вдругъ ихъ шопотъ нарушился пронзительнымъ женскимъ крикомъ:

— Умеръ! умеръ!

Это вскрикнула Аграфена Николаевна, почувствовавшая, что подъ ея губами костенѣетъ эта мертвая рука; она откинула голову, всматриваясь, съ выраженіемъ ужаса, въ мертвое лицо, и, наконецъ, бросилась съ рыданіями и воплемъ на мертвое тѣло.

— Какъ эта несчастная русская дама кричитъ на всѣ комнаты, — шушукались слуги.

— У русскихъ это такъ принято… Тамъ даже за деньги нанимаютъ людей, чтобы кричали, — замѣтилъ кто-то изъ нихъ, знатокъ Россіи, знавшій по десятку, фразъ на десяткѣ языковъ и, вѣроятно, изучившій столько же странъ въ роли кельнера. — На кладбищѣ, когда уже похоронятъ совсѣмъ человѣка, женщины тоже ложатся на могилы и кричатъ по цѣлымъ часамъ.

Княгиня же, дѣйствительно, не умѣла сдерживаться и громко выплакивала тѣ слезы, которыя не для кого было теперь сдерживать и скрывать. Еще за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ она должна была для своего Фимы дѣлать видъ, что она вѣрить въ его спасеніе, въ весеннюю поѣздку куда-то на югъ, а теперь утѣшать ложью кого-то не было нужды и накопившееся горе могло прорваться наружу. Она вслухъ называла ласкательными: именами князя, осыпала поцѣлуями его трупъ, и успокоивавшій. ее, потрясенный до глубины души Василій уловилъ странные отрывки непонятныхъ фразъ: — Словомъ ни разу не попрекнулъ меня, низкую!.. Въ цѣлый вѣкъ не замолить мнѣ грѣховъ передъ Богомъ, а онъ ни словечкомъ не попрекнулъ!.. Изъ грязи, какъ собачонку, вытащилъ и берегъ, и холилъ!.. У ногъ бы его должна была лежать, окаянная; а онъ ласкалъ и берёгъ!..

И нужна была сила, чтобы удержать ее въ ея комнатѣ, когда обмывали и одѣвали покойника. Въ воспоминаніи Василія вставали смутныя картины другой мрачной смерти, въ полутемномъ подвалѣ, когда почти такъ же рыдала и билась Аграфена Николаевна — рыдада и. билась надъ такимъ же исхудалымъ трупомъ женщины, какъ трупъ князя.

— Тетя, родная, поберегите себя! — уговаривалъ онъ ее, и онъ, никогда не говорившій ласкательныхъ словъ, никогда не умѣвшій ни къ кому ласкаться, теперь нашелъ и эти слова, и эти ласки, какъ будто онъ былъ не дѣловитый Василій, а немного слащавый Леша, всегда готовый и ластиться, и нѣжничать.

Было уже раннее утро, когда княгиня при помощи вспрыскиваній и какихъ-то капель затихла отъ истерическихъ слезъ, и онъ могъ выйти изъ ея комнаты. Онъ прошелъ въ комнату покойника, откинулъ съ его лица простыню, посмотрѣлъ на него, какъ бы стараясь запомнить дорогія ему черты, не чувствуя лившихся по лицу слезъ, поцѣловалъ покойника въ холодныя губы крѣпкимъ поцѣлуемъ, какъ живого, закрылъ снова простыней его исхудалое лицо и вышелъ. Только теперь онъ ясно сознавалъ, какъ дорогъ былъ ему этотъ человѣкъ, какого друга онъ потерялъ. Онъ былъ бы радъ теперь, если бы онъ могъ хоть денекъ отдохнуть, такимъ разбитымъ чувствовалъ онъ ееба духовно. Но въ головѣ мелькнула мысль, что именно теперь-то онъ и не можетъ отдыхать. Впереди ему предстоялъ еще хлопотливый день, надо распорядиться насчетъ гроба, панихидъ, перевозки тѣла въ Петербургъ, отсылки писемъ и телеграммъ. Онъ вспомнилъ въ то же время, что еще надо переслать деньги отцу.

— Ничего, справлюсь, — вслухъ проговорилъ онъ и машинально налилъ себѣ вина. — Теперь нужно подкрѣпиться!.. И хорошо еще, что вчера не зашелъ ни въ какой ресторанъ… точно предчувствовалъ, что ждетъ дома…

Жажда продолжала его мучить и, утоляя ее, онъ не хмелѣлъ, чувствовалъ себя даже бодрѣе, неустанно ходилъ въ волненіи по своей комнатѣ и обдумывалъ, что нужно будетъ сдѣлать, чтобы не забыть ничего. Въ головѣ мелькало: «Тетка здѣсь теперь безпомощное существо, ее надо оберечь отъ всего. Чего не сдѣлаю я, о томъ она и не вспомнитъ». Объ отдыхѣ и снѣ у него не было и мысли. Казалось, что онъ будетъ двигаться до тѣхъ поръ, пока не подломятся подъ нимъ ноги.

VIII.

По дорожкамъ между могилъ на кладбищѣ Ново-Дѣвичьяго монастыря, уже давно просохшимъ отъ весеннихъ сырости и грязи и засыпаннымъ свѣжимъ желтымъ пескомъ, ходили двое одинаково одѣтыхъ въ траурное платье молодыхъ людей. Одинъ былъ бѣлокурый, другой брюнетъ. Бѣлокурый смотрѣлъ херувимо-подобнымъ высокимъ и стройненькимъ мальчуганомъ; брюнетъ, приземистый и широкій въ кости, казалось, былъ лѣтъ на десять старше его, такъ мужественны были его плотная фигура, черты его еще безбородаго, но уже покрывавшагося легкимъ пушкомъ лица и ихъ вдумчивое и серьезное выраженіе; никто бы не сказалъ, что это были братья-погодки, какъ это было на самомъ дѣлѣ. Это были Алексѣй и Василій Поповы. Они ходили неторопливо взадъ и впередъ по первой аллеѣ отъ воротъ направо и почти каждый разъ, когда возвращались назадъ къ воротамъ, Алексѣй громко спрашивалъ у сторожа:

— Княгиня еще не проходила изъ монастыря?

— Никакъ нѣтъ, ваше сіятельство, — отвѣчалъ сторожъ.

Проходившіе съ кладбища и на кладбище люди поворачивали головы и съ любопытствомъ смотрѣли, кто это спрашиваетъ о какой-то княгинѣ.

— Тетю всегда тамъ задержатъ! — пояснилъ такъ же громко Алексѣй брату.

Любопытные люди понимали, что княгиня, которую ждутъ эти молодые люди, приходится имъ теткой, что они, вѣроятво, князьки и что она пользуется почетомъ въ монастырѣ — значитъ изъ богатыхъ.

Потомъ воцарялось молчаніе: слышалось только суетливое щебетаніе переносившихся съ вѣтки на вѣтку, съ дерева на дерево птицъ. На дворѣ стоялъ теплый, солнечный день, когда весело смотритъ даже кладбище.

Наконецъ, молчаніе нарушилось.

— Ты надѣешься, что дѣла тетки точно окончатся удачно? — тревожно спросилъ Алексѣй у брата.

— Какъ же иначе они могутъ кончиться? — равнодушнымъ тономъ отвѣтилъ Василій, пожимая плечами. — Духовное завѣщаніе сдѣлано съ соблюденіемъ всѣхъ законныхъ формальностей, и она получить все, что имѣлъ право завѣщать ей Ефимъ Петровичъ… Впрочемъ, меня, да, кажется, и ее не особенно интересуетъ наслѣдство. Она часто совершенно справедливо говорить мнѣ: «на мой вѣкъ и того хватитъ, что Фима надарилъ при жизни…»

— Да, но деньги никогда не бываютъ лишними даже при деньгахъ, — вставилъ Алексѣй.

— Для нея-то теперь уже никакъ многаго не нужно! — пояснилъ Василій. Никакихъ излишнихъ потребностей и прихотей у нея нѣтъ… Если и держитъ покуда лошадей, то, вѣроятно, потому, что онѣ не издохли… Въ сущности, онѣ ей почти не нужны, такъ какъ она только и выѣзжаетъ, что сюда, въ монастырь… Кажется, жить бы здѣсь готова…

— Да вотъ это меня отчасти и безпокоитъ, — тихо произнесъ Алексѣй.

— Тебя? безпокоить? — съ удивленіемъ спросилъ Василій.

— Ну да, бѣда, если она впадетъ въ ханжество и подпадетъ подъ вліяніе монахинь… Это народъ сребролюбивый и алчный… Ты знаешь, сколько было случаевъ, что наслѣдниковъ богачей оставляли чуть не нищими, побуждая завѣщателей оставлять все на монастыри и на богоугодныя учрежденія… Помнишь исторію матушки Митрофаніи…

Василій нетерпѣливо проворчалъ:

— Ну, и что же изъ этого?

— Ну, вотъ, и ее могутъ заставить сдѣлать то же…

— Ты же долженъ этому радоваться, — сказалъ Василій.

— Я?

Василій передернулъ съ пренебрежительной гримасой течами:

— Ну, да, ты! Ты такъ много и долго всегда бесѣдуешь съ законоучителемъ, тебя хвалятъ за усердное посѣщеніе церкви, за набожность… Вѣдь не комедіи же ты передъ Господомъ Богомъ разыгрываешь… А если ты точно набоженъ и христолюбивъ, такъ не приходится тебѣ завидовать, если чьи-нибудь деньги уйдутъ на церковь и на нищихъ.

— Но вѣдь надо подумать прежде всего, чтобы не остаться самимъ нищими.

Василій вздохнулъ.

— Всего-то ты боишься и, ради этой боязни, все и всѣхъ готовъ забыть… Ты, пожалуй, съ церковью сталъ бы тягаться, если бы наслѣдство осталось не тебѣ, а ей… Стыдись, Леша! Василій сдѣлалъ брезгливую гримасу. Алексѣй сконфуженно замолчалъ.

— Простите, родные, задержала я васъ, — послышался за молодыми людьми ласковый женскій голосъ. — Матушка Аполлинарія задержала… чудесно говоритъ она, убѣжденно, спокойно… Теперь можно и ѣхать. Взгляну еще на наши могилки и поѣдемъ…

Это была Аграфена Николаевна. Одѣтая въ глубокій трауръ, поблѣднѣвшая и похудѣвшая, она словно выросла за послѣднее время. Въ нее снова можно было влюбиться, какъ, въ юную, стройную красавицу. Она пошла впереди молодыхъ людей къ двумъ могиламъ, около которыхъ былъ уже свезенъ и сваленъ въ кучи строительный матеріалъ, предназначавшійся для постройки надъ ними большой часовни; покуда же надъ ними высились мраморная плита надъ одной и деревянный бѣлый крестъ надъ другой, утопавшіе въ свѣжихъ вѣнкахъ и цвѣтахъ, разливавшихъ ароматъ сиреней и розъ.

— Вотъ онѣ, наши родныя! — проговорила княгиня, опускаясь на колѣни на песокъ и крестясь.

Братья сняли шляпы и тоже стали креститься.

Прошло минуть пять молчанія. Наконецъ, княгиня поднялась съ заплаканнымъ лицомъ и взяла подъ руку Василіи. За послѣднее время онъ былъ ея постоянной опорой. Всѣ трое направлялись къ воротамъ кладбища, у которыхъ ихъ ждала коляска. Старикъ-сторожъ безъ шапки бросился подсаживать княгиню. Онъ зналъ, что ни отъ кого не перепадало ему столько «на чай», сколько отъ нея. Аграфена Николаевна никогда не забывала, какъ нуждаются бѣдные люди въ этихъ подачкахъ. Проходившія на кладбище монахини степенно дѣлали низкіе поясные поклопы про видѣ садившейся въ экипажъ княгини. Она была здѣсь своимъ человѣкомъ..

— Кажется, построила бы здѣсь келью и такъ и прожила бы до смерти надъ своими могилками, — со вздохомъ проговорила княгиня, бросая послѣдній взглядъ на кладбище и садясь въ экипажъ.

— Вамъ надо беречь свое здоровье, тетя, — мягко посовѣтовалъ Алексѣй: — и не разстраивать себя…

— На что оно теперь?.. Для Фимы оно нужно было, а теперь не для чего беречь, — отвѣтила Аграфена Николаевна.

Василій, чтобы прервать этотъ разговоръ, какъ лишнія слова, — сказалъ теткѣ:

— Я сегодня окончательно договорился, чтобы къ осени часовня была готова совсѣмъ, хотя и вчернѣ только…. Монументщикъ, какъ и я, стоитъ за гранитъ, — это прочнѣе будетъ… Семейный же образъ не совѣтуютъ ставить туда раньше будущаго года, а то неизбѣжная сырость испортить его…

— Но какъ же безъ образа? — спросила княгиня.

— Я же говорю про большой, образъ во всю заднюю стѣну, а маленькій повѣсится сейчасъ же, какъ кончится постройка… на время, конечно, а потомъ замѣнимъ большимъ…

— Ты ужъ, Вася, позаботься, чтобы все какъ слѣдуетъ сдѣлали, ты вѣдь мой хозяинъ,. — сказала княгиня и обратилась къ Алексѣю: — совсѣмъ онъ у меня какъ мужчина.

Василій усмѣхнулся:

— А для васъ я все еще ребенокъ?

Она вздохнула.

— Былъ ребенокъ, а за эти мѣсяцы взрослымъ сталъі! Я и не знаю, что бы было со мной безъ тебя… Ты, Леша, и вообразить не можешь, что пришлось ему пережить… Какъмы привезли Фиму въ Берлинъ, такъ Васѣ и пришлось за все взяться… онъ и секретарь, и фельдшеръ, и распорядитель… Фима часы цѣлые готовъ быть съ нимъ говорить…

И въ сотый разъ Алексѣй принужденъ былъ выслушивать, что приходилось дѣлать его брату за послѣдніе мѣсяцы, какъ его братъ долженъ, былъ, обдѣлывать даже такія дѣла, о которыхъ онъ не имѣлъ никакого понятія прежде, въ родѣ разныхъ формальностей, сопряженныхъ со смертью русскаго богача, умершаго за границей и потомъ перевозимаго въ Россію. Алексѣй зналъ чуть не наизусть все, что разскажетъ тетка, кажется, только и жившая теперь воспоминаніями о послѣднихъ дняхъ своего Фимы и связанныхъ съ этими днями событіяхъ. Онъ не только не завидовалъ тому, что не ему, а Василію пришлось разыграть роль «правой руки» богатой тетки въ самыя трудныя минуты ея жизни, но даже радовался этому, зная, что Василій могъ распорядиться всѣмъ прекрасно, тогда какъ онъ, Алексѣй, могъ бы растеряться и надѣлать на его мѣстѣ много путаницы. Онъ могъ, конечно, сдѣлать въ жизни лучшую, болѣе блестящую карьеру, но мелкой будничной практичностью и дѣловитостью онъ не отличался. Ото онъ сознавалъ вполнѣ. Въ то же время онъ не боялся, что Василій заслонитъ его передъ теткой и извлечетъ изъ своего положенія какія-нибудь выгоды. Алексѣй зналъ, что Василій былъ практиченъ и даже скупъ, когда дѣло шло о чужихъ деньгахъ, относительно же своихъ денегъ онъ быль, что называется, «простофиля».

IX.

Покуда Аграфена Николаевна объясняла Алексѣю всѣ перенесенныя Василіемъ хлопоты и волненія, — однихъ телеграммъ и писемъ чуть не сотню пришлось разослать! — Василій мрачно думалъ о тѣхъ волненіяхъ, которыхъ не знала она и которыя были тяжелѣе всего для него.

На третій день по пріѣздѣ въ Петербургъ съ тѣломъ князя Ефима Петровича Черсмисинова и послѣ похоронъ послѣдняго Василій рѣшился идти на поиски отца. Надо же извѣстить старика, что онъ лишился своей опоры, и потолковать о томъ, что дѣлать дальше. И какъ на грѣхъ родился у него еще этотъ ребенокъ! Погибнетъ несчастный среди нищеты!.. Его надо спасти, во что бы то ни стало!

Вступивъ въ одну изъ захолустныхъ улицъ Петербургской стороны, юноша сразу началъ припоминать и эти заборы около огородовъ, и эти деревянные подгнившіе мостики, и эти пустыри съ какими-то лачугами посрединѣ и надписями у воротъ «сіе место продаетца», все то, чего онъ не видалъ болѣе семи лѣтъ. Онъ вспомнилъ до того ясно эту мѣстность, что издали узналъ большой сѣрый деревянный домъ, похожій на громадный продолговатый ящикъ съ прорѣзанными въ немъ окнами. Казалось, что за эти семь лѣтъ домъ даже не перекрашивался. Войдя въ ворота и пройди по грязи, въ которой кое-гдѣ торчали кирпичи, дощечки и булыжники, ведшіе черезъ весь дворъ, отъ ворогъ ко входу въ домъ, онъ вошелъ, спустившись на одну ступеньку внизъ, въ грязный коридоръ со спертымъ запахомъ и пошелъ къ жилищу отца, безсознательно почти радуясь тому, что онъ еще можетъ, никого не спрашивая, найти это жилище, гдѣ протекло его раннее дѣтство и гдѣ теперь глядитъ на свѣтъ Божій новое дитя его отца, — кто, дѣвочка или мальчикъ? отецъ не написалъ… Однако, отворяя дверь въ квартиру, онъ нерѣшительно спросилъ какую-то женщину, стиравшую въ кухнѣ въ корытѣ бѣлье, дома ли Иванъ Петровичъ Поповъ; она, не оборачиваясь, отрывисто отвѣтила, что «хозяина» нѣтъ дома… Поповъ снималъ квартиру и сдавалъ углы и потому назывался хозяиномъ. Тогда Василій спросилъ:

— А Терентьичъ живъ?

— Что ему дѣлается, живъ, — отвѣтила она такъ же отрывисто.

Ей было, очевидно, не до разговоровъ. Вся въ поту, въ сбившемся на головѣ повойникѣ, съ голыми руками, въ грязной мыльной пѣнѣ она стирала мужицкое бѣлье, грязное, какъ отъ сажи.

— Такъ я къ нему пройду, — сказалъ Василій.

Стиравшая женщина ничего не отвѣтила, и онъ пошелъ по знакомому съ дѣтства жилищу. Вообще здѣсь люди мало обращали вниманія другъ на друга, занятые тѣмъ или другимъ дѣломъ. Терентьичъ, обросшій сѣдою бородой, сидѣлъ у себя на постели и былъ не мало пораженъ неожиданнымъ приходомъ незнакомаго ему молодого человѣка; откинувшись въ страхѣ къ стѣнѣ, ухватившись цѣпкими пальцами хищной птицы за край постели и глядя на него поверхъ своихъ огромныхъ очковъ въ мѣдной оправѣ испуганными слезящимися глазами, казалось, что онъ вотъ-вотъ крикнетъ: «караулъ! грабятъ!» Когда же Василій объяснилъ, кто онъ, Терентьичъ, переводя духъ, закачать сѣдой, всклоченной годовой и зашамкалъ:

— Барченокъ съ того свѣта!.. Барченокъ съ того свѣта!.. Отецъ-то ушелъ… ушелъ отецъ…

— Мнѣ уже сказали, — пояснилъ Василій. — А жена его гдѣ?

— Гдѣ ей быть, гдѣ ей быть, какъ не съ нимъ зашамкалъ старикъ. — Все вмѣстѣ, все вмѣстѣ… У насъ совѣтъ да любовь, совѣтъ да любовь…

— И ребенокъ съ ними?

— Ребенокъ? Какой ребенокъ… никакого ребенка нѣтъ… никакого ребенка нѣтъ…

— Развѣ онъ умеръ?

— Някто не умиралъ!.. Никто не умиралъ!.. Покуда Богъ грѣхамъ терпитъ…

— Но у отца же родился ребенокъ?..

— Никто не родился… Никто не родился… и не умиралъ никто, и не родился никто… не умиралъ и не родился… Богъ миловалъ… Богъ миловалъ…

Со старикомъ было трудно объясняться, такъ какъ онъ повторялъ каждую фразу и почти совсѣмъ потерялъ слухъ; тѣмъ не менѣе, Василій узналъ отъ него, что у отца никакихъ дѣтей отъ второй жены не рождалось, что онъ и въ этомъ случаѣ солгалъ князю. Допрашивая старика, онъ узналъ, что отецъ теперь пьянствуетъ не одинъ, а со своей подругой жизни, что она его бьетъ, такъ какъ онъ хмелѣетъ скорѣе, чѣмъ она.

— Молода еще… молода еще, — пояснялъ Терентьичъ: — хмель не сейчасъ беретъ… не сейчасъ беретъ…

На вопросъ Терентьича о князѣ, Василій объяснилъ, что князь умеръ за границею, а похороненъ въ Петербургъ.

Онъ уже всталъ съ табуретки, стоявшей около постели Терентьича, чтобы идти, когда послышались пьяные голоса бранившихся между собою мужчины и женщины:

— Ишь ты, нализался, ваше благородіе; на рукахъ тебя таскать, что ли?

— И будешь таскать, если я тебя изъ грязи вытащилъ: я чиновникъ!

— Вотъ погоди, я тебѣ покажу, кто ты, пропойца…

Василій отступилъ на шагъ при появленіи этой переругивавшейся между собою пары и узналъ отца, котораго вела подъ руку толстая баба въ сбившемся съ бѣлокурыхъ растрепанныхъ волосъ шерстяномъ, клѣтчатомъ платкѣ и въ неряшливомъ пестромъ ситцевомъ платьѣ. Увидавъ осовѣлыми глазами посторонняго человѣка у Терентьича, старикъ Поповъ спросилъ заплетающимся языкомъ:

— Кто такой будете?.. Если ко мнѣ… то я… сегодня…

Василій не далъ ему договорить и отвѣтилъ:

— Да, я къ вамъ… сынъ вашъ Василій… Но вы едва стоите на ногахъ… и въ такомъ видѣ мнѣ нечего говорить съ вами.

Его мягкій голосъ былъ теперь рѣзокъ, а выраженіе лица сурово.

— Ай да сынокъ! — пробормоталъ Иванъ Петровичъ, страяясь разсмотрѣть стоявшую передо нимъ коренастую фигуру сына. — Хорошъ! какъ отца встрѣчаетъ послѣ долголѣтней разлуки…

Василій обернулся къ Терентьичу и громко сказалъ:

— Вы, Терентьичъ, разскажите ему, когда онъ будетъ въ своемъ видѣ, то, что я вамъ говорилъ о князѣ… и скажите, что я зайду къ нему завтра въ четыре часа… Говорить съ нимъ, когда онъ ничего не пойметъ, я не стану…

Съ этими словами онъ вышелъ, оставивъ отца, грузно прислонившагося къ стѣнѣ и громко икающаго.

Онъ вышелъ изъ дома, пошелъ куда-то все прямо, вдоль забора, затѣмъ безсознательно куда-то свернулъ, перешелъ какой-то мостъ я очутился въ какомъ-то паркѣ. Когда онъ осмотрѣлся кругомъ, онъ увядалъ, что онъ находится на Крестовскомъ островѣ на аллеѣ широкаго проспекта съ рядомъ скамеекъ. Онъ тяжело опустился на одну изъ нихъ, какъ послѣ дальняго пути, разбитый, усталый, съ подламывающимися ногами. Въ головѣ мелькнула мысль: «Если бы подо руками была водка или пиво, напился бы, какъ онъ»… Онъ облокотился на свои колѣни и оперся головой на сжатые кулаки. Въ головѣ роились мысли: «Что это:. наслѣдственность? гнусная привычка? Отсутствіе воли? И когда я началъ пить? Когда бѣгалъ за косушками для отца и онъ спьяна награждалъ и меня рюмкой водки? Или съ той поры, когда за обѣдомъ князя и намъ, дѣтямъ, какъ всѣмъ, давали по рюмкѣ вина? Или тогда, когда я украдкой выпивалъ глотки вина, волнуясь отъ той или другой причины, сидя къ безсонныя ночи у постели больного Алексѣя, у постели умирающаго князя? А чѣмъ кончится все это, что будетъ дальше?..»

Онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, какъ отъ холода. Потомъ тяжело вздохнулъ и побрелъ домой походкой разбитаго недугомъ или усталостью, вдругъ одряхлѣвшаго человѣка.

X.

— Что съ тобой, — окликнулъ Алексѣй брата, замѣтивъ, что тотъ какъ-то безнадежно махнулъ рукой, какъ бы отвѣчая на свои мысли.

— Такъ, ничего, — отвѣтилъ Василій, очнувшись, и черезъ минуту снова сталъ вспоминать о томъ, о чемъ никто изъ сидѣвшихъ въ коляскѣ и не подозрѣвалъ.

Когда на другой день послѣ своего вечерняго посѣщенія къ отцу снова пошелъ къ нему днемъ, — его охватило раздумье: не вернуться ли обратно, такъ какъ теперь онъ уже зналъ, что при отцѣ не было того маленькаго, невѣдомаго ему существа, ради жалости къ которому ему такъ хотѣлось помочь отцу еще наканунѣ. Но вѣдь если онъ теперь не переговоритъ съ отцомъ, тотъ, узнавъ о смерти князя, ворвется къ Бѣльской, къ Аграфенѣ Николаевнѣ, станетъ дѣлать скандалы, испугаетъ опять Алексѣя. Кто знаетъ, онъ можетъ ворваться даже въ гимназію, а тамъ появленіе этого пропойцы обратитъ вниманіе всѣхъ; ему, Василью, это не страшно, а Алексѣю — онъ, бѣдняга, кажется, Богъ знаетъ чѣмъ пожертвовалъ бы, чтобы люди считали его князькомъ, а не сыномъ кабацкаго героя… Бѣдный мальчикъ!.. Да, лучше предупредить все это и вынести одному всѣ непріятности, грозящія многимъ, тѣмъ болѣе, что избѣгнуть этихъ непріятностей совсѣмъ все же не придется ни въ какомъ случаѣ. Лучше самому пойти навстрѣчу имъ, чѣмъ ждать, когда онѣ внезапно обрушатся на голову. Онъ рѣшилъ, что идти надо, и пошелъ.

Иванъ Петровичъ на этотъ разъ не былъ пьянъ.

— А, сыночекъ! Здравствуй! здравствуй! Давно бы слѣдовало отца-то навѣстить, — заговорилъ онъ съ ироніей, очевидно не зная, какъ себя держать съ сыномъ. — Старичокъ-то одной ногой въ гробу стоитъ.

— Я пришелъ, чтобы переговорить съ вами о дальнѣйшемъ вашемъ положеніи, такъ какъ князь умеръ, какъ вы уже знаете, — по возможности спокойно и сдержанно отвѣтилъ Василій, садясь на предложенный стулъ. — Я думалъ, что не только вы нуждаетесь, но и вашъ ребенокъ…

— Умерла, — началъ Иванъ Петровичъ.

— Я же знаю теперь, что у васъ и не было никакого ребенка, — оборвалъ его брезгливо Василій. — Зачѣмъ вы врали своему благодѣтелю, который такъ много сдѣлалъ и для насъ, и для васъ?.. Теперь, конечно, вамъ некого будетъ обирать…

— Ого, какъ ты изволишь говорить! — гнѣвно проговорилъ Иванъ Петровичъ. — Забылъ, вѣрно, какъ я поролъ.

— Меня вы водкой поили, а не пороли, — сухо отвѣтилъ Василій. — Боялись!

— Какъ же, какъ же, еще въ малолѣтствѣ уже звѣренышемъ былъ! — со злобой проговорилъ Иванъ Петровичъ. — Какъ собака, руки отцу перекусалъ!.. Ногой разъ такъ брыкнулъ, что отецъ-то чуть Богу душу не отдалъ.

— Ну, я и теперь такой же… силы только больше, — коротко сказалъ Василій. — Да дѣло не въ этомъ, а въ томъ, кто безъ помощи князя вы можете умереть съ голоду.

— Съ двумя-то сынками, которые на лѣсъ глядя выросли? — иронически засмѣялся Иванъ Петровичъ. — Хе-хе-хе! Да я васъ, голубчики, заставлю кормить отца! Мы не въ беззаконной странѣ живемъ… Законы-то всѣ знаю… въ карманѣ они у меня.

— Я законовъ не знаю, — такъ же сухо отвѣтилъ Василій. — Но знаю то, что ни жить съ вами, ни работать на васъ я-то не буду.

Онъ поднялся со стула, на которомъ сидѣлъ.

— Я шелъ къ вамъ съ добрыми намѣреніями, съ желаніемъ хоть немного помочь вамъ, поддержать васъ, но вижу, что отъ васъ, кромѣ лжи и запугиваній, ничего не добьешься.

— Батюшка, да что же вы, куда же? — раздался за его спиною слащавый женскій голосъ. — Я кофейку сейчасъ… Нашъ-то не выспался еще, да лѣвой ногой сегодня всталъ… потому что опохмелиться не дала… Въ ножки бы сынку-то надо кланяться, что помочь хочетъ, а онъ артачится… законами своими погаными въ носъ тычетъ… У-у, дармоѣдъ! Со своими законами, что ты зарабатываешь? съ голоду дохнешь!.. Такъ бы вотъ тебя и смазала!

Василій обернулся и узналъ лицо мачехи, видѣнное имъ наканунѣ, — красное, лоснящееся, заискивающе улыбающееся, лицо еще не старой, но, очевидно, гуляющей и пьяной бабы.

— Ну, ну, ты тоже ужь начнешь, — забормоталъ совсѣмъ присмирѣвшій и сконфуженный Иванъ Петровичъ. — Передъ сыномъ-то хоть бы не срамила!..

Онъ смотрѣлъ теперь жалкимъ и трусливымъ.

— Ужъ если бы вы знали, батюшка, что я-то здѣсь терплю, такъ слезы бы кулаками вчужѣ утирали! — плаксиво поясняла мачеха. — Вы вотъ такой добрый, навѣстили насъ, и слышала я за дверями то, что по мѣрѣ силъ родителю помогать хотите! Только не стоитъ въ эту прорву деньги-то давать…

— Запѣла, запѣла! — проворчалъ подъ носъ себѣ Иванъ Петровичъ. — Себѣ выкляньчить хочетъ!

— Ну, да, тогда хоть сытъ будешь, а тебѣ дай — все въ кабакъ снесешь… И себя загубилъ, и я изъ-за тебя пропадаю!.. Губитель ты мой, молодость ты мою заѣлъ!.. Глядите, но сапогъ на ногахъ, ни носковъ… а съ него?

Василій невольно обратилъ глаза на ноги отца: онѣ были въ какихъ-то рваныхъ туфляхъ, надѣтыхъ на бооу ногу.

— Это я сняла, чтобы въ кабакъ не убѣжалъ сегодня… сынка ждемъ, радость великая, а онъ норовитъ въ кабакъ… Не я бы, такъ лыка бы теперь не вязалъ!..

У Василія кружилась голова, когда онъ, послѣ цѣлыхъ двухъ часовъ, проведенныхъ въ обществѣ отца и мачехи, пошелъ домой. Ему казалось, что онъ провелъ эти часы въ какомъ-то вертепѣ людей, потерявшихъ и стыдъ, и совѣсть, и разсудокъ въ кабакѣ. У отца были пропиты и воля, и умъ, и здоровье; эта толстая баба, тоже не отстававшая отъ мужа въ дѣлѣ пьянства, очевидно, крѣпко держала его въ своихъ еще молодыхъ и сильныхъ красныхъ рукахъ. Когда Василій переговорилъ съ ними и обѣщалъ изъ своихъ средствъ давать ежемѣсячно деньги семьѣ, отецъ разбитой походкой пошелъ провожать его до воротъ и слезливо сталъ жаловаться:

— Забила совсѣмъ старика… забила, а еще жалуется, что я ее загубилъ… Чего губить-то было?.. Изъ кабака ее взялъ… въ околоткѣ каждый мальчишка пальцемъ на нее указывалъ… чиновницей теперь стала, благородною… Человѣкъ слабъ, ну, и взялъ… А она меня бьетъ, старика.

И совсѣмъ сквозь слезы началъ униженно просить:

— Ты мнѣ хоть на косушечку дай… маковой росинки съ утра во рту не было… ради тебя и сапоги, и носки сняла, чтобы въ кабакъ не ушелъ… а мнѣ, старичку, вино хлѣба насущнаго нужнѣе… вотъ тутъ и сосетъ, и жжетъ. Съ ума схожу просто безъ этого зелья…

Старикъ торопливо нагнулся и, прежде чѣмъ опомнился Василій, поцѣловалъ его руку…

— А-ахъ! — вдругъ, какъ страшный скрежетъ зубовъ, вырвалось изъ груди Василія, сидѣвшаго въ коляскѣ.

Алексѣй даже испугался.

— Что съ тобой, Вася? — спросилъ онъ, пугливо хватая его за руку.

— Ничего! ничего! — проговорилъ Василій, опомнивишсь. — Кольнуло что-то въ груди!..

Онъ не могъ сказать, что въ это мгновеніе онъ вспомнилъ, какъ, давъ отцу полтинникъ на водку, онъ тоже пошелъ прямо въ «Крестовскій трактиръ» и еще впервые въ жизни напился тамъ до-пьяна.

XI.

Княгиня Аграфена Николаевна Черемисинова проводила цѣлые часы въ монастырѣ; иногда она оставалась тамъ на нѣсколько дней, и постилась, и говѣла. Ей все казалось, что она недостаточно замолила свой прошлые грѣхи. Такъ же то времени проводилъ дома и Василій, исчезавшій тотчасъ послѣ прихода изъ училища на уроки, которые онъ сталъ давать въ двухъ-трехъ домахъ. И тетка, и племянникъ замѣтно похудѣли за послѣднее время, и Алексѣй, жившій, какъ и его братъ, теперь уже не у Бѣльской, а у тетки, иногда, заходя по старой памяти на часокъ къ Аннѣ Ивановнѣ, подшучивалъ надъ своими «постниками».

— Въ подвижниковъ какихъ-то превратились: тетка молится, Василій зачѣмъ-то уроки даетъ, — говорилъ онъ. — Денегъ куры не клюютъ, а онъ по урокамъ треплется… Учился бы самъ, а то и такъ на годъ остался въ классѣ.

— Онъ же, Леша, остался не изъ-за своей лѣни, — заступилась за своего Васю Анна Ивановна.

— Ну да, конечно, не изъ-за своей лѣни, а изъ-за чужого эгоизма, а теперь изъ-за этихъ уроковъ будетъ плохо учиться…

— А вы изъ-за баловъ и театровъ? — насмѣшливо спрашивала Александра Васильевна.

— О, надо быть молодымъ, пока молодъ! — говорилъ развязно Алексѣй. — Впрочемъ, мнѣ ни балы, ни театры не помѣшаютъ идти первымъ…

Тѣмъ не менѣе, онъ долго не рѣшался заговорить съ самимъ Васильемъ объ этомъ щекотливомъ вопросѣ, и заговорилъ объ этомъ только тогда, когда самъ Василій выругался разъ утромъ, получивъ наканунѣ не особенно хорошія отмѣтки по одному изъ учебныхъ предметовъ.

— А ты бы еще болѣе тратилъ времени на бѣганье по урокамъ! — упрекнулъ его Алексѣй.

— Ахъ, что ты понимаешь! — сказалъ Василій. — Просто и предметъ самъ по себѣ сухъ, и новый преподаватель плохъ, не знаетъ, что мы проходили и чего не проходили до него… Уроки же отнимаютъ не много времени, а безъ нихъ нельзя обойтись…

— Я же не даю уроковъ, а у меня больше трать, чѣмъ у тебя.

— Ты считалъ мои траты?

— На пиво, что ли?

Василья точно что-то кольнуло. Онъ никогда не подозрѣвалъ, что брать хоть разъ замѣтилъ, что онъ пьетъ изрѣдка пиво. Случайно сказанная фраза взбудоражила вт немъ все.

— Нѣтъ, на кабакъ! — рѣзко отвѣтилъ онъ.

— Что ты врешь на себя?!. — сказалъ Алексѣй.

— А потому, что никому нѣтъ дѣла до моихъ трать… на пиво или на водку трачу я свои собственныя деньги… Ты бы вотъ лучше, швыряя деньги на перчаточки, подумалъ хоть когда-нибудь, не голодаетъ ли нашъ отецъ.

Алексѣй пожалъ плечами и немного смутился: всякое напоминаніе объ отцѣ его пугало. Это былъ призракъ, появленія котораго онъ боялся теперь, пожалуй, еще больше, чѣмъ въ дѣтствѣ, разыгрывая роль аристократа.

— Онъ насъ бросилъ, что же намъ-то думать о немъ? — отвѣтилъ онъ. — Да, наконецъ, онъ пьяница, на него не напастись…

— Молодъ ты, чтобы судить такъ! Онъ на водку тратить, а ты на что? — рѣзко спросилъ Василій.

Алексѣй вдругъ вспыхнулъ.

— Мало ли потребностей у молодости, — сконфуженно пробормоталъ онъ. — Аскетомъ жить нельзя!

— Трать свои деньги, а не чужія на эти потребности молодости… А главное, не суди другихъ, если не желаешь, чтобы осуждали и тебя.

— А все-таки я повторяю, что если за даже ради помощи отцу даешь уроки и губишь себя, такъ это не дѣло… ты всегда можешь спросить у тетки… она никогда не откажетъ… ей все-равно, тебѣ ли дать или въ монастырь.

— Ничего ты не понимаешь! — совсѣмъ рѣзко перебилъ его Василій. — Говорить съ теткой о нашемъ отцѣ — значитъ раздражать ее, просить денегъ для него — значитъ заставлять ее дѣйствовать противъ себя… Самъ покойный князь тихонько отъ нея помогалъ нашему отцу и просилъ меня передъ смертью не говорить ей объ этомъ… ее надо беречь.

— Насъ вотъ не берегутъ! — сорвалось съ языка Алексѣя.

— Кто это, не она ли? — воскликнулъ Василій гнѣвно. — Стыдись!

Алексѣй струсилъ, зная вспыльчивость брата, и поспѣшилъ добавить:

— Не она, конечно… а ради нея приходится чортъ знаетъ, что слушать.

— Что тамъ еще? — спросилъ Василій.

Алексѣй хотѣлъ увильнуть отъ отвѣта, но Василій настаивалъ.

— Ну, опять этотъ Сычуговъ… хамъ поганый! — проговорилъ Алексѣй. — Распространяетъ слухи, что тетку до князя знали очень близко многіе люди… что мужъ его двоюродной сестры, какой-то лабазникъ, долго даже жилъ съ нею… хуже всего, что даже Коля Воротынскій, кажется, придать значеніе этимъ сплетнямъ и брезгливо сказалъ мнѣ: «И зачѣмъ ты съ ней разъѣзжаешь и такъ часто говоришь о ней?..»

Алексѣй чуть не плакалъ и едва успѣвалъ идти за братомъ, сильно ускорявшимъ шаги и усиленно дышавшимъ широко поднимающеюся грудью. Если бы Алексѣю пришло въ голову заглянуть въ это время въ лицо брата, онъ вспугался бы его яростнаго выраженія.

Не прошло и пяти минутъ, какъ въ шинельной раздались звуки пощечинъ и крики двухъ голосовъ:

— Развѣ я виноватъ, что у тебя такая тетка? Какъ ты смѣешь меня бить по лицу? Я тебѣ покажу, каково меня бить!

— А я твою харю въ блинъ превращу, мерзавецъ!

И опять звуки оплеухъ огласили шинельную. Прежде чѣмъ прибѣжалъ служитель, кто-то, держась за носъ, изъ котораго текла кровь, стремглавъ, безъ верхней одежды, выскочилъ, спасаясь, изъ подъѣзда на улицу. Это былъ Сычуговъ. Василій Поповъ съ налитыми кровью глазами, тяжело переводя духъ, не преслѣдовалъ его и стоялъ на мѣстѣ, коротко сказавъ служителю:

— Воды дай!

XII.

Въ частной гимназіи господина Рѣзваго сразу убыло три ученика: двоихъ исключили за сдѣланный мми скандалъ, третій вышелъ самъ, заявивъ со слезами у себя дома, что теперь, послѣ этой «страшной исторіи», ему стыдно будетъ смотрѣть въ глаза товарищамъ, и что онъ скорѣе руки на себя наложитъ, чѣмъ переступитъ порогъ гимназіи. Говорилъ онъ это съ видомъ героя мелодрамы, въ приподнятомъ, трагическомъ тонѣ.

Аграфена Николаевна была поражена, какъ громомъ, этой исторіей, сущность которой, въ короткихъ словахъ передалъ еі Василій.

— Выгнали меня потому, что я избилъ Сычугова, — пояснилъ онъ ей. —Не могъ же я спустить мерзавцу того, что онъ клеветалъ на васъ.

— Никакого я Сычугова не знаю! Да и что же могъ говорить про меня какой-то мальчишка? — сказала Аграфена Николаевна, удивленными глазами смотря на племянника.

— Его двоюродная сестра замужемъ за купцомъ Стародубскимъ, — произнесъ Василій, глядя на нее проницательнымъ взглядомъ.

— За Стародубскимъ? За Петрушкой Стародубскимъ? — почти вскрикнула Аграфена Николаевна, хватая его за руку, и въ ея глазахъ отразился ужасъ. — Живъ еще? живъ?

Ея лицо помертвѣло. Василій понялъ все и, стараясь ее успокоить, ласково погладилъ ее по рукѣ, точно дѣвочку, и коротко пояснилъ:

— Вы же, тетя, понимаете, что я не могъ, никакъ не могъ выдержать его клеветы.

— Клеветы! какая тутъ клевета! Правду люди говорятъ! — стономъ вырвалось изъ ея груди.

— Полноте, тетя! — остановилъ ее тихо Василій.

— Господи, Господи, а я-то думала, что все забыто, что все умерло! — тихо шептала она, безнадежно качая опущенною на грудь головой.

Ей казалось, что прошлое было давно погребено и забыто всѣми, что оно живетъ только въ ея памяти, и вдругъ оно воскресло изъ-за какой-то мальчишеской болтовни, изъ-за какого-то мальчишки Сычугова, на двоюродной сестрѣ котораго былъ женатъ первый любовникъ Аграфены Пиколаевны, тотъ самый любовникъ, который развратилъ ее, который билъ ее, какъ собаку. Она вспомнила всѣ эти фамиліи этихъ саврасовъ Сычуговыхъ, Стародубскихъ, свидѣтелей ея паденія и позора. Всѣ картины позорнаго прошлаго прошли снова передъ ея глазами. И на свѣтѣ еще живы люди, видѣвшіе ея позоръ и представляющіе себѣ его картины! И сколько ихъ, которые могутъ вспомнить, кѣмъ она была десятокъ лѣтъ тому назадъ? Положимъ, ей самой теперь, когда нѣтъ на свѣтѣ ея князя, нѣтъ дѣла до того, что будутъ толковать про нее; она вся живетъ мыслью о замаливаніи грѣховъ; но чѣмъ же виноваты эти «дѣти», судьбу которыхъ исковеркали изъ-за нея? Передъ ними, передъ дѣтьми своей покойной сестры, должна она взяться въ томъ, что они пострадали изъ-за нея. Это наказаніе Божіе; это опять Богъ напомнилъ ей, что она не замолила еще всѣхъ своихъ грѣховъ, что она еще думаетъ о земномъ, хоть и нѣжить себя.

Алексѣя точно пришибло отъ этой исторіи, и какъ только начинался разговоръ о томъ, что же онъ будетъ теперь дѣлать, онъ начиналъ плакать. Житья ему здѣсь не будетъ; всѣ его друзья пальцами на него будутъ указывать, онъ притчей во языцѣхъ станетъ… Тогда его строптиво останавливалъ Василій. Съ чего имъ указывать на него пальцами? Что онъ-то сдѣлалъ? Чѣмъ онъ-то виноватъ въ прошломъ своей тетки? Да на всякое чиханье и не наздравствуешься!

— Я… я… — говорилъ, всхлипывая, мальчуганъ: — разсказывалъ, что и она княжна, какъ и наша мать была княжною… стыдно было сознаться, что мы нищіе… дѣти кабачнаго пропойцы… Коля Воротынскій сынъ министра, а онъ со мной «на ты» былъ…

— Ахъ, ты, бѣдняга, бѣдняга! — снисходительно сожалѣлъ Василій, качая головой. — Хвасталъ, бахвалился, а вотъ теперь и приходится расплачиваться за вранье… Ну, да что сдѣлано, того не воротишь!

И онъ начиналъ разсуждать, чио имъ нечего особенно тужить. О томъ, что дѣлать дальше, есть время подумать. Они молоды и время не ушло. У нихъ есть деньги, оставленныя на ихъ имя княземъ, значитъ они могутъ выбирать какія угодно житейскія дороги. Куда потянетъ, туда и направятся… Онъ говорилъ съ братомъ, какъ съ ребенкомъ, стараясь его подбодрить, развеселить… Алексѣй, не находя возраженій на его слова, только хныкалъ, что въ Петербургѣ онъ никакъ не можетъ остаться, что даже Коля Воротынскій, встрѣтивъ его недавно на улицѣ, проѣхалъ мимо и сдѣлалъ видъ, что не узналъ его. О немъ весь Петербургъ теперь знаетъ… Василій насмѣшливо замѣтилъ, что ужъ лучше бы онъ сказалъ, что о немъ вся Россія или даже вся Европа знаетъ.

— Въ самомъ дѣлѣ, великое событіе: какой-то Поповъ оказался не потомкомъ Рюриковичей, а сыномъ получившаго первый чинъ писарька! — весело иронизировалъ онъ надъ братомъ. — Ты не читалъ еще, не опубликовано ли это къ газетахъ?

Тѣмъ не менѣе, Алексѣй безповоротно рѣшилъ, что онъ вступитъ вольноопредѣляющимся въ одинъ изъ провинціальныхъ кавалерійскихъ полковъ, а въ Петербургѣ не останется ни за что «послѣ этого срама». Горько упрекая за глаза тетку за ея прошлое, онъ не менѣе чувствительно упрекалъ и Василія за его «буйство». Мало ли что говорилось за глаза, мало ли что сплетничалъ Сычуговъ, а все же скандала публичнаго не было, пока Василій не поколотилъ нахала…

Сычуговъ прежде и самъ не зналъ ровно ничего о ихъ теткѣ, а два года тому назадъ, когда его стали считать взрослымъ и онъ сталъ кутить вмѣстѣ со старшими, разъ въ пьяномъ видѣ мужъ его двоюродной сестры, Петръ Стародубскій, проболтался о ихъ теткѣ, хвастая тѣмъ, что она и пѣть-то у него научилась, что только съ его легкой руки она и жить начала, что онъ радъ ее отбить у князя Черемисинова и отобьетъ… Онъ увѣрялъ при этомъ, что она вовсе и не вѣнчана съ княземъ, что живетъ съ нею князь, пока не надоѣло. Съ этого дня и пошли сплетни. Сперва говорили опасливо, намеками, потомъ стали смѣлѣе и заговорили громко и опредѣленно. Онъ, Алексѣй, зналъ объ этомъ, — не все зналъ, а кое-что, — но все пропускалъ мимо ушей, дрожа передъ скандаломъ, или небрежно замѣчалъ, что люди изъ зависти всякаго готовы замарать. Зубъ на зубъ отъ страха не попадалъ, а все же храбрился.

— Все старался доказать, что она изъ княженъ… татарскій княжескій родъ какой-то на Волгѣ изобрѣлъ… Касимъ-Булатовыхъ… будто она изъ него происходила, — наивно сознавался онъ брату, глотая слезы.

— Ишь ты, даже къ татарамъ за помощью обратился, — шутилъ Василій.

— Да у нихъ же тамъ каждый татаринъ — князь… надо же было поддержать себя…

— Еще бы! умнѣе будешь, если отъ князей происходить будешь…

— Не умнѣе… а все же всѣ вѣрили, что она не изъ какихъ-нибудь пѣвичекъ была, не изъ кокотокъ… вѣрили, что всѣ эти слухи и сплетни — злыя выдумки завистниковъ и не болѣе. Тѣмъ все и кончилось, а теперь, теперь всѣ знаютъ, что это не сплетня, не сплетня, не клевета, а сущая правда…

XIII.

Съ этой поры, потрясенная мыслью о незамоленныхъ грѣхахъ, княгиня Аграфена Николаевна Черемисинова проводила большую часть времени въ монастырѣ, и всѣ уже чувствовали, что не нынче, такъ завтра она окончательно поступитъ въ число монахинь и превратится въ какую-нибудь матушку Антонію, или матушку Александру, порвавшую всякія связи съ здѣшнимъ грѣховнымъ міромъ. Алексѣй исполнилъ свое желаніе и уѣхалъ въ полкъ на югъ Россіи, надѣясь тамъ дослужиться до офицерскаго званія и потомъ, послуживъ немного въ провинціи, явиться въ Петербургъ, пуская пыль въ глаза новенькими щегольскими мундирчиками и широкими денежными средствами. Василій, упорно работая, прилежно читая, развивая себя умственно, съ каждыхъ днемъ все болѣе и болѣе чувствовалъ себя одинокимъ, не раздѣляя ни суевѣрнаго страха тетки передъ загробнымъ будущимъ, ни жизнерадостной безпечности брата, вѣрившаго, что съ деньгами въ карманѣ только ликуй и веселись въ жизни. Его не покидало тревожное состояніе духа, и оно усиливалось еще болѣе, когда порою онъ посѣщалъ отца, отъ котораго возвращался домой мрачнымъ и разстроеннымъ, или когда онъ случайно попадалъ съ товарищами куда-нибудь въ трактиръ и съ каждой выпитой рюмкой вина, съ каждымъ выпитымъ стаканомъ пива дѣлался все угрюмѣе и раздражительнѣе, тогда какъ окружавшая его молодежь, безпечная относительно послѣдствій тѣхъ или другихъ привычекъ, становилась отъ вина только бойчѣе и говорливѣе. Страшная мысль о томъ, что въ немъ, по его выраженію, сидитъ какой-то бѣсъ — бѣсъ наслѣдственности, который доведетъ его, въ концѣ-концовъ, до того, до чего дошелъ его отецъ, неотступно преслѣдовала его. Паденіе же отца было полное; сынъ уже никогда не заставалъ его трезвымъ и нерѣдко наталкивался на возмутительныя сцены дракъ въ пьяномъ видѣ отца и мачехи съ зловѣщими причитаніями чуть не хнычущаго Терентьича: «Охъ, убивцы! охъ, убивцы!..» Молодой человѣкъ началъ отличаться «странностями», какъ говорили окружающіе его, замѣчая неровности въ его характерѣ и рѣзкости нѣкоторыхъ его поступковъ. Вѣчно недовольный собой и скрывающій отъ всѣхъ свою пагубную привычку, онъ не могъ сохранить уравновѣшенность въ своемъ характерѣ. Самъ о себѣ онъ говорилъ иногда, что въ немъ сидятъ два человѣка: «одинъ — разумное существо, другой — безсмысленное животное».

Особенно тяжело отозвался на немъ день его вступленія въ медико-хирургическую академію. Когда, тотчасъ по зачисленіи въ медико-хирургическую академію, небольшой кружокъ болѣе или менѣе обезпеченныхъ новоиспеченныхъ студентовъ, но большей части, воспитанниковъ гимназіи и училища Рѣзваго, устроилъ кутежъ, Василій, какъ членъ этаго товарищества, — ворчливо замѣтилъ за столомъ своему сосѣду послѣ двухъ-трехъ рюмокъ водки:

— Не нашли ничего лучшаго, какъ ознаменовать попойкой первый шагъ своего вступленія въ новую жизнь!

— Да ты, Василій, въ общество трезвенниковъ, что ли, хочешь вступить? — пошутилъ его сосѣдъ, совсѣмъ еще юный бѣлокуренькій студентикъ, напоминавшій не то вербнаго херувима, не то дѣвочку, не то Лешу Попова.

— А ты, Литихъ, думаешь, что лучше всего вступать въ жизнь въ роли невмѣняемаго прохвоста? — спросилъ его Василій, хмуря брови.

Поповъ и Литихъ были товарищами еще по училищу Рѣзваго.

— У Попова послѣ первой рюмки водки является и тонъ, и выраженіе мелодраматическаго героя! — засмѣялся кто-то, уловивъ слова Василья, и добавилъ дружески: — а ты, Вася, пей, не философствуя, и философствуй, когда будешь трезвъ. Это правило жизни.

Кто-то пропѣлъ невѣрнымъ голосомъ:

— «Лови, лови часы любви!»

— А, въ самомъ дѣлѣ, господа, мы пьемъ, а о любви-то и забыли! — раздался чей-то голосъ. — Еще Лютеръ говаривалъ, что человѣку нужны три вещи: вино, женщины и пѣсни…

— Долой теологію, къ чорту Лютера! — раздался крикъ сильно подгулявшаго черномазенькаго юнца, не понявшаго, о чемъ говорятъ. — Развѣ затѣмъ мы сошлись, чтобы спорить о теологіи?.. Теологія, это… это… археологія!

— Надрызгался Федька такъ, что и не понимаетъ ничего! — замѣтилъ его сосѣдъ. — Ты лучше пойми, дурень ты этакій! что Лютеръ совѣтуетъ…

— Къ чорту Лютера, къ чорту, къ чорту! — кричалъ охмелѣвшій юнецъ, стуча ладонью по столу и въ тактъ притопывая ногой.

— А я за Лютера и за женщинъ, за мас-су женщинъ! — заоралъ, растягивая слова, бѣлобрысенькій Литихъ.

— Ну, и поѣдемъ слушать пѣвичекъ и будемъ веселиться! — подхватили голоса. — Да здравствуетъ веселье!

Безусая богатая и безпечная молодежь была невмѣняема — нѣкоторая ея часть, можетъ-быть, впервые въ жизни — и потому даже старалась щегольнуть, то-есть казаться пьянѣе, чѣмъ была на самомъ дѣлѣ. Начались споры, куда ѣхать; наконецъ, рѣшили, что поѣдутъ всей компаніей въ одинъ изъ загородныхъ ресторановъ, гдѣ есть и цыгане, и цыганки, и пѣвички.

— Я, Вася, съ тобой, я съ тобой! — какимъ-то дрожащимъ шопотомъ проговорилъ вдругъ оробѣвшій и въ то же время подстрекаемый бѣсомъ любопытства Литихъ и даже ребячливо прижался къ Попову.

— Ну, со мной, такъ со мной, — отвѣтилъ Василій, плохо сознавая, куда и для чего всѣ они ѣдутъ, хотя еще за пять минутъ передъ тѣмъ онъ кричалъ, что онъ никуда не поѣдетъ, и когда кто-то крикнулъ, что тотъ подлецъ, кто не ѣдетъ съ товарищами, онъ настойчиво отвѣтилъ: «Ну, и пусть я подлецъ, пустъ подлецъ, а все же я не поѣду».

Въ загородномъ ресторанѣ кружокъ безусой молодежи окружила толпа пѣвичекъ, жалкихъ, затасканныхъ, въ однообразныхъ черныхъ платьяхъ, съ убогими вызолоченными браслетками на рукахъ, со стеклами, вмѣсто драгоцѣнныхъ камней, въ ушахъ. По залу сновали, какъ алчные шакалы, чаявшіе добычу, слуги-татары, перекидываясь невѣдомыми посѣтителямъ гортанными односложными словами между собою. Казалось, они переругиваются между собою. Что-то наглое и циничное было въ каждомъ взглядѣ этой алчной стаи, жаждавшей только добычи, какой бы цѣной она ни досталась. Между этой безстыдной, стаей хищниковъ были и старики, стоявшіе на краю могилы, и дѣти, едва вступившія въ жизнь. И тѣ, и другіе готовы были торговать всѣмъ и всѣми: вещами, людьми, другими, собою. На эстрадѣ залы кто-то пѣлъ дребезжащимъ голосомъ старца разнузданные куплеты, поясняя недосказанныя мерзости еще долѣе омерзительными тѣлодвиженіями. Въ залѣ стоялъ говоръ, смѣхъ, вскрикиванья и хлопанье пробокъ, а толпа все рѣдѣла и рѣдѣла, уходя парами въ отдѣльныя, комнаты. Василій Попокъ, мрачный и угрюмый, сидѣлъ одинъ за бутылкой пива гдѣ-то въ углу и, опустивъ голову на руку, бормоталъ что-то про себя; слышались только отрывки его фразъ:

— Тетка тоже пѣвичкой была… Не здѣсь ли начала?.. Въ черномъ онѣ тоже, какъ монахини… Нищія онѣ… вотъ онѣ кто!.. Нищія!..

Онъ ударилъ неожиданно кулакомъ по столу, и этотъ звукъ гулко отдался въ почти опустѣвшей залѣ.

— Вася… голубчикъ, ради Бога, ради Bora! — раздался неожиданно около него плаксивый и дрожащій голосъ почти мальчика, почти ребенка.

Это былъ Литихъ. Взволнованный, блѣдный, со слезами на глазахъ, онъ теребилъ Попова дрожащею рукой за рукавъ, упрашивая его:

— Уѣдемъ! уѣдемъ!.. Гадости здѣсь творятся… я никогда не думалъ… ничего такого… Какъ я завтра взгляну на мать?.. Спроситъ она… я все ей разсказываю!

Поповъ вдругъ точно отрезвился.

— У меня тетка такъ начала, — проговорилъ онъ мрачно, поднимаясь съ мѣста. — Тоже нищая была… Нищету покупаемъ, нищета собой торгуетъ!..

— Уѣдемъ, уѣдемъ! — повторялъ Литихъ, все еще дрожа всѣмъ тѣломъ. — Я домой не поѣду… тамъ мать… я къ тебѣ… Можно… Да?..

Онъ робко, молящими дѣтскими глазами заискивающе заглядывалъ въ глаза Попову. Тотъ позвалъ татарина, потребовалъ сельтерской воды и расплатился. Онъ выпилъ почти цѣлый сифонъ. Примочивъ виски тою же водою, онъ, наконецъ, сказалъ:

— Ѣдемъ! ѣдемъ!..

Когда на нихъ пахнуло свѣжимъ и холоднымъ воздухомъ, Василій коротко сказалъ:

— Ты прости меня, что я согласился… въ омутъ ѣхать.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты не виноватъ… ты не хотѣлъ… Это я уговорилъ… тебя… Я помню это… я не зналъ, — торопливо говорилъ Литихъ. — Ты знаешь мою мать? Святая женщина… берегла меня… держала какъ ребенка… Я все разсказывалъ ей… а теперь… что я разскажу ей?

— А я все зналъ… все зналъ, — угрюмо пояснилъ Василій. — Тетка, родная тетка такъ же погибла, какъ эти нищія… можетъ-быть, здѣсь же пѣла, голодная… А я поѣхалъ… тебѣ позволилъ ѣхать…

Было уже давно за полночь, когда Литихъ въ комнатѣ Василія съ мокрымъ отъ слезъ лицомъ заснулъ крѣпкимъ сномъ. Василій все еще сидѣлъ на его кровати и передумывалъ мрачныя думы.

— Два человѣка, два человѣка въ одномъ, — бормоталъ онъ, опустивъ голову. — Одинъ умный, честный, а другой — неразумное животное, скотъ. Что же будетъ, если животное возьметъ веохъ? Прикончить, прикончить съ нимъ, пока не поздно!

XIV.

Какъ изслѣдователи-спеціалисты, создавъ себѣ тѣ или другія апріористическія теоріи, видять потомъ только факты, подтверждающіе изъ завѣтныя построенія, и даже безсознательно и неумышленно искажаютъ и подтасовываютъ эти факты, лишь бы подтвердить свои излюбленные выводы, такъ Василій, окончательно охваченный мыслью, что онъ, какъ и его отецъ, наслѣдственно ненормальный человѣкъ, въ каждой медицинской книгѣ находилъ подтвержденіе тому, что онъ носитъ въ себѣ слѣды своего происхожденія отъ алкоголика. Развѣ и могло быть иначе? Отецъ былъ всегда пьяницей, и нужно еще удивляться, что они не эпилептики, не заики, не идіоты. Но наслѣдственность все же сказалась. И онъ, и его братъ страдаютъ недостаткомъ воли. Тряпичность натуры въ братѣ сказывается ясно и ярко въ его плаксивости, въ его трусости, въ его безхарактерности, въ его женоподобной мелочности, въ жалкомъ бахвальствѣ небывалыми связями и еще болѣе жалкомъ нежеланіи сказать правду. У самого его. Василія, кажущимся образомъ какъ будто болѣе силы воли, но, въ сущности, и онъ тряпка; одно уже пристрастіе его къ пьянству говоритъ достаточно, что онъ ненормаленъ: знаетъ, что это гадко, и дѣлаетъ это. Онъ вспоминалъ о той женщинѣ, которая приводится, какъ яркій примѣръ, въ трактатахъ о запойныхъ пьяницахъ: она была бережлива, скупа и дѣловита, и, тѣмъ не менѣе, когда она начинала пить — она спускала все; въ отчаяніи она стала подмѣшивать въ водку всякую мерзость — и все же пила ее; тогда она начинала ругать себя, причитая: «пей, пей, презрѣнная, пей, жалкая пьяница, забывающая свои обязанности и позорящая свою семью». Онъ таковъ же: знаетъ, что пьянство гадко, что въ пьяномъ видѣ онъ готовъ надѣлать пакостей — и все же напивается, когда у него защемитъ сердце, когда на него найдетъ тоска, когда что-нибудь сильно возбудитъ его, — а между тѣмъ за первой рюмкой идетъ уже прямо пьянство, такъ какъ сдержать себя онъ не можетъ. Все это прямо болѣзнь. Но что же ждетъ его впереди? Рябо, Маньянъ, Модели, Мороль, Бэръ, всѣ, касающіеся этихъ вопросовъ, разсказываютъ ужасы, происходящіе отъ алкоголизма. Вырожденіе, помѣшательство, преступность, идіотизмъ… Ахъ, все это онъ отлично и безъ нихъ знаетъ! Развѣ онъ не сынъ своего отца? Развѣ можно пасть еще ниже, чѣмъ его отецъ?.. Въ припадкѣ тяжелаго мрачнаго настроенія Василій начиналъ сгущать краски, преувеличивать все дурное, создавать изъ каждой мухи слона, и самъ говорилъ себѣ:

— Это начало психической болѣзни!..

И вотъ именно въ одинъ изъ такихъ дней черной меланхоліи онъ пошелъ въ захолустную улицу Петербургской стороны, гдѣ жилъ его отецъ; еще далеко, не доходя до дома, онъ увидалъ необычайное для этихъ мѣстъ скопленіе народа и замѣтилъ, что толпа тѣснилась именно тамъ, гдѣ находилось ихъ жилище. Онъ посмотрѣлъ вверхъ, думая, что случился пожаръ. Однако, ни дыму, ни огня не было видно. Онъ спросилъ у одного изъ мастеровыхъ, съ чего собрался народъ, — мастеровой равнодушно отвѣтилъ:

— Убивство случилось!

— Убійство?

— Да извѣстно, въ пьяномъ видѣ подрались мужъ съ женою… ну, онъ и саданулъ ее въ високъ… баба что курица — не много нужно!..

— Да вамъ, кровопивцамъ, все ничего! — вступилась какая-то бабенка за свое «сословіе». — Надрызгаетесь въ кабакѣ, а наша сестра дохни, какъ собака.

— Васъ въ кабакахъ мало!

— И мало! и мало! Это отъ васъ, окаянныхъ, намъ проходу нѣтъ!

Мастеровой не успѣлъ еще ничего отвѣтить, какъ раздались крики:

— Везутъ! везутъ самого-то!

Василій не помнилъ, какъ онъ успѣлъ прижаться къ забору; съ помертвѣлымъ лицомъ онъ увидалъ везомаго на извозчикѣ дворникомъ и городовымъ связаннаго Ивана Петровича съ окровавленными руками и лицомъ. Старикъ былъ пьянъ и смотрѣлъ странно, что-то безсмысленно выкрикивая и ругаясь. Кругомъ говорили о томъ, что и самому убивцу, видно, «влетѣло и досталось на орѣхи», обсуждался вопросъ, что ему будетъ, какимъ судомъ будутъ его судить — у мирового или въ окружномъ? Кто-то бойко рѣшилъ:

— Въ запальчивости и раздраженіи, въ пьяномъ видѣ, скажутъ, и баста! Иди, голубчикъ, въ тотъ же кабакъ за водкой да рѣжь другихъ!

Всевѣдущія кумушки достовѣрно знали, какъ пьяный Иванъ Петровичъ вернулся домой съ пьяной женою и, по обыкновенію, вступилъ съ ней въ ссору, а потомъ въ драку. На ихъ крики вошелъ въ ихъ комнату старикъ Терентьичъ, охая и причитая:

— Охъ, убивцы! охъ, убивцы!

Старикъ-то совсѣмъ изъ ума выжилъ.

— И убью, и убью! — крикнулъ тогда избитый женою Поповъ и, схвативъ со стола столовый ножъ, всадилъ его въ лѣвый бокъ женѣ. Не вскрикнула она даже.

— Гдѣ ужъ вскрикнуть, когда въ сердце!

— Въ сердце и есть…

— Потрошить будутъ?

— Извѣстно, будутъ…

Василій не слыхалъ ничего, или, вѣрнѣе, все слышалъ, и ничего не понималъ. Толпа давно уже разбрелась, когда онъ пошелъ куда-то впередъ; томимый нестерпимой жаждой, онъ очутился опять въ какомъ-то трактирѣ и спросилъ себѣ сперва водки, потомъ пива, но на этотъ разъ онъ пилъ много, очень много, и все же не могъ напиться. Жажда все не утихала, хмель не успокаивалъ волненья и тревоги…

Мрачный, какъ грозовая туча, вернулся онъ домой…

---

Черезъ два дня случилось новое несчастіе. Въ химической лабораторіи медико-хирургической академіи случайно, какъ говорили всѣ, отравился студентъ Василій Ивановъ Поповъ.