Шкипер Ворзе (Килланд)/ДО

Шкипер Ворзе
авторъ Александр Килланд, пер. Александр Килланд

Оригинал: норв. Skipper Worse, опубл.: 1882. — Источникъ: az.lib.ru • Перевод П. О. Морозова.
Текст издания: журнал «Изящная Литература», №№ 7-8, 1883.

Шкиперъ Ворзе.

Разсказъ Александра Килланда *). Переводъ П. О. Морозова.

• ) Молодой норвежскій романистъ и драматургъ, выступившій на это поприще только въ 1879 г., но уже занявшій очень видное мѣсто въ европейской беллетристикѣ. По направленію онъ принадлежитъ къ датской реалистической школѣ, стоящей теперь во главѣ умственнаго движенія скандинавскихъ народовъ. Ред.

I.

— Ну, Лаврикъ, повѣса! Скорѣй на мачту и поднять вымпелъ!

Шкиперъ Ворзе стоялъ на шканцахъ возлѣ каюты. Дулъ свѣжій сѣверный вѣтеръ, я старый бригъ, поднявъ лишь нѣсколько парусовъ, медленно входилъ въ бухту. Неровно вздымавшіяся волны катились на встрѣчу изъ-за мыса, за которымъ пріютилась зандсгаардская бухта, и когда «Надежда семьи» обогнула этотъ мысъ, она какъ будто почувствовала себя вполнѣ безопасною въ старой, знакомой гавани. Шкиперъ Ворзе, подмигнувъ рулевому, сказалъ: «А вѣдь она, дойдя до бухты, узнала, что идетъ домой». И въ самомъ дѣлѣ, «Надежда семьи» не была похожа на прочія суда. Могли конечно существовать суда, имѣвшія болѣе легкій и изящный видъ; въ числѣ новомодныхъ англійскихъ кораблей могли даже отыскаться такіе, которые шли подъ парусами немножко скорѣе — хотя Ворзе такихъ и не видывалъ, но все таки это не было невозможно; — но этимъ и ограничивались всѣ невыгоды сравненія: на морѣ никогда не бывало и не могло быть корабля сильнѣе, крѣпче и лучше, чѣмъ «Надежда семьи».

И само солнце весело сіяло надъ домами Зансгаарда, надъ садами и верфью и надъ гостепріимной бухтой съ синими рядами волнъ, торопливо бѣжавшими на берегъ, какъ будто для того, чтобы объявить о возвращеніи Якова Ворзе.

Изъ высокаго, стоявшаго на берегу, пакгауза уже увидали корабль, и сторожъ Захарія порѣшилъ сообщить объ этомъ въ контору. — Да вѣрно ли это? рѣзко спросилъ консулъ Гарманъ.

— Мы смотрѣли въ подзорную трубу, господинъ консулъ, и если это не «Надежда семьи», такъ не сойти мнѣ съ этого мѣста. Она идетъ прямо въ зансгаардскую бухту.

Мортенъ В. Гарманъ поднялся съ кресла. Это былъ высокій, крѣпко сложеный мужчина съ сильно вьющимися бѣлыми волосами и нѣсколько выдавшейся нижней губой. Онъ взялъ шляпу и палку. Руки у него немного дрожали отъ волненія: «Надежда семьи» очень долго была въ отлучкѣ.

Въ передней комнатѣ конторы, у наблюдательнаго окошка, стоялъ бухгалтеръ. Консулъ взялъ у него изъ рукъ трубу, посмотрѣлъ на бухту, и складывая инструментъ, сказалъ: «Въ самомъ дѣлѣ, она. Яковъ Ворзе — человѣкъ надежный».

Никогда еще ни одинъ корабль не ходилъ изъ этой мѣстности въ Ріо-Жанейро, и только благодаря честолюбивой настойчивости шкипера Ворзе, впервые было рѣшено сдѣлать такую рискованную попытку. Но шкиперъ находился въ пути слишкомъ долго, и консулъ, мало-по-малу, пересталъ надѣяться на «Надежду семьи», тѣмъ болѣе, что въ послѣдніе годы ему пришлось отказаться отъ очень многихъ надеждъ.

Теперь онъ, конечно, радовался возвращенію своего корабля и своего стараго капитана Ворзе, но все-таки тяжело и какъ то грустно отдавались его шаги въ широкомъ корридорѣ, изъ котораго шла лѣстница во второй этажъ… Одинъ удачный морской рейсъ не могъ еще разсѣять его тоску. Зандсгаардъ былъ всѣми покинутъ и опустѣлъ; тамъ не было уже ни общества, ни молодежи, и только старыя воспоминанія о нарядныхъ кавалерахъ и о дамахъ съ откровенно декольтированными платьями еще продолжали таиться въ уголкахъ его сердца, которое иногда билось сильнѣе обыкновеннаго.

Съ прошлаго лѣта, какъ умерла г-жа Гарманъ, всѣ пріемныя комнаты втораго этажа были заперты. Оба сына консула были заграницей, — Христіанъ-Фридрихъ въ Лондонѣ, а Рихардъ — въ Стокгольмѣ, и консулъ Гарманъ, привыкшій въ продолженіи всей своей жизни къ веселому, баззаботному обществу, не могъ чувствовать полнаго удовольствія въ компаніи двухъ старыхъ дѣвъ, сестеръ его покойной жены, спорившихъ между собою за честь хозяйничать въ его домѣ.

Когда Яковъ Ворзе, стоя на палубѣ своего корабля, увидалъ, что на верфи и близь нея въ бухтѣ все зашевелилось, у него гордо запрыгало сердце. Всѣ, стоявшія у берега лодки двинулись къ нему на встрѣчу. Родственники экипажа, матери и невѣсты махали платками, плача отъ волненія; большинство изъ нихъ давно уже потеряло всякую надежду на «Надежду семьи».

Шкипера Ворзе не встрѣчалъ никто изъ родныхъ: онъ былъ вдовецъ, и сынъ его находился въ комерчесскомъ училищѣ въ Любекѣ. Но и онъ радовался, что наконецъ-то разскажетъ другимъ шкиперамъ, въ клубѣ, о Ріо-Жанейро, гдѣ никто изъ нихъ не бывалъ, и съ особеннымъ удовольствіемъ думалъ о томъ, какими анекдотами удивитъ онъ шкипера Рандульфа.

Шкиперъ Рандульфъ побывалъ когда-то въ Таганрогѣ и любилъ таки этимъ похвастаться; но что же значила эта знаменитая поѣздка въ сравненіи съ рейсомъ въ Ріо? Ворзе своимъ подвигомъ совсѣмъ ее уничтожилъ.

Въ молодости Яковъ Ворзе былъ порядочнымъ сорванцомъ, да и теперь еще, не смотря не свои пятьдесятъ лѣтъ, онъ смотритъ молодцемъ. Плотный, коренастый, съ лицомъ типичнаго шкипера, съ красными полными щеками, онъ былъ прямодушенъ и веселъ. Если бы сосчитать волосы у него на головѣ, то вышла бы порядочная цифра: они росли у него также густо, какъ на кожѣ выдры, но при этомъ очень оригинально. Казалось, какъ будто ураганъ подулъ ему въ затылокъ, и оставивъ небольшой спиральный завитокъ на макушкѣ, да нѣсколько волнообразныхъ слоевъ спереди, около ушей, безжалостно сдулъ все остальное.

Шкиперъ Ворзе замѣтилъ, что близь плашкоутнаго моста готовили къ выходу въ море такъ называемый «Дамскій ботъ», — и радостно потиралъ себѣ руки: это было знакомъ отличія. Когда же онъ увидалъ, что въ этотъ ботъ садится самъ консулъ, онъ даже раза два подпрыгнулъ на палубѣ отъ удовольствія: консулъ въѣзжалъ на встрѣчу кораблю только въ самыхъ чрезвычайныхъ случаяхъ; обыкновенно же высылался кто нибудь изъ конторскихъ, если только не было дома консульскихъ дѣтей: какъ Христіанъ-Фридрихъ, такъ и Рихардъ были очень не прочь выѣзжать на встрѣчу входившимъ въ бухту кораблямъ и потомъ провожать ихъ, сидя въ каютѣ и попивая марсалу.

Когда бригъ бросилъ якорь, «Дамскій ботъ» еще не подошелъ; но Яковъ Ворзе уже не могъ ждать дальше; онъ схватился за ванты, взобрался на бортъ, и махая шляпой, закричалъ во взсь Зандсгаардъ: «Мы вернулись поздно, господинъ кунселъ, но вернулись благополучно!»

Консулъ Барманъ улыбнулся и поклонился, снимая потихонько кольца съ правой руки: ему были хорошо извѣстны привѣтственныя рукопожатія Якова Ворзе, когда тотъ возвращался изъ дальней поѣздки.

Капитанъ, весь сіяя радостью, почтительно стоялъ на палубѣ съ шляпой въ рукѣ, когда консулъ осторожно и не торопясь взобрался по спущенному съ корабля трапу.

— Добро пожаловать, Яковъ Ворзе!

— Спасибо, спасибо, господинъ кунселъ!

И консулъ предалъ свою десницу въ дружескіе тиски шкипера.

Экипажъ почтительно выстроился вокругъ. Матросы уже прибрались, почистились и были готовы сойти съ корабля; на бортъ успѣло уже явиться столько родныхъ и друзей, что матросамъ не пришлось даже позаботиться самимъ объ якорѣ и причалахъ.

Консулъ привѣтливо поздоровался съ ними. Загорѣлыя лица производили особенное, странное впечатлѣніе среди домашней холодной весны; кое-кто изъ матросовъ щеголялъ въ ярко-красной рубашкѣ или въ лиловой шерстяной шапкѣ, вывезенной изъ чудеснаго Ріо. И на всѣхъ этихъ улыбающихся лицахъ было видно, какими отчаянными ребятами считали себя эти люди и какъ сильно всякому изъ нихъ хотѣлось скорѣе сойти на берегъ, чтобы показать себя и дать полный ходъ языку.

— Вотъ тутъ у меня сорви-голова, — сказалъ шкиперъ Ворзе: — отправился съ ними каютнымъ юнгою, а вернулся мичманомъ. Тамъ, въ Ріо, у насъ двое умерли, господинъ кунселъ: скверный тамъ климатъ! Ну, Лаврицъ, иди же сюда!

Изъ кучки матросовъ выдѣлился юноша 16-17 лѣтъ, смущенный и неловкій; его круглое лицо пылало, какъ спѣлое красное яблоко.

— Какъ тебя зовутъ? спросилъ консулъ.

— Лаврицъ Зеегусъ, отвѣчалъ мальчикъ.

— Лаврицъ Больдеманъ Зеегусъ, поправилъ капитанъ.

— Мы всегда имѣли основаніе давать особенный вѣсъ рекомендаціи капитана Ворзе, и если молодой человѣкъ захочетъ пойти по слѣдамъ такаго браваго моряка — тутъ консулъ поклонился капитану — то наша фирма вознаградитъ его по заслугамъ. Впрочемъ и весь экипажъ, въ виду продолжительнаго и опаснаго путешествія, получитъ при разсчетѣ пропорціальную награду. Фирма благодаритъ каждаго изъ васъ за хорошую и вѣрную службу.

Консулъ еще разъ поклонился и въ сопровожденіи капитана сошелъ въ каюту.

Экипажъ былъ чрезвычайно обрадованъ какъ обѣщаніемъ награды, такъ и тѣмъ, совершенно необычнымъ, событіемъ, что самъ владѣлецъ корабля лично явился на бортъ и благодарилъ простыхъ матросовъ. Въ самомъ дѣлѣ, у консула Гармана не было привычки много разговаривать со своими подчиненными. Не то, чтобы онъ былъ человѣкъ суровый; напротивъ — онъ всегда привѣтливо раскланивался и иногда перекидывался парой словъ съ тѣми изъ нихъ, кто съ нимъ встрѣчался; но все таки, онъ держался такъ далеко отъ нихъ, что малѣйшее дружеское слово съ его стороны считалось за снисхожденіе и принималось съ благодарностью и удивленіемъ.

Когда, полчаса спустя, консулъ снова сошелъ въ ботъ, чтобы вернуться на берегъ, матросы привѣтствовали его криками «ура!» Онъ снялъ шляпу, стоя въ лодкѣ. Онъ былъ очень взволнованъ, и ему было необходимо вернуться домой, въ контору, и отдохнуть наединѣ.

Онъ захватилъ съ собой корабельныя бумаги и мѣшокъ добрыхъ совереновъ. Старая фирма К. Ф. Гармана давно уже не имѣла такихъ барышей; это было очень пріятно. Но этого было мало.

Мартенъ Гарманъ, послѣ смерти отца, работалъ уже много лѣтъ, но ему никогда еще не удавалось устроить въ настоящемъ видѣ обширное комерческое дѣло. Въ военное время, вслѣдствіе упадка курса, фирма понесла такіе убытки, что ея силы истощились на много лѣтъ, и казалось даже — навсегда. Ей пришлось бороться съ самыми неблагопріятными обстоятельствами; у нея было слишкомъ много недвижимаго имущества, между тѣмъ какъ денежныя средства постоянно сокращались; были также и тягостные долги. Обстоятельства не улучшались. Мортенъ Гарманъ, купецъ чрезвычайно способный, долженъ былъ приложить всѣ свои старанія, чтобы поддержать свой торговый домъ въ прежнемъ его блескѣ и значеніи.

Пока онъ былъ молодъ, дѣло шло еще сносно; но теперь, когда онъ уже перешагнулъ за пятьдесятъ, когда у него умерла жена и Зандсгаардъ опустѣлъ, его сильно тяготила мысль, что его предпріятія, его радость и гордость, дѣло которое онъ надѣялся увидѣть въ полномъ блескѣ и процвѣтаніи, послѣ его смерти лишится своей жизненной силы и, можетъ быть, должно будетъ пасть, какъ непрочное. Семейная жизнь въ Зандсгаардѣ всегда стоила очень дорого. Г-жа Гарманъ, женщина живая и красивая, очень любила общество, маскарады, собранія и тому подобныя удовольствія, и мужъ вполнѣ раздѣлялъ ея вкусы.

Свободныя идеи начала нынѣшняго столѣтія и положеніе Гармана, какъ единственнаго сына въ большомъ торговомъ домѣ, придавали его взглядамъ нѣкоторую заносчивость. Въ городѣ подсмѣивались надъ его тщеславіемъ, но еще больше досадовали на него. Самъ онъ однако объ этомъ ничего не зналъ.

Онъ провелъ молодость за границей, много путешествовалъ, и потому его воззрѣнія и идеи совершенно отличались отъ тѣхъ, которыя господствовали въ простомъ маленькомъ городкѣ въ то время, когда тамъ началось двойное броженіе, вызванное измѣненіемъ экономическихъ условій и сильнымъ религіознымъ оживленіемъ.

Въ Зандсгаардѣ, между тѣмъ, старина была еще въ полномъ цвѣту. Высокомѣрные чиновники и офицеры, жившіе въ городѣ, видѣли здѣсь соблюденіе всѣхъ традицій эпохи париковъ на праздничныхъ пирахъ, гдѣ такъ хорошо и долго пилось и ѣлось за длинными столами, гдѣ общество было такъ деликатно и полно достоинства, что не было надобности боязливо взвѣшивать каждое слово разговора, гдѣ смѣлое слово или тайное рукопожатіе не считалось за преступленіе, гдѣ шопотъ сосѣда и сосѣдки, прикрывшейся вѣеромъ, могъ окончиться поцѣлуемъ въ ушко, гдѣ всѣ были связаны другъ съ другомъ сотнею тонкихъ нитей, опутывавшихъ общество блестящей шелковой паутиной, подъ которою распущенность утрачивала свой рѣзкій характеръ и казалась изящною, красивою, приличною, какъ менуэтъ. Въ этой атмосферѣ консулъ Гарманъ вращался вполнѣ увѣренно и ловко, какъ рыба въ водѣ.

Когда онъ, утромъ, въ дни большихъ, веселыхъ собраній, сидѣлъ въ конторѣ, его перо летало по бумагѣ, и въ эти дни онъ писалъ наилучшія письма. Его мысли были такъ ясны, умъ такъ спокоенъ, что все — и важное, и неважное, устроивалось въ наилучшемъ порядкѣ. Въ томъ же письмѣ, въ которомъ онъ заказывалъ партію кофе, онъ не забывалъ упомянуть и о дюжинѣ пакетовъ лака, и о двухъ корзинахъ голландскихъ глиняныхъ трубокъ, назначаемыхъ для розничной торговли, и о сообщеніи должныхъ инструкцій капитану, потерпѣвшему аварію, и тутъ же, безъ дальнихъ околичностей, могъ перейти къ подробнѣйшему описанію устройства печныхъ трубъ, какое онъ видѣлъ въ Лондонѣ и намѣревался ввести въ городской больницѣ. Когда же почта была уже отправлена и наступалъ часъ званаго обѣда, тогда консулъ, старательно выбритый и раздушенный, поднимался наверхъ по широкой лѣстницѣ, въ синемъ полукафтанѣ съ блестящими пуговицами, въ манжетахъ съ буфами, зашнурованномъ жилетѣ, съ брилліантовой булавкой въ воротничкѣ рубашки, расчесавъ локонами свои красивые, сѣроватые, какъ бы слегка напудренные волосы. При этомъ могло случиться, что онъ напѣвалъ весело французскій мотивъ, припоминая какое нибудь изъ своихъ приключеній и красиво выставляя впередъ изящную ногу, которая имѣла бы видъ еще болѣе привлекательный, если бы мода позволила одѣть ее въ чулокъ, на манеръ прошлаго столѣтія.

Консулъ Гарманъ былъ, по понятіямъ того времени, образцовымъ супругомъ. Когда у него умерла жена, онъ искренно жалѣлъ о ней, и во многихъ, любимыхъ ею, мѣстахъ сада поставилъ памятники съ приличными надписями. Со смертью г-жи Гарманъ многолюдныя собранія прекратились, такъ что эта статья расхода значительно уменьшилась; но въ то-же время сильно увеличивались двѣ другія статьи: уплата по счетамъ обоихъ сыновей, въ особенности Рихарда.

Въ этихъ двухъ молодыхъ людяхъ характеръ консула Гармана какъ будто раскололся надвое. Рихардъ былъ его гордостью и его слабостью. Его красивая наружность и легкомысліе представлялись какъ бы воспроизведеніемъ собственной молодости консула; и когда Рихардъ сѣдлалъ лучшую лошадь въ самую красивую сбрую и бралъ у отца хлыстъ, къ которому никто, кромѣ него, не смѣлъ прикасаться, тогда консулъ бросался отъ окна къ окну до тѣхъ поръ, пока сынъ не исчезалъ изъ виду, и несказанно радовался, видя, какъ хорошо молодой человѣкъ сидитъ на лошади и какъ все къ нему идетъ.

Къ своему старшему сыну, Христіану-Фридриху, консулъ относился строже.

Когда мотовство Рихарда начинало безпокоить отца, онъ писалъ ему: «Я хорошо понимаю, что карьера, избранная тобою съ согласія твоихъ родителей, требуетъ различныхъ расходовъ, которые могутъ показаться излишними, но въ виду извѣстныхъ условій и обстоятельствъ представляются если не совершенно необходимыми, то по крайней мѣрѣ въ значительной степени соотвѣтствующими упомянутымъ условіямъ; но съ другой стороны, я все-таки посовѣтовалъ бы тебѣ подумать, не можешь-ли ты достигнуть на своемъ дипломатическомъ поприщѣ тѣхъ-же самыхъ результатовъ съ гораздо болѣе ограниченными издержками. Особенно-же рекомендовалъ бы тебѣ вести правильные счета, — не потому, чтобы я хотѣлъ контролировать твои расходы, а потому, что — какъ я знаю по опыту — при правильномъ счетоводствѣ мы лучше всего можемъ сами себя контролировать».

Но вести счеты, не говоря уже о правильныхъ, было вовсе не въ духѣ Рихарда, — и онъ отдѣлывался шуточками, которыя приводили старика въ восхищеніе и заставляли забывать о расходахъ. За то Христіанъ-Фридрихъ, со времени своего поступленія въ институтъ въ Христіаніи, каждый мѣсяцъ присылалъ отцу выписки изъ своей кассовой книги, а консулъ самымъ безжалостнымъ образомъ провѣрялъ ихъ. Въ случаѣ какой нибудь неточности, даже простой ошибки въ счетѣ, или въ томъ случаѣ, если даже одна какая нибудь статья расхода казалась отцу слишкомъ обширною, — сынъ неизбѣжно получалъ строгую нотацію о томъ, какъ неприлично купцу неправильное счетоводство или мотовство.

Благодаря этому Христіанъ-Фридрихъ побаивался отца и иногда чувствовалъ себя даже обиженнымъ. Онъ бы успокоился впрочемъ, если бы узналъ, съ какимъ удовольствіемъ консулъ перечитывалъ его выписки и съ какой старательностью онѣ занумеровывались и хранились въ особомъ ящикѣ бюро.

Христіанъ-Фридрихъ былъ единственнымъ человѣкомъ, которому консулъ оказывалъ довѣріе; въ подробныхъ письмахъ, посылавшихся по крайней мѣрѣ одинъ разъ въ мѣсяцъ, отецъ посвящалъ сына во всѣ важнѣйшія свои дѣла. Случалось даже, что консулъ спрашивалъ у него совѣта.

Вниманіе, а отчасти и безпокойство консула Гармана было особенно возбуждено тѣмъ благосостояніемъ, какое стало замѣчаться въ городѣ въ послѣдніе годы. Откуда-то явились совсѣмъ новые люди съ значительными средствами, занялись покупкой и соленьемъ сельдей, и весною грузили на корабли цѣлыя тысячи тоннъ. Приверженцы новой религіозной секты, пересыпавшіе свою торговую корреспонденцію библейскими изреченіями и не имѣвшіе понятія о правильномъ счетоводствѣ, стали заработывать большіе капиталы. Въ городѣ, къ величайшему удивленію консула, вмѣстѣ съ религіозными проповѣдями и пѣніемъ гимновъ, возникла новая жизнь и энергичная дѣятельность. И у всѣхъ этихъ людей были деньги. Все это серьезно безпокоило консула; но онъ ни съ кѣмъ не дѣлился своими мыслями, и даже Христіанъ-Фридрихъ не зналъ, какъ затруднительно бывало подчасъ положеніе отца.

«Надежда семьи» стояла на якорѣ, съ флагами и вымпелами на мачтахъ. Экипажъ сошелъ на берегъ, между тѣмъ какъ на корабль постоянно являлись толпы любопытныхъ изъ города и Зандсгаарда. Бѣлая капитанская лодка была занята. Яковъ Ворзе усѣлся на докѣ, на разостланномъ флагѣ, концы котораго свѣшивались въ воду, а за нимъ сидѣлъ на корточкахъ Лаврицъ Зеегусъ, правя рулемъ. Шестеро гребцовъ размашисто ударяли веслами, и лодка быстро подвигалась къ берегу.

Яковъ Ворзе всегда представлялъ себѣ возвращеніе домой изъ Ріо именно въ такомъ видѣ. Его сердце радостно забилось, когда онъ выѣхалъ въ бухту, на берегу которой стоялъ городъ. Гораздо проще было бы пріѣхать сначала въ Зандсгаардъ и уже оттуда отправиться въ городъ; но шкиперу это вовсе не приходило въ голову. Онъ считалъ Зандсгаардъ островомъ, и всегда, не смотря ни на какую погоду, ѣздилъ оттуда въ городъ и обратно не иначе, какъ на лодкѣ. Онъ видѣлъ, что на его амбарѣ у пристани подняли флагъ. У Ворзе былъ на площади большой, старый домъ, къ которому со стороны пристани примыкалъ высокій пакгаузъ; шкиперъ былъ человѣкъ зажиточный, и деньги, заработанныя имъ многолѣтними рейсами, благодаря удачнымъ спекуляціямъ, составили порядочный капиталъ. Оставаясь на зиму дома, онъ усердно занимался рыбной ловлей и дѣлалъ на свой счетъ и рискъ большіе обороты.

Торговый домъ Е. Ф. Гармана напротивъ занимался не столько рыбной ловлей, сколько коммисіонной торговлей солью и хлѣбомъ, а также банковыми и вексельными спекуляціями,.

На этотъ разъ Ворзе не былъ дома гораздо дольше обыкновеннаго и потому нетерпѣливо желалъ разузнать поскорѣе, какъ шли дѣла въ его отсутствіи и какъ работали его люди. Но больше всего хотѣлось ему повидаться съ шкиперомъ Рандульфомъ, и всякій разъ, думая объ этомъ свиданіи, онъ ударялъ руками по колѣнамъ и хохоталъ.

Въ бухтѣ были лишь немного короблей, такъ какъ дѣло шло къ лѣту; кое-гдѣ, замѣтивъ лодку шкипера, поднимали флаги. Съ пристаней и пакгаузовъ по обѣ стороны гавани, знакомые обращались къ нему съ привѣтствіями; онъ раскланивался и громко смѣялся, гордый и радостный. «Къ кому же ты пойдешь, Лаврицъ?» спросилъ онъ, подъѣзжая къ пристани, своего юнаго спутника. У Лаврица въ городѣ не было родныхъ.

— Я думалъ пойти опять къ г-жѣ Торвестадъ, гдѣ я всегда жилъ, отвѣчалъ юноша.

— Но, сказалъ Ворзе, — теперь-то ты вѣдь ужъ не мальчикъ, и нельзя же тебѣ вѣчно оставаться у этой старой ханжи.

Но, увидавъ, что другіе, бывшіе въ лодкѣ, подмигивали другъ другу, онъ понялъ въ чемъ дѣло и вскричалъ:

— Ахъ тъі, пострѣленокъ! Такъ это дѣвицы привлекаютъ тебя къ г-жѣ Торвестадъ? Ну, берегись! Вѣдь ты знаешь, что я и тамъ командую!

Яковъ Ворзе пошутилъ. Г-жа Торвестадъ нанимала въ его домѣ задній флигель.

На пристани его ожидало горькое разочарованіе: шкипера Рандульфа не было дома — онъ отправился въ Балтійское море.

II.

— Сара! Сегодня вечеромъ ты идешь въ собраніе? говорила г-жа Торвестадъ дочери.

— Да, мама.

— Шкиперъ Ворзе пріѣхалъ; я собираюсь пойти къ нему, поздравить съ пріѣздомъ. Онъ, бѣдный, все еще ходитъ по пути грѣшниковъ, не чувствуя потребности искать, вмѣстѣ съ нашими братьями, спасенія души. Какъ хорошо было бы, Сара, если бы кто нибудь изъ насъ явился орудіемъ Провидѣнія для спасенія этого заблудшаго!

Г-жа Торвестадъ пристально посмотрѣла на дочь; но Сара, стоявшая у кухоннаго стола и занятая мытьемъ посуды, не подняла своихъ большихъ, темныхъ глазъ, съ длинными рѣсницами и черными бровями.

— Ты бы сказала братьямъ, не пожелаетъ ли кто нибудь изъ нихъ придти къ намъ, чтобы обсудить то, что будетъ сказано въ собраніи, и помочь другъ другу въ дѣлѣ благодати.

— Хорошо, мама.

Г-жа Торвестадъ пошла въ комнату, которая выходила на задній дворъ и оттого была нѣсколько темновата. Комната была хорошо меблирована, въ ней все было чисто и въ порядкѣ, но какъ-то не уютно.

Г-жа Торвестадъ была вдова старшины гернгутерскаго братства, которое до сихъ поръ еще не выбрало новаго старшины. Количество гернгутеровъ, жившихъ въ городѣ, было не велико и не увеличивалось, такъ какъ новая религіозная проповѣдь шла въ другомъ направленіи, — гаугіанскомъ. Въ ученіи и во внѣшнемъ образѣ жизни обѣихъ этихъ сектъ было такъ много сходства, что не только люди, стоявшіе въ сторонѣ отъ «пробужденія», считали гернгутеровъ и гаугіанцевъ за одно и то же, но и среди самихъ представителей обѣихъ сектъ замѣчалось все большее и большее стремленіе къ объединенію.

Сначала гернгутерскіе братья и послѣдователи Гауге существенно отдѣлялись другъ отъ друга степенью умственнаго развитія. Гауге, въ началѣ своей дѣятельности, нашелъ наиболѣе вѣрныхъ приверженцевъ среди крестьянства; гернгутерское братство напротивъ состояло по большей части изъ зажиточныхъ горожанъ, которые, подъ вліяніемъ нѣмецкихъ старшинъ и благодаря частымъ поѣздкамъ въ Христіанфельдъ и другія гернгутерскія мѣстности, пріобрѣтали болѣе замѣтную, внѣшнюю и внутреннюю полировку. Но впослѣдствіи, когда движеніе, возбужденное Гансомъ Нильсеномъ Гауге, распространилось по всей Норвегіи, поборовъ безчисленныя препятствія, и въ особенности когда, послѣ многолѣтняго тюремнаго заключенія и смерти Гауге, весь народъ узналъ, съ какою позорною несправедливостью чиновники преслѣдовали этого невиннаго и богобоязненнаго человѣка — новое движеніе пріобрѣло многихъ послѣдователей также и въ тѣхъ общественныхъ сферахъ, которыя до сихъ поръ смотрѣли на деревенскихъ мечтателей и фанатиковъ съ презрѣніемъ и отвращеніемъ. Это помогло сліянію съ гернгутерами. Гаугіанцы всегда были расположены къ дружественному соглашенію тамъ, гдѣ видѣли истинно-христіанскій духъ. Впрочемъ, если бы гернгутеры и хотѣли держаться отдѣльно, то не могли бы этого, въ силу своей слабости и малочисленности.

Поэтому г-жа Торвестадъ безъ всякаго опасенія посылала свою дочь на собранія гаугіанцевъ; точно также и на происходившія у нея молитвенныя сходки собирались, безъ различія, приверженцы обоихъ ученій. Сама она часто употребляла слова и обороты, напоминавшіе о ея продолжительномъ пребываніи въ Христіансфельдѣ и особенно любила читать вслухъ небольшіе піетистическіе трактаты, которые частью сама переводила съ нѣмецкаго.

Изъ своей комнаты г-жа Торвестадъ перешла въ пристройку, гдѣ служанки усердно занимались тканьемъ. Здѣсь стояли прялки и мотовила; на столѣ, у окна, лежало разное шитье; вся обстановка имѣла особый отпечатокъ, указывавшій на то, что въ этомъ домѣ молитва и пѣніе чередовались съ строгимъ, полезнымъ трудомъ.

— Гдѣ Генріетта? спросила г-жа Торвестадъ.

— Она пошла узнать, почему въ гавани подняты флаги, отвѣчала одна изъ дѣвушекъ.

— Ахъ, Марта, какъ долго юное сердце не можетъ освободиться отъ суеты міра сего! Ну-ка, покажи, много ли ты наработала?

Сара между тѣмъ продолжала свою работу, тихонько напѣвая гимнъ. Она была занята на кухнѣ, чередуясь понедѣльно съ служанкой. Для такой работы Генріетта была еще слишкомъ молода.

Сарѣ было двадцать шесть лѣтъ. Здоровая трудовая жизнь вполнѣ развила ея физическія силы, но она была очень блѣдна, потому что рѣдко выходила изъ дому, и во всемъ мірѣ едва ли видѣла что нибудь, кромѣ церкви, да молитвеннаго дома.

Красивый овалъ ея лица оканчивался полнымъ подбородкомъ, нѣсколько напоминавшимъ повелительныя черты лица ея матери. Волосы ея были гладко причесаны, и косы сложены на затылкѣ простымъ кольцомъ. Пріятное выраженіе лица и всей ея фигуры не было мимолетнымъ качествомъ. Напротивъ, въ ней было что-то солидное; закругленныя, мягкія черты лица, матовая бѣлая кожа и сильно оттѣненные глаза придавали ей тихую, привлекательную прелесть, обѣщавшую сохраниться долго. Стоя у кухоннаго стола и стуча, подъ тихіе звуки гимна, чашками и тарелками, она не слыхала, какъ кто-то поднялся по кухонной лѣстницѣ, и обернулась только тогда, когда отворилась дверь. Сара немного покраснѣла и потупилась.

Стоявшій въ дверяхъ человѣкъ, высокій и широкоплечій, тоже потупился и сказалъ:

— Вотъ, Сара, я тебѣ принесъ «жизнь въ смерти», о которой мы говорили. Пусть это чтеніе тебя порадуетъ.

— Благодарю, Гансъ Нильсенъ, отвѣчала Сара, не поднимая глазъ.

Она не могла взять книгу, потому что руки у нея были мокры; поэтому онъ положилъ книгу на столъ и вышелъ.

Она прислушивалась къ его шагамъ, когда онъ поднимался еще выше по лѣстницѣ. Гансъ Нильсенъ Феннефосъ нанималъ комнату у г-жи Торвестадъ. Сара быстро вытерла руки, взяла книгу и радостно начала ее разсматривать: это было сочиненіе самого Гауге, о которомъ Феннефосъ постоянно говорилъ и которое г-жа Торвестадъ повидимому не особенно цѣнила; по крайней мѣрѣ, у нея не было ни одного изъ его сочиненій.

Сарѣ однако некогда было читать. Она положила маленькую книжку, переплетенную самимъ Гансомъ Нильсеномъ, передъ собой на окно, и снова начала прерванную работу, только немного торопливѣе прежняго. Иногда она нагибалась, и наклонивъ голову на бокъ, взглядывала на узкую полосу синяго неба, которую можно было видѣть изъ-за стѣнъ узкаго переулка, — и ея темные глаза озарялись невинною радостью, какъ будто бы ей удалось заглянуть въ открытое небо. На лѣстницѣ снова послышались шаги; на этотъ разъ Сара узнала ихъ: это несомнѣнно была Генріетта. Сначала послышалось нѣсколько торопливыхъ шаговъ, затѣмъ точно кто-то упалъ, громко застучалъ, затѣмъ опять нѣсколько шаговъ — совсѣмъ такъ, какъ взбѣгаютъ на лѣстницу молодыя дѣвушки, въ первый разъ надѣвшія длинное платье.

Генріетта вбѣжала запыхавшись, съ раскраснѣвшимся, сіяющимъ лицомъ и растрепанными волосами, и тотчасъ же затараторила: — Ахъ, Сара, тебѣ надо было-бы самой это видѣть! Какой сюрпризъ! Да ты знаешь ли, знаешь ли, кто пріѣхалъ?

— Да тише же, Генріетта, — строго сказала сестра, — ну что, если мама придетъ и застанетъ тебя въ такомъ видѣ?

Генріетта тотчасъ же стала приглаживать непокорные волосы; но молчать она не могла и снова торопливо заговорила:

— Я была на рынкѣ — дошла до самой пристани — не сказывай объ этомъ мамѣ; вдругъ подъѣзжаетъ шкиперъ Ворзе — шкиперъ Ворзе вернулся изъ Ріо, знаешь ты это? — съ шестерьмя гребцами, съ флагами — а сзади сидѣлъ Лаврицъ — я его узнала только тогда, когда онъ спрыгнулъ на берегъ — такъ онъ выросъ! (она подняла руку высоко вверхъ). Онъ меня видѣлъ и, кажется, пошелъ за мной!

— Но Генріетта, пожалуйста… строго сказала Сара, сдвинувъ брови. Но безбожница Генріетта только усмѣхнулась и скользнула въ корридоръ, разсчитывая оттуда незамѣтно пробраться въ ткацкую.

Лицо Сары приняло огорченный, почти строгій видъ. Дикія манеры сестры были ей непонятны; она сама никогда не была такою и знала, что эта мірская суетность должна быть строго обуздана страхомъ Божіимъ. И все таки, при видѣ юныхъ порывокъ Генріетты, у нея иногда какъ-то сжималось сердце и являлось что-то похожее на желаніе порѣзвиться вмѣстѣ съ сестрой. Это былъ ветхій Адамъ плоти, котораго ежедневно слѣдовало умерщвлять и обуздывать, что она и дѣлала молитвою, пѣніемъ гимновъ, прилежнымъ чтеніемъ св. писанія; но все-таки, все-таки…

Сарѣ еще разъ пришлось прервать свое занятіе: въ дверяхъ показалось круглое, загорѣлое, смѣющееся лицо. Улыбка впрочемъ тотчасъ же исчезла, и Лаврицъ вошелъ въ кухню робко и неувѣренно: очевидно, онъ разсчитывалъ встрѣтить здѣсь кого-то другого, а не Сару.

— Здравствуй, Лаврицъ, дружески сказала Сара.

— Здравствуй, спасибо, отвѣчалъ Лаврицъ самымъ густымъ басомъ, какимъ только могъ, и стоя, прислонился къ двери.

— Ты хочешь поговорить съ мамой?

— Да, я хотѣлъ спросить ее, нельзя ли мнѣ опять жить здѣсь?

— Мама у себя въ комнатѣ.

Лаврицъ Зеегусъ былъ для Сары почти что младшимъ братомъ, такъ какъ онъ жилъ на хлѣбахъ у г-жи Торвестадъ все время, пока былъ въ школѣ. Родительскій домъ въ Флеккельфордѣ не имѣлъ для него ничего привлекательнаго: у него было много братьевъ и сестеръ, а отецъ любилъ выпивать.

Минуту спустя, Лаврицъ вернулся изъ комнаты г-жи Торвестадъ, унылый и нахмуренный.

— Ну, что же, Лаврицъ, — спросила Сара, — ты хочешь уходить?

— Да, отвѣчалъопъ, торопливо отворяя дверь, — твоя мать не соглашается.

Спускаясь по хорошо знакомой кухонной лѣстницѣ, онъ подумалъ о себѣ, какъ о несчастнѣйшемъ человѣкѣ въ мірѣ, и даже заплакалъ — въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ сталъ матросомъ. Во все время своего долгаго путешествія онъ надѣялся, что снова вернется въ свою прежнюю комнатку на чердакѣ, каждый день будетъ видѣться съ Генріеттой, подаритъ ей всѣ достопримѣчательности, бывшія у него въ сундучкѣ, будетъ тихонько уходить съ нею изъ дому и кататься на лодкѣ, когда мать уйдетъ на собраніе, а въ зимніе вечера, при лунномъ свѣтѣ, кататься съ нею въ саняхъ. Всѣ эти блестящія надежды онъ считалъ уже осуществившимися; онъ сотни разъ мечталъ объ этомъ и до мельчайшихъ подробностей представлялъ себѣ, какъ хорошо все это будетъ, коротая съ этой мечтой долгіе и скучные часы, проводившіеся на вахтѣ. Теперь ему казалось, что для него нѣтъ уже никакой надежды, никакой радости въ этомъ мірѣ, а пожалуй, и въ будущемъ.

Сарѣ стало жалко его. Нѣсколько времени спустя въ кухню вышла мать и сказала:

— Сара, ты, конечно, видѣла Лаврица?

— Да, мама.

— Ты съ нимъ разговаривала?

— Нѣтъ, я только поздоровалась съ нимъ.

— Какъ ты думаешь, онъ — «обращенный»?

Сара не знала, что отвѣчать; но мать сказала строго:

— Говори: нѣтъ, дитя мое! Обращенный и кающійся грѣшникъ имѣетъ вовсе не такой видъ. Конечно, право суда принадлежитъ только Господу, но и мы должны смотрѣть и заботиться, чтобы не зашла къ намъ паршивая овца, которая можетъ попортить все стадо.

Сара внутренно согласилась съ матерью; она понимала, что Генріетта и Лаврицъ были теперь уже не дѣти и что ихъ дружескія отношенія могли перейти въ грѣховную любовь. Она думала также, что она обязана высказать матери свое мнѣніе объ этомъ. Но теперь это было уже не нужно, и она была убѣждена, что такъ будетъ лучше всего для молодыхъ людей. Она подумала впрочемъ и о томъ, какой жалкій видъ имѣлъ Лаврицъ, возвратившись отъ матери въ кухню, и какое разочарованіе готовилось для Генріетты: — вѣдь онъ всегда жилъ у нихъ. Конечно, для него и для нея было всего лучше, что они удалены отъ искушенія; но все таки, все таки…

Въ семь часовъ Яковъ Ворзе уже ушелъ изъ клуба; онъ не могъ высидѣть дольше. Ему пришлось испытывать только разочарованія: все было не то и не такъ, какъ онъ ожидалъ, сходя на берегъ. Въ клубѣ онъ встрѣтилъ двухъ шкиперовъ финновъ, которые стояли въ гавани изъ-за аваріи; это были совсѣмъ молодые люди, возвращавшіеся изъ Америки. Одинъ изъ нихъ, совсѣмъ молокососъ, съ бородой, подстриженной по англійски, и золотою цѣпочкой, тоже былъ въ Ріо-Жанейро, и даже два раза. А Рандульфъ! И зачѣмъ этотъ Рандульфъ уѣхалъ въ Балтійское море!

Съ Ворзе случилось то же, что случается со всѣми легкомысленными людьми. Малѣйшее удовольствіе могло привести его въ превосходное расположеніе духа и заставить забыть величайшія непріятности; но если, наоборотъ, съ нимъ случалась малѣйшая непріятность, то все начинало идти хуже и хуже, несчастія градомъ сыпались на него, и ему казалось, что никого судьба такъ не преслѣдуетъ и не терзаетъ, какъ именно его. Это казалось впрочемъ только на одинъ день, такъ какъ сонъ обыкновенно снова приводилъ его мысли въ равновѣсіе. Сегодня былъ именно такой несчастный день — начиная съ той минуты, когда Ворзе узналъ, что Рандульфа нѣтъ въ городѣ; поэтому онъ не находилъ уже ничего пріятнаго ни въ клубѣ, ни въ конторѣ, ни въ магазинѣ, ни въ пакгаузѣ, не смотря на то, что въ его отсутствіе торговля шла хорошо и его прикащики заслуживали бы большей похвалы, чѣмъ та, съ какою онъ къ нимъ обратился.

Унылый, разстроенный ходилъ онъ взадъ и впередъ по своимъ чистымъ, просторнымъ комнатамъ. Солнце спустилось къ сѣверо-западу, и за перешейкомъ, отдѣлявшимъ гавань отъ Зандсгаарда, Ворзе могъ видѣть реи своего корабля на золотистомъ фонѣ вечернихъ облаковъ. Но и это его не радовало. Ему припомнилось, какъ старый смотритель порта, Снелль, подошелъ къ нему въ клубѣ, отвелъ его въ сторону, и прижавъ палецъ къ своему длинному красному носу, прошепталъ ему на ухо: «Хе, хе, Яковъ, вѣдь, не мѣшало привезти старичку нѣсколько шиллинговъ; говорятъ — хе, хе что они были бы ему не лишніе».

— Какого чорта хотѣлъ онъ этимъ сказать? — съ досадой воскликнулъ шкиперъ Ворзе, припомнивъ эти слова; — хотѣлъ ли этотъ старый носорогъ намекнуть мнѣ, что фирма Гармана нуждается въ деньгахъ? Тьфу!… Что тебѣ надо, Лаврицъ? вдругъ вскричалъ онъ, увидя въ дверяхъ молодаго матроса.

— Ничего, капитанъ, тихо сказалъ Лаврицъ, собираясь уйти.

Но Ворзе бросился къ нему, догналъ и вернулъ его въ комнату. Лаврицъ сказалъ правду: ему собственно ничего не было нужно; но когда онъ, въ своемъ горѣ и безпомощномъ состояніи, увидѣлъ въ окно, что капитанъ, всегда такъ расположенный къ нему, ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ, онъ рѣшился войти, съ неопредѣленной надеждой встрѣтить хоть какое нибудь утѣшеніе.

Ворзе крѣпко взялъ его за плечо и посмотрѣлъ на него: — Гы, гм! Вотъ еще одинъ, для кого возвращеніе вовсе не было радостью. Поди сюда, молодецъ, выпьемъ стаканчикъ, а потомъ ты мнѣ разскажешь, что съ тобой сдѣлали…

Шкиперъ Ворзе отворилъ стѣнной шкафъ, вынулъ два круглыхъ голландскихъ стакана и налилъ одинъ, для Лаврица, вишневымъ ликеромъ, а другой, для себя, старымъ ямайскимъ ромомъ.

— Такъ-то, молодецъ, — сказалъ Ворзе, когда они выпили; — ну, разсказывай же мнѣ про свои печали и огорченія.

Но Лаврицъ, вмѣсто отвѣта, съ быстротою молніи поставилъ свой стаканъ въ шкафъ, сдѣлалъ то же самое съ стаканомъ капитана, затворилъ дверцы и сѣлъ на стулъ у дверей комнаты.

Ворзе подумалъ, что молодой человѣкъ сошелъ съ ума; но прежде чѣмъ успѣлъ спросить его, въ дверь постучала и вошла г-жа Торвестадъ.

Лаврицъ видѣлъ, какъ она прошла подъ окномъ, и уваженіе къ ней до того въ немъ укоренилось, что замѣтивъ ее, онъ прежде всего подумалъ о томъ, какъ бы она не увидала, что они пили. И для Ворзе точно также было бы непріятно, если бы г-жа Торвестадъ застала его съ Лаврицемъ за выпивкой; понявъ поведеніе молодаго человѣка, онъ дружески подмигнулъ ему, подводя г-жу Торвестадъ къ софѣ.

На ней была черная накидка и темносѣрая шляпа съ широкими полями и атласными лентами. Костюмъ и вся ея наружность производили впечатлѣніе солидной зажиточности и достоинства. Нѣсколько большой двойной подбородокъ и манера высоко держать голову придавали ея лицу повелительное выраженіе. Этимъ она отличалась отъ остальныхъ «пробужденныхъ», такъ какъ они вообще старались своею внѣшностью и всѣмъ образомъ жизни производить впечатлѣніе смиренія, точно также, какъ у послѣдоватей Гауге, на западѣ, вошло въ обычай говорить жалобно-слащавымъ тономъ.

Г-жа Торвестадъ не забывала, что она — вдова старшины братской общины, и ея старанія всегда были направлены къ тому, чтобы сдѣлать свой домъ центральнымъ пунктомъ религіознаго движенія; поэтому она придавала большую цѣну небольшимъ собраніямъ, происходившимъ у нея частью для поученій, частью просто для препровожденія времени; по этой же причинѣ она отдавала у себя въ домѣ квартиры, такъ какъ ради выгоды она въ этомъ не нуждалась.

Лаврицъ былъ въ этомъ отношеніи исключеніемъ; она приняла его къ себѣ по настоятельной просьбѣ нѣкоторыхъ своихъ друзей изъ Флеккельфорда; прочіе ея жильцы были молодые люди религіознаго обряда мыслей, преимущественно странствующіе свѣтскіе проповѣдники; они уѣзжали и опять пріѣзжали, чтобы провести нѣсколько дней въ кругу своихъ друзей, бесѣдовать съ ними и взаимно поучать другъ друга въ вѣрѣ. Этимъ г-жа Торвестадъ достигла того, что ея домъ сдѣлался однимъ изъ сборныхъ пунктовъ «пробужденныхъ» въ городѣ, а сама она — одною изъ вліятельнѣйшихъ женщинъ, съ которою нерѣдко совѣтывались самые старшіе.

Къ шкиперу Ворзе г-жа Торвестадъ всегда относилась менѣе строго и серьезно, чѣмъ ко всѣмъ остальнымъ; можетъ быть, это происходило оттого, что она много лѣтъ нанимала у него квартиру, можетъ быть, она думала, что этимъ путемъ всего легче направить его душу на «путь благодати», можетъ быть, была и какая нибудь иная причина. Какъ бы то ни было, въ разговорахъ съ нимъ она приводила очень мало текстовъ и благочестивыхъ сентенцій; она даже иногда посмѣивалась при остроумныхъ замѣчаніяхъ браваго капитана, когда они были безобидны.

Поздоровавшись съ капитаномъ и поговоривъ кое о чемъ, случившемся въ его отсутствіе, г-жа Торвестадъ наконецъ спросила его, не пожелаетъ ли онъ, такъ какъ онъ теперь одинъ, придти къ ней на общій ужинъ; это доставило бы удовольствіе и ея дочерямъ.

— А больше никого не будетъ? предусмотрительно спросилъ Яковъ Ворзе.

— Можетъ быть, кое-кто изъ друзей также навѣстятъ насъ, когда окончится собраніе.

— Ну, въ такомъ случаѣ, я долженъ отказаться отъ этого удовольствія, г-жа Торвестадъ, — почти съ досадою проворчалъ Ворзе. Вы сами знаете, что я для этого общества — человѣкъ неподходящій.

— Не говорите этого, капитанъ Ворзе! Лучше позвольте намъ желать и молиться, чтобы вы сдѣлались именно вполнѣ подходящимъ человѣкомъ для общества, гдѣ читается слово божіе для поученія о Господѣ. — Она сказала это съ большимъ чувствомъ и пристально посмотрѣла на шкипера своими умными глазами.

Ворзе немного смутился и прошелся по комнатѣ. Отвѣчать было нелегко: онъ ни за что не хотѣлъ идти въ собраніе, но вмѣстѣ съ тѣмъ ему хотѣлось отдѣлаться отъ этого вѣжливымъ образомъ. Въ эту минуту Лаврицъ всталъ со стула и собрался уходить.

— Нѣтъ, нѣтъ, Лаврицъ, — сказалъ капитанъ, — не уходи, мнѣ надо поговорить съ тобой. Ты куда хотѣлъ идти?

— Мнѣ надо пріискать въ городѣ мѣсто для ночлега, мрачно отвѣчалъ Лаврицъ.

— Какъ такъ? Да вѣдь ты будешь жить у г-жи Торвестадъ; не правда ли сударыня?

— Нѣтъ, — сухо отвѣчала она, — вы знаете, у меня живутъ большею частью, лица духовныя. Моряковъ я не беру.

— Но вѣдь Лаврицъ всегда жилъ у васъ, г-жа Торвестадъ! И теперь, когда бѣдный мальчикъ возвратился, вы гоните его отъ себя? Это ужъ слишкомъ жестоко!

Ворзе понялъ, что огорчало юнаго матроса, и по своей добротѣ хотѣлъ ему помочь. Но г-жа Торвестадъ, не сказавъ ни слова въ отвѣтъ, взяла свою накидку и повернулась къ дверямъ.

— Ну, такъ прощайте, капитанъ Ворзе, — сказала она. — Буду сердечно рада видѣть васъ у себя. Черезъ полчаса вернется Сара и, можетъ быть, придетъ еще кто нибудь изъ собранія. Тогда мы сядемъ ужинать, и, можетъ быть, кто нибудь изъ насъ прочтетъ небольшую молитву. Вѣдь и вы конечно не затруднитесь, вмѣстѣ съ другими вѣрующими, принести благодареніе Тому, Кто спасъ васъ отъ бури и невредимо провелъ вашъ корабль по свирѣпымъ волнамъ?

— Конечно, сударыня… Но видите-ли… — Ворзе не зналъ, что отвѣчать.

— Приходите же, не упорствуйте противъ призванія! — Она подала ему руку и дружески поглядѣла на него.

Но Ворзе отнялъ свою руку и сказалъ, полу-шутя: — Я не хочу быть упрямымъ; но мнѣ кажется, что вы сами, г-жа Торвестадъ, очень упрямы, такъ какъ не хотите принять бѣднаго Лаврица въ свой домъ. Хотите, сдѣлаемъ условіе: я приду къ вамъ на поучительную бесѣду, съ тѣмъ, чтобы Лаврицъ опять былъ вашимъ жильцомъ. Идетъ, г-жа Торвестадъ?

— Я сдѣлала-бы еще гораздо больше этого, капитанъ Ворзе, если бы это могло привести васъ на путь благодати, тихо отвѣчала она, подавая ему руку. — Затѣмъ, обращаясь къ Лаврицу, она сказала ему своимъ обычнымъ тономъ: — Слышишь, я дѣлаю это ради капитана. Веди же себя такъ, чтобы мнѣ не пришлось въ этомъ раскаяваться. Можешь переѣзжать въ свой старый мезонинчикъ, онъ готовъ. — И она ушла.

Капитанъ и юный матросъ еще разъ подкрѣпились изъ шкафчика. Благодаря этому, Ворзе пришелъ въ болѣе веселое расположеніе духа, и видя, съ какимъ восторгомъ Лаврицъ бросился въ пакгаузъ за своимъ сундучкомъ съ разными достопримѣчательностями, забылъ на минуту, какъ дорого заплатилъ онъ за мезонинчикъ своего матроса.

III.

Гансъ Нильсенъ Феннефосъ происходилъ изъ семьи, которая, благодаря личнымъ сношеніямъ съ Гауге, рано присоединилась къ числу «пробужденныхъ». Съ самой ранней юности онъ слышалъ разсказы о любимомъ учителѣ, мать пѣла ему пѣсни Гауге, и самъ онъ, въ честь учителя, былъ названъ Гансомъ Нильсеномъ. Поэтому казалось естественнымъ, что мальчикъ пойдетъ по слѣдамъ учителя; но онъ отличался напротивъ очень страстнымъ характеромъ и до двадцатилѣтняго возраста постоянно огорчалъ свою мать буйнымъ и легкомысленнымъ поведеніемъ.

Однажды ночью, возвращаясь съ попойки и проходя къ себѣ мимо комнаты матери, онъ услышалъ, что мать, страдавшая безсонницей, поетъ благочестивый гимнъ. Услышанныя имъ слова произвели на него такое сильное впечатлѣніе, что онъ внезапно измѣнилъ свой образъ жизни и всецѣло предался «дѣлу благодати». Нѣсколько лѣтъ, посвященныхъ имъ упорному труду надъ самосовершенствованіемъ въ духѣ гаугіанскаго ученія, доставили ему репутацію выдающагося проповѣдника; въ двадцать пять лѣтъ онъ уже сдѣлался странствующимъ миссіонеромъ и отчасти но приглашеніямъ, отчасти по собственному побужденію, объѣхалъ весь западный берегъ Норвегіи.

Въ прежнее время^[1] пасторы, въ сопровожденіи полицейскихъ чиновниковъ или полупьяныхъ офицеровъ, зачастую разгоняли религіозныя собранія, оскорбляя миссіонеровъ и выпроваживая ихъ изъ своего прихода. Это время уже прошло; но свѣтскому миссіонеру все-таки приходилось бороться съ опасностями инаго рода, дѣлавшими его положеніе далеко нелегкимъ. Характерѣ пасторовъ нисколько не измѣнился; но такъ какъ теперь имъ уже нельзя было публично позорить и заключать въ тюрьмы «этихъ безумцевъ, негодяевъ, обманщиковъ, лицемѣрныхъ мошенниковъ и развратителей народа», то они стали изподтишка слѣдить за гаутіанцами и клеветать на нихъ. Это было новымъ испытаніемъ какъ для гаугіанцевъ вообще, такъ въ особенности для ихъ учителей и проповѣдниковъ. Съ увеличеніемъ числа послѣдователей новаго ученія, неизбѣжно бывали случаи, что кто нибудь изъ нихъ оказывался человѣкомъ негоднымъ или лицемѣромъ; пасторы спѣшили пользоваться подобными случаями и начинали съ церковной кафедры и въ частныхъ разговорахъ разсказывались самыя ужасныя вещи про этихъ гаугіанцевъ, этихъ лицемѣровъ, которые гнушаются домомъ божіимъ и въ своихъ молитвенныхъ домахъ творятъ всевозможныя безобразія.

Благодаря пасторамъ, все такъ называемое образованное общество, начиная съ чиновниковъ, стало питать недовѣріе, отвращеніе, даже ненависть къ этимъ мирнымъ гражданамъ, заслуживавшимъ только уваженіе. Благодаря этому и въ литературѣ явились отвратительные типы сектанскихъ миссіонеровъ, наряду съ апостольскими фигурами пасторовъ, людей свѣта и порядка.

Разъѣзжая по западному берегу, Феннефосъ всегда останавливался на нѣкоторое время у г-жи Торвестадъ. Его привлекало сюда вовсе не городское общество, такъ какъ онъ дѣйствовалъ преимущественно въ селахъ, и вовсе не г-жа Торвестадъ, которую онъ не долюбливалъ за то, что она выставляла на показъ піетистическую мечтательность, и въ особенности за ея властолюбіе и желаніе полновластно распоряжаться и въ братской общинѣ, и у себя въ домѣ. Его тянуло въ этотъ городъ ради Сары.

Впрочемъ нельзя сказать, чтобы онъ сознательно любилъ ее. Она была такъ проникнута религіознымъ чуствомъ и такъ начитана въ св. писаніи и другихъ хорошихъ книгахъ, что бесѣда съ нею о духовныхъ предметахъ была для него блаженствомъ.

Среди своихъ друзей Сара пользовалась большимъ уваженіемъ, и старики отъ души радовались, слушая рѣчи этой молодой дѣвушки въ собраніяхъ. Правда, это случалось лишь изрѣдка, и она мало говорила отъ себя; но она знала наизусть такъ много гимновъ и мѣстъ изъ духовныхъ книгъ и такъ основательно прошла всю библію, что едва ли кто изъ мужчинъ могъ сравняться съ нею въ этомъ отношеніи.

Въ комнатѣ г-жи Торвестадъ, на столѣ, стоялъ пюпитръ, на которомъ всегда лежала раскрытая библія. Это было обычное мѣсто Сары. На сегодняшній вечеръ г-жа Торвестадъ поставила сюда еще одно удобное кресло — для шкипера Ворзе.

Въ числѣ гостей было нѣсколько степенныхъ пожилыхъ женщинъ; онѣ сидѣли молча, сложивъ руки на колѣняхъ, и вздыхали. Двѣ молодыя дѣвушки прижались къ Генріеттѣ, сидя на короткой скамейкѣ; блѣдно-желтый юноша, съ совершенно глупою физіономіею, покрытою прыщами и веснушками, усѣлся на кончикъ стула у самой двери. Родители таскали его съ собою изъ собранія въ собраніе. Вскорѣ начали собираться и другіе гости. Пришли братья Эндре и Николай Эгеландъ, торговавшіе въ городѣ деревенскими продуктами, потомъ — Сивертъ Іесперсенъ, составившій себѣ капиталъ на рыбномъ промыслѣ; пришло еще четверо или пятеро наиболѣе уважаемыхъ гаугіанцевъ, отчасти ремесленниковъ, отчасти купцовъ. Г-жа Торвестадъ каждому подавала руку и старалась найти мѣсто, что наконецъ стало затруднительно, не смотря на то, что комната была просторная и въ стульяхъ недостатка не было.

Гансъ Феннефосъ подошелъ къ Сарѣ, поздоровался и спросилъ, для кого поставлено кресло рядомъ съ нею.

— Сегодня сюда придетъ шкиперъ Ворзе, сказала она, не смотря на него.

Гансъ Нильсенъ удивился и былъ непріятно пораженъ этимъ, хотя и не могъ объяснить себѣ, почему именно. Г-жа Торвестадъ дружески поздоровалась съ нимъ, но не сѣла на свое мѣсто, а продолжала съ нѣкоторымъ безпокойствомъ ходить по комнатѣ. Наконецъ шкиперъ Ворзе явился.

Едва онъ отворилъ дверь, какъ имъ невольно овладѣло желаніе уйти домой. Онъ пришелъ сюда изъ своихъ просторныхъ комнатъ, еще наполовину освѣщенныхъ сіяніемъ вечерней зари; здѣсь же было темно и душно. Двѣ сальныя свѣчи въ мѣдныхъ посвѣчникахъ стояли на столѣ, освѣщая пюпитръ съ положенной на немъ библіей; больше въ комнатѣ ничего не было видно, кромѣ ряда физіономій вдоль стѣнъ. Но о бѣгствѣ нечего было и думать: г-жа Торвестадъ любезно подала шкиперу руку и ввела его въ комнату. Всѣ присутствовавшіе знали его; мужчины вставали и здоровались съ нимъ, мѣняясь рукопожатіями. Всѣ были рады его приходу, такъ какъ Яковъ Ворзе пользовался въ городѣ большимъ почетомъ и до сихъ поръ былъ скорѣе противникомъ и порицателемъ, чѣмъ другомъ гаугіанцевъ. Всѣ подмигивали и улыбались въ сторону г-жи Торвестадъ, и она наслаждалась своимъ торжествомъ.

Но никто такъ не радовался этому событію, какъ Сивертъ Іесперсенъ. Онъ часто встрѣчался съ Ворзе на рыбной ловлѣ у сѣверныхъ береговъ и внѣ собраній былъ человѣкомъ живымъ и предпріимчивымъ. Тексты и духовныя пѣсни не сходили у него съ языка, но это не мѣшало ему усердно работать или мужественно бороться съ бурей и волнами, когда надо было первымъ поспѣть на мѣсто ловли.

Ворзе что-то проворчалъ и погладилъ себя по затылку, когда Сивертъ пожалъ ему руку и дружески съ нимъ поздоровался. Когда-то у нихъ вышелъ споръ изъ-за нагрузки соли; Ворзе былъ увѣренъ, что Сивертъ надулъ его въ этомъ дѣлѣ, и часто высказывалъ ему это прямо въ лицо, встрѣчаясь на рыбной ловлѣ; но Сивертъ въ такихъ случаяхъ обыкновенно только улыбался и похлопывалъ его по плечу. Г-жа Торвестадъ подвела шкипера къ назначенному для него креслу; онъ чувствовалъ себя въ высшей степени неловко и въ душѣ проклиналъ и Лаврица, и хозяйку. А Лаврицъ блаженствовалъ, сидя на скамейкѣ сзади двухъ толстыхъ дамъ, изъ-за которыхъ могъ все время смотрѣть на Генріетту. Сара въ смущеніи поздоровалась съ Ворзе, который погладилъ ее по головѣ: онъ зналъ ее еще маленькой дѣвочкой.

Когда всѣ снова усѣлись и водворилась тишина, г-жа Торвестадъ сказала:

— Ну, Эрихъ Понтоппиданъ, не можешь ли ты разсказать, о чемъ говорилось сегодня на собраніи?

— О спасеніи, проговорилъ сидѣвшій у двери блѣдный юноша быстро и беззвучно, точно автоматъ.

— А какой гимнъ пѣли вы тамъ? Ты помнишь, Генріетта?

Генріетта была на собраніи; но подъ вліяніемъ печальнаго извѣстія, что Лаврицъ не будетъ жить у нихъ, не обращала особеннаго вниманія на благочестивую бесѣду. Когда же она вернулась домой и узнала, что мать позволила Лаврицу переѣхать къ нимъ, она такъ обрадовалась, что рѣшительно все забыла. Вопросъ матери словно обдалъ ее холодною водою. Она вспыхнула и не могла произнести ни одного слова. Г-жа Торвестадъ строго посмотрѣла на нее и обратилась къ Эриху Понтоппидану; замѣтивъ ея вопросительный возгласъ, юноша тотчасъ же, съ прежней автоматичностью, далъ трехустный отвѣтъ. Многіе члены собранія поглядѣли на него съ одобрительной улыбкой. Его мать, толстая дама съ желтоватымъ лицемъ, и его отецъ очень гордились своимъ сыномъ. На самого Эриха все это повидимому не производило никакого впечатлѣнія.

На Генріетту никто не смотрѣлъ, кромѣ Лаврица. Она въ смущеніи старалась укрыться за подругами.

Г-жа Торвестадъ запѣла названный Эрихомъ гимнъ; остальные стали подпѣвать. Все это пѣніе, высокіе, рѣзкіе голоса женщинъ и басовое подтягиваніе мужчинъ производили на Ворзе непріятное, противное впечатлѣніе. Пѣніе тянулось очень долго и медленно, а въ промежуткахъ между строфами гимна Іесперсенъ выдѣлывалъ какія-то странныя tremolo.

Въ собраніи была произнесена рѣчь однимъ изъ старшинъ, который теперь не пришелъ къ г-жѣ Торвестадъ. Поэтому г-жа Торвестадъ спросила, не желаетъ ли кто-нибудь сообщить содержаніе этой рѣчи. Всѣ обернулись въ сторону Феннефоса; но онъ сидѣлъ молча и не подавалъ вида, что желаетъ говорить.

— Что касается до меня, — началъ Сивертъ Іесперсенъ, — то я полагаю, что старикъ говорилъ хорошо и съ искреннею простотою. Онъ говорилъ о словѣ Духа Святого, какъ совершенно правильно замѣтилъ Эрихъ, и вполнѣ ясно доказалъ, что полагаясь только на нашъ славный разумъ, мы не далеко уйдемъ, какъ въ духовныхъ дѣлахъ, такъ и въ мірскихъ.

Николай Эгеландъ, не отличавшійся особенными дарованіями, промолвилъ: «Вѣрую, Господи, помози моему невѣрію!» Онъ выучилъ наизусть только три — четыре текста, которыми украшалъ свою рѣчь при всякомъ удобномъ случаѣ, часто совсѣмъ не впопадъ. Впрочемъ, къ нему относились снисходительно.

Одна изъ дамъ вздохнула и замѣтила: — Да, Сивертъ Іесперсенъ, конечно съ однимъ нашимъ разумомъ мы въ духовныхъ дѣлахъ далеко не уйдемъ.

Г-жа Торвестадъ, во время собраній въ ея домѣ, обыкновенно перелистывала множество книжечекъ, лежавшихъ передъ нею на столѣ, напротивъ Сары. Это были трактаты, сборники молитвъ и религіозныхъ гимновъ. Найдя здѣсь что нибудь подходящее къ темѣ бесѣды, она вставляла выдержки изъ книгъ въ свою рѣчь, такъ что выходила на половину проповѣдь, на половину чтеніе. Такъ и на этотъ разъ она произнесла небольшое слово о превосходствѣ вѣры надъ разумомъ, читая подходящіе отрывки изъ книгъ. Такъ какъ Феннефосъ повидимому рѣшился въ этотъ вечеръ ничего не говорить, то бесѣда продолжалась безъ особеннаго оживленія. Сара все время смотрѣла на библію, и слѣдя за ходомъ бесѣды, прочитывала вслухъ подходящіе тексты. Она легко находила все, что ей было нужно, а тексты болѣе важные знала наизусть.

Шкиперъ Ворзе относился къ бесѣдѣ далеко не внимательно и чувствовалъ себя рѣшительно не въ своей тарелкѣ. Въ концѣ концовъ, онъ чуть было не заснулъ; но въ это время г-жа Торвестадъ предложила заключить собраніе гимномъ. Сара взяла молитвенникъ, положила его передъ капитаномъ и начала пѣть. Ворзе, полусонный слѣдилъ за ея пальцами. Вдругъ она взглянула на него своими большими темными глазами и сказала: Вы тоже должны пѣть.

Ворзе тотчасъ же проснулся и сталъ протягивать, слѣдя за указательнымъ пальцемъ Сары. Время отъ времени онъ поднималъ голову и посматривалъ на руки и круглыя плечи своей сосѣдки, на ея бѣлую, матовую шею и красиво закругленный подбородокъ. Близость къ ней вызвала въ немъ ощущеніе чего-то необыкновенно пріятнаго; это было первое радостное впечатлѣніе, полученное имъ со времени пріѣзда домой.

Въ числѣ присутствовавшихъ былъ еще одинъ человѣкъ, ощущавшій чрезвычайное удовольствіе, хотя вовсе не слѣдившій за религіозно-нравственнною бесѣдою: это былъ Лаврицъ Зеегусъ. Послѣ испытанныхъ имъ страданій онъ чувствовалъ такое блаженство, что скука, испытывавшаяся имъ прежде на подобныхъ собраніяхъ, теперь совсѣмъ исчезла. Онъ не спускалъ глаза съ Генріетты и благодарилъ Бога за это счастье. Когда пѣніе было кончено, хозяйка предложила гостямъ чаю и бутербродовъ, Эндре Эгеландъ прочелъ краткую молитву и послѣ скромнаго ужина собраніе разошлось. Былъ десятый часъ вечера.

Когда шкиперъ Ворзе пришелъ домой и, стоя у окна, смотрѣлъ, какъ гости г-жи Торвестадъ проходили черезъ площадь, онъ не зналъ, смѣяться ли ему или проклинать судьбу, заставившую его провести съ этими людьми первый вечеръ послѣ возвращенія изъ Бразиліи. Вонъ идетъ Эндре Эгеландъ, о которомъ разсказывали, что онъ заманивалъ къ себѣ крестьянскихъ дѣвушекъ; а вонъ — Сивертъ Іесперсенъ, надувшій шкипера при нагрузкѣ соли. О, если бы Рандульфъ зналъ это!

Но все таки, онъ не могъ забыть, какъ хорошо было сидѣть рядомъ съ Сарой за молитвенникомъ, и его большія, просторныя комнаты показались ему пустынными и неуютными.

IV.

Слѣдующіе вечера Ворзе опять провелъ въ клубѣ и чувствовалъ себя тамъ очень хорошо. Молодые финскіе шкипера, побывавшіе въ Америкѣ, могли испортить ему только одинъ первый день. Теперь же, когда онъ приходилъ въ клубъ, около него собирались старые пріятели, и онъ разсказывалъ имъ разные веселые анекдоты про Ріо-Жанейро. Онъ могъ даже спѣть пару англійскихъ пѣсень съ испанскимъ припѣвомъ, вывезенныхъ имъ изъ Бразиліи. Это очень понравилось посѣтителямъ клуба, гдѣ пѣли почти всякій вечеръ, и когда всѣ выучили испанскій припѣвъ, то стали цѣлымъ хоромъ, при звонѣ большихъ пуншевыхъ стакановъ, молодецки подхватывать:

Ah-chio-chio-la-la-la

Ah-chio-chio-voi!

Компанію Ворзе составляли портовой служитель Спелль, контролеръ Аареструпъ, таможенный секретарь Прейсъ, начальникъ пожарной команды и нѣсколько шкиперовъ и судовладѣльцевъ. Конечно, всему городу было уже извѣстно, что шкиперъ Ворзе былъ у гаугіанцевъ; ему пришлось выслушать по этому поводу немало замѣчаній, но онъ не сердился, а напротивъ, самъ добродушно подсмѣивался надъ собой и даже представлялъ въ лицахъ Эндре Эгеланда, читающаго застольную молитву. Онъ не возражалъ даже и противъ того, установившагося въ клубѣ мнѣнія, что Ворзе продувной старый плутъ, старающійся попасть въ «святые» ради хорошенькихъ дѣвушекъ.

Г-жа Торвестадъ не докучала ему; при встрѣчѣ, она всякій разъ просила его бывать у нея почаще и нисколько не измѣняла своего расположенія къ нему, не смотря на то, что онъ не являлся. Получивъ свой багажъ, онъ послалъ въ подарокъ Сарѣ, черезъ Лаврица, сундучекъ, обложенный раковинами — самую диковинную изъ всѣхъ вещей, вывезенныхъ имъ изъ Бразиліи. Г-жа Торвестадъ поблагодарила капитана отъ имени дочери, хотя и замѣтила тономъ дружескаго упрека, что подобныя великолѣпныя вещи легко могутъ возбуждать въ молодыхъ умахъ суетныя мірскія помышленія.

Впродолженіе лѣта Ворзе пользовался отлучкою Рандульфа. Ему было пріятно провести нѣкоторое время у себя въ домѣ, въ полномъ спокойствіи; дѣла его оживились, и весь городъ оказывалъ ему уваженіе за то, что онъ первый совершилъ поѣздку въ Южную Америку. Отъ своего сына, изъ Любека, Ворзе рѣдко получалъ письма; но изъ присылавшихся ему, время отъ времени, счетовъ могъ видѣть, что молодой человѣкъ ни въ чемъ себѣ не отказывалъ. Между отцомъ и сыномъ никогда не было особенной близости, отчасти потому, что отецъ очень часто отлучался изъ дому, отчасти же потому, что сынъ былъ свыше всякой мѣры избалованъ матерью. Это была странная, сентиментальная дама съ романтическими причудами, никогда ни о чемъ не помышлявшая, кромѣ рыцарей, дамъ сердца, оруженосцевъ, луннаго свѣта, подъемныхъ мостовъ, длинныхъ локоновъ, винтовыхъ лѣстницъ… Однажды, во время поѣздки на баркѣ, при лунномъ свѣтѣ, она заполонила сердце Ворзе, бывшаго тогда еще штурманомъ. Онъ никога еще не видывалъ такой тонкой дамы съ такими большими, влажными глазами и длинными желтыми волосами. Когда катавшаяся компанія напилась кофе на маленькомъ островкѣ, Ворзе взялъ прекрасную даму за руку и пошелъ съ нею на барку вбродъ. Это напомнило ей Ромарино, который, обнявъ своею сильною рукою тонкую талію Миранды, быстро вскочилъ на коня и погналъ его изъ воротъ замка. И она отдала Якову Ворзе руку и сердце.

Но изъ этого союза для обоихъ вышли только непріятности. Ворзе также мало годился въ рыцари, какъ эта дама въ жены моряка. Перечитавъ всѣ романы изъ городской библіотеки, она впала въ болѣзненную мечтательность, которую оставляла только для жалобъ на свою горькую участь; это побуждало Ворзе пускаться въ дальнія и продолжительныя отлучки. Однажды, когда онъ возвращался домой изъ Лиссабона, жена подарила его сыномъ, котораго поторопилась окрестить, давъ ему имя Ромарино. Это имя очень огорчило отца, который не могъ даже искренно порадоваться появленію на свѣтъ маленькаго существа. И въ самомъ дѣлѣ, забавно было слышать, какъ шкиперъ Ворзе произноситъ имя Ромарино.

Вольная и вѣчно ноющая супруга шкипера умерла, когда мальчику было пятнадцать лѣтъ. По рекомендаціи консула Гармана, его отправили въ Копенгагенъ и пристроили тамъ въ одномъ семействѣ. У себя дома, въ этихъ большихъ и пустыхъ комнатахъ, ему нечего было дѣлать, такъ какъ отецъ былъ постоянно въ отлучкѣ.

Ромарино, уже двадцатилѣтній юноша, навѣстилъ своего отца передъ его отъѣздомъ въ Америку. Блѣдный и свѣтловолосый молодой человѣкъ щеголялъ въ оливково-зеленаго цвѣта сюртукѣ, желтомъ жилетѣ и узкихъ свѣтло-сѣрыхъ штанахъ съ бѣлыми кожаными штрипками. Чрезвычайно высокую войлочную шляпу онъ носилъ до такой степени на бекрень, что надо было удивляться, какъ она еще держалась у него на головѣ. Въ такомъ видѣ онъ гулялъ нѣсколько дней по маленькому торговому городку, помахивая тонкой тросточкой и съ величайшимъ презрѣніемъ смотря на все окружающее. Онъ даже почти совсѣмъ разучился по норвежски. Отецъ съ одной стороны удивлялся своему сыну, а съ другой — питалъ къ нему нѣкоторое нерасположеніе. Впрочемъ, удивленію былъ нанесенъ жестокій ударъ, когда шкиперъ Рандульфъ поклялся, что Ромарино помадитъ свой носовой платокъ.

Не смотря на все это, Ворзе любилъ своего сына; ему хотѣлось бы только видѣть въ молодомъ человѣкѣ нѣсколько больше своей собственной, матросской крови. Онъ часто съ грустью думалъ о томъ, какъ хорошо было бы передать сыну командованіе своимъ кораблемъ, и какъ жаль, что это желаніе никогда не можетъ осуществиться. О, если бы этотъ юноша былъ хоть немножко похожъ на Лаврица Зеегуса!

Ромарино и на самомъ дѣлѣ былъ тѣмъ, чѣмъ казался — безсердечнымъ повѣсой, безсовѣстно мотавшимъ отцовскія деньги; въ глубинѣ души онъ просто презиралъ стараго моряка, вполнѣ раздѣляя чувства своей покойной матери.

Отдохнувъ отъ путешествія и осмотрѣвшись въ городѣ, шкиперъ Ворзе замѣтилъ, что положеніе фирмы К. Ф. Гарманъ значительно измѣнилось. Въ чемъ была причина этой перемѣны? Конечно, отчасти ее можно было объяснить смертью г-жи Гарманъ; но это далеко не объясняло всего, что было замѣчено шкиперомъ. У него явилось предчувствіе чего-то недобраго. Смотритель порта Снелль при первой же встрѣчѣ намекнулъ на денежныя затрудненія фирмы; впослѣдствіи онъ слышалъ то же самое и отъ другихъ; сначала онъ надъ этимъ подсмѣивался, но мало по малу началъ задумываться. Не разъ, отправляясь въ Зандсгаардъ, онъ давалъ себѣ слово, что непремѣнно спроситъ объ этомъ у консула. Боже мой! Да если бы оказалось, что фирма въ самомъ дѣлѣ нуждается въ поддержкѣ, такъ вѣдь у Ворзе есть на лицо кругленькій капиталецъ, и кромѣ того онъ въ случаѣ надобности могъ бы достать еще больше. Но у него не хватало духу спросить консула.

Какъ только Ворзе подъѣзжалъ къ Зандсгаарду, пакгаузному служителю Захарію тотчасъ же отдавалось приказаніе выловить изъ рыбнаго садка большую навагу: это было любимое кушанье шкипера. Двѣ старыя дѣвы, завѣдывавшія у консула хозяйствомъ, всегда были очень рады пріѣзду шкипера, хотя и сердились на него за то, что онъ надъ ними подсмѣивался. Поздоровавшись съ ними, онъ проходилъ обыкновенно въ контору и бралъ въ руки календарь. Если оказывалось, что въ этотъ день приходится память св. Криспина или св. Іеронима, или какаго нибудь другаго подобнаго же святаго, Ворзе потиралъ руки отъ удовольствія и восклицалъ: — Да вѣдь сегодня въ самомъ дѣлѣ праздникъ! Этого святаго я знаю съ тѣхъ поръ, какъ побывалъ въ Италіи: это одинъ изъ лучшихъ тамошнихъ святыхъ. По этому случаю можно, значитъ, надѣяться на стаканъ пуншу сегодня вечеромъ!

Консулъ Гарманъ улыбался, а старикъ бухгалтеръ, Адамъ Крузе, котораго всегда приглашали въ гости, когда пріѣзжалъ шкиперъ, тихонько покашливалъ за своей конторкой. Но Ворзе, знавшій въ конторѣ всѣ закоулки, бралъ ключи отъ шкапа и доставалъ оттуда нѣсколько старинныхъ, четвероугольныхъ голландскихъ бутылокъ. Вечеромъ онъ садился играть въ вистъ съ старыми дѣвами; консулъ смотрѣлъ на игру и отъ души смѣялся, когда шкиперъ начиналъ плутовать, а старухи такъ сердились на это, что даже кружева на ихъ чепцахъ дрожали отъ гнѣва. Иногда консулъ и Ворзе разсждали о политикѣ, почитывая гамбургскія газеты; старый бухгалтеръ молча сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, съ длинной глиняной трубкой въ зубахъ.

Разъ вечеромъ смотритель порта, встрѣтившись съ Ворзе въ клубѣ, спросилъ его, правда ли, что бухгалтеръ уѣхалъ въ Бергенъ?

— Да, — отвѣчалъ Ворзе, — онъ уѣхалъ на прошлой недѣлѣ.

— Что у него тамъ за дѣла?

— По всей вѣроятности, торговыя: вѣдь фирма Гарманъ ведетъ въ Бергенѣ комерческія операціи.

— Можетъ быть, заключаетъ займы? ха, ха…

— Послушай, мой милый, — прервалъ его Ворзе, — перестань же наконецъ говорить такія вещи!

Но Спелль, нисколько не смущаясь, продолжалъ: — Да, что говорить, времена теперь трудныя… Я говорилъ недавно съ капитаномъ Андерсеномъ, онъ только что вернулся изъ Бергена: старый Адамъ хотѣлъ занять нѣсколько тысячъ талеровъ, обращался во всѣ мѣста, но ничего не досталъ, ничего… Да, эти бергенцы такой ужъ народъ, съ ними пива не сваришь…

Теперь для Ворзе все стало ясно. Въ сильномъ волненіи онъ вскочилъ съ мѣста и ушелъ домой. Если въ городѣ начали толковать о томъ, что фирма Гарманъ стоитъ непрочно и что ея кредитъ падаетъ, значитъ, Яковъ Ворзе долженъ тотчасъ же предложить консулу свою помощь. На другой же день онъ явился въ контору Гармана, заботливо заперъ двери и выразилъ желаніе переговорить съ консуломъ наединѣ. Замѣтивъ странное поведеніе шкипера, консулъ спросилъ: — Да развѣ что нибудь случилось?

— Ничего, совсѣмъ ничего, рѣшительно ничего, — отвѣчалъ Ворзе, переминаясь съ ноги на ногу; — я только хотѣлъ попросить васъ кое о чемъ, г-нъ кунселъ.

— Мы всегда готовы исполнять всѣ справедливыя требованія старыхъ друзей, насколько позволяютъ наши средства. Садитесь, капитанъ Ворзе.

— Я имѣю намѣреніе этой зимой отправиться на рыбную ловлю, на свой собственный счетъ, и такъ какъ…. такъ какъ…

— Мнѣ кажется, капитанъ Ворзе, вы и раньше знали, что мы, когда вы проводите зиму дома, нисколько не препятствуемъ вамъ заниматься на свой счетъ и страхъ рыбнымъ промысломъ. Точно также и въ нынѣшнемъ году…

— Конечно, г-нъ кунселъ, я отлично это знаю и очень вамъ за это благодаренъ… Но дѣло не въ томъ, гм! Для такаго предпріятія нужны большія деньги…

При этихъ словахъ консулъ насупился. Но Ворзе собралъ всѣ свои силы и выпалилъ, какъ изъ пушки:

— Не можетъ ли фирма К. Ф. Гарманъ дать мнѣ подъ вексель двѣ тысячи талеровъ?

Мартенъ Гарманъ чуть не вскочилъ со стула. — Какъ! и вы тоже хотите занять денегъ, Яковъ Ворзе?

— Да, изволите видѣть, г. кунселъ, теперь всѣ собираютъ деньги для рыбной ловли, такъ и мнѣ очень хотѣлось бы помѣриться съ Сивертомъ Іесперсеномъ и прочими.

— Ну, вотъ! — воскликнулъ консулъ, — нынче все такъ: всѣ хотятъ другъ друга перещеголять и пускаются въ займы и спекуляціи; когда же придетъ день уплаты — тутъ и бѣда.

— Что касается до уплаты, г. кунселъ, то я полагалъ, что фирма К. Ф. Гарманъ должна знать, что Яковъ Ворзе можетъ ручаться не только за двѣ тысячи талеровъ, но и больше.

— Можетъ быть, это и такъ, — съ досадою возразилъ консулъ; — но мы уже всѣмъ надавали впередъ, такъ что едва ли можемъ свести балансъ; въ нынѣшнее тяжелое время мы не можемъ рѣшиться на большія выдачи.

Якову Ворзе понравилась эта невинная комедія, и онъ продолжалъ ее разыгрывать: — Очень жаль, — сказалъ онъ съ недовольнымъ видомъ, — что я долженъ буду обратиться къ другимъ, такъ что, быть можетъ, кто нибудь подумаетъ, что я поссорился съ моимъ патрономъ; а пожалуй, чего добраго, наплетутъ на фирму Гарманъ еще больше вранья, чѣмъ теперь.

— Что вы хотите сказать? что же говорятъ о нашей фирмѣ? рѣзко спросилъ консулъ.

— Да вотъ напримѣръ, вчера въ клубѣ говорили, что кто-то поѣхалъ въ Бергенъ, чтобы достать для кого-то денегъ…

Консулъ Гарманъ отвернулся и сталъ смотрѣть въ окно на желтѣвшую осеннюю листву деревьевъ; онъ еще никогда не представлялъ себѣ опасности такъ ясно, какъ теперь, никогда еще не допускалъ мысли, что фирма Гарманъ виситъ на волоскѣ и что до конкурса одинъ только шагъ.

— Да, да, — проговорилъ онъ сквозь зубы, — напрасно я посылалъ Крузе въ Бергенъ; ни… И онъ вдругъ почувствовалъ, что уже не въ силахъ одинъ поддерживать предпріятіе. Онъ пристально поглядѣлъ на Ворзе и сказалъ: — Фирма К. Ф. Гарманъ находится вовсе не въ такомъ блестящемъ положеніи, какъ ты думаешь, Яковъ!

У него невольно вырвалось это «ты», напомнившее о тѣхъ временахъ, когда Яковъ Ворзе былъ матросомъ, а Мартенъ Гарманъ — ученикомъ въ школѣ.

«Теперь пора», подумалъ Ворзе. Быстро разстегнувъ свою матросскую куртку, онъ вытащилъ изъ боковаго кармана пачку банковыхъ билетовъ и бросилъ ее на столъ, прямо передъ консуломъ: «Пять тысячь талеровъ, г. кунселъ, на первый разъ, а потомъ и десять, и пятнадцать тысячъ, если понадобится — какъ только соберу». Его лицо сіяло, и онъ весело смѣялся.

Но консулъ холодно отодвинулъ пакетъ и спросилъ: — Что это значитъ? Зачѣмъ мнѣ эти деньги?

— Затѣмъ, чтобы взять ихъ и распоряжаться ими, какъ вамъ угодно, г. кунселъ, и на какой угодно срокъ.

— Ахъ, теперь понимаю! Вы разыграли съ нами маленькую комедію; это очень хорошо придумано, г. капитанъ Ворзе, но фирма Гарманъ еще не дошла до того, чтобы занимать деньги у своихъ… у своихъ служащихъ.

Хитрый шкиперъ въ первую минуту не зналъ, что сказать; но потомъ кровь у него закипѣла, и онъ, сердито ударивъ кулакомъ по столу, воскликнулъ: — Да послушай же, милѣйшій Мартенъ Гарманъ, вѣдь у меня отъ этого твоего важничанья душа не на мѣстѣ! Вѣдь если фирма нуждается въ деньгахъ, такъ чего же проще взять ихъ у меня? Вѣдь у меня каждая копѣйка заработана отъ васъ же — отъ тебя и отъ твоего отца!

— Неужели же ты не можешь понять, — воскликнулъ разгорячившійся консулъ, — неужели ты не можешь понять, какой вредъ будетъ нанесенъ нашему кредиту, когда узнаютъ, что мы одолжаемся у своихъ шкиперовъ?

— Ахъ, да отвяжись ты отъ меня со своимъ кредитомъ! Наличныя деньги получше кредита, я думаю. Вѣдь мои деньги, чортъ побери, все равно, что и твои, и если ты ихъ не возьмешь, такъ значитъ, ты вовсе не такой человѣкъ, за какого я тебя считалъ.

Яковъ Ворзе совсѣмъ вышелъ изъ себя. Они говорили другъ другу «ты», не замѣчая этого.

— Ну, ну, Яковъ, не будемъ ссориться, сказалъ Ворзе, поправляя галстукъ и смотря то на деньги, то въ окно.

Наступило продолжительное молчаніе. Ворзе всталъ и, прислонившись спиной къ столу, началъ смотрѣть на висѣвшую на стѣнѣ карту. Въ комнатѣ ясно раздавалось медленное постукиванье старыхъ стѣнныхъ часовъ. Наконецъ консулъ всталъ и подошелъ къ своему собесѣднику:

— Слушай. Яковъ Ворзе, я возьму твои деньги, если ты войдешь со мной въ компанію.

— Что такое? Что ты говоришь? въ компанію? Да въ своемъ ли ты умѣ, господинъ консулъ?

— Выслушайте меня спокойно. Вы вложите свой капиталъ, то есть такую часть его, какую вамъ будетъ угодно, въ наше предпріятіе, и взамѣнъ этого сдѣлаетесь компаньономъ фирмы «Гарманъ и Ворзе» въ той долѣ, какую мы опредѣлимъ впослѣдствіи.

— Нѣтъ, нѣтъ, г. кунселъ, этого не надо. Мѣнять фирму нѣтъ, это не годится, да и вы сами не захотите этого.

— Напротивъ; я думаю, что это — единственный выходъ. Сядемте и станемъ говорить хладнокровно. Мысль о займѣ у васъ была бы для меня совсѣмъ невыносима; но ни для моего личнаго достоинства, ни для нашихъ дѣловыхъ связей нѣтъ ничего предосудительнаго въ томъ, что мы въ такое горячее для дѣла и въ такое… въ такое… какъ бы сказать?.. тяжелое время оффиціально принимаемъ въ свою фирму человѣка, который много лѣтъ работалъ вмѣстѣ съ нами и соединяемъ его имя съ нашимъ, называя нашу общую фирму «Гарманъ и Ворзе».

— Да, но… но… все это, можетъ быть, и такъ, но имя — имя вашего отца…

— Мой отецъ этого, можетъ быть, и не сдѣлалъ бы; но я хочу это сдѣлать. Въ этой сдѣлкѣ… гм! спасеніе нашего торговаго дома; я совершаю ее открыто, оффиціально и прошу васъ принять мое предложеніе.

— Но, милѣйшій г. кунселъ… снова началъ Ворзе. Онъ никакъ не могъ освоиться съ мыслью, что будетъ компаньономъ Мартена В. Гармана, самого консула! Но консулъ твердо стоялъ на своемъ, и шкиперу осталось только дать свое согласіе.

Они долго сидѣли, бесѣдуя объ устройствѣ общихъ дѣлъ. Консулъ прямо высказалъ, что онъ не ожидалъ встрѣтить со стороны Ворзе такую заботливость о дѣлахъ фирмы; Ворзе со смѣхомъ отвѣчалъ, что и онъ также никогда не думалъ, что дѣло приметъ такой оборотъ.

На обратномъ пути въ городъ шкиперу показалось, что теперь онъ уже совсѣмъ не тотъ Яковъ Ворзе, какимъ былъ прежде, а совсѣмъ другой. Онъ только и думалъ, что о своемъ новомъ достоинствѣ, тихонько повторяя слова «Гарманъ и Ворзе» и представляя себѣ, какое впечатлѣніе произведетъ это событіе на шкипера Рандульфа.

Консулъ Гарманъ не скрывалъ перемѣны въ своей фирмѣ, и на другой же день извѣстіе объ этомъ появилось въ обѣихъ маленькихъ городскихъ газетахъ. Можно себѣ представить. какія торжественныя попойки начались по этому поводу въ клубѣ. Всѣ обращались къ Ворзе съ застольными привѣтствіями, а потомъ, спустя нѣкоторое время, стали безпощадно смѣяться надъ нимъ. Недоброжелатели иногда бываютъ остроумны, и радость шкипера по поводу своего неожиданнаго возвышенія была нѣсколько отравлена.

А Рандульфъ? противный Рандульфъ? Только что онъ сообщилъ о своемъ отъѣздѣ изъ Риги, какъ пришло извѣстіе, что онъ столкнулся съ какимъ-то ростокскимъ судномъ и долженъ былъ вернуться въ Больдераа, чтобы исправить поврежденія. Не доставало еще, чтобы онъ тамъ замерзъ!

Ромарино, получивъ увѣдомленіе о великомъ событіи, въ первый разъ написалъ отцу привѣтливое письмо. Но шкиперу это письмо очень не понравилось, такъ какъ сынъ выражалъ свои чувства въ слѣдующей формѣ: «Надо сознаться, что ты въ этомъ дѣлѣ маневрировалъ очень хорошо и тонко, хоть бы и не такому неотесанному моряку».

Г-жа Торвестадъ удвоила свою любезность въ отношеніяхъ къ Ворзе, и въ дождливую и бурную осень шкиперу было очень пріятно пить чай въ обществѣ этой дамы и ея дочерей, когда у нихъ не бывало собранія. Въ клубѣ говорилось по этому поводу много глупыхъ остротъ.

V.

Позднею осенью, когда солнце скрывалось на западѣ за желтыми облаками, предвѣщавшими бурю и дождь, маленькій городокъ погружался въ непроглядную тьму, противъ которой не принималось никакихъ мѣръ, кромѣ небольшаго фонаря, вывѣшеннаго на стѣнѣ у входа въ ратушу. Въ узкихъ, кривыхъ улицахъ и внизу, у пристани, было темно, хоть глазъ выколи, и человѣкъ незнакомый съ мѣстностью или немного выпившій легко могъ упасть прямо въ воду. Въ маленькихъ лавкахъ горѣли лампы съ ворванью или сальныя свѣчи; въ большихъ магазинахъ въ послѣднее время завелись масляныя лампы, отъ которыхъ у стариковъ болѣли глаза. Благодаря этому освѣщенію, лужи, на улицахъ блестѣли матовымъ свѣтомъ, такъ что люди, хорошо знакомые съ улицей, могли пробираться по камешкамъ, почти не замачивая ногъ; но большею частью пѣшеходы надѣвали высокіе сапоги, и неустрашимо пускались напрямикъ, громко шлепая но грязи. Тамъ и сямъ виднѣлись блудящіе огоньки фонарей, то опускаемыхъ къ самой мостовой, когда нужно было отыскать путь черезъ наиболѣе опасныя мѣста, то освѣщавшихъ лицо прохожаго или стѣну низкаго деревяннаго дома. Это были дамы, отправлявшіяся въ гости съ корзинками, изъ которыхъ торчали вязальныя спицы, или служанка, осторожно свѣтившая маленькимъ дѣвочкамъ, провожая ихъ на танцовальный урокъ. Послѣ семи часовъ въ большей части лавокъ тушили огонь, и на улицахъ водворялась тишина; лишь изрѣдка, кое-гдѣ, на лужи падала полоса свѣта, вырывавшаяся изъ отворенной двери кабака, откуда доносился шумный говоръ матросовъ и рабочихъ.

Въ это время изъ ратуши расходились по городу ночные сторожа. Это были по большей части старые матросы и корабельные плотники, люди, давно потерявшіе способность работать, сгорбившіеся, плохо слышавшіе, съ грубымъ, хриплымъ голосомъ. Они медленно расхаживали по улицамъ, въ длинныхъ и толстыхъ фризовыхъ кафтанахъ, держа въ лѣвой рукѣ фонарь, а въ правой — тяжелую палку съ длиннымъ желѣзнымъ оконечникомъ, которою они стучали по мостовой, такъ что ихъ было слышно издалека. На углахъ улицъ они останавливались и выкрикивали часы и направленіе вѣтра, каждый по своему, такъ что только жители этого околодка могли знать, въ чемъ дѣло, посторонній же человѣкъ ничего не понялъ бы. Въ одиннадцатомъ часу бывшіе въ гостяхъ расходились по домамъ, и въ это время на улицахъ опять мелькали фонари; при встрѣчѣ съ сторожами, прохожіе говорили имъ «добрый вечеръ», молодежь насмѣшливо спрашивала, который часъ, а старшіе серьезно освѣдомлялись, какой вѣтеръ. Послѣ этого городъ снова погружался въ полную тьму и какъ будто вымиралъ. Сторожа забивались въ свои уютные углы, откуда выходили только въ случаѣ крайней необходимости, когда нужно было что нибудь прокричать, или когда на улицѣ раздавалось тяжелое шлепанье старыхъ, одеревянѣлыхъ смазныхъ сапогъ.

Это былъ пожарный рундъ, отрядъ сторожей самыхъ старыхъ и совершенно глухихъ. Ихъ было четверо или пятеро, и они ходили всѣ вмѣстѣ, высоко поднявъ воротники своихъ кафтановъ и надвинувъ на уши мѣховыя шапки, такъ что едва ли были въ состояніи замѣтить пожаръ, развѣ загорѣлось бы у нихъ подъ носомъ. Но не смотря на это, городъ спалъ спокойно, совсѣмъ спокойно. И когда кто нибудь просыпался и начиналъ думать о хлѣбѣ, лежавшемъ у него въ амбарѣ, или когда кому нибудь представлялся рядъ картинъ, какія обыкновенно являются въ ночной темнотѣ — какъ гдѣ нибудь тлѣетъ искра, мало помалу разростаясь, какъ загорается стѣна, а за нею и весь домъ, и хлѣбъ, соль, бочки, лавки, склады товаровъ — все дѣлается жертвою пламени — въ это время на улицѣ раздавались тяжелое шлепанье старыхъ смазныхъ сапогъ и стукъ палокъ по мостовой, то приближаясь, то удаляясь… Ахъ, это пожарный рундъ! Слава Богу, значитъ все въ порядкѣ, и можно опять спокойно заснуть. А когда ребенокъ просыпался отъ тяжелаго сна и напряженно прислушивался къ темнотѣ, встревоженный страшными видѣніями воровъ и трубочистовъ, которые влѣзли въ кухонное окно и хотѣли зарѣзать отца и мать длинными ножами, тогда съ улицы раздавалось: «Слушай! Било два часа; вѣтеръ стихъ!» Ахъ, это ночной сторожъ! Слава Богу! Значитъ, никакой воръ или трубочистъ уже не посмѣетъ влѣзть въ окно, всѣ злые люди должны сидѣть дома, а не то придетъ сторожъ и отведетъ ихъ въ ратушу. Да злыхъ людей и нѣтъ на самомъ дѣлѣ, а есть только добрые, милые люди и ночные сторожа. И ребенокъ засыпалъ снова, вполнѣ спокойный и благодарный, и уже не видѣлъ дурныхъ сновъ.

Но когда раздавались возвѣщавшіе о пожарѣ три страшные выстрѣла, отъ которыхъ дрожали и даже лопались стекла, тогда всѣми овладѣвалъ паническій ужасъ. Пасмурный туманъ темныхъ улицъ озарялся краснымъ блескомъ, точно отъ цѣлаго огненнаго моря, хотя бы загорѣлась только сажа въ трубѣ; долговязый барабанщикъ Юргенъ, какъ бѣшеный, колотилъ въ барабанъ толстыми концами палокъ, и всевозможные голоса, отъ глубочайшаго баса до высочайшаго дисканта, выкрикывали на улицахъ: «пожаръ! пожаръ! пожаръ!» У пожарнаго депо сбѣгались люди съ фонарями и начинали розыскивать ключи. Гдѣ же ключи? Преспокойно висятъ надъ постелью брандмейстера. Скорѣе, къ брандмейстеру! Въ темнотѣ кто нибудь наскакивалъ прямо на него, такъ что тотъ ронялъ связку ключей куда нибудь въ лужу. Пока ихъ тамъ розыскивали, торопливо свѣтя фонарями, нѣсколько матросовъ выламывали двери депо и съ глухимъ стукомъ выкатывали оттуда помпы. Старухи въ ночныхъ кофтахъ выбѣгали на улицу съ рукомойниками или утюгами, а въ домахъ всѣ собирались въ родительскую спальню. Малыя дѣти сидѣли въ постели и плакали; взрослыя дочери, полуодѣтыя, съ распущенными волосами, блѣдныя и дрожащія отъ страха, должны были ихъ утѣшать. Мать въ это время варила кофе — горячій кофе годится во всякое время и во всѣхъ случаяхъ жизни; а отецъ уходилъ изъ дому и возвращался съ извѣстіями о пожарѣ.

Мальчики тотчасъ же одѣвались и исчезали. Для нихъ пожаръ былъ праздникомъ, хотя и страшнымъ. Красное зарево, сіявшее среди темной ночи, пламя, по временамъ взвивавшееся къ небу изъ-за клубовъ густого дыма, люди, бѣгавшіе вокругъ и громко кричавшіе — все это было для нихъ интереснѣе цѣлаго десятка романовъ; спѣша увидать что нибудь необыкновенное, отличиться какимъ нибудь неслыханно храбрымъ подвигомъ, они врывались въ дома, гдѣ не было ни пожара, ни опасности, и изо всѣхъ силъ хватались за самые неподвижные и тяжелые предметы, желая ихъ спасать. Брандмейстеръ стоялъ у помпъ и распоряжался: двѣ шеренги взрослыхъ людей и подростковъ передавали полныя ведра воды и брали назадъ пустыя; на берегу моря, или внизу у колодца, молодые матросы поочередно таскали ведрами воду, пока не доходили до полнаго утомленія. Офицеры городскаго гарнизона, въ синихъ мундирахъ съ бѣлыми шнурами, бѣгали то туда, то сюда, всюду мѣшая себѣ и другимъ своими длинными саблями. Въ самомъ огнѣ опять работали матросы; они вбѣгали въ дома и спасали все, что было можно, пока не обрушится крыша, или отстаивали сосѣднія постройки, покрывая ихъ мокрыми парусами или ломали конюшни и заборы.

Томасъ Рандульфъ и Яковъ Ворзе съ юныхъ лѣтъ были извѣстны за самыхъ дѣятельныхъ помощниковъ при тушеніи пожаровъ. Они всегда первыми являлись на мѣсто, выносили старыхъ и больныхъ людей изъ пылающихъ домовъ и вообще работали въ самыхъ близкихъ къ огню и самыхъ опасныхъ мѣстахъ. Въ сущности, они-то и распоряжались всѣмъ, не смотря на брандмейстера, красовавшагося въ треугольной шляпѣ съ желтыми и красными перьями.

Если въ городѣ вспыхивалъ пожаръ, въ особенно сильномъ переполохѣ всегда бывали купцы, потому что они очень рѣдко страховали свое имущество. Многіе изъ гаугіанцевъ даже видѣли въ этомъ грѣховное недовѣріе къ Провидѣнію, и нѣкоторые изъ нихъ говорили, что застраховались «у Бога». Когда же вѣтеръ начиналъ бушевать на улицахъ, и маленькіе деревянные дома одинъ за другимъ становились жертвами пламени, тогда самые благоразумные и благочестивые люди теряли голову и начинали бѣгать вокругъ амбаровъ и бросать въ море мѣшки съ мукой и хлѣбомъ, безполезно тратя силы въ потѣ лица и забывая спасать деньги въ конторѣ. Среди пламени и дыма, среди шума и криковъ слышались удары большаго церковнаго колокола, два или три медленныхъ удара. Затѣмъ длинная пауза, затѣмъ опять отдѣльные удары съ длинными промежутками. Этотъ звонъ былъ такъ заунывенъ и печаленъ! Это не былъ звонъ маячнаго колокола, взывавшаго о помощи во время бури; это была церковная молитва объ укрощеніи небеснаго гнѣва, отчаянное воззваніе къ Богу, чтобы Онъ потушилъ губительное пламя пожара.

Но было еще и другаго рода событіе, которое также могло взволновать весь городъ въ темную зимнюю ночь. Это бывало около Рождества или новаго года, когда при сѣверозападномъ вѣтрѣ ясное звѣздное небо заволакивалось тучами, и поднималась снѣжная мятель, то прекращавшаяся, то снова наступавшая. Въ это время у входа въ гавань вдругъ являлась лодка, за ней другая, третья, потомъ какое нибудь болѣе крупное судно и опять одна-двѣ лодки. Онѣ расходились по гавани въ разныя стороны, стараясь отыскать въ темнотѣ причальныя кольца у амбаровъ или у пристани. На берегъ выскакивалъ человѣкъ и изо всѣхъ силъ пускался бѣжать въ городъ; огромные смазные сапоги оставляли слоновый слѣдъ на тонкомъ слоѣ лежавшаго на мостовой снѣга. Сторожъ поднималъ свой фонарь, чтобы посмотрѣть на прохожаго, сапоги и платье котораго сверкали безчисленнымъ множествомъ бѣлыхъ, точно серебряныхъ, звѣздочекъ. Сторожъ улыбался; онъ зналъ, что это значитъ, и дойдя до дома шкипера Ворзе, на углу площади, выкрикивалъ: «Сѣверозападный вѣтеръ; сельди пришли!»

Къ пристани подходило все больше и больше лодокъ и мелкихъ судовъ; тамъ и сямъ слышался стукъ брошеннаго якоря. Въ амбары начинали сильно стучаться, и тамъ тотчасъ же начинали мелькать огоньки. Двери внизу отворялись, и яркія полосы свѣта падали на лодки, освѣщая людей и серебристую массу большихъ, толстыхъ раннихъ сельдей. Въ городѣ стучались къ купцамъ; весь домъ дрожалъ отъ ударовъ камнемъ, которымъ немилосердно колотилъ въ стѣну человѣкъ въ огромныхъ сапогахъ; ему нечего было опасаться, что его выбранятъ, онъ зналъ, что встрѣтитъ самый лучшій пріемъ. Всѣ просыпались и въ первую минуту думали, что въ домѣ пожаръ. Но отецъ открывалъ окно.

— Иваръ Эстебо вамъ кланяется, купилъ для васъ четыреста тоннъ.

— Почемъ?

— 3 марки 18 шиллинговъ. Мы стоимъ у передняго амбара съ восемьюдесятью тоннами, остальныя — за нами.

— А какой вѣтеръ?

— Сѣверозападный, съ мятелью.

— Бѣги живѣе къ старику Гансу, скажи, чтобы собралъ женщинъ; онъ ужъ знаетъ, что и какъ.

Окно закрывалось, человѣкъ въ огромныхъ сапогахъ бѣжалъ дальше, натыкаясь въ темнотѣ на другихъ такихъ же людей, которые тоже спѣшили. А купецъ торопливо одѣвался въ рабочее платье, висѣвшее на опредѣленномъ мѣстѣ. Жена заботливо упрашивала его надѣть двѣ толстыя шерстяныя куртки, что онъ и исполнялъ, хорошо зная, что значитъ провести ночь въ амбарѣ при сѣверозападномъ вѣтрѣ съ мятелью.

Всякій разъ, когда небо заволакивалось тучами, вѣтеръ крѣпчалъ и въ воздухѣ крутились снѣжные хлопья; въ остальное время дулъ только свѣжій вѣтерокъ, подгонявшій къ пристани все новыя и новыя суда, такъ что скоро вся гавань наполнялась крикомъ, шумомъ, ударами канатовъ по водѣ и бряканьемъ гладкихъ якорныхъ цѣпей. Во всѣхъ амбарахъ былъ свѣтъ, до самаго четвертаго этажа; туда сбѣгался рабочій людъ — мужчины, женщины, молодыя дѣвушки; соляные сараи стояли настежь, бочары катили туда бочки; люди, бывшіе въ лодкахъ, нетерпѣливо кричали по направленію къ амбарамъ, что не хотятъ дольше ждать, и бросали туда первыя четыре сельди.

Радостная вѣсть успѣла уже облетѣть весь городъ, до самаго отдаленнаго уголка; во всѣхъ окнахъ мелькали огоньки, вездѣ варили кофе, всѣ были на ногахъ и всѣ радовались приходу селедочной флотиліи, отъ которой всякій чего нибудь ожидалъ. Женщины и дѣвушки, собираясь потрошить сельдей, одѣвались въ подходящія для этого занятія платья, шутя и пересмѣиваясь между собою, хотя отъ стужи у нихъ зубъ на зубъ не попадалъ. Онѣ особенно старались закрывать голову платками, такъ какъ селедочный сокъ, попадая на волосы, производитъ раны на головѣ. Потомъ онѣ бѣгомъ пускались въ амбары, гдѣ надо было работать, и въ одну минуту устанавливались на своихъ мѣстахъ, посреди огромныхъ кучъ рыбы, бочекъ и соляныхъ чановъ, освѣщенныхъ сальными свѣчками, которыя были прикрѣплены къ кольямъ, воткнутымъ въ груды рыбы. Тотчасъ же вынимались небольшіе блестящіе ножи, и рыба за рыбой распластывалась съ быстротою молніи. На улицахъ весь снѣгъ былъ покрытъ слоновыми слѣдами, которыхъ мятель не успѣвала запорошить.

Только въ верхней части города, въ болѣе широкихъ улицахъ и близь школы оставалось еще достаточно нетронутаго снѣга, такъ что школьники, съ наступленіемъ утра, могли затѣять игру въ снѣжки. Блѣдные, болѣзненные ученики старшихъ классовъ тащили въ школу мертвый багажъ греческихъ и латинскихъ книгъ, углубясь мыслями въ давно исчезнувшія историческія эпохи и наполнивъ одну половину мозга грамматическими правилами, а другую — исключеніями. По дорогѣ съ ними встрѣчались дѣвушки, которыя, кончивъ свою работу въ сельдяныхъ амбарахъ, шли теперь домой и весело посмѣивались, снявши платки и громко болтая между собою; онѣ шли обыкновенно по серединѣ улицы, съ лицами, разгорѣвшимися отъ работы, съ множествомъ сверкающей мелкой чешуи на платьяхъ. Многія изъ нихъ были ровесницами ученыхъ юношей, иныя еще моложе, но онѣ чувствовали въ себѣ гораздо больше достоинства и громко смѣялись надъ полу-удивленными, полу-презрительными взглядами, обращенными въ ихъ сторону.

Иные классики чувствовали себя обиженными и старались утѣшиться какою-нибудь классически остроумною фразою, въ родѣ «plebs plebis» или «semper varium et mutabile». Они знали, что въ эту ночь вернулись рыбаки, они видѣли, что гавань кишитъ лодками и что весь городъ занятъ спѣшной работой. Но что за дѣло было имъ до этого? развѣ могли они помышлять о какихъ-то денежныхъ барышахъ? Міръ ихъ идей былъ выше грубой массы; они восходили на Парнассъ и глубоко презирали низкую чернь, которая работала всю жизнь, склонившись къ землѣ, какъ животное, не имѣя въ душѣ ни одной божественной искры отъ священнаго алтаря науки. Это глубокое презрѣніе къ рабочему народу они сохраняли до тѣхъ поръ, пока не спускались съ Парнасса и не обращались въ чиновниковъ. Тогда они выучивались говорить прекрасныя рѣчи о процвѣтаніи различныхъ отраслей промышлености, но настоящаго пониманія дѣла у нихъ никогда не бывало.

Изъ всѣхъ чиновныхъ особъ одни только пасторы радовались удачному исходу рыбной ловли, потому что въ такихъ случаяхъ добровольныя приношенія прихожанъ всегда становились обильнѣе.

Когда уловъ бывалъ хорошъ и рабочимъ доставалась куча денегъ, такъ что каждый изъ нихъ могъ справить себѣ все необходимое и еще кое-что отложить, тогда юристы обыкновенно начинали громко жаловаться на плохія времена. Когда же народъ терпѣлъ нужду, когда уловъ не удавался, когда источники доходовъ закрывались и начинались банкротства, займы за высокіе проценты, аукціоны и т. д., тогда юристы весело потирали себѣ руки. Но исключая чиновниковъ и еще нѣсколькихъ семействъ, жившихъ на пенсію или на проценты съ капитала, весь городъ, въ случаѣ удачнаго улова, принималъ радостный, праздничный видъ. Въ селедкѣ всѣ были заинтересованы, богатый уловъ для всѣхъ былъ исполненіемъ надежды или избавленіемъ отъ непріятностей. Въ особенномъ, лихорадочно-возбужденномъ состояніи находились люди, жившіе этимъ промысломъ, а имъ занимался почти весь городъ, отъ рыбаковъ до хозяевъ и спекулянтовъ; всѣ они бѣгали, какъ угорѣлые, пока не кончали всей работы.

Рыболовныя суда поручались не только шкиперамъ, но и молодымъ штурманамъ, которые пускались въ самыя рискованныя поѣздки, только бы прежде другихъ попасть на мѣсто ловли и захватить полный уловъ. Они старались перехитрить другъ друга ложными слухами, которые часто вели къ спорамъ, а споры — къ дракѣ; но за то въ свободное время и при случаѣ устраивались и хорошія попойки. Въ клубѣ господствовало необыкновенное оживленіе; всѣ комнаты были полны гостей, такъ что многимъ приходилось помѣститься даже на бильярдѣ, на которомъ въ обыкновенное время никто не садился. Всякій новый гость долженъ былъ разсказывать, какъ идутъ дѣла съ селедкой, какія стоятъ цѣны, много ли рыбы показалось у береговъ и вообще, что новаго тамъ, на сѣверѣ. Это былъ единственный путь, какимъ приходили сюда вѣсти съ той стороны, и на основаніи этихъ вѣстей принимались соотвѣтствующія мѣры. Иногда извѣстія оказывались вѣрными, и тогда получался большой барышъ; иногда же приходилось и разочаровываться и понапрасну тратить деньги на дорого стоящія приготовленія къ ловлѣ. Если кому нибудь особенно посчастливилось, то онъ на радостяхъ предлагалъ честной компаніи угощеніе. На столѣ являлся горячій пуншъ и начиналась веселая попойка съ пѣснями въ честь старой Норвегіи, мореходства и конституціи.

Находились однако въ городѣ и такіе люди, которые никогда не принимали участія въ этихъ попойкахъ и никогда не показывались въ клубѣ, хотя были больше всѣхъ заинтересованы рыбной ловлей и основывали на ней все свое благосостояніе. Это были гаугіанцы или, какъ ихъ прозвали въ насмѣшку, «святые». Кромѣ Сиверта Іесперсена и братьевъ Эгеландъ, которые вели значительную торговлю сельдями, многіе другіе гаугіанцы также исключительно занимались этимъ дѣломъ. Это были по большей части люди, въ ранней молодости пріѣхавшіе въ городъ изъ деревень, поступившіе въ услуженіе къ старшимъ и здѣсь научившіеся бережливости, аккуратности и неутомимому трудолюбію. Начиная впослѣдствіи свое самостоятельное дѣло, они умѣли быстро придавать ему прочность. Они тоже ѣздили на рыбную ловлю, но никогда не принимали участія въ тѣхъ грубыхъ выходкахъ, какія при этомъ случались, и не обращали вниманія на сыпавшіяся на нихъ насмѣшки. Мало по малу рыбаки начали соображать, что со «святыми» надо серьезно считаться. Не смотря на свою кротость и благочестивое смиренномудріе, эти люди заявляли себя очень способными и смѣлыми работниками и этимъ заставляли своихъ противниковъ уважать себя. Сивертъ Іесперсенъ своимъ трудомъ нажилъ себѣ очень порядочное состояніе. Теперь онъ уже не принималъ участія въ экспедиціяхъ: ему шелъ уже шестой десятокъ; тяжкій трудъ и ревматизмъ, этотъ почти неизбѣжный спутникъ людей, съ молодости занимавшихся рыболовствомъ въ холодное время года, сломили его силы; но съ наступленіемъ селедочнаго сезона онъ все-таки надѣвалъ допотопный фризовый кафтанъ и мѣховой картузъ и торопливо шелъ въ амбаръ, гдѣ проводилъ время въ самомъ веселомъ настроеніи духа. Когда весь амбаръ, снизу до верху, наполнялся людьми, рыбой, бочками и солью, когда со всѣхъ сторонъ слышался шумъ, крикъ, стукъ молотковъ, когда веревки поднимались и спускались по блокамъ, а полъ и ступеньки лѣстницъ становились мокрыми и скользкими отъ крови и желчи, брызгавшихъ отовсюду, когда вездѣ были видны сѣды усиленной работы и вездѣ пахло, какъ во чревѣ кита, Сивертъ Іесперсенъ ходилъ вверхъ и внизъ по лѣстницамъ и кругомъ всего амбара, со свѣчкой въ рукѣ, и напѣвалъ вполголоса свой любимый гимнъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — вдругъ восклицалъ онъ; — внизу, гдѣ работаютъ дѣвушки, что то случилось: онѣ или побранились, или ужь очень развеселились: двѣ полныхъ кадки опрокинулись и ихъ содержимое пролилось на полъ и въ соляные чаны. — Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! повторялъ Сивертъ Іесперсенъ, подходя ближе къ мѣсту происшествія, и его голосъ снова звучалъ кротко и мягко: «Съ дарами божіими надлежитъ обращаться осторожно, не опрокидывать и не портить ихъ. Не правда ли, милыя дѣти?»

Съ неизмѣнной улыбкой смотрѣлъ онъ своими проницательными свѣтло голубыми глазами то на одну, то на другую изъ дѣвушекъ, которыя молча спѣшили все привести въ порядокъ. «Милыя дѣти» въ устахъ Сиверта Іесперсена дѣйствовало сильнѣе самой жестокой брани.

Гаугіанцы вели свои дѣла безъ всякаго шума, повидимому очень благоразумно и осторожно; но не смотря на то, ихъ предпріятія вообще были далеки отъ солидности. Если бы уловъ сельдей оказался неудачнымъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ сряду, или если бы пожаръ истребилъ незастрахованное имущество, то многіе, повидимому зажиточные люди потерпѣли бы очень сильный урокъ, а пожалуй, были бы и совсѣмъ разорены. Они сами сознавали это и начинали сильно тревожиться, когда рыболовная флотилія запаздывала своимъ приходомъ въ гавань, или когда амбары были полны нераспроданнаго товара, и все зависѣло отъ повышенія или пониженія цѣнъ въ Россіи и Пруссіи. У нихъ дрожали руки, когда получалась почта, (а это бывало разъ въ недѣлю), и они не могли спокойно спать; въ это то время они съ особеннымъ усердіемъ пѣли религіозные гимны и всякій день сходились на собранія для чтенія и молитвы. Получая изъ году въ годъ большіе барыши, они всегда ставили на карту все свое состояніе, и не смотря на свой скромный образъ жизни, были на самомъ дѣлѣ очень смѣлыми, даже отчаянными спекулянтами. Гансъ Нильсенъ Феннефосъ былъ этимъ очень недоволенъ. Правила гаугіанскаго ученія вовсе не запрещали братьямъ заниматься торговыми операціями; но проповѣдникъ не могъ одобрять ту погоню за легкой наживой, въ какую пустились его единовѣрцы, и ту роскошь, какая начинала уже вытѣснять старинную простоту и умѣренность гаугіанскаго общества. Для этихъ людей, жившихъ до послѣдняго времени крайне скромно, имѣть за обѣдомъ жаркое и пироги казалось чѣмъ-то совсѣмъ необыкновеннымъ, и они, какъ дѣти, радовались возможности нанять кухарку, какъ это водилось у городской аристократіи. Феннефосъ упрекалъ ихъ за это, но они выслушивали его съ спокойной улыбкой и не измѣняли своимъ новымъ привычкамъ.

Мало по малу эти, незамѣтно разбогатѣвшіе люди сумѣли пріобрѣсти вліяніе и на общественныя городскія дѣла. Горожанамъ скоро пришлось считаться съ ними и прекратить насмѣшки надъ ханжествомъ и напыщенною рѣчью этихъ «святыхъ». По мѣрѣ того, какъ гаугіанцы пріобрѣтали вліяніе въ обществѣ, все городское населеніе, начинало мало по малу проникаться поверхностною религіозностью и оффиціальною святостью, которая вскорѣ достигла значительнаго процвѣтанія.

Таковъ былъ, около 1840 года, этотъ старый городъ, въ которомъ уже началось броженіе новыхъ элементовъ жизни — городъ тѣсный, угловатый, мрачный и піетистическій, но весело смотрѣвшійся въ синее море съ гордыми кораблями и бравыми моряками. Его надо было видѣть въ лѣтній день при солнечномъ сіяніи и сѣверномъ вѣтрѣ, когда чайки носились надъ бухтой и надъ бѣлыми амбарами въ гавани, когда на судахъ шла выгрузка соли и вѣтеръ доносилъ въ городъ звуки веселой пѣсни, когда соль съ мелодичнымъ шуршаньемъ пересыпалась черезъ бортъ въ барки, и вездѣ въ городѣ чувствовался свѣжій запахъ Сѣвернаго моря. Люди, которымъ приходилось долго пробыть на чужой сторонѣ и объѣхать чуть не цѣлый свѣтъ, говорили, что нигдѣ нѣтъ такаго воздуха, какъ въ этомъ городѣ, и всѣ они тосковали по родинѣ и спѣшили скорѣе вернуться сюда.

VI.

Сара и Генріетта сидѣли въ ткацкой, усердно работая, и шопотомъ разговаривали между собою. Г-жа Торвестадъ писала письмо въ сосѣдней комнатѣ; дверь быта отворена, но г-жа Торвестадъ была немного крѣпка на ухо и не могла слышать тихаго говора дочерей.

— Представь себѣ только, какъ могли они дойти до этого! Представь себѣ, они украли кусокъ каната…

— Кто?

— Лаврицъ и другіе.

— Украли?

— Ахъ, ты ужъ начнешь! — съ досадой вскричала Генріетта; — развѣ Лаврицъ украдетъ? Нѣтъ, они только взяли, понимаешь, взяли старый конецъ каната, не стоящій и шести грошей, который лежалъ за дверью лавки Ворзе. Ну, на что годился этотъ канатъ богатому шкиперу?

— Но послушай, Генріетта, развѣ ты не знаешь, что дѣло вовсе не въ томъ, много или мало взято, а въ томъ, что всякій, кто крадетъ…

— Воръ, — ну да, я знаю этотъ текстъ, — быстро перебила ее Генріетта; — но ты только послушай, что они съ этимъ канатомъ сдѣлали! Лаврицъ разсказывалъ мнѣ это вчера вечеромъ, въ кухнѣ, когда я разливала чай…

— Когда здѣсь было собраніе? съ упрекомъ спросила Сара.

Генріетта кивнула головой. — Не говори только мамѣ! О, онъ такой мастеръ на продѣлки, этотъ Лаврицъ, мнѣ всегда ужасно смѣшно, когда онъ что нибудь выкинетъ. Представь себѣ: когда стемнѣло, они протянули этотъ канатъ черезъ улицу и вдвоемъ взялись за концы; и когда шелъ кто нибудь, на кого они злились, они быстро натягивали канатъ, такъ что прохожій падалъ. Въ это время шелъ военный коммисаръ, знаешь, этотъ краснорожій старичина; онъ запнулся, упалъ и сломалъ себѣ руку.

— Да въ своемъ ли ты умѣ, Генріетта? Неужели ты находишь, что это хорошо?

— Да разумѣется, хорошо! Развѣ ты не знаешь, какой этотъ коммисаръ противный? вся наша молодежь его терпѣть не можетъ, и я тоже. Когда онъ на службѣ, онъ кричитъ и ругается на пропалую, и наконецъ, когда ужъ совсѣмъ взбѣсится, начинаетъ драться нагайкой. О, нѣтъ, ему досталось по дѣломъ! Жаль, что онъ обѣихъ рукъ не сломалъ, противный!

Сара въ ужасѣ слушала рѣчи сестры. Въ это время мать пошевелилась, какъ бы желая встать, и сестры перестали шептаться. Сара думала, что ей дѣлать съ Генріеттой, и не слѣдуетъ ли разсказать все матери. Но г-жа Торвестадъ видимо только баловала молодую дочку. Она обыкновенно говорила: «За Генріетту я не боюсь, ее легко склонить и въ свое время привести на путь благодати. Другое дѣло — ты, Сара! У тебя упорный характеръ, и тебя нужно было съ малыхъ лѣтъ держать въ страхѣ божіемъ. И слава Богу, ни твой покойный отецъ, ни я не жалѣли розогъ, и Богъ благословилъ наши труды, и сдѣлалъ тебя такою, какая ты есть».

Она говорила это съ особенной нѣжностью. Вообще же отношенія между матерью и дочерью были нѣсколько натянуты; онѣ говорили между собою о разныхъ, духовныхъ и свѣтскихъ вещахъ, но полной искренности между ними не было. Сара была воспитана въ строжайшихъ правилахъ почтенія къ родителямъ и относилась къ матери со страхомъ и уваженіемъ. Она скорѣе дала бы отрубить себѣ руку, чѣмъ сдѣлала бы что нибудь противъ воли матери; но обнять ее она не смѣла, какъ ни сильно иногда ей хотѣлось этого. Когда Генріетта обнимала и цѣловала старшую сестру, Сара чувствовала чудное наслажденіе, но тотчасъ же освобождалась изъ объятій, вспомнивъ, что матери это не особенно нравится.

Сестры работали нѣсколько времени молча. Потомъ Генріетта опять зашептала:

— Въ прошлую субботу онъ былъ немножко навеселѣ.

— Кто?

— Лаврицъ.

— Фи! ты почемъ знаешь?

— Онъ мнѣ самъ сказывалъ.

— Развѣ ему не стыдно?

— Ахъ, да вѣдь это совсѣмъ не такъ дурно; вѣдь онъ вовсе не былъ пьянъ, ты этого и не думай, а былъ такъ только, какъ у нихъ говорится, немного подъ-шефе.

Генріетта видимо гордилась Лаврицемъ; но прежде чѣмъ Сара собралась ей что нибудь отвѣтить, раздался голосъ матери:

— Сара, поди сюда, помоги мнѣ. Гдѣ этотъ текстъ, гдѣ Господь говоритъ о вертоградѣ?

— Евангеліе отъ Іоанна, глава пятнадцатая.

— Прочти мнѣ это.

Сара стала читать, а мать пристально наблюдала за нею, дѣлая видъ, что внимательно слушаетъ.

Г-жа Торвестадъ часто писала письма; эти письма, благодаря ихъ ясности и умиленному тону, очень высоко цѣнились ея друзьями, читались въ собраніяхъ и заботливо хранились; ихъ давали читать людямъ огорченнымъ и нуждавшимся въ утѣшеніи.

Когда Сара читала 12-й стихъ: «другъ друга любите, какъ самихъ себя», мать прервала ее и сказала: — Да, именно этотъ стихъ и былъ мнѣ нуженъ.

Она снова принялась за письмо, громко перечитывая написанное; Сара тотчасъ же поняла, что это относится къ ней:

«Первый плодъ, ожидаемый отъ лозы истиннаго винограда Господня, есть любовь, взаимная любовь между братьями: это та самая любовь, которую Іоаннъ представляетъ отличительнымъ признакомъ сыновъ божіихъ. Но, любезное сердце, обращай вниманіе на то, какъ возникла любовь твоя къ братьямъ и почему ты любишь ихъ, — потому ли, что они рождены отъ Бога, или потому, что въ ихъ личности заключается что-либо, достойное любви. Обращай вниманіе на то, когда и вслѣдствіе чего возникла твоя любовь, — тогда-ли, когда ты само искало Господа, алкало и жаждало Его благодати и мира, и въ то время начало любить Его такъ, что видя и слыша, какъ ближній твой ищетъ и любитъ Господа, ты братски полюбило этого ближняго, забывая всѣ прочія его свойства».

При этихъ словахъ Сара покраснѣла до ушей. Наклонившись надъ библіей, она хотѣла продолжать чтеніе, но мать прервала ее, сказавъ: «Спасибо, Сара, больше читать не нужно; я хотѣла только возбудить — текстомъ Св. Писанія собственныя мысли о взаимной любви».

Затѣмъ г-жа Торвестадъ, продолжая свое письмо, снова стала читать вслухъ, какъ будто про себя: «Смотри, искуситель снова разставилъ свою сѣть, и молись Богу, чтобы Онъ соблюлъ тебя въ путяхъ твоихъ. Ибо за любовью къ братьямъ скрывается любовь грѣховная, какъ змѣй — за драгоцѣнными плодами древа. Слѣди за собою внимательно, чтобы любовь твоя была духовною, а не плотскою. Если же ты любишь духовно и на пути своемъ встрѣчаешь человѣка, который ищетъ любимаго тобою Бога, то такаго ищущаго ты можешь полюбить и въ любви къ Богу съ нимъ соединиться. И даже если бы, — тутъ ея голосъ зазвучалъ громче и наставительнѣе — и даже если бы онъ былъ ищущимъ лишь издалека, даже если бы онъ былъ заблуждающимся и лишь смутно различалъ свѣтъ, идя къ нему невѣрнымъ путемъ, если бы даже его внѣшній видъ не имѣлъ привлекательности и обхожденіе съ нимъ было тяжело, то и въ такомъ случаѣ ты, сердце, все же должно полюбить его ради той Любви, которая насъ всѣхъ возлюбила.» — Такъ, дитя мое, спасибо тебѣ, ты умница. Иди, садись опять за работу, и моли Господа, чтобы Онъ, ради Своей любви, возбудилъ въ твоемъ сердцѣ взаимную любовь, и чтобы ты не заблуждалась.

Когда Сара хотѣла выйти, мать еще добавила: — Я удивляюсь, что вы, сестры, сидя вмѣстѣ за работой, не споете какаго нибудь псалма; мы въ молодости всегда такъ дѣлали. Это облегчаетъ трудъ и ограждаетъ умъ отъ дурныхъ мыслей и нападеній искусителя.

Вслѣдъ затѣмъ сестры тихонько запѣли любимый гимнъ матери. Генріетта, забывая слова, подтягивала только голосомъ, пока опять не вспоминала текста. Сара совсѣмъ поблѣднѣла; ея глаза горѣли и она не могла поднять ихъ.

Обѣ сестры и не слышали, какъ Гансъ Нильсенъ Феннефосъ поднялся по лѣстницѣ и остановился на порогѣ. Онъ прислушался къ пѣнію и невольно вспомнилъ ту ночь, когда онъ точно также услышалъ пѣніе своей матери. Имъ овладѣло глубокое волненіе; ему показалось, что мягкій голосъ Сары похожъ на голосъ его матери, и слезы навернулись ему на глаза. Поднявшись наверхъ, въ свою маленькую комнатку, онъ долго сидѣлъ, погруженный въ противорѣчившія одна другой мысли. Какъ хотѣлось бы ему, чтобы въ эту минуту съ нимъ была мать, съ которою онъ могъ бы посовѣтоваться… Но она уже два года, какъ умерла.

Гансъ Нильсенъ пришелъ изъ собранія старшинъ братской общины, къ числу которыхъ онъ самъ принадлежалъ, такъ какъ для этого почетнаго званія требовались не годы, а вѣра, любовь, справедливость и опытность въ духовныхъ дѣлахъ, а также и мудрость.

Съ родины Нильсена было получено письмо, въ которомъ жаловались, что тамъ среди братьевъ замѣчается нѣкоторая холодность, Поэтому просили прислать кого нибудь, кто могъ бы снова раздуть потухавшій огонь. Особенно желали, чтобы пріѣхалъ Гансъ Нильсенъ, но также охотно приняли бы и всякаго другаго, на кого падетъ выборъ старшинъ. Когда это письмо было прочитано, старшій членъ собранія, старикъ, работавшій еще вмѣстѣ съ Гауге, сказалъ:

— Ну, любезный Гансъ Нильсенъ, что ты на это скажешь? Повелѣваетъ ли тебѣ духъ твой послѣдовать призыву твоихъ братьевъ, или ты знаешь кого либо другаго, кто могъ бы лучше тебя исполнить это дѣло?

— Я думаю, Гансъ Нильсенъ держится того мнѣнія, что для него хорошо и тамъ, гдѣ онъ живетъ, проговорилъ Сивертъ Іесперсенъ, не поднимая глазъ отъ книги, которую онъ перелистывалъ.

Больше объ этомъ дѣлѣ не было сказано ни слова. Эти люди такъ хорошо знали другъ друга и такъ хорошо понимали малѣйшій намекъ или слабое измѣненіе въ голосѣ, что послѣдовавшее затѣмъ молчаніе разъяснило имъ все дѣло не хуже длиннаго разговора.

Наконецъ Феннефосъ всталъ и сказалъ:

— Я испытаю себя и буду просить Бога, чтобы онъ просвѣтилъ меня; завтра, а можетъ быть и сегодня вечеромъ, въ собраніи, я дамъ вамъ отвѣтъ.

Онъ сидѣлъ у себя въ комнатѣ и совершенно искренно испытывалъ себя, стараясь привести свои мысли въ ясность. Онъ уже не разъ замѣчалъ со стороны друзей то неодобрительное отношеніе къ нему, какое высказалось въ словахъ Сиверта Іесперсена. Вообще, всѣ желали удержать его въ общинѣ; но были такіе люди, которыхъ его присутствіе стѣсняло. Они-то довольно ясно давали понять, что пребываніе въ домѣ г-жи Торвестадъ можетъ повредить нравственности свѣтскаго проповѣдника. Когда эти толки дошли до Ганса Нильсена, онъ прежде всего подумалъ о Сарѣ. Онъ испытывалъ свое сердце, какъ только могъ, но не былъ въ состояніи рѣшить навѣрное, что означаетъ радость, какую онъ испытывалъ въ ея обществѣ: есть ли это зародышъ грѣховной любви, или сердечное чувство расположенія и преданности этой дѣвушкѣ, которая была лучше и чище другой.

Такъ какъ онъ не могъ прійти на этотъ счетъ ни къ какому опредѣленному заключенію и такъ какъ эта мысль начинала уже сильно безпокоить его, то онъ пошелъ однажды къ г-жѣ Торвестадъ и прямо спросилъ ее, не посовѣтуетъ ли она ему жениться и не знаетъ ли она благочестивой дѣвицы, за которую можно было бы посвататься. Г-жу Торвестадъ этотъ вопросъ нисколько не удивилъ. Между друзьями Гауге и въ особенности между гернгутерами молодые люди въ подобныхъ случаяхъ нерѣдко обращались за совѣтомъ къ старшимъ. Говорили даже, что покойникъ Торвестадъ получилъ жену въ Христіанфельдѣ по жребію. Но съ другой стороны, г-жа Торвестадъ всего скорѣе могла подумать о своихъ дочеряхъ и въ особенности о Сарѣ, такъ что вопросъ Ганса Нильсена могъ ей показаться прямо предложеніемъ. Она отвѣчала уклончиво, что она не думаетъ, чтобы ему, столь уважаемому проповѣднику, слѣдовало такъ рано оставить свои разъѣзды по Норвегіи, такъ какъ нѣтъ сомнѣнія, что если онъ женится, то ему уже нелегко будетъ покидать свой домъ. Она прибавила еще, что въ настоящую минуту не знаетъ ни одной дѣвицы, которую можно было бы рекомендовать.

Этотъ отвѣтъ огорчилъ Ганса Нильсена. Онъ не могъ понять, отчего г-жа Торвестадъ не хотѣла выдать за него свою дочь. Ему и въ голову не приходило, что у нея могутъ быть другіе планы; еще менѣе думалъ онъ о томъ, чтобы сдѣлать предложеніе Сарѣ помимо матери, или вообще нарушить ея волю. Напротивъ, онъ старался убѣдить себя, что г-жа Торвестадъ совершенно права, и послѣ нѣкоторой внутренней борьбы ему это удалось.

Съ тѣхъ поръ прошла недѣля, впродолженіе которой Гансъ Нильсенъ зорко наблюдалъ за собою. Онъ убѣждалъ себя, что если бы онъ имѣлъ сильную привязанность къ Сарѣ, то имъ должна была бы овладѣть жестокая скорбь, когда его надежда не оправдалась; между тѣмъ, такой скорби онъ вовсе не чувствовалъ. Конечно, онъ былъ бы очень счастливъ, если бы его желаніе исполнилось; но такъ какъ онъ, живя вблизи Сары, не чувствовалъ потребности еще болѣе приблизиться къ ней или, напротивъ, бѣжать отъ нея изъ страха грѣховныхъ помысловъ, то онъ и пришелъ къ убѣжденію, что его мысли чисты, и сталъ спокойнѣе, хотя на душѣ у него все таки было тяжело.

Въ это то время и было получено упомянутое выше письмо; къ этому присоединилась досада на замѣчаніе Сиверта Іесперсена и наконецъ чувство, овладѣвшее Гансомъ, когда онъ услышалъ пѣніе Сары. Сомнѣнія снова овладѣли имъ, и сидя въ своей комнаткѣ среди наступавшей мглы, онъ почувствовалъ сильное волненіе крови и броженіе самыхъ противоположныхъ мыслей, какія раньше никогда не приходили ему на умъ. Почему ему не хотѣлось уѣзжать? Почему его не влекло къ бѣднымъ, нуждавшимся въ утѣшеніи и одинокимъ въ борьбѣ съ сомнѣніями и напастями? Почему онъ не стремился, какъ прежде, въ бой съ темными, злыми силами? Или Сивертъ Іесперсенъ сказалъ правду, и ему хорошо живется тамъ, гдѣ онъ живетъ? И развѣ не Сара, не одна только Сара виновата въ этомъ? Онъ чувствовалъ приближеніе одного изъ тѣхъ злополучныхъ часовъ, какіе ему иногда приходилось переживать, въ особенности, когда онъ былъ моложе. Онъ ломалъ себѣ руки и молился, чтобы Богъ просвѣтилъ его и разсѣялъ тьму. Онъ корчился, точно отъ сильной боли; ему стало трудно дышать, и мысли вихремъ тѣснились въ его воспаленномъ мозгу — мысли злыя, противныя, не чистыя, совсѣмъ чужія для него; вмѣсто того, чтобы серьезно вдуматься въ себя, онъ припоминалъ слышанныя имъ выраженія недовѣрія и насмѣшки; въ его головѣ складывались дикіе, спутанные образы, и когда онъ хотѣлъ окончательно рѣшиться, найти твердую точки опоры, чтобы устоять противъ ужаснаго искушенія, то всѣ силы покидали его, онъ лежалъ въ изнеможеніи, словно скованный по рукамъ и по ногамъ, и самъ дьяволъ являлся передъ нимъ, издѣваясь надъ его безсиліемъ. «Отойди отъ меня, сатана!» громко воскликнулъ онъ и бросился на софу, закрывъ лицо руками.

Но когда онъ закрылъ глаза, ему показалось, какъ будто у него подъ вѣками загораются маленькіе огненные языки, то собираясь вмѣстѣ, то снова исчезая и появляясь; вдругъ ему почудилось, что онъ, съ закрытыми глазами, въ одно мгновеніе прочелъ въ темнотѣ слово «уѣзжай»! Онъ быстро вскочилъ и осмотрѣлся кругомъ въ полутемной комнаткѣ, восклицая: «уѣзжай, уѣзжай!» Его мысли прояснились, и онъ успокоился: его молитва была услышана, Богъ просвѣтилъ его и разсѣялъ тьму; онъ сталъ на колѣни и началъ молиться. Затѣмъ, сбросивъ сюртукъ и жилетъ, онъ отворилъ окно и подставилъ лицо подъ дождь, лившій въ это время. Теперь для него все стало ясно; ему въ самомъ дѣлѣ угрожала опасность; необходимо было уѣхать, уѣхать какъ можно скорѣе; теперь — слава Богу! — онъ по прежнему горячо стремился на борьбу съ темными, злыми силами.

Онъ зажегъ свѣчу и сталъ бриться, не чувствуя въ рукѣ ни малѣйшей дрожи; онъ былъ вполнѣ спокоенъ и хотя немножко утомленъ, но веселъ и доволенъ. Послѣ бритья онъ вымылся и надѣлъ все чистое.

Гансъ Нильсенъ былъ сложенъ красиво и крѣпко; лобъ у него былъ невысокій, но широкій и открытый. Его темные волосы были нѣсколько жестки, и потому онъ стригся подъ гребенку. Носъ у него былъ большой и горбатый, губы тонкія и крѣпко сжатыя, подбродокъ чистый и круглый. Такъ какъ губы у него были тонкія и бороды онъ не носилъ, то во время разговора обнажались два ряда его крупныхъ, ровныхъ зубовъ, и когда онъ пѣлъ или читалъ въ въ собраніи, многіе просто не могли отвести глазъ отъ этихъ чистыхъ, блестящихъ зубовъ, никогда не оскверняемыхъ ни табакомъ, ни спиртными напитками. Гансъ Нильсенъ былъ человѣкъ чистый въ полномъ смыслѣ слова. Это относилось не только къ его платью и бѣлью, но и къ лицу и къ круглому, гладко выбритому подбородку. Его свѣтло-сѣрые глаза глядѣли такъ ясно и вмѣстѣ съ тѣмъ серьезно, что многіе не могли выдержать его взглядъ. Это не былъ тотъ острый, проницательный взглядъ, какимъ многіе изъ его собратій пронизывали грѣшника, какъ бы желая проникнуть въ глубочайшіе тайники нечистой совѣсти; взглядъ Ганса Нильсена производилъ такое впечатлѣніе, какъ будто онъ ожидалъ встрѣтить въ другомъ такую же чистоту, какою отличался самъ; потом-то многіе и отвертывались въ сторону, когда онъ пристально смотрѣлъ на нихъ.

Почти всѣ городскіе гаугіанцы сошлись на собраніе, такъ какъ была суббота. Они ощутили радостное ожиданіе, когда Феннефосъ подошелъ къ Эндре Эгеланду, стоявшему у небольшаго аналоя и читавшему постиллу и попросилъ позволенія сказать собранію нѣсколько словъ. Всѣ выпрямились, желая хорошенько разслышать слова любимаго оратора, который уже давно не говорилъ въ собраніяхъ.

Многіе были поражены и огорчены, когда онъ началъ свою рѣчь словами; «Возлюбленные братья и сестры, я пришелъ проститься съ вами».

Но всѣ были рады снова услышать его голосъ. Старики въ восхищеніи кивали головой и улыбались другъ другу: имъ снова пришлось слышать знакомыя, энергичныя слова, какія раздавались въ дни Гауге, а потомъ мало по малу, подъ вліяніемъ обстоятельствъ, утратили свою силу.

Манера Ганса Нильсена отличалась отъ обычныхъ пріемовъ, усвоенныхъ руководителями собраній; онъ не говорилъ жалобнымъ голосомъ, не склонялъ головы на грудь и никогда не улыбался. Онъ стоялъ среди собранія, выпрямившись и высоко поднявъ голову; его движенія были просты и умѣренны; но его свѣтлый взоръ проникалъ всюду и, казалось, озарялъ самые отдаленные уголки. Сначала онъ обратился къ присутствовавшимъ съ серьезнымъ и энергичнымъ поученіемъ, затѣмъ выразилъ имъ сердечную благодарность за добрую вѣрную братскую дружбу, причемъ, замѣтно для всѣхъ, обращался къ Сиверту Іесперсену, какъ бы желая выразить особенную признательность людямъ, которые подали ему руку, когда онъ начиналъ колебаться и заблуждаться. Онъ заключилъ свою роль молитвой, которая надолго осталась въ памяти друзей. Это была одна изъ тѣхъ минутъ, когда слова какъ бурный вихрь овладѣвали ораторомъ, и все его существо, какъ, бы пылало искренностью и восторгомъ.

Когда онъ кончилъ, всѣ стали подходить къ нему, чтобы пожать ему руку и услышать отъ него еще хоть одно словечко, такъ какъ неизвѣстно было, когда придется снова увидать его. Если такой популярный проповѣдникъ отправлялся путешествовать, то заранѣе можно было сказать, что его повсюду захотятъ услышать и что ему такимъ образомъ придется долго переѣзжать изъ города въ городъ, изъ селенія въ селеніе.

Въ самомъ дѣлѣ, Феннефосъ былъ одною изъ самыхъ надежныхъ опоръ общины. На многихъ другихъ, именно на Эндре Эгеландѣ и Сивертѣ Іесперсенѣ, лежала нѣкоторая тѣнь; по крайней мѣрѣ, люди говорили о нихъ дурно, а мы вѣдь со всѣхъ сторонъ окружены клеветниками и насмѣшниками. На репутаціи Ганса Нильсена, никогда не было ни пятнышка. Даже новый городской пасторъ, повидимому, желавшій сблизиться съ гаугіанцами, отзывался о немъ очень почтительно. Братья этимъ очень гордились, такъ какъ дѣйствительно весьма рѣдко случалось, что духовное лицо относилось съ похвалою къ свѣтскому проповѣднику.

Отъѣздъ Ганса Нильсена былъ назначенъ въ одинъ изъ ближайшихъ дней, какъ только старшины успѣютъ приготовить письма, передачу которыхъ они ему поручали, и привести въ порядокъ книги и сочиненія, которыя ему слѣдовало раздавать желающимъ.

Былъ уже конецъ октября, и Гансъ Нильсенъ имѣлъ намѣреніе проѣхать вдоль берега до Христіанзунда, собирая друзей на поучительную бесѣду въ каждомъ изъ прибрежныхъ мѣстечекъ. Изъ Христіанзунда онъ хотѣлъ проѣхать черезъ долину Зетера, чтобы постараться къ Рождеству поспѣть на родину.

VII.

Г-жа Торвестадъ постоянно и безъ всякаго лукавства говорила о томъ, какъ ей пріятно, что Гансъ Нильсенъ живетъ въ ея домѣ и какъ ей всегда жалко разставаться съ нимъ. Однако, на этотъ разъ она не сказала ничего о томъ, что отъѣздъ Ганса Нильсена въ данную минуту былъ для нея очень кстати.

Она всѣми силами старалась теперь завоевать шкипера Ворзе для своей дочери. Что собственно побуждало ее къ этому — объяснить было трудно. Въ бесѣдѣ съ другими людьми она конечно выставила бы на первый планъ заботливость о бѣдной заблудшей душѣ, которая только этимъ путемъ можетъ быть спасена отъ погибели; но люди, ближе знакомые съ г-жей Торвестадъ, знали, что самая сильная страсть ея заключается въ постоянномъ стремленіи къ силѣ и вліянію. Съ этой точки зрѣнія Яковъ Ворзе представлялъ цѣнное пріобрѣтеніе, особенно съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлался компаніономъ фирмы Гарманъ: это не только придало бы внѣшнюю силу братской общинѣ, но, что для г-жи Торвестадъ было всего важнѣе, упрочило бы ея собственное положеніе въ общинѣ, которая, благодаря ея стараніямъ, обогатилась бы такимъ цѣннымъ пріобрѣтеніемъ.

Г-жа Торвестадъ нисколько не сомнѣвалась, что ей удастся присоединить Якова Ворзе къ числу братьевъ. Она на своемъ вѣку видала всякіе виды и знала многихъ пожилыхъ людей, которые женились на молодыхъ дѣвушкахъ. Она разсчитывала, что при помощи своей дочери она подѣйствуетъ на шкипера, пріобрѣтетъ вліяніе на всѣ его дѣла, что община будетъ благодарна ей и что наконецъ отъ этого выиграетъ святое дѣло вѣры. Сара видѣла всѣ эти разсчеты. Со времени разговора съ матерью о виноградѣ Господнемъ она уже знала, что ее ожидаетъ.

Уѣзжая, Гансъ Нильсенъ подарилъ ей самую драгоцѣнную изъ всѣхъ своихъ вещей: собственноручное письмо Гауге къ его матери. Бумага пожелтѣла и истерлась, чернила поблекли; Гансъ Нильсенъ, знавшій переплетное мастерство, сдѣлалъ для письма довольно красивый портфель, на которомъ были оттиснуты имя Сары и текстъ изъ библіи. Между женщинами было объ этомъ много разговоровъ; всѣ удивлялись, какъ это Гансъ Нильсенъ рѣшился разстаться съ такою драгоцѣнностью. Если же объ этомъ намекали г-жѣ Торвестадъ, то получали такой рѣзкій и холодный отвѣтъ, что уже не рѣшались повторять намекъ.

Сара была смущена этимъ подаркомъ, но очень обрадовалась ему и тѣмъ ласковымъ словамъ, какія сказалъ ей на прощанье Гансъ Нильсенъ. Безъ этого она чувствовала бы себя несчастной, безнадежно несчастной. Ночью, лежа въ постели, она плакала и молилась, чтобы Богъ далъ ей силы побороть себя.

Въ одну изъ такихъ ночей, въ спальню Сары вошла мать. Было совсѣмъ темно, и Сара, въ слезахъ, не замѣтила матери, пока та не сказала ей: — Теперь ты видишь, милое дитя, какъ я была права; благодари Господа, что ты во время замѣтила опасность.

Она сказала это тономъ упрека, и такъ повелительно, что Сара поднялась въ постели и долго сидѣла, безъ слезъ и безъ молитвы, волнуясь непокорными мыслями. У нея не было силы бороться съ ними; невольно она была увлечена этими мыслями къ воспоминаніямъ обо всѣхъ недостаткахъ, какіе она когда либо замѣчала у братьевъ или у матери, о шкиперѣ Ворзе, отъ котораго всегда несло табакомъ и бранью, такъ что Сарѣ становилось тошно; мысли занесли ее далеко-далеко, въ завѣтныя и запретныя страны, залитыя солнцемъ и полныя счастья, гдѣ она была одна съ высокимъ, статнымъ мужчиной съ крупными, бѣлыми зубами… И она снова бросилась въ постель, и впала въ какое-то среднее состояніе между сномъ и бодростью, а на утро ей показалось, что ее давитъ цѣлая гора печали.

Шкиперъ Ворзе сначала ничего не подозрѣвалъ о томъ счастьѣ, какое ему готовилось. Со стороны г-жи Торвестадъ понадобилось много ясныхъ указаній, прежде чѣмъ онъ освоился съ мыслью, что красавица Сара, которую онъ зналъ еще маленькой дѣвочкой, будетъ его женой. Но когда онъ свыкся съ этой мыслью, имъ овладѣла та сильная любовь, какая можетъ овладѣвать только пожилыми людьми, и возвращаетъ имъ молодость, но въ тоже время ослѣпляетъ ихъ.

Рыбная ловля въ этомъ году была необыкновенно удачна. Яковъ Ворзе работалъ безъ устали и былъ постоянно въ наилучшемъ расположеніи духа. Его ни на минуту не покидала мысль о веселой квартиркѣ г-жи Торвестадъ, объ уютномъ мѣстечкѣ рядомъ съ Сарой, о тонкихъ, бѣлыхъ рукахъ, подававшихъ ему чай, въ который г-жа Торвестадъ, въ знакъ особеннаго расположенія, прибавляла нѣсколько капель рому; и по лицу шкипера, среди самой усердной работы, пробѣгала лукавая улыбка и точно тѣнь чего-то мечтательнаго, едва замѣтная и непонятная для окружающихъ.

Никогда еще не бывалъ онъ такъ предпріимчивъ, и никогда ему такъ не везло, какъ теперь. Вмѣстѣ съ фирмой Гарманъ онъ велъ значительныя спекуляціи и дѣлалъ большія закупки. Своею юношескою бодростью и живостью онъ всѣхъ приводилъ въ веселое настроеніе, и всѣ единогласно рѣшали, что Ворзе — старикъ бѣдовый. Впрочемъ, этого нельзя было говорить такъ, чтобы онъ слышалъ.

— Чортъ старъ, а не я! восклицалъ онъ, отталкивая отъ себя стаканъ, когда кто нибудь неловко предлагалъ выпить за здоровье «старика Ворзе».

Окончивъ свои тяжелые дневные труды, онъ спѣшилъ домой, переодѣться. Онъ чрезвычайно старательно занимался своимъ туалетомъ и не жалѣлъ мыла, чтобы уничтожить всякіе слѣды своей работы въ амбарѣ съ сельдяными бочками. Онъ даже вытирался — о, если-бы это пронюхалъ Рандульфъ! — вытирался духами, которые потихоньку доставалъ ему Лаврицъ. Затѣмъ онъ приглаживалъ щеткой и гребенкой остатки волосъ на своей головѣ, зачесывая ихъ на виски. Послѣ этихъ приготовленій, капитанъ Ворзе, компаньонъ фирмы Гарманъ и Ворзе, отправлялся въ задній флигель своего дома, къ г-жѣ Торвестадъ.

Въ его любезномъ обращеніи съ дамами было что-то прямодушно рыцарское, и это было бы ему еще больше къ лицу, если бы предметомъ его ухаживанья была не дочь, а мать. Но бѣдовому капитану, разумѣется, никогда и во снѣ не снилось, что онъ женится на пожилой и благочестивой вдовѣ; г-жа Торвестадъ тоже очень скоро это замѣтила. Но увидавъ, что привязанность Ворзе къ ея дочери становится все сильнѣе и сильнѣе и что онъ съ юношескимъ пыломъ увлекается Сарой, она внезапно перемѣнила свою тактику; стала сдержаннѣе, перестала понимать его намеки, а когда онъ началъ выражаться развязнѣе, ловко умѣла отпарировать его своими возраженіями. Сару надо было продать не дешево.

Сначала она обратила вниманіе на большую разницу въ лѣтахъ; надо сознаться, говорила она, что съ перваго взгляда эта разница представляется гораздо меньше, такъ какъ трудно повѣрить, что капитану Ворзе скоро стукнетъ пятьдесятъ. Но это еще не самое важное, опаснѣе же всего состояніе его души, его безбожныя рѣчи, свѣтскій образъ мыслей и привязанность ко всему мірскому.

Ворзе соглашался, что его нельзя причислить къ лучшимъ изъ христіанъ, но замѣчалъ, что онъ все-таки и не изъ худшихъ и можетъ еще исправиться.

Конечно, онъ долженъ исправиться, говорили ему, если онъ серьезно разсчитываетъ имѣть Сару своей женой: во многихъ отношеніяхъ онъ долженъ совсѣмъ перемѣниться.

Ворзе соглашался на все. Онъ былъ готовъ выслушать неограниченное количество длиннѣйшихъ поученій, лишь бы сидѣть рядомъ съ Сарой и потомъ ввести ее хозяйкой въ свой домъ.

Однако переговоры подвигались медленно, такъ что въ концѣ концовъ Ворзе и самъ не зналъ, идетъ ли онъ впередъ, или назадъ. Онъ чуть не лишился разсудка. На счетъ согласія Сары между матерью и женихомъ почти не было разговора. Г-жа Торвестадъ увѣряла, что знаетъ свою дочь, а Яковъ Ворзе, имѣвшій кое какую опытность въ любовныхъ дѣлахъ, воображалъ, что если Сара краснѣетъ передъ нимъ, не желаетъ оставаться съ нимъ наединѣ и не принимаетъ его подарковъ, то это означаетъ не болѣе, какъ извѣстное капризничанье молодыхъ дѣвицъ, на привычки которыхъ онъ насмотрѣлся на берегахъ Балтійскаго и Средиземнаго морей.

Консулъ Гарманъ повидимому очень мало интересовался тѣмъ, что дѣлается въ городѣ; однако въ Зандсгаардѣ очень хорошо знали всѣ городскія новости, всѣ безъ исключенія. Вѣсть о сватовствѣ Якова Ворзе за Сару и раздосадовала, и огорчила консула. Прежде всего, ему было вовсе не желательно, чтобы его компаньонъ обзаводился женою, такъ какъ это могло только испортить ихъ взаимныя отношенія; затѣмъ онъ опасался, что это «святое семейство», съ которымъ Ворзе намѣренъ породниться, можетъ совсѣмъ испортить браваго капитана. Консулъ Гарманъ терпѣть не могъ гаугіанцевъ, хотя и мало зналъ ихъ. Ему казалось возмутительнымъ, что религія, данная людямъ для просвѣщенія, воспитанія въ правилахъ добродѣтели и разумнаго образованія, употребляется во зло нѣсколькими совершенно невѣжественными фанатиками и мечтателями, съ цѣлью вскружить голову простому человѣку, которому всего болѣе необходимо здравое, практическое христіанство. Поэтому, какъ только обѣ старыя дѣвы, перебивая одна другую, сообщили ему, что Яковъ Ворзе хочетъ жениться на дочери благочестивой г-жи Торвестадъ, онъ тотчасъ же послалъ лодку, чтобы привезти капитана въ Зандсгаардъ.

Когда Ворзе пріѣхалъ, консулъ тотчасъ же сказалъ ему, что въ Бременѣ, какъ пишутъ въ газетахъ, продается корабль. Взявъ справочный листокъ, они опредѣлили размѣры этого корабля, приняли въ разсчетъ его старость и вѣроятную цѣну и въ концѣ концовъ оба пришли къ заключенію, что это именно такой корабль, какой нуженъ для ихъ фирмы.

Ворзе былъ увлеченъ горячностью своего собесѣдника: консулъ никогда не пускался такъ поспѣшно въ новыя предпріятія — и прежде чѣмъ Ворзе успѣлъ одуматься, уже было рѣшено, что онъ, Ворзе, немедленно, завтра или послѣ завтра, отправится въ путь на бременской шкунѣ, которая стояла въ гавани, ожидая сѣвернаго вѣтра, и купитъ корабль, если онъ окажется соотвѣтствующимъ описанію и вообще подходящимъ. Затѣмъ онъ или приведетъ этотъ корабль въ Зандсгаардъ, или приметъ на него грузъ для доставки въ какой нибудь изъ портовъ. Горячо заинтересовавшись этимъ дѣломъ, Ворзе простился съ консуломъ, чтобы поскорѣе приготовиться къ отъѣзду, и только сѣвши въ лодку вспомнилъ, что ему вѣдь придется разстаться съ Сарой. Горделивый корабль исчезъ въ ту же минуту, и прекрасное, выгодное предпріятіе сразу показалось капитану очень сомнительнымъ. Его энергія все болѣе и болѣе охлаждалась по мѣрѣ приближенія къ берегу, и въ умѣ являлись тысячи возраженій противъ задуманной поѣздки.

А консулъ Гарманъ потиралъ руки отъ удовольствія, что ему удалось захватить Ворзе во время. Затѣмъ онъ сталъ обдумывать планъ покупки корабля и долженъ былъ сознаться, что выгоды, ожидаемыя отъ этого предпріятія, очень и очень ненадежны.

Вечеромъ г-жа Торвестадъ увидала, что служанки Ворзе выколачиваютъ и чистятъ на дворѣ дорожное платье. — Развѣ капитанъ ѣдетъ куда нибудь, Марта? ласково обратилась она къ одной изъ нихъ, стоя на галлереѣ, окружавшей флигель.

— Да, отвѣчала Марта довольно грубо: служанки не долюбливали г-жу Торвестадъ.

— Куда же это онъ собирается?

— Не знаю; но я думаю, онъ проѣздитъ очень долго, еще дольше, чѣмъ въ прошлый разъ.

Марта догадывалась, что это извѣстіе будетъ непріятно для г-жи Торвестадъ — и была права. Г-жа Торвестадъ была крайне огорчена; но, не подавая вида, вернулась къ себѣ въ комнату и нѣкоторое время раздумывала, что дѣлать. Потомъ, обратясь къ дочери, громко сказала: — Сара, поставь чайникъ на плиту. Марта говоритъ, что капитанъ Ворзе уѣзжаетъ, но я думаю, что она ошибается. Что ты на это скажешь?

— Я, мама?

Г-жа Торвестадъ хотѣла еще что-то сказать, но лицо Сары приняло такое странное выраженіе, что мать замолчала. Сара умна, думалось ей; но ничего. Она поправила волосы, надѣла тальму и вышла изъ дома, но не пошла черезъ дворъ, гдѣ все еще хлопотала Марта, а обошла кругомъ съ улицы.

Яковъ Ворзе, въ очень дурномъ расположеніи духа, разговаривалъ съ смотрителемъ своего пакгауза, обыкновенно замѣнявшимъ хозяина въ его отсутствіе.

Торговыя дѣла шкипера въ городѣ съ вступленіемъ его въ фирму Гарманъ нисколько не измѣнились. Съ другой стороны, Зандегаардъ со всѣми своими заведеніями находился въ исключительномъ завѣдываніи консула. Товарищество выражалось практически лишь въ нѣкоторыхъ предпріятіяхъ фирмы, въ которыя Ворзе вложилъ свой капиталъ, именно — въ транспортированіи грузовъ и связанныхъ съ нимъ отрасляхъ торговаго дѣла.

Увидѣвъ г-жу Торвестадъ, Ворзе отослалъ своего, помощника и поклонился гостьѣ съ нѣсколько смущеннымъ видомъ.

— Я пришла пожелать вамъ счастливаго пути, капитанъ!

— Благодарю — гм! — очень вамъ благодаренъ, сударыня, но я хотѣлъ…

— Долго ли продлится ваше путешествіе?

— Объ этомъ нельзя сказать ничего опредѣленнаго. Онъ хочетъ, чтобы я…

— Кто хочетъ?

— Да кунселъ, кунселъ Гарманъ; онъ посылаетъ меня въ Бременъ, покупать корабль.

— Посылаетъ? спросила со смѣхомъ г-жа Торвестадъ; — я никогда не думала, что одинъ компаньонъ можетъ, безъ дальнихъ разговоровъ, посылать другаго куда вздумается.

— Компаньонъ? О, да… изволите видѣть, онъ все таки кунселъ Гарманъ, а я — шкиперъ Ворзе; этого ужъ не передѣлаешь. И кромѣ того, если дѣло идетъ о покупкѣ корабля, такъ это ужъ прямо по моей части.

— Я удивляюсь, я даже огорчена тѣмъ, что вы не хотите мнѣ сказать настоящую причину вашего отъѣзда. Этого мы отъ васъ не ожидали.

Онъ остолбенѣлъ.

— Могу васъ увѣрить, господинъ капитанъ Ворве, что я очень хорошо понимаю, что вы собираетесь теперь уѣхать для того, чтобы выпутаться изъ всей этой исторіи…

Она продолжала бы говорить въ томъ же, нѣсколько угрожающемъ тонѣ; но капитанъ, съ раскраснѣвшимся лицомъ и почти не владѣя собою, быстро вскочилъ съ мѣста.

— Слушайте, мадамъ Торвестадъ, — вскричалъ онъ, — вы начинаете оскорблять меня… Да, извините, что я горячусь, но иначе я не могу: я и то разозлился до чертиковъ на это проклятое путешествіе и на всѣ лады раздумывалъ, какъ бы мнѣ отъ него отвязаться, а тутъ еще являетесь вы и начинаете разсказывать, что я веду себя неприлично! Точно всѣ съ ума спятили!

И онъ принялся бѣгать взадъ и впередъ по комнатѣ, поминутно трогая себя за волосы. Но г-жа Торвестадъ смотрѣла на него съ удовольствіемъ: у нея точно гора съ плечъ свалилась.

Нервное безпокойство, которое сначала овладѣло-было ею, теперь совсѣмъ прошло, и она снова могла заговорить обычнымъ смѣлымъ тономъ, съ какимъ мать обращается къ сомнѣвающемуся жениху дочери:

— Правда, послѣ всего того, что произошло между нами въ послѣднее время, я была очень поражена, когда узнала, что вы такъ внезапно уѣзжаете.

— Да неужели вы думаете, что я самъ не былъ пораженъ? Чортъ побери этотъ бременскій корабль! Только бы мнѣ найти предлогъ или выходъ…

— Ну, лѣтъ двадцать тому назадъ Яковъ Ворзе нашелъ бы выходъ въ подобномъ случаѣ!

Эти слова задѣли его за живое. Для него не было большей обиды, какъ подумать, что онъ — старый хрычъ, ничего не смыслящій въ любви. И онъ сталъ говорить г-жѣ Торвестадъ о своихъ чувствахъ такъ искренно и пламенно, что ей стоило большаго труда его успокоить.

— Ну, хорошо, хорошо, капитанъ Ворзе… да, да, я въ этомъ и не сомнѣваюсь, — повторяла она; — но земной любви, какъ бы она ни была вѣрна, еще недостаточно. Человѣкъ, которому я смѣло могла бы вручить мое дитя, мою Сару, долженъ быть прочно соединенъ съ нею въ общей любви къ Господу. И какъ часто говорила я вамъ, что ваша жизнь, жизнь моряка, обильна искушеніями и представляетъ мало удобствъ для обращенія къ благодати.

— Ахъ, да, разумѣется, сударыня, плоть наша немощна во всѣхъ частяхъ, отвѣчалъ капитанъ Ворзе, полагая, что приводитъ библейскій текстъ.

— Совершенная правда, капитанъ Ворзе, всѣ мы слабы, одинъ болѣе, другой — менѣе. Но потому-то и слѣдуетъ намъ остерегаться такой жизни, которая заключаетъ въ себѣ такъ много искушеній. Положимъ, что я отдала бы за васъ свою дочь; а вдругъ вы, тотчасъ же послѣ свадьбы, возьмете да и уѣдете.

— Нѣтъ, этого-то ужъ навѣрное не будетъ, на это ужъ вы можете положиться.

— Ну, положимъ, что я дала бы вамъ свое согласіе; думаете ли вы, что консулъ… что вашъ компаньонъ позволитъ вамъ отсрочить эту поѣздку?

— Конечно, конечно, разумѣется! (Ворзе былъ крайне взволнованъ обѣщаніями г-жи Торвестадъ).

— И я могу на это положиться?

— Да, разумѣется, клянусь моей…

— Не клянитесь, я и такъ вамъ вѣрю. Сядьте и послушайте, что я вамъ скажу. Въ послѣднее время я много объ этомъ думала. Мнѣ кажется, какъ будто какой-то внутренній голосъ говоритъ мнѣ, что въ этомъ бракѣ съ моею дочерью — спасенье вашей души. Да, я, послѣ долгаго размышленія, рѣшилась даже назначить свадьбу на будущее воскресенье…

— Какъ, что вы говорите? — вскричалъ онъ и вскочилъ со стула. — Ахъ, мадамъ Торвестадъ, да вы чертовски прекрасная женщина!

— Но теперь, когда я вижу, что внезапный приказъ объ отъѣздѣ можетъ разлучить васъ съ семьей и снова подвергнуть васъ искушеніямъ и опасностямъ, которыя легко — мы знаемъ, какъ это легко случается! — могутъ заглушить доброе сѣмя и снова сдѣлать васъ заблудшею овцою — теперь мнѣ уже нечего и думать о томъ, чтобы вручить вамъ мое любимое дитя, мою Сару!

— Но будьте такъ добры, любезная мадамъ Торвестадъ, выслушайте меня, пожалуйста! Я не поѣду; я не хочу никуда ѣхать; сейчасъ отправлюсь къ кунселу и скажу, чтобы онъ искалъ себѣ другаго; клянусь вамъ, я не уѣду!

— На этотъ разъ, можетъ быть, и не уѣдете, но въ слѣдующій разъ, когда вашему компаньону вздумается послать васъ…

— Никогда! Если только она будетъ моей женой, я обѣщаю вамъ…

Онъ остановился: въ открытое окно видѣлись мачты «Надежды Семьи» въ зандгаардской бухтѣ, и г-жа Торвестадъ съ вынужденной улыбкой, сказала:

— Не обѣщайте того, чего вы не можете исполнить, и не думайте ради насъ отказываться отъ своего дѣла. Сара хотя и подготовлена, но еще ничего не знаетъ навѣрное. Я еще не говорила объ этомъ ни съ кѣмъ изъ братьевъ и разсчитывала справить свадьбу очень скромно, по нашему обычаю, съ пасторомъ и немногими другими. Вашъ домъ готовъ, и вамъ оставалось бы только ввести въ него молодую хозяйку.

— Обѣщаю вамъ навсегда оставить море съ того дня, когда обвѣнчаюсь съ вашей дочерью, сказалъ Ворзе и протянулъ руку. Онъ живо представилъ себѣ, какъ онъ введетъ Сару въ свой домъ и запретъ за собою двери, чтобы всегда быть вмѣстѣ съ нею.

Но г-жа Торвестадъ сказала: — Это сомнительно. Я слыхала про многихъ моряковъ, которые не могли разстаться съ моремъ, хотя уже и состарѣлись, и нажили состояніе, и имѣли семейство. Это бываетъ, хотя я этого и не понимаю. Я съ своей стороны держусь того мнѣнія, что морякъ долженъ благодарить Бога за тихое пристанище послѣ бурной жизни.

— Вы правы, мадамъ Торвестадъ, и я вполнѣ съ вами согласенъ. Отдайте за меня вашу дочь, и вы увидите, что я исправлюсь во всѣхъ отношеніяхъ, какъ вамъ будетъ угодно.

Они пожали другъ другъ руки. Ворзе настаивалъ на томъ, чтобы сейчасъ же идти къ Сарѣ. Но проходя черезъ дворъ и отдавая Мартѣ приказаніе убрать дорожное платье, Ворзе почувствовалъ нѣкоторую робость.

— А что она на это скажетъ? тихонько спросилъ онъ.

— Сара будетъ вѣрной и любящей женой для того, кого выбрала ей мать, въ надеждѣ на Бога, отвѣчала г-жа Торвестадъ рѣшительнымъ тономъ. Ворзе успокоился.

Сара услыхала, что они идутъ; она этого ждала, и на ея лицѣ не было видно ни слѣда пролитыхъ ею слезъ. Блѣдная, какъ всегда, потупившись, вошла она въ комнату, когда мать позвала ее:

— Сара! вотъ человѣкъ, который желаетъ имѣть тебя своей женой. Отъ твоего имени я обѣщала, что ты будешь ему вѣрною и любящею супругою передъ Богомъ и людьми. Не правда ли, дитя мое, ты исполнишь волю матери и заповѣдь Господню?

— Да, мама.

— Такъ дайте же другъ другу руки, во имя Господа Іисуса, аминь.

Ворзе былъ растроганъ; онъ попытался было сказать что-то вродѣ того, что онъ будетъ ей вмѣсто отца, но въ серединѣ рѣчи ему показалось, что онъ говорилъ нескладно; желая поправиться, онъ окончательно смѣшался и, схвативъ руку г-жи Торвестадъ, безцеремонно пожалъ ее. Руку своей невѣсты онъ взялъ очень осторожно и съ удовольствіемъ чувствовалъ, какъ она мягка и тонка. Вообще въ этотъ вечеръ онъ велъ себя въ высшей степени неловко; его сердце было такъ переполнено счастьемъ, что онъ не обращалъ вниманія на выраженіе лица Сары.

Вернувшись къ себѣ, онъ долго ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, предаваясь самымъ розовымъ мечтамъ. Сегодня вторникъ — до воскресенья остается только четыре дня! Къ этому времени онъ хотѣлъ пріукрасить свой домъ, чтобы онъ выглядѣлъ пріятнѣе для молодой хозяйки.

Когда Ворзе ушелъ, г-жа Торвестадъ услала Генріетту спать. Сара хотѣла идти вмѣстѣ съ сестрой, но мать остановила ее.

— Теперь, Сара, ты должна благодарить Бога за всю его благость.

— Да, мама.

— Не поблагодаришь ли ты также и меня?

Сара молчала и стояла неподвижно.

Для матери это былъ ударъ въ сердце. «Сара!» сказала она рѣзкимъ тономъ. Но когда Сара подняла глаза и въ упоръ посмотрѣла на мать, въ ея взглядѣ явилось такое выраженіе, что г-жа Торвестадъ отступила, и ничего не спрашивая, пожелала дочери спокойной ночи. Сара вышла.

Г-жа Торвестадъ задумалась. Передъ нею проносились воспоминанія юности — вспоминанія, далеко непріятныя. И ее также выдали за человѣка, котораго она не знала; и она также была гораздо моложе его; но онъ умѣлъ обращаться съ нею. Она вспомнила о слезахъ, пролитыхъ ею въ началѣ брачной жизни; но впослѣдствіи ей жилось лучше. Она была ограждена отъ мірской суеты и легкомысленныхъ любовныхъ мечтаній и хотѣла оградить отъ этого своихъ дѣтей. Но этотъ пристальный взглядъ дочери попалъ въ слабое мѣсто ея сердца и глубоко вонзился въ него, какъ жало. Она, всегда такъ увѣренная въ самой себѣ и въ своихъ дѣйствіяхъ, почувствовала теперь тяжелое сомнѣніе. Всѣ старыя воспоминанія и неопредѣленное, досадное сознаніе, что она до сихъ поръ не знала своей тихой, скромной дочери, отгоняли отъ нея сонъ и мучили ее непріятными видѣніями.

А Генріетта, услыхавъ рыданія сестры, бросилась къ ней на постель и старалась ее утѣшить.

VIII.

Первая непріятность, нарушившая блаженство шкипера Ворзе, заключалась въ свиданіи съ консуломъ Гарманомъ, къ которому онъ поѣхалъ сообщить о своемъ обрученіи.

— Здравствуйте, Ворзе, — встрѣтилъ его консулъ. — Сейчасъ былъ у меня бременскій капитанъ; онъ съ удовольствіемъ возьметъ васъ съ собой, и такъ какъ онъ совсѣмъ готовъ въ путь, то вамъ всего лучше будетъ сегодня же выѣхать въ Смервигъ. Нашъ экипажъ довезетъ васъ до города, а затѣмъ вы можете выйти въ море при первомъ же попутномъ вѣтрѣ.

— Очень вамъ благодаренъ, г. кунселъ, но… гм…

— Развѣ что нибудь случилось?

— Да… къ сожалѣнію… кое-что случилось…

— Несчастье?

— Нѣтъ, скорѣе счастье, — улыбнувшись сказалъ Ворзе, нѣсколько оправившійся отъ смущенія: — я хочу жениться.

— Чортъ побери! — воскликнулъ, забывшись, консулъ… — Гмъ, вы хотите жениться… Это немножко неожиданно; на комъ же, смѣю спросить?

— На дочери г-жи Торвестадъ, которая, вы знаете, живетъ въ моемъ домѣ.

— Да? Я и не думалъ, что у г-жи Торвестадъ есть дочь подходящихъ вамъ лѣтъ.

— Да, она немножко молода… немножко моложе, чѣмъ я, — отвѣчалъ Ворзе, у котораго отъ словъ консула кровь бросилась въ голову; — но вообще она — дѣвица солидная и серьезная.

— Ея семья принадлежитъ къ «пробужденнымъ»; ужъ и вы не хотите ли сдѣлаться гаугіанцемъ, капитанъ Ворзе?

— О, конечно, нѣтъ, отвѣчалъ Ворзе и хотѣлъ засмѣяться; но консулъ серьезно продолжалъ:

— Впрочемъ, любезный Яковъ Ворзе, это ваше личное дѣло. — Консулъ всталъ и подалъ ему руку: — Поздравляю васъ. Дай Богъ, чтобы вамъ не пришлось раскаяться въ этомъ шагѣ. Когда будетъ свадьба? Въ это воскресенье? Ну, разумѣется, вы спѣшите… Да, да, только бы вамъ не пришлось въ этомъ раскаяться!

Какъ только Ворзе вышелъ, первою мыслью консула было пойти за нимъ и сдѣлать ему подробное описаніе гаугіанцевъ и всего ихъ ханжества. Но онъ одумался. Мортенъ Гарманъ былъ человѣкъ умный и не любилъ тратить слова понапрасну. Изъ короткой бесѣды онъ понялъ, что дѣлается со шкиперомъ Ворзе, — а онъ былъ человѣкъ опытный въ любовныхъ дѣлахъ.

Ворзе пришелъ въ себя только когда вернулся домой. Хотя въ домѣ у него теперь было не особенно удобно, потому что здѣсь работали ремесленники и судомойки, приводившія все въ порядокъ, но Ворзе не замѣчалъ этого неудобства и расхаживалъ по комнатамъ, сіяя отъ восторга. Иногда онъ заходилъ во флигель, чтобы хотя на минуту повидать Сару. Но и здѣсь всѣ были завалены хлопотами, и Сара все время сидѣла, наклонившись надъ работой. Такъ проводилъ время Ворзе, лишившійся сна отъ избытка счастья; въ пятницу утромъ онъ то и дѣло повторялъ: послѣ завтра, послѣ завтра!

Пріятели подсмѣивались надъ нимъ и пророчили ему все недоброе; но онъ не обращалъ на это вниманія. Онъ забылъ даже и непріятную встрѣчу съ консуломъ. На счетъ корабля, о которомъ они оба такъ горячо мечтали, между ними никогда уже не было произнесено ни слова.

Въ воскресенье, въ домѣ г-жи Торвестадъ и въ присутствіи немногихъ друзей, женихъ и невѣста были обвѣнчаны пасторомъ; а вечеромъ Сара была отдана Якову Ворзе, который ввелъ ее въ свой домъ и заперъ за собою двери.

Осенью воротился наконецъ шкиперъ Рандульфъ. Ворзе поспѣшилъ повидаться съ нимъ, и они тотчасъ же стали разсказывать другъ другу свои приключенія. Впрочемъ, эта встрѣча была далеко не такъ интересна, какъ прежде воображалъ Ворзе. Разсказы о Ріо-де-Жанейро устарѣли, и прежняя сердечность разговора теперь какъ-то не давалась друзьямъ. Наконецъ Рандульфъ затронулъ самую суть дѣла: — Ну, а ты, старый шутъ, — сказалъ онъ, — я слышалъ, ты женился на одной изъ одиннадцати тысячъ мудрыхъ дѣвъ?

— Да, дружище, и скажу тебѣ, что это женщина превосходная, отвѣчалъ Ворзе, сверкнувъ глазами.

— Берегись только, чтобы не обабиться, какъ Сивертъ Быстрый и другіе.

— Зачѣмъ же, голубчикъ! Вѣдь Яковъ Ворзе уже имѣлъ дѣло съ женщинами.

— Ну, что касается до этого, другъ Яковъ, то кажется, съ первой-то твоей женой тебѣ не больно посчастливилось?

— Ахъ, да не говори ты о ней — она была не умная. Нѣтъ, Сара — совсѣмъ другое дѣло! — И онъ произнесъ горячую хвалебную рѣчь всѣмъ ея достоинствамъ.

Но Томасъ Рандульфъ все время недовѣрчиво улыбался, и это сердило Якова Ворзе; онъ принимался еще сильнѣе расхваливать прекрасныя качества Сары, но Рандульфъ все-таки продолжалъ подсмѣиваться, такъ что Якову наконецъ это надоѣло, и онъ собрался уходить.

— Нѣтъ, нѣтъ, пріятель, не уходи! Куда же ты спѣшишь? Ну, еще стаканчикъ?

— Да, я спѣшу: теперь уже половина двѣнадцатаго, а въ двѣнадцать мы обѣдаемъ.

— Ага! вотъ, ужъ начинается! — съ торжествомъ воскликнулъ Рандульфъ: — ты не можешь прійти домой ни на минутку позже срока, какой назначитъ жена. Ну, разумѣется, тебѣ и пить больше не слѣдуетъ: вѣдь она можетъ это замѣтить, ха, ха, ха! Да, дружище, славную штуку выкинулъ ты, покуда меня здѣсь не было!

Слѣдствіемъ этихъ словъ было то, что Ворзе засидѣлся съ пріятелемъ до половины перваго и вернулся домой съ немного покраснѣвшимъ носомъ и масляными глазами. Жена ждала его обѣдать. Она была очень серьезна, серьезнѣе обыкновеннаго, и когда онъ сдѣлалъ попытку весело и непринужденно сообщить ей о пріѣздѣ Рандульфа, она, къ величайшему его огорченію, отвѣчала: «Да, вижу».

Еще хуже было то, что она, не говоря ни слова, убрала со стола графинъ: у Ворзе была привычка выпивать передъ обѣдомъ рюмочку. Возражать онъ не посмѣлъ. Вино, выпитое съ пріятелемъ, порядочно подѣйствовало на него, и онъ сознавалъ, что недостаточно владѣетъ языкомъ для пространныхъ объясненій. Поэтому за столомъ господствовало глубокое молчаніе. Потомъ Ворзе легъ на софу отдохнуть.

Обыкновенно онъ спалъ не больше часа; теперь же онъ проснулся только въ пять часовъ и былъ очень удивленъ, увидѣвъ, что онъ покрытъ сѣрымъ одѣяломъ и что передъ софой стоитъ чашка съ овсянкой. Нѣсколько времени онъ лежалъ неподвижно и думалъ. Въ головѣ у него чувствовалась тяжесть, воспоминанія были смутны и безсвязны. Онъ вспоминалъ, что какіе-то двое мальчишекъ смѣялись надъ нимъ, когда онъ перепрыгнулъ черезъ лѣсенку передъ овощной лавкой братьевъ Эгеландъ, и что онъ хотѣлъ идти къ полиціймейстеру жаловаться на нихъ; особенно ясно помнился ему графинъ, исчезнувшій со стола въ шкафъ; наконецъ онъ вспоминалъ еще, но ужъ очень смутно, вареную навагу. Онъ хотѣлъ встать; но въ эту минуту изъ столовой вошла Сара и сказала: — Нѣтъ, нѣтъ, ты боленъ, тебѣ надо лежать.

— Что ты, Сара! Это ничего не значитъ, это просто оттого, что…

— Я пойду за мамой, сказала она и пошла къ двери.

— Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же? Лучше ужъ я буду лежать, если тебѣ такъ угодно.

Онъ опять легъ на софу; Сара подала ему овсянку. Это кушанье подѣйствовало на него очень хорошо; онъ благодарилъ жену и хотѣлъ взять ее за руку, но она отняла руку. Стоя сзади него, она смотрѣла на его сѣдую голову — и хорошо, что онъ не видалъ ея глазъ! Ворзе весь день пролежалъ на софѣ, поправляясь послѣ злополучнаго утренняго кутежа.

На другой день онъ былъ уже совсѣмъ здоровъ, но не смѣлъ спросить о графинѣ, который куда-то исчезъ и не показывался.

Отъ своего сына Ромарино Ворзе получилъ письмо, которое его очень разсердило. Молодой человѣкъ упрекалъ отца, прямо говоря, что очень глупо въ такихъ пожилыхъ годахъ жениться не такой молоденькой дѣвушкѣ, и довольно откровенно жаловался на денежные убытки, которые ему приходится терпѣть по милости этого брака. Ворзе отдалъ это письмо Сарѣ и пока она читала, ходилъ, ворча себѣ подъ носъ, взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Отъ этого молодаго человѣка трудно ожидать чего-нибудь другаго, — сказала она; — ни отъ своей матери, ни отъ тебя онъ ничему хорошему не научился. Какъ посѣешь, такъ и пожнешь! Хочешь, я ему напишу?

— Да, пожалуйста, напиши, — сказалъ, обрадовавшись, Ворзе: — этимъ ты очень, очень облегчишь меня.

Вообще, Сара съ первыхъ же дней, какъ стала заниматься хозяйствомъ, старалась вводить въ домѣ другой порядокъ, чѣмъ тотъ, какой былъ прежде, когда хозяйки въ домѣ не было, а хозяинъ часто и надолго уѣзжалъ и на многое не обращалъ вниманія.

Въ первыя недѣли послѣ свадьбы она ничѣмъ не интересовалась. Ея полуразвившаяея юность съ только что зарождавшимися надеждами и желаніями была убита однимъ ударомъ, и передъ нею какъ бы упала темная завѣса, скрывшая отъ нея жизнь и не оставлявшая инаго исхода, кромѣ смерти…

Но затѣмъ въ ней проснулась новая жизненная сила. Однажды, вернувшись изъ города, куда она ходила за покупками, она нашла у себя дома мать, которая распоряжалась въ комнатахъ, разставляла стулья вдоль стѣнъ и раскладывала по столамъ свои маленькія религіозныя книжки.

Когда Сара вошла, мать обратилась къ ней въ нѣсколько неувѣренномъ тонѣ: — Я думаю, что собраніямъ удобнѣе быть здѣсь, въ твоихъ комнатахъ; здѣсь свѣтлѣе и просторнѣе.

— А ты спрашивала объ этомъ у моего мужа?

У моего мужа! Вдова Торвестадъ впервые слышала эти слова изъ устъ своей дочери, и они прозвучали такъ твердо и рѣшительно, что она невольно смутилась. Сара спокойно начала собирать принесенныя матерью книжки и сложила ихъ на стулъ возлѣ двери; затѣмъ разставила стулья по прежнимъ мѣстамъ и, не поднимая головы, сказала: — Я не допущу въ своемъ домѣ никакихъ собраній, не посовѣтовавшись прежде съ моимъ мужемъ.

— Да, ты права, моя милая Сара, — отвѣчала г-жа Торвестадъ ласково, хотя и съ дрожью въ голосѣ; — я объ этомъ и не подумала. Надѣюсь, нынче вечеромъ вы къ намъ прійдете.

— Если будетъ угодно моему мужу.

Мать ушла и унесла свои книжки. Сара крѣпко прижала руки къ своей груди; хотя все дѣло прошло совершенно мирно, однако, обѣ сознавали, что это была битва, революція, въ которой дочь одержала побѣду надъ матерью.

Сара стояла нѣсколько минутъ молча, осматривая солидную, чернаго дерева, мебель, новыя занавѣски, зеркала и конторку, ключъ отъ которой былъ у нея въ карманѣ. Она подошла къ конторкѣ, открыла ее и стала разсматривать лежавшіе тамъ большіе и маленькіе ключи. Она вспомнила, какъ мужъ, въ порывѣ восторга, говорилъ ей: — Смотри, все это теперь твое, ты можешь распоряжаться, какъ тебѣ угодно; а если чего нибудь недостаетъ, или ты чего нибудь захочешь, такъ только скажи мнѣ.

Но она не обратила вниманія на эти слова. Что ей за дѣло до всѣхъ этихъ вещей? Развѣ могутъ онѣ замѣнить ей утраченную жизнь?… Овладѣвшее ею странное состояніе, похожее на сонъ, прекратилось только тогда, когда она увидала, что мать хозяйничаетъ въ ея комнатахъ.

Въ первое время г-жа Торвестадъ дѣлала общія закупки для обѣихъ семей; теперь это прекратилось. Сара все взяла въ свои руки, и мать ласково, но безпощадно была оттѣснена на задній планъ, во флигель.

Сара съ юныхъ лѣтъ была отличной работницей и унаслѣдовала отъ матери умѣнье все устроивать и приводить въ порядокъ. Но до сихъ поръ она не могла выказать это умѣнье, такъ какъ мать всегда держала дочь въ строгой опекѣ, и Сарѣ приходилось работать, какъ служанкѣ, старательно и богобоязненно, но безъ всякаго интереса къ тѣмъ вещамъ, какія проходили черезъ ея руки; она смотрѣла только, какъ бы чего не разбить. Теперь у нея было собственное хозяйство, она была свободна и независима и имѣла въ своихъ рукахъ гораздо больше средствъ, чѣмъ мать. Богатая г-жа Ворзе, какъ стали звать ее въ городѣ, была совсѣмъ не то и гораздо важнѣе, чѣмъ вдова Торвестадъ, и сознаніе своего превосходства придавало Сарѣ новый интересъ къ жизни и нѣсколько смягчало ея холодность. Когда прошли первые, самые непріятные, дни замужства, она похоронила мечты своей юности въ молитвѣ и чтеніи, а занятія хозяйствомъ мѣшали ей предаваться безполезному раздумью.

Для Якова Ворзе эта перемѣна была очень выгодна. При всемъ своемъ счастьѣ, онъ не могъ не чувствовать холодности, съ какою встрѣчала жена его ласки. Но теперь отношенія перемѣнились. Правда, она все таки никогда не была съ нимъ особенно любезна, или даже ласкова, но тѣмъ не менѣе, она о немъ заботилась, доставляла ему разныя удобства, разговаривала съ нимъ и даже распрашивала о его дѣлахъ. Ворзе съ удовольствіемъ отвѣчалъ на ея распросы и не могъ надивиться, какъ хорошо она все понимаетъ. Вскорѣ она могла уже и сама давать ему совѣты, и онъ началъ спрашивать ея мнѣнія обо всѣхъ своихъ дѣлахъ.

Такъ прошла осень и настала зима. Сара по прежнему усердно посѣщала собранія, и когда они происходили у ея матери, занимала обыкновенно свое старое мѣсто за библіей. Она похорошѣла и сдѣлалась свободнѣе въ манерахъ; костюмъ ея также перемѣнился. Не то, чтобы она слишкомъ наряжалась: даже и самый строгій гаугіанецъ не могъ бы придраться къ ея роскоши; но женщины, понимавшія это дѣло, не могли не замѣтить, что ея бѣлье было сдѣлано изъ самаго тонкаго полотна, какое только можно было достать, что ея шерстяныя платья стоили не меньше шелковыхъ и что ея бѣлые воротнички всегда были изъ настоящаго и дорогаго кружева. Мужчины также замѣчали въ молодой женщинѣ что-то выходящее изъ ряду вонъ и иногда обращались къ своимъ женамъ съ замѣчаніями въ такомъ родѣ: «Берите Сару въ примѣръ, вотъ какъ вамъ надо одѣваться, вотъ какъ вамъ надо вести хозяйство!» На долю матери также выпадали похвалы за то, что она такъ хорошо воспитала свою дочь.

Ворзе не всегда бывалъ въ собраніяхъ. Если онъ предпочиталъ проводить время въ клубѣ или у Рандульфа, Сара ему не перечила. Но всего лучше онъ чувствовалъ себя дома. Въ зимніе вечера, когда рано зажигали свѣчи, онъ усаживался за столъ работать. Онъ былъ большой любитель ремеслъ и еще въ молодости нѣсколько научился караблестроительному дѣлу; теперь ему пришло въ голову построить маленькую модель корабля, которая должна была до мельчайшихъ подробностей воспроизвести «Надежду Семьи». Сара обыкновенно что нибудь вязала и читала ему вслухъ сочиненія Скривера, Іоанна Арндта, Лютера и т. п. Ворзе слушалъ не особенно благоговѣйно, но тонъ ея яснаго, мягкаго голоса доставлялъ ему большое удовольствіе; при этомъ, она была такъ хороша, когда свѣтъ падалъ на ея чистый лобъ и темные, гладко причесанные волосы!

Въ клубѣ по прежнему острили невпопадъ, и даже Рандульфъ не пропускалъ случая посмѣяться надъ Яковомъ. Вообще, пріѣздъ Рандульфа былъ для Ворзе разочарованіемъ; эти вѣчныя шутки надъ его женитьбой становились наконецъ невыносимы. Самъ Рандульфъ былъ вдовецъ, у него были взрослыя дѣти, старшій сынъ былъ шкиперомъ и жилъ въ городѣ.

Точно также неловко было Якову, когда Рандульфъ заводилъ рѣчь о томъ, какъ устроится въ этомъ году рыбная ловля; Ворзе вспоминалъ о своемъ обѣщаніи, данномъ г-жѣ Торвестадъ. Но однажды заговорила объ этомъ и Сара, какъ бы ожидавшая, что мужъ, какъ и прежде, приметъ участіе въ ловлѣ.

— Да развѣ ты не знаешь, — сказалъ Ворзе, — что я еще до нашей свадьбы обѣщалъ твоей матери никогда не…

— Это я знаю, — перебила его Сара, — но это обѣщаніе было взято у тебя матерью ради меня, а я возвращаю его тебѣ назадъ. Можешь ѣхать, куда угодно.

Тоже самое Сара сказала и матери, когда у нихъ зашла рѣчь объ этомъ дѣлѣ — потому ли, что ей хотѣлось остаться на нѣкоторое время одной, безъ мужа, или потому, что она и въ этомъ отношеніи хотѣла дѣйствовать независимо отъ матери. Такъ по крайней мѣрѣ поняла дѣло г-жа Торвестадъ, которая чувствовала все болѣе и болѣе разочарованія въ своихъ надеждахъ.

Ворзе горячо принялся за приготовленія къ предстоящей поѣздкѣ, а Рандульфъ повторялъ про себя: теперь онъ получилъ разрѣшеніе!

Но рыбная ловля въ этомъ году была неудачна. Сельди шли неправильно, и погода была въ высшей степени неблагопріятная. Всѣ старанія Ворзе были почти напрасны; его прежнее счастье, или, какъ думали другіе, его прежняя энергія измѣняла ему; «Ворзе старъ сталъ», таковъ былъ общій голосъ.

— Ахъ, да, — говорилъ Рандульфъ въ клубѣ: — ужъ если такой старикъ возьметъ такую молодую жену, такъ ему скоро и капутъ. — И онъ сопровождалъ эти слова выразительнымъ жестомъ.

Ворзе вернулся домой съ порядочнымъ ревматизмомъ и убѣжалъ за печку, къ женѣ. Дома онъ чувствовалъ себя всего лучше, и когда «Надежда Семьи» должна была, съ наступленіемъ весны, отправиться въ дальнее плаваніе, Ворзе самъ предложилъ передать его старый корабль въ завѣдываніе другого капитана, бывшаго на службѣ у фирмы.

Лаврицъ Зеегусъ, между тѣмъ, сдѣлался штурманомъ. Зимой онъ ѣздилъ въ Бергенъ сдавать экзаменъ и, уѣзжая, взялъ съ Генріетты священное обѣщаніе, что она будетъ вѣрна ему до гроба.

Весной Ворзе не пошелъ въ море. Онъ жаловался на ревматизмъ и на боль въ желудкѣ. Врачъ не могъ сообразить, въ чемъ собственно заключается его болѣзнь, но полагалъ, что у него печень не въ порядкѣ.

Чѣмъ больше хворалъ Ворзе, тѣмъ больше хлопотала вокругъ него жена и тѣмъ заботливѣе относилась она къ нему. Казалось, она была его дочерью; но такъ какъ она вмѣстѣ съ тѣмъ была ему и женою, то онъ былъ вдвойнѣ счастливъ и благодаренъ. Мало по малу, все то пѣніе и чтеніе, какое ему каждый день приходилось слышать, подѣйствовало на него довольно сильно. Яковъ Ворзе всегда представлялъ себѣ Бога чѣмъ-то вродѣ консула Гармана — строгимъ и аккуратнымъ хозяиномъ, который въ концѣ концовъ все таки добродушенъ и съ которымъ можно ужиться, если только не имѣешь злобы и коварства. Теперь онъ сталъ понимать это совершенно иначе и началъ задумываться.

Къ Сиверту Іесперсену и Эндре Эгеланду онъ не питалъ особеннаго довѣрія, зная ихъ характеръ по собственному опыту; но онъ вполнѣ вѣрилъ своей Сарѣ, а она — совершенство во всѣхъ отношеніяхъ — говорила, что ей приходится каждый день, буквально каждый день, умерщвлять ветхаго Адама и бороться съ злымъ врагомъ — искусителемъ. Это въ высшей степени тревожило Ворзе, и онъ спрашивалъ у нея, насколько, по ея мнѣнію, силенъ ветхій Адамъ въ немъ самомъ. Получавшіеся имъ отвѣты заключали въ себѣ мало утѣшительнаго. Сначала она поставила ему на видъ, что онъ очень часто божится и ругается. Онъ и самъ сознавалъ, что это неладно, и старался воздерживаться отъ старой привычки; но она слишкомъ глубоко укоренилась въ немъ, хотя онъ и думалъ, что исправляется. Потомъ ему пришлось выслушать еще многое другое, что подѣйствовало на него очень сильно.

Сара просила его молиться и пѣть гимны; но онъ былъ не въ состояніи дѣлать это, и она говорила, что онъ еще не достигъ того чистосердечія, которое даетъ возможность пользоваться словомъ божіимъ. Ворзе долженъ былъ сознаться, что онъ этого не достигъ, какъ ни старался объ этомъ для спокойствія жены. Но замѣчая на собраніяхъ, съ какимъ чистосердечіемъ пользовался словомъ божіимъ Сивертъ Іесперсенъ и слушая его сладкія рѣчи и тихій, вкрадчивый голосъ, Ворзе припоминалъ, какъ безсовѣстно надулъ его этотъ человѣкъ съ выручкой соли, и, теряя охоту къ чистосердечію, отправлялся въ клубъ.

За то на другой день его опять объявляли больнымъ. Всѣ возраженія, какія онъ пытался дѣлать противъ этого и въ шутку, и серьезно, не вели ни къ чему: онъ долженъ былъ ѣсть овсянку и лежать подъ одѣяломъ, а Сара сидѣла возлѣ него и вязала. Наконецъ онъ и въ самомъ дѣлѣ начиналъ вѣрить, что онъ боленъ.

Письмо, которое Сара написала своему пасынку, не прошло безслѣдно. Нѣсколько времени спустя, Ромарино пріѣхалъ въ городъ, желая начать самостоятельную торговлю, и между нимъ и молодой мачихой скоро установились дружескія отношенія. Ромарино началъ немножко ухаживать за нею, но она или не замѣчала этого, или не безпокоилась объ этомъ; во всякомъ случаѣ, юноша внесъ въ домъ Ворзе свѣжій элементъ. И хотя Яковъ Ворзе не предпринималъ ничего, не посовѣтовавшись съ Сарой, все таки отношенія приняли такой оттѣнокъ, какъ будто онъ немного косился на молодыхъ людей.

Когда Ромарино обзавелся собственнымъ хозяйствомъ и женился на дѣвушкѣ изъ Бергена, о которой знали только то, что она была веселаго нрава и что ея семья не принадлежала къ числу «пробужденныхъ», взаимныя отношенія двухъ семей стали холоднѣе. Обѣ семьи имѣли различные интересы и рѣдко сходились вмѣстѣ. Ромарино жилъ на широкую ногу, а Ворзе, глядя на него, только покачивалъ головой.

Прошло немало времени прежде чѣмъ г-жа Торвестадъ вполнѣ убѣдилась, что она во всѣхъ отношеніяхъ ошиблась въ своей дочери и что поправить эту ошибку уже ничѣмъ нельзя. Съ того вечера, когда она обручила Сару и когда Сара такъ рѣзко и пристально посмотрѣла ей въ глаза, власть ея надъ дочерью кончилась. Теперь г-жа Торвестадъ была не больше, какъ только мать г-жи Ворзе. Какъ женщина умная, она не подавала вида, что ошиблась, но дала себѣ слово, что съ Генріеттой этого уже не случится; ей г-жа Торвестадъ хотѣла найти такаго мужа, относительно котораго можно бы было знать навѣрное, что онъ не выйдетъ изъ подъ ея власти; Генріетту она также стала держать въ болѣе строгой дисциплинѣ, чѣмъ прежде: бѣдной дѣвушкѣ приходилось садиться за библію всякій разъ, когда Сара не являлась въ собраніе.

О Феннефосѣ впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ получались лишь очень скудныя извѣстія. Говорили, что онъ заѣхалъ на сѣверъ гораздо дальше, чѣмъ прежде; нѣкоторые передавали, что его видѣли даже на крайнемъ сѣверѣ, въ Финмаркенѣ. Старшины конечно получали время отъ времени кое-какія вѣсти; но въ собраніяхъ не было объ этомъ рѣчи. А если кто и справлялся о Феннефосѣ, то ему отвѣчали, что всякій долженъ заботиться о себѣ и что пути божіи неисповѣдимы.

Въ самомъ дѣлѣ, друзья Феннефоса сообщали о немъ изъ разныхъ мѣстностей извѣстія далеко не утѣшительныя. Онъ, прежде странствовавшій по градамъ и весямъ, какъ всѣми любимый вѣстникъ мира, теперь возбуждалъ своимъ появленіемъ безпокойство и страхъ. Разсказывали, что онъ носится надъ страною, какъ божія гроза. Его рѣчи дышали огнемъ, и многіе, слушая его, уклонялись отъ праваго пути; одна дѣвица, наслушавшись его проповѣдей, будто бы даже лишила себя жизни. Пасторы говорили о немъ въ своихъ донесеніяхъ, что репутація умѣренности и кротости, какою онъ пользовался прежде, теперь уже исчезла, и его противники съ торжествомъ восклицали: «Вотъ, вотъ — и онъ лицемѣрилъ!»

Очень огорчились братья, узнавая объ этомъ, и мало по малу эти печальныя вѣсти дошли до всѣхъ, не смотря на все стараніе старшинъ скрыть ихъ.

Многіе писали Феннефосу письма и просили его вернуться на югъ, надѣясь, что живя среди старыхъ друзей, онъ снова пріобрѣтетъ прежнюю ясность мысли. Но онъ не пріѣзжалъ. Наконецъ вся Норвегія заговорила о злополучномъ проповѣдникѣ, который ходитъ по снѣгу изъ хижины въ хижину, сопровождаемый толпою блѣдныхъ мужчинъ и женщинъ съ распущенными волосами, плачущихъ, разрывающихъ на себѣ одежду и поющихъ гимны. Тогда старшины стали просить г-жу Торвестадъ, чтобы она написала ему письмо.

На слѣдующій-же день она передала имъ запечатанное письмо. Это было нарушеніемъ принятыхъ между ними правилъ; но такъ какъ обстоятельства были чрезвычайныя, то возражать никто не сталъ. Письмо было послано осенью, а весной распространился слухъ, что Феннефосъ ѣдетъ на югъ.

Это письмо было написано Сарой, по просьбѣ матери.

IX.

Фирма Гарманъ и Ворзе впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ вела свои дѣла очень удачно. Деньги Якова Ворзе вдохнули новую жизнь въ ея предпріятія, и фирма мало по малу снова пріобрѣла вѣсъ и значеніе въ отечествѣ и чужихъ краяхъ. Лицо консула снова сдѣлалось гладкимъ и веселымъ, походка пріобрѣла юношескую легкость; онъ проворно спускался по широкой лѣстницѣ, чтобы посмотрѣть на иностранныхъ рабочихъ, выписанныхъ имъ изъ Копенгагена для отдѣлки гостиной въ первомъ этажѣ. Къ веснѣ долженъ былъ пріѣхать домой Христіанъ-Фридрихъ; его заграничное ученье шло къ концу, и теперь онъ проводилъ въ Парижѣ послѣднюю зиму.

Консулъ былъ очень радъ, что его сынъ воротится домой, въ особенности теперь, когда онъ могъ похвалиться обновленіемъ фирмы и процвѣтаніемъ ея дѣлъ. Во всемъ этомъ былъ только одинъ непріятный пунктъ, именно — отношенія къ Ворзе. Консулъ Гарманъ въ глубинѣ души больше чѣмъ когда либо проклинялъ гаугіанцевъ и всѣхъ святошъ. Случилось именно то, чего онъ всего болѣе опасался: эти люди испортили славнаго старика Ворзе. Такаго же мнѣнія были и обѣ старыя дѣвы. Въ первое время послѣ свадьбы Ворзе частенько навѣдывался въ Зандегаардъ и старался быть совсѣмъ такимъ же, какъ прежде; но это ему не удавалось, и съ обѣихъ сторонъ все больше и больше чувствовалось, что хорошимъ прежнимъ днямъ настаетъ конецъ.

Г-жа Сара Ворзе была въ Зандсгаардѣ только одинъ разъ, когда консулъ далъ въ честь новобрачныхъ большой обѣдъ.

Она сидѣла, потупившись, за роскошнымъ столомъ, рядомъ съ консуломъ Гарманомъ, окруженная важными господами и дамами, которыхъ прежде видала только на улицѣ или въ церкви. Вокругъ нея слышались шутки, смѣхъ и веселый разговоръ, какого она еще никогда въ жизни не слыхала, хотя гости и старались сдерживаться, во вниманіе къ религіозности молодой женщины.

Яковъ Ворзе, привыкшій къ такому обществу, чувствовалъ себя какъ нельзя лучше и искалъ случая переглянуться съ женой; но она во все время обѣда почти не поднимала глазъ и, возвратившись домой, сказала ему, что чувствовала себя какъ бы въ преддверіи ада.

— Ахъ, Сара, — возразилъ онъ — какъ можешь ты говорить такія слова! Вѣдь всѣ гости были такіе славные, добрые люди!

— Да развѣ ты не замѣчалъ, что они только издѣвались надъ тобой? рѣзко спросила она. Такъ понимала она слова бургомистра и другихъ гостей, выражавшихъ желаніе выпить за здоровье «молодого» капитана.

Больше она уже ни разу не бывала у консула. Она хорошо понимала, что въ этомъ кругу ей никогда не удастся быть со всѣми наравнѣ; кромѣ того, для нея, съ дѣтства привыкшей слышать вокругъ себя только серьезные, религіозные разговоры, было что-то страшное, что-то бѣсовское во всѣхъ этихъ веселыхъ, беззаботныхъ людяхъ, которые такъ громко смѣялись и пили губительное вино.

Консулъ Гарманъ упрекалъ своихъ родственницъ за то, что онѣ не сообщили ему во время о сношеніяхъ шкипера Ворзе съ гаугіанцами. Онъ думалъ, что старика можно было бы вылечить, если бы удалось захватить болѣзнь въ самомъ началѣ. Ворзе чувствовалъ себя повидимому какъ нельзя лучше; не смотря на то, въ Зандсгаардѣ о немъ искренно жалѣли, а когда онъ совсѣмъ отказался отъ моря и передалъ свой старый корабль другому шкиперу, консулъ Гарманъ потерялъ на него всякую надежду.

Консулъ сталъ чувствовать себя съ этихъ поръ еще болѣе одинокимъ, чѣмъ прежде, и часто, въ печальномъ раздумьѣ, ходилъ взадъ и впередъ по широкой, усыпанной крупнымъ пескомъ, дорожкѣ, передъ садовой бесѣдкой. Бесѣдка стояла на берегу пруда, окаймленнаго красивымъ камышемъ. Въ прежнее время этотъ прудъ былъ больше, такъ что бесѣдка была со всѣхъ сторонъ окружена водой и соединялась съ берегомъ посредствомъ пловучаго мостика.

Консулъ вспоминалъ, что такой видъ имѣла бесѣдка въ дни его молодости; онъ вспоминавъ также, что когда-то дамы катались по пруду въ синей лодкѣ съ бѣлыми каемками, а у руля стоялъ высокаго роста мужчина въ шелковой красной курткѣ. Теперь прудъ такъ обмелѣлъ и съузился, что лодкѣ, пожалуй, негдѣ было бы и повернуться — и консулъ часто задавалъ себѣ вопросъ, отчего это могло случиться. Конечно, въ этомъ былъ виноватъ камышъ, и садовнику каждый годъ давалось приказаніе хорошенько расчищать заросшіе берега; но это не помогало горю. Садъ былъ разбитъ первоначально въ старинномъ французскомъ вкусѣ, съ широкими, прямыми дорожками, высокими, густыми изгородями изъ кустовъ и тѣнистыми аллеями. Въ одинаковомъ разстояніи другъ отъ друга были расчищены площадки, гдѣ сходились четыре дорожки; здѣсь стояли скамейки, а посрединѣ — солнечные часы, или какой-нибудь памятникъ, или что нибудь еще въ этомъ родѣ.

Снаружи садъ былъ окруженъ, особенно съ сѣверозападной стороны, густыми деревьями, которыя служили для него щирокой рамкой. Это были обыкновенныя, мѣстныя деревья, защищавшія отъ суроваго морскаго вѣтра изящный французскій садъ съ его чужестранными цвѣтами и растеніями. Бесѣдка съ прудомъ стояла къ западу отъ дома и хоть была недалеко отъ него, но въ старину считалась чѣмъ-то вродѣ Тріанона, куда собирались пить кофе или слушать музыку. Процессія двигалась разными окольными дорожками, черезъ мостъ и кругомъ пруда, или садились въ лодку и переѣзжали къ бесѣдкѣ, въ три взмаха веселъ, среди комплиментовъ и остротъ. Все это бывало въ дни юности Мортена Гармана. Онъ пытался поддерживать эти старые обычаи и привычки, но это ему не удавалось. Люди стали другіе, прудъ заросталъ все больше и больше, и даже красивому отцовскому саду повидимому предстояла такая же судьба: мало по малу онъ обращался въ паркъ, скрывавшій отъ глазъ посѣтителя когда-то открытый, великолѣпный видъ на зандсгаардскую бухту и на море, ярко блестѣвшее и переливавшееся серебромъ подъ косыми лучами вечерняго солнца…

Однажды, прохаживаясь по старому саду, консулъ Гарманъ замѣтилъ вдали, на дорогѣ, путника, который остановился и смотрѣлъ на бухту. Это былъ извѣстный проповѣдникъ Гансъ Нильсенъ Феннефосъ. Высокаго роста, исхудалый, съ рѣзкимъ блескомъ свѣтлосѣрыхъ глазъ, онъ стоялъ, облокотившись на столбъ садовой ограды. За спиной у него былъ большой ранецъ съ книгами и религіозными сочиненіями; Гансъ Нильсенъ былъ очень утомленъ и покрытъ пылью: онъ шелъ цѣлый день подъ горячими лучами солнца. Цѣлыхъ три года не бывалъ онъ въ этой мѣстности, и многое пришлось ему пережить въ это время. Когда онъ узналъ, что Сара вышла за шкипера Ворзе, онъ почувствовалъ точно ударъ въ сердце, физическую боль, которая чуть не свела его въ могилу. Онъ сразу понялъ, что все еще чувствуетъ къ этой женщинѣ такую любовь, въ сравненіи съ которою его любовь къ братьямъ и даже къ Богу слаба и ничтожна. Онъ ужаснулся самого себя и палъ ницъ въ раскаяніи и слезахъ; ему казалось, что за такое преступленіе, за такой грѣхъ нѣтъ достаточнаго наказанія; неумолимо строгій къ самому себѣ, онъ и къ другимъ началъ относиться точно также, горячо проповѣдуя покаяніе и бичуя грѣшниковъ такими сильными, огненными словами, какихъ они прежде никогда не слыхивали.

Три года велъ онъ эту упорную борьбу съ грѣхомъ въ самомъ себѣ и въ другихъ; наконецъ, ему удалось сокрушить свое сердце и искоренить грѣховную любовь, и онъ пришелъ къ убѣжденію, что какъ онъ самъ, такъ и прочіе братья были въ своей жизни и въ своемъ ученіи слишкомъ снисходительны. Поэтому онъ исполнилъ ихъ желаніе и отправился на югъ. Онъ читалъ письмо Сары съ глубокимъ сожалѣніемъ о ней и о прочихъ братьяхъ, которые смѣло пребываютъ въ грѣхахъ и самодовольствѣ. Но когда онъ прибылъ съ сѣвера въ эту, болѣе привѣтливую, страну, къ людямъ, которые зна

!!!!!!!!!!Пропуск 42-43

сена; Ворзе ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, почесывая въ затылкѣ: очевидно, у него было что-то на душѣ.

— Гы, гм! — произнесъ онъ нѣсколько разъ, воспользовавшись перерывомъ въ разговорѣ; — завтра 24 іюня… гм, да, это точно… Ивановъ день… ахъ, да!

— Развѣ Ивановъ день чѣмъ нибудь особенно замѣчателенъ для васъ, г. Ворзе? спросилъ Феннефосъ, старавшійся говорить съ мужемъ Сары какъ можно ласковѣе.

— Замѣчателенъ? Да, конечно, Гансъ Нильсенъ, конечно замѣчателенъ, и много, много лѣтъ! Это — день рожденія Рандульфа, и мы, видите ли, еще когда были мальчиками… Ахъ, да что объ этомъ говорить, это время ушло!…

— Такъ что вы лучше бы желали провести завтрашній день со шкиперомъ Рандульфомъ, чѣмъ идти къ Сиверту Іесперсену?

— Мнѣ почти совѣстно въ этомъ сознаться, но конечно, я лучше пошелъ бы къ Рандульфу.

— Я не думаю, чтобы кто-нибудь сталъ на тебя сердиться, если ты не прійдешь къ Сиверту, сказала Сара. Съ тѣхъ поръ, какъ возвратился Феннефосъ, она нисколько не была противъ отсутствія мужа. Ворзе обрадовался, какъ ребенокъ, и скорѣе побѣжалъ къ Рандульфу сообщить, что завтра онъ прійдетъ къ нему.

Сара и Феннефосъ остались опять одни и нѣкоторое время сидѣли молча.

— Развѣ твой мужъ чувствуетъ себя несовсѣмъ хорошо?

— Да, онъ боленъ; я думаю, онъ страдаетъ внутренней слабостью.

— Ты говоришь о тѣлѣ, а я имѣю въ виду душу. Онъ все еще ходитъ во грѣхахъ?

— Я боюсь, Гансъ Нильсенъ, что слово божіе на него не дѣйствуетъ.

— А ты пробовала помогать ему, Сара?

— Да, я пробовала, только это мало принесло пользы.

— Можетъ быть, ты пробовала не такъ, какъ слѣдовало. Онъ былъ человѣкъ сильный, и для того, чтобы сломить его, нужны, по всей вѣроятности, сильныя средства.

Сара хотѣла распросить его объ этомъ подробнѣе; но въ это время вошла г-жа Торвестадъ, условившаяся съ Феннефосомъ посѣтить вмѣстѣ устроенный гаугіанцами пріютъ для дѣвочекъ. Сара пошла вмѣстѣ съ ними, что матери было не особенно пріятно. Въ послѣднее время Сара настолько заслонила ее собою, что она всѣми силами старалась удержать Феннефоса при себѣ. По наружности она казалась впрочемъ совершенно довольною, что они пошли втроемъ. Сара чувствовала особенное удовольствіе идти рядомъ съ нимъ, хотя онъ то и дѣло наклонялся къ матери, которая потихоньку разсказывала ему разныя вещи о встрѣчавшихся по дорогѣ людяхъ. Когда же они вернулись домой, Феннефосъ простился съ г-жей Торвестадъ и опять пошелъ къ Сарѣ.

Съ Сарой онъ разговаривалъ долго. Она разсказывала ему о братьяхъ и обо всемъ, что случилось въ его отсутствіе. Вскорѣ она замѣтила, что настроеніе его духа стало гораздо мрачнѣе и что онъ началъ отзываться обо всемъ гораздо строже, чѣмъ прежде; благодаря этому и она придала своему разсказу гораздо болѣе темный оттѣнокъ. Она говорила о томъ, что братьями все больше и больше овладѣваетъ холодность и грѣховная привязанность къ земнымъ благамъ, что они ради грѣховной суетности стараются снискать уваженіе окружающихъ и поддаются льстивымъ наговорамъ молодыхъ проповѣдниковъ, проникающихъ въ ихъ благотворительныя учрежденія и миссіонерское общество. Феннефосъ слушалъ ее внимательно и, когда она кончила, поблагодарилъ.

— Ну, а ты сама, Сара, какъ ты себя чувствуешь? спросилъ онъ, собираясь уходить.

— Спасибо, Гансъ Нильсенъ, — отвѣчала Сара, смотря прямо на него; — сама по себѣ я ничего не могла-бы сдѣлать, но Господъ укрѣпилъ меня, такъ что теперь я могу сказать, что чувствую себя хорошо.

Онъ торопливо простился и ушелъ.

На слѣдующій день, за обѣдомъ, у Сиверта Іесперсена господствовало напряженное молчаніе. Всѣ потихоньку поглядывали на Феннефоса, который сидѣлъ рядомъ съ Сарой, такой же серьезный и молчаливый, какъ и въ первые дни послѣ своего возвращенія.

Передъ обѣдомъ старикъ съ бѣлыми волосами и синими руками — красильщикъ по профессіи — прочелъ молитву, и всѣ запѣли гимнъ: «Воспоемъ отъ всей души.» Послѣ супа должна была слѣдовать лососина; но въ послѣднюю минуту хозяинъ испугался и къ величайшей досадѣ кухарки не велѣлъ подавать это блюдо. Поэтому перешли прямо къ жаркому, которое заслужило похвалу гостей. Кухарка на свой рискъ рѣшилась подать салатъ, что для большинства присутствовавшихъ было дѣломъ совсѣмъ необыкновеннымъ. Одинъ изъ стариковъ сказалъ въ шутку: «Вотъ-те на! неужто мы станемъ ѣсть траву, какъ древле царь Навуходоносоръ?»

Надъ этимъ немножко посмѣялись, а г-жа Торвестадъ воспользовалась этимъ случаемъ, чтобы разсказать, что когда она, въ молодости, жила въ Гнадау, такъ почти ничего и не ѣла, кромѣ разныхъ сортовъ этой травы. Отъ этого разговоръ какъ-то перешелъ къ разнымъ учрежденіямъ братской общины и къ ея старшинамъ; вспомнили о старыхъ учителяхъ и проповѣдникахъ, которые въ прошломъ столѣтіи призвали къ новой жизни и энергичной дѣятельности христіанъ въ Германіи.

Феннефосъ упорно молчалъ или обращался вполголоса къ Сарѣ съ двумя-тремя словами. Общество впрочемъ нѣсколько оживилось, благодаря тому, что разговоръ зашелъ о вещахъ, которыми всѣ интересовались и которыя большинству были хорошо извѣстны. Всего усерднѣе говорила г-жа Торвестадъ, которая чувствовала себя въ этой области, какъ дома, и никогда не пропускала случая разсказать о людяхъ, о которыхъ она такъ много слышала въ молодости.

— Да, конечно, — сказалъ Сивертъ Іесперсенъ, — мы имѣемъ немало благочестивыхъ твореній Іоганна Арндта, Шпенера и Франке; и у гернгутеровъ впослѣдствіи явилось также много благочестивыхъ, богобоязненныхъ людей.

— Мы можемъ учиться отъ нихъ, а они могутъ учиться отъ насъ, сказалъ старый красильщикъ.

— Я еще сегодня читала въ одной небольшой книжкѣ о видѣніи, какое было одному благочестивому человѣку, другу Франке. Впослѣдствіи онъ узналъ, что Франке скончался именно въ тотъ самый часъ, когда другъ его имѣлъ это видѣніе.

Съ этими словами г-жа Торвестадъ вынула изъ кармана одну изъ тѣхъ книжечекъ, которыя играли у нея такую важную роль, и Сивертъ Іесперсенъ попросилъ ее прочесть то мѣсто, гдѣ говорится о видѣніи.

Г-жа Торвестадъ охотно согласилась. Она сказала, что и книжку эту взяла съ собой нарочно, для того чтобы сдѣлать попытку пробудить этимъ чтеніемъ болѣе мягкія чувства во всѣхъ присутствующихъ. Всѣ приготовились слушать. Многіе уже покончили съ обѣдомъ, и только нѣкоторые изъ мужчинъ взяли себѣ еще по куску жаркаго и тихонько доѣдали его во время чтенія. Феннефосъ сидѣлъ спокойно и разговаривалъ съ Сарой; затѣмъ, по мѣрѣ того, какъ г-жа Торвестадъ читала мистическій разсказъ, онъ все болѣе и болѣе погружался въ раздумье.

Чтеніе кончилось, и гости, поблагодаривъ за доставленное имъ удовольствіе, мало по малу предались веселому настроенію. Нѣкоторые пили кисловатый медокъ съ водой и сахаромъ, другіе — пиво, третьи — просто воду. Шутя и посмѣиваясь, они похлопывали другъ друга по плечамъ и мало по малу совсѣмъ забыли о должномъ почтеніи къ Гансу Нильсену. Они были рады снова видѣть его въ своемъ кругу, хотя онъ и сидѣлъ между ними молча. Никто не могъ знать, какое испытаніе послалъ ему Господь; если же его болящій умъ исцѣлился, то конечно онъ могъ снова возвратить себѣ благодатный даръ чистосердечія.

Вдругъ среди нихъ раздался его голосъ, — и водворилась мертвая тишина: «Сердечно возлюбленные братья и сестры! Призванные и избранные въ мирѣ Господа нашего Іисуса Христа къ праведности и святости, любомудрію и кротости, истинной любви и смиренію, очищеннымъ въ горнилѣ Духа Святаго и волею Отца небеснаго — да воззоветъ, просвѣтитъ, наполнитъ и приведетъ васъ Господь къ вѣчному блаженству! Аминь!»

Имъ былъ знакомъ этотъ голосъ и странныя, дѣдовскія слова этой формулы: это было привѣтствіе Гауге въ одномъ изъ его писемъ. «Теперь начнется», подумали многіе изъ братьевъ.

Сначала онъ заговорилъ въ тихомъ, почти грустномъ тонѣ, о «первой любви»; напомнилъ о томъ, какъ самъ Гауге, въ послѣдніе годы своей жизни, признавалъ, что эта первая любовь не всегда пылала въ немъ такъ, какъ въ первые дни благодати. Затѣмъ онъ припомнилъ горестное положеніе братской общины въ злополучные для нея дни и возблагодарилъ Бога за то, что Онъ укрѣпилъ отцовъ, такъ что горѣвшій въ нихъ огонь не погасъ, но напротивъ, яркимъ свѣтомъ озарилъ всю страну. Потомъ онъ перешелъ къ горестному положенію братской общины въ лучшіе для нея дни, и всѣ слушатели опустили глаза и всякій подумалъ: «Теперь начнется.»

И дѣйствительно, началась буря. Его слова падали громовыми ударами, не оставляя ни одного слабаго мѣста. Всѣ понимали, на кого направлено то или другое слово, и всѣ старались не смотрѣть другъ на друга. Имъ некогда было даже и удивиться, откуда онъ все это знаетъ; ихъ мысли могли идти только по тому направленію, по какому онъ ихъ велъ

— Что же осталось теперь, воскликнулъ онъ, — что же осталось теперь въ васъ отъ этой первой любви? Узналъ ли бы онъ теперь своихъ друзей, если бы онъ находился еще въ живыхъ — онъ, который пробудилъ отцовъ нашихъ и котораго многіе изъ старцевъ видѣли еще лицомъ къ лицу? И узнаетъ ли васъ въ день судный Искупитель, кровію котораго вы призваны къ первой любви? О, горе, горе! Добрый духъ отступилъ отъ васъ, и вы приняли инаго духа, полнаго мірскихъ заботъ, гордыни, высокомѣрія, роскоши и сластолюбія, и ради васъ имя божіе предается на поруганіе язычниками!

«Или вы забыли древняго змія? Или вы безумно увѣрили себя въ сердцѣ своемъ, что онъ спитъ? Горе вамъ! Горе пребывающимъ во снѣ! Пробужденіе ваше будетъ подобно пробужденію богача, возставшаго ото сна на муку вѣчную!»

Многія женщины плакали; мужчины сидѣли, все ниже и ниже опуская голову при каждомъ новомъ ударѣ. Когда ораторъ кончилъ, Сивертъ Іесперсенъ, смиренно улыбаясь, сказалъ: — Теперь, я думаю, намъ нужно спѣть: "О, горе, горе сластолюбцу! "

Во время пѣнія третьей строфы явилась кухарка съ десертомъ. Хозяинъ дѣлалъ ей самые выразительные знаки и качалъ головою; но онъ былъ занятъ пѣніемъ и долженъ былъ выводить трели. Кухарка отлично понимала знаки хозяина, но не могла помириться съ отказомъ отъ лососины и поклялась поставить десертъ на столъ. Ея кулинарной репутаціи былъ бы нанесенъ жестокій ударъ, если бы въ хорошихъ домахъ узнали, что она готовила обѣдъ на двадцать двѣ персоны только изъ двухъ блюдъ. Это было невозможно! Съ лицомъ, раскраснѣвшимся отъ внутренняго волненія, она несла огромное блюдо съ жирнымъ, апетитнымъ «хворостомъ», и поставила его прямо передъ хозяиномъ.

Это произвело чрезвычайно непріятное впечатлѣніе, и у Сиверта Іесперсена чуть не оборвался голосъ, когда онъ выводилъ четвертую строфу: «Я полонъ зла, и прегрѣшенья мои чрезмѣрно велики…»

За кофе господствовало тягостное молчаніе; нѣкоторые были серьезно растроганы и огорчены, другіе робко косились на сосѣдей. Женщины стали собираться уходить: имъ нужно было идти въ собраніе, гдѣ была назначена библейская бесѣда. Феннефосъ и нѣкоторые изъ мужчинъ пошли туда же. Въ задней комнатѣ, въ небольшой конторѣ Сиверта Іесперсена, собралось пять-шесть старшинъ. Закуривъ глиняныя трубки, они нѣсколько времени сидѣли молча; ни у кого не было охоты заговорить прежде другихъ.

— Не знаетъ-ли кто нибудь, почемъ теперь въ Бергенѣ соль? спросилъ Эндре Эгеландъ, всегда любившій мѣнять разговоръ, если онъ касался непріятныхъ вещей.

Но повидимому никто не зналъ цѣны на соль; надо было говорить о другомъ.

— Да, да — вздохнулъ наконецъ Сивертъ Іесперсенъ: — да, надо сознаться, его рѣчь была очень кстати!

— Да, конечно; — сказалъ другой. — Въ насъ такъ много недостатковъ, которые требуютъ наказанія и исправленія!

— Видишь соринку въ глазу брата своего, а въ своемъ и бревна не замѣчаешь! очень кстати напомнилъ Николай Эгеландъ.

— Женскіе совѣты и женскія рѣчи не всегда смягчаютъ сердце мужчины, тихо сказалъ старый красильщикъ.

Снова наступило молчаніе, и продолжалось до тѣхъ поръ, пока всѣ, не исключая и Николая Эгеланда, поняли смыслъ этихъ словъ. Потомъ кто-то замѣтилъ: — Въ нынѣшнемъ году намъ понадобится на нашей землѣ много рабочихъ: Господь благословилъ наши луга и нивы.

Онъ имѣлъ въ виду землю, находившуюся близь города въ общемъ владѣніи многихъ гаугіанцевъ.

— Всего же болѣе нуженъ намъ такой человѣкъ, который могъ бы и участвовать въ работѣ, и собирать работниковъ и прислугу, въ свободные часы, для поученія, прибавилъ Сивертъ Іесперсенъ.

Снова наступило продолжительное молчаніе. Стараясь не смотрѣть другъ на друга, всѣ уставили глаза въ сторону, въ уголъ, гдѣ сидѣлъ старый красильщикъ. Куда глядѣлъ онъ самъ — трудно было замѣтить, такъ какъ онъ скрывался въ густомъ облакѣ табачнаго дыма. Наконецъ онъ кивнулъ головою и проговорилъ: — Да, да, если вы, мои милые, такъ полагаете, то я попытаюсь передать ему объ этомъ.

У всѣхъ точно гора съ плечъ свалилась, и всѣ очень бойко заговорили о цѣнахъ на соль.

XI.

Небольшой бѣлый домикъ шкипера Рандульфа стоялъ высоко на берегу, откуда открывался видъ на бухту и на море. Два старыхъ пріятеля плотно пообѣдали и теперь отдыхали, хозяинъ — на своемъ обычномъ мѣстѣ, на софѣ, а гость — въ большомъ креслѣ. Окна были раскрыты, солнце свѣтило ярко и тепло. Въ этотъ тихій и послѣобѣденный часъ въ городѣ не слышно было никакаго шума, только мухи жужжали, да вѣтеръ слабо шевелилъ занавѣсками. Крупныя капли пота выступили на носу Якова Ворзе; онъ лежалъ въ креслѣ, свѣсивъ голову и открывъ ротъ, и храпѣлъ немилосердно. Рандульфъ также всхрапывалъ, но не такъ сильно. Его глаза были закрыты желтымъ шелковымъ платкомъ, которымъ старая служанка ежедневно завязывала ему голову: безъ этого онъ не могъ заснуть. Передъ домомъ, на обрывѣ, играло нѣсколько мальчишекъ; они услышали громкое храпѣнье двухъ пріятелей и со смѣхомъ и шутками заглядывали въ окна.

Вдругъ изъ дома выскочила служанка съ метлой, и мальчишки, со смѣхомъ и криками, вразсыпную покатились подъ гору. Ворзе на секунду открылъ глаза и повернулся.

И снова все смолкло, и снова раздался храпъ; изрѣдка слышался всплескъ веселъ подъѣзжавшей къ берегу лодки, или доносился издали крикъ матросовъ въ бухтѣ. Служанка съ метлой стояла на часахъ, и бравые капитаны проспали еще съ полчасика.

Наконецъ Рандудьфъ потянулся, снялъ съ себя платокъ, и громко зѣвнулъ. Это почти разбудило Ворзе, который въ ту же минуту громко заговорилъ: — Ну, а ты, братъ, спалъ такъ, что я думалъ, ты ужъ и не проснешься!

— Не проснешься? — насмѣшливо отвѣчалъ Рандульфъ: — да мои грѣшные глаза ни на минуту не могли сомкнуться отъ твоего рева.

— Я никогда не храплю, — категорически заявилъ Ворзе, — и кромѣ того, я все время смотрѣлъ на тебя, какъ ты спалъ.

— Спалъ? Да я и не спалъ ни минуточки!

— Ну, ужъ мнѣ это лучше знать: вѣдь я все время сидѣлъ здѣсь…

— И храпѣлъ! Это вѣрно, ты храпѣлъ молодецки!

Они бранились еще нѣсколько времени, пока не проснулись окончательно. Затѣмъ закурили трубки и надѣли сюртуки; у Рандульфа Ворзе всегда сидѣлъ безъ сюртука, и это было для него праздникомъ, такъ какъ дома ему это не позволялось. Затѣмъ два старыхъ шкипера обошли всѣ пристани, заглянули въ пакгаузы, осмотрѣли канатный дворъ, поговорили, о судахъ, стоявшихъ въ гавани, и съ величайшимъ недовѣріемъ отнеслись къ кораблю, который въ это время строился на верфи. Всюду встрѣчали они знакомыхъ и обмѣнивались съ ними двумя-тремя словами; Рандульфъ былъ въ наилучшемъ расположеніи духа; Ворзе былъ тоже очень веселъ, но уже не чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ прежде. Такая прогулка по городу была для него чѣмъ-то новымъ и необыкновеннымъ, такъ какъ въ послѣднее время онъ рѣдко ходилъ куда нибудь дальше собственнаго пакгауза.

Съ нимъ повторилось что-то странное, онъ и самъ хорошенько не зналъ, отчего. Съ той минуты, какъ онъ передалъ «Надежду Семьи» въ другія руки, онъ потерялъ охоту почти ко всѣмъ своимъ прежнимъ занятіямъ. Видъ корабля, на всѣхъ парусахъ идущаго въ гавань, производилъ на него почти непріятное впечатлѣніе, а раньше это было для него самое лучшее зрѣлище, какое онъ только могъ себѣ представить. Сегодня впрочемъ Рандульфу удалось согрѣть ему сердце, такъ что онъ совсѣмъ пріободрился. Рандульфъ не меньше консула Гармана былъ огорченъ тѣмъ, что Яковъ Ворзе, какъ онъ выражался, «погибаетъ». Онъ уже не подсмѣивался надъ старымъ пріятелемъ, видя, что это ни къ чему не ведетъ; но въ клубѣ, за стаканомъ вина, жаловался кому нибудь изъ друзей, какъ ему досадно, что такой превосходный морякъ, какъ Яковъ Ворзе, совсѣмъ погибаетъ, благодаря женитьбѣ на «святой».

— А все этотъ проклятый Ростокъ! — такъ обыкновенно заканчивалъ онъ свои жалобы, подразумѣвая ростокскую шхуну, съ которою онъ столкнулся въ рижской бухтѣ: Рандульфъ былъ твердо увѣренъ, что если бы онъ былъ въ то время дома, его другъ не былъ бы совращенъ съ пути истиннаго.

Въ семь часовъ друзья вернулись въ домъ Рандульфа въ наилучшемъ расположеніи духа и съ волчьимъ апетитомъ, какаго уже давно не чувствовалъ Ворзе. Плотно покушавъ, они сѣли съ пуншевыми стаканами у открытаго окна, пуская поочередно густые облака дыма, точно два салютующіе другъ друга фрегата. Долго они курили молча. Наконецъ Ворзе сказалъ:

— А хорошо въ такой вечеръ на морѣ!

— На морѣ всегда хорошо, Яковъ!

— О, да, конечно, пока молодъ…

— Молодъ? Да вѣдь ты не больше, какъ на три года старше меня, а Томасъ Рандульфъ и не думаетъ бросать море раньше, какъ лѣтъ черезъ десятокъ. Ужъ въ этомъ могу тебя увѣрить.

— Видишь ли, мое дѣло совсѣмъ иное. Ты знаешь, у меня разные недуги.

— Что за чепуха! — отвѣчалъ Рандульфъ. — Я ничего не понимаю въ этихъ легкихъ, печенкахъ, селезенкахъ и всякой дряни, какая сидитъ у насъ тамъ въ желудкѣ; но я знаю, что тотъ, кто привыкъ къ морю, начинаетъ хворать, если станетъ жить на сушѣ, точно также, какъ земледѣльцу плохо приходится, когда онъ попадаетъ на море. Это, братъ, истина неопровержимая!

Яковъ Ворзе не могъ на это ничего сказать, только что-то проворчалъ и погладилъ себя по животу.

— А ты пробовалъ рижскимъ бальзамомъ? спросилъ Рандульфъ.

— Въ умѣ ли ты, пріятель? Вѣдь у меня внутренняя болѣзнь.

— А развѣ ты думаешь, что рижскій бальзамъ не годится для внутренняго употребленія? Если тебѣ удастся достать настоящаго, дружище, такъ онъ годится для всего, и для внутренняго, и для наружнаго — ужъ это я знаю! Впрочемъ, у тебя все это вовсе не отъ желудка, — прибавилъ, немного подумавши, Рандульфъ; — твоя болѣзнь скорѣе въ сердцѣ; эти любезничанья и эти женщины всегда были для тебя ядомъ; ты всегда вертѣлся около нихъ, какъ рыба около удочки, и женщины тебя всегда дурачили. Это я видалъ не разъ, и на Средиземномъ морѣ, и на Балтійскомъ. А въ послѣдній разъ тебѣ пришлось всего хуже, потому что эти святоши, видишь ли…

— Пожалуйста, Томасъ, говори про Сару осторожнѣе. Она была для меня божьимъ благословеніемъ. Что было бы со мною, больнымъ старикомъ, безъ нея?

— Да безъ нея ты не былъ бы больнымъ старикомъ, — продолжалъ Рандульфъ; но Ворзе посмотрѣлъ на него такъ сердито, что онъ поспѣшилъ хлѣбнуть большой глотокъ пунша и сильно закашлялся.

— Нѣтъ, нѣтъ, — говорилъ Ворзе, — она у меня хорошая, я отъ нея научился многому, чего прежде и не зналъ.

— Это ты сказалъ вѣрно, Яковъ, и я тебѣ скажу, чему именно ты научился: ты научился сидѣть за печкой, какъ старая баба, и таскаться за жениной юбкой по благочестивымъ собраніямъ, прости Господи, какъ мулъ у монаховъ въ Испаніи — вотъ чему ты научился!

— Погоди, Томасъ, ты еще увидишь, что я правъ. И я былъ такой же, какъ ты; а теперь у меня явились другія чувства, и съ тобой будетъ тоже самое, когда прійдетъ твое время. Тогда ты поймешь, какіе мы великіе грѣшники.

— Грѣшники? Ну, что же, пускай! Но я все-таки не такъ плохъ, какъ многіе другіе, да и ты тоже вовсе не такъ плохъ. Я тебя знаю уже лѣтъ сорокъ, а пожалуй и больше, и прямо скажу, что такаго славнаго парня, какъ ты, не найдешь во всей Норвегіи. Да ты и самъ это знаешь! прибавилъ Рандульфъ, энергически ударивъ кулакомъ по подоконнику.

Ворзе не остался равнодушнымъ къ этой похвальной рѣчи; но все таки проговорилъ сквозь зубы, выколачивая трубку: — Ладно, ладно, только для этого нужно больше, гораздо, гораздо больше.

— Послушай, Яковъ, будемъ говорить въ серьезъ. Знаешь ты Сиверта Іесперсена?

— Еще бы! Конечно знаю.

— Помнишь, какъ ты купилъ у него когда-то двѣсти тоннъ соли?

— Ну, разумѣется! Этого я долго не забуду.

— Такъ отвѣчай же мнѣ только на одинъ вопросъ, на маленькій вопросъ: надулъ онъ тебя тогда или нѣтъ?

— Самымъ мошенническимъ образомъ, убѣжденно отвѣчалъ Ворзе.

— Ага, вотъ видишь! Ну, теперь отвѣчай еще на одинъ вопросъ: кто, по твоему мнѣнію, угоднѣе Богу — честный морякъ, который умѣетъ держать языкъ за зубами и хорошо смотритъ за своимъ кораблемъ, или такой ханжа, который предъ лицемъ всевѣдущаго Бога надуетъ ближняго хуже какаго нибудь грека и потомъ воспѣваетъ Богу духовныя пѣсни? А? какъ ты думаешь, кто угоднѣе Богу?

— Этого мы съ тобой незнаемъ, Рандульфъ; ибо судъ подобаетъ Господу, который испытываетъ сердца и утробы.

— Утробы! — насмѣшливо воскликнулъ Рандульфъ; — стоитъ того дѣло, чтобы испытывать утробу Сиверта Іесперсена! Нѣтъ, мой милый, Богъ-то вѣдь знаетъ, что дѣлаетъ, и Его на соли не надуешь!

— Слушай, Томасъ, что я тебѣ скажу: съ Богомъ не такъ-то легко считаться, какъ насъ учили; и если уладишь дѣло съ Нимъ, такъ затѣмъ есть еще Святой Духъ.

— Что же, ты думаешь, я этого не знаю? сказалъ, чуть не обидѣвшись, Рандульфъ.

— Конечно, ты знаешь, но тутъ надо взять во вниманіе много кое чего: вопервыхъ, такъ называемое возрожденіе и обращеніе… нѣтъ, не такъ… сначала пакибытіе… нѣтъ, опять не такъ, опять я забылъ… Что же тутъ слѣдуетъ сначала?..

И Яковъ Ворзе невольно расхохотался. Богословіе было оставлено, и пріятели снова принялись за пуншъ.

— Всѣ твои возраженія, любезный Яковъ, не ведутъ ни къ чему. Стыдъ и позоръ, что ты такъ рано бросилъ море — и всѣ тебѣ скажутъ тоже самое.

— Да развѣ кто нибудь мною интересуется?

— Интересуются ли тобой? Конечно, еще бы: о тебѣ спрашиваютъ вездѣ, отъ Копенгагена до Кронштадта. Помнишь толстую мамзель въ трактирѣ «Трехъ Норвежцевъ» въ Пиллау?

— Это тамъ, гдѣ мы танцовали?

— Ахъ, нѣтъ! танцовали мы въ Кенигсбергѣ. Ахъ, Создатель, да неужто ты все перезабылъ? Нѣтъ, братъ, толстая мамзель залилась слезами, узнавши, что ты женился и сидишь дома. Ахъ, Боже, говорила она, что же дѣлать теперь бѣдняжкѣ Минхенъ, если веселый Яковъ женился!

— Въ самомъ дѣлѣ, она это сказала? — сказалъ тронутый воспоинманіями Ворзе. — Впрочемъ, ты, должно быть, перевралъ: вѣдь ты никогда не могъ научиться мало-мальски порядочно говорить но-нѣмецки.

— Ну, что за важность! Вѣдь я сразу понимаю, когда эти нѣмочки хотятъ надуть. Сначала онѣ такъ мягко и вкрадчиво говорятъ «guten Abis», а потомъ, когда дѣло дойдетъ до «das gloobis» (das glaub' ich), тогда, братъ, берегись, потому что въ это время онѣ лгутъ всего больше.

— Пусть-ка попытались бы меня надуть! — хвастливо воскликнулъ Ворзе. — Нѣтъ, братъ, я съ нѣмцами умѣю дѣло вести, — старикъ Бенке въ Данцигѣ долженъ былъ въ этомъ сознаться. Сначала они хотѣли поддѣть меня на селедкахъ — это ужъ всегда такъ бывало!

— Всегда! потвердилъ Рандульфъ.

— Потомъ — на мукѣ.

— Ну, конечно!

— А потомъ выдумали наконецъ еще новую штуку съ накладными.

— Что такое?

— А чортъ ихъ знаетъ! Я понялъ только, что это какая-то новая штука, и ни за что не хотѣлъ подписывать накладныхъ.

— Еще-бы! конечно!

— А конторщикъ, датская выжига, стоялъ съ перомъ въ рукахъ и все хотѣлъ уговорить меня, чтобы я подписалъ: это, дескать, ничего не значитъ, это только выгодно для корабля, и пошелъ, и пошелъ врать. Я же прямо объявилъ, что хочу получить новыя накладныя, такія, какія были прежде, и что этихъ я ни за какіе пряники не подпишу, хотя бы мой корабль сгнилъ на французскомъ рейдѣ.

— Ну, разумѣется! опять поддакнулъ Рандульфъ.

— Во время нашего разговора старикъ Бенке самъ пришелъ въ контору, и датчанинъ разсказалъ ему, въ чемъ дѣло. Старичина, можешь себѣ представить, окрысился и давай ругаться понѣмецки, такъ что небу жарко стало. Ну, тогда и я обозлился, повернулся къ нему и сказалъ ему понѣмецки, понимаешь — вотъ такъ: «Bin Beucke bös, bin Worse og bös!» А когда онъ увидалъ, что я могу по-нѣмецки — ему ужъ ничего не оставалось дѣлать: повернулся и удралъ изъ конторы. А я получилъ новыя накладныя.

— Это ты ловко сдѣлалъ, Яковъ! воскликнулъ Рандульфъ, давно уже слыхавшій эту исторію.

Они выпили за доброе, старое время и задумались. Лица у нихъ сильно раскраснѣлись, и Ворзе смотрѣлъ въ этотъ вечеръ браво и весело; желтоватый оттѣнокъ сошелъ съ его лица, и только остатки волосъ были бѣлы, какъ морская пѣна.

Наконецъ, Яковъ Ворзе сказалъ: — Когда я вижу такой большой столъ, какъ вотъ этотъ, я не могу понять, какъ такая доска могла расколоться пополамъ, какъ, помнишь, случилось въ Кенигсбергѣ.

— Да видишь-ли, это оттого, что мы на всѣхъ парусахъ налетѣли на этотъ столъ.

— Да, на всѣхъ парусахъ, со смѣхомъ сказалъ Ворзе.

— Ахъ ты, Господи, какъ мы тогда удирали! вскрикнулъ Рандульфъ, и весь затрясся отъ хохота.

— И темно же было, хоть глазъ выколи! Едва-едва мы разыскали свою лодку. А хотѣлось бы мнѣ знать, сколько стоилъ этотъ столъ?

— Да, интересно; но ужъ съ тѣхъ поръ нога моя не была въ этомъ домѣ.

— Я тоже не бывалъ.

И пошла исторія изъ временъ бурной юности обоихъ друзей. Они обмѣнивались воспоминаніями только въ видѣ намековъ, потому что все знали наизусть и съ полуслова понимали другъ друга.

— Ну, а что ты скажешь, Яковъ, если принести еще стаканчикъ?

— Скажу, что это стаканчикъ.

— Батожокъ на дорожку, сказалъ хозянъ, идя за теплой водой.

Еще не было десяти часовъ, а Ворзе имѣлъ позволеніе пробыть въ гостяхъ до одинадцати; поэтому совѣсть у него была чиста, и чѣмъ больше онъ пробовалъ стараго ямайскаго, тѣмъ меньше думалъ о своемъ «внутреннемъ недугѣ» и о спасеніи своей души. Послѣ третьяго стакана Рандульфъ предложилъ говорить по англійски, что пріятели и исполнили со всею подобающею серьезностью.

Погасающее зарево большаго облака, собравшагося на западѣ и предвѣщавшаго сѣверный вѣтеръ, бросало красноватый отблескъ на лица обоихъ друзей, сидѣвшихъ у открытаго окна и разговаривавшихъ по англійски. Вся бухта была видна имъ, какъ на ладони; самыя отдаленныя береговыя возвышенія и островки высоко подымались надъ поверхностью моря; кое гдѣ загорались Купальскіе костры. Дымъ поднимался прямо къ небу, и пламя казалось блѣднымъ въ свѣтлую лѣтнюю ночь. По морю тихо скользили лодки съ катающимися молодыми людьми; гдѣ-то по близости прошелъ матросъ, наигрывая на гармоникѣ; кое-кто попробовалъ подтянуть знакомую пѣсню; большинство же, и на берегу, и на морѣ, слушало молча, поглядывая черезъ бухту на открытое море, съ которымъ у каждаго изъ нихъ было связано столько воспоминаній и надеждъ, столько горя и радостей.

Между тѣмъ, гаугіанцы давно уже разошлись изъ своего собранія. Нѣкоторые изъ гостей Сиверта Іесперсена вернулись къ нему ужинать, другіе пошли прямо домой.

Сара и Феннефосъ встрѣтились при выходѣ изъ собранія. Оба они чувствовали, что всѣ остальные были ими недовольны, и потому естественно пошли вмѣстѣ; дойдя до городской площади, они, вмѣсто того, чтобы итди домой, какъ-то невольно свернули налѣво и пошли по дорогѣ въ Зандсгаардъ.

Оба они не особенно любовались природой, твердо помня, что во всемъ, окружающемъ христіанъ на землѣ, заключается искушеніе къ похоти очесъ и плоти и къ грѣховной жизни. Сара вообще на своемъ вѣку видѣла очень немного; но даже и Феннефосъ, искрестившій Норвегію по всѣмъ направленіямъ и во всякое время года, такъ мало понималъ красоты природы, что мѣстность гдѣ земля была плодородна, находилъ прекрасною, а такую мѣстность, гдѣ были скалы, лѣсъ и море, но мало пахатной земли, считалъ за некрасивую. Однако и на этихъ людей тихій теплый вечеръ произвелъ свое дѣйствіе, хотя они этого и не замѣчали. Они снова завели разговоръ о тяжкихъ недостаткахъ братской общины и о томъ, какъ необходимо, чтобы кто нибудь серьезно взялся за ея возрожденіе. Затѣмъ разговоръ прервался. Они молча смотрѣли на бухту, гдѣ тамъ и сямъ вспыхивали огни, гонялись одна за другою лодки и откуда доносились до нихъ звуки пѣнія и музыки. Сара глубоко вздохнула и повернулась, чтобы идти въ городъ. Феннефосъ хотѣлъ что-то сказать о грѣховности дѣтей міра сего, но не могъ, какъ слѣдуетъ, сообразить свои слова, и почти самъ не сознавая, спросилъ Сару, находитъ ли она удовольствіе въ томъ письмѣ, которое онъ подарилъ ей на прощанье.

— Ахъ, да, Феннефосъ! отвѣчала она, и взглянувъ на него, слегка покраснѣла. Онъ былъ совсѣмъ смущенъ.

Такъ вернулись они въ городъ. Дойдя до воротъ своего дома, Сара спросила, не зайдетъ ли Феннефосъ на минуту къ ней. Онъ какъ бы невольно послѣдовалъ за нею и, войдя въ комнату, сѣлъ на стулъ.

— Хорошо немного отдохнуть, проговорилъ онъ. Онъ чувствовалъ какую-то странную усталость.

Въ комнатѣ былъ полумракъ, и послѣдніе лучи вечерней зари позволяли различать только предметы, стоявшіе близь оконъ. Сара пошла въ кухню и увидѣла, что ворота заперты; служанки легли спать, и весь домъ словно вымеръ; было около десяти часовъ.

Она принесла холодной воды съ малиновымъ сокомъ; Феннефосъ, противъ обыкновенія, выпилъ большой стаканъ. Посидѣвъ минуты двѣ, оба они почувствовали себя какъ-то неловко и въ одно время начали было говорить, но тотчасъ же остановились. Сара сидѣла на софѣ, довольно далеко отъ него.

— Что ты хотѣла сказать? спросилъ Феннефосъ.

— Я… я хотѣла спросить, не хочешь ли еще малиновой воды?

— Нѣтъ, спасибо; теперь мнѣ надо идти.

Онъ всталъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ; его шляпа лежала на столѣ, но онъ, какъ будто не зная, гдѣ онъ находится, подошелъ къ окну и сталъ смотрѣть на свѣтлое небо. Сара тоже встала и подошла къ шкапу, стоявшему въ простѣнкѣ между окнами, гдѣ ей нужно было что-то взять.

Гансъ Нильсенъ почувствовалъ, что она стоитъ непосредственно сзади него, обернулся и опять отошелъ къ своему стулу.

— Сегодня былъ прекрасный теплый день, сказалъ онъ; но его голосъ звучалъ какъ-то глухо и странно, и хотя онъ недавно пилъ, въ горлѣ у него совсѣмъ пересохло.

Сара также что-то невнятно проговорила; она взяла стаканъ, изъ котораго онъ пилъ, и поставила его на подносъ; ея рука дрожала такъ, что стаканъ звенѣлъ.

Феннефосъ опять всталъ, сдѣлалъ, словно во снѣ, нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ по комнатѣ и наконецъ подошелъ къ Сарѣ, какъ будто желая ей что-то сказать. Она повернулась къ нему, такъ что свѣтъ падалъ на ея лицо.

Его губы двигались, но онъ не могъ произнести ни одного звука и наконецъ съ большимъ трудомъ выговорилъ: — Ты такъ блѣдна!

— Что ты говоришь? прошептала она. Его голосъ былъ такъ невнятенъ, что она не поняла его.

Онъ снова сдѣлалъ попытку говорить и, какъ бы желая пояснить свои слова, хотѣлъ указать рукою на ея щеку. Но при этомъ онъ коснулся ея лица; въ ту же минуту онъ потерялъ сознаніе, голова у него закружилась, и самъ того не желая, онъ сжалъ ее въ своихъ сильныхъ рукахъ, приподнялъ отъ пола и поцѣловалъ въ глаза и въ губы.

Она не вырывалась, она не отталкивала его; онъ чувствовалъ, какъ она дрожитъ.

Онъ выпустилъ ее изъ рукъ на минуту, чтобы взглянуть ей въ лицо; они впились другъ въ друга глазами, онъ видѣлъ ея блѣдныя черты, ея губы, оставшіяся полуоткрытыми послѣ дикихъ поцѣлуевъ; она крѣпко прижалась къ нему, и онъ снова почувствовалъ головокруженіе… Вдругъ онъ вскочилъ и воскликнувъ: «Господи помилуй, что мы дѣлаемъ!» выбѣжалъ изъ комнаты.

Она побѣжала за нимъ и, остановившихъ у дверей, прислушалась. Она слышала, какъ онъ невѣрными шагами спускался съ лѣстницы, какъ стукнули ворота и какъ онъ торопливо прошелъ подъ окнами.

Тогда она повернулась лицомъ къ свѣту и прижала руки къ груди; въ углахъ ея рта дрогнуло что-то въ родѣ горькой улыбки; потомъ эта молодая, сильная женщина бросилась на полъ и зарыдала.

Часъ спустя вернулся домой Яковъ Ворзе, въ очень веселомъ расположеніи духа, и засталъ жену за чтеніемъ библіи. На столѣ горѣли двѣ свѣчи; занавѣски были спущены.

— Добрый вечеръ! — весело заговорилъ онъ; — а женушка все еще сидитъ? Пора, пора спать!

Она продолжала читать, не поднимая головы. Ворзе снялъ шляпу и немножко пошатываясь, вошелъ въ комнату. — Мы славно провели нынѣшній денекъ, Сара, сказалъ онъ.

— Всѣ трое?

— Трое? — отвѣчалъ удивленный мужъ: — со мной былъ только Рандульфъ.

— Ты лжешь, васъ было трое, спокойно сказала Сара.

Ворзе пришла въ голову несчастная мысль, что жена шутитъ. Улыбаясь, онъ подошелъ къ ней, чтобы обнять ее, я сказалъ: — Эге, да ты знаешь это дѣло лучше меня! Гдѣ же, въ какой школѣ ты набралась такого ума? Ну, кто же былъ третій?

— Дьяволъ! — отвѣчала Сара, внезапно взглянувъ на него; — дьяволъ сидѣлъ вмѣстѣ съ вами.

Шкиперъ Ворзе отшатнулся назадъ.

— Увѣряю тебя, что изъ всѣхъ васъ троихъ онъ провелъ этотъ день всего лучше. Онъ радовался, когда ваши уста осквернялись божбой и проклятіями, пустословіемъ и сквернословіемъ. Развѣ ты не видалъ его когтей, когда онъ подставлялъ тебѣ стаканъ, изъ котораго ты упивался поганымъ виномъ? Развѣ ты не слыхалъ его хохота, когда вы погрязали во грѣхахъ и становились достойными преисподней и мукъ вѣчныхъ?

Ворзе невольно погладилъ себя по животу: онъ снова почувствовалъ «внутренній недугъ». — «Но, Сара, пожалуйста»… сказалъ онъ; но она продолжала говорить въ томъ же тонѣ, смотря на него своими большими холодными глазами, пристальнаго взгляда которыхъ онъ не могъ выдержать и заслонялся рукою.

— Долго ли будешь ты насмѣхаться надъ Господомъ, старый человѣкъ? Или ты не боишься наказанія нераскаяннымъ? Или ты ничего не слыхалъ и не знаешь о тьмѣ кромѣшной?

Ворзе въ отчаяніи отступилъ къ дверямъ спальни. Не вполнѣ владѣя своими чувствами, онъ не могъ хорошенько сообразить, что говорила жена; онъ слышалъ только злыя слова и чувствовалъ на себѣ взглядъ двухъ темныхъ глазъ, которые его преслѣдовали. Нѣсколько разъ онъ умолялъ ее перестать; но она всякій разъ начинала снова, такъ что онъ наконецъ, въ совершенномъ отчаяніи, тихонько проскользнулъ въ спальню и улегся въ постель.

XII.

Всякій вечеръ, ложась спать, Генріетта повторяла клятву, данную ею Лаврицу, когда онъ уѣзжалъ: «Обѣщаюсь и клянусь вѣрно любить тебя до смерти и никогда не отдаваться другому.» И всякое утро, вставая съ постели, она вздыхала и плакала, не видя возможности измѣнить свою участь; ей было страшно всякаго наступающаго дня.

Когда ей минуло двадцать лѣтъ, г-жа Торвестадъ прямо объявила ей, что скоро выдастъ ее замужъ. Лаврицъ уѣхалъ въ дальнее плаваніе и могъ вернуться не раньше, какъ года черезъ два; да если бы онъ и вернулся, то Генріетта очень хорошо знала, что мать никогда не согласится выдать ее за него.

Такъ Генріетта колебалась между смѣлой клятвой и полной безнадежностью, то совсѣмъ теряя всякую вѣру въ будущее, то предаваясь гордымъ мечтамъ о своемъ миломъ Лаврицѣ, о томъ, какъ онъ ее любитъ и какъ онъ надѣется на ея вѣрность.

Она была не такъ велика ростомъ и не такъ сильна, какъ Сара, стройнѣе и худощавѣе сестры, ея выразительное лицо приняло какой-то напряженный оттѣнокъ, какъ будто бы постоянно она чего-то ждала. Сарѣ она довѣрилась безусловно, и та утѣшала ее и уговаривала слушаться матери. Но Генріетта, какъ дѣвушка умная, скоро замѣтила, какъ несчастна Сара въ своемъ замужствѣ; притомъ же, всѣ ея рѣчи о послушаніи были лишены убѣдительности.

Послѣ обѣда у Сиверта Іесперсена Феннефосъ нѣсколько дней нигдѣ не показывался; онъ не приходилъ обѣдать и даже не ночевалъ дома. Г-жа Торвестадъ не принимала этого слишкомъ близко къ сердцу, потому что съ Феннефосомъ это и прежде часто случалось: въ окрестностяхъ города у него было много друзей, которыхъ онъ иногда посѣщалъ. Безпокоилась она только тѣмъ, что старый красильщикъ нѣсколько разъ заходилъ спрашивать, дома ли Феннефосъ, и не хотѣлъ сказать, зачѣмъ онъ ему нуженъ.

Г-жа Торвестадъ теперь почти уже примирилась со своимъ разочарованіемъ на счетъ Сары. Замѣтивъ, что дочь стала выше ея, она, какъ женщина умная, удовлетворилась своею ролью и тѣмъ, что сумѣла устроить для Сары богатую, хорошую партію. Хотя Генріетта далеко не могла замѣнить Сару за библіей, однако небольшія собранія у г-жи Торвестадъ посѣщались по прежнему усердно, и ея репутація нисколько не пострадала. Но въ послѣдніе дни повидимому произошла какая-то перемѣна, которая ее сильно безпокоила. Вскорѣ она узнала, что ея мистическое чтеніе за обѣдомъ у Сиверта произвело очень непріятное впечатлѣніе, и что старшины совѣщаются между собой относительно Феннефоса, а ея не спрашиваютъ. Старый красильщикъ приходилъ къ Гансу Нильсену, безъ сомнѣнія съ какимъ нибудь секретнымъ порученіемъ. Г-жа Торвестадъ серьезно обдумала это дѣло и приняла твердое рѣшеніе. Когда, уже на пятый день, Феннефосъ наконецъ вернулся домой, она тотчасъ же овладѣла имъ и увела въ свою комнату.

— Въ прошлый разъ, когда ты былъ здѣсь въ городѣ, Гансъ Нильсенъ, — такъ приступила она къ дѣлу, — ты спрашивалъ меня, не могу ли я тебѣ посовѣтовать жениться. Тогда мнѣ казалось, что это еще рано, теперь же я полагаю, что слѣдуетъ.

Онъ сдѣлалъ невольное движеніе, и она только теперь замѣтила въ немъ какую-то странность.

Онъ сидѣлъ, наклонивъ голову и на половину отвернувшись отъ свѣта; свѣтлые глаза, прежде всегда пристально смотрѣвшіе на тѣхъ, съ кѣмъ онъ говорилъ, теперь были опущены внизъ, и если иногда и поднимались, то смотрѣли въ сторону. Онъ былъ блѣденъ, но иногда краснѣлъ и при этомъ проводилъ рукою по лицу, какъ бы желая скрыть свое смущеніе. Удивленная необычнымъ видомъ своего собесѣдника, г-жа Торвестадъ забыла, что хотѣла сказать дальше, и нѣсколько разъ сряду повторила: «Теперь же я полагаю, что слѣдуетъ».

Феннефосъ съ своей стороны подумалъ, что онъ знаетъ все; вообще онъ былъ того мнѣнія, что всѣ его грѣхи и нечистые помыслы очевидны всякому. И такъ какъ г-жа Торвестадъ нѣсколько разъ сряду сказала, что ему слѣдуетъ жениться, то на него напалъ такой стыдъ, что онъ рѣшительно не зналъ, что дѣлать. Г-жа Торвестадъ не могла хорошенько понять, что съ нимъ; но сообразила, что онъ какъ-то не въ своей тарелкѣ и что слѣдовательно теперь съ нимъ легче будетъ сладить.

— Ты спрашивалъ меня еще, Гансъ Нильсенъ, не знаю-ли я молодой и благочестивой дѣвушки, которая могла бы быть твоей женой? Теперь мнѣ кажется, что я нашла такую дѣвушку. Моя дочь…

Онъ посмотрѣлъ на нее такъ странно, что она почти испугалась: — Ты боленъ, Феннефосъ?

— Нѣтъ, я только усталъ.

Г-жа Торвестадъ вдругъ почувствовала какое-то подозрѣніе. — Или, можетъ быть, твое сердце увлечено грѣховной любовью? Если это такъ, Феннефосъ, то моли Бога, чтобы Онъ сохранилъ тебя и помогъ тебѣ побороть злаго врага, желающаго овладѣть тобою. Ты долженъ имѣть настолько силы, чтобы одержать побѣду и не впасть въ искушеніе. Генріетта еще молода, но выйдя за тебя, она будетъ въ хорошихъ рукахъ, и я вѣрю и надѣюсь, что она можетъ составить тебѣ счастіе.

Феннефосъ уже успѣлъ прійти въ себя настолько, что могъ выразить г-жѣ Торвестадъ свою благодарность. Впрочемъ онъ сказалъ, что теперь не думаетъ о женитьбѣ; это дѣло настолько серьезно…

— Для человѣка не хорошо, когда онъ одинъ, особенно для мущины, — наставительно замѣтила г-жа Торвестадъ; — тебѣ это извѣстно, Феннефосъ, и ты, конечно, помнишь, что говоритъ апостолъ Павелъ…

— Да, да, — быстро перебилъ онъ; — если вы полагаете, что я долженъ это сдѣлать, то я буду молиться, чтобы Богъ устроилъ все къ лучшему.

— И такъ, я поговорю съ Генріеттой.

— Лучше я самъ…

— Ну, хорошо; я тебѣ довѣряю; она тамъ въ ткацкой.

— Какъ, сейчасъ же? Я думалъ…

— Нѣтъ никакой причины откладывать это дѣло, сказала г-жа Торвестадъ, отворила дверь и вызвала изъ ткацкой служанку, затѣмъ послала туда Феннефоса.

Онъ, какъ малый ребенокъ, позволялъ распоряжаться собою. Онъ ни минуты не сомнѣвался, что г-жѣ Торвестадъ извѣстно все, и чувство стыда, въ соединеніи съ крайней усталостью, дѣлало его пассивнымъ орудіемъ въ ея рукахъ. Въ послѣдніе четыре дня онъ бродилъ, совершенно одинъ, взадъ и впередъ по берегу моря, старался не встрѣчаться съ знакомыми и искалъ пристанища у чужихъ. Все это время онъ мучился раскаяніемъ, стыдомъ и страхомъ. Полный отчаянія и не находя мира въ самомъ себѣ, онъ вернулся домой съ смутнымъ намѣреніемъ собрать свои вещи и уѣхать куда нибудь далеко, далеко. Стоя рядомъ съ Генріеттой, которая тревожно смотрѣла на него, онъ не зналъ, что говорить. Она сама поняла, въ чемъ дѣло, и рѣшительнымъ тономъ сказала: «Гансъ, я обручена… Я дала клятву Лаврицу Зеегусу, что буду вѣрна ему до смерти». И она твердо посмотрѣла на него.

Феннефосъ также пристально посмотрѣлъ на молодую дѣвушку, которая такъ откровенно призналась въ своей любви, и почувствовалъ, насколько она смѣлѣе и чище его.

— Милый Гансъ, — прибавила Генріетта, довѣрчиво положивъ руки ему на плечи: — ты всегда былъ добръ ко мнѣ, ты добрый человѣкъ. Я знаю, что ты не захочешь меня принуждать; но ты долженъ еще заступиться за меня передъ матерью.

— Я желаю тебѣ счастья, Генріетта, но ты не должна противиться матери.

— Но я не могу и не хочу выходить ни за кого, кромѣ того, кого люблю.

— Послушай, милое дитя! — сказалъ онъ, печально взглянувъ на нее. — Правда, нѣтъ удара тяжелѣе того, какой наносится любовью въ юные годы. Но противъ него есть средство, и счастливъ будетъ тотъ, кто постарается возвратить миръ своей душѣ строгимъ исполненіемъ своихъ обязанностей. Надо повиноваться волѣ Бога и волѣ тѣхъ, кого самъ Богъ поставилъ надъ нами. Ты говоришь, что ты не можешь выйти за человѣка, котораго не любишь; но подумай, какъ часто молодое сердце уклоняется на ложный путь и какъ…

— Да вотъ напримѣръ Сара, — перебила его Генріетта: — ей не помогло ни богатство, ни благочестіе; я знаю, что она — самое несчастное созданіе въ мірѣ.

Феннефосъ отвернулся; онъ былъ обезоруженъ. Генріетта подошла къ окну и поглядѣла на небо; потомъ рѣшительно хлопнула въ ладоши и вполголоса сказала: «Притомъ же, я дала клятву».

Феннефосъ вернулся къ г-жѣ Торвестадъ и сказалъ только, что онъ и Генріетта не могли прійти въ соглашеніи между собою. Г-жа Торвестадъ хотѣла распросить подробности, но онъ былъ утомленъ до нельзя и поспѣшно ушелъ къ себѣ, не отвѣчая ей. Но и въ своей комнатѣ онъ не нашелъ покоя, въ которомъ такъ нуждался; тамъ сидѣлъ, поджидая его, старый красильщикъ.

— Я ужъ много разъ заходилъ къ тебѣ, Феннефосъ, — сказалъ онъ — и потому нынче остался ждать тебя. Мы всѣ ощущаемъ великую потребность говорить съ тобою и нуждаемся въ интимной бесѣдѣ. Но намъ кажется, что ты здѣсь въ домѣ, въ общеніи съ женщинами, забылъ обо всемъ остальномъ.

Феннефосъ былъ до того утомленъ, что слушалъ старика, точно во снѣ; но все таки понялъ, что друзья желаютъ, чтобы онъ оставилъ домъ г-жи Торвестадъ; этого и самъ онъ желалъ.

— На нашей землѣ собралось теперь много людей, — продолжалъ красильщикъ; — а скоро ихъ будетъ еще больше, потому что начнется жатва. Такъ вотъ, мы и думали, что хорошо было бы имѣть тамъ надежнаго человѣка, который могъ бы и работать, и въ свободные часы поучать слову божію. У Сиверта Іесперсена и у другихъ много дѣла въ городѣ, и потому мы рѣшили спросить тебя, не возьмешь ли ты это дѣло на себя?

— Я согласенъ, если вы находите, что это будетъ полезно.

— Мы желали бы, чтобы ты отправился туда завтра же.

Феннефосъ былъ нѣсколько пораженъ, но далъ свое согласіе, лишь бы поскорѣе окончить разговоръ. Какъ только красильщикъ вышелъ, онъ бросился въ постель и заснулъ.

По уходѣ Феннефоса г-жа Торвестадъ немного подумала, потомъ съ нѣкоторою торжественностью отворила дверь въ ткацкую и сказала: — Генріетта, ступай въ свою комнату и ложись въ постель.

— Хорошо, мама, отвѣчала Генріетта, стоявшая со времени разговора съ Феннефосомъ въ какомъ то оцѣпенѣніи; дрожа, подошла она къ матери, чтобы пожелать ей спокойной ночи, хотя солнце стояло еще высоко на небѣ.

— Я не буду желать тебѣ спокойной ночи, и ты не получишь ужина, сказала мать и затворила дверь.

Такъ начиналось усмирѣніе строптивыхъ въ Гнадау, и г-жа Торвестадъ вспоминала, что самые упрямые характеры не выдерживали такаго обращенія.

---

Проснувшись на слѣдующее утро послѣ достопамятнаго дня рожденія Рандульфа, Яковъ Ворзе чувствовалъ себя очень нехорошо. Голова у него отяжелѣла, въ вискахъ стучало; въ желудкѣ онъ опять почувствовалъ вчерашній недугъ. Жена его давно уже встала, и самъ Ворзе проснулся собственно только оттого, что двое пакгаузныхъ служителей вошли въ спальню и стали выносить вонъ кровать Сары, стоявшую рядомъ съ его кроватью.

— Что вы тутъ дѣлаете? съ досадой спросилъ онъ.

— Переносимъ кровать барыни въ другую комнату.

— Это еще что за чепуха?

— Тише, тише, сказалъ старый смотритель пакгауза, — вамъ не слѣдуетъ горячиться, вы больны, господинъ капитанъ; вамъ вредно разговаривать — такъ приказала намъ ваша супруга.

Ворзе что-то промычалъ и съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ вслѣдъ за уносимой кроватью. Вскорѣ вошла жена, и онъ сказалъ ей: — Зачѣмъ ты велѣла вынести кровать, Сара? Вѣдь ты знаешь, что завтра мнѣ опять будетъ лучше, что я хвораю только одинъ день. Тьфу, этотъ противный пуншъ! Никогда больше не стану пить его!

— Ты боленъ серьезнѣе, чѣмъ думаешь, боленъ тѣломъ и душой, и мнѣ кажется, что тебѣ слѣдовало бы подумать о томъ, какъ найти исцѣленіе отъ обоихъ этихъ недуговъ, особенно отъ душевнаго — пока еще не поздно.

— Ахъ, да, милая Сара, ты знаешь, какъ я этого хочу; но ты должна мнѣ помочь. Сядь ко мнѣ и прочти мнѣ что нибудь.

— Только не сегодня, отвѣчала она.

Онъ цѣлый день пролежалъ одинъ въ постели и чувствовалъ себя очень плохо. На слѣдующій день ему стало гораздо легче, въ головѣ прояснилось, но боль въ желудкѣ была такъ чувствительна, что онъ рѣшился оставаться въ постели. Сара время отъ времени заходила къ нему въ спальню, и всякій разъ онъ настойчиво просилъ ее посидѣть съ нимъ, говоря, что когда онъ остается наединѣ, то ему приходятъ въ голову разныя нехорошія мысли. Наконецъ, она сѣла у окна, взявъ нѣсколько маленькихъ книжечекъ — теперь и она обзавелась такими же книжками, какія были у матери.

— Желаешь ли ты, Ворзе, нынѣ же обратиться и принести покаяніе въ грѣхахъ своихъ? Или ты желаешь еще отложить это дѣло на болѣе долгій срокъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, милая Сара, ты знаешь, какъ сильно я желаю обратиться; но ты должна мнѣ въ этомъ помочь, я въ этомъ ничего не смыслю.

— Ну, хорошо! я начну съ того, что прочту тебѣ изъ одной прекрасной книги о девяти основныхъ побужденіяхъ, которыя ведутъ къ познанію грѣха и заставляютъ стремиться къ покаянію и исправленію. Слушай же хорошенько, не ушами только, но и своимъ строптивымъ сердцемъ, и да поможетъ тебѣ Господь!

И она стала читать ему медленно и внушительно, особенно ударяя на тѣ мѣста въ книгѣ, гдѣ говорилось объ адскихъ мукахъ и гдѣ разныя страшныя слова попадались въ изобиліи. Ворзе нѣсколько разъ хотѣлъ остановить ее, просилъ прекратить чтеніе; но она не слушала его словъ и еще громче продолжала читать. Наконецъ, когда описаніе адскихъ мученій стало особенно подробнымъ и страшнымъ, старый шкиперъ не выдержалъ и воскликнулъ: «Ради Бога, Сара, перестань!» Онъ сидѣлъ, упираясь обѣими руками въ кровать; крупныя капли пота выступили у него на лбу, и онъ сильно дрожалъ.

Она пристально посмотрѣла на него и сказала: — Впалъ-ли ты наконецъ въ руки Бога живаго?

— Сара, Сара, что же мнѣ дѣлать?

— Молиться, отвѣчала она, и вышла изъ комнаты.

Онъ упалъ на постель въ страхѣ и тоскѣ, звалъ ее къ себѣ, просилъ сжалиться надъ нимъ, не покидать его; онъ зналъ, что она въ сосѣдней комнатѣ. Наконецъ она опять вошла къ нему.

— Сара, отчего ты такъ сурова со мной? Прежде ты не была такою.

— Я поступала съ тобой не такъ, какъ слѣдовало.

— И ты думаешь, что надо такъ поступать?

— Я надѣюсь, что да.

— Да, конечно, тебѣ всего лучше это знать, но ты должна мнѣ помочь, Сара! Не отходи отъ меня! — И онъ, какъ утопающій, крѣпко схватилъ ее за руки.

Нѣсколько дней спустя онъ уже всталъ съ постели и ходилъ за Сарой по всему дому; всякій разъ, когда она уходила изъ комнаты, ему становилось страшно. А не то онъ сидѣлъ гдѣ нибудь въ углу и держалъ въ рукахъ религіозную книгу, не столько для того, чтобы читать, сколько для того, чтобы имѣть въ ней избавленіе отъ лукаваго. Наконецъ ему стало ясно то, чему онъ раньше не хотѣлъ вѣрить, именно — что дьяволъ преслѣдуетъ его повсюду.

Отогнавъ отъ себя мужа, Сара стала относиться къ нему болѣе снисходительно. Только тогда, когда онъ просилъ ее опять поставить ея кровать на прежнее мѣсто, увѣряя, что онъ уже совершенно здоровъ, въ ея глазахъ снова являлось строгое выраженіе, и она начинала читать ему такія вещи, отъ которыхъ у него голова шла кругомъ. Сама Сара ходила все время, какъ во тьмѣ. У нея уже не было ни молитвъ, ни гимновъ, и во время собраній ея мысли были гдѣ-то далеко-далеко. Мгновеніе, проведенное ею въ его объятіяхъ, сразу раскрыло передъ нею тотъ чудовищный обманъ, жертвою котораго она была до сихъ поръ. Семья задушила ея молодость, ея юные порывы, ея горячую, безграничную любовь къ этому человѣку, подавила всѣ ея чувства словомъ божіимъ, поученіями, гимнами, библейскими изрѣченіями, проповѣдями и молитвами. И все это было только слова, слова, слова — духа же не было въ нихъ. У нея уже не осталось ни вѣры, ни надежды; у нея осталась только любовь, и она знала, что любитъ единственнаго человѣка въ мірѣ, любитъ его дико и страстно…

Въ тѣ дни, когда Феннефосъ пропадалъ, Сара была точно въ лихорадкѣ. Затѣмъ онъ вернулся и переѣхалъ отъ г-жи Торвестадъ на землю гаугіанцевъ. Эта земля находилась у самаго города, и Сара, прежде никогда не ходившая дальше ближайшихъ улицъ, теперь стала дѣлать дальнія прогулки. Стоя гдѣ нибудь за большимъ камнемъ или за изгородью, она не сводила глазъ съ Ганса Нильсена, работавшаго на полѣ. Если ей не удавалось его видѣть, она садилась гдѣ нибудь на скалѣ и смотрѣла на небо, или срывала какой нибудь цвѣтокъ и внимательно разглядывала его со всѣхъ сторонъ, точно что-то необыкновенное и прежде никогда не виданное.

Въ собраніяхъ она не отводила глазъ отъ Феннефоса. Онъ сидѣлъ молча и тоже посматривалъ въ ея сторону. Окружающіе ее люди не замѣчали въ ней никакой перемѣны; друзьямъ Феннефоса казалось, что въ немъ произошла перемѣна къ лучшему. Преувеличенная строгость, съ какою онъ выступилъ въ началѣ, теперь почти вовсе исчезла; въ немъ было даже какое-то самоуниженіе.

XIII.

Земля, которою владѣли сообща нѣкоторые гаугіанцы, изъ самыхъ богатыхъ, занимала довольно значительное пространство; на ней находились между прочимъ разныя промышленныя заведенія, такъ что руководителю всѣми работами было очень много хлопотъ. Феннефосъ принялся за дѣло съ такой энергіей, которая даже для людей, знавшихъ его, была удивительна. Не смотря на то, въ первыя недѣли онъ былъ не въ состояніи руководить благочестивыми собесѣдованіями огромной толпы рабочихъ, которые, по гаугіанскому обычаю, собирались въ большой залѣ за длиннымъ общимъ столомъ, для обѣда, поученій и молитвъ. Гансъ Нильсенъ всегда былъ первымъ на работѣ; но въ часы молитвы онъ былъ въ угнетенномъ настроеніи духа и большею частью молчалъ. Впрочемъ, съ теченіемъ времени онъ мало по малу сталъ выше поднимать голову и снова открыто смотрѣть своими свѣтлыми глазами. Благодаря усиленному физическому труду и большой отвѣтственности, какая была возложена на него, какъ на наблюдателя за всѣми работами, его сильная, здоровая натура мало по малу снова пріобрѣла утраченное равновѣсіе.

Онъ все еще глубоко раскаявался въ той минутѣ слабости, когда онъ поддался искушенію; но ему все таки думалось, что и самый лучшій человѣкъ можетъ иногда оказаться въ такомъ же положеніи, и онъ благодарилъ Бога, который поддержалъ его въ самую послѣднюю минуту. Но это происшествіе обнаружило его собственную слабость и нанесло сильный ударъ его самоувѣренности, такъ что онъ началъ сомнѣваться въ томъ, справедливо ли требовать отъ людей такъ много, какъ онъ требовалъ. Вспоминая о бѣдныхъ, огорченныхъ людяхъ, оставленныхъ имъ на сѣверѣ, онъ думалъ, что согрѣшилъ относительно ихъ, предъявляя имъ такія строгія требованія; а обращаясь умственно къ зажиточнымъ и самодовольнымъ гаугіанцамъ, его окружавшимъ, онъ начиналъ стыдиться, что живетъ между ними. Иногда на него находило полное отчаяніе, такъ что все казалось ему невыносимымъ, и онъ начиналъ думать о жизни въ совершенно иныхъ, новыхъ условіяхъ. Оставаться на этомъ мѣстѣ онъ вовсе не хотѣлъ; ему нужно было бѣжать, какъ можно скорѣе, бѣжать ради нея, ради Сары. По его жиламъ все еще пробѣгалъ огонь всякій разъ, какъ ему вспоминались глаза, въ которые онъ взглянулъ на одну секунду, когда Сара была въ его объятіяхъ; встрѣчаясь съ нею въ собраніяхъ, онъ чувствовалъ такое же волненіе въ крови, хотя бы ихъ взгляды и не встрѣчались.

Ему слѣдовало уѣхать. Это было необходимо — и все таки онъ не уѣзжалъ. На гаугіанской землѣ хлопотъ было по горло до самой осени; да и куда было уѣзжать? На всемъ земномъ шарѣ для Ганса Нильсена не было ни одного мѣстечка, къ которому онъ чувствовалъ бы привязанность; онъ уже не любилъ ни родины, ни друзей; всего лучше ему хотѣлось бы никого не видѣть и жить въ полномъ одиночествѣ. Его сердцу была нанесена глубокая рана. Въ это время онъ часто подумывалъ о Генріеттѣ: и онъ, также какъ и она, былъ связанъ на жизнь и на смерть любовью, которая не должна была оскверняться ни одной нечистой мыслью. За Сару онъ хотѣлъ молиться…

Старшины смотрѣли на Феннефоса съ прискорбіемъ. Его рѣчь въ домѣ Сиверта Іесперсена надѣлала много бѣдъ. Въ городѣ стали разсказывать, что между гаугіанцами начался расколъ и что Феннефосъ отъ нихъ отдѣлился. Среди братьевъ господствовало безпокойство. Тѣ, которые не присутствовали на обѣдѣ у Сиверта, жалали знать, что говорилъ Гансъ Нильсенъ; свидѣтели же отвѣчали на вопросы уклончиво. Такимъ образомъ, среди враговъ и среди друзей возрастало любопытство и желаніе узнать, дѣйствительно ли такой извѣстный и уважаемый человѣкъ, какъ Феннефосъ, навлекъ на себя какое нибудь обвиненіе. Къ этому присоединилась еще и перемѣна, замѣченная въ немъ послѣ рѣчи у Сиверта — перемѣна, которая должна же была имѣть какое нибудь основаніе. На этотъ счетъ дѣлались самыя разнообразныя догадки.

— Я думаю, — говорилъ Сивертъ Іесперсенъ въ тѣсномъ кругу старшинъ, собравшихся для совѣщанія объ этомъ предметѣ, — я думаю, всѣ согласятся, что тутъ замѣшанъ женскій полъ.

— Мнѣ передавали, — сказалъ Эндре Эгеландъ, — что у него было много хлопотъ съ дочерью г-жи Торвестадъ, Генріеттой.

— Съ Генріеттой? протянулъ Сивертъ съ недоумѣніемъ.

Всѣ были поражены этимъ замѣчаніемъ. Наступило молчаніе.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ красильщикъ не надо вѣрить такимъ дурнымъ слухамъ.

— Во всякомъ случаѣ, милые друзья, — мягко сказалъ Сивертъ Іесперсенъ, — мы должны теперь же сговориться насчетъ того, чѣмъ помочь нашему брату въ его горѣ и искушеніи. Я думалъ бы, что вы, если вамъ будетъ удобно, соберетесь въ субботу послѣ обѣда на нашей землѣ. Послѣ провѣрки счетовъ мы могли бы съ нимъ поговорить.

— Только надо дѣйствовать осторожно, — сказалъ старикъ; — вѣдь мы собственно ничего еще не знаемъ.

— Конечно, мой милый, я тоже не думалъ, чтобы мы неосмотрительно…

— Я знаю, что ты остороженъ, Сивертъ Іесперсенъ; но мы должны принять въ разсчетъ, что онъ между нами самый сильный и что намъ не слѣдуетъ его терять.

Въ субботу, когда они по уговору сошлись на гаугіанской землѣ, было первое сентября; поэтому въ этотъ день нужно было сводить счеты за цѣлый мѣсяцъ не только по полевымъ работамъ, но и по красильнѣ, мельницѣ и всѣмъ остальнымъ заведеніямъ. Все оказалось въ порядкѣ и въ хорошемъ состояніи, и старшины выразили Феннефосу искреннюю признательность. Затѣмъ, когда счетныя книги были закрыты и когда сдѣланы были всѣ распоряженія относительно дальнѣйшихъ работъ, всѣ остались на своихъ мѣстахъ, Феннефоссъ, сидѣвшій посрединѣ комнаты, за столомъ, на которомъ были разложены книги, поднялъ голову и спокойно посмотрѣлъ на всѣхъ присутствующихъ. Всѣ замѣтили, что его лицо снова приняло прежнее выраженіе; недавняя потупленность и неувѣренность взгляда теперь совсѣмъ исчезла; онъ загорѣлъ и своимъ здоровымъ видомъ рѣзко отличался отъ блѣдныхъ городскихъ жителей. Поэтому красильщикъ сдѣлалъ знакъ Сиверту Іесперсену и привсталъ съ мѣста, какъ бы сбираясь уходить; но Сивертъ поставилъ себѣ цѣлью во что бы то ни стало узнать тайну молодаго проповѣдника, или по крайней мѣрѣ возвысить въ его глазахъ значеніе старшинъ и свое собственное.

— Мы, — началъ онъ, — мы говорили между собою о тебѣ, любезный Гансъ Нильсенъ; мы всѣ полагаемъ, что ты въ моемъ домѣ — помнишь, конечно, когда — высказался слишкомъ рѣзко.

— Я говорилъ отъ чистаго сердца, и если мои слова показались слишкомъ рѣзкими, то я прошу у васъ прощенія. Я думалъ, что необходимо было такъ говорить; но въ сердцѣ моемъ не было никакой злобы.

— Этого никто изъ насъ и не думалъ, Гансъ Нильсенъ, сказалъ старый красильщикъ.

— О, нѣтъ, конечно, нѣтъ! — продолжалъ Сивертъ Іесперсенъ; — но то печальное состояніе духа, въ какомъ мы тебя видѣли послѣ того, внушало намъ опасенія. Ты еще молодъ, Феннефосъ, а мы уже старики или во всякомъ случаѣ — старше тебя. Мы очень хорошо знаемъ, какимъ искушеніямъ чаще всего подвергаются молодые люди — и если лукавый смутилъ тебя, то мы готовы подать тебѣ руку помощи.

Феннефосъ смотрѣлъ своими свѣтлыми глазами то на одного, то на другаго; всѣмъ показалось, что онъ особенно пристально и долго смотрѣлъ на Эндре Эгеланда.

— Благодарю васъ, — сказалъ онъ наконецъ. — Богъ былъ милосердъ ко мнѣ, и я не нуждался въ вашей помощи.

— Намъ очень пріятно это слышать, — сказалъ Сивертъ Іесперсенъ; — но не гнѣвайся на меня, милый другъ, если я тебѣ напомню, что если мы внѣшнимъ образомъ и ограждены отъ опасности, то все таки намъ слѣдуетъ остерегаться нашихъ мыслей, словъ и желаній.

— Кто изъ васъ первый броситъ въ меня камень? спросилъ Феннефосъ, спокойно осматриваясь кругомъ.

Никто не отвѣчалъ, и сосѣдъ Сиверта Іесперсена тихонько наступилъ ему на ногу, давая понять, что пора прекратить разговоръ. Но было уже поздно: Феннефосъ быстро поднялся съ мѣста и сказалъ:

— Милые братья и друзья! Да, я дѣйствительно употреблялъ сильныя выраженія, обращаясь къ вамъ съ рѣчью за столомъ у Сиверта. Я пришелъ отъ нищеты и встрѣтилъ богатство; я пришелъ отъ людей съ сокрушеннымъ сердцемъ и увидѣлъ самодовольство; я пришелъ отъ голода и нужды и сѣлъ за столъ богатаго человѣка. Потому-то мнѣ и вспомнилось правило, завѣщанное намъ отъ Гауге: что старшины не должны смотрѣть сквозь пальцы на недостатки своихъ ближнихъ, а обязаны соотвѣтствующимъ образомъ обличать и карать ихъ. Относительно же людей, которые пріобрѣли уваженіе со стороны вѣрующихъ и хотятъ быть хорошими христіанами, слѣдуетъ быть особенно внимательнымъ, чтобы, они не развращались лестью и уступчивостью, но сами были въ состояніи выслушивать строгія наставленія и получать суровые уроки. Потому я говорилъ такъ, какъ предписывалъ мнѣ мой долгъ. Но послѣ того дня рука Господня тяжко поразила меня, и въ моемъ тяжкомъ грѣхѣ я думалъ, что мнѣ уже не должно выступать впередъ и обращаться къ кому нибудь со словами поученія. Въ то время вы видѣли меня унылымъ и сокрушеннымъ. Но да благословенъ будетъ Богъ, снова воздвигшій меня своею благодатью: я могу еще надѣяться, что Господь не покинулъ меня, какъ негодное орудіе. Но, милые друзья, между вами я болѣе не могу оставаться.

Всѣ съ безпокойствомъ посмотрѣли на него.

— Но ты все таки, не желаешь отдѣляться отъ братьевъ? спросилъ старикъ.

— Нѣтъ, этого я не желаю, но я долженъ уѣхать отсюда, какъ по причинѣ своей собственной слабости, такъ и потому, что я опасаюсь, что на будущее время я не съумѣю быть достаточно строгимъ, обращаясь къ вамъ съ поученіями и предостереженіями. А между тѣмъ, милые друзья мои, я думаю, что вы во многихъ отношеніяхъ весьма далеко уклонились отъ истиннаго пути.

— Ты поѣдешь опять на сѣверъ? спросилъ кто-то.

— Или, можетъ быть, Господь направляетъ твое сердце къ бѣднымъ язычникамъ въ Африкѣ? спросилъ другой.

Феннефосъ посмотрѣлъ на него и сказалъ: — Спасибо тебѣ за совѣтъ; я объ этомъ подумаю и буду молиться Богу, чтобы Онъ указалъ мнѣ правый путь.

У всѣхъ стало легче на душѣ. Миссіонерство было ихъ главной заботой; оно было начато гернгутерами вмѣстѣ съ друзьями Гауге. Если бы Феннефосъ поступилъ въ миссію, то онъ остался бы все таки, при нихъ и они не потеряли бы его. Только теперь они поняли, какою опорою служилъ онъ для всѣхъ нихъ. Сивертъ Іесперсенъ тотчасъ же заговорилъ, желая убѣдить его взять на себя дѣло просвѣщенія языческихъ странъ, куда его пошлютъ. Это слово «пошлютъ», или вообще неудовольствіе Феннефоса на Сиверта было причиною, что онъ отвѣчалъ довольно рѣзко: — Если я пойду, то меня пошлетъ только одинъ Богъ, Господь мой.

Старшины жалѣли, что имъ прійдется разстаться съ такимъ дѣятелемъ. Одинъ изъ нихъ сказалъ: — Ну, если ты не хочешь быть нашимъ посланникомъ, то куда же ты пойдешь?

— Гдѣ нибудь да ужъ найду язычниковъ — отвѣчалъ Феннефосъ. — Но теперь простимся; и да будетъ со всѣми нами Господь Богъ, пробуждавшій отцовъ нашихъ, и да дастъ Онъ намъ силу первой любви, дабы мы могли совершить Его дѣло и угодить Ему.

Онъ подалъ всѣмъ руки и собраніе разошлось. Былъ тихій, душный осенній вечеръ. Друзья шли вмѣстѣ, черезъ поля, въ городъ. Гаутіанская земля съ солидными постройками имѣла довольно пріятный видъ. Почва здѣсь была скудная, но хорошо удобренная, и за высокой каменной оградой кое-гдѣ виднѣлись разсадки деревьевъ. Дойдя до воротъ, откуда шла прямая дорога въ городъ, старый красильщикъ остановился и залился слезами. Прочіе спутники столпились около него.

— Здѣсь, — сказалъ онъ, — здѣсь, весною 1804 года, стоялъ я съ моимъ отцомъ и Гансомъ Нильсеномъ Гауге. Въ то время здѣсь вездѣ былъ только лѣсъ или неплодная, каменистая земля. Мой отецъ и Гауге говорили о томъ, что слѣдовало бы купить все это мѣсто; такъ и вышло. Тогда Гауге далъ совѣты и указанія, какъ все устроить и что предпринять; впослѣдствіи почти всѣ эти указанія были исполнены. Уходя отсюда домой, мой отецъ сказалъ: «Да благословитъ Богъ наши труды!» Онъ думалъ конечно о внѣшней сторонѣ дѣла, такъ какъ предпріятіе было рискованное, а денегъ у друзей Гауге въ то время было немного. Но Гауге усмѣхнулся и отвѣчалъ: «Ахъ, милый Ингебретъ, если ты говорилъ объ интересахъ временныхъ то мнѣ это вовсе на страшно; напротивъ, я скорѣе сталъ бы просить Бога, чтобы Онъ избавилъ нашихъ преемниковъ отъ слишкомъ большаго счастья и удачи въ мірскихъ дѣлахъ. И ты — онъ обратился ко мнѣ — ты, теперь еще юноша, долженъ помнить, что нужна большая сила для того, чтобы вынести счастье.» — Я теперь какъ живымъ вижу его передъ собою, на этомъ самомъ мѣстѣ. Онъ и самъ былъ тогда еще молодой человѣкъ, немного старше меня; но мнѣ онъ казался чѣмъ-то въ высшей степени почтеннымъ и возвышеннымъ, и я глубоко преклонялся передъ нимъ. Сегодня, когда съ нами говорилъ молодой Феннефосъ, я почувствовалъ тоже самое. Напрасно станемъ мы отрицать, что онъ правъ: вѣдь мы и въ самомъ дѣлѣ далеки отъ первой любви.

Старикъ горько покачалъ головою и пошелъ въ городъ. Другіе, молча, пошли за нимъ.

---

Г-жа Торвестадъ совсѣмъ состарѣлась отъ заботъ, выпавшихъ на ея долю въ послѣднее время. Братья отняли у нея Феннефоса и продолжали дѣйствовать безъ ея вѣдома и участія; метода строгости въ примѣненіи къ Генріеттѣ оказалась совсѣмъ безполезною. Правда, Генріетта поблѣднѣла и похудѣла отъ поста и продолжительнаго заточенія; но ея глаза горѣли упорствомъ, и однажды мать услыхала, какъ она поетъ свѣтскую, матросскую пѣсню. Это вывело г-жу Торвестадъ изъ себя; она бросилась въ комнату дочери, дала ей двѣ сильныя пощечины и тотчасъ же ушла, закричавши: «Я тебя научу другимъ пѣснямъ, погоди!»

Генріетта точно окаменѣла. Она и прежде часто бывала свидѣтельницей гнѣва матери, и когда была маленькою, частенько получала удары; но въ такомъ видѣ, какъ на этотъ разъ, мать никогда къ ней не являлась. Генріетта предчувствовала, что ничего хорошаго не выйдетъ; но она не предполагала, что выйдетъ то, что случилось теперь.

Часъ спустя, Генріетта была призвана въ комнату матери, гдѣ находилась г-жа Эгеландъ. Толстая, желтолицая дама поцѣловала ее, при чемъ объяснилось, что Генріетта помолвлена за Эриха Понтоппидана Эгеланда. Это было самое худшее, чего она могла ожидать. Узнавъ объ этой помолвкѣ, Сара пошла поговорить съ матерью; но разговоръ вышелъ короткій: г-жа Торвестадъ не захотѣла слушать увѣщаній, а у Сары не хватило духу на рѣшительную борьбу. Да и что могла бы она сказать? Неужели ей можно было раскрыть собственное горе и свой позоръ?

Сара пошла къ Генріеттѣ. Та на всѣ ея слова отвѣчала только одно: «Не хочу, не хочу, я поклялась». Она была совершенно внѣ себя и дрожала, какъ въ лихорадкѣ. Сара сняла съ нея платье и уложила ее въ постель; но мать заявила, что сама будетъ ухаживать за нею, и Сарѣ пришлось уйти домой. Она была теперь печальнѣе и несчастнѣе, чѣмъ когда либо.

Ея сердце все больше и больше ожесточалось. Феннефосъ преодолѣлъ себя и не обращалъ на нее вниманія. Прошелъ слухъ, что онъ сдѣлается миссіонеромъ. Сара объ этомъ узнала, и на душѣ у нея стало еще тяжелѣе. Она ненавидѣла свою мать и презирала мужа; но таила эти чувства про себя, и никто не зналъ, какія мысли волнуютъ ее.

Между тѣмъ и шкиперъ Ворзе все болѣе и болѣе приходилъ въ мрачное настроеніе духа. Онъ наконецъ увѣрился, что лукавый преслѣдуетъ его повсюду, даже въ его собственномъ сердцѣ — и онъ боролся съ лукавымъ съ утра до вечера, и даже по ночамъ, во снѣ.

Обыковенно лукавый побѣждалъ. Но иногда и Ворзе удавалось перехитрить врага, во время догадавшись о его коварныхъ замыслахъ.

Такъ случилось однажды со шкиперомъ Рандульфомъ. Онъ уговорилъ Ворзе прогуляться по городу и среди оживленной бесѣды незамѣтно повелъ его на корабельныя верфи; но Ворзе во время угадалъ его намѣреніе. Нѣсколько пробѣжавшихъ мимо мальчиковъ говорили, что сейчасъ будетъ спускъ корабля; Ворзе услыхалъ это и тотчасъ же усмотрѣлъ тутъ ловушку со стороны лукаваго, очевидно желавшаго увлечь свою жертву къ морю, къ кораблямъ и ко всей прежней, грѣховной жизни. Потому онъ тотчасъ же повернулся и торопливо пошелъ домой, къ Сарѣ. Послѣ этого Рандульфъ высказалъ убѣжденіе, что Яковъ Ворзе уже не жилецъ на этомъ свѣтѣ.

Въ октябрѣ погода совсѣмъ испортилась, и Ворзе сталъ выходить рѣже. На улицѣ его слишкомъ знобило, и потому онъ всего лучше чувствовалъ себя въ теплыхъ комнатахъ. Маленькія религіозныя книжки онъ читалъ усердно, но не смотря на то, никакъ не могъ достигнуть того чистосердечія, котораго такъ сильно желалъ. Въ собраніяхъ, среди спокойныхъ, набожныхъ лицъ, странное впечатлѣніе производило лицо этого старика, пытливо смотрѣвшаго на окружающихъ и жадно слушавшаго все, что говорилось, какъ бы ища и не находя слова, которое могло бы поселить миръ въ его душѣ. Лукавый не оставлялъ его и здѣсь: когда Сивертъ Іеснерсенъ читалъ проповѣдь, передъ глазами Ворзе являлся грузъ соли; смотря на Эндре Эгеланда, старый шкиперъ представлялъ себѣ, какъ этотъ святой человѣкъ обольщаетъ молодыхъ дѣвушекъ.

Ночью, когда по узкимъ улицамъ города проносился крѣпкій морской вѣтеръ, дьяволъ заводилъ шкипера Ворзе на бурное море, на бортъ его стараго корабля, и онъ испытывалъ грѣховную радость, представляя себѣ, какъ онъ маневрируетъ на «Надеждѣ Семьи» и какъ ловко вводитъ онъ ее въ трудный фарватеръ. Когда фирма Гарманъ и Ворзе дѣлала хорошія операціи, лукавый возбуждалъ въ немъ высокомѣріе; когда являлся Ромарино и просилъ отца, чтобы онъ далъ денегъ или поставилъ бланкъ на векселѣ, лукавый вводилъ старика Ворзе въ гнѣвъ и ссору.

Всего лучше чувствовалъ онъ себя дома, особенно когда съ нимъ была Сара. Мало по малу его нездоровье дошло до такой степени, что онъ даже лишился аппетита. Только его любимое морское блюдо, горошекъ съ саломъ, продолжало еще доставлять ему удовольствіе, и онъ радовался, какъ ребенокъ, заслышавъ изъ кухни пріятный запахъ этого кушанья.

Но однажды ему пришло въ голову: не уловка ли это дьявола, который желаетъ отвлечь его мысли отъ единаго на потребу и снова привести его къ прежней, грѣховной жизни?

И сѣвши за столъ, онъ почти не могъ дотронуться до любимаго кушанья.

XIV.

Бурю, хотя бы и довольно сильную, не трудно выдержать, находясь на твердой землѣ. Но когда вѣтеръ дуетъ съ одинаковой силой, день и ночь, по цѣлымъ недѣлямъ, такъ что никто не въ состояніи опредѣлить, когда началась одна буря и когда кончилась другая, тогда лишь очень немногіе люди могутъ подавить въ себѣ нервное безпокойство и тоску, особенно живя въ небольшомъ, деревянномъ городкѣ на берегу морской бухты, гдѣ ревущія волны катятся имъ чуть не подъ ноги. Въ такую пору небо опускается до того низко, что облака тянутся по землѣ, и морская пѣна и брызги выбрасываются далеко на берегъ. День бываетъ какой-то свѣтло-сѣрый, а ночь темна, какъ могила.

Но хуже всего — безпомощно лежать въ постели въ то время, когда бурный вѣтеръ врывается въ узкія, кривыя улицы, сильно ударяя по крышамъ и срывая съ нихъ черепицы. Когда, не спавши нѣсколько ночей сряду, приходится весь день смотрѣть то на барометръ, то на сѣрое, разорванное небо, то на пустынную улицу, на которой кое-гдѣ валяются красные обломки упавшихъ съ крыши черепицъ; когда приходится ежедневно выслушивать разсказы о разбитыхъ окнахъ, сорванныхъ крышахъ, о бѣдствіяхъ, случившихся въ гавани, о томъ, что ночью едва не случился пожаръ — пожаръ въ такую бурю! — тогда невольно является сомнѣніе въ существованіи какаго бы то ни было порядка въ мірѣ, думается, что вотъ-вотъ все — и дома, и церкви — рухнетъ, и разъяренное море смоетъ все это, какъ щепку, съ лица земли…

«Гнѣвъ божій носится надъ землею», говорили гаугіанцы и крѣпко придерживали свои шляпы, идя въ собраніе; вѣтеръ закручивалъ концы платковъ, которыми повязывались женщины и чуть не сбивалъ ихъ съ ногъ, такъ что онѣ долго не могли придти въ себя, попавши наконецъ въ низкую, скудно освѣщенную залу собранія. Собравшіеся старались усѣсться какъ можно ближе другъ къ другу, а тому, кто читалъ, приходилось или какъ можно сильнѣе напрягать свой голосъ, или вовсе прекращать чтеніе, когда вѣтеръ съ исполинскою силою схватывалъ стоявшія на улицѣ деревья и ударялъ ими въ окна и стѣны домовъ. Когда порывъ вѣтра проходилъ, чтецъ начиналъ снова; но его голосъ звучалъ слабо, безъ внутренней силы и убѣжденія. Одинъ посматривалъ на другаго, и ни въ комъ не замѣчалось чистосердечія. Женщины при каждомъ новомъ порывѣ вѣтра чуть не лишались чувствъ, а у мужчинъ было очень много тяжелыхъ заботъ.

Многіе изъ принадлежавшихъ гаугіанцамъ кораблей находились на обратномъ пути изъ Балтійскаго моря. Ихъ ожидали съ нетерпѣніемъ и безпокойствомъ; но ни одинъ изъ нихъ не показывался, а буря становилась все сильнѣе и сильнѣе; вѣтеръ съ юго-запада перешелъ на сѣверо-западъ, и сила его удвоилась; если корабли не успѣли во время зайти въ какую нибудь спасительную гавань на восточномъ берегу, то ихъ ждала неминуемая гибель. Даже и Сивертъ Іесперсенъ теперь пересталъ улыбаться; онъ засовывалъ руки въ рукава, такъ, что пальцами касался до локтей и крѣпко прижималъ ихъ къ своей груди, какъ бы стараясь что-то удержать.

Г-жа Торвестадъ сидѣла на своемъ мѣстѣ, съ строгимъ, повелительнымъ выраженіемъ въ лицѣ. Многіе посматривали на нее: она была спокойнѣе другихъ. Но среди гаугіанцевъ уже не было того, въ комъ они могли бы найти самую надежную опору: еще восемь дней тому назадъ Феннефосъ простился съ друзьями. Онъ намѣревался сначала ѣхать въ Англію на голландскомъ кораблѣ, который чинился въ гавани, а изъ Англіи хотѣлъ отправиться въ Индію. Однако, уѣхать ему не пришлось, потому что голландскій корабль спасся отъ бури въ гавань. Феннефосъ остался въ Смервигѣ, въ полумили отъ города, и даже пріѣзжалъ въ городъ по какимъ-то дѣламъ нѣсколько дней тому назадъ.

Къ полудню буря нѣсколько утихла, но вечеромъ снова поднялся сѣверо-западный вѣтеръ, еще сильнѣе прежняго. Огромныя массы воды перекатывались черезъ бухту, подбрасывая тяжелыя суда и барки, разбивались о каменные фундаменты пакгаузовъ, а иногда, поднявшись выше, заливали въ нихъ полъ. Въ мачтахъ большихъ кораблей вѣтеръ свисталъ точно въ сотню трубъ, канаты и снасти трещали и хлопали.

По дорожкѣ къ пакгаузу Якова Ворзе пробѣжала какая-то бѣлая фигурка и ощупью спустилась по лѣстницѣ въ нижній этажъ, гдѣ полъ буквально качался, когда волны подкатывались подъ него.

Напрягши всѣ свои силы, ей удалось растворить дверь пакгауза настолько, чтобы можно было пройти черезъ отверстіе; крѣпко держась одной рукой за дверь и склонившись надъ почернѣвшимъ моремъ, она еще разъ повторила завѣтныя слова: «Обѣщаюсь и клянусь любить тебя вѣрно до самой смерти и никогда не отдаваться другому, Лаврицъ, мой милый Лаврицъ!»

Затѣмъ она бросилась внизъ. Тяжелая волна подтащила ее подъ барку, стоявшую противъ пакгауза, и она уже не всплывала на поверхность. Только нѣсколько часовъ спустя матросы, подъѣхавшіе къ баркѣ за причаломъ, увидали какой-то бѣлый предметъ, подбрасывавшійся волнами на каменную лѣстницу пристани.

Съ пристани слухъ разошелся по всему городу скорѣе, чѣмъ можно было ожидать: всѣ были такъ напуганы и возбуждены продолжительной бурей, что вѣсть о найденномъ трупѣ, вполнѣ отвѣчавшая общему настроенію, въ пять минутъ облетѣла весь городъ.

Малыя дѣти, только что уложенныя въ постель, слышали, какъ дѣвушки на кухнѣ, всплеснувъ руками, восклицали: «Господи помилуй!» Но обращаясь къ матери съ вопросами о томъ, что случилось, дѣти получали въ отвѣтъ, что маленькимъ этого не нужно знать; имъ думалось, что произошло что нибудь очень страшное, и они, дрожа, закутывались въ одѣяла.

Слухъ передавался на разные лады. Одни говорили, что Генріетта въ горячечномъ бреду вскочила съ постели и выбѣжала на море, когда ни г-жи Торвестадъ, ни служанокъ не было дома; другіе только что-то мычали и покачивали головой. Такихъ оказалось очень много: вотъ какія дѣла творятся у «святыхъ», повторяли они.

Генріетта Торвестадъ лишила себя жизни, это было ясно; говорятъ, что она была влюблена и что мать хотѣла силой выдать ее за Эриха Понтоппидана; стало быть, въ ея смерти виновата мать, гордая г-жа Торвестадъ, и вообще гаугіанцы, эти мрачные, завистливые гаугіанцы, которые не доставляютъ удовольствія ни себѣ, ни другимъ; они-то и убили бѣдную дѣвушку, они-то и навлекли на городъ гнѣвъ божій; оттого-то здѣсь стало такъ мрачно и страшно, въ бухтѣ стало выбрасывать трупы, и буря съ воемъ погнала море на землю, точно наступилъ день страшнаго суда.

Многіе, не смотря на бурю, выбѣгали на улицу, чтобы разузнать подробности, и присоединялись къ толпѣ, которая собралась на площади возлѣ двухъ, тускло горѣвшихъ, фонарей.

Гаугіанцы получили роковую вѣсть въ то время, когда они только что разошлись изъ собранія по домамъ. Сивертъ Іесперсенъ снова надѣлъ свою старую шинель, поднялъ воротникъ и торопливо сталъ пробираться по темнымъ улицамъ къ г-жѣ Торвестадъ. Многіе изъ гаугіанцевъ, какъ мужчины, такъ и женщины, тоже рѣшились выйти на улицу. Когда до нихъ дошло печальное извѣстіе, какъ бы пробудившее ихъ совѣсть, на нихъ напалъ такой страхъ, что они были не въ состояніи сидѣть дома. Они хотѣли узнать все навѣрное, услышать объясненіе этого происшествія отъ самихъ старшинъ. На улицахъ и на площади они встрѣчались съ знакомыми; на углу, передъ квартирой г-жи Торвестадъ, собралась уже большая толпа съ фонарями.

Когда мимо этой толпы проходилъ кто нибудь изъ гаугіанцевъ, ему освѣщали лицо и выкликали его имя, сопровождая его бранью и насмѣшками. Гаугіанцамъ приходилось пробираться окольными путями; у воротъ стояли друзья, которые, заслышавъ знакомый голосъ, отпирали калитку и, пропустивъ пришедшаго, тотчасъ же опять запирали. На дворѣ гаугіанцы чувствовали себя безопаснѣе, такъ какъ домъ Ворзе представлялъ нѣчто въ родѣ крѣпости — четвероугольникъ съ дворомъ по серединѣ. Но и здѣсь господствовали страхъ и смущеніе. Говорили, что г-жа Торвестадъ лишилась разсудка; она неподвижно сидѣла у постели, гдѣ лежалъ трупъ, смотрѣла на падавшія съ него капли воды и никого не подпускала. Только одинъ старый красильщикъ былъ съ нею; другихъ она не хотѣла видѣть.

А въ переднемъ флигелѣ дома лежалъ Яковъ Ворзе въ послѣдней борьбѣ съ лукавымъ. Онъ лежалъ въ комнатѣ, выходившей на дворъ; съ улицы домъ боялись освѣщать, чтобы не раздражать стоявшую передъ нимъ толпу, которая все прибывала и по временамъ издавала грозный ропотъ.

Наиболѣе выдающіеся члены гаугіанской общины, мужчины и женщины, были въ сборѣ. Блѣдные отъ волненія, ходили они по комнатамъ, всѣ были въ страхѣ и смущеніи; у нихъ не было руководителя. А буря все усиливалась, такъ что весь домъ дрожалъ отъ ея порывовъ.

Яковъ Ворзе, съ пожелтѣвшимъ и исхудалымъ лицомъ, лежалъ въ постели. Уже нѣсколько дней онъ мучился тяжкими страданіями; теперь онъ съ каждымъ часомъ таялъ, какъ свѣчка, и врачъ объявилъ, что до утра ему не дожить. Но его внутренняя, душевная борьба еще не кончилась. Это можно было замѣтить по его глазамъ, которые съ безпокойствомъ блуждали вокругъ, когда въ комнатѣ не было Сары. Иногда казалось, что имъ овладѣваетъ сильнѣйшій страхъ; онъ метался, какъ въ бреду, бормоталъ непонятныя слова и заламывалъ руки.

— Онъ одержимъ бѣсомъ, сказала одна изъ женщинъ, и многіе согласились съ этимъ мнѣніемъ; они старались отыскать въ сборникѣ гимновъ, или въ библіи, или въ маленькихъ религіозныхъ книжкахъ молитвы и гимны, подходящіе къ подобнымъ случаямъ. Но большая часть присутствовавшихъ была слишкомъ поражена ужаснымъ происшествіемъ съ Генріеттой и съ безпокойствомъ прислушивалась къ ропоту собравшейся передъ домомъ толпы.

Сара ходила по комнатамъ съ совершенно искаженнымъ лицомъ, имѣвшимъ выраженіе крайней скорби, хотя она собственно не скорбѣла. Разлука съ Феннефосомъ и смерть Генріетты нанесли ей тяжелый ударъ, и теперь ея сердце было точно заковано въ сталь. Умирающій мужъ, толпа перепуганныхъ мужчинъ и женщинъ, шумъ народа на улицѣ — все это было для нея точно совсѣмъ постороннее; она могла бы теперь сѣсть по серединѣ комнаты и захохотать надъ всѣмъ этимъ.

На улицѣ становилось все шумнѣе и шумнѣе. Нѣкоторые изъ молодыхъ людей стучали въ заборъ, другіе подходили къ окнамъ и, прижавъ лицо къ стеклу, смотрѣли внутрь. Гаугіанцы прятались по угламъ; Сивертъ Іесперсенъ искалъ убѣжища подъ столомъ.

— Кому нибудь надо выйти на улицу и переговорить съ ними, предложила одна изъ женщинъ. Кромѣ Сиверта Іесперсена идти было некому: онъ былъ самый старшій изъ присутствовавшихъ; но онъ отказывался, увѣряя, что этимъ можно только испортить все дѣло. Старый красильщикъ сидѣлъ въ заднемъ флигелѣ, у г-жи Торвестадъ; Сивертъ совѣтовалъ предложить ему начать переговоры съ толпою.

Никому не приходило въ голову обратиться къ полиціи. Жители города, и особенно гаугіанцы, давно уже привыкли не ждать съ этой стороны никакой помощи. Возбужденная толпа наполняла уже всю узкую улицу и большую часть площади передъ домомъ Ворзе.

Пока гаугіанцы совѣтовались, позвать ли старика красильщика, или нѣтъ, толпа внезапно смолкла; слышались только торопливые шаги людей, бѣжавшихъ изъ улицы на площадь. Здѣсь всѣ столпились въ одномъ мѣстѣ; всѣ фонари поднялись кверху и ярко освѣтили высокую фигуру Феннефоса.

Онъ говорилъ къ народу. Гаугіанцы конечно не могли слышать его словъ, но они знали, что онъ, если захочетъ, можетъ покорить себѣ всѣ сердца. Всѣ бросились къ окнамъ, благодаря Бога за спасеніе и поздравляя другъ друга, какъ будто бы ихъ жизни грозила опасность. Одна Сара осталась у постели умирающаго мужа. Вся она была проникнута одной мыслью, мыслью о томъ, что ей придется снова увидѣть Феннефоса; ей было страшно, она дрожала и какъ будто не могла вынести предстоящаго свиданія.

Ворзе взглянулъ на нее; но ея искаженное лицо не доставило ему никакаго утѣшенія; онъ закрылъ глаза и повидимому впалъ въ безсознательное состояніе.

Феннефосъ вошелъ въ домъ и былъ встрѣченъ радостными привѣтствіями и рукопожатіями. Первыя слова, имъ сказанныя, были: — Зачѣмъ вы сидите здѣсь въ темнотѣ? Развѣ вы боитесь свѣта?

Всѣмъ показалось, что онъ говоритъ слишкомъ громко: они все время только шептались. Женщины поспѣшили принести свѣчи; занавѣски на окнахъ были спущены.

— Ты пришелъ во время, Феннефосъ, сказалъ Сивертъ Іесперсенъ, похлопывая его по плечу.

— Какъ прекрасно шествіе несущихъ миръ и благую вѣсть возвѣщающихъ! счелъ нужнымъ присовокупить Николай Эгеландъ.

— Я пришелъ собственно затѣмъ, чтобы сообщить вамъ нѣчто очень горестное, — серьезно сказалъ Феннефосъ, — хотя я вижу, что въ этомъ домѣ и безъ того уже довольно горя. Сегодня мы въ Смервигѣ получили извѣстіе, что вашъ корабль «Эбенецеръ» выброшенъ на берегъ къ югу отъ Братвольда; ни одинъ человѣкъ не спасся. Потому я и пришелъ, чтобы вы могли во время позаботиться о вдовахъ и сиротахъ.

— Господь далъ, Господь и отъялъ, буди имя Господне благословенно, вставилъ Николай Эгеландъ.

Сивертъ Іесперсенъ отвернулся и пошелъ въ другую комнату, какъ будто что-то высчитывая.

Народъ на улицѣ сталъ расходиться. Феннефосъ былъ человѣкъ извѣстный и уважаемый; его внезапное появленіе среди толпы, знавшей, что онъ уѣхалъ миссіонеромъ въ Индію, произвело сильное впечатлѣніе. Кромѣ того онъ умѣлъ заставить всѣхъ выслушать себя. Онъ сказалъ нѣсколько серьезныхъ словъ о томъ какъ неловко для каждаго изъ нихъ еще болѣе усиливать ударъ, и безъ того уже тяжко поразившій домъ ближняго.

Фонари стали мало по малу исчезать, и на плошади стало темно и непріятно оставаться. Вскорѣ толпа совсѣмъ разошлась, и лишь изрѣдка кто нибудь, проходя мимо дома г-жи Торвестадъ, стучалъ кулакомъ въ заборъ.

Феннефосъ сѣлъ въ кругу гаугіанцевъ и еще разъ обратился къ нимъ съ рѣчью. Смерть Генріетты глубоко поразила его; каждое его слово дышало скорбью и состраданіемъ, и у всѣхъ болѣзненно сжималось сердце. Всѣ слушали съ напряженнымъ вниманіемъ; нѣкоторые тихо плакали; только Сара сидѣла, наполовину отвернувшись и нисколько не измѣняя выраженія своего лица. Иногда она обращалась къ нему, но онъ смотрѣлъ нее также, какъ на другихъ — ясно и прямо. Ея глубокій, сильный взглядъ впивался въ его глаза, какъ жалоба, какъ крикъ отчаянной скорби; неужели же теперь, когда она становилась свободною, неужели теперь все было уже поздно, все прошло, все потеряно? И онъ, онъ не хотѣлъ ей помочь?

Онъ не хотѣлъ. Онъ говорилъ такъ, какъ будто бы все давно уже прошло, какъ будто бы онъ самъ давно уже уѣхалъ, и его голосъ слышался ей точно издали.

Онъ всталъ и сталъ прощаться. Для всѣхъ это было тяжело и непріятно: неужели онъ хочетъ снова покинуть ихъ? Неужели онъ хочетъ лишить ихъ того мира, который имъ же былъ принесенъ? Они обступили его съ просьбами и дружескими увѣщаніями, говорили о бурѣ, о томъ, что онъ въ темнотѣ не найдетъ дороги. Но онъ отвѣчалъ имъ словами гимна, слышаннаго имъ нѣкогда отъ своей матери: «Кто облакамъ и вѣтрамъ указываетъ дорогу, Тотъ и тебя направитъ на истинный путь».

Подойдя къ дверямъ, онъ еще разъ обернулся и съ любовью посмотрѣлъ на всѣхъ. Потомъ онъ подошелъ къ Сарѣ, въ послѣдній разъ подалъ ей руку, и въ его взглядѣ отразилась прежняя, невинная любовь ихъ юности, любовь горячая и открытая, но полная скорби и глубочайшаго состраданія.

Всѣ стали провожать его, Сара же взяла свѣчку и пошла наверхъ, чтобы взять что-то изъ бѣлья. Дойдя до шкапа, она упала и разразилась рыданіями. Она плакала горячо и сильно, о бѣдной Генріеттѣ, о самой себѣ, о своей злополучной долѣ. Ей снова представился свѣтлый, чистый взглядъ Ганса Нильсена; этотъ взглядъ растопилъ сталь, покрывавшую ея сердце, и въ душѣ ея воскресли тихія, набожныя воспоминанія той поры, когда она и Феннефосъ вмѣстѣ ходили въ собранія, невинно бесѣдуя между собою. Женщины, вернувшись, нашли ее лежащею на полу, въ слезахъ, и говорили между собою: «Посмотрите, какъ она его любила!»

Сара встала въ смущеніи, но тотчасъ оправилась: она поняла, что рѣчь шла объ ея мужѣ.

Матери, оставившія дома маленькихъ дѣтей, могли теперь уйти: улица была пуста. Но большинство собравшихся осталось на всю ночь, чтобы молиться за бѣднаго шкипера Ворзе и быть наготовѣ, если бы что-нибудь случилось въ заднемъ флигелѣ. Отъ времени до времени то тотъ, то другой ходилъ туда и прислушивался у дверей. Оттуда слышался голосъ старика-красильщика, и всѣ радовались: это было признакомъ, что г-жа Торвестадъ опять придетъ въ себя.

Около полуночи въ гостиную подали кофе, и присутствовавшіе стали поочередно выходить туда, чтобы подкрѣпиться. У постели больнаго читали божественныя книги, или молились, чтобы Богъ отпустилъ грѣхи умирающаго и сподобилъ его тихой и безболѣзненной кончины.

Ворзе нѣсколько часовъ лежалъ совершенно тихо, повидимому въ безсознательномъ состояніи. Сара сѣла на постель и взяла его за руку: это было съ ея стороны, за все время супружества, первое движеніе похожее на ласку. Но было уже поздно; онъ уже не замѣчалъ этого.

Къ утру буря стала стихать; чтеніе и молитвы тоже замолкли. Послѣ сильнаго волненія всѣ чувствовали себя утомленными. Дикаго завыванья вѣтра уже не было слышно; больной лежалъ спокойно. Многіе начинали тихонько дремать; Сивертъ Іесперсенъ тоже закрылъ глаза; но онъ не спалъ, онъ все еще что-то высчитывалъ. Наконецъ чтеніе совсѣмъ прекратилось, и все стихло.

Вдругъ всѣ вскочили съ своихъ мѣстъ: Ворзе громко воскликнулъ:

— Ну, Лаврицъ, повѣса! Скорѣе на мачту и поднять вымпелъ!

Всѣ бросились къ постели умирающаго и со страхомъ смотрѣли на него, думая, что его устами говоритъ самъ нечистый. Сара стала на колѣни и начала молиться.

Ворзе совсѣмъ перемѣнился; глаза его были полузакрыты и повидимому не смотрѣли;, но выраженіе мучительной боли исчезло съ его лица. Это былъ опять прежній шкиперъ Ворзе. Онъ спокойно протянулъ руки поверхъ одѣяла, какъ бы окончивъ какую-то работу. Въ эту послѣднюю минуту жизни, въ больномъ мозгу, среди путаницы нѣжныхъ представленій и дикихъ мыслей, вдругъ отчетливо выяснилась одна картина: это было знаменитое возвращеніе изъ Ріо-Жанейро лучшій день въ жизни стараго шкипера.

Ворзе снова стоялъ на борту своего корабля «Надежда Семьи»; въ бухтѣ дулъ свѣжій вѣтеръ, и старый бригъ медленно скользилъ туда, подобравъ часть парусовъ.

Ворзе открылъ глаза, но уже не видѣлъ собравшихся около него блѣдныхъ людей.

Онъ видѣлъ, какъ ярко свѣтитъ солнце надъ зандсгаардской бухтой, какъ синія лѣтнія волны, догоняя другъ друга, бѣгутъ къ берегу съ вѣстью о пріѣздѣ Якова Ворзе.

Онъ попробовалъ поднять голову, чтобы лучше разсмотрѣть эту картину; но безсильно голова упала на подушку, и онъ, съ довольной улыбкой, тихо прошепталъ:

— Мы вернулись поздно, господинъ кунселъ, но мы вернулись благополучно!

Такъ отчалилъ отъ жизни старый шкиперъ Ворзе.

"Изящная Литература", №№ 7—8, 1883

---

1. Въ концѣ прошлаго и въ началѣ нынѣшняго столѣтія норвежскіе пасторы были сухими раціоналистами и не могли удовлетворять религіознымъ стремленіямъ народа, котораго они не понимали и презирали за его необразованность. Въ то время неученый крестьянскій сынъ, Гансъ Нильсенъ Гауге (род. 1771), началъ странствовать по Норвегіи и въ короткое время вызвалъ своею проповѣдью сильное и живое религіозное движеніе. Крестьяне бросали пьянство и драку и прилежно принимались за работу; фабрики и промышленныя заведенія начали процвѣтать, благодаря стараніямъ трезвыхъ и честныхъ рабочихъ, жившихъ въ братской любви съ своими хозяевами. Эта самодѣятельность народа въ вопросахъ религіозныхъ и свѣтскихъ сильно не нравилась чиновникамъ. Пасторы встрѣтили поддержку со стороны юристовъ и съ помощью стараго закона 1741 г. противъ религіозныхъ собраній успѣли засадить Гауге въ тюрьму, гдѣ онъ и пробылъ цѣлыхъ десять лѣтъ. Но такъ какъ всѣ свѣдѣнія, собранныя путемъ множества допросовъ, свидѣтельствовали только о безупречномъ образѣ жизни, даровитости и благородномъ характерѣ Гауге, то враги должны были, въ концѣ концовъ освободить его, удовольствовавшись только тѣмъ, что вконецъ его разорили. Страдая болѣзнями, но бодрый и непреклонный духомъ, Гауге прожилъ еще нѣсколько лѣтъ и умеръ въ 1824 г. Только въ 1842 году представители народа добились отмѣны закона противъ религіозныхъ собраній, добились, не смотря на королевское veto и на противодѣйствіе со стороны правительства, администраціи, университета и всего духовенства.