Подгаевский С. А. Эдем: Шесть книг.
Б.м.: Salamandra P.V.V., 2017. — (Библиотека авангарда, вып. XX).
ШИП
править
ПРЕДАМВОНЬ:
правитьщелочный ШИП из колдобоины пути Эго-Футу-
ризма, дерзко вонзись в мозолистую пяту
коснаго манекена, в гнойном вулдыръ хихи-
кающей деревяшки вспыхните ѣдкіе зрачки кис-
лой брезгливости, блескомъ своим озарите
сольпьерро безсознательнаго творчества.
брынь.
жарене
бумага.
кошмата
гноится
вѣтране.
блѣдо гнои
ико
мучителя.
спугага
копытами.
мнѣ — учителю, тарабарщно,
ните ики.
блеснул
шар.
бью в нос.
ком каюс
сук скаль.
лижу
ланит ярь
селедки.
даль
солнцаю!
хлебну
дки
ій.
не
кресты
пылам.
диво пестры!
гніи лоіи
под лаком
товар живой.
кокоток —
градов
злаксопле
морг
кот
кторг.
вирши,
сопя,
ковыряют
носы…
козы,
лопну.
зриш:
герострат
кукиш…
козы реммм
хлопну.
фат,
рля.
ззз.
ррр. ой,
шлюхи.
волосок
колбасѣ.
сивухи!..
онана обругъ:
гол тѣл.
блошки.
чсѣ
анн.
вспотѣл.
аой.
си
си
баа.
багро
гри
хи спазмами
кальсо
ооо.
горячо
жми
с лизи, не гарчи,
прильни, оіо,
губ язвами.
трели…
кобылу лунѣ.
изверженіе
противно
скрючил, не
пѣли.
скоттт
нн юх
хх ну
лидіот
выпучил
пылу.
ыг. гытг
бл. ль.
криви, плюи…
пурпурене!
здравомыслящей,
опомнись!
фиги ири лири
скрючени.
не лопнись!
замучени.
ый пытп.
кря.
птп.
ызык шило
ко ло ло.
лют о о ко
пырнуло
шпиц.
струй
лило.
изогнул,
о, вонючмысліе.
ни ц,
ык,
мысли.
разжижж
ручи —
блевоти.
сюртук
ли жи жж
собакааа д
а. руши
без брюк
дѣви — скоти —
ко ко ти, не
горбате
пщит
багробааа к.
котов
пищик
дыри
пронизи черепа.
пыли
тропо…
свищи.
взвилась!
пади!!!
лепеча,
(визги)
глупа,
отдаласьукущаги.
сургуч
пли!
вонюч,
бѣлъ
пей, мри!
скачи,
бѣльмо,
тли
удави
куч —
болотнь,
спич
царей.
не
жить.
желе.
мѣ пузо
желе течет
--тлѣніе. бить
мѣ
ноги--пунц!
дерет
фузой…
боданіе
кала —
умозаключеніе.
чушь
ошараш,
взир
вит гнид
искателя
петтт-
а ардой…
оыдвд.
свернись
бубликом,
в ши x
шут и хи…
ликом вопись.
КОММЕНТАРИИ
правитьВ трех поэмах, изданных (и, вероятно, написанных) почти одновременно в одном и том же месте, соблазнительно увидеть некое единство — и да же рассматривать их как своего рода трилогию или триптих. В случае Подгаевского, в первую очередь художника, справедливей последнее: его поэмы рассчитаны на синхронное, а не диахронное восприятие. Объединяют три текста некоторые сквозные темы, фигура повествователя (условно его можно определить как «лирического поэта») и определенные черты образного строя.
Попыток интерпретации поэм Подгаевского до сих пор практически не предпринималось, за одним печальным исключением — упомянутым в предисловии «Мифосемиотическим комментарием» М. Евзлина к поэме «Эдем», образчике вопиющей глухоты и слепоты в трактовке поэтического текста. Дело здесь не в методе как таковом: даже не приближаясь к по ниманию объекта интерпретации, горе-«мифосемиотик», точно критик вековой затхлости, почему-то задался целью «развенчания» автора, а заодно и, в терминологии Евзлина, «футуристического менталитета» в целом. Комментарий пестрит курьезными отсылками к «архетипам» и «хтоническим инициациям», граничащими с бредом сопоставлениями — скажем, поэтического мира Подгаевского и живописи П. Филонова — не относящимся к делу мифологическими аллюзиями и глубокомысленными сентенциями наподобие: «„Футуристическое“ странствие происходит всегда (так! — Н. А.) в сторону хтонического бога страны смерти» или «Все имеет архетипическую причину» (курсив авторский). Наконец, Евзлин самым инфантильным образом распространяет ряд строго локализованных у Подгаевского метафорических приемов и образов сперва на повествователя, а затем и на личность поэта.
По стопам Евзлина, к сожалению, во многом следует в своих кратких замечаниях о поэмах Подгаевского и Я. Скоромный[1]. Рассуждения Скоромного о «профанации откровения», зауми Подгаевского как свидетельстве «распада и обессмысливания языка», «разрушения мира» и «невозможности поэзии», а также общая характеристика поэм Подгаевского как «бессвязного и агрессивного бреда агонизирующего сознания, которое принадлежит духовно нищему и глухому ко всему высокому сифилитику» не имеют под собой никаких оснований.
Между тем, поэмы Подгаевского в достаточной мере прозрачны и вполне, несмотря на всю заумь, поддаются и структурной, и смысловой интерпретации. Как справедливо заметил Дж. Янечек (см. предисловие), в его поэзии «в конечном итоге неясность или даже многозначность почти не присутствует».
Нарочито затруднен для понимания, пожалуй, только «Шип»: Подгаевский крайне увлечен здесь «сольпьерро бессознательного творчества» и стихией заумной речи. Однако и в этом урбанистическом этюде нетрудно проследить не слишком «зашифрованный» рассказ о поэте, который приводит к себе проститутку и совершает с нею соитие. Подгаевский, впрочем, оставляет открытой и другую возможность — все эти «спазмы» и «визги» могут быть всего-навсего «вонючмыслием» онаниста («онана обруге»). В заумном «желе» спермоносной поэмы всплывают, по наблюдению А. Крусанова, и отдельные «смыслонесущие слова», придающие тексту эпатажную и антиэстетическую окраску. Протагонист «Эдема» — иная ипостась замкнутого в своем мирке поэта из «Шипа», футуристический клоун в духе раннего Маяковского. Он исполняет каскад кинематографических «номеров»: падает в грязную лужу, «с быстротой молнии» становится на голову, к удивлению и непониманию окружающих правит долото и пытается пробить дыру в собственном лбу. Затем гордый поэт с «крепким, здоровым телом» венчает «бычачью главу» рероградной аудитории — «слепцов», «марионеток», «разнузданных зубоскалов», «истеричных самок» в «сифилитических пятнах, чешуйках, узелках» (лирическому герою Подгаевского вообще свойственно, как сказано в поэме, и «преступное сладострастие», и страх перед женщиной) — собственным «дырявым красным колпаком». «Эдем» завершается гротескным «апофеозом бессмертия» поэта: он высится на пьедестале в окружении поверженных врагов — «гнилых языков уязвленной обывательщины». Но к долоту в руке поэта стоит присмотреться внимательней: ведь повествователь взыскует «сладчайший вертоград» и долбит во лбу «священную дыру». Это не что иное, как «третий глаз» или «глаз Шивы» у теософов (Блаватская) или «духовный глаз» антропософов (Штейнер), то есть орган просветления и познания иного мира. Определенный, хотя и не слишком разработанный мистицизм в текстах и живописи Подгаевского налицо; среди его живописных работ 1912-14 гг. мы находим «Мистический портрет», «Начало мистической трагедии», «Старика и девушек на фоне мистического пейзажа», «Профиль мистического экстаза» и т. д. В этом плане необходимо также вспомнить выдвинутую им художественную теорию «суммизма». «Суммистское» произведение, по Подгаевскому, являет «таинственные символы потустороннего, неведомого нам мира»; оно выстраивается, перефразируя Хлебникова, «на холсте каких-то потусторонних соответствий». В «Эдеме» оккультная работа над собой обставлена подобающими случаю декорациями: «черное с гигантскими белыми колоннами» и «рогатое пламя мистической лампы».
Не чужды Подгаевскому и инфернально-демонические мотивы (в значительной степени являющиеся, вне всякого сомнения, пережитком декаданса и символизма). В «Эдеме» дьявол, в пару поэту-клоуну, принимает облик «горохового шута» с традиционным высунутым языком, который «издает дикие звуки / <…> харкает. / делает непристойные телодвижения. / оборачивается, наконец, ко мне задом и бьет / себя ладонями по ляжкам!» (издевательски показывая зад и одновременно предлагая поцеловать эту часть тела, как на шабаше). В шутовском антураже «Эдема», заметим, и Бог в «разверстом небе злой копоти» на мгновение видится повествователю двойником с «пошленькой рожицей».
Демонические мотивы достигают полного размаха в «Бисере», лучшей и самой отделанной из поэм Подгаевского. Первая часть «Бисера» начинается как любовная — и местами даже трогательная — поэма, написанная от лица отвергнутого любовника. Повествователь в отчаянии призывает «дьявола-защитника» и помышляет о самоубийстве. Постепенно текст насыщается все более мрачными образами: жалящие и кровососущие насекомые (символически нагруженные и соотнесенные с дьяволом как «повелителем мух»), восковые птицы и куклы-покойники и самолично «ангел смерти», укладывающий повествователя в могилу.
Осью симметрии поэмы, как и обложки книги, служит буквосочетание «сссссссссс» — в оригинальном издании им завершается 21-й из 40 листов набранного на одной стороне листа текста (вероятно, Подгаевский имел в виду нечто вроде «Бисер ссссссссссвиньям»). Вторая часть «Бисера» — картина мира «в лоне сатаны». Это мир поруганной красоты и попранного искусства («Венера иязывах», «Аполлон сифилисифи»), страна туманов, где ползают змеи, мелькают «белы саваны» мертвецов, бродят вампиры и «рогатые болота» полнятся гробами. Завершает «Бисер» финальный образ героя, качающегося «в петле над миром» — самоубийство, как мы понимаем, давно совершилось.
«Бисер» изобилует «шокирующими» и эпатажными образами, чрезмерная концентрация которых представляется более чем излишней. Вместе с тем, Подгаевский эффектно использует в поэме повторы и умеренную заумь, а в некоторых строках — привожу их в виде более привычной строфы — достигает неподдельной зловещести:
Страши крешты-чыры, страши.
Мертецы жолом увиты.
Страши пэси-цвети, страши,
Чочором, чолом убиты.
Шип
правитьВпервые: Подгаевский Сергей. Шип. Зеньков: тип. Г. Н. Подземского, [1913]-- Тираж 200 экз. Публикуется по первоизданию.
Цитаты из книги были включены Подгаевским в некоторые произведения «живописной суммистской поэзии», экспонировавшиеся на полтавской выставке 1916 г.
С. 7— …разжижж — Ср. с заглавием более позднего сборника поэтов-фуистов Н. Лепока и Б. Перелешина «Мозговой ражжиж» (М., мартобря год первый [1921]).
С. 7. …руши — от укр. рухатися: двигаться, шевелиться, шагать.
С. 7. …пищик — зуммер, также охотничья дудочка для подманивания птиц.
С. 10. …взир — возможно, от укр. взір: образец, пример.
- ↑ Что объяснимо: речь идет о предисловии к изданной Евзлиным кн. «Поэмы футуристов: Крученых, Хлебников, Божидар, Подгаевский» (Madrid, 2013).