Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ № 2.
Шилохвостовъ.
правитьПодъ горой, близъ рѣки Дуги, протекающей мимо города П., назадъ тому нѣсколько лѣтъ стояли избушки и дома, построенные, кажется, при основаніи города. Эти дома и избушки были до того стары, что многіе изъ нихъ подпирались бревнами. Домохозяевами этихъ домовъ были рыбаки и харчевницы, а жили у нихъ круглый годъ бѣдные писцы, мѣщане, и лѣтомъ временно бурлаки и судорабочіе. Всѣхъ домовъ подъ горой было не болѣе тридцати, и они лѣпились другъ къ дружкѣ очень близко, потому-что въ ширину по горѣ строиться было нельзя, даже грядъ было мало оттого, что земля отъ дождей размывалась, и отъ нея часто отваливались порядочные камни; въ длину строиться тоже было некуда. Кромѣ этого, весною на низкихъ мѣстахъ вода заливала дома по окна. Какъ бы то ни было, несмотря на разныя неудобства, напримѣръ, на вѣтры и снѣгъ зимою, разливъ рѣки веснами, уносящій дрова и непривязанныя вещи, подмывъ домовъ отъ ручьевъ, льющихся съ горы отъ дождей, — обитатели слободы не думали переселяться въ другія мѣста. Здѣсь имъ былъ просторъ; здѣсь съ нихъ не спрашивали никакихъ городскихъ повинностей; они могли дѣлать все, и если падало какое-нибудь подозрѣніе на слободу, то виноватыхъ не оказывалось, такъ какъ всѣ слободчане, какъ бы они ни были злы на кого-нибудь изъ своихъ товарищей, другъ друга не выдавали. На это они имѣли свои причины, заключавшіяся главнымъ образомъ въ томъ, какъ говорится, что «отъ искры порохъ загорается». Рыболовствомъ занимались мужчины; женщины стряпали пельмени, пирожки, продавали пиво и водку. И такъ какъ у каждаго коренного обитателя слободки были, такъ сказать, свои занятія, свои трудовыя деньги, то иногда въ ссорахъ они энергично доказывали другъ другу свои права, которыя состояли въ томъ, что ты мнѣ не указчикъ. На основаніи вотъ этихъ-то правъ, у слободчанъ и сложилась жизнь, непохожая на городскую. А именно: женщины занимались преимущественно торговлею не только внизу, въ своей слободѣ, но и вверху, на городскомъ рынкѣ, ссорились съ верхними торговками, надували покупателей, умѣли съ однимъ весломъ переплыть рѣку, ловили дрова, когда шелъ ледъ и т. п. Мужчины не считали за грѣхъ украсть лодку, канатъ и все, что плохо лежитъ за чертою слободки, и главное — свободно торговали въ городѣ рыбой.
Днемъ не умолкали голоса женщинъ, а по вечерамъ голосили оба пола: жена доказывала мужу, что онъ подлецъ и она подлячка, поэтому они оба правы и другъ другу не должны мѣшать. Дѣло заключалось въ томъ, что въ слободкѣ, во-первыхъ, большинство домохозяевъ были раскольники, только на бумагахъ считавшіеся единовѣрцами, а во-вторыхъ, жизнь ихъ была такая, что они постоянно находились въ кругу народа, и напр. веснами предавались разгулу, а проникнуть въ ихъ внутреннюю жизнь постороннему человѣку было трудно, потому что въ мало-мальскомъ куражѣ посторонній человѣкъ, горожанинъ, которыхъ они ненавидѣли, улетѣлъ бы съ крыльца въ воду, а полиція знала только харчевни, да и то часто спорила съ служителями водяной коммуникаціи, которая нерѣдко простирала свои права на слободку, какъ на прибрежныхъ жителей.
Нечего и говорить о томъ, что слободчане были народъ крѣпкій, сильный, смѣтливый. Отъ этого происходило то, что горожане иногда побаивались рыбачить на рѣкѣ противъ слободки, а слободскіе ребята всегда хорошо поколачивали городскихъ даже на бульварѣ, и безъ крику выносили наказаніе розгами.
Обрисовавъ въ нѣсколькихъ словахъ характеръ слободки, авторъ приступаетъ къ разсказу.
Почти въ самой серединѣ слободки стоялъ ветхій домъ въ три окна и съ дверью, на половникахъ которой ничего не было написано и нарисовано. Казалось, что этому дому житья только до первой грозы, но онъ такъ засѣлъ въ землю своими срубами, что выдерживалъ не только грозы, но и наводненія. Впрочемъ, хозяинъ дома, Василій Терентьичъ Шилохвостовъ, обвязалъ его толстой веревкой и эту веревку привязывалъ за сосновыя деревья, находившіяся на горѣ, — какъ это дѣлали и другіе домохозяева.
Шилохвостовъ былъ рыбакъ; въ то время, какъ у него родился сынъ отъ Маланьи Карповны, на которой онъ еще не былъ женатъ, ему шелъ двадцать четвертый годъ. Рыбакъ онъ былъ смѣтливый; зналъ чуть ли не всѣ мѣста рѣки на разстояніи тридцати верстъ, драчунъ былъ отчаянный, такъ что всѣ его называли «сорви-голова», въ спорахъ только его и послушать, но водки не пилъ.
Маланья Карповна была существо Богомъ данное, такъ какъ объ ея отцѣ и матери въ слободкѣ никто не зналъ, а попала она въ домъ Шилохвостовыхъ очень случайно. Отецъ Василія Шилохвостова, возвращаясь домой съ дровами, увидалъ плывущую безъ человѣка лодку. А такъ какъ ему не хотѣлось упустить лодку, то онъ и привязалъ ее къ кормѣ своей на буксиръ. Когда же онъ сталъ ее втаскивать на берегъ, то увидалъ въ ней ребенка, уже полуживого. Тутъ къ нему подошла его мать, и дѣло приняло такой оборотъ, что ребенокъ сталъ воспитываться матерью Шилохвостова.
Такъ и росла Малашка, какъ прозвали дѣвочку слободчане. Съ пяти лѣтъ начали замѣчать въ ней не то дикость, не то пугливость. Извѣстно, что торгаши-рыбаки не могутъ выражаться негромко и вѣжливо, а почти каждое слово произносятъ гдѣ крикомъ, гдѣ руганью. Слободскіе ребята къ этому привыкли; но Малашка отъ каждаго почти крику вздрагивала. Если заставляли ее что-нибудь дѣлать, то она смотрѣла дико, бѣжала, и бѣжала не туда, куда ее посылали. Съ годами это не только не уменьшилось, но увеличилось больше, и съ пятнадцатилѣтняго возраста она слыла во всей слободѣ за полоумную, такъ что всѣ, отъ мала до велика, старались обозвать ее какъ-нибудь, осмѣять ее. Но на всѣ эти насмѣшки она только хохотала и бѣжала прочь съ визгомъ, — что еще болѣе смѣшило молодежь и придавало имъ болѣе смѣлости безнаказанно потѣшаться надъ беззащитною дѣвушкою. А что она была вполнѣ предоставлена самой себѣ, такъ это видно изъ того, что дома ее всѣ считали безсловесною скотиною, били и почти каждый день хотѣли прогнать изъ дому, но не прогоняли потому, что черезъ нее получали болѣе доходу, чѣмъ отъ собственной работы.
Развитіе ея остановилось на томъ, что она умѣла вязать чулки, варежки, стряпать пирожки, пельмени и черный хлѣбъ. Печь бѣлый хлѣбъ она никакъ не могла выучиться. Мало того, она не сумѣла научиться даже куклы шить: иглу совала не такъ, какъ бы слѣдовало.
Въ характерѣ ея на семнадцатилѣтнемъ возрастѣ всѣ замѣчали прилежаніе къ работѣ; и она — стряпала ли, вязала ли чулки — пѣла пѣсни большею частію любовнаго содержанія; но привязанности ни къ кому не выказывала, что еще больше подстрекало мужчинъ къ насмѣшкамъ. Напримѣръ, подскочитъ къ ней парень и начнетъ ее щипать, она хохочетъ и визжитъ, а не ругается и не дерется, какъ это дѣлается другими дѣвицами рабочаго люда. Но горе тому, кто сильно надоѣстъ ей и, такъ сказать, измучитъ ее: такъ укуситъ глубоко, что тотъ съ полгода прохвораетъ. Только на рынкѣ крѣпко доставалось ей отъ шаловливыхъ ребятъ. Подходитъ, напр., кучка изъ пяти человѣкъ, и одинъ отниметъ у нея скалку и побѣжитъ, она за нимъ, а товарищи его возьмутъ и опрокинутъ въ грязь корыто съ рубленою говядиной. За этимъ, разумѣется, хохотъ слѣдуетъ по всей харчевнѣ; ругаютъ Малашку мужчины, ругаютъ Малашку и женщины, которымъ она очень не нравилась зато, что она не ругалась, не пила съ пирожницами водку, не нюхала табаку, какъ это дѣлаютъ пьющія пирожницы, и, значитъ, не сыпала табаку въ мясо, не допускала, чтобы въ ея мясо плевали сосѣдки, не зазывала крикомъ посѣтителей; да у нея и хватило смекалки огородить своими досками себя со всѣхъ сторонъ на два квадратныхъ аршина. Ѣдоки пельменей любили поѣсть именно ея пельменей, потому-что они оказывались хорошаго качества, хотя десятокъ ихъ стоилъ три коп. Одно только замѣчали торговки, что послѣ того какъ побалуютъ съ ней парни или озорники-мужчины, она сядетъ въ уголъ и давай нюнить. Бабы сперва захохочутъ, а потомъ которая-нибудь изъ нихъ примется уговаривать ее: что — «здѣсь-де не лазаретъ, чтобы плакать. Плаканствомъ своимъ ты, проклятая, только деньги отъ насъ отбиваешь»… Но нигдѣ не плакала такъ Маланья, какъ дома, и то по ночамъ, и плакала она горько, такъ что разбужала спящихъ. О чемъ она плакала? О томъ ли, что она неизвѣстнаго происхожденія, о томъ ли, что ее ругаютъ и смѣются надъ нею всѣ, о томъ ли, что ей Господь Богъ разуму не далъ? — она никому не говорила. Да если бы она и объяснила это кому-нибудь, такъ ее всякій осмѣялъ бы.
Такъ ее всѣ и называли дурочкой. Такъ она и осталась дурочкой, когда родила.
Надо еще объяснить то, что семнадцати лѣтъ она не была красивой, а дѣвушкой съ смуглымъ лицомъ, не очень длинными волосами пепельнаго цвѣта; глаза у нея были каріе, не выражавшіе ничего особеннаго; росту она была средняго. Къ этому году, послѣ смерти стариковъ, она осталась хозяйкой въ домѣ и уже на рынкѣ не торговала. Василій Терентьичъ, единственный наслѣдникъ въ домѣ, не выгонялъ ея, но, напротивъ, обращался съ ней, какъ съ сестрой, да и она такъ привыкла и привязалась къ нему, что когда его долго нѣтъ, то стоитъ, стоитъ на крылечкѣ, смотритъ на одно мѣсто рѣки и вдругъ заплачетъ… Говорилъ ли Василій Терентьичъ что-нибудь Маланьѣ о любви своей, — неизвѣстно; одно только извѣстно, что Малашка родила сына, котораго Василій Терентьичъ взялъ на руки, поцѣловалъ и ухмыляясь произнесъ:
— Али я подлецъ?.. Человѣкъ какъ есть: парня сотворилъ!
Когда пришли въ харчевню гости, онъ, показывая имъ младенца, спросилъ:
— Въ кого?
— Въ тебя… глаза только чужіе.
— Что глаза?! Вотъ вамъ слово: коли обликъ мой, — никто окромѣ меня на Малашкѣ не женится. Голову тому отверну, кто только прикоснется къ ней — кричалъ отецъ, а на глазахъ его появились слезы.
Черезъ два мѣсяца онъ женился на Маланьѣ и усыновилъ Степана.
Маланья не изъявляла ни радости, ни удовольствія: ей какъ будто было все равно.
Нужно же было случиться такъ, что Василія Терентьича за воровство сослали въ Сибирь на третьемъ году жизни Степана, а воровство было не пустое: утащилъ съ пристани три куска мѣди, каждый вѣсомъ пуда въ полтора, и зашибъ до смерти караульщика. Перемѣны въ характерѣ Маланьи Карповны не было никакой, только она теперь не плакала; надъ ней, какъ надъ женой и хозяйкой, не смѣялись, но она похудѣла, глаза впали и сдѣлались еще безсмысленнѣе. Къ мужу она ходила въ острогъ, просиживала по часу, но какъ вообще бываетъ въ простомъ народѣ, сидѣла молча, да и мужъ ея молчалъ или заговаривалъ съ посторонними о рыбной ловлѣ, о кражѣ вещей. Мужъ зналъ, какое ему будетъ наказаніе, но говорилъ, что онъ человѣкъ молодой, и ему будетъ стыдно, если онъ не убѣжитъ. Жену онъ за собой не взялъ, да и она не напрашивалась. Маленькій Степанъ уродился въ отца: онъ скоро понималъ вещи, ругался, какъ и большіе, и когда возвращался изъ острога домой съ матерью, то храбро говорилъ, кому ни попало: "Тятька убѣжитъ. Меня сошлютъ — и я убѣгу рыбачить! "
Когда Маланья провожала мужа — она не плакала, зато всю ночь не могла спать, а утромъ, часа въ два (дѣло было весной, во время разлива рѣки), четверо сосѣдей видѣли ее съ Степкой сѣвшими въ лодку. Когда одинъ мужчина спросилъ ее: «куда, Маланья Карповна?» — она отвѣчала: «по рыбу», и отплыла. Сосѣди удивились, пересказали своимъ семейнымъ, тѣ по-своему растолковали: «къ Царю!», и, вѣроятно, вслѣдствіе этого простого заключенія, сперва одна дѣвица, потомъ цѣловальничиха, за ней калачница и, наконецъ, пирожница приходили къ крыльцу дома Шилохвостовыхъ и, увидѣвъ, что дверь не заперта, вошли поочередно сперва въ избу (харчевню), потомъ въ комнату, поглядѣли на стѣны, изукрашенныя стараніемъ Василія Терентьича разными лубочными картинками, на кровать, занавѣшенную ситцевымъ пологомъ, на крашенные заводской работы сундуки, поглядѣлись въ зеркало и ушли. Потомъ вся слобода занялась своими дѣлами, объ Шилохвостовой вспомнили только утромъ на другой день, но поговорили немного.
Такъ прошла недѣля, въ концѣ которой объ ней уже успѣли всѣ позабыть.
Ровно на восьмой день Маланья Шилохвостова, во второмъ часу утра, причалила къ берегу. Лодка ея была нагружена березками; сама она кое-какъ вздернувши лодку на берегъ, ушла домой.
Рыболовы, увидѣвъ въ лодкѣ Шилохвостова березки, расхохотались и пошли въ его домъ.
Маланья спала на кровати, но при шорохѣ скоро проснулась.
— Извини, Маланьюшка! Мы думали, какой грѣхъ случился, — сказалъ одинъ рыболовъ-старикъ.
— А какой грѣхъ-то! — отвѣчала скороговоркой по-пирожнически Маланья.
— Березки-то зачѣмъ у те?
— А Троица…
— Троица когда была?.. А Степанъ-то гдѣ?
— Степанко?.. А почемъ я знаю.. Степанко березки рубилъ…
— Грѣхъ!!
— Да ты гдѣ была-то?
— Гдѣ? Исака въ жертву приносила… — и Маланья захохотала.
Рыбаки вышли, потолковали и отрядили двухъ рыбаковъ плыть внизъ по рѣкѣ: одну по сю, другую по ту сторону.
Черезъ два дня рыбакъ Мокрушникъ привезъ въ слободу Степана, и вотъ что онъ разсказывалъ слободчанамъ.
"Остановился я у елки и гляжу: кабы это Степка сидитъ у огня. Ладно! Вздернулъ лодку, руку эдакъ — потому солнце въ глазъ (дѣлаетъ лѣвой рукой къ глазамъ) — онъ!.. Степка? — кричу… А онъ, шельмецъ, только языкъ показалъ… — Ты что? — говорю. Онъ глаза пялитъ, ажно ошалѣлъ… — Рыбаки-то дома? — спрашиваю… Онъ что-то мяучитъ — хяя!.. вотъ провалиться… Вотъ я его накормилъ лукомъ да простоквашей и взялъ его съ собой, а самъ снасти поглядѣлъ: рыбы — дрянь!.. Все налимъ поганой, а стерлядь одна… щука сперва большая егозила, да жалость — сорвалась, чтобъ ей триста разъ зубы выпали… Ну, поѣхалъ я, а самъ доглядываю, кабы Степка-паренекъ не юркнулъ. Хочешь — говорю — ись? — Нии… — А самъ глаза жмуритъ. А я сидѣлъ въ гребяхъ, правило у меня что у васъ однако… Ложись, говорю, спи… Ну, и заснулъ… Приплылъ къ балагану, гдѣ Еллинскій Куракинъ, да еще нѣмецъ Покупавъ пристаетъ ради шутовства… Тотъ мережи вѣситъ… Ну, онъ и толкуетъ вотъ что: «Ѣду-де я съ мережъ и гляжу — на берегу лодка знакомая, на берегу огонь. Приплылъ; трубку наколотилъ — смотрю: мальченко къ дереву привязанъ и какъ зареветъ!.. Я скорѣ, шаркъ ножомъ — чиррр!.. Мальченко бѣжать… Вдругъ — Маланья… — „Это что же“, спрашиваю Маланью. „Исака въ жертву“. — Какъ я ее хлесь да еще… взялъ мальченка и къ себѣ… Вотъ тѣ и все»…
Послѣ этого разсказа слободчане рѣшили выгнать изъ слободы Маланью, сломать домъ, а Степана Шилохвостова взять на поруки кому-нибудь.
Степана взялъ на поруки цѣловальникъ Петровъ.
Маланью выгнали въ зашей, но черезъ мѣсяцъ узнали, что она живетъ въ городѣ съ извозчикомъ Ходулинымъ.
И это опять исторія темная, но объясняется просто.
Ходулинъ былъ не городской извозчикъ, а обозный и притомъ ѣздилъ на чужихъ лошадяхъ; въ городѣ онъ бывалъ рѣдко и обѣдалъ въ харчевняхъ. Онъ еще до замужества Маланьи постоянно закусывалъ у нея и спалъ въ домѣ Шилохвостова. Конечно, Маланьѣ нельзя было, при всей ея глуповатости, не обратить вниманія на Ходулина, но она на всѣ его шутки и щипки постоянно отвѣчала хохотомъ, что вѣроятно еще болѣе подзадоривало подвижную натуру извозчика. Когда онъ узналъ, что Маланья вышла замужъ, ему стало даже завидно, что не онъ женится на ней.
Максимъ Ходулинъ на полторы четверти выше Маланьи. Человѣкъ онъ тѣлосложенія здороваго. Лицо обваренное, корявое, носъ отъ ушиба приплюснутъ. Ему въ годъ ссылки Шилохвостова было 27 лѣтъ. Глаза его выражаютъ что-то отчаянное, горделивое и вмѣстѣ съ тѣмъ плутовское. Но нужно сойтись съ нимъ гдѣ-нибудь: болтовня необыкновенная, сарказмъ, до слезъ доводящій даже человѣка образованнаго.
И вотъ эта увлекательность, сарказмы прельщали не одну дѣвушку и женщину; но для Маланьи они были такъ себѣ, какъ и рѣчи Василія Терентьича.
Но вотъ когда прогнали ее изъ слободы и когда она, сидя въ харчевнѣ съ пятнадцатью рублями и семьюдесятью семью копейками въ карманѣ, да съ принадлежностями для пирожницы (по крайней мѣрѣ на 3 р.), угощала того и другого уже подгулявшихъ и опохмѣляющихся, вдругъ приходитъ Ходулинъ, важно спрашиваетъ на 30 к. пельменей, садится ближе всѣхъ къ ней, и вдругъ на пятьдесятъ первомъ пельменѣ говоритъ ей смиренно:
— Лошадь у меня теперь своя, свой домишко въ городѣ завелъ; хозяйство свое заведу… Пельмени некому стряпать.
Маланья смотритъ на него дико, потомъ хохочетъ.
— Чему же ты дура, смѣешься?… Хоть быть моей хозяйкой?
Маланья еще пуще засмѣялась, а Ходулинъ ей доказываетъ, что они славно заживутъ; онъ — извозчикъ, она — пирожница, мальченка къ себѣ возьмутъ; товарищи его тоже совѣтуютъ Маланьѣ пріютиться у Ходулина на томъ основаніи, что мужъ ея каторжный.
Такъ и пріютилась Маланья у Ходулина, но цѣловальникъ Петровъ не отдавалъ маленькаго Степана, увѣряя всѣхъ, что онъ съ Васильемъ Терентьичемъ заключилъ на словахъ условіе такого рода, чтобы ему Петрову, до возвращенія Василія Терентьича, пріучать Степана къ дѣлу, воспитывать на свой счетъ. Да и Степанъ не шелъ къ матери.
Прошелъ годъ, прошло два, три и пять лѣтъ. Никакой перемѣны ни въ образѣ жизни слабодчанъ, ни въ характерѣ Маланьи не случилось. Попрежнему торговали женщины въ слободѣ, попрежнему рыбачили и воровали слободскіе мужчины. Маланья жила съ Ходулинымъ согласно и, хотя онъ, возвращаясь долой пьяный, и билъ Маланью, но она была терпѣлива попрежнему, торговала въ харчевнѣ и, хотя не пила водки какъ прочіе, но уже умѣла ругаться. На ея поступокъ подруги не обращали вниманія, потому что онѣ сами были такія. Наконецъ, на десятомъ году жизни Степана Ходулинъ прогналъ отъ себя Маланью, и такъ какъ о мужѣ ея не было слуховъ ни въ острогѣ, куда она часто ходила, ни на пристани, гдѣ работали арестанты, то она поселилась у одного отставного рядового, сапожника Никитина, который сталъ требовать къ себѣ Степана.
Степанъ весь, какъ говорится, вылился въ отца, т.-е. былъ силенъ, смѣтливъ и терпѣливъ. Онъ зналъ, что мать его ведетъ себя нехорошо, и поэтому у него явилось отвращеніе къ матери. Къ кабацкой жизни онъ привыкъ, но не любилъ рыбачить. Мало того, что онъ сидѣлъ въ кабакѣ, онъ успѣвалъ сбѣгать на бойню, находившуюся вблизи кабака, и съ удовольствіемъ смотрѣлъ на рѣзню быковъ и свиней, за что часто получалъ подзатыльники. Въ это время, десяти лѣтъ, онъ уже умѣлъ, кого угодно, обсчитать и разъ даже надулъ самого повѣреннаго.
Никитинъ крѣпко взялся за свое дѣло. А Степанъ былъ ему нуженъ для того, чтобы имѣть помощника. Начальство не вняло воплямъ Петрова и присудило Степану жить съ матерью, но Степанъ сталъ бѣгать отъ нея къ Петрову, и какъ мать ни драла его въ полиціи, а онъ не унимался и, наконецъ, поступилъ на бойню.
Здѣсь не мѣшаетъ объяснить отличительную отъ прочихъ слободскихъ парней черту характера Степана. Бывало сидитъ, сидитъ въ углу лавочки, глаза у него сдѣлаются дикими, вдругъ вскочитъ и возьметъ плетку, висѣвшую около печки и употреблявшуюся Петровымъ въ видѣ науки на спинѣ Степана, и начнетъ этой плеткой стегать полуштофъ. Если ему попадется въ это время кошка, то онъ непремѣнно отдуетъ ее. И зналъ онъ, что за это ему плохо будетъ, по ужъ какъ-то случалось такъ, что онъ выходилъ изъ себя. Если бывали гости въ кабакѣ, то онъ каждому отвѣчалъ на вопросы, возраженія, остроты; и если ему надоѣдали, онъ вдругъ, ни съ того ни съ сего, начнетъ ругаться, и ругаться такъ зло, что гости глаза на него выпучатъ. Однако съ ребятами онъ игралъ безъ скандаловъ, и если его обсчитывали на бабкахъ, онъ молчалъ и не дрался, какъ это бываетъ у ребятъ. Но случалось иногда, что если во время игры мимо него проходила какая-нибудь дѣвица, онъ кидалъ въ нее налиткой (бабка, налитая оловомъ), глаза сверкали, и ужъ его трудно было уговорить продолжать игру. За это онъ получилъ названіе отъ ребятъ — чудило, отъ дѣвицъ — злой.
Также онъ любилъ смотрѣть, какъ наказываютъ преступниковъ. Но послѣ каждыхъ смотринъ, онъ дѣлался печаленъ и шелъ прямо въ бойню.
Сперва, какъ водится, ему неловко было взяться за ножъ и очищать что-нибудь, но потомъ онъ такъ усовершенствовался и пристрастился къ своему занятію, что но зналъ, какъ ему провести свободное время.
Девятнадцати лѣтъ онъ уже кололъ быковъ. И нужно было удивляться, съ какою ловкостію онъ подплеталъ палкой ноги быка, скручивалъ веревкой голову и потомъ всовывалъ въ шею быка огромный ножъ, поворачивалъ этимъ ножомъ, потомъ всовывалъ ножъ въ горло и опять поворачивалъ. Въ это время на лицѣ его замѣчалось удовольствіе. Но надо замѣтить, онъ не могъ ѣсть мяса своего колотья, а для него покупали изъ рынка, по крайней мѣрѣ говорили такъ.
Двадцати двухъ лѣтъ онъ сдѣлался рослымъ, крѣпкимъ и красивымъ мужчиной, такъ что, когда онъ одѣвался въ черный кафтанъ, то слободскія дѣвицы заглядывались на него; по имъ казалась страшна его фигура, отъ которой ихъ пробирала дрожь.
— Быковъ колетъ, — говорили онѣ.
И если онъ приближался къ нимъ, онѣ бѣжали прочь съ крикомъ:
— Убьетъ! Глядите — съ ножомъ…
Особеннаго расположенія къ женскому полу онъ не выказывалъ, но у него была все-таки на примѣтѣ одна дѣвица Хорькова, дочь городского булочника; только она на него не обращала вниманія и даже не знала, кто онъ. А онъ увидалъ ее разъ на рынкѣ, куда она приходила съ отцомъ за мясомъ, потомъ случайно въ булочной. Сталъ онъ ходить въ булочную часто, заговаривалъ съ ней, но разъ отецъ подслушалъ его наивныя слова и отправилъ въ полицію. Съ тѣхъ поръ онъ боялся ходить въ булочную, а бродилъ мимо оконъ. Какъ только кончитъ онъ свое дѣло, вымоется и пойдетъ въ городъ къ дому Хорьковыхъ; разъ пройдетъ мимо, два — нѣтъ дѣвки; зло беретъ.
— Возьму же я ее! — думаетъ онъ и сжимаетъ кулаки.
Въ одно изъ такихъ гуляній онъ увидѣлъ свою мать: идетъ она полупьяная, въ худенькомъ зипунишкѣ съ кошелемъ. Остановилась она передъ однимъ домомъ, поклонилась и проговорила:
— Подайте убогой, неимущей, православные…
Ей подала старушка изъ окна ломтикъ ржаного хлѣба.
Степанъ подошелъ къ матери, рванулъ за рукавъ и сказалъ ей: пойдемъ.
Съ этихъ поръ мать поселилась въ его комнатѣ. Онъ жилъ на квартирѣ, потому-что отцовскій домъ давно былъ кѣмъ-то срубленъ и истребленъ въ печахъ.
Попытки завладѣть Хорьковой не удались Степану, вотъ онъ и послалъ мать въ видѣ нищенки развѣдать: не собирается ли она замужъ. Мать сходила, но ничего не добилась: ее даже прогнали изъ избы.
На другой день хватились Степана, а его нѣтъ, а черезъ день слобода была удивлена тѣмъ, что Степана Шилохвостова поймали въ спальнѣ дочери Хорькова съ ножомъ, и онъ уже чуть-чуть не нанесъ удара ей, какъ два работника, слѣдившіе за нимъ со времени его перелѣзанія черезъ заплотъ, схватили его за руку. На вопросъ хозяина: «Что ты хотѣлъ сдѣлать, мошенникъ?» онъ отвѣчалъ: «Хотѣлъ заколоть твою дочь, потому она мнѣ покоя не дастъ».
Степана Шилохвостова посадили въ острогъ.
На другой день съ Шилохвостовымъ сдѣлалась горячка: онъ бредилъ, мололъ вздоръ. Однако ему не повѣрили, а стали снимать допросы. А такъ какъ онъ мололъ вздоръ, то позвали лѣкаря. Лѣкарь призналъ его сумасшедшимъ, и только на другой день въ губернскомъ правленіи врачи нашли, что онъ нездоровъ.
Но выздоровленіи стали его спрашивать:
— Зачѣмъ ты хотѣлъ убить дѣвицу Хорькову?
Шилохвостовъ молчитъ.
— Слышишь?
— Развѣ я хотѣлъ?
— Ахъ ты, мерзавецъ! Еще отпираться! Вѣдь ты самъ сознался до лазарета.
— Быковъ я точно билъ, а людей нѣтъ, вотъ провалиться на семъ мѣстѣ.
Бились съ Шилохвостовымъ два дня. На третій — онъ спросилъ.
— Такъ я точно не убилъ?
— Сознаешься — хотѣлъ?
— Какъ не хотѣть, коли я убилъ, потому я ее, ухъ! какъ любилъ.
Стали судить Шилохвостова, и этотъ судъ продолжался полгода. Въ это время Шилохвостовъ велъ себя смирно, изрѣдка игралъ въ карты, ни съ кѣмъ не ссорился, и если товарищи говорили ему: «Эхъ, голова, еще быковъ кололъ, а дѣвку не могъ убить», онъ вскакивалъ, вытягивался весь и ревѣлъ: «али не убилъ?», такъ что всѣ оставались съ разинутыми ртами.
— Вотъ то-то, что не убилъ…
Шилохвостовъ начиналъ искать свой ножъ и метался по камерѣ, кидаясь то на того, то на другого. Удары его были такъ тяжелы, что арестанты перестали дразнить его, а только глазѣли, говоря:
— Эхъ ты, сердечный человѣкъ! Было бы за что въ каторгу итти… Эхъ!
Уголовная палата усомнилась въ здравомъ разсудкѣ Шилохвостова. Потребовали его на освидѣтельствованіе.
Лицо его похудѣло, глаза сдѣлались дикими.
— Такого-то числа ты былъ въ домѣ Хорькова?
— Точно такъ.
— Зачѣмъ?
— Хотѣлъ убить дѣвку — и убилъ, потому я ее любилъ оченно, а она, стерва, нѣтъ…
— Съ какимъ намѣреніемъ?
— Понравилась, потому чувствіе имѣлъ, потому кто Богу не грѣшенъ…
Члены захохотали.
— Для того только, что понравилась?
— Убилъ именно изъ-за того… потому единственно, зачѣмъ она презирала меня…
Опять хохотъ.
— Господа, онъ не въ здравомъ разсудкѣ, — замѣтилъ докторъ.
— Эдакая-то дубина? Что вы, г. докторъ! всѣ эти мерзавцы довольно хладнокровны.
— Однако позвольте мнѣ, какъ врачу, спросить его… Ты чѣмъ занимался?
— Коровъ-то билъ — быковъ кололъ.
— Не надоѣло?
— Хоть сейчасъ, такъ вотъ какъ шарахну! (и Шилохвостовъ сдѣлалъ поворотъ такъ, что солдаты, до сихъ поръ улыбавшіеся, теперь приняли угрожающую позицію, а одинъ изъ членовъ вздрогнулъ).
— Ну, развѣ онъ не въ здравомъ умѣ? — замѣтилъ членъ.
— Ты говоришь: убилъ, а тебя схватили.
— Это точно схватили… Вотъ что обидно!
— Что?
— Зачѣмъ схватили, когда я съ быками управлялся? Небось, самъ бы пришелъ, сознался.
— Надо позвать дѣвицу Хорькову, потому-что преступникъ увѣряетъ, что онъ ее убилъ, — предложилъ докторъ.
Но на это не согласился другой докторъ.
Присутствіе нашло Шилохвостова въ здравомъ умѣ. Палата рѣшила наказать плетьми и сослать въ Сибирь.
Вдругъ умеръ палачъ, и это сильно обезпокоило начальство.
Извѣстно, что палачъ играетъ въ глазахъ обвиненныхъ важную роль. Теперь только о томъ и было рѣчи: кто будетъ палачъ? Было даже нѣсколько человѣкъ, которые хвастались тѣмъ, что они выпросятся въ палачи. Но вдругъ Шилохвостовъ и говоритъ арестантамъ:
— А что, ребята, меня приговорили къ плетямъ и говорятъ, что я дѣвку не убилъ, такъ я же говорю: буду я палачъ единственно для того, что дѣвку хочется застегать.
— А ежели придется мать свою наказывать?
— Не придется: она сумасшедшая, а сумасшедшихъ не дерутъ.
Послѣ этого разговора скоро Шилохвостова сдѣлали палачемъ, а двое арестантовъ сошли съ ума и попали въ домъ умалишенныхъ.
Въ первое время Шилохвостову неловко было въ родномъ городѣ исполнять должность палача, и онъ частенько получалъ наказанія за неправильное выполненіе своей обязанности, но потомъ такъ привыкъ, что даже гордился. Жилъ онъ въ острогѣ, въ особенной комнатѣ. Днемъ ему была дана полная свобода гулять по острогу, въ городъ онъ выходилъ съ полицейскимъ солдатомъ, а на ночь его запирали. Съ первой поры арестанты боялись его, но такъ какъ онъ былъ со всѣми вѣжливъ, то всѣ скоро привыкли къ нему: онъ любезно разговаривалъ съ ними, рѣшалъ ихъ споры, унималъ ссоры, и всѣ любили его. Случалось, если смотритель не могъ справиться съ арестантами, то приглашалъ Шилохвостова, и тотъ унималъ арестантовъ двумя-тремя словами, а потомъ смотритель говорилъ нотацію, какъ нужно обращаться съ арестантами. Но смотрители, вслѣдствіе ли нетрезвой ихъ жизни, или вслѣдствіе мотовства казеннаго имущества, мѣнялись часто, и такъ какъ они были вообще люди грубые, считали арестантовъ за такихъ людей, съ которыми и говорить не слѣдуетъ, не только что уважить какую-нибудь ихъ просьбу, то арестанты преимущественно стали относиться съ просьбами къ Шилохвостову: въ лазаретъ ли кому хочется, водки ли кому нужно, или на рынокъ сходить — Шилохвостовъ всѣ эти дѣла хорошо обдѣлывалъ и даже частенько давалъ денегъ арестантамъ. Дошло наконецъ до того, что ему нельзя было показаться во дворѣ во время прогулокъ арестантовъ: покажется, — всѣ обступятъ его, засыплютъ просьбами. Часто онъ жаловался стряпчимъ на дурную пищу, и это очень не нравилось смотрителямъ, которые почти постоянно жаловались на него городничему, но жалобы ихъ почти никогда не уважались, потому что во время бытности Шилохвостова въ острогѣ не было ни одного бунта.
Однако, какъ арестанты ни раболѣпствовали передъ Шилохвостовымъ, считая его царькомъ острога, все-же они и побаивались его, потому что, какъ ни была мала вина каждаго, каждый боялся того, что онъ будетъ наказанъ, да еще публично палачемъ. Вотъ поэтому-то всѣ и льнули къ ному и изрѣдка просили «не стегать шибко». Шилохвостовъ только посмѣивался. Но нужно было видѣть арестантовъ наканунѣ наказанія; они со слезами вымаливали у Шилохвостова пощады, а онъ сперва трунилъ, потомъ говорилъ: «помажу… Дуракъ, братъ, ты: али я не человѣкъ! Вѣдь тамъ-то еще, чать, много придется терпѣть». Такъ онъ говорилъ бѣднякамъ, и слово свое исполнялъ, дѣлая видъ, что наказываетъ изо всей силы, и даже при крикахъ городничаго: «шибче! самого задеру!», привскакивалъ, но плеть ложилась легко, а не ударяла. Подобныя испытанія онъ часто даже дѣлалъ надъ арестантами въ своей комнатѣ. Были въ острогѣ и богатые арестанты, и отъ нихъ онъ наживался много, такъ что отъ этихъ доходовъ имѣлъ въ городѣ свой домъ, въ которомъ жила его мать уже сумасшедшая. Онъ былъ до того честный человѣкъ, что всѣ деньги, бросаемыя на эшафотъ зрителями, собиралъ въ шапку несчастнаго и отдавалъ ему.
Прослужилъ онъ палачемъ десять лѣтъ и совсѣмъ измѣнился противъ прежняго: лицо стало блѣдное, несмотря на то, что онъ пьянствовалъ съ солдатами и арестантами постоянно; самъ онъ потолстѣлъ, волоса на головѣ вылѣзли, только борода придавала его лицу видъ степенный; въ выраженіи глазъ было что-то задумчивое, и хотя онъ былъ человѣкъ веселый, но его красная рубаха и плисовыя шаровары пугали всѣхъ. Онъ, т.-е. палачъ, былъ угроза для всѣхъ нечиновныхъ людей половины губерніи. Въ самомъ городѣ Плошкѣ еще его не такъ боялись, потому-что онъ часто рыбачилъ неводомъ (эта свобода ему была дана начальствомъ во вниманіе примѣрнаго поведенія и исправной службы), но зато въ уѣздахъ, куда его посылали для практики, онъ наводилъ ужасъ на крестьянъ и мѣщанъ. О женщинахъ и говорить нечего: тѣ его считали богоотступникомъ. Отъ этого съ нимъ бывали случаи такого рода.
Разъ онъ пріѣхалъ ночью въ одно село. Ѣхалъ онъ на земскихъ въ сопровожденіи казака. Земскихъ не оказалось, да и Шилохвостову захотѣлось отдохнуть.
— Уложи-ка ты, братъ, меня спать, — говоритъ Шилохвостовъ старостѣ.
Староста молчитъ.
— Аль боишься?
— Погоди, я бабу спрошу.
— Дуракъ, коли бабьяго совѣту спрашиваешь. Припомню я тебѣ это.
Староста затрясся и все-таки пошелъ къ женѣ.
— Офимья… палачъ…
— Что ты! Неужели у насъ? — всплеспула руками жена и вскрикнула.
— Я, баетъ, стегать тебя…
— Господи!
— Да дай слово сказать: спать просится.
Долго вопила жена старосты, ревѣли дѣти: наконецъ, староста пошелъ въ село искать для палача квартиры, но въ селѣ никто не хотѣлъ принять богоотступпика.
— Лучше подъ плеть лечь, чѣмъ его въ домъ пущать.
Когда староста воротился домой, Шилохвостовъ уже спалъ на лавкѣ у стола, на которомъ стоялъ пустой полуштофъ и лежала недоѣденная краюха хлѣба.
По отъѣздѣ Шилохвостова староста поднялъ образа, т.-е. освятилъ свой домъ посредствомъ священника.
Въ другомъ мѣстѣ, въ какой-то деревнѣ, Шилохвостову захотѣлось пообѣдать. Остановился онъ передъ однимъ домомъ и строго наказалъ ямщику не говорить никому, кто онъ. Въ домѣ были только старуха-бабка, женщина-мать, дочь-невѣста и еще трое ребятъ. Всѣ они съ удивленіемъ поглядывали на вошедшаго Шилохвостова, одѣтаго въ черный кафтанъ, красную рубаху и плисовыя шаровары.
— Здорово, тетка! нѣтъ ли чего пообѣдать?
— Нѣту, родимый… Мѣста-то здѣсь, самъ знаешь, какія…
— Да ты не разговаривай: у те что, хлѣбъ есть?
— Какъ не быть.
— Ну, вотъ и ладно. А говядину ты ѣшь?
— Каку говядину! Разѣ въ свѣтлый Христовъ праздникъ… Горошница есть.
— Ну, вотъ и ладно. Давай — заплачу.
Усѣлся онъ за столъ, хозяйка-мать прислуживала, дочь-невѣста пряла куделю и взглядывала изрѣдка на него и краснѣла; ребята теребили его за кафтанъ.
— А ты, поштенный, изъ какихъ?
— Торговый человѣкъ, тетка: на площади знатно торгую краснымъ товаромъ и мужскимъ, и женскимъ.
— Это хорошо.
— А вотъ невѣста-то, поди, замужъ скоро выдетъ?
— Какъ не то: не все же въ дѣвкахъ сидѣть.
Между разговорами Шилохвостовъ выпивалъ водку и по мѣрѣ выпивки становился болѣе и болѣе разговорчивъ, шутилъ, острилъ, такъ что всѣ бывшіе въ избѣ до слезъ хохотали.
Пообѣдавши онъ поцѣловалъ всѣхъ, поцѣловалъ даже пришедшаго на ту пору жениха хозяйской дочери, далъ имъ рублевую бумажку; хозяйка-было не брала, но принуждена была взять. Шилохвостова вышли всѣ провожать, а около дома, удостоившагося принять купца, столпился народъ.
— Прощайте, православные. Теперь догадались ли, кто я? — спросилъ вдругъ Шилохвостовъ.
Жители деревни рты разинули.
— Видѣли: я крещеной?
— Крещеной.
— Такъ спасибо за угощеніе. Самого палача Шилозвостова угостили.
Жители ахнули, а Шилохвостовъ уѣхалъ, и долго хохоталъ надъ своей штукой.
Но эта штука надѣлала большой переполохъ въ деревнѣ. Суевѣрные крестьяне, имѣющіе много предразсудковъ, считающіе палача бичомъ Божьимъ, напали на принявшихъ его къ себѣ. Тѣ божились, что они не виноваты, что вѣрно ужъ такъ Господь Богъ пристроилъ, послалъ имъ такое наказаніе. Но, несмотря ни на какія увѣренія, крестьяне положительно разсорились съ добрыми людьми и побожились не имѣть съ ними никакихъ дѣлъ. Мало этого, разсказали объ этомъ случаѣ въ сосѣднихъ деревняхъ, объявили въ селѣ начальству, что они Никиту Петрована не хотятъ имѣть въ своей деревнѣ; но начальство не вняло этой просьбѣ. Женихъ отказался отъ невѣсты на томъ основаніи, что она изъ поганаго дома, а отъ парня, цѣловавшагося съ палачемъ, бѣжала каждая дѣвка, а общество наперло-таки — сдало его въ солдаты… А семейство Петрована въ конецъ разорилось.
Въ характерѣ Шилохвостова долго ничего не замѣчалось выдающагося. Каждый день то онъ разговаривалъ съ арестантами, то ходилъ по городу, навѣщалъ мать, разъѣзжалъ по другимъ городамъ, пилъ много водки, много спалъ. — однимъ словомъ, жизнь была хорошая; но вдругъ въ немъ начала проявляться меланхолія: сталъ онъ показываться на арестантскій дворъ рѣже и рѣже, а если и выйдетъ, то сядетъ на землю въ уголокъ и молчитъ; всѣ деньги, полученныя имъ отъ состоятельныхъ родственниковъ арестантовъ, онъ раздавалъ зря арестантамъ. Станутъ докучать ему разспросами и разговорами арестанты, онъ уйдетъ въ свою комнату, ляжетъ и смотритъ на одно мѣсто или строитъ изъ картъ домикъ. Даже водку сталъ пить рѣже. При исполненіи своей обязанности онъ сдѣлался нерѣшителенъ и почти послѣ каждаго исполненія получалъ наказанія.
— Жениться надо тебѣ! — говорилъ ему другъ-пріятель, казакъ.
— Кто за меня пойдетъ, другъ любезный? А ты самъ знаешь, гульную дѣвку мнѣ не надо, — такихъ у меня въ острогѣ много. А скучно мнѣ такъ, что я, кажись бы, готовъ въ воду.
— Полно: ты вѣдь не мало доходовъ-то получаешь.
— Плевать мнѣ на нихъ! Я бы дорого далъ тому, кто замѣнилъ бы меня. На волѣ я давно не живалъ… Э! пропадай моя голова, — заканчивалъ Шилохвостовъ; и послѣ такого заключенія отъ него уже трудно было добиться слова.
Мать его умерла; послѣ ея смерти онъ сдѣлался еще задумчивѣе; его пріятнѣйшею прогулкой было кладбище.
Живя съ арестантами, имѣя разсужденіе со всякими изъ нихъ, онъ зналъ характеръ почти каждаго, такъ же онъ зналъ и женскіе характеры. Конечно, къ женщинамъ ему доступъ былъ трудный, но онъ все-таки могъ разговаривать съ ними и даже имѣлъ интимныя отношенія съ одной дѣвицей, Машей, 18 лѣтъ, посаженной за кражу серебряныхъ ложекъ на сумму свыше 40 рублей. Эта дѣвица, впрочемъ, не сознавалась. Зналъ ли про его связь смотритель и замѣнявшій эту должность квартальный надзиратель, только разъ полицеймейстеръ и говоритъ ему:
— А что, Шилохвостовъ, не думаешь ли ты жениться? У меня для тебя благородная есть.
— Покорно благодарю.
— То-то. Ты нынче что-то устарѣлъ въ своемъ ремеслѣ. Смотри, отставимъ.
— А что, в. в-діе, ежели бы я точно задумалъ жениться, — можно?
— Попытайся.
— Да у меня въ острогѣ есть такая, Марья Огорошина.
— А, это — что у купца деньги да серебро украла? Знаю, знаю.
— Точно такъ. Вотъ я и хочу уплатить деньги купцу и жениться на ней. А тамъ дѣло пусть по-своему.
— Ну ладно, послѣ поговоримъ.
Черезъ мѣсяцъ полицеймейстеръ объявилъ Шилохвостову, что Марью Огорошину скоро выпустятъ, потому-что «купецъ, по случаю своихъ именинъ и твоего согласія жениться на ней, прощаетъ ее. Жди разрѣшенія».
Шилохвостовъ загулялъ, загулялъ и весь острогъ. Скоро Шилохвостовъ женился на Марьѣ, жилъ съ нею дружно два года въ острогѣ и прижилъ даже съ нею сына.
Въ первый годъ женитьбы онъ былъ очень веселъ, и начальство не могло даже нахвалиться на него, но на другой годъ къ нему опять вернулась меланхолія, а жена его вмѣсто того, чтобы разсѣивать его думы, то-и-дѣло корила его чѣмъ-нибудь въ родѣ того, что онъ сидитъ сложа руки, пьетъ много водки, не качаетъ ребенка. На третій годъ въ немъ начала появляться мономанія: пробудится онъ ночью и ворчитъ:
— Зовутъ!
— Куда? — спрашиваетъ съ испугомъ жена.
— Зовутъ. Надо итти… Ахъ, работы-то ужасъ!.. Поскорѣе надо. — И онъ начинаетъ одѣваться.
— Да куда ты? Вѣдь сегодня некого наказывать.
— Въ слободѣ теперь пятнадцать быковъ — изволь ихъ всѣхъ заколоть…
И онъ шелъ къ дверямъ. Двери были отперты во вниманіе къ его долголѣтней службѣ.
— Куда, Шилохвостовъ? — спрашиваетъ его часовой.
— Постой! А гдѣ же у меня фартукъ?.. Дуракъ! И ножа не взялъ…
Наконецъ, онъ сталъ надоѣдать часовымъ, женѣ, смотрителю. Одинъ разъ солдата избилъ зато, что тотъ не пустилъ его на бойню.
Эта исторія больше продолжалась по ночамъ и по утрамъ мѣсяца три; днями онъ былъ въ здравомъ разсудкѣ, только изрѣдка задумывался.
Разъ ночью онъ выскочилъ изъ своей комнаты съ ножомъ и въ фартукѣ, точь-въ-точь какъ работникъ на бойнѣ, и кричитъ:
— Гришка, что жъ ты? Не справиться одному! — И потомъ убѣжалъ въ комнату.
Немного погодя, въ комнату вошелъ смотритель съ солдатами. Въ комнаткѣ теплилась лампадка. Шилохвостовъ крошитъ ножемъ кровать. Жены его и сына въ это время не было въ острогѣ. Увидѣвъ вошедшихъ, онъ бросилъ ножъ и, схвативъ палку, ударилъ по плечу одного солдата и сказалъ:
— Ну-ну, христовая! ну-у!!
— Шилохвостовъ! — крикнулъ смотритель.
Глаза Шилохвостова горѣли, грудь поднималась широко; онъ широко размахивалъ палкой; наконецъ, смотритель приказалъ связать его и заперъ въ секретную.
Черезъ день привели Шилохвостова на освидѣтельствованіе.
Глаза его впали, щеки тоже, но были блѣднѣе прежняго.
— Освободите меня, — не могу, — сказалъ Шилохвостовъ.
— Чего же тебѣ нужно?
— Не могу безъ быковъ жить: страсть моя. Коли бабы не могъ застегать, — быковъ буду бить.
— А знаешь ли ты то, что ты третьяго дня совершилъ преступленіе?
— Ничего не знаю.
— Солдата прибилъ въ присутствіи смотрителя.
— Виноватъ, только это быкъ былъ, в--скородіе.
Доктора рѣшили, что Шилохвостовъ сумасшедшій, но губернское правленіе долго не хотѣло признать его такимъ и только во вниманіе къ его усердной службѣ и примѣрному поведенію рѣшило не ссылать въ Сибирь, а водворить въ сумасшедшій домъ.
Черезъ недѣлю Шилохвостовъ перерѣзалъ себѣ горло и былъ похороненъ, какъ собака. Провожала его только жена, которая въ настоящее время торгуетъ водкой.