Шиллер и его произведения (Кирпичников)/ДО

Шиллер и его произведения
авторъ Александр Иванович Кирпичников

Опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru

Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ I. С.-Пб., 1901

Шиллеръ и его произведенія.

Непосредственное знакомство русской интеллигенціи съ произведеніями Шиллера и благотворное вліяніе ихъ на нашу литературу началось очень рано: еще въ 1793 году, когда такъ называемый псевдоклассицизмъ царилъ у насъ, казалось, безраздѣльно, талантливый студентъ Московскаго университета Николай Сандуновъ, будущій оберъ-секретарь Сената, а позднѣе извѣстный профессоръ криминалистъ, перевелъ съ оригинала драму «Разбойники», чѣмъ сразу пріобрѣлъ себѣ почетную извѣстность^[1] и едва ли не изъ нея онъ усвоилъ на всю жизнь, съ одной стороны, глубокое уваженіе къ драматической поэзіи, какъ учительницѣ общества, а съ другой — горячую ненависть къ людской неправдѣ, съ которой впослѣдствіи училъ бороться довольно многочисленныхъ своихъ слушателей. Въ «благородномъ университетскомъ пансіонѣ» ученики разыгрывали пьесы Сандунова и «Разбойниковъ» по его переводу^[2] въ то время, когда на литературное поприще выступалъ бывшій воспитанникъ этого пансіона. 19-тилѣтній Жуковскій, который уже черезъ 7—8 лѣтъ сдѣлалъ Шиллера-лирика почти роднымъ для многочисленныхъ поклонниковъ зарождавшейся русской поэзіи. Въ 1819 г., 24 іюля, кн. П. А. Вяземскій писалъ изъ Варшавы А. И. Тургеневу: «Здѣсь на-дняхъ давали „Вильгельма Тепля“. Обрѣзано, исковеркано, дурно играно, а слезы такъ изъ глазъ и брызжутъ, слезы восторга, слезы священныя, изъ коихъ одна стоитъ рѣки слезъ, пролитыхъ за какую-нибудь Федру или Ифигенію. Вотъ Жуковскому стезя, его достойная: переводи нѣмецкій театръ и сорви съ нашей сцены безплодное дерево, пересаженное къ намъ съ французской»^[3].

Черезъ два года Жуковскій счастливо вступилъ на эту стезю своимъ переводомъ «Орлеанской Дѣвы»^[4]. Въ 1821 г. уже начинался Пушкинскій періодъ русской литературы, глава котораго, какъ и его другъ кн. Вяземскій, не читалъ по-нѣмецки^[5] и, по особенностямъ своего таланта, не вполнѣ симпатизировалъ Шиллеру; но все же Oeuvres dramatiques de Schiller — одна изъ первыхъ книгъ, которую онъ настоятельно требуетъ отъ брата, обдумывая «Бориса Годунова»^[6].

Съ середины тридцатыхъ годовъ руководителемъ вкуса лучшихъ людей нашего общества становится Бѣлинскій, въ исторіи художественнаго развитія котораго Шиллеръ игралъ особо-выдающуюся роль. Ни на какомъ отдѣльномъ фактѣ не выражались съ такой ясностью тѣ плодотворныя измѣненія, которыя происходили въ міросозерцаніи великаго критика и мыслителя, какъ на его отношеніи къ Шиллеру. Въ «Литературн. Мечтаніяхъ» (1834 г.) онъ ставитъ Шиллера рядомъ съ Байрономъ и говоритъ объ немъ: Шиллеръ передалъ намъ тайны неба, показалъ одно прекрасное жизни такъ, какъ онъ понималъ его самъ, пропѣлъ намъ только свои завѣтныя думы и мечтанія; злое жизни у него или невѣрно или искажено преувеличеніемъ"^[7]. Въ 1835 г. «Разбойники» Шиллера въ его глазахъ «пламенный, дикій диѳирамбъ, подобно лавѣ, исторгнувшійся изъ глубины юной энергической души, гдѣ событія, характеры и положенія какъ будто придуманы для выраженія идей и чувствъ, такъ сильно волновавшихъ автора, что для нихъ были бы слишкомъ тѣсны формы лиризма… Шиллеръ былъ не столько великій драматургъ, сколько великій поэтъ вообще. Онъ хотѣлъ быть реальнымъ въ своихъ созданіяхъ, но идеальность оставалась преобладающимъ характеромъ его поэзіи, вслѣдствіе влеченія его генія»^[8].

Три года спустя, въ эпоху философскаго примиренія съ дѣйствительностью и увлеченія художественной объективностью, Бѣлинскій видитъ въ Шиллерѣ-лирикѣ душу пламенную, глубокую, великую, человѣка геніальнаго, но не художника«^[9].

Еще строже онъ къ Шиллеру-драматургу: драму „Коварство и любовь“ онъ считаетъ дѣтской; въ ней художественности и творчества нисколько; огня отрицать нельзя, но такъ какъ этотъ огонь вытекъ не изъ творческаго одушевленія объективнымъ созерцаніемъ жизни, а изъ ратованія противъ дѣйствительности, подъ знаменемъ нравственной точки зрѣнія, то онъ и похожъ на фейерверочный огонь: мною шуму и треску, и мало толку„^[10].

По его убѣжденію, въ этой пьесѣ завязка вертится на пустомъ недоразумѣніи. А характеры? Луиза — идеальная кухарка, сантиментальная фразерка; Фердинандъ — маленькій Отелло съ эполетами и шпагою. Только отецъ и мать Луизы и Вурмъ похожи на людей и носятъ на себѣ признаки дѣйствительности“ (Ib. 590). Еще рѣзче онъ выражается черезъ годъ: Разбойники» и «Коварство и Любовь» — поэтическіе недоноски и уроды, явленія совершенно ничтожныя въ области искусства; въ отношеніи къ безусловной истинѣ и высшей нравственности они рѣшительно безнравственны« (III, 332).

То-же убѣжденіе выражаетъ Бѣлинскій и въ письмѣ къ Боткину въ началѣ 1840 г.: „Уважаю Шиллера за его духъ, но драмы его, въ художественномъ отношеніи, для меня — хоть бы ихъ и не было“^[11].

Но извѣстно, что вскорѣ послѣ переселенія Бѣлинскаго въ Петербургъ (октябрь 1839 г.) въ его міровоззрѣніи произошелъ переломъ огромной важности, гегелевская философія перестаетъ быть въ его глазахъ абсолютной истиной; онъ приходитъ къ заключенію, что его «прежняя, исключительно эстетическая, точка зрѣнія не даетъ полной оцѣнки искусства и способна приводить къ крайнему заблужденію»^[12], и онъ ожесточается противъ «дѣйствительности», которую такъ недавно признавалъ разумною и цѣлесообразною^[13], и въ письмѣ къ тому же Боткину отъ 4-го октября 1840 г. свой новый, тяжкимъ страданіемъ добытый взглядъ Бѣлинскій примѣняетъ прежде всего къ Шиллеру: «Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ гнусною дѣйствительностью! Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человѣчества, яркая звѣзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія! Да здравствуетъ разумъ, да скроется тьма»!^[14]

То-же провозглашаетъ онъ въ 1841 г. печатно: «Шиллеръ — адвокатъ человѣчества, но полный любви и довѣренности къ общему, провозвѣстникъ высокихъ истинъ, голосъ, сзывающій братьевъ по человѣчеству отъ земли къ небу, органъ неистощимой любви» и пр.^[15]. Поэзію Шиллера, «по преимуществу рефлектирующую, размышляющую», онъ признаетъ «наиболѣе подходящею къ новому міру»^[16]. Немного позднѣе (1842 г.) онъ утверждаетъ, что Шиллеръ особенно глубоко постигнулъ своею великою душою трагическую сторону жизни въ противность съ свѣтлою ея стороною"^[17]. Еще позднѣе, въ своей знаменитой статьѣ о Пушкинѣ (1844 г.), Бѣлинскій называетъ Шиллера «поэтомъ гуманности, жрецомъ свободы духа, на разумной любви основанной, поборникомъ чистаго разума». Въ поэзіи Шиллера, по его убѣжденію, «сердце его вѣчно исходитъ самою живою, пламенною и благородною кровію любви къ человѣку и человѣчеству, ненависти къ фанатизму религіозному и національному, къ предразсудкамъ, къ кострамъ и бичамъ, которые раздѣляютъ людей и заставляютъ ихъ забывать, что они братья другъ другу»^[18]. Другими словами: великій критикъ ставитъ Шиллера во главѣ всей художественной литературы XIX вѣка, основная задача которой — энергичная и единодушная проповѣдь дѣятельной гуманности, свободы и братства.

Съ этого момента незыблемая слава и огромное вліяніе Шиллера на Руси установлены навсегда и никто больше не пытался поколебать его значеніе. Нынѣ лирическія и лирико-эпическія стихотворенія Шиллера читаются въ нашей народной школѣ и въ деревенской аудиторіи; его «Разбойники», «Коварство и Любовь», "Марія Стюартъ@ не сходятъ съ русской сцены какъ столичной, такъ и провинціальной; по его тридцатилѣтней войнѣ мы всѣ учились и учимся нѣмецкому языку (библіографія русскихъ переводовъ изъ Шиллера и статей о немъ занимаютъ многіе десятки страницъ). Едва-ли мы провинимся въ излишней смѣлости, утверждая, что, подобно тому, какъ въ глазахъ нашихъ дѣдовъ и отцовъ только Лессингъ, Гете, Шиллеръ и представители нѣмецкой науки внушали уваженіе къ политически безсильному нѣмецкому народу, такъ послѣ 1870 г. только вѣчно юныя созданія Шиллера, который, въ противуположность своему великому другу, всечеловѣку Гете, ставъ міровымъ геніемъ, остался истымъ нѣмцемъ, препятствуютъ многимъ изъ насъ отнестись съ огульнымъ и, стало быть, несправедливымъ осужденіемъ къ національному характеру седанскихъ побѣдителей.

Справедливость положенія, что біографія писателя служитъ лучшимъ комментаріемъ къ его произведеніямъ, особенно очевидна относительно представителей поэзіи рефлектирующей, идейной, если можно такъ выразиться, проповѣднической, а изъ фактовъ этой біографіи всего важнѣе обстоятельное изображеніе дѣтства и юности поэта, когда природныя его наклонности подъ вліяніемъ внѣшнихъ впечатлѣній формируются въ опредѣленную нравственную личность, когда складываются его характеръ, его взгляды и убѣжденія. Поэтому и мы считаемъ нужнымъ предложить вниманію читателей по возможности подробное изображеніе семьи Шиллера и школьныхъ лѣтъ его жизни^[19].

Фамилія Шиллеръ (отъ Schielen — косить глазами) баварскаго происхожденія и упоминается впервые въ XV вѣкѣ: ее носитъ нѣкто Іоргъ Шиллеръ, или Шильхеръ, родомъ, какъ кажется, франконецъ — извѣстный мейстерзингеръ. Семейство поэта ведетъ свой родъ изъ Тироля, гдѣ и понынѣ въ Мюлау проживаютъ потомки бароновъ Шиллеръ фонъ-Гердернъ. Повидимому, въ эпоху реформаціи предки Щиллера приняли ученіе Лютера и заплатили за него потерей титула, состоянія и родины: они должны были бѣжать въ Швабію, гдѣ съ половины XVI в. въ церковныхъ книгахъ все чаще и чаще встрѣчается фамилія Шиллеровъ, уже не принадлежащихъ къ дворянскому сословію. На новой родинѣ имъ пришлось сначала бороться съ тяжкой нуждой, и они усиленно работали и упорно стремились; подняться на высшія ступени общественной лѣстницы. Прадѣдъ поэта, Іогайнъ Каспаръ Шиллеръ, сынъ крестьянина (род. въ 1650 г.), держалъ булочную въ Битенфельдѣ (близъ Людвигсбурга); онъ умеръ на 38-мъ году, жизни, добившись, однако, должности судебнаго засѣдателя (Gerichtsbeisitzer). Его сынъ Іоганнъ Шиллеръ, къ которому перешла отцовская булочная, женился на дочери альтдорфскаго часовщика; этотъ бракъ открылъ ему доступъ въ бюргерскій кружокъ и онъ умеръ биттенфельдскимъ старостой. Такимъ образомъ, работа трехъ поколѣній сдѣлала Шиллеровъ изъ крестьянъ бюргерами, умѣвшими заслужить довѣріе и уваженіе согражданъ. Старшій сынъ Іоганна Шиллера наслѣдовалъ ремесло, а впослѣдствіи и должность отца. Младшему же Іоганну Каспару, отцу поэта, предназначалось иное поприще: отецъ хотѣлъ дать ему образованіе. Его рано отдали въ школу и, кромѣ того, пригласили къ нему на домъ учителя. Честолюбивый мальчикъ работалъ усердно, но занятія его были прерваны преждевременной смертью отца, оставившаго вдову съ полдюжиной малолѣтнихъ ребятъ на рукахъ. Іоганну пришлось взяться за физическій трудъ, но все же онъ находилъ время хоть украдкой повторять свою грамматику. Если онъ не будетъ ни ученымъ, ни пасторомъ, то все-таки можетъ попасть въ полуобразованный кругъ писарей, мелкихъ чиновниковъ и т. п. Когда и эта скромная надежда покинула его, — онъ упросилъ мать позволить ему изучать хирургію и, съ трудомъ добившись ея разрѣшенія, поступилъ въ ученики къ монастырскому хирургу-цирульнику въ Денкендорфъ.

Непріятныя обязанности ученика цирульника не охладили рвенія Іоганна Каспара къ наукѣ. Онъ старался сблизиться съ учениками монастырской школы и воспользоваться этими сношеніями для подновленія полузабытой латыни; самъ настоятель альтдорфскаго монастыря нерѣдко объяснялъ любознательному мальчику свойства лѣкарственныхъ травъ. Отбывъ свои ученическіе годы, Шилллеръ отправляется въ 1741 г. странствовать по свѣту. Въ Нордлингенѣ онъ ненадолго поступаетъ на мѣсто и пользуется случаемъ, чтобы въ обществѣ хозяйскаго сына выучиться немного французскому языку; тамъ же занимается онъ фехтованіемъ. Надежда получить мѣсто фельдшера побуждаетъ Іоганна Каспара въ сентябрѣ 1745 года примкнуть къ гусарскому полку графа Франшпана, который шелъ въ Нидерланды, чтобы на службѣ у голландцевъ отстаивать противъ французовъ права Маріи Терезіи. Въ Нидерландахъ отцу Шиллера пришлось на собственномъ опытѣ познакомиться съ непостоянствомъ военнаго счастья. Въ ноябрѣ 1745 г. полкъ графа Франшпана вступилъ въ Брюссель, а уже въ январѣ 1746 г. городомъ завладѣли французы, и Іоганнъ Каспаръ, пытавшійся пѣшкомъ слѣдовать за своимъ коннымъ полкомъ, былъ захваченъ имъ въ Шарлеруа, гдѣ силы измѣнили ему. Въ качествѣ военноплѣннаго его отвели въ Гентъ и держали на хлѣбѣ и водѣ, пока онъ не согласился поступить солдатомъ въ ряды французской арміи. Въ концѣ февраля онъ снова вступилъ въ Брюссель въ качествѣ солдата французской арміи. Но послѣ осады Антверпена ему удается присоединиться къ имперцамъ въ качествѣ служителя при полевой аптекѣ. Черезъ двѣ недѣли Намюръ, гдѣ находится Шиллеръ, взятъ французами, и ему грозитъ опасность быть судимымъ за дезертирство. Онъ переодѣвается и скрывается, пока походный лазаретъ и аптека не покидаютъ крѣпости. За два дня до битвы при Люттихѣ онъ вступилъ снова въ тотъ гусарскій полкъ, гдѣ началъ службу, и вскорѣ получилъ въ немъ давно желанное мѣсто фельдшера. Три года работаетъ онъ то въ лазаретѣ, то на полѣ сраженія. Онъ пользуется довѣріемъ своего ротмистра, который беретъ его съ собой въ Гаагу, Антверпенъ и Лондонъ.

Въ 1749 г. война окончилась Ахенскимъ миромъ, и Шиллеръ, послѣ десятидневнаго путешествія верхомъ, 14-го марта 1749 года пріѣзжаетъ въ Марбахъ и останавливается въ гостиницѣ Золотого Льва. Здѣсь въ городѣ и его окрестностяхъ поселились братья и сестры Шиллера, покинувъ мать, которая успѣла уже вторично выйти замужъ. Достигнувъ, наконецъ, послѣ столькихъ скитаній мирной пристани, Каспаръ не сталъ тратить времени даромъ, и вотъ 22-го іюля 1749 года онъ уже стоитъ передъ алтаремъ съ Елизаветой Доротеей Кодвейсъ, дочерью хозяина Золотого Льва. Кодвейсы, въ противоположность Шиллерамъ, не поднимались въ гору, а спускались книзу. Хотя старикъ Кодвейсъ и слылъ за человѣка зажиточнаго, но приданое семнадцатилѣтней Елизаветы состояло главнымъ образомъ изъ обѣщаній, которыхъ ея отецъ, при всемъ желаніи, не могъ исполнить, такъ какъ его тѣснили кредиторы. Онъ завѣдывалъ сплавомъ дровъ во владѣніяхъ герцога и увлекся спекуляціями, которыя окончились очень неудачно. Для покрытія дефицита ему пришлось просить денегъ у зятя. Шиллеръ помогъ ему; но, справедливо опасаясь за судьбу небольшого количества оставшихся еще у него флориновъ и за имущество жены, онъ потребовалъ, чтобы оно было выдѣлено, а въ январѣ 1753 года онъ поступилъ фурьеромъ въ полкъ принца Людвига. Пріѣзжая въ Марбахъ, онъ энергично вступался за тестя, противъ котораго кредиторы предъявляли иногда не совсѣмъ добросовѣстные иски (въ защиту его онъ написалъ даже цѣлый «Protest in optima forma», свидѣтельствующій, что Каспаръ Шиллеръ довольно искусно владѣлъ перомъ). Неизвѣстно, послѣдовала ли жена за нимъ, когда онъ покинулъ Марбахъ, но во всякомъ случаѣ супругамъ пришлось разстаться, когда въ 1757 году войска принца вюртембергскаго выступили въ союзѣ съ Австріей и Франціей противъ Фридриха Великаго.

Когда армія союзниковъ была въ Богеміи, въ рядахъ ея начала свирѣпствовать гнилая горячка, и, подчиняясь обстоятельствамъ, Шиллеръ не только снова взялся за прежнее свое ремесло, но отправлялъ, между прочимъ, и обязанности полкового священника. — За всѣ свои заслуги во время этой несчастной кампаніи онъ былъ награжденъ чиномъ лейтенанта.

Проживъ недолго въ Марбахѣ съ женой и новорожденной дочерью, Каспаръ Шиллеръ снова долженъ былъ выступить въ походъ; къ счастью, зиму 1758—59 года полкъ его провелъ въ окрестностяхъ Марбаха, и Шиллеръ могъ пользоваться отдыхомъ у домашняго очага. Но осенью 1759 года онъ покидаетъ беременную жену и уходитъ далеко. Разлука съ мужемъ и печальныя извѣстія, приходившія съ театра войны, тревожили и волновали Елизавету. Не удивительно, что мальчикъ, родившійся при такихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, былъ ребенкомъ хрупкимъ и слабымъ. Шиллеръ родился 10-го ноября 1759 года и на слѣдующій день былъ крещенъ и нареченъ Іоганномъ Кристофомъ Фридрихомъ. Въ числѣ крестныхъ отцовъ его былъ записанъ командиръ полка фонъ-Гобеленцъ и тезка ребенка Іоганнъ Кристофъ Шиллеръ, дальній родственникъ лейтенанта, повидимому обѣщавшій позаботиться о дальнѣйшей судьбѣ своего крестника. Весной слѣдующаго года Каспаръ Шиллеръ вернулся на родину и въ первый разъ увидалъ уже полугодовалаго сына, а черезъ три мѣсяца снова выступилъ въ свой послѣдній походъ. Въ 1761 г. онъ былъ произведенъ въ капитаны и переведенъ въ другой полкъ, который въ теченіе двухъ лѣтъ отбывалъ гарнизонную службу поперемѣнно въ Штутгардтѣ и Людвигсбургѣ. Семья его жила въ Марбахѣ по временамъ навѣщая его. Марбахъ, гдѣ Шиллеръ провелъ первые годы жизни, расположенъ на возвышенности, у подножія которой рѣка Мурръ впадаетъ въ Неккаръ. Въ немъ не было древнихъ развалинъ, которыя бы говорили ребенку о давно прошедшихъ вѣкахъ; опрятныя улицы съ высокими домами, украшенными островерхими кровлями и шпицами, и виноградники, окружавшіе городъ, напоминали о томъ, что благосостояніе обитателей не было даромъ небесъ, но явилось результатомъ работы въ потѣ лица.

Дѣтство Шиллера протекло не безоблачно, но и не мрачно; борьба и трудъ навсегда остались важнѣйшими элементами въ его жизни. Слабый отъ природы, подверженный припадкамъ судорогъ, организмъ Шиллера успѣшно боролся съ обычными дѣтскими болѣзнями, и до 14-го года, когда начался періодъ быстраго роста, будущій поэтъ былъ мальчикомъ вполнѣ здоровымъ. Отецъ получалъ очень небольшое содержаніе (250 флориновъ въ годъ), но экономная мать умѣла устроиться такъ, что дѣти не знали настоящей нужды. У насъ нѣтъ источниковъ, которые помогли бы намъ нарисовать яркій образъ матери Шиллера, подъ непосредственнымъ вліяніемъ которой протекли его первые годы. Можетъ быть, о ней думалъ сынъ, когда называлъ лучшей женщиной ту, о которой ничего не говорятъ. Одинъ изъ друзей юности Шиллера описываетъ ее такъ; «Никогда не зналъ я болѣе теплаго материнскаго сердца, никогда не встрѣчалъ женщины болѣе женственной, лучшей семьянинки». Шиллеръ, еще болѣе чѣмъ Гете, былъ сынъ своей матери. Отъ нея онъ наслѣдовалъ высокую худощавую фигуру (отецъ былъ плотенъ и невысокъ ростомъ), длинную шею, сильно развитой лобъ, бѣлокурые, почти рыжіе волосы, нѣжность и прозрачность кожи, попорченной веснушками, и красноту глазъ, подверженныхъ воспаленіямъ. Мать была крѣпче сложена и въ молодости слыла очень красивой женщиной. Черты лица сына были крупнѣй и рѣзче, и красивымъ его назвать было нельзя, несмотря на широкій лобъ, говорившій объ умѣ и открытомъ характерѣ. Но онъ вполнѣ напоминалъ мать мягкостью и кротостью выраженія лица.

Елизаветѣ Шиллеръ было около 30-ти лѣтъ, когда родились ея старшія дѣти; она прожила съ мужемъ десять лѣтъ, хорошо изучила его взгляды и была достаточно зрѣла для того, чтобы руководить воспитаніемъ дѣтей, и достаточно молода, чтобы наслаждаться семейнымъ счастьемъ. Она принадлежала къ числу матерей и хозяекъ, которыя, бросивъ одну заботу, сейчасъ же находятъ себѣ другую. Она была кроткаго характера и охотно подчинялась родителямъ и мужу.

Тяжело было ей въ тѣ дни, когда столкнулись эти два долга: но она сумѣла избѣжать внутренняго разлада и остаться любящей дочерью не переставая быть покорной женой. Серьезный складъ характера швабовъ вызываетъ у нихъ глубокую потребность въ вѣрѣ, заставляя вдумываться въ религіозные вопросы. Радостно встрѣтили швабы реформацію, по сердцу пришлось имъ ученіе Лютера; они приняли его и отстаивали горячѣе, чѣмъ какое-либо другое германское племя. Раціонализмъ XVIII в. не могъ пустить здѣсь крѣпкихъ корней; съ другой стороны и гернгутерство не прививалось въ Вюртембергѣ; піетизмъ, отвѣчавшій сепаратическимъ стремленіямъ швабовъ, изъ которыхъ каждый стремился создать собственную вѣру въ душѣ и собственную церковь въ домѣ, развивался тутъ на свободѣ, безъ всякихъ болѣзненныхъ проявленій.

Мать Шиллера, какъ женщина очень религіозная, старалась заложить въ душахъ своихъ дѣтей тѣ основы древняго благочестія, которымъ такъ гордились швабы. Она читала дѣтямъ отрывки изъ Новаго Завѣта, во время прогулокъ учила ихъ познавать величіе Творца изъ разсматриванія красоты творенія. Характеренъ слѣдующій разсказъ, показывающій, какъ хорошо умѣла мать выбирать время и случай, чтобы лучше повліять на дѣтей въ желаемомъ направленіи. Когда семья жила уже въ Людвигсбургѣ, Елизавета Шиллеръ съ сыномъ и дочерью въ Духовъ день шла пѣшкомъ въ Марбахъ. Дорогой она разсказывала имъ исторію двухъ учениковъ Христа, шедшихъ въ Эммаусъ, и до того заинтересовала и растрогала ихъ, что, взойдя на гору, они вообразили себя на Ѳаворѣ и преклонили колѣна для молитвы.

Мать вложила сѣмя религіозности, отецъ заботился о его ростѣ. Онъ не былъ бы вюртембергцемъ, если бы, несмотря на грубость солдатской жизни, не былъ доступенъ религіозному чувству, и не былъ бы швабомъ, если бы не выработалъ, хоть въ слабой мѣрѣ, собственныхъ религіозныхъ убѣжденій: онъ самъ сложилъ утреннія молитвы на первые четыре дня недѣли и даже разъ выразилъ свое религіозное чувство въ весьма слабыхъ восьмистопныхъ трохеяхъ. Религія, о которой говорили родители маленькому Шиллеру, не носила характера суровости или аскетизма: это было оптимистическое міровоззрѣніе, въ которомъ чувствуется вліяніе Лейбница и шотландскихъ философовъ. Провидѣніе руководитъ міромъ, направляя все къ единой цѣли, ведя человѣка по пути усовершенствованія. Ребенокъ воспринималъ это ученіе всѣмъ сердцемъ; онъ оставлялъ любимыя игры, чтобы слушать, какъ отецъ выразительнымъ голосомъ читаетъ молитвы или отрывки изъ Библіи. Сестра его никогда не могла забыть глубокаго впечатлѣнія, которое производилъ маленькій Шиллеръ, когда онъ стоялъ въ кругу семьи во время молитвы, набожно сложивъ руки и поднявъ къ небу личико съ голубыми глазами и лбомъ, осѣненнымъ золотистыми прядями волосъ.

Первыя стихотворенія, которыя услышалъ Шиллеръ, были гимны и духовныя пѣсни Геллерта и Уца. Свѣтской поэзіи мать, какъ кажется, не любила, хотя геллертовскія нравоучительныя басни читались дѣтямъ. Въ Елизаветѣ Шиллеръ не замѣчалось творческаго таланта: однообразіе и немногочисленность сказочныхъ образовъ, которые мы встрѣчаемъ въ произведеніяхъ нашего поэта, показываютъ, что міръ народной фантазіи былъ ей почти чуждъ; но, когда ей случалось прочесть что-нибудь по естественной исторіи или географіи, она охотно дѣлилась съ дѣтьми пріобрѣтенными свѣдѣніями.

Въ концѣ 1763 года капитанъ Шиллеръ былъ назначенъ вербовщикомъ въ Гмюндъ, куда онъ и переселился со всей семьей. Хотя жалованье его и было увеличено, но жизнь въ богатомъ торговомъ городѣ все же была ему не по средствамъ, и онъ выхлопоталъ разрѣшеніе перенести свое мѣстопребываніе въ центръ своей дѣятельности, въ деревеньку Лорхъ.

Прибытіе вербовщика не могло возбудить особенной радости въ жителяхъ, во первыхъ, потому, что съ нимъ связывалось представленіе объ отправкѣ новобранцевъ, а также и потому, что сами вербовщики, пользуясь безнаказанностью, часто пополняли свои карманы на счетъ беззащитныхъ обывателей. На этотъ разъ имъ пришлось, однако, убѣдиться, что не таковъ былъ капитанъ Іоганнъ Каспаръ Шиллеръ: его безкорыстіе и справедливость возбудили живѣйшую признательность жителей, которые провожали его какъ друга, съ искренними пожеланіями счастья.

Въ Лорхѣ капитанъ составилъ себѣ пріятельскій кружокъ изъ викарія Циглера, дьякона Капфа и стараго товарища по оружію, а теперь главнаго уѣзднаго судьи Шейнемана. Капитанъ, энергія и любознательность котораго нисколько не слабѣли съ годами, былъ очень радъ случаю потолковать съ кѣмъ-нибудь объ интересующихъ его вопросахъ, а еще больше былъ доволенъ возможностью спокойно пожить въ кругу семьи, число членовъ которой увеличилось рожденіемъ второй дочери Луизы Доротеи Каролины (1766 г.).

Деревня Лорхъ расположена въ котловинѣ, орошаемой Рейсомъ и окруженной со всѣхъ сторонъ горами и густыми хвойными лѣсами. Картины мѣстной природы настраиваютъ душу человѣка серьезно и торжественно. Впечатлѣніе еще усиливаютъ историческіе памятники, близъ деревни находится родовой замокъ Гогенштауфеновъ и бенедиктинскій монастырь Лорхъ, гдѣ покоятся останки нѣсколькихъ членовъ знаменитаго рода, въ томъ числѣ Конрадина.

Маленькій Шиллеръ въ сопровожденіи сестры Кристофины, своей неразлучной спутницы, часто забирался въ развалины монастыря и отдыхалъ подъ огромной липой, которая существуетъ и понынѣ.

Другимъ его развлеченіемъ были прогулки въ Гмюндъ, куда отецъ иногда бралъ его, отправляясь по дѣламъ. Пока капитанъ былъ занятъ, Фрицъ на свободѣ игралъ въ камешки съ городскими ребятишками или же бѣгалъ смотрѣть на театрально-пышныя католическія процессіи, съ которыми онъ теперь впервые познакомился.

Но не все свое время могъ отдавать мальчикъ прогулкамъ и играмъ: его и сестру отдали въ сельскую школу, гдѣ онъ занимался очень охотно и успѣшно. Отецъ, замѣтивъ, что сынъ не обиженъ отъ природы, не удовольствовался школьнымъ преподаваніемъ и сталъ посылать его еще къ пастору Мозеру, строгому, серьезному и благочестивому человѣку. Три года учился Шиллеръ у Мозера вмѣстѣ съ его сыномъ и своимъ сверстникомъ Кристофомъ-Фердинандомъ Мозеромъ, а свободное время любилъ проводить въ обществѣ его маленькой дочери Нанеты. Личность вѣрующаго священника, котораго Шиллеръ одинаково внимательно слушалъ за урокомъ и въ церкви, произвела на мальчика настолько глубокое впечатлѣніе, что много лѣтъ спустя онъ воспроизвелъ его подъ тою-же фамиліею въ «Разбойникахъ». Близость съ семьей пастора, глубокое уваженіе, которое Мозеръ умѣлъ внушить маленькому ученику, религіозное настроеніе родной семьи, окружили званіе пастора такимъ ореоломъ въ глазахъ маленькаго Шиллера, что онъ только и мечталъ о томъ времени, когда онъ самъ будетъ священникомъ.

Возвращаясь домой подъ сильнымъ впечатлѣніемъ воскресной проповѣди своего наставника, маленькій Фрицъ надѣвалъ фартукъ матери, взбирался на стулъ и начиналъ повторять слышанное въ церкви, требуя со стороны своихъ слушателей напряженнаго вниманія. Малѣйшее нарушеніе тишины со стороны аудиторіи настолько сердило его, что онъ прерывалъ проповѣдь и убѣгалъ. Если кому-нибудь удавалось уговорить его вернуться, онъ прежде, чѣмъ продолжать, сурово обличалъ свою паству въ легкомысліи. Для его отъ природы застѣнчиваго характера эти первые опыты краснорѣчія, заставлявшіе его высказывать постороннимъ волновавшія его мысли и чувства, были очень полезны. Хорошая память помогала ему воспроизводить существенное изъ слышанной въ церкви проповѣди, а искреннее одушевленіе нерѣдко подымало его рѣчь до библейскаго паѳоса.

Со стороны родителей поэта, во всей чистотѣ сохранившихъ древнее швабское благочестіе, эти задатки проповѣдника встрѣчали полное сочувствіе. Въ особенности отецъ желалъ для Фрица духовной карьеры, потому что она была для потомка бѣднаго вюртембергскаго бюргера единственной дорогой къ высшему образованію, къ которому нѣкогда напрасно стремился самъ капитанъ.

Эти соображенія заставили капитана особенно ревностно заняться умственнымъ развитіемъ Фрица, который до Лорха былъ всецѣло предоставленъ матери.

Оригинальная и во многихъ отношеніяхъ симпатичная личность капитана Шиллера наложила на дальнѣйшій складъ характера будущаго поэта рѣзкій отпечатокъ, такъ какъ мягкая и впечатлительная его натура въ иныхъ чертахъ поддавалась отцу, въ иныхъ же неожиданно проявляла явный или тайный, но одинаково несокрушимый протестъ. Мы уже знаемъ, какъ протекла молодость капитана: судьба не избаловала его; но всѣ ея толчки и болѣе или менѣе сильные удары встрѣчали всегда готовый отпоръ съ его стороны: трезвая голова и неутомимая энергія помогали капитану найти выходъ изо всякаго положенія. До конца своей жизни онъ сохранилъ стремленіе къ образованію, одушевлявшее его съ ранней юности. Онъ занимался медициной, старался ознакомиться съ иностранными языками. Постоянные перерывы, въ силу неблагопріятныхъ обстоятельствъ, не лишали его бодрости: какъ только находилось свободное время, онъ вновь возвращался къ любимой работѣ. Бездѣйствія онъ не переносилъ, каждая минута должна была быть употребляема съ пользой. — Но лучше всего отразился его нравственный и умственный обликъ на его литературныхъ произведеніяхъ, которыя онъ имѣлъ слабость считать научными.

Въ свободное время «скуки ради», какъ онъ самъ говоритъ, капитанъ началъ писать рядъ статей о землепашествѣ, винодѣліи и т. п. Статьи эти печатались въ придворной типографіи въ теченіе 1767—68 г., а въ 1769 году вышли отдѣльной книжкой (подъ заглавіемъ: Екоnomische Beiträge zur Beförderung der bürgerlichen Wohlstandes).

Капитанъ Шиллеръ считалъ, что всякій обязанъ внимательно наблюдать все, съ чѣмъ онъ сталкивается въ жизни, и извлекать изъ всего возможную пользу; съ особеннымъ же интересомъ должно относиться къ тому, отъ чего зависитъ удовлетвореніе насущныхъ жизненныхъ потребностей. Авторъ руководствовался этимъ правиломъ въ своихъ странствованіяхъ по свѣту и теперь, излагая свои взгляды на необходимыя, по его мнѣнію, улучшенія въ сельскомъ хозяйствѣ, ссылался на примѣръ голландцевъ, бельгійцевъ и т. д., поля, сады и скотъ которыхъ ему удалось видѣть. Но наблюденія имѣютъ въ его глазахъ значеніе только какъ основа для его теорій. Эти теоріи, несмотря на природный умъ автора, нерѣдко оказываются весьма странными, какъ оно часто бываетъ съ самоучками. Напримѣръ, капитанъ Шиллеръ совѣтуетъ держать при виноградникахъ особыхъ ночныхъ сторожей, обязанныхъ будить крестьянъ при наступленіи мороза; крестьяне должны сбѣгаться и разводить костры, дымъ которыхъ предохранитъ лозы отъ холода; издержки на это химерическое предпріятіе вычислены у автора до послѣдней полушки. Изложеніе «Экономическихъ соображеній» живо, ясно и логично.

Легко представить себѣ, какимъ воспитателемъ долженъ былъ быть энергичный, въ общемъ здравомыслящій, хотя нерѣдко увлекающійся, авторъ «Экономическихъ соображеній», въ которомъ лѣнь и нерѣшительность земляковъ возбуждали презрѣніе и гнѣвъ. Онъ не станетъ примѣняться къ характеру сына, онъ не проявитъ снисходительности къ его проступкамъ, но онъ будетъ всегда дѣйствовать послѣдовательно и энергично, никогда не откажетъ сыну въ обдуманномъ совѣтѣ и пожертвуетъ всѣмъ, чтобы доставить сыну возможность получить образованіе, котораго не имѣетъ онъ самъ. — Строгость отца только усиливала природную робость маленькаго Шиллера, ребенка необыкновенно добраго, нѣжно любившаго мать и сестеръ, пользовавшагося симпатіей всѣхъ товарищей и знакомыхъ. Нерѣдко случалось Фрицу отдавать не только книги, но и необходимое платье, за что дома онъ выслушивалъ строгіе выговоры отца. Но это были пустяки въ сравненіи съ расправой, которая ожидала маленькаго Шиллера, когда отцу случалось уличить его въ томъ, что онъ пропускалъ уроки въ школѣ, а это изрѣдка случалось даже съ такимъ образцовымъ ученикомъ. Разъ сосѣдка встрѣтила Фрица на пути въ школу и пригласила его зайти поѣсть кукурузной каши — любимое блюдо мальчика. Въ это время капитанъ, желавшій подѣлиться съ сосѣдомъ какой-то новостью, вычитанною изъ газетъ, входитъ въ домъ и проходитъ черезъ кухню, не замѣчая сына. Мальчикъ съ испуга самъ выдаетъ себя крикомъ: «Я никогда, никогда не буду этого дѣлать», и бросается домой къ ничего не подозрѣвающей матери, самъ даетъ ей въ руки палку и подставляетъ спину, чтобы только избѣжать наказанія отъ суровой отцовской руки.

Физическое воспитаніе сына удавалось старому Шиллеру лучше, чѣмъ нравственное. Онъ пріучалъ дѣтей переносить холодъ и жару, быть на воздухѣ въ дурную и хорошую погоду; онъ наблюдалъ за тѣмъ, чтобы дѣти не только никогда не объѣдались, но даже чтобы они никогда не бывали сыты. Эта система въ примѣненіи къ сыну дала хорошіе результаты; изъ слабаго ребенка вышелъ здоровый мальчикъ.

Въ 1767 году внутренняя политика Вюртемберга положила конецъ счастливой жизни семьи Шиллера въ Лорхѣ. Герцогъ Карлъ Евгеній не поладилъ съ государственными чинами, которые выразили ему свое неодобреніе, отказавшись наполнять герцогскую кассу. Отецъ Шиллера и его подчиненные, какъ и остальные офицеры, перестали получать жалованье. Думая, что такое состояніе дѣлъ протянется не долго, капитанъ попробовалъ жить на свои средства; но скоро были истрачены всѣ сбереженія, вышли деньги, полученныя отъ продажи маленькаго виноградника въ Марбахѣ, а казна все еще не платила жалованья, хотя капитанъ считалъ за ней больше 3000 флориновъ. Въ Лорхѣ жить было не на что, и капитанъ выхлопоталъ себѣ позволеніе вернуться къ полку, который тогда стоялъ въ Людвигсбургѣ, куда и переселились Шиллеры. Свои деньги капитанъ получалъ съ казначейства маленькими суммами въ теченіе девяти лѣтъ.

Людвигсбургъ, нарядная резиденція вюртембергскихъ герцоговъ, переселившихся туда изъ желанія наказать непокорный Штутгардтъ, представляетъ полную противоположность живописному Лорху. Этотъ Швабскій Версаль обязанъ своимъ возникновеніемъ (въ первой трети XVIII в.) капризу герцога Эбергарда Людвига. Городъ выросъ изъ земли въ необыкновенно короткій срокъ, такъ какъ, по требованію герцога, каждый городъ и округъ государства должны были построить по дому въ Людвигсбургѣ. При преемникѣ Эбергарда Людвигсбургъ былъ заброшенъ, но тѣмъ пышнѣе расцвѣлъ онъ при Карлѣ Евгеніи. Герцогскій увеселительный дворецъ, въ стилѣ рококо, окруженный садами и паркомъ, значительно расширенный и роскошно убранный, составлялъ главное украшеніе новаго города съ широкими, свѣтлыми улицами, двухъэтажными домами, окрашенными въ желтую и бѣлую краску, съ просторной рыночной площадью, окруженной аркадами, съ великолѣпными липовыми и каштановыми аллеями. Все было чисто, блестѣло новизной и, казалось, еще пахло краской. Только жителей въ новой резиденціи было мало; число ихъ не превышало 12 тысячъ даже тогда, когда въ Людвигсбургѣ пребывалъ дворъ и войско, а съ удаленіемъ двора сразу понижалось до 4 тысячъ. Когда Шиллеръ посѣтилъ бывшую резиденцію въ 1794 году, трава пробивалась между плитъ мостовой, а дворецъ былъ покинутъ и пустъ.

Герцогъ Карлъ Евгеній былъ типичнымъ представителемъ худшей части государей своего времени, эпохи «просвѣщеннаго абсолютизма». До восьми лѣтъ онъ росъ за границей подъ слабымъ надзоромъ бабушки, а девяти лѣтъ лишился отца, такъ что съ ранняго дѣтства не зналъ узды своему своеволію. Способности у мальчика были прекрасныя, но онъ довольствовался поверхностнымъ знакомствомъ съ предметами, такъ что его превосходный гувернеръ, баронъ фонъ Сегрю, не могъ выучить его правильно говорить и писать. Съ 13-ти до 16-ти лѣтъ Карлъ жилъ при дворѣ Фридриха Великаго, которому онъ очень нравился своей бойкостью. Прусскій король охотно давалъ наставленія будущему правителю Вюртемберга, обручилъ его съ дочерью своей любимой сестры и настоялъ, чтобы императоръ призналъ шестнацатилѣтняго мальчика способнымъ принять правленіе въ свои руки. Карлъ сначала проявилъ самыя благія намѣренія и охотно выслушивалъ мнѣнія опытныхъ совѣтниковъ, которыхъ ему оставилъ добросовѣстный и экономный регентъ. По примѣру Фридриха прусскаго, Карлъ принялся за усиленіе и муштровку своей арміи, но скоро увлекся этой игрой до такой степени, что ему не хватало денегъ и пришлось принять субсидію отъ Франціи, которой, онъ обѣщалъ на случай войны выставить 6000 человѣкъ. Поэтому во время семилѣтней войны ученикъ Фридриха и протестанты-швабы оказались сторонниками католической Австріи, но для Пруссіи этотъ врагъ былъ не опасенъ, такъ какъ обучены вюртембергскія войска были плохо (герцогъ обращалъ вниманіе лишь на обмундировку и внѣшнюю выправку) и въ битвѣ при Лейтенѣ обратились въ позорное бѣгство. Послѣ этого войско перестало забавлять Карла-Евгенія, и субсидіи, которыя продолжала давать Франція, пошли на содержаніе пышнаго двора. Герцогъ строилъ увеселительные дворцы (и часто не достраивалъ), театры, приглашалъ изъ Франціи актеровъ, танцовщицъ, композиторовъ, старался сдѣлать свой дворъ достойнымъ соперникомъ Версаля. Исполненіе дорогихъ прихотей скоро опустошило казну, наполненную благоразумнымъ регентомъ, но это не остановило герцога. Нашлись люди, готовые на всевозможныя гадости, лишь бы доставить Карлу необходимыя суммы. Эти люди были въ милости, пока ихъ гадости приводили къ реальнымъ результатамъ; когда ихъ изобрѣтательность истощалась, на сцену появлялись новые любимцы. Страна бѣднѣла, принудительные наборы, въ отплату за субсидіи, лишали народонаселеніе лучшихъ силъ. Вюртембергцы не выдержали и вступили въ борьбу съ герцогомъ. Государственные чины, которымъ герцоги, вѣчно нуждавшіеся въ деньгахъ, предоставляли то одно, то другое право, пріобрѣли къ половинѣ XVIII в. значеніе, которое можно сравнить съ правами англійскаго парламента. Герцогъ Карлъ не разъ нарушалъ привилегіи чиновъ, которые, наконецъ, обратились съ жалобой къ вѣнскому двору. Дѣло разбиралось цѣлыхъ 6 лѣтъ, въ теченіе которыхъ герцогъ, же павшій привлечь народъ на свою сторону, рѣшился разстаться съ недостойными любимцами. Въ 1770 году изъ Вѣны пришло рѣшеніе; герцогъ долженъ былъ еще разъ подтвердить права и привилегіи народа, который за это взялся уплатить часть герцогскихъ долговъ. Карлъ былъ не въ убыткѣ; деньги онъ получилъ, а данное обязательство его не смущало, такъ какъ онъ впослѣдствіи неоднократно нарушалъ его и вновь подтверждалъ, получивъ нужныя суммы.

Назидательная исторія правленія Карла-Евгенія была во всѣхъ подробностяхъ извѣстна маленькому Шиллеру. То издали, то вблизи наблюдалъ будущій поэтъ роскошныя придворныя церемоніи, иллюминаціи, празднества, вовремя которыхъ герцогу случалось въ какія-нибудь пять минутъ раздаривать придворнымъ дамамъ драгоцѣнностей на 50000 талеровъ. Нерѣдко, въ награду за хорошее поведеніе, капитанъ Шиллеръ бралъ сына въ придворный театръ, гдѣ онъ наслаждался оперой, балетомъ, а изрѣдка и драмой на французскомъ или итальянскомъ языкѣ. Зрительная зала была роскошно убрана зеркалами, отражавшими свѣтъ множества свѣчей, просторная сцена давала возможность принимать участіе въ представленіи цѣлымъ кавалерійскимъ полкамъ; костюмы, машины; и оркестръ были превосходны, и въ сценическихъ эффектахъ недостатка не было; исполнителями были иностранные актеры, для привлеченія которыхъ никакія суммы не казались слишкомъ великими.

Какъ нѣкогда проповѣдь, такъ теперь театръ возбудили въ маленькомъ Шиллерѣ живое стремленіе къ подражанію. Сперва онъ давалъ представленія въ самодѣльномъ кукольномъ театрѣ, потомъ устраивалъ при участіи сестры и товарищей сцену въ саду, самъ сочинялъ пьесы, раздавалъ роли, разставлялъ стулья, которые замѣняли публику, и самъ же портилъ лучшія сцены своей необузданной горячностью. Между 10-ю и 13 годами Шиллеръ былъ живымъ, иногда даже заносчивымъ мальчикомъ, котораго сверстники охотно признавали предводителемъ шумныхъ и веселыхъ игръ.

Онъ не легко сближался съ товарищами и умѣлъ ловко осадить и подразнить тѣхъ, которые не внушали ему симпатіи; за то тѣмъ, съ кѣмъ Шиллеръ сходился, его душа и сердце были открыты; друзья могли требовать отъ него всякой жертвы, не опасаясь отказа. Любимымъ товарищемъ Шиллера былъ Вильгельмъ фонъ-Говенъ, тоже сынъ капитана, тоже будущій пасторъ, по предположенію родителей, и ученикъ Карловой школы, по приказу герцога. Оба мальчика учились въ четырехклассной Людвигсбургской латинской школѣ, гдѣ Шиллеръ пробылъ съ 1768 до 1772 года. Пасторъ Мозеръ настолько хорошо подготовилъ Фрица, что тотъ сразу попалъ въ число лучшихъ учениковъ. Главнымъ преподавателемъ здѣсь былъ магистръ Янъ, котораго впослѣдствіи герцогъ пригласилъ въ Карлову школу. Каждый классъ былъ ввѣренъ особому учителю, который и преподавалъ всѣ предметы; предметовъ же было очень немного; пять дней въ недѣлѣ посвящались латинскому языку, воскресенье катехизису, а пятница родному языку (впрочемъ, благочестивый учитель второго класса замѣнялъ урокъ нѣмецкаго языка чтеніемъ духовныхъ книгъ и заучиваніемъ духовныхъ пѣснопѣній). Въ третьемъ классѣ, кромѣ латинскаго языка, ученики знакомились съ еврейскимъ и греческимъ, такъ что Шиллеръ, при поступленіи въ Карлову школу, могъ читать по-гречески и переводить Новый Завѣтъ. Янъ, преподававшій въ третьемъ классѣ, обращалъ большое вниманіе на чтеніе латинскихъ авторовъ; ученики его читали не только прозаиковъ, но и поэтовъ; Овидія, Виргинія, Горація, при чемъ Янъ давалъ имъ необходимыя историческія и географическія поясненія, разсматривалъ читаемыя произведенія съ эстетической точки зрѣнія, вообще старался при чтеніи классиковъ познакомить мальчиковъ съ предметами, не входившими въ программу школы. Янъ считалъ чрезвычайно полезнымъ упражненіемъ переложеніе латинской прозы въ стихи, и Шиллеръ выдавался легкостью, съ которою передавалъ стихами цѣлыя страницы латинской прозы. Въ торжественныхъ случаяхъ, при посѣщеніи школы важнымъ лицомъ, ему поручалось сочиненіе латинскаго привѣтствія. Дошедшіе до насъ образцы латинской прозы и стиховъ Шиллера показываютъ, что при довольно богатомъ запасѣ словъ и оборотовъ, Шиллеръ плохо владѣлъ синтаксисомъ и часто придерживался нѣмецкаго словорасположенія. Отъ латинскихъ стиховъ Шиллеръ не замедлилъ перейти къ нѣмецкимъ. Первымъ источникомъ вдохновенія была для него религія. Къ тому-же онъ находился подъ вліяніемъ Клопштока, съ эпическими, лирическими и даже драматическими произведеніями котораго познакомился весьма основательно. Передъ своей конфирмаціей (въ апрѣлѣ 1772 г.), въ сильномъ волненіи, Шиллеръ изливаетъ волнующія его чувства въ стихахъ и показываетъ ихъ отцу, который осаживаетъ его вопросомъ: «Одурѣлъ ты, Фрицъ?»

На тринадцатомъ году Шиллеръ сочиняетъ двѣ трагедіи: «Христіане» и «Авессаломъ» (не сохранились). И тутъ, и тамъ подражаніе Клопштоку, но и тутъ, и тамъ виденъ будущій авторъ «Разбойниковъ» и «Донъ-Карлоса»; его герои — люди, готовые на самопожертвованіе, злодѣи пьесы — тираны.

Ревностно слѣдилъ старый Шиллеръ за развитіемъ мальчика; успѣхи сына радовали, но не удовлетворяли нетерпѣливаго отца. Онъ не давалъ ему играть въ свободное время, требуя, чтобы сынъ былъ постоянно при немъ или за книгой, а если встрѣчалъ мальчика безъ дѣла, то бранилъ или наказывалъ болѣе чувствительно. Побои и пинки щедро сыпались на Шиллера не только дома, но и въ школѣ, гдѣ особенной суровостью отличался благочестивый наставникъ 2-го класса. Шиллеръ уже кончалъ латинскую школу и готовился сдать послѣдній экзаменъ, чтобы перейти въ такъ называемую монастырскую школу, откуда будущіе теологи поступали въ Тюбингенскій институтъ, какъ вдругъ герцогъ, въ это время набиравшій учениковъ для школы, основанной имъ въ замкѣ Solitude, призвалъ капитана Шиллера и спросилъ, какой спеціальности думаетъ посвятить себя его сынъ, о способностяхъ котораго онъ слышалъ. Капитанъ отвѣтилъ, что сынъ готовится къ духовному званію. Но герцогъ не придавалъ значенія природнымъ наклонностямъ, когда онѣ расходились съ его планами, и предложилъ замѣнить теологію юриспруденціей, такъ какъ онъ находилъ, что правителямъ Вюртемберга необходимы образованные чиновники. Когда Шиллеръ младшій узналъ о предложеніи герцога, онъ воспротивился всякой перемѣнѣ своихъ плановъ на будущее. Отецъ, сжившійся съ мечтой о сынѣ-пасторѣ, самъ сочувствовалъ ему и думалъ отдѣлаться отъ герцога молчаніемъ. Но Карлъ Евгеній не былъ забывчивъ; онъ опять послалъ за капитаномъ и потребовалъ рѣшительнаго отвѣта. Могъ-ли отвѣчать отрицательно и рисковать расположеніемъ герцога бѣдный капитанъ, назначенный съ 1770 года завѣдующимъ дворцовыми садами, отецъ семейства, число членовъ котораго увеличилось въ Людвигсбургѣ еще двумя дочерьми? 17-го января 1773 года Шиллеръ простился съ роднымъ домомъ и отправился въ Solitude, вѣроятно, въ сопровожденіи отца; въ карманѣ у него было 43 крейцера, подъ мышкой узелокъ съ бѣльемъ и 15-тью латинскими книгами. Герцогъ принималъ издержки по его воспитанію на свой счетъ, за что, предполагалось, питомецъ отплатитъ ему со временемъ вѣрной службой.

Въ двухъ часахъ ѣзды отъ Штутгардта, на вершинѣ холма, покрытаго густымъ лѣсомъ, стоялъ охотничій замокъ Solitude, построенный между 1763 и 1767 г., когда герцогъ вообразилъ, что испытываетъ потребность въ уединеніи и покоѣ. Вокругъ замка были разбиты роскошные сады, сооружены павильоны, казарма для лейбгусаровъ, театръ и другія необходимыя помѣщенія для свиты отшельника. Съ начала 1772 года въ Solitude, украшенномъ надписью: Locahaec tranquillltati sacrare voluit Carolus (эти мѣста Карлъ соизволилъ посвятить уединенію), поселилась новая фаворитка Карла, Франциска фонъ Гогенгеймъ. Это была молодая женщина, происходившая изъ обѣднѣвшей дворянской семьи, не красавица, но необыкновенно привлекательная, не особенно образованная, но чуткая и тактичная отъ природы, искренно любившая герцога и имѣвшая на него сильное и, въ общемъ, благотворное вліяніе. Привязанность Карла къ Францискѣ скорѣе усиливалась, чѣмъ ослабѣвала съ годами, и въ 1784 г. онъ вступилъ съ ней въ тайный бракъ, чтобы избавить ее отъ мучительнаго сознанія ложности своего положенія.

Конечно, герцогъ не могъ совсѣмъ стряхнуть съ себя «ветхаго Адама», и Францискѣ не разъ приходилось смотрѣть сквозь пальцы на его похожденія, но все же Карлъ стоялъ, — по крайней мѣрѣ онъ былъ убѣжденъ въ этомъ — на истинномъ пути и съ свойственнымъ ему деспотизмомъ желалъ загнать на него всѣхъ своихъ подданныхъ.

Еще юношей, увлекаясь игрой въ солдаты, Карлъ уже чувствовалъ въ себѣ задатки педагогическихъ талантовъ, которые теперь рѣшилъ примѣнить къ дѣлу. Въ эпоху «Эмиля» Руссо педагогическіе опыты были вообще въ большой модѣ. Практическія соображенія тоже поощряли Карла заняться воспитаніемъ своихъ юныхъ подданныхъ, такъ какъ было несомнѣнно выгодно самому приготовлять для себя и для своихъ наслѣдниковъ чиновниковъ, офицеровъ, докторовъ, художниковъ и даже ремесленниковъ. Началъ герцогъ очень скромно, съ послѣдняго: въ февралѣ 1770 г. въ Solitude были помѣщены 14 солдатскихъ сыновей, первоначальное образованіе которыхъ было ввѣрено нѣсколькимъ унтеръ-офицерамъ съ тѣмъ, чтобы впослѣдствіи они изучили садоводство. Черезъ два мѣсяца герцогъ набралъ еще 16 мальчиковъ, которые должны были изучать музыку и пластическія искусства. Черезъ годъ въ программу вошло преподаваніе всѣхъ предметовъ гимназическаго курса, для чего изъ Людвигсбурга былъ приглашенъ опытный педагогъ Янъ, а изъ Тюбингена только что окончившіе курсъ магистры, которыхъ герцогъ экзаменовалъ лично.

Когда Шиллеръ поступилъ въ герцогскую школу, число воспитанниковъ ея доходило до 300, при чемъ дѣти бюргеровъ были строго отдѣлены отъ дѣтей дворянъ, такъ называемыхъ шевалье, и соединялись съ ними только во время прогулокъ и въ классахъ. Самое названіе школы (она именовалась сперва Военнымъ питомникомъ, а потомъ Военной академіей) указываетъ, что воспитанники были подчинены строгой военной дисциплинѣ. Ректоромъ былъ самъ герцогъ {По Штутгардту ходило на этотъ счетъ стихотвореніе, приписанное Шуберту:

Als Dionys von Syracus

Aufhören muss

Tyrann zu sein.

Da ward er ein,

Schulmeisterlein.

(Когда Діонисію Сиракузскому надо перестать быть тираномъ, онъ дѣлается учителишкой).}, а интендантомъ, т. е. завѣдующимъ администраціей школы фонъ-Зегеръ, человѣкъ безкорыстный и справедливый, но суровый и плохо образованный (онъ зналъ хорошо только математику).

По плану герцога, воспитанники, для которыхъ онъ долженъ былъ быть всѣмъ въ мірѣ, были совершенно отрѣзаны отъ семьи: каникулъ не было, домой отпускали въ самыхъ рѣдкихъ случаяхъ (когда одинъ ученикъ просилъ позволенія навѣстить умирающаго отца, герцогъ отказалъ ему, но въ утѣшеніе замѣтилъ: «Будь спокоенъ: я самъ буду твоимъ отцомъ»), родные могли видѣть дѣтей лишь въ стѣнахъ академіи (впрочемъ, сестры и туда не допускались), письма, посылаемыя домой, предварительно прочитывались герцогомъ. Денегъ мальчикамъ имѣть не дозволялось, и всякій, уличенный въ покупкахъ на сторонѣ, а особенно въ пріобрѣтеніи табаку, подвергался строгой карѣ. Конечно, эти суровыя мѣры; только развивали страсть къ контрабандѣ, и своей привычкой курить, а особенно нюхать: табакъ, Шиллеръ всецѣло обязанъ школѣ.

Воспитанники вставали въ 6 час., а ложились въ 9. Заниматься ночью было строжайше запрещено. Но именно потому-то ученики очень часто это дѣлали, и не одинъ Шиллеръ вынесъ изъ академіи вредную привычку работать по ночамъ. Уроки тянулись съ 7 до 11 и съ 2-хъ до 6-ти, чередуясь съ часами, посвящаемыми физическимъ упражненіямъ и самостоятельнымъ работамъ или подготовкѣ къ лекціямъ. Кромѣ своей спеціальности, всякій могъ заниматься любымъ искусствомъ или наукой, изъ числа преподававшихся въ академіи (а не преподавались только теологія и медицина).

Такимъ образомъ ученики раздѣлялись на множество небольшихъ группъ, что значительно облегчало классныя занятія. На лекціяхъ ученики присутствовали въ домашнемъ платьѣ разнообразныхъ цвѣтовъ, но одинаковаго покроя; къ обѣду, на прогулку или въ церковь надѣвали форму. (См. стр. XVIII, на рисункѣ, изображающемъ Шиллера, читающаго товарищамъ «Разбойниковъ»). Воспитанники носили фальшивую косу и четыре локончика на каждомъ вискѣ. Дворяне пудрились, а бюргеры нѣтъ; но сохранилось преданіе, будто герцогъ, ненавидѣвшій рыжіе волосы, приказалъ Шиллеру пудриться.

Надѣвъ къ обѣду форменное платье, ученики строились въ двѣ колонны (дворяне въ одну, бюргеры въ другую) и маршировали въ столовую, гдѣ по командѣ складывали руки на молитву, потомъ одновременно подвигали свои стулья къ столу, когда герцогъ произносилъ: Dinez, messieurs! садились и одновременно-же брали свои ложки.

Въ первые годы въ школѣ часто прибѣгали къ телѣснымъ наказаніямъ, впослѣдствіи розгами наказывали только маленькихъ, которые были обязаны послѣ операціи благодарить начальство за его попеченія.

Учителя не могли сами назначать наказаній; они только выдавали штрафной билетъ, который провинившійся носилъ въ петлицѣ сюртучка, чтобы герцогъ могъ замѣтить и изречь приговоръ; высшимъ наказаніемъ было сидѣть въ торжественный день основанія школы за столомъ, на которомъ стояла миска съ жидкимъ супомъ и пучокъ розогъ, украшенный лентами, а высшей наградой — быть приглашеннымъ къ ужину въ покои герцога, который, чтобы втянуть примѣрнаго ученика въ разговоръ, высказывалъ какое-нибудь мнѣніе, и воспитанникъ долженъ былъ защищать его противъ слабыхъ нападеній придворныхъ, даже въ томъ случаѣ, если онъ самъ былъ несогласенъ съ своимъ повелителемъ.

Отъ герцога ученикамъ всего больше доставалось за небрежность въ туалетѣ, въ чемъ Шиллеръ попадался чуть ли не чаще всѣхъ. За незастегнутую пуговицу, за растрепанные волосы герцогъ собственноручно каралъ оплеухой, воспоминаніе о которой старался загладить на другое утро милостивымъ щелчкомъ по носу.

Но не военная дисциплина и не обиліе занятій^[20] всего сильнѣе угнетали воспитанниковъ, а то, что герцогъ, слѣдившій за ученіемъ и поведеніемъ юношей, желалъ слѣдить и за ихъ мыслями. Они вели дневники, открытые августѣйшему педагогу, писали, по требованію герцога, характеристики свои собственныя и своихъ товарищей, должны были откровенно (sic) выражать свои мнѣнія объ учителяхъ и начальствѣ и т. п. Насколько тяжелы были эти обязанности для Шиллера, принужденнаго писать, что герцогъ ему не только второй отецъ, но выше отца и матери, видно изъ того, что онъ, приступая къ отвѣтамъ, отъ которыхъ «зависитъ счастье или несчастье его друзей», не разъ упоминаетъ, что пишетъ только по приказанію герцога. Нѣкоторые пункты, и изъ самыхъ важныхъ, онъ нерѣдко обходилъ молчаніемъ. Напримѣръ, онъ не берется судить, какъ того требовалъ вопросный листъ, хорошіе ли христіане его товарищи, такъ какъ не рѣшается предположить, чтобы кто-либо изъ нихъ могъ пренебрегать своими обязанностями къ Богу.

Шиллеръ, зачисленный въ 1773 г. въ первое бюргерское отдѣленіе академіи, нашелъ тамъ знакомыхъ: Говена и еще кое-кого изъ Людвигсбургскихъ товарищей. Но чисто внѣшнее обстоятельство помѣшало Шиллеру освоиться въ новой сферѣ: необычайно высокій и худой юноша былъ до того неуклюжъ и комиченъ въ свѣтломъ форменномъ платьѣ, въ прическѣ съ косой и буклями, что даже старые товарищи не могли оставаться серьезными при видѣ его. Учитель танцевъ приходилъ въ отчаяніе отъ полнѣйшаго отсутствія гибкости и граціи въ его движеніяхъ; надзиратели бранили его за неопрятность и небрежность въ костюмѣ и прическѣ. Военная дисциплина туго прививалась къ будущему поэту, отъ природы увлекающемуся и живому. Всѣ наказанія (шесть штрафныхъ билетовъ), выпавшія на его долю за время восьмилѣтняго пребыванія въ стѣнахъ академіи, падаютъ на короткій промежутокъ между октябремъ 1773 и февралемъ 1774 г. Ученье тоже трудно давалось ему въ первые годы, такъ какъ по всѣмъ предметамъ, кромѣ классиковъ, мальчикъ оказался совершенно неподготовленнымъ къ тому курсу, который пришлось ему слушать. Онъ поступилъ въ серединѣ учебнаго года; никто не помогъ ему догнать ушедшихъ впередъ товарищей, и поэтому первые уроки французскаго языка, математики, философіи были для него китайской грамотой. Географія и исторія находились въ рукахъ талантливаго и краснорѣчиваго преподавателя Шотта, умѣвшаго до слезъ растрогать своихъ слушателей разсказами о печальной судьбѣ Конрадина или Маріи Стюартъ, и эти предметы шли у Шиллера удовлетворительно. Законоучитель былъ имъ очень доволенъ и замѣчалъ, что Шиллеръ судитъ медленно, но вѣрно.

Въ первое время Шиллеръ работалъ усердно, о чемъ свидѣтельствуетъ полученная имъ награда по греческому языку, но плохое состояніе здоровья^[21] заставило его отложить всякую надежду догнать товарищей, и онъ сталъ однимъ изъ послѣднихъ, а въ 1775 г. даже послѣднимъ изъ 18 учениковъ своего отдѣленія. Особенно мало успѣховъ оказывалъ Шиллеръ въ юридическихъ наукахъ, къ которымъ чувствовалъ непреодолимое отвращеніе. Начало преподаванія юриспруденціи относится къ 1774 г., и четырнадцатилѣтній мальчикъ не могъ еще интересоваться естественнымъ правомъ, римскими древностями и государственнымъ правомъ, которымъ посвящалось 7 лекцій въ недѣлю. Къ тому же преподаватели этихъ наукъ были тупые педанты старой школы.

Въ 14, 15 лѣтъ Шиллеръ, по отзывамъ товарищей, былъ тихимъ, застѣнчивымъ мальчикомъ, съ сильно развитымъ воображеніемъ и настроеніями, очевидно, перемѣнчивыми, такъ какъ одни удивляются его веселости, тогда какъ другіе находятъ въ немъ замкнутость, граничащую съ меланхоліей.

Во всякомъ случаѣ, доброе сердце, свѣтлая голова и природное остроуміе Шиллера скоро заслужили ему общую симпатію и многіе стараются замолвить за него слово передъ герцогомъ, отмѣчая его любовь къ поэзіи и склонность къ теологіи; а нѣкоторые яснѣе намекаютъ, что Шиллеръ недоволенъ собой, не имѣя возможности развивать свои силы въ томъ направленіи, къ которому онъ чувствуетъ призваніе. Самъ Шиллеръ въ своей само-характеристикѣ рѣшаетъ заявить герцогу, что хотя онъ и съ готовностью принимается за изученіе юриспруденціи, но что онъ былъ бы гораздо счастливѣе, если бы могъ послужить своему отечеству въ качествѣ богослова. Эти намеки не оказывали дѣйствія на герцога.

Въ ноябрѣ 1775 года Военная академія была переведена изъ Solitude въ Штутгардтъ, такъ какъ жители столицы, примирившіеся съ герцогомъ, готовы были сдѣлать многое ради возвращенія двора въ прежнюю резиденцію.

Для герцогской школы, теперь ставшей извѣстной подъ именемъ Карловой (Karl Shul1е), городъ перестроилъ старинныя казармы, находившіяся по близости отъ дворца. Огромное трехъ-этажное зданіе съ роскошными залами, просторными классами и дортуарами, съ тремя дворами и обширнымъ садомъ, гдѣ каждому воспитаннику былъ предоставленъ отдѣльный клочекъ земли для обработки, казалось еще лучше въ сравненіи съ незавиднымъ помѣщеніемъ академіи въ Solitude. Въ 1776 г. и внутреннее устройство академіи было завершено открытіемъ медицинскаго отдѣленія, куда Шиллеръ и Говенъ поспѣшили перейти, чтобы избавиться отъ ненавистной юриспруденціи. Теперь были окончательно выработаны учебные планы, учителя и воспитатели поняли, чего отъ нихъ требуютъ, ученики, чего имъ можно ожидать отъ школы, и части сложнаго организма, пережившаго муки рожденія, стали работать усердно и дружно.

Съ эпохой процвѣтанія академіи совпадаетъ новый фазисъ въ умственномъ и нравственномъ развитіи Шиллера, здоровье котораго окрѣпло съ пріостановкой быстраго роста. Одинъ изъ товарищей его сообщаетъ, что около 1777 г. Шиллеръ очень измѣнился: онъ сталъ самоувѣреннѣе, прежняя робость смѣнилась бойкостью. Прежде онъ держался въ сторонѣ отъ товарищескаго кружка, сходясь съ очень немногими; теперь онъ сталъ вліятельнымъ членомъ его, такъ какъ острый языкъ его оказался страшнымъ орудіемъ. Обращеніе его съ надзирателями стало рѣзче; при столкновеніяхъ съ ними онъ часто пускалъ въ ходъ саркастическія замѣчанія. Нѣкоторые стали находить Шиллера гордымъ и высокомѣрнымъ; его высокій ростъ, военная осанка и твердая походка настолько усиливали это впечатлѣніе, что заставили мать одного ученика воскликнуть при видѣ его: «Ну, этотъ, навѣрно, мнитъ себя выше герцога вюртембергскаго!»

Это новое настроеніе, охватившее Шиллера, объясняется, главнымъ образомъ, сознаніемъ силъ, которыя онъ ощущалъ въ себѣ, и того призванія, котораго никто не могъ его лишить: Шиллеръ понялъ, что станетъ ли онъ пасторомъ, сдѣлаютъ ли его юристомъ или медикомъ, во всякомъ случаѣ онъ будетъ поэтомъ.

Поэзія не поощрялась въ Карловой школѣ; литературныя произведенія учениковъ, равно какъ и романы, сборники стихотвореній безпощадно конфисковались при частыхъ обыскахъ, производимыхъ въ академіи. Но это только усиливало у воспитанниковъ охоту къ чтенію и писательству, и всѣ произведенія, волновавшія образованное общество, контрабандой проникали въ стѣны герцогской школы и производили броженіе въ замкнутомъ міркѣ.

Шиллеръ не былъ то, что называется пожирателемъ книгъ, но зато обладалъ счастливою способностью съ возраставшимъ одушевленіемъ по 12 и даже до 20 разъ перечитывать произведенія любимыхъ писателей. Въ Solitude книги проникали въ небольшомъ количествѣ: воспитанники были еще слишкомъ молоды, чтобы серьезно думать о нихъ; но Шиллеръ не скучалъ, усердно читая Библію въ переводѣ Лютера и своего любимца Клопштока. Въ 1773 г. была окончена Мессіада. Шиллеръ внимательно изучалъ ее и въ письмахъ, относящихся къ этому же году, объяснялъ сестрѣ трудныя мѣста поэмы. Онъ пытался подражать Клопштоку, принявшись за поэму «Моисей». Нѣсколько времени спустя кто-то изъ товарищей даетъ Шиллеру прочесть «Уголино» Герстенберга. Сила страстей, изображенныхъ въ драмѣ, производитъ глубокое впечатлѣніе на Шиллера, знакомаго до сихъ поръ только съ библейскими драмами Клопштока. Шиллеръ чувствуетъ, что трагедія — его сфера и начинаетъ пробовать свои силы на этомъ поприщѣ. Говенъ, до сихъ поръ скромный поклонникъ поэтовъ, подъ вліяніемъ друга рѣшается приняться за сочиненіе одъ и другихъ лирическихъ стихотвореній въ подражаніе Клопштоку и Клейсту. Къ тайному союзу скоро присоединяются еще два члена: Петерсенъ и Шарфенштейнъ. Маленькій литературный кружокъ усердно творитъ, критикуетъ и читаетъ, новая книга для нихъ — событіе, поэтическое произведеніе — образецъ для подражанія. Вообще, съ переселеніемъ въ Штутгардтъ потребность въ чтеніи усиливается среди воспитанниковъ, возможность добывать книги облегчается и всякій новый обыскъ показываетъ, что академики, вопреки запретамъ начальства, стараются слѣдить за современной литературой.

Гецъ фонъ-Берлихенгенъ приводитъ въ восторгъ герцогскую школу; даже Шарфенштейнъ принимается за рыцарскую трагедію. Вертеръ дѣлаетъ Гете божествомъ молодыхъ литераторовъ, которые начинаютъ сообща писать чувствительный романъ. Такъ какъ планъ этотъ оказывается неудобоисполнимымъ, то каждый принимается разрабатывать тотъ элементъ романа, который ближе его натурѣ; эпикъ Бетерсенъ, заинтересовавшись отрывками изъ Оссіана, вставленными въ Вертера, трудится надъ переводомъ Оссіана; Говенъ, увлекавшійся раньше Векфильдскимъ священникомъ, познакомившись съ Вертеромъ, вполнѣ убѣждается, что его призваніе — романъ; Шиллеръ мечтаетъ сдѣлать Вертера героемъ драмы и, прочтя въ газетахъ о самоубійствѣ одного студента, пишетъ «Нассаускаго студента»; нѣкоторыя сцены этого совершенно незрѣлаго и въ общемъ неудачнаго произведенія, казались ему впослѣдствіи не лишенными силы.

Вскорѣ, впрочемъ, Вертеръ отступилъ на второй планъ, когда Шиллеръ прочелъ Гетевскаго «Клавиго», а скоро и самъ Гете стушевался передъ Клингеромъ и Лейзевицемъ, трагедіи которыхъ открываютъ собою знаменитый въ нѣмецкой литературѣ, періодъ «Бури и натиска» (Sturm u. Drangperiode). Драма Лейзевица «Юлій Тарентскій», въ основаніе которой положена идея соперничества двухъ братьевъ, любящихъ одну и ту же женщину, послужила Шиллеру образцомъ для трагедіи, надъ которой онъ работалъ долго, и которую уничтожилъ, едва окончивъ. Творчество въ эту пору было для Шиллера процессомъ мучительнымъ: мысли искали воплощенія, которое подолгу не давалось, а затѣмъ написанное не нравилось юному автору и обыкновенно безжалостно истреблялось.

Около 1776 года Шиллеръ познакомился съ драмами Шекспира. Объективность англійскаго поэта непріятно поразила поклонника Лейзевица и Горстенберга; Шекспиръ, какъ и Лессингъ, показался Шиллеру холоднымъ. Но сила и художественная правда твореній Шекспира были поняты Шиллеромъ, и собственныя попытки показались ему послѣ этого еще слабѣе и невыдержаннѣе. Шиллеръ рѣшилъ на время отложить въ сторону мысль о трагедіи. Да и остальные члены литературнаго кружка прекратили свою дѣятельность, отрезвленные насмѣшками Массона, молодого француза, учившагося въ военномъ отдѣленіи академіи. Подъ вліяніемъ его грубоватой, но не лишенной остроумія сатиры, слабый голосъ музы Шарфенштейна смолкъ навсегда, а Говенъ спряталъ рукопись неоконченнаго романа. Въ теченіе 1777 и 1778 годовъ Шиллеръ изрѣдка писалъ лирическія произведенія, въ которыхъ все еще замѣтно вліяніе Клопштока. Нѣкоторыя изъ нихъ были напечатаны преподавателемъ академіи Гаугомъ въ издаваемомъ имъ журналѣ «Schwäbisches Magasin».

Главнымъ источникомъ вдохновенія было для Шиллера то страстное чувство дружбы, которое развивается съ такой силой при ненормальныхъ условіяхъ жизни въ закрытыхъ учебныхъ заведеніяхъ. Шиллеръ искалъ въ друзьяхъ поддержки, цѣнилъ въ нихъ спокойствіе и уравновѣшенность, которыхъ не было въ его увлекающейся, страстной натурѣ. Онъ обыкновенно сходился съ людьми болѣе зрѣлыми, чѣмъ онъ самъ, и поэтому въ академіи привязался къ Шарфенштейну, у котораго природная склонность къ идеализаціи умѣрялась нѣкоторымъ жизненнымъ опытомъ; характеръ у него былъ до извѣстной степени установившійся, и Шиллеръ смотрѣлъ на него снизу вверхъ, какъ Карлосъ на маркиза Позу. Прогулки, бесѣды въ тихія звѣздныя ночи давали Шиллеру случай высказывать Шарфенштейну въ стихахъ и прозѣ свои возвышенныя воззрѣнія на дружбу, свое восхищеніе личностью друга. Польщенный Шарфенштейнъ въ свою очередь превозносилъ талантъ Шиллера, который, зная вкусъ своего друга, иногда обуздывалъ бурные порывы своей музы, чтобы пѣть идиллически наивно, подражая Клейсту:

Сангиръ любилъ Селима нѣжно,

Какъ я тебя, мой Шарфенштейнъ!

Селимъ любилъ Сангира нѣжно,

Какъ ты меня, мой Шарфенштейнъ!

Но поклоннику Клопштока въ скоромъ времени пришлось убѣдиться, что «небесныя узы», соединявшія его съ Шарфенштейномъ, не слишкомъ прочны. Шарфенштейну надоѣла вѣчная приподнятость настроенія, которую навязывалъ ему Шиллеръ, онъ сталъ нѣсколько стыдиться передъ товарищами лирическихъ изліяній его, особенно когда къ ихъ союзу примкнулъ нѣкто Буажоль, французъ по происхожденію, математикъ по спеціальности, а по характеру свѣтлая и трезвая голова — полная противуположность Шиллеру. Буажоль и Шарфенштейнъ стали трунить надъ «поэтомъ» и поддразнивать его; забава эта казалась имъ вполнѣ невинной; Шарфенштейнъ находилъ даже, что насмѣшка можетъ лучше всего излечить Шиллера отъ самомнѣнія, которое онъ самъ развилъ въ немъ неумѣренными похвалами.

Но для пылкаго сердца Шиллера такое обращеніе было мучительной пыткой. Молча, безъ слезъ и упрековъ, вынесъ Шиллеръ тяжкій для него въ ту пору ударъ и, затаивъ въ глубинѣ души остатки былой привязанности, холодно отстранился отъ Шарфенштейна. Это разочарованіе научило Шиллера не приписывать другимъ своихъ возвышенныхъ чувствъ и мыслей и подготовило его къ освобожденію отъ культа Клопштока, чему не мало способствовало и болѣе близкое знакомство съ естественными науками и медициной.

Въ строго-замкнутыхъ кружкахъ, къ числу которыхъ принадлежала академія, часто случается, что характеръ чтенія измѣняется довольно быстро. Обыскъ, произведенный въ мартѣ 1778 года, показалъ, что воспитанники увлекались исключительно моральными и сентиментальными романами. Черезъ полтора года чтеніе приняло иное, не столь невинное направленіе: Виландъ сталъ общимъ любимцемъ, и его Идрисъ и еще менѣе поучительные комическіе разсказы были конфискованы въ большомъ количествѣ.

Отрѣшившись отъ подражанія Клопштоку, Шиллеръ вновь принялся за творчество: онъ работалъ надъ «Разбойниками», писалъ баллады и пѣсни въ народномъ духѣ (Бюргеръ и «Сборникъ балладъ Урсинуса» дали ему толчокъ въ этомъ направленіи). Новый кружокъ друзей-писателей сгруппировался вокругъ него: въ числѣ ихъ былъ Гаугъ, впослѣдствіи извѣстный своими эпиграммами, Шубартъ, сынъ извѣстнаго швабскаго поэта, Цумштегъ (Zumsteeg), молодой композиторъ, перекладывавшій на музыку пѣсни Шиллера. Страсть къ писательству сдѣлалась повальной болѣзнью въ академіи: всякій обыскъ открывалъ то нѣмецкую комедію, то французскую оперу и всегда стихи, злободневное содержаніе которыхъ было не всегда лестно для начальства. Шиллеръ былъ душою литературныхъ затѣй; шутки и остроты его переходили изъ устъ въ уста. Даже начальство не могло ему отказать въ литературномъ талантѣ, и Шиллеръ часто выступалъ передъ публикой то съ поздравительнымъ стихотвореніемъ, обращеннымъ къ Францискѣ фонъ-Гогенхеймъ, то съ рѣчами въ честь герцога, то на диспутахъ. Онъ участвуетъ въ представленіи Клавиго, играетъ по обыкновенію скверно, но ничуть не теряетъ отъ этого во мнѣніи своихъ товарищей, которые выбираютъ его директоромъ частнаго академическаго театра.

Голова Шиллера усиленно работаетъ; все, что можетъ вести его впередъ, имѣетъ право на его напряженное вниманіе, и преподавателямъ не приходится жаловаться на его равнодушное отношеніе къ наукѣ. Съ большимъ интересомъ слушалъ Шиллеръ курсъ философіи, особенно съ тѣхъ поръ, какъ преподавателемъ ея сталъ магистръ Абель. Это былъ человѣкъ маленькаго роста, довольно полный, но, несмотря на это, необыкновенно подвижный, который, читая лекціи, не сидѣлъ на каѳедрѣ, но бѣгалъ по классу. Для слушателей своихъ Абель былъ не только хорошимъ учителемъ, но и другомъ; читая лекціи по морали, онъ обращался не столько къ разсудку ихъ, сколько къ чувству, часто прерывалъ изложеніе научныхъ взглядовъ, чтобы потолковать съ ними о практическихъ жизненныхъ вопросахъ, и съумѣлъ внушить многимъ изъ своихъ учениковъ желаніе осуществить на практикѣ то, что такъ хорошо казалось имъ въ теоріи. Въ основѣ философской системы Абеля лежало Лейбницъ-Вольфовское ученіе о предустановленной міровой гармоніи. Въ этикѣ онъ слѣдовалъ взглядамъ шотландскихъ философовъ-оптимистовъ, которые учили, что человѣкъ долженъ стремиться къ счастью, но искать его не во внѣшнихъ условіяхъ, а въ познаніи Бога и людей, въ силѣ духа и любви къ ближнему, въ высшемъ своемъ проявленіи, граничащей съ самопожертвованіемъ. Писалъ Абель больше всего по психологіи, гдѣ его руководителями были англійскіе сенсуалисты, хотя было время, когда онъ замѣтно поддавался вліянію французской матеріалистической философіи. Главной задачей психологіи Абель считалъ доказательство безсмертія души, которое онъ выводилъ изъ необходимости воздаянія за добрыя и дурныя дѣла въ этой жизни. Шиллеръ въ этомъ, какъ и во многомъ другомъ, слѣдовалъ взглядамъ любимаго учителя: его Карлъ Моръ увѣренъ, что счастье, котораго по несправедливости судьбы онъ лишенъ въ этомъ мірѣ, будетъ его удѣломъ въ загробной жизни: «Нѣтъ, нѣтъ, есть еще что-то, такъ какъ я еще не былъ счастливъ».

Частными ссылками на физіологическія явленія Абель съумѣлъ пробудить въ Шиллерѣ интересъ къ медицинѣ, къ которой и Шиллеръ и Говенъ сперва относились немногимъ лучше, чѣмъ къ юриспруденціи.

Это объяснялось въ значительной степени плохой постановкой медицинскаго преподаванія между 1776 и 1780 гг. Для чтенія, лекцій по многочисленнымъ отраслямъ медицины и естественной исторіи были приглашены всего три профессора и одинъ прозекторъ; ни химической лабораторіи, ни ботаническаго сада, ни анатомическаго театра, ни медицинской библіотеки, ни клиникъ при академіи не было. Будущіе доктора слушали по химіи или по акушерству лекціи, не поясняемыя никакими демонстраціями. Вмѣсто лабораторіи ихъ иногда водили въ придворную аптеку, вмѣсто клиникъ — въ городскую больницу. И герцогъ, и профессора видѣли, что, прослушавъ трехлѣтній курсъ, молодые медики научились очень немногому; поэтому они были оставлены при академіи еще на годъ, съ обязательствомъ посвящать большую часть своего времени не слушанью лекцій, а уходу за больными въ академическомъ лазаретѣ.

Чтеніе и литературныя работы отвлекали Шиллера отъ его спеціальности, но онъ имѣлъ достаточно силы воли, чтобы передъ экзаменами отказываться отъ самыхъ невинныхъ развлеченій, засѣсть за учебники и нагнать въ нѣсколько дней то, что было запущено въ теченіе многихъ мѣсяцевъ. Въ 1779 году Шиллеръ держалъ устныя испытанія съ такимъ успѣхомъ, что ему были присуждены три награды: по хирургіи, практической медицинѣ и materia medica. На торжественномъ актѣ 14 декабря 1779 г. присутствовали Веймарскій герцогъ Карлъ-Августъ и Гете, заѣхавшіе въ Штутгардтъ на обратномъ пути изъ Швейцаріи. Гете, конечно, не обратилъ вниманія на неловкаго юношу, три раза выступавшаго изъ толпы товарищей для полученія медалей, но Шиллеръ, уже рѣшившійся отдать всю жизнь поэзіи и въ значительной мѣрѣ воспитавшій свой вкусъ на произведеніяхъ Гете, не могъ не испытывать особаго чувства въ присутствіи царя нѣмецкой поэзіи.

Еще передъ устными испытаніями Шиллеръ представилъ диссертацію: «Философія физіологіи» написанную на нѣмецкомъ языкѣ и потомъ переведенную на очень плохую латынь. Профессора, не отказавъ въ похвалѣ усердію автора, не могли признать работу удовлетворительной, такъ какъ она служила скорѣй доказательствомъ силы фантазіи, чѣмъ основательности научной подготовки молодого медика.

Послѣдній годъ, который Шиллеръ провелъ въ академіи, имѣетъ серьезное значеніе не только для умственнаго, но и для душевнаго развитія поэта: на 21 году ему пришлось столкнуться съ такими мрачными явленіями, какъ душевная болѣзнь одного товарища и смерть другого. Вмѣстѣ съ Шиллеромъ и Вильгельмомъ Говеномъ въ академіи учился меньшой братъ Вильгельма, Августъ. Въ дѣтствѣ онъ былъ рѣзвымъ, шаловливымъ мальчикомъ, но черезъ нѣсколько времени послѣ поступленія въ академію сталъ неузнаваемъ: ушелъ въ себя, сталъ необыкновенно тихимъ и спокойнымъ. Прекрасныя способности и добросовѣстное отношеніе ко всѣмъ преподаваемымъ наукамъ сдѣлали Августа Говена любимцемъ учителей и гордостью школы. И вотъ этому-то мальчику, подававшему такія блестящія надежды, суждено было своей ранней смертью впервые поставить поэта лицомъ къ лицу съ глубочайшей жизненной загадкой, съ вопросомъ о цѣли нашего существованія. Въ качествѣ доктора и друга, Шиллеръ не отходилъ отъ постели Августа Говена, спасти котораго не могли всѣ герцогскіе лейбъ-медики. Когда все было кончено, Шиллеръ написалъ старику Говену письмо, сильныя выраженія котораго напоминаютъ утѣшенія Амаліи старику Мору при извѣстіи о смерти Карла. За два дня до смерти Августа Говена къ Шиллеру обратился одинъ изъ товарищей — Граммонтъ съ просьбой дать ему какого-нибудь усыпительнаго средства, такъ какъ онъ страдаетъ безсонницей. По разстроенному виду Граммонта Шиллеръ догадался, что съ товарищемъ происходитъ что-то неладное; онъ сталъ допытываться, и Граммонтъ открылъ ему, что суровая школьная дисциплина и лишеніе свободы довели его до невыносимо тяжелаго душевнаго состоянія, единственнымъ выходомъ изъ котораго онъ считаетъ самоубійство. Шиллеръ направилъ меланхолика въ лазаретъ, попросилъ любимаго профессора Абеля развлечь и ободрить больного бесѣдой, а начальству намекнулъ, что Граммонта нельзя оставлять безъ присмотра. Надзоръ за душевно-больнымъ былъ порученъ Шиллеру. Въ теченіе нѣкотораго времени молодой медикъ не отходилъ отъ Граммонта, который то рвался на лоно природы, то пытался уморить себя голодомъ, то раскаивался въ неблагодарности по отношенію къ герцогу, которому такъ плохо платитъ за его благодѣянія. Шиллеръ успокаивалъ больного, старался развлечь его чтеніемъ Плутарха и поѣздками въ Гогенгеумъ, которыя изрѣдка разрѣшалъ герцогъ. Но, убѣждая Граммонта въ необходимости на время подчиниться школьной ферулѣ, Шиллеръ въ душѣ не могъ не раздѣлять его отчаянія, не могъ не соглашаться съ его возраженіями: наблюдая своего паціента, врачъ замѣчалъ въ себѣ симптомы того же недуга. Въ письмахъ къ сестрѣ, относящихся къ лѣту 1780 г., Шиллеръ говоритъ, что жизнь потеряла для него всякую прелесть, что его не радуетъ даже приближающееся окончаніе курса, что онъ охотно бы умеръ вмѣсто Августа Говена, что если съ нимъ что нибудь случится, Кристофина должна служить родителямъ опорой и утѣшеніемъ. Не нужно, однако, забывать, что игра съ мыслью о самоубійствѣ была въ модѣ въ эпоху Вертера. Шиллеръ былъ счастливѣе Граммонта въ томъ отношеніи, что (какъ и самъ авторъ «Вертера») всегда имѣлъ подъ рукою средство отдѣлаться отъ терзавшихъ его мыслей и представленій, выразивъ ихъ на бумагѣ въ стихахъ или въ прозѣ.

Послѣ смерти Августа Говена Шиллеръ написалъ элегію «Надъ свѣжей могилой» (Eine Leichenfantasie), нѣсколько напыщенную, но, несмотря на это, очень сильную вещь. Своей ненависти къ тиранніи, гнетъ которой онъ чувствовалъ такъ тяжко въ обществѣ больного Граммонта, онъ даетъ исходъ въ «Разбойникахъ». Надъ этой драмой Шиллеръ работалъ съ перерывами послѣдніе три года своего пребыванія въ академіи. Такъ какъ днемъ невозможно было укрыться отъ бдительности начальства, то онъ писалъ ночью. Когда же потребность творчества одолѣвала его сильнѣй, онъ отпрашивался въ лазаретъ, подъ предлогомъ лихорадки, и тамъ, лежа въ постели, писалъ подъ одѣяломъ. Отдѣланныя сцены и цѣлые акты читалъ онъ во время прогулки товарищамъ: Шиллеръ, какъ Карлъ Моръ, стоялъ, прислонившись къ стволу многолѣтней сосны; вокругъ, подобно шайкѣ разбойниковъ, располагались его друзья, сочувственно внимавшіе каждому слову и иногда прерывавшіе чтеніе громкими возгласами восторга (См. рисунокъ на стр. XVIII).

Не только поэтическое творчество, но и усиленныя научныя занятія помогли Шиллеру стряхнуть съ себя Вертеровское настроеніе и придать своимъ мыслямъ болѣе трезвый ходъ. Въ концѣ 1780-го года Шиллеръ представилъ двѣ диссертаціи. Первая — De discrimine febrium inflammatoriarum et putridarum была написана, повидимому, на спѣхъ и поэтому страдала большими неточностями. Профессора нашли, что ее можно было бы принять только подъ условіемъ коренной переработки. Болѣе одобрительный отзывъ заслужилъ другой трудъ Шиллера, написанный на нѣмецкомъ языкѣ: Versuch über den Zusammenhang der tierischen Natur des Menschen mit seiner geistigen (опытъ о связи между животной и духовной природой человѣка). Обработка этой темы, имѣвшей такое близкое отношеніе къ опытной философіи Локка, показываетъ, что Шиллеръ, увидавъ недостатки ученія шотландскихъ моралистовъ, совершенно игнорировавшихъ животные инстинкты человѣка, настолько обуздалъ свою собственную спекулятивную натуру, что даже начиналъ склоняться къ матеріализму. — Диссертація была отдана на просмотръ не только медикамъ, но и преподавателю философіи Абелю. Медики дали одобрительный отзывъ, поставивъ автору въ упрекъ лишь поэтическія вольности слога. Абель-же, недовольный новой точкой зрѣнія своего ученика, замѣтилъ, что сочиненіе Шиллера зиждется на положеніяхъ, справедливость которыхъ еще не доказана, но все таки призналъ работу достойной печати. Диссертація была посвящена герцогу, котораго Шиллеръ въ предисловіи благодаритъ за «болѣе чѣмъ отеческія» заботы о немъ въ теченіе восьми лѣтъ. 14-го декабря 1780 г. Шиллеръ получилъ свидѣтельство на званіе врача и покинулъ ненавистную академію. По благоволенію, которое герцогъ не разъ выказывалъ Шиллеру, и онъ и вся семья его были вправѣ ожидать, что молодой врачъ получитъ хорошее мѣсто. Надежды эти не оправдались: Шиллеръ былъ назначенъ врачемъ въ полкъ Оже (Augé), состоявшій почти изъ однихъ инвалидовъ, на жалованье 18 флориновъ въ мѣсяцъ. Жить въ столицѣ на такія деньги было немыслимо, практики на сторонѣ не предвидѣлось, такъ какъ, несмотря на просьбы старика Шиллера, герцогъ не позволилъ своему питомцу носить штатское платье. Юноша двадцати одного года, прослушавшій восьмилѣтній курсъ въ академіи, увидѣлъ себя обузой на рукахъ отца, снова подпалъ строгой ферулѣ военнаго начальства, снова увидѣлъ едва сдерживаемый смѣхъ на лицахъ солдатъ и офицеровъ, когда явился на парадъ въ формѣ военнаго фельдшера, сшитой по старинному прусскому образцу.

Многолѣтнее пребываніе въ закрытомъ учебномъ заведеніи пріучило Шиллера къ жизни въ товарищескомъ кругу, и онъ поспѣшилъ завязать сношенія съ кончившими курсъ академиками; въ числѣ ихъ оказались Петерсенъ и лейтенантъ Шарфенштейнъ, къ которому Шиллеръ уже не питалъ прежнихъ страстныхъ чувствъ, хотя и относился по-дружески. Академическія традиціи были въ немъ еще настолько живы, что, проживъ полтора мѣсяца на отдѣльной квартирѣ, Шиллеръ покинулъ ее, чтобы поселиться въ одной комнатѣ съ лейтенантомъ Капфомъ, тоже бывшимъ воспитанникомъ академіи, человѣкомъ весьма самодовольнымъ и хвастливымъ. Комната, занимаемая Шиллеромъ и Капфомъ, скромно меблированная большимъ столомъ, парой скамей и кучей картофеля въ углу, часто была мѣстомъ сборищъ для друзей; тутъ устраивались общія трапезы, состоявшія изъ колбасы и картофельнаго салата, матерьялъ для котораго былъ подъ рукой. Иногда вся компанія отправлялась въ трактиръ развлечься партіей кегель или поиграть въ карты. За докторомъ Шиллеромъ и библіотекаремъ Петерсеномъ до нашихъ временъ числится нѣкоторая сумма за безчисленное количество порцій ветчины и бутылокъ пива. Шиллеру свободно дышалось въ этой атмосферѣ, пропитанной табачнымъ дымомъ и философскими спорами, въ этомъ кружкѣ, гдѣ господствовалъ самый свободный, порой разнузданный тонъ. За молодымъ врачемъ въ Штутгардтскомъ обществѣ установилась даже репутація пьяницы послѣ того, какъ его разъ на рукахъ принесли домой съ обѣда, который генералъ Оже давалъ своимъ офицерамъ. Пріятными развлеченіями были для Шиллера прогулки въ Людвигсбургъ, гдѣ служилъ Говенъ, и въ Solitude, куда съ конца 1775 года былъ переведенъ его отецъ, назначенный смотрителемъ дворцоваго сада. Двѣ маленькія сестры Шиллера умерли еще въ то время, когда онъ былъ въ академіи, и семья капитана состояла теперь изъ трехъ дочерей: старшая Кристофина (см. портретъ ея на стр. VI) была вѣрнымъ другомъ, помощницей, секретаремъ, своего брата, съ которымъ сходилась во взглядахъ и стремленіяхъ. Принужденная вести все домашнее хозяйство, такъ какъ матери это дѣло было уже не подъ силу, Кристофина сумѣла не погрязнуть въ житейской прозѣ и навсегда сохранить восторженное отношеніе ко всему доброму и прекрасному, сумѣла сгладить для близкихъ людей жизнь, полную лишеній, своей способностью находить во всемъ свѣтлую сторону. Поэтическій талантъ брата встрѣтилъ въ ней цѣнительницу и поклонницу. Четырнадцатилѣтняя Луиза (портреты ея на стр. XX) не обладала ни складомъ ума, ни талантами^[22] старшей сестры, хотя была отъ природы дѣвушкой неглупой; вкусы ея были гораздо проще: рукодѣлье и хозяйственныя хлопоты совершенно наполняли ея жизнь. Меньшая сестра Нанета (портретъ ея на стр. XXI), родившаяся въ 1777 г. въ Solitude, была прелестной трехлѣтней крошкой, любимицей и баловницей всей семьи. Въ кругу родныхъ Шиллеръ отдыхалъ душою. Онъ свободно говорилъ о своихъ надеждахъ и разочарованіяхъ, встрѣчая полное сочувствіе со стороны матери и сестеръ и слабыя возраженія со стороны отца, который въ глубинѣ души соглашался, что съ сыномъ поступили несправедливо. Съ Кристофиной Шиллеръ дѣлился плодами своего вдохновенія, а иногда, по примѣру дѣтскихъ лѣтъ, разыгрывалъ небольшія сцены, въ родѣ позже имъ отдѣланной «Семелы». Но ни къ кому изъ членовъ своей семьи не относился Шиллеръ съ такою нѣжностью, какъ къ матери: когда ему случалось не видаться съ ней нѣкоторое время, то при встрѣчѣ онъ бросался ей на шею съ радостью, проявленій которой не могъ удержать даже въ присутствіи постороннихъ. Мать отвѣчала ему такой же любовью; дни, которые сынъ проводилъ дома, были праздниками для нея, и она безъ конца суетилась и хлопотала въ кухнѣ, придумывая, чѣмъ бы получше угостить дорогого гостя. Одно огорчало ее въ сынѣ: она не находила въ немъ прежняго благочестія; недаромъ прошелъ молодой медикъ школу матеріализма и опытной философіи.

Служебныя обязанности не могли удовлетворить Шиллера, хотя сначала онъ занялся ими съ усердіемъ, даже слишкомъ рьянымъ. Вмѣсто того, чтобы имѣвшимися въ его распоряженіи средствами помогать организму въ его борьбѣ съ болѣзнью, нетерпѣливый врачъ сразу хотѣлъ побѣдить ее какою-нибудь сильною мѣрою (любимымъ средствомъ Шиллера были огромныя дозы рвотнаго, отъ которыхъ старичкамъ инвалидамъ не могло поздоровиться). Неудачные результаты практики Шиллера заставили придворнаго медика Эльверта учредить нѣкоторый контроль надъ его дѣйствіями, что не мало раздражало поэта. Махнувъ рукой на практику, Шиллеръ задумалъ изучить медицину въ теоріи, чтобы держать экзаменъ на доктора при академіи, которая въ 1782-мъ году получила права университета и названіе «Высшей Карловой школы». Но планъ этотъ не былъ приведенъ въ исполненіе, такъ какъ Шиллеръ не могъ болѣе бороться съ охватившею его потребностью творчества. Въ маѣ 1781 г. онъ издалъ «Разбойниковъ»^[23] и въ томъ же году ему было предложено редактированіе газеты: «Nachrichten zum Nutzen und Vergnügen», за что онъ согласился взяться, главнымъ образомъ, изъ за матеріальныхъ выгодъ. Газета шла плохо, а Шиллеръ, не имѣвшій редакторскихъ талантовъ, не могъ поднять ее, и она скоро прекратила свое существованіе. Въ февралѣ 1782-го года Шиллеръ издаетъ альманахъ «Антологія», наполненный почти одними его произведеніями, а лѣтомъ того же года выступаетъ въ качествѣ редактора «Wirtembergisches Repertorium der Literatur». Два послѣднія литературныя предпріятія потребовали нѣкоторыхъ издержекъ, а денегъ у Шиллера не было; долги, въ которые вовлекло его изданіе «Разбойниковъ», быстро возрастали. Но ни альманахъ, ни періодическія изданія не обратили на Шиллера особаго вниманія современниковъ. Только «Разбойники» могли выдвинуть Шиллера изъ плеяды начинающихъ литераторовъ. Директоръ лучшаго изъ тогдашнихъ нѣмецкихъ театровъ — Маннгеймскаго — Дальбергъ предложилъ Шиллеру передѣлать «Разбойниковъ» для сцены, поставивъ условіемъ перенесеніе дѣйствія въ XVI вѣкъ, такъ какъ со времени постановки «Геца» рыцарскія драмы и средневѣковые костюмы пользовались особой симпатіей публики. Шиллеръ согласился, и въ январѣ 1782 г. «Разбойники* были даны въ присутствіи автора, тайкомъ явившагося въ Маннгеймъ.

Легко себѣ представить, каковъ былъ восторгъ лучшей части публики, въ первый разъ видѣвшей „Разбойниковъ“ послѣ французскихъ слезливыхъ мелодрамъ и сухихъ реторическихъ трагедій; даже „Минна фонъ-Барнгельмъ“ и „Натанъ Мудрый“ послѣ „Разбойниковъ“ кажутся вялыми и скучными. Восторгъ одной части публики, естественно, вызвалъ негодованіе другой, и поэтъ, создавшій Карла Мора, въ одно и то же время сталъ идоломъ молодежи и пугаломъ отжившихъ стариковъ. Авторъ, имя котораго стало скоро извѣстно, несмотря на то, что пьеса была издана анонимно, вернулся въ Шгутгардтъ героемъ дня, знакомства съ которымъ искали и добивались многіе. Другъ Лессинга, извѣстный берлинскій книгопродавецъ и писатель Николаи, посѣтилъ Шиллера; Шванъ, представитель крупной маннгеймской книгопродавческой фирмы, помогъ Шиллеру завязать сношенія съ Виландомъ, удостоившимъ молодого автора ласковаго письма; Фридрихъ II, ландграфъ Гессенскій, прислалъ своего придворнаго живописца Тишбей на написать портретъ Шиллера. Штутгардтцы старались не отставать отъ остальной Германіи въ поклоненіи новому генію. Они ходили смотрѣть на него, при встрѣчахъ шептали другъ другу: „Смотрите, вотъ идетъ Шиллеръ“, и почтительно давали ему дорогу; двери многихъ домовъ открылись Шиллеру, а швабскіе юноши осаждали его друзей просьбами представить ихъ поэту. Многія знакомства, начавшіяся въ эту эпоху, впослѣдствіи окрѣпли въ настоящую дружбу, такъ какъ честные и простые люди, съ которыми судьба сталкивала Шиллера, привязывались къ нему съ беззавѣтной преданностью. Тогда-то Шиллеръ познакомился съ молодымъ музыкантомъ Штрейхеромъ и съ Вольцогенами. Штрейхеръ былъ сперва нѣсколько разочарованъ, увидавъ блѣднаго юношу слабаго сложенія съ болѣзненно воспаленными глазами; онъ представлялъ себѣ автора „Разбойниковъ“ въ видѣ Карла Мора. Но скоро поэтъ и музыкантъ, имѣвшіе такъ много точекъ соприкосновенія, такъ охотно вступавшіе въ длинныя бесѣды (при чемъ Шиллеръ говорилъ, а Штрейхеръ слушалъ и восхищался), чрезвычайно тѣсно сблизились между собой.

Въ семьѣ Вольцогеновъ, съ которой Шиллеръ познакомился черезъ Вильгельма Вольцогена, учившагося въ академіи одновременно съ нимъ, Шиллеръ ближе всего сошелся съ матерью. Г-жа Вольцогенъ (портр. стр. XXIII) осталась послѣ смерти мужа тридцатилѣтней вдовой съ очень ограниченными средствами и пятью дѣтьми на рукахъ. Благодаря практическому уму и энергіи, ей удалось опредѣлить всѣхъ четырехъ сыновей, изъ которыхъ Вильгельмъ былъ старшимъ, въ Военную академію, а на оставленныя мужемъ деньги пріобрѣсти клочокъ земли въ Бауэрнбахѣ гдѣ впослѣдствіи Шиллеръ нашелъ себѣ убѣжище. Она отнюдь не принадлежала къ числу высокообразованныхъ или даже начитанныхъ женщинъ, но такое произведеніе, какъ „Разбойники“, не могло не найти дороги къ ея сердцу.

Шиллеръ привязался къ простой и доброй женщинѣ, какъ къ матери. Онъ познакомилъ ее со своей семьей, и г-жа Вольцогенъ стала частой посѣтительницей Solitude, такъ какъ у нея всегда находилось о чемъ поговорить съ матерью и сестрами Шиллера.

По отношенію къ Вольцогенъ Шиллеръ не испытывалъ ничего, кромѣ чувства чистой дружбы. Вообще же онъ былъ чрезвычайно влюбчивъ, что не мѣшало ему однако, чувствовать себя крайне стѣсненнымъ въ дамскомъ обществѣ. И вотъ почему добродушныя и наивныя штутгардтскія барышни находили скучнымъ застѣнчиваго и неловкаго автора „Разбойниковъ“. Въ низшихъ кругахъ общества онъ бывалъ развязнѣе: тутъ у него находились и любезность и шутка. Но всего больше успѣха имѣлъ поэтъ у своей квартирной хозяйки, тридцатилѣтней вдовы Фишеръ, недалекой и крайне легкомысленной женщины, еще не простившейся съ надеждами на вторичное замужество. Ея грубое кокетство не замедлило произвести впечатлѣніе на Шиллера, чувственная сторона котораго требовала не тонкихъ, а рѣзкихъ ощущеній. (Петерсенъ говоритъ о немъ, что его страстью были плохія вина, плохія женщины и скверный нюхательный табакъ, за неимѣніемъ котораго онъ готовъ былъ пользоваться пылью). Отношенія между Шиллеромъ и Доротеей Фишеръ, которую онъ воспѣвалъ подъ именемъ Лауры, повидимому, не имѣли въ себѣ ничего особенно предосудительнаго, такъ какъ его родные и Вольцогенъ не гнушались ея знакомствомъ.

Пріятельницы Шиллера испытывали сильное желаніе побывать въ Маннгеймѣ на представленіи „Разбойниковъ“, а Шиллеръ не рѣшался отказаться отъ удовольствія сопровождать ихъ. Воспользовавшись отсутствіемъ герцога, Шиллеръ, съ вѣдома своего начальника, полковника фонъ-Рау, которому онъ послалъ рапортъ о болѣзни, 25-го мая 1792 покинулъ Штутгардтъ въ обществѣ, Вольцогенъ и Доротеи Фишеръ. Снова Шиллеру былъ оказанъ радушный и почетный пріемъ, снова бросился ему въ глаза контрастъ между этимъ пріемомъ и тѣмъ болѣе чѣмъ скромнымъ положеніемъ, которое занималъ онъ на родинѣ. У него мелькнула мысль о возможности переселиться изъ Штутгардта, и онъ попробовалъ позондировать почву въ Маннгеймѣ, гдѣ мечталъ пристроиться къ театру. Изъ разговора съ Дальбергомъ Шиллеръ вывелъ заключеніе, что тотъ не откажетъ ему въ своемъ содѣйствіи и, полный новыхъ плановъ, онъ вернулся въ Штутгардтъ, который показался ему еще ненавистнѣе прежняго. Спутницы поэта не сумѣли сохранить въ тайнѣ все, касавшееся ихъ путешествія, и слухъ о самовольной отлучкѣ Шиллера скоро дошелъ до герцога, который приказалъ фельдшеру полка Оже явиться въ Гогенгеймъ. Шиллеръ былъ принятъ очень ласково, герцогъ любезно водилъ его по парку и окрестностямъ, дружески бесѣдуя съ нимъ, и наконецъ, когда нашелъ, что почва въ достаточной мѣрѣ подготовлена, прямо обратился къ нему: „Я знаю все: ты былъ въ Маннгеймѣ и былъ съ вѣдома твоего полковника!“ Шиллеръ, который очень боялся, чтобы его начальникъ не пострадалъ за снисходительность къ нему, сталъ отрицать участіе послѣдняго и герцогъ, раздраженный упорствомъ „своего сына“, велѣлъ ему немедленно идти пѣшкомъ въ Штутгардтъ и сѣсть на двѣ недѣли подъ арестъ. Всякія сношенія съ заграницей были ему впредь воспрещены. Въ мрачномъ расположеніи духа сидѣлъ Шиллеръ на гауптвахтѣ и изливалъ свое негодованіе противъ герцога, обрабатывая „Фіеско“ и обдумывая планъ „Коварства и любви“. Чтобы спастись отъ тоски и скуки, Шиллеръ началъ играть въ карты, и такъ какъ игралъ онъ несчастливо, то его финансовыя обстоятельства отъ этого не улучшились. Шиллеръ вышелъ изъ-подъ ареста съ вполнѣ созрѣвшимъ рѣшеніемъ покинуть Штутгардтъ. Вопреки герцогскому приказанію онъ немедленно написалъ Дальбергу, прося его сдѣлать все возможное для того, чтобы мирно уладить это дѣло. Но ловкій придворный не желалъ становиться между герцогомъ и его подданнымъ, и Шиллеръ тщетно ждалъ отвѣта изъ Маннгейма. Когда онъ убѣдился, что отъ Дальберга нечего ждать помощи, на него напало тупое отчаяніе: онъ сталъ ко всему равнодушенъ и холоденъ.

Между тѣмъ новыя тучи собирались надъ головой Шиллера. До герцога дошло извѣстіе, что граубюнденцы считаютъ себя оскорбленными пренебрежительнымъ отзывомъ объ ихъ кантонѣ, вложенномъ Шиллеромъ въ уста Шпигельберга („Граубюнденъ — Аѳины нынѣшнихъ мошенниковъ“). Герцогъ снова пригласилъ къ себѣ поэта, который начиналъ ему казаться опаснымъ и сталъ отечески укорять его за тѣ промахи противъ изящнаго вкуса, которые встрѣчаются въ его произведеніяхъ. Шиллеръ, всегда склонный къ самокритикѣ, не могъ не найти справедливыми нѣкоторыя замѣчанія герцога, но когда тотъ простеръ свою заботливость о поэтѣ до того, что взялся просматривать всѣ его будущія произведенія и запретилъ ему что-либо печатать безъ своего вѣдѣнія, то Шиллеръ отказался повиноваться.

Герцогъ былъ возмущенъ отказомъ и объявилъ, что въ такомъ случаѣ Шиллеру воспрещается писать и печатать что-либо, кромѣ медицинскихъ сочиненій, и имѣть какія-либо сношенія съ заграницей; за ослушаніе грозило заключеніе въ крѣпость, что отнюдь не было пустою угрозою въ устахъ Карла-Евгенія. Отъ герцога Шиллеръ пошелъ въ гостинницу @Быка» и сыгралъ тамъ партію въ кегли.

Онъ не только не казался убитымъ, но былъ въ бодромъ, почти веселомъ настроеніи. Мертвящая апатія послѣднихъ недѣль внезапно покинула его. Вопреки запрещенію герцога онъ усердно работаетъ надъ «Фіеско». Планы будущаго слагались у него все болѣе и болѣе опредѣленно: онъ рѣшилъ тайно бѣжать въ Маннгеймъ, чтобы оттуда диктовать условія мира повелителю Вюртемберга.

Въ случаѣ же, если герцогъ не пойдетъ на переговоры, на что Шиллеръ втайнѣ, и не безосновательно, надѣялся, онъ никогда не вернется въ отечество.

Но прежде чѣмъ отважиться на шагъ, который могъ тяжело отозваться не только на немъ, если бы его вернули въ Вюртембергъ, какъ дезертира, но и на его родныхъ, которые всецѣло зависѣли отъ герцога, Шиллеръ сдѣлалъ послѣднюю попытку къ примиренію. Онъ написалъ письмо Карлу Евгенію, обращаясь къ нему не какъ подданный къ государю, а какъ почтительнѣйшій сынъ къ своему отцу. Онъ просилъ разрѣшить ему занятія поэзіей въ виду матерьяльныхъ выгодъ, которыя онъ будто-бы изъ этого извлекаетъ и которыя могутъ облегчить ему занятія наукой. Онъ даже соглашался на то, отъ чего отказался было при свиданіи: подвергать свои произведенія строгой цензурѣ. Герцогъ ничего не отвѣтилъ на этотъ ультиматумъ, но Шиллеръ узналъ, что его начальникъ генералъ Оже получилъ распоряженіе посадить его подъ арестъ, если онъ еще разъ попроситъ разрѣшенія обратиться къ герцогу съ письмомъ.

Теперь жребій былъ брошенъ. Нужно было приготовляться къ бѣгству. Шиллеръ открылъ свои планы и надежды матери и сестрѣ Кристофинѣ, которая была готова дѣлать все на зло герцогу съ тѣхъ поръ, какъ онъ обманулъ ея ожиданія, давъ любимому брату такую ничтожную должность. Шарфенштейнъ, Абель и госпожа Вольцогенъ, предлагавшая Шиллеру убѣжище въ своемъ имѣньи Бауэрнбахъ, также были посвящены въ тайну. Не могъ Шиллеръ отказать въ своей довѣренности и преданному поклоннику своему Штрейхеру, который сейчасъ предложилъ поэту сопровождать его и дѣлить съ нимъ невзгоды и опасности предстоящаго путешествія. Время, начало осени 1782 г., казалось въ высшей степени благопріятнымъ для бѣгства, такъ какъ между 17-мъ и 25-ымъ сентября въ Штутгардтѣ должны были гостить цесаревичъ Павелъ Петровичъ, женатый на племянницѣ Карла Евгенія принцессѣ Софіи Доротеѣ, и родители послѣдней. При приготовленіяхъ къ пріему будущаго русскаго царя и его многочисленной свиты въ герцогѣ вюртембергскомъ вновь пробудилась прежняя страсть къ устройству роскошныхъ празднествъ. Торжества эти, стоившія 345 тысячъ гульденовъ, привлекли массу гостей, въ числѣ которыхъ были, между прочимъ, Дальбергъ и жена знакомаго Шиллеру режиссера Мейера. Пріѣзжіе оживили всегда тихія и спокойныя улицы Штутгардта; все волновалось, суетилось, торопилось посмотрѣть то иллюминацію, то охоту, то гулянье, которыя устраивались въ столицѣ и ея окрестностяхъ. Этой-то сутолокой и суматохой, которыя достигли апогея въ послѣдніе дни пребыванія высокихъ гостей, воспользовался Шиллеръ для приведенія въ исполненіе своего намѣренія, справедливо разсчитывая, что теперь его не скоро хватятся.

На 23-е сентября, какъ Шиллеръ узналъ отъ отца, была назначена въ Solitude грандіозная охота, для которой изъ охотничьихъ дачъ всего герцогства было пригнано около шести тысячъ оленей. Дворъ долженъ былъ покинуть столицу вечеромъ 21-го числа, такъ какъ въ ночь на 22-е въ садахъ Solitude предполагалась роскошная иллюминація. Поэтому Шиллеръ и Штрейхеръ рѣшили, что вечеръ 22-го будетъ самымъ удобнымъ моментомъ для бѣгства. Въ сопровожденіи госпожи Мейеръ, онъ въ послѣдній разъ посѣтилъ Solitude, чтобы проститься съ глубоко огорченной матерью и пожать руку ничего не подозрѣвавшему отцу.

22-го рано утромъ Шиллеръ сдѣлалъ обычный визитъ въ лазаретъ и, вернувшись домой, въ ожиданіи Штрейхера, который долженъ былъ прійти за вещами друга, сталъ перебирать свои книги. Ему попался подъ руку экземпляръ Клопштоковыхъ одъ, не мало пострадавшій отъ его карандаша. Читая и перечитывая тѣ изъ нихъ, которыя онъ все еще высоко цѣнилъ, и которыя производили на него сильное впечатлѣніе отчасти по воспоминанію о прежнихъ юношескихъ восторгахъ, онъ забылъ свое положеніе, забылъ ожидавшія его опасности и невзгоды и сѣлъ писать подражаніе одной изъ любимыхъ одъ. Штрейхеръ, явившійся за его имуществомъ, долженъ былъ прослушать оригиналъ и подражаніе, долженъ былъ отдать предпочтеніе послѣднему, и тогда только могъ свести поэта съ неба на землю и заставить его принять участіе въ упаковкѣ багажа. Когда стемнѣло, Шиллеръ въ штатскомъ платьѣ, которое ему нѣкогда заказалъ отецъ и которое герцогъ не разрѣшилъ носить, закутанный въ плащъ и вооруженный парой незаряженныхъ пистолетовъ, прокрался въ жилище Штрейхера. Тутъ они сочли свои капиталы; у ІІІиллера было 23, а у Штрейхера 28 гульденовъ. Это была не особенно крупная сумма, но Шиллеръ разсчитывалъ на «Фіеско», а Штрейхеру черезъ нѣсколько времени должны были прислать денегъ въ Маннгеймъ. — Багажъ и маленькая рояль Штрейхера были уложены, оба путешественника простились съ матерью Штрейхера, которой Шиллеръ обѣщалъ заботиться о ея сынѣ, и въ 10 час. вечера бѣглецы выѣхали черезъ эслигенскія ворота, гдѣ дежурнымъ офицеромъ былъ Шарфенштейнъ. Караульный долженъ былъ записывать фамилію всякаго, кто въѣзжалъ въ столицу или выѣзжалъ изъ нея, и поэтому экипажъ Шиллера былъ остановленъ обычнымъ возгласомъ: «Стой! кто ѣдетъ?», на который Штрейхеръ отвѣчалъ, какъ было заранѣе условлено: Докторъ Риттеръ и докторъ Вольфъ въ Эслингенъ". — Молча выѣхали друзья на Людвигсбургское шоссе, и только когда Штутгардтъ потонулъ во мракѣ, могли они начать разговоръ объ ожидавшей ихъ будущности, которую оба старались изобразить въ самыхъ свѣтлыхъ краскахъ. Въ полночь издали засіялъ яркими огнями освѣщенный замокъ Solitude, и Шиллеръ, указывая Штрейхеру на родительскій домъ, не могъ удержаться отъ стона, вспомнивъ о матери. На слѣдующее утро друзья прибыли къ пфальцской границѣ, отпустили тамъ Штутгардтскаго извощика и поѣхали на почтовыхъ.

Въ Штутгардтѣ въ это время исчезновеніе полкового медика было уже открыто и извѣстіе о его бѣгствѣ произвело значительную сенсацію. Смѣлость такого шага удивляла мирныхъ обитателей Штутгарта, и они находили, что лишь авторъ «Разбойниковъ» могъ отважиться на него.

Пріѣхавъ въ Маннгеймъ, Шиллеръ явился къ режиссеру Мейеру и откровенно изложилъ ему свое положеніе: теперь всѣ его надежды были основаны на постановкѣ,Фіеско". Мейеръ былъ непріятно удивленъ черезъ чуръ рѣшительнымъ поступкомъ поэта и не скрылъ этого, хотя и помогъ ему найти квартиру. Нѣсколько сухой пріемъ Мейера отрезвилъ бѣглеца и заставилъ его подумать о средствахъ хоть до нѣкоторой степени примирить съ собой герцога. Шиллеръ написалъ къ своему разгнѣванному государю письмо, въ которомъ, правда, говорилъ о своихъ сыновнихъ чувствахъ и о томъ, что отъ милости и немилости герцога зависитъ все его счастье, но въ то же время ставитъ ему свои условія: герцогъ долженъ позволить ему писать, путешествовать, имѣть научныя и литературныя связи съ заграницей и даже носить штатское платье. Это письмо онъ послалъ на имя своего полкового командира Оже, котораго просилъ о заступничествѣ.

Покончивъ съ этой непріятной обязанностью, Шиллеръ отдался всецѣло заботамъ о судьбѣ своего «Фіеско». Мейеръ, по его просьбѣ, пригласилъ главныхъ членовъ труппы, и Шиллеръ началъ имъ читать драму, ожидая, вѣроятно, того же восторженнаго пріема, какой въ былые годы воспитанники академіи оказывали «Разбойникамъ». Но слушатели молчали далеко не одобрительно и во время перваго-же перерыва большая часть ихъ исчезла изъ квартиры Мейера. Штрейхеръ былъ огорченъ, Шиллеръ взбѣшенъ и, придя домой, онъ разразился бурей обвиненій противъ актеровъ, которые казались ему и предубѣжденными, и тупыми, и непонимающими, что такое истинно-художественное чтеніе; въ концѣ концовъ онъ рѣшился самъ идти въ актеры. На другой день дѣло отчасти разъяснилось: швабское произношеніе Ш--а и его напыщенная декламація скрыли отъ аудиторіи достоинства пьесы; перечтя ее послѣ ухода автора, Мейеръ нашелъ «Фіеско» даже болѣе сценичнымъ, чѣмъ «Разбойники», и самъ прочелъ ее актерамъ, которые согласились съ нимъ и даже разобрали роли. Это значительно ободрило Шиллера, положеніе котораго въ другихъ отношеніяхъ было крайне затруднительно: Оже извѣстилъ его, что герцогъ, повидимому, расположенъ къ милости, и совѣтовалъ ему вернуться въ Штутгардтъ. Но чтобы послѣдовать этому совѣту, Шиллеръ, имѣвшій передъ глазами почтительный примѣръ Шубарта, который все еще томился въ замкѣ Гогенъ Аспернъ, нуждался въ какомъ нибудь болѣе прочномъ обезпеченіи. Въ этомъ смыслѣ онъ и написалъ Оже; но вторичный отвѣтъ полковника былъ не болѣе удовлетворителенъ. Тогда Шиллеръ отказался отъ надежды вернуться домой и прекратилъ переписку. Но осталось безденежье и страхъ, что не нынче — завтра клевреты герцога арестуютъ его и въ Маннгеймѣ. Шиллеръ боится выходить изъ своей комнаты и пишетъ на родину письма съ фальшивыми адресами.

Время для постановки «Фіеско» было крайне неблагопріятно: курфюрстъ и съ нимъ значительная часть интеллигенціи покинули городъ вслѣдствіе жаровъ. Надо было переждать глухую пору, и, по совѣту госпожи Мейеръ, Шиллеръ вмѣстѣ съ Штрейхеромъ предпринялъ путешествіе во Франкфуртъ на Майнѣ. Хотя они шли туда пѣшкомъ, но путевыя сцены и ландшафты мало занимали Шиллера такъ какъ онъ въ это время началъ обдумывать мѣщанскую драму: «Луиза Миллеръ» («Коварство и любовь»), первыя сцены которой онъ набросалъ по прибытіи въ Франкфуртъ. Пробылъ онъ тамъ недолго: кипучая жизнь большого города не могла разсѣять тяжелаго настроенія Шиллера, которое усиливалось неутѣшительными извѣстіями съ родины и, главное, недостаткомъ денегъ. Вернувшись назадъ, Шиллеръ не остался въ Маннгеймѣ, а поселился подъ чужимъ именемъ въ мѣстечкѣ Оггерсгеймѣ. ІІІтрейхеръ попрежнему былъ съ нимъ и развлекалъ его среди упорнаго труда игрой на рояли.

Въ началѣ ноября 1782 г. «Фіеско» былъ окончательно обработанъ для сцены, и Мейеръ препроводилъ его въ театральную дирекцію. Но драма не была ею принята, о чемъ Шиллеръ узналъ только черезъ мѣсяцъ; Дальбергъ не счелъ даже нужнымъ мотивировать свой отказъ. Этотъ послѣдній ударъ, особенно тяжелый въ виду полнаго безденежья не только Шиллера, но и Штрейхера, поэтъ перенесъ безъ жалобъ: преслѣдованія судьбы утомили его, и онъ мечталъ только объ отдыхѣ и въ этой крайности вспомнилъ о предложеніи г-жи Вольцогенъ поселиться въ Бауэрнбахѣ. Онъ написалъ ей, получилъ вторичное предложеніе и 1 ноября 1782 г. покинулъ Штрейхера и Маннгеймъ; чтобы расплатиться съ новыми долгами, онъ продалъ Швану рукопись «Фіеско» за 11 флориновъ.

Маленькій Бауэрнбахскій домикъ (см. рис. на стр. XXIV) немногимъ отличался отъ окружавшихъ его убогихъ крестьянскихъ хижинъ; густые хвойные лѣса и развалины старыхъ замковъ, придававшіе мѣстности нѣсколько мрачный колоритъ, отдѣляли Шиллера отъ цивилизованной жизни, отъ людей, въ которыхъ онъ временно, но тѣмъ не менѣе сильно, разочаровался. Въ немъ проснулась жажда знанія, и онъ почувствовалъ охоту къ серьезному чтенію, которому въ послѣдніе годы посвящалъ слишкомъ мало времени. Онъ завязалъ сношенія съ мейнингенскимъ библіотекаремъ Рейнвальдомъ, который охотно согласился присылать ему книги черезъ одну еврейку, совершавшую правильные рейсы между Бауэрнбахомъ и Мейнингеномъ.

Шиллеръ интересуется теоріей искусства, философіей, исторіей театра, путешествіями и пр. и даже пытается въ послѣдній разъ заинтересовать себя медициной. Онъ усердно изучаетъ Лессинга, Мендельсона, Зульцера, Гарве и т. п. Усиленная умственная работа служитъ ему лѣкарствомъ противъ приступовъ озлобленія и человѣконенавистничества, на точкѣ зрѣнія котораго и безъ того не могла надолго успокоиться любвеобильная натура поэта. Скоро онъ почувствовалъ потребность въ другѣ, котораго и нашелъ въ лицѣ вышеупомянутаго библіотекаря Рейнвальда, человѣка уже пожилаго и неудачника. Они сошлись на почвѣ мизантропіи и скоро замѣтили, что бесѣды ихъ одинаково пріятны, полезны и поучительны для обоимъ. Шиллеръ дѣлился съ Рейнвальдомъ своими литературными планами, а тотъ подыскивалъ ему нужные источники и пособія.

Черезъ нѣкоторое время въ Бауэрнбахъ пріѣхала г-жа Вольцогенъ съ дочерью. Съ перваго-же раза задумчивая и кроткая Шарлотта (см. портр. на стр. XXV) произвела сильное впечатлѣніе на влюбчиваго поэта; занятія были заброшены; онъ всюду слѣдовалъ за Шарлоттой и проводилъ цѣлые дни въ домѣ ея дяди, въ кругу веселой, беззаботной молодежи. Но въ январѣ 1783 года Вольцогены уѣхали, и Шиллеръ, чтобы спастись отъ тоски, усиленно принялся за работу. Скоро была окончена мѣщанская трагедія Louise Millerin, и Шиллеръ ищетъ новыхъ сюжетовъ. Онъ думаетъ о Конрадинѣ и о Маріи Стюартъ (трагической судьбой ихъ поэтъ заинтересовался еще на школьной скамьѣ подъ вліяніемъ нѣсколько театральныхъ, но краснорѣчивыхъ и увлекательныхъ разсказовъ преподавателя исторіи Шотта); онъ обдумываетъ трагедію «Имгофъ», въ планѣ которой можно узнать будущаго «Духовидца»; и наконецъ съ жаромъ принимается за «Донъ-Карлоса». Въ это время Рейнвальдъ началъ понимать, съ какимъ крупнымъ талантомъ столкнула его судьба, и старался дѣлать все, отъ него зависящее, чтобы выравнить ему дорогу; въ качествѣ режиссера Мейнингенскаго театра, на подмосткахъ котораго нерѣдко выступали члены герцогской семьи, Рейнвальдъ пытался сблизить Шиллера съ своимъ герцогомъ, но, по разнымъ случайнымъ обстоятельствамъ, изъ этого ничего не вышло. Въ началѣ весны 1783 г. Шиллеръ получилъ извѣщеніе отъ г-жи Вольцогенъ, что мѣсяца черезъ два она пріѣдетъ погостить въ Бауэрнбахъ вмѣстѣ съ Шарлоттой. Въ радостномъ ожиданіи Шиллеръ ожилъ и разцвѣлъ душею вмѣстѣ съ пробуждающеюся природою; сохраняя горячую привязанность къ Рейнвальду, онъ завязалъ самую дружескую переписку съ Вильгельмомъ Вольцогеномъ, который сталъ ему теперь особенно дорогъ, какъ братъ его Шарлотты, и свое идеально-свѣтлое міровоззрѣніе выразилъ въ обрабатываемой имъ драмѣ, этомъ истинномъ гимнѣ всепрощающей любви.

Въ работѣ, мечтахъ и приготовленіяхъ къ торжественному пріему владѣлицы имѣнія прошло время до 20-го мая, дня прибытія Шарлотты. Г-жа Вольцогенъ давно уже знала о чувствахъ Шиллера, но не находила его подходящимъ мужемъ для своей дочери; чтобы избавить его отъ фальшиваго положенія, она въ первый же день довела до его свѣдѣнія, что Шарлотта помолвлена съ нѣкіимъ Винкельманомъ, котораго Шиллеръ зналъ еще по Штутгардту. Это былъ юноша пріятной наружности, обладавшій маленькими талантами, въ родѣ рисованія силуэтовъ, но довольно пустой и тщеславный. Хотя Шиллеръ не находилъ Винкельмана достойнымъ обладать такимъ сокровищемъ, какъ Шарлотта, но онъ заявилъ ея матери, что признаетъ за Винкельманомъ безусловное право на уваженіе съ его, Шиллера, стороны, только не можетъ сдѣлать его своимъ другомъ. Въ общемъ эта бесѣда не отрезвила поэта, какъ на то надѣялась г-жа Вольцогенъ; она только накинула легкую дымку грусти нашего отношенія къ Шарлоттѣ и окружила ихъ ореоломъ самопожертвованія; но Шиллеръ по прежнему всюду слѣдовалъ за Шарлоттой, руководилъ ея чтеніемъ, посылалъ ей письма и букеты, когда она уѣзжала въ Мейнингенъ, и приходилъ въ бѣшенство отъ одной мысли, что не сегодня — завтра явится Винкельманъ на правахъ жениха. Тогда же Шиллеръ объявилъ г-жѣ Вольцогенъ, что Шарлотта никогда не будетъ испытывать нужды, такъ какъ ея рыцарь будетъ для нея писать ежегодно по лишней драмѣ подъ одной общей рубрикой (Trauerspiel für die Lotte). Въ это время самъ Шиллеръ былъ безъ копѣйки денегъ: онъ попробовалъ попросить взаймы у Рейнвальда; но тотъ былъ такъ измученъ долгой нуждой, что сдѣлался почти скрягой и посягательство на его кошелекъ сразу разочаровало его въ Шиллерѣ. Этому разочарованію способствовала еще одна случайность: Шиллеръ какъ-то забылъ у Рейнвальда письмо своей сестры Кристофины, полное наставленій на счетъ необходимости жить поэкономнѣе. Рейнвальдъ имѣлъ нескромность прочесть его и почувствовалъ одновременно что-то въ родѣ презрѣнія къ тому, кто нуждался въ такихъ поученіяхъ, и глубокое уваженіе къ здравому смыслу практичности Кристофины. Воспользовавшись тѣмъ, что Шиллеръ былъ не очень аккуратенъ въ перепискѣ съ родителями, Рейнвальдъ сталъ иногда писать въ Solitude вмѣсто него. Кристофина отвѣчала ему вмѣсто отца. Завязавшіяся такимъ образомъ отношенія благополучно окончились черезъ нѣсколько лѣтъ бракомъ Рейнвальда и Кристофины.

Положеніе Шиллера день это дня дѣлалось труднѣе, но онъ былъ не въ силахъ самъ покончить съ Бауэрнбахской идилліей; къ счастію, внѣшнія обстоятельства пришли ему на помощь съ той стороны, откуда онъ уже ничего не ждалъ хорошаго. Дальбергъ, убѣдившись съ одной стороны въ томъ, что герцогъ Вюртембергскій не намѣренъ преслѣдовать своего бѣглаго медика, а съ другой въ томъ, что репертуаръ его театра крайне нуждается въ талантливой новинкѣ, сталъ усердно приглашать Шиллера въ Маннгеймъ, обѣщая ему прочное положеніе при театрѣ.

Отказаться отъ этого было бы верхомъ неблагоразумія, и Шиллеръ позволилъ г-жѣ Вольцогенъ уговорить себя хоть съѣздить въ Маннгеймъ, чтобы присутствовать при постановкѣ своихъ пьесъ. Разъ согласившись покинуть милый пріютъ, Шиллеръ сталъ собираться въ дорогу съ лихорадочной поспѣшностью и 22-го іюня выѣхалъ изъ Бауэрнбаха, не успѣвъ даже повидаться съ Рейнвальдомъ^[24].

Шиллеръ попалъ въ Маннгеймъ опять таки въ глухое время: театръ почти бездѣйствовалъ; Дальбергъ и часть труппы были въ отпуску; но старые друзья приняли Шиллера съ распростертыми объятіями и онъ довольно скоро примирился съ мыслью остаться въ Маннгеймѣ. 10 августа пріѣхалъ Дальбергъ, а 20-го Шиллеръ заключилъ съ дирекціей контрактъ, обязуясь въ теченіе года, кромѣ «Фіаско» и «Луизы Миллеръ», поставить еще одну пьесу и работать въ театральной комиссіи, завѣдующей выборомъ и обработкой пьесъ. За это онъ долженъ былъ получать 300 гульденовъ въ годъ, изъ которыхъ 200 были выданы ему впередъ. Дальбергъ, въ домѣ котораго Шиллеръ сталъ теперь частымъ гостемъ, познакомилъ его съ представителями маннгеймской аристократіи и съ нѣсколькими выдающимися артистами. Въ этомъ обществѣ Шиллеръ незамѣтно отшлифовался и сталъ мало похожъ на «могучаго генія», создателя «Разбойниковъ», которымъ такъ восхищались юные нѣмецкіе либералы. Портретъ этого времени (см. стр. XXVI) представляетъ намъ Шиллера почти красивымъ молодымъ человѣкомъ, напудреннымъ и хорошо, даже изысканно одѣтымъ. Впрочемъ, временами въ изящномъ театральномъ поэтѣ оживалъ буйный штутгардтскій медикъ, и онъ прокучивалъ въ обществѣ актеровъ цѣлыя ночи напролетъ. Если же на другой день его ожидала спѣшная работа, онъ, по непривычкѣ работать при солнечномъ свѣтѣ, запиралъ ставни, зажигалъ свѣчи и начиналъ писать и декламировать, возбуждая по временамъ свое вдохновеніе глоткомъ бургундскаго. Гнилой климатъ Маннгейма дурно повліялъ на его здоровье, и онъ въ началѣ осени захворалъ лихорадкою, которая долго не поддавалась самому энергичному лѣченью, истощавшему организмъ Шиллера не менѣе самой болѣзни. Еще не вполнѣ оправившись, Шиллеръ принялся за новую обработку «Фіеско», стараясь въ ней, насколько возможно, угодить вкусу Дальберга^[25]. Несмотря на эти ухищренія, поставленный въ январѣ 1784 года «Фіеско» не понравился публикѣ въ жилахъ которой, какъ замѣтилъ оскорбленный авторъ, не текла римская кровь: маннгеймцы нашли пьесу слишкомъ ученой, и послѣ третьяго представленія «Фіеско» былъ снятъ съ репертуара. Въ мартѣ того же года была поставлена «Luise Millerin», которую актеръ и драматургъ Иффландъ скоро окрестилъ названіемъ, болѣе подходившимъ ко вкусу публики: «Коварство и Любовь». Новая пьеса была принята гораздо лучше, но все таки не имѣла прочнаго успѣха; этому воспрепятствовало во первыхъ то, что Иффландъ за нѣсколько недѣль поставилъ уже на сцену одну «мѣщанскую трагедію», произведшую настоящую сенсацію; во вторыхъ, въ это же время заѣзжая оперная труппа очаровала весь Маннгеймъ моцартовскимъ «Похищеніемъ изъ Сераля», а въ третьихъ, рѣзкій мѣстный колоритъ и язвительный сатирическій тонъ показался вѣрноподданнымъ жителямъ Пфальца чуть не обличеніемъ нравовъ ихъ собственнаго двора. Не даромъ Дальбергъ восхищался Иффландомъ за то, что въ его пьесахъ нѣтъ ничего, кромѣ «чистой морали». Чтобы немного отдохнуть отъ непріятныхъ впечатлѣній, Шиллеръ рѣшилъ проѣхаться во Франкфуртъ вмѣстѣ съ Маннгеймской труппой, отправлявшейся туда на гастроли. Директоръ франкфуртскаго театра Гросснанъ, принадлежавшій къ числу поклонниковъ Шиллера, былъ очень радъ случаю лично познакомиться съ поэтомъ; въ честь его пріѣзда было поставлено «Коварство и Любовь», двери франкфуртскихъ салоновъ гостепріимно открылись передъ нимъ, и въ заключеніе Шиллеръ успѣлъ завоевать пламенное женское сердце: Софія Альбрехтъ, поэтесса, романистка и актриса, не лишенная дарованій, но крайне экзальтированная женщина, увлеклась Шиллеромъ чуть не съ первой встрѣчи, и поэтъ, конечно, не отказалъ ей во взаимности.

Вернувшись въ Маннгеймъ подъ пріятнымъ впечатлѣніемъ франкфуртскихъ тріумфовъ, Шиллеръ сталъ болѣе радужно смотрѣть на свои обстоятельства и началъ съ Дальбергомъ переписку о томъ, что онъ намѣренъ сдѣлать для Маннгеймскаго театра въ будущемъ году. Но Дальбергъ, твердо рѣшившійся, подъ вліяніемъ Иффланда^[26], отдѣлаться отъ неисправнаго поэта, который до сихъ поръ еще не выбралъ сюжета для третьей имъ обѣщанной пьесы, подалъ ему совѣтъ, не теряя времени, приняться за изученіе медицины. Шиллеръ отвѣтилъ, что онъ и самъ думалъ объ этомъ, но пока онъ будетъ готовиться къ докторскому экзамену, ему надо пить и ѣсть и потому онъ проситъ оставить его еще на годъ театральнымъ поэтомъ, обѣщая за это время написать крупную историческую драму, которая «будетъ стоить трехъ мѣщанскихъ», обработать столько-то англійскихъ и французскихъ пьесъ, издавать театральный журналъ и т. д. Но Дальбергъ отвѣтилъ на всѣ эти обѣщанія краснорѣчивымъ молчаніемъ. Между тѣмъ прошелъ срокъ заключенія контракта, и Шиллеръ снова оказался безъ мѣста. Это было для него тѣмъ печальнѣе, что карманъ его былъ пустъ безусловно; онъ даже не могъ заплатить г-жѣ Вольцогенъ тѣхъ суммъ, которыя она, несмотря на крайнюю ограниченность собственныхъ средствъ, внесла за него Бауэрнбахскимъ кредиторамъ. Оказавшись до такой степени неисправнымъ, Шиллеръ не рѣшился показаться на глаза своей покровительницѣ и поневолѣ прервалъ съ ней сношенія. Съ отцомъ, который по прежнему опекалъ и наставлялъ сына, Шиллеръ долженъ былъ вести непріятную переписку по поводу штутгардскихъ долговъ. Шиллеръ не миновалъ бы тюрьмы, еслибъ его не выручилъ его домохозяинъ плотникъ Гольцль, сына котораго Шиллеръ когда то вылѣчилъ и который теперь предоставилъ въ распоряженіе поэта всѣ свои сбереженія^[27].

Если финансовое положеніе Шиллера «оставляло желать многаго, какъ выражаются нѣмцы, его гражданское безправіе, такъ тяготившее и его самого, и его семью, пришло къ концу: во первыхъ Шиллеръ былъ принятъ въ члены Нѣмецкаго Общества, состоявшаго подъ покровительствомъ герцога Пфальцскаго; во вторыхъ, онъ сблизился съ герцогомъ Веймарскимъ: въ самомъ началѣ 1785 г. нѣкая Шарлотта фонъ Кальбъ (см. ниже) доставила Шиллеру случай прочесть при дармштадтскомъ дворѣ, гдѣ тогда гостилъ другъ Гете, Карлъ Августъ Веймарскій, первый актъ „Донъ-Карлоса“. Это чтеніе произвело такое впечатлѣніе на благороднаго и либеральнаго герцога, что на слѣдующее же утро онъ, въ благодарность за доставленное удовольствіе, прислалъ поэту дипломъ на званіе совѣтника веймарскаго двора. Правда, это былъ пустой титулъ, не приносившій ни гроша дохода, но все же безпріютному бродягѣ и бѣглому медику онъ доставлялъ извѣстное положеніе въ обществѣ; Карлъ-Августъ этимъ дипломомъ какъ бы принималъ его къ себѣ на службу и подъ свое покровительство.

Съ свойственнымъ ему оптимизмомъ, Шиллеръ уже началъ мечтать о томъ, какъ со временемъ онъ, подобно Гете, пристроится при веймарскомъ дворѣ; но пока его туда не приглашали, и надо было чѣмъ нибудь существовать въ Маннгеймѣ. Шиллеръ рѣшилъ взяться на свой страхъ за изданіе театральнаго журнала: онъ разослалъ по всей Германіи проспекты своей „Таліи“ въ надеждѣ собрать достаточную сумму подпиской. Надежда не оправдалась; подписчики нашлись, но въ небольшомъ количествѣ. Шиллеръ работалъ надъ первымъ нумеромъ и напрасно поджидалъ новыхъ подписчиковъ, а между тѣмъ прежніе негодовали на медленность редакціи. Наконецъ весной 1785 г. появилась первая книжка „Таліи“, иныя статьи которой возстановили противъ Шиллера маннгеймскую труппу почти поголовно, такъ что пребываніе въ Маннгеймѣ стало для поэта крайне непріятнымъ. Къ тому же вели и его отношенія съ женщинами, игравшія въ жизни Шиллера, вообще, очень видную роль.

Въ первые мѣсяцы маннгеймской жизни Шиллеръ мечталъ о продолженіи своей идилліи съ Шарлоттой, но это не мѣшало ему ухаживать сперва за актрисой Бауманнъ, а потомъ за Маргаритой Шванъ, красивой, нѣсколько капризной и гордой дѣвушкой, явно обнаруживавшей свое къ нему расположеніе. Хотя молва давно женила его на нихъ обѣихъ. Шиллеръ съ свойственною ему въ сердечныхъ дѣлахъ нерѣшительностью не высказывалъ ясно своихъ чувствъ. Но ни актрисѣ Бауманъ, ни Маргаритѣ Шванъ не суждено было сыграть въ жизни поэта такой роли, какая выпала на долю Шарлоттѣ фонъ Кальбъ, безусловно самой выдающейся изъ всѣхъ подругъ» Шиллера (портретъ см. стр. XXVII и XXVIII). Съ дѣтства мистически настроенная подъ вліяніемъ ряда семейныхъ несчастій и крайней чувствительности нервовъ, Шарлотта была выдана замужъ, изъ практическихъ соображеній, за грубоватаго полковника французской службы, видавшаго всякіе виды и не имѣвшаго никакихъ точекъ соприкосновенія съ красавицей женой, которая вся жила въ мечтахъ и книгахъ. Съ особеннымъ увлеченіемъ Шарлотта вчитывалась во французскихъ поэтовъ потому, что они умѣли выражать высокія и сильныя чувства въ безукоризненно правильной и какъ бы холодной формѣ; они наиболѣе соотвѣтствовали характеру самой Шарлотты, скрывавшей подъ холодной внѣшностью болѣзненно чуткое сердце.

Шарлотта, вѣроятно, имѣла случай встрѣчаться съ Шиллеромъ, когда еще дѣвушкой гостила у дяди, жившаго близъ Бауэрнбаха. Поселившись въ Маннгеймѣ (въ ожиданіи близкаго разрѣшенія отъ бремени), она возобновила прежнее знакомство, которое скоро обратилось въ тѣсную дружбу; Шиллеръ пользовался также расположеніемъ полковника фонъ Кальбъ, который нерѣдко пріѣзжалъ въ Маннгеймъ изъ Ландау, гдѣ онъ служилъ.

Сближеніе съ Шарлоттой скоро и благотворно отразилось на творчествѣ Шиллера, героини котораго доселѣ грѣшили порядочной безжизненностью. Благородное самообладаніе, съ которымъ Шарлотта сносила свое печальное семейное положеніе, отразилось въ королевѣ Елизаветѣ (Донъ Карлосъ), а эгоистическая страстность ея натуры, съ которой Шиллеръ познакомился нѣсколько позднѣе, дала поэту матеріалъ для характера принцессы Эболи.

И литературные взгляды Шарлотты не остались безъ вліянія на Шиллера. Еще раньше нѣкоторые маннгеймскіе друзья, высоко ставившіе французскую литературу, до нѣкоторой степени примирили съ ней Шиллера, который снова взялся за заброшенный французскій языкъ; теперь же въ обществѣ фонъ Кальбовъ ему иногда приходилось даже говорить по французики (у полковника довольно часто бывали его товарищи, французскіе офицеры).

Частое общеніе съ изящной полковницей и совмѣстное чтеніе (Шарлотта, смягчая и исправляя грубоватыя, казарменныя манеры Шиллера, между прочимъ выучила его очень прилично читать въ слухъ) заставили Шиллера оцѣнить по достоинству строгую; выдержанность формы классической французской драмы, что такъ выгодно отразилось на его Донъ-Карлосѣ.

На первое время Шарлотта была повѣренной Шиллера въ его сердечныхъ дѣлахъ, была тѣмъ, что называется «другомъ-женщиной», но скоро обѣимъ сторонамъ стало понятно, что они не могутъ оставаться при такихъ отношеніяхъ. Шиллеръ разразился въ стихахъ («Борьба») проклятіями противъ безнравственности брачныхъ цѣпей, но въ жизни не дерзнулъ вступить въ борьбу съ обществомъ (конечно, не изъ страха за себя) и рѣшился покинуть Маннгеймъ, гдѣ земля ускользала у него изъ-подъ ногъ. Шарлотта сперва и слышать не хотѣла объ отъѣздѣ поэта, но потомъ, когда тотъ предоставилъ рѣшеніе ей, она согласилась пожертвовать личнымъ счастьемъ и остаться въ прежнемъ одиночествѣ.

Раздумывая, куда бы ему направить путь, Шиллеръ вспомнилъ о томъ, что въ Лейпцигѣ у него есть маленькій кружокъ почитателей, который не разъ выражалъ ему свою симпатію небольшими приношеніями и письмами. Кружокъ этотъ состоялъ изъ юриста Кёрнера, начинающаго писателя и переводчика Губера и ихъ невѣстъ, двухъ дѣвицъ Штокъ. Шиллеръ написалъ молодымъ людямъ о своемъ желаніи покинуть Маннгеймъ для Лейпцига и о матерьяльныхъ затрудненіяхъ, мѣшавшихъ ему исполнить этотъ планъ. Положеніе Шиллера тронуло его поклонниковъ, и ему была оказана помощь самымъ деликатнымъ образомъ. Кёрнеръ, получившій послѣ смерти отца порядочное наслѣдство, состоялъ пайщикомъ начинающей издательской фирмы Гошена. Въ отвѣтъ на свое письмо Шиллеръ получилъ отъ Гошена предложеніе принять на себя изданіе «Таліи» на очень выгодныхъ условіяхъ. Разумѣется, Шиллеръ отвѣчалъ полнымъ согласіемъ и немедленно же получилъ щедрый авансъ, который далъ ему возможность уплатить маннгеймскіе долги и даже удовлетворить большую часть штутгардтскихъ кредиторовъ. Вскорѣ онъ прибылъ въ Лейпцигъ. Шиллеръ пріятно удивилъ новыхъ друзей, ожидавшихъ увидѣть въ немъ прототипъ Карла Мора, изяществомъ своего костюма и мягкостью обращенія. Съ своей стороны, и онъ былъ вполнѣ удовлетворенъ личнымъ знакомствомъ съ друзьями, и зажилъ онъ очень хорошо. Лейпцигъ слылъ тогда маленькимъ Парижемъ. Въ нѣсколько недѣль Шиллеръ составилъ себѣ обширнѣйшій кругъ знакомствъ среди собратій по искусству, которые фабриковали тутъ литературныя произведенія всѣхъ сортовъ и снабжали матерьяломъ средней руки всю читающую Германію. Общество милыхъ дѣвушекъ, сестеръ Штокъ, заботившихся о его холостомъ хозяйствѣ, посѣщеніе семейныхъ домовъ настроили понемногу Шиллера на мысль о томъ, что хорошо бы было и ему развязаться съ бездомнымъ существованіемъ холостяка. И вотъ онъ шлетъ своему прежнему учителю Швану письмо, въ которомъ проситъ руки его дочери Маргариты. Сватовство, однако, оказалось неудачнымъ.

Въ самомъ Лейпцигѣ Шиллеръ прожилъ всего недѣли три. Въ началѣ мая онъ переселился въ Голисъ (рис. на стр. XXX), теперь предмѣстье, а тогда деревушка, прелестное мѣстоположеніе которой дѣлало ее любимой дачной резиденціей лейпцигскихъ художниковъ и литераторовъ. Въ Голисѣ Шиллеръ вращался въ томъ же артистическомъ кружкѣ, съ членами котораго сошелся въ Лейпцигѣ; только деревенская свобода и лѣтнее бездѣлье дѣлали настроеніе его еще беззаботнѣе, чѣмъ въ городѣ.

Шиллеръ вставалъ очень рано, часа въ 3, 4 утра, и, въ сопровожденіи мальчика, несшаго фляжку съ водой и стаканъ, часа два бродилъ по окрестностямъ, обдумывая исполненіе предстоявшей ему работы. Возвратившись домой, онъ радъ былъ по дѣлиться мыслями, если кто-нибудь подходящій былъ подъ рукой, но споры не затягивались, такъ какъ, когда дачники начинали показываться на улицѣ, Шиллеръ уже сидѣлъ въ садовой бесѣдкѣ (рис. на стр. XXXII) и работалъ надъ «Карлосомъ» или надъ статьями для «Таліи». Иногда хорошая погода выманивала его въ садъ близлежащаго замка или въ Rosenthal, но и тутъ его рѣдко встрѣчали безъ тетради и пера, для удобства заложеннаго за ухо. Зато вечеръ посвящался отдыху. Къ этому времени изъ города пріѣзжалъ Гошенъ, съ которымъ Шиллеръ успѣлъ за это время сойтись очень близко. — Гошенъ былъ энергичный предприниматель, начавшій свои дѣла съ очень скудными средствами; не столько страсть къ наживѣ, сколько неутомимая внутренняя потребность дѣятельности не давала ему покоя и заставляла его заводить новыя предпріятія, когда старыя не были еще прочно поставлены, что нерѣдко ставило его въ очень затруднительное положеніе и вредило успѣху его начинаній. Характеръ дѣятельности Гошена требовалъ отъ него извѣстнаго литературнаго вкуса, что, вмѣстѣ съ природнымъ бойкимъ умомъ, дѣлало его интереснымъ собесѣдникомъ для Шиллера, цѣнившаго въ другихъ практическій взглядъ. Въ свою очередь Гошенъ былъ плѣненъ мягкостью и сердечностью Шиллера, спокойствіемъ, а подчасъ и благодарностью, съ какими онъ выслушивалъ даже рѣзкія замѣчанія. — Гошенъ былъ неразлучнымъ членомъ кружка друзей, съ которыми Шиллеръ проводилъ вечера подъ старой липой передъ своей дачей, наслаждаясь музыкой и пѣніемъ жившихъ тутъ студентовъ, или за партіей виста (Шиллеръ опять сталъ увлекаться картами). Въ этомъ обществѣ господствовалъ свободный, буршикозный тонъ, но остроты и шутки не мѣшали бесѣдѣ принимать и серьезный оборотъ: споры объ искусствѣ, сужденія о произведеніяхъ литературы заставляли работать молодыя головы, и Шиллеръ дѣлался въ такихъ случаяхъ душою общества. Но, наслаждаясь обществомъ присутствующихъ друзей, Шиллеръ не забывалъ и объ отсутствующихъ: онъ велъ дѣятельную переписку съ Кернеромъ, и оба старались полной откровенностью уничтожить возможность какого-нибудь разочарованія при встрѣчѣ. Свиданіе это произошло въ Кансдорфѣ, имѣніи родственника Кернера Эрнести. Шиллеръ и его поклонникъ произвели другъ на друга самое лучшее впечатлѣніе; съ этого времени Кернеръ становится самымъ заботливымъ и преданнымъ опекуномъ Шиллера, готовымъ на всякія жертвы ради того, чтобы создать лучшія условія для развитія его таланта. Христіанъ Готфридъ Кернеръ (портр. на стр. XXIX), родившійся въ 1756 г., былъ сынъ профессора теологіи и лейпцигскаго суперинтендента; мать его, происходившая изъ богатой купеческой семьи, принесла съ собой богатое приданое, которое впослѣдствіи дало сыну возможность оказывать щедрую помощь своимъ нуждающимся друзьямъ. Въ семьѣ Кернеровъ господствовало пуританское благочестіе, не допускавшее даже самыхъ невинныхъ развлеченій. Тяжелый гнетъ постоянной работы лежалъ на мальчикѣ. Результатомъ такого дѣтства въ юношѣ Кернерѣ явилось неодолимое и вмѣстѣ довольно неопредѣленное стремленіе къ дѣятельности, которая могла бы облагодѣтельствовать все человѣчество, и въ то же время къ личному счастью, за которое онъ готовъ былъ дорого заплатить. Энергичная, но непродуктивная натура мѣшала ему найти въ чемъ-нибудь полное удовлетвореніе: онъ бросался отъ филологіи къ философіи, отъ философіи къ юриспруденціи. Знакомство съ сестрами Штокъ и счастливая любовь къ одной изъ нихъ, Миннѣ (портр. настр. ХХХІ), доставила ему нѣкоторое успокоеніе. Но отецъ Кернера не хотѣлъ и слышать о женитьбѣ сына на дочери нищаго гравера, выросшей въ свободной артистической средѣ. Сынъ, не менѣе стойкій въ осуществленіи своихъ плановъ, отложилъ на время мысль о бракѣ и сталъ подыскивать себѣ занятіе, которое обезпечило бы существованіе будущее его семьи. Въ 1783 г. Кернеръ получилъ мѣсто при дрезденской консисторіи, а въ началѣ 1785 г. умерли его родители, оставивъ его; хозяиномъ значительнаго состоянія.

Въ началѣ августа совершился бракъ Кернера и Минны Штокъ, и вскорѣ послѣ того молодые поселились въ Дрезденѣ. — Провожая ихъ, Шиллеръ упалъ съ лошади и повредилъ себѣ руку, что на время лишило его возможности работать. Бездѣйствіе, хмурая осенняя погода, а главное отсутствіе друга, все это дѣлало пребываніе въ Голисѣ несноснымъ для Шиллера: его тянуло въ Дрезденъ. Какъ только рука немного зажила, онъ пишетъ Кернеру, что не можетъ болѣе оставаться въ Лейпцигѣ, и проситъ отвѣтить, не помѣшаетъ ли онъ друзьямъ, если пріѣдетъ къ нимъ. Отвѣтъ Кернера нетрудно угадать. 11-го сентября Шиллеръ былъ уже на пути въ Дрезденъ, гдѣ ему было суждено провести два года въ небываломъ для него мирѣ и спокойствіи, такъ какъ Кернеръ привелъ въ порядокъ его денежныя дѣла.

По сравненію съ Лейпцигомъ, жившимъ такою бойкою умственною жизнью, Дрезденъ былъ соннымъ городкомъ, гдѣ всякое движеніе было сковано атмосферою этикета, проникавшаго изъ придворныхъ круговъ почти во всѣ слои общества. Сокровища живописи, которыми славился Дрезденъ, не имѣли для Шиллера никакого значенія, такъ какъ пластическія искусства оказывали на него столь же мало дѣйствія, сколько музыка на Гете. Вся роль Дрездена въ исторіи духовнаго развитіи поэта должна была обусловиться вліяніемъ семьи Кернеровъ. Въ какомъ восторженномъ состояніи былъ Шиллеръ въ первое время дрезденской жизни — свидѣтельствуетъ сложенная имъ тогда и положенная на музыку Кернеромъ пѣснь «Къ радости».

Задушевныя бесѣды и философскіе споры съ Кернеромъ, общество милыхъ женщинъ, молодое веселье Губера (который тоже поселился въ Дрезденѣ), невольно заражавшее всѣхъ — все это были элементы, казалось, долженствовавшіе обезпечить полный покой утомленному страннику. Нѣкоторое время Шиллеръ наслаждался отдыхомъ, но понемногу сталъ замѣчать, что въ этой гармоніи есть скрытые диссонансы, усиливавшіеся съ теченіемъ времени. — Прежде всего Шиллеръ разошелся съ Губеромъ. Легкомысліе и пустота юноши, которыя друзья долго старались извинить молодостью, становились все болѣе замѣтны. Затѣмъ Шиллера стала тяготить узость кружковыхъ интересовъ и сила, съ которой эта несомнѣнно филистерская трясина затягивала его. Тщетно пробовалъ Шиллеръ сблизиться съ дрезденскимъ обществомъ: въ домахъ, которые ему случалось посѣщать, процвѣтала только карточная игра, которой Шиллеръ, къ большому огорченію Кернера, сталъ опять увлекаться. Работа не могла дать выхода всей его энергіи: «Донъ Карлосъ» зрѣлъ медленно, а обязанность заполнять книжки «Таліи»^[28] лежала на Шиллерѣ тяжкимъ бременемъ, такъ какъ изданіе не пользовалось той популярностью, о какой мечталъ онъ. Для облегченія своей задачи Шиллеръ предлагалъ своимъ друзьямъ сотрудничество въ журналѣ, но только Губеръ и Рейнвальдъ оказывали ему сколько-нибудь значительное содѣйствіе. Кернеръ, принимавшій участіе въ серіи философско-эстетическихъ трактатовъ, объединенныхъ подъ заглавіемъ «Философскихъ писемъ», былъ такъ мало продуктивенъ, что медленность его работы служила предметомъ общихъ шутокъ^[29].

Въ началѣ 1787 г. произошло событіе, наглядно доказавшее друзьямъ Шиллера, что общество ихъ не доставляетъ ему прежняго удовлетворенія: онъ влюбился въ графиню Генріетту Арнимъ, кокетку, пользовавшуюся въ Дрезденѣ очень дурной репутаціей. Кернеры предостерегали Шиллера, ставили ему на видъ, что онъ только увеличитъ собою фалангу поклонниковъ Генріетты, но успѣха никакого не добьется, такъ какъ мать ея не выдастъ дочь за бѣдняка; все было напрасно: Шиллеръ проводилъ у Арнимовъ всѣ вечера, оказывалъ Генріеттѣ знаки вниманія, истощавшіе его кошелекъ и кредитъ, и увлекался все болѣе. Кернеры увидали, что необходимо принять рѣшительныя мѣры. Воспользовавшись минутой, когда Шиллеръ былъ менѣе обыкновеннаго глухъ къ ихъ увѣщаніямъ, они увезли его въ Тарандтъ, мѣстечко вблизи Лейпцига, гдѣ «бѣдный Робинзонъ» подъ гнетомъ одиночества, раскаянія въ совершенныхъ имъ глупостяхъ и скверной апрѣльской погоды, пришелъ въ самое унылое настроеніе и цѣлые дни проводилъ въ куреніи и истребленіи пива. Старуха Арнимъ, умѣвшая цѣнить не только родовую и денежную, но и умственную аристократію, не хотѣла такъ легко выпустить изъ рукъ добычу и навѣстила отшельника вмѣстѣ съ обѣими дочерьми. Однако, ни этотъ визитъ, ни переписка съ Генріеттой не оживили угасавшаго пламени. Въ маѣ Шиллеръ вернулся въ Дрезденъ почти вполнѣ излѣчившимся отъ своей страсти, но съ большимъ желаніемъ поскорѣе покинуть мѣсто, непріятно напоминавшее ему о недавнемъ безуміи. Кернеръ, всегда имѣвшій въ виду только пользу и выгоды своего друга, самъ уже думалъ объ этомъ и даже принялъ кое-какія мѣры къ тому, чтобы устроить Шиллера въ Берлинѣ, но поэтъ, истомившійся въ бюргерской средѣ, мечталъ о напряженной, умственной жизни и высокихъ литературныхъ интересахъ. Такое общество онъ думалъ найти въ Веймарѣ, резиденціи Гердера, Виланда и Гете. Въ Веймаръ его привлекала также надежда получить прочное, обезпеченное положеніе при дворѣ «своего» герцога. Туда же звала его и Шарлотта фонъ Кальбъ, съ которой Шиллеръ поддерживалъ оживленную переписку. — Въ іюлѣ 1787 года Шиллеръ прибылъ въ Веймаръ, гдѣ не засталъ ни герцога, ни Гете, путешествовавшаго по Италіи. Онъ сдѣлалъ, конечно, визиты всѣмъ литературнымъ знаменитостямъ «города музъ». Виландъ, въ придворномъ кружкѣ довольно неодобрительно отзывавшійся о Донъ-Карлосѣ, принялъ, однако, автора его очень ласково, потому что имѣлъ на него свои виды: онъ разсчитывалъ его свѣжими силами обновить своего «Нѣмецкаго Меркурія». — Герцогиня Амалія и Гердеръ, который, повидимому, совсѣмъ, не читалъ произведеній Шиллера, также были очень любезны. Поверхностное радушіе веймарцевъ не обмануло Шиллера. Всмотрѣвшись поближе въ тихую, замкнутую жизнь этихъ маленькихъ планетъ, группировавшихся вокругъ привлекавшихъ ихъ солнцъ, Шиллеръ проникся сознаніемъ своей духовной мощи, не уступавшей силамъ веймарскихъ знаменитостей. Онъ видѣлъ, что ему предстоятъ годы упорной работы, если онъ не хочетъ отступить отъ намѣренія пробить себѣ дорогу, но теперь онъ не боялся труда. Жить одной литературой Шиллеръ не могъ: необходимость писать изъ за денегъ заставила бы его по мелочамъ растратить свой талантъ, что онъ отчасти испыталъ при изданіи «Таліи». Надо было найти себѣ какое-нибудь «хлѣбное» ремесло. Изъ двухъ научныхъ отраслей, съ которыми онъ былъ болѣе или менѣе знакомъ, Шиллеръ выбралъ исторію: медицина привлекала его очень мало и, несмотря на самыя твердыя намѣренія заняться ею, онъ со Штутгардта не прочелъ ни одной медицинской книги. — Но обстоятельства не позволяли Шиллеру приняться за основательное изученіе исторіи: то, что онъ узнавалъ, онъ долженъ былъ немедленно обрабатывать для публики. Свои историческія занятія онъ началъ съ изученія періода, отчасти знакомаго ему по «Донъ Карлосу», и зимою 1787—88 г. созрѣло его первое и лучшее историческое сочиненіе, первый томъ «Отпаденія Нидерландовъ».

Книга имѣла крупный успѣхъ; она сразу составила автору репутацію талантливаго историка и принесла крупныя матерьяльныя выгоды, что позволило ему расплатиться съ большею частью кредиторовъ. — Кромѣ исторической работы, у Шиллера было въ эту зиму много другого дѣла: надо было продолжать изданіе «Таліи», которая выходила въ неопредѣленные сроки, но довольно часто, надо было писать для «Нѣмецкаго Меркурія», гдѣ Шиллеръ напечаталъ, между прочимъ, «Боговъ Греціи». — Мысль о дальнѣйшемъ драматическомъ творчествѣ была на время отложена въ сторону: при созданіи «Донъ-Карлоса» Шиллеръ убѣдился, что форма все еще плохо дается ему, что для драмы, какъ отраженія жизни, надо шире познакомиться съ самою жизнью въ ея настоящемъ, а если это невозможно, то въ прошломъ. Этимъ объясняется десятилѣтній промежутокъ между «Карлосомъ» и «Валленштейномъ».

Интенсивный трудъ поглощалъ всѣ силы и энергію Шиллера; отъ общества онъ почти отказался, даже переписку съ Кернеромъ поддерживалъ временами вяло, на что безкорыстный другъ не обижался, радуясь, что трудъ впtрвые начинаетъ удовлетворять Шиллера. — Не такъ благоразумна была Шарлотта фонъ Кальбъ, ожидавшая найти въ Шиллерѣ прежняго увлекающагося юношу, готоваго попрежнему смотрѣть на нее снизу вверхъ. Хотя Шиллеръ ежедневно посѣщалъ ее, восхищался ею, открывалъ въ ея богато одаренной натурѣ новыя и новыя привлекательныя стороны, соглашался на осуществленіе составленнаго ею плана совмѣстной жизни въ Дрезденѣ (при чемъ полковникъ фонъ Кальбъ принимался въ разсчетъ такъ-же мало, какъ фонъ Штейнъ — въ отношеніяхъ между Гете и г-жею ф. Штейнъ) — но о прежнемъ поклоненіи, о прежней безумной страсти не было и помину. Два года прошли для обоихъ не безслѣдно: между тѣмъ, какъ въ Шиллерѣ окрѣпло сознаніе своихъ силъ и своего призванія, между тѣмъ, какъ онъ умственно созрѣлъ и отрѣшился отъ страстныхъ порывовъ и напыщенной декламаціи своей молодости, Шарлотта, подъ давленіемъ несчастной семейной жизни, проникалась все болѣе болѣзненнымъ взглядомъ на жизнь. Она производила и впослѣдствіи сильное впечатлѣніе на многихъ, въ томъ числѣ на Жанъ Поля, но вліяніе ея никогда не было ни благотворно, ни продолжительно. — Сердечный голодъ Шиллера, уже не находившій удовлетворенія у г-жи ф. Кальбъ, нашелъ себѣ новую пищу въ общеніи съ сестрами Ленгефельдъ, съ перваго знакомства очаровавшими его.

Въ ноябрѣ 1787 года Шиллеръ совершилъ поѣздку въ Мейнингенъ съ цѣлью навѣстить сестру Кристофину, вышедшую въ 1786 г. замужъ за Рейнвальда, и свою дорогую пріятельницу г-жу ф. Вольцогенъ, относившуюся къ нему по прежнему съ материнскимъ расположеніемъ. Вильгельмъ ф. Вольцогенъ, съ которымъ Шиллеръ теперь впервые поближе познакомился, предложилъ ему заѣхать на возвратномъ пути въ Рудольштадтъ навѣстить его двухъ «мудрыхъ» кузинъ (superkluge Cousinen).

Старшая изъ сестеръ Ленгефельдъ, Каролина (портретъ на стр. XXXVIII), 16-ти л., вышедшая по желанію матери замужъ за ф. Бейльвица, къ которому она не чувствовала ни малѣйшей сердечной склонности, была энергичной и талантливой женщиной: она прекрасно играла, писала^[30], интересовалась исторіей, литературой и даже философіей, она умѣла собрать вокругъ себя людей, жившихъ такъ же, какъ и она, умственными интересами, и была душою этого маленькаго общества. Младшая сестра, Лотта (портр. на стр. XXXIV), которой было въ это время около 23-хъ лѣтъ, была отъ природы гораздо мягче и застѣнчивѣй, нежели Каролина; спокойная и тихая въ обществѣ, она пользовалась нѣжною любовью всѣхъ, приходившихъ съ ней въ соприкосновеніе и имѣвшихъ случай испытать ея безграничную доброту. Отца, состоявшаго смотрителемъ лѣсовъ въ окрестностяхъ Рудольштадта, сестры лишились еще въ дѣтствѣ. Каролина, какъ старшая, сохранила болѣе яркое воспоминаніе объ этомъ превосходномъ человѣкѣ, прилагавшемъ большія заботы не только къ умственному, но и къ физическому воспитанію своихъ дочерей. Мать, которую родные и знакомые полушутливо, полуснисходительно называли chère mère, довольно пустая женщина и немножко ханжа, занятая своими обязанностями при маленькомъ рудольштадтскомъ дворѣ, была не въ силахъ направлять развитіе своихъ дочерей. Дѣвушки очень много читали; имъ были знакомы Гомеръ, Плутархъ, Руссо; Гете, съ которымъ они познакомились у г-жи ф. Штейнъ, былъ ихъ домашнимъ божествомъ. Путешествіе во французскую Швейцарію, куда мать послала ихъ для усовершенствованія во французскомъ языкѣ (Лотта должна была подготовиться къ предназначавшемуся ей посту придворной дамы), закончило ихъ не систематичное, но, въ общемъ, недурное образованіе, которымъ Лотта была въ значительной мѣрѣ обязана нѣжно любившей ее старшей сестрѣ.

Первое свиданіе съ этимъ семействомъ произвело на Шиллера такое пріятное впечатлѣніе, что онъ тутъ же составилъ планъ прожить слѣдующее лѣто въ Рудольштадтѣ. Въ теченіе зимы сношенія съ Ленгефельдами не прерывались: сестры часто пріѣзжали въ Веймаръ, гдѣ у нихъ было много друзей, а когда онѣ уѣзжали въ Рудольштадтъ, Шиллеръ велъ съ ними переписку, пріятно отличающуюся деликатностью тона отъ грубоватой фамильярности, съ которой онъ нѣкогда писалъ Дорѣ и Миннѣ.

Лѣто, проведенное Шиллеромъ въ окрестностяхъ Рудольштадта, оправдало возлагавшіяся на него надежды. Шиллеръ былъ ежедневнымъ гостемъ Ленгефельдовъ, гдѣ онъ чувствовалъ себя необыкновенно хорошо. Онъ зналъ, что здѣсь ему сочувствуютъ и понимаютъ его, и потому свободно излагалъ свои мысли, знакомилъ сестеръ съ Оссіаномъ, съ классической литературой, которой онъ теперь началъ увлекаться. Которая изъ двухъ сестеръ нравится ему больше — этого рѣшить онъ не могъ, да и не особенно трудился надъ этимъ вопросомъ. Chère mère, занятая наблюденіемъ за рудольштадтскими принцессами, предоставляла полную свободу собственнымъ дочерямъ и не вносила своимъ присутствіемъ дисгармоніи въ дружный кружокъ, къ числу членовъ котораго принадлежалъ, между прочимъ, Вильгельмъ ф. Гумбольдтъ, тогда еще двадцатилѣтній юноша.

Крупнымъ событіемъ этихъ мѣсяцевъ было свиданіе Шиллера съ Гете, посѣтившаго семейство Ленгефельдъ. Сестры ждали этой минуты съ нетерпѣніемъ, предвидя отъ нея великія и благотворныя для своего новаго друга послѣдствія, но ихъ надежды не оправдались. Гете былъ съ Шиллеромъ очень сухъ, и тотъ вынесъ изъ свиданія убѣжденіе, что онъ никогда не сойдется съ олимпійцемъ.

Такой результатъ не долженъ насъ удивлять, если мы примемъ въ соображеніе несходство условій, при которыхъ развивались оба писателя. Одинъ выросъ при полномъ матеріальномъ довольствѣ, въ вольномъ городѣ, въ домѣ свободныхъ гражданъ, связанныхъ близкимъ родствомъ съ выборными правителями отчизны; другой — въ домѣ бѣднаго офицера, все благосостояніе котораго зависѣло отъ каприза неотвѣтственнаго начальства. Одинъ видѣлъ только радости, другой — только стѣсненія; одинъ былъ совсѣмъ незнакомъ со школьной дисциплиной, другой до 21-го года находился подъ самой суровой школьной ферулой; одинъ уже съ 16-ти лѣтъ, при наилучшихъ условіяхъ, пользовался всею полнотою академической свободы, другой не имѣлъ и понятія о студенческой жизни. Одинъ вступилъ въ жизнь съ прекраснымъ образованіемъ, съ дипломомъ, съ полнымъ кошелькомъ, съ обширными связями, съ правомъ выбрать ту дѣятельность, которая ему приглянется, и даже е ъ возможностью обойтись безо всякаго практическаго дѣла; другой изъ-подъ корпусной ферулы попалъ подъ ферулу военнаго начальства, съ Трошевымъ жалованьемъ, на которое было почти невозможно существовать, исполняя должность безусловно ему антипатичную. Мудрено ли, что позднѣе дороги ихъ разошлись еще дальше?

Въ ноябрѣ 1788 года Шиллеръ вернулся въ Веймаръ, а въ декабрѣ, стараніями Гете, который, не симпатизируя его бурнымъ и свободолюбивымъ стремленіямъ, высоко цѣнилъ его какъ мыслителя и художника (но былъ не прочь пристроить его подальше отъ Веймара), онъ получилъ отъ, веймарскаго кабинета предложеніе занять: каѳедру исторіи въ іенскомъ университетѣ. Предложеніе не представляло особыхъ выгодъ для Шиллера, такъ какъ съ экстраординатурой, которую имѣли въ виду для него, не было соединено опредѣленнаго содержанія, а приготовленіе къ лекціямъ требовало усиленныхъ занятій, отвлекавшихъ его отъ научныхъ и литературныхъ работъ. Однако онъ не счелъ удобнымъ отказаться отъ почетнаго положенія, тѣмъ болѣе, что оно давало ему возможность основать собственный домашній очагъ, о чемъ въ послѣднее время онъ начиналъ серьезно мечтать.

Зима прошла въ приготовленіяхъ къ профессурѣ, въ журнальныхъ работахъ и въ изученіи произведеній классической литературы (Шиллеръ перевелъ «Ифигенію въ Авлидѣ» и нѣсколько сценъ изъ «Финикіянокъ» Эврипида). Кромѣ «Таліи»^[31] и «Нѣмецкаго Меркурія» Шиллеръ участвовалъ и въ другихъ періодическихъ изданіяхъ, гдѣ помѣстилъ, между прочимъ, рецензіи о Гетевской «Ифигеніи» и объ «Эгмонтѣ», доказывающія, что онъ былъ еще не готовъ оцѣнить по достоинству и вполнѣ понять объективное творчество.

Въ маѣ 1789 года, когда начался лѣтній семестръ, Шиллеръ отправился въ Іену. Ему нетрудно было разстаться съ обитателями Веймара и даже съ Шарлоттой ф. Кальбъ.

Единственное, что огорчало его, это невозможность попрежнему часто видѣться съ Ленгефельдами.

Жизнь въ Іенѣ и профессорскія обязанности представлялись Шиллеру далеко не въ розовомъ свѣтѣ. Смѣшаться съ «профессорскимъ народомъ» (das Volk von Professoren), тратить безвозмездно массу времени, учить сегодня тому, что самъ вычиталъ вчера, а главное, промѣнять драгоцѣнную свободу и независимость на однообразныя и часто скучноватыя обязанности — все это мало улыбалось творцу «Разбойниковъ». Но отступать было невозможно.

26-го мая въ 6 час. вечера Шиллеръ долженъ былъ читать вступительную лекцію. Студентовъ, среди которыхъ имя его, какъ поэта, пользовалось огромною популярностью, набралось такое множество, что предназначенная Шиллеру аудиторія оказалась недостаточно велика и профессору вмѣстѣ со студентами пришлось перейти въ болѣе обширную, находившуюся на другомъ концѣ города. Съ недоумѣніемъ и тревогою смотрѣли обитатели Іены на эту толпу въ нѣсколько сотъ человѣкъ, бѣжавшую по улицамъ. Лекція, тема которой было: Что такое всеобщая исторія и съ какою цѣлью изучаютъ ее?", привела слушателей въ полный восторгъ, но удержаться на такой высотѣ Шиллеръ, разумѣется, не могъ, и число его слушателей стало рѣдѣть. Зато немногіе, оставшіеся вѣрными ему до конца, тѣсно сомкнулись вокругъ любимаго профессора, привлекшаго ихъ не столько манерой изложенія (Шиллеръ говорилъ хорошо только въ небольшомъ домашнемъ кружкѣ) или обширными свѣдѣніями, сколько живой и глубокой работой мысли. Шиллеръ былъ достаточно молодъ, чтобы не тяготиться обществомъ своихъ поклонниковъ и внѣ университета, тѣмъ болѣе, что іенскіе профессора, а особенно ихъ жены, живо интересовавшіяся всѣмъ, что касалось молодого холостого историка, были ему очень антипатичны.

Но проявленія привязанности со стороны молодежи и нѣсколькихъ блестящихъ моментовъ, въ родѣ вступительной лекціи, было недостаточно, чтобы освободить Шиллера отъ мысли, что профессура совсѣмъ не его призваніе. Весьма вѣроятно, что онъ не выжилъ бы въ Іенѣ и перваго семестра, если бы не увѣренность, что chère mère Ленгефельдъ, которая, безъ сомнѣнія, откажетъ въ рукѣ своей дочери нуждающемуся литератору, будетъ поснисходительнѣе къ профессору, хотя бы и бѣдному. Породниться съ Ленгефельдами, перенести къ себѣ въ Іену духъ ихъ Рудольштадтскаго дома — объ этомъ Шиллеръ не переставалъ думать въ своемъ одиночествѣ, но рѣшить, которая изъ сестеръ, столь непохожихъ другъ на друга, привлекала его сильнѣй, которую онъ желалъ-бы видѣть хозяйкой своего дома^[32] — Шиллеръ не былъ въ состояніи.

Для Каролины не было тайной, что происходило въ душѣ ихъ друга, но она знала также, что Лотта полюбила Шиллера чуть не съ первой встрѣчи, и что эта привязанность успѣла пустить глубокіе корни въ ея тихой, замкнутой натурѣ. Поэтому она взяла на себя роль Провидѣнія и, не совѣщаясь ни съ матерью, ни съ самой Лоттой, сообщила Шиллеру о чувствахъ сестры. По обыкновенію, избѣгая рѣшительныхъ объясненій, Шиллеръ уѣхалъ въ Лейпцигъ, не переговоривъ съ Лоттой, и лишь оттуда рѣшился письменно просить ее о подтвержденіи словъ Каролины. Немногими негромкими фразами Лотта убѣдила его въ глубинѣ и прочности своей привязанности. Шиллеръ воспрянулъ духомъ и съ новой энергіей принялся за работу, ожидая такого улучшенія въ своихъ обстоятельствахъ, которое позволило бы ему открыто выступить претендентомъ на руку Лотты. Осеннія каникулы Шиллеръ провелъ въ Рудольштадтѣ; его отношенія къ Лоттѣ маскировались такъ мало, что никто, кромѣ chère mère, не былъ обманутъ относительно ихъ характера. Къ началу зимы Шиллеръ вернулся въ Іену, гдѣ онъ читалъ пятичасовой обязательный курсъ по важнѣйшимъ эпохамъ всеобщей исторіи и часовой приватный курсъ по римской исторіи {Позже Шиллеръ посвятилъ этотъ курсъ крестовымъ походамъ, а затѣмъ трагедіи, для чего внимательно изучилъ піитику Аристотеля; слушателей у него было весьма немного.

Не вполнѣ удачная профессура Шиллера невольно напоминаетъ русскому читателю о совсѣмъ неудачной профессурѣ Гоголя и ясно доказываетъ, насколько неправъ Никитенко, такъ рѣзко обвиняющій въ своемъ Дневникѣ Пушкина и Жуковскаго за несправедливую «протекцію», оказанную даровитому поэту при полученіи мѣста, имъ незаслуженнаго и ему неподходящаго. Положимъ, за сорокъ лѣтъ, но за то не въ юной Россіи, а въ многоученой Германія каѳедра исторіи была предоставлена человѣку, школьное образованіе котораго еще менѣе подготовляло его къ этому важному дѣлу (Гоголь все же учился въ гимназіи высшихъ наукъ, гдѣ исторія и «политиковѣдѣніе» преподавались, и въ 2-хъ университетскихъ классахъ). Дѣло въ томъ, что на исторію (какъ и вообще на каѳедры общеобразовательныхъ университетскихъ предметовъ) смотрѣли до средины XIX столѣтія совсѣмъ иначе, чѣмъ смотримъ мы: таланту изложенія и глубинѣ мысли придавалось несравненно большее значеніе, нежели серьезной научной подготовкѣ, и съ этой точки зрѣнія Гоголь имѣлъ нѣкоторое право противуполагать себя «толпѣ вялыхъ профессоровъ».}.

Надежда на семейное счастье, въ которомъ онъ всегда такъ нуждался, поддерживала энергію Шиллера; ему не хотѣлось оставаться въ Іенѣ, и онъ разузнавалъ, нельзя ли пристроиться въ Берлинѣ или Вѣнѣ или Майнѣ. Ленгефельды тоже приводили въ дѣйствіе всѣ доступныя имъ пружины, но ничего подходящаго не навертывалось.

Кромѣ внѣшнихъ препятствій къ браку, не мало тревожила раздвоенность его чувства, которая теперь, когда прошелъ первый порывъ радости, проявлялась съ новой силой. Каролина, которая послѣ свадьбы должна была жить вмѣстѣ съ сестрой и Шиллеромъ, была ему, повидимому, такъ же дорога, какъ и Лотта, и только присутствіе обѣихъ сестеръ могло сдѣлать его вполнѣ счастливымъ. Такія странныя отношенія тревожили даже Лотту, по характеру своему совершенно не склонную къ ревности. Она рѣшилась намекнуть Шиллеру, что если онъ ошибся въ своихъ чувствахъ къ ней, то она готова уступить свое мѣсто сестрѣ. Шиллеръ написалъ въ отвѣтъ, что хотя Каролина ближе къ нему по возрасту и по взглядамъ, однако онъ ни за что не хотѣлъ бы перемѣнить что-нибудь въ ихъ тройственномъ союзѣ, въ ихъ «отношеніяхъ, которыхъ нельзя выразить словами, но которыя такъ тонко чувствуетъ душа». Неизвѣстно, какъ относилась Каролина къ подобнымъ изліяніямъ, такъ какъ ея письма были уничтожены дочерью Шиллера, баронессой Глейхенъ. Во всякомъ случаѣ, она поняла, что любовь къ нимъ обѣимъ, въ концѣ концовъ, омрачитъ счастье Лотты, и потому нашла предлогъ отказаться отъ совмѣстной жизни въ Іенѣ и вообще понемногу отступить на задній планъ.

Шиллеръ, собственно, не былъ созданъ для семейной жизни: сознаніе своего призванія, потребность творчества овладѣвали по временамъ его душой съ такою силою, что передъ ней должны были отступить всѣ другіе жизненные интересы. Кернеръ, испытавшій на себѣ, какъ неровенъ былъ Шиллеръ въ своихъ отношеніяхъ къ друзьямъ, предупреждалъ поэта, что женѣ его придется переживать тяжелыя минуты. Шиллеръ переслалъ Лоттѣ письмо Кернера. Вотъ что отвѣтила Лотта: «Любовь заключается не въ томъ, чтобы создавать въ своей душѣ прекрасный образъ и одарять его всѣми совершенствами, но въ томъ, чтобы любить людей такими, каковы они на самомъ дѣлѣ, и принимать ихъ слабости, если онѣ у нихъ есть, съ сердцемъ, полнымъ любви».

Такъ думала Лотта Ленгефельдъ, и такъ поступала она въ теченіе всей своей жизни. Ей былъ обязанъ Шиллеръ безоблачнымъ счастьемъ многихъ лѣтъ. Дитя этого «чувствительнаго» времени, выросшая вдали отъ жизни, въ обстановкѣ, содѣйствовавшей развитію мечтательности, жена Шиллера нашла возможность безъ жалобъ примириться съ его трезвымъ, спокойнымъ отношеніемъ къ ней, очень скоро смѣнившимъ восторженное настроеніе первыхъ дней брачной жизни.

Но мы забѣгаемъ впередъ. Только въ декабрѣ 1789 года, когда герцогъ назначилъ Шиллеру скромное содержаніе въ 200 талеровъ, онъ могъ открыто просить у г-жи Ленгефельдъ руку ея дочери. Chère mère точно упала съ облаковъ, получивъ письмо Шиллера и узнавъ отъ дочерей, что, въ сущности, все уже рѣшено, и что ей остается только благословить Шиллера и Лотту, о тайной помолвкѣ которыхъ знали всѣ, кромѣ нея. Подумавъ нѣсколько дней, оплакавъ свою Лотту, которая такъ легкомысленно отказывалась отъ блестящаго и почетнаго положенія придворной дамы, chère mère дала свое согласіе. Чтобы доставить удовольствіе будущей тещѣ, Шиллеръ выхлопоталъ себѣ у герцога мейнингенскаго титулъ гофрата. 22-го февраля 1790 г. въ деревенской церкви была самымъ скромнымъ образомъ отпразднована свадьба, на которой присутствовали лишь мать и сестра невѣсты. Въ тотъ же день молодые вернулись въ Іену и вечеръ провели въ спокойной бесѣдѣ за чайнымъ столомъ.

Женитьба мало измѣнила жизнь Шиллера со внѣшней стороны: та же квартира, то же холостое хозяйство на первыхъ порахъ, та же молодежь, теперь еще охотнѣе посѣщавшая его; зато тѣмъ разительнѣе была перемѣна въ его настроеніи и даже въ характерѣ. Шиллеръ сталъ ровнѣе, бодрѣе, спокойнѣе; обстановка іенской жизни не раздражала его такъ, какъ прежде. Онъ все болѣе углублялся въ исторію: лекціи и исторія тридцатилѣтней войны, печатавшаяся въ издаваемомъ Гошеномъ «Дамскомъ Календарѣ» поглощали большую часть его времени. Напрасно друзья и почитатели пробовали пробудить въ немъ снова интересъ къ драмѣ или философской лирикѣ. Еще четыре года, посвященные самообразованію и самоусовершенствованію, должны были пройти прежде, чѣмъ Шиллеръ вернулся къ поэзіи.

Несмотря на недостатокъ въ средствахъ и на множество работы, Шиллеру жилось такъ хорошо, какъ никогда прежде. Къ несчастью, именно теперь стало измѣнять ему здоровье, и безъ того не особенно крѣпкое. Появилась одышка, кровохарканіе, спазмы, истощавшія его силы. Въ началѣ 1791 года онъ провелъ нѣсколько недѣль между жизнью и смертью. Лотта, Каролина и студенты ухаживали за нимъ. Выздоровленіе тянулось медленно. Лекціи пришлось ограничить одними privatissima. Доктора посылали его въ Карлсбадъ, но денегъ не было. Герцогъ выдалъ ему пособіе на лѣченіе, но долго содержать его на свои средства онъ не могъ. Нужда опять взглянула въ лицо Шиллеру. Пришлось опять взяться за непосильную работу. Съ трудомъ написалъ онъ для «Дамскаго Календаря» на 1792 годъ ничтожную часть исторіи 30-тилѣтней войны. Въ это тяжелое время ему на помощь неожиданно пришли наслѣдный принцъ аугустенбургскій и графъ Шиммельманъ, назначившіе ему на три года пенсію по тысячѣ талеровъ. Предложеніе было сдѣлано такъ деликатно, что Шиллеръ могъ свободно принять этотъ «даръ, возложенный на алтарь человѣчества», которому онъ рѣшилъ заплатить свой долгъ благодарности тѣмъ, что эти годы обезпеченной жизни посвятилъ изученію философіи Канта.

Ему давно уже хотѣлось разобраться въ накопившихся противорѣчіяхъ, выяснить значеніе цѣли искусства. Непосредственнымъ результатомъ этихъ занятій было нѣсколько философско-эстетическихъ трактатовъ; нѣкоторые изъ нихъ вызвали одобреніе самого суроваго «кенигсбергскаго старца», Канта.

Напряженною умственною дѣятельностью Шиллеръ, сколько могъ, заглушалъ свои тѣлесныя страданія, но иногда это оказывалось невозможнымъ. Въ началѣ 1792-го года болѣзнь возобновилась съ новой силой. Нѣсколько слабѣе припадки повторились въ мартѣ 1793-го года. Шиллеръ предвидѣлъ, чѣмъ они должны кончиться, и, хотя бодрость не покидала его, надежды на улучшеніе у него не было. При такихъ обстоятельствахъ ему болѣе чѣмъ когда-нибудь хотѣлось посѣтить родину и повидаться съ отцомъ, съ которымъ не видался почти 11 лѣтъ (мать пріѣзжала къ нему въ Іену). Лѣтомъ 1793-го года Шиллеръ осуществилъ это желаніе. Боясь, что его посѣщеніе можетъ навлечь на отца непріятности по службѣ, онъ сперва не рѣшился ѣхать далѣе Гейльбронна, гдѣ и произошло давно желанное свиданіе съ родными. Старики были еще бодры и свѣжи. Нанетта превратилась въ милую талантливую дѣвушку, на дальнѣйшее развитіе которой Шиллеръ возлагалъ большія надежды, разрушенныя ея ранней смертью.

Такъ какъ герцогъ, повидимому, намѣренъ былъ игнорировать пріѣздъ Шиллера, то онъ рѣшился проѣхать въ Людвигсбургъ. Толпой нахлынули на него воспоминанія дѣтства и юности, друзья прежнихъ лѣтъ снова окружили его. Дивно измѣнился онъ въ ихъ глазахъ: созрѣлъ и выросъ духовно. И они тоже были не тѣ: заботы состарили ихъ, годы обуздали молодые порывы, сузили интересы. Лишь съ Говеномъ, погрузившимся въ медицину, и «толстымъ» Концемъ, проповѣдникомъ и немножко поэтомъ, возобновилъ Шиллеръ кое-какія отношенія. Въ сентябрѣ у Шиллера родился первый ребенокъ, котораго назвали Карломъ. Это довершило счастье Шиллера.

Тою же осенью умеръ «старый Иродъ», какъ Шиллеръ называлъ Карла Евгенія, уже ничто не мѣшало поэту остаться на родинѣ, тѣмъ болѣе, что прежній учитель и другъ его Абель теперь профессоръ въ Тюбингенѣ, усердно звалъ его въ свой университетъ. Но исполненію этого плана помѣшало возобновленіе болѣзни: припадки были такъ мучительны и повторялись такъ часто, что всю зиму нельзя было и думать ни о какой серьезной работѣ. Къ веснѣ Шиллеру стало легче, и онъ перебрался въ Штутгардтъ, гдѣ разсчитывалъ найти лучшую врачебную помощь, чѣмъ въ Людвигсбургѣ, и болѣе интересное общество. Муза рѣдко посѣщала его на родинѣ, но все-таки во время пребыванія въ Штутгардтѣ былъ задуманъ планъ «Валленштейна», на обработку котораго, по оптимистическому взгляду Шиллера, достаточно было 3-хъ недѣль (а потребовалось пять лѣтъ). — Но другіе замыслы отвлекли его отъ трагедіи. Предпріимчивый тюбингенскій книгопродавецъ Котта предложилъ ему редактировать большую политическую газету («Allgemeine Zeitung»). Возможность принять дѣятельное участіе въ политической жизни родины и значительное вознагражденіе (2000 гульденовъ въ годъ) соблазнили-было Шиллера, но плохое состояніе здоровья напомнило ему, что правильная работа ему не по силамъ (по этой же причинѣ пришлось оставить мысль о каѳедрѣ въ Тюбингенѣ). Однако энергичный Котта во что бы то ни стало хотѣлъ привлечь Шиллера къ какому-нибудь литературному предпріятію и предложилъ ему основать журналъ, къ участію въ которомъ должны были быть привлечены лучшія литературныя силы Германіи. За эту мысль Шиллеръ схватился съ жаромъ и, съ свойственнымъ его натурѣ увлеченіемъ, постарался скорѣй вербовать сотрудниковъ. Надо было вернуться въ центръ литературной жизни Германіи, въ окрестности Веймара. И вотъ послѣ девятимѣсячнаго пребыванія на родинѣ, которой ему не суждено было болѣе увидѣть. Шиллеръ вернулся въ Іену. Памятникомъ посѣщенія Шиллеромъ Вюртемберга остался прекрасный бюстъ поэта, изваянный Даннекеромъ (стр. XLII), его товарищемъ по академіи.

Вскорѣ по возвращеніи Шиллера въ Іену произошло важнѣйшее въ жизни поэта и въ умственной жизни всей Германіи событіе — личное сближеніе Шиллера съ Гете. Повидимому, мало было данныхъ къ такому сближенію: по наружности, по обстановкѣ и образу жизни два великихъ поэта и въ это время представляли полную противоположность: Гете былъ идеаломъ мужской красоты, силы и здоровья, болѣзненный Шиллеръ держался, какъ верблюдъ, и казался ниже своего роста. Гете работалъ раннимъ утромъ, со свѣжею головою: Шиллеръ — по ночамъ, возбуждая себя шампанскимъ или крѣпкимъ кофе. Гете не могъ жить безъ свѣжаго воздуха; Шиллеръ дышалъ воздухомъ, пропитаннымъ запахомъ гнилыхъ яблокъ, которыя онъ держалъ въ письменномъ столѣ для облегченія дыханія. Гете былъ вполнѣ независимъ и обезпеченъ; Шиллеръ и теперь часто нуждался въ деньгахъ на необходимое. Гете не любилъ метафизики, тяготѣлъ къ положительнымъ наукамъ; Шиллеръ былъ спекулятивный мыслитель по натурѣ. Но оба они выше всего ставили искусство и этого было достаточно для созданія общихъ интересовъ. Политическія убѣжденія ихъ были теперь ближе, чѣмъ когда-нибудь прежде. Шиллеръ, въ молодости сторонникъ революціонныхъ идей, теперь отвернулся отъ идей французской революціи и отвергъ дипломъ на званіе французскаго гражданина, который французская республика прислала в Monsieur Gille (sic!) publiciste allemand (французская республика знала его, какъ автора «Разбойниковъ», исковерканныхъ для французской сцены и дававшихся подъ названіемъ «Robert chef des brigands»). Въ умственномъ отношеніи ихъ сблизило изученіе Кантовской философіи.

Первый шагъ къ сближенію сдѣлалъ Шиллеръ, пригласившій Гете не только въ сотрудники «Horen», но и въ члены литературнаго кружка, на обязанности котораго лежало разсмотрѣніе присылаемыхъ въ редакцію статей. Предложеніе было принято: Гете, начинавшій думать объ окончаніи «Вильгельма Мейстера» и о пріемѣ, который будетъ оказанъ его произведенію, болѣзненно почувствовалъ свою отчужденность отъ нѣмецкаго литературнаго міра и радъ былъ снова сойтись съ нимъ. Нѣсколько недѣль спустя, въ 20-хъ числахъ іюня 1794 года, Гете пріѣхалъ въ Іену на засѣданіе мѣстнаго общества естествоиспытателей. Шиллеръ, также состоявшій почетнымъ членомъ этого общества, былъ тамъ, и случайно оба поэта вмѣстѣ покинули залу засѣданія, при чемъ между ними завязался оживленный разговоръ. Увлекшись бесѣдою, Гете проводилъ Шиллера до дому и зашелъ къ нему, чтобы нѣсколькими штрихами пера набросать ему свое; «символическое растеніе», — открытый имъ прототипъ растеній. Шиллеръ внимательно слушалъ изложеніе системы Гете; когда же тотъ сталъ утверждать, что до этого изображенія онъ дошелъ путемъ опыта, Шиллеръ возразилъ: «Это не опытъ, это идея». Гете долженъ былъ съ нимъ согласиться и отвѣтилъ, что ему очень пріятно вырабатывать идеи, не подозрѣвая объ этомъ, и даже видѣть ихъ глазами.

Такъ началась дружба обоихъ поэтовъ. Переписка (почти ежедневная), визиты Гете въ Іену и двухнедѣльное пребываніе Шиллера въ Веймарѣ дали имъ случаи высказаться и узнать другъ друга. Они съ наслажденіемъ обмѣнивались мыслями и чувствами: каждый находилъ въ другомъ то, чего недостовало въ немъ самомъ. Гете, не имѣвшій въ то время никакого близкаго друга, привязался къ больному Шиллеру съ какою-то особенною нѣжностью. Когда Шиллеръ гостилъ у него, онъ заботился о больномъ съ деликатностью, поразившей Каролину Вольцогенъ^[33]. То уступая его капризамъ, то шутливо противодѣйствуя имъ, Гете добился того, что Шиллеръ, хоть на время, измѣнилъ свой нераціональный образъ жизни, и тотъ съ радостнымъ удивленіемъ писалъ женѣ: «Представь себѣ, что десять ночей я спалъ превосходно, не тревожимый спазмами». Критическіе взгляды Шиллера Гете цѣнилъ очень высоко: въ первый разъ встрѣтилъ онъ человѣка, вполнѣ способнаго понять его. Поэтому онъ былъ очень чувствителенъ и къ похвалѣ и къ порицанію изъ устъ Шиллера, который подвергалъ своему суду каждое изъ его произведеній. Самъ же Гете никогда не позволялъ себѣ неодобрительно отзываться о трудахъ Шиллера.

Шиллеръ относился къ Гете иначе: онъ искалъ въ немъ не личнаго друга, котораго имѣлъ въ лицѣ Кернера, а цѣльную натуру и могучаго объективнаго поэта, котораго не находилъ въ самомъ себѣ. Съ обычнымъ увлеченіемъ онъ поклонялся Гете, но за то предъявлялъ къ нему огромныя требованія и, когда ему казалось, что Гете не оправдываетъ всѣхъ его надеждъ, онъ горько жаловался на него Кернеру, и энтузіазмъ его на время охладѣвалъ.

Несомнѣнно, что сближеніе это принесло огромную пользу обоимъ поэтамъ, но несомнѣнно также, что Шиллеръ все-таки получилъ больше, чѣмъ далъ. Со времени этой дружбы для Шиллера начинается пора интенсивной и плодотворной поэтической дѣятельности, прерванной только смертью. Подъ вліяніемъ Гете художникъ дремавшій въ Шиллерѣ, пробудился и доказалъ, что онъ не менѣе могучъ, чѣмъ мыслитель, оттѣснявшій его доселѣ на задній планъ.

Сближенію поэтовъ не мало способствовалъ журналъ, девизомъ котораго было отрѣшеніе отъ интересовъ дня. Такое знамя было несовременно: публика, вниманіе которой было поглощено политическими событіями, отнеслась къ журналу равнодушно, а литературная посредственность, опасаясь, что ей не выдержать соперничества съ блестящими именами сотрудниковъ новаго журнала, объявила ему войну и была неутомима въ своихъ нападкахъ. Но и безъ ихъ стараній «Die Horen» не имѣли бы успѣха. Гердеръ, Гумбольдтъ, Кернеръ, Якоби помѣщали тамъ только мелкія вещицы. Статьи Гете и его «Римскія элегіи* не могли спасти журнала, который Шиллеръ погубилъ своими крупными эстетико-философскими статьями: „Объ эстетическомъ воспитаніи“ и „О наивной и сентиментальной поэзіи“. Трактаты эти, при всей глубинѣ и силѣ заключающихся въ нихъ мыслей, менѣе всего могли содѣйствовать популярности журнала.

Обиженные неудачею, Гете и Шиллеръ рѣшили отомстить своимъ врагамъ и на второй годъ „Horen“ дали знаменитый сборникъ эпиграммъ, извѣстный подъ именемъ „Xenien“ (подарки для гостей). Ксеніи произвели огромное впечатлѣніе: они въ значительной степени очистили воздухъ, истребивъ множество мелкихъ репутацій и заставивъ задуматься публику. (Подробнѣе см. въ примѣчаніяхъ къ стихотвореніямъ).

Но ни это смѣлое средство, ни другое менѣе благородное, до котораго спустился Шиллеръ (оплачиваемыя рецензіи объ „Horen“ въ Іенской газетѣ), не помогли умирающему журналу, который тихо скончался на 3-емъ году изданія. Прекращеніе его Шиллеръ перенесъ равнодушно, такъ какъ еще раньше пересталъ интересоваться имъ, отдавшись другимъ, болѣе важнымъ работамъ.

Совершивъ тягостный долгъ, взбудораживъ весь литературный муравейникъ, Гете и Шиллеръ, не удостаивая вниманіемъ нападки разъяренныхъ ремесленниковъ литературы, отдались творчеству, которое можно назвать совмѣстнымъ въ томъ смыслѣ, что ни одно произведеніе поэта не появлялось на свѣтъ безъ того, чтобы другой не подвергъ его серьезной и всесторонней критикѣ.

Гете издаетъ „Вильгельма Мейстера“ (ученическіе годы), пишетъ „Германа и Доротею“, а Шиллеръ работаетъ надъ „Валленштейномъ“, который уже въ ноябрѣ 1796 года стоитъ ясно и опредѣленно передъ его умственнымъ взоромъ. Но трудность задачи и необыкновенное тщаніе, съ которымъ Шиллеръ относился къ обработкѣ мельчайшихъ деталей (ради „Валленштейна“ онъ усиленно занимается астрологіей, изучаетъ древнихъ трагиковъ, Шекспира, перечитываетъ поэтику Аристотеля) — все это заставляло думать объ окончаніи драмы лишь въ далекомъ будущемъ. Пока же Шиллеръ пробовалъ свои пробудившіяся отъ шестилѣтняго покоя поэтическія силы въ лирикѣ^[34] и эпосѣ. Въ 1797 и 98 годахъ Шиллеръ и Гете пишутъ рядъ балладъ, освящая для послѣдующихъ поколѣній этотъ, тогда еще новый родъ поэзіи; 1797 годъ Шиллеръ самъ называетъ „годомъ балладъ“.

Богатые внутреннимъ содержаніемъ, послѣдніе годы іенской жизни Шиллера бѣдны внѣшними фактами. Только съ родины приходитъ къ нему рядъ грустныхъ извѣстій: французскія войска заняли Вюртенбергъ, сестры и отецъ Шиллера больны. Плохое состояніе здоровья не позволяетъ поэту личнымъ присутствіемъ облегчить семьѣ перенесеніе этихъ бѣдствій. Онъ посылаетъ деньги Кристофинѣ, и она пріѣзжаетъ ухаживать за больными. Несмотря на всѣ попеченія старый Шиллеръ и молоденькая Нанетта сходятъ въ могилу, и единственнымъ утѣшеніемъ для Шиллера является мысль, что онъ имѣетъ возможность вполнѣ обезпечить существованіе овдовѣвшей и осиротѣвшей старушки-матери, которая осталась жить съ дочерью Луизой, женой пастора Франка. Тотъ же 96-й годъ лишившій его отца и сестры, сдѣлалъ его отцомъ второго сына, названнаго Эристомъ. Весной 1797-го года Шиллеръ могъ наконецъ осуществить свое давнишнее желаніе купить себѣ маленькую дачку подъ Іеной, гдѣ онъ можетъ проводить лѣтніе мѣсяцы. Зимой онъ тоже живетъ теперь не въ центрѣ, а на краю города въ просторномъ домѣ профессора Грисбаха, изъ оконъ котораго открывается видъ на окружающіе Іену холмы (стр. XLVI). Для Шиллера, осужденнаго болѣзнью безвыходно сидѣть въ четырехъ стѣнахъ большую часть года, перемѣна жилища имѣетъ большое значеніе и оказываетъ самое лучшее дѣйствіе на состояніе его здоровья.

Въ началѣ 1799-го года, когда Шиллеръ близился къ окончанію „Валленштейна“, было окончательно рѣшено, что онъ оставитъ свои профессорскія обязанности и переѣдетъ въ Веймаръ, куда его привлекалъ театръ, управляемый Гете. Герцогъ веймарскій не принадлежалъ къ числу очень горячихъ поклонниковъ таланта Шиллера, но, радѣя объ усовершенствованіи своего театра, на содержаніе котораго не жалѣлъ средствъ, онъ не могъ не понимать, какъ много выиграетъ веймарская сцена, если наряду съ Гете ею будетъ руководить и Шиллеръ. Поэтому онъ легко сдался на убѣжденія Гете, взявшагося ходатайствовать за друга, и даже увеличилъ его содержаніе съ 200 талеровъ на 400.

Оба поэта рѣшили соединенными усиліями сдѣлать веймарскую сцену образцовой для всей Германіи. Но они лишь до нѣкоторой степени достигли своей цѣли: веймарскій театръ, дѣйствительно, сталъ хорошей школой для актеровъ, но публикѣ онъ не могъ угодить, такъ какъ игнорировалъ ея вкусы; да и по самому положенію города этой публики было бы совсѣмъ немного, еслибъ не іенскіе студенты, которые подъ праздникъ охотно дѣлали нѣсколько миль, чтобы побывать въ веймарскомъ театрѣ.

Странное впечатлѣніе производилъ театръ, содержимый на счетъ двора и управляемый не только тайнымъ совѣтникомъ и безсмѣннымъ министромъ фонъ-Гете, но въ то же время и величайшимъ поэтомъ Германіи, авторомъ Геца, Вертера и Мейстера. Самое послѣднее мѣсто занимала въ немъ публика, трепетавшая передъ дворомъ, который, въ свою очередь, трепеталъ передъ Гете; актеры же не обращали вниманія ни на дворъ, ни на публику, а смотрѣли въ глаза тому же Гете. Онъ сажалъ актеровъ на гауптвахту, актрисъ подвергалъ домашнему аресту, а когда публика осмѣливалась выражать свои чувства, ей не предписанныя, Гете кричалъ: „Не смѣть смѣяться!“, грозилъ полиціей или, по крайней мѣрѣ, строгимъ взглядомъ своихъ огромныхъ глазъ превращалъ провинившихся въ статуи. Къ тому же самыя теоретическія основы, на которыхъ Гете и Шиллеръ хотѣли реформировать нѣмецкую сцену, были несогласны съ національнымъ вкусомъ и съ духомъ времени: по убѣжденію поэтовъ, искусство должно быть прежде всего прекрасно, и, стало быть, въ угоду красотѣ сцена должна жертвовать естественностью. Актеръ не долженъ позволять себѣ ни одного рѣзкаго движенія, никогда не долженъ оборачиваться къ публикѣ спиною или даже въ профиль; короче сказать, онъ всегда долженъ прекрасно играть, а не жить на сценѣ.

Несмотря на этотъ несовременный принципъ и на нехудожественный деспотизмъ Гете, энергія такого директора не могла остаться безплодной, и въ апрѣлѣ 1799 года веймарскій театръ показалъ себя во всемъ блескѣ при представленіи Валленштейна», за постановкой котораго слѣдилъ самъ авторъ, нарочно для этого надолго пріѣхавшій въ Веймаръ. Трилогія имѣла безпримѣрный успѣхъ. Въ Веймарѣ въ продолженіе цѣлой недѣли не было другихъ разговоровъ, какъ о Валленштейнѣ. 17-го мая «Смерть Валленштейна»^[35] была дана въ Берлинѣ, гдѣ тоже завоевала симпатіи публики. Король и королева не присутствовали на спектаклѣ: они хотѣли видѣть пьесу въ Веймарѣ, гдѣ ее режиссировалъ самъ поэтъ. Это произошло 2-го іюня, и Шиллеръ былъ осыпанъ ихъ ласками. Насколько онъ былъ доволенъ своей пьесой, видно изъ того, что, окончивъ «Валленштейна», онъ немедленно пускается въ поиски за сюжетомъ для новой драмы. Сперва онъ думалъ въ основу новой драмы положить чистый вымыселъ; 19-го марта 1799 года онъ пишетъ Гете: «Я пресытился солдатами, героями и властителями». Нѣкоторое время онъ обдумываетъ планъ. Мессинской невѣсты", но уже въ апрѣлѣ окончательно останавливается на «Маріи Стюартъ», сюжетѣ, который когда-то былъ имъ оставленъ ради «Донъ-Карлоса». Сперва работа пошла очень быстро, но въ ноябрѣ рожденіе дочери и опасная болѣзнь жены не позволяютъ Шиллеру и думать о продолженіи «Маріи Стюартъ». Когда Лотта поправилась настолько, что была въ состояніи вынести короткое путешествіе, г-жа фонъ-Штейнъ, чтобы избавить ее отъ хлопотъ, сопряженныхъ съ переѣздомъ цѣлой семьи изъ одного города въ другой, пригласила ее къ себѣ, и Шиллеръ одинъ долженъ былъ нести бремя непривычныхъ для него заботъ. Въ началѣ декабря 1799-го года Шиллеры перебрались въ Веймаръ и еще не успѣли тамъ хорошенько устроиться, какъ тяжкая болѣзнь уложила въ постель главу семьи. Нѣкоторое время жизнь его была въ опасности, но въ концѣ концовъ болѣзнь приняла благопріятный оборотъ. Когда послѣ почти полугодичнаго перерыва Шиллеръ былъ въ состояніи приняться за работу, то увидалъ, что о «Маріи Стюартъ» пока нечего и думать, такъ какъ его ожидаетъ масса дѣлъ, не терпящихъ отлагательства: Котта торопитъ съ изданіемъ «Валленштейна», Крузіусъ (лейпцигскій издатель) ждетъ, чтобъ Шиллеръ подготовилъ полное собраніе своихъ стихотвореній и отобралъ мелкія прозаическія статьи, которыя онъ хотѣлъ выпустить въ нѣсколькихъ томикахъ. При той строгой критикѣ, какой Шиллеръ подвергалъ свои произведенія, эти работы должны были отнять у него не мало времени. Многое было имъ отброшено, другое сокращено, третье передѣлано. Теперь Шиллеръ, подъ вліяніемъ Гете, требовалъ полной гармоніи между содержаніемъ и формой, и находилъ свои юношескія произведенія въ большинствѣ случаевъ неудовлетворительными.

Къ этимъ работамъ надо еще прибавить обработку «Макбета», котораго Шиллеръ поставилъ на сцену въ половинѣ мая 1800 г.

Несмотря на всѣ препятствія, «Марія Стюартъ» была окончена 9-го іюня и черезъ 5 дней уже давалась въ Веймарѣ. Пьеса имѣла успѣхъ, однако-же меньшій, чѣмъ мечталъ авторъ. Но это не расхолодило его: въ іюлѣ онъ принимается за «Орлеанскую Дѣву», которую и окончилъ въ апрѣлѣ слѣдующаго года. По причинамъ, устранить которыя не могъ самъ Гете, «Орлеанскую Дѣву» нельзя было поставить въ Веймарѣ, и Шиллеръ въ первый разъ увидѣлъ свое произведеніе на сценѣ въ Лейпцигѣ осенью 1801 года. Пьеса произвела сильное впечатлѣніе, автору была устроена бурная овація. Его мать, узнавъ о подробностяхъ этой сцены, писала ему на своемъ простодушномъ языкѣ: «Это почести, которыя оказываются лишь принцамъ». Ей не привелось больше получать извѣстія о дальнѣйшихъ успѣхахъ своего Фрица: вскорѣ послѣ этого она скончалась.

Какъ будто предчувствуя, какъ мало времени творить и дѣйствовать осталось ему, Шиллеръ мыслилъ и работалъ съ энергіей, поражавшей окружавшихъ его лицъ и въ частности Гете. Послѣ тяжкой болѣзни, перенесенной имъ въ 1801 году, Гете очень перемѣнился: какъ бы жалѣя о тѣхъ годахъ, которые Шиллеръ побудилъ его отдать насущнымъ потребностямъ общества, текущей литературѣ (Ксеніи) и сценѣ, онъ опять ушелъ въ себя, опять отдался изученію естественныхъ наукъ.

Какъ чему-то чуждому, и являясь простымъ зрителемъ, дивился онъ неутомимости Шиллера, который облагороживалъ все, до чего ни касался. Но Шиллеръ не могъ удовлетвориться этимъ восхищеніемъ, онъ желалъ видѣть въ старшемъ поэтѣ прежняго товарища, готоваго дѣлить съ нимъ труды и хлопоты, часто мелочныя и тѣмъ болѣе утомительныя. Не находя его въ Гете, онъ раздражался настолько, что позволялъ себѣ въ письмахъ къ Кернеру и Гумбольдту со свойственной ему несдержанностью дѣлать о немъ довольно рѣзкіе отзывы. Временное охлажденіе, несправедливость котораго Шиллеръ въ глубинѣ души, можетъ быть, уже сознавалъ, не мѣшало ему, однако, по внѣшности оставаться съ Гете въ отличныхъ отношеніяхъ и посѣщать устраивавшіяся у него по средамъ собранія, которыми Гете покупалъ себѣ право жить остальные дни недѣли въ полнѣйшемъ уединеніи.

Лишившись содѣйствія Гете, Шиллеръ не оставляетъ, съ своей стороны, заботъ о развитіи ихъ общаго дѣтища, веймарскаго театра: въ теченіе 1801—1805 гг. онъ обрабатываетъ для сцены Гетеву «Ифигенію»^[36], Натана Мудраго", «Турандотъ», переводитъ двѣ французскія комедіи, пишетъ свою «Мессинскую невѣсту», въ которой онъ мечталъ воскресить принципы классической трагедіи. Убѣдившись въ неудачѣ своей попытки, онъ создаетъ «Вильгельма Теля», который даетъ ему случай опять вернуться къ изображенію жизни массъ въ рядѣ превосходно индивидуализированныхъ личностей. Драма эта, для которой Шиллеръ много читалъ и въ частности внимательно изучалъ хронику Чуди, окончена въ февралѣ 1804 года. Успѣхъ ея на всѣхъ сценахъ Германіи былъ блистательный и вполнѣ заслуженный: въ ней Шиллеръ остался вѣренъ своей великой миссіи — создавать идеалы нравственнаго достоинства человѣка и общественной свободы. Въ Швейцаріи со времени Шиллеровой драмы легендарный Телль сталъ національнымъ героемъ.

Всецѣло погруженный въ работу, Шиллеръ велъ въ эти годы спокойную жизнь, кабинетнаго труженика. Маленькій двухъэтажный домикъ (стр. XLVI и XLVII), пріобрѣтенный имъ въ 1802 г., въ наше время поражаетъ посѣтителей простотой своей обстановки: поэтъ, которому былъ открытъ доступъ въ богатый міръ фантазіи, не нуждался во внѣшней роскоши. Дворянскій дипломъ, дарованный ему въ томъ же 1802 году императоромъ, по ходатайству герцога веймарскаго, обязывалъ его являться ко двору, но, подъ предлогомъ разстроеннаго здоровья, онъ въ большинствѣ случаевъ уклонялся отъ участія въ придворныхъ торжествахъ. Маленькое нарушеніе замкнутости этой жизни было произведено пріѣздомъ m-me Сталь, которая прожила въ Веймарѣ нѣсколько мѣсяцевъ съ спеціальной цѣлью завязать личное знакомство съ корифеями нѣмецкой литературы. Веймарскій дворъ выказывалъ талантливой дочери Неккера явное расположеніе, и поэты, волей-неволей, должны были удѣлять ей значительную часть своего времени. При первой встрѣчѣ бойкая француженка была поражена высокимъ ростомъ, строгой осанкой и серьезнымъ выраженіемъ лица Шиллера. Но скоро она оправилась отъ смущенія и завязала съ Шиллеромъ философскій диспутъ. Недостаточное знаніе французскаго языка не позволяло Шиллеру быть особенно убѣдительнымъ, и m-me Сталь могла счесть себя побѣдительницей, что, конечно, побудило ее къ дальнѣйшимъ спорамъ. Шиллеръ удивлялся подвижности и остроумію своей собесѣдницы, но когда недѣля проходила за недѣлей, а любознательность ея не ослабѣвала, онъ сталъ «тысячекратно проклинать французскую даму, висѣвшую у него на шеѣ въ самую рабочую пору».

Менѣе притязательнымъ и поэтому болѣе пріятнымъ прибавленіемъ къ обществу, группировавшемуся вокругъ Гете и Шиллера, былъ молодой филологъ Генрихъ Фоссъ, сынъ извѣстнаго переводчика Гомера. Онъ сдѣлался близкимъ другомъ всей семьи Шиллеровъ и сохранилъ намъ много подробностей объ интимной жизни поэта, котораго онъ рисуетъ счастливымъ и нѣжнымъ отцомъ семейства. Послѣ окончанія «Телля» онъ рѣшился пригласить Шиллера въ маскарадъ. Шиллеръ не только принялъ приглашеніе, но былъ безпечно веселъ въ теченіе всего вечера, и за ужиномъ напѣвалъ пѣсенку So leben wir, so leben wir, «чему нѣкоторые изъ присутствовавшихъ студентовъ сильно удивлялись».

Рѣдко посѣщали Шиллера подобныя минуты беззаботнаго веселья. Веймарская атмосфера начинала давить его. Съ того времени, какъ Гете зажилъ по-отшельнически, а Гердеръ умеръ (1803), умственная жизнь веймарскаго общества почти замерла, интересы его сузились, и Шиллера начало тянуть на просторъ, къ живой толпѣ, для которой онъ творилъ. Все это онъ могъ найти въ Берлинѣ. Тамъ знаменитый Иффландъ не скупился ни на какія затраты для постановки его драмъ, которыя снискали ему уваженіе какъ двора, такъ и общества. Быстро принявъ рѣшеніе, въ 1804 году Шиллеръ ѣдетъ съ женою въ Берлинъ посмотрѣть городъ и позондировать почву. Онъ былъ принять тамъ какъ нельзя лучше. Въ театрѣ публика устраивала ему шумныя оваціи; королева Луиза дала ему аудіенцію; принцъ Людвигъ Фердинандъ пригласилъ къ обѣду. Но дѣло о переѣздѣ въ Берлинъ все-таки рѣшено не было: Шиллеру въ вихрѣ кипучей столичной жизни стало жаль веймарскаго благороднаго уединенія, а берлинскій дворъ, при которомъ имѣли вліяніе многіе изъ литературныхъ враговъ Шиллера, задѣтыхъ Ксеніями, велъ переговоры очень вяло. Послѣ трехнедѣльнаго пребыванія въ Берлинѣ, Шиллеръ вернулся домой, и герцогъ, лучше оцѣнившій своего поэта послѣ любезностей берлинскаго двора, увеличилъ его содержаніе на 400 талеровъ. Дружески расположенный къ поэту курфюрстъ майнцскій, познакомившійся съ нимъ еще въ Рудольштадтѣ, дѣлалъ ему ежегодно денежный подарокъ, приблизительно въ 1000 талеровъ. Все это даетъ ему возможность посвятить себя разработкѣ разнообразныхъ сюжетовъ, его привлекавшихъ.

Онъ замышляетъ драматизировать исторію англійскаго претендента Перкина Варбека, выдававшаго себя за сына Эдварда IV, но оставляетъ этотъ проектъ, найдя болѣе интересной исторію русскаго самозванца, Лжедмитрія I. Въ то же время онъ не покидаетъ мысли написать уже давно задуманныхъ и одобренныхъ Гете «Мальтійцевъ», собираетъ матерьялы для драмы изъ парижской жизни и для другой — изъ быта отдаленныхъ морскихъ побережій. Послѣдній сюжетъ былъ, очевидно, навѣянъ путешествіями Кука, о которыхъ онъ читалъ съ огромнѣйшимъ интересомъ, и которыя предлагалъ Гете взять темой для эпическаго произведенія. Кипучей юностью дышетъ отъ этого богатства фантазіи и многосторонности интересовъ 45-ти-лѣтняго больного поэта. Знакомясь съ его планами будущихъ произведеній, мы не можемъ не согласиться съ Гумбольдтомъ, писавшимъ Шиллеру за полтора года до его смерти: «Для васъ надо просить у судьбы лишь жизни. Сила и молодость всегда при васъ».

Казалось, что судьба была готова исполнить это единственное желаніе друзей Шиллера: цѣлыхъ три года не повторялись припадки, грозившіе опасностью его жизни. Самъ поэтъ, не обманывавшійся вообще насчетъ печальнаго состоянія своего здоровья, начиналъ думать, что ему удастся дотянуть хоть до 50 л. Но лѣтомъ 1804 г. всѣ эти надежды рушились. По желанію Лотты онъ поѣхалъ съ ней въ Іену, гдѣ она хотѣла воспользоваться помощью одного внушавшаго ей довѣріе доктора во время предстоявшихъ ей родовъ. Тамъ на прогулкѣ по окрестностямъ города, Шиллеръ простудился и вновь подвергся тяжкимъ приступамъ болѣзни, безвозвратно похищавшей его силы. Пока онъ боролся со смертью, Лотта благополучно разрѣшилась отъ бремени дочерью. Съ глубокимъ волненіемъ смотрѣлъ Шиллеръ на своего послѣдняго ребенка, сознавая, что ему недолго придется любоваться дѣтьми. Съ этого времени Шиллера начинаетъ тревожить вопросъ объ обезпеченіи семьи.

Когда оправившійся Шиллеръ вернулся въ Веймаръ, друзья поняли, что эта болѣзнь, не перестававшая напоминать о себѣ частыми повтореніями припадковъ, была началомъ конца. Объ этомъ говорили землистый цвѣтъ его обыкновенно блѣднаго лица и необычайная кротость, выражавшаяся въ каждомъ его словѣ, въ сужденіяхъ, до сихъ поръ скорѣе рѣзкихъ. Пораженный этой перемѣной въ настроеніи поэта, Вильгельмъ Гумбольдтъ писалъ другу: «Вы счастливый человѣкъ. Вы достигли высшаго и имѣете силу удержать его. Оно сдѣлалось вашею сферою, но, не довольствуясь тѣмъ, что будничная жизнь не мѣшаетъ вамъ, вы еще переносите въ нее доброту, кротость, ясность и теплоту, которыя явно выдаютъ свое неземное происхожденіе». Такое впечатлѣніе производилъ Шиллеръ на окружающихъ, но самъ онъ былъ далекъ отъ спокойствія и удовлетворенія. Въ его натурѣ, по выраженію Гете, было «страшное стремленіе впередъ» (furchtbares Fortschreiten), не дававшее ему надолго остановиться на достигнутой ступени развитія. Такъ было и теперь: онъ переросъ философскія воззрѣнія, выработанныя имъ въ 90-хъ годахъ, и стремился сдѣлать слѣдующій шагъ. Въ лирическихъ произведеніяхъ послѣднихъ лѣтъ своей жизни, этотъ бывшій ученикъ шотландскихъ философовъ съ презрѣніемъ попираетъ мечтанія оптимистовъ и указываетъ, что человѣческой натурѣ свойственны стремленія и желанія, не знающія удовлетворенія. Онъ открыто сознается, что потокъ философскихъ ученій, которому онъ отдался въ полной надеждѣ на разрѣшеніе всѣхъ мучившихъ его вопросовъ, вынесъ его въ безбрежный океанъ, и онъ увидѣлъ, что цѣли, къ которымъ онъ стремился, по-прежнему безконечно далеки отъ него (стих. «Пилигримъ»).

Шиллеръ не боялся разрушать: онъ чувствовалъ въ себѣ достаточно силъ для новаго созиданія и торопился воспользоваться каждой оставшейся минутой. Его «Дмитрій» долженъ былъ быть новымъ шагомъ впередъ даже сравнительно съ «Валленштейномъ», и Шиллеръ работаетъ надъ нимъ съ неусыпнымъ рвеніемъ, какъ только позволяетъ ему здоровье. Но осенью 1804 г. придворныя празднества по случаю бракосочетанія вел. княжны Маріи Павловны (стр. LIII) съ наслѣднымъ принцемъ веймарскимъ отвлекаютъ его на время отъ трагедіи. Гете боленъ, и поэтому; Шиллеръ долженъ быть вдвойнѣ дѣятеленъ. 12-го ноября на веймарской сценѣ было поставлено его драматическое стихотвореніе «Привѣтствіе Искусствъ», до слезъ растрогавшее великую княжну. За возбужденіе этихъ дней Шиллеръ былъ наказанъ новымъ приступомъ болѣзни, уложившимъ его въ постель на нѣсколько недѣль, въ теченіе которыхъ онъ съ обычной неукротимой энергіей переводитъ Расинову «Федру», чтобы доставить удовольствіе Карлу Августу, поклоннику французской классической трагедіи.

Въ началѣ зимы 1804—1805 года у Шиллера было много работы: онъ готовилъ для Котты полное изданіе своихъ драмъ, внимательно редактировалъ переводъ «Отелло», сдѣланный молодымъ Фоссомъ, а главное, усердно читалъ историческія, географическія и этнографическія сочиненія, знакомившія его съ Россіей, подготовляясь такимъ образомъ къ «Дмитрію».

Въ февралѣ припадки начались снова, и Шиллеръ почувствовалъ, что силы его подорваны окончательно. У него не хватало ни силъ, ни, что его самого особенно пугало, желанія бороться съ болѣзнью. Но и въ это тяжелое время онъ не переставалъ обдумывать планъ своей трагедіи и не прерывалъ подготовительныхъ работъ. — Вмѣстѣ съ весной въ послѣдній разъ наступило облегченіе, и Шиллеръ прежде всего воспользовался вернувшимися силами для того, чтобы сызнова начать «Димитрія» по новому выработанному имъ во время болѣзни плану. Здоровье его возстановилось настолько, что когда погода стала мягче, онъ сталъ уже выходить на воздухъ и могъ наконецъ посѣтить Гете, который тоже хворалъ всю зиму. Крѣпко обнялись друзья при первомъ свиданіи и долго не были въ состояніи выговорить ни слова отъ волненія. Они не спрашивали другъ друга о перенесенныхъ страданіяхъ, не желая омрачать тяжелыми воспоминаніями свѣтлыхъ минутъ, выпавшихъ имъ на долю. — Въ концѣ апрѣля Шиллеръ уже могъ показаться при дворѣ, а 1-го мая отважился на посѣщеніе театра. Выходя изъ дому, онъ встрѣтилъ Гете, но тотъ не хотѣлъ его задерживать; онъ не зналъ, что это будетъ ихъ послѣднимъ свиданіемъ! Въ театрѣ шла комедія, которая Шиллеру понравилась, несмотря на то, что въ концѣ спектакля его уже била лихорадка. Фоссъ, посѣтившій его на слѣдующій день, засталъ его лежащимъ на диванѣ въ полусознательномъ состояніи. «Вотъ снова лежу», сказалъ Шиллеръ глухимъ голосомъ. — Друзья не обманывались этотъ разъ на счетъ исхода его болѣзни; только одна Лотта еще надѣялась на счастливый исходъ. Каролина фонъ Вольцогенъ помогала сестрѣ ухаживать за больнымъ.

Въ одну изъ свѣтлыхъ минутъ Шиллеръ попробовалъ завязать съ Каролиной одинъ изъ тѣхъ философско-этическихъ споровъ, какіе они вели въ былыя времена; но она, щадя истощенныя силы поэта, уклонилась отъ бесѣды. Тогда Шиллеръ сказалъ съ горечью: Если никто меня не понимаетъ, и я самъ себя не понимаю, то лучше мнѣ молчать". Повидимому, онъ самъ сознавалъ безнадежность своего положенія: когда онъ думалъ, что никто его не слышитъ, онъ не разъ восклицалъ: «Всевышній, избавь меня отъ долгихъ страданій!» (Du von oben herab, bewahre mich von langen Leiden!). Молитва его была услышана: 9-го мая въ 5 часовъ вечера онъ скончался тихо и безболѣзненно.

Погребеніе было совершено просто и тихо. Шиллеръ умеръ въ пятницу, и его хотѣли хоронить въ воскресеніе. Но трупъ его былъ въ такомъ состояніи, что похороны пришлось ускорить. По желанію поэта, гробъ его должны были нести простые бюргеры, но нѣкоторые студенты и молодые художники получили позволеніе раздѣлить съ ними эту честь. Процессія достигла кладбища около 12-ти часовъ ночи. Покрытое тучами небо грозило дождемъ. Но когда гробъ поставили на землю, тучи разошлись, выглянулъ мѣсяцъ и освѣтилъ своими лучами общій склепъ (стр. LV), куда должны были положить поэта. Окончивъ печальный обрядъ, друзья поэта покинули кладбище. Въ этотъ моментъ луна скрылась; небо было темно; вѣтеръ печально завывалъ, какъ будто оплакивая великую невознаградимую потерю, понесенную человѣчествомъ.

Болѣе 20 лѣтъ прошло прежде, чѣмъ останки Шиллера были перенесены въ другое, болѣе достойное мѣсто упокоенія. Карлъ Августъ зналъ, что Гете желалъ быть погребеннымъ рядомъ съ Шиллеромъ, и рѣшилъ, что оба поэта достойны покоиться въ герцогской усыпальницѣ (стр. LXI), куда прахъ Шиллера^[37] и былъ перенесенъ въ декабрѣ 1828 года.

Исторія литературы знаетъ нѣсколькихъ поэтовъ болѣе геніальныхъ, всеобъемлющихъ и сильныхъ, чѣмъ Шиллеръ, но едва-ли можетъ назвать она поэта болѣе симпатичнаго длинному ряду поколѣній. Шиллеръ, какъ человѣкъ, имѣлъ свои значительныя слабости и не подавлялъ современниковъ ни огнемъ пророческой вѣры, какъ Дантъ, ни необыкновенной широтой своего житейскаго опыта и ума, какъ Шекспиръ, ни всесторонностью гуманнаго развитія и сознаніемъ своей духовной силы, какъ Гете, ни героической гордостью, какъ Байронъ, ни полнотою жизненной энергіи, какъ нашъ Пушкинъ. Болѣзненный, некрасивый, рабъ вредныхъ привычекъ, увлекающійся, часто капризный, еще чаще недовольный собою, вообще до крайности неуравновѣшенная натура, онъ ни въ какомъ возрастѣ и ни въ какомъ положеніи не могъ бы представлять изъ себя ничего, повидимому, особенно привлекательнаго, ничего напоминающаго того настоящаго мужчину, за котораго султанъ Саладинъ совѣтовалъ плѣнному графу выдать дочь свою. А между тѣмъ всякій хорошій человѣкъ, съ которымъ сближался Шиллеръ, чувствовалъ на себѣ его обаяніе и привязывался къ нему всѣмъ сердцемъ и всею душою. Подобно этому дѣйствовалъ и дѣйствуетъ Шиллеръ — поэтъ и мыслитель; нѣтъ въ его созданіяхъ той могучей прозрачности мысли, нѣтъ и той классической красоты формы, нѣтъ той силы и выдержки, какъ у Гете, Шекспира, Байрона, Пушкина; онъ почти лишенъ остроумія; языкъ его часто туманенъ, многорѣчивъ; характеры, имъ созданные, иногда преувеличены, иногда неопредѣленны; онъ слишкомъ лирикъ для того, чтобы быть драматургомъ; слишкомъ поэтъ, чтобы быть мыслителемъ, иногда слишкомъ философъ, чтобъ быть великимъ поэтомъ; слишкомъ проникнутъ нѣмецкими особенностями, чтобъ быть-міровымъ геніемъ, слишкомъ космополитиченъ, чтобы быть первымъ національнымъ поэтомъ. А все таки онъ самый симпатичный поэтъ и для нѣмцевъ, и для не нѣмцевъ; онъ великій писатель, оказавшій и Германіи и всему міру огромныя услуги, двинувшія далеко впередъ человѣчество именно въ смыслѣ тѣхъ великихъ идей гуманности, углубленіемъ и укрѣпленіемъ которыхъ справедливо гордится истекающее столѣтіе.

Главной причиной такого обязательнаго дѣйствія произведеній Шиллера^[38] мы считаемъ прежде всего его безусловную искренность и его глубокую несокрушимую вѣру въ чистоту человѣческой природы и соединенную съ нею любовь къ человѣку. Онъ пишетъ не только то, что чувствуетъ, но и именно такъ, какъ чувствуетъ; онъ никогда не думаетъ о томъ, какъ это понравится другимъ, какое это произведетъ впечатлѣніе; къ нему больше, чѣмъ къ кому бы то ни было изъ новыхъ поэтовъ, примѣнима та тонкая и вдохновенная характеристика непосредственной поэзіи, которую онъ вложилъ въ уста графа Габсбургскаго.

Не мнѣ управлять пѣснопѣвца душой…

Минута ему повелитель.

По воздуху вѣтеръ свободно шумитъ!

Кто знаетъ, откуда, куда онъ летитъ?

Изъ бездны потокъ выбѣгаетъ.

Такъ пѣснь зарождаетъ души глубина,

И темное чувство изъ дивнаго сна

При звукахъ воспрянувъ сіяетъ.

Шиллеръ — поэтъ-мыслитель. Былъ онъ правовѣрнымъ піэтистомъ Швабомъ — и тогда писалъ глубоко-прочувствованныя при всей ихъ юношеской незрѣлости (а кому неизвѣстно, что очень юные поэты всегда грѣшатъ риторикой и дѣланностью?) благочестивыя стихотворенія; онъ провелъ дѣтство въ офицерской квартирѣ и попалъ, на свое несчастье, въ школу казарменнаго типа — онъ не могъ поэтому не заплатить дани милитаризму, и его воинственныя стихотворенія настолько искренни, что вызываютъ негодованіе новѣйшихъ гуманныхъ критиковъ. Нечего и говорить объ искренности его бурныхъ, революціонныхъ драмъ и о столь же горячемъ и искренномъ поворотѣ въ веймарскій періодъ его жизни. Полная искренность есть необходимое условіе истинной поэзіи; но далеко не всякому поэту удается при рѣзкихъ переворотахъ въ міросозерцаніи пронести черезъ всю жизнь безъ изъяна юношескую вѣру въ человѣка и бодрый оптимизмъ. Даже нашъ великій проповѣдникъ «милости къ падшимъ» въ 1831 г. возбудилъ временно негодованіе самыхъ; горячихъ и умныхъ своихъ поклонниковъ; даже творецъ «Униженныхъ и оскорбленныхъ» въ послѣдній періодъ своей дѣятельности являлся иногда шовинистомъ, какъ и его французскій соперникъ, авторъ «Miserables»; неизмѣнно, безъ колебаній вѣрными @великому дѣлу любви" оставались, сколько мы знаемъ, только двое знаменитыхъ писателей — Бѣлинскій и Шиллеръ {Относительно Шиллера я приведу только одинъ фактъ, по моему мнѣнію, очень характерный. Въ періодъ увлеченія @военщиной" (въ 1781 г.) онъ обработалъ мотивъ узко провинціальнаго, грубаго шовинизма въ пьескѣ: Графъ Эбергардъ Грейнеръ. Но и въ ной центръ перенесъ онъ съ мстительной радости побѣды на горе отца и одной строфой изъ дикаго барона сдѣлалъ глубокосимпатичнаго человѣка:

А гдѣ жъ нашъ старый графъ? Сидитъ

Въ шатрѣ однимъ одинъ;

Слеза въ главахъ его блеститъ;

Предъ нимъ убитый сынъ лежитъ,

Лежитъ убитый сынъ.}.

Историко-литературное значеніе Шиллера можетъ быть выяснено, конечно, только черезъ изображеніе хода нѣмецкой словесности до него, при немъ и послѣ него.

Въ XVII и въ началѣ XVIII вѣка эта словесность была въ состояніи хаоса и рабскаго подчиненія французамъ, итальянцамъ и плохо понимаемымъ грекамъ и римлянамъ. Возрожденіе или, точнѣе, зарожденіе новой нѣмецкой литературы начинается черезъ критику, которая почти одновременно идетъ изъ двухъ отдаленныхъ другъ отъ друга пунктовъ, изъ Цюриха и изъ Лейпцига. Въ 20-хъ годахъ XVIII ст. въ Цюрихѣ составилось литературное общество, немногочисленное по количеству членовъ, но сильное литературной подготовкой своихъ членовъ и искренней ихъ любовью къ «идеѣ» родной поэзіи. Во главѣ его стояли двое молодыхъ людей: знатокъ новыхъ языковъ Бодмеръ и начинающій профессоръ еврейскаго и греческаго яз. Брейтингеръ. Это общество рѣзко отличалось отъ подобныхъ весьма многочисленныхъ учрежденій XVII в. прежде всего тѣмъ, что имѣло цѣлью не производство стихотвореній, а выработку вкуса и принциповъ для критики.

Общество скоро создало себѣ органъ (Discurseder Maler — Разговоры живописцевъ; по обычаю предыдущаго столѣтія, члены взяли себѣ псевдонимы — именно имена знаменитыхъ художниковъ эпохи возрожденія), въ которомъ вначалѣ не проводило опредѣленной теоріи, но рѣзко и съ чувствомъ высказывало недовольство современной нѣмецкой словесностью и убѣжденіе въ возможности перемѣны къ лучшему. Какъ въ томъ, такъ и въ другомъ отношеніи Бодмеръ и Брейтингеръ сходились съ молодымъ, хорошо подготовленнымъ и очень энергичнымъ профессоромъ Готшедомъ, который вдохнулъ новую жизнь въ литературное общество, состоявшее при лейпцигскомъ университетѣ. Готшедъ скоро замѣтилъ благомыслящихъ швейцарцевъ и сталъ ихъ поддерживать своимъ вліяніемъ. Въ дальнѣйшей своей дѣятельности швейцарцы и Готшедъ проводили новое для многихъ убѣжденіе, что поэзія не есть только забава праздныхъ людей, а дѣло очень серьезное, что литература должна руководить обществомъ и въ то же время служить показателемъ духовнаго его развитія и нравственнаго состоянія. И швейцарцы и Готшедъ твердо вѣровали, что поэзія есть подражаніе природѣ, но дальше они расходились (хотя въ началѣ и не чувствовали этого); Готшедъ, послушный ученикъ французовъ, былъ убѣжденъ, что поэтъ долженъ прибавить къ природѣ чувство вѣры и разсудокъ; Бодмеръ придавалъ гораздо больше значенія воображенію и силѣ чувства. Скоро различіе ощутилось на фактахъ: въ началѣ 30-хъ годовъ Бодмеръ, не удовлетворявшійся ни французами, ни итальянцами и убѣжденный, что для новыхъ людей не вполнѣ подходитъ античная поэзія, нашелъ себѣ идеалъ новаго поэта въ Мильтонѣ: издавая въ 1732 г. прозаическій пересказъ «Потеряннаго Рая», съ уваженіемъ говоритъ о Шекспирѣ (котораго, впрочемъ, знаетъ очень плохо) и высказываетъ мнѣніе, что Мильтонъ — величайшій эпикъ въ мірѣ. Готшедъ не отрицалъ въ Мильтонѣ своеобразныхъ достоинствъ, но смотрѣлъ на него, какъ на талантъ не воспитанный, не уравновѣшенный (подобно тому, какъ немного позднѣе Вольтеръ смотрѣлъ на Шекспира). Когда Готшедъ высказалъ этотъ взглядъ въ печати, Бодмеръ отвѣтилъ ему цѣлымъ трактатомъ «О чудесномъ въ поэзіи», а Брейтингеръ довольно колко задѣлъ его въ монографіи о поэтическихъ сравненіяхъ; Готшедъ обидѣлся и лично за себя и за ту теорію, которую онъ проводилъ. Началась литературная война: вся пишущая Германія раздѣлилась на двѣ партіи, которыя въ своей полемикѣ не щадили личностей противниковъ. Борьба оживила сонную нѣмецкую словесность и привлекла на нее вниманіе ученой Германіи, которая до тѣхъ поръ читала и писала почти исключительно по-латыни. Какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, борьба окончилась въ пользу той партіи, которая стояла за болѣе живую идею, окончилась вслѣдствіе того, что за швейцарцевъ высказалось новое, при началѣ полемики подроставшее поколѣніе, и Готшедъ и проповѣдуемый имъ французскій классицизмъ потеряли скоро кредитъ.

Бодмеръ жилъ очень долго (ум. въ 1783 г.), имѣлъ счастіе видѣть разсвѣтъ той національной поэзіи, о которой онъ мечталъ въ юности. «Я жилъ на перешейкѣ, восклицаетъ онъ, который ведетъ отъ желѣзнаго вѣка къ золотому». Дѣйствительно, онъ дожилъ до блестящаго осуществленія своихъ надеждъ; уже въ 1748 году были напечатаны первыя пѣсни «Мессіады» Клопштока.

Въ юномъ Клопштокѣ (род. 1724 г.) Бодмеръ увидалъ нѣмецкаго Мильтона, великаго христіанскаго эпика; Готшедъ и его партія отнеслись къ нему хуже, чѣмъ холодно, и попытались противупоставить ему бездарнаго псевдо-классика Шенайха; но сравненіе было слишкомъ не въ его пользу.

«Мессіада» была окончена только въ 1773 г., а въ промежуткѣ Клопштокъ издалъ цѣлый рядъ одъ въ новомъ родѣ, любовныхъ, патріотическихъ, религіозныхъ, нѣсколько поэмъ меньшаго объема и «бардіэтъ», т. е. драматическихъ представленій изъ древнегерманской жизни. «Мессіада» составляетъ славу Клопштока, но уже при его жизни справедливо говорили, что ее больше хвалятъ, чѣмъ читаютъ. Гораздо большее вліяніе на молодое поколѣніе имѣли его лирическія произведенія: ихъ, какъ мы видѣли, заучивалъ наизусть и имъ подражалъ въ первыхъ своихъ произведеніяхъ Шиллеръ-школьникъ.

Значеніе одъ Клопштока состоитъ въ томъ, что онъ писалъ только тогда, когда былъ дѣйствительно «вдохновленъ» и только о томъ, что вдохновляло его; на миссію поэта онъ смотрѣлъ съ глубокимъ уваженіемъ и съумѣлъ внушить таковое же публикѣ. Отъ временъ Гогенштауфеновъ и до него въ Германіи только въ церковной пѣсни находили себѣ выраженіе искренняя, сильно возбужденная чувствительность и идеализмъ, какъ удаленіе отъ жизни обыденной, возношеніе души надъ землею. Клопштокъ перевелъ ихъ въ разнообразныя сферы душевной дѣятельности, въ область земной любви, въ сильно возбужденное побѣдами Фридриха національное самосознаніе.

Вся ранняя лирика Шиллера въ прямой генетической связи съ одами Клопштока; но Шиллеръ съумѣлъ освободиться отъ крикливаго паѳоса Клопштока и отъ скандинавскаго Олимпа, которымъ его учитель пытался замѣнить всѣмъ надоѣвшій Олимпъ классическій (совсѣмъ обойтись безъ боговъ и богинь въ его время не считали возможнымъ). Раннія драмы Шиллера въ столь же тѣсной генетической связи съ Геттингенскимъ «союзомъ добродѣтели» который служитъ прологомъ къ періоду «бури и натиска», и съ реформаторской дѣятельностью Лессинга и Гердера.

Въ то время, какъ «Мессіада» близилась къ окончанію, въ Геттингенѣ, самомъ юномъ изъ нѣмецкихъ университетовъ (основ. 1737 г.), литературные интересы стояли очень высоко; тамъ издавался лучшій изъ нѣмецкихъ альманаховъ (Musenalmanach) подъ редакціей Войе, у котораго въ домѣ собирались его юные сотрудники и толковали о поэзіи и другихъ высокихъ предметахъ; въ числѣ ихъ былъ и Фоссъ, впослѣдствіи знаменитый переводчикъ Гомера и авторъ поэмы «Луиза»; въ письмахъ къ одному изъ своихъ друзей и къ своей невѣстѣ Фоссъ явился лѣтописцемъ дѣятельности этого кружка. 12 сентября 1772 г. молодые люди прогуливались за городомъ и, вдохновленные своими рѣчами и красотою ночи, рѣшили заключить «союзъ добродѣтели», лозунгомъ котораго были: религія, добродѣтель и чувствительность. Узнавъ о существованіи этого союза, Клопштокъ пожелалъ вступить съ нимъ въ сношенія; онъ прислалъ ему корректурные листы окончанія «Мессіады» и всѣмъ членамъ выразилъ свою любовь и сочувствіе. 2 іюля 1773 г. «союзъ» торжественно праздновалъ день рожденія Клопштока. На возвышенномъ креслѣ, покрытомъ розами, лежали его сочиненія, а у подножія его валялась «Идрисъ», поэма Виланда, соперника Клопштока, подражателя ненавистныхъ французовъ, изъ которой присутствующіе (даже и некурящіе) должны были вырвать листы для закуриванія трубокъ. «Мы пили рейнвейнъ», сообщаетъ Фоссъ, «за здоровье Клопштока, въ память Лютера и Арминія, за благоденствіе союза и пр. Была прочтена ода Клопштока „Къ рейнвейну“ и нѣкоторыя другія. Разговоръ сталъ горячѣе; мы говорили о свободѣ съ шапками на головахъ, о Германіи, о добродѣтели, и ты можешь себѣ представить, какимъ тономъ!» Въ заключеніе былъ сожженъ портретъ Виланда и остатки его книжки. Съ нѣкоторыми членами союза добродѣтели былъ въ близкихъ отношеніяхъ несомнѣнно истинный поэтъ Августъ Бюргеръ; его «Ленора», сюжетъ которой взятъ изъ народныхъ преданій, моментально облетѣла всю Германію и стала народной балладой; но критика оцѣнила ея значеніе только впослѣдствіи, въ эпоху романтизма.

Во время основанія "союза* уже была въ печати и на сценѣ «Эмилія Галлоти» Лессинга и четыре года назадъ была закончена его «Гамбургская Драматургія», но и она еще не успѣла проникнуть въ сознаніе массы нѣмецкаго общества.

«Драматургія» была своего рода битвой при Россбахѣ, жестокимъ урокомъ, который получили самодовольные французы отъ нѣмецкаго критика, и сигналомъ къ великой литературной реформѣ.

Если можно пріурочить къ какому-нибудь году паденіе ложнаго классицизма, то только къ тому, когда выходили листки «Драматургіи», съ 1-го мая 1767 г. по 19-е апр. 1768 г. Въ ней Лессингъ не только возстаетъ противъ исключительности французской теоріи драмы, но и разбиваетъ ее на всѣхъ пунктахъ. Онъ вполнѣ убѣдительно доказываетъ, что эта теорія слаба прежде всего въ томъ, въ чемъ она считаетъ себя сильной; французскіе трагики и ихъ послѣдователи воображаютъ, что они слѣдуютъ примѣру древнихъ и правиламъ Аристотеля — ничуть не бывало: они только придерживаются ни къ чему не нужныхъ мелочей, а все существенное оставляютъ въ сторонѣ. Они гордятся строгимъ соблюденіемъ единства времени и мѣста; но это не законъ, а подробность, объясняемая участіемъ хора, которое, съ своей стороны, объясняется религіознымъ происхожденіемъ греческой драмы. У насъ нѣтъ хора, есть машины и занавѣсъ; стало быть единство совершенно ненужное стѣсненіе. У грековъ драма національна и соотвѣтствуетъ эпохѣ. А французская драма не національна и противорѣчитъ духу времени. Трагическое должно возбуждать не удивленіе, какъ у французовъ, а сочувствіе. Это трагическое не можетъ быть навязано дѣйствующимъ лицамъ по волѣ поэта, а должно по необходимости вытекать изъ характеровъ и положеній ихъ. Во всѣхъ этихъ отношеніяхъ Шекспиръ несравненно ближе къ Софоклу, нежели вылощенные французскіе трагики; у нихъ все обдуманно, все условно и все не оригинально; основная страсть, двигающая у нихъ дѣйствіе — любовь строго слѣдуетъ приличіямъ и выражается условнымъ, «канцелярскимъ» языкомъ.

Эти положенія были развиты и доказаны, когда нѣмецкая драма настолько раболѣпствовала передъ Франціей, что изъ 75 разобранныхъ Лессингомъ въ «Драматургіи» пьесъ 52 были переведены съ французскаго, а 23 оригинальныя пьесы были больше, чѣмъ на половину, сколки съ французскаго.

«Эмилія Галотти» является живымъ и поразительнымъ по своей законченности дополненіемъ къ «Драматургіи»; въ ней всякая новая сцена подвигаетъ впередъ дѣйствіе и тѣсно связана съ предыдущей и послѣдующей; всякое дѣйствіе вытекаетъ изъ характеровъ дѣйствующихъ лицъ, которые и опредѣляются не словами, а самымъ дѣйствіемъ; тѣ же характеры, а не слѣпой фатумъ управляютъ завязкой и развязкой, которыя, какъ и весь ходъ пьесы, возбуждаютъ до высшей степени въ зрителѣ основныя трагическія чувства — страхъ и состраданіе. Лучшая часть нѣмецкой публики стала послѣ «Эмиліи» называть Лессинга нѣмецкимъ Шекспиромъ, и хотя Шиллеръ впослѣдствіи неодобрительно отзывался объ ней, все же въ первыхъ своихъ драмахъ онъ является даровитымъ ученикомъ-продолжателемъ Лессинга; продолжалъ онъ его, конечно, въ болѣе новомъ направленіи — «Фрагментовъ» Гердера 1767 г. и періода «бури и натиска».

Гердеръ не поэтъ, но критикъ и ученый, только ученый новаго стиля, желающій дѣлиться своими мыслями и открытіями не съ двумя-тремя собратами, а со всѣмъ мыслящимъ человѣчествомъ. Какъ критикъ, онъ выводитъ любителей литературы «на просторъ природы изъ спертаго комнатнаго воздуха искусственнаго вѣка». Онъ восторгается первобытнымъ человѣкомъ и его пластичнымъ языкомъ, въ которомъ все поэзія. Онъ рѣзко и ясно отдѣляетъ поэта отъ филолога, творчество отъ изученія языка и литературы, въ основу котораго онъ кладетъ общіе, для всѣхъ народовъ обязательные законы историческаго развитія. По его убѣжденію, поэзія, оторванная отъ народной почвы, ничего не стоитъ; истинная поэзія есть только тамъ, гдѣ есть природа, наивность (свѣжесть), одушевленіе, фантазія; возвращеніе къ природѣ и народности есть возвращеніе къ оригинальности и идеаламъ. Только тотъ писатель великъ, который служитъ выразителемъ жизни своего народа. Общихъ, незыблемыхъ правилъ красоты нѣтъ; всякая эпоха, всякая національность имѣетъ свои правила, и писателя можно судить, только исходя изъ его среды. Для Гердера нѣтъ темныхъ періодовъ, и каждая эпоха имѣетъ сама въ себѣ цѣль и средства; презрѣніе французскихъ «просвѣтителей» XVIII вѣка къ среднимъ вѣкамъ кажется ему крайне несправедливымъ, хотя онъ и не думаетъ поклоняться имъ, какъ это дѣлали его ученики-романтики. (Вообще въ постановкѣ многихъ историческихъ и историко-литературныхъ вопросовъ Гердеръ гораздо ближе къ истинѣ, нежели слишкомъ увлекшіеся мыслители слѣдующаго поколѣнія. Не даромъ Гете называлъ его «Идеи» своимъ историческимъ евангеліемъ). Въ Шиллерѣ, естествовѣдѣ по образованію и философѣ по природной склонности, Гердеръ возбудилъ инстинктъ историческій и далъ ему разумное національное чувство, свободное отъ тупоумнаго шовинизма.

Подъ именемъ періода «бури и натиска» многіе разумѣютъ цѣлое двадцатилѣтіе отъ появленія «Фрагментовъ» Гердера до окончанія Шиллерова «Донъ-Карлоса» (1787 г.). При такомъ пониманіи термина самъ Шиллеръ оказывается однимъ изъ важнѣйшихъ; его дѣятелей, и его «Разбойники» — едва ли не самымъ вліятельнымъ и характернымъ его духовнымъ продуктомъ. Но говоря о вліяніи «бури и натиска» на Шиллера мы, разумѣется, должны имѣть въ виду только первую половину періода, совпадающую съ ранней молодостью Гете.

Когда Гете поступилъ въ Страсбургскій университетъ, онъ уже нашелъ въ этомъ городѣ литературный кружокъ, въ дѣятельности котораго уже сильно сказывалось вѣяніе новаго духа; оно выражалось презрѣніемъ ко всякой условности въ жизни и искусствѣ, и къ французамъ, ея защитникамъ, уваженіемъ къ нѣмецкой старинѣ и національности, поклоненіемъ Шекспиру и природѣ. Гете всецѣло примкнулъ къ этому кружку и скоро сдѣлался въ немъ виднымъ дѣятелемъ. Когда въ Страсбургъ пріѣхалъ Гердеръ, нѣсколько туманныя идеи членовъ; кружка получили большую опредѣленность и твердую историческую основу.

Въ Страсбургѣ задумалъ Гете свою первую большую драму «Гецъ фонъ Берлихингенъ», которая появилась въ свѣтъ въ 1773 г.; въ ней онъ создалъ идеалъ нѣмецкаго борца за свободу и правду и окружилъ его идеальными нѣмецкими женщинами; но національное выражено здѣсь съ такою силой и художественною полнотою, что пьеса получила общечеловѣческое значеніе. Въ Гецѣ нельзя не видѣть сильнаго вліянія Шекспира, но это вліяніе выражается не рабскимъ подражаніемъ, а высокоталантливымъ усвоеніемъ основныхъ началъ истиннаго драматизма и поэзіи.

Еще большее распространеніе и вліяніе имѣло слѣдующее крупное произведеніе Гете — романъ «Страданія молодого Вертера», еще яснѣе выражавшее основные принципы начинавшейся въ то время великой духовной революціи въ области вкуса и мысли. «Вертеръ» соединяетъ высшую «чувствительность», бывшую тогда всеобщей модой, и высокія мысли съ полной искренностью и правдивостью, съ точнымъ воспроизведеніемъ жизни, какъ она есть. И «Гецъ» и «Вертеръ» были любимыми книгами юноши Шиллера.

Имя періоду «бури и натиска» дала одна драма 24-хъ-лѣтняго поэта Фридр. Макс. Клингера, который началъ свою драматическую дѣятельность съ подражанія Гетеву «Гецу», а потомъ подчинился вліянію другого члена страсбургскаго кружка, несчастнаго, впослѣдствіи сумасшедшаго поэта Ленца. Его пьеса «Буря и натискъ» (Sturm und Drang 1776 г.) обработываетъ шекспировскую тему «Ромео и Юлія» (историческимъ фономъ служитъ американская война за свободу) и пользуется шекспировскими пріемами, но доводитъ ихъ до некрасивой, часто дикой крайности, которая въ то время могла нравиться только какъ реакція противъ вылощенности и холодной условности французскаго псевдоклассицизма. Съ полной наглядностью этотъ переходъ границъ естественности въ другую сторону выражается въ языкѣ- пьесы, который переполненъ восклицаніями, гиперболами, отрывочными, неоконченными фразами и пр. Подобныя драмы, изображавшія неистовство человѣческихъ страстей, рисовавшія характеры «геніальными» мазками толстой кисти и почти всегда проникнутыя свободолюбивыми мечтами, появлялись тогда десятками и увлекали молодежь. Онѣ сильно повліяли на технику, а отчасти и на содержаніе юношескихъ драмъ Шиллера.

«Разбойники», «Фіеско» и «Коварство и Любовь» представляютъ кульминаціонный пунктъ въ развитіи свѣтлой, прогрессивной стороны «бурнаго» періода. Въ нихъ, какъ и въ раннихъ лирическихъ стихотвореніяхъ Шиллера, осуществляется великая идея Шиллеровскаго стихотворенія «Руссо» — создать людей изъ рабовъ; они возбуждаютъ ненависть къ тиранству и жестокости всякаго рода, въ жестокій вѣкъ «возславляютъ свободу» и пробуждаютъ «милость къ падшимъ» (ср. стихотвореніе «Дѣтоубійца» 1781 г.); въ нихъ выражается пылкая, сильная, идеально-чистая, но еще юношески неуравновѣшенная природа поэта, проникнутая внутренней любовью къ свѣту и въ то же время ищущая мрачныхъ картинъ и мотивовъ. Это какъ бы первые студенческіе годы европейскаго общества, въ лучшемъ значеніи слова; увлеченія юнаго студента могутъ иногда невольно возбуждать улыбку, но улыбку симпатіи и кроткой гордости чистотой и идеальными стремленіями не испорченнаго жизнью человѣка. Отроки, юноши сильнѣй чувствуютъ эти драмы; но и зрѣлый человѣкъ съ наслажденіемъ и великою пользою смотритъ и читаетъ ихъ.

Въ «Донъ-Карлосѣ» студентъ уже вступаетъ въ дѣйствительную жизнь. Что въ «Разбойникахъ» пѣнилось и бродило, какъ молодое вино, то въ «Донъ-Карлосѣ» установилось и очистилось, не потерявъ ни крѣпости своей, ни аромата. Маркизъ Поза настолько же выше Карла Моора, насколько Фаустъ глубже Вертера; какъ бы ни унижали обѣ крайнія партіи «либерализмъ» и «либераловъ», послѣднимъ стоитъ только вспомнить о своемъ высокомъ идеалѣ въ драмѣ Шиллера, чтобы смыть съ себя весь позоръ и всю грязь, которыми столько поколѣній пачкаютъ ихъ враги, а еще больше того сомнительные друзья^[39].

Въ лейпциго-дрезденскій періодъ своей жизни Шиллеръ усиленно трудится надъ выработкой уравновѣшеннаго міросозерцанія и находитъ наконецъ себѣ идеалъ и задачу жизни въ пропагандѣ прекраснаго.

Отъ возраста, отъ испытаній жизни и, главное, отъ размышленія его юношескій оптимизмъ тускнѣетъ и уступаетъ мѣсто болѣе грустному взгляду на многія стороны земного бытія. Тогда онъ приходитъ къ заключенію, что

Творящій Духъ отринулъ человѣка

Отъ лика своего и въ области утратъ!

Опредѣлилъ ему стезею трудной вѣка

Найти ко свѣту поздній свой возвратъ.

Руководителемъ для него на этомъ пути должно стать искусство:

Летая вкругъ него, оно надеждой дышетъ:

Любимцу своему въ печальномъ мірѣ семъ,

И на стѣнахъ его темницы пишетъ

Въ прелестныхъ вымыслахъ Эдемъ.

(«Художники» 1789 г.).

Въ результатѣ получается объединеніе блага и истины въ художественной красотѣ.

Въ такомъ взглядѣ на взаимное отношеніе жизни и искусства нельзя не видѣть зарожденія міровоззрѣнія романтическаго, которое черезъ 10 лѣтъ основываетъ царство вѣчности, гдѣ господствуютъ Фантазія и Эросъ, соединенный бракомъ съ Поэзіей. Но Шиллеръ и впослѣдствіи, глубоко огорчаемый тѣмъ антигуманнымъ направленіемъ, которое приняла французская революція, не только никогда не вступалъ на опасную дорогу чистыхъ романтиковъ, но и не могъ понять олимпійскаго спокойствія Гете и его отчужденности отъ жизни; равно какъ и въ пониманіи прекраснаго онъ смотритъ несравненно шире и глубже своихъ слишкомъ ревностныхъ учениковъ и послѣдователей. Оттого романтики и отвернулись отъ него и съ нѣкоторымъ злорадствомъ поставили во главу угла новой поэзіи его друга-соперника, автора «Вильгельма Мейстера», хотя Шиллеръ былъ несравненно ближе къ нимъ и по субъективизму своей поэзіи, и по своимъ революціоннымъ стремленіямъ, и по любви къ метафизическимъ обобщеніямъ, къ которымъ Гете относился съ глубокой антипатіей.

Полной зрѣлости и силы творческій геній Шиллера достигъ въ іенско-веймарскій періодъ его жизни.

Къ этому періоду относится и большинство его лучшихъ лирическихъ пьесъ, и его чудныя баллады, которыя все образованное человѣчество знаетъ съ 12-ти-лѣтняго возраста, и его великія драмы^[40].

Шиллеръ, несомнѣнно, величайшій драматургъ послѣ Шекспира и создатель новой исторической драмы; не даромъ Гете: вовсе не склонный къ самоуниженію, считалъ себя въ этомъ отношеніи совершеннымъ нулемъ передъ нимъ. Безъ Шиллера вся исторія театра XIX вѣка получила бы, надо думать, совсѣмъ иной характеръ и несравненно меньшее значеніе по крайней мѣрѣ въ Германіи. Какъ Гете, такъ и романтика — чувствовали сильное желаніе отвернуться не только отъ profanuni vulgus, но и отъ общества во всемъ его составѣ; да и Байронъ съ его многочисленными послѣдователями готовы были возвести въ принципъ презрѣніе къ толпѣ; а проведеніе такого принципа, сколько нибудь послѣдовательное, прежде всего убиваетъ театръ, не мыслимый безъ толпы, и лишаетъ духовной пищи не только всѣхъ, кто не доразвился до чтенія, но и такъ наз. образованныхъ людей, всецѣло погруженныхъ въ злобу дня и добываніе средствъ. Изъ великихъ поэтовъ новаго времени одинъ Шиллеръ проводилъ и проводитъ убѣжденіе, что театры есть великое нравственное и образовательное учрежденіе и даетъ силу тысячамъ художниковъ работать именно на этомъ поприщѣ, не смотря на всѣ тяжелыя условія его. Шиллеръ отецъ новой исторической драмы, такъ какъ онъ одинъ сумѣлъ морализировать и поэтизировать пережитое человѣчествомъ, оставаясь безусловно (не въ мелочахъ, конечно) вѣрнымъ правдѣ и только повышая частное въ общее. Онъ и здѣсь чуть не до послѣдняго дня своей жизни остается прежде всего проповѣдникомъ гуманности и народникомъ въ истинномъ смыслѣ этого слова: убѣжденный, подъ вліяніемъ политическихъ событій, что

Гдѣ самовольствуетъ народъ,

Тамъ время бѣдствій настаетъ.

(Пѣснь о Колоколѣ),

онъ создаетъ чудный драматическій гимнъ ненависти къ тиранніи и свободѣ народной въ «Вильгельмѣ Теллѣ».

Уже въ самомъ началѣ послѣдняго десятилѣтія Шиллеръ чувствуетъ утомленіе отъ жизни и гибель своихъ слишкомъ высокихъ идеаловъ и находитъ примиреніе только въ трудѣ и дружбѣ (см. «Идеалы» 1795 г.), но и въ самомъ концѣ жизни, измученный долгимъ страданьемъ, обезпокоенный судьбою дорогихъ ему людей, онъ остается неизмѣнно вѣренъ своимъ тремъ знаменитымъ «словамъ» (свобода, добродѣтель, Богъ), остается вѣчнымъ юношей — идеалистомъ, который одинаково увлекается красотою природы и красотою искусства.

Почти на смертномъ одрѣ говоритъ онъ:

Неисчерпаемой прелестью и красотой вѣчно новой

Дышетъ природа, и знай: схоже искусство въ томъ съ ней;

Въ сердцѣ ты чувство хранишь къ нимъ обоимъ, о старецъ достойный! Жребіемъ будетъ твоимъ вѣчная юность зато.

Этотъ свободолюбивый, вѣчно пылкій юноша всегда, во всѣхъ созданіяхъ своихъ, даже въ самыхъ юныхъ, былъ горячимъ проповѣдникомъ порядка (не формальнаго, конечно) и истинной нравственности, за что слѣдующее поколѣніе, его же стихами и прозой пробужденное, прославило его филистеромъ и поэтомъ «мѣщанской» добродѣтели.

Много лѣтъ въ самой Германіи передовые люди, руководимые романтиками, свысока смотрѣли на Шиллера и презрительно называли его писателемъ для хрестоматій и подростковъ, и было время, когда самъ старикъ Гете съ грустью думалъ, что автору «Донъ-Карлоса» предстоитъ печальная участь Клопштока. Но скоро оказалось, что смѣлые проповѣдники свободной любви и неограниченной свободы искусства и гонители буржуазной морали съ изумительною легкостью становились обскурантами, гонителями просвѣщенія и народной свободы, столпами новѣйшей инквизиціи и абсолютизма, и тогда началась спасительная реакція въ пользу Шиллера и какъ художника и какъ поэта-публициста, и съ тѣхъ поръ, какъ въ Германіи, такъ и за ея предѣлами, Шиллеръ сталъ однимъ изъ величайшихъ классиковъ, наравнѣ съ Гомеромъ, Дантомъ, Шекспиромъ и Гете.

А. Кирпичниковъ.

---

1. Жихарева. Записки современника. Дневникъ студента. СПб. 1859. Стр. 104.
2. Тамъ же, стр. 120. Любопытно, что другая драма Шиллера «Коварство и Любовь», переведена съ оригинала и издана въ 1806 г. въ Москвѣ Семеномъ Смирновымъ, тоже будущимъ профессоромъ-юристомъ, только далеко не такимъ талантливымъ и вліятельнымъ, какъ Сандуновъ.
3. Остафьевскій Архивъ. I. СПб. 1899. Стр. 274.
4. Во второй половинѣ 20-хъ годовъ по той же стезѣ шелъ другой воспитанникъ университетскаго пансіона — С. П. Шевырсвъ, опять-таки будущій извѣстный профессоръ московскаго университета; въ «Московскомъ Вѣстникѣ» онъ переводилъ «Валленштейновъ Лагерь» и «Телля».
5. Остафьев. Архивъ, стр. 155.
6. 22 апрѣля 1825 г. (Соч. Пушкина въ изд. Литер. фонда VII, 124).
7. I. 23.
8. I. 184—6.
9. II. 382.
10. II. 589.
11. А. Н. Пыпинъ, Бѣлинскій, ого жизнь и переписка. СПб. 1876. II, 21». Ср. тоже стр. 36 и 49.
12. А. Н. Пыпинъ. Тамъ-же 5.
13. Стр. 40.
14. Стр. 58.
15. Соч. IV. 216.
16. Ib. 304.
17. V. 120.
18. VIII, стр. 178—180.
19. Въ этой части біографіи мы пользуемся главнымъ образомъ двумя пособіями: Вельтриха и Минора (Richard Weltlich, Schillers Leben. Stuttg. 1885 и J. Minor, Schiller, Sein Leben und seine Werke I. Bd. Berl. 1890; 2-ой томъ вышелъ два года назадъ; 3-й еще печатается).
20. 11-ти лѣтъ отъ роду Шиллеръ слушалъ слѣдующія обязательныя лекціи: 3 часа естественнаго права, 2 часа римскихъ древностей, 2 часа государственнаго права, 6 часовъ метафизики, 6 часовъ риторики, 3 часа греческаго языка, 5 часовъ французскаго языка, 4 часа исторіи и географіи и 6 часовъ математики. Итого 37 уроковъ въ недѣлю.
21. Въ первые два года, проведенные въ академіи, Шиллеръ былъ боленъ 7 разъ. Это можно объяснить, во первыхъ, необыкновенно быстрымъ ростомъ (отъ 15-ти до 18-ти лѣтъ онъ вытягивался въ годъ на 3 дюйма), а, во-вторыхъ, непривычнымъ режимомъ (сестра Шиллера говорила, напр., что ежедневное купанье было ему очень вредно).
22. Кристофина занималась живописью, а иногда и поэзіей.
23. Шиллеръ напечаталъ ихъ на собственный счетъ небольшой книжкой; виньеткой служило изображеніе разгнѣваннаго льва съ поднятой лапой и съ подписью in tyrannos! (см. рис. на стр. XXII).
24. Мы ровно нечего но знаемъ о томъ, какъ подѣйствовалъ отъѣздъ Шиллера на Шарлотту и какъ она вообще относилась къ нему.
25. Онъ даже придумалъ счастливое окончаніе, плохо вяжущееся съ теченіемъ всей драмы (см. вступительный этюдъ «Фіеско»).
26. 3 августа 1784 г., во время отсутствія Шиллера на Маннгеймской сценѣ былъ поставленъ глупѣйшій фарсъ «Черный человѣкъ», гдѣ одно изъ дѣйствующихъ лицъ представляло собою безцеремонный пасквилъ на поэта; Иффландъ, игравшій эту роль, не постыдился гриммироваться Шиллеромъ.
27. Впослѣдствіи Шиллеръ не разъ спасалъ Гольцлей и тѣ считали его своимъ благодѣтелемъ.
28. Для этой цѣли объ переводилъ Филиппа II Мерсье и началъ своего «Духовидца».
29. Къ этому времени относится радъ каррикатуръ Шиллера на Кернера, совокупность которыхъ должна была представлять собою «похожденія новаго Телемака». Мы взяли изъ нихъ три. Одна добродушно высмѣиваетъ щедрость Кернера и готовность всякому помочь. Она (стр. XXXII) изображаетъ «Кернера въ дорогѣ», объявляющаго — «Jch zahle für Alle» (плачу за всѣхъ). Во второй «Кернеръ засыпаетъ надъ Кантомъ» уже менѣе добродушно вышучивается неспособность его въ серьезнымъ занятіямъ. Въ третьей «Геркулесъ на распутьи», два президента консисторія зовутъ въ себѣ на службу Кернера, но онъ на нихъ не обращаетъ вниманія и всецѣло сосредоточился на письмѣ отъ невѣсты, которое ему подаетъ невидимая рука почтальона. Рисунки, нельзя сказать, чтобы были интересны или забавны. С. В.
30. Ея романъ «Агнесса ф. Лименъ», написанный гораздо позже, имѣлъ большой успѣхъ.
31. Въ «Таліи» Шиллеръ помѣстилъ въ это время стихотвореніе «Художники».
32. Несчастный бракъ Каролины съ Бейльвицемъ долженъ былъ быть въ скоромъ времени расторгнутъ.
33. Сестра Лотты разсталась съ Бейльвицемъ и вышла замужъ за Вильгельма Вольцогена.
34. Свои лирическія произведенія Шиллеръ помѣшаетъ въ „Альманахѣ Музъ“, редакцію котораго онъ взялъ на себя въ 1796-мъ году.
35. «Лагерь» и «Пикколомини» были тамъ поставлены раньше.
36. «Эгмонта» онъ весьма неудачно передѣлалъ еще въ первое время знакомства съ Гете.
37. Погребенные въ общемъ склепѣ, останки Шиллера были найдены только гадательно. Гете, между прочимъ, пришлось высказываться о тождествѣ черепа своего луга. Это послужило сюжетомъ интереснаго бюста Гете, разсматривающаго черепъ Шиллера, въ Веймарскомъ домѣ Гете (стр. LVII).
38. Освѣжающей, молодящей его поэзію называютъ и немногіе принципіальные его порицатели.
39. Дюрингъ («Великіе люди въ литературѣ» русск. пер. Антоновскаго. Спб. 1897 г. стр. 352 и слѣд.) считаетъ Позу крайне наивнымъ человѣкомъ и способнымъ только къ пассивному страданію; но наивность есть симпатичная слабость всѣхъ истинныхъ оптимистовъ и искренно вѣрующихъ людей; а принесеніе себя въ жертву за другихъ развѣ можно считать пассивнымъ страданіемъ?
40. Дюрингъ называетъ ихъ вылощенными! Какъ несправедливъ такой презрительный эпитетъ, достаточно ясно уже изъ того, что наиболѣе сильные природные сценическіе таланты всѣхъ странъ предпочитаютъ ихъ всему остальному, кромѣ развѣ Шекспира, что его «Марія Стюартъ» до сихъ поръ одинаково потрясаетъ раекъ и въ Москвѣ, и въ Аѳинахъ, и въ Лондонѣ, и что его «Вильгельмъ Телль» сталъ чисто народной пьесой въ Швейцаріи.