Шелли (Сарразен)/РМ 1893 (ДО)

Шелли
авторъ Габриэль Сарразен, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1893. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», кн. II, 1893.

Шелли.

(Gabriel Sarrazin: «La Renaissance de la Littérature Anglaise»).

Всюду наступаетъ для Шелли часъ апоѳеоза. Всюду распространяется волшебный блескъ этой чистой славы, всюду проникаетъ глубокое обаяніе этой ангельской души: для сердца, его избравшаго, онъ любимый учитель, дорогой другъ, прибѣжище и радость внутренней жизни. Этого драгоцѣннаго мѣста никто не отниметъ у него, потому что его произведенія не только служатъ для насъ могущественною нравственною поддержкой, но доставляютъ намъ и несравненныя поэтическія ощущенія. Въ этомъ смыслѣ одинъ простой эпитетъ говоритъ больше, нежели цѣлый рядъ фразъ: его горячіе приверженцы называютъ его поэтомъ поэтовъ". Причина этой столь сильной и рѣдкой симпатіи объясняется весьма просто, она выражается въ слѣдующихъ словахъ: Шелли любилъ людей самою возвышенною любовью, а люди поздно, увы, слишкомъ поздно отозвались на его любовь.

Ничто не могло изсушить въ немъ священнаго источника любви, надежды и слезъ, — ни преслѣдованія, ни нетерпимость, ни одиночество. Всѣ его произведенія можно назвать однимъ общимъ именемъ любви, — любви къ человѣку и къ природѣ, къ землѣ и вселенной, къ безконечнымъ превращеніямъ жизни и смерти, любви всеобъемлющей. Необычайный умъ этого человѣка, пытливо проникавшій въ суть міровъ, погружавшійся въ науку и метафизику, былъ, однако, въ полномъ подчиненіи у сердца, и возвышенности его инстинкта приходится еще болѣе удивляться, чѣмъ сложности его мысли. Всякій другой на его мѣстѣ ожесточился бы или потонулъ бы въ безднѣ отчаянія. Онъ съумѣлъ остаться любящимъ до конца. Обманутый въ настоящемъ, онъ завѣщалъ будущему осуществленіе своихъ благородныхъ грёзъ о справедливости и въ восторженномъ порывѣ всѣ свои надежды устремилъ на наступленіе эры братства.

Нельзя сказать, чтобы ему недоставало той гордой замкнутости, которая одна только и создаетъ могучихъ личностей; я сомнѣваюсь, чтобы какой-либо поэтъ носилъ въ себѣ идеалъ большей изолированности, большей способности витать на высотахъ. Такъ какъ онъ умѣлъ сближаться съ внѣшними предметами, въ то же время, отдаляясь отъ нихъ, любить другихъ, не отрѣшаясь отъ самого себя, быть, въ одно и то же время, личнымъ и безличнымъ, эготистомъ и самоотверженнымъ, человѣкомъ и ангеломъ, то поэзія его приняла неизмѣримую ширину и объемъ. Онъ развился во всѣхъ направленіяхъ. Раббъ^[1] справедливо говоритъ, что онъ совмѣщаетъ въ себѣ полдюжину поэтовъ: «поэта философа въ Царицѣ Мабъ, Прометеѣ, Атласской волшебницѣ, поэта-трагика въ Ченчи и Карлѣ I, поэта интимной жизни въ Джуліанъ и Маддало и въ Письмѣ къ Маріи Джисборнъ, поэта-сатирика въ Peter Bell III, поэта-юмориста въ Swellfoot the Tyrant, поэта-мистика въ Epipsychidion, поэта элегическаго въ Adonais, поэта лирическаго въ хорахъ Промется и Эллады и въ сотнѣ другихъ мелкихъ стихотвореній».

Но, можетъ быть, подобные термины слишкомъ аналитичны. Можетъ быть, не слѣдовало бы подвергать дѣленію и дробленію умъ съ столь безконечно смѣшанными и измѣнчивыми оттѣнками. Изъ этихъ послѣднихъ, одинъ оттѣнокъ, занимающій далеко не послѣднее мѣсто, энтузіазмъ къ человѣчеству, выступалъ, безъ сомнѣнія, болѣе ярко, обрисовывался рѣзкими и огненными чертами, но метафизическая муза Шелли, наоборотъ, всегда оставалась неуловимой и необъятной. Поэтому я лучше попытаюсь выразить характеръ его произведеній въ нѣсколькихъ менѣе опредѣляющихъ и поддающихся болѣе гибкому синтезу словахъ. Пламенный культъ гуманности, пантеистическое проникновеніе во вселенную, чудный, воздушный полетъ мечты, — вотъ, какъ мнѣ кажется, главные элементы этой поэзіи, элементы, сливающіеся въ горнилѣ мистики — аффективной и, въ то же время, интеллектуальной, идеальной и страстной, жгучей, какъ лучъ, лѣтнаго солнца, высокой, какъ звѣздное сіяніе.

Прежде чѣмъ приступить къ поэту, разсмотримъ человѣка: припомнимъ его жизнь, столь же необычайную, какъ и его творенія, удивительно смѣлую, тревожную, поэтическую.

I.
Шелли, какъ человѣкъ.

Перси-Биши Шелли родился въ Фильдъ-Плэсѣ 14 августа 1792 г. Главою его древней и знатной фамиліи, находившейся въ родствѣ съ Сиднеями и Нортумберландами, былъ въ то время богатый баронетъ, сэръ Биши, дѣдъ нашего поэта. Надменный и суровый старикъ, взбалмошный и сварливый, усвоившій себѣ духъ отрицанія и либерализма XVIII вѣка и, тѣмъ не менѣе, аристократъ и приверженецъ Норфольковъ, царившихъ въ Суссексѣ, сэръ Биши былъ довольно типичнымъ представителемъ англійскаго джентльмена старой школы (внукъ, безъ сомнѣнія, унаслѣдовалъ) отъ дѣда запальчивый и раздражительный тонъ, внесенный имъ, авторомъ Sensitive Plant, въ статьи и разсужденія о соціальномъ и религіозномъ порядкѣ въ прошломъ и настоящемъ). Что касается Тимоѳея Шелли, отца Перси, то онъ былъ заурядный помѣстный дворянинъ, вовсе не идіотъ и не злой, какъ это утверждали, но довольно-таки пошлый и преклонявшійся предъ всякими предразсудками человѣкъ. Естественно, что между Шелли и его отцомъ не замедлила обнаружиться антипатія, приведшая ихъ послѣ оксфордской исторіи къ полному разрыву.

Юной душѣ Шелли, преисполненной благожелательства и наивной до броты, школа показала жизнь въ неожиданномъ и ужасномъ свѣтѣ. Въ Сіонскомъ пансіонѣ и въ Итонѣ онъ долженъ былъ вынести всѣ пытки, выпадающія на долю новичка. По, несмотря на негодованіе и отвращеніе, возбужденныя въ немъ этою жестокою забавой, его вѣра во все доброе и прекрасное еще болѣе воспламенилась и на жестокость онъ отвѣчалъ стремленіемъ къ справедливости, принимавшимъ характеръ вызова. Уже въ Итонѣ онъ отли чался безусловною смѣлостью философскихъ мнѣній. Въ то же время, лю бознательность его была безмѣрна, работалъ онъ поразительно, прихотли во разбрасываясь во всѣ стороны. Его товарищи, рѣшительно не понимавшіе бурной нервозности его ранняго генія, изумлялись, видя, какъ онъ поглощалъ всѣ отрасли знанія, перескакивалъ отъ греческаго языка къ метафизикѣ, отъ этой послѣдней къ химіи и магіи, или же пускалъ во весь опоръ свое поэтическое воображеніе, фабрикуя съ быстротою молніи фантастически-нелѣпые романы. Они называли его «сумасшедшимъ Шелли» или «атеистомъ Шелли», но перестали его преслѣдовать, потому что, выведенный изъ терпѣнія, онъ уже не владѣлъ собою, и гнѣвъ его былъ имъ страшенъ.

Это рвеніе не измѣнило ему и въ университетѣ. Періодъ его жизни въ Оксфордѣ останется навсегда знаменательнымъ. Нашъ герой стоитъ еще передъ нами рядомъ съ своимъ другомъ Хоггомъ (Hogg), веселымъ юношей, съ сильнымъ умомъ и крѣпкимъ организмомъ, почувствовавшимъ глубокое влеченіе къ очаровательному идеалисту, котораго случай сдѣлалъ его школьнымъ товарищемъ. Лицо юнаго поэта выражало трогательное чистосердечіе, и никто изъ тѣхъ, кому случилось видѣть его въ это время, не могъ позабыть его большихъ ясныхъ глазъ съ открытымъ и пристальнымъ взоромъ, почти женскаго рта и густыхъ, вьющихся каштановыхъ волосъ. Голова, съ нѣсколько неправильными чертами, была замѣчательно мала; высокій, стройный, тонкій, съ узкою грудью, онъ слегка наклонялся впередъ, и вся его внѣшность производила впечатлѣніе рѣдкой, неземной прелести. Погруженный въ свои научныя занятія, онъ читалъ и работалъ иногда по шестнадцати часовъ въ сутки, развлекаясь прогулками и спорами съ друзьями, подкрѣпляя свои силы лишь хлѣбомъ, виномъ и чаемъ, такъ какъ онъ былъ тогда почти вегетаріанцемъ. Помимо этого, демонъ писательства не выпускалъ его изъ своихъ когтей, и въ сотрудничествѣ съ Хоггомъ онъ сочинялъ еще весьма незрѣлые разсказы, которые печаталъ на средства своего дѣда. Но вдругъ ихъ послѣднее произведеніе потерпѣло неудачу. Это былъ пресловутый памфлетъ О необходимости атеизма. Шелли, лихорадочно возбужденный, отдалъ его въ печать, воображая, что нанесетъ имъ рѣшительный ударъ и вызоветъ настоящій переворотъ въ совѣсти большинства своихъ согражданъ. Никакого разстройства планетной системы не воспослѣдовало, но оба студента-публициста были удалены изъ университета.

Этотъ жестокій приговоръ глубоко поразилъ болѣзненную чувствительность Шелли, тѣмъ болѣе, что, благодаря ему, онъ окончательно разошелся съ своимъ отцомъ, приведеннымъ въ ужасъ его дерзостью. Правда, что мистеръ Шелли соглашался простить сына подъ извѣстнымъ условіемъ, -но Перси гордо отвергнулъ это прощеніе. Изгнанный изъ родительскаго дома, лишенный своей пенсіи, онъ отправился въ Лондонъ, гдѣ его ожидали сердечныя приключенія, по меньшей мѣрѣ, столь же странныя, какъ и все то, что происходило въ его умственномъ мірѣ.

Едва успѣлъ онъ пріѣхать въ столицу, какъ познакомился съ пріятельницею своихъ сестеръ, Гарріэтъ Уэстбрукъ. Романтическая и кроткая шестнадцатилѣтняя дѣвушка, довольно умная и образованная, Гарріэтъ воображала себя несчастной, потому что ее принуждали ходить въ школу. Въ качествѣ пылкаго революціонера, Шелли захотѣлъ привить ей идеи возмущенія, которыя онъ всѣмъ проповѣдывалъ и которыя достигли въ немъ крайней напряженности послѣ оксфордскаго приговора. Такъ какъ апостолъ былъ привлекателенъ, то юная неофитка охотно дала убѣдить себя и до такой степени увлеклась имъ, что захворала и написала ему, что не можетъ жить безъ него. Хотя онъ, собственно говоря, и не любилъ ея, но она была настолько мила, что онъ сжалился надъ нею, увезъ ее, и они обвѣнчались въ Эдинбургѣ, по обряду шотландской церкви. Благодаря ходатайству дяди Шелли, ему была возвращена его пенсія, а м-ръ Уэстбрукъ, съ своей стороны, назначилъ дочери ежегодное пособіе, такъ что молодая чета могла сводить концы съ концами. Съ этой поры началось скитальческое существованіе, которое Шелли велъ всю свою жизнь. Супруги постоянно странствовали по горамъ и по доламъ; изъ Эдинбурга переѣхали въ Іоркъ, затѣмъ въ Кесвикъ, въ Кумберландѣ, гдѣ Шелли познакомился съ Саути, оттуда въ Ирландію, гдѣ нашъ поэтъ ринулся въ борьбу за эмансипацію католиковъ, потомъ снова снялись съ лагеря и отправились въ Девонширъ, затѣмъ въ Уэльсъ, повинуясь бродячему инстинкту, гнавшему ихъ изъ одного графства въ другое. Но бывало и такъ, что ихъ внезапно выпровождали изъ того или другаго города вслѣдствіе исторій, какія могли случаться только съ Шелли: въ Лимутѣ его слуга былъ притянутъ къ суду по обвиненію въ политической пропагандѣ, въ Тремадокѣ поэтъ заявилъ однажды вечеромъ, что на него напали злоумышленники, и былъ ли это дѣйствительный фактъ или простая галлюцинація, такъ и осталось до сихъ поръ неизвѣстнымъ. Среди этихъ вѣчныхъ передвиженій, домашняя жизнь его начинала мало-по-малу омрачаться. Онъ находилъ, что жена его холодна и вульгарна. Между ними возникали ссоры, отъ которыхъ они оба страдали, и онъ все болѣе и болѣе отдалялся отъ нея. Хотя онъ, можетъ быть, и черезъ-чуръ преувеличивалъ недостатки Гарріэтъ, но несомнѣнно, что она не годилась въ подруги такому необыкновенному человѣку. Онъ чувствовалъ себя страшно несчастнымъ близъ нея, проводилъ большую часть времени у m-me Boinville, гдѣ встрѣтилъ общество, пришедшееся ему по-сердцу, и возвращался домой съ ужасомъ и отвращеніемъ. Кромѣ того, онъ жаловался на нервные припадки и принималъ противъ нихъ опіумъ. Разъ онъ вздумалъ отравиться и усилилъ дозу. Его успѣли спасти, и черезъ нѣсколько дней послѣ этого онъ разстался съ Гарріэтъ (1814 г.).

Въ самый моментъ этой разлуки Шелли не имѣлъ возможности предусмотрѣть ея послѣдствій: онъ только что передъ тѣмъ встрѣтилъ женщину, которая должна была сдѣлаться его истинною подругой, и увлекся ею до безумія.

Мери Уолльстонкрафтъ Годвинъ, въ то время семнадцатилѣтняя дѣвушка, была дочерью знаменитаго автора Caleb Williams. Съ независимымъ и рѣдкимъ умомъ, столь же прямодушная, какъ и прекрасная, она исповѣдывала, подъ вліяніемъ своего отца и окружавшихъ ея лицъ, самые революціонные принципы. Такъ какъ она часто бывала у m-me Вошville, то Шелли познакомился съ ней въ этомъ домѣ. Сначала онъ любилъ ее молча, но потомъ, встрѣтивъ ее какъ-то на кладбищѣ св. Панкратія, онъ въ потокѣ слезъ излилъ предъ ней свою любовь. Онъ повѣдалъ ей свое «ужасное прошедшее», разсказалъ ей, «до чего онъ былъ несчастенъ и дурно направленъ, какъ онъ надѣялся, поддерживаемый любовью къ ней, начертать свое имя рядомъ съ именами добрыхъ и мудрыхъ борцовъ, подвизавшихся за своихъ ближнихъ, рядомъ съ именами тѣхъ людей, которые, вопреки всякимъ невзгодамъ, остались вѣрны дѣлу гуманности». Она безъ колебаній соединила съ Шелли;свою судьбу.

Они переправились черезъ Ламаншъ, путешествуя скромнымъ образомъ, почти съ пустымъ кошелькомъ, и посѣтили Францію, Швейцарію и Рейнъ. Вскорѣ послѣ ихъ возвращенія въ Лондонъ матеріальное положеніе Шелли измѣнилось. Это было очень кстати, потому что судебные пристава не давали ему больше отсрочки. Сдѣлавшись прямымъ наслѣдникомъ титула баронета, онъ сталъ получать ежегодную ренту въ тысячу фунтовъ. Обезпеченный отнынѣ въ безбѣдномъ существованіи и чувствуя себя вполнѣ счастливымъ съ Мери, онъ положилъ начало своимъ безсмертнымъ поэмамъ, создавъ Аластора, свое первое геніальное произведеніе, написанное близъ Виндзорскаго лѣса, въ Марло, гдѣ они поселились на короткое время. Затѣмъ, страданіе легкихъ побудило его вернуться къ бродячей жизни, которую онъ такъ любилъ, и онъ снова уѣхалъ на материкъ.

Къ его пребыванію въ Женевѣ относится встрѣча его съ Байрономъ. Преслѣдуемый яростными нападками, Чайльдъ Гарольдъ горделиво обрекъ себя на вѣчное изгнаніе. Онъ и Шелли почувствовали взаимную симпатію, и столь же знаменитой, какъ была дружба Гёте и Шиллера, сдѣлалась дружба, связавшая этихъ двухъ послѣднихъ скальдовъ, этихъ двухъ героевъ вдохновенія, эти двѣ души, въ которыхъ возродился и затѣмъ умолкъ среди прощальнаго лучезарнаго сіянія лирическій и пламенный духъ Эдды.

Для тѣхъ, кто хранитъ въ себѣ культъ этихъ двухъ геніевъ, ихъ отблескъ еще не исчезъ, и пейзажъ Лемана остается какъ бы озареннымъ воспоминаніями о нихъ. Они его освѣщаютъ и наполняютъ собою, они, эти несравненныя звѣзды, и понынѣ не угасшія для сердечнаго взора и еще болѣе чарующія насъ, въ силу своей изолированности. Вокругъ нихъ не было двора, и жалкій и несносный шумъ литературныхъ сплетенъ не заглушаетъ ихъ рѣчей. Они жили тамъ, на берегу голубого озера, наслаждаясь уединеніемъ и прелестью мечтаній. Ихъ удивленіе другъ къ другу изливалось въ задушевныхъ бесѣдахъ, неумирающій отголосокъ которыхъ сохранился въ ихъ поэмахъ. Въ теченіе девяти дней они вмѣстѣ объѣзжали озеро, съ умиленнымъ чувствомъ воскрешая въ своей памяти сцены Новой Элоизы, причаливая въ своей лодкѣ ко всѣмъ мѣстностямъ, ознаменованнымъ безсмертною любовью Сенъ-Прё. И во время этихъ поѣздокъ складывались ихъ самые возвышенные и могучіе стихи, тѣ стихи, о которыхъ можно сказать, что они, дѣйствительно, сыны водъ и горныхъ вершинъ. На этомъ озерѣ бушевала буря, описанная въ третьей пѣснѣ Чайльдъ Гарольда, это же озеро внимало воплямъ Шильонскаго узника, а съ безмолвныхъ высотъ дивной горы, господствующей надъ нимъ, снизошла на чело Аластора та безмятежность, какою проникнуты его величественныя, блещущія образами созерцанія.

Но всякой радости наступаетъ конецъ, и друзьямъ пришлось разстаться. Байронъ направился въ Италію, Шелли же возвратился въ Англію, гдѣ его ожидалъ цѣлый рядъ испытаній. Прежде всего, ему сообщили о самоубійствѣ сводной сестры Мери, Фанни Имлэй, которую подозрѣвали, безъ всякаго, впрочемъ, серьезнаго основанія, въ безнадежной страсти къ Шелли. Затѣмъ поэтъ узналъ, что Гарріэтъ Уэстбрукъ тоже покончила съ собой, бросившись въ Серпентину. Этотъ второй ударъ совершенно сразилъ его, но это еще было не все. Англійская судебная власть, за одно съ прессой и общественнымъ мнѣніемъ считавшая Шелли безнравственнымъ богохульникомъ и носителемъ пагубныхъ идей, лишила его попечительства надъ его дѣтьми, рожденными отъ несчастной Гарріэтъ. На этотъ разъ его враги попали въ самую цѣль: эта обида почти столь же раздражила его, сколько заставила его страдать. Мало по-малу онъ, однако, пришелъ въ болѣе спокойное душевное состояніе, благодаря нѣжной любви своей Мери, которую онъ только что назвалъ своею женой предъ лицомъ закона, а также и дружбѣ Ли Гёнта. Въ эту же эпоху онъ познакомился съ Китсомъ и напечаталъ поэму Лаонъ и Цитна^[2], доконченную въ Марло. Онъ снова поселился здѣсь и дѣлилъ свое время между работой и благотворительностью. Необыкновенно щедрый и сострадательный, онъ ссужалъ средствами всѣхъ своихъ нуждавшихся пріятелей, имѣлъ открытый столъ и старался облегчить нищету окрестныхъ рабочихъ-кружевниковъ. Посѣщая ихъ хижины, онъ схватилъ довольно серьезное воспаленіе глазъ.

Здоровье его замѣтно слабѣло, и припадки его легочной болѣзни становились опасны. Онъ снова покинулъ Англію, которую ему не суждено было болѣе видѣть, и отправился съ женой и дѣтьми въ Италію.

Въ Венеціи онъ опять встрѣтился съ лордомъ Байрономъ и, подъ впечатлѣніемъ одной изъ бесѣдъ своихъ съ нимъ, написалъ поэму Джуліанъ и Наддало. Этотъ послѣдній періодъ его жизни (1818—1822 гг.) былъ чрезвычайно производителенъ: солнце Италіи заставило внезапно развернуться листья и цвѣты его поэзіи. Джуліанъ и Маддало, Освобожденный Прометей, Ченчи, Адонаисъ, Epipsychidion непосредственно слѣдовали другъ за другомъ, не говоря объ Атласской волшебницѣ и объ Элладѣ, написанныхъ въ тѣ же годы, но вышедшихъ въ свѣтъ лишь послѣ смерти поэта.

Торопясь увидѣть Римъ и Неаполь, онъ прожилъ только два мѣсяца въ Венеціи. Въ Эсте онъ потерялъ свою маленькую дочь, а нѣсколько позже, въ Римѣ, — своего сына Уильяма. Эти двѣ утраты повергли его въ глубокое горе, нѣсколько смягчившееся лишь съ рожденіемъ третьяго ребенка, теперешняго баронета Перси. Римъ произвелъ на него громадное впечатлѣніе. Неаполь ему меньше понравился, тѣмъ болѣе, что тамъ его сильно мучила болѣзнь, и онъ спѣшилъ во Флоренцію. Музеи этого послѣдняго города доставили ему несравненныя художественныя наслажденія и вызвали въ немъ рядъ размышленій, разсѣянныхъ въ его письмахъ. Смотрѣлъ ли онъ на статую или на картину, первая забота его была направлена не къ тому, чтобы связать искусство съ средой, какъ это сдѣлалъ бы ученый, а къ тому, чтобы открыть, «въ какой степени и слѣдуя какимъ правиламъ осуществляется во внѣшнихъ формахъ тотъ прекрасный идеалъ, который мы такъ живо и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ смутно предъугадываемъ». Больше всего онъ, разумѣется, восторгался греческимъ искусствомъ, «искусствомъ боговъ», какъ онъ говорилъ. Многія другія его увлеченія представляются менѣе основательными. Раздѣляя вкусъ своего времени, онъ ставилъ Гвидо и Сальватора выше Рафаэля. Микельанджело онъ сначала не выносилъ, хотя потомъ призналъ несправедливость своей первоначальной оцѣнки; но Леонардо да-Винчи очаровалъ его. Въ особенности же, какъ до, такъ и послѣ своего посѣщенія Помпеи, онъ постоянно возвращался къ Греціи и къ всеобъемлющему величію ея генія. «Я понимаю теперь, — писалъ онъ, — почему греки были такими великими -поэтами и, главное, я могу, какъ мнѣ кажется, отдать себѣ отчетъ въ гармоніи, единствѣ и равномъ превосходствѣ всѣхъ ихъ художественныхъ произведеній. Въ ихъ театры смотрѣли горы и небо… въ ихъ города проникало благоуханіе и свѣжесть полей».

Между тѣмъ, страсть его къ Мери остыла. Ихъ семейная жизнь, конечно, никогда не знала раздоровъ, и Шелли до самой смерти продолжалъ любить свою жену, но пламя любви въ собственномъ смыслѣ этого слова уже исполнило свое назначеніе: оно угасло и мѣсто его заступила дружба, сіявшая нѣсколько блѣднымъ свѣтомъ. Мери уже не была для него настолько нова, лучезарна и прекрасна, чтобы принимать въ его грёзахъ образъ «Химеры» или хотя бы «Сестры его души». Страстно мечтая объ идеалѣ, неудержимо стремясь познать высшую, совершенную любовь, онъ ожидалъ новой зари и ожидалъ звѣзды.

Она явилась ему въ 1820 году, въ Пизѣ. Бѣдная, скорбная, такъ раноугасшая звѣздочка, видѣвшая одну единственную зарю, Эмилія Вивіанивсегда останется его Беатриче, несмотря на то, что неблагодарный отрекся отъ нея. Но, между тѣмъ, какъ ея флорентинская сестра какъ бы паритъ, окруженная ангелами, въ волнахъ ароматнаго воздуха, наполняющаго городъ цвѣтовъ, Эмилія, наоборотъ, выдѣляется одиноко на темномъ фонѣ, блѣдная, глубоко печальная. Беатриче рано покинула свѣтлый міръ радости, но въ своихъ смежившихся очахъ она унесла съ собой взоръ возлюбленнаго, навѣки устремленный на нее. Глаза Эмиліи внезапно встрѣтили пустоту и съ того момента для нея «остальное — молчаніе».

Быть можетъ, она даже не знала, что не вся она погрузилась въ этотъ вѣчный мракъ. Прежде чѣмъ бросить свою прощальную искру, ея любовь вылилась въ нѣсколькихъ словахъ, горѣвшихъ такимъ ослѣпительнымъ пламенемъ, что они зажгли въ Шелли самый чистый огонь мистическаго вдохновенія, какой когда-либо рождался въ человѣческой душѣ со временъ Данте и Микель-Анджело. Гимнъ Шелли Epipsychidion былъ навѣянъ ему мелодическими устами Эмиліи. Она говорила: «Любовь, душа міра, источникъ добра и красоты, чѣмъ была бы вселенная безъ твоего творческаго лика? О той любви говорю я, которая овладѣваетъ всѣмъ нашимъ сердцемъ, всею нашею волей и, сильная, безмѣрная, непорочная, внушаетъ людямъ лишь высокія дѣла во славу своего всемогущаго и кроткаго имени… О, любовь! я вся — одна любовь. Я не могу существовать безъ любви. Моя душа, мое сердце, всѣ мои мысли, всѣ мои ощущенія, все существо мое претворяется въ одно чувство любви, и это чувство будетъ жить вѣчно. Безъ любви жизнь была бы мнѣ мукой, міръ казался бы мнѣ страшною пустыней, населенною лишь призраками, столь ужасными для моего взора, что, спасаясь отъ нихъ, я бросилась бы въ таинственное и спокойное жилище смерти»^[3].

«День наступилъ, — отвѣчалъ онъ, — и ты улетишь со мною. Для всего того, что есть во мнѣ грубо-смертнаго, останься сестрой-весталкой; съ тѣмъ, что есть во мнѣ мощнаго, глубокаго, нетлѣннаго, съ тѣмъ, что не принадлежитъ мнѣ, а составляетъ мое „я“, соединись отнынѣ, какъ невѣста, чарующая и очарованная. Часъ насталъ: взошла та звѣзда, которая должна остановиться надъ пустою темницей. Эмилія, у пристани качается корабль… скажи, сестра моего сердца, хочешь ты отплыть со мною?…»^[4].

Замѣчательна была первая встрѣча этихъ двухъ дѣтей Аріэля. Они предстали другъ передъ другомъ въ старомъ монастырѣ св. Анны, въ Пизѣ, этомъ городѣ массивныхъ, мрачныхъ, вымершихъ дворцовъ. Заключенная въ монастырь по настоянію своей мачихи, безсердечной кокетки, юная графиня Эмилія Вивіани, едва достигшая семнадцатилѣтняго возраста, начала въ холодныхъ стѣнахъ его свою жизнь одинокой и страдальческой музы. Черезъ общаго друга Мери Годвинъ и Шелли узнали исторію прелестной затворницы и получили разрѣшеніе посѣтить ее въ пріемной монастыря. Она явилась предъ ними, величественная, какъ богиня. Античный лобъ, украшенный массою черныхъ волосъ, положенныхъ на головѣ простымъ узломъ, увѣнчивалъ безукоризненныя черты. Въ контрастъ словно изваянной красотѣ лицеваго угла, нѣсколько германскіе контуры блѣдныхъ, мраморныхъ щекъ придавали этой итальянской головкѣ что-то индивидуальное и странное, а влажные глаза, подобные глазамъ Беатриче Ченчи у Гвидо, таили въ себѣ тоску любви и порывы къ безконечному счастью. Черные или свѣтлые, смотря по настроенію души, они поочередно отражали ея меланхолію и ея надежды.

Шелли тотчасъ же призналъ въ ней самый яркій отблескъ своего недосягаемаго идеала и они полюбили другъ друга неземною любовью. Они обмѣнивались письмами и слезами, она посылала ему цвѣты^[5] и локоны Своихъ волосъ, а онъ окружилъ ореоломъ мраморное чело этой дочери Беатриче, написавъ Epipsychidion, поэму, столь родственную Дантовской Vita Nuova.

Конецъ этой исторіи глубоко печаленъ. Насильно выданная замужъ въ 1822 г. за человѣка, котораго она не любила, Эмилія послѣ шести лѣтъ невыносимаго существованія добилась, наконецъ, возможности порвать эту ужасную цѣпь и умерла отъ горя и отъ чахотки въ Мареммѣ, въ полуразрушенномъ загородномъ замкѣ, куда отецъ разрѣшилъ ей удалиться.

Такъ сошла она въ могилу, нѣсколькими годами позже Шелли, еще вся трепещущая отъ воспоминанія о немъ, проливая слезы при одномъ его имени. Онъ слишкомъ скоро позабылъ ее. Его неутолимая жажда идеала не позволяла ему быть постояннымъ въ любви. По поводу этого въ его перепискѣ встрѣчаются двѣ любопытныя фразы, одна — несправедливая и жестокая, другая — меланхолическая и поражающая своею глубиной: «Я не могу видѣть Эпипсихидіона, — говоритъ онъ въ первой изъ нихъ. — Личность, которую онъ воспѣваетъ, была не Юноной, а облакомъ». А вотъ и вторая фраза: «Нѣкоторые изъ насъ любили въ предшествовавшемъ существованіи Антигону и не могутъ найти полнаго удовлетворенія въ какихъ бы то ни было смертныхъ узахъ…» Мысль, являющаяся какъ бы реквіемомъ всѣхъ любовныхъ увлеченій поэта… Увы, бѣдная Эмилія!

И такъ, въ 1821 и 1822 гг. Шелли находился въ Пизѣ, гдѣ судьба послала ему нѣсколько часовъ самаго высокаго и безмятежнаго счастья. Въ эту эпоху онъ и Мери уже не вели прежней замкнутой жизни; обстоятельства создали имъ маленькій оригинальный кружокъ друзей. Прежде всего, они сблизились съ лейтенантомъ Уилліамсъ и его женой, и оба семейства съ тѣхъ поръ не разставались. Уилліамсъ былъ молодой отставной офицеръ индійской арміи, честный, смѣлый, образованный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, страстно любившій физическія упражненія на открытомъ воздухѣ; Шелли часто сопровождалъ его въ его экскурсіяхъ. По вечерамъ Дженъ Уилліамсъ, прелестное созданіе, своею утонченною и нѣжною натурой напоминавшая поэту его идеальную лэди въ Sensitive Plant, услаждала ихъ музыкой.

Затѣмъ къ нимъ присоединились Томасъ Медвинъ, двоюродный братъ поэта, изучавшій вмѣстѣ съ нимъ арабскій языкъ и оставившій намъ интересную біографію Шелли, храбрый морякъ Трелауни (Trelawny), вскорѣ сдѣлавшійся однимъ изъ самыхъ преданныхъ почитателей и друзей автора Sensitive Plant, князь Маврокордато, пламенный греческій патріотъ, которому Шелли посвятилъ свою Элладу. Байронъ пріѣзжалъ къ нимъ изъ Равенны, и прожилъ съ ними шесть мѣсяцевъ. То было время разцвѣта любви его къ графинѣ Гвиччіоли. Этотъ послѣдній приливъ счастья заставилъ его оторваться отъ отчаяннаго разгула, которому онъ предавался въ Венеціи и наканунѣ Миссолонги герой пилъ свою чашу блаженства. Слѣдуетъ также упомянуть имена графа Гамба, капитана Гэй, импровизатора Стриччи, мистера Тофъ въ числѣ лицъ, избравшихъ своимъ центромъ маленькую пизанскую колонію. Эта послѣдняя дѣлила свое время между работою мысли, спортомъ и дилетантизмомъ. Думали было, что къ ней примкнетъ и Китсъ, только что высадившійся въ Италіи. Къ несчастію, бѣдный поэтъ былъ слишкомъ болѣнъ: не проѣзжая чрезъ Тоскану, онъ отправился въ Римъ дожидаться своей печальной кончины.

Эти дни, полные оживленія, дни, когда внутренній миръ и здоровье, казалось, все больше и больше возвращались къ Шелли, когда онъ создавалъ и выпускалъ въ свѣтъ такія чудныя поэмы, какъ Атласская волшебница, Адонаисъ, Эллада, были послѣдними его днями. Катастрофа приближалась.

Лѣтомъ 1822 г. Уилліамсы и Шелли съ женой покинули Пизу и поселились на берегу моря, въ Casa Magni, между Леричи и Санъ-Теренцо. Домъ, который они наняли, представлялъ собою бывшій монастырь іезуитовъ, уединенное зданіе, господствовавшее надъ великолѣпнымъ дикимъ пейзажемъ. У Шелли съ Уилліамсомъ была лодка, названная ими ДонъЖуаномъ, и они почти все время проводили на морѣ. Погода стояла въ этомъ году чрезвычайно жаркая, но жизнь на вольномъ воздухѣ и сильные жары благотворно вліяли на организмъ Шелли.

Получивъ извѣстіе о томъ, что другъ его Ли Гентъ прибылъ въ Ливорно, онъ рѣшилъ выѣхать къ нему на встрѣчу. Они отправились съ Уилліамсомъ въ своей лодкѣ, и въ этотъ первый переѣздъ, продолжавшійся семь съ половиною часовъ, все обошлось благополучно. Послѣ нѣсколькихъ дней, проведенныхъ ими въ Ливорно и въ Пизѣ, въ обществѣ Гента и Байрона, между которыми шли въ то время переговоры объ основаніи Либерала, они должны были подумать о возвращеніи въ Casa Magni, опять-таки подъ парусомъ. Какъ разъ въ этотъ день температура была нестерпимо-удушлива, все предвѣщало грозу. Ни Уилліамсъ, ни Шелли не были опытными моряками, а Трелауни, сторожившій въ Ливорно яхту Байрона, не могъ сопровождать ихъ.

Вскорѣ густой туманъ покрылъ море, окуталъ лодку и затѣмъ разразилась страшная буря. Шелли и Уилліамсъ были поглощены волнами, и только послѣ двѣнадцатидневныхъ неустанныхъ поисковъ удалось найти, близъ Віа Реджіо, ихъ обезображенныя тѣла. Въ карманахъ платья Шелли нашли трагедіи Эсхила и томъ сочиненій Китса.

Эта трагическая смерть была, къ тому же, облечена тайной, до сихъ поръ не разгаданной. Уѣзжая изъ Ливорно, Шелли на глазахъ у всѣхъ взялъ съ собою въ лодку мѣшокъ, наполненный тосканскою монетой. А потому явилось подозрѣніе, что двѣ итальянскія фелуки, въ одно время съ нимъ вышедшія изъ гавани, потопили его лодку. Но есть ли тутъ какая-нибудь доля правды? Тщательное изслѣдованіе судна, дѣйствительно, дало основаніе думать, что оно не само собою опрокинулось, и, кромѣ того, утверждаютъ, что одинъ старый итальянскій морякъ, умершій лѣтъ двадцать тому назадъ, покаялся въ этомъ преступленіи на своемъ смертномъ одрѣ. Но во всемъ этомъ, повторяю, нѣтъ ничего достовѣрнаго.

Между тѣмъ, шли приготовленія къ погребальному обряду. По тосканскому закону, всякій трупъ, выброшенный волнами, подлежалъ сожженію, изъ опасенія чумы. У подошвы Аппенинъ, на берегу моря, былъ воздвигнутъ костеръ. Друзья принесли ладону, масла, уксуса, вина и соли. Около костра стояли: Байронъ, Ли Гёнтъ, Трелауни; военный врачъ и взводъ солдатъ надзирали за церемоніей. День былъ великолѣпный, солнце трепетало въ небѣ и пламя поднималось вдоль костра, надъ которымъ кружилась морская ласточка. Отъ времени до времени совершались погребальныя возліянія. Мало-по-малу тѣло приняло синій, почти черный оттѣнокъ. Подъ самый конецъ, когда все уже испепелилось, кромѣ нѣсколькихъ кусочковъ костей, всѣ присутствующіе съ изумленіемъ увидѣли, что сердце осталось нетронутымъ. Трелауни поспѣшилъ выхватить его изъ огня, при чемъ сильно обжегъ себѣ руку.

Оно было перевезено вмѣстѣ съ пепломъ въ Римъ и погребено подъ, надгробнымъ камнемъ на протестантскомъ кладбищѣ рядомъ съ Китсомъ. На памятникѣ были вырѣзаны слова: Cor cordium.

Четыре года передъ тѣмъ поэтъ посѣтилъ эту обитель мертвыхъ. «Это самое торжественное и самое прекрасное кладбище въ мірѣ, — писалъ онъ, какъ бы подъ вѣяніемъ предчувствія. — Когда видишь, какъ переливаются солнечные лучи на травѣ, блиставшей при нашемъ первомъ посѣщеніи осеннею росой, когда слышишь шумъ вѣтра въ листьяхъ деревьевъ, осѣняющихъ могилу Цестія, и трескъ почвы, согрѣтой солнцемъ, когда разсматриваешь могилы, подъ которыми лежатъ по большей части женщины и дѣти, то является желаніе, если ужь смерть неизбѣжна, уснуть тѣмъ сномъ, какимъ покоятся они»?. Четыре года спустя на этомъ кладбищѣ, у подножія пирамиды Цестія, среди могилъ женщинъ и дѣтей, подъ шумъ вѣтра въ листвѣ и подъ осеннею росой почило навсегда сердце Шелли.

Такимъ образомъ, поэзія, его вѣрная фея, бывшая для него въ жизни источникомъ очарованія и утѣшенія, не измѣнила ему и послѣ его смерти. Это угасшее сердце она перенесла въ одно изъ своихъ благороднѣйшихъ убѣжищъ и положила его въ ароматное лоно цвѣтовъ.

Но оно не осталось одинокимъ въ своихъ грёзахъ: вокругъ его могилы внезапно поднялся цѣлый сонмъ душъ. Въ нихъ нашло таинственный отзвукъ біеніе этого ангельскаго сердца. Эхо разнеслось далеко; на его учащенные призывы собрались всѣ энтузіасты мечты, всѣ идеалисты нравственной жизни, всѣ вѣрные служители поэтическаго спиритуализма. Герой вызвалъ поклоненіе и состраданіе; ангелъ былъ окруженъ культомъ, созданнымъ ему чудною красотой его жизни, трагическою красотой его смерти, чистою, нѣжною, несравненною красотой его генія. Шелліанизмъ — фактъ совершившійся. Онъ представляетъ самыя высокія стремленія отважныхъ умовъ и сердецъ, беззавѣтно утвердившихъ свои вѣрованія въ мистическомъ идеализмѣ. Это рѣдкій типъ людей, и обыденный строй міра подвергаетъ ихъ жизненность тяжкимъ испытаніямъ. Но пока они существуютъ, не угаснутъ свѣтильники предъ алтаремъ ихъ учителя и каждый день будутъ появляться на немъ свѣжіе цвѣты.

II.
Шелли, какъ поэтъ.

I. Гуманность.

"Братья, мы свободны! Плоды сверкаютъ подъ звѣздными лучами, и ночные зефиры струятся надъ созрѣвшими нивами; птицы и звѣри предаются грёзамъ. Отнынѣ кровь птицы или звѣря никогда не будетъ осквернять своими отравленными потоками человѣческихъ пиршествъ и ея испаренія не будутъ подниматься къ чистымъ небесамъ, какъ свидѣтельство противъ человѣка. Мстительные яды перестанутъ порождать болѣзни, страхъ и безуміе. Обитатели земли и воздуха будутъ радостно толпиться вокругъ насъ, ища близъ насъ пищи и пріюта. Наши усилія извлекутъ изъ мысли -самыя лучезарныя формы, чтобы украсить эту землю, наше жилище; и наука, и ея сестра, поэзія, одѣнутъ свѣтомъ поля и города свободныхъ людей!

«Побѣда, побѣда поверженнымъ въ прахъ народамъ! Будьте свидѣтелями — ты, ночь, и вы, безмолвныя созвѣздія, устремляющія на насъ свои очи съ хрустальныхъ колесницъ! Родились помыслы, силы которыхъ не знаютъ сна. Побѣда, побѣда! Отдаленнѣйшій край земли, области, стонущія подъ антарктическими звѣздами, зеленыя страны, убаюкиваемыя шумомъ западныхъ волнъ, и обширныя и населенныя пустыни, окаймляющія океаны, гдѣ утро покрываетъ багрянцемъ свои золотистыя кудри, раздѣлятъ вскорѣ съ нами наши восторги. Всемогущій страхъ, услышавъ наше волшебное имя, исчезнетъ какъ тѣнь изъ своихъ безчисленныхъ храмовъ, между тѣмъ какъ истина возсядетъ вмѣстѣ съ радостью на его престолѣ и станетъ править ускользнувшимъ изъ его рукъ царствомъ!»

Вотъ нѣсколько словъ изъ гимна, которымъ Шелли привѣтствуетъ въ поэмѣ Лаонъ и Цитна видѣніе освобожденной земли; такимъ представлялось ему въ восторженныхъ мечтахъ обновленіе человѣчества.

Какъ только онъ началъ мыслить, онъ уже вообразилъ себѣ, что нашелъ разрѣшеніе проблемы добра и зла въ обществахъ, и, провозглашая ея причину, онъ сталъ провозглашать и средство искоренить ее. Въ порывѣ пламеннаго негодованія, вызваннаго въ немъ зрѣлищемъ вѣковой борьбы Ормузда и Аримана, — борьбы, доставлявшей Ормузду лишь мимолетныя побѣды, за которыми слѣдовали подавляющія пораженія, онъ поспѣшилъ примкнуть навѣки къ сторонникамъ свѣтлаго начала. Своимъ оружіемъ онъ избралъ старый парадоксъ Руссо: «Человѣкъ рождается добрымъ, общество его развращаетъ», и въ разгарѣ битвы возвѣщалъ трубными звуками торжество принципа, за который сражался.

Быть можетъ, это громкое ликованіе было преждевременно. Иныя аксіомы Царицы Мабъ, напримѣръ, способны дѣйствительно смутить насъ. Гдѣ видимъ мы, что во вселенной «всѣ существа совершаютъ дѣло радости и любви»? Но отъ поэтовъ нельзя требовать ни точности анализа, ни кропотливой логики, ни философскаго сомнѣнія, и, въ концѣ-концовъ, можетъ случиться, что ихъ интуиція рѣшительно восторжествуетъ надъ нашею придирчивою діалектикой. Ужасный вопросительный знакъ, которому долго суждено носиться надъ простымъ вопросомъ — будетъ ли разъ навсегда страсть покорена мудростью — навѣрное не существовалъ для Шелли. Правда, что человѣчество, то человѣчество, которое онъ любилъ «безъ границъ», по его собственному выраженію, встрѣчающемуся въ его письмахъ еще за годъ до его смерти, допустило сковать себя всяческими цѣпями, но какъ нй былъ тяжелъ гнетъ рабства, оставалась надежда его свергнуть и грядущія времена должны были освободиться отъ него. По крайней мѣрѣ, поэтъ не переставалъ утверждать это и нигдѣ не выразилъ онъ этого такъ живо и такъ просто, какъ въ поэмѣ Джуліанъ и Маддало: «Слова, которыя вы сказали мнѣ вчера вечеромъ, — говоритъ Шелли Байрону, — омрачили мою душу. Еслибъ человѣкъ былъ такимъ пассивнымъ существомъ, какимъ вы его считаете, тогда старыя преданія не представляли бы большаго вреда, но у меня другая вѣра… Наша воля — вотъ что порабощаетъ насъ терпимому нами злу. Мы могли бы быть такими, какими видимъ себя въ нашихъ мечтахъ, счастливыми, благородными, великими. Гдѣ красота, гдѣ любовь и истина, которыхъ мы ищемъ, какъ не въ нашемъ собственномъ сердцѣ? И еслибъ мы не были слабы, то развѣ мы были бы мельче въ дѣлахъ, чѣмъ въ желаніяхъ?» — «Да, если бы мы не были слабы, — отвѣчаетъ Байронъ. — Мы стремимся, и какъ тщетно, быть сильными! То, что вы говорите, одна утопія». — «Остается узнать, — возражаетъ его собесѣдникъ, — насколько крѣпки цѣпи, сковывающія нашъ умъ; можетъ быть, онѣ такъ же хрупки, какъ стекло. Намъ говорятъ, что многое изъ того, что насъ давитъ и угнетаетъ, мы можемъ побѣдить и многое можемъ вынести. Мы знаемъ, что имѣемъ надъ собою власть дѣлать и терпѣть… что, собственно, этого мы не знаемъ, пока не испробовали, но, несомнѣнно, что-нибудь болѣе благородное, нежели жизнь и смерть. Такъ учили насъ цари древней философіи, и тотъ, кто страдаетъ вмѣстѣ съ своими страждущими братьями, чувствуетъ, что ихъ вѣра есть религія».

Эта вѣра — революціонная вѣра. Но въ такихъ чистыхъ устахъ, какъ у Шелли, слово «революція» не имѣетъ никакого низменнаго и свирѣпаго значенія. Не о рѣзнѣ и не о мести идетъ здѣсь рѣчь, а о законной борьбѣ во имя права и о возсозданіи міра при посредствѣ республиканской демократіи. Никто не клеймилъ такимъ осужденіемъ, какъ Шелли, преступленій, совершаемыхъ во имя свободы, никто не проповѣдывалъ такъ горячо всеобъемлющей любви, всеобъемлющаго состраданія, примиренія и прощенія. Онъ часто повторялъ ту фразу, въ которой Руссо объявляетъ, что согласенъ лучше поддерживать существующій порядокъ вещей, чѣмъ допустить пролитіе хотя бы одной капли крови. Приведемъ изъ Laon and Cythna слѣдующія слова: «Солдаты, — восклицаетъ Лаонъ, — наши братья и друзья перебиты; это вы зарѣзали ихъ, пока они спали?… Но они прощаютъ васъ. О, зачѣмъ зло всегда приводитъ къ зачѣмъ страданіе вѣчно порождаетъ еще болѣе тяжкое страданіе?» Въ Освобожденномъ Прометеѣ встрѣчается другая знаменитая фраза. Земля, внявъ мольбамъ своего страдальца сына, повторяетъ ему проклятіе, нѣкогда брошенное имъ въ лицо Юпитеру отъ имени человѣческаго рода. Устрашенный призывомъ къ мщенію, которымъ оно заканчивается, Прометей беретъ его назадъ: «Это были мои собственныя слова, о, матерь? — Твои собственныя. — Я раскаиваюсь въ нихъ; они опрометчивы и суетны: скорбь на время ослѣпляетъ насъ, такъ было и со мною. Я не желаю страданія ни одному живому существу».

Замѣтьте, что эти слова были написаны раньше 1820 г., и, слѣдовательно, опережаютъ на сорокъ лѣтъ ту эпоху, когда самый могучій изъ французскихъ лириковъ выступилъ поборникомъ гуманности. Рядомъ съ именемъ Шелли имя Гюго невольно просится подъ перо и тождественность ихъ темъ бросается въ глаза. Оба они одинаково клеймили деспотизмъ раскаленнымъ желѣзомъ поэтическаго негодованія, оба были апостолами милосердія, оба начертали грезившуюся имъ картину всемірной республики. Но разница въ томъ, что Гюго началъ свою проповѣдь сравнительно поздно и училъ тономъ ритора и литератора, окруженный восторженнымъ обожаніемъ, тогда какъ наивное и возвышенное сердце бѣднаго Шелли билось въ пустынѣ. Одинъ любилъ ради того, чтобы любить; другой, хотя и преисполненный любви, не упускалъ изъ вида своей позы и своего пьедестала.

А потому я лучше предпочелъ бы сопоставить великаго англійскаго поэта съ недавно открытыми проповѣдниками, напоминающими его своею любвеобильною простотой, — съ русскими романистами. Трое изъ нихъ принадлежатъ къ числу самыхъ симпатичныхъ геніевъ, какихъ когда-либо рождало человѣчество: Тургеневъ, Толстой и Достоевскій. И пусть самъ читатель судитъ, насколько основательно это сопоставленіе ихъ съ Шелли. Вотъ какія слова встрѣчаются въ Laon and Cytlma: «Не укоряй души своей, но познай самого себя; не питай ненависти ни къ преступленію другаго, ни къ своему собственному. Только угрюмое самообожаніе требуетъ, чтобы тогда, когда наши мысли и дѣла уже исчезли, человѣкъ плакалъ, истекалъ кровью и стоналъ. О безплодное искупленіе! Успокойся, прошедшее принадлежитъ смерти, а будущее въ твоихъ рукахъ: любовь и радость могутъ создать изъ самаго гнуснаго сердца цвѣтущій рай, въ которомъ миръ совьетъ свое гнѣздо». Развѣ это не тотъ же финалъ, которымъ каждый изъ насъ хотѣлъ бы завершить повѣсть жизни Раскольникова? О, да, безъ сомнѣнія, эта истерзанная душа должна придти къ любви и къ любви должны придти истерзанныя души всѣхъ несчастныхъ, къ любви, милосердію, состраданію, самоотверженію, воплощеннымъ въ такихъ ангелахъ свѣта и самоотреченія, какъ Цитна и Соня, какъ «Лэди» въ Sensitive Plant и Наташа Ихменева. Такимъ образомъ, нашъ поэтъ, по страстности своей филантропической и общественной миссіи примыкающій къ Виктору Гюго, соприкасается съ русскими писателями нѣкоторыми мѣстами своихъ произведеній, умиленными и почти наивными, болѣе юными и безъискусственными, нежели тѣ рѣчи, какія слышатся въ старѣющихъ литературахъ. Можно было бы провести дальше эти сравненія и найти, опять-таки въ гуманитаризмѣ, соединительную черточку между безнадежнымъ самоотреченіемъ Эліотъ и безумными упованіями Шелли; точно также не безъ основанія указываютъ на родство его поэзіи съ философіей Огюста Конта, продолжателя энциклопедистовъ; наконецъ, Бетховенъ былъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ тотъ же Шелли въ сферѣ музыки.

Идея гуманности такъ наполняетъ произведенія изучаемаго нами поэта, что, выставивъ на видъ ея преобладающую роль, необходимо отмѣтить, по крайней мѣрѣ, главные способы ея выраженія. У Шелли двѣ излюбленныхъ картины. Сначала негодующею рукой онъ изображаетъ всяческія бѣдствія, ежеминутно бичующія землю. Затѣмъ занавѣсъ опускается надъ картиною зла, сцена мѣняется: снова появляется древній Эдемъ. Земля и люди побѣдили своихъ тирановъ и, озаренные свѣтомъ совершеннѣйшей красоты, совершеннѣйшей благости и истины, живутъ отнынѣ въ любви.

Перечисленіе всѣхъ мѣстъ, въ которыхъ ярко выступаетъ эта двойственная форма поэзіи Шелли, представило бы слишкомъ трудную задачу; намъ пришлось бы въ такомъ случаѣ процитировать всѣ его произведенія цѣликомъ. Они до такой степени проникнуты гуманностью, что она становится ихъ постояннымъ боевымъ кликомъ, какъ бы неизмѣннымъ руководящимъ мотивомъ. Впрочемъ, прочитавъ хоть одно изъ его крупныхъ произведеній, будетъ ли оно философское или лирическое, трагическое или сатирическое — Царицу Мабъ, Прометея или Элладу, Ченчи или Swellfoot the Tyrant, мы поймемъ это лучше, чѣмъ изъ цѣлаго ряда отрывочныхъ цитатъ, такъ какъ они непрерывно передаютъ другъ другу одну и ту же идею. И каждое изъ нихъ заканчивается все тѣмъ же свѣтлымъ образомъ двойственной картины: апоѳеозомъ будущаго надъ разрушеннымъ прошедшимъ.

Надъ разрушеннымъ прошедшимъ и надъ прошедшимъ прощеннымъ. Оставляя въ сторонѣ слишкомъ суровыя обличенія, могущія своею ѣдкостью нанести ущербъ лиризму, я укажу читателямъ на первую страницу Освобожденнаго Прометея, этой лирической драмы, символизирующей освобожденіе человѣческаго духа и, безъ сомнѣнія, являющейся, вмѣстѣ съ Фаустомъ, величайшею поэмой нынѣшняго вѣка. Она не имѣетъ отношенія ни къ будущему, ни къ прошедшему, это страница настоящаго: отъ идеала мы спускаемся къ дѣйствительности, отъ торжества переходимъ въ разгаръ борьбы. Поэтъ здѣсь болѣе спокоенъ, его умъ паритъ выше, чѣмъ во времена Царицы Мабъ; онъ уже не преслѣдуетъ врага дикими криками. Вызовъ, брошенный титаномъ, остается въ прежней силѣ, и скорбь его все та же, но къ нимъ примѣшивается болѣе кроткое чувство и какъ бы ясный отблескъ упованія. Вотъ отрывокъ изъ этой страницы, дополняющей Эсхила и достойной стать рядомъ съ нимъ:

"Увы, горе мнѣ! Страданія, страданія навѣки, безъ конца!

"Ни перемѣны, ни остановки, ни надежды! И все же я терплю. Я спрашиваю тебя, земля, развѣ [горы не слыхали? Я спрашиваю тебя, небо, развѣ всевидящее солнце не видѣло? Развѣ въ бурю и въ тишь глухія волны моря, этой вѣчно мѣняющейся тѣни неба, распростертой внизу, развѣ онѣ не слыхали моей тоски? Увы, горе мнѣ! Страданія, страданія навѣки, безъ конца!

«Я говорю отъ глубины скорби, а не ликованія, потому что во мнѣ нѣтъ больше ненависти съ тѣхъ поръ, какъ несчастье умудрило меня. Проклятіе, нѣкогда произнесенное мною, я желалъ бы взять назадъ. Вы, торы, многоголосное эхо которыхъ отнесло въ туманъ водопадовъ громы этого заклинанія! Вы, ледяные ручьи, застывшіе подъ узорчатою корой мороза, вы, которые содрогнулись, услышавъ меня, и съ трепетомъ скрылись въ Индію! Ты, прозрачный воздухъ, по которому проходитъ безъ лучей палящее солнце! И вы, быстрые вихри, безмолвно и недвижно повисшіе отяжелѣвшими крыльями надъ замолкшею бездной, когда вселенная заколыхалась отъ грома, болѣе страшнаго, чѣмъ вашъ собственный, — если тогда мои слова имѣли власть, — хотя я измѣнился такъ, что во мнѣ умерло всякое злое желаніе, хотя у меня не осталось воспоминанія о томъ, что такое ненависть, — пусть слова мои не утратятъ этой власти теперь! Что гласило это проклятіе? вѣдь, всѣ вы слышали меня»,

II. Вселенная.

Если, приступивъ впервые къ чтенію Шелли, вы сразу поражаетесь его культомъ гуманности, то, въ то же время, вамъ бросается въ глаза и вторая, не менѣе важная черта его, — я говорю объ его любви къ вселенной.

Выраженіе этой любви у него необыкновенно своеобразно, до того своеобразно, что можетъ на минуту ввести въ заблужденіе читателя насчетъ истиннаго темперамента поэта. Онъ одушевляетъ предметы такою силой самостоятельной, независимой жизни, онъ погружаетъ ихъ въ такое необъятное, тихое и ослѣпительное море метафоръ, что намъ чудится, будто они плывутъ по этому морю одни, оторванные отъ своего творца, освобожденные отъ всякой связи съ нимъ.

Безъ сомнѣнія, это такъ, но, прежде чѣмъ придать имъ этотъ стремительный полетъ величавыхъ лебедей, онъ ихъ вызвалъ въ своей фантазіи. И что за идеальные образы вызвалъ онъ! О, конечно, они живутъ теперь своею собственною жизнью, они отдѣлились отъ него, и восторгъ, въ который повергаютъ его пѣніе жаворонка, порывы западнаго вѣтра, безмятежность Монблана, кажется восторгомъ какъ бы созерцающаго и чуть ли не безличнаго существа. Впрочемъ, остается извѣстный оттѣнокъ; не слѣдуетъ забывать, что эти представленія не совсѣмъ сохранили свой прежній видъ съ того момента, какъ онъ коснулся ихъ своимъ взоромъ и своимъ волшебнымъ жезломъ. Дѣло въ томъ, что нѣтъ пантеиста, который былъ бы такимъ великимъ чародѣемъ, какъ Шелли! Онъ изображаетъ намъ не вселенную вообще, а свою собственную вселенную. Великолѣпіе міровъ приняло колоритъ его души, изукрасилось тысячью арабесковъ его чувства. Вотъ заговорили горы и песчинки, былинки и океаны, небесныя свѣтила и цвѣты, но вслушайтесь — развѣ нѣтъ въ ихъ голосахъ трепетнаго серебристаго звука, тревожнаго и нѣжнаго содроганія, обличающаго присутствіе изгнаннаго Аріэля? Пусть симфонія Прометея вздымается все выше и все шире, пусть ея заключительный хоръ гремитъ раскатами торжественнаго ликованія, даже и здѣсь вы можете уловить нѣкоторыя вибраціи слишкомъ глубокія, избытокъ нервной радости и что-то несовмѣстимое съ великою, безмятежною гармоніей. Сравните эту симфонію со второю частью Фауста, если хотите провести различіе между ангеломъ е полубогомъ.

Однако, если Шелли не совсѣмъ походитъ на Гёте, то онъ еще дальше отстоитъ отъ Байрона и отъ романтиковъ въ собственномъ смыслѣ слова если онъ не совершенно исчезаетъ во вселенной, то еще менѣе относится онъ къ ней, какъ къ рабынѣ. Между природою и имъ установился самый рѣдкій видъ любви — любовь раздѣленная; ни онъ, ни природа не остаются въ долгу другъ предъ другомъ; онъ возвращаетъ ей то, что она даетъ ему. Это «брачный союзъ», — сказалъ глубокій умъ, Джемсъ Дармстетеръ.. Изъ этого брачнаго союза, ежечасно возобновляемаго, проистекаетъ поэзія смѣшанная, вполнѣ оригинальная, на половину дѣйствительность, на половину мечта, — поэзія, которая, «пустивъ корни въ жизни, разцвѣтаетъ въ сновидѣніи», какъ выразился тотъ же Дармстетеръ. Съ несмѣтнымъ сонмомъ одушевленныхъ и фантастическихъ абстракцій, непрерывно порождаемыхъ душою поэта, сплетаются образы видимаго міра: галлюцинаціи и грёзы становятся рядомъ, головокружительный хороводъ поэзіи наполняетъ сцену. За ней притаился поэтъ, на половину скрытый своими символами, довольный тѣмъ, что съумѣлъ вдохнуть въ нихъ все величіе и всю нѣжность своей души, и все же настолько проглядывающій въ нихъ, что его можно узнать по одному колориту самой музыкальной пѣсни, какая когда-либо исходила изъ англійскихъ устъ.

Чтобы дать себѣ отчетъ въ этой формѣ столь необычнаго воображенія, стоитъ только раскрыть Шелли на любой страницѣ: будетъ ли то мелкое стихотвореніе, или длинная поэма, мы увидимъ, что эта форма владычествуетъ всюду. Всюду, изъ голубой дымки мечтаній выплываетъ задумчивый образъ: вырвавшись въ внезапномъ порывѣ безумной радости, онъ играетъ въ потокахъ свѣта, изливающагося изъ міровой жизни, въ этихъ, волнахъ, золотящихъ его метаморфозы. Онъ шелеститъ, благоухаетъ, восхищаетъ, онъ таетъ, онъ сіяетъ и поетъ: онъ и ручей, и фея, и вѣтерокъ, и растеніе, и птица, и женщина, и звѣзда; онъ воплощаетъ въ себѣ тысячи прелестныхъ формъ и тысячи формъ зловредныхъ: онъ и змѣя, и ядъ, и война, и ненависть, и болѣзнь, и чума.

И это воображеніе само по себѣ до такой степени способно видоизмѣняться, что приходится быть чрезвычайно осторожнымъ въ своихъ сужденіяхъ о немъ и постоянно возвращаться къ нимъ. Хотя поэтъ примѣшивается почти ко всѣмъ своимъ пантеистическимъ идеямъ, хотя всюду мы ощущаемъ его легкое прикосновеніе, тѣмъ не менѣе, иногда, въ силу его необычайной гибкости, ему случается вполнѣ отрѣшаться отъ нихъ и оставлять тотъ или другой образъ великаго Пана наединѣ съ самимъ собою. Его стихотвореніе Облако служитъ типическимъ примѣромъ этого пріема, благодаря которому инстинктивно современное и полунаучное созерцаніе облекается самыми яркими красками первобытной арійской или миѳической фантазіи. Здѣсь Шелли не только исключаетъ себя изъ описываемой имъ природы, не только ограничиваетъ ее ея собственною сущностью, но сквозь покровъ метафоръ, которыми онъ ее украшаетъ, онъ усматриваетъ и указываетъ элементарныя формы, вырабатывающія виды, — формы, отдѣленныя отъ насъ сотнями тысячелѣтій. Наоборотъ, въ Аласторѣ, созданномъ въ иномъ настроеніи духа, пріемъ инстинктивно измѣняется: Шелли уже не отодвигаетъ природу, а приближаетъ ее къ себѣ, весь проникается ею: въ ней воплощаетъ онъ свою меланхолію. Наконецъ, въ Sensitive Plant мы видимъ какъ бы наслоеніе этихъ двухъ пріемовъ: обыкновенные цвѣты, ландышъ, жасминъ, тубероза живутъ здѣсь своею жизнью цвѣтовъ, глубокою и сладостною, но ихъ душа, все-таки, ниже души высшаго цвѣтка, мимозы, души человѣческой, олицетворяющей поэта. Короче сказать, мы не должны терять изъ вида той фразы во вступленіи къ этой статьѣ, въ которой мы предупреждали читателя, что муза Шелли представляется намъ, прежде всего, неуловимой и необъятной.

Его муза — и ручей, и фея, и вѣтерокъ, и растеніе, и птица, и женщина, и звѣзда, сказали мы нѣсколькими строками выше, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, она — и, змѣя, и ядъ, и война, и ненависть, и болѣзнь, и чума. Дѣло въ томъ, что Шелли извѣстна и другая сторона пантеизма, и онъ знаетъ, что невозможно отрицать ее. Его глубокій геній, столько же размышлявшій, сколько и чувствовавшій, заявлялъ уже въ Царицѣ Мабъ, что духъ природы, всемогущая сила и необходимость, все животворитъ, но все и разрушаетъ своимъ дыханіемъ, что онъ, въ одно и то же время, и добро, и зло, и жизнь, и смерть. Точно также, въ томъ саду, гдѣ цвѣтетъ мимоза, красота должна уступить мѣсто ужасу; ненавистная зима умертвитъ и вѣнчики, и ароматы. Точно также, когда, достигнувъ пещеры Демогоргопа, Азія и Пантея будутъ спрашивать у него великую разгадку міровой тайны и имя неизъяснимой причины, то ихъ сильнѣе поразятъ бѣдствія, проистекающія изъ этой послѣдней, нежели ея благодѣянія: это очевидно изъ перечисленія Азіей преступленій, вычеканенныхъ самою вселенной на оборотной сторонѣ ея медали. Но приведемъ лучше слѣдующій отрывокъ изъ Царицы Мабъ, въ которомъ сконцентрирована вся философія Спинозы:

«Духъ природы! Сила, все наполняющая собою! Необходимость, мать вселенной! Прихоть слабой воли человѣка такъ же чужда твоей неизмѣнной гармоніи, какъ и непостоянныя страсти, волнующія его сердце. Рабъ, гнусныя вожделѣнія котораго распространяютъ въ мірѣ бѣдствія, и доблестный человѣкъ, съ благородною гордостью воспаряющій всѣмъ существомъ своимъ при видѣ счастія, проистекающаго изъ его собственныхъ дѣлъ, ядовитое дерево, подъ тѣнью котораго увядаетъ всякая жизнь, и прекрасный дубъ, своимъ густолиственнымъ куполомъ представляющій храмъ, гдѣ произносятся обѣты счастливой любви, — всѣ они равны предъ тобою. Ты не лелѣешь въ себѣ ни любви, ни ненависти, не знаешь мщенія и пристрастія и самаго худшаго желанія, желанія славы. Все, что заключаетъ въ себѣ громадный міръ, все это лишь твои безвольныя орудія, и ты смотришь на нихъ нелицепріятнымъ окомъ. Ты не можешь чувствовать ихъ горя и радости, потому что въ тебѣ нѣтъ человѣческаго чувства, потому что ты не человѣческая душа».

Эти послѣднія слова, пожалуй, самыя знаменательныя во всемъ отрывкѣ, потому что они составляютъ переходъ отъ только что передъ тѣмъ изложенной безстрастной теоріи къ пламенному видѣнію всеобщаго счастія, свѣтлую зарю котораго вскорѣ возвѣститъ намъ конецъ поэмы. Но кто же не видитъ, что этотъ ледъ и это пламя вполнѣ противорѣчатъ другъ другу, и что Шелли готовъ попасть въ тенета антиноміи? Какъ согласовать здѣсь разсудокъ съ фантазіей? какимъ образомъ примирить существованіе духа необходимости съ утвержденіемъ, что человѣкъ можетъ, если хочетъ, избавиться отъ своихъ заблужденій, преобразовать свою судьбу и царство зла, навѣки уничтоженное, замѣнить царствомъ добра? И въ силу какой логики возможно, послѣ исповѣданія детерминизма въ Царигіѣ Мабъ, послѣ манихейскихъ признаній въ Sensitive Plant, въ Ченчи, въ Прометеѣ и разныхъ другихъ произведеніяхъ, провозгласить свободу воли?

Задача, не разрѣшимая для обыкновеннаго ума, но не для поэта, а мы знаемъ, до какой степени былъ поэтомъ Шелли. Онъ съумѣетъ выпутаться изъ своихъ сѣтей, благодаря совершенно платоновской высотѣ полета. Прочь все безобразное, все ложное и злое; надо спасти высшія существа! Безъ сомнѣнія, необходимость безпрестанно сталкиваетъ оба принципа другъ съ другомъ и заставляетъ ихъ вступать въ борьбу, но почему бы доброму началу не остаться, въ концѣ-концовъ, властелиномъ человѣческаго духа и, разъ оно овладѣетъ такимъ могущественнымъ рычагомъ, почему бы не приподнять ему вселенную и не измѣнить лица земли? Оно уже привлекло на свою сторону множество философовъ, художниковъ, поэтовъ, людей дѣйствія: почему бы вскорѣ не привлечь ему къ себѣ и толпу, и почему бы этой послѣдней не преобразовать въ свою очередь низшій животный міръ? И, къ тому же, злое начало, быть можетъ, ничто иное, какъ призракъ; быть можетъ, усиліе, подобное человѣческому идеалу, до сихъ поръ мучитъ нашъ міръ «невѣдѣніемъ, заблужденіемъ и борьбой»? Да, если только самый этотъ жалкій міръ не обманъ, если онъ не извращеніе настоящаго міра, скрытаго подъ обезображивающею его маской. Что, если эта маска, наконецъ, спадетъ и Божій ликъ появится изъ-подъ нея? Но при такихъ гипотезахъ разсудку нечего дѣлать: онъ можетъ исчезнуть, потому что вѣра будетъ изрекать послѣднія слова. Поэтъ увѣровалъ въ платоновскія грёзы и его вѣра выразилась въ пѣснопѣніяхъ, пламенные и нѣжные звуки которыхъ указывали на его мистическую любовь къ идеалу. Не говоря уже о Лаонѣ и Цитнѣ, объ Элладѣ, Джуліанѣ и Наддало и почти всѣхъ остальныхъ поэмахъ, возьмемъ въ примѣръ лишь три вышеупомянутыя, въ силу своего безпристрастія не отрицающія существованія злого начала; присовокупимъ къ нимъ Adonais и посмотримъ на ихъ заключеніе. Царица Мабъ кончается освобожденіемъ земли, The Sensitive Plant — философскою надеждой, Adonais — наиболѣе лирически-идеалистическими стихами во всемъ этомъ произведеніи, Прометей — какъ бы торжественною ракетой, вѣнчающею конецъ міровъ. И больше того, въ одномъ или двухъ мѣстахъ, указанныхъ мною, лучъ свѣта озаряетъ даже самую бездну, поглотившую отъ начала вѣковъ столько живыхъ существъ: смерть пріотворяетъ свои врата предъ ихъ пристальнымъ взоромъ. Нѣтъ, Адонаисъ^[6] не погибъ навсегда, нѣтъ, не умерли нѣжныя подруги мимозы и кроткая фея, лелѣявшая ихъ:

"Этотъ чудный садъ, эта прелестная лэди, всѣ эти нѣжные образы и ароматы, въ сущности, не исчезли; мы измѣнились, а не они.

«Для любви, для красоты и радости нѣтъ ни смерти, ни перемѣны: ихъ сила слишкомъ могуча для нашихъ органовъ, которые не выносятъ свѣта, потому что сами погружены во мракъ».

III. Вдали отъ дѣйствительности.

Бываютъ часы просто меланхолическіе, когда испытываешь желаніе уйти «куда бы то ни было, исчезнуть изъ міра». Ни вселенная, ни люди не интересуютъ васъ больше: одни въ необъятной жизни, вы ничего не любите, кромѣ вашего собственнаго сердца, къ вѣчному, безутѣшному біенію котораго вы прислушиваетесь среди томительныхъ дней.

Но бываютъ часы и меланхолическіе, и трепетные, когда это біеніе становится стремительнѣе и учащеннѣе: ваше сердце внезапно переполнилось какою-нибудь неосуществимою химерой, какою-нибудь мечтой о безоблачномъ счастіи и совершенномъ забвеніи среди томительныхъ дней.

Теперь эта мечта разсѣялась, небо закрылось, сердце снова бьется своимъ медленнымъ и однообразнымъ ритмомъ… О, если бы вернулся меланхолическій и трепетный часъ, чтобы ты, одинокое сердце, могло взлетѣть вмѣстѣ съ нимъ, чтобы еще на одно мгновеніе тебя посѣтила радость среди томительныхъ дней!

Читатель догадывается, что третья характеристическая черта Шелли состоитъ въ его способности порывать по своему желанію всѣ связи съ дѣйствительностью. Въ предъидущей главѣ мы разсматривали преимущественно тѣ поэмы, въ которыхъ совершился брачный союзъ видимой природы и внутренняго представленія: человѣкъ и вселенная принесли поэту свой драгоцѣнный матеріалъ и глубоко запечатлѣлись въ его любви. Въ нѣкоторыхъ другихъ поэмахъ, какъ Adonais, Alastor, Epipsychidion, душа поэта, наоборотъ, вполнѣ отрѣшилась отъ внѣшняго міра: можно подумать, что въ ней изсякла любовь къ нему и что онъ умеръ для нея. Когда видимыя данныя станутъ толкаться въ ея дверь, она, безъ сомнѣнія, будетъ вынуждена впустить ихъ, но тотчасъ же поспѣшитъ поглотить ихъ и потопить въ потокѣ своихъ личныхъ оттѣнковъ, послѣ чего она останется неподвижной, вперивъ взоры въ свой собственный центръ; она не хочетъ больше воспроизводить себя во внѣ, отливать себя въ форму среди другихъ формъ. Исключительно погрузившись въ свое «я», она замкнулась въ себѣ и не желаетъ имѣть-никакого другаго предмета для созерцанія, кромѣ самой себя.

Эту способность сосредоточиваться въ своемъ собственномъ сердцѣ, способность, свойственную германскому духу, обстоятельства развили въ Шелли столь же мучительнымъ, какъ и необычайнымъ образомъ: она явилась порожденіемъ его безчисленныхъ разочарованій и безчисленныхъ скорбей. Въ извѣстныя минуты дѣйствительная жизнь внушала ему тѣмъ большее отвращеніе, что она не только была безконечно далека отъ жизни, спившейся ему въ его грёзахъ, но особенно груба и жестока по отношенію къ нему. Обезумѣвъ отъ страданій и отъ неутолимой тоски, онъ презрительно отрясъ прахъ съ своихъ крыльевъ на всякіе прозаическія вѣрованія, на всякіе земные кумиры и устремилъ свой отчаянный полетъ въ царство мечты ради мечты, въ царство химеры ради химеры.

Обширное царство, въ которомъ онъ былъ чуднымъ властелиномъ! Въ лицѣ Шелли мы можемъ привѣтствовать одного изъ царей фантазіи. Всѣ созданія, ее населяющія, вышли изъ его рукъ въ видѣ образныхъ абстракцій и аллегорическихъ призраковъ, которымъ онъ съумѣлъ сообщить такой колоритъ, такую осязаемость, что мы стоимъ передъ ними въ нѣмомъ изумленіи. А, между тѣмъ, объяснить это чудо не трудно: умъ, въ которомъ воображеніе сливалось съ способностью къ абстракціи, неизбѣжно долженъ былъ одушевлять символы и украшать цвѣтами чистую идею. Этотъ даръ до такой степени присущъ ему, что въ своемъ Adonais, — элегіи, посвященной памяти Кится, гдѣ онъ окружаетъ могилу молодаго умершаго поэта плачущею толпой безтѣлесныхъ, воздушныхъ, волнистыхъ образовъ, онъ невольно переселяется самъ въ одинъ изъ нихъ и въ результатѣ оказывается нѣчто такое, что было бы невозможно для всякаго другаго: этотъ образъ рисуетъ его такъ живо, какъ не могло бы этого сдѣлать болѣе реалистическое описаніе или прямой и точный портретъ, снятый авторомъ съ самого себя:

"Среди другихъ, менѣе славныхъ, нежели эти послѣдніе, явился хрупкій образъ, призракъ между людей, одинъ, безъ товарищей, какъ послѣдняя туча замирающей грозы, громъ которой служитъ ей погребальнымъ звономъ. Подобно Актеону, онъ, навѣрное, созерцалъ красу природы въ ея наготѣ; теперь же своими слабыми шагами онъ скитался въ пустынѣ міра, и на этомъ неровномъ пути его собственныя мысли преслѣдовали, какъ разъяренные псы, своего отца и свою добычу.

"Духъ, похожій на леопарда, прекрасный и быстрый, любовь подъ покровомъ печали, сила, опоясанная немощью; онъ съ трудомъ выдерживаетъ на себѣ гнетъ подавляющей его минуты. Это гаснущій свѣтильникъ, это ливень, падающій съ неба, это волна, разбивающаяся о берегъ, — въ тотъ самый часъ, какъ мы говоримъ это, быть можетъ, она ужь разбилась? Смертоносное солнце радостно сіяетъ надъ увядающимъ цвѣткомъ; жизнь можетъ сверкать кровью на ланитахъ, тогда какъ сердце разрывается.

«Голова его была увѣнчана поблекшими фіалками, бѣлыми, пестрыми и голубыми цвѣтами. Въ рукѣ у него было легкое копье, завершавшееся шишкой кипариса, съ грубымъ древкомъ, обвитымъ темными кудрями плюща, съ которыхъ еще падали капли полуденной чистой росы; и оно дрожало, когда неумолчно бившееся сердце заставляло трепетать слабую руку, державшую его. Онъ пришелъ послѣднимъ, одинокій, сиротливый, словно олень, пораженный стрѣлой охотника и покинутый стадомъ».

Это царство мечты было не только обширно, оно было безпредѣльно: м-ръ Стопфордъ Брукъ отмѣтилъ это съ такою тонкостью и проницательностью, что идти дальше его невозможно, а остается только привести его собственныя слова:

«Онъ воплотилъ, насколько это было осуществимо, неосязаемыя грёзы поэтическаго темперамента, тѣ грёзы, которыя, если онѣ зародились въ минуту счастья, онъ выражаетъ въ маленькомъ стихотвореніи On a poet’s lips y slept, затѣмъ и другія, менѣе радостныя, — одинокія странствованія сожалѣнія, воображеніе въ часы его наивныхъ игръ съ образами, моменты, находящіеся на томъ рубежѣ, гдѣ чувство и мысль безпрестанно смѣняютъ другъ друга, картины природы, которыя мы создаемъ, но которыя, однако, не природа, неизъяснимую печаль и уныніе, причины которыхъ мы не можемъ указать, бездны страстной фантазіи, гдѣ мы не только не сознаемъ больше своего соприкосновенія съ человѣчествомъ, но гдѣ сознаніе этого соприкосновенія возбудило бы въ насъ ужасъ…. Въ области любви никто не выражалъ такъ прекрасно неизгладимаго сожалѣнія объ утратѣ того, чего мы не хотѣли взять, и затѣмъ, надеждъ, опасеній, мечтаній, создаваемыхъ сердцемъ единственно ради собственнаго удовольствія или огорченія, когда оно играетъ любовью, которую воплощаетъ въ себѣ, никогда не думая воплотить ее во внѣ. Это царство привлекаетъ къ себѣ такое множество людей, что они должны быть благодарны Шелли за то, что онъ изобразилъ его. Никто еще не дѣлалъ этого, а онъ сдѣлалъ это неподражаемо»^[7].

Если подобная поэзія можетъ питаться лишь самыми тонкими и самыми чистыми элементами, если нѣтъ поэзіи, производящей болѣе совершенное впечатлѣніе одухотворенности и, если, въ силу этого, она неизбѣжно является поэзіей поэзіи, то по этой же причинѣ ей приходится и страдать. Атмосфера, въ которой горитъ ея голубое пламя, до того рѣдка, что, кромѣ нея, въ ней не можетъ жить ни одно существо, и такая изолированность оказывается для нея смертельною. Объ этомъ свидѣтельствуетъ предисловіе къ Аластору, и не только предисловіе, но и вся поэма, самая субъективная изъ всего, имъ написаннаго. Мы такъ любимъ эту пламенную поэму одинокой души! И мы чувствуемъ, что многіе и многіе изъ нашихъ современниковъ должны также сильно любить ее! Гдѣ во всей новѣйшей поэзіи могли бы они найти столь же полное выраженіе самыхъ глубокихъ тайниковъ своей внутренней жизни, и развѣ въ слѣдующемъ, прозрачномъ, какъ хрусталь, отрывкѣ не смотритъ на нихъ ихъ. собственный образъ?

«Повинуясь свѣту, сіявшему въ его душѣ, онъ шелъ, слѣдуя изгибамъ долины. Подъ лѣсною почвой, по множеству зеленыхъ овраговъ, протекалъ рѣзвый и дикій ручей. Порою онъ падалъ на мохъ съ глухимъ, мрачнымъ, глубокимъ звукомъ. То онъ прыгалъ по гладкимъ камнямъ и съ дѣтскимъ смѣхомъ продолжалъ свой путь, то, спокойно извиваясь, стлался по равнинѣ, отражая въ себѣ каждую травку и каждую почку, наклонявшуюся надъ его безмятежною поверхностью. О, потокъ, съ недоступно-глубокимъ источникомъ, куда стремятся твои таинственныя воды? Ты представляешь собою мою жизнь. Твое угрюмое безмолвіе, твои сверкающія струи, твои то звучныя, то глухія пучины, твой невѣдомый источникъ и незримое теченіе, — все это имѣетъ свой образъ во мнѣ. И какъ необъятное небо и неизмѣримый океанъ не откроютъ, какую тинистую пещеру и какое блуждающее облако заключаютъ въ себѣ твои воды, такъ и вселенная не скажетъ, гдѣ обрѣтаются эти живыя мысли, когда, распростертое на твоихъ цвѣтахъ, мое бездыханное тѣло будетъ истлѣвать подъ вѣяніемъ проносящагося мимо вѣтра».

По особенно чарующее дѣйствіе производитъ на насъ видѣніе Аластора;

«Поэтъ, странствуя по Аравіи и Персіи и дикой Караманской пустынѣ и по высокимъ горамъ, низвергающимъ Индъ и Оксусъ изъ своихъ ледяныхъ пещеръ, продолжалъ свой путь съ радостью и ликованіемъ и, наконецъ, достигнувъ долины Кашмира и самаго уединеннаго уголка ея, тамъ, гдѣ душистыя вѣтви сплели природную бесѣдку подъ разсѣлинами скалъ, онъ далъ отдыхъ своимъ утомленнымъ членамъ близъ сверкающаго ручейка. Его сонъ осѣнило видѣніе, то были грёзы, исполненныя надеждъ, никогда еще до той поры не вызывавшихъ румянца на его ланиты. Ему приснилось, что дѣва, окутанная покрываломъ, сидѣла рядомъ съ нимъ и говорила тихо и торжественно. Ея голосъ былъ подобенъ голосу его собственной души, когда онъ слышалъ его, погрузившись въ спокойствіе размышленія; его протяжная музыка, подобная звукамъ, сотканнымъ изъ волнъ и изъ легкаго вѣтра, завладѣла задушевнѣйшими чувствами поэта, очарованнаго ея многоцвѣтною, переливчатою тканью. Она бесѣдовала съ. нимъ о знаніи, объ истинѣ и добродѣтели, о высокихъ надеждахъ на божественную свободу, о мысляхъ, наиболѣе дорогихъ для него, и о поэзіи, такъ какъ онъ самъ былъ поэтъ. Вскорѣ торжественное настроеніе ея чистаго духа зажгло во всемъ его существѣ насквозь пронизывающее пламя. Тогда она запѣла дивную пѣснь голосомъ, заглушаемымъ судорожными рыданіями, отдавшимся во власть собственному взволнованному чувству. Только прекрасныя кисти рукъ, извлекавшія изъ чудной арфы чудную симфонію, были обнажены у нея и въ ихъ развѣтвлявшихся жилахъ краснорѣчивая кровь разсказывала невыразимую повѣсть. Слышно было, какъ біеніе ея сердца наполняло собою промежутки въ этой музыкѣ, и ея дыханіе бурно раздавалось при внезапныхъ перерывахъ ея пѣсни. Вдругъ она встала, какъ будто бы ея сердце не могло болѣе выносить разрывавшаго его бремени. Онъ обернулся и увидѣлъ при тепломъ свѣтѣ ихъ собственной жизни ея горячіе члены подъ волнистымъ покровомъ изъ сотканнаго вѣтра, ея протянутыя къ нему руки, теперь совсѣмъ обнаженныя, ея темныя кудри, развѣваемыя дуновеніемъ ночи, ея лучезарные глаза, опускавшіе свой взоръ, ея полуоткрытыя уста, блѣдныя, страстно трепетавшія. Мощное сердце его ослабѣло и изнемогло отъ избытка любви. Онъ расправилъ свои дрожащіе члены, затаилъ тяжелое дыханіе и распростеръ объятія на встрѣчу этой трепещущей груди. Она отступила сначала, потомъ, поддавшись непреодолимой радости, съ безумными движеніями и короткимъ, перерывистымъ крикомъ она прижала его къ себѣ своими расплывавшимися въ воздухѣ руками. Въ эту минуту мракъ спустился въ его отуманенные взоры, ночь окутала видѣніе и поглотила его. Сонъ, словно темный потокъ, задержанный въ своемъ пути, опять нахлынулъ на его отяжелѣвшій мозгъ».

IV. Ave, stella maris…

Надъ этимъ моремъ поэзіи сіяла звѣзда. Невидимое большинству смертныхъ, ея пламя, тѣмъ не менѣе, утѣшало міры; ихъ смутное сознаніе чувствовало его надъ собою и изъ вѣка въ вѣкъ они жили надеждой на нее. Безпрестанно покрываемая брызгами изъ черныхъ вулкановъ преисподней, изъ вулкановъ зла, оскорблявшихъ ея ликъ, она порой затмѣвалась, но не могла умереть, потому что она была звѣзда великой любви.

Но по временамъ лучъ этой звѣзды, казалось, нисходилъ въ глаза женщины, въ глаза одной изъ нашихъ смертныхъ сестеръ. Проходившіе мимо нея поэты и философы останавливались въ восторгѣ: тамъ, въ тайникахъ безконечной нѣжности меланхолическихъ глазъ, просвѣчивало безконечное чаяніе міровъ. Тогда, преклонивъ колѣна, поэты говорили чудной сестрѣ:

— Встрѣчалъ ли я тебя въ дѣйствительной жизни, или же ты мечта больной души?

— Ты встрѣчалъ меня въ дѣйствительной жизни, и я мечта твоей больной души.

Потомъ, въ фантазіи своихъ восторженныхъ возлюбленныхъ, такія лица идеализировались еще болѣе и одухотворялись до такой степени, что дѣлались истинными символами абсолютнаго, — символами, имена которыхъ были: Беатриче, Эльвира, Елена, Юлія^[8], Леонора.

Шелли вознесся въ свою очередь къ этой звѣздѣ и воспарилъ, быть, можетъ, выше всѣхъ своихъ великихъ предшественниковъ. Тотъ видъ, любви, о которомъ мы говоримъ, любовь на половину метафизическую, въ такой же мѣрѣ проистекающую изъ полета мысли, какъ и изъ энтузіазма сердца, онъ сдѣлалъ принципомъ своей поэзіи, матерью всяческой красоты и царицей міра. Всю жизнь свою онъ призывалъ ее и протягивалъ эй руку въ будущемъ: онъ воспѣвалъ ее во всѣхъ своихъ поэмахъ, были ли онѣ посвящены гуманности, вселенной или его собственной душѣ. Каждая изъ его женскихъ фигуръ представляетъ собою благородный образъ этой любви, — она улыбается намъ въ чертахъ соннаго видѣнія въ Аласторѣ, «лэди» въ Sensitive Plant, въ чертахъ Янты, Беатриче Ченчи, Цитны, Азіи и Океанидъ. Онъ искалъ ее въ жизни, въ исторіи и даже въ легендахъ. Подъ конецъ ему казалось, что онъ открылъ самое законченное выраженіе ея въ трогательномъ типѣ Антигоны: «Нѣкоторые изъ насъ любили въ предшествовавшемъ существованіи Антигону и не могутъ найти полнаго удовлетворенія въ какихъ бы то ни было смертныхъ узахъ». Но въ особенности Эпипсихидіонъ явился его лучезарнѣйшимъ твореніемъ въ этомъ родѣ, крылатымъ цвѣткомъ его поэзіи. Я уже говорилъ, при какихъ обстоятельствахъ создалась эта поэма, возникшая у него въ самый свѣтлый моментъ восторга: онъ написалъ ее въ тотъ день, когда бѣдная Эмилія предстала предъ нимъ, какъ воплощеніе «той силы красоты, знанія и любви, которая паритъ въ необозримой вселенной», и какъ «подобіе безконечности». Такого мистическаго посланія человѣчество не видало со временъ Данта:

«Небесный серафимъ, слишкомъ кроткій, чтобы быть человѣкомъ, скрывающій подъ этимъ лучезарнымъ обликомъ женщины весь свой свѣтъ, всю любовь и все безсмертіе, ослѣпляющіе взоръ! Чудное благословеніе среди вѣчнаго проклятія! Скрытая слава этого мрачнаго міра! Сіяніе луны изъ-за тучъ! Живой образъ среди мертвыхъ! Звѣзда, мерцающая сквозь грозу! О ты, чудо, красота и ужасъ! Ты, гармонія искусства природы, зеркало, въ которомъ, какъ въ блескѣ солнца, ярко отражается все то, на что ты устремляешь свои очи!… Смертный образъ, облеченный любовью, жизнью, свѣтомъ и божествомъ, призракъ золотаго сна, нѣжный отблескъ вѣчной луны любви, приводящей въ движеніе тяжелыя волны жизни…»

И далѣе:

«Супруга, сестра, ангелъ! Кормчій судьбы, протекавшей по беззвѣздному пути! О, ты, которую я слишкомъ поздно полюбилъ, слишкомъ скоро началъ боготворить! Въ безсмертныхъ селеніяхъ мой духъ прежде всего преклонился бы предъ твоимъ духомъ, предъ присутствіемъ божества въ божественной обители, или же слѣдовалъ бы рядомъ съ нимъ на этой землѣ, какъ тѣнь этого существа, отъ самаго рожденія, — не такъ, какъ теперь. Я люблю тебя, да, я чувствую, что къ роднику моего сердца приложена печать, хранящая его воды чистыми и свѣтлыми для тебя, такъ какъ ты находишь усладу въ этихъ слезахъ. Мы, развѣ же мы не созданы другъ для друга, какъ звуки музыки, хотя и несходные, несходные тѣмъ различіемъ, которое не нарушаетъ гармоніи, но вызываетъ самыя сладкія мелодіи, заставляющія трепетать всѣ души, словно шелестящіе листья, среди непрерывнаго напѣва?»

И еще далѣе:

«Истинная любовь тѣмъ отличается отъ золота и глины, что дѣлить не значитъ въ ней отнимать. Любовь подобна разуму, который становится тѣмъ яснѣе, чѣмъ больше истинъ онъ созерцаетъ. Она подобна, воображеніе, твоему свѣту, который изъ земли и неба и изъ безднъ человѣческой фантазіи, какъ изъ тысячи призмъ и зеркалъ, извлекаетъ чудные лучи, наполняетъ ими вселенную и множествомъ яркихъ, какъ солнце, стрѣлъ своихъ отраженныхъ молній умерщвляетъ червя заблужденія. Узко то сердце, которое любитъ, тотъ умъ, который созерцаетъ, та жизнь, которая несетъ въ себѣ, тотъ духъ, который создаетъ лишь одинъ предметъ и одинъ образъ и этимъ строитъ себѣ вѣчную гробницу».

V. Орлы.

"О, видѣли ли вы когда-нибудь въ лицо Шелли? Останавливался ли -омъ и говорилъ ли съ вами, а вы говорили ли тоже съ нимъ? Какъ это кажется странно и ново!

"Но вы жили и раньше того, и продолжаете жить и послѣ, и воспоминаніе, при которомъ я содрогаюсь, и мое содроганіе вызываетъ въ васъ "мѣхъ!

"Я проходилъ чрезъ степь, у которой есть свое имя и, безъ сомнѣнія, извѣстное значеніе въ мірѣ, и, однако-жь, на ней лежитъ лишь самый слабый отблескъ его среди блѣдныхъ окрестныхъ пространствъ:

«Потому что тамъ я поднялъ въ верескѣ и спряталъ на груди своей упавшее перо. То было перо орла! Я забылъ все остальное»^[9].

Бываютъ геніи, которые выступаютъ за предѣлы искусства, освобождаются отъ всякихъ цѣпей и ходячихъ условностей, перелетаютъ чрезъ тонкости и нелѣпости эстетики и, задыхаясь въ окружающей ихъ атмосферѣ, уносятся въ адъ или рай, чтобы тамъ искать отвѣта на свою не"кончаемую тоску. Предъ ихъ твореніями забываешь почти всѣ впечатлѣнія современной литературы; отвлекаешься отъ своей профессіи, перестаешь подмѣчать пріемы, выискивать недостатки въ книгахъ; форма уже ничего не значитъ, идея искусства для искусства исчезла; вы уже не обращаете вниманія на внѣшнее мастерство произведенія, на то, есть ли въ немъ «прорѣхи»; съ моря внезапно подулъ порывистый вѣтеръ поэзіи и мысли и освѣжилъ вамъ лицо. Снова завладѣли вами высокія идеи, величественныя и ужасающія проблемы и душа ваша, увлекаемая сомнѣніемъ и жаждою увѣренности, обливаясь кровью отъ муки за человѣка и отъ стремленія къ Богу, совершаетъ среди усиленнаго умственнаго напряженія свое восхожденіе на тѣ вершины, надъ которыми парятъ созерцающіе солнце орлы.

Они, дѣйствительно, парятъ тамъ, орлы и древнихъ, и новыхъ временъ, и по высотѣ полета нѣкоторые изъ нихъ могутъ состязаться съ небесными свѣтилами. Таковы Эсхилъ, Лукрецій, Данте, Шекспиръ, Гёте, Мильтонъ; я беру только поэтовъ, иначе я долженъ былъ бы назвать Платона, Микель-Анджело, Паскаля, Спинозу, Руссо, Бетховена, Огюста Конта. Безъ сомнѣнія, найдутся и другіе, имъ равные, такъ что къ этому списку, составленному наудачу, можно прибавить и еще нѣсколько славныхъ геніевъ и однимъ изъ нихъ будетъ Шелли. Къ этому послѣднему и великіе поэты, и великіе прозаики относятся съ полнымъ единодушіемъ: воображеніе и разсудокъ соревнуютъ между собою въ удивленіи и энтузіазмѣ. Послѣ мечтательнаго и вдохновеннаго стихотворенія Броунинга выслушаемъ назидательныя слова Маколея:

«Изъ самыхъ неопредѣленныхъ положеній суровой, мрачной, холодной системы метафизики онъ нашелъ средство извлечь блестящій пантеонъ, полный прекрасныхъ, величественныхъ, живыхъ образовъ. Онъ превратилъ атеизмъ въ миѳологію, изобилующую столь же лучезарными видѣніями, какъ тѣ боги, которые живутъ въ мраморѣ Фидія, и какъ тѣ дѣвы, которыя намъ улыбаются съ картинъ Мурильо. Духъ красоты, доброе и злое начало теряли свою отвлеченность, когда онъ говорилъ о нихъ; они принимали форму и цвѣтъ. Подобно тому, камъ самымъ вѣрнымъ признакомъ отсутствія поэтическаго дарованія является влеченіе, столь общее писателямъ французской школы, — превращать образы въ отвлеченныя идеи, Венеру, напримѣръ, въ любовь, Минерву въ мудрость, Марса въ войну, Вакха въ веселье, такъ истиннымъ признакомъ истинно-поэтическаго дарованія является олицетвореніе общихъ идей. Нѣкоторыя изъ метафизическихъ и моральныхъ теорій Шелли были, конечно, весьма нелѣпы и вредны. Но мы сомнѣваемся, чтобы какой-либо другой современный поэтъ обладалъ въ равной степени съ нимъ нѣкоторыми изъ высшихъ свойствъ древнихъ поэтовъ. Слова бардъ и вдохновеніе, кажущіяся столь холодными и напыщенными въ примѣненіи къ другимъ писателямъ, получаютъ свое прежнее истинное значеніе, когда мы прилагаемъ ихъ къ нему. Это былъ не авторъ, это былъ бардъ. Его поэзія представляется не искусствомъ, а вдохновеніемъ»^[10].

Эти строки Маколея тѣмъ болѣе поразительны, что онъ не имѣетъ привычки расточать восторженныя похвалы своимъ современникамъ. Онъ зналъ, что тотъ, кто смотритъ на слишкомъ близкомъ разстояніи, рискуетъ ошибиться, и понималъ, что для полноты впечатлѣнія необходимо извѣстное отдаленіе отъ разсматриваемаго предмета. Но что касается Шелли, то его величіе, даже и на близкомъ разстояніи, было очевидно для проницательнаго взора знаменитаго историка. Этотъ пышный расцвѣтъ, на одной изъ высокихъ стадій цивилизаціи, совершенно новыхъ Образовъ, подобныхъ ліанамъ дѣвственнаго лѣса, до такой степени изумилъ Маколея, что онъ, повидимому, не можетъ объяснить его себѣ и смотритъ на него почти какъ на чудо. Ключъ къ этому чуду скрывался, однако, въ двухъ словахъ, — въ словахъ, начертанныхъ на могилѣ поэта.

Если Маколей съумѣлъ такъ хорошо подмѣтить въ произведеніяхъ Шелли свѣжесть и искренность поэтическаго чувства, то, съ другой стороны, онъ отнесся безъ всякой симпатіи къ его метафизикѣ. Но предъ нимъ былъ одинъ изъ тѣхъ героевъ мысли, которые появляются внезапно, чтобы снова затронуть великіе вопросы, гнетущіе насъ, и дать имъ такое блестящее разрѣшеніе, что оно мгновенно ослѣпляетъ паши взоры. Нельзя сказать про нихъ, что имъ болѣе, чѣмъ другимъ, посчастливилось взорвать куполъ храма тьмы, но за то они съ разбѣга взлетаютъ на него, какъ пламя.

Иные, и въ томъ числѣ Матью Арнольдъ, не преминули бы найти, что мы заходимъ слишкомъ далеко въ энтузіазмѣ къ нашему поэту и слишкомъ высоко ставимъ его. Всемірная республика литературы и искусства нѣсколько медлитъ раздѣлить стремленія группы своихъ членовъ къ автору Освобожденнаго Прометея, она нѣсколько колеблется провозгласить его однимъ изъ владыкъ поэзіи. Пріобрѣтетъ ли когда-нибудь волшебное имя Шелли ту міровую славу и тотъ неоспоримый авторитетъ, которые даются только признаннымъ главамъ школы? Займетъ ли онъ когда-нибудь мѣсто среди великихъ классиковъ и сдѣлается ли насущнымъ хлѣбомъ, кровью отъ крови юныхъ умовъ? Отвѣтъ на этотъ вопросъ все еще покрытъ мракомъ. Дѣйствительно, Шелли не создалъ театра, какъ Эсхилъ и Шекспиръ, не изобразилъ цѣлаго цикла событій, какъ Данте, не взялъ приступомъ будущаго, какъ энциклопедисты, не воспламенилъ, какъ Бетховенъ или Микель-Анджело, величіемъ звука или мрамора, героическихъ избранниковъ-дилетантовъ, за которыми слѣдовала послушная имъ толпа. Онъ былъ слишкомъ мало понятъ при жизни, а чтобы ни говорили общія мѣста о посмертной славѣ, безусловное пренебреженіе современниковъ рѣдко вознаграждается вполнѣ.

Намъ нечего говорить, какъ несправедливо кажется намъ это пренебреженіе; однако-жь, волей-неволей, намъ, все-таки, приходится констатировать его и, по отношенію къ нашимъ выводамъ, до нѣкоторой степени считаться съ нимъ. Бываютъ часы, когда мы соглашаемся съ глубокими словами Джемса Дармстетера: «Шелли обращается къ еще болѣе ограниченному числу избранниковъ, чѣмъ Вордсвортъ, потому что, если спиритуалистическое воображеніе встрѣчается рѣже, чѣмъ матеріалистическое, то идеалистическое воображеніе встрѣчается еще рѣже, чѣмъ то и другое, и знаменуетъ собою болѣе высокое развитіе мысли и шагъ впередъ въ его усиліяхъ подчинить себѣ матерію. Поэзія Шелли не только не должна ничего проиграть съ теченіемъ времени, но, наоборотъ, она можетъ лишь утвердить свои захваты въ этой тѣсной, но глубокой области. Все болѣе и болѣе расширяющееся владычество мысли надъ внѣшнимъ міромъ можетъ привести лишь къ развитію внутренняго міра на счетъ внѣшняго: всякая увѣренность и всякое знаніе, какъ и всякое душевное движеніе, исходятъ изъ внутренняго міра, и мнимое торжество матеріализма въ нашемъ вѣкѣ есть лишь предвѣстникъ научнаго идеализма. Внѣшній міръ проявляетъ стремленіе возвратиться въ нѣдра внутренняго представленія, продолженіемъ и начертаніемъ котораго онъ служитъ. Этотъ способъ міросозерцанія, безъ сомнѣнія, всегда будетъ удѣломъ лишь немногихъ, и Шелли всегда останется роднымъ поэтомъ для такихъ умовъ»^[11].

Мы принуждены сдѣлать, однако, оговорку, — оговорку, которая, если она окажется справедливой, должна будетъ открыть для Шелли гораздо болѣе широкое будущее. Присоединяясь къ мнѣнію Дармстетера относительно участи метафизическихъ теорій Шелли, мы не можемъ раздѣлить его оцѣнки соціальной и моральной сторонъ его произведеній. Вотъ эта оцѣнка: «Своимъ изумительнымъ успѣхомъ за послѣдніе годы онъ обязанъ, прежде всего, причинамъ, не имѣющимъ ничего общаго съ его геніальностью: его поэтическая и печальная судьба привлекла къ нему всѣ сердца; пробужденіе революціоннаго духа въ Англіи возвело на вершину славы поэта революціи; наконецъ, личныя качества Шелли, какъ человѣка, сдѣлали его богомъ. Правда, какъ говоритъ Шарпъ, что политикъ, соціальный реформаторъ, который избралъ бы Шелли своимъ пророкомъ, дошелъ бы вскорѣ до послѣдняго предѣла раціональнаго фанатизма, худшаго изъ всѣхъ; но на политическія и соціальныя теоріи поэта слѣдуетъ смотрѣть лишь какъ на вопросъ поэзіи, потому что онѣ вытекаютъ изъ одного и того же источника, изъ формъ его воображенія…» Поистинѣ мы не можемъ сочувствовать такому взгляду, въ особенности въ настоящую минуту, когда столько людей погружается во мракъ пессимизма, когда такъ дорого всякое слово жизни, преображенія и соціальнаго воскресенія, такъ неоцѣнимъ всякій призывъ къ будущему. Благодаря именно этому мятежному элементу, заключающемуся въ ней, поэзія Шелли и найдетъ отзвукъ во всѣхъ концахъ вселенной. Я ничуть не думаю превозносить утопіи, которыми она преисполнена, но всякій благородный умъ долженъ признать, что подъ этимъ бредомъ воображенія кроется принципъ справедливости. Пусть онъ теперь неприложимъ къ дѣйствительности — это возможно; но что самъ на себѣ онъ ободряетъ душу, съ этимъ тоже необходимо согласиться.

И если бы, нежданнымъ образомъ, демократическій идеалъ нашелъ свое лучезарное выраженіе, если не въ Европѣ, то, по крайней мѣрѣ, въ той Америкѣ будущаго, которую провидитъ въ настоящій моментъ вдохновеніе янки Уольтъ Уитмана, еслибъ его царство смѣнило, хотя бы на одинъ только день, царство идеала аристократическаго, то въ этотъ день новое человѣчество оглянулось бы назадъ, чтобы преклониться предъ его провозвѣстниками. И среди этихъ послѣднихъ сіялъ бы самымъ трогательнымъ сіяніемъ, образъ героя, образъ «полубога, гонимаго свѣтомъ и гонимаго волнами…»

"Русская Мысль", кн. II, 1893

---

1. Французскій переводчикъ Шелли.
2. Эта поэма болѣе извѣстна подъ заглавіемъ Возмущеніе Ислама. Прим. перев.
3. Отрывокъ изъ Пѣсни о любви Эмиліи Вивіапи, которая приводится Медвинонъ. въ его біографіи Шелли.
4. Epipsychidion.
5. См. прелестное стихотвореніе Шелли, посвященное Эмиліи Вивіани: «Madonna, — wherefore hast thou sent to me» etc. Прим. nepeв.
6. Китсъ.
7. Poems of Shelley, selected and arranged by Stopford Brooke.
8. Юлія Ламартина.
9. Стихотвореніе Роберта Броунинга.
10. Опыты лорда Маколея. Джонъ Бёніанъ.-- Здѣсь кстати будетъ напомнить слова другаго знаменитаго историка: «Гдѣ великіе поэты съ тѣхъ поръ, какъ кончился Елизаветинъ вѣкъ? За исключеніемъ Шелли, который, еслибъ онъ прожилъ долѣе, быть можетъ, былъ бы признанъ великимъ поэтомъ, мы не видимъ ни одного. Да, у Шелли была искра этой жгучей страсти, этого священнаго огня, воспламеняющаго душу, у него былъ этотъ лучъ, какъ бы исходящій отъ Божества. Но смерть похитила его въ цвѣтѣ лѣтъ, на самой зарѣ его блестящей геніальности» (Боклъ; «Исторія цивилизаціи въ Англіи»).
11. Essais de littérature anglaise, p. 245.