СОЧИНЕНІЯ
ВИЛЬАМА ШЕКСПИРА
ВЪ ПЕРЕВОДѢ И ОБЪЯСНЕНІИ
А. Л. СОКОЛОВСКАГО.
править
Томъ I.
править
Предисловіе къ первому изданію.
правитьПриступая къ изданію полнаго собранія сочиненій Шекспира въ моемъ переводѣ, считаю необходимымъ сказать нѣсколько словъ о собственно оригинальной части этого труда, т.-е. о вступительной статьѣ, о критическихъ этюдахъ, помѣщенныхъ предъ каждой пьесой, и объ объяснительныхъ примѣчаніяхъ.
Шекспиръ изученъ и объясненъ въ настоящее время такъ подробно, что надо обладать слишкомъ большимъ самомнѣніемъ для того, чтобъ рѣшиться выступить съ литературнымъ трудомъ, претендующимъ разъяснить его значеніе со всѣхъ сторонъ. Причина понятна: какъ бы ни были обширны познанія автора, ему во всякомъ случаѣ придется удѣлить въ своей книгѣ не болѣе нѣсколькихъ страницъ или даже строкъ такимъ вопросамъ, о которыхъ написаны цѣлые томы. Какой же, спрашивается, интересъ могутъ представить такія свѣдѣнія? Читателямъ, незнакомымъ съ Шекспиромъ вовсе, они ничего не скажутъ, а для знакомыхъ — покажутся безсодержательнымъ повтореніемъ общеизвѣстныхъ мѣстъ.
Для того, чтобъ сочиненіе о Шекспирѣ могло представить въ настоящее время какой-нибудь интересъ, авторъ долженъ непремѣнно ограничить рамки своей программы и строго намѣтить опредѣленную, спеціальную цѣль.
Моя цѣль и моя программа при изданіи настоящаго труда были слѣдующія.
Въ начальной статьѣ я имѣлъ въ виду выяснить и опредѣлить значеніе Шекспира исключительно какъ писателя, произведшаго великій переворотъ въ литературѣ, а потому, оставя въ сторонѣ изслѣдованія о всякомъ иномъ значеніи Шекспира, кромѣ чисто литературнаго, я старался охарактеризовать, какой духъ и пошибъ господствовали въ общей литературѣ до него, и какую реформу произвела въ ней его дѣятельность.
Помѣстивъ въ концѣ статьи необходимую при изданіи полнаго собранія сочиненій біографію поэта, я ограничился въ ней изложеніемъ однихъ вполнѣ достовѣрныхъ фактовъ и лишь вкратцѣ критически отнесся къ тѣмъ безчисленнымъ недоказаннымъ анекдотамъ, которые часто выдаются въ шекспировскихъ біографіяхъ за истину. Въ концѣ статьи помѣщены краткія свѣдѣнія о томъ, въ какомъ видѣ дошелъ до насъ Шекспировъ текстъ, а также, какъ я смотрѣлъ на задачу переводчика.
Въ критическихъ статьяхъ предъ пьесами приведены краткія хронологическія свѣдѣнія о времени, когда пьеса написана, и изъ какихъ источниковъ взятъ ея сюжетъ. А затѣмъ главной моей задачей было выяснить идею каждой пьесы и прослѣдить развитіе характеровъ созданныхъ Шекспиромъ лицъ, съ объясненіемъ психологическихъ стимуловъ, обусловливающихъ ихъ поступки. Эта сторона Шекспирова творчества интересовала меня всегда болѣе всего, а потому я и обратилъ на нее особенное вниманіе. Что касается критики эстетической, то ее я не затрагивалъ вовсе, во-первыхъ потому, что это не входило въ планъ моего труда, а во-вторыхъ — мнѣ всегда казалось, что указывать красоту поэтическихъ произведеній людямъ, способнымъ ее чувствовать — безполезно, а неспособнымъ — еще безполезнѣе.
Наконецъ, что относится до объяснительныхъ примѣчаній, то ихъ я составлялъ исключительно сообразно съ тѣмъ, что могло интересовать русскихъ читателей и оправдать редакцію перевода. Потому, не вдаваясь въ кропотливыя изслѣдованія о каждой буквѣ текста (чѣмъ полны оригинальныя изданія подлинника), я объяснялъ преимущественно темныя его мѣста, а также излагалъ причины, почему употребилъ то или другое русское выраженіе для перевода мѣстъ, непереводимыхъ буквально. Нѣкоторыя болѣе важныя историческія замѣтки, служащія къ лучшему разъясненію текста, впрочемъ, также не оставлены мною безъ вниманія.
Этими строками я отвѣчаю впередъ на вопросы, которые (въ случаѣ, если критика удостоитъ вниманія мой трудъ) могутъ быть мнѣ сдѣланы относительно того, почему я оставилъ безъ изслѣдованія тотъ или другой изъ безчисленныхъ, разработывавшихся въ Шекспировой литературѣ, взглядовъ на его значеніе, или относящихся до него историческихъ и иныхъ фактовъ.
Предисловіе ко второму изданію.
правитьБлагосклонный пріемъ, какого удостоилось первое изданіе моего перевода сочиненій Шекспира, убѣдилъ меня, что въ исполненіи этого труда я стоялъ не на ложной дорогѣ. Потому, редактируя нынѣ новое изданіе, я ограничусь лишь повтореніемъ сказаннаго уже во вступительной статьѣ къ первому изданію, а именно: что цѣль моего труда была передать не столько букву, сколько духъ подлинника, не отдаляясь однако по возможности и отъ буквы.
Пересмотрѣвъ новый текстъ вновь, я старался сблизить въ новомъ изданіи это и другое еще болѣе.
Что касается критической самостоятельной части моего труда, то она также дополнена, согласно наиболѣе интереснымъ взглядамъ и фактамъ, появившимся въ печати (со времени выхода моего перваго изданія) въ сборникахъ Нѣмецкаго Шекспировскаго Общества, а также въ трудахъ другихъ шекспирологовъ.
ШЕКСПИРЪ
и
его значеніе въ литературѣ.
править
Приговоръ трехсотъ почти лѣтъ утвердилъ за Шекспиромъ имя и славу великаго мірового поэта. Время, конечно, лучшій судья для оцѣнки всякаго рода человѣческой дѣятельности, но разсуждающіе люди не удовлетворяются принятіемъ на вѣру истинъ, даже неопровержимыхъ, а потому въ мнѣніи о Шекспирѣ нельзя ограничиться однимъ молчаливымъ признаніемъ свидѣтельства, которое выдало ему на безсмертіе хотя и вѣрное въ своихъ заключеніяхъ, но все-таки неразсуждающее время. Вопросы: какъ и почему явилось подобное заключеніе — встаютъ сами собой, и отвѣтить на нихъ въ подобныхъ настоящему случаяхъ гораздо труднѣе, чѣмъ кажется съ перваго взгляда. Поэтъ, въ противоположность государственнымъ людямъ, ученымъ, философамъ и другимъ дѣятелямъ, дѣйствуетъ не на здравый смыслъ и разсудокъ своихъ цѣнителей, но на ихъ душу и сердце, не признающія никакихъ иныхъ законовъ, кромѣ личнаго вкуса, а потому, если приложить къ оцѣнкѣ поэта одну эстетическую мѣрку, мы рискуемъ попасть въ хаотическій лабиринтъ взглядовъ и мнѣній, различныхъ до того, что привести ихъ къ одному знаменателю не представляется никакой возможности. Къ счастью, для оцѣнки значенія великаго поэта существуетъ еще иная мѣрка. Значеніе это, кромѣ дѣйствующей на душу прелести его созданій, опредѣляется еще степенью того вліянія, которое поэтъ оказалъ на развитіе всего общества, насколько онъ глубоко и широко понялъ и выразилъ житейскія отношенія, а наконецъ насколько онъ въ выраженіи этихъ отношеній пошелъ далѣе своихъ современниковъ. Хотя признаніе такихъ результатовъ дѣятельности поэта освящается также временемъ, но зато результаты эти, имѣя реальный характеръ сами по себѣ, могутъ уже быть подвергнуты строгому и понятному для всѣхъ изслѣдованію. Если, разбирая съ такой точки зрѣнія дѣятельность какого-нибудь поэта, мы успѣемъ доказать, что онъ въ неизмѣримо большей степени сравнительно съ другими поэтами выполнилъ эти условія, то этимъ онъ уже получитъ право на имя великаго; если же, сверхъ того, обнаружится, что онъ еще проложилъ новые пути, по которымъ пошла вся послѣдующая литература, и что наконецъ онъ одинъ изъ всѣхъ поэтовъ пророчески увидѣлъ и выразилъ такіе общественные отношенія и взгляды, которые въ его время бродили лишь въ зачаткѣ и вошли въ плоть и кровь общественной жизни лишь спустя много лѣтъ послѣ него, то, конечно, такого поэта придется сознательно назвать не только великимъ, но и величайшимъ изъ всѣхъ, когда-либо существовавшихъ.
Примѣняя подобный взглядъ къ оцѣнкѣ Шекспира, нельзя ограничиться разборомъ лишь его произведеній и изслѣдованіемъ только того времени, когда онъ жилъ. Совершенный имъ въ литературѣ переворотъ былъ настолько великъ, что корни его глубоко крылись въ предыдущихъ вѣкахъ, а вѣтви, пройдя сквозь рядъ вѣковъ послѣдующихъ, продолжали и продолжаютъ зеленѣть и давать плоды до сихъ поръ. Потому, говоря объ этомъ предметѣ, необходимо возстановить предварительно въ памяти нѣкоторые факты изъ исторіи литературы вообще, — факты, правда, общеизвѣстные, но которые необходимо имѣть въ настоящемъ случаѣ передъ глазами, какъ исходные пункты или путевыя вѣхи для дальнѣйшихъ выводовъ.
Общепринятый, выработанный исторіею, взглядъ на литературу состоитъ, какъ извѣстно, въ раздѣленіи ея на два большіе отдѣла, носящіе названіе литературы древней и новой, при чемъ главное, характерное ихъ различіе опредѣляется тѣмъ, что предметомъ древней поэзіи признается болѣе изображеніе внѣшняго міра и общественныхъ между людьми отношеній, тогда какъ новая поэзія поставила главною задачей изображеніе нравственнаго существа каждаго отдѣльнаго человѣка съ подробнымъ анализомъ мыслей и чувствъ, заставляющихъ его поступать такъ или иначе въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ. При этомъ, явно бросающемся въ глаза, отличіи обоихъ отдѣловъ мы видимъ однако, что новая поэзія не представляетъ особаго, отдѣлившагося отъ древней, цѣлаго, порвавшаго съ нею всякую связь. Напротивъ, элементы поэзіи древней, состоявшіе въ изображеніи красоты внѣшнихъ формъ и общественныхъ людскихъ отношеній, сохранились и въ новой, но они только являются въ ней иначе выставленными и иначе объясненными. Такой фактъ могъ бы повести къ справедливому, повидимому, заключенію, что новая поэзія представляетъ не болѣе, какъ дальнѣйшее развитіе древней, уподобляясь потоку, который хотя и течетъ въ иныхъ берегахъ и орошаетъ иныя страны, но все-таки получилъ какъ свое содержаніе, такъ и импульсъ движенія отъ первоначальной рѣки. Но факты показываютъ, что дѣло произошло не такъ. Хотя въ общемъ послѣдовательномъ развитіи литературы нельзя отрицать преемственности, но исторія показываетъ, что главный, характерный элементъ новой поэзіи, состоящій въ перенесеніи центра тяготѣнія съ внѣшняго міра фактовъ и событій на анализъ внутренняго существа человѣка, не только не былъ органическимъ продуктомъ поэзіи древней, но имѣлъ иное сравнительно съ нею происхожденіе даже географически, родившись и выросши совсѣмъ въ иныхъ странахъ и у иныхъ народовъ, а именно у народовъ сѣвера, тогда какъ древняя поэзія была продуктомъ жизни и міровоззрѣнія народовъ юга. Наша современная литература оказывается такимъ образомъ результатомъ сліянія двухъ совершенно различныхъ потоковъ, различныхъ до того, что самое сліяніе ихъ, какъ показываетъ исторія, произошло лишь послѣ долгой борьбы, доходившей даже до ожесточенной непріязни, въ которой каждое направленіе нерѣдко упорно отстаивало свои права на независимое существованіе. Вопросъ, какимъ путемъ и какимъ порядкомъ произошло наконецъ это сліяніе, разрѣшившееся тѣмъ гармоническимъ стройнымъ цѣлымъ, которое мы зовемъ нашей современной литературой, составляетъ именно ту страницу общей исторіи литературы, съ которой неразрывно связано имя Шекспира, и потому, говоря объ этомъ писателѣ, вопросъ этотъ слѣдуетъ разсмотрѣть подробнѣй.
Назвавъ нашу современную литературу продуктомъ сліянія строя древней, или южной литературы съ направленіемъ новой, или сѣверной, мы при самомъ поверхностномъ историческомъ взглядѣ на дѣло легко замѣтимъ, что сліяніе это не могло произойти непосредственно. Древняя поэзія, если понимать подъ этимъ именемъ въ тѣсномъ смыслѣ слова литературу грековъ и римлянъ, кончила свое существованіе много вѣковъ тому назадъ; между тѣмъ съ эпохи, когда новая подняла самостоятельно голову, прошло всего съ небольшимъ триста лѣтъ, почему ея столкновеніе и слитіе могло произойти уже не съ древней поэзіей собственно, но лишь съ тѣмъ дальнѣйшимъ, перерожденнымъ видомъ послѣдней, который извѣстенъ подъ именемъ литературы романскихъ народовъ. Перерожденіе это было настолько важно и значительно, что для цѣли настоящей статьи его необходимо охарактеризовать яснѣй. Развившись прямо и непосредственно изъ поэзіи древней, романская поэзія несла въ себѣ одни съ нею основные элементы, что станетъ совершенно понятно, если мы вспомнимъ, что романскіе народы были жителями тѣхъ же или такихъ же южныхъ странъ, гдѣ родилась поэзія грековъ и римлянъ, вслѣдствіе чего уже одно единство климатическихъ и прочихъ условій жизни должно было породить въ этихъ народахъ одинаковые съ древними взгляды на вопросы жизни. Склонность къ чувственнымъ наслажденіямъ, стремленіе жить настоящей минутой, не заботясь о завтрашнемъ днѣ, жажда веселить глаза прелестью внѣшнихъ формъ и картинъ, чему обильный матеріалъ давала благодатная природа южныхъ странъ, — все это были свойства, присущія романскимъ народомъ не меньше, чѣмъ грекамъ и римлянамъ, а потому нечему дивиться, если народы эти, ставъ наслѣдниками древнихъ въ государственномъ и политическомъ смыслѣ, равно унаслѣдовали ихъ взгляды и на поэзію. Продолжаться однако въ совершенно прежнемъ духѣ поэзія романскихъ народовъ не могла вслѣдствіе того, что непосредственно за паденіемъ древняго міра выступилъ на историческую арену новый дѣятель, чье вліяніе, взборонивъ почти до основъ всю прежнюю соціальную почву, неминуемо отразилось и на характерѣ литературы. Дѣятель этотъ было христіанство. Ставъ по принципу врагомъ всякой чувственности, всякихъ наслажденій и проповѣдуя, сверхъ того, уничтоженіе или, лучше сказать, нивеллированіе человѣческой личности подъ одну общую мѣрку, христіанство не только сдѣлалось тормозомъ для развитія поэзіи въ какомъ бы то ни было направленіи, но грозило въ первыя времена даже уничтожить ее совсѣмъ. Хотя этого, конечно, не случилось, но сила вліянія христіанства на литературу была все-таки настолько велика, что испытавшая наиболѣе эту силу поэзія романскихъ народовъ вышла изъ столкновенія съ христіанствомъ почти въ неузнаваемомъ сравнительно съ тѣмъ, чѣмъ была древняя поэзія, видѣ. Слава, любовь, радость, поклоненіе красотѣ, горькія жалобы на зло и несчастья — таковы были и будутъ всегда главные предметы поэзіи, а между тѣмъ эти-то желанія и стремленія человѣческаго духа христіанство и преслѣдовало всего сильнѣй. Что же оставалось дѣлать поэзіи, встрѣтясь лицомъ къ лицу съ такимъ безпощаднымъ врагомъ? Потребность въ поэзіи и власть ея надъ человѣческой душой такъ велики, что погибнуть въ какой бы то ни было борьбѣ окончательно поэзія, конечно, не могла, но уступить до нѣкоторой степени пришлось поневолѣ, и мы дѣйствительно видимъ, какъ рядомъ постепенныхъ уступокъ древняя поэзія начала измѣняться сравнительно съ тѣмъ, чѣмъ была прежде. Если подъ гнетомъ требованій христіанства стало невозможнымъ воспѣвать сердечные восторги, счастье и пользованіе благами жизни, то можно было взглянуть на обратную сторону этихъ стремленій человѣческаго духа, ставя въ примѣръ суровое отъ нихъ воздержаніе. Древнихъ героевъ и любовниковъ, пировавшихъ, кипѣвшихъ жизнью и страстями, смѣнили въ народной фантазіи суровые аскеты духовныхъ легендъ, отрекшіеся отъ всѣхъ благъ жизни, но чей образъ былъ все-таки величавъ и поражалъ воображеніе именно той силой воли, помощью которой имъ удавалось достигнуть своей цѣли. Такимъ образомъ былъ найденъ для поэзіи новый предметъ. Перемѣна, какъ мы видимъ, огромная, но тѣмъ не менѣе легко замѣтить, что она коснулась только внѣшней формы древней поэзіи, а отнюдь не внутренняго ея характера и направленія. Общій типъ христіанства былъ настолько опредѣленъ и цѣлостенъ, что не допускалъ индивидуализаціи отдѣльныхъ личностей, и потому развитія поэзіи въ эту сторону нельзя было и ожидать. Что жъ до внѣшнихъ событій христіанской жизни, изображавшихся въ поэзіи преимущественно въ видѣ гоненій, которымъ христіанство подвергалось, то и они напоминали этимъ строй поэзіи древней, гдѣ событія точно такъ же стояли въ зависимости отъ воли безпощаднаго фатума. Безчисленныя средневѣковыя легенды съ религіознымъ или нравственнымъ, часто аллегорическимъ, содержаніемъ стали результатомъ, которымъ выразилась поэзія, поставленная въ такія условія. Направленіе это, въ которомъ поэзія нашла нѣкоторый modus vivendi съ христіанствомъ, можно назвать легендарно-аллегорическимъ, и оно составило первую фазу, въ которую выродилась у романскихъ народовъ поэзія древнихъ. Остаться единственно самостоятельнымъ направленіе это однако не могло въ силу той причины, что съ теченіемъ времени перемѣнилась сама жизнь. Какъ ни строгъ былъ режимъ, предписанный человѣчеству христіанствомъ, но онъ удержался въ чистомъ видѣ лишь въ первые вѣка. Жизнь затѣмъ опять вступила въ свои права и возвратилась къ земному, а съ этимъ вмѣстѣ измѣнился и характеръ поэзіи. Но христіанство было слишкомъ большой силой, чтобы легко выпустить изъ рукъ-то, что разъ было имъ взято, а потому поэзіи пришлось въ борьбѣ съ нимъ вступать въ новые компромиссы и расширять арену своей дѣятельности лишь мало-по-малу. Аскеты и сподвижники первыхъ вѣковъ христіанства стали, правда, отходить въ область преданія, но основной типъ человѣка, въ томъ видѣ, какъ его выработало христіанство, остался прежнимъ. Тѣмъ не менѣе христіанство, и особенно христіанство болѣе поздняго времени, поняло, что исключительное требованіе умерщвлять плоть, отрекаться отъ всего земного и жить постоянно въ религіозномъ экстазѣ не могло остаться единственной вѣчной цѣлью, а потому рядомъ съ этими требованіями въ христіанствѣ обнаружилась иная, болѣе положительная цѣль. Дѣлать добро, защищать меньшихъ братій, словомъ — жить вполнѣ реальной жизнью, подъ условіемъ выполненія нѣкоторыхъ, также вполнѣ реальныхъ, обязанностей, требовалось христіанствомъ не менѣе, чѣмъ подвиги самоистязанія и умерщвленія грѣховныхъ помысловъ, и мы видимъ, что подъ вліяніемъ этого духа сталъ вырабатываться сначала въ жизни, а затѣмъ и въ поэзіи типъ новаго человѣка, также неизвѣстный въ древности. Человѣкъ этотъ, съ одной стороны, отрекался подобно аскету отъ многихъ житейскихъ удобствъ и удовольствій и налагалъ на себя также многія непріятности и лишенія, но въ то же время онъ привязывалъ себя къ реальной жизни тѣмъ, что давалъ обѣтъ служить добру, карать неправду, защищать угнетенныхъ, словомъ — предъ нами возникаетъ средневѣковой рыцарь въ идеальнѣйшемъ смыслѣ этого слова. Но рядомъ съ этимъ положительнымъ типомъ долженъ былъ естественно возникнуть и ему противоположный. Если рыцарь воевалъ со зломъ, то зло должно было также найти для себя реальное выраженіе. Вслѣдствіе того въ дополненіе рыцарю, какъ представителю добра и чистоты, поэзія создала рядъ противоположныхъ ему — темныхъ существъ въ видѣ злодѣевъ, волшебниковъ и демоновъ, съ которыми рыцарь вступалъ въ борьбу ради достиженія своихъ благихъ цѣлей. Тутъ дало богатый матеріалъ для поэзіи и христіанство въ видѣ изображенія его враговъ, т.-е. темныхъ адскихъ силъ. Все это, конечно, представляло для поэзіи уже гораздо болѣе обширный и благодарный матеріалъ сравнительно съ нравственной аллегоріей или религіозной легендой. Мы дѣйствительно видимъ, что этотъ новый родъ поэзіи, которому можно дать имя рыцарскаго эпоса, при всей скудости внутренняго психологическаго содержанія представлялъ очень богатое развитіе со стороны внѣшней формы. Христіанскіе сподвижники искали полнаго удаленія отъ свѣта, и потому жизнь ихъ протекала слишкомъ однообразно. Видѣнія, подвиги самоистязанія и чудеса представляли для поэзіи слишкомъ скудный и холодный матеріалъ; напротивъ, рыцарь шелъ навстрѣчу приключеніямъ совершенно реальнымъ и мірскимъ, а главное — онъ могъ и долженъ былъ сражаться, чѣмъ, подобно героямъ древности, давалъ чрезвычайно богатый матеріалъ для поэтическаго изображенія своей жизни и подвиговъ. Но нужно ли объяснять, до чего и этотъ, повидимому, такъ сильно измѣнившійся сравнительно съ древностью, строй литературы продолжалъ, въ сущности, оставаться плотью отъ плоти и костью отъ костей ея по своему характеру и направленію? Рыцарь, равно какъ и всѣ окружавшія его, традиціонныя въ этомъ родѣ литературы, лица — жена рыцаря, дама сердца, духовникъ, волшебникъ, оруженосецъ — были точно такіе же, нивеллированные подъ общій шаблонъ, люди, какъ герои древности или сподвижники религіозныхъ легендъ. Отъ нихъ требовалось только, чтобъ они были помѣчены авторомъ какъ добрыя и честныя или злыя и коварныя существа, а разъ эти этикетки были наклеены — авторъ получалъ полное право перекрашвать всѣхъ этихъ лицъ, какъ мячики, изъ одного чуднаго приключенія въ другое, при чемъ самыя эти приключенія, при всей ихъ яркости и часто даже истинно-поэтической прелести, точно такъ же не только не представляли съ литературной точки зрѣнія дальнѣйшаго развитія той роли, какую изображеніе внѣшнихъ фактовъ играло въ поэзіи древнихъ, но обнаруживали скорѣе даже шагъ назадъ. Если факты, выводившіеся въ поэтическихъ произведеніяхъ древнихъ, не имѣли между собой логической связи и не вытекали одинъ изъ другого, то тамъ они являлись, по крайней мѣрѣ, какъ результатъ воли фатума, игравшаго роль объединяющей и направляющей силы, противъ которой нельзя было возставать. Въ рыцарскомъ же эпосѣ событія были не болѣе, какъ только результатъ фантазіи поэтовъ, при чемъ, чѣмъ болѣе представляли они необузданной, калейдоскопической неожиданности, тѣмъ произведеніе признавалось лучшимъ.
Но кромѣ этихъ двухъ укладовъ, въ романской поэзій мы встрѣчаемся еще съ третьимъ, гораздо болѣе самостоятельнымъ и не имѣвшимъ, въ противоположность двумъ первымъ, съ древней поэзіей никакой преемственной связи. Родъ этотъ былъ сатира. Хотя имя это можетъ повести къ мысли, не была ли сатира романской поэзіи продолженіемъ сатиры древняго міра, — но дѣло оказывается не такимъ. Древняя сатира родилась на почвѣ высшаго общества и вращалась только въ немъ; новая же, или сатира романской поэзіи, напротивъ, робко и тихо подняла голову съ самыхъ подонковъ жизни и не только не отличалась безпощадной злостью, но, напротивъ, всячески старалась скрыть свои когти и желчь подъ личиной добродушной, притворной улыбки. Она носила въ полномъ смыслѣ слова народный характеръ и явилась какъ протестъ угнетенной и забитой толпы, когда этой послѣдней пришлось невтерпежъ жить и страдать подъ ярмомъ высшихъ сословій. Этимъ объясняется приниженный, льстивый на видъ, характеръ этой сатиры. Въ древнемъ мірѣ сатира такого рода не могла развиться по той простой причинѣ, что бездна, раздѣлявшая тогда два сословія, на которыя распадалось все общество: господъ и рабовъ, была слишкомъ рѣзка и непереходима, да, сверхъ того, высшее сословіе не позволило бы вымолвить противъ себя ни слова; но въ новомъ мірѣ христіанство успѣло сгладить эту рознь хотя не совсѣмъ, но все-таки настолько, что низшій классъ общества могъ дерзнуть поднять голову, хотя, правда, въ робкой, униженной формѣ. Замѣчательно, что такому протесту, выражавшемуся въ добродушной, хотя порой и очень чувствительной насмѣшкѣ, благоволило даже то сословіе, противъ котораго она была направлена. Такъ, напримѣръ, что, какъ не сатиру такого рода, должно видѣть въ столь развитомъ въ средніе вѣка учрежденіи шутовъ, имѣвшихъ привилегію говорить одѣтыя въ насмѣшливый нарядъ истины даже такимъ лицамъ, которыя не привыкли ни къ малѣйшему противорѣчію? Въ литературной формѣ сатира романской поэзіи началась съ народныхъ побасенокъ и разсказовъ, гдѣ зло и порокъ осмѣивались, а порой и наказывались, а затѣмъ получила и болѣе серьезную форму, переродившись сперва въ комическую струю при народныхъ драматическихъ представленіяхъ (мистеріи, нравственныя пьесы и интерлюдіи), а затѣмъ и въ настоящую комедію. Кромѣ того, и въ рыцарскомъ эпосѣ, начавшемъ позднѣе превращаться въ новеллу и современный романъ, этотъ родъ сатиры также завоевалъ себѣ значительное и почетное мѣсто. Несмотря однако на полную по происхожденію и внѣшней формѣ самостоятельность романской сатиры, она, подобно религіозной легендѣ и рыцарскому эпосу, тоже не отличалась внутреннимъ характеромъ отъ поэзіи древнихъ и обнаруживала въ себѣ тѣ же элементы, какъ и послѣдняя, т.-е. то же отсутствіе изображенія индивидуальнаго человѣка и ту же неспособность въ анализѣ его личныхъ страстей и помысловъ. Лица ея, подобно лицамъ религіозныхъ легендъ и рыцарскихъ романовъ, также обособились въ нѣсколько традиціонныхъ типовъ или, что еще хуже, сдѣлались воплощеннымъ изображеніемъ дурныхъ человѣческихъ качествъ: скупости, пронырства и т. п., такъ что истинно-живыхъ личностей между ними нечего было искать, такъ же, какъ и въ поэзіи древнихъ.
Этими тремя видами поэзіи: религіозной легендой, рыцарскимъ эпосомъ и сатирой — исчерпывается по существу все содержаніе романской поэзіи. Можно, правда, упомянуть еще о лирической пѣснѣ и о драмѣ; но первый изъ этихъ родовъ поэзіи, какъ и всякая лирика вообще, былъ слишкомъ малозначущъ, чтобъ придать литературѣ рельефный характеръ; драма же романской поэзіи представляетъ не что иное, какъ ту же религіозную легенду или рыцарскій эпосъ, но лишь изложенные въ драматической формѣ. Былъ, правда, еще одинъ, очень распространенный въ средніе вѣка, видъ литературныхъ произведеній, извѣстный подъ именемъ новеллъ; но видъ этотъ представлялъ по содержанію лишь смѣшанный родъ всѣхъ вышепоименованныхъ. Въ новеллѣ можно было. встрѣтить и аллегорію, и нравственные уроки, и эпическое повѣствованіе, а наконецъ и комическій элементъ, а потому съ точки зрѣнія, проводимой въ настоящей статьѣ, новелла чего-либо новаго и особеннаго по духу и направленію не представляла. Можно такимъ образомъ безъ ошибки сказать, что духъ и главный характеръ поэзіи древнихъ въ смыслѣ содержанія и концепціи предмета сохранился во всѣхъ родахъ романской поэзіи безъ дальнѣйшаго развитія, несмотря на огромныя перемѣны, какимъ подверглась эта поэзія со стороны внѣшней формы. Но если такой духъ и такая концепція были не только умѣстны, но даже единственно возможны въ поэзіи древней, походившей на младенческій лепетъ первобытнаго человѣчества, то у человѣчества сравнительно болѣе развитого, болѣе видѣвшаго и болѣе испытавшаго, какимъ является общество среднихъ вѣковъ, такое содержаніе поэзіи должно было естественно казаться уже недостаточнымъ. Пусть поэзія эта имѣла даже геніальныхъ представителей; пусть назовутъ имена Данте въ аллегорически-легендарномъ родѣ, Аріосто — въ рыцарскомъ эпосѣ, Боккаччіо — въ новеллѣ и наконецъ Сервантеса — въ сатирѣ, все-таки нельзя не согласиться, что въ произведеніяхъ даже этихъ, безспорно великихъ, поэтовъ ощущается какой-то пробѣлъ и какой-то холодъ, препятствующій сердцу открыться и броситься навстрѣчу тому теплому потоку, который мирно и тихо течетъ въ поэмахъ Гомера и бьетъ огненнымъ ключомъ въ созданіяхъ Шиллера, Байрона и другихъ, современныхъ намъ, геніальныхъ писателей.
Такая, можно сказать, выросшая на чужомъ корнѣ и основанная на отжившихъ уже началахъ, поэзія, конечно, не была способна на дальнѣйшее развитіе и не могла принести новыхъ плодовъ, не будучи обновленной какой-нибудь посторонней могучей силой, которая вдохнула бы въ нее жизнь и совершенно переработала ея одряхлѣвшее содержаніе. Сила эта явилась дѣйствительно; но, прежде чѣмъ обнаружилось обусловленное этимъ новымъ вліяніемъ перерожденіе поэзіи, на литературной аренѣ случилось событіе, имѣвшее огромное вліяніе на то, какъ и въ какой формѣ это перерожденіе произошло, а потому обстоятельство это не можетъ быть обойдено въ настоящей статьѣ молчаніемъ. Чувство фальши и недостатокъ существеннаго внутренняго элемента въ романской поэзіи, доведшіе ее вмѣстѣ съ исчезновеніемъ талантливыхъ писателей до степени пустой, схоластической риторики, давно уже побуждали къ попыткамъ замѣнить и пополнить выдохшееся содержаніе поэзіи чѣмъ-нибудь свѣжимъ и новымъ, и вотъ тутъ-то и произошло то замѣчательное въ исторіи литературы явленіе, которое носитъ имя эпохи Возрожденія. Въ настоящей статьѣ не мѣсто входить въ подробное разслѣдованіе вызвавшихъ это явленіе историческихъ и политическихъ причинъ; съ точки же зрѣнія литературной происхожденіе его, равно какъ и вліяніе на литературу, могутъ быть охарактеризованы въ краткихъ словахъ. Остановясь въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи, какъ передъ каменной стѣной, романская поэзія въ пору всеобщаго увлеченія Италіей въ XV вѣкѣ какъ бы въ отчаяніи бросила взглядъ на прошлое и съ восторгомъ увидѣла, что предъ глазами ея, точно изъ давно забытыхъ гробовъ, поднялись тѣни, проникнутыя такой мощью и такой очаровательной красотой, что передъ ними поблѣднѣло все, что произвели талантъ и геній собственно среднихъ вѣковъ. Поклоненіе древности и удивленіе предъ чудными произведеніями ея искусства, овладѣвъ всѣмъ образованнымъ обществомъ, вмѣстѣ съ тѣмъ отразились и на литературѣ. Не только бездарные писаки, но даже талантливые поэты вообразили, что нашли въ этой вновь обрѣтенной поэзіи новый источникъ вдохновенія, изъ котораго стоитъ только черпать матеріалъ для того, чтобъ создавать новыя геніальныя творенія. Результатъ этихъ усилій извѣстенъ: у поэтовъ явилась затѣя возстановлять древній міръ не только въ его чистомъ видѣ, но даже смѣшивать и совокуплять его образы съ своими собственными фантазіями, изъ чего произошелъ такой невѣроятный, фантастическій калейдоскопъ, что можно только удивляться, какъ не протестовалъ противъ такого увлеченія простой здравый смыслъ самихъ поэтовъ и публики. Хотя нельзя, конечно, сказать, что произведенія такого рода представляли исключительно безсодержательную смѣсь заимствованныхъ изъ чужой области образовъ и были уже совершенно лишены всякаго поэтическаго достоинства и красоты; но въ общемъ литература, конечно, не могла обновиться подобнымъ средствомъ. Мертвецы не могли встать изъ могилъ для новой жизни, а потому если эпоха Возрожденія и имѣла на дальнѣйшее развитіе литературы могущественное, освѣжающее вліяніе, то лишь тѣмъ, что, возстановивъ въ глазахъ общества величавыя тѣни прошлаго и показавъ ярко ту разницу, какая существовала между чудной для своего времени поэзіей древнихъ и тѣмъ жалкимъ съ нея сколкомъ, какимъ являлась въ это время безсодержательная поэзія среднихъ вѣковъ, эпоха эта лишь подвигла энергично искать выходъ изъ подобнаго положенія. Но найти этотъ выходъ и создать новые идеалы средневѣковая поэзія могла, только воспринявъ въ себя какое-либо, совершенно новое и дѣйствительно свѣжее, способное къ развитію начало, которое обновило бы ея выдохшееся содержаніе, и вотъ такимъ-то началомъ явилась именно та сѣверная поэзія, о которой сказано выше и чей краткій, характеристическій очеркъ необходимо теперь сдѣлать такъ же, какъ это сдѣлано для литературы южной.
Основной характеръ сѣверной поэзіи выработался сообразно средѣ, въ которой эта поэзія родилась, совершенно такъ же, какъ это мы видимъ въ поэзіи южной. Если одаренный горячей, впечатлительной кровью житель юга предавался болѣе всего чувственныъ наслажденіямъ и созерцанію окружавшихъ его природныхъ красотъ, при чемъ ему не оставалось ни времени ни охоты заниматься наблюденіями своего внутренняго существа, то, наоборотъ, житель сѣвера при видѣ своей суровой, враждебной ему, природы, съ которой приходилось ежеминутно вступать въ борьбу, долженъ былъ естественно сосредоточиться и поставить свое «я» исходнымъ пунктомъ какъ для своихъ личныхъ поступковъ, такъ и для установленія житейскихъ отношеній съ прочими людьми. Эта характерная черта отразилась естественно и на поэзіи всѣхъ сѣверныхъ народовъ, что мы легко можемъ замѣтить, если обратимся къ содержанію даже самыхъ древнихъ памятниковъ, напримѣръ, скандинавскихъ сагъ, гдѣ каждый герой носитъ непремѣнно индивидуальный характеръ и преслѣдуетъ въ своихъ поступкахъ свою собственную, ему одному принадлежащую, идею. Конечно, отъ такой индивидуализаціи и такого изображенія личности еще далеко было до анализа сердца и характера въ тѣсномъ смыслѣ слова; но во всякомъ случаѣ такое основное направленіе и такая постановка дѣла должны были привести въ дальнѣйшемъ развитіи поэзіи именно къ тому анализу сердца и характера, который составляетъ главный жизненный нервъ нашей современной поэзіи. Оставляя въ сторонѣ описаніе хода литературы у народовъ континента, я перейду прямо къ Англіи, гдѣ развитіе поэзіи въ помянутомъ направленіи произошло благодаря двумъ главнымъ причинамъ особенно ясно и рельефно. Первая изъ этихъ причинъ заключалась въ необыкновенной настойчивости англійскаго характера, отличающагося упорствомъ въ борьбѣ за свои права, вторая же, еще болѣе подстрекнувшая первую, состояла въ томъ, что Англія въ началѣ XI вѣка была завоевана норманнами. Результатъ вышелъ тотъ, что сѣверная англійская поэзія, столкнувшись съ чуждымъ ей, принесеннымъ норманнами, направленіемъ поэзіи юга, не только не подчинилась этому направленію, но, напротивъ, окрѣпнувъ въ борьбѣ съ нимъ, въ концѣ концовъ стала даже во главѣ новой литературы, происшедшей отъ сліянія обоихъ направленій. Прежде однако, чѣмъ это сліяніе произошло, обоимъ направленіямъ пришлось выдержать долгую и упорную борьбу. Норманны явились въ Англію во всеоружіи не только внѣшней силы, но и цивилизаціи, и хотя принесенная ими поэзія была именно та ослабшая поэзія народовъ романскихъ, о которой сказано на предыдущихъ страницахъ, но въ эпоху завоеванія силы ея были еще очень велики сравнительно съ тѣмъ, что представляла въ это время по своему развитію поэзія сѣвера. За романской поэзіей стояла многовѣковая давность, и она, сверхъ того, опиралась на могучій фундаментъ древней греко-римской литературы. Что же могла противопоставить такому могучему бойцу нація, стоявшая на такой сравнительно низкой степени образованности, что ей неизвѣстны были даже самыя обыденныя удобства жизни? Вся ея поэзія заключалась около этого времени лишь въ древнихъ миѳическихъ сагахъ да къ немудрыхъ народныхъ легендахъ и пѣсняхъ менестрелей, не имѣвшихъ никакой литературной обработки. Между тѣмъ норманны мало того, что принесли съ собой готовую вѣковую поэзію, развитую до утонченныхъ формъ, но, сверхъ того, завладѣли въ качествѣ побѣдителей всѣми путями, какими цивилизація и поэзія могли распространяться. Ставъ высшимъ, правящимъ классомъ, они овладѣли законодательствомъ и школами, а вмѣстѣ съ тѣмъ внесли въ общественныя отношенія съ покоренными саксами тотъ презрительный, насмѣшливый взглядъ побѣдителей, подъ чьимъ холоднымъ вѣяніемъ обыкновенно глохнутъ въ побѣжденной и менѣе развитой сторонѣ всякая иниціатива и всякое стремленіе къ какой-либо самостоятельной дѣятельности. Но въ настоящемъ случаѣ этого не случилось благодаря именно той стойкости національнаго духа саксовъ, о которомъ сказано выше. Уступивъ поневолѣ побѣдителю часть своихъ земель и правъ, англо-саксъ однако не покорился ему духомъ и гордо унесъ въ дикіе лѣса и дебри своей родины чувство самостоятельности; на презрительное же съ собою обращеніе сталъ отвѣчать тѣмъ же. Каждая сторона стала жить сама по себѣ, нисколько не поступаясь другъ предъ другомъ своими взглядами на жизнь. Что происходило въ жизни — то отразилось и на поэзіи. Предоставивъ норманской поэзіи господствовать въ школѣ и въ высшемъ обществѣ, англо-саксонская поэзія сохранила свой индивидуальный строй и приняла чисто народный характеръ. Безчисленныя легенды, запечатлѣнныя тѣмъ характернымъ духомъ, которымъ отличается поэзія сѣверныхъ народовъ вообще, уживались рядомъ съ поэзіей побѣдителей, не мѣшая другъ другу, и такимъ образомъ на первое время обѣ стороны казались удовлетворенными. Многія изъ этихъ произведеній народной поэзіи запечатлѣны такимъ талантливымъ, животрепещущимъ содержаніемъ, что память о нихъ не изгладилась долгое время и даже живетъ до сихъ поръ. Особенною живучестью отличались преданія и легенды объ извѣстномъ Робинъ-Гудѣ. Въ этомъ народномъ героѣ-патріотѣ съ особенною рельефностью отразилась идея народной гордости и борьбы противъ ненавистныхъ въ то время завоевателей. Изъ множества этихъ легендъ нельзя не привести хоть одной, чтобъ показать, что это была за поэзія и какъ явно отличалась она своимъ духомъ отъ поэзіи древней. Проходя однажды черезъ лѣсъ (говоритъ легенда), Робинъ-Гудъ встрѣтился съ Артуромъ-кожевникомъ, такимъ же удальцомъ и безшабашной головой, какимъ былъ онъ самъ. Произошла ссора. Оба противника схватились за дубины и принялись такъ усердно колотить другъ друга, что удары отозвались эхомъ отъ сосѣднихъ скалъ. Восхищенный храбростью своего соперника, Робинъ-Гудъ наконецъ остановился и сказалъ: — «Позволяю тебѣ проходить впередъ черезъ этотъ лѣсъ, когда захочешь!» — «Спасибо за подарокъ, — отвѣтилъ тотъ: — только не тебѣ, а моей палкѣ!» — «А кто ты такой?» — «Кожевникъ; приходи въ гости: выдублю тебѣ кожу даромъ». Послѣ этихъ словъ оба пріятельски обнялись и сѣли пѣть и пировать. Что за сила, что за юморъ въ этой коротенькой сценѣ! Индивидуальный характеръ дѣйствующихъ лицъ изображенъ въ ней такъ живо, что ее можно цѣликомъ перенести въ любой современный романъ. Сравнивъ ее съ описаніемъ битвы двухъ героевъ Гомера, мы сейчасъ поймемъ всю разницу между обоими родами поэзіи. Но такой характеръ и такой пошибъ встрѣчаются исключительно въ поэзіи народной. Рядомъ съ ней шла и развивалась поэзія высшаго общества, слѣдовавшая завѣтамъ романскихъ и древнихъ началъ со всей ихъ схоластической фальшью. Время однако должно было поневолѣ сблизить оба направленія, точно такъ же, какъ сблизило и оба враждебные народа. Но отъ сближенія было еще далеко до слитія, и въ первые четыре вѣка послѣ пришествія нормановъ оно обнаруживалось лишь тѣмъ, что, рядомъ съ произведеніями исключительно романской школы и народными, стали появляться произведенія, въ которыхъ обнаруживались и то и другое направленія, соединенныя вмѣстѣ, хотя соединеніе это было чисто внѣшнимъ. Не вдаваясь въ перечисленіе именъ поэтовъ, писавшихъ въ этомъ родѣ, я приведу, для примѣра, лишь одного, дѣйствительно геніальнаго писателя, а именно Чоусера (род. около 1335 г., ум. 1400 г.). Давъ въ своемъ извѣстномъ произведеніи: «Кэнтерберійскіе разсказы», рядъ новеллъ, написанныхъ совершенно въ духѣ романской поэзіи, онъ, если можно такъ выразиться, обмолвился, во вступленіи къ этому сочиненію, изображеніемъ цѣлаго ряда такихъ живыхъ, нарисованныхъ совершенно въ духѣ сѣверной поэзіи, портретовъ, что имъ безъ сомнѣнія суждено занять въ пантеонѣ новой поэзіи мѣсто навѣкъ. Содержаніе поэмы извѣстно: общество пилигримовъ, взятыхъ изъ самыхъ различныхъ сословій, отправляются на богомолье въ Кэнтербери и, сошедшись случайно въ гостиницѣ, рѣшаются потѣшить другъ друга разсказами, подобно тому, какъ это выведено въ «Декамеронѣ» Боккачіо. Но, прежде чѣмъ приступить къ этимъ разсказамъ, авторъ рисуетъ портреты сошедшихся лицъ, и это вступленіе собственно и составляетъ ту лучшую часть всего сочиненія, которой оно обязано безсмертіемъ. Лица эти до того живы, а главное, индивидуальны, что, читая ихъ изображенія, живописецъ навѣрно захотѣлъ бы взяться за палитру и кисти, чтобъ воспроизвесть ихъ черты. Взгляните, напримѣръ, на этого френклейна, гордаго и довольнаго собою помѣщика. Плотный и коренастый, онъ привыкъ повелѣвать взглядомъ. Домъ его — полная чаша, гдѣ съ утра до вечера стоить готовое угощеніе для всякаго посѣтителя. Справедливый въ душѣ и вѣрующій въ свою непогрѣшимость, онъ, съ полнымъ сознаніемъ права, задаетъ такую гонку своему повару, если тотъ подастъ къ столу нехорошо приправленный соусъ, что лучше было-бъ бѣднягѣ не попадаться ему на глаза. А вотъ странствующій рыцарь съ молодымъ сыномъ. Это уже не идеализованный, шаблонный искатель приключеній романскихъ новеллъ. Напротивъ, все въ немъ естественно и реально, начиная съ величавой осанки, съ какою онъ сидитъ за столомъ, и кончая его кожанымъ колетомъ, истертымъ слѣдами латъ. А его сынъ! Какой прелестный контрастъ въ этомъ полномъ жизни и увлеченія юношѣ съ спокойной и увѣренной въ себѣ личностью отца! Далѣе выступаетъ добродушно-комическая и вполнѣ живая фигура горожанки изъ Бата. Наружность ея описана подробнѣйшимъ образомъ, но это не монотонный щепетильный перечень, а, напротивъ, удивительный подборъ фактовъ и картинъ, прекрасно рисующихъ цѣлое. Добрая барыня прожила всю жизнь въ довольствѣ и холѣ, что не мѣшаетъ ей имѣть чувствительную душу и быть сострадательной. Она щедро подавала милостыню въ публичныхъ мѣстахъ, но очень бы разсердилась, если-бъ увидѣла, что кто-нибудь превзошелъ ее щедростью — разсердилась до того, что потеряла бы даже охоту благотворить впредь. Сердце ея было такъ нѣжно и такъ жаждало любви, что, доживъ до сорока лѣтъ, она успѣла пять разъ быть замужемъ. И какъ добродушно, какъ вѣрно, съ своей точки зрѣнія, описываетъ она сама эту черту своего характера! «Богъ, правда, сказалъ, — по ея толкованію, — что мужъ долженъ оставить отца и мать и прилѣпиться къ женѣ, но гдѣ же сказано, что, потерявъ одного мужа, жена не можетъ выходить за другого, за третьяго, восьмого и т. д.? Если Соломонъ имѣлъ множество женъ разомъ, то почему же ей не имѣть нѣсколькихъ мужей, одного послѣ другого, тѣмъ болѣе, что она очень хорошо умѣетъ держать ихъ въ рукахъ. Худого въ этомъ нѣтъ ничего, и потому, въ случаѣ потери пятаго мужа, она съ большимъ удовольствіемъ выйдетъ за шестого!» Далѣе является странствующій монахъ. По его глубокому убѣжденію, всего полезнѣе исповѣдывать богатыхъ людей, потому что, по количеству полученной за исповѣдь платы, духовный отецъ можетъ лучше судить, насколько было велико возбужденное его увѣщаніемъ раскаяніе кающагося. — «Есть, правда, люди, которые увѣряютъ, что такое раскаяніе неискренно, но это сущая клевета и злословіе. Нельзя же требовать, чтобъ богатый, привыкшій къ роскоши человѣкъ каялся какъ нищій, билъ себя въ грудь и рвалъ на себѣ волосы! А заплативъ дороже за исповѣдь, онъ этимъ покажетъ ясно и степень своего покаянія». Сама по себѣ тирада эта, пожалуй, можетъ показаться тенденціозной; но если вспомнить личность, въ уста которой авторъ ее вложилъ, то характеръ тенденціозности исчезаетъ и прибавляется только лишняя, живая черта, дополняющая художественную картину. А вотъ въ pendant къ добродушной горожанкѣ изъ Бата иная личность, изъ болѣе выстаго круга. Предъ нами пріорша монастыря, дама утонченно образованная, по крайней мѣрѣ, по ея собственному убѣжденно. Нѣжность и деликатность сквозятъ во всѣхъ ея рѣчахъ и поступкахъ. Добра она была такъ, что не могла видѣть безъ слезъ пойманной мыши, а у себя дома воспитывала цѣлое поколѣніе собачонокъ. Одѣта она была безукоризненно, и на золотомъ аграфѣ, застегивавшемъ ея платье, былъ награвированъ девизъ: «Amor vincit omnia», и тѣмъ не менѣе она всю жизнь осталась дѣвицей. Хорошее воспитаніе она обнаруживала во всемъ: сидя за обѣдомъ, она никогда не пачкала рукъ соусомъ и, послѣ сытнаго стола, даже икала съ благодушной улыбкой.
Въ такомъ же родѣ нарисованы и прочія лица этой удивительной галлереи; но галлерея эта, какъ уже сказано, является лишь блестящимъ оазисомъ новаго строя поэзіи, и притомъ не только сравнительно съ прочими поэтами, но даже съ собственными произведеніями Чоусера, гдѣ точно также господствуетъ старое романское направленіе, котораго не могли осилить даже такіе талантливые поэты, какъ Чоусеръ. Вліяніе романской поэзіи на англійскую можно сравнить съ натискомъ бурнаго моря, которое, ворвавшись въ горную страну, разливается часто огромными озерами, грозящими затопить все. Но когда пришлая волна отхлынетъ назадъ, то, хотя иногда она оставляетъ зараженную тину, но порой и оплодотворяетъ почву, способствуя произращенію самостоятельныхъ, оригинальныхъ всходовъ. Такъ и романская поэзія, не внеся въ литературу ничего новаго сама по себѣ, все-таки способствовала ея развитію и преуспѣянію. Самыя богатыя послѣдствія этого чуждаго натиска дала безспорно та эпоха, когда свѣтлая, энергическая волна возрожденія, пронесшись бурнымъ, освѣжающимъ потокомъ по нивѣ романской поэзіи, докатилась въ началѣ XVI вѣка до Англіи. Хотя выше было уже замѣчено, что возрожденіе не могло дать матеріала для чего-либо безусловно новаго и оригинальнаго, но заслуга его, въ качествѣ побудительной силы и согрѣвающей струи, расшевелившей уснувшее въ схоластикѣ воображеніе и заставившей его заметаться въ энергическомъ желаніи добиться чего-либо новаго, была неоспорима. Потому произведенія, написанныя подъ вліяніемъ идей возрожденія, представляютъ, для исторіи литературы, громадный интересъ. По содержанію это какой-то хаосъ, въ которомъ набросаны въ самомъ поразительномъ безпорядкѣ картины и образы, торопливо и часто даже неумѣло набранные изъ поэзіи всѣхъ вѣковъ и народовъ. Чисто миѳологическіе сюжеты переплетаются съ средневѣковыми новеллами; олимпійскіе боги приходятъ запросто въ гости къ средневѣковымъ баронамъ, благословляютъ ихъ на счастливые браки и пируютъ на свадьбахъ; амуръ, покинувъ Олимпъ, грозитъ стрѣлой обитательницамъ замковъ съ башнями и бойницами; наяды плещутся въ холодныхъ волнахъ сѣверныхъ рѣкъ и морей; грубо реальные образы народной фантазіи чередуются съ классическими образами древнихъ героевъ или съ убійственно скучной аллегоріей; но, при всемъ этомъ безпорядочномъ, дикомъ наборѣ неестественныхъ фактовъ и положеній, общему нельзя отказать ни въ поэтическомъ жарѣ ни въ прекрасныхъ образахъ, проскользающихъ иногда съ удивительной силой въ этомъ наборѣ хлама и пустоты. Литература эпохи возрожденія напоминала тотъ видъ горячечнаго бреда, въ которомъ человѣкъ, подъ наружной формой безсмысленныхъ, дикихъ фантазій, безсознательно высказываетъ свои задушевныя мысли и стремленія, составляющія дѣйствительную суть его нравственнаго существа; въ настоящемъ же случаѣ стремленія эти состояли въ недовольствѣ тогдашнимъ положеніемъ литературы и въ поискѣ чего-то новаго, чья необходимость чувствовалась инстинктивно. Поэты являлись сотнями. Въ одной Англіи насчитывалось въ XVI вѣкѣ около сорока талантливыхъ и болѣе двухсотъ неистовыхъ писакъ, воспѣвавшихъ на всевозможные лады рѣшительно все. Въ матеріалѣ же недостатка не было, такъ какъ возрожденіе имѣло вліяніе не на одну поэзію, но и на всю жизнь. Оно принесло съ собой не одно воскресеніе классическихъ образовъ, но и познакомило Европу съ сравнительно болѣе развитымъ взглядомъ на жизнь и съ общественнымъ устройствомъ Италіи. Въ обыденной жизни Европы, а затѣмъ и Англіи, явились неизвѣстныя до того роскошь и удобства, а въ жизнь общественную проникли взгляды и теоріи итальянскихъ государственныхъ людей, ученыхъ и художниковъ. Италія стала обѣтованной землей, къ которой стремились взоры людей всѣхъ слоевъ общества, начиная отъ серьезно развитаго человѣка, искавшаго завершить свое образованіе, и кончая пустымъ щеголемъ или авантюристкой, мечтавшими о послѣднихъ итальянскихъ модахъ или умилявшимися сладострастными картинами утонченной любви, которую на всѣ лады воспѣвали итальянскіе, а за ними и прочіе поэты. Литературныя произведенія, служившія отголоскомъ такого состоянія общества, являлись сотнями. Такъ, государственный бытъ нашелъ выраженіе въ «Зеркалѣ правителей» (Mirror for magistrates), этой опоэтизированной исторической хроникѣ, написанной по мысли Томаса Сэквиля многими поэтами и гдѣ были изложены, въ полубаснословномъ видѣ, событія изъ исторіи Англіи. Въ доказательство значенія этого произведенія достаточно сказать, что въ немъ, на ряду съ прочими легендарными, историческими эпизодами, была поэтически обработана исторія о королѣ Лирѣ и Корделіи. Поименовать всѣ тѣ произведенія, какими откликнулась англійская литература эпохи возрожденія на назрѣвшіе общественные вопросы и стремленія — нѣтъ никакой возможности въ настоящей краткой статьѣ; для общей же характеристики этой литературы можно прибавить, что, при всемъ разнообразіи выбиравшихся авторами сюжетовъ, главнымъ ихъ предметомъ была любовь, воспѣвавшаяся на всѣ лады и во всевозможныхъ формахъ. Любовь боговъ и нимфъ, любовь средневѣковыхъ рыцарей, любовь пастуховъ и пастушекъ, любовь страстная, тихая, трагическая, унылая, счастливая, несчастная — безъ конца воспѣвалась плеядой поэтовъ. Причина такого направленія понятна: выше уже было сказано, что общій характеръ эпохи возрожденія опредѣлялся замѣчательнымъ подъемомъ духа розыска и стремленія впередъ, безъ ясно поставленной, сознательной цѣли; а какое же иное чувство, какъ не нѣжная, сердечная страсть, могла представить для такого настроенія лучшій матеріалъ — тѣмъ болѣе, что поэты Италіи, откуда возрожденіе получало свой толчокъ, воспѣвали любовь съ неменьшей охотой. И нельзя не подивиться, до какой степени англійскіе поэты злоупотребляли, въ этомъ случаѣ, и вкусомъ и здравымъ смысломъ! Конечно, появлялись иной разъ и истинно поэтическіе, здравые мотивы, какъ. напримѣръ, въ извѣстной поэмѣ Брука о Ромео и Джульетгѣ, основное содержаніе которой Шекспиръ нашелъ возможнымъ перенести цѣликомъ въ свою трагедію; но гораздо чаще появлялись описанія самыхъ невозможныхъ любовныхъ отношеній и самыхъ неистовыхъ страстей, при чемъ фабулы брались рѣшительно изъ литературъ всѣхъ вѣковъ и народовъ, начиная съ классической древности и кончая собственной досужей фантазіей авторовъ. Въ примѣръ абсурда, до котораго договаривались иногда авторы, можно привести хотя бы извѣстный эпизодъ о блохѣ, написанный Дономъ. Блоха искусала Дона и его любовницу, вслѣдствіе чего поэтъ разразился чуть не цѣлой поэмой, въ которой доказываетъ, что блоха, соединивъ въ себѣ кровь ихъ обоихъ, сдѣлалась брачнымъ ложемъ и храмомъ, въ которомъ заключился ихъ бракъ! Здѣсь не мѣсто приводить имена отдѣльныхъ поэтовъ того времени. но, подобно тому, какъ на предыдущихъ страницахъ упомянуты легенды о Робинъ-Гудѣ и поэма Чоусера, какъ оригинальные этапы, по которымъ, какъ по маякамъ, можно прослѣдить ходъ поэзіи народной, или сѣверной, такъ, говоря и объ эпохѣ возрожденія въ Англіи, нельзя пройти молчаніемъ имя Спенсера, поэта, въ чьихъ произведеніяхъ съ особенной рельефностью выразился характеръ тогдашней литературы, со всѣми ея достоинствами и недостатками. Самымъ характеристическимъ произведеніемъ Спенсера безспорно должна быть признана «Царица фей» (Fairy queen), поэма, или, вѣрнѣе сказать, цѣлый циклъ поэмъ, для содержанія которыхъ авторъ воспользовался, кажется, всѣмъ, что только создала поэзія какъ древняго міра, такъ и романская, до эпохи возрожденія включительно. Миѳологія, легенда, рыцарскій эпосъ, лирика, аллегорія, мораль — все перемѣшано въ этой поэмѣ, точно въ какомъ-то чудномъ калейдоскопѣ. Въ одномъ мѣстѣ мы читаемъ разсказъ, какъ рыцарь святости убиваетъ дракона суевѣрія, а далѣе, какъ рыцарь воздержанія разрушаетъ храмъ сладострастія. Затѣмъ эта сухая аллегорія вдругъ смѣняется чувственнымъ описаніемъ нимфъ, купающихся среди фантастической, нѣжащей душу природы. Красота ихъ до того поразительна, что, истощивъ всевозможные сладострастные образы для ея описанія, авторъ кончаетъ сравненіемъ ихъ съ ангелами! Затѣмъ перемѣнившаяся сцена показываетъ аллегорическое шествіе Люцифера, сопровождаемаго шестью пороками, изображенными въ самомъ подробномъ, реальномъ видѣ, и такъ далѣе, и такъ далѣе. Вообще все произведеніе таково, что трудно доискаться въ немъ основной идеи, если не признать за нее непреодолимое желаніе автора дать волю своей огненной фантазіи, не желающей подчиняться никакимъ законамъ. И, несмотря однако на такое, повидимому, пустое, исчерпанное уже прежними поэтами и пережившее свое время содержаніе, поэма все-таки производитъ если не горячее, то блестящее впечатлѣніе, благодаря дѣйствительно высокому таланту, съ какимъ авторъ создавалъ и описывалъ разнообразнѣйшіе яркіе образы своей фантазіи. Но этимъ и исчерпывается все достоинство поэмы. Въ прочемъ она не болѣе какъ новая погудка на старый ладъ. Той здоровой струи поэзіи сѣвера, отъ которой литература ждала и получила позднѣе живую воду своего обновленія, въ Спенсерѣ нѣтъ слѣда, такъ что, съ этой точки зрѣнія, приведенныя выше легенды о Робинъ-Гудѣ или портреты Чоусера должны быть поставлены неизмѣримо выше. Вліяніе возрожденія коснулось не только содержанія поэзіи, но и внѣшней ея формы. Господствовавшее въ то время увлеченіе Италіей простиралось до того, что современное общество хотѣло подражать не только ея наукѣ, искусству и литературѣ, но даже манерѣ выражаться. Итальянскій же разговорный, а вмѣстѣ и литературный языкъ того времени былъ подчиненъ временной модѣ, состоявшей въ употребленіи вычурныхъ, цвѣтистыхъ выраженій, когда рѣчь шла даже о самыхъ обыденныхъ предметахъ, не говоря уже о любовныхъ поэмахъ и прочихъ, написанныхъ съ претензіей на изящный слогъ, произведеніяхъ. Мода эта перешла и въ Англію, гдѣ отразилась на произведеніяхъ почти всѣхъ поэтовъ. Болѣе же всѣхъ довелъ ее до утонченнаго, можно сказать, абсурда извѣстный писатель Лилли, въ своемъ романѣ «Эвфуесъ», вслѣдствіе чего даже самыя выраженія такого рода получили съ тѣхъ поръ названіе эвфуизмовъ. Сама по себѣ мода эта, конечно, не могла имѣть особеннаго вліянія на дальнѣйшее развитіе литературы, но мы находимъ значительные ея слѣды въ произведеніяхъ самого Шекспира, а потому о ней нельзя не упомянуть, какъ объ одномъ изъ элементовъ того матеріала, который онъ нашелъ для своего творчества.
Изъ вышесказаннаго легко сдѣлать выводъ, что, хотя англійская изящная литература XVI вѣка и представляла картину борьбы двухъ различныхъ направленій, южнаго романскаго съ сѣвернымъ національнымъ, но что первое играло въ этой борьбѣ, въ описываемое время, безусловно преобладающую роль. Существовалъ однако еще одинъ, чрезвычайно важный родъ литературы, въ которомъ представлялось совершенно обратное явленіе. Родъ этотъ былъ драма, къ характеристикѣ которой я теперь и перехожу.
Драматическія представленія въ Англіи имѣли такое же происхожденіе, какъ и на континентѣ. Начавшись съ религіозныхъ мистерій, они расширили затѣмъ свою область, включивъ въ нее сначала нравственныя пьесы, извѣстныя подъ именемъ моралите, а затѣмъ интерлюдій, и наконецъ превратились, около эпохи возрожденія, въ настоящую драму и комедію. Хотя, разсматривая внутренній характеръ дошедшихъ до насъ образцовъ этихъ четырехъ родовъ сценическихъ представленій, между ними нельзя провести совершенно рѣзкой разграничительной черты, такъ какъ въ самыхъ первоначальныхъ мистеріяхъ и нравоучительныхъ пьесахъ можно уже замѣтить въ задаткѣ черты, присущія позднѣйшимъ интерлюдіямъ и драмѣ, и, напротивъ, въ этихъ двухъ послѣднихъ видахъ встрѣчаются отголоски двухъ первыхъ; но все-таки распаденіе англійскихъ сценическихъ представленій на эти четыре вида настолько явственно, что, анализируя ихъ, можно безъ ошибки сдѣлать заключеніе, какое каждый изъ этихъ четырехъ видовъ имѣлъ происхожденіе и къ какому роду поэзіи, южной-романской или сѣверной-англійской, онъ принадлежалъ. При такомъ анализѣ обнаруживается, что мистеріи и нравоучительныя пьесы какъ по происхожденію, такъ и по пошибу принадлежали къ поэзіи древней, или романской, а интерлюдіи и драма — къ поэзіи англо-саксонской, или сѣверной. Столкновеніе и борьба обоихъ строевъ поэзіи представляется въ англійской драмѣ въ несравненно болѣе явственномъ видѣ, чѣмъ въ прочихъ родахъ поэзіи, и при этомъ сѣверное, или національное направленіе, не только играетъ преобладающую роль, но, въ концѣ борьбы, даже подчиняетъ себѣ южное. Причинъ тому было двѣ. Первая заключалась въ большей свѣжести и живучести этого новаго направленія, сравнительно со старымъ, а вторая обусловливалась тѣмъ, что драматическая поэзія по самому своему характеру представляла болѣе легкій доступъ для вторженія въ ея сферу постороннихъ вѣяній и вліяній. Книжная литература, къ которой принадлежали поэмы, новеллы и пр., составляла замкнутый кругъ, доступный только высшему образованному сословію; сценическія же подмостки назначались для забавы и потребности публики всѣхъ слоевъ общества, что, при очень развитой въ то время любви публики въ театру, привело къ тому, что авторы поневолѣ должны были угождать вкусу разнокалиберной толпы, наполнявшей партеръ. Если это, съ одной стороны, повело къ вторженію на сцену грубаго и подчасъ даже чудовищнаго элемента, въ виду необходимости нравиться неразвитой массѣ, то, съ другой — тѣмъ же самымъ широко распахивалась дверь для истинно талантливой національной поэзіи, со всѣми ея достоинствами и недостатками, а главное, съ ея стремленіемъ къ индивидуализаціи личности, этого краеугольнаго камня сѣверной поэзіи. Столкновеніе между обоими направленіями началось почти съ самаго перваго появленія въ Англіи религіозныхъ сценическихъ представленій, называвшихся мистеріями, или пьесами чудесъ (miracle plays), и занесенныхъ туда съ континента, гдѣ онѣ первоначально были выдуманы духовенствомъ для нагляднаго укорененія въ умахъ народа событій священной исторіи. Извѣстенъ анекдотъ, какъ одинъ проповѣдникъ, разсказывая съ церковной каѳедры о страданіяхъ Христа, даже прямо объявилъ своимъ слушателямъ, что, если они ему не вѣрятъ, то могутъ отправиться въ Ковентри, гдѣ имъ покажутъ все, что онъ говорилъ, на сценѣ. Пока представленія эти, изображавшія въ лицахъ библейскія сказанія какъ ветхаго, такъ и новаго завѣта, отъ изгнанія изъ рая прародителей до страстей Христовыхъ включительно, давались подъ руководствомъ духовенства, при церквахъ, то отъ нихъ, конечно, нельзя было ждать какого-нибудь литературнаго развитія; но когда они перешли изъ церковныхъ оградъ на площади и духовенство отъ нихъ отказалось, то свѣтскій элементъ вторгся въ нихъ самъ собой, и они мало-по-малу сдѣлались, особенно въ Англіи, чисто народными представленіями. Необходимость этого вторженія объясняется, во-первыхъ, потребностью дополнять и разнообразить сюжеты, которые иначе, при постоянномъ повтореніи одного и того же, могли наконецъ утратить всякій интересъ, а во-вторыхъ — требованіемъ публики, жаждавшей зрѣлищъ себѣ по плечу, но не имѣвшей для того никакого иного учрежденія, кромѣ помянутыхъ представленій. Дѣлавшіяся авторами добавленія къ библейскому сюжету обыкновенно сообразовались съ самымъ сюжетомъ, но часто развивались и въ самостоятельныя бытовыя сцены, въ которыхъ толпа зрителей съ удовольствіемъ находила намеки на современныя событія. Такъ, въ одной изъ мистерій, мужъ Пресвятой Дѣвы Іосифъ, выведенный въ качествѣ плотника, горько сѣтуетъ на непосильные, введенные будто бы императоромъ Августомъ налоги; въ дѣйствительности же зрители изъ народа легко могли читать въ его словахъ намекъ на свое собственное тяжелое положеніе. Въ мистеріи о страстяхъ Христовыхъ включалась простонародная сцена разговора между воинами, стерегущими Святой Гробъ; жены-мироносицы вступали въ бесѣду съ торговцемъ, у котораго покупали ароматы; Ной билъ свою жену, чтобъ заставить ее войти въ ковчегъ, и т. п. Однимъ изъ наиболѣе популярныхъ лицъ этого рода представленій былъ Иродъ Іудейскій, избившій младенцевъ, къ личности котораго народная фантазія пріурочила все, что только можно было выдумать ужаснаго и злого. Вообще тогдашняя публика не отличалась нѣжностью чувства и потому предпочитала такія представленія, гдѣ ужасы и злодѣйства громоздились одно на другое. Казни, звѣрскіе поступки, истязанія мучениковъ происходили на глазахъ зрителей; но надо отдать справедливость, что иногда, среди этихъ дикихъ зрѣлищъ, проскользали и истинно трогательныя, сердечныя черты. Немало мѣста было отведено въ этихъ представленіяхъ и комическому элементу, при чемъ интересно, что однимъ изъ главныхъ комическихъ лицъ являлся дьяволъ, съ которымъ благочестивые люди и святые угодники продѣлывали всевозможныя непріятныя для него шутки: хватали за носъ калеными клещами, при чемъ онъ блеялъ какъ баранъ, обманывали его, когда онъ ихъ искушалъ, и наконецъ отправляли, при неописанномъ восторгѣ зрителей, кувыркомъ въ преисподнюю. Обстановка и исполненіе мистерій были въ высшей степени просты и незатѣйливы. Сценой служилъ поставленный на колеса балаганъ; декораціи отсутствовали совсѣмъ, и вся постановка сводилась на приготовленіе костюмовъ да нѣкоторыхъ бутафорскихъ вещей, когда, напримѣръ, надо было поставить дерево, подъ которомъ змѣй искушалъ Еву, или устроить адскую пасть, съ огнемъ, для появленія дьявола. Но, несмотря на такую простоту и незатѣйливость, представленія эти такъ нравились публикѣ и были такъ распространены, что получили въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ (какъ, напримѣръ, въ Ковентри) характеръ совершенно народныхъ празднествъ, продолжавшійся по нѣскольку дней и въ которыхъ, кромѣ мѣстнаго населенія, принимала участіе многочисленная публика, съѣзжавшаяся со всѣхъ концовъ Англіи. Вообще популярность этихъ представленій была такъ велика, что они продолжались даже до вѣка Елизаветы, когда уже прочно водворились на сценическихъ подмосткахъ настоящія драма и комедія. Характеръ мистерій собственно былъ однако таковъ, что не допускалъ перерожденія ихъ въ драму непосредственно. Какъ. ни старались авторы вносить въ нихъ какъ можно болѣе свѣтскаго элемента, помощью различныхъ вставокъ и прибавленій, но, въ основной мысли, все-таки приходилось держаться или библейскихъ, или иныхъ священныхъ сюжетовъ. Настоящимъ родоначальникомъ національнаго англійскаго театра слѣдуетъ признать иной родъ сценическихъ представленій, развившихся не изъ мистерій, но рядомъ съ ними и, что всего замѣчательнѣй, содержавшихъ въ началѣ своего возникновенія, пожалуй, еще менѣе національнаго элемента, чѣмъ сами мистеріи. Родъ этотъ, называвшійся «нравоучительныя пьесы» (moral plays), былъ занесенъ въ Англію также съ континента и былъ чисто романскаго характера. Уже самое названіе показываетъ, что основной мыслью этихъ произведеній было поучать публику всевозможнымъ добродѣтелямъ, а такая предвзятая мысль, конечно, дѣлала обязательнымъ насильное пріуроченіе этихъ добродѣтелей къ выводимымъ на сцену лицамъ. Но такой цѣли лучше и проще всего достигала аллегорія, и мы дѣйствительно видимъ, что она не только властной рукой вторглась въ эти произведенія, но даже не допускала въ нихъ, на первое время, присутствія какого-либо иного элемента. Всевозможные людскіе качества и пороки: прилежаніе, лѣность, честность, злость, правда, неправда, ученость, невѣжество — облеклись въ соотвѣтственные костюмы и стали поучать съ подмостковъ публику. Позднѣе, рядомъ съ этими лицами, явились даже олицетворенія воли, разума и иныхъ отвлеченныхъ понятій. Легко себѣ представить, какимъ холодомъ и какимъ отсутствіемъ всякой поэзіи вѣяло отъ подобныхъ тенденціозныхъ произведеній, и потому неудивительно, что они не могли сохраниться въ первоначальномъ, чистомъ видѣ долгое время. Жизнь должна была вторгнуться въ нихъ по необходимости, и это случилось тѣмъ легче, что сюжеты нравоучительныхъ пьесъ не держали авторовъ въ извѣстныхъ границахъ, подобно мистеріямъ. Новый живой элементъ появился въ нихъ сначала въ видѣ отдѣльныхъ бытовыхъ сценъ, подобно тому, какъ это было въ мистеріяхъ, а затѣмъ сцены эти стали мало-по-малу оттѣснять аллегорическое начало совершенно на задній планъ. Особенно замѣчательнымъ становится это съ появленіемъ геніальнаго сочинителя комическихъ бытовыхъ сценъ, Гейвуда, успѣвшаго пріобрѣсть огромную популярность удивительно ловкимъ искусствомъ, съ какимъ умѣлъ онъ поддѣлываться подъ вкусы публики, потѣшая ее комическимъ изображеніемъ на сценѣ различныхъ вопросовъ дня. Хотя такого рода сцены, получившія названіе интерлюдій, т.-е. междудѣйствій, были сначала не болѣе какъ комическими вставками въ нравоучительныхъ пьесахъ (при чемъ большое значеніе имѣли въ нихъ выходы шутовъ, или клоуновъ, забавлявшихъ публику иногда сочиненными авторомъ интерлюдій, а иногда и выдуманными ими самими остротами и прибаутками), но живость интерлюдій и полное таланта содержаніе скоро выдвинуло ихъ на первый планъ до такой степени, что собиравшаяся на представленіе публика стала интересоваться ими болѣе, чѣмъ главной пьесой. А отсюда уже легко было перейти къ перерожденію ихъ въ настоящую комедію и драму. Такимъ образомъ вышло, что если нравоучительныя пьесы и не были основой національнаго англійскаго театра по содержанію, то все-таки онъ выросъ и укоренился подъ ихъ эгидой. Въ заключеніе объ этой приготовительной стадіи, изъ которой образовался позднѣе настоящій, правильный театръ, можно упомянуть еще объ одномъ родѣ представленій, имѣвшихъ мѣсто въ средѣ болѣе высшаго сословія и называвшихся «масками». Представленія эти, получившія особенное развитіе въ эпоху возрожденія, состояли въ томъ, что на пирахъ, дававшихся въ честь королевы или другихъ знатныхъ лицъ, сами гости, слуги, хозяева, или настоящіе актеры по профессіи, переодѣвались геніями, миѳологическими богами или иными аллегорическими существами и произносили знатнымъ гостямъ привѣтствія, или разыгрывали цѣлыя сцены, иногда написанныя предварительно, а иногда импровизировавшіяся тутъ же. Танцы и игры тѣхъ же наряженныхъ лицъ или шутовъ заключали представленіе. Маски, хотя и не могли назваться театральными пьесами, въ собственномъ смыслѣ слова, но все-таки онѣ имѣли значеніе въ развитіи сценическаго искусства вообще, поддерживая вкусъ публики къ сценическимъ представленіямъ.
Эти четыре формы представленій: мистеріи, нравоучительныя пьесы, интерлюдіи и маски, были такимъ образомъ основой, или, лучше сказать, сырымъ матеріаломъ, изъ котораго, подъ перомъ многихъ талантливыхъ писателей, выработались въ XVI вѣкѣ настоящая англійская драма и комедія. Доступъ національной сѣверной поэзіи былъ, какъ мы видѣли, открытъ въ этотъ родъ литературныхъ произведеній широкой рукой, вслѣдствіе чего англійская сцена стала дѣйствительно той ареной, на которой началось наконецъ органическое сліяніе обоихъ строевъ поэзіи. Нельзя однако сказать, чтобъ побѣда сѣвернаго строя произошла скоро и вдругъ, даже въ драмѣ. Вліяніе и гнетъ романской школы показали себя и здѣсь, особенно гдѣ дѣло касалось внѣшней формы, иначе, впрочемъ, не могло и быть: писатели XVI вѣка, посвятившіе себя сценѣ, были болѣе или менѣе образованными людьми и потому не могли такъ легко отрѣшиться отъ взглядовъ, унаслѣдованныхъ ими со школьной скамьи, гдѣ, подъ вліяніемъ идей возрожденія, царило безусловное благоговѣніе предъ древнимъ міромъ и формами его поэзіи. При первыхъ серьезныхъ попыткахъ создать дѣйствительно національную драму авторы не только держались классическихъ формъ, то-есть обязательнаго соблюденія единства мѣста и времени, но даже писали по-латыни. Такого рода драмъ сохранилось довольно много до нашего времени. Замѣчательно, что вліяніе этихъ мистерій отразилось и на этихъ, представлявшихъ уже значительный шагъ впередъ, произведеніяхъ. Содержаніе драмъ бралось часто изъ событій ветхаго и новаго завѣта. Изъ числа авторовъ этого рода можно упомянуть Георга Букмана, начавшаго писать около половины шестнадцатаго вѣка. Въ одной изъ его драмъ, написанной по-латыни, изображена библейская исторія Іевфая и его дочери. Другой драматургъ, Николай Гримальди, драматизировалъ около того же времени жизнь Іоанна Крестителя. Авторы древнихъ трагедій, и изъ нихъ Сенека по преимуществу, стали учителями юной зарождавшейся школы, при чемъ, какъ уже сказано, первоначальныя англійскія трагедіи имѣли даже внѣшнія формы древнихъ. Такъ, въ нѣкоторыя пьесы, согласно рецепту древнихъ трагедій, вводились хоры, главное дѣйствіе переносилось за сцену, тогда какъ играющіе актеры вели предъ зрителями только одинъ разговоръ; но всѣ эти остатки классицизма не могли долго удержаться подъ свѣжимъ, здоровымъ натискомъ націонализма, такъ что къ концу XVI столѣтія мы видимъ, что англійская сцена является уже вполнѣ оригинальной и самобытной, сдѣлавшись вѣрнымъ отраженіемъ нравовъ современнаго англійскаго общества. Но что же это было за общество и каково было его міровоззрѣніе? главная характерная черта вѣка Елизаветы состояла прежде всего въ необыкновенномъ подъемѣ патріотизма, что обусловливалось возвышеніемъ тогдашняго политическаго значенія Антліи, только-что окончившей славную войну съ Филиппомъ II. Сверхъ того, въ памяти народа были еще свѣжи преданія о кровавой эпохѣ войнъ алой и бѣлой розы. Вслѣдствіе этого становится понятно стремленіе драматурговъ выводить въ своихъ произведеніяхъ историческіе факты недавняго прошлаго, конечно, возвеличивая и прославляя при этомъ всѣми силами родную страну. Отсюда произошелъ родъ историческихъ пьесъ, которыя получили позднѣе имя драматическихъ хроникъ. Далѣе, вѣкъ Елизаветы отличался также замѣчательнымъ стремленіемъ къ образованію, что было прямымъ послѣдствіемъ эпохи возрожденія. Потому древній міръ и Италія, съ ея современными нравами, давали писателямъ также обширный, иногда, правда, холодный и отжившій, но порой и истинно поэтическій матеріалъ. А наконецъ все это пронизывалось народнымъ элементомъ, стремившимся видѣть на сценѣ всевозможныя бытовыя картины жизни, начиная съ дѣйствительно поэтическихъ и кончая грубымъ шаржемъ — неизбѣжнымъ элементомъ литературныхъ произведеній, разсчитываемыхъ на привлеченіе толпы. Несмотря однако на эти, повидимому, богатыя данныя для поэзіи, должно сказать, что самый матеріалъ былъ далеко не всегда изященъ и поэтиченъ. Какъ ни славны были прошедшія войны, но все-таки онѣ отличались такой грубостью и жестокостью, что даже слава ихъ не могла оправдать того хаоса кровопролитія и бойни, какой представляла тогдашняя война. Рѣзня, жестокость и насиліе надъ побѣжденнымъ противникомъ считались не только обыденнымъ, но и законнымъ послѣдствіемъ войны. Такого рода поступками чванились и гордились, и потому не мудрено, что поэзія съ удовольствіемъ заносила ихъ на свои страницы. Не лучше была и мирная жизнь. Нравы были жестоки и грубы не только въ массѣ народа, но даже въ образованной части общества. Благородные лорды и лэди, знавшіе древніе языки и восхищавшіеся утонченной поэзіей грековъ и римлянъ, ничуть не стѣснялись чередовать эти изящныя удовольствія медвѣжьими травлями, боями бульдоговъ, кулачной расправой или самыми грязными попойками. Извѣстно, что сама классически образованная королева Елизавета была, въ минуты неудовольствія, по щекамъ своихъ фаворитовъ и фрейлинъ. О простомъ же народѣ нечего и говорить. Пріученный къ жестокости не только войнами, но и видомъ тѣхъ страшныхъ казней, какія происходили при Генрихѣ VIII, его наслѣдницѣ Маріи, а наконецъ и при самой Елизаветѣ, народъ жаждалъ сильныхъ ощущеній и на сценѣ, а потому ничего нѣтъ удивительнаго, если изъ дававшихся на театрѣ пьесъ особеннымъ успѣхомъ пользовались тѣ, гдѣ выводилось наиболѣе ужасовъ, гдѣ сцена загромождалась трупами всѣхъ дѣйствующихъ лицъ поголовно, гдѣ съ живыхъ людей, на глазахъ зрителей, сдирали кожу, выкалывали имъ глаза и т. д. и т. д. Даже любовь изображалась обставленной такими же ужасами или, по крайней мѣрѣ, въ какой-нибудь вычурной, неестественной формѣ. Ея нѣжные, утонченные мотивы, какіе давала хотя и безсодержательная по внутреннему значенію, но все-таки цивилизованная романская поэзія или миѳологія, перерабатывались на національный ладъ и украшались въ томъ духѣ, какъ требовала публика. Что-жъ до комическаго элемента, то и онъ, рядомъ съ истинно талантливыми проблесками, обыкновенно сопровождался грязными сценами и нaмeкaми, въ угожденіе вкусу не только толпы, но даже и высшаго общества, посѣщавшаго театръ очень охотно. Я пишу не исторію англійской драмы, но лишь краткую ея характеристику, а потому не могу долго останавливаться на именахъ отдѣльныхъ авторовъ, писавшихъ въ изложенномъ духѣ. Для цѣли настоящей статьи важно отмѣтить лишь тѣ моменты, когда въ развитіи поэзіи происходилъ переворотъ, или такой шагъ, вслѣдствіе котораго выдѣлялось и всплывало наружу то сѣверное направленіе, основной чертой котораго была индивидуализація характеровъ и сердечный анализъ. А потому, пропуская описаніе произведеній Лилли, Кида, Нэша, Пиля, Лоджа и другихъ поэтовъ, обладавшихъ безспорно недюжиннымъ талантомъ и писавшимъ свои пьесы, съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ, въ изложенномъ направленіи, я скажу нѣсколько словъ лишь о двухъ, дѣйствительно замѣчательныхъ писателяхъ: Христофорѣ Марло (род. 1564 г.) и Робертѣ Гринѣ, отмѣтившихъ себя именно тѣмъ, что, оставаясь на національной почвѣ и черпая матеріалъ для своихъ произведеній изъ того, что давала неустроенная амальгама тогдашней литературы и общественной жизни, оба они старались создавать цѣльныя индивидуальныя личности, что имъ до нѣкоторой степени и удавалось, конечно, въ несовершенномъ еще видѣ, но все-таки удавалось.
Человѣкъ страсти и порыва по самой натурѣ, Марло перенесъ эти свойства и на характеры создаваемыхъ имъ лицъ, вслѣдствіе чего всѣ они грѣшатъ преувеличенностью чувствъ и поступковъ; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ угадалъ своимъ поэтическимъ чутьемъ великую, ускользавшую отъ тогдашнихъ поэтовъ истину, что сердце человѣческое полью загадочныхъ контрастовъ, отчего живой человѣкъ никогда не можетъ быть въ своихъ поступкахъ одностороненъ до такой степени, чтобъ оставаться вѣчно однимъ и тѣмъ же и преслѣдовать постоянно одну и ту же цѣль. Отсюда произошло въ сочиненіяхъ Марло стремленіе совмѣщать, въ создаваемыхъ имъ лицахъ, самыя разнообразныя, часто діаметрально противоположныя одно другому, душевныя свойства. Въ литературной обработкѣ характеровъ это былъ, конечно, огромный шагъ впередъ, особенно если сравнить такой взглядъ съ манерой создавать тѣ шаблонныя куклы, какія мы видимъ въ романской литературѣ. Но, напавъ на этотъ вѣрный путь, Марло остановился на полдорогѣ, не додумавшись, что, для совершенно яснаго изображенія живого человѣка, недостаточно ограничиться тѣмъ, что срисовать съ натуры его окончательные поступки, но необходимо еще выяснить существующую между ними преемственную связь и открыть психологическія причины, заставляющія его поступать такъ или иначе въ каждомъ данномъ случаѣ. Не зная предѣла своимъ прихотямъ самъ, Марло надѣлилъ этимъ свойствомъ и всѣхъ своихъ героевъ, вслѣдствіе чего они, являясь, по мѣрѣ хода драмы, въ разныхъ психологическихъ положеніяхъ, иногда кажутся намъ совсѣмъ другими людьми сравнительно съ тѣмъ, чѣмъ были въ началѣ. Таковъ, напримѣръ, его Тамерланъ. Деспотъ-завоеватель, не знавшій ни удержа ни мѣры своимъ страстямъ и запрягавшій въ свою колесницу побѣжденныхъ царей, онъ представленъ въ то же время человѣкомъ, способнымъ на горячую, страстную любовь, — контрастъ вполнѣ возможный и нерѣдко наблюдаемый въ жизни; но, въ произведеніи Марло, мы не видимъ въ его героѣ психологическихъ пружинъ, которыми связаны эти различныя свойства его души, вслѣдствіе чего Тамерланъ-завоеватель кажется совсѣмъ инымъ человѣкомъ, чѣмъ Тамерланъ нѣжный любовникъ. Такой же недостатокъ, или, лучше сказать, такіе же пробѣлы встрѣчаются и въ другомъ созданномъ Марло лицѣ, жидѣ Вараввѣ изъ драмы: «Мальтійскій жидъ». Пьеса эта написана на тему ненависти жидовъ къ христіанамъ въ отместку за претерпѣваемыя ими гоненія; но Марло не удовольствовался этой внѣшней, общей чертой и вздумалъ индивидуализовать характеръ Варанны, сдѣлавъ его скупымъ и мстительнымъ лично. Идея, сама по себѣ, была прекрасна, но мотивировка и внутренняя связь этихъ свойствъ характера оказались невыдержанными, а сверхъ того и самые поступки Вараввы преувеличены до противорѣчія съ главной идеей. Мстительность Вараввы доходитъ до того, что онъ отравляетъ собственную дочь, а скупость заставляетъ его, въ концѣ драмы, вступить изъ-за денегъ въ союзъ съ своими заклятыми врагами — христіанами. Ясно, что погоня за внѣшними эффектами исказила глубоко задуманный характеръ. Развязка обѣихъ драмъ также нимало не вытекаетъ изъ внутренняго содержанія и имѣетъ чисто внѣшній характеръ. Тамерланъ поражается громомъ боговъ, а Варавва подвергается страшной казни. Третья и наиболѣе прославленная трагедія Марло, «Фаустъ», является произведеніемъ болѣе выдержаннымъ съ точки зрѣнія главной идеи; но зато въ пользу этой идеи пожертвовано изображеніе характера. Фаустъ — не живое лицо, но олицетвореніе той стороны человѣческаго духа, которая составляла сущность характера самого Марло, а именно: неудержимой жажды ощущеній, какихъ бы то ни было и во что бы то ни стало. Оттого все произведеніе проникнуто субъективной тенденціозностью. Фаустъ бѣшено ищетъ славы, богатства, знанія, власти, страстей — словомъ, всего, что только манитъ и интересуетъ нашу природу; но ищетъ вовсе не съ тѣмъ, чтобъ, достигнувъ цѣли, наслаждаться ея послѣдствіями, а единственно ради процесса достиженія. Такъ, затѣявъ грандіозный подвигъ основать огромное царство, сдвинувъ берега Африки и Италіи, онъ тутъ же прибавляетъ, что, исполнивъ это, отдаетъ новое царство первому вассалу. Разъ испытанное онъ бросаетъ, какъ ненужную тряпку, и ужъ болѣе имъ не интересуется. Такая односторонность, понятно, лишаетъ это лицо жизни; но зато, въ изображеніи отдѣльныхъ эпизодовъ, Марло является въ этомъ произведеніи дѣйствительно великимъ поэтомъ. Лучшимъ изъ всѣхъ его произведеній слѣдуетъ признать драматическую хронику: «Король Эдуардъ II». Взявъ сюжетъ изъ отечественной исторіи, слишкомъ хорошо извѣстной всѣмъ, Марло былъ тѣмъ самымъ вынужденъ держаться опредѣленной программы, не давая слишкомъ много воли своей необузданной фантазіи, и это обстоятельство въ высшей степени благотворно отразилось на всемъ произведеніи. Хроника изображаетъ сначала царствованіе, а затѣмъ низложеніе съ престола и убійство въ тюрьмѣ короля Эдуарда II. Взявъ эти три момента за основной тезисъ, Марло мастерски умѣлъ пріурочить къ нимъ и развить характеръ короля, соединивъ глубокой, психологической связью переживаемыя имъ ощущенія и поступки. Человѣкъ слабый и безхарактерный по природѣ, Эдуардъ нисколько того не замѣчаетъ, что самъ приводитъ къ погибели государство; когда же несчастье постигаетъ его самого, то, просвѣтленный горемъ, онъ доходитъ до истинно трагическаго величія, горько раскаиваясь въ прошедшихъ грѣхахъ, и въ концѣ драмы рѣшительно завоевываетъ, своей трагической кончиной, симпатіи зрителей. Для подтвержденія достоинствъ этого произведенія достаточно сказать, что оно явно послужило образцомъ самому Шекспиру въ созданіи «Ричарда ІІ», драмы написанной на совершенно подобную тему. Если-бъ Марло пошелъ далѣе по той же дорогѣ, то, можетъ-быть, мы имѣли бы въ немъ одного изъ великихъ поэтовъ Англіи, но, къ сожалѣнію, онъ умеръ насильственной смертью, убитый въ дракѣ, не достигнувъ тридцати лѣтъ.
Другой замѣчательный поэтъ этой эпохи, Робертъ Гринъ, можетъ быть разсматриваемъ какъ прямая противоположность и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дополненіе Марло. Если послѣдній выводилъ въ своихъ произведеніяхъ неистовыя, преувеличенныя страсти и создавалъ титаническія натуры, то въ Гринѣ замѣчается, наоборотъ, стремленіе разрѣшать свои произведенія мирнымъ путемъ и изображать болѣе обыденные, спокойные характеры. Гринъ писалъ сначала новеллы, отличавшіяся замѣчательнымъ искусствомъ компоновки и развитія фабулы; когда же сталъ писать для сцены, то перенесъ это искусство и въ компоновку своихъ пьесъ. Всѣ онѣ отличаются очень сложнымъ содержаніемъ, что иногда даже вредитъ живости дѣйствія. Отличительной чертой его таланта слѣдуетъ въ особенности отмѣтить обработку женскихъ характеровъ, чего не удавалось не только. его предшественникамъ, но даже самому Марло, и въ чемъ выше его можетъ быть признанъ только одинъ Шекспиръ. Эта черта замѣчается уже въ его новеллахъ и достигаетъ высшаго развитія въ драмахъ: «Іаковъ IV» и «Монахъ Бэконъ». Въ первой изображена благородная, самоотверженная любовь дочери англійскаго короля, Доротеи, къ своему мужу, шотландскому королю Іакову IV, который, увлекшись страстью къ посторонней женщинѣ, бросаетъ вѣрную, любящую жену и доходитъ въ своей преступной любви до того, что приказываетъ умертвить Доротею, съ цѣлью устранить этимъ препятствіе къ второму браку съ своей возлюбленной. Но Доротея случайно избѣгаетъ смерти, и затѣмъ, когда англійскія войска, приведенныя ея отцомъ для мести за дочь, готовы сразиться съ шотландскими, она является въ лагерь и тамъ, въ прочувствованной, полной примиренія рѣчи, успѣваетъ растрогать обоихъ противниковъ до того, что они забываютъ распрю, а Іаковъ всѣмъ сердцемъ возвращается къ благородной, любящей ясенѣ. Характеръ Доротеи выдержанъ до конца. Особенно трогательной чертой является въ ней то, что, будучи чиста и выше всякой мысли о дурномъ сама, она, въ то же время, съ благородной снисходительностью смотритъ на пороки другихъ, такъ, напримѣръ, извиняетъ дурной поступокъ своего мужа увлеченіемъ молодости и выражаетъ надежду на его исправленіе, прибавляя, что сама никогда не перестанетъ его любить. Такимъ же святымъ, чистымъ ореоломъ окруженъ другой, созданный Гриномъ, женскій характеръ дочери лѣсничаго, Маргариты, въ драмѣ: «Монахъ Бэконъ». Фабула драмы построена на вѣрности этой дѣвушки своему жениху, несмотря на любовныя заискиванья, какими преслѣдуетъ ее принцъ Уэльскій Эдуардъ. Конецъ драмы приведенъ также къ мирному окончанію тѣмъ, что, тронутый такой искренней любовью, принцъ отказывается отъ своихъ искательствъ. Фабула обѣихъ драмъ очень сложна и изобилуетъ многими даже лишними подробностями. Такъ, напримѣръ, личность монаха Бэкона, чьимъ именемъ вторая драма названа, имѣетъ съ главнымъ предметомъ чисто внѣшнюю, эпизодическую связь. Этотъ недостатокъ былъ прямымъ послѣдствіемъ того, что Гринъ, въ началѣ своего литературнаго поприща, писалъ новеллы, гдѣ, какъ извѣстно, хитро сплетенной фабулѣ отводилось всегда главное мѣсто. Изъ мужскихъ характеровъ лучше всего удалась Грину личность Векфильдскаго сторожа, въ драмѣ того же имени. Въ лицѣ этомъ представленъ національный типъ честнаго, благороднаго йомена старой Англіи, вѣрнаго своему королю и законамъ родины. Комическому элементу отведено въ драмахъ Грина также немалое мѣсто. Къ сожалѣнію, этотъ многообѣщавшій писатель умеръ, подобно Марло, преждевременной смертью, едва выйдя изъ молодыхъ лѣтъ.
Оглядываясь на вышесказанное, не трудно себѣ представить и охарактеризовать состояніе, въ какомъ находилась англійская литература конца XVI вѣка. Съ внѣшней стороны въ ней явно обнаруживалось совмѣстное существованіе двухъ различныхъ строевъ поэзіи: южнаго, или романскаго, изображавшаго преимущественно внѣшнія событія, и сѣвернаго, или англо-саксонскаго, поставившаго своимъ предметомъ индивидуальнаго человѣка. Оба эти строя часто между собою сходились и перепутывались, но именно только перепутывались, отнюдь не вступая въ органическую связь. Со стороны же внутренняго содержанія оба направленія представляли неустановившійся, лишенный всякой стройности хаосъ, хотя причина этого неустройства была въ обоихъ случаяхъ различна. Романская литература представляла картину поэзіи, дошедшей до безпорядка вслѣдствіе того, что старое руководящее начало было въ ней свергнуто и разбито, безъ замѣны его новымъ, а въ англо-саксонской мы видимъ, напротивъ, тщетныя попытки создать это связующее, стройное начало вновь. Если міровоззрѣніе древняго грека, вѣрившаго въ рѣшительную власть фатума, опредѣлявшаго впередъ ходъ событій, намѣчало этимъ самымъ, для канвы поэтическихъ произведеній, стройную руководящую нить, и если точно такое же руководящее начало существовало и для первоначальной поэзіи романской, когда въ умахъ людей, на смѣну фатума, явилась власть христіанства, предписавшая жизни точно такіе же незыблемые законы, въ формѣ идеи спасенія души и борьбы со зломъ, то что же оставалось дѣлать поэзіи, когда и этотъ новый идеалъ жизни сталъ, въ свою очередь, колебаться, подобно тому, какъ была поколеблена въ свое время и вѣра въ древній фатумъ? Католицизмъ, какъ внѣшній представитель идеи христіанства, подвергся нещадному осмѣянію въ лицѣ своего испорченнаго духовенства и могъ давать въ поэзіи пищу только сатирѣ. Равно рыцарство, это позднѣйшее поэтическое исчадіе христіанскаго міровоззрѣнія, было окончательно разбито безпощадной рукой Сервантеса. Понятно, что съ потерей въ міровоззрѣніи руководящей, стройной нити и сама жизнь, какъ единственный источникъ и матеріалъ для всякой поэзіи, получила, въ глазахъ поэтовъ, значеніе лишь безформенной, нестройной массы внѣшнихъ событій, ничего не говорившихъ ни уму ни сердцу и способныхъ дѣйствовать только на нервы читателей, при чемъ поэты, для придачи этому дѣйствію еще большей пряности, не скупились на изображеніе самыхъ потрясающихъ картинъ, распалявшихъ воображеніе и страсти читателей. Приведенные выше примѣры изъ тогдашней романской поэзіи доказываютъ съ достаточной ясностью справедливость такого взгляда, и хотя навстрѣчу этой разнузданной, расшатанной поэзіи шла новая здоровая струя поэзіи сѣверной, гдѣ нечего было сокрушаться о разрушеніи алтарей старыхъ боговъ, а, напротивъ, предстояло съ полной свѣжестью молодыхъ силъ приступить къ созданію боговъ новыхъ; но историческій, приведенный выше, взглядъ на прошлое показалъ, что до конца XVI вѣка это стремленіе сѣверной поэзіи не выходило изъ области попытокъ, несмотря на талантливость многихъ ея представителей. Цѣль, поставленная себѣ сѣверной поэзіей — изобразить внутренній міръ человѣка, оказалась вовсе не такъ легко достижимой, какъ могло показаться на первый взглядъ. Найти и изобразить органическую стройную связь между человѣческими поступками и подглядѣть основные законы, ихъ обусловливающіе, оказалось задачей не менѣе трудной, чѣмъ отыскать такой же законъ и въ чередованіи событій внѣшнихъ, чего не умѣла, въ своей сферѣ, достичь поэзія романская. Потому и въ произведеніяхъ поэзіи сѣверной, въ попыткахъ ея изобразить характеры, мы точно также находимъ часто одинъ лишь наборъ единичныхъ душевныхъ порывовъ и стимуловъ, правда, иногда ловко выхваченныхъ изъ жизни, какъ, напримѣръ, въ произведеніяхъ Марло и Грина, но все-таки не представлявшихъ вполнѣ стройнаго цѣлаго. Справедливость такого заключенія относительно обоихъ строевъ поэзіи обнаружится лучше всего, если мы приложимъ къ нимъ тѣ требованія, которыя предъявляются для признанія достоинства въ произведеніяхъ литературы современной, когда, при оцѣнкѣ даже второстепенныхъ произведеній, прежде всего задается вопросъ, правдиво ли и вѣрно съ жизнью выведенъ авторомъ циклъ изложенныхъ имъ событій, а затѣмъ, вѣрно ли изображены характеры дѣйствующихъ лицъ, т.-е. иными словами: видимъ ли мы въ нихъ точно живыхъ людей, поступающихъ вполнѣ логично и цѣлесообразно? Если отвѣтъ получится отрицательный, то этимъ самымъ произнесется смертный приговоръ и самому произведенію. А между тѣмъ этотъ-то критерій и невозможно приложить для оцѣнки литературы среднихъ вѣковъ, по совершенному отсутствію въ нихъ основныхъ элементовъ, вносящихъ въ поэтическія произведенія, необходимыя для ихъ совершенства, гармонію и стройность. Но гармонія и стройностъ — такія качества, почувствовать и сознать которыя людская толпа не можетъ вдругъ, особенно если она долгое время была воспитана подъ впечатлѣніемъ совершенно противоположныхъ взглядовъ. Чѣмъ глубже и безобразнѣе былъ господствовавшій хаосъ, тѣмъ труднѣе было изъ него выбраться и тѣмъ больше требовалось на то времени. Разбирая литературу XVI вѣка, можно безъ труда замѣтить, что господство хаоса было тогда въ полномъ разгарѣ; но если, слѣдя за развитіемъ литературы далѣе, мы взглянемъ на общій ея характеръ въ послѣдующіе XVII и XVIII вѣка, то увидимъ, что и въ нихъ новый взглядъ на литературу вырабатывался лишь медленно и постепенно, медленно до того, что безусловное признаніе новыхъ основныхъ началъ, которыми должна была руководствоваться поэзія, было окончательно сознано и усвоено какъ писателями, такъ и публикою не ранѣе конца XVIII вѣка, т.-е. спустя почти двѣсти лѣтъ послѣ эпохи, которая описана на предыдущихъ страницахъ. Изучая однако отдѣльныя произведенія описанной выше литературы конца XVI и начала XVII вѣковъ, мы встрѣчаемся съ явленіемъ, не только чрезвычайнымъ, но и не имѣвшимъ себѣ подобнаго ни въ какой области человѣческой дѣятельности вообще. Несмотря на всю неготовность тогдашняго общества къ постановкѣ и воспринятію въ литературѣ новыхъ руководящихъ началъ и несмотря на отсутствіе даже достаточнаго матеріала для ихъ выработки, явился магъ, который, не дождавшись постепеннаго разрѣшенія этого, еще не созрѣвшаго въ общемъ сознаніи вопроса, преждевременно разрѣшилъ его однимъ взмахомъ своего волшебнаго жезла. Этотъ магъ звался Вильямъ Шекспиръ.
Въ чемъ состояла разрѣшенная Шекспиромъ задача, а равно, какъ должно было ее разрѣшить — легко выводится изъ всего вышесказаннаго. Если современная ему поэзія страдала тѣмъ, что перестала быть вѣрнымъ отраженіемъ жизни, уклонясь въ фальшъ, какъ это было въ поэзіи романской, или въ недоговоренность, что обнаруживалось въ поэзіи англо-саксонской, то значитъ надо было исправитъ эти недостатки, при чемъ, для поэзіи романской, слѣдовало упорядочить изображеніе внѣшнихъ событій, подсмотрѣвъ законъ, по которому они группируются въ дѣйствительной жизни; въ поэзіи же англо-саксонской предстояло установить тѣ психологическія причины и связи, какими обусловливаются поступки человѣка, какъ индивидуальной личности. Затѣмъ оставалось слить оба предмета поэзіи въ одно стройное цѣлое, въ которомъ внѣшнія событія и поступки отдѣльныхъ лицъ являлись бы связанными и объясненными по закону взаимодѣйствія, какъ это бываетъ въ жизни, которая сама не что иное какъ результатъ дѣйствія внѣшнихъ силъ природы, или внѣшнихъ событій, на человѣка и его на нихъ отвѣта, сообразно его темпераменту и характеру. Потому, прежде чѣмъ говорить о Шекспирѣ собственно, необходимо выяснить и опредѣлить, въ чемъ состояли эти оба закона.
Начнемъ съ закона теченія событій.
Если взглянуть на событія несущейся предъ нами жизни только поверхностнымъ взглядомъ, то весь ея бурный ходъ можетъ показаться какимъ-то безформеннымъ хаосомъ, въ которомъ нѣтъ ни толку ни смысла. Факты являются и смѣняютъ другъ друга такъ быстро, такъ внезапно, что нѣтъ, повидимому, никакой возможности ихъ осмыслить и принести въ какую-нибудь стройную систему. Трудность разобраться въ этомъ хаосѣ именно привела къ міровоззрѣнію древняго и христіанскаго міровъ, когда младенческое человѣчество, не будучи въ состояніи разрѣшить непосильную задачу, ограничилось постройкой внѣшней схемы, подъ которую и подвело свой взглядъ, успокоясь на этомъ немудромъ объясненіи. Идея фатума, а затѣмъ идеалъ христіанства сдѣлались непереходимыми загородками, въ которыя люди вогнали свое міровоззрѣніе на событія жизни. Но болѣе созрѣвшее человѣчество не могло уже довольствоваться такимъ дѣтскимъ объясненіемъ. Опытъ и анализъ показали, что въ событіяхъ жизни можно отыскать органическую связь, разбивъ ихъ на группы, подобно тому, какъ, напримѣръ, сдѣлано это для изученія звѣзднаго неба, которое хотя и представляетъ, на первый взглядъ, также хаотическій видъ, но, будучи раздѣлено на созвѣздія, даетъ возможность не только разобраться въ этомъ хаосѣ, но и изучить существующую между свѣтилами стройную связь. Начавъ изучать такимъ образомъ событія жизни, мы прежде всего подмѣтимъ, что они происходятъ по закону причины и слѣдствія, который показываетъ, что проносящіеся предъ нашими глазами факты жизни рождаются и происходятъ не случайно, но вытекаютъ одинъ изъ другого. Продолжая анализъ далѣе, мы не замедлимъ подмѣтить другой важный законъ, изъ котораго узнаемъ, что, кромѣ происхожденія одного изъ другого, событія представляются намъ соединенными въ замкнутыя группы, или циклы, въ которыхъ каждое послѣднее событіе служитъ разрѣшеніемъ вопроса, поставленнаго въ первомъ. Важность и общность этихъ двухъ законовъ очевидна. Какой бы фактъ мы ни взяли: возникновеніе ли планетныхъ міровъ, исторію ли государствъ, учрежденія ли обыденной жизни, а наконецъ жизнь ли каждаго отдѣльнаго человѣка — мы непремѣнно увидимъ, что все происходитъ по закону причины и слѣдствія и непремѣнно въ замкнутой, циклической формѣ, при чемъ каждый циклъ событій переживаетъ въ своемъ прохожденіи три стадіи: начала, развитія и конца. Уяснивъ себѣ эту внѣшнюю архитектуру возникновенія и хода событій и переходя къ анализу ихъ внутренняго содержанія, мы замѣтимъ, что циклы событій часто бываютъ аналогичны, т.-е, что одинакія событія повторяются въ различныхъ циклахъ въ одной и той же послѣдовательности, вслѣдствіе чего, зная, какъ прошелъ и чѣмъ разрѣшился одинъ какой-нибудь циклъ, мы можемъ предсказывать, что слѣдуетъ ждать отъ другого, находящагося еще на другой стадіи развитія. Если, идя далѣе, мы захотимъ узнать, въ какомъ отношеніи циклы событій стоятъ одинъ къ другому, и опредѣлить ихъ относительную важность, то откроемъ здѣсь также новый интересный фактъ. Оказывается, что циклы можно раздѣлить на главные и второстепенные, при чемъ вторые заключаются въ первыхъ, что однако не мѣшаетъ имъ имѣть полную независимость въ прохожденіи своихъ трехъ стадій: начала, развитія и конца, вслѣдствіе чего можно нерѣдко видѣть, что меньшій циклъ, клонящійся уже къ упадку, протекаетъ среди другого, болѣе грандіознаго цикла, находящагося лишь въ стадіи развитія, и наоборотъ. Такъ, если мы возьмемъ для примѣра циклъ явленій, обнимающихъ жизнь всего человѣчества на землѣ, циклъ, которому еще далеко до своего конца, то тѣмъ не менѣе увидимъ, что въ немъ возникали и возникаютъ подчиненные ему, меньшіе циклы въ видѣ отдѣльныхъ государствъ, изъ которыхъ нѣкоторыя уже совершили полный круговоротъ своего существованія, исчезнувъ безъ слѣда, прочія же живутъ, проходя одни — одну, а другіе — другую стадію своего существованія, совершенно независимо отъ общаго хода жизни всего человѣчества. Анализируя такимъ образомъ эти второстепенные циклы, мы замѣтимъ то же явленіе и въ нихъ. Множество вопросовъ, занимавшихъ и волновавшихъ людей, какъ-то: вопросы религіозные, научные, нравственные, равно какъ и реальная дѣятельность людей, выражавшаяся въ войнахъ или иныхъ различныхъ предпріятіяхъ — всѣ эти вопросы, возникая и проходя въ разныхъ государствахъ, точно также облекались въ циклическую форму и точно также проходили свои три стадіи: начала, развитія и конца, совершенно независимо, съ фактической стороны, отъ того, на какой стадіи стоялъ тотъ общій циклъ, въ которомъ они возникли и къ которому относились какъ части къ цѣлому. Если однако эта независимость сохранялась съ внѣшней фактической стороны, то совершенно иное замѣчается, когда мы взглянемъ на внутренній характеръ событій каждаго цикла и будемъ его квалифицировать въ этомъ смыслѣ. Здѣсь окажется, что, въ противоположность внѣшней независимости второстепенныхъ цикловъ отъ главныхъ, духъ ихъ и характеръ, наоборотъ, всегда являются окрашенными и проникнутыми тѣмъ духомъ и характеромъ, какіе господствуютъ въ главномъ циклѣ, ихъ заключающемъ, сообразно духу той стадіи, на которой находится онъ. Такъ, напримѣръ, если человѣкъ (чья жизнь и дѣятельность также не что иное какъ циклическій рядъ событій) участвуетъ въ какомъ-нибудь общемъ предпріятіи, то мы навѣрно увидимъ, что, какъ дѣятельность его, такъ даже и настроеніе духа будутъ различны, смотря по тому, въ какой стадіи находится дѣло, которому онъ служитъ. Энергическій и смѣлый взглядъ будетъ навѣрно сквозить въ его поступкахъ въ началѣ дѣла, болѣе спокойное и умѣлое къ нему отношеніе — въ періодъ развитія, а наконецъ нѣкоторое разочарованіе, въ случаѣ неудачи — въ концѣ. И эта внутренняя зависимость характера малыхъ цикловъ отъ большихъ замѣчается во всѣхъ случаяхъ, отъ малыхъ до широкихъ включительно. Взявъ примѣромъ какія-нибудь общественныя предпріятія, напримѣръ, войны, мы увидимъ, что онѣ, по своему духу и внутреннему характеру, бываютъ совершенно различны, смотря по тому, находится ли государство въ періодѣ молодости, полнаго расцвѣта силъ, или упадка. Если наконецъ, восходя выше, мы взглянемъ на тотъ великій циклъ, который обнимаетъ жизнь и развитіе всего человѣчества на землѣ, то увидимъ, что мысли и дѣятельность какъ второстепенныхъ обществъ, такъ и отдѣльныхъ людей, жившихъ и дѣйствовавшихъ въ разныя времена и бывшихъ хотя бы даже въ совершенно аналогическихъ положеніяхъ, тѣмъ не менѣе всегда рѣзко отличались по своему духу и настроенію, сообразно тому, въ эпоху ли младенчества или зрѣлаго состоянія человѣчества они жили и дѣйствовали. Обращаясь къ событіямъ жизни намъ современной, мы увидимъ, что они подчиняются этому же закону, и потому, если кромѣ анализа по происхожденію, согласно закону причины и слѣдствія, мы вздумаемъ изучить ихъ внутренній характеръ и духъ, то для этого необходимо будетъ начать съ опредѣленія, какой имѣетъ характеръ и въ какой стадіи развитія стоитъ въ наше время заключающій ихъ великій циклъ жизни всего человѣчества на землѣ. При разрѣшеніи этого послѣдняго вопроса, я думаю, не будетъ спорить никто, что въ настоящее время родъ людской, перейдя возрастъ младенчества, вступилъ въ стадію полнаго развитія, въ которой смѣло движется впередъ, будучи еще очень далекъ отъ мысли объ упадкѣ. А этимъ опредѣляется и общій характеръ всей современной жизни и дѣятельности. Идея вѣры въ прогрессъ и лучшее будущее согрѣваетъ жизнь насквозь, начиная съ самыхъ широкихъ проявленій, въ видѣ дѣятельности общественной, и кончая заботами и трудами каждаго отдѣльнаго человѣка. Все живетъ и трудится въ великомъ циклѣ современной земной жизни съ намѣреніемъ улучшить свое положеніе, а главное, съ твердымъ упованіемъ, что этотъ идеалъ возможенъ и достижимъ. Если въ частностяхъ люди встрѣчаютъ на этомъ пути помѣхи и неудачи, неодолимыя иной разъ до такой степени, что многія второстепенныя и единичныя предпріятія и намѣренія кончаются даже печальными катастрофами, доводящими отдѣльныхъ лицъ до отчаянія, то обстоятельство это не сокрушаетъ общей вѣры, что современная земная жизнь представляетъ все-таки поступательное движеніе впередъ, съ преобладаніемъ добра надъ зломъ въ общемъ. Частныя неудачи не только не вредятъ этой вѣрѣ въ прогрессъ, но даже приносятъ ей пользу. Отдѣльные циклы жизненныхъ событій не проходятъ изолированно, а потому результаты ихъ усвоиваются и принимаются въ расчетъ людьми, которымъ суждено жить и дѣйствовать среди иныхъ цикловъ, а чрезъ это получается возможность извлекать полезные уроки изъ случившагося и лелѣять надежду на избѣжаніе зла для самихъ себя въ будущемъ. Такимъ образомъ самое зло становится полезнымъ предостереженіемъ и матеріаломъ добра. Сбудутся или нѣтъ лелѣянныя при этомъ въ каждомъ данномъ случаѣ надежды — рѣшительно все равно. Важно лишь то, что существуетъ въ нихъ вѣра. Вѣра же эта въ настоящее время присуща всему человѣчеству, и это происходитъ именно вслѣдствіе того, что тѣ мелкіе циклы событій, въ которыхъ выражается частная жизнь и дѣятельность отдѣльныхъ современныхъ людей, одухотворяются и окрашиваются той общей идеей прогресса и развитія, которые составляютъ главную характерную черту той стадіи существованія, на которой стоитъ въ настоящее время великій циклъ жизни человѣчества вообще. Придетъ, конечно, время, когда земная жизнь, покорная общему закону, перейдетъ отъ періода развитія къ періоду упадка (чего частные примѣры мы уже видѣли во второстепенныхъ циклахъ, въ исторіи отдѣльныхъ государствъ), и когда, конечно, измѣнится и тотъ общій утѣшительный взглядъ, какой имѣютъ на жизнь и ея задачи современные люди, но періодъ этотъ еще не пришелъ ну можно надѣяться, не придетъ долгое время. Духъ отчаянія и пессимизма, равно какъ и торжество зла, обнаруживающіеся предъ нами въ частныхъ случаяхъ, еще далеки отъ того, чтобъ охватить своимъ мрачнымъ покровомъ весь міръ, а потому и намъ, современнымъ людямъ, еще рано задумываться надъ этой печальной перспективой.
Окончивъ это объяснительное отступленіе и возвращаясь къ опредѣленію, каковы должны быть предметы и задачи современной поэзіи, я полагаю, не трудно, на основаніи вышесказаннаго, дать на этотъ вопросъ ясный и положительный отвѣтъ. Если современная намъ жизнь, разсматриваемая съ внѣшней стороны, представляетъ картину фактовъ, соединяющихся въ стройные законченные циклы, возникающіе подъ вліяніемъ закона причины и слѣдствія, и если, переходя къ охарактеризованію этихъ группъ со стороны духа, которымъ они проникнуты, мы видимъ, что надъ общимъ ихъ заключеніемъ всплываетъ постоянно утѣшительная вѣра, что въ концѣ концовъ добро все-таки возьметъ перевѣсъ надъ зломъ, заровнявъ властною рукой отдѣльные случаи несчастій и неудачъ, то слѣдовательно и поэзія, претендующая на имя міровой, должна выразить въ своихъ произведеніяхъ то же самое. Сдѣланный выше обзоръ характера и духа романской поэзіи съ достаточною ясностью показалъ, что этого взгляда не существовало даже въ самыхъ геніальныхъ ея произведеніяхъ. Что можетъ, напримѣръ, быть выше и геніальнѣе «Донъ-Кихота», этого безусловнаго перла всей средневѣковой литературы? Преклоняясь однако предъ геніемъ его творца, умѣвшаго изобразить въ лицѣ своего героя двѣ такихъ противоположныхъ идеи, какъ сатиру на современное общество и, вмѣстѣ съ тѣмъ, одно изъ благороднѣйшихъ свойствъ нашего духа — стремленіе къ безкорыстной дѣятельности на пользу и добро людямъ, мы, тѣмъ не менѣе, не можемъ несознаться, что, при всемъ величіи этихъ внутреннихъ идей, тѣ фактическія рамки, въ которыя авторъ заключилъ свое произведеніе, не выдержатъ литературной критики съ современной точки зрѣнія. Что такое дѣйствительно фабула романа, какъ не рядъ фактовъ и эпизодовъ, нанизанныхъ безъ всякаго порядка и стройности, какъ бусы на нитку, и до того несвязныхъ, что романъ ничего бы не потерялъ, если-бъ многіе были выпущены, а остальные перетасованы въ какомъ угодно порядкѣ. Главная идея произведенія, правда, прекрасно вырисовывается на этой канвѣ, какъ на фонѣ, но она не слита съ ней органически, и потому съ фактической стороны мы не можемъ признать цѣлаго произведенія за эпизодъ, выхваченный прямо изъ жизни и говорящій нашему уму и сердцу, какъ говорятъ дѣйствительныя событія. О другихъ произведеніяхъ, въ родѣ, напримѣръ, «Неистоваго Роланда», съ этой точки зрѣнія не стоитъ и упоминать. Если мы обратимся къ анализу поступательнаго хода литературы послѣдующихъ XVII и XVIII вѣковъ, то увидимъ, что этотъ недостатокъ въ литературѣ чувствовался многими писателями, вслѣдствіе чего являлись неоднократныя попытки ему помочь и вывесть литературу именно на тотъ вѣрный путь, какой описанъ выше; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, нельзя не замѣтить, что всѣ эти попытки обнаруживали шаткость и неумѣлость. Такъ, относительно правильности и стройности фабулы, мы видимъ много произведеній, особенно романовъ, въ которыхъ хотя и обнаруживается стремленіе авторовъ изображать событія, какъ законченные циклы, и притомъ даже выводя ихъ и группируя строго по закону причины и слѣдствія; но въ большинствѣ случаевъ авторы впадали въ преувеличенія тѣмъ, что придумывали самыя запутанныя интриги, руководясь, повидимому, мыслью, что чѣмъ труднѣе выбраться изъ созданнаго лабиринта и привести произведеніе къ стройной развязкѣ, тѣмъ болѣе будетъ славы автору, умѣвшему справиться съ своей задачей. Но такого рода авторы грѣшили противъ истины тѣмъ, что забывали ради эффектности ту простоту, какой обыкновенно бываютъ запечатлѣны событія настоящей жизни, гдѣ простыя причины часто приводятъ къ важнымъ послѣдствіямъ и наоборотъ. Что до попытки освѣтить свои произведенія общимъ характеромъ и сдѣлать ихъ выразителями какой-нибудь идеи, которая вытекала-бъ изъ выведенныхъ фактовъ сама собой, подобно тому, какъ идея вѣры въ прогрессъ вытекаетъ изъ наблюденія настоящей жизни, то такое стремленіе встрѣчается у писателей этой эпохи также довольно часто; но и тутъ въ большинствѣ случаевъ мы видимъ или односторонность, или тенденціозный взглядъ. Не вдаваясь въ анализъ всѣхъ подобнаго рода крайностей и уклоненій отъ прямого пути, я укажу хотя бы на тѣ два направленія, которыя извѣстны въ литературѣ подъ именемъ оптимизма и пессимизма. Писатели, склонные по своему темпераменту видѣть въ жизни однѣ хорошія стороны, думали осмыслить и одухотворить чувствовавшійся ими законъ причины и слѣдствія, а равно и цикличности событій тѣмъ, что разрѣшали свои произведенія шаблонной развязкой, гдѣ порокъ былъ неминуемо наказанъ, а добро награждалось достойнымъ вѣнкомъ; и, наоборотъ, авторы съ мрачнымъ и желчнымъ взглядомъ, видѣвшіе въ жизни однѣ бѣды и горести, заканчивали свои произведенія непремѣнно печальными катастрофами. Оба рода этихъ писателей полагали, что они вѣрно изображали жизнь, но односторонность и ложность взглядовъ въ обоихъ случаяхъ очевидна. Хотя литература такого направленія, конечно, можетъ считаться сдѣлавшей шагъ впередъ противъ литературы древней и романской тѣмъ, что въ ней все-таки обнаруживалось стремленіе выразить законъ цикличности событій и вытекавшую изъ того идею; но ошибка авторовъ состояла въ томъ, что они изображали лишь единичные циклы, упуская изъ виду воздѣйствіе ихъ другъ на друга, которое одно можетъ привести къ уразумѣнію общаго характера жизни, во всей ея полнотѣ. Такого рода авторы изображали то, что въ жизни бываетъ, или, лучше говоря, случается; но не могли подняться до изображенія того, что въ ней есть, или, иными словами, у нихъ недоставало силъ охватить и выразить могучій потокъ жизни во всей его полнотѣ и величіи. Оба эти направленія встрѣчаются иногда даже въ литературѣ современной, но зато готовъ имъ теперь и справедливый приговоръ. Современное общество созрѣло, даже въ массахъ, до истиннаго пониманія какъ жизни, такъ и задачъ поэзіи, а потому произведенія, въ которыхъ сквозитъ сентиментальный, оптимистическій взглядъ, вызываютъ въ насъ чувство приторности, а противоположныя имъ — недовольство и даже отвращеніе. Произведенія такого рода похожи на анатомическіе препараты отдѣльныхъ частей тѣла, которые хотя и берутся отъ дѣйствительно существующихъ организмовъ, но никогда не дадутъ понятія объ общей физіологической дѣятельности цѣлаго живого организма, какъ бы ни были искусно приготовлены. Истинное наслажденіе и полную удовлетворенность при чтеніи поэтическихъ произведеній мы получаемъ лишь въ томъ случаѣ, если видимъ, что въ нихъ выражены не частные случаи торжества добра надъ зломъ, или наоборотъ, но взаимное ихъ воздѣйствіе другъ на друга, какъ это бываетъ въ дѣйствительной жизни, при чемъ торжество перваго выражается не въ прямой его побѣдѣ въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ, но въ той спасительной идеѣ, что общій прогрессъ и общее благо въ концѣ концовъ все-таки возьмутъ свое и не прервутъ поступательнаго движенія человѣчества впередъ, даже при частныхъ случаяхъ обратнаго явленія.
Вотъ этотъ-то именно взглядъ на жизнь, совершенно отсутствовавшій, какъ мы видѣли, въ литературѣ XVI столѣтія и лишь медленно, шагъ за шагомъ начавшій возникать въ два послѣдующіе вѣка, и выраженъ полнѣйшимъ образомъ въ произведеніяхъ Шекспира. Свершить такую задачу было бы великимъ подвигомъ даже въ томъ случаѣ, если-бъ исполнившій ее писатель явился послѣ другихъ, работавшихъ на томъ поприщѣ, предшественниковъ и лишь увѣнчалъ начатое уже до него, но недостроенное зданіе; но во сколько же разъ увеличивается значеніе такого дѣла, если мы видимъ, что оно свершено геніемъ одного человѣка, и притомъ почти за двѣсти лѣтъ до эпохи, когда общество созрѣло до того, чтобъ понять открытыя этимъ человѣкомъ новыя истины. Нечего поэтому дивиться восторгу и изумленію, которые овладѣли въ концѣ XVIII вѣка всѣми мыслящими людьми, когда они, дойдя постепеннымъ, сознательнымъ путемъ до такого міровоззрѣнія, вдругъ увидѣли, что то, чего они добивались и что смутно чувствовали, было уже, какъ бы по взмаху волшебнаго жезла, сдѣлано и провозглашено два вѣка тому назадъ, и притомъ провозглашено въ такой законченной, чарующей формѣ, что предъ ней оказались блѣдными всѣ современныя, написанныя даже въ томъ же духѣ, произведенія. Для доказательства, что Шекспиръ совершилъ этотъ подвигъ дѣйствительно и что всякое его произведеніе представляетъ точно эпизодъ, выхваченный изъ міровой жизни и изображенный въ правильно развитомъ циклѣ событій, разрѣшающихся стройнымъ аккордомъ, надъ которымъ выдѣляется и паритъ утѣшительная надежда прогресса даже въ томъ случаѣ, если самый эпизодъ имѣетъ печальный исходъ — для доказательства всего этого единственнымъ путемъ можетъ служить подробный разборъ всѣхъ Шекспировыхъ произведеній, опытъ чего и сдѣланъ въ моихъ вступительныхъ статьяхъ предъ каждой отдѣльной пьесой. При этомъ считаю долгомъ оговориться, что, конечно, я высказывалъ только свой личный взглядъ на то, какую общую идею или сторону жизни выражаетъ то или другое произведеніе, и особенно былъ далекъ отъ мысли приписывать желаніе выразить эту идею самому Шекспиру, который, подобно всѣмъ художникамъ, творилъ лишь одни образы, нимало не думая, какое изъ нихъ выведетъ заключеніе то или другое лицо. Потому всякій читатель, конечно, воленъ признать мое мнѣніе неправильнымъ и замѣнить его своимъ; но, поступивъ такъ, т.-е. доказавъ, что та или другая пьеса заключаетъ не мою мысль, а другую, онъ все-таки пойдетъ по упомянутому мною пути, приложивъ къ оцѣнкѣ Шекспира именно объясненный выше методъ, заключающійся въ опредѣленіи и оцѣнкѣ, какую связь и какое отношеніе имѣетъ разсматриваемая пьеса къ жизни вообще и какую сторону ея она изображаетъ. Отсылая потому желающихъ заняться этимъ предметомъ къ моимъ послѣдующимъ этюдамъ, или еще лучше къ изученію самаго оригинала, я ограничусь въ настоящей статьѣ указаніемъ лишь одного вспомогательнаго пріема, который можетъ быть очень полезенъ при этомъ занятіи. Пріемъ этотъ состоитъ въ сличеніи того, что изображалъ въ своихъ произведеніяхъ Шекспиръ, сравнительно съ источниками, откуда онъ заимствовалъ для нихъ канву. Извѣстно, что, изъ тридцати семи оставленныхъ намъ Шекспиромъ пьесъ, почти всѣ основаны на сюжетахъ, заимствованныхъ изъ произведеній другихъ писателей или изъ историческихъ хроникъ, при чемъ всѣ эти источники представляются произведеніями, написанными совершенно въ духѣ старой романской школы, т.-е. съ преобладающимъ стремленіемъ громоздить какъ можно болѣе фактовъ, нимало не заботясь о приведеніи ихъ въ живую органическую связь. И вотъ тутъ-то нельзя достаточно надивиться тому поразительному искусству, съ какимъ Шекспиръ, обрабатывая чужое, лишенное часто всякой жизни и всякаго смысла произведеніе, умѣлъ инстинктивно его одухотворить и обратить въ связный, выхваченный прямо изъ жизни эпизодъ! Употреблявшіеся имъ для того пріемы были крайне разнообразны, но всѣ они къ цѣли. Такъ, порой, имѣя дѣло съ массой безсвязно нагроможденныхъ фактовъ, онъ лишь выпускалъ нѣкоторые, слишкомъ кричавшіе своей несообразностью и не вязавшіеся съ общимъ, и этимъ сглаживалъ весь сюжетъ, дѣлая его яснымъ и правдоподобнымъ. Такой примѣръ видимъ мы въ «Ромео и Джульеттѣ». Въ другой разъ, поведя фабулу сочиненія по заимствованному плану, онъ вдругъ совершенно измѣнялъ его на половинѣ дороги, приводя совсѣмъ къ иному концу, сравнительно съ первоначальнымъ оригиналомъ. Блистательнѣйшіе такого рода примѣры представляютъ «Гамлетъ» и «Король Лиръ». Порой онъ смягчалъ рѣзкость нѣкоторыхъ эпизодовъ, порой присочинялъ новые, подходящіе къ той идеѣ, которая господствовала во всемъ сочиненіи; но, такъ или иначе, результатъ былъ всегда таковъ, что безформенный, порой нелѣпый матеріалъ превращался подъ его рукой въ изображеніе живого цикла событій и положеній, выхваченныхъ прямо изъ жизни какъ въ частностяхъ, такъ и въ общей группировкѣ, и всегда приходящихъ къ стройному, гармоническому концу, разрѣшавшему цѣлое вполнѣ естественно и цѣлесообразно.
Говоря объ этой стройности и цѣлееообразности Шекспировыхъ сюжетовъ, необходимо однако сдѣлать одно важное разъясненіе. Очень ошибется тотъ, кто, при разборѣ ихъ, пойметъ высказанную мысль объ естественности выведенныхъ событій буквально и станетъ судить, могъ ли случиться тотъ или другой фактъ въ дѣйствительной, реальной жизни. Выше уже было замѣчено, что основной матеріалъ для своихъ произведеній Шекспиръ обыкновенно бралъ изъ нелѣпыхъ произведеній романской литературы, а потому, несмотря на тѣ измѣненія, которыя онъ въ нихъ дѣлалъ, очень часто случалось, что собственно скелетъ фабулы его произведеній оставался неправдоподобнымъ попрежнему; но дѣло въ томъ, что скелетъ этотъ всегда служилъ для него только подкладкой, на которой онъ заставлялъ жить и дѣйствовать настоящихъ живыхъ людей, выражавшихъ эту жизнь и дѣятельность рядомъ такихъ логически связанныхъ и правильно вытекавшихъ одинъ изъ другого поступковъ, что поступки эти все равно имѣли бы мѣсто, если-бъ, взамѣнъ выведенныхъ въ пьесѣ нелѣпыхъ внѣшнихъ событій, были подставлены и другія, болѣе правдоподобныя. Потому фактическая правда въ Шекспировыхъ сюжетахъ имѣетъ не столько реальный, сколько духовный характеръ. Сюжеты его произведеній заключаютъ въ себѣ изображеніе не простыхъ голыхъ фактовъ, но того, какъ думаютъ и въ какой послѣдовательности поступаютъ созданныя имъ лица, при чемъ правдоподобіе самыхъ фактовъ, служащихъ основаніемъ этихъ поступковъ, отходитъ часто на второй планъ. Такъ, напримѣръ, что можетъ быть нелѣпѣе сюжета его драмы «Периклъ»? — драмы, правда, принадлежащей къ числу слабѣйшихъ, но тѣмъ не менѣе несомнѣнно вышедшей изъ-подъ его пера. Женщина умираетъ на кораблѣ и выбрасывается въ море въ деревянномъ ящикѣ. Волны прибиваютъ ящикъ къ берегу, гдѣ мнимая покойница оказывается живой. Но за этой нелѣпой фабулой стоитъ другая: мужъ, нѣжно любящій жену и ошибочно считавшій ее умершей, посвящаетъ всю жизнь горестному воспоминанію о счастьѣ, котораго лишился, и наконецъ съ восторгомъ узнаётъ, что та, которую онъ оплакивалъ, жива и можетъ отдать ему утраченное счастье вновь. Эта вторая фабула не только не имѣетъ ничего неестественнаго, но представляетъ эпизодъ, взятый прямо изъ жизни и могущій случиться подъ множествомъ другихъ, можетъ-бытъ, болѣе правдоподобныхъ по наружной формѣ видовъ. Или вотъ другой примѣръ: существовала въ Шекспирово время народная сказка, что будто помощью сока волшебнаго цвѣтка, влитаго въ глаза усвувшаго человѣка, можно заставить его влюбиться въ то, что онъ увидитъ, проснувшись. Что, повидимому, можно было сдѣлать изъ такой фантастической басни? Но Шекспиръ подсмотрѣлъ въ жизни, что, въ числѣ безконечно разнообразныхъ проявленій чувства любви, бываютъ комическіе эпизоды, когда это благороднѣйшее чувство, потерявъ свой искренній, глубокій характеръ, возникаетъ подъ вліяніемъ минутной, необъяснимой блажи вдругъ, проходя такъ же скоро, какъ и пришло. Задумавъ изобразить это забавное, но дѣйствительно существующее свойство человѣческаго духа, Шекспиръ пріурочилъ его къ упомянутой сказкѣ, и въ результатѣ вышелъ рядъ положеній и столкновеній до того ясныхъ и простыхъ, что мы и на фонѣ фантастической фабулы видимъ картины обыденной жизни, изображенныя въ лицѣ настоящихъ, живыхъ людей.
Такого рода уклоненія отъ правдоподобности реальныхъ фактовъ встрѣчаются у Шекспира не только въ пьесахъ фантастическихъ, или фиктивныхъ, но даже въ историческихъ, гдѣ самое время, казалось бы, слѣдовало разсчитывать по календарю. Но Шекспиръ на это вниманія не обращалъ. Разработывая историческій сюжетъ, онъ прежде всего имѣлъ въ виду не реальную правду событій, но ту духовную естественность, съ какой они, вытекая одно изъ другаго, приводили къ неизбѣжному результату, заканчивавшему изображаемый циклъ. Такъ, рисуя, напримѣръ, какъ слабый государь, изгнавъ ненавистнаго вассала, не разсчиталъ, что вассалъ этотъ пользуется большею въ странѣ популярностью, чѣмъ онъ самъ, свергается потомъ тѣмъ же вассаломъ съ престола (хроника «Ричардъ II»), Шекспиръ превосходно изобразилъ положенія и поступки обоихъ лицъ, ясно показавъ, что катастрофа, къ которой пришло главное лицо, была совершенно естественна и неизбѣжна. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ нимало не затруднился, ради удобства сценическихъ условій, сгруппировать собственно внѣшніе факты такъ, что, если разсчитать время дѣйствія хронологически, то изгнанный вассалъ оказывается уѣхавшимъ изъ Англіи и вернувшимся назадъ съ набраннымъ войскомъ въ одинъ и тотъ же день! Совершенно тоже самое видимъ мы и во многихъ другихъ пьесахъ. Приходило ли кому-нибудь въ голову при чтеній, напримѣръ, «Макбета» спросить себя, сколько времени продолжается дѣйствіе драмы? Впечатлѣніе драмы до того цѣлостно, что, кажется, все въ ней изображенное длится не болѣе времени, сколько нужно для прочтенія драмы; а между тѣмъ изображенныя въ ней событія длятся цѣлыхъ семнадцать лѣтъ. Точно также не затруднялся Шекспиръ вопросами о пространствѣ. Дѣйствіе переносится у него съ одной мѣстности на другую съ быстротою молніи. О Шекспировыхъ пространствѣ и времени можно сказать, что для Шекспира какъ то, такъ и другое имѣло, какъ въ философіи Канта, значеніе только формъ, подъ которыя подводятся наши понятія. О другихъ, болѣе мелкихъ промахахъ Шекспира, географическихъ, историческихъ, или анахронизмахъ — нечего говорить. Они встрѣчаются въ его произведеніяхъ сотнями. Корабли пристаютъ у него къ берегамъ континентальной Богеміи, путешественники, отправляясь изъ Венеціи въ Африку, терпятъ крушенія у англійскихъ береговъ, итальянскіе художники временъ возрожденія живутъ при дворахъ древнихъ языческихъ королей, троянцы упоминаютъ объ Аристотелѣ и приводятъ въ своихъ рѣчахъ латинскія цитаты и т. д. и т. д. Даже въ событіяхъ, прямо взятыхъ изъ исторіи, онъ никогда не затруднялся жертвовать правдоподобіемъ внѣшнихъ фактовъ ради выраженія правды внутренней. Такъ, кто не знаетъ знаменитой сцены изъ хроники «Ричардъ III», когда герцогъ Глостеръ, встрѣченный проклятіями лэди Анны у гроба короля Генриха, какъ убійца ея мужа, кончаетъ тѣмъ, что въ той же сценѣ убѣждаетъ неутѣшную вдову выйти за себя замужъ. Натяжка, натяжка! — говорили объ этой сценѣ даже искренніе поклонники Шекспира. Но если взглянуть на дѣло съ точки зрѣнія, выраженной въ предыдущихъ строкахъ, то мы увидимъ, что кажущееся неправдоподобіе здѣсь чисто внѣшнее и заключается лишь въ томъ, что истинное историческое событіе женитьбы Глостера на вдовѣ убитаго имъ Эдуарда Шекспиръ сжалъ и вмѣстилъ въ одну сцену, тогда какъ на дѣлѣ исторія эта, конечно, длилась гораздо долѣе. Поступивъ такъ, онъ все-таки остался вѣренъ правдѣ тѣмъ, что и въ теченіе этой короткой сцены заставилъ дѣйствующихъ лицъ выразить и высказать всю ту цѣпь положеній и переходовъ, чрезъ какіе они должны были пройти на дѣлѣ, для того, чтобъ неизбѣжно и естественно достичь указаннаго результата. Въ сценѣ этой Шекспиръ, какъ въ фокусѣ стекла, вмѣстилъ цѣлый, раскинувшійся предъ нимъ пейзажъ и тѣмъ далъ зрителю объ этомъ пейзажѣ совершенно полное впечатлѣніе. Подобныхъ примѣровъ можно найти множество въ всѣхъ Шекспировыхъ пьесахъ, но я полагаю, что, для поясненія моей мысли, достаточно и приведенныхъ. Конечно, дѣйствуя такъ, Шекспиръ совершенно порвалъ съ традиціями древней классической школы, требовавшей соблюденія въ драмѣ единства мѣста и времени, но взамѣнъ того онъ далъ единство д_ѣ_й_с_т_в_ія, чѣмъ сдѣлалъ каждое свое произведеніе циклически-законченнымъ цѣлымъ, что и требуется отъ произведенія искусства. Кончивъ съ этимъ вопросомъ, перехожу къ анализу второй, совершенной Шекспиромъ въ строѣ романской поэзіи реформы, состоявшей въ томъ, что, кромѣ упорядоченія ея калейдоскопическаго содержанія замѣной его стройнымъ изображеніемъ событій жизни, въ естественномъ циклическомъ порядкѣ, онъ выразилъ въ своихъ произведеніяхъ и ту идею упованія на прогрессъ и лучшее будущее, которая властвуетъ надъ умами современныхъ людей, несмотря на бывающіе въ жизни частные случаи торжества зла.
Если смотрѣть на произведенія Шекспира поверхностно, то попытка доказать такого рода мысль можетъ, пожалуй, показаться слишкомъ смѣлой и натянутой. Гдѣ, могутъ спросить, виденъ этотъ перевѣсъ добра надъ зломъ хотя бы въ трехъ превосходнѣйшихъ созданіяхъ Шекспира: «Отелло», «Лирѣ» и «Ромео и Джульеттѣ»', которыя, какъ извѣстно, всѣ оканчиваются самыми раздирательными сценами гибели невинности и правды? Но выше было уже замѣчено, что, хотя зло производитъ дѣйствительно угнетающее впечатлѣніе въ частныхъ случаяхъ, разсматриваемыхъ отдѣльно; но, если ихъ поставить въ связь съ другими событіями, а главное, подвести подъ общій, господствующій въ современной жизни, утѣшительный, бодрый взглядъ на прогрессъ, то тѣ же случаи могутъ стать вспомогательнымъ средствомъ на пути къ достиженію общей цѣли прогресса и блага. Вѣра въ прогрессъ — такая чудная сила, что помогаетъ намъ снисходительно смотрѣть на самое зло. Такъ, зло, въ которомъ люди виноваты сами, становится полезнымъ предостереженіемъ для избѣжанія зла въ другихъ подобныхъ случаяхъ въ будущемъ. Зло, губящее отдѣльныя жертвы ради общей пользы, увѣнчиваетъ эти жертвы въ глазахъ людей ореоломъ мученичества. Сверхъ того, въ современномъ человѣкѣ существуетъ склонность даже покорно переносить зло, когда она неизбѣжно, уповая на награду если не въ здѣшнемъ мірѣ, то въ будущемъ. А наконецъ, въ силу того же христіанскаго взгляда современныхъ людей, мы бываемъ готовы и великодушно прощать зло, особенно если видимъ, что виновники искупили его достаточной карой. Подводя подъ такой взглядъ три названныя пьесы, мы увидимъ, что съ этимъ можетъ перемѣниться и наше о нихъ мнѣніе. Если ужасъ дѣйствительно ледянитъ душу въ послѣдней сценѣ «Отелло», при видѣ умерщвленной Десдемоны, то, съ другой стороны, разсмотрѣвъ и разобравъ этотъ фактъ подробнѣй, мы найдемъ, что, хотя зло и произошло здѣсь главнѣйше отъ слѣпленія несчастныхъ постороннихъ обстоятельствъ, но что Отелло съ Десдемоной въ значительной степени были виновны въ немъ сами. Если-бъ Отелло разсудилъ хоть немного, то увидѣлъ бы, что выведенное имъ заключеніе о виновности Десдемоны стояло на очень шаткомъ основаніи и требовало потому гораздо болѣе подробнаго изслѣдованія. А сдѣлай онъ это, хотя бы просто помощью болѣе спокойнаго разговора съ Десдемоной, то истина всплыла бы наружу и не было бы никакой катастрофы. Съ другой стороны, если-бъ и сама Десдемона была женщиной съ болѣе твердымъ характеромъ и, вмѣсто отчаянныхъ жалобъ и увѣреній въ невинности, спокойно объяснила мужу всю нелѣпость его подозрѣній, то зло было бы избѣгнуто точно также. Такимъ образомъ выходитъ, что, при всемъ ужасѣ, который оставляетъ въ душѣ эта драма, она, вмѣстѣ съ тѣмъ, даетъ спасительный урокъ, что слѣдуетъ строго обдумывать свои поступки, не довѣряя первымъ увлеченіямъ. А такой выводъ есть уже цѣнный вкладъ въ общую сокровищницу общежитейской опытности и можетъ принести много добра, будучи примѣненъ въ случаяхъ, подобныхъ настоящему. Какъ бы въ поддержку этого взгляда интересно прослѣдить, какъ тотъ же Шекспиръ, въ другой своей драмѣ, «Цимбелинъ», рисуя аналогическое съ Отелло положеніе въ лицахъ Постума и Иможены, разрѣшаетъ его уже совершенно инымъ образомъ, и именно вслѣдствіе того, что выведенныя имъ на этотъ разъ лица являются людьми совершенно иного закала и потому, поступая совершенно иначе, успѣваютъ избѣжать поставленной имъ обстоятельствами западни. Иможена, какъ болѣе спокойная и благоразумная женщина, не падаетъ предъ бѣдой, подобно подкошенному цвѣтку, но съ твердостью ее переноситъ, въ надеждѣ на лучшее будущее, которое ее за то и награждаетъ. Здѣсь счастливый конецъ такъ-же логически вытекаетъ изъ характера сопоставленныхъ событій, какъ несчастный въ «Отелло», и обѣ драмы, изображая различные эпизоды изъ одного общаго потока жизни, служатъ одна другой дополненіемъ и разъясненіемъ, ясно говоря, что счастье и несчастье часто зависятъ отъ насъ самихъ, а потому, вмѣсто того, чтобъ отчаяваться среди несчастныхъ обстоятельствъ или слѣпо поступать по первому увлеченію, слѣдуетъ въ жизни бодро смотрѣть въ будущее, не теряя надежды избѣжать горя благоразуміемъ и твердой волей. А отсюда прямой выводъ, что жизнь, взятая въ общемъ, еще не такъ дурна, какъ можетъ показаться въ отдѣльныхъ случаяхъ. Конецъ «Отелло», совершенно измѣненный Шекспиромъ противъ первоначальнаго источника, также вноситъ въ душу зрителя смягчающую струю примиренія при видѣ, что сознавшій свою вину Отелло самъ себя караетъ страшной казнью. Конецъ, которымъ разрѣшается драма «Ромео и Джульетта», производитъ, можетъ-быть, на душу еще болѣе тяжелое впечатлѣніе, чѣмъ развязка «Отелло»; но и здѣсь, плача надъ этими двумя безвременно погибшими цвѣтками, мы все-таки не имѣемъ права сѣтовать на жизнь и проклинать судьбу. Какъ ни горько было родителямъ Ромео и Джульетты видѣть ихъ смерть; но кого-жъ, какъ не самихъ себя, они должны были за то винить? Вольно-жъ имъ было ставить въ жизни выше всего свои старческія ссоры и дрязги. Если-бъ глупые старики разсудили, что молодая, горячая жизнь не можетъ и не будетъ уважать ихъ заскорузлыхъ, отжившихъ взглядовъ и понятій, то они сами протянули бы руки молодой, чистой любви своихъ дѣтей и сами бы нашли въ ней прекрасный предлогъ покончить свою глупую ссору. Но они не сдѣлали этого, наперекоръ законамъ природы и жизни, за что жизнь и отомстила имъ страшнымъ мщеніемъ. Значитъ, здѣсь, какъ и въ «Отелло», надъ трагическимъ концомъ пьесы всплываетъ также высокій урокъ, дающій средство воспользоваться имъ для блага въ будущемъ. Свѣтозарная, примирительная струя, проведенная въ «Королѣ Лирѣ» чрезъ всю вторую половину трагедіи, слишкомъ ясна, чтобъ много о ней распространяться. Закоренѣлый, дошедшій почти до самообожанія, деспотъ и эгоистъ карается рядомъ несчастіи, одно другого ужаснѣй, но, навстрѣчу этому мрачному потоку, идетъ другой — свѣтлый и утѣшительный. Тотъ же деспотъ смягчается подъ вліяніемъ постигшихъ его бѣдъ и изъ сухого эгоиста становится просвѣтленнымъ страдальцемъ, проникнутымъ самой нѣжной любовью къ тому человѣчеству, о которомъ прежде не хотѣлъ и думать. Идея эта такъ высока и утѣшительна, что впечатлѣніемъ ея заслоняется даже ужасъ фактической развязки, на которую мы готовы смотрѣть, какъ на святую, искупительную жертву, какими всегда покупаются въ земной жизни побѣды добра надъ зломъ. Даже «Макбетъ», эта безспорно ужаснѣйшая по изображенію мрачныхъ сторонъ жизни, Шеспирова трагедія[1] — даже она кончается свѣтлой надеждой, что година зла и бѣдъ кончится съ воцареніемъ Малькольма. Словомъ, на какую бы пьесу Шекспира мы ни взглянули съ такой точки зрѣнія — всякая наведетъ на мысль, что жизнь есть великое цѣлое, отдѣльныя части котораго, естественно сплетаясь между собой и вліяя одна на другую, служатъ созидательнымъ матеріаломъ для начертанія одной общей картины, въ которой даже темныя мѣста играютъ полезную роль, какъ необходимые контрасты, для выдѣленія болѣе свѣтлыхъ. Каждое его произведеніе — отдѣльный потокъ могучей рѣки жизни, отъ нея берущій начало и въ нее же вливающійся, а отсюда поразительное впечатлѣніе цѣлостности и правды. Эта правда проникаетъ все написанное Шекспиромъ до такой степени, что мы находимъ ее не только въ общемъ, внутреннемъ характерѣ его произведеній, но даже въ разработкѣ отдѣльныхъ сценъ. Такъ, напримѣръ, всякій, изучавшій Шекспира, безъ сомнѣнія, могъ замѣтить совершенное отсутствіе въ его произведеніяхъ эффектныхъ финальныхъ сценъ, или такъ-называемыхъ grands mots, какими заурядные писатели любятъ обрывать и заключать послѣдніе акты и сцены своихъ произведеній. Многія изъ этихъ grands mots, какъ извѣстно, сдѣлались даже знаменитыми и приводятся въ доказательство геніальности ихъ творцовъ. Почему же, могутъ спросить, Шекспиръ упустилъ такой эффектный и благодарный пріемъ, столь пригодный для пораженія и удивленія публики? Да просто потому, что подобные grands mots для своего появленія на свѣтъ требуютъ заранѣе искусственно подтасованной группировки фактовъ, чего никогда не бываетъ въ жизни, а слѣдовательно не могло отразиться и въ воображеніи Шекспира, откликавшемся на одну только правду. Окончанія его драмъ навлекали на него даже упреки въ вялости и растянутости, вслѣдствіе того, что дѣйствующія въ нихъ лица иногда толкутся и пересказываютъ, что уже извѣстно, такъ что, при постановкѣ Шекспировыхъ пьесъ на современной сценѣ, приходится, согласно ея требованіямъ, прибѣгать къ сокращеніямъ и выпускамъ. Но если подобнаго рода упрекъ, со сценической точки зрѣнія, даже отчасти справедливъ, то нельзя не взглянуть на дѣло и иначе: Шекспиръ, правда, былъ по профессіи поставщикомъ театральныхъ пьесъ и потому долженъ былъ, до извѣстной степени, сообразоваться съ требованіями сцены и публики; но, съ другой стороны, онъ былъ великій поэтъ и, конечно, не могъ жертвовать этимъ послѣднимъ своимъ значеніемъ ради перваго. Если эффектная неожиданная развязка какого-нибудь житейскаго эпизода можетъ нравиться на сценѣ, то она совершенно противорѣчитъ тому, что бываетъ въ жизни. Наблюдая дѣйствительную жизнь, мы никогда не удовлетворяемся, если видимъ, что какой-нибудь рядъ событій, дойдя до кульминаціоннаго пункта, вдругъ обрывается на нашихъ глазахъ поражающей катастрофой, оставя затѣмъ въ невѣдѣніи, что было дальше, или, иными словами, если мы не увидимъ, какимъ образомъ этотъ, выдѣлившійся изъ жизни, потокъ влился вновь въ могучее и спокойное русло той великой рѣки жизни, откуда онъ вытекъ. Истинный цѣнитель поэзіи требуетъ, чтобъ то же самое выражала и она. Такъ, спору нѣтъ, что поверхностному зрителю, ищущему сильныхъ эффектовъ и grands mots, понравилось бы, пожалуй, болѣе, если-бъ занавѣсъ спустился вслѣдъ за громовымъ крикомъ Отелло: «поздно!», съ которымъ онъ бросается душить Десдемону; но такой финалъ былъ бы во вкусѣ романской литературы, гдѣ случай, подобный приведенному, былъ бы поставленъ авторомъ даже какъ главный центръ драмы. Фактъ задушенія жены мужемъ былъ бы выведенъ не какъ логическое, неизбѣжное послѣдствіе предшествующихъ событій, но именно ради того, чтобъ занять и поразить публику самымъ фактомъ задушенія. Шекспиръ разсуждалъ и творилъ иначе: онъ не могъ, ради эффекта, внезапно остановиться на отдѣльномъ вопіющемъ событіи жизни, не показавъ, какъ отнеслась къ этому событію жизнь вообще, въ качествѣ той великой, умиротворяющей силы, которая сглаживаетъ и поглощаетъ въ своихъ волнахъ всѣ мелкіе, возникающіе среди ея, частные эпизоды. И мы видимъ, что финальная сцена Отелло отвѣчаетъ этому требованію вполнѣ, несмотря на ея кажущуюся длинноту и отсутствіе внѣшнихъ эффектовъ. Несчастный убійца, пройдя чрезъ цѣлый рядъ душевныхъ мукъ, приводящихъ его къ неизбѣжной мысли, что вина должна быть искуплена, искупаетъ ее дѣйствительно той казнью, какую совершаетъ надъ собою самъ, чѣмъ и примиряетъ насъ съ собою вполнѣ. Но вѣдь этого, пожалуй, замѣтятъ нѣкоторые, можно было достичь и иначе. Отелло могъ убить себя вслѣдъ за смертью Десдемоны безъ той длинной и утомительной сцены, какая предшествуетъ его самоубійству. Нѣкоторые мудрые режиссеры дѣйствительно ставятъ драму такимъ образомъ на сценѣ; но нужно ли говорить, до чего такой финалъ перевертываетъ вверхъ дномъ всю психологическую правду? Вѣдь Отелло убиваетъ Десдемону, вполнѣ вѣря въ ея виновность, такъ съ чего же было ему убивать вслѣдъ за нею себя, праведнаго судью и оскорбленнаго мужа? Настоящая психологическая правда этой послѣдней сцены именно въ томъ и заключается, что до окончательнаго убѣжденія Отелло доходитъ лишь шагъ за шагомъ, по мѣрѣ того какъ предъ нимъ выясняется та сѣть ошибокъ и увлеченій, въ которой онъ запутался, конечно, частью вслѣдствіе внѣшнихъ обстоятельствъ, но главнѣйше все-таки по собственной винѣ. Шекспиръ, какъ въ этомъ, такъ равно во всѣхъ другихъ случаяхъ, зналъ, что дѣлалъ, и лучшимъ комментаріемъ къ его воззрѣнію на эту сторону художественнаго творчества могутъ служить его собственныя слова, когда, обращаясь, въ лицѣ Гамлета, къ актерамъ, онъ говоритъ, что единственной и прямой задачей театра всегда было и будетъ отражать, какъ вѣрное зеркало, то, что мы видимъ въ дѣйствительной жизни.
Изъ предыдущихъ страницъ читатели могли замѣтить, что, хотя рѣчь была до сихъ поръ о реформахъ, сдѣланныхъ Шекспиромъ въ характерѣ и строѣ поэзіи романской, главнымъ содержаніемъ которой было изображеніе событій внѣшнихъ; но, тѣмъ не менѣе, я нѣсколько уклонился отъ прямого преслѣдованія этой мысли и, говоря о событіяхъ внѣшнихъ, поневолѣ заговорилъ о самостоятельныхъ поступкахъ и дѣйствіяхъ отдѣльныхъ Шекспировыхъ лицъ, т.-е., иными словами, коснулся анализа индивидуальныхъ характеровъ, что составляетъ уже элементъ поэзіи сѣверной, или англо-саксонской. Иначе, впрочемъ, нельзя было поступить. Жизнь, если смотрѣть на нее со стороны, представляетъ картину борьбы и взаимнаго воздѣйствія среды, въ которой живутъ люди, съ ихъ личными усиліями къ ней приспособиться, при чемъ общая картина этой борьбы получаетъ видъ ряда внѣшнихъ фактовъ и личныхъ поступковъ, до того между собой перепутанныхъ, что никакой анализъ не въ состояніи ихъ расчленить и объяснить одни безъ помощи другихъ. Шекспиръ, какъ вѣрный изобразитель явленій жизни, внесъ эту характерную черту и въ свои произведенія. Но такъ какъ по программѣ настоящей статьѣ предположено прослѣдить вліяніе Шекспира на оба строя литературы, какъ южной, такъ и сѣверной отдѣльно, потому, покончивъ съ первой, я постараюсь самостоятельно опредѣлить, какое значеніе имѣла дѣятельность Шекспира и во второй, а для этого слѣдуетъ начать также съ опредѣленія, въ чемъ состоялъ основной законъ тѣхъ явленій жизни, которыя были предметомъ этой поэзіи — законъ, точно такъ же не подмѣченный и не выраженный предшественниками Шекспира, какъ не былъ ими правильно понятъ и предметъ поэзіи южной.
Опредѣлить и выразить этотъ законъ гораздо труднѣе, чѣмъ предыдущій. Внѣшнія событія жизни, происходя у всѣхъ на глазахъ, имѣютъ болѣе открытый характеръ, и потому въ нихъ легче прослѣдить и подглядѣть ту объяснительную внутреннюю связь, которая существуетъ между причиной и слѣдствіемъ. Совсѣмъ иное представляютъ поступки каждаго отдѣльнаго человѣка, тайная причина которыхъ кроется въ его душѣ, выступая для дѣйствія подъ вліяніемъ лишь внутреннихъ стимуловъ, совершенно скрытыхъ отъ взгляда, брошеннаго со стороны. Но однако извѣстно, что, наблюдая жизнь движущейся и проходящей предъ нами людской толпы, мы все-таки успѣваемъ разобраться въ этомъ калейдоскопѣ и разобраться до такой степени, что каждое отдѣльное лицо обособляется для насъ въ ясное оригинальное цѣлое. А это прямо ведетъ къ заключенію, что, значитъ, въ поступкахъ отдѣльныхъ людей существуетъ, хотя и трудно уловимая на первый взглядъ, но все-таки разумная, опредѣленная связь; мы же, съ своей стороны, одарены способностью подмѣчать ее и уловлять совершенно такъ же, какъ дѣлаемъ это при наблюденіи событій внѣшнихъ. Въ чемъ же состоитъ это свойство наблюдаемыхъ объектовъ, а равно и наша способность ихъ видѣть и изучать? Если взглянуть на вопросъ съ внѣшней стороны и постараться опредѣлить, что въ особенности приковываетъ наше вниманіе при наблюденіи характеровъ отдѣльныхъ людей, то можно безошибочно сказать, что первую и главную роль играетъ при этомъ наблюденіе контрастовъ, т.-е. сочетанія въ наблюдаемомъ лицѣ такихъ сторонъ характера, которыя понаружѣ противорѣчатъ одна другой. Наблюдая, однообразная личность (какія рѣдко и бываютъ) заинтересуетъ насъ очень мало, тогда какъ, наоборотъ, человѣкъ, выказывающій въ своихъ поступкахъ особенно оригинальныя, а главное, разнообразныя душевныя черты, навѣрно привлечетъ наше вниманіе въ большей степени и запечатлѣется всей своей личностью въ нашей памяти гораздо рельефнѣе и сильнѣе. Наблюденіе однихъ контрастовъ однако насъ не удовлетворитъ. Разсудокъ требуетъ большаго. Поступки сумасшедшаго порой бываютъ разнообразны и даже оригинальны въ высшей степени, но они насъ не привлекутъ и не заинтересуютъ. Потому наблюденіе въ человѣкѣ контрастныхъ сторонъ характера составляетъ лишь первый шагъ, за которымъ неминуемо слѣдуетъ второй, состоящій въ желаніи узнать, какая существуетъ между этими поступками живая логическая связь, т.-е. опредѣлить и понять, чѣмъ они вызваны, и если намъ не удастся это сдѣлать, то и попытка наша узнать человѣка такъ, чтобъ онъ навсегда запечатлѣлся въ нашей памяти, какъ самостоятельная оригинальная особь, останется безъ успѣха. Для того, чтобъ уловить и .уяснить себѣ эту связь, казалось бы, лучше всего было обратиться къ анализу основныхъ душевныхъ свойствъ и качествъ наблюдаемаго лица, но практика показываетъ, что такой пріемъ не достигнетъ цѣли. Изучая эти основныя начала, мы получимъ понятіе о человѣкѣ лишь въ общихъ чертахъ, но ничего не узнаемъ о немъ, какъ объ индивидуальной личности. Такъ, услышавъ, что какой-нибудь неизвѣстный намъ человѣкъ совершилъ звѣрское убійство, мы естественно будемъ склонны заключить на первый взглядъ, что человѣкъ этотъ золъ и жестокъ по природѣ; но это заключеніе далеко не будетъ его полнымъ нравственнымъ портретомъ. Положимъ, что, получая дальнѣйшія свѣдѣнія, мы узнаемъ, что преступникъ — человѣкъ необразованный и, сверхъ того, сдѣлалъ убійство изъ мести за тяжкое оскорбленіе, нанесенное нѣжно любимому имъ лицу. Свѣдѣнія эти, правда, значительно измѣнятъ наше первоначальное о немъ мнѣніе, но и они не познакомятъ насъ съ нимъ настолько, чтобъ личность его встала предъ нами какъ живая. И сколько-бъ ни получали мы подобныхъ общихъ свѣдѣній, они все равно не приведутъ насъ къ желанному заключенію. Но попробуемъ стать съ этимъ человѣкомъ въ непосредственное сношеніе; попробуемъ провести съ нимъ часъ и побесѣдовать, какъ говорится, по душѣ. Мы увидимъ, что послѣ этого точно темная завѣса спадетъ съ нашихъ глазъ и характеръ человѣка обнаружится предъ нами какъ на ладони. А между тѣмъ что же мы узнали новаго? Главные факты того, что человѣкъ этотъ сдѣлалъ, были извѣстны намъ уже прежде, и, съ этой стороны, какихъ-либо новыхъ свѣдѣній мы не получили. Изъ разговора съ нимъ обнаружилась предъ нами лишь бездна мелочей, изъ которыхъ многія, можетъ-быть, не имѣли даже ничего общаго съ извѣстными намъ главными поступками. Мы слышали голосъ этого человѣка, наблюдали его интонацію, видѣли его жесты, замѣчали, съ какимъ выраженіемъ разсказывалъ онъ тотъ или другой фактъ своей жизни, и результатъ былъ однако тотъ, что личность его стала для насъ ясной вполнѣ. Оказывается, значитъ, что въ насъ есть дѣйствительно какая-то загадочная, на первый взглядъ, способность узнавать душу и характеръ людей не столько по анализу ихъ основныхъ душевныхъ свойствъ, сколько по совершенно второстепеннымъ, повидимому, поступкамъ. Способность эта присуща рѣшительно всѣмъ людямъ, кому въ большей, кому въ меньшей степени, и можетъ быть названа способностью дѣлать выводы и заключенія по безсознательно накопленнымъ впечатлѣніямъ прежняго времени. Извѣстно, что когда мы направляемъ наше вниманіе на какой-нибудь предметъ, то разсудокъ нашъ спѣшитъ сдѣлать о видѣнномъ правильное заключеніе; но бываютъ нерѣдко случаи, что эта вторая половина психической дѣятельности разсудка остается неисполненной. Воспріятіе впечатлѣнія произошло, но самое впечатлѣніе, не получая дальнѣйшей переработки, безсознательно осталось въ нашемъ умѣ, какъ въ складѣ, изъ котораго можетъ быть вызвано гораздо позднѣе. Въ случаѣ, если мы поразимся новымъ какимъ-нибудь впечатлѣніемъ, аналогичнымъ съ первымъ. Фактъ этотъ чаще всего встрѣчается именно при впечатлѣніяхъ мелочныхъ, и, чѣмъ ихъ больше, тѣмъ рельефнѣе отпечатываются они въ нашемъ мозгу, произведя наконецъ такую солидную наслойку, что новое аналогичное впечатлѣніе встрѣчается съ этимъ готовымъ матеріаломъ какъ со старымъ знакомымъ и уже не чувствуетъ надобности въ какой-нибудь провѣркѣ для вывода, дѣлая этотъ выводъ прямо на вѣру. Такого рода случаи встрѣчаются въ жизни на каждомъ шагу, и примѣръ пояснитъ это лучше. Предположимъ, что художникъ изобразилъ на картинѣ аравійскую степь. Яркій желтый цвѣтъ является на ней преобладающимъ; но, присматриваясь къ картинѣ, мы видимъ, что среди этой степи поставленъ камень, бросающій отъ себя тѣнь голубого цвѣта. Откуда явился этотъ голубой цвѣтъ желтаго песка? Знающій дѣло физикъ объяснитъ намъ, что цвѣтъ этотъ явился по извѣстному физическому закону, въ силу котораго всякая тѣнь, падающая отъ цвѣтного предмета, представляется нашему глазу окрашенной въ дополнительный цвѣтъ этого предмета; а такъ какъ дополнительнымъ цвѣтомъ желтому служитъ голубой, то, значитъ, художникъ былъ совершенно правъ, употребивъ его для изображенія тѣни. Но въ толпѣ, стоящей предъ картиной, навѣрно найдется очень мало физиковъ, знающихъ этотъ законъ, и тѣмъ не менѣе обстоятельство это вовсе не помѣшаетъ большинству зрителей любоваться правдивостью картины. Вотъ это-то чувство и будетъ выраженіемъ того инстинктивнаго знанія, которое путемъ множества мелочныхъ и давно забытыхъ впечатлѣній внѣдряется въ наше сознаніе, помимо логическаго пути. Люди, стоящіе вредъ картиной, никогда не разсуждали, какого цвѣта должна быть тѣнь; но они видѣли ее много разъ прежде, при чемъ видъ голубого цвѣта произвелъ въ ихъ памяти такое сильное, хотя и безотчетное впечатлѣніе, что, если-бъ художникъ сдѣлалъ тѣнь красной или зеленой, то, несмотря на равносильное впечатлѣніе контраста, они все-таки нашли бы этотъ контрастъ фальшивымъ, а картину неудачной, хотя, можетъ-быть, и не объяснили-бъ почему. Совершенно такой же пріемъ примѣняемъ мы и при наблюденіи живыхъ людей, съ тою только разницей, что связь между ихъ поступками и мотивировка послѣднихъ гораздо сложнѣе и гораздо менѣе видимы, чѣмъ связь между внѣшними явленіями жизни, а потому и изученіе людскихъ характеровъ требуетъ гораздо болѣе накопленнаго опытнаго матеріала для нашихъ заключеній и выводовъ. Пословица, что для того, чтобъ узнать человѣка, надо съѣсть съ нимъ пудъ соли, прекрасно поясняетъ эту мысль. Съѣсть съ человѣкомъ пудъ соли значитъ именно войти съ нимъ въ такія обыденныя, будничныя отношенія, при которыхъ мы гораздо болѣе будемъ видѣть мелочные его поступки, чѣмъ серьезные, а между тѣмъ этимъ-то способомъ мы и узнаёмъ человѣка иной разъ такъ хорошо, что мамъ не зачѣмъ будетъ даже углубляться въ анализъ его основныхъ душевныхъ свойствъ. Конечно, такой способъ изученія людей не исключаетъ пользы и болѣе раціональнаго способа, основаннаго на прямыхъ, психологическихъ наблюденіяхъ болѣе серьезныхъ сторонъ ихъ характера, и можно сказать даже, что полное достиженіе цѣли — узнать чью-либо личность — всего вѣрнѣе достигается примѣненіемъ того и другого способовъ вмѣстѣ; но все-таки часто бываетъ, что первый, мелочной и поверхностный способъ не только даетъ болѣе рельефные осязаемые результаты, но иногда ведетъ даже лучше къ уразумѣнію и болѣе серьезныхъ сторонъ.
Возвращаясь къ поэзіи, мы тѣмъ же разсужденіемъ безъ труда можемъ опредѣлить законъ, которымъ должна руководиться въ своемъ творчествѣ и она. Если образъ живыхъ людей внѣдряется въ нашемъ воображеніи гораздо болѣе наблюденіемъ ихъ мелочныхъ поступковъ, чѣмъ изученіемъ основныхъ душевныхъ свойствъ, то, значитъ, и писатель, претендующій на изображеніе въ своихъ произведеніяхъ людскихъ характеровъ, долженъ держаться того же пріема. Какъ ни просто, повидимому, это правило, однако мы видимъ, что до него додумались не вдругъ, что легко замѣтить изъ сдѣланнаго выше обзора произведеній какъ романской литературы, такъ и сѣверной. Романская литература превратила людей или въ кривляющихся куколъ, или въ аллегорическія олицетворенія душевныхъ свойствъ и качествъ, т.-е., иными словами, налѣпила тѣмъ же кукламъ ярлыки съ надписью, что они должны изображать. Въ поэзіи же сѣверной, несмотря на ея прямо поставленную цѣль: изображать живыхъ людей, дѣло подвигалось очень медленно и постепенно. Герои сѣверныхъ легендъ и сказаній, правда, не были похожи на шаблонныхъ куколъ романской поэзіи и даже дѣйствительно напоминали живыхъ людей; но въ нихъ изображались лишь отдѣльные моменты человѣческой жизни, а не полная ея картина. Таковы были и герои народныхъ легендъ о Робинъ-Гудѣ и даже портреты (именно портреты, а не законченныя картины) галлереи Чоусера. Переходъ къ правильному взгляду вырабатывался лишь шагъ за шагомъ. Даже основное правило, что главной чертой живого характера является оригинальность, а внѣшней формой ея контрастъ, было сознано сѣверной поэзіей гораздо позднѣе и получило особенно рельефное выраженіе, какъ уже сказано, въ произведеніяхъ Марло. Конечно, это было въ сѣверной поэзіи большимъ шагомъ впередъ; но затѣмъ предстояло повести дѣло и дальше, дополнивъ изображеніе контрастовъ разъясненіемъ той психологической связи, помощью которой разнообразныя черти характера могли совмѣстно уживаться въ одной и той же личности, и при этомъ для того, чтобъ разъясненіе это усвоивалось просто и легко, необходима было добиться тайны представлять эту связь помощью ряда такихъ обыденныхъ, мелочныхъ образовъ и комбинацій, которые понимать и чувствовать могли бы не только серьезные, разсуждающіе люди, но и толпа, думающая и чувствующая инстинктивно. Бросая историческій взглядъ на послѣдующую за Марло литературу XVIІ и XVIII вѣковъ, мы, правда, встрѣчаемъ во многихъ тогдашнихъ писателяхъ разумное стремленіе къ этой цѣли, среди котораго часто проблескивали даже яркія черты успѣха, но въ общемъ цѣль эта была достигнута и узаконена общимъ сознаніемъ не ранѣе конца XVIII вѣка. Дѣлавшіяся до этого времени попытки осмысливать контрасты индивидуальнаго характера путемъ психологическаго ихъ объясненія большей частью грѣшили тенденціозностью или фальшью. Такъ, въ числѣ неудачныхъ, употреблявшихся для того пріемовъ, можно упомянуть хотя бы объ очень распространенной одно время манерѣ заставлять создаваемыя поэзіею лица говорить отъ своего лица, въ видѣ писемъ, мемуаровъ и т. п., при чемъ они сами разъясняли, что они такое и почему поступали такъ, а не иначе. Фальшь этой манеры очевидна: если мы даже въ жизни мало довѣряемъ исповѣдямъ живыхъ людей и гораздо лучше узнаемъ, что они такое, изъ ихъ реальныхъ поступковъ, въ которыхъ они выдаютъ себя помимо воли, то тѣмъ болѣе такой пріемъ можетъ показаться фальшивъ и монотоненъ въ поэзіи. Попытки авторовъ говорить исключительно образами въ большинствѣ случаевъ обнаруживали также или тенденціозность, или насилованіе естественности. Останавливая однако взглядъ на рубежѣ XVI и XVII вѣковъ, мы и здѣсь встрѣчаемся лицомъ къ лицу съ тѣмъ явленіемъ, какое отмѣчено въ развитіи и строѣ литературы романской. Какъ тамъ, такъ и здѣсь мы видимъ, что назрѣвавшій, но не назрѣвшій еще вопросъ былъ тоже преждевременно, въ совершенной полнотѣ, разрѣшенъ геніемъ одного человѣка, и человѣкъ этотъ былъ тотъ же Вильямъ Шекспиръ, чей магическій жезлъ внесъ свѣтъ и порядокъ и въ строй литературы романской.
Попытка доказать, что Шекспиръ точно совершилъ этотъ второй подвигъ и что всѣ созданныя имъ лица — дѣйствительно вѣрныя изображенія живыхъ людей, сдѣлана мной во вступительныхъ этюдахъ предъ каждой отдѣльной пьесой; но если-бъ кто-нибудь пожелалъ заняться этимъ вопросомъ болѣе самостоятельно, то я и здѣсь могу рекомендовать тотъ же пріемъ, о которомъ уже говорилъ выше, при анализѣ Шекспировыхъ пьесъ со стороны содержанія, а именно: пріемъ сравненія созданныхъ Шекспиромъ лицъ съ тѣми ихъ первообразами, какіе онъ находилъ въ старыхъ пьесахъ и новеллахъ, изъ которыхъ заимствовалъ содержаніе своихъ произведеній. Читая эти источники, мы находимъ и въ нихъ знакомыя намъ, по произведеніямъ Шекспира, имена: Гамлетъ, Лиръ, Макбетъ, Коріоланъ, Юлій Дезарь, вмѣстѣ съ множествомъ другихъ лицъ, не только встаютъ предъ нашими глазами, но часто даже поступаютъ понаружѣ такъ же, какъ и Шекспировы лица; но стоитъ только немного вникнуть во внутреннюю суть дѣла, чтобъ тотчасъ почувствовать неизмѣримую разницу между тѣмиi и другими. Лица, двигавшіяся, какъ размалеванные манекены, на худо скрытыхъ и выдуманныхъ пружинахъ, у насъ въ глазахъ облекаются, подъ рукой Шекспира, плотью и кровью, становясь настоящими живыми людьми, со всѣми ихъ неистовыми страстями, съ ихъ горячими желаніями и помыслами, съ ихъ восторгомъ при удачѣ и отчаяньемъ въ горѣ, съ ихъ кознями и нятригами во враждѣ и съ высокній подвигами самоотверженія въ любви и дружбѣ, съ хитрымъ пронырствомъ для удовлетворенія плотскихъ инстинктовъ и съ глупыми, комическими ошибками при недостаткѣ ума, для выполненія непосильныхъ затѣй, — словомъ, вся безконечная гамма тѣхъ положеній, въ какія родъ людской ставится силой ли внѣшнихъ обстоятельствъ, или складомъ собственнаго темперамента — все проносится, какъ калейдоскопъ, предъ нашими глазами, но какъ калейдоскопъ осмысленный, гдѣ каждая новая комбинація. рисунка является необходимымъ послѣдствіемъ рисунка предыдущаго, вслѣдствіе чего каждое лицо представляется нашимъ глазамъ, какъ совершенно законченное цѣлое, въ которомъ мы не можемъ ни прибавить ни убавить ни одной лишней черты, подобно тому, какъ не можемъ сдѣлать этого при анализѣ характера нашихъ, дѣйствительно существующихъ, знакомыхъ. И этотъ поразительный результатъ исключительно достигнутъ тѣмъ, что ясновидящій поэтъ былъ одаренъ чудной способностью видѣть и выбирать изъ безконечнаго числа проносившихся предъ нимъ явленій жизни лишь такія комбинаціи фактовъ и людскихъ поступковъ, которыя группировались по закону причины и слѣдствія и, сверхъ того, рельефно рисовали предъ нами характеры изображаемыхъ личностей. Въ чемъ состояла эта чудная способность, въ силу которой поэтъ понималъ связь и причину не только событій внѣшнихъ, но даже дѣйствіе тѣхъ невидимыхъ стимуловъ, которые, таясь въ душѣ, обусловливаютъ поступки отдѣльныхъ лицъ, останется, конечно, для насъ навсегда тайной (да, вѣроятно, было тайной и для самого поэта); тѣмъ не менѣе сравненіе его произведеній съ ихъ первообразами представляетъ величайшій интересъ при анализѣ даже тѣхъ однѣхъ внѣшнихъ перемѣнъ, какія онъ дѣлалъ въ лицахъ, служившихъ образцами его созданій. Я не буду входить здѣсь въ подробный анализъ Шекспировыхъ характеровъ; но для того, чтобъ настоящая статья не имѣла слишкомъ большого пробѣла, приведу два-три краткихъ очерка, предваривъ, что болѣе подробное изложеніе тѣхъ же взглядовъ читатели найдутъ въ критическихъ этюдахъ, приложенныхъ къ каждой отдѣльной пьесѣ. Вотъ, напримѣръ, что мы читаемъ въ одной изъ старинныхъ новеллъ: жилъ въ Венеціи человѣкъ, страстно любившій свою жену. Его ложный другъ оклеветалъ невинную женщину въ невѣрности мужу, подтвердивъ свою клевету самыми ничтожными доказательствами. Раздраженный мужъ, недолго думая, убилъ воображаемую преступницу и затѣмъ, низко отрекшись отъ своего проступка на допросѣ, былъ, въ свою очередь, убитъ родственниками своей жертвы. Какая, спрашивается, психологическая связь въ этомъ наборѣ противорѣчивыхъ одинъ другому поступковъ? Не ясно ли, что авторъ новеллы билъ только на возбужденіе эффекта и потрясеніе нервовъ слушателей? Но взглянемъ, что сдѣлалъ изъ этой сказки Шекспиръ и какъ онъ умѣлъ подобрать тѣ тоны и краски, которые должны были превратить шаблоннаго героя легенды въ живую личность. Человѣкъ, достигшій того, что его полюбила умная и прекрасная женщина, конечно, долженъ былъ обладать привлекательностью ума и сердца, и вотъ мы видимъ, что подъ рукой Шекспира возникаетъ личность человѣка, умнаго, храбраго, энергичнаго, способнаго на горячую привязанность, а наконецъ, что очень важно, много перенесшаго въ жизни, слѣдовательно обладавшаго всѣми тѣми качествами, которыя въ особенности привлекаютъ сердце женщинъ. Но, однако, человѣкъ этотъ легкомысленно довѣряется негодяю и совершаетъ самое гнусное преступленіе. Какъ осмыслить такой нелѣпый контрастъ? Великій поэтъ, обладавшій даромъ видѣть всѣ тайныя пружины, руководящія движеніями человѣческаго сердца, разрѣшилъ эту задачу просто и легко. Онъ зналъ, или, лучше сказать, чувствовалъ, что умъ даже глубокій не всегда бываетъ вѣрнымъ руководителемъ нашихъ поступковъ, и что, если, при всей своей обширности, онъ не одаренъ гибкостью и способностью примѣняться къ каждому отдѣльному случаю жизни, а, напротивъ, идетъ къ намѣченной цѣли прямолинейно, не обращая вниманія на побочныя обстоятельства, то такой умъ можетъ легко попасть въ сѣть интригъ и козней, какими кишитъ окружающая насъ обыденная, практическая жизнь. И вотъ, въ силу этой общечеловѣческой черты, поэтъ придаетъ своему герою именно эти душевныя свойства. Отелло, правда, уменъ, но ограниченъ разсудкомъ, при детальной оцѣнкѣ мелочныхъ житейскихъ фактовъ. Онъ вѣритъ, что Десдемона его любитъ, но никакъ не можетъ понять, что это нисколько не мѣшаетъ ей искренно, но совершенно невинно сочувствовать горю Кассіо. Онъ видитъ, что Эмилія склоняетъ колѣни для молитвы и пускается въ серьезное разсужденіе о томъ, какъ можетъ молящійся человѣкъ въ то же время лгать и обманывать. Онъ считаетъ Яго честнымъ и потому не допускаетъ даже мысли, чтобъ онъ могъ быть его тайнымъ врагомъ. Нужно ли говорить, до чего такая черта характера расчищаетъ путь для дальнѣйшихъ поступковъ Отелло и какъ она ихъ осмысливаетъ? Но этого мало: отъ неумѣнья разбираться въ мелочныхъ фактахъ жизни еще далеко до того, чтобъ, на основаніи своихъ ложныхъ взглядовъ, совершить гнусное злодѣйство. Очевидно, что окончательное рѣшеніе Отелло слѣдовало мотивировать еще иными, усиливающими обстоятельствами. Шекспиръ не затруднился и этимъ. извѣстно, что быстрыя и необдуманныя рѣшенія обыкновенно бываютъ у людей съ пылкимъ темпераментомъ и горячей кровью. Здѣсь первоначальная новелла давала прекрасный исходный пунктъ для дальнѣйшей постановки характера въ этомъ направленіи. Герой новеллы — мавръ, при чемъ національность его въ легендѣ собственно выражалась исключительно только чернымъ цвѣтомъ его лица. Шекспиръ взялъ фактъ національности героя и развилъ его гораздо шире, въ подходящемъ къ своей задачѣ смыслѣ. Уроженцы жаркихъ странъ вообще отличаются пылкостью крови и неудержимымъ неистовствомъ поступковъ. Всѣми этими качествами Шекспиръ совершенно естественно надѣлилъ и своего героя. Отелло, правда, уменъ и умѣетъ себя сдерживать, благодаря своему образованію и прекраснымъ душевнымъ качествамъ; но умѣнье это простирается въ немъ лишь до извѣстнаго предѣла, перейдя который, онъ, какъ горячій житель юга, становится звѣремъ и теряетъ способность владѣть собой. Свойство это не разъ проскользаетъ у него и въ мелочахъ, а тѣмъ болѣе должно было обнаружиться въ вопросѣ, составлявшемъ всю его жизнь. Совокупностью всѣхъ этихъ свойствъ личность героя уже выясняется вполнѣ; но Шекспиръ не остановился и на этомъ. Убійство любимой женщины было все-таки до того жестокимъ и несимпатичнымъ поступкомъ, что умный и честный Отелло едва и бы рѣшился на него, побуждаемый только ограниченностью своего разсудка и пыломъ крови. Онъ оправдалъ его еще иначе. Непоколебимая честность говорила ему, что воображаемая невѣрность Десдемоны была преступленіемъ не только противъ него, но и противъ общихъ законовъ правды: — «Она, оставшись живой, обманетъ другихъ, а потому должна умереть!» — такъ рѣшилъ онъ своей логикой, въ придачу къ другимъ побудительнымъ причинамъ, и несчастная катастрофа разразилась подъ подавляющимъ наслоеніемъ этихъ, изумительно вѣрныхъ и точно по закону взаимнаго притяженія сгруппировавшихся стимуловъ. Далѣе, по новеллѣ, убійца на допросѣ низко отрекается отъ своего поступка; но такое послѣдствіе было бы вопіющимъ диссонансомъ съ той живой личностью Отелло, какая сложилась подъ перомъ Шекспира. Человѣкъ честный, благородный и горячо любившій не могъ оказаться низкимъ трусомъ, когда обнаружилось страшное, совершенное имъ, хотя и по несчастію по ошибкѣ, преступленіе. Поэтъ чувствовалъ эту ложь и потому, взявъ изъ новеллы тѣ факты, которые могли быть осмыслены и объяснены, не задумался откинуть ложный конецъ, придумавъ, или, лучше сказать, логически подставивъ другой, вытекавшій прямо и законно изъ предыдущихъ изображенныхъ фактовъ. Несчастный убійца, думавшій быть правосуднымъ судьей своей жертвы, добровольно становится судьей самого себя и сознательно караетъ себя за свое преступленіе. Закончивъ этимъ исторію своего героя, Шекспиръ удовлетворилъ всѣмъ требованіямъ, какія данный эпизодъ жизни предъявлялъ для своего выраженіямъ поэзіи. Внѣшнія событія группировались въ немъ въ совершенно стройный законченный циклъ, а внутреннія, психологическія причины поступковъ правильно связывались одна съ другой, какъ это всегда бываетъ и въ жизни. Въ результатѣ предъ нами совершенно живая личность, съ плотью и кровью, съ человѣческими страстями и побужденіями, словомъ, одна изъ тѣхъ личностей, какія, увидя разъ, мы уже никогда не забудемъ. Привожу другой примѣръ: предъ нами престарѣлый король, рѣшившій еще при жизни сдать власть своимъ тремъ дочерямъ, при чемъ ставится имъ условіе, что желающая получить лучшую часть наслѣдства должна выразить въ громкихъ словахъ свою любовь къ отцу. Двѣ дочери притворно исполняютъ нелѣпое требованіе, но третья, не желающая кривить душой, отказывается отъ произнесенія ничего не выражающихъ высокопарныхъ словъ. Раздраженный король лишаетъ ее наслѣдства и удаляетъ съ глазъ. Между тѣмъ двѣ другія дочери, получивъ въ руки власть, употребляютъ ее на то, чтобъ выгнать изъ дома своего престарѣлаго отца. Оскорбленный старикъ удаляется къ своей отверженной дочери, которая принимаетъ его ласково, вооружается въ его защиту и смиривъ затѣмъ оружіемъ двухъ неблагодарныхъ сестеръ, возстановляетъ старика на тронѣ. Вотъ сказка, въ которой, если взглянуть на нее съ фактической стороны, нелѣпо и нелогично все, отъ перваго слова до послѣдняго. Какъ дико, во-первыхъ, рѣшеніе отдать лучшую часть наслѣдства тому, кто скажетъ болѣе звучный комплиментъ! Какъ нелѣпъ, далѣе, ярый гнѣвъ противъ дочери только за то, что она не выполнила этого требованія! Затѣмъ представляется необъяснимымъ, какъ могли двѣ злодѣйки-дочери такъ легко выгнать уважаемаго стараго короля, предъ которымъ привыкли преклоняться весь дворъ и всѣ подданные. А наконецъ самая развязка! До чего звучитъ она тѣмъ шаблоннымъ направленіемъ средневѣковыхъ легендъ, въ которыхъ, согласно предписанію узкой, поверхностной морали, требовалось, чтобъ въ концѣ концовъ зло наказывалось, а добро получало достойный вѣнокъ. Но что же сдѣлалъ изъ этой сказки Шекспиръ? Для того, чтобъ удержаться въ тѣхъ фактическихъ рамкахъ, какія давала легенда, слѣдовало прежде всего осмыслить нелѣпую идею раздачи наслѣдства за пустой комплиментъ. И вотъ мы видимъ, что Шекспиръ рисуетъ стараго короля деспотомъ, привыкшимъ къ власти и не терпѣвшимъ не только сопротивленія, но даже противорѣчія. Такая постановка характера стараго Лира сразу объясняетъ его поступокъ. Извѣстно, что люди, поставленные въ положеніе Лира, привыкаютъ, особенно подъ старость, считать за непреложный законъ всякую блажь, какая придетъ имъ въ голову, и приписываютъ мелочамъ одинаковое значеніе съ дѣлами первой важности. Этимъ же объясняется. и старческій гнѣвъ отца на любимую дочь, не умѣвшую ему угодить. Вопросъ, какъ затѣмъ смѣли дочери обидѣть такого могучаго, грознаго властителя, который могъ, повидимому, однимъ словомъ вернуть отданную добровольно власть, разрѣшается Шекспиромъ крайне обдуманно и осторожно. Слѣдя за ходомъ драмы, мы видимъ, что катастрофа готовится издали и постепенно. Со стороны дочерей являются сначала лишь небольшіе недоразумѣнія и уколы, которые хотя и замѣчаются старикомъ, до они не настолько важны, чтобъ дѣлать изъ нихъ исторію и ставить дѣло ребромъ. Съ его же стороны можно замѣтить прогрессивный старческій упадокъ силъ, вслѣдствіе чего онъ тоже готовъ махнуть рукой на мелочи, которыхъ не пропустилъ бы въ прежнее время безнаказанно, Когда же наконецъ разражается самая катастрофа, то оказывается, что хотя въ ней, конечно, главная вина падаетъ на безсердечныхъ дочерей, но, съ другой стороны, не вполѣ правъ и самъ Лиръ. Его никто не выгонялъ изъ дома, но онъ ушелъ изъ него самъ, не вынеся оскорбленнаго самолюбія и гордости. Буря и грозя. окончательно сламывающія его дряхлую природу, вплетены какъ умѣстная случайность, прекрасно гармонирующая съ общимъ фономъ картины. Доведя Лира до этого положенія, Шекспиръ совершенно покидаетъ дальнѣйшіе факты легенды и круто поворачиваетъ на свой собственный, самостоятельный путь. Совершенно обезличенный въ дальнѣйшемъ ходѣ легенды, Лиръ становится, въ Шекспировой трагедіи, именно съ этого момента главнымъ дѣйствующимъ лицомъ, приковывающимъ неудержимо вниманіе. Зная замѣчательный психологическій фактъ, что горе и бѣды, поражающія избалованныхъ судьбою людей, дѣйствуютъ на нихъ двояко, а именно: окончательно разбиваютъ натуры обыденныя и слабыя, въ натурахъ же крѣпкихъ и сильныхъ вызываютъ, наоборотъ, наружу ихъ хорошія, подавленныя прежней жизнью качества, Шекспиръ построилъ дальнѣйшее развитіе характера Лира именно на этомъ послѣднемъ свойствѣ. Удрученный горемъ Лиръ превращается изъ прежняго деспота въ великаго печальника за людей и, проникаясь къ нимъ любовью и состраданіемъ, доходитъ до полнаго просвѣтленнаго взгляда на значеніе жизни и взаимныхъ людскихъ отношеній. Послѣ такого исхода, понятно, что и конецъ трагедіи требовалъ измѣненія противъ того, чѣмъ оканчивалась легенда. Просвѣтленный до такого истиннаго, высокаго понятія о любви и состраданія къ людямъ, Лиръ, конечно, не могъ уже возвратиться къ прежнему эгоистическому деспотизму, и ему оставалось только умереть, чѣмъ дѣйствительно и оканчивается трагедія. Приведя въ настоящей статьѣ эти два образца, чтобъ дать понятіе, какъ мастерски и какъ цѣлесообразно Шекспиръ подбиралъ тоны и краски для постройки характеровъ создаваемыхъ имъ лицъ, я добавлю, что въ примѣрахъ этихъ намѣчены, конечно, лишь самыя общія черты; но если-бъ кто-нибудь захотѣлъ прослѣдить психологическую компоновку Шекспировыхъ характеровъ въ подробности, то увидѣлъ бы, что поразительное умѣнье его говорить образами, гармонически сочетая ихъ, какъ краски на картинѣ, простирается, можно сказать, до безконечности и въ деталяхъ. Чтобъ убѣдиться въ этомъ, пусть читатель, изучая какую-нибудь изъ Шекспировыхъ пьесъ, выберетъ любое изъ выведенныхъ въ ней лицъ и станетъ затѣмъ задавать себѣ вопросы, на какомъ основаніи это лицо поступаетъ такъ, а не иначе, и почему поступки его слѣдуютъ одинъ за другимъ именно въ такой, а не иной послѣдовательности. Открывающіяся при этомъ внимательному глазу картины могутъ поистинѣ быть названы изумительными! Каждое положеніе, каждое, повидимому, случайно брошенное слово являются какъ необходимыя части одного общаго цѣлаго, ненарушимо связанныя по закону причины и слѣдствія и группирующіяся вмѣстѣ въ совершенно цѣлый, живой образъ, подобно тому какъ листья на деревѣ, несмотря на свою кажущуюся случайность размѣщенія, тѣмъ не менѣе ясно обличаютъ связь съ тѣмъ корнемъ, изъ котораго они выросли. Пріемъ этотъ одинъ изъ самыхъ плодотворныхъ и занимательныхъ при изученіи Шекспира, и только посредствомъ его можемъ мы вполнѣ постичь, до чего вѣрно зналъ Шекспиръ человѣческое сердце и какъ правдиво изображалъ его во всѣхъ положеніяхъ, въ какія ставитъ людей жизнь. Чувство, возникающее при этомъ въ душѣ читателя, можетъ быть сравнено съ тѣмъ восторгомъ, какой охватываетъ естествоиспытателя, когда, вооружась микроскопомъ и начавъ изслѣдовать строеніе какой-нибудь натуральной ткани или листа, онъ поражается все болѣе и болѣе, по мѣрѣ того, какъ съ постепеннымъ употребленіемъ сильнѣе и сильнѣе увеличивающихъ стеколъ предъ нимъ, все шире и шире, раскрывается чудная работа природы. Продолжая это сравненіе, можно прибавитъ, что, какъ въ работѣ съ микроскопомъ наблюдатель долженъ будетъ наконецъ остановиться, достигнувъ того предѣла, который ставитъ ему сила его инструмента, такъ точно и при изученіи Шекспировыхъ характеровъ читатель никогда не исчерпаетъ всего психологическаго матеріала, какой они даютъ для его выводовъ, и что каждый новый изслѣдователь навѣрно найдетъ въ нихъ что-либо, не подмѣченное его предшественникомъ.
Понять и опредѣлить, на что былъ способенъ писатель, одаренный такимъ могущественнымъ талантомъ — не трудно. Тотъ, кто видѣлъ и понималъ жизнь во всей ея полнотѣ, начиная отъ самыхъ грандіозныхъ внѣшнихъ проявленій и кончая малѣйшими чертами, таящимися въ человѣческомъ сердцѣ, держалъ, можно сказать, ея рукоятку и могъ легко, поворачивая эту рукоятку по произволу, вызывать и изображать любое явленіе и любой образъ, никогда не рискуя впасть въ ошибку. Но затѣмъ является естественный вопросъ: въ какой-же мѣрѣ Шекспиръ это исполнилъ? Если онъ былъ недосягаемъ въ изображеніи явленій жизни, по анализу ихъ глубины, то интересно знать, насколько успѣлъ онъ изобразить ихъ по широтѣ и по количеству. Явленія жизни многочисленны и разнообразны до такой степени, что даже великіе художники изображаютъ въ своихъ произведеніяхъ, сообразно характеру своего таланта, только нѣкоторыя ея стороны, не касаясь другихъ. Такъ, если какой-нибудь писатель отличился мастерскимъ изображеніемъ сильныхъ человѣческихъ страстей: любви, ревности, ненависти, честолюбія, то мы знаемъ, что, рядомъ съ этими свойствами души, существуютъ еще другія: патріотизмъ, дружба, самоотверженіе, состраданіе, материнская любовь и т. д. и т. д. Если исчерпать даже всѣ эти положительныя качества, то жизнь предъявитъ намъ тотчасъ новыя, напримѣръ: комизмъ, глупость, односторонность, тщеславіе — свойства, правда, отрицательныя, но тѣмъ не менѣе существующія въ жизни, а потому также имѣющія право претендовать, чтобы поэзія, какъ вѣрная копія жизни, во всей ея полнотѣ, не забыла и ихъ. Если мы покончимъ съ человѣкомъ собственно, какъ, съ индивидуальной личностью, то увидимъ, что и тутъ жизнь откроетъ намъ немедленно новые, еще болѣе широкіе горизонты. Человѣкъ живетъ въ обществѣ, а общество также имѣетъ свои законы и свои оригинальныя проявленія. Семья, различные кружки и ассоціаціи, товарищества, взаимныя отношенія людей между собой, народная толпа, а наконецъ — высшее проявленіе общественности — цѣлое государство, — все это также явленія жизни, выражающія свое существованіе не менѣе реально и своеобразно. Явленія эти до того многочисленны, что увидѣть и охватить ихъ всѣ трудно даже въ томъ случаѣ, если они будутъ приведены въ какую-нибудь систему, и однако предметомъ поэзіи они могутъ и должны быть всѣ. Потому понятно, что, изучая произведенія какого-нибудь поэта и оцѣнивая силу таланта, съ какою онъ изобразилъ ту или другую сторону жизни, мы непремѣнно захотимъ опредѣлить его дѣятельность и со стороны ея предѣла, т.-е. уяснить, какія явленія жизни имъ изображены и исчерпаны и какія нѣтъ, все равно, по недостатку ли таланта, или по другимъ причинамъ. Примѣняя такой взглядъ къ Шекспиру, мы увидимъ, что громадность сдѣланнаго имъ способна удивить. насъ не менѣе изъ этомъ случаѣ. Стороны жизни, которыя онъ изобразилъ. въ своихъ произведеніяхъ, такъ многочисленны, что мнѣніе объ этомъ вопросѣ отлилось даже въ стереотипную ходячую фразу, будто Шекспиръ изобразилъ жизнь всю, какъ она есть, во всѣхъ ея проявленіяхъ и во всей полнотѣ. Я не буду говорить о преувеличенности такого мнѣнія, такъ какъ, конечно, всякій понимаетъ, что оно не болѣе, какъ вырвавшаяся въ минуту увлеченія гипербола; но уже самая возможность шь явленія такой гиперболы доказываетъ, что предметъ имѣетъ дѣйствительно вѣское значеніе, и что если Шекспиръ, конечно, не могъ изобразить рѣшительно всѣ явленія жизни, то все-таки онъ пошелъ на этомъ пути гораздо дальше всѣхъ какихъ бы то ни было своихъ сотоварищей-поэтовъ. Войти въ подробный анализъ этого вопроса и прослѣдить все, изображенное Шекспиромъ, съ выводомъ, чему онъ насъ учитъ и на какія наводитъ мысли, невозможно не только въ краткой статьѣ, но даже и въ обширномъ, спеціальномъ сочиненіи, и невозможно просто потому, что на такой подвигъ не хватило бы силъ одного человѣка. Но, къ счастью, въ такомъ трудѣ въ настоящее время не представляется и надобности, такъ какъ онъ уже исполненъ, и исполненъ не однимъ человѣкомъ, но усиліями, можно сказать, всего мыслящаго міра. Для доказательства, что это сдѣлано дѣйствительно, стоитъ только попросить читателя обратиться къ Шекспировой литературѣ и просмотрѣть (если на это хватитъ времени) хотя бы бѣглымъ взглядомъ то, что да сихъ поръ написано о Шекспирѣ. Одинъ видъ этой массы сочиненій, считающихся въ настоящее время не десятками, а сотнями, можетъ въ достаточной степени убѣдить, что если, сравнительно небольшая, написанная Шекспиромъ и заключающая всего нѣсколько театральныхъ пьесъ, книга могла дать матеріалъ и сдѣлаться исходнымъ. пунктомъ для такой массы серьезныхъ изслѣдованій — то значитъ предметъ дѣйствительно стоилъ труда, чтобъ имъ заняться. Предлагая читателямъ самимъ провѣрить по этимъ изслѣдованіямъ, насколько Шекспиръ дѣйствительно изобразилъ жизнь, я, согласно программѣ настоящей статьи — говорить о Шекспирѣ только какъ о поэтѣ и реформаторѣ литературы, ограничусь однимъ краткимъ перечнемъ главныхъ созданныхъ имъ поэтическихъ образовъ и картинъ, не касаясь тѣхъ безчисленныхъ выводовъ, какіе дѣлали изъ нихъ философы, политики, моралисты, психологи, психіатры и даже юристы и ботаники. Самое высшее и самое грандіозное проявленіе земной жизни представляетъ государство, какъ живая картина жизни цѣлаго народа. Обращаясь къ произведеніямъ Шекспира, мы найдемъ, что врядъ ли какой-нибудь писатель-поэтъ затронулъ изображеніе государственной жизни въ такой полнотѣ и такъ разнообразно, какъ онъ. Интереснѣйшія событія исторіи Англіи изображены имъ въ величавой эпопеѣ, носящей названіе войны алой и бѣлой розы и ея послѣдствій (хроники «Король Генрихъ VI» и «Ричардъ III»). Отдѣльные эпизоды той же государственной жизни видимъ мы въ прочихъ хроникахъ. Обращаясь къ болѣе отдаленнымъ эпохамъ исторіи, находимъ не менѣе мастерское изложеніе того же предмета въ «Коріоланѣ», «Юліи Цезарѣ» и «Антоніи и Клеопатрѣ», гдѣ эта жизнь изображена въ реальныхъ до ощутительности картинахъ. Чтобъ оцѣнить искусство, съ какимъ Шекспиръ умѣлъ это сдѣлать, достаточно вспомнить, что, заключенный въ тѣсныя рамки драматическихъ произведеній, онъ не могъ даже говорить отъ своего лица (средство, которымъ главнѣйше пользуются историки для общей характеристика излагаемыхъ событій) и долженъ былъ поневолѣ изображать грандіозныя историческія картины, исключительно приводя лишь разговоры дѣйствующихъ лицъ, т.-е. употреблять крайне скудное средство для такой обширной задачи. При художественномъ изображеніи характеровъ историческихъ лицъ необходимо при этомъ имѣть въ виду, что когда человѣкъ переходитъ съ арены частной дѣятельности на общественную, или историческую, то главной характерной чертой является въ немъ внѣразрядный подъемъ духа, доходящій иногда до титанической силы. Потому, при представленіи себѣ великаго историческаго событія въ лицѣ одного человѣка, на слова и на поступки этого человѣка непремѣнно накладывается въ глазахъ нашихъ печать силы и, пожалуй, нѣкоторой позировки. Но такая постановка характера неминуемо грозитъ вредно отразиться на изображеніи этого характера, какъ обыкновеннаго живого человѣка. Шекспиръ умѣлъ выйти и изъ этого затрудненія. Читая его историческія пьесы, мы видимъ, что, съ свойственнымъ ему одному искусствомъ, онъ, развертывая предъ нами великія картины общественной жизни, успѣлъ въ то же время избѣжать постановки дѣйствующихъ въ нихъ лицъ на неестественныя ходули и никогда не забывалъ, что лица эти, являясь героями и выразителями идей и стремленій высшаго общественнаго порядка, остаются, съ тѣмъ вмѣстѣ, всегда людьми, со всѣми людскими страстями и помыслами, съ хорошими и дурными качествами, которыя часто являются даже главнѣйшими стимулами, вызывающими ихъ на общественную дѣятельность. Примѣрокъ тому и доказательствъ можно привесть множество, но самымъ рельефнымъ, съ этой точки зрѣнія, лицомъ представляется, безспорно, одинъ изъ излюбленнѣйшихъ героевъ Шекспира, король Генрихъ V, въ трагедіи того же имени. Поставленный во главѣ славнѣйшаго эпизода англійской исторіи, войны съ Франціею, онъ, подъ перомъ Шекспира, является полнымъ олицетвореніемъ того подъема духа цѣлой націи, съ какимъ она бросается въ одно изъ славнѣйшихъ предпріятій своей исторической жизни; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, мы постоянно видимъ, что герой этотъ въ то же время индивидуальный человѣкъ, обладающій рядомъ съ своими общественными, историческими чертами и самыми обыденными, людскими качествами. Онъ можетъ страстно и глубоко любить, что прелестно выражено въ сценѣ его сватовства. Онъ глубоко цѣнитъ личныя качества своихъ близкихъ, преданныхъ друзей и искренно проливаетъ слезы, слушая разсказъ о ихъ геройской смерти на полѣ битвы. Въ глубокомъ анализѣ этого характера Шекспиръ не остановился предъ изображеніемъ самыхъ мелкихъ сторонъ, даже шутливыхъ и комическихъ, какъ, напримѣръ, въ сценахъ съ солдатами, когда король, поучая ихъ и наставляя, въ то же время забавно съ ними шутитъ, добродушно ставя въ смѣшныя положенія. Не менѣе глубокая концепція замѣчается и въ другихъ, созданныхъ Шекспиромъ, историческихъ лицахъ, хотя характеръ событій является уже совершенно инымъ, Государственная жизнь не всегда представляется въ видѣ героическаго подъема духа цѣлой націи, олщетворяемаго въ лицѣ слившагося всей душой съ этимъ додвигомъ героя. Въ ней бываютъ и иныя, болѣе темныя стороны. Яица, руководящія жизнью и стремленіями общества, не рѣдко бываютъ злодѣи, интриганы или неспособныя куклы, поставленныя лишь случаемъ на мѣсто, какое они недостойны занимать. Тогда, конечно, нобщаякартина этой жизни выходитъ другая. Въкакоймѣрѣизобразильшекспиръ и эти, совершенно иныя стороны государственной жизни, можно видѣть изъ прочихъ его историческихъ пьесъ. Злодѣйство изображено въ лицахъ Ричарда III и Іоанна, хитрость и пронырство — 'Въ Генрихѣ IV. полная неспособность — въ Генрихѣ VI, легкомысліе — въ Антоніи, настойчивость — въ цезарѣ Октаніи, надменность — въ Коріоланѣ, самообожаніе, дошедшее до неосторожности — въ Юліи Дезарѣ и Лирѣ. И надо видѣть, до чего чутко и вѣрно Шексгшръ, кладя такія качествавъ основаніе характеровъ этихъ историческихъдѣятелей, умѣльсоотвѣтственно нарисовать, какъ откликалась на ихъ поступки и дѣятельность окружавшая ихъ толпа, и какъ изъ этихъ коллизій выдѣлялась картина общей, государственной жизни. Какое, напримѣръ, разнообразіе въ характерѣ и пост^тікахъ англійскихъ бароновъ, окружающихъ королей, вы — 64 — веденныхъ въ драматическихъ хроникахъ! Высокій патріотизмъ, гордое обереганіе своихъ правъ, преданность престолу, беззавѣтная храбрость и множество другихъ прекрасныхъ качествъ, служащихъ главными опорами государственной жизни, чередуются съ заговорами, съ измѣнами, съ хитростью и пронырствомъ, съ лестью и тайнымъ злодѣйствомъ; и все это, сплетаясь вмѣстѣ, разрастается въ величавую эпопею, дѣйствительно рисующую предъ нами картины той жизни, въ которой личности отходятъ на второй планъ, выдвигая впередъ общій ходъ жизни всего государства. Частные элементы этой жизни изображены съ неменьшими искусствомъ и разнообразіемъ. Еартины войны, кромѣ своей рельефности, поражаютъ многосторонностью, съ какой нарисованы какъ высокіе подвиги, выражающіеся въ храбрости, самоотверженіи и патріотизмѣ, такъ равно и тѣненыя ея стороны: разбойничество, грабежъ и трусость. Особенно интересенъ при этомъ взглядъ Шешшра на роль, какую играетъ въ государственной жизни грубая народная толпа, это, но его же опредѣленію, «многоголовое чудовище, мѣняющее свои мнѣнія легче, чѣмъ перелетаеть изъ стороны въ сторону пухъ, повинующійся малѣйшему вѣтру». Чуждый всякихъ тенденціозныхъ взглядовъ, Шекспиръ, съ своимъ здравымъ смысломъ, изобразилъ народную толпу именно такой, какою она охарактеризована этими словами. Нимало не отрицая, что и толпа можетъ огульно проявлять въ себѣ такія высокія качества, какъ патріотизмъ, мужество или благодарность, онъ вездѣ однако проводитъ мысль, что стройное и единодушное выраженіе толпою какого-нибудь одного мнѣнія всегда бываетъ результатомъ вліянія на нее или особенно сильныхъ, или особенно ловкихъ вождей, увлекающихъ ее на ту или другую сторону, сообразно своему личному характеру или желанію. Такъ, мы видимъ, что если Шекспирова толпа бодро и искренно совершаетъ патріотическія чудеса въ войнѣ Генриха V съ Франціей, то та же толпа, при его сынѣ, неистовствуетъ, какъ разъяренный звѣрь, подъ предводительствомъ бунтовщика Кэда, или является совершенно косной, уродливой массой въ лицѣ рекрутовъ, вербуемыхъ Фальстафомъ въ «Генрихѣ IV». Толпа, рукоплескавшая смерти Юлія Цезаря послѣ строгой, здравомыслящей рѣчи Брута, черезъ нѣсколько минутъ рыдаетъ надъ трупомъ убитаго, увлеченная ловкимъ краснобайствомъ Антонія. Эта роль, какую далъ Шекспиръ толпѣ, можетъ-быть, лучше всего показываетъ, какъ далекъ былъ онъ отъ намѣренія кому бы то ни было льстить и покупать расположеніе публики дешевыми, фальшивыми эффектами.
Съ такими же искусствомъ и ясностью изобразилъ Шекспиръ явленія общественной жизни и во второстепенныхъ ея видахъ, насколько они касаются огаошеній отдѣльныхъ лицъ, соединенныхъ во имя чувствъ, имѣющихъ болѣе частный характеръ. Семья стоитъ въ этомъ случаѣ на первомъ планѣ. Отношенія между мужемъ и женой, родителями и дѣтьми изображены почти во всякой Шеспировой пьесѣ. Не входя въ подробный разборъ этихъ отношеній, что завело бы меня слишкомъ далеко за предѣлы статьи, я ограничусь перечисленіемъ нѣсколькихъ именъ Шекспировыхъ лицъ и попрошу самихъ читателей обратить вниманіе хотя бы только на то разнообразіе положеній, какія онъ при этомъ даетъ. Отелло и Десдемона, Цимбелинъ и Иможена, Коріоланъ и Виргилія, Ромео и Джульетта, Макбетъ и его жена, Генрихъ VI и Маргарита, Генрихъ V и французская принцесса, Клавдій и Гертруда въ «Гамлетѣ», Гонерилья и герцогъ Альбани въ «Лирѣ», Юлій Цезарь и Кальфурнія, Брутъ и Порція, Периклъ и Таиса, Петруччіо и Катарина въ «Укрощеніи своенравной», Бенедиктъ и Беатриса въ «Много шуму изъ пустяковъ» Оберонъ и Титанія въ «Снѣ въ лѣтнюю ночь» — все это личности, соединившіяся брачнымъ союзомъ, съ намѣреніемъ согласно идти въ жизни вмѣстѣ къ намѣченной цѣли, сообразно своему взгляду на эту цѣль; но какая безконечная разница въ ихъ взглядахъ и поступкахъ! Что общаго, напримѣръ, между юношеской, чистой страстью Ромео и Джульетгы, видѣвшихъ въ бракѣ лишь неразрывную цѣпь для ихъ горячей любви, и бракомъ Макбета съ его женой, любившихъ другъ друга тоже вполнѣ искренно, но употреблявшихъ свою брачную связь для достиженія преступныхъ цѣлей? Какъ различно смотритъ на брачный союзъ Цезарь, для котораго жена была только отраженіемъ его собственнаго величія, и Брутъ, видѣвшій въ Порціи свою вѣрную подругу и помощницу! Брачныя отношенія, завязанныя безъ всякой любви, на почвѣ интриги и расчета, выведены въ Ричардѣ III и лэди Аннѣ; чистая, благородная любовь мужа к жены изображена въ Коріоланѣ и Виргиліи, или въ Гекторѣ и Андромахѣ; неудавшійся бракъ, гдѣ неравенство характеровъ доводитъ до презрѣнія и ненависти — представленъ въ Генрихѣ VI и Маргаритѣ, или, еще болѣе, въ Гонерильѣ и герцогѣ Альбани («Король Лиръ»). Кромѣ этихъ серьезныхъ картинъ брачной жизни, Шекспиръ вывелъ и болѣе мелкія, даже комическія, хотя всѣ онѣ точно также взяты прямо изъ жизни и изображаютъ отнюдь не отдѣльные ея случаи, но непремѣнно какую-нибудь общечеловѣческую сторону. Такъ, идея, что болѣе сильный характеръ всегда побѣдитъ твердой настойчивостью мелочное упрямство — изображена въ «Укрощеніи своенравной»; шутливое отношеніе спокойнаго мужа къ мелкимъ капризамъ избалованной жены — прелестно нарисованы въ Оберонѣ и Титаніи. Переходя къ другимъ семейнымъ отношеніямъ, мы найдемъ не меньшее богатство картинъ и положеній и здѣсь. Изображенныя Шекспиромъ отношенія между родителями и дѣтьми могли бы одни дать, по своему разнообразію и глубинѣ, неистощимый предметъ для анализа. Это можетъ равнодушно читать раздирающіе монологи Констанціи, потерявшей своего сына Артура («Кор. Іоаннъ»). Какъ оригинально и какъ вѣрно изображена гордая любовь Волюмніи къ сыну Коріолану, любовь, доходящая до того, что славу сына ставитъ она выше самой его жизни! Конечно, это, до нѣкоторой степени, уже извращеніе родительскаго чувства, но что-жъ дѣлать, если жизнь представляетъ примѣры и подобнаго рода? Важно-спокойная родительская любовь, съ одной стороны, и нѣжно-почтительная довѣрчивость, съ другой, представлены въ Просперо и Мирандѣ («Буря»). Любовь, отравленная ядомъ подозрѣнія, изображена въ отношеніяхъ Гамлета къ его матери. Горесть отца, сомнѣвающагося въ добрыхъ качествахъ своего сына, олицетворена въ Генрихѣ ІУ. Наконецъ чудовищную противоположность этихъ святыхъ отношеній видимъ мы въ дочеряхъ Лира или достойномъ ихъ союзникѣ, Эдмундѣ Глостерѣ, въ той же трагедіи. Дружба, съ ея различными хорошими сторонами и недостатками, нашла выраженіе въ пьесахъ: «Венеціанскій купецъ» или «Два Веронца». Въ первой же изъ этихъ пьесъ, а также въ «Отелло», въ лицахъ Шейлока и Яго изображены съ особенной рельефностью различные виды вражды и ненависти. Ревность, въ чистомъ ея видѣ, изображена не столько (какъ это принято думать многими) въ «Отелло», сколько въ «Зимней сказкѣ» или въ «Троилѣ и Крессидѣ». Болѣе спокойныя и безстрастныя людскія отношенія, какъ, напримѣръ, отношенія начальниковъ къ подчиненнымъ, товарищей по дѣлу или по бездѣлью, встрѣчаемъ мы въ солдатахъ Генриха V, въ веселой компаніи принца Генриха («Генрихъ IV»), или въ изображеніи современнаго Шекспиру высшаго общества, которое онъ такъ граціозно и такъ остро вывелъ въ своихъ комедіяхъ.
Если отъ общественныхъ отношеній перейти къ индивидуальнымъ чувствамъ отдѣльныхъ людей, то здѣсь трудно сдѣлать выборъ даже для поверхностнаго перечня тѣхъ безчисленныхъ душевныхъ свойствъ и положеній, въ какихъ являются намъ созданныя Шекспиромъ лица. Какое утонченное разнообразіе находимъ мы, напримѣръ, въ изображеніи любви, этого излюбленнаго поэтами чувства, которое однако, по самой своей страстности, слишкомъ сильно овладѣвающей душой и потому затемняющей прочія черты характера, часто изображается въ однообразной, утрированной формѣ. Любовь чистая и страстная, не искаженная примѣсью какого-либо иного чувства, олицетворена въ дѣтски-наивныхъ образахъ Ромео и Джульетты; любовь, идеализованная еще больше, представлена въ эѳирномъ образѣ Миранды («Буря»). Любовь, не менѣе чистая, но мотивированная уже совершенно иначе, представлена въ Десдемонѣ; любовь плотская, лишенная всякаго ореола чистоты и поэзіи, съ изумительной вѣрностью олицетворена въ неистовыхъ страстяхъ Антонія и Клеопатры; кроткій, благородный образъ Виргиліи въ «Коріоланѣ» рисуетъ, наоборотъ, чистѣйшій идеалъ любви жены къ мужу, той любви, въ которой страсть смягчена и украшена сознательнымъ чувствомъ семейнаго долга. Зная всевластную силу любви, Шекспиръ не задумался основать это чувство даже на почвѣ злодѣйства: Макбетъ и его жена, несмотря на все ужасное уродство ихъ нравственнаго существа, представлены тѣмъ не менѣе связанными самою искреннею, нѣжною любовью другъ къ другу. О безконечно различныхъ видахъ любви, въ болѣе второстепенныхъ формахъ, нечего и говорить: они разсыпаны какъ драгоцѣнные камни въ комедіяхъ. Вѣрный во всемъ тому, что представляла жизнь, Шекспиръ не задумался ввести въ изображеніе любви даже комическій элементъ. Какъ забавно рисуетъ, напримѣръ, онъ въ комедіи: «Сонъ въ лѣтнюю ночь», то сумасбродное, минутное увлеченіе любовью, во власть котораго нерѣдко попадаютъ, какъ въ тенета, даже неглупые люди; или, наоборотъ, какъ вѣрно изображено въ «Много шуму изъ пустяковъ» то часто случающееся непонятное заблужденіе, при которомъ люди, не подозрѣвая, что истинный, подходящій предметъ любви стоитъ давно передъ ними, чураются отъ него, какъ отъ злого духа, пока на истинную дорогу не толкнетъ ихъ самое ничтожное обстоятельство, въ видѣ пустой шутки постороннихъ людей.
Продолжать этотъ анализъ далѣе значило бы перебрать чуть не всѣ Шекспировы пьесы, а потому, оставляя любовь, я приведу нѣсколько образцовъ другихъ, изображенныхъ Шекспиромъ свойствъ человѣческаго духа. Порокъ и злодѣйство нашли въ немъ не менѣе вѣрнаго и безпристрастнаго истолкователя. Рядъ изображенныхъ имъ злодѣевъ и убійцъ очень многочисленъ; но взгляните, до чего разнообразны и характерны они всѣ! Съ своей изумительной чуткостью къ явленіямъ жизни, Шекспиръ ясно понималъ, что, хотя отсутствіе нравственныхъ качествъ и составляетъ главную и необходимую почву, на которой могутъ развиться наши порочные инстинкты, но что развивающей ихъ силой главнѣйше являются постороннія обстоятельства, болѣе же всего вліяніе той среды, въ которой люди живутъ, вслѣдствіе чего мы никогда не встрѣчаемся въ жизни съ шаблонными злодѣями, которые дѣлаютъ зло исключительно ради самаго зла. Отсюда безконечное различіе тѣхъ мотивовъ, которые приводятъ его лицъ къ ихъ поступкамъ. Вотъ, напримѣръ, предъ нами злодѣй, для котораго человѣческая кровь не значитъ ровно ничего. Онъ льетъ ее, не разбирая, кровь ли это чужихъ людей, или близкихъ родственниковъ. Съ виду это совершенно заурядный злодѣй неистовыхъ тенденціозныхъ романовъ; но всмотритесь во внутреннія пружины, толкающія его на эти поступки. Человѣкъ этотъ, кромѣ совершеннаго отсутствія нравственныхъ качествъ, одержимъ демономъ честолюбія и хочетъ во что бы то ни стало добиться царскаго вѣнца. Уже это одно могло бы психологически вѣрно мотивировать его поступки; но Шекспиръ усиливаетъ эту мотивировку еще болѣе. Герой его обиженный природой уродъ, чувствующій на каждомъ шагу тѣ невзгоды и непріятности, какимъ въ жизни обыкновенно подвергаются люди, имѣвшіе несчастье родиться слишкомъ отличными отъ обыкновенныхъ людей. Обстоятельство это во много разъ разжигаетъ его природную злость и самымъ вѣрнымъ образомъ объясняетъ его поступки. Читатели, конечно, догадываются, что я говорю о рельефной до ощутительности личности Ричарда III. А вотъ рядомъ съ нимъ другая личность — Макбеть. По своимъ поступкамъ онъ похожъ на Ричарда, но, разсмотрѣвъ внутреннія причины, толкающія обоихъ на зло, мы увидимъ огромную разницу. Если злой и обиженный природой Ричардъ находилъ въ самомъ себѣ довольно причинъ, чтобъ сдѣлаться злодѣемъ, то, напротивъ, благородный и взысканный всѣми милостями судьбы Макбетъ былъ увлеченъ на зло болѣе силою внѣшнихъ обстоятельствъ, сдвинувшихся для его паденія будто по уговору. Соблазнительное предсказаніе вѣдьмъ, пріѣздъ Дункана, который точно шелъ на свою погибель самъ, а наконецъ огромное вліяніе, какое имѣла на Макбета гораздо болѣе энергичная, чѣмъ онъ, жена — таковы были главныя причины, сдѣлавшія его злодѣемъ и безъ которыхъ онъ, можетъ-быть, успѣлъ бы противостоять соблазну зла, несмотря на свое честолюбіе. Такую-жъ ясную, утонченную мотивировку дурныхъ поступковъ видимъ мы и въ прочихъ, созданныхъ Шекспиромъ, лицахъ этого типа, напр., въ Яго, Клавдіи, королѣ Іоаннѣ, Шейлокѣ и пр. Честолюбіе олицетворено во множествѣ лицъ: горделивое въ Юліи Цезарѣ, надменное въ Коріоланѣ, деспотическое въ Лирѣ, тиранническое въ Ричардѣ III, боязливое за свою судьбу въ Макбетѣ, низкое и недостойное въ Іоаннѣ и Клавдіи. Самолюбивая гордость представлена также въ разныхъ видахъ, начиная отъ достойныхъ похвалы и уваженія, какъ, напримѣръ, въ Гекторѣ или матери Коріолана, и кончая идіотски-напыщеннымъ самолюбіемъ Мальволіо въ комедіи «Двѣнадцатая ночь», Женственная нѣжность и чистота олицетворены въ типичнѣйшихъ образахъ Джульетты, Десдемоны, Офеліи, Виргиліи, Изабеллы (въ «Мѣрѣ за мѣру»), Иможены, Віолы и т. д. и т. д., и какое разнообразіе въ ихъ характерахъ! Комическія стороны жизни встрѣчаются почти во всѣхъ пьесахъ, не исключая самыхъ серьезныхъ (могильщики въ «Гамлетѣ» и привратникъ въ «Макбетѣ»). На комическій элементъ въ Шекспировыхъ произведеніяхъ часто не обращаютъ достаточно вниманія, что происходитъ, вѣроятно, вслѣдствіе слишкомъ могучаго, потрясающаго впечатлѣнія, производимаго серьезной ихъ стороной; но тотъ, кто съ особенной любовью занимается разрѣшеніемъ вопроса о силѣ Шекспирова таланта, напротивъ, именно въ комической сторонѣ его произведеній найдетъ поразительное реальное доказательство, до какой степени Шекспиръ, въ созданіи своихъ лицъ, былъ всегда вѣренъ природѣ и жизни. Комическая сторона у большинства, если даже не у всѣхъ писателей, обыкновенно страдаетъ нѣкоторой утрировкой, что объясняется тѣмъ, что цѣлью произведеній такого рода почти всегда бываетъ желаніе написать сатиру, а это невольно побуждаетъ авторовъ не только съ намѣреніемъ выбирать изъ комическихъ явленій жизни особенно бьющія въ глаза, но даже слишкомъ подчеркивать ихъ значеніе, въ ущербъ правдѣ. Ничего подобнаго не встрѣчаемъ мы у Шекспира. Его комическія лица точно такія же вѣрныя копіи съ живыхъ, дѣйствительныхъ людей, какъ я всѣ прочіе, созданные имъ образы. Они естественны и просты. Въ лицахъ сатиры изображаются, такъ сказать, болѣзненные наросты, противозаконно развившіеся на жизненномъ организмѣ, вслѣдствіе чего они хотя и могутъ привлечь наше вниманіе, смотря по искусству, съ какимъ изображены, но мы никогда не почувствуемъ къ нимъ симпатіи и не будемъ имѣть ничего противъ, если-бъ оригиналы ихъ исчезли изъ жизни совсѣмъ. Комическія лица Шекспира представляютъ, напротивъ, такъ сказать, изнанку жизни, то-есть такой естественный ея элементъ, безъ котораго не могла бы существовать сама жизнь. Они слиты съ ней подобно тому, какъ въ росткѣ пшеницы шелуха слита съ зерномъ. Не будь шелухи — не было-бъ и зерна. Отсюда то совершенно особое чувство, какое они въ насъ возбуждаютъ. Отъ души смѣясь надъ ихъ смѣшными, уродливыми сторонами, мы въ то же время видимъ въ нихъ что-то симпатичное до такой степени, что готовы ихъ даже любить, какъ части самихъ себя. Въ примѣръ можно привести личности Фальстафа, судьи Шалло, Мальволіо (въ «Двѣнадцатой ночи»), ели наконецъ ту великолѣпную серію идіотовъ, которая выведена въ «Виндзорскихъ проказницахъ». Едва ли придетъ кому-нибудь мысль смотрѣть на эти образы, какъ на сатиру, написанную съ предвзятой цѣлью указать на темныя стороны жизни и предостеречь насъ отъ ихъ дурного вліянія. Напротивъ, лица эти живутъ и дѣйствуютъ совершенно самостоятельно, составляя такую же законную, хотя и отрицательную сторону общей жизни, какъ Отелло, Лиръ, Макбетъ и другія лица изображаютъ ея положительныя стороны. Лица эти созданы не съ предвзятой мыслью автора, но ихъ дала намъ сама жизнь, а отсюда прочность ихъ существованія и та сила, съ какой они на насъ дѣйствуютъ. Они, несмотря на свои отрицательныя качества, помогаютъ намъ изучать явленія жизни точно такъ же, какъ уродливыя уклоненія въ организмѣ наводятъ естествоиспытателя на правильное пониманіе настоящихъ функцій здоровыхъ органовъ. Наконецъ, кромѣ этихъ реальныхъ сторонъ жизни необходимо упомянуть еще объ одной сферѣ искусства, въ которой Шекспиръ точно также не имѣетъ соперниковъ. Сфера эта фантастическая. Большинство писателей, изображающихъ этотъ элементъ нашего воображенія, руководствуются желаніемъ написать или веселую красивую сказку, или пользуются фантастическими картинами лишь для аллегорій или символизма. Ни того ни другого не видимъ мы у Шекспира. Его фантастическія лица точно такіе же живые люди, какъ и всѣ прочія его созданія. Фантастичностью пользуется онъ только для увеличенія образной красоты или силы этихъ созданій, чѣмъ достигаетъ, что они производятъ на нашу душу гораздо болѣе чарующее впечатлѣніе. Таковы его эльфы, духи, вѣдьмы и призраки. Всѣ они говорятъ и дѣйствуютъ какъ обыкновенные люди, обнаруживая одинаковыя со всѣми людьми страсти, желанія и помыслы. Фантастичность является въ нихъ только какъ чарующая яркая раскраска, способствующая усиленію того впечатлѣнія, какое они производятъ. Перечень этотъ можно было-бъ продолжить гораздо болѣе, но я думаю, что и сказаннаго достаточно для того, чтобъ дать возможность сравнить сдѣланное Шекспиромъ съ дѣятельностью любого писателя какъ по глубинѣ, такъ. и по обширности предмета. Перевѣсъ будетъ навѣрно на сторонѣ Шекспира. Лучшимъ доказательствомъ ширины и разнообразія созданныхъ имъ образовъ можетъ служить уже помянутый выше фактъ, что усилія всего образованнаго міра не исчерпаны до сихъ поръ содержанія его произведеній и не высказали всѣхъ тѣхъ мыслей и заключеній, на какія они насъ наводятъ. Огромная критическая литература, посвященная разъясненію и истолкованію Шекспира, безпрерывно увеличивающаяся новыми изслѣдованіями, слишкомъ явно подтверждаетъ сказанное. Поражая насъ числомъ своихъ произведеній, литература эта представляетъ, сверхъ того, одно очень интересное явленіе по своему содержанію. Казалось бы на первый взглядъ, что критическая оцѣнка поэта должна была имѣть въ виду преимущественно эстетическую или историческую сторону его произведеній; между тѣмъ очень большое количество написанныхъ о Шекспирѣ книгъ разсматриваютъ его не столько какъ поэта, сколько какъ философа, политика, моралиста, психолога, доходя даже до оцѣнки его взглядовъ какъ юриста, психіатра и естествоиспытателя. Откуда такое странное явленіе? Неужели можно себѣ представить, чтобъ одинъ человѣкъ былъ въ состояніи сказать серьезное слово въ столь различныхъ сферахъ дѣятельности человѣческаго ума? Гдѣ въ произведеніяхъ Шекспира можемъ мы встрѣтить характерные образцы того рода работъ, какими заявляютъ себя философы, психологи, естествоиспытатели и прочіе подобнаго рода дѣятели, представляющіе намъ свои труды въ видѣ ряда разсужденій и посылокъ, изъ которыхъ они сами же дѣлаютъ и окончательные выводы, предлагая намъ принять ихъ, или нѣтъ, по провѣркѣ тѣхъ данныхъ, на которыхъ они основаны? Вѣдь Шекспиръ далъ намъ не болѣе какъ рядъ образовъ, выбранныхъ изъ массы жизненныхъ явленій, предоставляя дѣлать изъ этихъ образовъ какіе угодно выводы и заключенія намъ самимъ! Разгадка этого вопроса проста. Хотя философы и мыслители дѣйствительно предлагаютъ намъ лишь окончательные выводы своихъ соображеній, но исходнымъ пунктомъ ихъ трудовъ служатъ все-таки реальныя явленія той самой жизни, которая лишь одна и въ состояніи дать къ тому необходимый матеріалъ. Чего нѣтъ въ жизни, то не можетъ сдѣлаться и предметомъ наблюденія. Но если разъ принять справедливость мнѣнія, что Шекспиръ изобразилъ явленія жизни съ такой вѣрностью, что произведенія его могутъ назваться ея непогрѣшимой копіей, то отсюда само собой вытекаетъ заключеніе, что если Шекспиръ не былъ въ строгомъ смыслѣ слова философомъ, психологомъ или моралистомъ самъ, то онъ тѣмъ не менѣе далъ въ своихъ произведеніяхъ матеріалъ, который можетъ сдѣлаться такимъ же исходнымъ пунктомъ для всякихъ изслѣдованій, какими бываютъ и факты настоящей, реальной жизни. Произведенія его похожи на коллекціи образцовъ естественныхъ предметовъ, выбранныхъ и составленныхъ съ такимъ умомъ и искусствомъ, что по нимъ можно учиться естественной исторіи и писать цѣлые научные трактаты такъ же удобно и легко, какъ по самой природѣ. Разница лишь въ томъ, что Шекспиръ собиралъ и классифицировалъ не мертвые предметы, а животрепещущія событія и душевныя черты живыхъ людей. Вотъ этотъ-то именно фактъ (по поводу котораго Джонсонъ удачно выразился, что изъ сочиненій Шекспира можетъ узнать жизнь даже отшельникъ) и привелъ къ распространенному мнѣнію, облекшему Шекспира званіемъ такого дѣятеля, какимъ въ сущности онъ не былъ. Существуетъ, впрочемъ, при изученіи Шекспира, одинъ пріемъ, при которомъ можно назвать философомъ и его, подтвердивъ этотъ взглядъ даже буквальными выдержками изъ его сочиненій; но такой взглядъ, какъ я постараюсь сейчасъ доказать, будетъ не болѣе какъ миражемъ, правда, яснымъ почти до реальности, но тѣмъ не менѣе все-таки миражемъ.
Чтобъ понять, откуда такой взглядъ могъ произойти, необходимо принять во вниманіе, что неизмѣримо широкое содержаніе Шекспировыхъ произведеній сжато имъ въ небольшомъ количествѣ театральныхъ пьесъ, т.-е. въ такомъ родѣ литературныхъ произведеній, который по самой своей формѣ держитъ автора въ узкихъ, условныхъ рамкахъ, не допускающихъ пояснять свои мысли и взгляды помощью описаній или субъективныхъ разсужденій. Понятно, что, чѣмъ шире эти мысли и взгляды, тѣмъ въ болѣе краткой эссенціальной формѣ слѣдуетъ ихъ выражать, доходя иногда до однихъ намековъ или афоризмовъ, имѣющихъ видъ почти формулъ. Громадный поэтическій талантъ помогъ Шекспиру выпутаться изъ затрудненія, которое, при такой постановкѣ дѣла, привело бы другого писателя къ тому, что, вмѣсто живыхъ образовъ, подъ рукой его создались бы однѣ доктринерствующія куклы. Въ Шекспирѣ этого мы не видимъ. Что бы ни говорили созданныя имъ лица, каждое ихъ слово, каждая мысль неразрывно связаны съ ихъ живой натурой, вырастая изъ ихъ нравственнаго существа, какъ листья изъ корня дерева, вслѣдствіе чего мы никогда не заподозримъ, что за ними прячется и провозглашаетъ собственныя воззрѣнія самъ авторъ. Но дѣло получаетъ совсѣмъ другой видъ, если, постараясь забыть эти бросающіеся въ глаза живые образы, мы расчленимъ ихъ рѣчи на отдѣльныя составныя фразы и станемъ ихъ разсматривать не какъ части общей картины, но какъ отдѣльныя мысли. Поступивъ такъ, мы дѣйствительно очутимся лицомъ къ лицу съ рядомъ афоризмовъ до того сильныхъ и сжатыхъ, до того мѣткихъ и глубокихъ, что поневолѣ должны будемъ дать имъ значеніе философскихъ, или иныхъ ученыхъ изреченій и выводовъ. Но однако всѣ такого рода выводы будутъ имѣть подобное значеніе только для насъ. Для Шекспира же всѣ эти отдѣльныя мысли были лишь матеріаломъ для изображенія его лицъ. Онѣ всецѣло принадлежали имъ и вырывались у нихъ или какъ болѣзненный стонъ изстрадавшейся души, или какъ крикъ страстнаго желанія чего-нибудь достигнуть, или какъ выработанные въ данномъ положеніи взгляды на тотъ или другой предметъ, но отнюдь не какъ нравственные афоризмы, написанные на пользу и поученіе читателя самимъ Шекспиромъ. По этому поводу я невольно вспоминаю мнѣніе покойнаго Островскаго, сказавшаго въ одномъ частномъ разговорѣ, что его особенно поражаетъ, до чего всѣ герои Шекспира замѣчательно умно говорятъ, не исключая даже идіотовъ. Смыслъ этого мнѣнія понятенъ: для того, чтобъ выразить многое въ немногихъ словахъ, необходимо именно сосредоточить мысль до послѣдней возможности, а всякая мысль, выраженная такимъ образомъ, невольно получаетъ видъ глубокаго афоризма. Потому и герои Шексшра, представляя въ общемъ совершенно живыя личности, выражаются глубоко и умно даже въ томъ случаѣ, если изображаютъ изъ себя и отрицательныя стороны жизни. Шекспиръ, поступая такимъ образомъ, походилъ на живописца, который иногда употребляетъ самыя дорогія краски и особенно тщательно смѣшиваетъ ихъ на палитрѣ для того, чтобъ нарисовать даже незначительныя, тѣневыя части своей картины. Что можетъ быть, напримѣръ, низменнѣе и пошлѣе личности Полопія въ «Гамлетѣ»? Все, что онъ дѣлаетъ и говоритъ, будучи взято вмѣстѣ, ни въ чемъ не производитъ диссонанса съ этимъ впечатлѣніемъ его жалкой личноcти; но если мы расчленимъ, какъ сказано выше, его рѣчи на отдѣльныя выраженія, то и въ нихъ найдемъ немало мыслей, выражающихъ глубокую житейскую мудрость и знаніе жизни. А если такъ говорятъ у Шекспира даже второстепенныя личности, то какихъ же глубочайшихъ истинъ и мыслей въ правѣ мы ожидать отъ прочихъ созданныхъ имъ колоссальныхъ образовъ, каковы Гамлетъ, Лиръ, Макбетъ и т. п. Понятно однако, что такой взглядъ не даетъ основанія называть философомъ, моралистомъ или психологомъ самого Шекспира. Этотъ элементъ въ его произведеніяхъ отнюдь не былъ главнымъ плодомъ его дѣятельности, но проступалъ сквозь нее лишь вслѣдствіе избытка силъ его поэтическаго творчества, подобно тому, какъ ароматическая эссенція каплетъ сквозь кору деревьевъ отъ излишка ихъ растительной энергіи. Назвать Шекспира, на такомъ основаніи, великимъ философомъ было бы то же, что назвать великимъ анатомомъ живописца, который, никогда не учась анатоміи какъ слѣдуетъ, достигъ бы, помощью одного нагляднаго изученія натуры, такого совершенства, что изображенная имъ мускулатура воспроизводила бы вполнѣ впечатлѣніе природы. Честь и слава такому живописцу, но все-таки ученымъ анатомомъ его де назоветъ никто. Онъ, правда, тоже насъ учитъ, но учитъ не какъ ученый, сообщающій свои выводы на лекціи, но вводитъ насъ непосредственно въ жизнь, ставя лицомъ къ лицу съ ея явленіями, при чемъ вся его заслуга состоитъ въ томъ, что онъ обладаетъ чуднымъ даромъ выбирать изъ этихъ явленій лишь истинно замѣчательныя, мимо которыхъ простые смертные прошли бы, даже ихъ не замѣтя. Выбранные изъ Шекспира афоризмы могли бы составить цѣлую книгу, написанную въ той формѣ, какъ, напримѣръ, мысли Паскаля, но, несмотря на глубокое значеніе такой книги, ее все-таки нельзя было бы назвать намѣренно написанной самимъ Шекспиромъ. Что до другихъ, приписываемыхъ Шекспиру глубокихъ познаній въ прочихъ наукахъ, напримѣръ, въ психіатріи, медицинѣ, юриспруденціи, стратегіи, политикѣ — даже въ ботаникѣ и зоологіи, то здѣсь рьяный пристрастный взглядъ слишкомъ ревностныхъ поклонниковъ поэта заходитъ иной разъ уже слишкомъ далеко. Нѣтъ сомнѣнія, что, съ чуткостью геніальнаго человѣка, Шекспиръ въ высшей степени обладалъ той схватчивостью, помощью которой людямъ такого рода «малый вещи знакъ являетъ естества уставъ», вслѣдствіе чего, никогда не изучавъ серьезныхъ наукъ съ точностью и глубиной, онъ несомнѣнно обладалъ даромъ понимать и усвоивать изъ явленій жизни, или изъ разговоровъ съ спеціалистами, тѣ окончательные выводы, какіе менѣе способнымъ труженикамъ науки достаются лишь съ помощью долгаго и усидчиваго труда; но это еще не ведетъ къ заключенію, будто онъ былъ спеціалистомъ этихъ наукъ самъ. Существуетъ, напримѣръ, серьезное изслѣдованіе, написанное докторомъ Букнилемъ, въ которомъ авторъ разсматриваетъ Шекспира какъ психіатра, при чемъ изумляется, съ какой вѣрностью поэтъ, создавая образъ сумасшедшаго Лира, изобразилъ такіе видовые симптомы болѣзни, какіе замѣчаются у людей, сошедшихъ съ ума именно отъ подобныхъ же причинъ. Если вспомнить, что Шекспиръ создалъ личность Лира въ тотъ вѣкъ, когда научная психіатрія была въ такомъ младенчествѣ, что даже спеціалисты-медики смотрѣли на сумасшедшихъ, какъ на животныхъ, то, конечно, проницательность Шекспира въ этомъ случаѣ способна удивить. Но и этотъ фактъ, дѣйствительно замѣчательный въ высшей степени, можетъ быть объясненъ лишь удивительной наблюдательностью Шекспира него чуткой отзывчивостью на все, что онъ видѣлъ и слышалъ изъ происходившаго кругомъ, а отнюдь не тѣмъ, будто онъ былъ ученымъ опытнымъ психіатромъ самъ. Въ другихъ подобнаго рода заключеніяхъ авторы иногда доходили уже до прямого абсурда. Такъ не смѣшно ли, напримѣръ, если изъ похвальнаго слова Фальстафа хересу («Кор. Генрихъ IV»), гдѣ сказано, что «хересъ, разгорячая кровь, разноситъ ее по самымъ крайнимъ оконечностямъ» — дѣлается выводъ, будто Шекспиръ открылъ теорію кровообращенія раньше Гарвея! И подобнаго рода выводовъ можно найти у рьяныхъ комментаторовъ немало, хотя, конечно, всякій согласится, что если авторы такихъ заключеній желали тѣмъ возвысить значеніе Шекспира, то поистинѣ оказывали ему медвѣжью услугу.
Но что же, въ такомъ случаѣ, былъ Шекспиръ? Отвѣтъ на этотъ вопросъ простъ и кратокъ: онъ былъ поэтъ и болѣе ничего! Опредѣленіе это, отнимающее у Шекспира, повидимому, значительную долю приписываемаго ему значенія, въ сущности, не только его не умаляетъ, но, напротивъ, именно оно-то и возводитъ его на ту недосягаемую высоту, на которую онъ поставленъ приговоромъ всего образованнаго міра. Отклоняя значеніе, какое присвоивается Шекспиру по всевозможнымъ отраслямъ знанія, и объясняя все имъ сдѣланное исключительно его творческимъ, поэтическимъ даромъ, мы естественно во столько же разъ увеличиваемъ значеніе этого дара. Поэтовъ много, но съ тѣмъ вмѣстѣ много и различныхъ степеней, до которыхъ они достигли. Если задача поэзіи состоитъ въ вѣрномъ изображеніи жизни, то на какой же поразительной высотѣ долженъ стоять поэтъ, выполнившій эту задачу такъ блистательно, что произведенія его дали достаточный матеріалъ для точно такихъ же безчисленныхъ изслѣдованій и выводовъ, какіе мыслящее человѣчество дѣлало и дѣлаетъ, основываясь на явленіяхъ самой жизни! Названіе великаго подходитъ къ нему само собой; если-жъ прибавить, что, независимо отъ этого подвига, онъ еще сдѣлался реформаторомъ всей литературы и, сверхъ того, выразилъ въ своихъ произведеніяхъ не только явленія жизни ему современной, но еще пророчески угадалъ, по носившимся въ его время лишь въ зачаточномъ видѣ мыслямъ и взглядамъ, то направленіе, какое общественный духъ приметъ въ будущемъ (чему поразительный примѣръ мы видимъ въ Гамлетѣ), то, я полагаю, можно безошибочно заключить настоящій отдѣлъ статьи, повторивъ мысль высказанную вначалѣ, а именно, что Шекспиръ былъ не только великимъ, но и величайшимъ изъ всѣхъ, когда-либо существовавшихъ поэтовъ, и что въ сферѣ поэтическаго творчества равнымъ ему соперникомъ была лишь та самая жизнь, которую онъ изобразилъ въ своихъ произведеніяхъ съ такимъ совершенствомъ.
Таково значеніе Шекспировыхъ произведеній по существу. Что до вліянія, которое онъ имѣлъ на общій ходъ литературы какъ ему современной, такъ и послѣдующей, то опредѣлить это, на основаніи всего вышесказаннаго, не трудно. Въ современную ему литературу онъ вдохнулъ смыслъ и жизнь, упорядочивъ оба ея строя, какъ южный, такъ и сѣверный, сливъ ихъ въ одно стройное, гармоническое цѣлое; для литературы-жъ послѣдующей онъ сталъ законодателемъ по внѣшнимъ пріемамъ творчества и родоначальникомъ по содержанію. Установленный имъ пріемъ творчества, въ силу котораго внѣшнія событія, изображаемыя во всякомъ произведеніи, должны группироваться въ стройные циклы и охарактеризовываться общимъ духомъ эпохи, сталъ въ наше время краеугольнымъ камнемъ для всякаго, претендующаго на какое-нибудь значеніе, писателя. А равно сознано всѣми и другое правило, по которому изображеніе индивидуальныхъ характеровъ должно прежде всего обнаруживать преемственную, психологическую связь между поступками изображаемыхъ лицъ. Что до вліянія Шекспира на нашу современную литературу по содержанію, то, для доказательства его значенія, достаточно просмотрѣть бѣглымъ взглядомъ типичнѣйшія ея произведенія. Въ большинствѣ случаевъ мы найдемъ, что фундаментъ созданныхъ ею образовъ и положеній заложенъ Шекспиромъ. Такъ, кому неизвѣстно, что струя сомнѣнія и недовольства собой, а также проистекающее отсюда стремленіе къ анализу, желчность и сарказмъ, переходящіе нерѣдко въ апатію, составляютъ одинъ изъ характернѣйшихъ элементовъ жизни современнаго общества и современной литературы. Недовольство Фауста, насмѣшка Мефистофеля, разочарованность героевъ Байрона и т. д. и т. д., до тургеневскихъ портретовъ лишнихъ людей включительно — все это лишь частныя разновидности этой общей струи. Но если собрать всѣ эти разновидности и привести ихъ къ одному знаменателю, то мы придемъ къ общему родоначальнику этого типа, изображенному Шекспиромъ въ Гамлетѣ. Плотоядная жадность, мелочной эгоизмъ, беззастѣнчивость въ выборѣ средствъ для удовлетворенія своихъ животныхъ инстинктовъ, съ прикрышкой всего этого хвастовствомъ и громкими фразами о чести и порядочности, представляютъ также явленіе, рѣзко бросающееся въ глаза при взглядѣ на современное общество и героевъ, выводимыхъ въ современной литературѣ; но если также соединить эти черты въ одномъ лицѣ, то предъ нами возникаетъ неподражаемая личность Фальстафа. О другихъ, болѣе частныхъ явленіяхъ жизни нечего и говорить. Нѣтъ почти такой черты человѣческаго характера, начиная отъ возвышеннѣйшихъ и кончая самыми низкими и комическими, которыя не были бы затронуты и намѣчены, хотя въ общихъ чертахъ, въ произведеніяхъ Шекспира. Потому выраженіе, что наша современная литература плоть отъ плоти и кость отъ костей его, имѣетъ вполнѣ вѣрный, непреувеличенный смыслъ. Были высокоталантливые писатели, какъ, напримѣръ, Вальтеръ Скоттъ, которые иногда разрабатывали и развивали въ своихъ произведеніяхъ характеры, взятые прямо съ второстепенныхъ лицъ Шекспира; въ общей же концепціи произведеній имъ вдохновлялись и шли по указанному имъ пути даже такіе писатели, какъ Гёте, Шиллеръ, Байронъ и Пушкинъ. Говоря такъ, я, конечно, не хочу сказать, будто современная литература выросла изъ Шекспира какъ изъ первоначальнаго зерна вся, и что, не будь Шекспира, не было-бъ и ея. Думать такъ было-бъ несправедливо уже потому, что современный взглядъ на художественныя произведенія самостоятельно вырабатывался мало-по-малу и въ послѣдующіе за Шекспиромъ два вѣка, когда его почти даже забыли; но тѣмъ не менѣе происшедшее во второй половинѣ XVIII вѣка, можно такъ выразиться, воскрешеніе Шекспира стало фактомъ, увѣнчавшимъ это поступательное движеніе и давшимъ санкцію и увѣренность въ истинѣ того пути, по которому оно шло. Шекспиръ сдѣлался камертономъ, съ которымъ какъ писатели, такъ и критики стали свѣрять свои взгляды и заключенія. Многія, даже геніальныя произведенія позднѣйшихъ писателей могутъ считаться не болѣе какъ надстройками или пристройками къ тому зданію, которое возведено Шекспиромъ, и, во всякомъ случаѣ, возведенными по плану, какой указалъ онъ. Многія возникавшія въ послѣднее время новыя литературныя школы и направленія обнаруживали свою живучесть и значеніе, лишь насколько онѣ слѣдовали законамъ и завѣтамъ Шекспира, и всегда обличали слабость и несостоятельность, едва отъ нихъ уклонялись. Такъ, напримѣръ, заполонившій въ послѣднее время литературную арену такъ-называемый реализмъ, въ сущности, не только не отступаетъ отъ правилъ Шекспира, но, напротивъ, если обязанъ чѣмъ-нибудь своимъ успѣхомъ, то именно благодаря этой прочной основѣ. Мы видимъ, что онъ дѣйствительно, какъ требуетъ Шекспиръ, стремится изображать жизнь, какова она есть, не отрываясь отъ этого единственнаго источника всякаго художественнаго произведенія и не расплываясь въ субъективныхъ фантазіяхъ, а вслѣдствіе этого мы не можемъ отказать ему въ значеніи и силѣ. Но реализмъ, къ сожалѣнію, преступилъ чувство мѣры въ выборѣ своихъ образовъ и этимъ уклонился отъ главнаго завѣта Шекспира, что при созданіи художественнаго произведенія слѣдуетъ, изъ массы проносящихся явленій — жизни, выбирать и группировать лишь такія, которыя укладываются въ стройное цѣлое, рисующее описываемые предметы, а не набирать эти явленія огульно. Булыжникъ и пучокъ засушеннаго сѣна — оба продукты природы, однако крайне ошибется тотъ, кто вздумаетъ помѣстить ихъ въ разумно составленную минералогическую коллекцію или въ гербарій. А реализмъ часто поступаетъ именно такимъ образомъ; но въ этомъ виновата уже не система, а лишь неумѣлое ея примѣненіе. Равно не можетъ нимало поколебать или умалить значеніе Шекспира и тотъ особенно распространенный нынче взглядъ, по которому искусству предназначается исключительная цѣль приносить пользу человѣчеству, открывая и врачуя его раны, призывая милость и состраданіе къ меньшимъ братьямъ и т. п. На это можно сказать, что никто никому не мѣшаетъ смотрѣть на искусство, какъ угодно, и предъявлять къ нему требованія, какія кто хочетъ. Не надо только забывать, что, для удовлетворенія какихъ бы то ни было требованій, всякое произведеніе искусства должно прежде всего быть художественнымъ. Если-жъ кто-нибудь вздумаетъ написать литературное произведеніе не по завѣту Шекспира, а станетъ вымучивать его изъ себя, по шаблону заранѣе предвзятой, тенденціозной мысли, то такое произведеніе никогда не достигнетъ предположенной цѣли, какъ бы она ни была похвальна и хороша сама по себѣ, но превратится въ безсодержательную, скучную проповѣдь, которая не будетъ имѣть никакого значенія, сколько бы ни трубили такому произведенію въ громкія трубы хвалу односторонніе поклонники подобныхъ тенденціозныхъ узкихъ взглядовъ. Малѣйшее стремленіе не только уклониться отъ Шекспировыхъ правилъ, но даже просто ихъ перевысить или перенизить, непремѣнно отзывается на достоинствѣ самыхъ произведеній, несмотря даже на талантъ писателя. Такъ, напримѣръ, что можетъ быть утонченнѣе выработки сюжетовъ, какіе дастъ въ своихъ произведеніяхъ Викторъ Гюго? Изображаемыя имъ событія всегда логически вытекаютъ одно изъ другого, и въ этомъ его можно считать самымъ достойнымъ послѣдователемъ Шекспировой манеры; но, къ сожалѣнію, оставшись вѣрнымъ этой манерѣ въ принципѣ, Гюго исказилъ ее и утрировалъ несчастной погоней за эффектами, чѣмъ и повредилъ дѣлу. Въ результатѣ вышло то же, да не то. Теченіе событій въ настоящей жизни бываетъ, правда, всегда логично и послѣдовательно, но, съ тѣмъ вмѣстѣ, просто и обыкновенно. Эффектныя, хотя и осмысленныя неожиданности представляютъ въ жизни лишь исключительные случаи и не могутъ стать общимъ правиломъ. Такого же рода одностороннія уклоненія встрѣчаются у новѣйшихъ авторовъ при изображеніи и индивидуальныхъ характеровъ. Въ примѣръ можно привести хотя бы ту галлерею чудаковъ, какихъ мы встрѣчаемъ въ англійскихъ романахъ, или ту спеціальную выборку исключительно психіатрическихъ положеній, какія далъ въ своихъ произведеніяхъ Достоевскій. Спорить противъ таланта авторовъ, въ обоихъ этихъ случаяхъ, не будетъ никто, а равно нельзя ничего возразить противъ того, что созданные ими образы списаны прямо съ натуры и что поступки ихъ вполнѣ мотивированы; но односторонность направленія невольно принимаетъ видъ утрировки. Поэтическимъ психіатромъ былъ и Шекспиръ: его образы сумасшедшаго Лира или Офеліи изумляютъ своей вѣрностью людей, даже спеціально занимающихся душевными болѣзнями; но онъ, рядомъ съ изображеніемъ уклоненія этихъ лицъ отъ нормальнаго теченія жизни, изображалъ и ея правильныя стороны, т.-е. давалъ въ своихъ произведеніяхъ то, что представляетъ жизнь во всей полнотѣ, а не въ отдѣльныхъ ея случаяхъ. И на какое бы произведеніе мы ни взглянули съ такой точки зрѣнія, вездѣ увидимъ, что Шекспиръ можетъ служить повѣрочнымъ инструментомъ для опредѣленія правды, а слѣдовательно достоинства этого произведенія. Онъ непогрѣшимый судья, показавшій не въ теоріи только, а на самомъ дѣлѣ, что должно дѣлать, а отсюда вся великость его значенія и вся справедливо заслуженная имъ слава. Духъ его невидимо живетъ въ произведеніяхъ современной литературы, и если мы увидимъ развитого человѣка, наслаждающагося какимъ-нибудь прекраснымъ ея произведеніемъ, то будемъ въ полномъ правѣ ему сказать, что значительной долей своего наслажденія онъ, самъ того не сознавая, обязанъ Шекспиру и тѣмъ законамъ, которые открыты и установлены имъ для поэтическаго творчества,
Какъ ни высоко стоитъ значеніе Шекспира въ настоящее время, оно было признано однако далеко не вдругъ. Въ этомъ отношеніи судьба, которую произведеніямъ Шекспира пришлось пережить послѣ его смерти, интересна въ высшей степени. Ее можно сравнить съ извѣстной метаморфозой личинки, куколки и бабочки. Для своихъ современниковъ Шекспиръ былъ личинкой, чей будущій видъ никто не могъ предсказать. Затѣмъ личинка эта, превратясь въ куколку, погрузилась въ глубокій сонъ, въ теченіе котораго о ней почти забыли думать, и наконецъ, спустя почти два вѣка, изъ куколки выпорхнула бабочка, изумившая весь міръ прелестью своихъ красокъ и движеній. Мнѣніе, будто Шекспиръ не былъ понятъ современниками и оцѣненъ только позднѣйшимъ потомствомъ, превратилось въ ходячую фразу, но нельзя сказать, чтобъ это было вполнѣ справедливо. Что онъ не былъ понятъ — пожалуй, вѣрно; но нельзя никакъ сказать, чтобъ онъ въ то же время не былъ цѣнимъ. Современники, напротивъ, считали Шекспира не только равнымъ, по силѣ таланта, съ лучшими поэтами того времени, но даже далеко ихъ превосходившимъ. Произведенія его исполнялись съ огромнымъ успѣхомъ на лучшихъ сценахъ Англіи; многія изъ его пьесъ были изданы по нѣскольку разъ еще при его жизни; эпитафія, которую мы читаемъ на его памятникѣ, воздвигнутомъ спустя нѣсколько лѣтъ послѣ его смерти, сравниваетъ Шекспира съ Вергиліемъ по таланту и съ Сократомъ по уму; трогательныя стихотворенія, написанныя на его смерть, въ которыхъ ему также раздаются самые лестные патенты на званіе великаго поэта, свидѣтельствуютъ съ неменьшей силой, до какой степени онъ былъ цѣнимъ и уважаемъ своими современниками; но дѣло въ томъ, что оцѣнка эта была не та, какую присудило ему потомство. Современники цѣнили Шекспира, лишь насколько онъ удовлетворялъ тогдашнимъ взглядамъ на поэзію и искусство, и совершенно упускали изъ виду тѣ стороны его поэзіи, за которыя онъ былъ возвышенъ и прославленъ позднѣе. Причина такого явленія понятна: нельзя было и требовать, чтобъ публика, воспитанная на преданіяхъ прежней литературы и привыкшая мѣрять произведенія искусства на старинный ладъ, примѣнила иную оцѣнку къ поэту, въ чьихъ созданіяхъ за ихъ внѣшней, обыденной и понятной для всѣхъ формой таились взгляды и начала, совершенно еще никому невѣдомые и никѣмъ не признанные. Въ Шекспирѣ цѣнили лишь внѣшность, а внѣшность эта была, по тогдашнимъ понятіямъ, хороша. Отсюда его высокое почитаніе, какъ поэта, а равно и наивныя тогдашнія критики его произведеній — критики, возбуждающія, при вашемъ теперешнемъ взглядѣ, лишь одну улыбку. Не менѣе характерно, какъ относились къ Шекспировымъ пьесамъ актеры не только того, но даже позднѣйшаго времени. Гаррикъ, будучи величайшимъ почитателемъ Шекспира, тѣмъ не менѣе перекраивалъ на свой ладъ не только цѣлыя сцены, но даже развязки его пьесъ. Современные Шекспиру, а равно и послѣдующіе за нимъ писатели, какъ, напримѣръ, Бомонтъ и Флетчеръ, заимствовали у него нерѣдко идеи и положенія, но какъ разъ тѣ, какія для насъ, разсматривающихъ Шекспира совсѣмъ съ иной точки зрѣнія, не представляютъ никакого интереса. Говоря сравненіемъ, Шекспира можно уподобить золотому руднику, въ которомъ современники хотя и черпали, по мѣрѣ силъ и средствъ, драгоцѣнный металлъ, но самую главную и самую богатую рудную жилу просмотрѣли и оставили нетронутой по неимѣнію средствъ и инструментовъ для ея разработки. Высокій почетъ, какимъ Шекспиръ былъ удостоенъ своими современниками, не помѣшалъ однако близкимъ ихъ потомкамъ забыть его до такой степени, что въ исторіи литературы XVII и первой половины XVIII вѣковъ почти не упоминалось Шекспирово имя. Причинъ такого забвенія было двѣ. Первая, соціальная, обусловливалась политическимъ положеніемъ, какое пережила Англія вскорѣ послѣ его смерти; во второй же виноватъ отчасти самый родъ Шекспировыхъ произведеній. Нравственное владычество пуританизма, возникшее въ половинѣ XVII вѣка и объявившее, какъ извѣстно, войну всякому искусству, считая его грѣхомъ и дьявольскимъ навожденіемъ, наложило свою тяжелую руку не на одного Шекспира, но и на всѣхъ поэтовъ. Когда же реставрація одолѣла это направленіе, то противовѣсомъ ему явилась другая крайность. Развратный домъ Стюартовъ испортилъ вкусъ всего высшаго, интересовавшагося литературой общества. Кто сталъ бы думать о Шекспирѣ и имъ восхищаться, когда въ первомъ изъ названныхъ періодовъ настольной книгой сдѣлались проповѣди изувѣра Бёніана, а повторомъ — порнографическія произведенія Уинчерли? Вторая причина забвенія, которому подвергся Шекспиръ скоро послѣ своей смерти, заключалась въ самомъ родѣ его произведеній. Шекспиръ писалъ для сцены, а этотъ родъ поэзіи, несмотря на огромную страсть тогдашней публики къ театру, считался незначащимъ и второстепеннымъ, сравнительно съ другими ея видами. Причина этого заключалась въ томъ, что поэмы, новеллы и прочія беллетристическія произведенія предназначались для публики высшаго, образованнаго круга, тогда какъ театръ привлекалъ толпу часто даже безграмотную и назначался главнѣйше для ея удовольствія (хотя это не мѣшало усердному посѣщенію его и высшимъ обществомъ). Такъ или иначе, результатъ былъ тотъ, что театральныя пьесы писались тогда на скорую руку, съ постояннымъ почти заимствованіемъ сюжетовъ изъ прославленныхъ новеллъ или старыхъ пьесъ, при чемъ самые сюжеты обыкновенно передѣлывались каждой труппой на свой ладъ, съ единственной цѣлью привлечь зрителей и наполнить театральную кассу. Дававшіяся пьесы часто даже совсѣмъ не печатались, а если и печатались, въ случаѣ особеннаго успѣха, то не для библіотекъ или серьезнаго чтенія, а въ родѣ того, какъ издаются теперь оперныя либретто, отдѣльными брошюрами, иной разъ даже безъ имени автора. Мудрено ли, что, при такомъ взглядѣ на драматическую литературу, она не выходила за предѣлы кулисъ, и потому, когда, во время пуританизма, театры были запрещены, то самое имя Шекспира стало забываться массой публики, вмѣстѣ съ именами Лоджа, Нэша, Кида и другихъ какъ предшествовавшихъ ему, такъ и современныхъ драматурговъ. Конечно, нельзя сказать, чтобъ Шекспиръ былъ забытъ совершенно. Для этого онъ былъ слишкомъ крупной величиной и потому имѣлъ цѣнителей даже въ то время, тѣмъ болѣе, что, вскорѣ послѣ его смерти, вышло полное изданіе его сочиненій; но все же цѣнители эти видѣли въ немъ не то, что видимъ мы. Истинная оцѣнка Шекспира началась лишь въ половинѣ XVIII столѣтія, когда вкусъ и развитіе публики доросли до пониманія новыхъ взглядовъ и идей, имъ провозглашенныхъ, и когда общее сознаніе увидѣло, какое сокровще таилось, какъ огонь подъ пепломъ, въ тѣхъ произведеніяхъ, какія онъ оставилъ. Но и это сознаніе шло сперва очень медленнымъ путемъ. Ему способствовали передовые люди, а въ особенности умные актеры, которые, понимая, или просто чуя, что имъ давалъ этотъ богатѣйшій рудникъ, отъ времени до времени выкапывали изъ хлама театральныхъ архивовъ то ту, то другую пьесу Шекспира и давали ее рядомъ съ общимъ репертуаромъ. Конечно, не обходилось при этомъ безъ ошибокъ и ложныхъ взглядовъ. Пьесы часто искажались и передѣлывались въ угоду вкусамъ публики, или просто по своеобразному таланту актера, игравшаго главную роль; но дѣло все-таки росло и крѣпло. Быстрый, рѣшительный скачокъ къ истинному пониманію Шекспира произошелъ, какъ уже сказано, въ половинѣ восемнадцатаго вѣка, при чемъ главную честь и хвалу за этотъ подвигъ слѣдуетъ, безспорно, отдать нѣмцамъ. До того Шекспиръ все-таки считался болѣе англійскимъ поэтомъ, но цѣнители, какъ Шлегель, Тикъ, Гёте и Шиллеръ, идя во главѣ развивавшагося вкуса, окончательно и безповоротно провозгласили приговоръ, что въ лицѣ Шекспира мы имѣемъ мірового генія, принадлежащаго всему образованному человѣчеству, независимо отъ какой бы то ни было національности. Съ этого времени культъ Шекспира всталъ на незыблемую почву и не только не умаляется, несмотря на появленіе многихъ, такъ-называемыхъ, новыхъ литературныхъ школъ и направленій, ко, напротивъ, все болѣе и болѣе пріобрѣтаетъ горячихъ цѣнителей въ средѣ образованныхъ людей всѣхъ націй. изданія Шекспировыхъ произведеній не перестаютъ расходиться въ огромномъ количествѣ экземпляровъ, серьезные театры всегда включаютъ въ свой репертуаръ лучшія его пьесы, а наконецъ въ настоящее время уже нѣтъ ни одной, имѣющей хоть какую-нибудь литературу, страны, на языкѣ которой не было бы перевода его сочинскій. О томъ, что созданные Шекспиромъ характеры, даже второстепенные, съ успѣхомъ повторялись и разрабатывались многими талантливыми писателями, было уже говорено, но онъ вдохновлялъ художниковъ и на другихъ попри" щахъ. Нечего говорить, что всякій, уважающій свое искусство, серьезный актеръ считалъ за честь держать въ своемъ репертуарѣ хотя двѣ-три Шекспировы роли. Равно вдохновлялъ Шекспиръ живописцевъ и музыкантовъ. Картинъ, изображающихъ сцены изъ его произведеній, существуетъ безчисленное множество; что же до музыки, то немногимъ, можетъ-быть, извѣстно, какое громадное количество оперъ и иныхъ музыкальныхъ произведеній написано на сюжеты Шекспира. Изъ перечня этихъ произведеній, напечатаннаго въ ежегодномъ сборникѣ Шекспировскаго нѣмецкаго общества за 1901 годъ, видно, что на сюжетъ «Ромео и Джульетты» сочинено разными композиторами 18 оперъ! Столько же на сюжетъ «Бури», 12 на сюжетъ «Гамлета», 5 — «Виндзорскихъ проказницъ», по 3 на «Отелло», «Макбета» и «Зимнюю сказку», 2 на «Антонія и Клеопатру» и по одной на многія другія[2]. Немало написано также музыкальныхъ иллюстрацій и увертюръ къ его драмамъ. Всѣ эти разработки Шекспировыхъ идей касаются только поэтической стороны его произведеній. Всего же, что написано о немъ, какъ о философѣ, психологѣ, моралистѣ и ученомъ, едва ли бы могла вмѣстить полностью самая обширная библіотека.
Перехожу къ біографіи поэта.
Одинъ изъ серьезнѣйшихъ біографовъ Шекспира, Галліуэль, предпосылаетъ тексту своей книги рисунокъ, изображающій развалины дома поэта въ Стрэтфордѣ, прибавляя, что по извѣстнымъ намъ фактамъ жизни Шекспира такъ же трудно составить понятіе о его личности и жизни, какъ возстановить, по этимъ развалинамъ, видъ самого дома: до того эти факты скудны и незначительны. Совершенно законченная, добросовѣстно составленная біографія Шекспира (если авторъ будетъ излагать только безусловно достовѣрныя свѣдѣнія) можетъ дѣйствительно умѣститься на нѣсколькихъ страницахъ; но это не помѣшало появленію въ свѣтъ трактующихъ объ этомъ предметѣ цѣлыхъ томовъ, заключающихъ сотни страницъ. Разсматривая содержаніе этихъ сочиненій, мы видимъ, что авторамъ ихъ поневолѣ приходилось говорить не столько о Шекспирѣ, сколько объ окружавшей его средѣ, т.-е. о современномъ ему обществѣ, его нравахъ и обычаяхъ, фактахъ историческихъ, археологическихъ и т. п., что-жъ до самого Шекспира, то, хотя авторы и старались привести сколько возможно болѣе свѣдѣній, касающихся его лично, но, къ сожалѣнію, огромное большинство такого рода свѣдѣній основаны лишь на ходячихъ слухахъ и преданіяхъ, не доказанныхъ ничѣмъ. Предпосылая тексту моего перевода краткую біографію Шекспира, я считаю необходимымъ сказать, что въ ней читатели найдутъ изложеніе лишь тѣхъ фактовъ его жизни, достовѣрность которыхъ доказана безусловно. Для того же, чтобъ показать, какъ увлекались этимъ вопросомъ многіе біографы, и вмѣстѣ, чтобы предостеречь отъ такого увлеченія, я, на ряду съ изложеніемъ правдивыхъ свѣдѣній, привелъ и нѣкоторые изъ тѣхъ фантастическихъ анекдотовъ, какими полны многія, такъ-называемыя, біографіи поэта. Приведя эти анекдоты, я вмѣстѣ старался доказать и всю ихъ неосновательность.
Шекспиръ родился 23 апрѣля 1564 года въ небольшомъ городкѣ Стрэтфордѣ, расположенномъ въ западной Англіи, на рѣкѣ Авонѣ, на половинѣ ея теченія, отъ выхода изъ Нортгэмитонскихъ горъ до впаденія въ Севернъ. Самый городъ, имя котораго состоитъ изъ двухъ словъ: Street — дорога и ford — потокъ, не былъ ничѣмъ особенно замѣчателенъ ни въ географическомъ ни въ историческомъ отношеніи; но зато страна, въ которой онъ лежитъ, носившая общее названіе Варвикшира, была театромъ многихъ историческихъ событій Англіи. Здѣсь происходили главныя операціи римлянъ противъ бриттовъ; здѣсь воевалъ Альфредъ Великій съ датчанами, а наконецъ въ Варвикширѣ же кончилась, въ 1485-мъ году, битвой при Босвортѣ, великая война алой и бѣлой розы, наложившая столь глубокій слѣдъ на всю послѣдующую исторію Англіи. Всѣ эти историческія событія имѣли большое вліяніе какъ на общій характеръ жителей, такъ и на ихъ развитіе. Культурная борьба, возникшая послѣ борьбы военной между норманами и англо-саксами, происходила въ Варвикширѣ особенно рельефно. Здѣсь побѣдители съ особеннымъ стараніемъ старались навязать побѣжденнымъ свою цивилизацію и общественное устройство, а побѣжденные съ особеннымъ упорствомъ отстаивали свои обычаи и преданія. Въ Варвикширѣ расположенъ городъ Ковентри, извѣстный знаменитыми представленіями мистерій, изъ которыхъ развился позднѣйшій англійскій театръ, и здѣсь же, при королевѣ Елизаветѣ, происходили въ замкѣ Кенильвортѣ тѣ знаменитыя празднества, въ которыхъ такъ живо отразился характеръ цивилизаціи той эпохи, заключавшійся въ чудномъ подъемѣ духа всего англійскаго народа. Наконецъ въ Варвикширѣ же въ особенной чистотѣ сохранились поэтическія преданія и народныя увеселенія старой Англіи. Если вліяніе среды и общества не можетъ, конечно, вызвать рожденія мірового поэта, то все-таки вліяніе это кладетъ печать на его дѣятельность, давая ему готовые образы и краски для его созданій; потому нельзя, въ біографіи Шекспира, пройти молчаніемъ то счастливое стеченіе обстоятельствъ, что онъ родился именно въ такой обстановкѣ и въ эпоху общественнаго движенія, дававшаго столь обширный и богатый матеріалъ для наблюденія жизни и хода ея развитія во всѣхъ лучшихъ, рельефнѣйшихъ ея проявленіяхъ.
Какъ давно предки Шекспира поселились въ Варвикширѣ — въ точности неизвѣстно. Первое достовѣрное свѣдѣніе имѣемъ мы объ его дѣдѣ, фермерѣ Ричардѣ, которому, по преданію, за военныя заслуги, оказанныя въ Босвортской битвѣ, было пожаловано королемъ Генрихомъ VII значительное количество земли. Есть данныя предполагать, что съ этой эпохи Шекспиры стали даже называться этимъ именемъ. Слово Shakespeare значитъ: потрясать копье (shake — потрясать и spear — копье). Ричардъ имѣлъ двухъ сыновей, изъ которыхъ старшій, Генрихъ, жилъ съ отцомъ въ Сниттерфильдѣ, небольшомъ мѣстечкѣ близъ Стрэтфорда, а младшій, Джонъ, отецъ поэта, переселился въ 1551 году въ самый Стрэтфордъ.
О личности Джона Шекспира осталось нѣсколько вполнѣ достовѣрныхъ, подтверждаемыхъ офиціальными документами, свѣдѣній, изъ которыхъ можно заключить, что это былъ человѣкъ очень умный и ловкій въ житейскихъ дѣлахъ. Владѣя хорошимъ участкомъ земли самъ, онъ увеличилъ свое матеріальное благосостояніе удачнымъ бракомъ съ Маріей Арденъ, происходившей изъ очень древняго, хотя не обладавшаго большимъ богатствомъ, но все-таки достаточнаго дома Арденовъ. Уже одно это обстоятельство, что простой, незнатный фермеръ успѣлъ породниться съ семьей, имѣвшей знатныхъ предковъ, доказываетъ недюжинность личности Джона Шекспира; но послѣдующая его жизнь показала это еще въ большей степени. Живя въ Стрэтфордѣ, онъ нѣсколько разъ былъ избираемъ въ общественныя должности, какъ-то: ольдермена и старшаго бальи, изъ которыхъ послѣднее званіе считалось особенно важнымъ и почтеннымъ. Относительно личныхъ занятій Джона Шекспира вполнѣ вѣрныхъ свѣдѣній нѣтъ, и потому фантазія біографовъ оказалась по этому вопросу особенно плодовитой. Несомнѣнно лишь то, что онъ былъ зажиточный и умный человѣкъ; но затѣмъ, былъ ли онъ мясникомъ, торговцемъ шерстью, перчаточникомъ и т. д., какъ силятся доказать, каждый на свой ладъ, многіе изслѣдователи, то объ этомъ нельзя сказать ровно ничего достовѣрнаго. Чтобъ показать, до какихъ смѣшныхъ натяжекъ доходятъ въ этомъ случаѣ нѣкоторые біографы, достаточно упомянуть, что намеки на занятія Шекспирова отца хотятъ видѣть даже въ литературныхъ произведеніяхъ сына. Такъ, въ поддержку мнѣнія, будто отецъ Шекспира былъ мясникомъ, приводится, изъ драмы «Генрихъ VI», описаніе насильственной смерти герцога Глостера, гдѣ сдѣлано сравненіе этого убійства съ тѣмъ, какъ мясники рѣжутъ теленка. Праздникъ стрижки овецъ, выведенный въ пьесѣ «Зимняя сказка», служитъ однимъ изъ доказательствъ, будто Джонъ Шекспиръ торговалъ шерстью, а въ числѣ аргументовъ, что онъ былъ перчаточникомъ, упоминается даже то, что въ комедіи «Виндзорскія проказницы» мистриссъ Куикли, описывая наружность одного лица, говоритъ, что борода его похожа на ножъ, которымъ рѣжутъ кожу для перчатокъ! Приведенные случаи, конечно, уже вдаются въ смѣшную крайность; но если собрать и другіе, болѣе серьезные, го все-таки въ концѣ концовъ придется сдѣлать выводъ, что профессія отца Шекспира въ точности неизвѣстна. Самымъ вѣроятнымъ надо считать мнѣніе, что Джонъ Шекспиръ, будучи землевладѣльцемъ и съ тѣмъ вмѣстѣ ловкимъ, умнымъ хозяиномъ, пользовался всѣми случаями для увеличенія своего благосостоянія, а такъ какъ въ то время различныя отрасли торговли были менѣе спеціализованы въ отдѣльныхъ рукахъ, чѣмъ нынче, то очень можетъ быть, что, получая съ своихъ земель сырье, въ видѣ скота, кожъ и шерсти, онъ въ то же время обрабатывалъ эти продукты, торгуя и мясомъ, и шерстью, и выдѣланными кожами для перчатокъ. Такъ или иначе — вопросъ о занятіяхъ отца Шекспира важенъ, по отношенію къ поэту, только тѣмъ, что изъ имѣющихся несомнѣнныхъ свѣдѣній мы можемъ сдѣлать выводъ о его зажиточности и умѣ, а отсюда вытекаетъ заключеніе, что если молодой Шекспиръ, какъ сказано выше, родился въ странѣ и въ эпоху, вполнѣ благопріятствовавшую развитію его ума и воображенія, то, въ дополненіе къ этому, судьба побаловала своего избранника и его личнымъ, семейнымъ положеніемъ: онъ имѣлъ умнаго, достаточнаго отца и образованную мать, а потому его дѣтство и юность, вѣроятно, протекли въ хорошей, мягкой обстановкѣ, не наложивъ на впечатлительный характеръ ребенка тѣхъ горькихъ, неизгладимыхъ слѣдовъ, какими гнетъ бѣдности или тупоумія родителей портитъ нерѣдко даже даровитыхъ отъ природы дѣтей.
Джонъ Шекспиръ имѣлъ восемь человѣкъ дѣтей. Поэтъ былъ третьимъ ребенкомъ по рожденію, но первымъ сыномъ. Двѣ родившіяся прежде его сестры умерли въ младенчествѣ, а потому онъ сдѣлался старшимъ послѣ отца въ семьѣ и по рожденію и въ силу англійскихъ законовъ, какъ старшій сынъ. Годъ и число рожденія Шекспира опредѣляется документально приходскими списками церкви св. Троицы въ Стрэтфордѣ, гдѣ, подъ рубрикой дѣтей, крещенныхъ 26-го апрѣля 1564 года, значится запись на латинскомъ языкѣ: «Gulielmus filius Mannes Shakspere», т.-е. Вильямъ, сынъ Іоанна Шекспира. Книга эта, составляющая большой пергаментный томъ, въ долю листа обыкновенной писчей бумаги, сохраняется какъ святыня въ церкви св. Троицы до сихъ поръ, и, конечно, трудно сказать, сколько сотъ тысячъ человѣкъ читали эту коротенькую строчку. Число 26-го апрѣля опредѣляетъ, правда, лишь день крещенія Шекспира, но такъ какъ въ то время существовалъ обычай крестить новорожденныхъ дѣтей на третій день послѣ рожденія, то днемъ рожденія Шекспира вообще принято считать 23-е апрѣля 1564-го года. Достовѣрность этого числа подтверждается, сверхъ того, свѣдѣніемъ о днѣ Шекспировой смерти (23 апрѣля 1616 г.), при чемъ извѣстно, что онъ умеръ въ день своего рожденія.
Мѣстомъ рожденія Шекспира, на основаніи приведеннаго документа, слѣдуетъ признать несомнѣнно Стрэтфордъ. Но вопросъ, въ какомъ домѣ Стрэтфорда онъ родился — положительно не разрѣшенъ. Хотя въ Стрэтфордѣ существуетъ до сихъ поръ старый Шекспировъ отцовскій домъ, гдѣ показываютъ даже комнату, въ которой будто бы родился поэтъ, но отецъ Шекспира имѣлъ въ это время въ Стрэтфордѣ не одинъ, а два дома (второй уже не существуетъ), а потому трудно рѣшить, который былъ мѣстомъ рожденія поэта. Указаніе на комнату совершенно бездоказательно и основано лишь на томъ, что она, по своему положенію въ домѣ, лучше и удобнѣе другихъ.
Опредѣленіемъ года и мѣста рожденія Шекспира исчерпывается почти все, что мы знаемъ достовѣрно о его дѣтствѣ. Жизнь его въ послѣдующія восемнадцать лѣтъ покрыта туманомъ неизвѣстности, непроницаемымъ до такой степени, что самыя усердныя изысканія біографовъ не могли разглядѣть сквозь этотъ туманъ ни одного вполнѣ достовѣрнаго факта. Все, что печатается и разсказывается объ этомъ періодѣ жизни Шекспира, не болѣе какъ поэтическія фантазіи, мѣняющія цвѣтъ и краски, смотря по личному характеру изыскателей или до тому побочному матеріалу, какой даетъ та среда и историческая обстановка, въ которыхъ Шекспиръ жилъ. Такъ, чтобъ изобразить, въ глазахъ читателей, личность Шекспира-ребенка, пускаются въ ходъ разсказы о природѣ, окружающей Стрэтфордъ, о тогдашнихъ нравахъ и обычаяхъ, объ историческомъ значеніи эпохи, когда онъ жилъ, и на этомъ основаніи рисуются выдаваемыя за истину картины, какъ все это должно было дѣйствовать на впечатлительнаго и богато одареннаго природой ребенка, какъ онъ (по мнѣнію біографовъ) всѣмъ этимъ интересовался, какъ восторженно слушалъ разсказы умной матери о мѣстныхъ преданіяхъ, какъ присутствовалъ на Кенильвортскихъ праздникахъ, въ которыхъ (по серьезному мнѣнію нѣкоторыхъ) даже навѣрно принималъ участіе, какъ восхищался игрой заѣзжихъ въ Стрэтфордъ актеровъ, и т. д. и т. д. О всѣхъ подобныхъ заключеніяхъ можно сказать только одно: что, можетъ-быть, дѣло было такъ, а можетъ-быть, и не было. Конечно, никто не отрицаетъ вѣроятности, что ребенокъ-Шекспиръ обнаруживалъ съ ранняго дѣтства огненную, впечатлительную натуру, но вѣдь тогда случается, что даже геніальные люди бываютъ въ младенчествѣ вялы и апатичны (примѣръ тому Пушкинъ) и обнаруживаютъ способности гораздо позднѣе.
Нѣсколько болѣе достовѣрноcти представляетъ вопросъ о томъ, гдѣ и какъ получилъ молодой Шекспиръ свое образованіе. Что онъ былъ образованнымъ человѣкомъ, явствуетъ изъ его сочиненій, изъ которыхъ можно съ положительностью заключить, что онъ зналъ латинскій, французскій, итальянскій и, можетъ-быть, даже испанскій языки, былъ знакомъ съ миѳологіей, читалъ, хотя, вѣроятно, поверхностно, древнихъ авторовъ, понималъ художества и музыку и, сверхъ того, зналъ кое-что, хотя и не глубоко, изъ исторіи и географіи. Ошибки, которыя встрѣчаются въ его сочиненіяхъ по этимъ двумъ послѣднимъ предметамъ, нельзя объяснить исключительно одной небрежностью автора. О познаніяхъ Шекспира въ древнихъ языкахъ сохранилось мнѣніе извѣстнаго писателя Джонсона, сказавшаго, что Шекспиръ зналъ немного по-латыни и еще меньше по-гречески. Сказать однако, насколько этотъ приговоръ былъ справедливъ, мы не можемъ. Джонсонъ былъ извѣстенъ какъ завзятый классикъ, надъ педантизмомъ котораго нерѣдко смѣялся самъ Шекспиръ, а потому очень можетъ быть, что мнѣніе Джонсона о познаніяхъ Шекспира въ древнихъ языкахъ слишкомъ строго. Такъ или иначе, слѣдуетъ заключить, что хотя образованность Шекспира и была, можетъ-быть, поверхностная, но во всякомъ случаѣ довольно многосторонняя, и что безграмотный, несмотря на свое званіе бальи, отецъ Шекспира не оставилъ своего первенца безъ образованія. Молодой Вильямъ учился, и учился, для того времени, довольно серьезно. Потому возникаетъ вопросъ: какъ и гдѣ? На это можно отвѣтить съ несомнѣнной достовѣрностью, что мѣстомъ первоначальнаго ученія Шекспира была существовавшая въ то время въ Стрэтфордѣ школа, извѣстная подъ именемъ free, или grammar school. Несомнѣнность эта доказывается, во-первыхъ, тѣмъ, что другой школы въ Стрэтфордѣ не было, а во-вторыхъ — самая программа преподаванія этой школы какъ нельзя болѣе соотвѣтствовала тому уровню общаго, классическаго образованія, какое поэтъ впослѣдствіи обнаружилъ въ своихъ произведеніяхъ. Въ школѣ этой проходили въ первомъ году латинскую грамматику, во второмъ — синтаксисъ и составленіе фразъ, впослѣдствіи же читались Езоповы басни, максимы Катона, произведенія Вергилія, Овидія, Цицерона, Ювенала, Теренція, Плавта и Сенеки. Прочія науки были почти въ загонѣ. Какъ видимъ, программа была довольно схоластична. Поступали дѣти въ школу 7 лѣтъ и продолжали курсъ до 14, послѣ чего желавшіе продолжать образованіе переходили въ Оксфордскій или Кэмбриджскій университеты, прочіе-жъ возвращались домой и искали пристроиться къ какимъ-нибудь занятіямъ. Заговоривъ объ образованности Шекспира, нельзя не прибавить, что если ученіе его въ Стрэтфордской школѣ можно считать несомнѣннымъ, то, вмѣстѣ съ тѣмъ, несомнѣнно и то, что значительную долю своего образованія и своихъ познаній онъ вынесъ не изъ школы съ такой программой, но пріобрѣлъ впослѣдствіи. Такъ, напримѣръ, знаніе новѣйшихъ языковъ, конечно, пріобрѣлъ онъ не въ дѣтствѣ и не въ Стрэтфордѣ (гдѣ не у кого было имъ и учиться), но въ Лондонѣ, куда переселился гораздо позднѣе. То же должно предположить и о прочихъ общихъ свѣдѣніяхъ его по другимъ отраслямъ. Вращаясь, по своей профессіи писателя и актера, въ кругу болѣе или менѣе образованныхъ людей, Шекспиръ, съ чуткостью геніальнаго человѣка, усвоилъ много такихъ свѣдѣній, о коихъ въ школѣ не было и рѣчи.
О томъ, кончилъ ли молодой Шекспиръ въ Стрэтфордской школѣ полный курсъ — точныхъ свѣдѣній нѣтъ, но вѣрнѣе предположить, что кончилъ. Дальнѣйшія свѣдѣнія говорятъ, что онъ не поступалъ ни въ одинъ изъ университетовъ, но остался жить въ Стрэтфордѣ, гдѣ провелъ почти десять лѣтъ. Къ сожалѣнію, этотъ интереснѣйшій періодъ жизни Шекспира, когда изъ ребенка стала вырабатываться его настоящая личность, извѣстенъ намъ еще менѣе, чѣмъ прочіе періоды его жизни. Но зато недосказанныхъ миѳическихъ преданій и анекдотовъ существуетъ множество. Одна изъ распространеннѣйшихъ версій состоитъ въ мнѣніи, будто онъ, по выходѣ изъ школы, сталъ помогать отцу въ его занятіяхъ, вслѣдствіе того, что дѣла отца пришли въ это время въ разстройство. Мнѣніе это едва ли справедливо. Что дѣла Джона Шекспира приняли около этого времени дѣйствительно неблагопріятный оборотъ — мы знаемъ изъ того, что онъ принужденъ былъ заложить часть своего имѣнія и даже преслѣдовался за долги; но это не даетъ еще никакого права дѣлать заключеніе, будто молодой Шекспиръ покинулъ школу именно изъ-за этого, съ цѣлью помогать отцу. Ученье въ школѣ было даровое и потому лишнихъ расходовъ не требовало, а сверхъ того невольно рождается вопросъ: какое подспорье могъ оказать въ разстроенномъ хозяйствѣ неопытный четырнадцатилѣтній мальчикъ? Гораздо вѣроятнѣе предположить, что школу Шекспиръ покинулъ просто вслѣдствіе того, что кончилъ въ ней курсъ; что-жъ до вопроса, чѣмъ сталъ онъ заниматься послѣ, то, несмотря на весь интересъ этого вопроса, необходимо сознаться въ нашемъ полномъ его невѣдѣніи. Легендъ и предположеній существуетъ много, но доказательствъ ни одного. Такъ, Мэлоне увѣряетъ, что, по выходѣ изъ школы, Шекспиръ думалъ сдѣлать юридическую карьеру и получилъ мѣсто помощника адвоката. Но чѣмъ же онъ думаетъ доказать это мнѣніе? Ссылкой на то, что въ драмахъ Шекспира существуетъ нѣсколько монологовъ и выраженій, доказывающихъ глубокое и тонкое знаніе авторомъ юридическихъ наукъ, вслѣдствіе чего надо заключить, что онъ работалъ на этомъ поприщѣ. Выше уже было замѣчено, какъ шатки и неосновательны выводы о жизни Шекспира, дѣлаемые на основаніи выдержекъ изъ его произведеній; но мнѣніе Мэлоне опровергается еще тѣмъ простымъ фактомъ, что біографы Шекспира, пересмотрѣвшіе всѣ стрэтфордскія юридическія дѣла того времени, не наши ни одного, хотя бы самаго незначительнаго акта, въ которомъ упоминалось бы имя Вильяма Шекспира, въ качествѣ его составителя, ходатая или свидѣтеля. Кромѣ массы предположеній о родѣ занятій молодого Шекспира, существуетъ также много разсказовъ, или, говоря вѣрнѣе, легендъ о фактахъ его обыденной жизни, и при этомъ надо сознаться, что факты эти не всегда рисуютъ его съ хорошей, благонравной стороны. Разсказываютъ о попойкахъ, кутежахъ и разныхъ проказахъ, какими молодой поэтъ будто бы увлекался въ юности. Самой интересной является легенда о его браконьерствѣ, хотя интересной не столько по важности дѣла, сколько по своей распространенности. Многіе повѣствователи вдаются по этому вопросу въ такія подробности, что описываютъ даже наказанія, какимъ будто бы подвергался Шекспиръ за браконьерство, по приговору тогдашняго стрэтфордскаго шерифа, сэра Люси. Исторія эта повторяется такъ настойчиво, что разсказъ о браконьерствѣ Шекспира помѣщается даже почти во всѣхъ хрестоматіяхъ, гдѣ упоминается его имя. А между тѣмъ, если подвергнуть этотъ вопросъ самому поверхностному разбору, то окажется, что и здѣсь мы имѣемъ дѣло лишь съ одними легендарными слухами, недоказанными ничѣмъ. Однимъ изъ главныхъ документовъ, будто бы доказывающихъ этотъ слухъ, является первая біографія Шекспира, написанная Роу и изданная въ 1709-мъ году, слѣдовательно спустя почти сто лѣтъ послѣ его смерти. Но извѣстно также, что Роу писалъ свою біографію не по современнымъ Шекспиру источникамъ, но по разсказамъ Беттертона и нѣкоторыхъ другихъ лицъ, посѣтившихъ Стрэтфордъ въ концѣ семнадцатаго вѣка (слѣдовательно также спустя очень долго послѣ смерти Шекспира), при чемъ лица эти получали свои свѣдѣнія также изъ словесныхъ разсказовъ старожиловъ второго и третьяго поколѣній. Какая же возможность считать неопровержимымъ фактъ, доказываемый разсказами, напоминающими по характеру простыя сплетни? Вражду Шекспира съ сэромъ Люси думаютъ доказать тѣмъ, что личность этого джентльмена комически выведена поэтомъ въ лицѣ судьи Шаллоу, въ комедіи «Виндзорскія проказницы», но фактъ этотъ все-таки ровно ничего не доказываетъ относительно Шекспирова браконьерства. Комическія лица Шекспира до того живы и оригинальны, что, по всей вѣроятности, онъ очень многихъ изъ нихъ списалъ съ натуры, но для этого вовсе не надо было съ ними враждовать. А если даже онъ и точно не любилъ строгаго шерифа, то гдѣ же доказательство, что причиной тому было понесенное имъ наказаніе именно за браконьерство? Мало ли можно привести причинъ, почему компанія кутливой молодежи, къ какой, очень можетъ быть, принадлежалъ и Шекспиръ, не любила должностное лицо, не дававшее потачки ихъ увлеченіямъ и проказамъ? Вообще единственнымъ, достовѣрно извѣстнымъ намъ, фактомъ этого періода жизни Шекспира можно признать только его женитьбу. Хотя точнаго числа, когда свершилось это событіе, мы не знаемъ, но сохранилось поручительство двухъ свидѣтелей о неимѣніи препятствій къ браку, помѣченное 28 ноября 1582 года, а слѣдовательно и самый бракъ не могъ свершиться ранѣе этого времени. Изъ дальнѣйшихъ метрическихъ документовъ по этому дѣлу мы знаемъ, что невѣста поэта, Анна Гэтвэ (дочь землевладѣльца Ричарда Гэтвэ изъ деревни Шоттери, близъ Стрэтфорда), была восемью годами старше своего осьмнадцатилѣтняго жениха, и что спустя всего пять мѣсяцевъ послѣ свадьбы, въ маѣ 1583 года, у молодыхъ супруговъ уже родилась дочь Сусанна. Женитьба и слишкомъ рановременное рожденіе ребенка подали поводъ къ множеству изслѣдованій, изъ которыхъ иныя даже комичны. Среди почитателей великаго поэта нашлись въ строго нравственной Англіи такіе, которые никакъ не желали допустить мысли, будто великій Шекспиръ могъ свершить такой дурной поступокъ, какъ соблазнъ дѣвушки до брака! Отсюда всевозможныя усилія какъ-нибудь оправдать или сгладить такое вопіющее дѣло. Попытка цѣломудренныхъ оберегателей нравственности поэта, по ихъ мнѣнію, имъ удалась. Открыли, что въ то время былъ обычай считать законнымъ днемъ для вступленія въ супружескія права не день брака, а день сговора, который происходилъ иногда за нѣсколько мѣсяцевъ до свадьбы. Отсюда выводъ, что слѣдовательно и Шекспиръ съ своей невѣстой были навѣрно сговорены настолько ранѣе, что дочь ихъ имѣла право родиться въ маѣ 1583-го года совершенно нравственно и законно. Такъ или нѣтъ было на дѣлѣ — мы не знаемъ; но врядъ ли этотъ вопросъ можетъ имѣть для біографіи поэта какое-нибудь важное значеніе. Разница лѣтъ обоихъ супруговъ послужила равно темой для выводовъ, уже похожихъ на простыя сплетни. Оказалось, по мнѣнію нѣкоторыхъ изслѣдователей, что Шекспиръ, вслѣдствіе неравенства лѣтъ съ женой, былъ непремѣнно несчастливъ въ семейной жизни, при чемъ аргументомъ явились опять выдержки изъ сочиненій Шекспира, въ которыхъ онъ будто бы съ особенной ѣдкостью говоритъ противъ неравенства лѣтъ въ бракѣ («Двѣнадцатая ночь» и «Сонъ въ лѣтнюю ночь»), а также нападаетъ на сварливыхъ женъ («Укрощеніе своенравной»). Всякій знающій, что Шекспиръ, въ своихъ сочиненіяхъ, былъ только изобразителемъ явленій жизни и ничѣмъ не выразилъ своего пристрастія или антипатіи къ какимъ бы то ни было житейскимъ положеніямъ, легко пойметъ, что приведенный фактъ ровно ничего не доказываетъ, а иныхъ доказательствъ о несчастной жизни Шекспира въ семьѣ нѣтъ никакихъ. Потому, не останавливаясь на разныхъ, ходячихъ по тому же предмету, разсказахъ, я перехожу прямо къ важнѣйшему событію, заключившему этотъ періодъ стрэтфордской Шекспировой жизни, а именно къ переселенію его въ Лондонъ.
Годъ, когда Шекспиръ уѣхалъ въ Лондонъ, въ точности неизвѣстенъ. Сопоставляя однако дальнѣйшія извѣстныя событія его жизни, можно съ достовѣрностью сказать, что это должно было случиться въ періодъ 1585—1587годовъ, слѣдовательно спустя около четырехъ лѣтъ послѣ брака поэта, когда, кромѣ дочери Сусанны, онъ имѣлъ еще двухъ дѣтей-близнецовъ, дочь Джудитту и сына Гамнета. О причинахъ, побудившихъ Шекспира на такое важное рѣшеніе, существуетъ множества, тоже ничѣмъ не доказанныхъ мнѣній. Старые разсказы о его несчастной семейной жизни и о враждѣ съ сэромъ Люси, будто бы мстившимъ ему за насмѣшки и вынудившимъ своими преслѣдованіями бѣгство молодого поэта изъ родного города, всплываютъ опять наружу; но такъ какъ всѣ эти исторіи уже оцѣнены на предыдущихъ страницахъ, то, я полагаю, возвращаться къ нимъ, въ настоящемъ случаѣ, нѣтъ надобности. Мнѣніе, что Шекспиръ отправился искать счастья въ виду разстроенныхъ дѣлъ отца, конечно, очень правдоподобно, но оно ничего не объясняетъ. Кто-жъ не знаетъ, что если человѣкъ предпринялъ какое-нибудь важное рѣшеніе, то, конечно, сдѣлалъ это съ цѣлью улучшить свое дурное положеніе, въ надеждѣ найти лучшее. Настоящихъ, реальныхъ причинъ, побудившихъ Шекспира на такой поступокъ, мы не знаемъ, да, вѣроятно, и не узнаемъ никогда; но зато въ рукахъ нашихъ есть аргументъ совершенно иного характера и аргументъ, за который говоритъ такъ многое, что его можно счесть разъясняющихъ дѣло вполнѣ. Если Шекспиръ рѣшился покинуть родное гнѣздо и семью, переселясь въ городъ, бывшій центральнымъ пунктомъ умственной жизни всей его родины, то онъ это сдѣлалъ просто потому, что былъ Шекспиромъ, и что провести всю жизнь въ маленькомъ Стрэтфордѣ, среди мелкихъ житейскихъ дрязгъ и расчетовъ, никакъ не могло входить въ его планы и надежды. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что эти планы и надежды, хотя, можетъ-быть, еще въ туманныхъ, неясныхъ образахъ, уже кипѣли въ груди геніальнаго двадцатидвухлѣтняго юноши, и что страстное желаніе выйти въ ширь и гладь привело бы его къ этому рѣшенію помимо всякихъ второстепенныхъ житейскихъ причинъ и расчетовъ. Аналогичный примѣръ мы видимъ въ другомъ геніальномъ поэтѣ — Гёте, который точно также покинулъ родной Франкфуртъ и переселился въ Веймаръ, побуждаемый единственно такимъ же стремленіемъ. О Шекспирѣ мы имѣемъ право предположить то же самое, не приплетая къ рѣшенію этого вопроса ссылокъ на житейскія мелочи, не имѣющія за себя ни одного доказательства.
Независимо отъ субъективныхъ причинъ, побудившихъ молодого Шекспира оставить родной Стрэтфордъ, представляется не менѣе интересный вопросъ, чего же именно онъ ожидалъ, переселяясь въ Лондонъ, и какой дѣятельности думалъ себя посвятить? Предположить, что онъ поѣхалъ просто искать фортуны, не рисуя себѣ даже въ воображеніи какой-нибудь опредѣленной цѣли, конечно, нельзя. Къ счастью, для разрѣшенія этого вопроса существуютъ нѣкоторые факты, помощью которыхъ можно рѣшить его довольно правдоподобно. Изъ дальнѣйшихъ біографическихъ свѣдѣній мы знаемъ, что все время своей лондонской жизни Шекспиръ посвятилъ исключительно сценической дѣятельности, при чемъ былъ актеромъ, драматургомъ и пайщикомъ въ театральной антрепризѣ. На какой-нибудь иной родъ его дѣятельности нѣтъ ни малѣйшаго намека даже въ безчисленныхъ легендарныхъ о немъ разсказахъ. Потому мы имѣемъ очень вѣское право предположить, что и самая его цѣль, при отправленіи въ Лондонъ, состояла именно въ намѣреніи посвятить себя театру. Такое заключеніе, кромѣ того, что оно звучитъ совершенно въ тонъ со всей позднѣйшей жизнью поэта, подтверждается еще тѣмъ, что, незадолго до его отъѣзда, посѣтили Стрэтфордъ нѣсколько Шекспировыхъ земляковъ, актеровъ, жившихъ и игравшихъ именно въ Лондонѣ. Ихъ дружескіе совѣты и уговоры, очень вѣроятно, имѣли немалое вліяніе на окончательное рѣшеніе, какое принялъ Шекспиръ. Затѣмъ возникаетъ не менѣе важный вопросъ: какому же роду сценической дѣятельности намѣренъ былъ Шекспиръ себя посвятить? Хотѣлъ ли онъ быть просто актеромъ, или могучій талантъ уже явственно рисовалъ въ его воображеніи ожидавшую его славную карьеру поэта? Отвѣтъ на послѣдній вопросъ, къ сожалѣнію, невозможенъ въ точности по той причинѣ, что намъ не осталось никакихъ данныхъ, по которымъ мы могли бы судить, какъ рано пробудилась его творческая способность. Первыя, дошедшія до насъ, произведенія Шекспира («Тить Андроникъ», первая часть «Генриха VI» и поэма: «Венера и Адонисъ») написаны около 1590—1593 годовъ, слѣдовательно спустя нѣсколько лѣтъ по его переселеній въ Лондонъ, когда ему уже было 27—28 лѣтъ. Фактъ этотъ, конечно, не отрицаетъ возможности, что молодой поэтъ пробовалъ свои силы и прежде, и что ученическіе его опыты только до насъ не дошли; но, съ другой стороны, нельзя оставить безъ вниманія загадочнаго вопроса: почему же именно такъ случилось? Почему, при той массѣ всевозможныхъ легендъ, существующихъ о Шекспирѣ, и при той добросовѣстности, съ какой изслѣдовались малѣйшіе, касающіеся его, факты, никогда не встрѣчалось даже намека на его авторскую дѣятельность ранѣе вышеуказаннаго времени? Вслѣдствіе этого мы имѣемъ всѣ данныя предполагать, что геній Шекспира былъ однимъ изъ тѣхъ, которые развились уже въ зрѣлыхъ лѣтахъ, и что первые его опыты на литературномъ поприщѣ принадлежали къ тому времени лондонской жизни, когда онъ уже провелъ тамъ нѣсколько лѣтъ въ качествѣ простого актера труппы. О его лондонской жизни существуетъ множество легендарныхъ разсказовъ, какъ, напримѣръ, что будто бы въ первое время онъ стерегъ у воротъ театра лошадей пріѣзжавшихъ посѣтителей, и т. п. Если, впрочемъ, этотъ разсказъ, равно какъ и многіе другіе единичные эпизоды, страдаетъ такою же бездоказательностью, какъ и легенды о его дѣтской жизни въ Стрэтфордѣ, то между ними есть и болѣе важные, которыхъ достовѣрность вполнѣ доказана, вслѣдствіе чего, хотя мы и не можемъ прослѣдить жизнь Шекспира въ Лондонѣ шагъ за шагомъ, то имѣемъ достаточно данныхъ, чтобъ представить себѣ ея общую картину и результатъ. Такъ, мы съ достовѣрностью внаемъ, что, провели нѣсколько лѣтъ въ званіи актера, онъ около 1592-го года сдѣлался уже авторомъ нѣсколькихъ пьесъ, передѣланныхъ имъ и приноровленныхъ для сцены, по театральному обычаю того времени, изъ старыхъ, уже игранныхъ драмъ или изъ литературныхъ новеллъ. Можно съ вѣроятностью сказать, что значеніе Шекспира въ труппѣ, какъ актера, собственно было даже очень невелико, сравнительно съ его значеніемъ, какъ автора. Иначе трудно объяснить, почему ни въ замѣткахъ современника о театрѣ ни въ иныхъ источникахъ о сценическихъ тріумфахъ Шекспира, какъ актера, не упоминается ни слова. Изъ числа исполнявшихся имъ ролей дошли до насъ свѣдѣнія только о двухъ, а именно: призрака въ «Гамлетѣ» и стараго слуги въ комедіи «Какъ вамъ угодно». Обѣ роли очень незначительны. Но зато какъ авторъ сталъ онъ извѣстенъ очень скоро. Успѣхъ его на этомъ поприщѣ былъ настолько великъ, что онъ подвергся даже довольно язвительнымъ ударамъ завистливой критики. Извѣстный писатель Гринъ удостоилъ его строгаго преслѣдованія за тѣ нововведенія, которыя молодой поэтъ внесъ въ классическій строй прежней сцены. Въ памфлетѣ Грина пародируется, между прочимъ, самое имя Шекспира, при чемъ авторъ говоритъ, что онъ не Shake-spear (потрясатель копья), но Shake-scene, т.-е. потрясатель сцены. Уже одно это желаніе уязвить счастливаго соперника, вышедшее изъ-подъ пера такого извѣстнаго писателя, какимъ былъ въ то время Гринъ, доказываетъ, что дарованіе молодого поэта было замѣчено и оцѣнено публикою. Дальнѣйшая поэтическая карьера Шекспира въ Лондонѣ, продолжавшаяся около 20 лѣтъ, представляетъ непрерывный поступательный рядъ успѣховъ, причемъ успѣхи эти росли не только въ нравственномъ, и.о и въ матеріальномъ отношеніи. Сдѣлавшись необходимымъ въ труппѣ, какъ неоцѣненный и искусный поставщикъ пьесъ, нравившихся публикѣ, Шекспиръ, въ противоположность своимъ, хотя и талантливымъ, но безхарактернымъ современникамъ, каковы были, напримѣръ, Марло и Гринъ, умѣлъ прекрасно устроить и свои домашнія дѣла. Вступивъ въ труппу простымъ актеромъ, онъ чрезъ нѣсколько лѣтъ сдѣлался ея пайщикомъ, при чемъ сталъ получать доходъ изъ трехъ источниковъ: какъ актеръ, какъ авторъ исполняемыхъ пьесъ и какъ антрепренеръ. Самая труппа заняла, благодаря главнѣйше его участію, видное положеніе, какъ наилучшая изъ тогдашнихъ лондонскихъ труппъ, построила свой собственный театръ (Globe), получила званіе труппы лорда каммергера и нерѣдко играла предъ королевой Елизаветой въ Ричмондѣ. Два извѣстныхъ тогдашнихъ временщика, графы Лейстеръ и Соутгэмптонъ, покровительствовали труппѣ, и съ ними, какъ говорятъ, Шекспиръ былъ даже въ дружескихъ отношеніяхъ. Такъ, напримѣръ, извѣстно, что лорду Соутгэмптону посвятилъ онъ свои двѣ поэмы: «Лукрецію» и «Венеру и Адонисъ». Увѣряютъ даже, будто Соутгэмптонъ подарилъ ему на одно предпріятіе 1.000 фунтовъ — очень большую для того времени сумму. Предпріятіе это было, какъ полагаютъ, постройка новаго театра Globe, взамѣнъ прежняго, Blackfriars, пришедшаго въ ветхость. Справедливъ этотъ фактъ или нѣтъ — въ точности неизвѣстно; но, во всякомъ случаѣ, слухъ о немъ не могъ бы распространиться, если-бъ названныя лица не были между собой въ хорошихъ отношеніяхъ. Благосостояніе Шекспира росло, благодаря не одному только пріобрѣтенію денегъ, но и умѣнью какъ слѣдуетъ ими распорядиться. Здѣсь мы встрѣчаемся съ фактомъ довольно рѣдкимъ въ талантливыхъ людяхъ вообще, а въ поэтахъ въ особенности. Геніальный писатель оказался очень дѣловымъ и практическимъ человѣкомъ въ жизни. Зарабатываемыя деньги онъ употреблялъ на улучшеніе и расширеніе своего стрэтфордскаго гнѣзда, гдѣ хозяйственными дѣлами завѣдывалъ его братъ. Въ 1597 году былъ пріобрѣтенъ Шекспиромъ, въ самомъ Стрэтфордѣ, большой участокъ земли, на которомъ впослѣдствіи выстроенъ новый прекрасный домъ, названный New places. Независимо отъ устройства своего дома, Шекспиръ велъ и другія денежныя дѣла, какъ, напримѣръ, ссужалъ деньгами своихъ знакомыхъ. На это есть доказательство въ видѣ единственнаго, дошедшаго до насъ, адресованнаго Шекспиру письма, въ которомъ одинъ изъ его пріятелей проситъ о ссудѣ денежной суммы. Словомъ, изъ того, что мы знаемъ о лондонской жизни Шекспира, обнаруживается, что переселеніе молодого человѣка изъ Стрэтфорда въ Лондонъ не было праздной фантазіей увлекающагося юноши, но что поставленная имъ себѣ задача: добиться во что бы то ни стало независимаго положенія и составить фортуну, удалась ему вполнѣ. Если однако намъ извѣстна общая картина его лондонской жизни и ея результаты, то, къ сожалѣнію, нельзя сказать того же объ ея подробностяхъ. Вѣрныхъ фактовъ, идущихъ далѣе того, что сказано на предъидущихъ страницахъ, нельзя привести почти ни одного. Относительно знакомства Шекспира съ посторонними людьми, помимо упомянутыхъ уже его отношеній къ лордамъ Лейстеру и Соутгэмптону, можно съ достовѣрностью упомянуть только о его принадлежности къ такъ-называемому клубу Сирены (Mermaid’s club), гдѣ собирались для дружескихъ бесѣдъ тогдашніе лучшіе писатели Англіи, какъ, напримѣръ, Джонсонъ, Бомонтъ, Флетчеръ и др. Анекдотовъ о веселыхъ шуткахъ и выходкахъ, оживлявшихъ эти собранія, существуетъ много, и потому нельзя не признать по этимъ настойчивымъ разсказамъ, что, вѣроятно, эти собранія дѣйствительно были точнымъ выраженіемъ того веселаго и остроумнаго духа, какимъ характеризуется литература той эпохи. Для характеристики Шекспира интересенъ разсказъ о его отношеніяхъ въ этихъ собраніяхъ къ Джонсону. Рьяный классикъ и педантъ, Джонсонъ, въ литературныхъ спорахъ съ Шекспиромъ, старался поразить его тяжелой артиллеріей классицизма, при чемъ въ особенности нападалъ на Шекспировы произведенія, въ которыхъ послѣдній, какъ извѣстно, не признавалъ никакихъ классическихъ правилъ и оковъ. По дошедшимъ до насъ разсказамъ объ этихъ спорахъ, мы узнаёмъ, что талантливый соперникъ Джонсона успѣвалъ обыкновенно такъ вышутить и разбить своего антагониста, что поле сраженія всегда оставалось за нимъ. Въ разсказахъ этихъ Джонсонъ сравнивается съ огромнымъ линейнымъ кораблемъ, вооруженнымъ тяжелой артиллеріей, но зато массивнымъ и неповоротливымъ; Шекспиръ же уподобляется легкому галіоту, бравшему верхъ ловкостью и быстротой нападокъ.
Этими скудными свѣдѣніями ограничивается почти все, что извѣстно намъ о лондонской жизни Шекспира достовѣрнаго. Предположеній было дѣлаемо много, но строго доказаннаго нѣтъ ничего. Такъ, напримѣръ, многіе біографы занимались вопросомъ, всю ли жизнь провелъ Шекспиръ безвыѣздно въ Англіи, или посѣщалъ другія страны? Особенно улыбалась изслѣдователямъ мысль доказать, что Шекспиръ былъ въ Италіи. При неимѣніи положительныхъ на то указаній старались доказать это необыкновенной картинностью тѣхъ сценъ его пьесъ, дѣйствіе которыхъ происходитъ въ этой странѣ. Пьесъ этихъ около десяти. Комментаторы увѣряютъ, что такъ изобразить нравы и картины страны, съ такой вѣрностью, какъ это находимъ мы у Шекспира, можно, только видѣвъ то и другое собственными глазами. Въ самое послѣднее время вышла книга подъ заглавіемъ: «Ученическіе годы Шекспира» Сарацика, въ которой вопросъ этотъ разсматривался спеціально, но, къ сожалѣнію, авторъ, при всемъ его убѣжденіи, что Шекспиръ въ Италіи былъ, точно также не приводитъ никакихъ фактическихъ тому доказательствъ и подтверждаетъ свое мнѣніе тоже исключительно ссылками на сочиненія Шекспира. Послѣдніе годы жизни онъ провелъ въ Стрэтфордѣ, оставивъ ремесло актера. По крайней мѣрѣ имя его уже не значится въ актерскихъ спискахъ начиная съ 1605-го года. Оставивъ сцену самъ, Шекспиръ однако не порвалъ связей съ своими бывшими пріятелями и коллегами и, поселясь на постоянное житье въ своемъ, благоустроенномъ собственными трудами, стрэтфордскомъ домѣ, онъ по временамъ посѣщалъ Лондонъ. Что-жъ до его авторской дѣятельности, то многія изъ его лучшихъ произведеній написаны именно въ этотъ періодъ времени. Смерть постигла его въ Стрэтфордѣ 23 апрѣля 1616-го года, какъ разъ въ день его рожденія, когда ему исполнилось пятьдесятъ два года. Незадолго до смерти составлено было имъ завѣщаніе, въ которомъ онъ подробно распредѣлилъ все свое имущество между родными и близкими. По одной изъ статей этого завѣщанія онъ оставилъ женѣ свою кровать, не упомянувъ болѣе о подругѣ жизни ни однимъ словомъ. Это опять подало поводъ къ разсужденіямъ біографовъ въ доказательство, будто Шекспиръ былъ до того несчастливъ въ семейной жизни, что даже, въ насмѣшку надъ женой, завѣщалъ ей такую ничтожную вещь. Но, во-первыхъ, трудно предположить, чтобъ человѣкъ сталъ выражать свою желчъ и злобу противъ кого бы то ни было въ такомъ важномъ актѣ, какъ объявленіе предсмертной воли, а во-вторыхъ — очень могло быть, что онъ надѣлилъ жену еще при жизни. Сверхъ того она, по англійскимъ законамъ, имѣла право на часть наслѣдства и безъ завѣщанія. О причинѣ, сведшей Шекспира въ могилу, существуютъ двѣ версіи. По первой Шекспиръ умеръ отъ гнилой горячки, которая часто свирѣпствовала въ Стрэтфордѣ въ весенніе мѣсяцы, во время разлива Авона; по другимъ же источникамъ увѣряютъ, будто смертельная болѣзнь поэта была слѣдствіемъ неумѣренной пирушки съ посѣтившими его лондонскими друзьями. Который разсказъ справедливъ, да и вообще справедливъ ли хоть одинъ, осталось неразъясненнымъ. Тѣло поэта было погребено въ стрэтфордской церкви Святой Троицы на почетномъ мѣстѣ предъ алтаремъ, и этотъ фактъ лучше всего свидѣтельствуетъ о томъ, какъ высоко былъ Шекспиръ цѣнимъ современниками и гражданами родного города. Собственно могила находится посреди церкви и покрыта только плитой съ эпитафіей, безъ особаго памятника; но чрезъ нѣсколько лѣтъ по кончинѣ поэта былъ воздвигнутъ стараніемъ друзей ему памятникъ, помѣщенный въ стѣнѣ церкви, по сосѣдству съ могилой. На памятникѣ изображенъ бюстъ поэта въ сидячемъ положеніи, съ перомъ въ рукѣ, лежащей на открытой тетради. Фигура помѣщена между двумя колоннами, и весь памятникъ вдѣланъ въ стѣну на довольно значительной высотѣ надъ поломъ церкви. Работа бюста довольно груба и не имѣетъ никакого художественнаго достоинства, но все-таки можно предполагать, что общее выраженіе лица схвачено мастеромъ, дѣлавшимъ фигуру, довольно вѣрно, чему доказательствомъ служитъ сходство бюста съ имѣющимися портретами покойнаго.
Родъ Шекспира пресѣкся скоро послѣ его смерти. Единственный его сынъ, Гамнетъ, умеръ ребенкомъ, а кромѣ сына поэтъ имѣлъ только двухъ дочерей, изъ которыхъ старшая, Сусанна, вышла замужъ за доктора Голя, а младшая, Джудитта — за виноторговца Томаса Куини. Дѣти ихъ умерли, не оставивъ потомства.
Память поэта, какъ уже сказано, была почтена современниками могилой въ церкви и надгробнымъ памятникомъ; но этимъ и ограничились всѣ возданныя ему въ то время почести. О сохраненіи какихъ-либо, оставшихся послѣ него реликвій въ то время не было и рѣчи. Принадлежавшіе Шекспиру дома перешли во владѣніе его наслѣдниковъ, которые вовсе не думали, что придетъ время, когда малѣйшая, принадлежавшая поэту, вещь сдѣлается драгоцѣнностью въ глазахъ всего образованнаго міра, а потому о сбереженіи оставшагося наслѣдства въ прежнемъ видѣ никто не заботился. Старый отцовскій Шекспировъ домъ, гдѣ, по преданію, поэтъ родился, перешелъ, по смерти прямыхъ наслѣдниковъ, въ чужой родъ и впослѣдствіи оказался отданнымъ въ наемъ подъ мясную лавку. Что-жъ до собственнаго Шекспирова дома, извѣстнаго подъ именемъ New places, то судьба его была еще печальнѣй. Доставшись старшей дочери поэта, Сусаннѣ, домъ этотъ, за пресѣченіемъ ея рода, переходилъ нѣсколько разъ изъ рукъ въ руки и наконецъ, спустя болѣе ста лѣтъ послѣ смерти поэта, былъ проданъ викарію Гастрелю, человѣку необразованному и грубому, не читавшему, вѣроятно, ни одной строки Шекспира. Между тѣмъ культъ поэта сталъ въ это время возникать уже съ значительной силой. Множество посѣтителей стали являться въ Стрэтфордъ, съ желаніемъ видѣть домъ и могилу Шекспира. Гастрель, разсерженный безпокойствомъ, какое ему причиняли эти незваные гости, велѣлъ сначала срубить въ саду дома тутовое дерево, посаженное, по преданію, самимъ Шекспиромъ, а затѣмъ, когда стрэтфордскіе жители перебили за это въ квартирѣ хозяина всѣ стекла, а городскія власти стали его притѣснять налогами, то онъ велѣлъ окончательно разрушить весь домъ, самъ же навсегда оставилъ Стрэтфордъ. Печальное время забвенія памяти поэта длилось однако недолго. Когда, въ половинѣ восемнадцатаго столѣтія, пробудился предъ геніемъ Шекспира новый энтузіазмъ, то, естественно, вмѣстѣ_ съ тѣмъ возникло желаніе собрать и возстановить все, что только могло сказать слово о прошедшей жизни поэта. Множество посѣтителей стали являться въ Стрэтфордъ, съ намѣреніемъ посвятить себя этому дѣлу. Антикваріи, историки, поэты, актеры прилагали всевозможныя усилія, чтобъ собрать все, что могло возстановить малѣйшую черту изъ этого неизвѣстнаго прошлаго. На реставрированіе принадлежавшихъ Шекспиру домовъ было обращено особенное вниманіе. Уцѣлѣвшій старый домъ въ Гевлейской улицѣ, гдѣ, по преданію, поэтъ родился, былъ выкупленъ и приведенъ, по возможности, въ тотъ видъ, въ какомъ онъ былъ при жизни Шекспира. Въ комнатахъ были собраны принесенныя въ даръ различными жертвователями вещи, которыя если и не принадлежали Шекспиру навѣрно, то, по крайней мѣрѣ, относились къ-тому времени, когда онъ жилъ. Самый домъ сдѣлался собственностью города Стрэтфорда и въ настоящее время показывается безпрепятственно посѣтителямъ, являющимся изъ всѣхъ странъ свѣта. Новый, разрушенный Гастрелемъ, домъ, New places, къ сожалѣнію, не могъ быть возстановленъ; но на его мѣстѣ разведенъ паркъ и построено небольшое зданіе, гдѣ также собраны всевозможныя. реликвіи, до камней разрушеннаго дома включительно. Церковь св. Троицы, гдѣ находится могила поэта, и метрическая книга, свидѣтельствующая о его крещеніи, уцѣлѣли, благодаря своему религіозному значенію, лучше прочихъ свѣтскихъ памятниковъ. Доступъ къ могилѣ открытъ, въ извѣстные часы, для всѣхъ. Но самымъ лучшимъ памятникомъ, какимъ Стрэтфордъ почтилъ своего великаго гражданина, слѣдуетъ признать зданіе, воздвигнутое въ городѣ въ недавнее время и носящее имя Shakespeare’s memorial. Это въ сущности цѣлое учрежденіе, вмѣщающее въ себѣ театръ, на которомъ даются исключительно Шекспировы пьесы, галлерею картинъ, изображающихъ сцены какъ изъ жизни Шекспира, такъ равно и изъ его произведеній, и наконецъ обширную библіотеку, гдѣ мало-по-малу собирается вся Шекспирова литература, при чемъ лица, завѣдующія учрежденіемъ, держатся совершенно космополитическаго взгляда и равно интересуются драмами Шекспира или статьями о немъ, на какомъ бы языкѣ онѣ ни были изданы. Такъ, во время моего посѣщенія Стрэтфорда, гдѣ я былъ крайне любезно принятъ библіотекаремъ учрежденія, о которомъ идетъ рѣчь, мистеромъ Гоули, онъ изъявилъ сожалѣніе, что въ библіотекѣ нѣтъ переводовъ Шекспира на русскій языкъ. Вслѣдствіе этого я, возвратясь домой, немедленно послалъ въ даръ библіотекѣ оба русскія изданія полнаго собранія сочиненій Шекспира, Кетчера и Гербеля. Отвѣтомъ была офиціальная благодарность за подписью членовъ комитета, завѣдующаго учрежденіемъ, и сочувственный отзывъ въ мѣстномъ журналѣ, перепечатавшемъ даже письмо, при которомъ я послалъ книги. Какъ ни мало значитъ этотъ фактъ самъ по себѣ, но онъ именно своей малозначительностью доказываетъ, съ какой любовью руководители учрежденія занимаются своимъ дѣломъ, не пренебрегая даже малыми средствами для его успѣха. Мысль воздвигнуть Шекспиру такой достойный его памятникъ возникла въ Стрэтфордѣ въ семидесятыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія и приведена въ исполненіе въ 1879-году, въ 315-ю годовщину рожденія Шекспира. Главнымъ при этомъ руководителемъ и дѣятелемъ былъ тогдашній лордъ-мэръ Стрэтфорда, Чарльзъ Флоуеръ, купившій для этой цѣли землю и пожертвовавшій ее ассоціаціи, для возведенія памятника. Первый камень зданія былъ положенъ въ 1877-мъ году, въ день рожденія Шекспира, 23 апрѣля, а въ 1879-мъ году отстроенный театръ былъ уже торжественно открытъ представленіемъ сначала комедіи «Много шуму изъ пустяковъ», а на другой день «Гамлета». Предъ началомъ представленія была поставлена картина, изображавшая поѣздку королевы Елизаветы въ театръ Гдобусъ. Самый день ознаменовался общественнымъ торжествомъ всего Стрэтфорда: звонили въ колокола, и зданія города были убраны цвѣточными гирляндами. Съ тѣхъ поръ представленія на театрѣ даются обыкновенно въ апрѣлѣ мѣсяцѣ, главный же торжественный спектакль пріурочивается къ дню рожденія поэта, 23 числа того мѣсяца. Масса пріѣзжихъ, какъ англичанъ, такъ и иностранцевъ, всегда посѣщаетъ это торжество, на которое съ замѣчательной сердечностью отзывается весь Стрэтфордъ. Впрочемъ, память о великомъ поэтѣ живетъ въ городѣ постоянно и кромѣ этихъ торжественныхъ дней. Магазины полны множествомъ книгъ, брошюръ, фотографій и разныхъ скульптурныхъ и другихъ вещей, изображающихъ или самого поэта, или напоминающіе о немъ мѣста и памятники. Посѣтитель, пріѣхавшій въ Стрэтфордъ, можетъ смѣло обратиться съ касающимися до этихъ памятниковъ вопросами къ любому человѣку на улицѣ и навѣрно получитъ самый обстоятельный отвѣтъ. Нѣкоторыя изъ современныхъ Шекспиру гостинницъ города, какъ, напримѣръ, «Краснаго коня», до сихъ поръ сохраняютъ, по возможности, прежнее расположеніе комнатъ, и даже самыя комнаты получили имена Шекспировыхъ пьесъ. Все, словомъ, говоритъ пріѣхавшему въ городъ, что въ немъ умѣютъ чтить память великаго человѣка, такъ громко прославившаго свою родину.
Какъ ни кратокъ этотъ біографическій очеркъ, но въ немъ сказано въ сжатомъ видѣ почти все, что намъ извѣстно о Шекспирѣ лично. Усилія многочисленныхъ біографовъ не ограничились однако возстановленіемъ однихъ сухихъ фактовъ его жизни. Желаніе узнать духовную личность поэта и характеръ занимали изслѣдователей не менѣе; но что-жъ было возможно сдѣлать, если фактическія основы для выводовъ такого рода были или недостаточны, или анекдотически ложны? Дѣлать выводы изъ ходячихъ легендъ о браконьерствѣ Шекспира, что онъ былъ человѣкомъ безъ добропорядочныхъ правилъ, а изъ его отъѣзда въ Лондонъ, что онъ былъ дурнымъ семьяниномъ, было бы черезчуръ поспѣшно и неосторожно. Иныхъ же, болѣе вѣрно рисующихъ характеръ человѣка, фактовъ мы о немъ не знаемъ почти никакихъ. Приведенный выше разсказъ о его принадлежности къ клубу Сирены, правда, очень характеренъ, но онъ рисуетъ Шекспира только какъ веселаго, умнаго товарища и собесѣдника, что еще очень недостаточно для того, чтобъ уяснить себѣ полный его характеръ. Отсутствіе вѣрнаго фактическаго матеріала для такой цѣли побудило многихъ біографовъ обратиться къ другому источнику, а именно къ самымъ произведеніямъ Шекспира, и постараться воспроизвести духовную личность автора на основаніи выраженныхъ имъ мыслей и взглядовъ. Но здѣсь послѣдователи очутились еще въ большемъ хаосѣ данныхъ, чѣмъ при разборѣ реальныхъ фактовъ Шекспировой жизни. Мнѣніе, будто личный характеръ автора непремѣнно отражается въ его произведеніяхъ, справедливо лишь до нѣкоторой степени. Притомъ, если это и бываетъ, то у авторовъ съ одностороннимъ направленіемъ, чьи произведенія дѣйствительно выражаютъ ихъ личный взглядъ на жизнь. Но и тутъ общее, вѣрное изображеніе характера непремѣнно вытекаетъ лишь изъ сопоставленія духа произведеній автора съ вполнѣ извѣстными, реальными фактами его жизни. Но что остается дѣлать, когда эти реальные факты совершенно неизвѣстны, а взгляды, выраженные въ произведеніяхъ, запечатлѣны духомъ такого безпристрастія и всеобъемлемости, что личныхъ, субъективныхъ взглядовъ самого автора въ нихъ нѣтъ и слѣда? Шекспиръ представляетъ именно такой примѣръ. Онъ просто изображалъ жизнь какъ она есть, въ самыхъ разнообразнѣйшихъ ея проявленіяхъ. Учительской нотки, въ которой слышались бы фразы: это хорошо, а это дурно; такъ слѣдуетъ поступать, а такъ не слѣдуетъ; такъ думаю я, а потому противоположное мнѣніе несправедливо, — нельзя отыскать въ произведеніяхъ Шекспира никакими натяжками. Отсюда понятно, почему всякія попытки объяснить личный характеръ Шекспира по его произведеніямъ не только не привели ни къ чему, но даже запутали вопросъ еще больше прежняго. Каждый изслѣдователь, изучая произведенія Шекспира, для этой цѣли вносилъ, незамѣтно для самого себя, въ изслѣдованія свой личный характеръ и бралъ лишь то, что было болѣе по душѣ ему самому, а отсюда невообразимое разнообразіе и противорѣчіе въ выводахъ. Одинъ, надергавъ изъ произведеній Шекспира фразъ, въ которыхъ говорится о благочестіи и нравственности, увѣрялъ, что Шекспиръ было глубоко религіозный человѣкъ; другой, поражаясь изображеніемъ сварливыхъ, пустыхъ женщинъ, приходилъ къ выводу, что Шекспиръ мало уважалъ семейныя отношенія, и потому мы должны считать его человѣкомъ безнравственнымъ и кутливымъ; третій, увлеченный горячимъ изображеніемъ чувства дружбы, увѣрялъ, что Шекспиръ былъ человѣкъ, на котораго можно было смѣло положиться въ житейскихъ дѣлахъ, и т. д. и т. д. Каждому подобному изслѣдователю можно противопоставить, руководствуясь произведеніями Шекспира же, выводъ совершенно противоположный тому, къ какому пришелъ онъ, и потому понятно, что вполнѣ доказанной истины не будетъ ни въ одномъ случаѣ. Есть, правда, въ числѣ произведеній Шекспира одно, которое, по своему характеру, казалось бы, могло подать надежду, что поэтъ обмолвится въ немъ своими личными взглядами на жизнь и приподниметъ предъ нами завѣсу, скрывавшую тайники его сердца; но и эта надежда, по ближайшему изслѣдованію, оказалась тщетной. Я говорю о Шекспировыхъ сонетахъ. Представляя рядъ отрывковъ чисто лирическаго характера — произведеніе это, повидимому, дѣйствительно имѣло данныя, чтобъ оказаться вѣрнымъ портретомъ духовной личности автора; но, къ сожалѣнію, простой взглядъ на содержаніе сонетовъ уничтожаетъ надежду найти разрѣшеніе желаннаго вопроса и въ нихъ. Въ огромномъ большинствѣ сонетовъ авторъ воспѣваетъ дружбу къ какому-то неизвѣстному лицу, дружбу до того безумно-страстную, что она почти граничитъ съ любовью. Это послѣднее обстоятельство подало даже поводъ къ мнѣнію, не было ли это лицо женщиной. Такая односторонность въ содержаніи сонетовъ если и позволяетъ сдѣлать какое-либо заключеніе о личности автора, то развѣ лишь то, что онъ былъ человѣкъ бъ мягкой, способной на любовь и дружбу, душой; но и это заключеніе, не имѣя провѣрки въ видѣ реальныхъ фактовъ жизни автора, будетъ слишкомъ обще и гадательно. А сверхъ того вовсе не доказано, будто Шекспиръ писалъ сонеты отъ своего лица, и очень можетъ быть, что, оставшись и здѣсь такимъ же протеемъ, какимъ былъ во всѣхъ своихъ произведеніяхъ, онъ просто облекъ въ субъективную форму рядъ носившихся предъ нимъ образовъ и мыслей, не имѣвшихъ съ его личнымъ характеромъ ничего общаго. Нѣкоторые изъ сонетовъ, правда, не такъ односторонни и обличаютъ даже какъ будто субъективный тонъ, выражая своимъ содержаніемъ то горькія жалобы на судьбу, то мрачное недовольство жизнью; но если сопоставить этотъ тонъ съ тѣмъ, что намъ извѣстно о жизни Шекспира, а именно, что это былъ очень практическій и уравновѣшенный въ житейскихъ взглядахъ человѣкъ (что вполнѣ доказывается тѣмъ, что, создавая такія произведенія, какъ «Лиръ» и «Макбетъ», онъ въ то же время отлично велъ свои житейскія дѣла и нажилъ хорошее состояніе), то врядъ ли можно счесть эти мотивы грусти и недовольства жизнью за характерныя черты личности самого автора. Такимъ образомъ приходится поневолѣ сознаться, что духовная личность Шекспира остается для насъ такой же тайной, какъ и реальные факты его жизни, и что двѣ-три дѣйствительно яркія черты, — какъ, напримѣръ, анекдотъ о его отношеніяхъ къ клубу Сирены или вполнѣ достовѣрный фактъ о его практической умѣлости вести домашнія дѣла, — представляютъ слишкомъ мало данныхъ, чтобы построить на нихъ полное заключеніе о его личности. Наружный видъ поэта былъ также предметомъ тщательнѣйшихъ изслѣдованій. До насъ дошло нѣсколько изображеній Шекспира какъ скульптурныхъ, такъ и живописныхъ. Къ первымъ принадлежитъ бюстъ, поставленный надъ его могилой спустя нѣсколько лѣтъ послѣ его смерти, и гипсовая маска, вылѣпленная будто бы прямо съ лица покойнаго. Имѣется также нѣсколько его портретовъ, живописныхъ и гравированныхъ. Подлинность всѣхъ этихъ изображеній (особливо маски) была предметомъ очень тщательныхъ изслѣдованій, но установленія какихъ-либо вѣрныхъ фактовъ не послѣдовало и здѣсь. Тѣмъ не менѣе нельзя отрицать, что какъ портреты, такъ и бюсты, несмотря на плохую работу и большое несходство другъ съ другомъ въ деталяхъ, имѣютъ одинъ общій типъ, что заставляетъ предполагать знакомство художниковъ если не съ самымъ оригиналомъ, то, по крайней мѣрѣ, съ его вѣрными изображеніями. Потому, разсматривая всѣ эти бюсты и портреты вмѣстѣ, можно установить относительно наружности Шекспира хотя нѣкоторыя общія черты, какъ, напримѣръ, что осъ имѣлъ высокій лобъ, красивый овалъ лица, каріе волосы и голубые, очень выразительные глаза. Портреты, прилагаемые къ его сочиненіямъ, обыкновенно копируются съ какого-нибудь изъ упомянутыхъ выше историческихъ изображеній; но иногда современные художники даютъ свободу своей фантазіи и стараются придать изображаемому лицу то выраженіе, какое, по ихъ мнѣнію, долженъ былъ имѣть оригиналъ. Отсюда множество картинъ и гравюръ, изображающихъ Шекспира то съ вдохновеннымъ взглядомъ поэта, то съ проницательнымъ выраженіемъ философа, а иногда и просто съ веселымъ лицомъ кутливаго гуляки. Но если подобныя фантазіи художниковъ могутъ даже нравиться, смотря по большей или меньшей талантливости авторовъ, то все-таки къ занимающему насъ вопросу о личности Шекспира онѣ не прибавляютъ ровно ничего.
Въ заключеніе біографическихъ свѣдѣній о Шекспирѣ, нельзя не упомянуть о появившемся за послѣднее время въ Шекспировой литературѣ очень курьезномъ явленіи, которое, будучи совершенно безсмысленно само по себѣ, служитъ хорошимъ доказательствомъ, до чего творенія Шекспира интересуютъ весь образованный міръ, а вмѣстѣ съ тѣмъ, до какого абсурда можетъ довести страстное желаніе разсѣять загадочный туманъ, облекающій его личность. Явилась школа изслѣдователей, провозгласившихъ (ни болѣе ни менѣе, что жившій въ вѣкѣ Елизаветы актеръ Вильямъ Шекспиръ вовсе не былъ авторомъ тѣхъ драмъ, которыя были изданы и издаются до сихъ поръ подъ его именемъ, и что настоящимъ авторомъ этихъ произведеній было совсѣмъ другое лицо! Какъ ни нелѣпо было подобное провозглашеніе, удивительно однако, что оно нашло довольно многочисленныхъ послѣдователей, чьи мнѣнія и изслѣдованія разрослись въ настоящее время уже въ довольно значительный литературный отдѣлъ. Исходнымъ пунктомъ этого мнѣнія была мысль, что, принимая во вниманіе величіе и глубину Шекспировыхъ произведеній, никакъ нельзя допуститъ, будто ихъ могъ написать темный, необразованный актеръ, вырошій въ такой же необразованной средѣ и всю жизнь свою лицедѣйствовавшій на сценическихъ подмосткахъ. Изобрѣтатели этого взгляда понимали однако, что подобная мысль не имѣла бы никакой реальной почвы для дальнѣйшаго развитія, если-бъ, въ дополненіе къ ней, не было названо и то другое лицо, которое предполагали они увѣнчать лаврами, святыми съ головы Шекспира. И вотъ, рядомъ съ сомнѣніемъ объ авторствѣ Шекспира, было провозглашено, что авторомъ ложно приписываемыхъ ему произведеній былъ не кто иной, какъ современникъ его, канцлеръ короля Іакова I, знаменитый ученый лордъ. Бэконъ, чья личность соотвѣтствовала вполнѣ условіямъ для подержки провозглашенной легенды. Начался рядъ пресерьезныхъ изслѣдованій, и трудно себѣ представить, какими, иной разъ даже комическими путями, теоріи этой удавалось завоевывать одобреніе своимъ бреднямъ. Кто бы, напримѣръ, могъ повѣрить, что въ средѣ образованной англійской аристократіи нашлись вліятельныя личности, съ удовольствіемъ примкнувшія къ новому взгляду единственно изъ самолюбивой мысли, что великій національный поэтъ Англіи былъ не темный простолюдинъ, какъ думали до сихъ поръ, а знатный, гордый лордъ, одной съ ними расы и крови? Ободренные какъ этой, такъ и другими поддержками, рьяные изслѣдователи принялись за дѣло не шутя. Главный, самъ собой возникавшій вопросъ: съ какой стати лордъ Бэконъ уступилъ свои авторскія права темному, неизвѣстному актеру — былъ разрѣшенъ простымъ выводомъ, что ему, какъ знатному, гордому лорду и, сверхъ того, великому ученому, неприлично было публиковать подъ своимъ именемъ произведенія, дававшіяся на сценѣ, которая считалась въ то время чѣмъ-то низкимъ и вульгарнымъ, вслѣдствіе чего онъ и вздумалъ прикрыться именемъ неизвѣстнаго лица, служившаго при театрѣ и съ радостью согласившагося на предложеніе, сулившее ему славу и выгоды въ будущемъ. Прочія изслѣдованія велись съ энергіей, заслуживавшей даже лучшаго примѣненія. Всѣ сочиненія, какъ самого Бэкона, такъ и Шекспира, были строжайше пересмотрѣны, съ цѣлью отыскать въ нихъ сходство въ мысляхъ и выраженіяхъ, что позволило бы заключить, что они написаны однимъ и тѣмъ же лицомъ. Натяжекъ и споровъ было при этомъ множество, но результатъ, конечно, не привелъ ни къ чему. Рьяные изслѣдователи не замѣтили, что они поражали сами себя первымъ же исходнымъ пунктомъ своей теоріи. Если допустить, что Шекспиръ не могъ написать издававшихся подъ его именемъ произведеній вслѣдствіе своей необразованности, то вѣдь заключеніе объ этой необразованности выводилось, по необходимости, изъ тѣхъ же самыхъ произведеній, такъ какъ иныхъ біографическихъ данныхъ, доказывавшихъ, былъ или не былъ Шекспиръ глубоко образованнымъ человѣкомъ, мы не имѣемъ рѣшительно никакихъ. Очень частые промахи, которые мы встрѣчаемъ въ произведеніяхъ Шекспира по исторіи, географіи и древнимъ языкамъ, именно навели на мысль, что хотя общее образованіе его было довольно обширно, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, поверхностно. Потому, если исходить изъ мысли, что произведенія, какія приписываются Шекспиру, не могъ написать даже геніальный отъ природы человѣкъ потому только, что умъ его не былъ выдрессированъ по узаконеннымъ формамъ схоластической науки, и что авторомъ этихъ произведеній могъ быть только такой великій ученый, какъ Бэконъ, то естественно возникалъ вопросъ: какъ же онъ-то, при всей своей учености, попалъ въ такой просакъ, что именно этими самыми произведеніями могъ возбудить вопросъ о шаткости знаній и недостаточности образованія автора? Если актеръ Шекспиръ могъ заставлять корабль приставать къ берегамъ Богеміи, а троянцевъ — вести рѣчи по-латыни, то простительны ли были подобные промахи Бэкону? Но эта простая мысль почему-то (можетъ-быть, даже умышленно) не принималась во вниманіе, хотя казалось бы, что возбужденный вопросъ исчерпывался ею въ самомъ началѣ. Я не стану входить въ подробный разборъ всѣхъ бредней, высказывавшихся pro и contra этой новой школы, прозванной, по имени главнаго, выставляемаго въ ней лица, школой Бэконіанцевъ, и прибавлю только, что даромъ потраченныя усилія ея адептовъ довели нѣкоторыхъ изъ нихъ даже до совершенныхъ галлюцинацій. Такъ, напримѣръ, явилась легенда, въ которой сообщалось, что авторство Бэкона доказывалось подлинными документами, и что документы эти зарыты въ могилу Шекспира вмѣстѣ съ его тѣломъ. Вслѣдствіе этого явились психопатки, покушавшіяся даже разрыть могилу поэта, съ цѣлью добыть искомое сокровище. Въ послѣднее время явилось сочиненіе, авторъ котораго (Донелли) пытался доказать Бэконіанскую теорію даже путемъ какихъ-то кабалистическихъ вычисленій, для чего были имъ сосчитаны строки и даже слова перваго полнаго изданія сочиненій Шекспира, а затѣмъ этимъ словамъ и числамъ приданъ, путемъ новыхъ математическихъ комбинацій, какой-то особый смыслъ. Результатъ, по наѣнію автора, былъ тотъ, что онъ получилъ совершенно ясныя фразы, прямо свидѣтельствующія, будто книгу эту написалъ не Шекспиръ, а Бэконъ. Читатели могутъ сами оцѣнить какъ значеніе подобныхъ трудовъ, такъ равно и умственное состояніе автора. Во всякомъ случаѣ Бэконіанская теорія можетъ считаться въ настоящее время окончательно сданной въ архивъ, да и самое ея возникновеніе (въ лицѣ не совершенно фанатическихъ послѣдователей) всего вѣрнѣе объясняется просто желаніемъ пошумѣть и заставить поговорить о себѣ, для чего громкое имя Шекспира представляло прекрасный исходный пунктъ. Книги, изданныя по этому предмету, заинтересовали публику своею нелѣпостью и разошлись въ значительномъ количествѣ экземпляровъ, а это и было все, что требовалось доказать.
Оканчивая этотъ краткій очеркъ Шекспировой жизни, я повторю сказанное вначалѣ, что цѣлью моей было привести лишь такіе факты, достовѣрность которыхъ доказана вполнѣ. Интересующимся этимъ вопросомъ болѣе предлагаю обратиться къ безчисленнымъ, изданнымъ подъ именемъ Шекспировыхъ біографій, сочиненіямъ, гдѣ можно найти массу свѣдѣній всевозможныхъ родовъ, историческихъ, антикварскихъ, анекдотическихъ и т. п., но, къ сожалѣнію, почти всѣ эти свѣдѣнія трактуютъ гораздо болѣе о тогдашнихъ правахъ и обычаяхъ, о политикѣ, о литературѣ, о лондонскихъ зданіяхъ, о тогдашнихъ временщикахъ, о королевѣ Елизаветѣ, о театрахъ, актерахъ и т. д. и т. д., но только не о самомъ Шекспирѣ. Не отрицая интереса и пользы подобныхъ изысканій, пролившихъ много свѣта на изученіе и пониманіе Шекспировыхъ произведеній, я однако замѣчу, что нѣкотораго благоразумнаго предѣла слѣдовало бы держаться и здѣсь, не давая слишкомъ большой воли фантазіи, особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда авторы стараются сдѣлать изъ своихъ трудовъ выводы для уясненія Шекспировой личности собственно. Догадки, какъ бы онѣ ни были остроумны, никогда не могутъ разрѣшить вопроса вполнѣ, а потому и требовать отъ нихъ многаго не принесетъ пользы. Шекспирова жизнь, несмотря на всѣ эти изысканія, остается для насъ все-таки покрытой непроницаемой завѣсой и, безъ сомнѣнія, останется такой навсегда, такъ какъ трудно и почти невозможно предположить, чтобъ новые, вѣрные факты его жизни были открыты теперь, когда рьяные изслѣдователи перерыли и пересмотрѣли рѣшительно все, что могло сулить успѣхъ ихъ намѣреніямъ. По этому поводу невольно рождается вопросъ: должны ли мы много объ этомъ жалѣть или нѣтъ? Жизнь геніальнаго человѣка представляетъ, безъ сомнѣнія, огромный интересъ, но вѣдь надо же сперва договориться, что собственно интереснаго можемъ мы въ ней найти. Если біографъ задастся цѣлью отыскать связь между фактами жизни великаго человѣка и духомъ его дѣятельности, то здѣсь, конечно, всякій новооткрытый, уясняющій такую цѣль фактъ будетъ привѣтствуемъ съ радостью всѣми почитателями такого человѣка. Но вѣдь между біографами, особливо современными, есть и такіе, для которыхъ кажется важной всякая біографическая мелочь, въ родѣ свѣдѣнія о томъ, какія блюда геніальный человѣкъ любилъ за обѣдомъ или какіе онъ носилъ башмаки.. Еси такого рода факты извѣстны по преданію или изъ свидѣтельства современниковъ настолько, что подвертываются, при составленіи біографіи, подъ перо сами собой, то, пожалуй, почему не упомянуть и о нихъ; но если для ихъ открытія надо употребить множество кропотливыхъ историческихъ и археологическихъ изысканій, то неужели такого рода трудъ можетъ назваться полезнымъ? Къ чему, напримѣръ, могутъ повести изслѣдованія и споры о томъ, сколько фунтовъ стерлинговъ получилъ Шекспиръ за первое представленіе той или другой изъ его пьесъ, или даже о томъ пресловутомъ, подвергавшемся столькимъ. изслѣдованіямъ вопросѣ, былъ ли Шекспиръ католикъ или протестантъ? Неужели истинный почитатель Шекспира получитъ какой-нибудь новый взглядъ на значеніе «Лира» или «Гамлета», если даже въ точности узнаетъ, .въ какую ходилъ Шекспиръ церковь и кому исповѣдывался? Но если, оставя такіе посторонніе вопросы, перейти къ. фактамъ, имѣющимъ даже большее значеніе, т.-е. такимъ, которые дѣйствительно уясняютъ дѣятельность геніальнаго человѣка, то я рѣшаюсь, въ настоящемъ случаѣ, высказать мое личное мнѣніе, что, относительно Шекспира собственно, біографическіе пробѣлы такого рода имѣютъ гораздо меньшее значеніе, чѣмъ если-бъ рѣчь шла о многихъ другихъ, заявившихъ себя міровою дѣятельностью, людей. Есть общественные дѣятели, которые сливаются душой и тѣломъ съ тѣми мыслями, которыя они провозглашаютъ, или тѣми совѣтами, какіе даютъ, запечатлѣвая свою вѣщую проповѣдь собственнымъ примѣромъ. Вѣрная исторія жизни такихъ дѣятелей, конечно, не только полезна, но иногда даже просто необходима для того, чтобъ ученіе ихъ было понято и воспринято обществомъ. Блистательнѣйшій примѣръ такого рода дѣятелей представляетъ, напримѣръ, Сократъ, чье имя и значеніе едва ли бы стояли такъ высоко, если-бъ изложеніе его идей и взглядовъ не было для насъ дополнено исторіей его жизни и трагическаго конца. Но Шекспиръ не принадлежитъ къ дѣятелямъ такого рода. Онъ просто изобразилъ намъ жизнь, какова она въ дѣйствительности, и при этомъ не обмолвился ни однимъ словомъ, изъ котораго мы могли бы заключить, какъ онъ смотрѣлъ на то, что изображалъ и чѣмъ былъ самъ. А потому и мнѣніе, будто знаніе характера Шекспира и тѣхъ, болѣе важныхъ фактовъ его жизни, которые имѣли вліяніе на складъ его собственнаго духа, помогло бы намъ лучше понимать его произведенія — слѣдуетъ считать преувеличеннымъ. Произведенія его навсегда останутся для насъ источниками двухъ великихъ наслажденій: перваго, наслажденія эстетическаго, порождаемаго созерцаніемъ тѣхъ величавыхъ, прекрасныхъ образовъ, какіе онъ создалъ, и второго — наслажденія еще болѣе глубокаго, — состоящаго въ томъ, что образы эти, подобно жизни, которую онъ такъ вѣрно изображалъ, будутъ всегда служить разсуждающимъ и образованнымъ людямъ исходнымъ пунктомъ для самостоятельнаго изученія жизни, во множествѣ ея разнообразнѣйшихъ проявленій. Но эти двѣ цѣли могутъ быть прекрасно достигнуты изученіемъ однихъ произведеній Шекспира, безъ всякихъ дополнительныхъ и объяснительныхъ свѣдѣній о его жизни и личномъ характерѣ. Потому я поддерживаю мысль, что какъ настоящіе, такъ и будущіе комментаторы и критики Шекспира поступили бы гораздо цѣлесообразнѣе, если-бъ, вмѣсто кропотливыхъ и требующихъ огромнаго труда изысканій относительно фактовъ Шекспировой жизни, занимались болѣе разъясненіемъ созданныхъ имъ характеровъ и тѣхъ выводовъ, которые можно сдѣлать изъ этого труда. Поступая такъ, мы въ нѣкоторомъ отношеніи выполнимъ даже какъ бы самую волю покойнаго поэта. Извѣстно, что въ начертанной на его гробницѣ эпитафіи (которую, по преданію, онъ при жизни сочинилъ для себя самъ) помѣщены слова: «горе тому, кто потревожитъ мой прахъ!» Пусть эти слова относятся до праха тѣлеснаго, но чѣмъ же, какъ не тревогой праха, слѣдуетъ назвать тѣ мелочныя изысканія, которыя дѣлаются относительно жизни великихъ людей, иной разъ просто съ цѣлью заявить о трудолюбіи и начитанности изслѣдователей? Подобнаго рода труды пользы дѣлу не принесутъ, а потому не лучше ли, относительно Шекспира, оставить ихъ совсѣмъ, благоговѣйно прибавивъ; «почій въ мирѣ, великій прахъ! мы тебя не тронемъ: оставленное намъ тобой наслѣдство такъ велико, что мы не въ правѣ требовать отъ тебя большаго!»
Заканчиваю статью нѣсколькими словами о томъ, въ какомъ видѣ получили мы текстъ Шекспировыхъ произведеній, и о задачѣ переводчиковъ.
Если-бъ какой-нибудь почитатель Шекспира обратился къ понимающему дѣло литератору съ просьбой сдѣлать для него переводъ Шекспировыхъ произведеній по ихъ точному, подлинному тексту, то онъ навѣрно получилъ бы въ отвѣтъ: — «извольте; но для этого потрудитесь доставить такой текстъ». — «Какъ! — возразилъ бы изумленный заказчикъ: — какой же вамъ нуженъ текстъ, если его можно купить въ любой книжной лавкѣ?» — «Извините! — было бы отвѣтомъ: — книги, называемыя собраніемъ Шекспировыхъ произведеній, дѣйствительно продаются вездѣ, но вѣдь вы желали имѣть переводъ, сдѣланный по тексту точному и вѣрному, т.-е. такому, который былъ бы издавъ согласно съ тѣмъ, что дѣйствительно написалъ Шекспиръ; но такого текста, къ сожалѣнію, нельзя ни достать ни купить ни за какія деньги, по той простой причинѣ, что онъ не существуетъ». — «Что за мистификація?» — «Нѣтъ, не мистификація, а истинная правда, и вы сами въ томъ убѣдитесь, если прочтете слѣдующія страницы».
Вѣрность текста сочиненій всякаго писателя доказывается или существованіемъ подлинныхъ рукописей, или, за ихъ отсутствіемъ, признаніемъ самимъ авторомъ вѣрности сдѣланныхъ, по этимъ рукописямъ, изданій. Въ случаѣ неимѣнія ни того ни другого, приходится поневолѣ довольствоваться такими изданіями, которыя сдѣланы хотя и безъ ручательства автора за ихъ вѣрность, но, по крайней мѣрѣ, такими людьми, чья добросовѣстность и знаніе даютъ надежду, что дѣло исполнено хорошо и толково. Разсматривая, въ какой степени эти три мѣры могутъ быть примѣнены къ произведеніямъ Шекспира, мы, во-первыхъ, узнаёмъ, что подлинныхъ рукописей Шекспира въ настоящее время не только не существуетъ, но нѣтъ даже достаточно вѣрнаго свидѣтельства, что ихъ кто-нибудь и когда-нибудь видѣлъ. Равно нѣтъ и такихъ изданій, которыя были бы редактированы самимъ Шекспиромъ. Нѣкоторыя изъ его пьесъ, числомъ около двадцати, правда, были издаваемы отдѣльными брошюрами еще при его жизни, но тщательная критика доказала, что это были спекулятивныя перепечатки, сдѣланныя безъ согласія автора по театральнымъ спискамъ, со многими выпусками и прибавленіями. Сверхъ того, рядомъ съ этими двадцатью пьесами, были издаваемы, подъ именемъ Шекспировыхъ, и другія, которыхъ подложность обличена впослѣдствіи. До чего доходила небрежность и безцеремонность издателей этихъ произведеній, а также и равнодушіе къ нимъ публики, лучше всего можетъ служить фактъ, что нѣкоторыя изъ такихъ апокрифическихъ пьесъ считались нѣкоторое время Шекспировыми только потому, что авторъ подписался подъ ними его иниціалами, W. S. Понятно, вслѣдствіе этого, съ какою осторожностью должно довѣряться этимъ изданіямъ, для опредѣленія ихъ вѣрности.
Такимъ образомъ оказывается, что, для серьезнаго изученія полнаго Шекспирова текста, мы имѣемъ только такія изданія его сочиненій, которыя сдѣланы безъ всякаго участія автора и притомъ уже послѣ его смерти.
Но какія же это изданія, и насколько они внушаютъ довѣріе къ добросовѣстности издателей?
Первымъ и самымъ важнымъ является знаменитое in-folio 1623-го года, сдѣлавшееся краеугольнымъ камнемъ для всѣхъ послѣдующихъ критикъ и изысканій. Изданіе. это, сохранившееся въ настоящее время лишь въ небольшомъ количествѣ экземпляровъ и составляющее величайшую библіографическую рѣдкость, вышло чрезъ семь лѣтъ послѣ смерти Шекспира, подъ редакціею его товарищей, актеровъ Гемминга и Конделя. Въ немъ помѣщемы тридцать шесть пьесъ, т.-е. всѣ признаваемыя въ настоящее время принадлежащими Шекспиру, кромѣ драмы:. «Периклъ», чья подлинность оспаривалась довольно долгое время и была признана лишь позднѣе. Уже одно имя издателей, бывшихъ товарищами покойнаго поэта, могло служить ручательствомъ, что въ трудъ ихъ вошли лишь такія .пьесы, которыя дѣйствительно написаны самимъ Шекспиромъ или, до крайней мѣрѣ, были имъ серьезно передѣланы для сцены. Но, сверхъ того, изданіе это, несмотря на многіе недостатки, можетъ считаться замѣчательнымъ почтеннымъ трудомъ и на другимъ причинамъ. Въ немъ, кромѣ пьесъ, помѣщенъ гравированный портретъ Шекспира и нѣсколько написанныхъ современными ему поэтами восторженныхъ стихотвореній, въ которыхъ высоко превозносится талантъ покойнаго. Тексту предшествуетъ предисловіе съ заявленіемъ, что самъ Шекспиръ не издавалъ при жизни своихъ произведеній, и потому читатели предостерегаются отъ покупки изданныхъ въ прежнее время, подъ именемъ Шекспира, краденыхъ и обезображенныхъ пьесъ. Сверхъ того, издатели присовокупляютъ, что въ бумагахъ самого поэта они почти не нашли помарокъ. Это драгоцѣнное заявленіе, повидимому, вполнѣ разрѣшаетъ занимающій насъ вопросъ о настоящемъ текстѣ Шекспировыхъ произведеній и наводитъ на мысль, что изданіе Гемминга и Конделя сдѣлано по подлиннымъ рукописямъ поэта. Однако изысканія критики доказали, что, несмотря на сравнительную добросовѣстность изданія, заявленіе это нельзя признать точнымъ. Громко выраженное мнѣніе, что прежнія изданія отдѣльныхъ пьесъ были. недобросовѣетной спекуляціей, хотя и вѣрно относительно ихъ большинства, но однако между ними есть и такія, которыхъ текстъ изданъ лучше, чѣмъ текстъ in-folio. Если въ этомъ послѣднемъ мы находимъ дополнительныя сцены, выпущенныя въ первыхъ, зато въ нихъ встрѣчаются такія, какихъ нѣтъ въ in-folio. А до чего иногда важна эта разница, можно привести въ примѣръ хотя бы великолѣпную сцену изъ «Короля Лира», когда безумный король призываетъ своихъ дочерей на судъ. Сцены этой нѣтъ въ in-folio, а между тѣмъ она помѣщена въ прежнихъ изданіяхъ. Сверхъ того, при сличеніи прежнихъ изданій съ in-folio, обнаружилось, для установки текста, еще новое, не менѣе важное затрудненіе. Оказалось, что не только отдѣльныя выраженія, но даже цѣлые монологи были нерѣдко напечатаны въ разныхъ изданіяхъ иначе, и эти варіанты были иной разъ такъ значительны, что совершенно измѣняли смыслъ текста. Какому изданію вѣрить и какую редакцію текста принять — предоставлялось совершенно усмотрѣнію читателя, потому что. какихъ-либо вѣскихъ данныхъ для разрѣшенія вопроса не было.
Но, кромѣ пропусковъ и варіантовъ, которыхъ можно насчитать немало, текстъ in-folio грѣшитъ еще иными, не менѣе важными недостатками. Издатели явно допустили въ немъ различныя перемѣны и прибавки, особенно въ рѣчахъ клоуновъ и шутовъ, являвшихся, по обычаю тогдашняго времени, для потѣхи публики въ антрактахъ пьесъ. Многія изъ этихъ сценъ испещрены до того грубыми и пошлыми остротами, что трудно себѣ представить, неужели Шекспиръ, такъ горячо ратовавшій устами Гамлета противъ неумѣстности подобныхъ выходокъ, вставлялъ ихъ въ свои пьесы самъ, хотя бы даже изъ необходимости угождать вкусу публики. А если-бъ даже онъ это и дѣлалъ, то неужели, при своемъ удивительномъ искусствѣ изображать комическое, онъ не удержался бы въ должныхъ границахъ и позволилъ себѣ, рядомъ съ чертами дѣйствительно геніальнаго юмора, пересыпать текстъ такими грубыми, площадными выходками, что отъ нихъ коробитъ эстетическое чувство читателя? Все это, взятое вмѣстѣ, невольно подрываетъ вѣру, что изданіе in-folio напечатано no подлинному тексту Шекспира, и наводитъ на мысль, что и оно, вѣроятно, сдѣлано по такимъ же театральнымъ спискамъ, какіе служили и для прежнихъ изданій, т.-е. спискамъ, гдѣ текстъ былъ передѣланъ и искаженъ. Употребивъ выраженіе: театральные списки, я не лишнимъ считаю сказать, по этому поводу, нѣсколько словъ для читателей, незнакомыхъ съ условіями сцены. Я попросилъ бы такого читателя, чтобъ онъ, отправляясь въ любой театръ, на которомъ даютъ хорошо извѣстную и давно напечатанную пьесу какого-нибудь современнаго писателя, напримѣръ, Островскаго и Гоголя, взялъ съ собой печатный текстъ и свѣрилъ его, слово въ слово, съ тѣмъ, что говорятъ актеры. Держу пари, что въ. огромномъ большинствѣ случаевъ онъ просто изумится тому множеству урѣзокъ, перестановокъ и перемѣнъ въ текстѣ, какія дѣлаютъ исполнители. И это отнюдь нельзя приписать одной небрежности постановки или недобросовѣстности актеровъ (хотя бываютъ случаи и послѣдняго рода). Многія изъ такихъ измѣненій объясняются просто условіями сцены, которыя могутъ быть различны въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ. Иной разъ пьеса, прекрасно задуманная для чтенія, грѣшитъ длиннотами, дѣлающими ее монотонной при: представленіи на сценѣ; въ другой разъ актеру недостаетъ физическихъ средствъ, чтобъ хорошо произнести ту или другую фразу текста, и т. д. и т. д. Понятно, что, для успѣла сценическаго исполненія такой пьесы, необходимо сдѣлать въ ней измѣненія, на которыя часто даетъ согласіе самъ авторъ. Но изъ этого не слѣдуетъ, что пьеса должна печататься въ этомъ измѣненномъ, противъ настоящей редакціи, видѣ. Такъ вотъ, если подобныя искаженія текста допускаются даже теперь, когда драматическія произведенія одинаково цѣнятся какъ на сценѣ, такъ и въ чтеніи, то чего-жъ можно было ожидать въ Шекспирово время, когда драматическая литература не выходила за предѣлы кулисъ и пьесы, можно сказать, скорѣе компоновались, чѣмъ создавались авторами, имѣвшими единственную цѣль произвести эффектъ на сценѣ, не заботясь объ изданіи своихъ трудовъ. Если однако Геммингу и Конделю нельзя поставить въ вину, что они, согласно духу времени, не приложили особенныхъ стараній для провѣрки и возстановленія подлиннаго текста, то на нихъ лежитъ немаловажное обвиненіе за тѣ небрежности, какія они допустили въ своемъ изданіи со стороны типографской. Изданіе испещрено множествомъ опечатокъ, до того важныхъ: что ими очень часто искажаются, до полной безсмыслицы, цѣлыя фразы текста. Можетъ-быть, и это объясняется не столько невниманіемъ издателей, сколько жалкимъ, сравнительно съ нашимъ временемъ, состояніемъ тогдашняго типографскаго искусства; но фактъ, что важнѣйшій текстъ для изученія Шекспира мы получили въ крайне искалѣченномъ, неправильномъ видѣ, все-таки остается фактомъ.
Въ подтвержденіе сказаннаго, что изданія in-folio и in-quarto дѣйствительно не могутъ считаться напечатанными по истинному шекспировскому тексту, считаю нелишнимъ привести мнѣнія объ этихъ изданіяхъ нѣкоторыхъ комментаторовъ, чья компетентность по изученію и знанію Шекспира не можетъ подлежать сомнѣнію.
Вотъ что говоритъ объ этомъ изданіи Попъ, считаемый первымъ комментаторомъ, отнесшимся къ изслѣдованію Шекспирова текста съ серьезной точки зрѣнія и издавшій свое полное собраній Шекспировыхъ сочиненій въ 1725 году.
«Изданіе это (in-folio), если не считать нѣсколькихъ исправленныхъ типографскихъ опечатокъ, во всякомъ случаѣ хуже прежнихъ изданій in-quarto. Все, что со времени этихъ послѣднихъ изданій прибавлено къ тексту актерами, или, наоборотъ, ими пропущено, приписывается въ печатномъ текстѣ in-folio самому автору. Раздѣленіе на акты и сцены произведено совершенно произвольно, крайне неумѣло, и часто даже въ такихъ мѣстахъ, гдѣ нѣтъ никакой остановки дѣйствія, что можетъ быть объяснено только желаніемъ прервать ходъ пьесы музыкой, танцами или пантомимой».
А вотъ мнѣніе Стивенса (издавшаго текстъ въ XVIII столѣтіи) относительно первыхъ изданій in-quarto:
«Въ нихъ (въ изданіяхъ in-quarto) многіе и большіе пропуски. Въ особенности бросается въ глаза недостатокъ дѣленій на акты и сцены. Удовлетворительно напечатанъ въ этомъ отношеніи только „Отелло“.
Наконецъ одинъ изъ самыхъ серьезныхъ Шекспирологовъ позднѣйшаго времени, Брандесъ, говорить объ изданіи in-folio:
„Если въ изданіи in-folio, изданномъ двумя актерами всего семь лѣтъ послѣ смерти Шекспира, даже и сказано, будто оно напечатано по основнымъ рукописямъ, то увѣреніе это опровергается многими фактами“.
Далѣе прямо высказано мнѣніе, что изданіе это хищнически напечатано частью по театральнымъ спискамъ, частью по поправкамъ зрителей, бывшихъ на представленіяхъ.
Изданіе in-folio было перепечатано въ послѣдующія шестьдесятъ лѣтъ три раза и притомъ съ значительными измѣненіями, но всѣ эти измѣненія не только не исправили дѣла, а скорѣй исказили его еще больше. Достаточно упомянуть, что въ третьемъ изданіи, вышедшемъ въ 1663-мъ году, къ тексту 1-го изданія прибавлено семь новыхъ пьесъ, которыя впослѣдствіи признаны совсѣмъ не принадлежащими Шекспиру[3]. Нѣкоторыя ошибки 1-го in-folio, правда, въ этихъ изданіяхъ исправлены, но зато допущено множество другихъ. Настоящій, правильный трудъ исправленія Шекспирова текста начался лишь съ первыхъ годовъ XVIII столѣтія, т.-е. спустя почти сто лѣтъ послѣ смерти поэта. Новыя изданія стали редактироваться людьми серьезными и съ полнымъ желаніемъ добиться одной правды. Первымъ дѣломъ при этомъ, конечно, предстояло рѣшить, какія именно пьесы написалъ Шекспиръ и какія приписывались ему ложно. Результатомъ трудовъ комментаторовъ, работавшихъ въ этомъ направленіи, было признаніе тридцати шести пьесъ перваго in-folio, съ присоединеніемъ драмы „Периклъ“, что вмѣстѣ и составило тѣ тридцать семь пьесъ, которыя входятъ нынче во всѣ изданія сочиненій Шекспира. Вторая задача состояла въ возстановленіи, по возможности, полнаго текста признанныхъ пьесъ, что было необходимо сдѣлать въ виду разногласія текстовъ первыхъ изданій съ текстомъ in-folio. Для этой цѣли текстъ 1-го in-folio Гемминга и Конделя былъ тщательно сличенъ съ прочими изданіями отдѣльныхъ пьесъ, при чемъ всѣ недостававшія мѣста въ in-folio были пополнены изъ этихъ послѣднихъ. Понятно однако, что этимъ путемъ можно было только возстановить выпущенныя мѣста текста найденными въ различныхъ изданіяхъ дополненіями, но не предстояло никакой возможности очистить его отъ слоя лишнихъ, грубыхъ вставокъ, сдѣланныхъ невѣжественными переписчиками, издателями и актерами. Равно невозможно было разобраться во множествѣ варіантовъ, обнаруженныхъ въ. разныхъ изданіяхъ, угадавъ, которая редакція могла быть принята за истинную. Положиться при такой работѣ исключительна на свой эстетическій вкусъ и лично рѣшать, что такая-то фраза Шекспирова, а такая нѣтъ — было бы слишкомъ рискованно, и на это не рѣшился бы ни одинъ добросовѣстный издатель, а сверхъ того нельзя было предполагать, чтобъ всѣ подобнаго рода дополненія и вставки были непремѣнно грубы и дурны. Очень могло случиться, что талантливый, умный актеръ, перефразируя ту или другую сцену и прибавляя даже свое, украшалъ сказанное авторомъ; но, во всякомъ случаѣ, это было искаженіемъ подлиннаго текста. Такимъ образомъ приходится поневолѣ сознаться, что совершенно чистаго Шекспирова текста мы не будемъ имѣть никогда, и что нападки поверхностныхъ цѣнителей на шероховатость и грубость Шекспировыхъ выраженій будутъ всегда падать на его голову, хотя совсѣмъ безъ его вины.
Наконецъ третья и самая трудная задача издателей состояла въ объясненіи непонятныхъ мѣстъ и ошибокъ текста. Темнота смысла, конечно, болѣе всего происходила отъ этихъ самыхъ ошибокъ, нерѣдко доводившихъ текстъ до полной безсмыслицы, но встрѣчалось немало непонятныхъ мѣстъ и отъ другихъ причинъ. Тогдашній театръ предназначался преимущественно для минутной забавы толпы всѣхъ сословій, а потому авторы, будучи поставлены въ необходимость для успѣха Своихъ пьесъ угождать всѣмъ, нерѣдко вводили въ пьесы множество намековъ и остротъ на ежедневныя будничныя событія, имѣвшія лишь временный интересъ дня и совершенно забытыя позднѣе. Отсюда трудность и нерѣдко даже полная невозможность понять и объяснить подобныя мѣста, когда уже сталъ неизвѣстнымъ самый исходный пунктъ, вызвавшій ихъ появленіе въ текстѣ. На разъясненіе подобныхъ мѣстъ было потрачено комментаторами очень много труда. Иной разъ случалось, что неожиданная находка какого-нибудь стариннаго документа или выдержка двухъ-трехъ фразъ изъ какого-нибудь, совершенно посторонняго, историческаго или иного сочиненія, помогали распутать загадочный вопросъ. Но такіе счастливые случаи были рѣдкимъ исключеніемъ и далеко не исчерпывали всѣхъ возникавшихъ сомнѣній. Что же до выраженій, которыхъ безсмыслица происходила отъ типографскихъ опечатокъ, то здѣсь уже не представлялось иного средства разъяснить дѣло, кромѣ произвольныхъ догадокъ комментаторовъ, основанныхъ на ихъ личномъ взглядѣ и вкусѣ. До такъ какъ вкусы и взгляды различны, что понятно, почему соглашенія, во множествѣ подобнаго рода вопросовъ, не послѣдовало.даже до настоящаго времени. Предѣлы статьи не позволяютъ мнѣ входить въ подробный разборъ трудовъ безчисленнаго множества комментаторовъ, работавшихъ и работающихъ надъ этимъ дѣломъ до сихъ поръ, и потому я ограничусь перечисленіемъ лишь наиболѣе выдающихся изданій. Первымъ истолкователемъ Шекспира, работавшимъ въ этомъ добросовѣстномъ направленія, былъ Роу, выпустившій полное изданіе сочиненій Шекспира въ 1709 году, при чемъ къ изданію была приложена, написанная издателемъ же, первая Шекспирова біографія. Исправленія, сдѣланныя Роу въ его изданіи, имѣютъ болѣе внѣшній характеръ. Такъ, напримѣръ, онъ помѣстилъ, въ заголовкѣ пьесъ, имена дѣйствующихъ лицъ, расположилъ болѣе правильнымъ образомъ дѣленіе на акты и сцены, чего не было въ изданіи infolio, и наконецъ исправилъ пунктуацію и грамматику. Вообще изданіе его важно не столько внутренними достоинствами, сколько тѣмъ, что въ немъ въ первый разъ выразилось то стремленіе къ серьезному изученію Шекспира, какимъ ознаменовалось литературное движеніе восемнадцатаго вѣка. Самъ Роу далеко еще не раздѣлялъ того взгляда на Шекспировы произведенія, какой усвоенъ нашимъ временемъ. Сужденія его, напримѣръ, о „Гамлетѣ“ ложны и наивны въ самой основѣ. Составленная имъ Шекспирова біографія наполнена недоказанными анекдотами; но тѣмъ не менѣе слава добросовѣстнаго иниціатора въ дѣлѣ изученія Шекспира упрочена за Роу несомнѣнно. Изъ прочихъ, вышедшихъ въ восемнадцатомъ вѣкѣ серьезныхъ изданій Шекспира достойны вниманія: Ганмера (Оксфордское 1744 г.), Уарбёртона (1747 г.) и Каппеля (1768 г.). Изданіе Попа, вышедшее въ 1725 году, обнаруживаетъ въ издателѣ большой вкусъ и пониманіе красотъ подлинника, но Попъ слишкомъ увлекся стремленіемъ улучшать текстъ и, на ряду съ очень произвольными поправками, позволилъ себѣ даже многое вычеркивать изъ старыхъ изданій, сообразуясь единственно со своимъ личнымъ вкусомъ, а это былъ уже пріемъ, не приносившій, для изученія Шекспира, ровно никакой пользы. Самымъ замѣчательнымъ изъ изданій XVIII вѣка было вышедшее въ 1773 г. изданіе Стивенса и Джонсона. Это дѣйствительно одинъ изъ капитальнѣйшихъ трудовъ во всей шекспирологіи. Издатели не только сдѣлали множество чрезвычайно удачныхъ поправокъ и разъясненій темныхъ мѣстъ текста, но приложили, сверхъ того, массу примѣчаній, библіографическихъ и историческихъ, пролившихъ свѣтъ на тѣ условія, при которыхъ создавалъ Шекспиръ свои произведенія. изданіе это не потеряло цѣны для серьезнаго изученія Шекспира даже до нашего времени. Слѣдующіе издатели продолжали труды въ томъ же направленіи. Мэлоне, выпустившій свое изданіе въ 1790 году, считается до сихъ поръ однимъ изъ лучшихъ комментаторовъ. Между издателями девятнадцатаго вѣка важно упомянуть имена: Рида, Босвеля, Фельпса, Галліуэля (роскошное изданіе, вышедшее въ 1853 г.), Дейса, Кларка и Райта (Кембриджское изданіе, въ которомъ приведены варіанты различныхъ текстовъ), Нейта и Деліуса. Послѣднія два заслуживаютъ вниманія въ особенности. Нейтъ выпустилъ свое изданіе въ восьми большихъ томахъ, при чемъ, кромѣ текста 37 пьесъ, приложилъ къ нему пространную біографію Шекспира, серьезные этюды предъ каждой пьесой и множество примѣчаній, имѣющихъ преимущественно историко-археологическій характеръ. Біографія, правда, не даетъ какихъ-либо новыхъ свѣдѣній о Шекспирѣ, кромѣ тѣхъ скудныхъ фактовъ, которые намъ извѣстны; но зато въ ней помѣщено множество относящихся до той эпохи свѣдѣній, историческихъ, географическихъ, этнографическихъ и въ особенности археологическихъ, со многими иллюстраціями костюмовъ и вообще всего, что могло уяснить среду и время, въ которыя жилъ и писалъ Шекспиръ. Нѣкоторыя изъ сообщаемыхъ авторомъ свѣдѣній грѣшатъ, правда, увлеченіемъ и фантастичностью; но число достовѣрныхъ, реальныхъ фактовъ также очень значительно. Деліусъ напечаталъ въ своемъ изданіи текстъ пьесъ по-англійски, а примѣчанія по-нѣмецки, при чемъ обратилъ особенное вниманіе на лексикографическую сторону дѣла, разъяснивъ, какъ слѣдуетъ понимать множество отдѣльныхъ выраженій, казавшихся иногда темными единственно отъ нѣкоторыхъ особенностей современнаго Шекспиру языка, или тогдашней орѳографіи. Польза этого изданія, для желающихъ изучить текстъ Шекспира со стороны буквальнаго смысла, неоцѣнима. Немало шума надѣлало въ Шекспировой литературѣ изданіе, выпущенное въ 1853 г. Пэнъ Колльеромъ. Издатель этотъ случайно нашелъ экземпляръ одного, изъ старинныхъ in-folio 1632 года, при чемъ оказалось, что печатный текстъ этого экземпляра былъ испещренъ множествомъ рукописныхъ измѣненій и поправокъ, сдѣланныхъ какой-то совершенно неизвѣстной рукой. Логичность и ясность многихъ изъ этихъ поправокъ и измѣненій такъ поразили Пэнъ Колльера, что онъ не задумался провозгласить смѣлую мысль, будто въ неизвѣстномъ исправителѣ текста этого, вышедшаго всего 17 лѣтъ послѣ смерти Шекспира, изданія, слѣдуетъ признать лицо, знакомое съ подлинными рукописями самого Шекспира, и что поправки найденнаго экземпляра сдѣланы по этимъ самымъ рукописямъ. Мысль эта своей новизной и заманчивостью увлекла многихъ шекспирологовъ и въ томъ числѣ нашего почтеннаго переводчика Шекспира, покойнаго Кетчера, который выпустилъ второе изданіе своего труда, исправивъ его по изданію Колльера. Позднѣйшая критика отвергла однако мнѣніе Колльера, признавъ за неизвѣстнымъ исправителемъ заслугу лишь обыкновеннаго комментатора, дѣйствительно удачно объяснившаго въ нѣкоторыхъ случаяхъ (хотя и далеко не во всѣхъ) темныя мѣста текста. Масса комментаріевъ и объясненій, помѣщенныхъ въ разныхъ изданіяхъ, приняла въ нынѣшнемъ вѣкѣ наконецъ такіе размѣры, что, для облегченія общаго ихъ обзора, стали составляться особыя изданія Шекспира, названныя: Variorum editions, въ которыхъ, кромѣ коренного текста, приводились всѣ обнаруженные въ прочихъ изданіяхъ варіанты, а равно и различныя толкованія темныхъ мѣстъ различными комментаторами. Самымъ полнымъ изъ такихъ изданій является предпринятое въ Америкѣ изданіе Фёрнесса, далеко еще въ настоящее время незаконченное. До чего оно полно и добросовѣстно, можно судить по тому, что, напримѣръ, одинъ „Гамлетъ“ изданъ въ двухъ объемистыхъ томахъ, при чемъ самаго текста приходится на каждую страницу лишь по нѣскольку строкъ, все же остальное занято изложеніемъ варіантовъ и разъясненій.
Итакъ, вотъ въ какомъ видѣ дошелъ до насъ текстъ произведеній Шекспира! Можетъ-быть, нѣкоторые, незнакомые съ Шекспиромъ, читатели, прочтя эти страницы, подумаютъ, что тутъ есть отчего въ отчаянье придти, и зададутъ вопросъ: что же это за великій писатель, если, читая его произведенія, нельзя ручаться, что читаешь именно то, что онъ написалъ, да сверхъ того многое изъ написаннаго или непонятно, или толкуется на разные лады? Но да успокоятся задающіе подобный вопросъ! Какъ ни искаженъ дошедшій до насъ Шекспировъ текстъ, какъ онъ порой ни теменъ — все же эти искаженія и неясноcти относятся, въ большинствѣ случаевъ, лишь къ второстепеннымъ мѣстамъ и деталямъ, что-жъ до общихъ, величавыхъ образовъ, созданныхъ поэтомъ и такъ поражающихъ своей красотой, то они, въ большинствѣ случаевъ, сохранились настолько, что неясности, или сдѣланныя посторонней рукой прибавки и искаженія, отнюдь не портятъ впечатлѣнія цѣлаго и не мѣшаютъ имъ восхищаться. Шекспировъ текстъ, въ томъ видѣ, въ какомъ онъ дошелъ до насъ, напоминаетъ картины знаменитыхъ художниковъ, попорченныя временемъ и по необходимоcти реставрированныя рукою позднѣйшихъ живописцевъ, иногда опытныхъ, а иногда и неумѣлыхъ. Конечно, было бы пріятнѣй имѣть эти картины въ цѣлости и первоначальномъ видѣ; но что-жъ дѣлать, если этого нельзя! Есть однако одинъ классъ почитателей и объяснителей Шекспира, которые чувствуютъ этотъ недостатокъ въ гораздо большей степени, чѣмъ обыкновенные читатели, и чувствуютъ до того, что иной разъ дѣйствительно могутъ доходить до отчаянья. Этотъ классъ — переводчики, о чьихъ трудахъ и задачахъ я и намѣренъ сказать теперь нѣсколько словъ, въ заключеніе моей статьи.
Рѣшась, много лѣтъ тому назадъ, приступить къ переводу полнаго собранія сочиненій Шекспира на русскій языкъ, я руководствовался основной идеей, что Шекспиръ легче, чѣмъ всякій другой писатель, долженъ найти слова и краски для выраженія его мыслей на любомъ языкѣ. Взглядъ этотъ былъ плодомъ разсужденія, что труднѣйшая задача переводчика состоитъ не столько въ вѣрной передачѣ подлинника, сколько въ сохраненіи того оригинальнаго характера, которымъ проникнуто переводимое произведеніе, сообразно съ индивидуальной личностью автора (насколько она выразилась въ его трудѣ) или съ нравами и особенностями страны и среды, какія онъ изображалъ. Чѣмъ болѣе въ произведеніи этихъ оригинальныхъ сторонъ, тѣмъ труднѣе ихъ выразить на языкѣ, приноровленномъ, въ силу своего историческаго развитія, къ выраженію взглядовъ и мыслей, можетъ-быть, совершенно иного пошиба. Правило это важно до такой степени, что есть писатели, чьи произведенія не передаются на чужой языкъ никакимъ способовъ безъ утраты не только ихъ оригинальнаго аромата, но иной разъ даже всякаго смысла. Но Шекспиръ не принадлежитъ къ числу такихъ одностороннихъ поэтовъ. О немъ можно сказать, что мѣсто дѣйствія его созданій — весь земной шаръ, время — весь историческій періодъ жизни человѣчества, а лица — люди всѣхъ странъ, сословій и темпераментовъ. Потому произведенія его должны быть понятны всѣмъ и имѣть вѣрное, точное выраженіе на языкахъ всѣхъ образованныхъ народовъ. Если есть до сихъ поръ литературы, въ которыхъ переводы его произведеній неудовлетворительны или даже вовсе не существуютъ, то это происходитъ не отъ невозможности ихъ имѣть, но только отъ неумѣлости переводчиковъ или отъ того, что развитіе читающей публики еще не доросло до потребности читать Шекспира на своемъ языкѣ. Но такое положеніе не будетъ продолжаться вѣчно, и (я, по крайней мѣрѣ, въ томъ убѣжденъ) придетъ время, когда Шекспиръ, подобно Гомеру, сдѣлается на языкѣ всѣхъ образованныхъ народовъ такимъ же роднымъ, національнымъ поэтомъ, какимъ уже давно сдѣлался въ Англіи и Германіи. Произведенія его въ такихъ, еще не существующихъ текстахъ могутъ быть сравнены съ зарытымъ въ землю кладомъ, который хотя и не дается пока въ руки, но рано-ль, поздно-ль будетъ отысканъ непремѣнно.
Когда однако, ободряемый этимъ взглядомъ, я вздумалъ попробовать надъ дѣломъ свои собственныя силы, то увидѣлъ, что практика обнаружила и на этомъ, повидимому, вѣрномъ пути къ успѣху много непредвидѣнныхъ помѣхъ, при чемъ первой изъ этихъ помѣхъ оказалась именно та неустановленность и искаженность подлиннаго текста, о которыхъ сказано выше. Представился неизбѣжный вопросъ: какого держаться текста? — Если переводчикъ задумаетъ обратиться къ самому источнику и выберетъ для своего труда текстъ 1-го in-folio 1623-го года, то хотя онъ и встанетъ тѣмъ въ независимое положеніе отъ безчисленныхъ поправокъ (часто совершенно произвольныхъ) позднѣйшихъ издателей, но зато очутится лицомъ къ лицу съ множествомъ неразрѣшенныхъ вопросовъ и долженъ будетъ сдѣлаться комментаторомъ всего текста самъ, рискуя, что читающая публика вовсе не согласится съ его взглядами. Если онъ полюбитъ и изберетъ текстъ какого-нибудь одного издателя, то тѣмъ впадетъ въ односторонность, какая не удовлетворитъ ни его самого ни читателей, въ числѣ которыхъ непремѣнно найдутся знатоки (а еще чаще и quasi-знатоки), чей приговоръ обвинитъ переводчика хорошо еще если только въ незнакомствѣ съ Шекспировой литературой, а то, пожалуй, и прямо въ невѣжествѣ. Если переводчикъ вздумаетъ собрать въ своемъ трудѣ мнѣнія и толкованія всѣхъ, или, по крайней мѣрѣ, большинства комментаторовъ, то во многихъ мѣстахъ текста ему, вмѣсто одного Шекспира, придется дать нѣсколько, сдѣлавъ изъ своего перевода неинтересный калейдоскомъ поправокъ и разъясненій. Если наконецъ нашелся бы такой переводчикъ, который, въ виду спорности множества вопросовъ, рѣшился бы выкинуть изъ текста все сомнительное и неясное, переведя лишь однѣ несомнѣнныя красоты или совершенно ясныя мѣста, то ему пришлось бы въ такомъ случаѣ оставить безъ перевода добрую четверть подлинника и тѣмъ лишить весь свой трудъ полноты и единства. Словомъ, съ какой бы стороны ни приступилъ переводчикъ къ своему дѣлу, ему, ранѣе чѣмъ будетъ написано первое слово, непремѣнно пришлось бы много поломать голову въ этомъ лабиринтѣ вопросовъ и сомнѣній.
Но положимъ наконецъ, что этотъ первый приготовительный трудъ конченъ, что желаемый текстъ установленъ, а темныя мѣста, такъ или иначе, переводчикъ себѣ уяснилъ. Теперь, можетъ-быть, дѣло пойдетъ гладко и хорошо. — Отнюдь нѣтъ! При первой же строчкѣ встанутъ новыя затрудненія, которыя затормозятъ дѣло не меньше. Сказанное выше, что Шекспиръ чуждъ своеобразности во взглядахъ на жизнь и людей и потому долженъ быть понятенъ на всѣхъ языкахъ, относится только до духовной стороны изображенныхъ имъ лицъ и ихъ поступковъ, что-жъ до тѣхъ конкретныхъ формъ, въ которыя онъ замкнулъ свои созданія, т.-е. до языка, которымъ они выражаются, то здѣсь Шекспиръ является, можетъ-бытъ, самымъ оригинальнымъ изъ всѣхъ поэтовъ, какіе когда-либо существовали. Одаренный самой огненной, не знавшей никакихъ границъ, фантазіей, онъ нимало не стѣснялся въ выборѣ выраженій для воплощенія своихъ мыслей, вслѣдствіе чего произведенія его оказались написанными своеобразнѣйшимъ языкомъ, какой только можно себѣ представить. Самые яркіе образы, самыя вычурныя выраженія, самыя оригинальныя метафоры и сравненія, полныя порой то силы, то нѣжности, то грубости, то неистовства, доходящаго нерѣдко до цинизма, но всегда мѣткіе и прямо бьющіе въ цѣль — несутся у него какъ могучій потокъ лавы, не знающій никакихъ преградъ и все уничтожающій на своемъ пути. Но если Шекспиръ уже давно сдѣлался настольной книгой для англичанъ, такъ что своеобразности его языка нисколько не шокируютъ его соотечественниковъ, то что же дѣлать переводчику, обязанному передать эти выраженія на языкѣ чужой литературы, нимало не приготовленномъ къ такому безцеремонному съ собой обращенію? Что-жъ за бѣда! — можетъ-быть, возразитъ иной читатель: — переводчикъ не отвѣтственъ за манеру выраженія переводимаго автора; онъ обязанъ дать вѣрный переводъ текста, съ тѣмъ лишь условіемъ, чтобъ написанное имъ было удобочитаемо и понятно. Совѣтъ хорошъ, но, къ сожалѣнію, онъ примѣнимъ лишь въ томъ случаѣ, если переводчикъ поставилъ себѣ задачей дать подстрочный, прозаическій переводъ, который онъ можетъ испещрить сколько угодно примѣчаніями и комментаріями на каждое неудобное или темное выраженіе. Но если переводчикъ задался мыслью воспроизвесть Шекспира на своемъ родномъ языкѣ, какъ поэта? Если намѣренье его дать такой текстъ, чтобъ при чтеніи вставалъ предъ глазами читателя не одинъ сухой скелетъ подлинника, но самыя его картины, во всей ихъ свѣжести и красотѣ, и притомъ отнюдь не шокируя ни уха ни чувства оборотами и рѣчами, чуждыми духу того языка, на который текстъ переводится? Что дѣлать тогда? — Подстрочный, прозаическій переводъ можетъ быть сравненъ съ цвѣткомъ, засушеннымъ для гербарія. Такой цвѣтокъ, хотя и можетъ, при болѣе или менѣе искусной препарировкѣ, представить драгоцѣнныя данныя для изученія своего внѣшняго вида и внутренняго строенія, но никогда не сохранитъ своего яркаго цвѣта и запаха. Напротивъ, поэтическій переводъ похожъ на цвѣтокъ, самостоятельно вырощенный изъ сѣмянъ подлинника, при чемъ главная задача садовника состоитъ именно въ возстановленіи его цвѣта и запаха. Языкъ, на который дѣлается переводъ, играетъ въ этомъ случаѣ роль новой почвы, и потому переводчикъ, подобно садовнику, непремѣнно долженъ считаться съ особенными свойствами этой почвы, безъ чего изъ посадки его можетъ вырасти одна безобразная, пустая трава. Понятно потому, сколько труда и обдуманности надо потратить надъ каждой Шекспировой фразой для того, чтобъ, вѣрно передавъ ея внутренній смыслъ, въ то же время не сдѣлать редакціи перевода дикой и нелѣпой, а иногда даже смѣшной въ глазахъ читателя, не привыкшаго къ такимъ оборотамъ. Примѣры лучше докажутъ справедливость этого мнѣнія. Спрошу, можно ли, не только въ стихотворной, но и въ обыкновенной русской рѣчи употребить хотя бы такія выраженія: — „невѣста выходила замужъ съ однимъ плачущимъ и другимъ смѣющимся глазомъ“, — что должно означать, что свадьба произошла ранѣе, чѣмъ вдова успѣла осушить слезы, пролитыя на похоронахъ перваго мужа. Или: — „герой въ сраженьи гналъ амазонскимъ подбородкомъ щетинистыя губы“, — т.-е, что онъ храбро билъ взрослыхъ, усатыхъ непріятелей, будучи самъ еще безбородымъ мальчикомъ. Далѣе: „эта дѣвушка не подставляетъ подолъ золоту“, — т.-е, что въ любви ее нельзя подкупить деньгами. Или: — „впредь первенцы моихъ мыслей будутъ первенцами руки“, т.-е, что впредь я буду приводить въ исполненіе задуманное, немедля. Или: „я отъ слезъ сдѣлался соленымъ человѣкомъ“, — т.-е. плакалъ надъ своимъ горемъ безъ конца. Или: — „да охватитъ васъ милость неба спереди, сзади и со всѣхъ сторонъ“. Или: — „мы чувствуемъ горе еще сильнѣе, если обанкрутится нашъ сонъ“, — т.-е. при безсонницѣ. Или: — „онъ любилъ его больше, чѣмъ приращеніе чрева своей жены“, — т.-е. болѣе, чѣмъ своихъ дѣтей. Или: — „онъ болѣе бесѣдуетъ съ задомъ ночи, чѣмъ со лбомъ утра“, — т.-е. кутитъ по ночамъ до разсвѣта. Смыслъ какъ этихъ» взятыхъ изъ подлинника совершенно наудачу, такъ равно и множества другихъ подобныхъ выраженій часто понятенъ вполнѣ, и передать ихъ именно такъ очень можно при подстрочномъ переводѣ; но что-жъ будетъ, если прочитать ихъ вслухъ, или, еще болѣе, заставитъ произнесть актера со сцены? — Конечно, переводчикъ можетъ обойти это затрудненіе, передавъ смыслъ подобныхъ фразъ обыкновеннымъ разговорнымъ языкомъ, но тогда, не говоря уже о нападкахъ, которыя непремѣнно посыплются на него со стороны критиковъ-буквоѣдовъ, онъ рискуетъ ослабить энергію и выразительность подлинника, что дѣйствительно будетъ въ его трудѣ большимъ недостаткомъ. Единственнымъ средствомъ выпутаться изъ такого положенія остается пріискивать, по возможности, на языкѣ перевода выраженія равносильныя по духу и энергіи съ подлиннымъ текстомъ; но всякій, даже не работавшій надъ переводами, пойметъ, что это не только не легко, но иногда просто невозможно. Наконецъ, помимо такого рода затрудненій, которыя все-таки можно приблизительно разрѣшить такъ или иначе, переводчикъ Шекспира встрѣчаетъ и иныя, не поддающіяся разрѣшенію уже никакимъ способомъ. Текстъ испещренъ множествомъ пословицъ, присловій и тѣхъ оборотовъ, которые извѣстны подъ именемъ игры словъ, т.-е. остротъ, основанныхъ на употребленіи слова, имѣющаго два разныя значенія. Такія фразы, переведенныя буквально, теряютъ всякій смыслъ — пріискать же, на языкѣ перевода, равнозначущую пословицу, или игру словъ, хоть сколько-нибудь подходящую къ смыслу оригинала, въ большинствѣ случаевъ невозможно, по неимѣнію ни того ни другого во всемъ лексиконѣ языка, на который переводъ дѣлается.
Сдѣлавъ этотъ краткій очеркъ затрудненій, съ которыми приходится бороться переводчику Шекспира, закончу нѣсколькими словами о томъ, какъ старался разрѣшить подобныя затрудненія въ моемъ переводѣ я и, вообще, какой системы при этомъ держался.
Относительно установки текста я рѣшился дать въ своемъ переводѣ безусловно полный текстъ тѣхъ тридцати семи пьесъ Шекспира, которыя признаны въ настоящее время принадлежащими его перу. Потому, взявъ за основу текстъ 1-го in-folio, я дополнилъ его тѣми сценами и мѣстами, которыя были найдены въ другихъ изданіяхъ. Для читателей, интересующихся этимъ вопросомъ, всѣ подобнаго рода вставки напечатаны въ текстѣ моего перевода въ скобкахъ и оговорены въ примѣчаніяхъ. Въ вопросѣ о варіантахъ различныхъ изданій я позволилъ себѣ положиться уже исключительно на свой вкусъ, выбирая ту редакцію, которая мнѣ казалась лучшей, и объясняя свой выборъ, въ особенно важныхъ случаяхъ, въ примѣчаніяхъ. При переводѣ я не позволялъ себѣ никакихъ выпусковъ или перемѣнъ, если не счесть ими нѣсколькихъ случаевъ, когда поневолѣ приходилось смягчить буквальный смыслъ нѣкоторыхъ фразъ по совершенной ихъ нецензурности. Такихъ мѣстъ, впрочемъ, можно насчитать не болѣе десяти или пятнадцати во воемъ изданіи, и притомъ надо замѣтить, что всѣ они вовсе не служатъ къ объясненію или украшенію подлинника, явно нося именно тотъ характеръ грубости и пошлости, который заставляетъ подозрѣвать въ этихъ выраженіяхъ невѣжественную руку переписчиковъ и актеровъ, думавшихъ украсить, по тогдашнимъ понятіямъ, текстъ своими прибавками.
Объясненіе темныхъ мѣстъ текста было уже гораздо труднѣе, чѣмъ его установка. Пересмотрѣвъ очень большое число серьезныхъ изданій, преимущественно изъ числа тѣхъ, которыя поименованы на предыдущихъ страницахъ (на изученіе всѣхъ не хватило бы человѣческой жизни), я пришелъ къ убѣжденію, что держаться при переводѣ объясненій какого-нибудь одного издателя — значило бы напрасно связывать себѣ руки, Одинъ толкователь, какъ мнѣ казалось, объяснилъ лучше одно мѣсто, другой — другое; а наконецъ, немало было и такихъ случаевъ, когда, не удовлетворенный ни однимъ изъ отысканныхъ объясненій, я истолковывалъ темный мѣста по-своему, т.-е. дѣлался комментаторомъ самъ, на что, занимаясь предметомъ болѣе тридцати лѣтъ, я считалъ себя пріобрѣвшимъ нѣкоторое право. Такой пріемъ работы, при раціональномъ его исполненіи, конечно, требовалъ бы изложенія всѣхъ подобнаго рода случаевъ въ примѣчаніяхъ, съ перечисленіемъ тѣхъ различныхъ толкованій, какія были у меня въ рукахъ; но такого рода трудъ былъ бы невозможенъ просто потому, что тогда примѣчанія и варіанты разрослись бы до объема, превосходящаго самый текстъ. Вслѣдствіе этого я рѣшился избрать средній путь, а именно: строго объясняя въ примѣчаніяхъ всѣ тѣ мѣста текста, которыя я понималъ по-своему — для остальныхъ я ограничился приведеніемъ объясненій и именъ лишь тѣхъ комментаторовъ, чье мнѣніе было принимаемо мной для перевода, толкованія же прочихъ излагалъ вкратцѣ только въ особенно важныхъ случаяхъ, когда дѣло шло о разъясненіи мѣстъ, болѣе другихъ возбуждавшихъ сомнѣнія и споры. Если такой способъ исполненія моего труда можетъ показаться неполнымъ, то повторяю, что иначе невозможно было поступить. Сверхъ того, мнѣ казалось, что приложеніе къ переводу очень большого количества комментаріевъ было бы даже безполезно по той простой причинѣ, что читатели, интересующіеся Шекспиромъ съ этой точки зрѣнія, навѣрно могутъ обратиться къ самому подлиннику и къ тѣмъ изданіямъ, гдѣ помѣщены своды различныхъ толкованій.
Главными, доставившими мнѣ наибольшую помощь издателями и комментаторами изъ числа поименованныхъ выше были Нейтъ и Деліусъ, особенно послѣдній, по замѣчательно тщательному изслѣдованію текста, которое приложилъ онъ къ своему изданію. Къ Джонсону и Стивенсу нерѣдко обращался я для разъясненій историческихъ и этнографическихъ. Что до Пэнъ Колльера, то хотя нѣкоторыя изъ сдѣланныхъ имъ поправокъ я и включилъ въ текстъ своего перевода, но вообще относился къ нему съ большой осторожностью, особенно въ тѣхъ многочисленныхъ случаяхъ, когда онъ берется поправлять и разъяснять такія мѣста, которыя уже прекрасно разъяснены другими изданіями. Изданіе Фёрнесса, какъ заключающее въ себѣ сводъ всѣхъ варіантовъ подлинника, неоцѣнимо для каждаго переводчика, но, къ сожалѣнію, оно еще далеко не закончено, и потому къ нему можно было обращаться лишь для нѣсколькихъ пьесъ.
Что до литературной стороны дѣла собственно, то здѣсь я неуклонно руководствовался главной идеей, что задача моя была дать переводъ не подстрочный, а поэтическій, т.-е. такой, который могъ бы быть прочтенъ и понятъ русскими читателями безъ всякихъ комментаріевъ. Но такъ какъ комментаріи, при переводѣ такого писателя какъ Шекспиръ, все-таки необходимы, хотя бы для того, чтобъ служить для переводчика оправдательными документами въ томъ, почему онъ такъ, а не иначе, передалъ то или другое выраженіе, то я, для составленія ихъ, принялъ систему, противоположную той, какая обыкновенно употребляется для переводовъ подстрочныхъ, а именно: если при подстрочномъ переводѣ въ текстѣ дается переводъ буквальный, хотя-бы онъ былъ даже безсмысленъ, въ комментаріяхъ же объясняется истинный его смыслъ, то я, наоборотъ, передавалъ въ текстѣ настоящій смыслъ каждой темной фразы, въ примѣчаніяхъ же переводилъ тѣ фразы буквально. Этимъ способомъ, я полагалъ, достигались двѣ цѣли: во-первыхъ, переводъ дѣлался удобопонятенъ даже при бѣгломъ, поверхностномъ чтеніи (что особенно важно въ стихотворной рѣчи), а во-вторыхъ — читатель, въ случаѣ желанья, получалъ возможность провѣрить, по примѣчаніямъ, мой взглядъ на подлинникъ.
Конечно, при такомъ взглядѣ не могло быть рѣчи о буквальномъ переводѣ не только особенно оригинальныхъ, но многихъ, даже обыкновенныхъ выраженій подлинника, и не могло не столько ради удобочитаемости или чистоты языка, сколько ради передачи духа переводимыхъ выраженій въ такомъ видѣ, чтобъ чтеніе перевода вызывало въ душѣ читателя именно тѣ образы и чувства, какіе вызываетъ подлинникъ. Для достиженія этой цѣли, я, переводя тотъ или другой монологъ или сцену, старался прежде всего представить себѣ, въ возможной ясности, во-первыхъ, характеръ лица, чьи слова переводились, а во-вторыхъ, то психологическое состояніе, въ какомъ то лицо находилось въ данную минуту. Затѣмъ задача моя была, строго оберегая малѣйшіе оттѣнки мысли подлинника, подыскать такія подходящія выраженія, какими то лицо, находясь въ данномъ положеніи, высказало бы свою мысль и чувство по-русски. При этомъ нерѣдко случалось, что цѣль возстановить смыслъ подлинника по духу могла быть достигнута, только именно удалясь отъ него по буквѣ. Но такой трудъ былъ во всякомъ случаѣ лавировкой между Сциллой и Харибдой, и при немъ, подобно настоящему плаванью между этими двумя опасностями, невозможно было обойтись иной разъ безъ нѣкоторыхъ жертвъ. Такъ, напримѣръ, извѣстно, что слогъ Шекспира отличается необыкновенной силой вслѣдствіе сжатости своихъ выраженій. Автору въ этомъ случаѣ очень помогала извѣстная краткость англійскаго языка, въ которомъ много односложныхъ словъ, между тѣмъ какъ въ русскомъ языкѣ односложныхъ словъ, наоборотъ, очень мало. Послѣднее обстоятельство даже безусловно препятствуетъ перенести на русскій языкъ вполнѣ точно, напримѣръ, октавы байроновскаго «Донъ-Жуана». Какъ бы ни былъ талантливъ переводчикъ, онъ поневолѣ остановится передъ невозможностью вмѣстить въ опредѣленное число стиховъ такія мысли, для выраженія которыхъ на русскомъ языкѣ надо употребить рядъ словъ, заключающихъ гораздо большее число слоговъ, входящихъ въ стихотворныя стопы. Въ Шекспирѣ, несмотря на то, что монологи его лицъ не ограничены извѣстнымъ числомъ стиховъ, высказанное затрудненіе тѣмъ не менѣе встрѣчается довольно часто. Что дѣлать, напримѣръ, въ тѣхъ случаяхъ, когда надо передать великолѣпную мысль, которая, подобно сверкнувшей молніи, умѣщается въ подлинникѣ въ одномъ короткомъ стихѣ, тогда какъ для передачи со всѣми оттѣнками по-русски необходимо растянуть ее на два или на три, неминуемо расхолодивъ производимое впечатлѣніе? Само собою разумѣется, что въ подобныхъ случаяхъ приходится выбирать изъ двухъ золъ меньшее, взвѣсивъ и обсудивъ, что будетъ въ данномъ случаѣ выгоднѣе и лучше: пожертвовать ли краткостью выраженія для передачи всѣхъ оттѣнковъ мысли, или, наоборотъ, выпустить нѣкоторыя слова, чтобъ сохранить ту сжатость, при которой духъ подлинника передается все-таки лучше и рельефнѣе. Бывали и такіе случаи, когда я не останавливался даже предъ прибавкой къ тексту нѣсколькихъ словъ, какихъ въ немъ не было, если подобнаго рода прибавка, не вводя какой-нибудь новой мысли, способствовала болѣе ясному выраженію смысла, который иначе, при буквальной передачѣ, вышелъ бы блѣденъ или теменъ. Я никакъ не допускаю, чтобъ такой пріемъ могъ назваться искаженіемъ текста, и думаю, напротивъ, что въ рукахъ умѣлаго переводчика онъ можетъ служить однимъ изъ самыхъ могущественныхъ средствъ для достиженія цѣли: дать поэтическій переводъ. Читатели, хорошо знающіе англійскій языкъ, будутъ читать Шекспира въ подлинникѣ, и имъ такой переводъ не нуженъ. Равно излишенъ онъ и для такихъ читателей, которые знаютъ англійскій языкъ не въ достаточной степени: — такіе, при чтеніи подлинника, обратятся для пособія къ переводамъ подстрочнымъ. Но поэтическіе переводы предназначаются для лицъ, или совершенно незнакомыхъ съ языкомъ, на которомъ написанъ подлинникъ, или для желающихъ имѣть на своемъ родномъ языкѣ сочиненія великихъ писателей въ такомъ видѣ, чтобъ они производили, при чтеніи, вполнѣ такое же ясное впечатлѣніе, какое производятъ собственные оригинальные поэты ихъ родины. Конечно, при неумѣломъ или слишкомъ смѣломъ пользованіи такимъ способомъ перевода, иной переводчикъ можетъ зарваться въ своемъ усердіи и дѣйствительно исказить подлинникъ, но въ этомъ будетъ уже виновата не система, а лишь плохое ея примѣненіе. Потому, готовый съ благодарностью принять всякое дѣльное указаніе на ошибки и недостатки, которые могутъ быть обнаружены въ моемъ трудѣ отъ неумѣнья справиться съ дѣломъ, я однако буду горячо возражать противъ нападокъ на. самую систему, которой я держался. Она, по моему мнѣнію, всегда будетъ единственно логичной и плодотворной для всякихъ поэтическихъ переводовъ, а для Шекспира въ особенности.
Итакъ, — можетъ-быть, скажетъ иной читатель: — г. переводчикъ воображаетъ, что онъ сдѣлалъ Шекспира русскимъ поэтомъ!
Отвѣчу: — нѣтъ, я этого не воображаю.
Что Шекспиръ рано или поздно сдѣлается русскимъ поэтомъ, котораго будутъ читать и цитировать точно такъ же, какъ цитируютъ Пушкина, Лермонтова и другихъ нашихъ писателей — въ этомъ я убѣжденъ твердо; но вмѣстѣ съ тѣмъ убѣжденъ и въ томъ, что дать такой переводъ не по силамъ не только одному переводчику, но и переводчикамъ нѣсколькихъ поколѣній. Изъ всѣхъ европейскихъ литературъ самая серьезная по разработкѣ Шекспира — безспорно нѣмецкая. Но и въ ней нельзя сказать, чтобъ поэтическая націонализація Шекспира была достигнута вполнѣ. Главныя пьесы и главные характеры переданы въ настоящее время, правда, уже почти въ такихъ редакціяхъ, что лучшихъ нельзя желать; но нельзя того же сказать о многихъ второстепенныхъ, гдѣ, особенно въ комическихъ сценахъ, остается еще надъ чѣмъ поработать, не только въ общей концепціи характеровъ, но даже въ редакціи отдѣльныхъ выраженій. Такъ гдѣ же воображать, что достигли этого мы, когда у насъ не замѣтно особеннаго желанія знакомиться съ Шекспиромъ даже на сценѣ! Что у насъ не цѣнятъ и не понимаютъ Шекспира совсѣмъ — этого, конечно, сказать нельзя. Напротивъ, въ оцѣнкѣ его и пониманіи мы даже перегнали нѣкоторыя литературы, особенно романскія; но все-таки дѣло его перевода далеко не закончено и не закончится еще долго. Въ дѣлѣ его изученія наша литература, какъ и всѣ прочія, шла медленнымъ, послѣдовательнымъ путемъ. Сперва начали появляться безобразныя передѣлки, какъ, напримѣръ, «Гамлетъ» Сумарокова, а затѣмъ мало-по-малу стали обнаруживаться проблески и истиннаго пониманія. Самымъ энергичнымъ, плодотворнымъ толчкомъ на этомъ пути было безспорно появленіе полнаго прозаическаго перевода сочиненій Шекспира, сдѣланнаго покойнымъ Кетчеромъ. Этотъ переводъ обратилъ вниманіе публики на Шекспира во всей полнотѣ его значенія и далъ почувствовать всю его силу, правда, далеко не вполнѣ, но этого нельзя было и требовать отъ сухого, подстрочнаго перевода. Тѣмъ не менѣе, благодаря Кетчеру, все-таки обнаружилась потребность идти по тому же пути дальше. Явилось много новыхъ переводчиковъ, начавшихъ переводить отдѣльныя пьесы уже поэтически. Однимъ изъ особенно видныхъ результатовъ ихъ трудовъ было полное собраніе сочиненій Шекспира, въ переводѣ многихъ писателей, изданное покойнымъ Гербелемъ. Это былъ во многихъ отношеніяхъ значительный шагъ впередъ, но послѣдняго слова не было сказано и въ немъ, какъ не сказано и въ моемъ настоящемъ трудѣ. Отдавая полную дань уваженія трудамъ моихъ сотоварщей-переводчиковъ, изъ которыхъ многіе, можетъ-быть, исполнили дѣло гораздо лучше меня, я однако надѣюсь, что никто не откажетъ признать за мной ту заслугу, что, послѣ Кетчера, я былъ первымъ продолжателемъ дѣла въ полномъ составѣ, съ цѣлью продвинуть его хоть на сколько-нибудь впередъ. Этими словами, а еще болѣе выбраннымъ для моего труда эпиграфомъ, я полагаю вполнѣ оправдаться отъ нареканія, будто могу самолюбиво дріать, что успѣлъ сдѣлать Шекспира русскимъ поэтомъ. Мысль эта, правда, должна быть для каждаго переводчика желаемымъ идеаломъ, но вѣдь всякій идеалъ служитъ только цѣлью, къ которой надо стремиться, при чемъ весь успѣхъ можетъ состоять только въ большемъ или меньшемъ къ нему приближеніи. Такъ и я не иду далѣе надежды, что, можетъ-быть, успѣлъ въ моемъ трудѣ высказать нѣсколько новыхъ мыслей или установить нѣсколько новыхъ взглядовъ, которые принесутъ пользу будущимъ продолжателямъ. Если окажется, что нѣкоторые изъ положенныхъ мною камней въ основу зданія будущаго русскаго Шекспира могутъ оставаться на мѣстахъ, не портя дѣла, то этимъ я буду уже вполнѣ награжденъ за мой долголѣтній трудъ.
- ↑ Болѣе подробное развитіе выраженнаго здѣсь лишь въ общихъ чертахъ взгляда на упомянутыя пьесы читатели найдутъ во вступительныхъ этюдахъ предъ каждой пьесой.
- ↑ Несмотря на аккуратность, съ какой издается ежегодникъ нѣмецкаго Шекспировскаго общества, въ указаніе оперъ, написанныхъ на сюжеты Шекспира, вкралась ошибка, а именно, подъ именемъ оперы на текстъ «Бури» показана русская опера Кашперова «Гроза», написанная на драму Островскаго.
- ↑ Вотъ названія этихъ пьесъ: 1) „Лондонскій мотъ“, 2) „Жизнь лорда Томаса Кромвеля“, 3) „Исторія сера Джона Ольдкэстля“, 4) „Пуританская вдова“, 5) „Лордъ Кобгэмъ“, 6) „Іоркширская трагедія“ и 7) „Трагедія Локринъ“.