1) Ср. нашу статью «Puschkin und Shakespeare» въ 43 т. Jahrbuch der deutschen Shakespeare-Gesellschaft. Сочиненія Пушкина мы цитируемъ по 2-му изд. П. О. Морозова, а переписку — по изд. В. И. Саитова.
I.
правитьИзвѣстны прекрасныя страницы изъ «Вильгельма Мейстера» Гете, посвященныя вліянію Шекспира на нѣмецкое искусство XVIII вѣка. Вильгельмъ Мейстеръ становится способнымъ къ глубокому пониманію Шекспира въ самый критическій моментъ своей жизни, въ моментъ хаотическаго состоянія души, потрясенной острымъ отчаяніемъ подъ вліяніемъ несчастной любви. Этого горячаго сторонника французской драмы Шекспиръ исцѣляетъ отъ отчаянія и укрѣпляетъ въ немъ вкусъ къ реальной дѣйствительности; вмѣстѣ съ тѣмъ Шекспиръ возбуждаетъ въ немъ желаніе дѣятельно работать на пользу просвѣщенія своихъ соотечественниковъ.
Для людей XVIII в. естественно былъ привлекателенъ вѣкъ Шекспира — великій и мятежный XVI вѣкъ, который выдвинулъ цѣлый рядъ проблемъ, глубоко волновавшихъ позднѣйшее человѣчество, — напр. просвѣщеніе, какъ культурная сила, равенство людей передъ природой, возвратъ къ природѣ, какъ главнѣйшей учительницѣ жизни, церковь и государство, различныя формы государственнаго устройства, особенно различные виды монархіи и абсолютизма и т. д., и т. д.
Молодой Гете и его современники живо интересовались XVI вѣкомъ въ Германіи. Эти занятія невольно обращали ихъ къ чтенію и французскихъ авторовъ той же эпохи, напр., Монтаня, Амьо, Раблэ и Маро, авторовъ, очень важныхъ для пониманія XVI вѣка и, въ частности, Шекспира.
Къ своей великой радости, Гете и его современники находили у гуманистовъ отвѣтъ на самые жизненные запросы своего времени.
Такъ, столь характерная для XVIII в. мысль о превосходствѣ природныхъ дарованіи, образованія и личныхъ заслугъ надъ происхожденіемъ является лозунгомъ всего гуманистическаго движенія. Въ частности и Шекспиръ, представитель средняго сословія, принадлежитъ къ числу горячихъ поборниковъ этого лозунга.
Но до извѣстной степени то же придется сказать и о русскихъ неогуманистахъ первой четверти прошлаго столѣтія съ Пушкинымъ во главѣ: вѣдь и они ставили личныя заслуги и просвѣщеніе выше происхожденія, вѣдь и они мечтали о созданіи просвѣщеннаго средняго сословія изъ нетитулованнаго средняго дворянства въ союзѣ съ наиболѣе даровитыми элементами изъ низшихъ сословій.
Вообще, энциклопедически образованные люди конца XVIII и начала XIX вѣка имѣли много данныхъ для глубокаго пониманія энциклопедистовъ XV—XVI вѣковъ. Эпоха просвѣщенія, развившая умъ современниковъ, и эпоха революціи, сдѣлавшая гибкимъ ихъ чувство и обогатившая ихъ громаднымъ соціально-политическимъ опытомъ, — обѣ эти эпохи очень приблизили новыхъ энциклопедистовъ къ ихъ болѣе раннимъ предшественникамъ.
Возвышенное представленіе о человѣческой личности, завѣщанное античной древностью и въ частности ея стоической философіей, возродилось въ болѣе или менѣе сходной степени въ оба указанные періода, и космополитъ XVIII вѣка, подобно своему предшественнику XVI вѣка, живо интересуется не только современнымъ человѣчествомъ, но и его прошлыми судьбами. Исторія становится истинной учительницей жизни хотя бы постольку, поскольку она углубляетъ наше знаніе человѣческаго характера и души и этимъ содѣйствуетъ развитію въ насъ самопознанія, необходимаго для нашего самосовершенствованія.
Вмѣстѣ съ тѣмъ уже въ XVI вѣкѣ (отчасти и раньше) сдѣлано было наблюденіе, что явленія современной дѣйствительности находятъ себѣ параллели въ явленіяхъ древней исторіи и что, такимъ образомъ, изученіе этой послѣдней поможетъ пониманію современности.
Понятно, что новые энциклопедисты — въ томъ числѣ и Пушкинъ — придаютъ, подобно раннимъ гуманистамъ и политикамъ, огромное значеніе гуманитарно-историческому образованію, какъ крупной общественной государственной силѣ, способной перевоспитать общество и «укротить нравы».
Во всякомъ случаѣ, нѣмецкіе гуманисты XVIII в. тщательно изучаютъ культуру XV и XVI вѣковъ, и въ такой сложной и глубокой исторической и философской перспективѣ Шекспиръ естественно представлялся имъ, какъ одинъ изъ самыхъ геніальныхъ выразителей идей и чувствъ геніальнаго вѣка. Такъ, Шиллеръ страстно изучаетъ исторію отпаденія Нидерландовъ отъ Испаніи и считаетъ основаніе нидерландской независимости однимъ изъ удивительнѣйшихъ событій, придавшихъ XVI вѣку міровой блескъ. Этой темой занятъ и Гете въ «Эгмонтѣ»; къ тому же историческому циклу примыкаетъ «Донъ-Карлосъ» Шиллера. «Марія Стюартъ» относится къ той же эпохѣ. Слѣдуетъ упомянуть еще «Гетца фонъ-Берлихингенъ» Гете, какъ одну изъ первыхъ попытокъ подражанія Шекспиру. Шекспировское вліяніе отразилось и на «Фаустѣ», сюжетъ котораго взятъ имъ XVI же вѣка. Несомнѣнно, что систематическое изученіе этого вѣка внушило Шиллеру счастливую мысль заняться и русскимъ смутнымъ временемъ, и фрагментъ его трагедіи «Димитрій» имѣетъ выдающееся значеніе для исторіи русской литературы уже потому, что концепція характера Бориса Годунова Шиллера родственна съ Пушкинской.
Шекспиризмъ въ нѣмецкой литературѣ не есть явленіе исключительно художественнаго и техническаго характера. Шекспиръ по признанію Гете, сталъ для нѣмецкихъ интеллигентовъ (какъ впослѣдствіи и для Пушкина) своего рода Библіей и сдѣлался ихъ учителемъ во всѣхъ отрасляхъ ихъ жизни и дѣятельности.
Шекспиризмъ связанъ съ нарожденіемъ въ Германіи просвѣщенной интеллигенціи, которая, по разнымъ историческимъ условіямъ, оказалась способной полюбить и понять (что одно и то же) своихъ раннихъ предшественниковъ гуманистовъ и продолжить ихъ дѣятельность на пользу просвѣщенія человѣчества.
II.
правитьШекспиризмъ Пушкина, понимая его не только, какъ усвоеніе манеры Шекспира, также проникнутъ струей не менѣе, если не болѣе глубокаго гуманизма, чѣмъ у нѣмецкихъ шекспиристовъ. Глубокое увлеченіе Шекспиромъ, отнюдь не обратившееся у Пушкина въ рабское копированіе его, не было скоропреходящей модой уже потому, что шекспиризмъ Пушкина и его эпохи не былъ взятъ напрокатъ изъ нѣмецкой литературы; онъ стоялъ въ связи съ нарожденіемъ въ русскомъ обществѣ Александровской эпохи истинныхъ друзей просвѣщенія; важно и то, что онъ падаетъ на одинъ изъ самыхъ великихъ, истинно-трагическихъ періодовъ въ исторіи Россіи — время великихъ надеждъ и острыхъ разочарованій, время горячей любви лучшей части общества къ просвѣщенію и подавленія всякаго просвѣщенія сверху, время освобожденія Европы отъ Наполеона и подавленія малѣйшихъ признаковъ свободы въ Россіи и т. д.
Но Пушкинъ приступилъ къ изученію Шекспира въ особенно тяжелый періодъ своей жизни — во время своего изгнанія — сперва въ Одессѣ, а затѣмъ въ селѣ Михайловскомъ. Къ этому времени молодой поэтъ, былъ уже зрѣлымъ человѣкомъ, съ значительнымъ житейскимъ опытомъ, большей частью весьма тяжелымъ.
Изученію Шекспира предшествовало трехлѣтнее увлеченіе Пушкина Байрономъ; увлеченіе это расширило у поэта его гуманитарныя перспективы и въ частности содѣйствовало въ немъ развитію протеста противъ однообразнаго и шаблоннаго стиля и построенія французской драмы.
Далѣе — будущій шекспиристъ Пушкинъ былъ по натурѣ реалистомъ, и уже въ его произведеніяхъ, написанныхъ въ 1824 г., несмотря на французское и затѣмъ байроновское вліяніе, сильно проступаетъ наклонность къ живому, нешаблонному изображенію людей и природы.
Сверхъ этого, ко времени изученія Шекспира Пушкинъ является передъ нами поэтомъ-мыслителемъ стремящимся къ серьезному труду, къ самоусовершенствованію, строгимъ критикомъ самого себя, прислушивающимся къ справедливымъ, хотя бы и суровымъ, отзывамъ его друзей о его произведеніяхъ.
Съ этой точки зрѣнія уже юный Пушкинъ вполнѣ удовлетворяетъ требованіямъ гуманистовъ шекспировскаго вѣка и самого Шекспира: значеніе человѣческаго слова очень велико, и тотъ, кто обращается съ нимъ къ публикѣ, которую онъ такъ или иначе воспитываетъ своимъ словомъ, обязанъ слѣдить за самимъ собой.
Что же касается самого Пушкина, то самокритика является драгоцѣннымъ качествомъ его натуры, оградившимъ его отъ слишкомъ длительнаго вліянія на него людей, не вполнѣ съ нимъ сродныхъ.
Этотъ критицизмъ, между прочимъ, воздержалъ Пушкина отъ рабскаго слѣдованія Карамзину въ «Борисѣ Годуновѣ» и исполненія нѣкоторыхъ его совѣтовъ; такъ, Карамзинъ (Саит., № 204) рекомендовалъ Пушкину (черезъ Вяземскаго) обратить вниманіе на драматическую (лучше сказать, реторическую) противоположность въ характерѣ Бориса, именно на «дикую смѣсь набожности и преступныхъ страстей: онъ безпрестанно перечитывалъ Библію и искалъ въ ней оправданія себѣ». Однако, Пушкинъ лишь на одинъ моментъ (Саит., № 208) заинтересовался этой мыслью, но въ концѣ концовъ ей не послѣдовалъ. Наоборотъ, съ большей пользой для дѣла и въ большемъ согласіи со своей собственной натурой, онъ принялъ совѣтъ Н. Н. Раевскаго (Саит., № 159) быть терпѣливымъ въ выполненіи своей работы и вмѣсто слѣдованія Карамзину, обращаться къ его источникамъ, подобно Шиллеру, прошедшему цѣлый курсъ астрономіи передъ написаніемъ своего «Валленштейна». Классическое письмо къ Раевскому отъ 30 января 1829 г. (Саит. № 379) — живое доказательство того, какъ самостоятельно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, по шекспировски взглянулъ Пушкинъ на исторію смутнаго времени у Карамзина.
Реалистическія тенденціи приводили молодого поэта не только къ необходимости тщательнаго наблюденія надъ явленіями дѣйствительной жизни, но и къ стремленію найти и выработать истинно-живую, неусловную форму изложенія на основѣ живого разговорнаго и отчасти народнаго языка. Такъ, еще до начала занятія Шекспиромъ (въ ноябрѣ 1823 г., Саит., № 58) у него срывается пожеланіе «оставить русскому языку нѣкоторую библейскую похабность: я не люблю видѣть въ первобытномъ нашемъ языкѣ слѣды европейскаго жеманства и французской утонченности. Грубость и простота болѣе ему пристали. Проповѣдую изъ внутренняго убѣжденія, но по привычкѣ пишу иначе».
Это — въ сущности предвосхищеніе будущей шекспировской теоріи драмы, намѣченной уже около начала августа 1825 г. въ черновомъ письмѣ къ Н. Н. Раевскому (Саит., № 184): Шекспиръ, никогда не боится скомпрометировать свой персонажъ, онъ заставляетъ его говорить съ полной непринужденностью жизни, такъ какъ увѣренъ, что въ свое время и въ своемъ мѣстѣ онъ поможетъ персонажу этому найти языкъ, соотвѣтствующій его характеру.
Съ этимъ вполнѣ согласуется рано усвоенная Пушкинымъ привычка искренно выражать въ эпиграмматическомъ родѣ всѣ ощущенія и наблюденія, которая несомнѣнно помогла ему оцѣнить по достоинству искренность и размахъ Шекспира въ изображеніи разнообразнѣйшихъ чувствъ и страданій.
Но и много другихъ чертъ характера Пушкина и особенностей его образованія укрѣпляли его конгеніальность съ Шекспиромъ.
Между прочимъ, Пушкинъ еще съ дѣтства увлекался исторіей театра, а въ лицейскіе годы и позднѣе не покидалъ интереса къ античной литературѣ; равнымъ образомъ, онъ, повидимому, зналъ итальянскій языкъ и хорошо понималъ итальянскую литературу, въ частности литературу эпохи возрожденія, когда Италія давала тонъ всей Европѣ и, между прочимъ, Англіи.
Вообще эпоха гуманизма и религіозно-политическихъ войнъ извѣстна Пушкину довольно хорошо.
Напр., его интересъ къ двумъ очень важнымъ для толкованія Шекспира мыслителямъ — Макіавелли и Монтаню, — а также его мѣткія замѣчанія о томъ и о другомъ, — [1] показываютъ, что онъ сумѣлъ схватить ихъ характерныя черты.
Знакомъ былъ Пушкинъ и съ Раблэ (ср. напр. Саит., № 484), гуманистомъ вообще очень яркимъ и, въ частности, хорошо извѣстнымъ Шекспиру и англичанамъ его времени.
Наконецъ, весьма важно то, что Пушкинъ приступилъ къ Шекспиру съ большими познаніями въ области національной и міровой исторіи и съ глубокимъ интересомъ къ политической философіи. Историко-политическія науки еще съ лицейскихъ лѣтъ глубоко занимали Пушкина, и слѣды этихъ занятій разсѣяны во всѣхъ его произведеніяхъ.
Большой глубиной отзываются уже ею «Историческія замѣчанія» (1822 г.), въ которыхъ онъ, между прочимъ, приписываетъ Екатеринѣ II извѣстнаго рода макіавеллизмъ: «если царствовать значитъ знать слабость души человѣческой и ею пользоваться, то въ семъ отношеніи Екатерина заслуживаетъ удивленія потомства» и т. д. Въ знаменитой запискѣ «О народномъ воспитаніи» (1826 г.) Пушкинъ настаиваетъ на политико-философскомъ преподаваніи исторіи въ высшихъ классахъ государственныхъ школъ.
Новѣйшая наука сравнительно мало занимается Шекспиромъ, какъ политическимъ писателемъ, и отношеніемъ его сюжетовъ къ философско-политической литературѣ XVI вѣка. А между тѣмъ онъ былъ несомнѣнно таковымъ, что сразу замѣтили такіе его поклонники, какъ Пушкинъ. Въ концѣ концовъ, какъ дитя великаго философскаго вѣка. Шекспиръ изучаетъ все разнообразіе душевной жизни какъ отдѣльныхъ личностей, такъ и цѣлыхъ обществъ и государствъ не только въ настоящемъ, но и въ прошломъ. Взаимное отношеніе между государствомъ и обществомъ, различныя государственныя формы — все очень и очень глубоко занимаетъ Шекспира, и къ этимъ проблемамъ онъ постоянно возвращался, находя ихъ нихъ поучительныя индивидуальныя подробности. Напр., въ галлереѣ монарховъ, склонныхъ къ абсолютизму, Ричардъ II, Юлій Цезарь и Лиръ объединяются самонадѣянностью, всѣмъ имъ свойственной, но и проявленія самонадѣянности и ея происхожденіе у нихъ различны: Лиръ ослѣпленъ тѣмъ, что во всю долгую жизнь онъ ни откуда встрѣчалъ противодѣйствія и потому не знаетъ людей; не не знаетъ ихъ и Ричардъ II, самонадѣянно вѣрующій въ божественность своего сана, которая уже сама по себѣ способна защитить его отъ всякихъ людскихъ покушеній; въ общемъ холодный и трезвый Цезарь также склоненъ къ ослѣпленію, но его самонадѣянность имѣетъ своимъ источникомъ постоянное счастье, съ которымъ онъ побѣждалъ опасности; кромѣ того, онъ имѣетъ дѣло съ народомъ, уже привыкшимъ къ цезаризму, и съ аристократіей, успѣвшей измельчать и, за рѣдкими исключеніями, раболѣпной.
Разнообразны и мудрые просвѣщенные правители — съ одной стороны Гамлетъ-отецъ и Генрихъ V, эти рыцари, глубоко проникнутые девизомъ популярной во время Шекспира стоической философіи, что правитель — прежде всего человѣкъ: съ другой — благодушный герцогъ въ «Мѣрѣ за мѣру», болѣе гуманный и лучше понимающій жизнь, чѣмъ его намѣстникъ Анджело, умный, но очень односторонній ригористъ, слѣпо увѣренный въ томъ, что можно перевоспитать, или, по крайней мѣрѣ, обуздать общество неуклоннымъ формальнымъ выполненіемъ суровыхъ. устарѣвшихъ законовъ и т. д.
Историко-политическое образованіе позволило Пушкину сразу понять и оцѣнить эту очень важную особенность шекспировскаго творчества. Уже въ «Борисѣ Годуновѣ» его заинтересовала задача дать политическіе типы съ макіавеллистической окраской — царя Бориса и его противника Шуйскаго. Это персонажи съ одной стороны мѣстами напоминаютъ шекспировскихъ героевъ, а съ другой стороны не являются копіей съ нихъ, но блестяще пополняютъ шекспировскую галлерею. Борисъ въ сценахъ раскаянія и въ прощаніи съ сыномъ, напоминаетъ Генриха IV, въ немъ также есть макіавеллизмъ, основанный на глубокомъ знаніи человѣческой души и на умѣніи бить противника въ моментъ его замѣшательства, — но все-таки онъ весьма отличается отъ своего англійскаго прототипа: въ немъ меньше своекорыстія, онъ крутъ и хитеръ съ боярами, которые все равно не могутъ съ нимъ примириться, но онъ истинный другъ народа. Гораздо больше макіавеллизма и эгоизма въ Шуйскомъ; онъ не менѣе, чѣмъ Борисъ, знаетъ людей и еще коварнѣе умѣетъ заглянуть своему противнику въ душу и прямо терроризировать ее прикосновеніемъ къ самымъ больнымъ ея мѣстамъ (ср. сцену въ царскихъ палатахъ, гдѣ Шуйскій, точно Яго, прямо потрясаетъ взволнованнаго царя коварными разсужденіями объ измѣнчивости народной массы и реалистическимъ, слѣдовательно, особенно тяжелымъ для Бориса, описаніемъ тѣла убитаго царевича Димитрія). Это — типъ, отличный отъ типа Бориса и отъ соотвѣтствующихъ типовъ Шекспира, при всемъ частичномъ сходствѣ съ ними. Здѣсь Пушкинъ не подражатель, но первоклассный продолжатель Шекспира.
Пушкинъ настаиваетъ на томъ, что драматическому писателю нужны философія, безстрастіе, государственныя мысли историка, догадливость, живость воображенія, отсутствіе предразсудковъ, любимой мысли, свобода.
Съ этой точки зрѣнія неудивительно, что Пушкинъ высоко оцѣнилъ второстепенную драму Шекспира «Мѣра за мѣру» съ ея дѣйствительно высокооригинальнымъ героемъ Анджело и съ ея сложной соціально-политической перспективой.
III.
правитьНо если историко-политическое образованіе помогало Пушкину оріентироваться въ Шекспировскихъ драмахъ, то эволюція, происшедшая въ политическихъ взглядахъ и симпатіяхъ нашего поэта къ 1825 году, уже сама по себѣ должна была сблизить его съ Шекспиромъ. Важно, что и въ дошекспировскій періодъ онъ неоднократно приступалъ къ тѣмъ же политическимъ проблемауіъ, какъ и Шекспиръ, а къ концу этого періода давалъ имъ рѣшеніе, сходное съ шекспировскимъ.
Что происходило въ Европѣ въ теченіе всей жизни поэта?
«Игралища таинственной игры —
Металися смущенные народы,
И высились и падали цари,
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари» (19 окт. 1836 г.).
Народы и цари, народные вожди и самозванцы, узурпаторы и законные наслѣдники — излюбленныя темы Пушкина еще задолго до знакомства съ Шекспиромъ. Узурпаторъ и законный наслѣдникъ — вѣдь это сюжетъ уже лицейской сказки о Бовѣ. Характерно первоначальное заглавіе «Бориса Годунова»: «Комедія о настоящей бѣдѣ Московскому Государству, о царѣ Борисѣ и о Гришкѣ Отрепьевѣ». Равнымъ образомъ Пушкина уже давно занимаютъ Стенька Разинъ и Пугачевъ.
Въ 1823 г. Пушкинъ счелъ нужнымъ отозваться на смерть вождя испанскихъ инсургентовъ Ріего («Сказали разъ царю»).
Чрезвычайно важны мало оцѣненныя «Замѣтки на Анналы Тацита» 1825 г.[2] Пушкинъ обратилъ вниманіе, прежде всего, на то, что немедленно по вступленіи на престолъ Тиберія былъ умерщвленъ родной внукъ Августа — Агриппа Постумь. Передъ Пушкинымъ носится мысль, что Агриппа — болѣе законный претендентъ на престолъ, чѣмъ Тиберій, пасынокъ Августа. Мысль эта характерна для поэта, занятаго сюжетомъ о законныхъ и незаконныхъ претендентахъ, но не вполнѣ основательна исторически: хотя Августъ и стремился къ фактическому введенію монархіи, но формально римское государство оставалось республикой, и о какомъ бы то ни бы.ю порядкѣ престолонаслѣдія не могло быть и рѣчи.
Далѣе, тацитовская характеристика Агриппы (отличавшагося «необычайной силой, дерзостью и даже простотой ума») подсказала Пушкину (очевидно увлеченному своимъ Лжедимптріемъ) соображеніе, что люди въ родѣ Агриппы всегда могутъ имѣть большое число приверженцевъ или сдѣлаться орудіемъ хитраго мятежника.
Тамъ же Пушкинъ отмѣтилъ для себя подавленіе бунта паннонскихъ и германскихъ легіоновъ; при этомъ отъ него, какъ отъ драматурга, не укрылась одна индивидуалистическая черточка въ описаніи бунта: Германикъ, тщетно стараясь усмирить бунтъ легіоновъ, хотѣлъ заколоться на глазахъ у воиновъ. Его удержали. Тогда одинъ изъ нихъ подалъ свой мечъ, говоря: «онъ вострѣе».
Пушкинъ подчеркнулъ далѣе и то, что Тиберій, прежде всего, лишилъ народъ права выбора магистратовъ и тѣмъ довершилъ уничтоженіе республики. «Народъ ропщетъ, сенатъ охотно соглашается (тѣнь правленія перенесена въ сенатъ»).
Тѣмъ не менѣе Пушкинъ не винитъ Тиберія, но, наоборотъ, за многое хвалитъ его, какъ монарха, и защищаетъ отъ нападокъ Тацита.
Въ одномъ случаѣ похвала Тиберію крайне своеобразна. «Нѣкто Вибій Серенъ, по доносу своего сына, былъ присужденъ римскимъ сенатомъ къ заключенію на какомъ-то безводномъ островѣ. Тиберій воспротивился сему рѣшенію, говоря, что человѣка, коему дарована жизнь не слѣдуетъ лишать способовъ къ поддержанію жизни. Слова, достойныя ума свѣтлаго и человѣколюбиваго! Чѣмъ болѣе читаю Тацита, тѣмъ болѣе мирюсь съ Тиберіемъ. Онъ былъ одинъ изъ величайшихъ умовъ древности». Но тутъ Пушкинъ не вчитался въ разсказъ Тацита (IV, 30), изъ котораго слѣдуетъ, что Вибій осужденъ былъ неправильно, подъ давленіемъ злопамятства Тиберія, и Тиберій лишь для приличія ходатайствовали о смягченіи приговора. По всѣмъ признакамъ, эта курьезная ошибка имѣетъ для Пушкина автобіографическое значеніе. Самый разсказъ этотъ помѣщенъ Пушкинымъ въ письмѣ къ Дельвигу отъ 23 іюля 1825 г. (Саит., № 178), и около этого времени Пушкинъ изливался въ жалобахъ на жестокость Александра I, отправившаго его въ ссылку, гдѣ нельзя ни работать, ни лѣчиться. Ср. Саит. № 207, № 208, № 167 и № 170). Сходныя чувства, — правда, въ болѣе мягкой формѣ, — изложены и въ «Воображаемомъ разговорѣ съ императоромъ Александромъ I» (1825-года).
Какъ бы то ни было, однако въ разсужденіяхъ о римской имперіи замѣтно извѣстнаго рода примиреніе съ монархизмомъ.
Но важна и другая сторона дѣла: мы видимъ здѣсь критика, стремящагося къ болѣе или менѣе объективному пониманію исторіи и политики: многое въ дѣйствіяхъ Тиберія мудро, но кое-что и дурно.
Какъ могъ прочесть Пушкинъ въ той же первой книгѣ «Анналъ» Тацита, римская монархія была не однимъ только актомъ узурпаціи, но и естественнымъ слѣдствіемъ разложенія республики и исторически развившагося полицейскаго индифферентизма и въ народѣ, и въ сенатѣ.
Но если извѣстная государственная форма представляетъ собою неизбѣжное историческое явленіе, то, независимо отъ собственныхъ политическихъ симпатій объективнаго изслѣдователя, она можетъ подлежать научному анализу постольку, поскольку она приноситъ добро или зло народу. Такова, несомнѣнно, психологія Пушкина въ 1825 г., когда онъ читалъ Тацита и увлеченъ былъ Шекспиромъ,
Пушкинъ готовъ примириться съ монархіей, но не съ деспотической, а съ такой, которая, между прочимъ, была симпатична Шекспиру.
По смерти Александра I, онъ ждетъ много хорошаго отъ Константина I, такъ какъ послѣдній напоминаетъ ему Шекспировскаго любимца Генриха V: «Какъ вѣрный подданный, долженъ я, конечно, печалиться о смерти Государя, но, какъ поэтъ, радуюсь восшествію на престолъ Константина I. Въ немъ очень много романтизма; бурная его молодость, походы съ Суворовымъ, вражда съ нѣмцемъ Барклаемъ напоминаютъ Генриха V. Къ тому же онъ уменъ, а съ умными людьми всё какъ-то лучше; словомъ, я надѣюсь отъ него много хорошаго» (Саит. № 222).
Это — весьма знаменательное сравненіе: въ самой характеристикѣ Генриха У у Шекспира много такихъ чертъ, которыя всегда были дороги для Пушкина. Въ юности своей Генрихъ былъ гулякой, однако самъ онъ не опустился въ такой мѣрѣ, какъ его компаньоны; онъ въ го же время работалъ надъ своимъ образованіемъ; и, благодаря знакомству съ дѣйствительной жизнью и ея положительными и отрицательными сторонами, его познанія становятся не книжной, теоретической, но практической мудростью, привлекающей къ нему наиболѣе умныхъ государственныхъ людей его страны.
Это очень прямая натура, въ общемъ смѣлая и предпріимчивая, но всегда осторожная, когда дѣло идетъ о власти, о законѣ и о народныхъ и государственныхъ интересахъ.
Доблестный воинъ, онъ не затѣваетъ войнъ, только для своей собственной славы, хорошо зная, какъ тяжело отзываются войны не только на побѣжденныхъ, но и на побѣдителяхъ и т. д.
Въ 1826 г. Пушкинъ предъявляетъ къ Николаю I такія требованія, какія предъявлялись къ монархіи Шекспиромъ и умѣренно-либеральными политиками XVI в. Въ «Стансахъ» и въ запискѣ «О народномъ воспитаніи» довольно ясно выражена мысль, что если новый монархъ продолжитъ дѣло Петра Великаго и усвоитъ себѣ лучшіе изъ принциповъ его государственной дѣятельности, то съ монархіей можно примириться, какъ съ такимъ режимомъ, который способенъ принести пользу народу.
Политика новой монархіи, должна быть правдивой и прямой (въ противоположность привычкѣ предыдущаго императора къ «противочувствіямъ»): царь народа съ великимъ будущимъ долженъ вѣрить въ его силы (и, слѣдовательно, содѣйствовать ихъ развитію), не презирать его. Одна изъ главныхъ задачъ просвѣщенной монархіи — широкое и смѣлое распространеніе образованія безъ боязни передъ научной истиной и даже передъ радикализмомъ извѣстныхъ научныхъ теорій.
Авторитетная власть не должна бояться оппозиціи, основанной на законѣ: такъ, Петръ умѣлъ отличить Долгорукаго отъ буйнаго стрѣльца; но и къ своимъ прямымъ противникамъ, если это преимущественно доктринеры, сильная власть можетъ отнестись великодушно, не отождествляя заблужденія съ преступленіемъ и не унижаясь до мелочной мстительности.
Если мы прибавимъ къ этому, что Пушкинъ всегда презиралъ пышную придворную аристократію за вредъ, приносимый ею государству и народу; далѣе, что онъ желалъ раскрѣпощенія народа и равновѣсія между сословіями, — то въ общемъ мы встрѣчаемся съ соціально-политическимъ міровоззрѣніемъ, весьма похожимъ на то, которое въ свое время раздѣлялъ Шекспиръ и многіе изъ гуманистовъ и политиковъ его вѣка.
Итакъ, въ Шекспировскій періодъ своей жизни Пушкинъ мирится съ монархіей не потому, чтобы она была совершенной политической формой (совершенныхъ формъ въ дѣйствительности нѣтъ), но потому, что и она, при извѣстныхъ гарантіяхъ, можетъ содѣйствовать народному благу.
И надо замѣтить, что въ общихъ чертахъ. Пушкинъ еще съ юности въ сущности безразлично относился къ формѣ государственнаго устройства и управленія, лишь бы только были обезпечены гражданская и личная свобода, просвѣщеніе и развитіе духовныхъ и матеріальныхъ силъ народа.
Послѣдніе 3—4 года дошекспировскаго періода Пушкина ознаменованы постепеннымъ упадкомъ вѣры въ возможность прочной демократической республики.
Въ 1820 г. Пушкинъ еще любитъ демагогическіе споры (Саит., № 17), въ 1821 г. онъ съ увлеченіемъ отзывается о возстаніи въ Греціи, Италіи и Испаніи (Саит., № 18 — ср. 86).
Но мечтательный, «миролюбивый» другъ свободы быстро разочаровывается въ новыхъ народныхъ движеніяхъ: инстинкты народовъ прекрасны, но завоеваніе свободы сопровождается тѣми же роковыми ошибками, какъ и у французовъ временъ великой революціи, именно нарушеніемъ Законовъ и насиліемъ. Возникающую свободу подавляютъ, настаетъ мрачная реакція, и въ этомъ, въ глазахъ поэта, виноваты сами народы съ ихъ наклонностью быстро обращаться изъ гордыхъ господъ въ жалкихъ послушныхъ рабовъ; но виноваты и народные демагоги-витіи, которымъ также приходится покориться волѣ деспотовъ.
Въ 1821 г. («Наполеонъ») у поэта еще остается смутная надежда, что изъ возрождающихся народовъ, можетъ быть, хоть русскій укрѣпитъ свою свободу; но уже въ слѣдующемъ 1822 г. Пушкинъ устами главы народнаго движенія Вадима высказываетъ очень скептическій приговоръ о перемѣнчивой народной массѣ, — приговоръ, весьма напоминающій изображеніе народа у Шекспира: «Безумные! давно-ль они въ глазахъ моихъ встрѣчали торжествомъ властителей чужихъ и вольныя главы подъ иго преклоняли? Изгнанью моему давно-ль рукоплескали? Теперь зовутъ меня, а завтра, можетъ, вновь… Не вѣрна ихъ вражда, невѣрна ихъ любовь»…
Въ 1823 г. онъ уже находитъ возможнымъ сближеніе съ извѣстнымъ реакціонеромъ-монархистомъ Стурдзой, и оказывается, что они не только пріятели, но и «кое о чемъ мыслятъ одинаково, не лукавя другъ передъ другомъ» (Саит., № 54). Мечты о свободѣ русскаго народа для него уже «послѣдній либеральный бредъ», и, подражая «умѣренному демократу» Іисусу Христу, онъ пишетъ притчу о сѣятелѣ, гдѣ объявляетъ народы стадами, которымъ не нужны дары свободы. Въ стихотвореніи «Недвижный стражъ дремалъ» онъ обрушивается и на демагоговъ, на этихъ мудрецовъ, волнующихъ безумную толпу, которымъ теперь предстоитъ цѣловать жезлъ Россіи и поправшую ихъ желѣзную стопу.
Восхищеніе греческимъ возстаніемъ въ 1821 г. смѣняется въ 1824 г. презрительными отзывами объ одесскихъ грекахъ и ихъ предводителяхъ (Саит., № 77). Вообще демократическое настроеніе у Пушкина все болѣе и болѣе понижается.
Съ этой точки зрѣнія не лишено интереса и примиреніе Пушкина съ Карамзинымъ къ началу шекспировскаго періода. Оно состоялось преимущественно на почвѣ научной; но врядъ ли можно оставлять въ сторонѣ и политическое настроеніе Пушкина, развившуюся въ немъ толерантность къ людямъ различныхъ политическихъ убѣжденій. Драгоцѣнные остатки автобіографіи (1825—1826 гг.) свидѣтельствуютъ лишній разъ объ искреннемъ желаніи Пушкина съ полнымъ безпристрастіемъ отнестись какъ къ Карамзину, такъ и къ его литературно-политическимъ противникамъ. «Молодые якобинцы», по мнѣнію Пушкина, слишкомъ преувеличенно негодовали на Карамзина за его размышленія въ пользу самодержавія; но правда и то, что отдѣльныя изъ этихъ размышленій краснорѣчиво опровергнуты вѣрнымъ разсказомъ событій (съ другой стороны, Карамзинъ — несомнѣнно добросовѣстный историкъ уже потому, что онъ вездѣ ссылается на источники. Очень важно и то, что исторія Карамзина, плодъ двѣнадцатилѣтняго безмолвнаго и неутомимаго труда, проникнута истинною и рѣдкою въ его время любовью къ просвѣщенію.
Въ эти годы эволюція духовной жизни Пушкина идетъ очень быстрымъ, истинно трагическимъ темпомъ. Пушкинъ исполненъ исканія истины и часто запутывается въ противорѣчіяхъ. Напр., онъ стремительно берется за Библію (Саит., №№ 109 и 113), и ему импонируетъ образъ Христа, какъ умѣреннаго демократа, но въ то же время на него оказываютъ вліяніе бесѣды съ атеистомъ Гунчисономъ.
У Пушкина развивается скептицизмъ, граничащій съ пессимизмомъ; онъ ищетъ выхода въ свойственномъ его правдивой натурѣ объективизмѣ и критицизмѣ; и любопытно, что его политическому индифферентизму, сильно развившемуся къ началу шекспировскаго періода, вполнѣ соотвѣтствуетъ и литературный: «Я въ литературѣ скептикъ, — пишетъ онъ въ 1827 г. (Саит., № 312), — чтобы не сказать хуже, и всѣ парнасскія секты для меня равны, представляя каждая своя выгоды и невыгоды».
И вотъ, въ такомъ трагическомъ настроеніи Пушкинъ естественно могъ не только увлечься Шекспиромъ, но даже слиться съ нимъ, найдя въ немъ извѣстное оправданіе и своей личной предыдущей жизни, и литературной дѣятельности, и своимъ общественно-политическимъ взглядамъ. Глубокій конфликтъ между жизнерадостностью и трагическими тревогами за человѣчество, столь явный у Шекспира, конечно, долженъ былъ найти отвѣтъ въ душѣ нашего многострадальнаго поэта и, въ концѣ концовъ, впечатлѣнія, полученныя Пушкинымъ отъ Шекспира, довольно родственны съ впечатлѣніями Гёте въ «Вильгельмѣ Мейстерѣ».
«Все то, что когда-либо передумано было мною о человѣчествѣ и его судьбахъ, что было неразлучно со мной и развилось во мнѣ незамѣтно для меня самого, все это я нашелъ въ Шекспирѣ уже вполнѣ развитымъ и какъ бы уже сбывшимся» — такъ писалъ Гёте въ 11-й главѣ III книги «Вильгелъма Мейстера». Ср. тамъ же: «Пьесы эти кажутся мнѣ произведеніями какого-то небеснаго генія, приблизившагося къ людямъ для того, чтобы какъ можно ближе ознакомить ихъ съ ихъ собственнымъ внутреннимъ міромъ».
Къ этому вполнѣ подходитъ отзывъ Пушкина о Шекспирѣ, сохранившійся въ воспоминаніяхъ Смирновой (стр. 285): "Затѣмъ онъ говорилъ о Шекспирѣ, о его взглядахъ на любовь, о его молодыхъ дѣвушкахъ и любовникахъ, изъ которыхъ ни одинъ не сентименталенъ и не романиченъ, даже среди романическихъ и необычайныхъ приключеній, потому что чувства ихъ такъ естественны; о его замужнихъ женщинахъ, среди которыхъ встрѣчаются только красивые типы; объ его мысляхъ о королевской власти, о славѣ, о войнѣ, о смерти, о совѣсти, — и онъ закончилъ: «Нѣтъ ни одной стороны души, ума, сердца, характера, слабостей, страстей, пороковъ, добродѣтелей, которыхъ бы онъ не наблюдалъ и не описалъ отъ зерна и корня человѣческаго растенія до его послѣдняго листа, цвѣта, плода»…
III.
правитьНа первыхъ порахъ, однако, въ 1824—1826 гг., Пушкинъ, какъ и можно было ожидать по ходу его духовной жизни за это время, интересуется у Шекспира главнымъ образомъ, соціально-политическими проблемами, а также общими вопросами о сущности драмы, на которые наводитъ Шекспиръ. Конечно, поэтъ не могъ уйти и отъ чисто-психологическихъ темъ, всегда и особенно въ данное время ему родныхъ, но во всякомъ случаѣ центральное и главное мѣсто въ произведеніяхъ этого времени принадлежитъ соціально-политической трагедіи «Борисъ Годуновъ». Довольно характерно, что пѣвецъ любви готовъ былъ написать трагедію безъ любовнаго романа и ввелъ въ нее романъ между Димитріемъ и Мариной главнымъ образомъ въ интересахъ столько же драматическихъ, сколько политическихъ: романъ этотъ яснѣе опредѣляетъ страстный, романическій характеръ главнаго героя — Димитрія и, съ другой стороны, даетъ лишній интересный персонажъ политической авантюристки Марины (Саит., № 379).
Въ характеристикѣ Бориса, какъ и самъ онъ признается, политическая сторона дѣла интересовала его едва ли не болѣе, чѣмъ драматическая (Саит., № 208 .
Но это лишь детали. Всего болѣе характеренъ выборъ самой темы. Пушкинъ взялъ эпоху перелома (кстати сказать, современную Шекспиру), которая сдвинула съ мѣста и органы правительства, и всѣ слои населенія.
Такимъ образомъ, хроника Пушкина непосредственно примыкаетъ къ хроникамъ и къ такимъ драмамъ Шекспира, какъ «Юлій Цезарь», «Антоній и Клеопатра» и т. д.
Къ разработкѣ такой сложной темы примѣнены и сложные методы, въ которыхъ, наряду съ доминирующимъ вліяніемъ Шекспира, не трудно обнаружить помимо этого синтезъ предыдущей дѣятельности самого поэта, а также его настроенія во время писанія драмы. Поэтъ очень старательно изучаетъ историческіе источники и всячески заботится о томъ, чтобы объективно опредѣлить для себя историческую истину: но онъ болѣе, чѣмъ кто-либо, знаетъ, что задачи драмы и исторіи не совпадаютъ вполнѣ, и что историческія фигуры въ драмѣ могутъ быть лишь типами, только въ общихъ чертахъ соотвѣтствующими и человѣческой природѣ, и исторической дѣйствительности. Такъ создана фигура Пимена. «Въ немъ собралъ я черты, плѣнившія меня въ нашихъ старыхъ лѣтописяхъ» (Саит., № 312).
Тотъ-же собирательный методъ проведенъ и въ характеристикахъ Бориса, Самозванца, народа.
Давно замѣчено, что Пименъ идеализованъ; это объясняется искуснымъ, непосредственно незамѣтнымъ внесеніемъ личнаго начала въ изображеніе типа: при изученіи матеріаловъ для выработки типа поэтъ наткнулся на такія подробности, которыя какъ нельзя болѣе соотвѣтствовали его собственному настроенію, а потому обрисовка типа проникнута своеобразной теплотой, за которой скрывается личная симпатія автора.
Пушкинъ несомнѣнно идеализировалъ въ данномъ случаѣ пользу уединенія для человѣка, утомленнаго бурями жизни, развитіе въ такомъ человѣкѣ широкой гуманности и безпристрастной терпимости. Это одна изъ любимыхъ его темъ въ разные періоды его дѣятельности; но никогда его душевный разладъ не былъ столь силенъ, никогда не было столь настойчивой потребности въ успокоеніи и ясности души, какъ послѣ бурной жизни на югѣ. Успокоителями поэта явились природа, занятое дѣломъ уединеніе, великій учитель безпристрастія Шекспиръ, а вслѣдъ за нимъ — исторія преимущественно въ лицѣ Карамзина и древнихъ лѣтописцевъ. Въ произведеніяхъ этого періода Пушкинъ неоднократно сравниваетъ себя съ анахоретомъ, свою рабочую комнату съ пустынной кельей; онъ доволенъ своимъ «мирнымъ изгнаніемъ», въ которомъ онъ «сельской музѣ въ тишинѣ душой безпечной предавался»; его Онѣгинъ и Ленскій — «пустынники», причемъ Онѣгинъ ушелъ отъ «мятежной власти страстей»…
Такое своеобразное и цѣльное сліяніе объективнаго съ субъективнымъ очень характерно и для Шекспира; такъ, напр., своему любимцу Генриху V онъ влагаетъ въ уста много своихъ задушевныхъ мыслей, но все-таки Генрихъ V — не Шекспиръ; не Шекспиръ и Гамлетъ, хотя несомнѣнно, что Шекспиръ могъ и самъ переживать гамлетовское настроеніе и наблюдать его у многихъ своихъ современниковъ, жившихъ въ бурный, трагическій вѣкъ.
Но для Пушкина было тѣмъ болѣе легко окончательно усвоить и усовершенствовать подобную манеру писать, что онъ и самъ ея держался еще задолго до знакомства съ Шекспиромъ: такъ, личное и общее очень цѣльно переплетены между собою уже въ «Кавказскомъ плѣнникѣ»[3].
Въ этомъ заключается лишнее доказательство того, что сліяніе Пушкина съ Шекспиромъ происходило на почвѣ ихъ многообразной конгеніальности.
Собирательный элементъ, столь сильный въ фигурѣ Пимена и отчасти патріарха Іова, еще болѣе ярко замѣтенъ въ обрисовкѣ главныхъ героевъ драмы самозванца и Бориса, а также общественныхъ группъ. Сліяніе объективнаго съ субъективнымъ, о чемъ была рѣчь выше, достигаетъ здѣсь особой виртуозности.
Мы уже говорили, что ко времени созданія типа самозванца Пушкинъ много занимался исторіей народныхъ вождей, узурпаторовъ и авантюристовъ разнаго рода, такъ что въ его головѣ долженъ былъ создаться типъ популярнаго демагога-узурпатора съ чертами, какъ общими для разныхъ странъ и эпохъ, такъ и спеціальными для той или другой страны, для той или другой эпохи. Весьма важно, напр., что Пушкинъ самъ подчеркнулъ извѣстное родство своего Лжедимитрія съ Генрихомъ IV. Есть, несомнѣнно, въ характерѣ самозванца такія черточки, какія были у самого Пушкина или, по крайней мѣрѣ, были ему симпатичны, — мы разумѣемъ большую смѣлость, своего рода геніальную безпечность, проявляемую даже послѣ крупныхъ неудачъ и привлекающую къ себѣ окружающихъ.
Весьма знаменательно го, что самозванецъ изображенъ, какъ человѣкъ, довольно образованный для своего времени и изъ чтенія лѣтописей способный опредѣлить современное политическое положеніе Россіи: вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ не чуждъ и поэзіи: въ монастырѣ самъ сочинялъ каноны, въ Краковѣ онъ благосклонно относится къ придворному поэту.
Не менѣе сложна исторія возникновенія типа Бориса.
Поэтъ, естественно находился подъ сильнѣйшимъ вліяніемъ размышленій о царствованіи Александра I; но царствованіе это онъ оцѣнивалъ въ общей связи съ исторіей династіи Романовыхъ.
Около временъ созданія «Бориса Годунова» для него уже опредѣляется въ извѣстной формѣ типъ русскаго самодержца, начиная съ Ивана III, съ различными разновидностями этого типа. По крайней мѣрѣ, въ «Борисѣ Годуновѣ» не просто упомянуты, но довольно ярко очерчены Иванъ Грозный, Ѳеодоръ и Иванъ III — «смиритель бурь, разумный самодержецъ». Мы знаемъ, затѣмъ, какое впечатлѣніе производило на Пушкина съ юныхъ лѣтъ самодержавіе Наполеона.
Въ эту критическую минуту Пушкинъ снова интересуется Наполеономъ, какъ политикомъ, по его запискамъ и по мемуарамъ его министра полиціи Фуше (Саит., № 128 и др.). Сверхъ того, Пушкинъ около этого времени занятъ мыслью о самодержавіи вообще: между прочимъ, его интересуетъ первый явный (въ его глазахъ) римскій самодержецъ Цезарь Тиберій.
Наконецъ, передъ Пушкинымъ прошла цѣлая серія монарховъ Шекспира.
И вотъ это соединеніе общаго съ личнымъ въ высшей степени любопытно отразилось на фигурѣ Бориса; и опять въ своеобразныхъ формахъ происходило сліяніе Пушкина съ Шекспиромъ.
Честолюбіе и властолюбіе не могутъ дать удовлетворенія душѣ, — говоритъ Борисъ, — какъ и весьма многіе персонажи шекспировскихъ политическихъ драмъ и хроникъ. Самъ поэтъ, искавшій въ эту эпоху въ уединеніи покоя своей мятежной душѣ, тоже не дорожитъ славой («Желаніе славы», «Разговоръ книгопродавца съ поэтомъ»).
«Безумны мы, когда народный блескъ,
Иль, ярый вопль тревожитъ сердце ваше!
Такъ восклицаетъ Борисъ на подобіе весьма многихъ государей Шекспира, и въ хроникѣ перемѣнчивость народной массы характеризована на разные лады. Но кромѣ демократической черни Борисъ извѣрился и въ аристократическую чернь: „пора презрѣть мнѣ ропотъ знатной черни“ — говоритъ онъ Басманову. И представители знатной черни — налицо въ хроникѣ: таковы, напр., бояре, не понимающіе политическаго смысла тяжелой сцены въ царской думѣ, разыгравшейся между царемъ, патріархомъ и Шуйскимъ.
Подобная постановка дѣла характерна и для Шекспира: на ряду съ демократической чернью, онъ любитъ выводить и чернь аристократическую, и какъ саркастиченъ, напр., отзывъ Гамлета о послѣдней въ сценѣ съ могильщиками!
Въ свою очередь, Пушкинъ, какъ писатель, чувствуетъ въ данную эпоху рѣшительное отчужденіе и отъ толпы, и отъ малообразованныхъ представителей литературы и критики, отъ этого журнальнаго роя слѣпней и комаровъ» («Совѣты»).
Очень интересно наставленіе умирающаго Бориса сыну Ѳеодору. Оно напоминаетъ собою прощаніе умирающаго Генриха IV съ сыномъ, будущимъ Генрихомъ V, хотя не заключаетъ въ себѣ макіавеллистическаго совѣта Генриха ІV занять умы войной для искорененія крамолы.
Наоборотъ, Борисъ совѣтуетъ Ѳеодору отмѣнить опалы и казни и на первое время ослабить власть, не выпуская ея, однако, изъ рукъ. Вскорѣ послѣ написанія драмы почти такъ же звучитъ обращеніе Пушкина къ Николаю I съ просьбой быть милостивымъ къ декабристамъ.
И другіе совѣты Бориса совпадаютъ съ задушевными мечтами самаго Пушкина: «будь милостивъ, доступенъ къ иноземцамъ, довѣрчиво ихъ въ службу принимай», — говоритъ Борисъ; а параллельно съ тѣмъ Пушкинъ въ запискѣ о народномъ воспитаніи отстаиваетъ передъ Николаемъ I пользу западно-европейскаго просвѣщенія для русскаго общества, и общая мысль этой записки въ сущности отлично выражена въ разговорѣ между Борисомъ и Ѳеодоромъ о пользѣ науки и для частной жизни, и для государства.
И еще одна руководящая мысль замѣтки о народномъ воспитаніи сквозитъ въ наставленіи Бориса Ѳеодору: «Не измѣняй теченья дѣлъ, привычка — душа державъ», — поучаетъ Борисъ. Въ свою очередь, Пушкинъ мечтаетъ о союзѣ служащихъ государству дворянъ съ правительствомъ въ великомъ подвигѣ улучшенія (но не радикальнаго измѣненія!) государственныхъ установленій. Какъ ни сочувствуетъ онъ уничтоженію чиновъ, но спѣшитъ оговориться, что «сія мѣра влечетъ за собою безпорядки безчисленные, какъ вообще всякое измѣненіе установленій, освященныхъ временемъ и привычкой».
Наконецъ, особенно любопытенъ слѣдующій совѣтъ Бориса:
«Будь молчаливъ; не долженъ царскій голосъ
На воздухѣ теряться по-пустому;
Какъ звонъ святой, онъ долженъ лишь вѣщать
Велику скорбь или великій праздникъ».
Это отчасти похоже на совѣтъ Генриха IV сыну появляться передъ толпой лишь изрѣдка, въ полномъ блескѣ и величіи, какъ звѣзда «Генрихъ IV», ч. I, д. III, явл. 2). А съ другой стороны, здѣсь выражено традиціонное отношеніе обывателей и старой и новой Россіи къ самодержавной власти. Такъ смотрѣлъ на нее и самъ Пушкинъ. По крайней мѣрѣ, впослѣдствіи онъ былъ изумленъ тѣмъ, что Николай I отправился лично усмирять бунтъ военно-поселенцевъ въ Новгородской губерніи («Изъ записной книжки», 26 іюня 1831 г.): «Народъ не долженъ привыкать къ царскому лицу, какъ обыкновенному явленію. Расправа полицейская должна одна вмѣшиваться въ волненія площади, и царскій голосъ не долженъ угрожать ни картечью, ни кнутомъ. Царю не должно сближаться лично съ народомъ. Чернь перестаетъ скоро бояться таинственной власти и начнетъ тщеславиться своими сношеніями съ государемъ. Скоро въ своихъ мятежахъ она будетъ требовать появленія его, какъ необходимаго обряда».
Такимъ образомъ, царь Борисъ — тоже собирательный типъ, какъ самозванецъ, патріархъ, Пименъ.
Собирательнымъ типомъ является у Пушкина и народная масса; она имѣетъ, правда, національныя черты, но вмѣстѣ съ тѣмъ она очень похожа на Шекспировскій непостоянный народъ — игрушку въ рукахъ демагоговъ. Очень важно то, что Пушкинъ, какъ мы видѣли, еще въ дошекспировскій періодъ создалъ себѣ именно такой взглядъ на народъ, и, напр., «отрывокъ изъ Вадима», можно сказать, самъ просится въ шекспировскую драму; мы видѣли также, что ко времени изученія Шекспира у Пушкина сложилось такое же мнѣніе о народѣ въ качествѣ литературной публики. Сверхъ этого, Пушкинъ могъ быть подъ вліяніемъ изученія народныхъ волненій въ разныхъ мѣстахъ и въ разныя эпохи.
Слѣдовательно, въ этомъ пунктѣ Пушкинъ нашелъ у Шекспира сильнѣйшее для себя подкрѣпленіе.
Достаточно извѣстно, какъ измѣнчивъ народъ въ «Юліи Цезарѣ» и въ другихъ политическихъ драмахъ и хроникахъ Шекспира.
Но, отрицая умъ въ толпѣ, Шекспиръ не отрицаетъ его у отдѣльныхъ представителей народа: такъ, напр., могильщики кажутся Гамлету гораздо умнѣе придворныхъ; старый садовникъ въ «Ричардѣ II» интересенъ глубокимъ и трезвымъ пониманіемъ причинъ политической катастрофы, совершившейся въ Англіи. Неорганизованная толпа неоднородна, и Шекспиръ любитъ выдѣлять изъ нея отдѣльные персонажи и индивидуализировать ихъ; а въ картинахъ напряженія страстей у народной массы подобный отдѣльный персонажъ изъ нея на нашихъ глазахъ живетъ, и его настроеніе мѣняется. Такъ, въ 1-й сценѣ II-го дѣйствія «Юлія Цезаря» сильно выдвинута юмористическая фигура сапожника. Особенно живописна 2-я сцена 3-го акта передъ похоронами Цезаря. 1-й гражданинъ — безусловный поклонникъ Брута, 2-й не желаетъ поддаваться пристрастію и предпочитаетъ выслушать и Брута, и Кассія, чтобы составить себѣ самостоятельное сужденіе о дѣлѣ. Послѣ рѣчи Брута оба въ восторгѣ. Начинается рѣчь Антонія, и второй гражданинъ въ первый моментъ пытается, какъ и передъ рѣчью Брута, сохранить самообладаніе и способность къ критикѣ, а первый съ свойственной ему экспансивностью скоро вѣритъ тому, что Цезарь не былъ тираномъ; къ концу рѣчи всѣ приходятъ въ возбужденіе, но у перваго гражданина оно усиливается при видѣ трупа, на который онъ сначала боится взглянуть.
Такого же пріема держится Шекспиръ всюду, гдѣ ему приходится изображать группы людей того или другого сословія.
Подобные уроки не могли пройти безслѣдно для художника, который, помимо всего прочаго, самъ былъ всегда индивидуалистомъ. И вотъ любопытно, что уже начальныя сцены «Бориса Годунова», именно избраніе на царство, напоминаютъ восшествіе на престолъ Ричарда III, который съ такимъ успѣхомъ продѣлывалъ комедію притворнаго отказа отъ короны.
Народная масса въ хроникѣ Пушкина, какъ и во многихъ драмахъ Шекспира, въ общемъ довольно пассивна и собственной иниціативы не проявляетъ, но ея настроенія, какъ и Шекспира, неоднородны, и между отдѣльными ея представителями замѣтна разница.
Такъ, уже три персонажа, открывающіе своими замѣчаніями первую народную сцену «Красная площадь»), отличаются другъ отъ друга и не говорятъ одно и то же.
Во второй, довольно юмористической, народной сценѣ (на Дѣвичьемъ Полѣ) выведено для полноты картины нѣсколько зѣвакъ и затесавшаяся въ толпу баба съ груднымъ ребенкомъ.
Очень живыя сами по себѣ, эти жанровыя картинки вмѣстѣ съ тѣмъ тѣсно связаны съ основной концепціей Пушкина: на пассивную, но измѣнчивую народную массу разсчитывать нельзя.
Въ общемъ, Пушкину удалось въ ходѣ хроники очень искусно изобразить эту измѣнчивость народа. Какъ быстро самозванецъ пріобрѣтаетъ популярность на счетъ Годуновыхъ!
Стоило только раздаться одному голосу съ призывомъ къ жестокости противъ семьи Годунова, и народъ яростно несется къ его дворцу. Но здѣсь онъ нѣсколько отрезвляется, и это отрезвленіе изображено съ большой силой и живостью. Въ окнѣ дворца народъ видитъ — въ глубокой скорби — симпатичныхъ дѣтей Бориса — Ѳеодора и Ксенію, и у него начинаетъ пробуждаться жалость къ нимъ. Въ это время проходятъ во дворецъ бояре, и народъ почтительно передъ ними разступается, пока еще не зная, что они идутъ съ цѣлью немедленно убить царевича и его мать. Изъ дворца доносится шумъ борьбы и женскій визгъ.
Наконецъ, отворяются двери, и на крыльцѣ появляется Мосальскій, обращаясь къ народу съ краткой, холодной и цинической рѣчью: «Народъ! Марія Годунова и сынъ ея Ѳеодоръ отравили себя ядомъ. Мы нашли ихъ мертвые трупы. (Народъ въ ужасѣ молчитъ). Что же вы молчите? Кричите: „да здравствуетъ царь Димитрій Ивановичъ!“
По редакціи 1831 г. въ отвѣть на это „народъ безмолвствуетъ“.
Но первоначальная редакція, относящаяся къ 1825 г., заканчивается, совершенно въ духѣ Шекспира, тѣмъ, что и народъ кричитъ въ отвѣтъ „Да здравствуетъ царь Димитрій Ивановичъ“.
Выдѣляя нѣкоторыя фигуры изъ общей народной массы и индивидуализируя ихъ въ шекспировскомъ духѣ, Пушкинъ одну изъ этихъ фигуръ особенно старательно обработалъ послѣ долгихъ поисковъ историческихъ матеріаловъ для ея созданія. Это — картинная фигура юродиваго, характерная для старой богомольной и суевѣрной Россіи, какъ своего рода выраженіе народной совѣсти. И въ хроникѣ Пушкина фигура юродиваго не только дополняетъ широкую картину русскаго общества временъ смуты, но и важна въ драматическомъ отношеніи: публичное обличеніе Бориса юродивымъ обезсиливаетъ царя и нравственно, и политически, окончательно подрывая его престижъ въ народѣ[4].
Такимъ образомъ, даже въ изображеніи народной массы проведено индивидуалистическое начало. Но оно сильно даетъ себя знать и въ характеристикѣ другихъ слоевъ русскаго и польскаго общества смутнаго времени.
Русскіе придворные разныхъ ранговъ, съ одной стороны, боятся царя, съ другой, на разные лады, при помощи то лести, то молчанія, то уклончивости — переносятъ его ласковый съ виду, но опасный по существу характеръ.
Каждый персонажъ изъ этой свиты, — не говоря уже о крупнѣйшихъ изъ нихъ, — имѣетъ что-нибудь индивидуальное. Такъ, свидѣтель сцены въ царской думѣ, одинъ изъ бояръ замѣтилъ, какъ тяжело было царю, другой, — что даже для него, простого очевидца, эта сцена была невыносима.
Пушкинъ далъ и прекрасныя сцены военнаго лагеря у обѣихъ сторонъ, гдѣ перемѣшиваются различныя національности, очень мѣтко у него различаемыя. Его любимый капитанъ Маржеретъ смахиваетъ немного на знаменитаго валлійскаго капитана Флюэллена въ „Генрихѣ V“. Безусловно хорошъ московскій плѣнникъ, откровенный со всѣми и держащійся даже въ плѣну съ большимъ достоинствомъ. Его откровенность полезна самозванцу, и послѣдняго нисколько не шокируетъ попадающее, впрочемъ, въ тонъ сообщеніе плѣнника, что на Руси его считаютъ хоть „воромъ“, по молодцомъ! Тотъ же плѣнникъ съ грубоватымъ достоинствомъ парируетъ насмѣшку польскаго офицера.
Очень жизненны представители польскаго общества, начиная съ магнатовъ, какъ Мнишекъ, и кончая мелкими шляхтичами и прислугой. Весьма типична и фигура іезуита Черниковскаго.
Косвеннымъ образомъ напоминаетъ Шекспировскія „кабацкія“ сцены изъ „Генриха IV“ знаменитая сцена въ корчмѣ, гдѣ опять-таки каждый персонажъ индивидуаленъ (хозяйка, пристава, бѣглые пьяные монахи съ ихъ полу-церковной, полу-народной рѣчью, состоящей изъ риѳмованныхъ пословицъ и прибаутокъ; тревожащійся Григорій, будущій самозванецъ, который не всегда попадаетъ въ тонъ этой случайной и чуждой ему компаніи).
Указавъ на рядъ пунктовъ соприкосновенія и родства съ Шекспиромъ въ „Борисѣ Годуновѣ“, мы займемся теперь проблемой, около которой объединяются почти всѣ драматическія произведенія Пушкина, именно проблемой объ убійствѣ и раскаяніи убійцы. Въ этой области идеи Шекспира попали на готовую почву.
Въ юности („Наполеонъ на Эльбѣ“) Пушкинъ представлялъ себѣ честолюбиваго узурпатора Наполеона тираномъ ложноклассической трагедіи, которыя не только не боится потоковъ крови, но и жаждетъ ихъ и упивается съ циническимъ эстетизмомъ картиною всеобщаго разрушенія.
Но позднѣе Пушкинъ глубже смотритъ на дѣло: онъ понимаетъ, что одно славолюбіе не можетъ всю жизнь прельшать человѣка, что, наконецъ, наступитъ пресыщеніе и тоска, и несомнѣнно, что Наполеонъ „иногда въ своей пустынѣ, забывъ войну, потомство, тронъ, одинъ, одинъ о миломъ сынѣ въ уныньи горькомъ думалъ“. Такимъ образомъ его жизнь полна глубокаго трагизма, способнаго тронуть даже его враговъ. „Да будетъ омраченъ позоромъ тотъ малодушный, кто въ сей день безумнымъ возмутитъ укоромъ его развѣнчанную тѣнь!“
Та же тема разрабатывается въ „Борисѣ Годуновѣ“; и, конечно, у Шекспира Пушкинъ могъ найти очень рельефную ея постановку: монархи — тоже люди, и съ того момента, когда неумѣренное честолюбіе и ослѣпленіе славой или властью приводитъ ихъ къ паденію, ихъ катастрофа, уже какъ рѣзкая противоположность прежнему блеску и благополучію, пробуждаетъ въ нихъ самихъ общечеловѣческія чувства и вызываетъ у зрителей чисто человѣческое состраданіе; таковы, напр., Ричардъ II, Лиръ, отчасти Цезарь, къ изумленію своему погибающій отъ руки самыхъ приближенныхъ къ нему людей и проч.
Въ періодъ байронизма Пушкинъ вполнѣ опредѣленно ставитъ тему, что убійство не проходитъ безнаказанно для души убійцы. Характерна уже „Черная шаль“: „Съ тѣхъ поръ я не знаю веселыхъ ночей; гляжу, какъ безумный, на черную шаль, и хладную душу терзаетъ печаль“.
Но самое важное произведеніе этого періода — „Братья-разбойники“. Его основная тема — та, что даже у закоренѣлыхъ профессіональныхъ убійцъ, какъ бы они ни заглушали свою совѣсть, она по временами просыпается и создаетъ имъ невыносимыя мученія. Полонъ душевныхъ мученій и Алеко въ „Цыганахъ“; убійство порицается въ поэмѣ даже некультурными людьми.
Такая психологія очень близка къ шекспировской. У Шекспира Пушкинъ долженъ былъ встрѣтить очень широкую постановку и разработку указанной темы. Къ убійству не только изъ личныхъ соображеній, но и изъ политическихъ видовъ человѣкъ, если онъ не извергъ и если онъ не ничтоженъ отъ природы, приступаетъ не сразу; въ душѣ его всегда остается тяжелый осадокъ, переходящій въ мучительное раскаяніе при живомъ напоминаніи о его преступленіи.
Какъ мучится Клавдій въ „Гамлетѣ“, и какъ мучится и мучитъ другихъ нерѣшительный Гамлетъ! Сколько внушительныхъ, потрясающихъ его и безъ того растерзанную душу внѣшнихъ обстоятельствъ напоминаетъ ему о томъ, что онъ долженъ мстить за убійство, что настала удобная пора для мести, — и онъ все-таки не въ состояніи къ ней приступить. Но и гораздо болѣе твердый Брутъ не мало страдаетъ отъ необходимости сдѣлаться убійцей Цезаря.
Съ особой силой темы эти разработаны въ „Макбетѣ“ и въ „Ричардѣ ІІI“.
Макбета толкаетъ на путь убійствъ его честолюбіе, но эта страсть, вообще говоря, дремала въ его душѣ; самъ по себѣ онъ не золъ въ немъ много „молока любви“, и онъ не пожелалъ бы избрать убійство, какъ кратчайшій путь къ престолу; самъ по себѣ онъ сталъ бы добиваться престола лишь открытымъ путемъ. Лишь сложный рядъ реальныхъ обстоятельствъ и сюрпризовъ развиваетъ въ немъ до болѣзненности честолюбіе и дѣлаетъ его, противъ воли, убійцей.
Въ противоположность ему, большей рѣшимостью отличаются наемные убійцы, но и послѣдніе мотивируютъ эту рѣшимость не столько привычкой къ подобному ремеслу, сколько озлобленіемъ противъ своей судьбы; все-таки Макбетъ считаетъ нужнымъ ихъ подбодрить и настроить противъ Банко.
Даже закоренѣлый лицемѣрный и озлобленный извергъ Ричардъ III переживаетъ наканунѣ своей гибели ужасное состояніе духа отъ появленія тѣней убитыхъ имъ людей.
Въ той же трагедіи Шекспиръ вывелъ двѣ пары наемныхъ убійцъ. Въ первой парѣ (убійцы Кларенса) второй убійца сначала рѣшительнѣе перваго и готовъ немедленно приступить къ дѣлу, но у обоихъ нечаянно срывается шутка о страшномъ судѣ, а затѣмъ возникаютъ мысли о совѣсти; сколько они ни подбодряютъ другъ друга, однако, вмѣсто немедленнаго убійства, они вступаютъ въ длинный разговоръ съ жертвой. Въ заключеніе второй наемникъ отказывается отъ содѣйствія первому, отказывается отъ награды и уходитъ съ глубокимъ раскаяніемъ.
Вторая пара — убійцы малолѣтнихъ дѣтей Кларенса — при всей своей закоренѣлой кровожадности, еле могла совершить убійство.
Итакъ, въ данномъ случаѣ Пушкинъ встрѣтился у Шекспира съ глубокой разработкой проблемы, которая и его самого интересовала. Съ этого момента тема объ угрызеніяхъ совѣсти у человѣка, сдѣлавшагося прямо или косвенно виновникомъ несчастія или смерти другого, — становится одной изъ самыхъ излюбленныхъ темъ Пушкина, и, проникнутый шекспиризмомъ, нашъ поэтъ разрабатываеть ее чисто по шекспировски, съ большой гибкостью и разнообразіемъ.
Въ „Борисѣ Годуновѣ“ чувствуетъ потребность въ покаяніи самъ Иванъ Грозный; каются и свирѣпые убійцы царевича Димитрія. Естественно, что въ вѣкъ набожности долженъ былъ каяться и Борисъ: не даромъ онъ, въ концѣ концовъ, принимаетъ схиму; съ другой стороны, Борисъ не извергъ по натурѣ, — наоборотъ, это любвеобильный отецъ семейства и желающій добра своему народу правитель.
И въ изображеніи мученій его совѣсти начинающій шекспиристъ Пушкинъ далъ настоящую трагедію.
Честолюбіе не насытило души царя: ему никто не сочувствуетъ, и даже народъ, о которомъ онъ такъ заботился, отвернулся отъ него. Царь предоставленъ самому себѣ и тяжелому раздумью о своей личной жизни. Угрызенія совѣсти все растутъ и растутъ, но зато царь пускаетъ въ борьбу съ ними всю силу своей могучей натуры, и, напр., макбетовскимъ трагизмомъ вѣетъ отъ его словъ: „Но кто же онъ, мой грозный супостатъ? Кто на меня? Пустое имя, тѣнь, — ужели тѣнь сорветъ съ меня порфиру, иль звукъ лишитъ дѣтей моихъ наслѣдства? Безумецъ я! чего жъ я испугался? На призракъ сей подуй — и нѣтъ его!“
Убійство и тоска и душевная пустота убійцы — это тема послѣднихъ главъ „Евгенія Онѣгина“, написанныхъ послѣ 1825 г.
Особымъ трагизмомъ отмѣчено трактованіе подобной темы и въ „Полтавѣ“.
Пушкинъ самъ писалъ, что его поэма является антитезой къ „Мазепѣ“ Байрона, который „былъ пораженъ только картиной человѣка, привязаннаго къ дикой лошади и несущагося по степямъ“. Но въ поэмѣ Байрона нѣтъ характеровъ: „Еслибы подъ перо его попалась исторія обольщенной дочери и казненнаго отца, то, вѣроятно, никто бы не осмѣлился послѣ него коснуться сего ужаснаго предмета“. Сюжетъ этотъ не только ужасенъ, но даже „отвратителенъ“: „ни одного добраго, благосклоннаго чувства! Ни одной утѣшительной черты! Соблазнъ, вражда, измѣна, лукавство, малодушіе, свирѣпость“. При такомъ характерѣ сюжета Пушкинъ, естественно, былъ въ опасности впасть въ тотъ однообразно-яростный тонъ, который онъ уже въ 1825 г. (Саит., № 184) порицалъ даже у Байрона.
И Пушкинъ нашелъ выходъ изъ затрудненія, заставивъ свирѣпаго Мазепу пережить тяжелую душевную драму и угрызенія совѣсти въ сценахъ до и послѣ казни отца Маріи[5].
Къ самому началу Шекспировскаго періода относятся, по крайней мѣрѣ, по своему замыслу, „Моцартъ и Сальери“ и „Скупой Рыцарь“.
Въ „Борисѣ Годуновѣ“ изображено честолюбіе, какъ кровожадная страсть, приводящая одержимаго ею къ преступленіямъ; сейчасъ названные этюды посвящены двумъ другимъ, также кровожаднымъ страстямъ — зависти (страсти, родственной съ честолюбіемъ) и скупости; при этомъ, въ послѣднемъ случаѣ передъ Пушкинымъ, по его собственному признанію, носился образъ шекспировскаго Шейлока въ „Венеціанскомъ купцѣ“, а въ первомъ, вѣроятно, такія мрачныя фигуры безпощадныхъ завистниковъ, какъ Яго въ „Отелло“, или Эдмундъ въ „Королѣ Лирѣ“.
Тема скупости разработана съ глубокимъ трагизмомъ: скупой — часто родной братъ убійцѣ[6] и стяжатель испытываетъ подчасъ столь же невыносимыя мученія совѣсти.
Итакъ, „Скупой Рыцарь“ особенно понятенъ въ атмосферѣ шекспиризма. Но и сцены „Моцартъ и Сальери“ носятъ на себѣ яркую печать шекспиризма.
Убійца Моцарта долженъ, въ концѣ концовъ, поплатиться жесточайшими угрызеніями совѣсти за свое дѣяніе; по крайней мѣрѣ, послѣ ухода отравленнаго Моцарта, мы видимъ его въ мучительнѣйшемъ раздумьи: „Ужель онъ правъ, и я не геній? Геній и злодѣйство — двѣ вещи несовмѣстныя. Неправда — а Бонаротти?… Или это сказка тупой безсмысленной толпы — и не былъ убійцею создатель Ватикана?..“
Прибавимъ, что Сальери не банальный завистникъ и не извергъ: въ его отношеніяхъ къ Моцарту колеблется сложное двойственное чувство odi et amo; онъ мститъ Моцарту за то, что тотъ самимъ своимъ существованіемъ стираетъ съ лица земли не только одного Сальери, но и всѣхъ ему подобныхъ безкорыстныхъ тружениковъ[7].
Наконецъ, самую тему о зависти Пушкинъ разработалъ приблизительно, какъ Шекспиръ въ „Макбетѣ“ тему о честолюбіи: человѣкъ долгое время живетъ безупречно, не подозрѣвая, что въ одинъ прекрасный моментъ имъ можетъ завладѣть страсть, ему самому противная и мучительная. Пушкинъ представилъ вмѣстѣ съ тѣмъ, при какихъ условіяхъ преступная страсть вспыхнула въ душѣ Сальери: въ сущности душевная жизнь его не полна, въ ней много пустоты, лишь еле-еле прикрытой скромнымъ профессіональнымъ успѣхомъ, который вдобавокъ дался въ результатѣ упорнѣйшаго труда и горькихъ разочарованій. Это душевное утомленіе увеличивается, кромѣ того тяжелыми воспоминаніями о самоубійствѣ единственной женщины, которую любилъ Сальери, — Изоры.
Единовременно съ обѣими пьесами, Пушкинъ приготовилъ къ печати въ 1830 г. и „Каменнаго Гостя“, но задумана была эта пьеса, какъ и только что упомянутыя, значительно раньше.
Анненковъ („Матеріалы“, 2-е изд., стр. 280) высказалъ интересное предположеніе о формальной связи „Каменнаго Гостя“ съ „Моцартомъ и Сальери“: мысль о Моцартѣ породила и мысль о его героѣ. Во всякомъ случаѣ, эпиграфомъ къ пьесѣ взяты стихи изъ либретто „Донъ-Жуана“ Моцарта.
Но между этими пьесами есть и болѣе глубокая внутренняя связь.
Мы уже видѣли, что въ шекспировскій періодъ Пушкина съ особой силой интересуетъ тема о сильныхъ, пробуждающихъ въ человѣкѣ кровожадность, страстяхъ и ихъ трагическомъ дѣйствіи на душу.
Тема настоящей пьесы — любовь[8], чувство въ извѣстной стадіи кровожадное; недаромъ отъ нея предостерегаетъ еще Борисъ Ѳеодора: «кто чувствами въ порочныхъ наслажденьяхъ въ младые дни привыкнулъ утопать, тотъ, возмужавъ, угрюмъ и кровожаденъ, и умъ его безвременно темнѣетъ».
И, дѣйствительно, элементъ кровожадности подчеркнутъ и у Лауры, и у Донъ-Жуана: припомнимъ ночь любви съ Лаурой въ сосѣдствѣ трупа только-что убитаго Донъ-Жуаномъ Карлоса, далѣе циничное сужденіе его о статуѣ убитаго имъ командора, приглашеніе статуи командора къ его вдовѣ въ компанію съ убійцей, наконецъ, коварное ухаживаніе за Донной Анной. Въ концѣ концовъ Донъ-Жуана постигаетъ Немезида. Но и на протяженіи пьесы, какъ онъ ни увлеченъ своими любовными авантюрами, ему по временамъ напоминаетъ о себѣ совѣсть: особенно характерно въ этомъ отношеніи его раздумье о трагической судьбѣ болѣзненной Инесы. которую онъ погубилъ своей любовью.
Шекспиризмъ этой пьесы очень ярокъ: помимо гибкой индивидуальной характеристики всѣхъ персонажей, Пушкину удалось то, что онъ высоко цѣнилъ въ Шекспирѣ (напр., въ замѣткѣ о «Ромео и Юліи»), — именно перенестись воображеніемъ въ чужую страну и очень искусно воспроизвести какъ ее, такъ и ея обитателей.
Въ частности о сценахъ съ Донной Анной можно сказать, что онѣ имѣютъ родство съ началомъ «Ричарда III» Шекспира, именно съ той знаменитой 2-й сценой 1-го акта, въ которой Ричарду удается крайне рискованный любовный jour de force — мало-по-малу привлечь къ себѣ лэди Анну передъ гробомъ ея свекра Генриха VІ, въ тотъ моментъ, когда она оплакиваетъ и Генриха, и его сына, своего мужа Эдварда, убитыхъ именно Ричардомъ.
Съ «Каменнымъ Гостемъ» нѣсколько соприкасается «Русалка» (приготовленная къ печати въ 1832 г., но задуманная еще около 1829 г., какъ это замѣтилъ еще Бѣлинскій, признавшій въ князѣ русскаго Донъ-Жуана.
И здѣсь разрабатывается, и притомъ съ большой силой, тема душевной пустоты и раскаянья героя, какъ виновника смерти любимой дѣвушки и сумасшествія ея отца. Разсматривая драматическія произведенія Пушкина, начиная съ «Бориса Годунова», мы неоднократно убѣждались въ ихъ взаимномъ родствѣ или соприкосновеніи, и для насъ особенно было важно указать, что значительная часть изъ нихъ была задумана или единовременно съ «Борисомъ Годуновымъ», или вскорѣ послѣ него, т.-е., слѣдовательно, въ періодъ наиболѣе остраго увлеченія Шекспиромъ, въ періодъ своего рода первой любви къ Шекспиру.
Уже одно кто обстоятельство должно было наложить на всѣ эти произведенія яркую печать шекспиризма. Но важно затѣмъ и то, что до самой смерти нашъ поэтъ не прекращалъ изученія Шекспира, а это, конечно, должно было отражаться на всѣхъ его произведеніяхъ, задуманныхъ и обработанныхъ хотя бы и позднѣе «Бориса Годунова». Во всякомъ случаѣ, годъ написанія «Бориса» далъ тонъ дальнѣйшей дѣятельности Пушкина и опредѣлилъ для ней цѣлый рядъ темъ.
Пушкинъ усвоилъ себѣ (разумѣется, съ необходимыми модификаціями) не только шекспировскіе литературные пріемы, но и шекспировское міросозерцаніе, какъ художественное, такъ и гуманитарное. И это немудрено: вѣдь Шекспиръ спасъ Пушкина отъ полнаго отчаянія, подобно тому, какъ задолго до Пушкина онъ спасъ Гёте. Пушкинъ всю жизнь вспоминалъ съ ужасомъ объ этомъ періодѣ острой тоски и съ благодарностью — о вдохновенныхъ минутахъ литературной работы, расширенной и углубленной шекспиризмомъ.
Вдумываясь въ переписку и произведенія Пушкина за 1824—1826 гг., мы видимъ, какъ улегался въ поэтѣ душевный хаосъ и какъ пробуждалась жизнерадостность, принимавшая по временамъ бравурную, экзальтированную форму. Съ одной стороны, Пушкинъ чаще, чѣмъ когда бы то ни было, предается мрачнымъ мыслямъ о самоубійствѣ (ср., напр., Саит., №№ 111 и 167), а съ другой — прямо заразительнымъ весельемъ вѣетъ отъ его письма къ кв. Вяземскому (№ 214) съ извѣщеніемъ объ окончаніи «Бориса Годунова»: "поздравляю тебя, моя радость, съ романтической трагедіей, въ ней же первая персона Борисъ Годуновъ! трагедія моя кончена, я перечелъ ее вслухъ, одинъ, и билъ въ ладоши и кричалъ: «ай-да Пушкинъ, ай-да с… с…!»
Въ такомъ настроеніи возникла и прелестная пародія на «Лукрецію» Шекспира «Графъ Нулинъ». Полна юмора уже замѣтка о происхожденіи этой поэмы: «Въ концѣ 1825 года находился я въ деревнѣ и, перечитывая Лукрецію, довольно слабую поэму Шекспира, подумалъ: что, если бъ Лукреціи пришла въ голову мысль дать пощечину Тарквинію? Быть можетъ, это охладило бы его предпріимчивость, и онъ со стыдомъ принужденъ былъ бы отступить. Лукреція бы не зарѣзалась, Публикола (собственно, Коллатинъ) не взбѣсился бы — и міръ и исторія міра были бы не тѣ. Мысль пародировать исторію и Шекспира мнѣ представилась; я не могъ воспротивиться двойному искушенію и въ два утра написалъ эту повѣсть».
Избавивши Пушкина отъ отчаянія, Шекспиръ вмѣстѣ съ тѣмъ воскресилъ и укрѣпилъ въ немъ вѣру въ свои силы и въ смыслъ своего призванія. Въ моменты меланхоліи, или же раздраженія на своихъ критиковъ, у Пушкина, правда, срывается заявленіе, что поэзія существуетъ только для поэта, а не для толпы, — но въ сущности окрѣпшій и созрѣвшій подъ вліяніемъ Шекспира другъ народнаго просвѣщенія, нашъ поэтъ страстно желаетъ быть учителемъ народа. Не даромъ впослѣдствіи онъ ставитъ себѣ въ заслугу, что въ свой жестокій вѣкъ возславилъ онъ свободу и чувства добрыя въ немъ лирой пробуждалъ.
Какъ извѣстно, въ связи съ «Борисомъ Годуновымъ» Пушкинъ работалъ надъ теоріей драмы по Шекспиру и надъ реформой стиха и русскаго литературнаго языка на основѣ языка разговорнаго и народнаго. Конечно, эти реформаторскія попытки производились не для личнаго только удовлетворенія, но и съ цѣлью привить русской читающей публикѣ болѣе здоровые и благородные вкусы.
Не говоря уже о томъ, что съ этого времени Пушкинъ особенно высоко ставитъ призваніе писателя и уподобляетъ его призванію ученаго, въ частности онъ уже въ началѣ 1825 г. мечтаетъ объ основаніи критическаго журнала, опять-таки съ просвѣтительной цѣлью (Саит., № 236: «не затѣять ли намъ журнала въ родѣ Edinburgh Review? Голосъ истинной критики необходимъ у насъ»).
И въ этомъ позволительно видѣть отголоски вліянія Шекспира. Вѣдь подъ этимъ вліяніемъ поэтъ не только расширилъ свой художественный горизонтъ, но и пополнилъ свое образованіе вообще, а, главное, проникся духомъ объективизма, столь необходимымъ для истинной критики.
Въ концѣ концовъ, размѣры вліянія Шекспира на Пушкина чрезвычайно велики.
Вѣдь и на искусство вообще, и на свою прежнюю дѣятельность, и на современную, а равно и прошлую общественно-политическую жизнь Россіи и Европы, — на все это Пушкинъ теперь смотритъ глазами Шекспира.
Если Пушкинъ цѣнитъ своихъ «Разбойниковъ» и особенно дорожитъ «Борисомъ Годуновымъ», то, съ другой стороны, онъ уже въ концѣ 1825 г. (Саит., № 219) недоволенъ своими прежними произведеніями: «Русланъ — молокососъ, Плѣнникъ — зеленъ, и передъ поэзіей кавказской природы поэма моя — голиковская проза». Впослѣдствіи («Критическія замѣтки», 1830—31 г.) онъ еще строже судитъ о слабости созданія «Руслана и Людмилы», о холодности этой поэмы, о первомъ неудачномъ опытѣ характера въ «Кавказскомъ плѣнника»: «Бахчисарайскій фонтанъ» въ его глазахъ еще слабѣе «Плѣнника»: драматическое достоинство имѣетъ лишь сцена Заремы съ Маріей; къ числу недостатковъ отнесено явное вліяніе Байрона и слишкомъ аффектированный стиль.
Байронъ, какъ трагикъ, для него прямо мелокъ въ сравненіи съ Шекспиромъ (Саит., № 184): онъ подчеркиваетъ у него съ одной стороны монотонность стиля въ изображеніи злодѣевъ (ha pagato!), съ другой — однообразіе и полное отсутствіе гибкости въ созданіи характеровъ: Байронъ далъ своимъ персонажамъ — тому одну, другому другую черту своего собственнаго характера — одному гордость, другому ненависть, третьему меланхолію, и такимъ образомъ изъ одного цѣльнаго, мрачнаго и энергичнаго характера сдѣлалъ нѣсколько незначительныхъ. Если Байронъ и умѣлъ изображать женщинъ, то вѣдь у нихъ нѣтъ характера, у нихъ есть только страсти, и потому изображать ихъ легко.
Съ этой точки зрѣнія понятно, что Пушкинъ готовъ отдать своей милой и прелестной (gracieuse) Татьянѣ предпочтеніе передъ Юліей Байрона (Саит., № 144); онъ готовъ даже Эду Баратынскаго поставить выше гречанки Байрона («Твоя чухоночка, ей-ей, гречанокъ Байрона милѣй»).
Въ шекспировскій періодъ Байронъ, если и нравится Пушкину, то преимущественно тѣмъ, что изъ демонической натуры онъ подъ конецъ сдѣлался высокимъ человѣческимъ талантомъ (Саит., № 82), и его «Донъ-Жуанъ» поражаетъ Пушкина своимъ шекспировскимъ разнообразіемъ. Намъ приходилось выше говорить, что и въ «Мазепѣ» Байрона Пушкинъ восхищается лишь яркостью описаній, но жалѣетъ объ отсутствіи трагическаго характера Мазепы.
Если шекспиристъ Пушкинъ начинаетъ весьма критически относиться къ своему бывшему кумиру Байрону, то еще строже становится его отзывъ о французской драмѣ. Такъ, смыслъ его весьма характерной статьи «Шейлокъ, Анджело и Фальстафъ Шекспира» (1833 г.) сводится къ тому, что даже знаменитые Мольеровскіе типы Гарпагона и Тартюфа не удовлетворили бы Шекспира своей односторонностью и монотонной шаблонностью.
Шекспиризмомъ проникнуты и критическія замѣчанія о современныхъ русскихъ писателяхъ. Шекспировская теорія поэзіи (чисто драматической или съ драматическимъ оттѣнкомъ) требуетъ, по Пушкину, — кромѣ разнообразія характеровъ и соотвѣтствующаго разнообразія стиля, — еще и того, чтобы писатель, въ противоположность французамъ, совершенно отказывался (это, конечно, идеалъ!) отъ своего образа мыслей и совершенно переселялся въ вѣкъ (разумѣется, и бытъ), имъ изображаемый (Саит., № 312).
Съ этой точки зрѣнія Пушкинъ высоко цѣнитъ «Эду» Баратынскаго (Саит., № 237): «Что за прелесть эта Эда! Оригинальности разсказа наши критики не поймутъ. Но какое разнообразіе! Гусаръ, Эда и самъ поэтъ — всякій говоритъ по-своему. А описанія лифляндской (т.-е. финляндской) природы! а утро послѣ первой ночи! а сцена съ отцомъ — чудо!»
Нѣсколько строже, но опять-таки очень поучителенъ отзывъ Пушкина о «Горѣ отъ ума» Грибоѣдова (Саит., № 125).
Пушкинъ подходитъ къ этой комедіи съ шекспировскимъ масштабомъ: «драматическаго писателя должно судить по законамъ, имъ самимъ надъ собой признаннымъ». И вотъ Пушкинъ, прежде всего, разбираетъ характеры комедіи, находя одни изъ нихъ очень яркими, другіе, наоборотъ, недостаточно очерченными; въ частности, въ одномъ Репетиловѣ онъ видитъ «два, три, десять характеровъ». Но въ Чацкомъ Грибоѣдовъ, по мнѣнію Пушкина, погрѣшилъ нѣкоторымъ субъективизмомъ: «Что такое Чацкій? Пылкій, благородный малый, проведшій нѣсколько времени съ очень умнымъ человѣкомъ (именно съ Грибоѣдовымъ) и напитавшійся его мыслями, остротами и сатирическими замѣчаніями!»
Рамки настоящей статьи не позволяютъ намъ систематически прослѣдить шекспиризмъ въ критикѣ Пушкина, поскольку она намъ извѣстна не только изъ его геніальныхъ критическихъ статей, но также изъ замѣтокъ на поляхъ прочитанныхъ имъ книгъ, изъ писемъ къ друзьямъ и т. д.
Отмѣтимъ лишь кое-что наиболѣе характерное. Когда вслѣдъ за окончаніемъ «Бориса Годунова» Пушкинъ пишетъ Бестужеву (Саит,, № 219) о своемъ предпочтеніи стиховъ безъ плана плану безъ стиховъ, то онъ разумѣется, находится подъ вліяніемъ какъ только-что написанныхъ сценъ «Годунова», такъ и Шекспира съ кажущимся отсутствіемъ плана въ его большей частью коротенькихъ сценахъ, составляющихъ акты его трагедій.
Весьма любопытны замѣтки Пушкина (около 1826 г. —1828 г.) на поляхъ юношеской статьи кн. Вяземскаго объ Озеровѣ (Л. Майковъ. Пушкинъ). Напр., противъ словъ Вяземскаго (стр. 272) «главнымъ свойствомъ его сердца была любовь къ друзьямъ» Пушкинъ замѣчаетъ: «любовь къ друзьямъ — по русски дружба — не свойство, а страсть развѣ», и это замѣчаніе вполнѣ гармонируетъ съ чувствами Пушкина во время изгнанія и съ тѣмъ, что онъ читалъ въ это время о дружбѣ у Шекспира.
Характерно также для этой эпохи лаконическое замѣчаніе Пушкина (стр. 275), что «кто не рожденъ трагикомъ, тотъ просто не поэтъ».
Вяземскій (стр. 279): «трагикъ не есть уголовный судья» (разбивка наша), Пушкинъ: «прекрасно».
Но, незамѣтно для себя впадая въ противорѣчіе съ этимъ, въ сущности, Шекспировскимъ принципомъ, Вяземскій продолжаетъ: «Обязанность трагика и всякаго писателя есть согрѣвать любовь къ добродѣтели и воспламенять ненависть къ пороку»… На это Пушкинъ возражаетъ съ горячностью: «Ничуть! Поэзія выше нравственности, или, по крайней мѣрѣ, совсѣмъ иное дѣло. Господи Іисусе! Какое дѣло поэту до добродѣтели и порока? Развѣ ихъ одна поэтическая сторона?»
Л. Н. Майковъ находитъ излишнимъ входить въ толкованіе этихъ отрывочныхъ словъ: «въ замѣткѣ Пушкина, говоритъ онъ, рѣчь идетъ не о томъ, что поэтъ въ своемъ творчествѣ не связанъ высшимъ нравственнымъ закономъ, а о томъ, что свобода сознанія есть его неоспоримое, естественное право». Это — безспорно правильное замѣчаніе, но все-таки оно не исключаетъ возможности дать довольно опредѣленное истолкованіе указанныхъ отрывочныхъ словъ Пушкина, какъ отголоска теоріи реалистической драмы въ «Гамлетѣ» Шекспира: задача театра — показать и добродѣтели, и пороку ихъ зеркало; задача актера — изобразить добро и зло въ людяхъ сдержанно и съ достоинствомъ, не переступая границъ естественнаго ни слишкомъ сильно, ни слишкомъ слабо; исполнители подобной задачи, актеры, должны имѣть право на уваженіе со стороны общества, такъ какъ они служатъ зеркаломъ и краткой лѣтописью своего времени.
Не должны мы забывать и того, что Шекспиръ для Пушкина не простой учитель, но учитель во всѣхъ вопросахъ какъ современной дѣйствительности, такъ и человѣческаго бытія вообще. Такъ, къ своей блестящей характеристикѣ Фальстафа («Замѣтки», 1833 г.) Пушкинъ не забылъ прибавить, что это типъ общечеловѣческій, и что его самого въ молодости случай сблизилъ съ человѣкомъ, «въ коемъ природа, казалось, желая подражать Шекспиру, повторила его геніальное созданіе».
Въ виду всего этого, уже a priori неудивительно было бы извѣстное родство Пушкина съ Шекспиромъ даже на почвѣ ихъ политическихъ взглядовъ.
Мы уже анализировали сравненіе Константина I съ Генрихомъ V и сказали, что политическія мечты Шекспира были близки къ мечтамъ Пушкина въ 1825—1826 гг. Въ тотъ же критическій и суровый для русской исторіи моментъ Пушкинъ высказалъ своеобразное мнѣніе о начавшемся процессѣ декабристовъ: онъ не желаетъ быть ни суевѣрнымъ, ни одностороннимъ, какъ французскіе трагики, но предпочитаетъ взглянуть на эту трагедію взглядомъ Шекспира (Саит., № 235).
Какимъ образомъ сложилась у Пушкина подъ вліяніемъ реальныхъ политическихъ условіи его большая политическая солидарность съ Шекспиромъ въ первые 1 1/2—2 года шекспиризма, — уже говорилось выше; реальныя условія новаго царствованія — Николая I лишь укрѣпили въ поэтѣ не только его шекспиризмъ вообще, но и въ частности шекспиризмъ политическій.
Еще въ 1822 г. Пушкинъ (въ 1-мъ посланіи къ цензору) требовалъ, во имя интересовъ просвѣщенія, свободы печати: но его требованія довольно умѣренны: «что можно Лондону, то рано для Москвы». Когда Пушкинъ въ изгнаніи сталъ изучать Шекспира, то онъ былъ несомнѣнно пораженъ тѣмъ, что въ Англіи даже конца XVI вѣка было гораздо болѣе политической свободы, чѣмъ въ Россіи въ XIX вѣкѣ: вѣдь популярнѣйшій драматургъ и притомъ драматургъ придворный — Шекспиръ — занимается предпочтительно политическими переворотами какъ въ Англіи, такъ и въ другихъ странахъ; онъ не боится проповѣдывать ту мысль, что, какъ только режимъ начинаетъ принимать тиранническій характеръ, то это немедленно приводитъ къ упадку общественныхъ нравовъ (къ усиленію господства льстецовъ и къ развитію индифферентизма въ значительной части народа), что въ свою очередь возбуждаетъ къ борьбѣ за свободу лучшіе элементы общества. Мало того, Англія XVI вѣка, съ королевой Елизаветой во главѣ, охотно смотритъ на сценѣ даже чисто республиканскія драмы, какъ «Юлій Цезарь», гдѣ воздается должное какъ императору, такъ и его убійцамъ: вѣдь великій Цезарь погибъ потому, что онъ дѣйствительно сталъ обращаться въ высокомѣрнаго и подозрительнаго тиранна; въ свою очередь, и въ Брутѣ, и въ Кассіи, несмотря на ихъ ошибки, весьма привлекателенъ пламенный патріотизмъ, свободный отъ всякаго честолюбія и своекорыстія; соотвѣтственно этому Шекспиръ вложилъ въ ихъ уста чисто республиканскія идеи, облеченныя въ истинно республиканскій стиль, свойственныя популярнѣйшимъ монархомахамъ XVI вѣка, въ родѣ Etienne de la Boёtie.
Все это безусловно должно было импонировать Пушкину при изученіи Шекспира, и Шекспиръ несомнѣнно долженъ былъ сдѣлаться Пушкину еще дороже, послѣ того какъ его первые политическіе, весьма умѣренные, опыты на поприщѣ гуманизма и шекспиризма встрѣтили рѣзкій отпоръ со стороны Николая I.
Такъ, «Записка о народномъ воспитаніи» принята была Николаемъ I враждебно, и онъ всю ее усѣялъ вопросительными знаками, напр.: «можно представить Кесаря честолюбивымъ возмутителемъ (?), а Брута защитникомъ и мстителемъ коренныхъ постановленій отечества» (??); (при преподаваніи исторіи) «можно будетъ съ хладнокровіемъ показать разницу духа народовъ (???) — источника нуждъ и требованій государственныхъ» (??) и т. д.
Трагедія «Борисъ Годуновъ», въ политическомъ отношеніи гораздо болѣе умѣренная, чѣмъ драмы Шекспира, появилась въ свѣтъ, да и то съ пропускомъ народной сцены на Дѣвичьемъ полѣ, лишь въ 1831 г., хотя даже Бенкендорфская цензура находила ее въ цѣломъ не опасной.
- ↑ "Человѣкъ по природѣ своей склоненъ больше къ осужденію, нежели къ похваламъ (говорить Макіавель, сей великій знатокъ природы человѣческой) («Мелкія замѣтки», — см. тамъ же о Поссевинѣ и Макіалелли и о правилѣ divide et impera — 1829—1831 г.). «Всѣмъ извѣстно, что французы народъ самый антипоэтическій. Славнѣйшіе представители сего остроумнаго и положительнаго народа — Монтань, Монтескье, Вольтеръ показали это. Монтань, путешествовавшій по Италіи, не упоминаетъ ни о Микель-Анжело, ни о Рафаэлѣ» («Современные французскіе писатели», 1831 г.). О Монтанѣ Пушкинъ. вспоминаетъ и позднѣе въ письмѣ къ женѣ отъ 21 сентября 1835 г., гдѣ онъ проситъ прислать ему сочиненія Монтаня въ Михайловское. Ср. еще «Мысли на дорогѣ. О русской литературѣ съ очеркомъ французской» (1834 г.).
- ↑ Подробнѣе защищаемся мы этими вопросами въ статьѣ, которая скоро появится, подъ заглавіемъ «Пушкинъ и римскіе историки».
- ↑ Еще изъ Кишинева (Саит., № 27) онъ писалъ Горчакову: «характеръ Плѣнника неудаченъ; это показываетъ, что я не гожусь въ герои романтическаго стихотворенія. Я въ немъ хотѣлъ изобразить это равнодушіе къ жизни и ея наслажденіямъ, эту преждевременную старость души, которыя сдѣлались отличительными чертами молодежи XIX вѣка».
- ↑ Намъ сдается, что и здѣсь Пушкинъ могъ находиться подъ нѣкоторымъ косвеннымъ вліяніемъ Шекспира, особенно его хроники „Король Джонъ“. Въ хроникѣ этой прямо выведенъ пророкъ, настраивавшій толпу противъ короля и предсказывавшій ему лишеніе короны. Пророкъ появляется на сценѣ лишь на нѣсколько словъ, но его роль въ охлажденіи народа къ королю очень велика, и это охлажденіе, желаніе перемѣнъ, готовность итти за любымъ инсургентомъ — представлены у Шекспира съ не меньшей яркостью, чѣмъ въ „Борисѣ Годуновѣ“ или въ „Полтавѣ“. Помимо отдѣльныхъ ситуацій и подробностей самая тема этой драмы (король — виновникъ смерти законнаго наслѣдника, отвратившій этимъ отъ себя и знать и народъ и погибшій отъ угрызеній совѣсти очень близка къ темѣ „Бориса Годунова“.
- ↑ Прибавимъ, что и въ другихъ отношеніяхъ, „Полтава“ очень тѣсно примыкаетъ къ драмамъ Пушкина. Такъ, Мазепа представляетъ собой варіаціи излюбленнаго типа деспотическаго политика, прикрывающагося личиной кротости и терпимости, народъ „Полтавы“, „безмолвно“ присутствующій при казни, безпечно расходящійся затѣмъ домой и уже толкующій про свои повседневныя заботы — это народъ „Бориса Годунова“. Сродни самозванцу — Карлъ XII, „мальчикъ бойкій и отважный, воинственный бродяга; онъ слѣпъ, упрямъ, нетерпѣливъ, и легкомысленъ и кичливъ. Богъ вѣсть какому счастью вѣритъ“ и т. д.
- ↑ Любопытно, что знаменитая сцена въ подвалѣ является какъ бы варіаціей основной темы „Братьевъ-разбойниковъ“. Вѣдь къ этимъ „стяжателямъ“ принадлежитъ тотъ, „кто съ каменной душой прошелъ всѣ степени злодѣйства; кто рѣжетъ хладною рукой вдовицу съ бѣдной сиротой, кому смѣшно дѣтей стенанье, кто не прощаетъ, не щадитъ, кого убійство веселитъ, какъ юношу любви свиданье“.
- ↑ Интересно, что сходная идея есть въ „Венеціанскомъ купцѣ“ Шекспира, гдѣ сталкиваются два представителя одной и той же профессіи — сухой, педантичный Шейлокъ и благодушный гуляка, царственный купецъ Антоніо, истинно широкая натура. Шейлокъ мститъ ему, между прочимъ, по инстинкту самосохраненія: торговые пріемы соперника обезсиливаютъ Шейлока и приноситъ, ему огромные убытки: „не будетъ его въ Венеціи — могу вести торгъ какъ угодно“.
- ↑ Если въ „Скупомъ Рыцарѣ“ скупость сопоставляется съ влюбленностью, то еще въ „Борисѣ Годуновѣ“ проводится параллель между влюбленностью и славолюбіемъ: „не такъ ли мы смолоду влюбляемся и алчемъ утѣхъ любви, но только утолимъ сердечный гладъ мгновеннымъ обладаньемъ, ужъ охладѣвъ, скучаемъ и томимся“. Такимъ образомъ „Борисъ Годуновъ“, „Скупой Рыцарь“, „Моцартъ и Сальери“, „Каменный гость“, объединяются общей темой о разныхъ формахъ страстнаго влеченія къ обладанію».