Швейцарские рассказы (Род)/ДО

Швейцарские рассказы
авторъ Эдуар Род, пер. А. В. Вес—кая

Оригинал: французскій, опубл.: 1892. — Источникъ: az.lib.ru • I. Жена Бускатэ.
II. Семейство Кни.
Текст издания: журнал «Сѣверный Вѣстникъ», № 2, 1892.

Эдуар Род

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ШВЕЙЦАРСКІЕ РАЗСКАЗЫ.

Эдуарда Рода.

I.
Жена Бускатэ

Уже восемь дней, какъ я живу въ одной изъ гостинницъ маленькой валисской деревеньки Fins-Hauts, находящейся на высотѣ тысячи двухъ сотъ метровъ, въ одной изъ боковыхъ лощинъ Ронской долины, — той, что идетъ отъ Vernayaz къ Шамуни. Я полюбилъ ея разнообразные виды, оригинальный пейзажъ съ глубокими разрѣзами, трагическими пропастями, зелеными склонами, гдѣ распускаются прекрасные альпійскіе цвѣты. Я полюбилъ и жителей, людей серьезныхъ, съ медленными, тяжеловѣсными движеніями, несообщительныхъ, мало разговорчивыхъ, плохо подготовленныхъ къ борьбѣ за существованіе, честныхъ и кроткихъ. Съ любопытствомъ изучалъ я ихъ, но ничего не могъ подмѣтить; они не высказываются. Утромъ слышится свирѣль пастуха, созывающаго козъ, а если выйдешь изъ дому, увидишь мужчинъ и женщинъ, идущихъ по дорогѣ съ косами или граблями на плечахъ. Въ теченіе всего дня деревенька погружена, въ безмолвіе. Съ наступленіемъ ночи попадаются женщины, согнувшіяся подъ громадными вязанками сѣна, соломы или ржи, которыя онѣ несутъ на головѣ. По вечерамъ мужчины стоятъ группами на площади, куря трубки и перекидываясь рѣдкими словами.

Иногда я бесѣдовалъ съ проводникомъ Прюнье, немного болѣе разговорчивымъ, чѣмъ остальные; онъ описывалъ мнѣ восхожденія на горы, — вотъ и все, чего я могъ добиться отъ него. Что касается хозяина Trient (моей гостинницы), дяди Антуана Пелломеля, онъ охотно сообщалъ всѣ требовавшіяся отъ него свѣдѣнія относительно окрестностей, но не болѣе этого. Одинъ только священникъ, добрый и умный старичекъ, цѣлыхъ тридцать лѣтъ прожившій въ своемъ домикѣ съ зелеными ставнями, въ двухъ шагахъ отъ церкви съ острой колокольней, говорилъ иногда съ оттѣнкомъ легкой ироніи объ образѣ жизни своихъ прихожанъ и о томъ, какъ развивается Fins-Hauts благодаря иностранцамъ.

Однажды утромъ я замѣтилъ необычайное оживленіе въ селѣ. На поляхъ не было никого. Мужчины толпились передъ церковью, женщины болтали у фонтановъ.

— Что случилось? спросилъ я у проходившаго мимо Прюнье.

Онъ засмѣялся хитро и таинственно.

— Что случилось? Да вотъ Бускатэ отправляется въ Америку.

И онъ съ торжествующимъ видомъ оставилъ меня среди улицы, точно хотѣлъ сказать:

— Ты не знаешь, что это значитъ? Тѣмъ лучше! Догадайся.

Минуту спустя я увидалъ почтоваго осла, тащившаго телѣжку, навьюченную сундуками, на которую женщины указывали пальцами. Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нея шла довольно странная парочка, возбудившая во мнѣ живѣйшее любопытство.

Мужчинѣ могло быть лѣтъ около тридцати. Это былъ низкорослый, коренастый человѣкъ, типа горцевъ, загорѣвшій на солнцѣ и точно принарядившійся по праздничному — въ сѣрой парѣ и соломенной шляпѣ съ плоскими полями и коричневой лентой. Женщина однихъ съ нимъ лѣтъ или около того, высокая, стройная, довольно красивая, очень бѣлая, съ большими, черными, презрительными или равнодушными глазами, принадлежала къ другой расѣ. Въ своемъ очень простенькомъ дорожномъ пальто, въ шляпкѣ, отдѣланной кружевами, и съ маленькимъ мѣшечкомъ изъ русской кожи въ рукѣ, она походила на даму, отправляющуюся за покупками.

— Кто это? спросилъ я у дяди Пелломеля, который вышелъ запыхавшись изъ своей гостинницы.

Онъ долго колебался, прежде чѣмъ отвѣтилъ:

— Это?.. Жена Бускатэ… барышня.

Все село столпилось на ихъ пути. Съ добродушной и растроганной улыбкой Бускатэ пожималъ руки, протягивавшіяся къ нему:

— Прощай, Пьеръ!.. Прощай, Жанъ!.. Прощай, Жакъ!.. Когда нибудь да увидимся же опять!

Что касается m-me Бускатэ, она не смотрѣла ни на кого и шла, словно не слыша восклицаній: «прощайте, madame!» «счастливаго пути, madame!» «до пріятнаго свиданія!» которыми ее напутствовали, сопровождая слова насмѣшливо церемонными поклонами.

Позади ихъ, когда они удалились, въ селѣ остался гулъ, точно въ взволнованномъ ульѣ. Машинально послѣдовалъ я за ними на нѣкоторомъ разстояніи. Въ ту минуту, когда дорога начала теряться изъ виду, спускаясь подъ соснами, Бускатэ обернулся, отирая глаза. М-me Бускатэ не остановилась. И я видѣлъ, какъ они скрылись за угломъ; онъ — тяжелой поступью горнаго жителя, она — ловкая, почти воздушная, въ своемъ развивающемся хорошенькомъ дорожномъ пальто, распахнутыя полы котораго мѣрно колыхались.

Вечеромъ я допросилъ Прюнье, потомъ дядю Пелломеля, потомъ священника насчетъ двухъ эмигрантовъ. И вотъ ихъ исторія, на сколько я могъ возсоздать ее съ помощью этихъ показаній.

I.

Когда Жану Бускатэ было двадцать пять лѣтъ отъ роду, онъ былъ славный малый, хотя немного дикій, и пользовался въ Fins-Hauts очень завиднымъ положеніемъ. Онъ родился, какъ говорится, въ сорочкѣ: у него были поля, гдѣ росли рожь и картофель, поля, отвоеванныя шагъ за шагомъ у скалъ; у него было нѣсколько коровъ, лугъ, шалэ, гдѣ онъ жилъ съ теткой Жакелиной, завѣдывавшей хозяйствомъ. Отецъ его, человѣкъ честолюбивый, хотѣлъ когда-то «засадить его за книгу»; но тяжеловѣсный умъ Жана не поддавался ни хитростямъ грамматики, ни тонкостямъ орѳографіи, и онъ оказался такимъ неблестящимъ ученикомъ въ школѣ въ Мартиньи, что пришлось вернуть его въ село. Отецъ былъ въ отчаяніи, приписывая неудачу сына враждебности жителей равнины къ жителямъ горъ, и постоянно твердилъ:

— Стоитъ ли быть богатымъ, если мальчикъ такъ и долженъ остаться крестьяниномъ, какъ я!

На что священникъ отвѣчалъ:

— Утѣшьтесь, дядя Бускатэ, утѣшьтесь!.. Повѣрьте, для жителей горъ все же самое лучшее оставаться на горахъ.

И Жанъ остался горцемъ. Но, странное дѣло! Въ Мартиньи онъ скучалъ невѣроятно и разливался рѣкой въ ожиданіи воскреснаго дня, когда онъ опять увидитъ свой шалэ, но по мѣрѣ того какъ шло время, онъ сталъ испытывать ту же тоску по городу и по утонченной жизни, какую испытывалъ нѣкогда за него отецъ. Воспоминанія объ ученіи стали очень смутны; онъ позабылъ побои, дурацкій колпакъ, заключеніе въ классѣ, служившее наказаніемъ, скучную ариѳметику и географію. Помнилъ онъ только красивые дома, широкія площади, коляску, запряженную парой лошадей, въ которой катался хорошенькій маленькій мальчикъ его лѣтъ, въ бархатной курточкѣ. Онъ рѣдко покидалъ, впрочемъ, гору, и спускался въ долину только для отбыванія воинской повинности. Тогда онъ отправлялся въ Лозанну, съ ружьемъ на плечѣ, въ кепи, надвинутомъ на ухо, съ ранцемъ за спиной, — и возможность вмѣшаться въ городскую жизнь примиряла его со скукой казармы и фронта. Кошелекъ его былъ туго набитъ; онъ жилъ въ свое удовольствіе, опоражнивалъ не одну бутылку Иворнскаго или Вильневскаго вина, отваживался ухаживать за няньками въ бѣлыхъ фартукахъ, приходившими поглядѣть, какъ онъ выдѣлывалъ: разъ! два! — а черезъ два дня послѣ роспуска возвращался въ Fins-Hauts грустный, какъ собаченка, которую собираются бить. Все кончено! Снова надо приниматься за почти праздную жизнь изо дня въ день, подъ тусклымъ взглядомъ тетки Жакелины, ходившей по кухнѣ въ припрыжку, тою ритмической походкой, что вырабатывается со временемъ у всѣхъ горныхъ жительницъ, изнуренныхъ слишкомъ тяжелыми ношами, которыя онѣ таскаютъ на головѣ.

Тетка вѣчно ворчала и съ хмурымъ видомъ готовила для всѣхъ трапезъ капусту и жесткіе куски копченаго овечьяго мяса. Въ особенности зимамъ не было конца. Казалось, никогда не будетъ выхода изъ-подъ снѣга, накопившагося на крышѣ шалэ, внутри котораго постоянно трещали дрова. Хотѣлось бы заснуть, какъ сурокъ, среди скуки этихъ короткихъ и вмѣстѣ съ тѣмъ безконечныхъ дней, когда, начиная съ четырехъ часовъ, уже не было другого свѣта, кромѣ дымившей лампы. Время отъ времени, чтобы нарушить всеобщую дремоту, Пелломель или Прюнье устраивали охоту за сернами; всѣ пускались въ путь, вонзая крючья и гвозди грубыхъ сапогъ въ полузастывшій снѣгъ узкихъ тропинокъ, которыя свѣшивались по откосамъ горъ и которыя Прюнье отыскивалъ инстинктивно. Пропасти мелькали передъ ихъ глазами; приходилось идти подъ совершенно бѣлыми соснами или взбираться по камнямъ, заслонявшимъ горизонтъ. Внезапно острый конусъ Люизэна или пять стройныхъ вершинъ Dent du Midi, сверкая, вырѣзывались на фонѣ голубого неба, озареннаго яркими, но холодными лучами зимняго солнца, между тѣмъ какъ вдали долины утопали въ морѣ тумановъ. Показывались слѣды животнаго; его подстерегали; вскорѣ оно высовывало свою тонкую и осторожную головку. Раздавался выстрѣлъ, и хорошенькая серна дѣлала прыжокъ, чтобы вслѣдъ затѣмъ испустить духъ.

Но Бускатэ не любилъ охоты; охотился онъ только затѣмъ, чтобъ дѣлать, какъ прочіе, и во все время экспедиціи онъ думалъ о городскихъ жителяхъ, спокойно сидящихъ передъ каминомъ, опираясь ногами на рѣшетку.

Думалъ онъ о нихъ всю зиму и даже весною, когда пастбища покрывались изумительными цвѣтами, когда приходилось заботиться о покосѣ, о ржи, о картофелѣ. Горожанамъ не нужно проливать столько поту, чтобы пускать въ оборотъ свои капиталы…

Лучшею порой для Жана было лѣто; съ конца іюня гостинницы начинали переполняться пріѣзжими. Появлялись швейцарцы изъ Лозанны или Женевы, нѣсколько англичанъ и нѣмцевъ; ихъ сначала бывало немного; мрачные, скучные, они бродили по дорогамъ небольшими группами, въ клѣтчатыхъ костюмахъ, съ бѣлыми вуалями вокругъ шляпъ, таща за собой совершенно ненужные альпенштоки. Потомъ, когда число пріѣзжихъ увеличивалось, они знакомились между собою, становились веселѣе, устраивали экскурсіи, и мирное село дѣлалось шумнымъ, точно улей въ полномъ ходу.

Объ эту пору у Бускатэ бывало уже немного дѣла; коровы были на горахъ, на его пастбищѣ въ Фенестралѣ, подъ присмотромъ очень надежнаго стараго пастуха, котораго Жанъ навѣщалъ разъ въ двѣ недѣли. Засунувъ руки въ карманы, со всѣми пріемами зажиточнаго землевладѣльца, очень гордый тѣмъ, что можетъ показать, что работаетъ не изъ-за куска хлѣба, Бускатэ не торопясь приказывалъ свозить сѣно и жать рожь. Онъ курилъ трубку, облокотившись на подоконникъ и наблюдая за пріѣзжими, жившими у дяди Пелломеля, вертѣлся вокругъ нихъ, счастливый, когда они заговаривали съ нимъ, давалъ имъ указанія насчетъ прогулокъ, и въ случаѣ необходимости вызывался сопутствовать имъ, не какъ проводникъ, а по-пріятельски. И во все время пути онъ жаловался на горы, гдѣ жизнь такъ тяжела…

Въ сентябрѣ, когда начинаютъ дуть холодные вѣтры, иностранцы уѣзжали; Бускатэ провожалъ ихъ до станціи Vernayaz, и скука снова овладѣвала имъ.

— Ну, Бускатэ, вы все еще не женитесь? спросилъ его какъ-то весною одинъ изъ завсегдатаевъ гостинницы Пелломеля, m-r Левьё, веселый малый, полюбившій этотъ затаенный въ валисскихъ горахъ уголокъ и съ давнихъ поръ ежегодно возвращавшійся туда.

Бускатэ покачалъ головой.

— Я еще даже и не думалъ объ этомъ…

— Развѣ у васъ нѣтъ возлюбленной?

— Нѣтъ, ни одна изъ здѣшнихъ дѣвушекъ мнѣ не нравится.

— Вы, значитъ, очень разборчивы?

Бускатэ снова покачалъ головой.

— Онѣ слишкомъ скоро старятся, промолвилъ онъ.

— Такъ поѣзжайте въ городъ. Тамъ вы найдете много дѣвушекъ, которыя умѣютъ оставаться молодыми.

Левьё сказалъ это мимоходомъ, не придавая своимъ словамъ особаго значенія. Но они упали на хорошую почву и пустили корни въ умѣ Бускатэ. Въ самомъ дѣлѣ, почему бы ему не жениться на молодой дѣвушкѣ изъ города, на настоящей барышнѣ, съ нѣжными ручками, маленькими ножками и бѣлымъ цвѣтомъ лица?.. Онъ достаточно богатъ для двухъ; ей не зачѣмъ будетъ работать, и она можетъ счастливо жить въ его шалэ, ничего не дѣлая. Мебель привезутъ изъ долины, чтобы молодой женщинѣ не показалось все слишкомъ дико; можно будетъ нанять прислугу, завести фортепіано… Ужъ если горожане такъ любятъ горы, что пріѣзжаютъ проводить на нихъ вакаціонное время, она, конечно, привыкнетъ къ нимъ…

Мысль жениться на барышнѣ два года смутно бродила въ мозгу Буската. Зрѣла она въ немъ медленно и долго, какъ всѣ горные плоды, зрѣла она въ то время, когда, притаившись за полузакрытыми ставнями, между тѣмъ какъ тетка Жакелина подпрыгивала позади его, Жанъ наблюдалъ за молодыми дѣвушками, прогуливавшимися послѣ обѣда передъ гостинницей Пелломеля и болтавшими другъ съ дружкой. Попадались между ними бѣлокурыя, попадались темноволосыя, веселыя и меланхолическія. Иныя были блѣдныя и хрупкія, какъ тонкіе стебли цвѣтовъ, и привлекали томною прелестью; у другихъ были губы алыя, какъ черешни, и большіе страстные глаза. Подчасъ онѣ бродили попарно, рука объ руку, вполголоса повѣряя что-то другъ другу; подчасъ рѣзвились, какъ стадо молодыхъ козъ, прыгали, серебристо смѣялись, или же составляли прелестную группу вокругъ почтальона, съ растерявшимся видомъ раздававшаго письма и посылки. И Бускатэ выбиралъ между всѣми этими дѣвушками.

То онъ останавливался на одной, то на другой. Когда у него было весело на душѣ, онъ бралъ брюнетокъ и веселыхъ; когда же онъ грустилъ, онъ предпочиталъ меланхолическихъ блондинокъ. Лѣнивая фантазія его создавала неопредѣленныя идилліи, гдѣ онъ предлагалъ руку и сердце какой-нибудь изъ своихъ героинь, и она давала ему согласіе. Два, три романа, забытые подъ конецъ сезона у Пелломеля и прочитанные Жаномъ, снабжали его перипетіями. И такъ проходили прекрасные лѣтніе дни.

Когда гости разъѣзжались, Бускатэ чувствовалъ себя очень одинокимъ, и душа его грустила. Онъ укорялъ себя за то, что не принялъ никакого рѣшенія. Мечтая съ наступленіемъ первыхъ рѣзкихъ октябрьскихъ холодовъ о той хорошенькой маленькой женщинѣ, которая станетъ бродить по его шалэ и грѣться у его печи, онъ еще больше страдалъ отъ ворчанья тетки Жакедины, отъ ея грубости, безобразія, и вѣчнаго подпрыгиванія.

«Я рѣшусь на это въ будущемъ году, думалъ онъ, ужъ на этотъ разъ непремѣнно рѣшусь». И такъ какъ до срока было еще далеко, онъ не задавалъ себѣ того тревожнаго вопроса, который въ значительной степени содѣйствовалъ его нерѣшительности: «Какъ мнѣ за это приняться?»

— Ну, Бускатэ, ты все еще не женишься? время отъ времени спрашивалъ его священникъ.

Онъ ни за что не отвѣтилъ бы ему такъ, какъ отвѣчалъ Левьё.

— Еще впереди много времени, говорилъ онъ, много времени…

Добрый старикъ улыбался.

— Да, да, такъ всегда говорятъ въ твои годы. Но жизнь вовсе не такъ длинна, мой милый; надо пользоваться молодостью… Вотъ хоть бы дочь Прюнье, Рэна; это красивая дѣвушка; она будетъ прекрасною женой, такою же работящей, какъ ея мать… Что скажешь ты о ней?..

Бускатэ качалъ головой съ видомъ нерѣшительности, думая о теткѣ Прюнье, женщинѣ всего сорока лѣтъ отъ роду, и уже совершенно желтой, морщинистой, и начавшей подпрыгивать, точно тетка Жакелина. Дочь сдѣлается похожей на мать, поблекнетъ, увянетъ до времени, какъ и всѣ обитательницы горъ… Нѣтъ, нѣтъ, она ему не нужна; онъ желаетъ чего нибудь получше… И онъ говорилъ съ лукавымъ видомъ:

— Не ищите, monsieur le curé; мнѣ еще рано жениться, вотъ и все!..

— Хорошо, хорошо, ты и самъ найдешь, говорилъ въ заключеніе почтенный старикъ и удалялся, думая про себя, какъ не хитеръ Бускатэ, и какъ это жаль для такого богатаго малаго…

II.

На третье лѣто послѣ того, какъ Бускатэ возъимѣлъ свою мысль, выборъ его былъ внезапно сдѣланъ.

M-lle Маргаритѣ Делангль могло быть лѣтъ около тридцати. Не красавица и даже не хорошенькая, съ цвѣтомъ лица, уже немного поблекшимъ, она отличалась однако какою-то особою прелестью, свободными и вмѣстѣ съ тѣмъ вполнѣ приличными для независимой молодой дѣвушки манерами, чудными глазами и прекрасными черными волосами. Очень живая и подвижная, она сдѣлалась душою общества, лишь только появилась у Пелломеля. Тутъ было нѣсколько семей весьма буржуазныхъ и даже немного чопорныхъ, очень щекотливыхъ въ обыкновенное время относительно приличій, строгихъ въ выборѣ знакомыхъ, и враждебныхъ ко всему, что хоть сколько нибудь отдавало богемой. Но на горахъ всѣ принимаютъ безъ особаго разбора общество, ниспосланное судьбою, и никто не подивился тому, что одинокая молодая дѣвушка поселилась въ деревенской гостинницѣ. М-r Левьё, возвращавшійся въ Fins-Hauts ежегодно и игравшій главную роль за табль-д’отомъ, провозгласилъ ее прелестною; всѣ подчинились его суду. Однако въ ея большихъ безпокойныхъ глазахъ было что-то волнующее, отраженіе ея прошлаго, быть можетъ! Никто не упоминалъ впрочемъ объ этомъ. Въ такихъ случайныхъ кружкахъ, такъ же легко разсѣивающихся по окончаніи сезона, какъ они составились вначалѣ, царитъ безконечное доброжелательство; для того чтобъ сельская жизнь принесла пользу, надо изгнать изъ нея всякую подозрительность, всѣ сплетни, недовѣріе, презрѣніе, которыми люди обыкновенно живутъ, — и ихъ изгоняютъ по негласному, часто единодушному уговору. Но доброжелательство не исключаетъ любопытства; всѣ готовы воздержаться отъ сплетенъ на счетъ ближнихъ, но не хотятъ игнорировать, кто они, откуда, что они дѣлаютъ. Благодаря этому m-lle Ленуаръ, старая, сухопарая и набожная дѣва, отъ которой всѣ сторонились, могла вскорѣ сообщить, хотя никто не зналъ, откуда она почерпнула свои свѣдѣнія, что m-lle Делангль изъ хорошей семьи, дочь вадтскаго адвоката, круглая сирота, безъ всякаго состоянія; что она добывала до сихъ поръ средства къ жизни въ качествѣ гувернантки у русскихъ князей (вотъ происхожденіе ея хорошенькихъ туалетовъ и золотыхъ вещей; все это — подарки), и что она разсчитываетъ пробыть два мѣсяца въ Fins-Hauts для поправленія здоровья, разстроеннаго грамматикой, англійскимъ языкомъ и фортепіано. Она вернулась на родину въ первый разъ послѣ десятилѣтняго отсутствія; никто или почти никто уже не зналъ ее тамъ.

Эти подробности живо заинтересовали все общество.

M-lle Делангль отлично замѣтила, что всѣ занимались ея исторіею, но притворялась, будто ничего не видитъ. Она участвовала во всѣхъ прогулкахъ, устраивавшихся сообща, бойко взбиралась по крутымъ тропинкамъ, никогда не жалуясь ни на усталость, ни на жару, а по вечерамъ садилась за фортепіано, чтобъ дать остальнымъ возможность потанцовать. Въ промежуткахъ она кокетничала съ молодымъ инженеромъ, m-r Людэномъ, вскорѣ, какъ казалось, сильно увлекшимся ею; сидя рядомъ за столомъ, они болтали или смѣялись потихоньку между собой, а иной разъ подолгу ходили взадъ и впередъ по дорогѣ при свѣтѣ луны, мало разговаривая, какъ люди, которымъ не нужно словъ, чтобъ понимать другъ друга. Во всѣхъ иныхъ мѣстахъ кромѣ горъ ихъ осудили бы, но здѣсь на нихъ распространили всеобщее благоволеніе. Одна только m-lle Ленуаръ злобно говорила:

— Какія странныя манеры у теперешнихъ молодыхъ дѣвушекъ!..

Левьё снисходительно протестовалъ:

— Да нѣтъ-же, нѣтъ!.. Это называется flirt’омъ! Это занесено изъ Англіи и теперь въ модѣ.

Старая ханжа продолжала съ злой ироніей:

— Ну, если это занесено изъ Англіи…

А Левьё прибавлялъ въ заключеніе:

— Къ тому же вы увидите, что все кончится свадьбой!

Со времени появленія m-lle Делангль — Бускатэ покидалъ свое окно только для того, чтобы бродить вокругъ гостинницы. И такъ какъ онъ пускалъ въ ходъ весьма прозрачныя хитрости, лишь бы приблизиться къ молодой дѣвушкѣ, краснѣлъ, когда она заговаривала съ нимъ, становился передъ ней болѣе робкимъ, чѣмъ когда либо, всѣ вскорѣ угадали его тайну. Однажды Левьё спросилъ его напрямикъ, указывая глазами на Маргариту:

— Что, Бускатэ, вамъ нравится эта молодая дѣвушка?

Лицо Бускатэ приняло по очереди всѣ цвѣта радуги; онъ замялся, попытался засмѣяться, между тѣмъ какъ Левьё продолжалъ:

— Знаете-ли, мой милый, у васъ вкусъ недуренъ!.. Ловки же вы! Потомъ, подмигнувъ насмѣшливо и вмѣстѣ съ тѣмъ торжественно: — Если вы нуждаетесь въ комъ нибудь, чтобъ посвататься отъ вашего имени, я тутъ, Бускатэ… Я замѣню вамъ отца!..

Съ этого дня всѣ начали дразнить Маргариту ея поклонникомъ и подталкивать другъ друга локтемъ, лишь только онъ появлялся, засунувъ руки въ карманы своего воскреснаго костюма и принявъ равнодушный видъ.

Правду сказать, онъ былъ слишкомъ хитеръ, чтобъ не замѣтить, что надъ нимъ смѣются, и самолюбіе его страдало. Но онъ не отказался бы ради такой бездѣлицы отъ удовольствія быть около Маргариты. Къ тому же на этотъ разъ рѣшеніе его было принято твердо, и онъ собирался осуществить его съ упорствомъ мула, вопреки насмѣшкамъ пріѣзжихъ, къ которымъ начинали примѣшиваться и насмѣшки товарищей. Онъ ограничивался тѣмъ, что боролся, какъ могъ, выслушивалъ шутки съ такимъ видомъ, точно онъ ихъ не понимаетъ, дѣлая ихъ тѣмъ самымъ безвредными, и отвѣчалъ на сарказмы такъ здраво, что насмѣшники переходили иной разъ на его сторону. «Всѣ горожане таковы, говорилъ онъ самъ себѣ: они любятъ пошутить». И онъ переносилъ шутки.

Онъ принялъ даже предложеніе своего главнаго преслѣдователя, m-r Левьё, отобѣдать въ гостинницѣ. Его посадили рядомъ съ Маргаритой. Бускатэ держалъ себя очень хорошо; гораздо болѣе ловкій, чѣмъ онъ казался, онъ наблюдалъ за другими, прежде чѣмъ сдѣлать какой нибудь жестъ, и ничто не ускользало отъ него. Говорилъ онъ мало, очень негромко, и, не смотря на всѣ ловушки, у него не вырвалось ни одного неумѣстнаго выраженія, такъ что остальнымъ пришлось разыграть безъ него весь фарсъ.

За дессертомъ разговоры навели, разумѣется, на бракъ.

— И такъ, m-r Бускатэ, вы положительно не хотите жениться?

— Какъ видите, нѣтъ…

— Такой милый молодой человѣкъ… Собственникъ коровъ, полей, шалэ!.. Сколько барышень съ радостью пошли бы за васъ, повѣрьте…

— Барышнямъ нужны свѣтскіе молодые люди, а я простой крестьянинъ.

— Да, но крестьянинъ образованный, учившійся… уважаемый въ селѣ… Вѣдь вамъ стоитъ захотѣть, и вы будете синдикомъ… Что касается меня, я думаю, что ваша жена не была бы несчастна… Что скажете вы на это, m-lle Делангль?

Маргарита обыкновенно неохотно принимала участіе въ этихъ шуткахъ. Однако, кончалось тѣмъ, что она втягивалась въ игру, скрывая по возможности свою скуку.

— Зачѣмъ ей быть несчастной? отвѣчала m-lle Делангль. — Monsieur Бускатэ, должно быть, отличный человѣкъ… Я увѣрена, онъ не станетъ бить ее…

Бускатэ весь вспыхнулъ.

— О!.. вырвалось у него.

Маргарита продолжала:

— Къ тому же, если онъ женится на барышнѣ, я надѣюсь, онъ не заставитъ ее носить на головѣ сѣно…

— О!!!… еще разъ воскликнулъ Бускатэ.

Онъ раскачивался на стулѣ, отчаянно ища словъ для протеста; онъ долженъ былъ бы ихъ произнести, но они не приходили ему на умъ. Весь столъ прислушивался, подавляя смѣхъ; нѣсколько молодыхъ дѣвицъ кусали губы или стучали вилками. Стоя около буфета, Пелломель навастривалъ уши.

— Въ такомъ случаѣ, продолжала Маргарита, — чего еще нужно женѣ m-r Бускатэ?.. Общества?.. Оно вѣдь не всегда остроумно, и безъ него легко обойтись. Зимою ей было бы, быть можетъ, немного грустно…

— Это правда, пробормоталъ Бускатэ, чтобъ сказать что нибудь. Зимою…

— Но тогда есть книги…

— О, да, съ книгами…

Маргарита была такъ невозмутимо серьезна, что всѣ начинали недоумѣвать, шутитъ она или нѣтъ. Бускатэ, очень разгоряченный нѣсколькими стаканами коварнаго валисскаго вина, выпитыми имъ, крутилъ въ рукахъ салфетку и былъ полонъ надеждъ. Въ сущности, дѣло приняло благопріятный оборотъ; онъ не казался смѣшнымъ и даже проявилъ болѣе такту и здраваго смысла, чѣмъ его противники. Вставая отъ стола, m-lle Делангль сказала Левьё:

— Знаете ли, онъ очень нравится мнѣ, вашъ Бускатэ! Серьезно, увѣряю васъ… Его можно воспитать, если бы только съумѣть взяться за дѣло .

— Вамъ, вѣроятно, хочется посмѣяться надъ нами послѣ того какъ вы вдоволь посмѣялись надъ нимъ?

Она улыбнулась съ вызывающимъ видомъ.

— Вы думаете, что это было бы труднѣе?..

Послѣ обѣда всѣ усѣлись въ кружокъ и принялись за игры. Солнце садилось съ обычнымъ блескомъ, и послѣ каждой вычурной выдумки Левьё для выручки фантовъ веселый взрывъ смѣха нарушалъ торжественную меланхолію сумерекъ. Водворилось глубокое молчаніе, когда появился роговой ножъ Бускатэ, котораго тотчасъ же приговорили отзвонить «двѣнадцать часовъ» на какихъ ему угодно часахъ. Съ минуту онъ постоялъ въ недоумѣніи, стараясь придумать что нибудь и не успѣвая въ этомъ. Потомъ, внезапно рѣшившись, онъ приблизился къ Маргаритѣ и храбро поцѣловалъ ее двѣнадцать разъ на обѣ щеки, послѣ чего вытеръ губы оборотомъ руки, между тѣмъ какъ всѣ покатывались со смѣху.

— Вотъ такъ отзвонилъ! сказалъ m-r Левьё.

Маргарита улыбалась, очень спокойная; легкій румянецъ окрасилъ ея щеки. Когда настала ея очередь выручить фантъ, по обыкновенію поцѣлуемъ, она безъ всякой видимой аффектаціи избрала Людэна. Бускатэ тотчасъ же нахмурился, не умѣя скрыть своей досады, между тѣмъ какъ Левьё шепталъ ему на ухо:

— Что тутъ подѣлаешь, мой бѣдный Бускатэ, всякому своя очередь!.. Нельзя быть одновременно и звонаремъ, и колоколомъ!..

Однако Бускатэ повеселѣлъ, когда Маргарита дружески пожала ему на прощанье руку и сказала ласковымъ голосомъ, глядя на него своими красивыми, большими глазами:

— Прощайте, Бускатэ!..

— Прощайте, mademoiselle, отвѣтилъ онъ, сжимая своею толстой и слишкомъ сильной рукой маленькую, нѣжную ручку молодой дѣвушки.

Потомъ онъ вернулся въ свой шалэ; голова его была переполнена смутными мыслями, въ которыхъ онъ не могъ разобраться. Храпѣніе тетки Жакелины въ сосѣдней комнатѣ долго не давало ему заснуть.

Съ своей стороны Маргарита погрузилась въ размышленія въ своей спальнѣ, пока звуки мало-по-малу затихали въ гостинницѣ. Она затворила ставни, зажгла свѣчу, и склонивъ голову на руки, старалась читать въ собственной душѣ и въ будущемъ…

Есть, конечно, на свѣтѣ Людэнъ, человѣкъ одного съ нею общества, который слѣдитъ за нею, какъ тѣнь, кажется, любитъ ее, выслушиваетъ ея мысли, и уже начинаетъ ласкать ее нѣжными словами. Но вѣдь съ нимъ будетъ тоже самое, что съ другими; онъ станетъ ухаживать недѣлю или мѣсяцъ, вотъ и все… Въ одинъ прекрасный день, исчерпавъ весь репертуаръ банальныхъ любезностей, утомившись легкими удовольствіями мотылька, которыхъ онъ только и желаетъ и которыми она позволяетъ ему пользоваться, какъ позволяла уже столько разъ другимъ, онъ уѣдетъ, — быть можетъ, напишетъ ей разъ, другой, а тамъ и не вспомнитъ болѣе, что она промелькнула въ его жизни… И въ памяти ея вставали знакомыя лица, блеснувшія передъ ней и навсегда исчезнувшія, прекрасные молодые люди, всего чаще знатные, изящные и богатые, которыхъ она встрѣчала во время своей скитальческой жизни, въ салонахъ, куда она сопровождала своихъ воспитанницъ, или на водахъ, куда ѣздила съ ихъ семьями. Всѣхъ ихъ привлекали на минуту ея изящество, умъ, или, быть можетъ, имъ просто хотѣлось мимолетнаго приключенія. Иногда она любила, по большей же части ей грезились въ этихъ ухаживаніяхъ, по неопытности принимавшихся ею серьезно, конецъ необезпеченнаго существованія, богатство и свобода послѣ зависимости, счастье у своего собственнаго домашняго очага, о которомъ мечтаютъ всѣ дѣвушки, и всего больше тѣ, которыя борятся съ страшнымъ вопросомъ о насущномъ хлѣбѣ, въ особенности когда съ годами уменьшаются ихъ шансы на пріобрѣтеніе его. Одна за другою рушились всѣ надежды, возвращались, принимая новый образъ, и вновь разлетались. Всѣ они исчезли, тѣ, кого она любила, или кого могла бы полюбить, и тѣ, чью любовь она только допустила, перенесла бы; всѣ они ушли, унося съ собой частицу ея самой, оставивъ рану въ ея самолюбіи или сердцѣ…

Теперь наконецъ она поняла ихъ и уже ничего болѣе отъ нихъ не ждала. Она знала, что число ихъ будетъ уменьшаться, по мѣрѣ того какъ годы заставятъ ее все болѣе и болѣе блекнуть; точно длинная дорога разстилалась передъ нею ея пустая жизнь, безъ радостей, безъ семьи, съ унылой старостью въ концѣ, которая не что иное, какъ предвкушеніе смерти… Да, конечно, этотъ крестьянинъ тяжеловатъ, но по крайней мѣрѣ онъ не станетъ презирать ее… Онъ не умѣетъ заниматься flirt’омъ, или лгать; онъ будетъ счастливъ, да, счастливъ и гордъ, если она дастъ ему свою руку!.. Не она ждетъ отъ него своего счастья, — онъ отъ нея, а это чего нибудь да стоитъ!.. Она улыбнулась, вспомнивъ о маленькомъ шалэ, деревянныя стѣны котораго, прорѣзанныя крошечными окошечками, составятъ весь ея горизонтъ. Нѣтъ сомнѣнія, этотъ шалэ отнюдь не похожъ на дворецъ сказочнаго принца, о которомъ она нѣкогда мечтала… Но, какъ устала она, съ другой стороны, отъ того существованія, съ которымъ она соприкасалась цѣлыхъ десять лѣтъ, никогда не проникая въ него полноправно! Какъ надоѣла ей пышность, отъ которой она никогда не имѣла ничего, кромѣ отблеска, и та роскошь, что проносилась надъ нею, только дерзко подавляя ее!.. Покой, уединеніе, горы, отдыхъ, — развѣ все это не стоитъ небольшой жертвы самолюбія?.. Какъ онъ будетъ любить ее, этотъ славный Бускатэ… Смѣшное имя, неловкія манеры, пусть такъ! Зато въ его глазахъ свѣтится сердечная доброта. Маргарита поведетъ его, точно ребенка, воспитаетъ, придастъ ему лоску, сдѣлаетъ изъ него культурнаго человѣка, который будетъ стоить Людэна и остальныхъ. Она отлично поняла, пока онъ съ такой ласковой и неловкой силой сжималъ ея руку, что онъ будетъ ея вещью, ея собственностью, тѣмъ мягкимъ воскомъ, изъ котораго она можетъ лѣпить, что ей угодно… Зачѣмъ оттолкнетъ она преданность, предлагаемую ей?.. Смѣяться будутъ надъ нею?.. О, пусть смѣются Левьё и Людэнъ! Ихъ смѣхъ не нарушитъ ея покоя…

Маргарита распахнула ставни. При свѣтѣ луны домикъ Бускатэ вырѣзывался передъ нею темной массой. Вѣтерокъ, пропитанный полевыми ароматами, тихо скользилъ по ея волосамъ, точно таинственная ласка духа мира и любви… Горы дремали въ вышинѣ; не слышно было никакого шума, ничего кромѣ нѣжнаго шопота дремлющей природы, который мы улавливаемъ слухомъ среди глубочайшаго безмолвія. Маргарита вздрогнула, потомъ зарыдала, и, притворивъ окно, медленно стала раздѣваться…

III.

Чтобъ отплатить за оказанное ему вниманіе, Бускатэ пригласилъ однажды всѣхъ обитателей гостинницы Пелломеля напиться у него кофе. Тетка Жакелина неохотно подчинилась этой прихоти, однако покорилась, и, ворча въ этотъ день болѣе чѣмъ когда либо, приготовила кофе съ значительною примѣсью цикорія. Были поданы сливки, за которыми Бускатэ самъ сходилъ утромъ на свое пастбище Фенестраль, и пирогъ, разрѣзанный на большіе куски, красовавшіеся на тарелкахъ съ голубыми разводами (пирогъ состоялъ изъ черники, положенной на густое тѣсто, похожее на губку). Букеты изъ альпійскихъ цвѣтовъ въ розовыхъ стеклянныхъ вазахъ украшали обширную комнату, придавая ей почти комфортабельный видъ.

— Да у васъ очень мило, Бускатэ! сказалъ, входя, Левьё, тотчасъ же начавшій насмѣхаться. — Часы… вольтеровское кресло!.. Чортъ возьми!.. Какова роскошь! Извѣстно ли вамъ, что даже у меня нѣтъ вольтеровскаго кресла?

Бускатэ, добродушный и вмѣстѣ съ тѣмъ недовѣрчивый, тихо отвѣчалъ:

— Это стоитъ, однако, вовсе не такъ дорого!

— Не такъ дорого?.. Видно, что вы богачъ, Бускатэ!.. Ну, mademoiselle Делангль, сядьте-ка на вольтеровское кресло; оно тутъ для васъ… Что скажете вы объ этой комнатѣ? Вѣдь немногаго недостаетъ, чтобы превратить ее въ настоящій салонъ! Какъ вамъ кажется?

— Конечно, отвѣчала Маргарита. — Съ занавѣсками на окнахъ…

— Турецкимъ ковромъ, продолжалъ Левьё…

И всѣ принялись вставлять свое слово:

— Сюда фортепіано…

— Туда диванъ…

— Стѣны нужно выложить лакированнымъ орѣховымъ деревомъ…

— Украсить ихъ нѣсколькими фаянсовыми блюдами…

— Двумя, тремя картинами…

Тетка Жакелина, вслушивавшаяся съ худо скрываемой тревогой, тутъ вспылила.

— Не набивайте ему голову такими мыслями!.. Ихъ и безъ васъ у него много… Виданное ли дѣло: корзины и фортепіано въ шалэ!..

Бускатэ пожалъ плечами.

— Не слушайте ее… Она сама не знаетъ, что говоритъ… Вѣдь она еще ни разу не бывала въ городѣ!.. Что касается меня, я вовсе не боюсь картинъ и былъ бы очень радъ ихъ имѣть…

— Вотъ и отлично! сказалъ Левьё. — Видно, что у васъ есть вкусъ къ искусству… Отчего не попросите вы m-lle Делангль нарисовать вамъ картину?

Лицо Бускатэ выразило величайшее удивленіе.

— Развѣ она умѣетъ? спросилъ онъ.

— Еще бы! отвѣтилъ Левьё. — Вы не вѣрите?.. Вамъ слѣдуетъ написать его портретъ, mademoiselle, чтобъ его убѣдить.

— Съ удовольствіемъ, очень естественнымъ тономъ промолвила Маргарита, — если только m-r Бускатэ согласится дать мнѣ нѣсколько сеансовъ.

Бускатэ продолжалъ испытывать недовѣріе, но на слѣдующій день сомнѣваться болѣе уже нельзя было. Левьё зашелъ за нимъ, усадилъ его на стулъ подъ деревомъ противъ Маргариты, готовившей палитру и спокойно принявшейся за работу.

Портретъ Бускатэ былъ настоящимъ событіемъ; онъ взбунтовалъ все село, служилъ темой для разговоровъ за табль д’отомъ. Пелломель и Прюнье посмѣивались втихомолку; священникъ останавливался, чтобы судить объ успѣхахъ работы; возвращаясь домой послѣ восхожденія на горы, туристы спрашивали тѣхъ, кто не сопровождалъ ихъ:

— Въ какомъ положеніи портретъ Бускатэ?

Что касается самого Бускатэ, онъ позировалъ добросовѣстно, неподвижный, словно посаженный на колъ, болѣе спокойный, чѣмъ статуя, не смѣя ни улыбнуться, ни высморкаться, не смотря на то, что Левьё повторялъ ему съ видомъ знатока:

— Вы можете шевелиться, Бускатэ! Вѣдь вы не у фотографа!..

Подчасъ Людэнъ склонялся надъ холстомъ и дѣлалъ остроумныя замѣчанія насчетъ носа, рта, позы и самого оригинала. Бускатэ хмурилъ брови; Маргарита, казалось, ничего не слыша, продолжала дѣлать кистью маленькія, быстрыя движенія. Къ тому же насмѣшники не всегда были на лицо. Часто Бускатэ проводилъ цѣлые часы съ глазу на глазъ съ m-lle Делангль, онъ всегда неподвижный, она — постоянно за работой. Все это происходило послѣ полудня, въ жаркіе, солнечные дни. Темноголубое небо окутывало ихъ своимъ вѣчнымъ безмолвіемъ; не слышно было другого шума кромѣ глухого стрекотанья насѣкомыхъ въ травѣ; никакого звука не доносилось съ села; ни одно существо не появлялось на дорогѣ, терявшейся вдали изгибами. Все живое какъ будто слилось съ неодушевленнымъ; все было однородно и одинаково передъ необъятнымъ горизонтомъ.

Послѣ сеанса молодые люди обмѣнивались иногда нѣсколькими славами:

— Благодарю васъ, m-r Бускатэ, говорила Маргарита. — Вы были очень терпѣливы.

Когда она оставалась съ нимъ наединѣ, у нея всегда былъ другой голосъ, болѣе мягкій, и нѣжный. И Жанъ отвѣчалъ:

— О, mademoiselle, все удовольствіе на моей сторонѣ…

И онъ продолжалъ стоять передъ нею, слегка раскачиваясь, пока она не мѣняла разговора.

Мало-по-малу онъ становился, однако, смѣлѣе. Онъ принялся говорить о своихъ дѣлахъ, о коровахъ, пасущихся тамъ, на Фенестралѣ, о ржи, которую уже свозили въ хорошіе теплые дни, о своей теткѣ Жакелинѣ, въ сущности очень доброй женщинѣ, хотя она и ворчитъ вѣчно. Говорилъ онъ и о горахъ, которыя любилъ и понималъ по своему, безъ всякаго романтизма, но не безъ нѣкоторой инстиктивной поэзіи; говорилъ о городѣ, привлекавшемъ его и вмѣстѣ съ тѣмъ внушавшемъ ему страхъ. Кончилось тѣмъ, что Маргарита стала интересоваться этими наивными признаніями, изливавшимися безъ подготовки изъ неумѣлыхъ устъ. Иногда она помогала ему вопросомъ:

— И такъ, если бы вы могли, вы покинули бы горы и поселились въ городѣ?

— Нѣтъ, этого я не говорю, mademoiselle. Горы, видите ли вы, это, такъ сказать, привычка… Я не умѣю объяснить самъ хорошенько, но… Мнѣ собственно нужно и то, и другое, потому что однообразіе утомляетъ, понимаете ли!..

Вскорѣ и онъ осмѣлился выспрашивать у молодой дѣвушки относительно ея самой. Очень сдержанная сначала, нѣсколько оскорбленная неловкою безцеремонностью вопросовъ, она едва отвѣчала и наводила разговоръ на другіе предметы. Наконецъ, она поняла, что его безцеремонность происходитъ только отъ неумѣлости, и перестала оскорбляться его любопытству; она сдѣлалась довѣрчивѣе, заговорила о себѣ и чувствовала себя уже счастливою, до того ея положеніе обрекало ея на вѣчную безличность. Жанъ заставлялъ ее повторять нѣсколько разъ нѣкоторыя подробности, изумлявшія его и внушавшія ему недовѣріе, благодаря неодолимой мнительности крестьянъ и горныхъ жителей.

— Такъ вы въ самомъ дѣлѣ уѣхали совсѣмъ однѣ, когда вамъ было только восемнадцать лѣтъ?

— Да.

— И вы видѣли всѣ тѣ страны, которыя описываете? Правда?

— Да, конечно!

— И плавали по морю… на кораблѣ?..

Имъ овладѣвало удивленіе при видѣ такой храбрости, такой опытности, которыя къ тому же онъ еще наивно преувеличивалъ. Не только потому, что она была городской жительницей, казалась ему m-lle Делангль существомъ высшей породы, но и въ силу всего того, что она видѣла и сдѣлала. Когда она протягивала ему руку, говоря: до свиданія! онъ испытывалъ что-то въ родѣ грубоватаго экстаза и чувствовалъ себя очень смиреннымъ и счастливымъ. Взглядъ его, влажный и растроганный, придавалъ ему доброе выраженіе преданной собаки, и онъ шепталъ какія-то неясныя слова. Все мѣнялось съ появленіемъ Левьё или Людэна. Подобно животному, которое прячется при видѣ врага, Жанъ немедленно отступалъ. Глаза его снова становились недовѣрчивыми; онъ взвѣшивалъ смыслъ малѣйшихъ словъ, готовый придать имъ обидное значеніе, не отвѣчалъ на вопросы, и опять казался только лукавымъ и хитроумнымъ поселяниномъ.

— Вамъ, должно быть, весело съ Бускатэ? говорилъ Людэнъ Маргаритѣ.

Она отвѣчала:

— Увѣряю васъ, онъ очень милъ, когда васъ тутъ нѣтъ.

Когда портретъ былъ оконченъ и помѣщенъ въ прекрасную золотую раму, рѣшено было отпраздновать окончаніе работы, и Бускатэ пригласилъ всю компанію отправиться пить сливки на его пастбище Фенестраль.

Между горою и горцемъ есть несомнѣнная гармонія. Бускатэ, взбиравшійся ровнымъ шагомъ по тропинкамъ или крутымъ зеленымъ склонамъ, казался другимъ человѣкомъ. Онъ былъ силенъ, и сила придавала ему что-то въ родѣ красоты. Онъ былъ смуглъ, и смуглость его сливалась съ ослѣпительнымъ и яркимъ свѣтомъ, распространявшимся съ голубого неба. Онъ былъ спокоенъ, и эта невозмутимость придавала его приземистой, тяжеловатой фигурѣ что-то мужественное, почти поэтическое, когда какой нибудь быкъ оборачивался, чтобъ долгимъ взглядомъ слѣдить за проходившими, и дамы испускали легкіе крики ужаса, между тѣмъ какъ мужчины, немного трусившіе, ускоряли шаги. Слишкомъ блѣдные и стройные горожане въ шляпахъ съ вуалями, вооруженные зонтиками, остроконечными палками и всѣми аттрибутами туристовъ, скоро задыхались, осушая лбы платками, и напоминали собою какихъ-то смѣшныхъ насѣкомыхъ, неразвившихся, ползущихъ личинокъ; онъ же былъ словно геній горъ, и чувствовалъ себя, какъ дома, среди высокой травы, жесткихъ пучковъ отцвѣтшихъ рододендроновъ, желтыхъ генціонъ, вытянувшихся, словно стрѣлы, надъ своими сухими листьями, среди всѣхъ странныхъ цвѣтовъ, розовыя или голубыя кисти которыхъ озъ такъ равнодушно топталъ. Шелъ онъ не торопясь, большими, мѣрными шагами; и слѣда не замѣчалось въ немъ той тяжеловѣсности, которая оскорбляла глаза во время отдыха; ежеминутно долженъ онъ былъ останавливаться, чтобъ дождаться остальныхъ, и онъ улыбался тогда хорошею, довольною, хотя и нѣсколько презрительною улыбкою.

— Что случилось сегодня съ Бускатэ? замѣтилъ Левьё. — Онъ очень красивъ…

А когда Людэнъ захотѣлъ посмѣяться и, не смотря на то, что задыхался, выказать остроуміе насчетъ Бускатэ, Жанъ бросилъ на него такой взглядъ, который заставилъ его замолчать.

Впрочемъ это было послѣднее похожденіе Людэна. Два дня спустя онъ уложилъ свои фланелевыя рубашки и сѣрый суконный сьютъ, и, облекшись въ жакетку, скроенную по послѣдней модѣ, уѣхалъ, холодно простившить со всей компаніей. Левьё замѣтилъ, что онъ имѣлъ наканунѣ продолжительный разговоръ съ m-lle Делангль, глаза которой были красны.

— Видѣли вы? лукаво обратился Левьё за столомъ къ своему сосѣду… — Онъ уѣхалъ… Она плакала… Акціи Бускатэ поднимаются…

Всѣ посмѣялись и продолжали дразнить Маргариту ея будущей свадьбой.

IV.

Никто, однако, не вѣрилъ въ эту свадьбу, въ неправдоподобный союзъ «карпа съ кроликомъ», по выраженію Левьё. Когда объ этомъ случайно заговаривали съ притворной серьезностью, онъ возражалъ:

— Ба! Она слишкомъ хороша, молода и умна, чтобъ сдѣлать такую глупость. Можетъ ли она жить въ такой захолустной деревнѣ!.. Выйти замужъ за человѣка съ руками и ногами въ метръ длиной!.. Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно! Она забавляется съ нимъ, вотъ и все!..

Эти слова резюмировали общее мнѣніе. Однако, нельзя было не замѣтить, что, не имѣя болѣе предлога, доставлявшагося писаніемъ портрета, Бускатэ ежедневно усаживался около Маргариты, привѣтствовавшей его полушутливо, полусерьезно, почти дружески-весело. По вечерамъ она прогуливалась теперь съ нимъ, какъ за нѣсколько дней передъ тѣмъ съ Людэномъ, по дорогѣ, и среди сумерекъ заката ея отчетливый и изящный силуэтъ долго двигался взадъ и впередъ рядомъ съ тяжелою, коренастой фигурой Бускатэ.

— Видно, они созданы другъ для друга! подтрунивалъ Левьё.

Вся деревня слѣдила за ними съ негодованіемъ и удивленіемъ. Стирая бѣлье у фонтана, дѣвушки посмѣивались и подталкивали одна другую локтемъ, когда Бускатэ, ежедневно наряжавшійся по праздничному, приближался къ Маргаритѣ, по обыкновенію нѣсколько покачиваясь и съ хитроумнымъ видомъ. Что касается мужчинъ, они молча слѣдили за ними взоромъ, потомъ пожимали плечами или хмурили лбы. Иногда проводникъ Прюнье бормоталъ:

— Что за дуракъ этотъ Бускатэ!

Лѣто близилось къ концу; ранній снѣгъ, выпавшій на сосѣднихъ горахъ, освѣжилъ воздухъ. Дядя Пелломель съ грустью видѣлъ, какъ одинъ гость уѣзжалъ за другимъ, и какъ почтовый оселъ, совершенно сбившійся съ ногъ, увозилъ ихъ багажъ. Маргарита все еще оставалась.

— Прощайте, m-me Бускатэ! сказалъ, разставаясь съ нею, Левьё, пережившій всѣхъ. — До будущаго года!..

Она улыбнулась и отвѣтила:

— До будущаго года!

И Левьё показалось, что она не шутитъ.

Дѣйствительно, она рѣшилась или… покорилась. Кто сказалъ бы, что происходило въ ней? Отъѣздъ Людэна, который не нравился ей, но котораго она, однако, предпочла бы Бускатэ, напомнилъ ей всѣ ея горькія неудачи. Видя, какъ этотъ человѣкъ удаляется отъ нея, подобно многимъ другимъ, убаюкивавшимъ ее нѣжными, ничего не значившими словами, она подумала о своемъ печальномъ будущемъ, о скукѣ, одиночествѣ, зависимости и бѣдности. Съ другой стороны, она привыкла къ этому доброму, первобытному существу, съ глазами преданной собаки, не лишенному ума, не смотря на свое полудикое состояніе, и, въ своей настоящей средѣ, въ своей рамкѣ начавшему казаться ей почти красивымъ, по своему. Никогда еще не чувствовала она себя такой свободной, какъ въ теченіи только что миновавшихъ двухъ мѣсяцевъ, а свобода, вѣдь это почти счастье! Горы побѣдили ее; она ихъ полюбила; ею овладѣлъ ужасъ при мысли снова проѣхать всю Европу и приняться обучать грамматикѣ и игрѣ на фортепіано новое поколѣніе маленькихъ русскихъ князей. Она чувствовала странную потребность пустить гдѣ нибудь корни, хотя бы даже на этомъ клочкѣ земли, среди скалъ, въ скромномъ шалэ, гдѣ подпрыгиваетъ тетка Жакелина. А, главное, подобно существу, очутившемуся между двумя различными опасностями, она не размышляла болѣе, отдавалась случаю, плыла по теченію…

Въ тотъ день, когда слухъ о предстоящей свадьбѣ разнесся оффиціально и вполнѣ несомнѣнно, въ Fins-Hauts произошло что-то въ родѣ революціи. Эти добрые люди, обыкновенно поглощенные трудностями борьбы за существованіе и мало занимавшіеся другъ дружкой, казалось, внезапно переродились. Женщины у колодца, мужчины въ трактирѣ, обыкновенно пустомъ всю недѣлю, разглагольствовали, жестикулировали, смѣялись. Уже давно подмѣтили они кое-что, и все же не могли вѣрить, чтобъ высокая барышня, которая съ весны фланировала передъ ними по ихъ дорогамъ и топтала ихъ траву, та самая, на которую они смотрѣли съ оттѣнкомъ презрѣнія, всегда питаемымъ ими къ пріѣзжимъ, будетъ отнынѣ жить среди нихъ, совершенно такъ, какъ они, ихъ жизнью, въ одномъ изъ ихъ шалэ. Они испытывали гнѣвъ и раздраженіе; одни, подобно Прюнье, имѣвшему дочь-невѣсту, чувствовали себя обманутыми въ законной надеждѣ, точно лишенными чего-то, принадлежавшаго имъ по праву; другіе, менѣе заинтересованные въ этомъ дѣлѣ, присоединились къ ихъ раздраженію изъ духа касты. Тетка Жакелина покинула домъ Бускатэ, объявивъ, что ни одного лишняго дня не хочетъ заниматься хозяйствомъ племянника. Она пріютилась у Прюнье и съ грознымъ видомъ цѣлые дни напролетъ подливала масла въ огонь, перенося свой гнѣвъ изъ одного шалэ въ другой.

Бускатэ оказался такимъ образомъ вынужденнымъ оправлять постель и стряпать, а это было не легко, потому что лавочникъ игралъ съ нимъ время отъ времени непріятныя шутки и отказывалъ ему въ самыхъ необходимыхъ предметахъ, въ сахарѣ, въ свѣчахъ. На его пути раздавался хохотъ; мальчишки позволяли себѣ съ нимъ дерзости, и не одинъ камень попадалъ въ его ставни среди вечерней тишины. Онъ, впрочемъ, не смущался этимъ, не пытался ни съ кѣмъ заговаривать и, казалось, ничего не замѣчалъ. Священникъ, подошедшій къ нему однажды, не могъ ничего добиться отъ него.

— И такъ, мой другъ, ты женишься?

— Да, monsieur le curé.

— И это правда, что ты женишься на… на той барышнѣ?

— Да.

— Хорошо-ли ты обдумалъ?

— Да.

— Не полагаешь ли ты, что какая-нибудь изъ здѣшнихъ дѣвушекъ лучше подошла бы къ тебѣ? Напримѣръ, дѣвица Прюнье?..

— Нѣтъ, monsieur le curé.

— Но развѣ ты думаешь, несчастный, что твоя жена будетъ въ состояніи жить, какъ живешь ты съ теткой Жакелиной? Представилъ ли ты себѣ, что ей понадобится хорошая мебель, и говядина каждый день?.. Что станетъ она дѣлать зимою?.. Съ кѣмъ будетъ знаться въ деревнѣ?.. Взвѣсилъ ли ты все это?

Священникъ останавливался на мгновеніе между каждой фразой, ожидая отвѣта и не получая его. Бускатэ стоялъ передъ нимъ неподвижно, опустивъ голову, съ смиреннымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ упрямымъ видомъ.

— Все это уладится, промолвилъ онъ наконецъ.

И священникъ удалился, сказавъ въ заключеніе:

— Ты безумецъ, Бускатэ… Уладишь, еще не всѣ твои заботы кончились…

Любопытство, съ которымъ относились къ Маргаритѣ, сначала сдержанное, становилось мало-по-малу фамильярнымъ и непочтительнымъ. Ее разбирали подробно, заглядывали ей въ лицо, отвѣшивали ироническіе поклоны. Впрочемъ, она не успѣла даже подмѣтить эту вражду, которую отнюдь не предвидѣла, такъ какъ вскорѣ ей пришлось спуститься въ долину для необходимыхъ приготовленій.

Тогда прошло нѣсколько недѣль, полныхъ различныхъ перипетій.

Началось съ оглашенія въ церкви; никогда еще не бывала она такъ набита биткомъ; никогда не замѣчалось въ ней такого волненія. Глубокая тишина воцарилась, когда священникъ началъ: «Желаютъ вступить въ бракъ…» Имя Бускатэ встрѣчено было смѣхомъ, перешедшимъ въ удивленный шопотъ, когда былъ объявленъ возрастъ невѣсты: тридцать четыре года! На четыре года старше самого Бускатэ!.. Кто бы это подумалъ, видя ее такою стройною и моложавою?.. Не мало же потребовалось для этого помадъ и туалетныхъ водъ!

По выходѣ изъ церкви всѣ долго стояли группами на площади:

— Какой дуракъ Бускатэ!.. Онъ еще глупѣе, чѣмъ можно было думать!..

Вслѣдъ затѣмъ начались подробности обзаведенія. Бускатэ дѣйствовалъ исподтишка, скрывая свои распоряженія. Время отъ времени онъ исчезалъ дня на два, на три; никто не видалъ его отъѣзда, но всѣ знали, что его нѣтъ, и насмѣшливо говорили:

— Онъ у своей красотки… навѣрно!

То и дѣло прибывали громадные ящики, которые приходилось выкладывать на площади, такъ какъ они не проходили въ узкую дверь шалэ. Всѣ широко раскрывали глаза при появленіи нарядныхъ креселъ изъ краснаго дерева, обитыхъ репсомъ, буфета, шкафа съ зеркаломъ, всевозможныхъ вещей, невѣдомыхъ въ Fins-Hauts. Собралась цѣлая толпа, когда привезли фортепіано, внесенное въ домъ съ величайшимъ трудомъ, тѣмъ болѣе, что никто не хотѣлъ помочь, и что возница, хлопотавшій вдвоемъ съ Бускатэ, ругался и клялся, что имъ ни за что не справиться однимъ. Позднѣе прибыли рабочіе со свертками обоевъ и большими банками съ лакомъ; тетка Жакелина воспользовалась минутнымъ отсутствіемъ племянника, чтобъ проскользнуть въ шалэ, и вышла оттуда совершенно пораженная, словно увидала дворецъ изъ «Тысячи и одной ночи». Слышались только восклицанія, въ которыхъ зависть перемѣшивалась съ осужденіемъ, напримѣръ:

— Однако богатъ-же онъ, этотъ дуракъ, Бускатэ!..

— Гораздо богаче, чѣмъ мы думали…

— Только все это кончится плохо!..

— Еслибъ его бѣдный отецъ могъ это видѣть!..

Нѣкоторое время носился слухъ, что богатъ не онъ, а его невѣста. Къ несчастью, Пелломель, отправившійся въ Лозанну по дѣламъ, привезъ оттуда очень точныя свѣдѣнія относительно состоянія, жизни и семьи Маргариты. Легенда разлетѣлась, оставивъ за собою еще большее презрѣніе къ «барышнѣ».

Свадьбу отпраздновали въ Лозаннѣ такъ-же таинственно, какъ были сдѣланы всѣ приготовленія. Бускатэ не пригласилъ никого, даже тетки Жакелины, которая была взбѣшена.

— Онъ загордился! говорили всѣ. — Увидитъ-же онъ…

И чтобъ его наказать, ему устроили шаривари въ вечеръ того дня, когда онъ вернулся.

Пріѣхалъ онъ послѣ полудня. Тетка Прюнье, попавшаяся ему на встрѣчу, погрозила ему кулакомъ. Вечеромъ, часовъ въ девять, вся деревня собралась передъ его шалэ, съ кострюлями, барабаномъ, колокольчиками, снятыми съ коровъ, кри-кри, корнетъ-а-пистономъ, всѣми трескучими инструментами, какіе только попались подъ руку. Подошла толпа къ дому въ глубокомъ молчаніи, чтобъ лучше озадачить Жана. Прюнье дирижировалъ. Онъ подалъ знакъ, и вдругъ поднялся шумъ: застучалъ барабанъ, корнетъ-а-пистонъ издалъ рѣзкіе звуки; колокольчики зазвенѣли; потомъ къ этому присоединились голоса; всѣ заревѣли: «Бускатэ! Бускатэ и его красотка!..» между тѣмъ какъ камни ударялись о свѣже выкрашенныя ставни.

Маргарита, сначала ошеломленная, все поняла, наконецъ, и расплакалась. Бускатэ молча глядѣлъ на нее добрыми, нѣжными и огорченными глазами.

Шумъ усиливался; Маргаритѣ стало страшно, и она подошла къ мужу.

— Они выломаютъ дверь! сказала она. — Это дикари…

Однако они, наконецъ, устали кричать и играть на своихъ инструментахъ; смѣхъ и шаги начали удаляться; тишина возстановилась.

— Что сдѣлалъ ты имъ? спросила Маргарита у мужа.

Бускатэ пожалъ плечами.

— Ничего, отвѣтилъ онъ. — Они, вѣроятно, сердятся на меня за то, что я повѣнчался безъ нихъ.

Зима начиналась какъ разъ объ эту пору, жестокая зима, съ конца октября покрывшая всѣ дороги снѣгомъ на цѣлый футъ. Маленькіе, темноватые шалэ, трубы которыхъ безпрерывно дымились, были отрѣзаны отъ всего міра, затеряны въ этой безконечной бѣлой пеленѣ, надъ которой высились бѣлые призраки высокихъ горъ. Вскорѣ пути сообщенія оказались отрѣзанными; письма и газеты получались лишь время отъ времени. Никакого звука не слышалось въ селѣ, никогда! Люди работали у себя дома, шили, чинили, молча сидя вокругъ гудѣвшей печи. По воскресеньямъ всѣ встрѣчались въ церкви, куда Бускатэ и его жена не смѣли показываться. Они были одиноки, совершено одиноки, словно жили на необитаемомъ островѣ. Служанка, нанятая ими, ушла черезъ двѣ недѣли, и такъ какъ Маргарита не хотѣла, чтобы мужъ уходилъ отъ нея, а сама не могла спускаться въ долину по снѣгу, слой котораго становился все толще, они не могли взять новой прислуги. Для питанія у нихъ не было ничего, кромѣ соленій, картофеля, нѣкоторыхъ консервовъ, и желудокъ молодой женщины не свыкался съ этой однообразной ѣдой. Книги, жадно поглощаемыя въ продолженіи скучныхъ дней и вечеровъ, не доставляли ничего, кромѣ утомленія; фортепіано также надоѣло; бѣдняжка Бускатэ сказалъ все, что былъ въ состояніи сказать, и разговоръ ихъ сводился къ нѣкоторымъ фразамъ, правильно распредѣленнымъ въ теченіе дня. Открывая ставни, Жанъ провозглашалъ:

— Сегодня хорошо… не такъ холодно, какъ вчера.

Она пожимала плечами и насмѣшливо спрашивала:

— Снѣгу не болѣе полутора метра?

Въ полдень онъ отваживался пошутить насчетъ солонины, которая постоянно являлась на сцену; Маргарита сокрушала его взглядомъ или вздыхала:

— Еслибъ у насъ были хоть яйца…

Когда онъ заставалъ ее лежащею на диванѣ, со взоромъ, блуждавшимъ въ пространствѣ, онъ говорилъ, пытаясь смѣяться:

— Хорошо, еслибъ можно было заснуть на всю зиму, точно сурки, не такъ-ли?

Она холодно отвѣчала:

— Да, только это невозможно.

Никакихъ эпизодовъ, никакихъ ссоръ, ничего. Бускатэ былъ образцовымъ мужемъ; Маргарита никогда не жаловалась. Лишь одинъ разъ вздохнула она:

— Еслибъ мы могли жить гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ, а не здѣсь?..

Онъ нахмурилъ лобъ и отвѣчалъ:

— Я недостаточно богатъ, чтобъ жить въ городѣ.

— Даже еслибъ ты продалъ все?

— Даже еслибъ я продалъ все!

Еслибъ, по крайней мѣрѣ, не было ненависти всего села! Но она давила крышу шалэ подобно снѣгу, только была еще холоднѣе и тяжеле. Если Бускатэ и его жена отваживались выходить изъ дому въ тѣ дни, когда дороги становились проходимыми, окна отворялись на ихъ пути, смѣхъ и шутки провожали ихъ, и имъ казалось, точно ихъ преслѣдуетъ гнѣздо раздраженныхъ осъ. Они были паріями, прокаженными, ихъ навѣрное избили-бы камнями, еслибъ не боялись жандармовъ. Кюре посѣтилъ ихъ однажды, и они приняли его съ почетомъ. Но прихожане разсердились на него за это, и, не очень храбрый, онъ болѣе не возвращался.

— Что дѣлать, другъ мой! сказалъ онъ Бускатэ, отдавшему ему визитъ, — ты оскорбилъ общественное мнѣніе, а мнѣ приходится съ нимъ считаться.

И когда Маргарита спросила мужа:

— Отчего не навѣщаетъ насъ болѣе священникъ?

Бускатэ долженъ былъ отвѣтить:

— Оттого, что онъ такой-же, какъ и всѣ…

Въ этотъ день она вернулась къ своей первоначальной мысли:

— А ты все не хочешь уѣхать?.. Я непремѣнно ушла-бы; я не могу жить такъ…

— Увидимъ! промолвилъ онъ.

Однажды утромъ раздался благовѣстъ, и Бускатэ сказалъ:

— Кто-то умеръ!

Дѣйствительно, вся площадь была покрыта закутанными, почти таинственными тѣнями подъ снѣгомъ, падавшимъ хлопьями. Все село было въ сборѣ; лица горцевъ, съ ихъ грубыми чертами, носили то выраженіе равнодушнаго соболѣзнованія, какое они имѣютъ при подобныхъ случахъ во всѣхъ странахъ.

— Кого это хоронятъ? спрашивалъ себя Бускатэ, и въ то время какъ онъ повторялъ имена почетныхъ лицъ села, вычеркивая ихъ въ своемъ умѣ по мѣрѣ того, какъ кто нибудь проходилъ мимо, онъ чувствовалъ, словно дрожала невидимая цѣпь, связывавшая его жизнь съ этими близкими родственными существованіями, рядомъ съ которыми онъ жилъ такъ долго и которыя стали теперь для него ничѣмъ. Да, онъ любилъ этихъ людей, его отталкивавшихъ; онъ ихъ любилъ не въ отдѣльности, не того или другого изъ нихъ, Пелломеля или Прюнье, но всѣхъ вмѣстѣ, точно всѣ они составляли тѣло, членомъ котораго онъ былъ.

Когда гробъ вынесли изъ церкви, Бускатэ не вытерпѣлъ.

— Надо же однако узнать, кто умеръ, сказалъ онъ женѣ.

Онъ вышелъ…

Лишь только онъ смѣшался съ толпой, онъ замѣтилъ, что всѣ притворяются будто не замѣчаютъ его и что всѣ отъ него сторонятся. Съ минуту стоялъ онъ неподвижно, очень оробѣвъ, не зная, къ кому обратиться. Наконецъ, онъ приблизился къ Пелломелю; это былъ его лучшій пріятель, первый богачъ въ селѣ послѣ него самого, его товарищъ, когда онъ ходилъ нѣкогда охотиться за сернами; часто протягивали они другъ другу руку въ опасныхъ мѣстахъ.

— Скажи мнѣ, кто такой умеръ, Пелломель?

Пелломель смѣрилъ его презрительнымъ взглядомъ, засунулъ руки въ карманы и повернулъ ему спину.

Одобрительный шепотъ пробѣжалъ въ окружавшей ихъ группѣ.

Бускатэ медленно прошелъ всю площадь, направляясь къ Прюнье, стоявшему около самой церкви. Онъ ударилъ его по плечу.

— А ты, Прюнье, хочешь мнѣ отвѣтить, кто умеръ?

Прюнье сдѣлалъ движеніе, чтобъ отряхнуться, словно рука Бускатэ запятнала его, и повернулся на каблукахъ, подобно Пелломелю. Ясно, всѣ они сговорились; обратиться къ кому-нибудь еще значило подвергаться новымъ оскорбленіямъ. Священникъ выходилъ изъ церкви, выступая прямо впередъ, точно никого не видя; за нимъ Двигались пѣвчіе. Хотя онъ и былъ во всемъ блескѣ своего облаченія, Бускатэ осмѣлился однако дернуть его за рясу.

— Извините, monsieur le curé, скажите мнѣ, пожалуйста, кто такой умеръ?

Не останавливаясь, не поднимая глазъ, священникъ отвѣтилъ, понизивъ голосъ:

— Твоя тетка Жакелина!

Бускатэ остался точно сраженный. Шествіе выстроилось и двинулось въ путь вслѣдъ за священникомъ и пѣвчими; медленно двигалось оно, потомъ исчезло. Бускатэ вернулся въ свой шалэ.

— Знаешь-ли ты, кто умеръ? спросилъ онъ Маргариту. — Моя тетка Жакелина!.

И упавъ на одно изъ своихъ нарядныхъ репсовыхъ креселъ, онъ заплакалъ.

Тоже очень взволнованная, Маргарита приблизилась къ мужу, и тихо положила руку на его плечо. Немного погодя, замѣтивъ, что онъ нѣсколько успокоился, она сказала:

— Ты вѣдь видишь, что мы должны уѣхать отсюда…

— Да, уѣдемъ, уѣдемъ, промолвилъ онъ тогда… Уѣдемъ, куда хочешь… какъ можно дальше отсюда… въ Америку…

И вотъ почему Бускатэ и его жена уѣзжали въ Буэносъ-Айресъ, сопровождаемые всей деревней, которая уже не сердилась болѣе на нихъ, но все еще посмѣивалась…

II.
Семейство Кни.

Я до того любилъ акробатовъ, когда былъ ребенкомъ, что и теперь еще, увлекаясь ихъ зазываніями, захожу иногда въ балаганы во время ярмарочныхъ празднествъ. И тамъ, покуда исхудалая лошадь скачетъ вокругъ арены подъ бичемъ наѣздника, пока клоунъ гримасничаетъ, силачъ жонглируетъ гирями, а мѣдныя трубы оркестра разражаются фальшивыми звуками, старыя, забытыя воспоминанія начинаютъ вставать въ моей памяти, мало-по-малу выясняясь, и я снова становлюсь ребенкомъ и снова веселюсь… какъ бывало когда-то въ томъ маленькомъ городкѣ, гдѣ я провелъ первыя пятнадцать лѣтъ моей жизни.

Однажды, когда я возвращался изъ школы съ ранцемъ за спиною, тетка моя, жена синдика, вышедшая подышать свѣжимъ воздухомъ передъ своею дверью, остановила меня на пути и сказала:

— Могу сообщить тебѣ хорошую вѣсть: къ намъ ѣдутъ Кни!

Я широко раскрылъ глаза, въ которыхъ выражалось полное непониманіе.

— Да, продолжала она, — къ намъ ѣдутъ Кни… Развѣ ты ихъ забылъ?.. Тебя, однаію, водили къ нимъ, когда они были здѣсь въ послѣдній разъ, три года тому назадъ. Помнишь, акробаты?

Въ то время моимъ воспоминаніямъ еще никакъ не могло быть трехъ лѣтъ.

Однако я помнилъ, что въ эпоху, которая казалась мнѣ весьма отдаленною, когда я не ходилъ еще въ школу, меня свезли на какое-то изумительное представленіе; это было на Place d’Armes, такъ отлично прозванной Perd-Temps. Въ чемъ собственно состояло это представленіе, я не зналъ. Столько событій случилось съ того времени! Я научился читать и играть въ кегли; мнѣ уже позволяли выходить одному до вечера; я дрался съ товарищами (хотя и былъ вообще очень смиренъ и кротокъ), и меня нѣсколько разъ наказывали за разорванныя платья. Тысячи эпизодовъ, болѣе свѣжихъ, чѣмъ посѣщеніе акробатовъ, наполнили мою голову всевозможными образами, такъ что изъ всего, сказаннаго мнѣ тетушкой, женой синдика, я удержалъ въ памяти лишь одно, что я увижу нѣчто новое.

Тѣмъ временемъ наша сосѣдка, m-me Лютье, услыхавъ мимоходомъ какое-то выраженіе, возбудившее ея любопытство, и безъ того всегда живое, начала требовать объясненій. Она пріостановилась, а тетушка сообщила ей нѣкоторыя подробности.

— Они уже близехонько отсюда, эти Кни. Они писали мужу, чтобъ спросить у него разрѣшеніе. Думаю, что мы ихъ увидимъ дней черезъ восемь. Дѣла ихъ идутъ, кажется, хорошо; теперь у нихъ уже нѣсколько клоуновъ; все какъ слѣдуетъ.

Я слушалъ, поднявъ носъ кверху, и спросилъ, что такое клоунъ? Мнѣ отвѣтили:

— Увидишь!

Охотно узналъ бы я еще что-нибудь, но m-me Лютье уже принялась за одинъ изъ своихъ безконечныхъ разсказовъ, въ которыхъ она всегда играла главную роль и заставляла дефилировать весь городъ, начиная съ пастора и кончая лавочницей на углу, ея злѣйшимъ врагомъ. Это меня уже не интересовало болѣе; я убѣжалъ. По дорогѣ я возвѣстилъ новость Маріусу Рошу, сыну торговца игрушками. Онъ былъ старше меня двумя годами, и отлично помнилъ Кни! Онъ увѣрялъ, будто они ходили по канату, протянутому съ крыши почтоваго дома до верхушки дерева Свободы; сначала они ходили съ цѣпями на ногахъ, потомъ засунувъ голову въ мѣшокъ, наконецъ везя тачку, въ которой сидѣлъ мальчишка. Я не хотѣлъ этому вѣрить, но путемъ различныхъ объясненій Маріусу удалось убѣдить меня.

Въ тотъ-же день бабушка должна была обѣщать мнѣ, что я пойду смотрѣть Кни. Она не долго противорѣчила; вѣдь Кни были не такіе акробаты, какъ всѣ, а прекрасные и вполнѣ приличные люди; ихъ знали уже много лѣтъ; они появлялись всегда въ опредѣленные сроки, точно ласточки весною. Всѣ помнили еще стараго Кни, родоначальника династіи, умершаго отъ удара на глазахъ у испуганной толпы во время пантомимы. Можно было прослѣдить успѣхи труппы, развивавшейся изъ поколѣнія въ поколѣніе, по мѣрѣ того какъ разросталась семья. За то всѣ ихъ и любили; на нихъ не смотрѣли, какъ на чужихъ, а обращались съ ними съ большимъ уваженіемъ, какъ со своими.

Кни прибыли вечеромъ, слишкомъ поздно для того, чтобъ можно было подстеречь ихъ пріѣздъ. На слѣдующее утро они уже принялись сооружать свой баракъ; они укрѣпляли громадныя стропила, ставили скамьи, поднимавшіяся амфитеатромъ, воздвигли по серединѣ арены высокую мачту и, чтобъ прикрыть остовъ постройки, обтянули его длинными кусками непромокаемаго холста.

Всѣ принимали участіе въ работѣ: клоуны, сохранившіе вопреки хорошей репутаціи труппы какой-то распущенный видъ и подмигивавшіе нянькамъ, которыя сбѣжались на площадь со всѣми городскими ребятишками; музыканты въ зеленыхъ мундирахъ и клеенчатыхъ фуражкахъ; неуклюжіе и тяжеловѣсные слуги, работавшіе словно вьючныя животныя. Даже два сына Кни, изъ которыхъ одинъ походилъ на молодую дѣвушку, красивые, завитые, изящные юноши, съ большими перстнями на пальцахъ, расправлялись съ бревнами, точно съ жердочками. Время отъ времени изъ повозокъ, гдѣ жила труппа, появлялась вдова Кни, въ черномъ платьѣ, очень старая и почтенная, или же одна изъ ея дочерей, маленькая, нѣжная на видъ и такая же благовоспитанная, какъ любая городская дѣвица.

Всѣ сходились толпами, чтобы поглазѣть на работу, и обсуждали ее. Дядя Буссо, плотникъ, осмотрѣлъ одно за другимъ всѣ бревна, и объявилъ, что они очень прочны, а одинъ изъ преподавателей школы, m-r Леменажэ, отличавшійся по всеобщему признанію большимъ здравымъ смысломъ, воскликнулъ, глядя на акробатовъ:

— Пусть говорятъ, что хотятъ, а я заявляю, что эти люди не лѣнтяи.

Нетерпѣніе, съ которымъ всѣ ожидали начала представленій, возростало съ каждымъ днемъ. Что касается меня, я просто перегоралъ и постоянно бѣгалъ смотрѣть, по окончаніи классовъ, въ какомъ положеніи балаганъ. Чтобы еще усилить и безъ того напряженное любопытство, акробаты наклеили громадныя афиши розоватаго цвѣта: одну въ нижней части главной улицы, гдѣ тянутся ряды лавокъ, а другую въ верхней, самой аристократической и праздной, противъ прекраснаго дома Леротье. Афиши эти изображали мужчинъ и женщинъ въ трико; одни висѣли на трапеціяхъ, другіе ходили по проволокѣ, стояли на головахъ, держали на плечахъ пушки, или, нагроможденные другъ на друга, составляли пирамиды, между тѣмъ какъ странныя, лысыя существа, одѣтыя въ широкіе пестрые костюмы, съ бѣлыми лицами и прорѣзанными громадными ртами, прыгали, кувыркались или толкались по угламъ.

— Вотъ эти самые и есть клоуны! пояснилъ мнѣ Маріусъ.

Всѣ стояли въ изумленіи передъ афишами и спрашивали другъ друга, широко раскрывая глаза:

— Неужели же они продѣлываютъ всѣ эти штуки?

Другіе прибавляли къ этому:

— Видно, что они сдѣлали успѣхи!

Если добрые граждане моего маленькаго городка цѣнили что нибудь въ Кни, такъ именно то, что они были акробаты трудолюбивые, не довольствовавшіеся вѣчнымъ повтореніемъ однихъ и тѣхъ же фокусовъ, а постоянно искавшіе новыхъ, болѣе трудныхъ и отважныхъ задачъ, для того чтобы люди, которые приходили смотрѣть на ихъ представленія, получали удовольствіе на всѣ деньги сполна.

— Эти, по крайней мѣрѣ, работаютъ, говорили мои сограждане. — Они не лѣнтяи…

Постройка балагана была наконецъ окончена, и однажды вечеромъ, около половины восьмого, можно было видѣть всю труппу акробатовъ, ѣхавшую по улицамъ съ музыкою во главѣ. Два сына Кни, гордые, молодцоватые, въ каскахъ съ плюмажемъ, ѣхали, подбоченясь, верхомъ на упряжныхъ лошадяхъ. Дѣвицы Кни также красовались на коняхъ, одна въ голубой, другая въ зеленой амазонкѣ, третья въ нарядѣ изъ гранатнаго бархата. Всѣ онѣ были восхитительны въ своихъ длинныхъ платьяхъ и большихъ рембрандтовскихъ шляпахъ съ бѣлыми перьями. Остальная труппа шла пѣшкомъ, въ разнообразныхъ костюмахъ, а музыка оглашала тѣмъ временемъ воздухъ звуками воинственныхъ маршей.

Точно стая мошекъ вились мальчишки вокругъ процессіи. Иные изъ нихъ выступали мѣрно, торжественно, воображая, что принадлежатъ къ отряду, и вполнѣ увѣренные, что на нихъ смотрятъ. Впереди музыки Анри-дурачекъ (бѣдный малый, оставшійся въ младенчествѣ и всегда веселый) скакалъ, гримасничая за своей сѣдой бородой, между тѣмъ какъ его товарищъ, Джонъ-Джонъ, нѣсколько менѣе помѣшанный, чѣмъ онъ, а скорѣе идіотъ, шелъ рядомъ съ одною изъ дѣвицъ Кни, той, что звали Гедвигой, и его доброе, глуповатое лицо сіяло, словно онъ видѣлъ блаженный сонъ.

Весь городъ выглядывалъ изъ оконъ, дверей, толпился передъ лавками; любопытство неслось по пути акробатовъ, точно дуновеніе вѣтра; большой барабанъ и тромбоны производили такой трескъ на обыкновенно тихой улицѣ, что Фанора, старая, одолѣваемая ревматизмами собака Леротье, стоявшая на своихъ четырехъ больныхъ лапахъ передъ домомъ хозяевъ, проводила шествіе отчаяннымъ воемъ.

Внезапно лошадь Гедвиги, маленькая, караковая, съ кое-какими уцѣлѣвшими свойствами племенной лошади, принялась фыркать и подпрыгивать; два клоуна, шедшіе позади, чуть было не получили удары подковами, и Джонъ-Джонъ, охваченный испугомъ, убѣжалъ въ волненіи, размахивая руками, среди свистковъ мальчишекъ. Нисколько не смутившись, сохраняя на губахъ привѣтливую улыбку, только немного покраснѣвъ, наѣздница осадила лошадь, сразу завоевавъ своею граціею и энергіею всеобщую симпатію…

Я видѣлъ все это изъ окна своей комнаты, въ которой былъ заключенъ, не помню теперь хорошенько за какой именно важный проступокъ. Слезы, сдерживаемыя мною, слезы отчаянія, вызываемыя тѣмъ, что я сижу взаперти, между тѣмъ какъ весь городъ сбѣжался на зрѣлище, вырвались на волю, когда звуки удалявшейся музыки стали затихать и наконецъ совершенно затерялись въ неясномъ гулѣ голосовъ и топотѣ толпы, и я уже ничего не видалъ кромѣ закрытыхъ ставень лавокъ, большой, розоватой афиши, сверкавшей при свѣтѣ фонаря, да полицейскаго Фаберрона, медленно прохаживавшагося съ своей вѣчной трубкой во рту. Позднѣе, шумъ толпы, возвращавшейся послѣ представленія, заставилъ меня подпрыгнуть въ постели, и среди сновидѣній тревожной дремоты я видѣлъ длинную процессію, среди которой лошадь m-lle Гедвиги разросталась словно животное изъ Апокалипсиса.

Наказывала меня моя добрая старая бабушка; но ей было всегда жаль, когда она это дѣлала. И на другой день, чтобъ заставить меня забыть ея строгость, она по собственному почину предложила повести меня смотрѣть Кни.

Она заплатила за наши мѣста сидѣвшей въ кассѣ вдовѣ Кни, очень почтенной женщинѣ съ бѣлыми волосами, въ простомъ, но весьма приличномъ черномъ платьѣ. Я вошелъ…

Лампы, размѣщенныя въ самой серединѣ цирка, разливали бѣловатый свѣтъ на песокъ арены. Чувствовался сильный запахъ сырого дерева, опилокъ, керосина и пота; запахъ этотъ накоплялся изо дня въ день подъ непромокаемымъ холстомъ, и острота его предрасполагала къ сильнымъ ощущеніямъ. Наканунѣ пришлось отказывать публикѣ; поэтому скамейки, поставленныя амфитеатромъ, были переполнены, въ особенности послѣднія мѣста, третьи, самыя высокія.

Чтобы успокоить нетерпѣніе всей этой толпы, забравшейся задолго до назначеннаго времени, оркестръ исполнялъ весь свой репертуаръ вальсовъ, маршей, полекъ; трубы гудѣли, и на этомъ фонѣ глухихъ аккордовъ крикливыя флейты раскидывали мелодическіе узоры, а большой барабанъ отмѣчалъ ритмъ, дѣлая при началѣ каждаго такта: бумъ! бумъ! Bcè это было неотразимо увлекательно.

Съ первыхъ-же упражненій на двухъ параллельныхъ канатахъ, упражненій, исполненныхъ Луи Кни и его сестрой Гедвигой въ костюмахъ лазурнаго цвѣта съ серебряными блестками, настоящее очарованіе овладѣло всѣмъ городомъ, тѣснившимся тутъ, наслаждавшимся, приходившимъ въ восхищбніе отъ всего, единодушно смѣявшимся, когда m-r Clown натиралъ подошвы хорошенькой акробатки, сопровождая это шутками во вкусѣ казармъ. Время отъ времени слышался громкій, рѣзкій крикъ дикой радости, — то Анри-дурачекъ, забравшійся на третьи мѣста, не въ силахъ былъ болѣе сдерживаться, между головами, скученными на вторыхъ мѣстахъ, всего больше бросалось въ глаза сіяющее лицо Джонъ-Джона, блѣдное отъ удовольствія, застывшее въ какомъ-то восторженномъ ожиданіи. Впереди сидѣли всѣ вліятельныя особы: мой дядя — синдикъ, и моя тетка, явившіеся безплатно, какъ представители власти; нотаріусъ Сюшаръ, всюду засыпавшій и черезъ мгновеніе уже храпѣвшій, точно онъ былъ въ церкви; наконецъ двое молодыхъ Леротье, лорнировавшіе дѣвицъ Кни и удостоивавшіе апплодировать кончиками своихъ желтыхъ перчатокъ.

Съ той поры я присутствовалъ при многихъ другихъ зрѣлищахъ; увлекаемый вѣчно бодрствующимъ любопытствомъ, я ходилъ смотрѣть все, что только можно было видѣть: драмы, оперы, звѣринцы, балы въ министерствахъ, цирки, празднества, смотры и похороны. Однако, если я закрою глаза, я опять вижу Шарля Кни въ его роскошомъ костюмѣ; онъ балансируетъ на канатѣ, сидя на стулѣ, за столомъ, и съ торжествующимъ видомъ глядитъ на публику, держа стаканъ въ рукѣ. Снова вижу я дѣвицъ Кни, исполняющихъ характерные танцы, джиги, штирійскую пляску, мазурки, то въ шотландскомъ нарядѣ и клѣтчатыхъ чулкахъ, то въ венгерскомъ, въ курткахъ со шнурами и въ мягкихъ сапогахъ, или въ польскомъ, въ мѣховыхъ шапочкахъ и съ муфтами. Вижу я икарійскія игры, въ которыхъ послѣднее поколѣніе Кни, въ возрастѣ отъ шести до четырнадцати лѣтъ, вертѣлось, падало, летало, невѣроятно переплетаясь руками, головами, ногами. Въ особенности-же отчетливо представляются мнѣ пантомимы, гдѣ раздаются звонкія пощечины, отъ которыхъ никому не больно, гдѣ люди исчезаютъ въ сундукахъ съ двойными днами, гдѣ ловкій Арлекинъ крадетъ полныя тарелки у добродушнаго Пьеро, болѣе хитроумнаго въ сущности, чѣмъ онъ кажется, гдѣ Коломбина съ самой невинной физіономіей кокетничаетъ подъ носомъ у вѣчно обманутаго Кассандра, и гдѣ все постоянно кончается хорошо.

Да, я снова вижу все это, вижу сквозь волшебную дымку воспоминанія, не такимъ, какъ оно было въ дѣйствительности, а какимъ оно мнѣ казалось тогда, въ годы свѣжихъ впечатлѣній, и я, право, не знаю, встрѣчалъ-ли я когда либо что нибудь, что бы такъ восхищало меня.

Эта пора несомнѣнно была одною изъ самыхъ взволнованныхъ изо всей моей жизни.

Кни совершенно завладѣли мною и не давали мнѣ покоя. Мнѣ не прискучивали ни ихъ фокусы, никогда не мѣнявшіеся, ни пантомимы, которыя они часто повторяли. Думалъ я о нихъ весь день; что-то въ родѣ лихорадки овладѣвало мною съ приближеніемъ вечера; мнѣ хотѣлось присутствовать на всѣхъ представленіяхъ.

Для этого необходимы были деньги и позволеніе отлучаться вечеромъ. Это была двойная задача, возобновлявшаяся ежедневно и постоянно требовавшая новаго разрѣшенія.

Позволеніе отлучаться давалось безъ особаго труда, если я имѣлъ основательную причину просить объ этомъ, напримѣръ, если кто-нибудь изъ товарищей праздновалъ день своего рожденія или Маріусъ Рошъ являлся звать меня къ себѣ играть. Въ теченіе трехнедѣльнаго пребыванія Кни всѣ мои друзья, отпраздновали по-очереди дни своего рожденія, а Маріусъ Рошъ, ставшій моимъ пособникомъ, выказалъ изумительную фантазію, чтобы обманывать бдительность моей бабушки. Иногда ложь эта нѣсколько пугала насъ, но понемногу мы свыкались съ нею.

Что касается денегъ, мы умудрялись кое-какъ находить ихъ сообща; по частямъ распродалъ я прекрасную коллекцію почтовыхъ марокъ, которою я очень гордился и съ которою разставался, однако, безъ сожалѣнія; Маріусъ сбылъ за дешевую цѣну своихъ старыхъ полишинелей, цѣлыя арміи оловянныхъ солдатъ, разложенныхъ по ящикамъ, безконечное количество народныхъ картинокъ изъ Эпиналя, подаренныхъ ему прикащицею изъ ихъ магазина, и даже прекрасную деревянную лошадь, украденную, надо сознаться, въ этомъ же магазинѣ. Иногда моя добрая тетушка, жена синдика, которой я покаялся въ своей страсти, также помогала мнѣ и давала входный билетъ.

Маріусъ Рошъ былъ старше меня и болѣе развитъ. Поэтому, когда мы сговаривались вмѣстѣ идти въ тнатръ, мы глядѣли на все съ совершенно различныхъ точекъ зрѣнія. Его глаза округлялись отъ радости, если Арлекинъ цѣловалъ обнаженное плечико Коломбины, и онъ съ особеннымъ вниманіемъ слѣдилъ за характерными танцами въ трико дѣвицъ Кни. Я же испытывалъ къ Гедвигѣ очень чистую и романическую страсть и чрезвычайно любилъ отождествлять акробатовъ съ героями моихъ завѣтныхъ книгъ. Я прочелъ въ большомъ иллюстрированномъ изданіи «Освобожденный Іерусалимъ», и путемъ странной работы воображенія, сближавшей вымышленные образы, о которыхъ я мечталъ, съ дѣйствительными существами, всего болѣе очаровавшими меня, я создалъ себѣ искусственную жизнь, гдѣ смѣшивались канатныя плясуньи, крестоносцы и невѣрные. Я создавалъ въ своемъ умѣ цѣлыя исторіи, гдѣ всѣ они перепутывались между собою, гдѣ приключенія однихъ становились подвигами другихъ, и гдѣ я игралъ роль вмѣстѣ съ Луи Кни, его сестрами, Армидой и Готфридомъ Бульонскимъ. Къ великому моему горю я убилъ мою дорогую Гедвигу, потому что она промѣняла свой шотландскій костюмъ на черныя латы жестокаго Арганта; я началъ вмѣстѣ съ Маріусомъ осаду холщевого балагана, изображавшаго Священный городъ, безжалостно угнетаемый тиранніею старшаго изъ сыновей Леротье, который позволялъ себѣ посылать букеты моей возлюбленной.

Подчиняясь моимъ фантазіямъ, Маріусъ подтрунивалъ, однако, надъ Танкредомъ и Герминіею, и веселился просто, какъ добрый, толстощекій мальчикъ, не пропускающій случая позабавиться. Я же, напротивъ, какъ будто пересталъ существовать; весь день я только и ждалъ часа, когда передо мною выступятъ акробаты. Умъ мой былъ болѣзненно возбужденъ, нервы напряжены; мотивы оркестра раздавались въ моихъ ушахъ; неожиданныя, безумныя видѣнія мелькали передъ моими глазами, видѣнія, въ которыхъ Ренэ плясалъ джигу съ одною изъ дѣвицъ Кни, въ то время какъ волшебникъ Гидраонъ не позволялъ мнѣ войти въ балаганъ, потому что моя коллекція марокъ изсякла. Постоянная ложь, къ которой я прибѣгалъ, казалась мнѣ тягостною въ первые дни; теперь она не безпокоила болѣе моей совѣсти, до того все существо мое было поглощено потребностью вѣчно возобновлявшихся волненій. И когда, послѣ дня мучительнаго ожиданія, мнѣ, наконецъ, удавалось пробраться въ балаганъ, я забывалъ все и сидѣлъ неподвижно на своей скамьѣ, испытывая легкую внутреннюю дрожь и ускоренное біеніе сердца.

Маріусъ шумно апплодировалъ. Однако, послѣ десятка представленій онъ объявилъ, что это все одно и то же, и что ему жаль его оловянныхъ солдатъ. Быть можетъ, онъ покинулъ бы меня, если бы ко всему, что уже привлекало насъ, не присоединился новый интересъ: мы подружились съ третьимъ поколѣніемъ Кни, съ поколѣніемъ икарійскихъ игръ.

Эти мальчуганы, съ гибкимъ тѣломъ, съ совершенно развинченными членами, являлись передъ нами по вечерамъ въ трико тѣлеснаго цвѣта съ серебряными блестками; они уже знали, что значитъ гордое чувство вызывать апплодисменты, получали отъ добродушныхъ семей нашихъ горожанъ цѣлые мѣшки конфектъ, — но эти изумительные мальчуганы были въ житейскихъ своихъ сношеніяхъ совершенно такими же, какъ и всѣ. Только, болѣе ловкіе, хитрые, сильные, чѣмъ мы, они плутовали въ игрѣ, чтобы отнять у насъ волчки и кегли. Я притворялся, будто ничего не вижу, но Маріусъ, обожавшій кулачную расправу, не колеблясь вступалъ въ бой, и я былъ тогда вынужденъ принимать его сторону. У одного изъ мальчиковъ былъ даже однажды разсѣченъ носъ, а въ другой разъ дѣло зашло такъ далеко (нѣсколько нашихъ школьныхъ товарищей вступились за насъ), что m-lle Гедвигѣ лично пришлось водворять миръ. Она дѣйствовала, впрочемъ, не съ кротостью благодѣтельной феи, а раздавала направо и налѣво своей бѣлой ручкой нѣсколько энергическихъ шлепковъ; что касается меня, я получилъ ударъ оборотомъ руки по носу, и такой сильный, что я упалъ совершенно оглушенный. Когда я пришелъ въ себя, я былъ въ передвижномъ жилищѣ Кни; Гедвига останавливала обильно лившуюся мою кровь, и я слышалъ, какъ она сказала своему брату Луи:

— Бѣдный мальчикъ!.. Онъ прелесть какъ милъ, только силъ у него не больше, чѣмъ у цыпленка!..

Носъ мой очень болѣлъ, но, главное, я чувствовалъ большое униженіе. Думалъ я о славныхъ ранахъ Танкреда, перевязанныхъ Герминіею, и, не имѣя возможности совладать съ собою, расплакался… Тогда Гедвига пришла въ отчаяніе, взяла меня на колѣни, сказала мнѣ, что я, какъ мужчина, долженъ быть храбръ, и принялась цѣловать и ласкать меня такъ, что я уже плакалъ теперь только для того, чтобъ она меня утѣшала. Однако, слѣды борьбы были такъ очевидны, что, вернувшись домой, я долженъ былъ сказать бабушкѣ, будто бы я подрался съ Маріусомъ Рошемъ, и мнѣ пришлось провести вечеръ въ заключеніи, думая о моей дорогой Гедвигѣ, которая, быть можетъ, узнала бы меня въ толпѣ зрителей и улыбнулась бы мнѣ…

Успѣхъ акробатовъ началъ, однако, уменьшаться; въ рядахъ амфитеатра съ каждымъ днемъ становилась замѣтнѣе возраставшая пустота. Еще немного, и Кни разберутъ свой балаганъ, уложатъ вещи, снова начнутъ свои скитанія по свѣту и исчезнутъ въ тѣхъ далекихъ странахъ, которыя были мнѣ извѣстны только изъ географіи. Одинъ изъ мальчиковъ сообщилъ намъ, что они вскорѣ уѣдутъ въ Италію, и я думалъ о выкрашенномъ въ желтую краску сапогѣ, съ линіями, означавшими желѣзныя дороги, и черными точками вмѣсто городовъ, который изображалъ на стѣнной картѣ въ нашей школѣ Италію. Смутно завидовалъ я ихъ славной кочевой жизни въ передвижныхъ домикахъ, направлявшихся всюду, куда только влекла акробатовъ фантазія: то вдоль большихъ чужеземныхъ рѣкъ, то по обсаженнымъ широколиственными деревьями дорогамъ, которыя вьются среди луговъ, усѣянныхъ неизвѣстными мнѣ цвѣтами, или по берегу моря, столь обширнаго, что передъ собой видишь лишь воду, всюду воду, безграничное пространство голубой воды. Во мнѣ пробуждалось какое-то негодованіе противъ судьбы, прикрѣпившей меня къ одному мѣсту; я говорилъ себѣ: «Когда они вернутся года черезъ три-четыре, я буду большой; я уѣду съ ними!»

Однажды утромъ, идя въ школу (безъ всякаго усердія, какъ исполняютъ рутинныя обязанности), я замѣтилъ, что розоватая афиша была замѣнена ярко-красною, которая возвѣщала скорый отъѣздъ Кни послѣ нѣсколькихъ «чрезвычайныхъ» представленій. Я остановился въ задумчивости, чтобы прочесть афишу; она обѣщала небывалыя упражненія, и я замѣтилъ также, что, какъ будто въ подтвержденіе этихъ обѣщаній, длиннѣйшая веревка была протянута съ высоты почтоваго дома до верхушки дерева Свободы, какъ объяснялъ мнѣ нѣкогда Маріусъ Рошъ.

Упражненія на этомъ длинномъ канатѣ должны были начаться въ половинѣ пятаго. День показался мнѣ очень длиннымъ; никогда еще классные часы не представлялись мнѣ такими неинтересными и безотрадными; никогда еще скучная диктовка и ариѳметика не внушали мнѣ такого отвращенія. Лишь чудо или разсѣянность учителя спасли меня отъ карцера. Ни разу въ жизни еще не торопился я въ такой степени закрыть тетради, пачкая ихъ чернилами, засунуть ихъ, какъ попало, въ мой ранецъ.

Маріусъ Рошъ ждалъ меня у выхода школы, которую онъ прогулялъ. Онъ былъ очень взволнованъ. Взявъ меня за руку, онъ сказалъ, задыхаясь:

— Ты еще ничего не знаешь? Вѣдь это я сяду въ тачку!.. Да, въ ту, что повезетъ по канату старшій Кни!.. Онъ мнѣ обѣщалъ… Только не надо болтать объ этомъ!.. Если ты хочешь пойти со мною на чердакъ почтоваго дома, гдѣ они уже всѣ собрались, отнеси скорѣе домой вещи, а я подожду тебя у двери…

Дѣйствительно, вся семья тѣснилась на чердакѣ почтоваго дома: вдова Кни наливала младшему сыну, Карлу, который долженъ былъ выступить первымъ, вина для бодрости; въ углу дѣвицы Кни обмѣнивались время отъ времени нѣсколькими словами на своемъ венгерско-нѣмецкомъ говорѣ; маленькіе Кни, обыкновенно такіе вертлявые, были тихи и молчаливы. И слѣда не было той безпечности и неряшливости, которыя сопровождали ежедневныя упражненія на трапеціи, пантомимы, штирійскій танецъ, мазурку. Предстояла дѣйствительная, неотложная опасность, и чувствовалось, что этихъ славныхъ людей терзаетъ сильный страхъ. Они думали, конечно, о своемъ дѣдѣ, братѣ основателя династіи, упавшемъ со страшной высоты и разбившемся въ дребезги; имъ навѣрно приходило на умъ, что Луи или Карлъ, или тотъ и другой вмѣстѣ кончатъ, вѣроятно, жизнь такъ-же, и что этому суждено, быть можетъ, случиться сегодня же.

Карлъ пошелъ намъ на встрѣчу.

— А! Это ты! сказалъ онъ Маріусу… — Ты по прежнему согласенъ?…

Маріусъ отвѣчалъ твердымъ голосомъ:

— Да!..

Карлъ потрепалъ его за подбородокъ, приговаривая:

— Ну, и отлично! Ты храбрый малый!

Дѣвицы Кни глядѣли на Маріуса. Мнѣ хотѣлось быть на его мѣстѣ, несмотря на страшную высоту чердака почты, несмотря на узкость пути, по которому предстояло ѣхать, и на ужасъ, меня душившій. Я почувствовалъ большое уваженіе къ моему другу Маріусу, настоящему герою въ родѣ Танкреда или Готфрида Бульонскаго, герою, рисковавшему своей жизнью до того, что имъ любовались женщины!

На мою долю также выпала частица его торжества. Гедвига узнала меня, подошла и слегка ударила меня по щекѣ.

— Ну, сказала она, — зажилъ твой носъ?

Думаю, что героическое дуновеніе, проносившееся по чердаку, заставило меня побѣдить робость, потому что я храбро отвѣтилъ:

— О, да! Вы можете начать съизнова, если хотите!..

Это разсмѣшило ее, несмотря на ея тревогу, и она опять сказала: — Я очень рада видѣть, что ты не сердишься на меня!..

Тѣмъ временемъ оркестръ заигралъ торжественный, величавый маршъ.

Карлъ, нѣсколько поблѣднѣвшій, вышелъ на склонъ крыши, быстро спускавшійся къ веревкѣ. Ему протянули тяжелый балансъ. Залпъ апплодисментовъ встрѣтилъ его появленіе.

Мать обняла его и отвернулась, сжавъ губы; лицо ея было искажено страданіемъ. Три молодыя дѣвушки перекрестились въ ту минуту, когда ихъ братъ, сдѣлавъ привѣтственный знакъ рукою, двинулся въ путь, медленно и осторожно ставя одну ногу передъ другою.

Я подошелъ вмѣстѣ съ Маріусомъ къ одному изъ слуховыхъ оконъ. Выступъ крыши скрывалъ отъ насъ площадь и толпу; видна была только необъятная, страшная пустота, среди которой тихо парилъ человѣкъ въ голубомъ костюмѣ съ блестками, сверкавшими точно искры подъ лучами солнца. Пустота эта распространялась до фасада стараго замка и только перерѣзывалась верхушкой дерева Свободы, длиннаго тополя съ шелестившими, разноцвѣтными листьями. Оркестръ гремѣлъ въ глубинѣ этой пропасти, откуда доносились неясный гулъ толпы, а аплодисменты, слабые, точно удары досокъ одна объ другую, испуганный шопотъ, поднявшійся, когда Карлъ ловко притворился, будто теряетъ равновѣсіе, и зычный голосъ Луи Кни, постоянно твердившаго съ рѣзкимъ иностраннымъ акцентомъ:

— Tirez les cortes! Ne pouchez pas!

(Это предостереженіе обращалось къ любезнымъ зрителямъ, ухватившимся за веревки, привязанныя къ главному канату, чтобъ помѣшать ему качаться).

Время казалось очень долгимъ; однако, ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ-бы я, чтобъ кончился мучительный страхъ; я упивался этимъ волненіемъ, вкушалъ острую прелесть наступившей опасности.

За Карломъ послѣдовалъ Луи; спрятавъ голову въ мѣшокъ, онъ пробѣжалъ по канату тою изумительно-вѣрною походкой, которая была свойственна только ему одному, и потомъ подошелъ къ Маріусу.

— Ты не боишься? спросилъ онъ.

Храбрый другъ мой отвѣтилъ твердымъ голосомъ, съ спокойнымъ взоромъ:

— Нѣтъ!

— Въ такомъ случаѣ, Vorvärts!..

Пока онъ уводилъ его, произошелъ слѣдующій разговоръ, въ которомъ я былъ замѣшанъ.

— Ты не былъ-бы такъ храбръ! сказала мнѣ старшая изъ дѣвицъ.

— Отчего-же нѣтъ? спросилъ я. Если вамъ угодно, и пойду завтра же…

Но тутъ Гедвига вмѣшалась.

— Нѣтъ, нѣтъ! воскликнула она, — я этого не хочу. Онъ такъ-же храбръ, какъ и остальные, но слишкомъ нѣжнаго сложенія…

И рука ея играла моими волосами.

Тѣмъ временемъ Луи Кни привязалъ къ себѣ тачку и взялъ въ руки самый тяжелый балансъ; Маріусъ не двигался. Съ наступленіемъ вечера совершенно новые оттѣнки ложились на все; одѣтый въ красное, акробатъ казался окруженнымъ огненной атмосферой; шлемъ его сверкалъ. Какъ и всегда въ торжественныя минуты, оркестръ замолкъ; не слышно было ни шума, ни шепота. Только голосъ Карла, менѣе сильный и болѣе мягкій, чѣмъ голосъ брата, повторялъ въ свою очередь:

— Tirez les cortes, ne pouchez pas!

И это короткое восклицаніе, нарушавшее въ правильныхъ промежуткахъ тишину, заставляло насъ всякій разъ вздрагивать.

Внезапно, на возвратномъ пути, шагахъ въ двадцати пяти отъ крыши, въ ту минуту, когда всѣ надѣялись вздохнуть свободнѣе, и восторженныя браво! готовы были вылетѣть изъ устъ зрителей, освобожденныхъ отъ гнетущаго страха, голова Маріуса показалась изъ тачки… Думая, что онъ уже достигъ цѣли, или; быть можетъ, повинуясь какому-нибудь непреодолимому внутреннему импульсу, онъ забылъ наставленія вдовы Кни… онъ глядѣлъ внизъ… И, самый страшный врагъ, головокруженіе моментально овладѣло имъ, лишило его самообладанія.

Маріусъ закричалъ:

— Я боюсь, я боюсь!

— Ne pouche pas! скомандовалъ акробатъ повелительнымъ голосомъ, отъ котораго навѣрно дрогнула внизу невидимая толпа. Au nom de Dieu, ne pouche pas!

Я сознавалъ, что вокругъ меня разыгрывается драма, что раздаются рыданія и крики, что толпа волнуется и что эти бѣдные люди, скученные на чердакѣ, въ чужомъ городѣ, видятъ смерть, проносящуюся надъ ними, трагическую смерть между небомъ и землею. Я сознавалъ все это, но не видѣлъ, не слышалъ ничего; все существо мое было охвачено невѣроятно мучительнымъ напряженіемъ, всѣ мои умственныя способности сосредоточились на судьбѣ двухъ людей, столь близкихъ отъ меня и осужденныхъ, быть можетъ, исчезнуть черезъ секунду…

Тогда произошло нѣчто странное. Старшій Кни, понявъ, что мальчикъ ничего уже не слышитъ, что онъ сейчасъ шевельнется, и что они упадутъ оба вмѣстѣ, пустился бѣгомъ по своему узкому пути, и въ меньшій промежутокъ времени, чѣмъ требуется, чтобы разсказать все это, еще прежде, чѣмъ тачка окончательно потеряла равновѣсіе, въ ту самую минуту, когда она уже наклонялась на сторону, онъ достигъ края крыши.

Единодушный крикъ облегченія вырвался у всѣхъ; громъ рукоплесканій донесся до насъ снизу изъ бездны, лишившейся своей добычи.

Только тогда замѣтилъ я, что въ продолженіи этой сцены Гедвига схватила мою руку и судорожно сжимала ее. Въ порывѣ радости дѣвушка подняла меня на воздухъ своими сильными руками.

— Понимаешь-ли ты! воскликнула она, — я до того рада, что должна расцѣловать тебя!

И она жадно цѣловала меня въ обѣ щеки.

Случай съ Маріусомъ взволновалъ власти, такъ что дядя мой, синдикъ, запретилъ всякое хожденіе по большому канату. А дней черезъ восемь балаганъ Кни исчезъ съ Place d’Armes. Какими глазами слѣдилъ я за его разрушеніемъ!

Потомъ я увидалъ изъ окна, какъ проѣзжали мимо передвижные домики. Катились они медленно; одна изъ лошадей слегка прихрамывала. Гедвига замѣтила меня и послала мнѣ послѣднюю улыбку вмѣстѣ съ легкимъ кивкомъ на прощанье. Сердце мое надрывалось. На изгибѣ улицы поѣздъ скрылся изъ глазъ; шумъ колесъ по мостовой раздавался все глуше, а я думалъ о тѣхъ далекихъ, невѣдомыхъ и чудныхъ странахъ, гдѣ эти славные акробаты снова раскинутъ свои шатры и протянутъ большой канатъ…

А. В. Вес--кая.

"Сѣверный Вѣстникъ", № 2, 1892