Шахъ Надиръ и мудрецъ Али Керимъ. править
Нѣкогда, въ старые годы, царствовалъ въ Персіи великій, славный шахъ Надиръ Счастливый. Народъ прозвалъ его Счастливымъ за то, что въ жизни ему все удавалось, что бы онъ ни задумалъ.
Въ то время онъ былъ самымъ могущественнымъ изъ восточныхъ государей: онъ побѣдилъ тьму народовъ, обладалъ сокровищами несмѣтными и, казалось, не было на свѣтѣ женщинъ прелестнѣе его женъ, — онѣ на всемъ Востокѣ славились своею красотой.
Шахъ Надиръ былъ еще не старъ, здоровъ, силенъ. Темные волосы на головѣ его вились кудрями, и еще ни одна сѣдая нить не серебрила ихъ. Его темные, блестящіе глаза смотрѣли такъ горделиво, какъ будто весь міръ лежалъ у его ногъ. Смуглое лицо его, по истинѣ, было прекрасно — въ тѣ минуты, когда оно не искажалось гнѣвомъ и когда порывы необузданной ярости не помрачали блескъ его чудныхъ глазъ.
Во все его царствованіе счастье ни разу не измѣнило ему. Онъ не проигралъ ни одной битвы, никогда не былъ раненъ и ни одинъ военачальникъ не пытался предать его врагамъ. Судьба баловала его безъ конца. Царедворцы также безъ конца, безудержу, льстили ему. Шахъ былъ уменъ, но постоянныя удачи во всемъ и льстивыя рѣчи приближенныхъ вскружили ему голову. И ни вѣсть что возмнилъ о себѣ шахъ Надиръ.
Однажды шахъ повелѣлъ всѣмъ своимъ министрамъ, высшимъ сановникамъ и придворнымъ собраться въ большую тронную залу.
По обычаю той страны, ближе всѣхъ къ трону, по бокамъ его, расположились знаменитые военачальники. У входа въ залу грозно и неподвижно, какъ статуи, стояли воины съ оружіемъ въ рукахъ. За ними въ отдаленіи виднѣлась толпа рабовъ.
И, сидя на тронѣ во всемъ великолѣпіи и блескѣ своего земного величія, — облеченный въ пурпуръ, затканный золотомъ и усыпанный драгоцѣнными каменьями, — отуманенный сознаніемъ своего могущества, шахъ сказалъ собравшимся вельможамъ:
— Все — въ моей власти! И воля моя — законъ! Я всемогущъ, я непобѣдимъ. Все" что я желаю, исполняется въ мгновеніе ока. У меня уже почти нѣтъ желаній… Все, чего я: жаждалъ, о чемъ мечталъ, уже у меня въ рукахъ. Я — выше всѣхъ сыновъ земли… И теперь, могучій, въ сознаніи своей несокрушимой силы, въ довольствѣ и блаженствѣ, я ночію, какъ Богъ! И развѣ я не подобенъ Богу? Развѣ я не достоинъ божескихъ почестей?
Задавъ неожиданно такой вопросъ, шахъ умолкъ и изъ-подъ темныхъ бровей пытливо посмотрѣлъ на присутствующихъ. Тѣ смиренно склонились передъ шахомъ.
— О, великій, славный, свѣтозарный шахъ! съ покорнымъ видомъ заговорилъ отъ лица всѣхъ предстоявшихъ старѣйшій изъ сановниковъ. — Ты — украшеніе вселенной! Ты — свѣтъ міра! Ты — единственный, ты всему — начало и конецъ. Ты подобенъ Богу и уже давно, достоинъ божескихъ почестей!
— Да, да! послышалось изъ среды вельможъ и царедворцевъ. — Да живетъ вѣчно нашъ богоподобный, свѣтозарный шахъ!
Но лишь только замолкъ въ залѣ гулъ голосовъ, изъ блестящей толпы придворныхъ и вельможъ выступилъ скромно, даже бѣдно одѣтый, старикъ почтеннаго вида, высокій, сѣдой, худощавый, съ очень умнымъ лицомъ и съ живыми, смѣлыми и не по старчески проницательными глазами. Это былъ мудрецъ, придворный врачъ, Али Керимъ.
— Великій шахъ! торжественно заговорилъ онъ, поднявъ руку. — Ты сказалъ: «я — всемогущъ, все въ моей власти…» Такъ запрети солнцу завтра взойти надъ землей! Останови порывы бури! Заставь стихнуть вѣтеръ, вырывающій деревья съ корнемъ и бросающій въ морѣ корабли, какъ щепки! Скажи этому буйному вѣтру: «не дохни!» Продли хоть на одно мгновенье жизнь умирающему, когда огонь жизни гаснетъ въ немъ подъ дуновеніемъ высшихъ силъ, правящихъ міромъ! Ты говоришь: «все, что я желаю, исполняю…» Полети, вонъ, за той птицей по поднебесью!.. (И старикъ указалъ рукой въ окно, откуда была видна въ ту минуту пролетавшая птичка). Пожелай, чтобы мать не проронила слезы надъ своимъ нѣжно любимымъ умершимъ дитятей, чтобы душа ея не изнывала въ тоскѣ смертной!.. Ты не можешь сдѣлать, повидимому, самаго простого… ты не въ состояніи укрощать себя, обуздывать бѣшенные порывы своихъ страстей! Ты, рѣшительно, Не въ силахъ заставить ни одного изъ своихъ приближенныхъ говорить тебѣ правду, всю правду и только одну правду!.. Ты сказалъ, что ты — непобѣдимъ… Смерти побѣдить ты не можешь! Ты умрешь такъ же, какъ всѣ мы, и тебя такъ же, какъ и насъ, зароютъ въ землю!.. Нѣтъ, шахъ! съ легкимъ вздохомъ закончилъ старикъ, покачавъ головой. — Ты — не подобенъ Богу и божескихъ почестей ты не достоинъ!
Шахъ даже вздрогнулъ отъ неожиданности и откинулся на спинку трона… Блѣдностью, какъ сѣроватой тѣнью, мгновенно перекрылось его смуглое лицо, а пальцы такъ и впились въ золотыя ручки трона…
«Что сказалъ этотъ несчастный!..»' Старикъ дерзнулъ ему противоречить? Ему, шаху, онъ осмѣлился сказать: «нѣтъ!..» «Выжившій изъ ума мудрецъ!..».
Нѣсколько мгновеній шахъ Надиръ сидѣлъ молча, неподвижно, крѣпко стиснувъ губы, и съ зловѣщимъ видомъ смотрѣлъ въ упоръ на старика. А тотъ также не сводилъ съ него глазъ и, выпрямившись во весь ростъ, спокойно, смѣло и свободно стоялъ передъ шахомъ… «Что жъ это такое!» подумалъ шахъ. Этотъ жалкій старикъ смѣется надъ нимъ, что ли? Въ присутствіи всего собранія — въ присутствіи воиновъ и рабовъ — Али Керимъ такъ дерзко говорилъ съ нимъ, надругался надъ его всемогуществомъ — и не падаетъ передъ нимъ ницъ на колѣни, а стоитъ совершенно спокойно и смотритъ на него, какъ равный на равнаго. Али Керимъ оскорбилъ его величество Надира Счастливаго… Еще никто никогда не наносилъ шаху такой кровной обиды, да шахъ никогда и не представлялъ возможности кѣмъ бы то ни было на свѣтѣ быть оскорбленнымъ, да къ тому же еще своимъ подданнымъ — и притомъ публично. Ярость забушевала въ немъ… Блѣдность, мгновенно появившаяся, такъ же мгновенно и исчезла, — лицо его побагровѣло отъ сдерживаемаго гнѣва, и глаза, еще за минуту такіе прекрасные, такіе спокойные, налились кровью и горѣли, какъ два раскаленные; угля.
— Прочь съ глазъ моихъ! Взять его! указывая рукой на старика съ бѣшенствомъ вскричалъ шахъ, и голосъ его громовыми раскатами пронесся подъ сводами залы, заставивъ задрожать отъ ужаса всѣхъ присутствовавшихъ, кромѣ Али Керима. — Въ подземелье его! А черезъ три дня казнить, отрубить ему голову и выставить ее надъ воротами главной городской башни… Пусть хищныя птицы вырвутъ его безстыдные глаза, пусть расклюютъ въ клочья его дерзкій, проклятый языкъ! И пусть…
Но шахъ задохнулся отъ бѣшенства и не могъ болѣе вымолвить ни слова. Онъ только, молча, махнулъ рукой стражѣ.
Воины съ обнаженными мечами бросились на старика, схватили его и, бряцая оружіемъ, повлекли его изъ залы. Они стащили его въ подземелье и заперли тамъ. Въ подземельѣ было душно, сыро; ни одинъ лучъ свѣта не проникалъ туда и отвратительныя гадины ползали во мракѣ по земляному полу.
Послѣ того, какъ воины увели Али Керима, шахъ съ минуту, молча, сидѣлъ " на тронѣ и помутившимися очами, какъ безумный, смотрѣлъ на своихъ вельможъ.
— Всѣ — вонъ!.. только и могъ онъ крикнуть хриплымъ голосомъ.
И всѣ сановники и царедворцы съ низкими, почтительными поклонами немедленно удалились изъ залы.
Въ ту же ночь, — отъ сильнаго волненія или отъ чего нибудь другого — неизвѣстно, — шахъ опасно заболѣлъ.
Лежитъ онъ въ своей опочивальнѣ, на роскошномъ ложѣ, — въ жару, въ бреДУТо видитъ онъ себя въ пылу сраженья… Въ вихрѣ пыли мчится онъ въ раззолоченной колесницѣ, на своихъ бѣлыхъ арабI скихъ коняхъ, и жестокая битва кипитъ I кругомъ него… слышатся крики сражающихся, стукъ оружія, лошадиный топотъ и ржанье… То, грезится ему поле послѣ битвы, озаренное блѣднымъ сіяніемъ мѣсяца. Теперь это поле безмолвно, залито кровью и усѣяно грудами мертвыхъ тѣлъ.
— Обильна жатва смерти! бормочетъ онъ въ бреду и содрогается невольно при видѣ мертвецовъ, при видѣ ихъ остеклѣвшихъ глазъ, блестѣвшихъ при лунномъ свѣтѣ и, казалось, отовсюду упорно, грозно смотрѣвшихъ на него.
И всѣ эти люди, погибшіе изъ-за него, ради его ненасытной алчности и жажды славы, вдругъ приподнимаются, простираютъ къ нему свои окровавленныя руки, хватаютъ его за край одежды, хотятъ остановить его. Онъ отбивается отъ мертвецовъ, рубитъ мечомъ по ихъ сухимъ, костлявымъ рукамъ, но тяжелый мечъ его ломается, словно ударяясь о камень. Онъ схватываетъ копье и колетъ имъ мертвецовъ, но и копье въ его рукахъ разлетается, какъ тоненькая тростинка.
Шахъ — въ отчаяніи… шахъ бѣжитъ… и чудится ему, что мертвецы отовсюду, со всѣхъ концовъ земли, съ тѣхъ полей битвъ, гдѣ онъ разбивалъ полчища непріятелей, гонятся, несутся за нимъ по пятамъ. То отъ ужаса его бросаетъ въ жаръ, то прошибаетъ холодный потъ… Онъ изнемогаетъ и падаетъ, — падаетъ все ниже, ниже, словно увлекаемый въ бездонную пропасть какою-то невѣдомою, невидимою силой…
То грезятся ему пылающіе города, слышится трескъ пламени и грохотъ разрушающихся зданій, слышатся стоны и вопли женщинъ и жалобный, душу надрывающій, дѣтскій плачъ… Черныя, обгорѣлыя развалины зловѣщими силуэтами рисуются передъ нимъ на огненномъ фонѣ, — и въ одно мгновенье густые клубы дыма, пронизанные искрами, какъ мрачной завѣсой, все застилаютъ передъ нимъ…
И чудится ему, что солнце, луна и звѣзды спали съ небесъ и очутились у его ногъ. Но въ туже минуту, какъ призракъ, возстаетъ передъ нимъ Али Керимъ и говоритъ:
— Все, что ты видишь у своихъ ногъ, — это солнце, луна, звѣзды — не небесныя свѣтила, все это — не настоящее, поддѣльное. А истинное солнце не скатится съ неба къ твоимъ ногамъ! Смотри! Вонъ оно — высоко надъ тобой!..
Щахъ поднялъ голову и видитъ: въ небѣ стоитъ яркое-яркое солнце, огнемъ горитъ, пышетъ и жжетъ ему голову… И голова его горяча, голова болитъ, въ ушахъ шумъ и звонъ…
Съ часу на часъ шаху дѣлалось все хуже и хуже. По городу уже пронесся слухъ, что шахъ Надиръ умираетъ, и народъ при такой вѣсти не зналъ: радоваться ему или печалиться. Шахъ Надиръ бывалъ суровъ, а новый шахъ могъ-быть еще суровѣе…
Лейла, первая и самая любимая жена шаха, слыла красавицей изъ красавицъ. Поэты воспѣвали ее, а народъ за красоту, за необыкновенно нѣжный цвѣтъ лица прозвалъ ее «Блѣдной розой Фарсистана». Лейла любила шаха и теперь была въ отчаяніи. Она призвала къ себѣ всѣхъ знаменитыхъ врачей и умоляла ихъ спасти ея мужа и повелителя. Она рвала на себѣ волосы, плакала я рыдала…
— Просите, требуйте все, все, что хотите, только спасите его! ломая руки, говорила она сквозь слезы.
Врачи, молча, низко поклонились Лейлѣ и пошли въ опочивальню шаха. Тамъ у ложа больного они долго совѣщались между собою, и наконецъ одинъ изъ нихъ не побоялся вслухъ признаться ей въ своемъ безсиліи и отъ лица всѣхъ своихъ товарищей сказалъ ей:
— Всемилостивая повелительница! Великаго шаха поразилъ страшный недугъ, но намъ онъ совсѣмъ неизвѣстенъ. Мы только знаемъ, что нашъ славный, свѣтозарный шахъ опасно боленъ… Темные демоны мучатъ его, преслѣдуютъ призраки… Онъ на волосокъ отъ смерти! Клянусь вѣчнымъ Ормуздомъ, — мы всѣ желали бы помочь нашему великому шаху, но мы не знаемъ его болѣзни и не беремся его лечить!
— Неужели никто, никто изъ васъ не спасетъ мнѣ его! взывала она къ врачамъ, съ мольбой простирая къ нимъ руки. — Вы — такіе мудрые, все знающіе…
И тотъ же врачъ отвѣтилъ ей:
— Прости, всемилостивая наша повелительница! Мы не всезнающіе люди… У одра больного мы часто бродимъ, какъ впотьмахъ. Знанія наши несовершенны… Люди вѣрятъ намъ потому, что они еще темнѣе, невѣжественнѣе насъ… Мы часто обманываемся, заблуждаемся, но признаться въ своихъ заблужденіяхъ намъ совѣстно, и мы продолжаемъ обманываться и обманывать другихъ… Только тебѣ я это говорю, моя повелительница! Люди, для ихъ же собственнаго спокойствія, не должны объ этомъ знать… (И врачъ многозначительно, почти сурово, посмотрѣлъ въ заплаканные глаза красавицы Лейлы). Но осмѣлюсь я тебѣ сказать, что только одинъ человѣкъ, если захочетъ, можетъ спасти шаха — вырвать его изъ холодныхъ объятій смерти… Его свѣдѣнія во врачебномъ дѣлѣ далеко превосходятъ наши слабыя познанія, — кажется, всѣ тайны нашего искусства открыты ему…
— О, скажите, назовите мнѣ, — кто же этотъ человѣкъ? умоляла Лейла.
— Это — Али Керимъ! сказалъ ей врачъ. — Его нѣтъ съ нами и никогда уже не будетъ его въ нашей средѣ… Злые духи погубили Али Керима, гордыня его обуяла… По повелѣнію нашего всемилостивѣйшаго шаха, за свою великую дерзость, онъ заключенъ въ подземелье и завтра ему отрубятъ голову.
— Али Керимъ! Такъ онъ еще живъ? не казненъ? радостно воскликнула Лейла, вся просіявъ отъ блеснувшей ей надежды. — О, всѣ дерзости ему простятся, все забудется… только бы онъ…
Лейла замолкла и, приложивъ палецъ къ губамъ, на мгновенье задумалась и съ разсѣяннымъ видомъ посмотрѣла на врачей. «Если захочетъ!» вспомнила она только-что слышанныя ею слова.
Она знакомъ отпустила врачей и по уходѣ ихъ велѣла немедленно привести къ ней Али Керима. Начальникъ стражи, Ильдіафаръ, сказалъ ей:
— Али Керимъ по повелѣнью шаха заключенъ въ подземелье и завтра его ждетъ казнь.
Лейла грозно нахмурила брови, и прелестное лицо ея словно потемнѣло отъ гнѣва.
— Если ты скажешь еще слово, я брошу тебя на растерзанье голоднымъ псамъ! медленно, отчеканивая каждое слово, тихимъ голосомъ проговорила она, подходя къ Ильдіафару. — Подай мнѣ Али Керима! Чтобы черезъ минуту онъ былъ здѣсь!.. Слышишь ты?
Голосъ ея дрожалъ отъ душевнаго волненія, грудь тяжело поднималась, глаза метали молніи…
Ей не пришлось повторять приказанія. Ильдіафаръ поспѣшно отправился въ подземелье, гдѣ впотьмахъ уже два дня томился Али Керимъ. «Нѣтъ! Разгнѣвать эту женщину опаснѣе, чѣмъ наступить на змѣю или раздразнить тигрицу!» думалъ Ильдіафаръ.
Лейла встрѣтила Али Керима у входа въ опочивальню. И они остались одни въ томъ покоѣ — передъ ложемъ больного.
— Шахъ умираетъ… Али Керимъ, спаси его! тихо промолвила Лейла и порывисто схватила своею нѣжною, горячею рукой сухую, морщинистую руку старика.
Она прижала-къ своей груди эту грубую старческую руку и умоляюще, нѣжно и ласково посмотрѣла въ глаза Али Кериму.
Мудрецъ, молча, съ полузакрытыми глазами, стоялъ передъ нею. Глаза его, привыкшіе къ потемкамъ, первое время — по выходѣ его изъ подземелья — были ослѣплены яркимъ дневнымъ свѣтомъ и невольно смыкались.
— Али Керимъ! Слышишь ли ты меня? продолжала Лейла. — Неужели злые духи помутили его разсудокъ!..
— Шахъ умираетъ! громче заговорила она, опуская его руку. — Понимаешь ли ты меня, Али Керимъ?.. Умираетъ шахъ. Можешь ли ты его спасти?
— Не знаю! медленно отвѣтилъ ей мудрецъ. — Мертвыхъ я не воскрешалъ, но больныхъ иногда исцѣляю.
— Но захочешь ли ты спасти шаха? пожалѣешь ли ты его? робко спросила Лейла. — Ты, можетъ быть, въ своемъ сердцѣ таишь злобу противъ него? Я знаю: онъ велѣлъ тебя…
— Нѣтъ, дитя! Не бойся!.. Злобы нѣтъ въ моемъ сердцѣ! перебилъ ее мудрецъ, дружески положивъ ей руку на плечо, какъ будто бы она была его родною дочерью, а не женой великаго, могущественнаго шаха. — Мнѣ очень жаль его, Лейла! Онъ — человѣкъ… Онъ — ближній мой… Мнѣ хотѣлось бы спасти его!
— Такъ ты возьмешься его лечить? И будешь лечить старательно? Ты призовешь на помощь всѣ свои тайныя знанія — и не пожалѣешь силъ? Да? пытливо смотря на старика, спрашивала Лейла.
Въ тонѣ голоса ея какъ будто еще звучала неувѣренность, но надежда уже искрилась въ ея прелестныхъ глазахъ, отуманенныхъ слезами. Такъ порою изъ-за темныхъ дождевыхъ облаковъ блеститъ, сверкаетъ солнечный лучъ…
— Помни, Али Керимъ, кто лежитъ передъ тобой на этомъ ложѣ! сказала Лейла — Это — нашъ великій повелитель, свѣтозарный шахъ Надиръ! Тебѣ я ввѣряю его… Отъ его жизни и смерти зависитъ судьба царствъ и народовъ…
— Шахъ Надиръ — великій шахъ! промолвилъ Али Керимъ. — Но судьбы царствъ и народовъ зависятъ не отъ шаховъ, но отъ воли высшихъ силъ, — имъ подчинены и шахи…
— Ты — мудрецъ, и я съ тобой не буду спорить… замѣтила Лейла. — Но развѣ одно и тоже что — шахъ, что — нищій или какой-нибудь презрѣнный рабъ?
— Больные для меня всѣ равны, — буть то шахъ или нищій… сказалъ Али Керимъ. — Но отчего-жъ ты такъ поблѣднѣла, прекрасная роза Фарсистана? Отчего ты поникла такъ печально головой? Не тревожься!.. Какъ для послѣдняго изъ людей, такъ и для великаго шаха — я, какъ врачъ, долженъ сдѣлать все, что могу и я сдѣлаю… Успокойся же, Лейла! Только пусть никто мнѣ не мѣшаетъ и все дѣлается такъ, какъ я скажу!
Лейла съ признательностью посмотрѣла на него.
И тотчасъ же былъ отданъ строжайшій приказъ, чтобы все въ точности исполнялось, какъ укажетъ Али Керимъ.
Прошло семь дней. Больной сдѣлался спокойнѣе, не стоналъ, не метался на своемъ роскошномъ ложѣ. Съ устъ его уже не срывались безумныя рѣчи… Бредъ прошелъ: шахъ уже не велъ свои полчища въ бой, кровавый призракъ войны его не мучилъ, не преслѣдовали его привидѣнія. Но больной все еще оставался въ полузабытьи, иногда совсѣмъ впадалъ въ безпамятство, иногда какъ будто приходилъ въ себя, и тогда — въ минуты просвѣтлѣнія разсудка — можно было замѣтить, что онъ смотрѣлъ на свою любимую Лейлу и на Али Керима, какъ во снѣ, но ничего не говорилъ… Черезъ мгновенье глаза его смыкались, и онъ опять впадалъ въ забытье.
Семь дней и семь ночей ухаживалъ за больнымъ Али Керимъ, — въ извѣстные часы давалъ ему свои лекарства, подавалъ ему пить, щупалъ пульсъ, слѣдилъ за его дыханіемъ. Старикъ почти не спалъ, ѣлъ очень мало и, весь погрузившись въ свое дѣло, напрягалъ послѣднія старческія силы, чтобы спасти жизнь человѣку. Но на седьмую ночь онъ уже не выдержалъ, совсѣмъ изнемогъ и тутъ же у одра больного онъ опустился на подушки и моментально заснулъ крѣпкимъ сномъ.
Въ это время Лейла зашла въ опочивальню навѣстить больного и остановилась у его изголовья. Тревожные дни и безсонныя ночи не прошли для нея безслѣдно. На похудѣвшемъ лицѣ ея большіе глаза теперь казались еще больше, глубже. Щеки ея поблѣднѣли…
Одинъ изъ поэтовъ того времени, оплакивая въ своихъ стихахъ болѣзнь, поразившую великаго шаха, восклицалъ:
«Да! поблекли лепестки
Блѣдной розы Фарсистана…
Но — Ормуздъ ее храни!
Не навѣки роза блекнетъ»…
И вотъ когда Лейла стояла у изголовья, склонившись надъ больнымъ, шахъ вдругъ раскрылъ глаза и совершенно осмысленно посмотрѣлъ вокругъ себя. Увидавъ милое, дорогое лицо, склонившееся надъ нимъ, шахъ съ усиліемъ приподнялъ голову и протянулъ женѣ руки.
— Я ожилъ, Лейла… я возвратился, милая, къ тебѣ! слабымъ голосомъ промолвилъ онъ.
Лейла обняла его, и цѣловала и называла самыми нѣжными, ласковыми именами. Голосъ ея сладостно звучалъ для больного, журча, какъ тихій ручеекъ, шелестя, какъ легкій перелетный вѣтерокъ въ листвѣ деревъ. Шахъ не сводилъ глазъ со своей любимой жены и съ восторгомъ прислушивался къ ея тихимъ, ласковымъ рѣчамъ.
— Давно я не смотрѣлъ въ твои глаза… прошепталъ онъ. — Ахъ, Лейла! Въ каіая темныя, мрачныя области спускался я! Какіе ужасные призраки…
И вдругъ, смолкнувъ, шахъ закрылъ лицо обѣими руками, словно боясь снова увидать передъ собой призраки, мучившіе его въ бреду.
Немного поуспокоившись, больной опять осмотрѣлся по сторонамъ и, увидавъ спящаго Али Керима, остававшагося въ тѣни, невнятно пробормоталъ:
— Что это? Кто это сидитъ у меня въ опочивальнѣ?
— Это Али Керимъ! отвѣтила ему жена.
— Али Керимъ? какъ эхо, повторилъ шахъ, нахмуривъ брови, и сталъ потирать себѣ лобъ, какъ бы стараясь припомнить что-то, ускользавшее изъ его ослабѣвшей памяти.
Лейла догадывалась о томъ, что онъ силится припомнить, но не рѣшалась напомнить ему, боясь потревожить и взволновать его непріятнымъ воспоминаніемъ.
— Что же онъ тутъ дѣлаетъ?.. Зачѣмъ онъ здѣсь… спитъ? немного погодя, спросилъ шахъ, разсѣянно посматривая на спящаго Али Керима.
— Онъ лечитъ тебя… сказала Лейла. — Семь дней и семь ночей онъ не отходилъ отъ тебя, почти не спалъ все это время… старикъ измучился, — и вотъ теперь сонъ одолѣлъ его… Онъ спасъ тебя отъ смерти! Онъ возвратилъ мнѣ тебя… Добрые духи милостивы къ намъ!..
— Такъ!.. Пусть онъ спитъ… И ты, моя милая, оставь меня… я уже усталъ и, можетъ быть, теперь засну спокойно… прошепталъ больной, закрывая глаза.
Лейла еще разъ поцѣловала его и тихо вышла изъ опочивальни.
Шахъ лежалъ съ закрытыми глазами, но не спалъ. Онъ упивался тѣмъ тихимъ блаженствомъ, какое испытываетъ каждый выздоравливающій отъ тяжкой, опасной болѣзни. Онъ упивался тѣмъ отраднымъ сознаніемъ, что онъ, уже стоявшій одной ногой въ могилѣ, снова возвратился къ близкимъ, милымъ ему людямъ, возвратился къ жизни — къ ея радостямъ и наслажденіямъ. Въ тѣ минуты онъ чувствовалъ себя добрѣе, мысленно онъ относился милостивѣе къ людямъ, и шахъ Надиръ Счастливый никогда — за исключеніемъ свѣтлыхъ дней дѣтства — не чувствовалъ себя въ дѣйствительности такимъ счастливымъ, какъ теперь. Но испытываемое имъ теперь счастье было совершенно особенное, безъ боевыхъ кликовъ, безъ трубныхъ звуковъ, безъ шума и гула народныхъ привѣтствій, — счастье тихое, безмятежное, какъ спокойное сіяніе утра. И славный, великій шахъ Надиръ, еще слабый, больной, почувствовалъ, что слезы подступаютъ у него къ горлу, навертываются на глаза, — слезы не горя, не горечи, но чистѣйшей радости, душевнаго довольства всѣмъ — собой и міромъ…
Вскорѣ послѣ того, какъ Лейла вышла изъ опочивальни, шахъ опять раскрылъ глаза, приподнялся на подушкахъ и, опершись на локоть, сталъ задумчиво смотрѣть на спящаго Али Керима. И такъ долго смотрѣлъ онъ на него…
Вдругъ возвратилась къ нему память и, словно молнія въ ночи, пронизывающая мракъ, озарила передъ нимъ недавнее прошлое… И шахъ съ усиліемъ сталъ подниматься съ ложа, все не сводя глазъ съ Али Керима, какъ будто этотъ изнеможенный, спящій старикъ обладалъ для шаха какою-то чудесною, притягательною силой и неотступно влекъ его къ себѣ…
Али Керимъ почувствовалъ сквозь сонъ, что какъ будто кто-то припалъ къ его ногамъ, обнимаетъ его колѣни и кто-то словно издалека тихимъ голосомъ зоветъ его: «Али Керимъ! Али Керимъ!»
Старикъ очнулся и съ трудомъ приподнялъ отяжелѣвшую голову.
Съ усиліемъ онъ раскрываетъ слипающіеся глаза и видитъ у своихъ ногъ, шаха, стоящаго на колѣняхъ, слабаго, поблѣднѣвшаго послѣ болѣзни, но, повидимому, уже въ полной памяти. Али Керимъ протираетъ глаза и не вѣритъ самому себѣ… Онъ только-что видѣлъ во снѣ больного шаха, и теперь сонъ и дѣйствительность спутались, смѣщались для него, — и на мгновенье старикъ воображалъ, что онъ все еще грезитъ. Но, услыхавъ взволнованный голосъ шаха, онъ убѣдился, что живетъ не во снѣ, а наяву.
— Али Керимъ! говорилъ ему шахъ, смиренно обнимая его колѣни. — Я хотѣлъ тебя лишить жизни за то… за тѣ слова… Да, я вспомнилъ… теперь я все помню! Я былъ безумецъ! А ты… ты спасъ мнѣ жизнь! Ты вывелъ меня изъ мрака… О, жизнь — такое благо!.. И теперь, Али Керимъ, я такъ счастливъ, такъ счастливъ…
Мудрецъ, молча, смотрѣлъ на колѣнопреклоненнаго шаха.
— Али Керимъ! Проси у меня всего, чего ты хочешь! продолжалъ тотъ. — Хочешь власти, почестей, славы? И ты будешь первымъ сановникомъ въ государствѣ послѣ меня. Тебѣ будутъ воздавать такія же почести, какъ мнѣ… Хочешь богатства? И завтра же къ твоимъ ногамъ насыплютъ цѣлыя груды золота… Хочешь семейныхъ радостей? Выбирай въ жены любую изъ моихъ красавицъ, кромѣ Лейлы… Хочешь: полцарства я отдамъ тебѣ!
— Изъ того, что ты мнѣ даешь, мнѣ ничего не надо! спокойно проговорилъ Али Керимъ.
— Но неужели у тебя нѣтъ никакой просьбы ко мнѣ? съ изумленіемъ спросилъ его шахъ.
Али Керимъ посмотрѣлъ на него, вздохнулъ и промолчалъ.
— Дай же мнѣ исполнить хоть одно тьое желаніе! Прошу, молю тебя! Доставь мнѣ эту радость! Сдѣлай меня, если только можно, еще счастливѣе… просилъ щахъ.
— Есть у меня одно желаніе, — только исполнишь ли ты его? задумчиво сказалъ Али Керимъ. — Я желаю отъ тебя гораздо болѣе всего того, чти ты мнѣ такъ великодушно предлагаешь…
— Все, все исполню, что въ моихъ силахъ… искренне буду стараться исполнить твое желаніе! Скажи, скажи мнѣ его, Али Керимъ! съ жаромъ проговорилъ шахъ, опуская руки къ старику на колѣни и пристально смотря на него.
Али Керимъ отказался, отъ власти, отъ почестей и славы, отказался отъ богатства, отъ красавицъ-женъ… Чего-жъ онъ можетъ еще желать? О чемъ онъ можетъ просить?..
Али Керимъ наклонился къ шаху и, положивъ руку ему на плечо, тихо промолвилъ:
— Люби людей, — всѣхъ, кто бы и каковы они ни были… на всѣхъ смотри, какъ на самыхъ близкихъ родныхъ, будь то послѣдній нищій, будь то прокаженный!.. Не лишай никого жизни! Не отнимай у человѣка того, что не ты ему далъ, и чего, отнявши, уже не можешь никогда ему возвратить! Утѣшай въ несчастьи, облегчай страданье, прощай грѣху! Будь самъ правдивъ и справедливъ, и требуй отъ всѣхъ только правды и справедливости! Свѣтъ знанія не оставляй сокровеннымъ, не держи его въ потаенномъ мѣстѣ, — пусть онъ, какъ яркій свѣточъ, горитъ и свѣтитъ всѣмъ — такъ, чтобы не только было свѣтло въ твоемъ дворцѣ и около дворца, но чтобы и нигдѣ на землѣ не было потемокъ… Вотъ что я отъ. тебя желаю и что приму, какъ даръ единственно достойный меня и тебя, великаго шаха!
Шахъ, ошеломленный, поднялся съ колѣнъ и съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на старика.
— Я попросилъ у тебя больше, чѣмъ ты можешь дать… Да! Знаю… съ доброй, сострадательной улыбкой взглянувъ на шаха, сказалъ Али Керимъ, поднимаясь съ подушекъ, — Я указалъ тебѣ путь, но далеко ли ты пройдешь по немъ, то вѣдаетъ Ормуздъ!.. А теперь я помогу тебѣ, лечь и укрою тебя… Тебѣ Нужно поберечься, не, слишкомъ себя утомляй… А затѣмъ, шахъ, позволь днѣ удалиться! Ты выздоровѣлъ.. Дня черезъ три ты будешь ходить безъ посторонней помощи…
Черезъ недѣлю шахъ выздоровѣлъ. На пополнѣвшихъ щёчкахъ Лейлы опять появился нѣжный румянецъ. И тотъ же поэтъ, что былъ такъ опечаленъ болѣзнью шаха и горемъ его любимой жены, теперь уже въ радостномъ, свѣтломъ настроеніи писалъ:
«Подъ, лучомъ весеннимъ роза
Оживаетъ и цвѣтетъ.
И всю ночь при лунномъ свѣтѣ
Соловей надъ ней поетъ»…
Али Керимъ послѣ того пропалъ неизвѣстно куда, исчезъ безслѣдно.
Напрасно шахъ Надиръ разыскивалъ его…
Одни говорили, что Али Керимъ скрылся въ ту великую азіатскую пустыню, что простирается далеко на востокъ. Другіе слышали отъ какихъ-то странниковъ, что Али Керимъ будто бы удалился въ Индію и тамъ прослылъ святымъ.
Шахъ Надиръ послѣ болѣзни сильно, измѣнился: онъ не воевало, не рубилъ головъ и сталъ очень милостивъ ко всѣмъ. Всѣ удивлялись такой перемѣнѣ въ шахѣ, но никто — кромѣ красавицы Лейлы — не зналъ: отчего она произошла…
Лѣтописцы повѣствуютъ (правда то или нѣтъ — теперь трудно рѣшить), что будто бы народъ въ той странѣ никогда такъ не благоденствовалъ, какъ во дни шаха Надира Счастливаго.