Шарль Демайи (Гонкур)/ДО

Шарль Демайи
авторъ Жюль, Эдмон Гонкур, пер. под редакцией Ф. И. Булгакова

Оригинал: фр. Charles Demailly, опубл.: 1860. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Вестник иностранной литературы», №№ 3-10, 1893.

Жюль, Эдмон Гонкур

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ШАРЛЬ ДЕМАЛЬИ.
Романъ братьевъ Гонкуръ.
(Переводъ подъ редакціей Ѳ. И. Булгакова).

I.

— Статью? Ты спрашиваешь, можно ли сдѣлать статью изъ моей исторіи? Помилуй, да ребенокъ шести лѣтъ съ завязанными глазами сочинилъ бы изъ нея комедію въ стихахъ! Сцена первая: фойе Comédie-Franèaise… понимаешь… домъ Мольера… Тальма… воспоминанія… монологи, тамъ, гдѣ Цезарь говоритъ со Скапеномъ, гдѣ Мельпомена беретъ вѣеръ у Таліи, гдѣ, гдѣ… да этому конца нѣтъ! Перейденъ къ нескромностямъ: Провостъ и Ансельмъ, играющіе въ шашки, ingénue, требующая мороженаго, привратникъ, оказывающійся княземъ, наслѣдникомъ Тосканы, и мадмуазель Фиксъ, заставляющая его краснѣть изъ за того, что онъ самъ не разоблачилъ себя, «Общество выкупа плѣнныхъ»…

— Это еще что за общество?..

— Ты не знаешь его? Однако, это тайное общество… Угадай, кто обитаетъ въ фойе Comédie-Franèaise?.. Молюски! Это ужасно! Разъ онѣ пристали, кончено. Онѣ васъ увлекаютъ въ сокровенность своего разговора… Положимъ, мужчина или женщина, для молюсковъ это все равно, Го, если хочешь, или мадемуазель Рикье, задѣтые Фраппаромъ или Бенстомъ, англійскимъ авторомъ… очень хорошо! Членъ общества прибѣгаетъ: извините! Я долженъ вамъ сказать одно слово… Спасенъ! говоритъ другой… И вотъ, что такое Общества выкупа плѣнныхъ!.. На эту тему можно сочинить строкъ пятьдесятъ… Затѣмъ идутъ картинки фойе.

— Потомъ?

— Потомъ, потомъ? Ты выставляешь свою жену: знаменитую актрису… Ты ее не называешь… ты говоришь только: наша Селимена… Это никого не компрометируетъ!.. Наша Селимена; играла кудрями одного великаго поэта… Тутъ иниціалъ поэта… Надо непремѣнно назвать поэта, иначе можно смѣшать его съ простымъ смертнымъ, пишущимъ стихи… Ты начинаешь діалогъ: "О, мой поэтъ, говоритъ Селимена, почему вы не пишете болѣе вашихъ восхитительныхъ комедій, которыя только вы одни умѣете такъ писать? За вашу роль, гдѣ мнѣ было бы пятнадцать лѣтъ, я отдала бы десять лѣтъ моей жизни!.. Тутъ ты можешь вставить словцо: Селимена, вы отъ этого только выиграли бы!.. Перейдемъ къ поэту. Поэтъ пообѣдалъ; онъ храпѣлъ въ продолженіе часу одинъ въ ложѣ на восемь мѣстъ, онъ выпилъ, и какъ выпилъ… Онъ могъ-бы написать эпическую поэму, а онъ говоритъ какъ негръ. Заставь его говорить какъ негра, публика это любитъ, это напоминаетъ ей «Павла и Виргинію!» — "Я… пьесу?.. Я… комедію!.. работать? Дома невозможно!.. Грязно… ничего не найти… повсюду зубныя щетки… работать!.. Слишкомъ грязно!.. — Но если васъ помѣстить въ хорошенькой, красиво убранной квартиркѣ? — О!.. Божественно… на мебели нѣтъ гребенокъ… обстановка… очиненныя перья… пьесу!.. двѣ пьесы!.. три пьесы!.. Сколько угодно! До завтра!.. — Артистка съ улыбкой жметъ руку поэта… Поэтъ точенъ какъ часы. Онъ пробуетъ кресло: въ немъ можно заснуть, даже не читая!.. Столъ, бѣлая бумага, перья, чернила!.. «Еслибъ были сигары, вздыхаетъ поэтъ, тутъ былобы все для того, чтобы писать!» Селимена посылаетъ за двумя ящиками сигаръ. Наступаетъ часъ завтрака. «Ахъ, — говоритъ поэтъ, — я долженъ покинуть васъ… я буду завтракать съ пріятелями… мы заболтаемся… невозможно… день пропадетъ!» — "Поставьте два прибора, приказываетъ Селимена прислугѣ и затѣмъ обращается въ поэту: вы будете завтракать здѣсь, неправда-ли? Что вы любите? — «Все, кромѣ жареной курицы и бордосскаго вина». Вечеромъ новыя жалобы поэта: "послушайте, если я уйду къ себѣ, я приду только завтра, послѣ завтра только встану… и… — «Хотите я велю вамъ сдѣлать постель въ гостиной?» — Нѣтъ я боюсь ночью одинъ, а вы?..

Однимъ словомъ, въ концу недѣли пьеса готова. Она переписана.

— Ахъ, — вдругъ восклицаетъ поэтъ, — дайте мнѣ ленту, Бога ради, мнѣ надо одну изъ вашихъ лентъ! Вотъ хоть эту! У меня такая привычка — связывать мои рукописи шелковой ленточкой… это глупо, но что дѣлать!

Селимена даетъ ленту, дѣлаетъ бантъ и поэтъ несетъ свою пьесу… другой Селименѣ изъ Théâtre Franèais!

Теперь можешь назвать это: Повѣсничанье мужчинъ — и дѣло въ шляпѣ!

Все это говорилось въ комнатѣ, оклеенной голубоватыми, пожелтѣвшими отъ дыма сигаръ, обоями. На стѣнахъ не было никакихъ украшеній, кромѣ вѣшалки съ хрустальными розетками для шляпъ и огромной литографіи, приклеенной четырьмя облатками: она изображала процессію фигуръ съ огромными головами, направлявшихся къ Пантеону, гдѣ Надаръ раздавалъ живымъ награды Потомства. Все украшеніе камина состояло изъ трехъ свертковъ папиросной бумаги. Большой столъ, покрытый зеленымъ сукномъ, стоялъ посреди комнаты. Восемь стульевъ вокругъ и диванъ въ углу — одни напоминали о благосостояніи дома своимъ краснорѣчивымъ видомъ новой мебели краснаго дерева, съ красной шелковой обивкой.

II.

Въ этой комнатѣ, которая была конторой редакціи газеты «Скандалъ», сидѣло пять человѣкъ.

У одного были бѣлокурые волосы, небольшой лобъ, черныя брови и глаза, небольшой носъ прямой и мясистый, завитые бѣлокурые усы, маленькій ротъ, чувственныя губы и пухлое лицо, обличавшее въ молодомъ человѣкѣ наклонность къ полнотѣ.

Другой былъ молодой человѣкъ лѣтъ тридцати четырехъ, маленькій, коренастый, съ плечами Венсенскаго охотника, съ налитыми кровью глазами, рыжей бородою и передергивающимся лицомъ, напоминавшій горбуна. Онъ имѣлъ видъ хищника мелкой породы.

Женскіе волосы, женскій ротъ, вздернутый носъ, мальчишескій взглядъ, паясническіе жесты, довольство жизнью — все это самому молодому придавало видъ херувима и школьника на каникулахъ.

Нѣсколько сѣдыхъ прядей, зачесанныхъ съ затылка волосъ, скрывали желтый черепъ самаго стараго. Глаза его были безцвѣтны и бездушны: они не глядѣли; а нѣмое лицо его скрывалось за рѣденькой желтоватой бородой.

Пятый ничѣмъ не выдѣлялся. Онъ былъ недуренъ собой, красивъ какъ всякій причесанный, завитой, вылощенный и вычищенный, какъ всякій, носящій бородку и лорнетъ.

Первый, небрежно одѣтый, съ разстегнутымъ жилетомъ, подписывалъ статью, каллиграфически переписанную; его звали Молланде.

Второго, всецѣло погруженнаго въ стуканье по стѣнѣ большой линейкой, звали Нашетъ.

Третій, торжественно изъ бумаги дѣлавшій пѣтушка, назывался Кутюра.

Четвертаго, разрѣзавшаго спичкой новый томъ, звали Мальграсъ.

Пятый — Бурнишъ; опершись на каминъ, онъ смахивалъ мизинцемъ лѣвой руки бѣлый пепелъ сигары.

Молланде, Нашетъ, Кутюра, Мальграсъ и Бурнишъ составляли редакцію «Скандала». Они были его постоянные сотрудники, его оффиціальная опора, столпы, которые поддерживались еженедѣльно партизанами, составителями книгъ безъ работы, водевилистами безъ сотрудничества, всей этой летучей арміей малой прессы.

Эти пять человѣкъ, прислушивавшіеся къ бронзовому зѣву Парижа, жившіе за кулисами всѣхъ общественныхъ ступеней и въ кухнѣ всякихъ рекламъ, знавшихъ, что причиняетъ рану мужчинѣ или сѣдой волосъ женщинѣ, эти пять человѣкъ работали въ «Скандалѣ» не только для того, чтобы доставить удовольствіе себѣ и другимъ, Ни одинъ не былъ тѣмъ добродушнымъ скептикомъ, изображеннымъ на виньеткѣ маленькой газетки, которая заставляетъ плясать подъ звуки тамбурина важныхъ фигляровъ и почтенныхъ шутовъ. Они преслѣдовали въ своей газеткѣ другую цѣль, кромѣ денегъ: карьеру, различныя мечты и вожделѣнія своего тщеславія, самолюбій и темпераментовъ. Каждый изъ нихъ скрывалъ въ себѣ человѣка и цѣль.

Молланде, хитроумный, ядовитый, себѣ на умѣ и деликатный, не заносившійся высоко, но чуткій, съ порывами, когда представлялась въ томъ надобность, зубастый, восхитительный пародистъ, великій человѣкъ по части шутовской критики и цинической эстетики; этотъ Молланде, родившійся въ Парижѣ подъ статуей Паскена, со склонностью къ ироніи и геніемъ мелкихъ статей, начитанный, почти ученый, съ огромной памятью, мечталъ бросить эту жизнь изо дня въ день, это гаерство мысли, которое такъ быстро изнашиваетъ самыхъ сильныхъ и молодыхъ. Въ глубинѣ души этотъ литературный зубоскалъ былъ буржуа, жаждавшій почета, положенія и мѣщанскаго счастья. Онъ желалъ быть семьяниномъ и вкушать отъ плодовъ собственности. Онъ добивался покоя, тунеядства, мирной обезпеченности лавочника, составившаго себѣ состояніе и удалившагося отъ дѣлъ.

Вся его чувственность заранѣе расцвѣтала при мысли о любви подъ шумокъ, о вкусныхъ домашнихъ блюдахъ, о блаженномъ и законномъ удовлетвореніи своихъ инстинктовъ. Онъ мечталъ о томъ днѣ, когда, снявъ съ себя платье, закапанное чернилами, онъ пріобрѣтетъ домъ съ зелеными ставнями, деревеньку à la Поль-де-Кокъ, гдѣ будетъ играть роль деревенскаго судьи!.. Предъ нимъ проносилось будущее во всемъ его опереточномъ величіи, и онъ забывалъ все: настоящую необезпеченную жизнь, учтенные авансы, невѣрные обѣды, отказанный кредитъ, неоплаченные долги, плохое вино и сомнительные пирожки.

Насколько грезы Молланде были мелки, и стремились къ осуществимымъ идеаламъ Горація и Жерома Патюро, настолько тщеславіе Нашетъ, погоняемое его 34-мя годами, влекло его къ случайностямъ и опасностямъ.

Однажды, владѣлецъ маленькой виллы въ Вогезскихъ горахъ вошелъ къ своему повѣренному, мэтру Нашетъ, чтобы заплатить ему издержки по одному незначащему процессу. Списокъ издержекъ показался ему нѣсколько великъ.

— Я пришлю его вамъ по таксѣ, назначенной предсѣдателемъ суда, — сказалъ Нашетъ.

Онъ прислалъ и счетъ былъ заплаченъ. По какому-то дѣлу помѣщикъ былъ отозванъ въ Эпиналь и, говоря съ предсѣдателемъ суда, близкимъ его семейству, вспомнилъ:

— Однако вы меня пощипали прошлую недѣлю!

— По какому дѣлу? — спросилъ предсѣдатель.

— Робино и Вердюро.

— У насъ не было этого дѣла.

— Но, господинъ предсѣдатель, у меня есть ваша подпись! Мнѣ ее представилъ Нашетъ, мой повѣренный.

— Нашетъ? Вотъ уже мѣсяцъ какъ я не оцѣнивалъ ни одного его дѣла… Пришлите мнѣ пожалуйста вашъ списокъ издержекъ.

По полученіи списка предсѣдатель Дюпере попросилъ Нашетъ въ свой кабинетъ.

— Милостивый государь, — сказалъ онъ, показывая ему счетъ, — вы знаете, куда это ведетъ?.. Я не пошлю васъ туда; но вы дадите мнѣ слово, что продадите вашу контору въ шесть недѣль.

Нашеть поклонился, вышелъ и не думалъ продавать. Въ концу шести недѣль Дюпере напомнилъ ему объ его обѣщаніи, Нашетъ сталъ ему говорить о ликвидаціи дѣлъ, о вознагражденіи кліентовъ и кончилъ тѣмъ, что сталъ просить отсрочки еще на шесть недѣль. Дюпере далъ ему отсрочку. По выходѣ изъ суда, Нашета видѣли на прогулкѣ съ Ганьеромъ, первымъ клеркомъ адвоката Ланглуа; это былъ человѣкъ работавшій какъ лошадь, какіе до сихъ поръ попадаются въ провинціальныхъ конторахъ, безъ гроша въ карманѣ, отчаявшійся когда-либо пріобрѣсть нотаріальную контору, и осужденный оставаться первымъ клеркомъ на вѣчныя времена. По истеченіи шести недѣль, Дюпере, видя, что Нашетъ не продаетъ, началъ ему угрожать; Нашетъ отвѣчалъ, что онъ не продастъ, такъ какъ предсѣдатель не имѣетъ доказательствъ, и на этомъ раскланялся. Дюпере позвонилъ, велѣлъ принести изъ канцеляріи дѣло Нашета, но его не оказалось; Дюпере возбудилъ преслѣдованіе, но его пришлось прекратить за неимѣніемъ уликъ. Нашетъ сохранилъ свою контору. Нѣсколько времени спустя Ганьеръ купилъ контору своего патрона. Весь Эпиналь говорилъ по секрету, что Ганьеръ получилъ 30.000 франковъ отъ Нашета за уничтоженіе знаменитаго списка издержекъ.

Нѣсколько мѣсяцевъ спустя толки въ обществѣ, шумъ, вызванный этимъ дѣломъ и раззореніе его опустѣвшей конторы, заставили Нашета удалиться изъ этой мѣстности. Онъ исчезъ, бросивъ свою жену, дочь толстаго сосѣдняго фермера, беременной; все ея богатство заключалось въ маленькомъ домикѣ съ 1.200 франковъ аренды, который онъ не успѣлъ продать.

Но скандаломъ процесса и побѣгомъ мужа дѣло не ограничилось, къ удовольствію злыхъ языковъ провинціальнаго городка; всѣ смѣялись надъ забавными выходками этой крестьянки, воображавшей себя дамой, которая принимала визиты послѣ родовъ, лежа, въ шляпкѣ изъ Парижа! Сынъ адвоката Нашета, едва ставши мужчиной, съ первымъ пушкомъ молодости, кое-какъ дотянувъ до конца ученье въ коллежѣ Нёшато, бѣжалъ изъ родного города, гдѣ надъ нимъ тяготѣло прошлое его отца, преслѣдуемый, какъ онъ думалъ, ненавистью магистратуры, гдѣ ему мѣшали его имя и его мать! Оскорбленный, уязвленный съ дѣтства, преслѣдуемый злопамятствомъ и вѣчными насмѣшками надъ послѣ родовой шляпкой его матери, что болѣе всего приводило его въ бѣшенство, онъ бѣжалъ въ Парижъ, унося въ себѣ месть Коріолана.

Въ Парижѣ онъ отыскалъ Ганьера. Ганьеръ, участвовавшій въ какой-то ростовщической аферѣ, разстроенный правосудіемъ, угрожаемый крестьянами, которыхъ онъ раззорилъ и, наконецъ, невыгодно продавшій свое дѣло, открылъ на набережной Grands-Augustins книжную лавченку, куда вложилъ послѣдніе шесть или семь тысячъ франковъ, спасенныхъ отъ раззоренія. Нашетъ поступилъ въ Ганьеру приказчикомъ на 25 франковъ въ мѣсяцъ съ квартирой и столомъ. Приходя съ улицы Guéri il-Boisseau, онъ отдыхалъ и жадно проглатывалъ библіотеку своего патрона, пичкая себя безнравственными романами и порнографическими книжками, которыя тайкомъ продавалъ Ганьеръ.

Онъ жилъ одинъ, угрюмый, хмурый, забившись въ своемъ углу и пугаясь самого себя, когда онъ чувствовалъ несоразмѣрность своихъ желаній и силъ, и спасаясь, какъ онъ называлъ, отъ искушенія, отъ жажды роскоши, колясокъ, женщинъ, словомъ, всего, что составляетъ парижскую жизнь. Наконецъ, однажды, онъ окунулся во всѣ удовольствія и сталъ проводить въ нихъ каждую ночь. Онъ принялся за ремесло танцора въ Шато-Ружъ и Валентино, танцуя съ восьми до одиннадцати часовъ вечера за порцію говядины и литръ вина. Случайно онъ встрѣтился со своимъ землякомъ молодымъ рисовальщикомъ Жиру. Жиру повелъ его въ свою мастерскую, посмѣялся надъ нимъ и надъ его лавкой, посвятилъ его въ свое ремесло и, пораженный его остроуміемъ, уговорилъ писать. Жиру поставлялъ иллюстраціи одному крупному издателю. Представленный Жиру, Нашетъ получилъ отъ издателя порученіе составить нѣсколько рекламъ. Рекламы Нашета «подошли» издателю и онъ поставилъ его во главѣ обширной отрасли своего учрежденія рекламъ, объявленій въ журналахъ, всего, что дѣлаетъ успѣхъ. Монеты въ двадцать, двадцать пять и даже въ сто франновъ начали сыпаться въ карманъ бывшаго приказчика книжной лавочки. Нашетъ, по своему ремеслу шефа клаки, поставленный въ соприкосновеніе съ людьми и ихъ самолюбіями, которыхъ онъ былъ обязанъ рекомендовать публикѣ долго пописывалъ въ разныхъ маленькихъ мертворожденныхъ листкахъ, потомъ втерся въ «Скандалъ», гдѣ цѣлый рядъ его статеекъ, ѣдкихъ и остроумныхъ, заставилъ тотчасъ же оцѣнить его.

Живой, нервный, самоувѣренный умъ этого молодца быстро освоился съ этой шумной жизнью, съ этимъ звяканьемъ особаго жаргона, съ этимъ міромъ, гдѣ всякое вранье со свободой кокотки и съ видомъ благодушнаго распутства прогуливается отъ одного въ другому на крыльяхъ насмѣшки, уподобляясь ласкамъ того хищнаго животнаго, которое лижется до крови. Разъ набивъ руку, увлекаемый своей натурой, Нашетъ дошелъ до крайностей, развернулся въ шуткахъ и задѣвалъ всѣхъ и каждаго, какъ бы желая испробовать всю глубину его чувствительности и терпѣнія, узнать сильнаго и осѣдлать слабѣйшаго. Изъ подъ этой грубости вранья устнаго или письменнаго пробивались порывы и выходки характера неспокойнаго, недовольнаго, грусть, тысячи задѣваній щепетильности и капризы, требованія и прихоти куртизанки. Раздражавшійся малѣйшимъ препятствіемъ, выходившій изъ себя отъ самыхъ обыденныхъ житейскихъ неудачъ, приходившій въ ярость на трактирныхъ гарсоновъ, на людей, на извощичьихъ лошадей, грозившій кулакомъ небу и землѣ, Богу и своему портье, Нашетъ былъ однимъ изъ тѣхъ несчастныхъ, которые жадно бросаются на все, не находя ни въ чемъ удовлетворенія. Передъ каждой мечтой, которой онъ достигалъ, на каждой ступени, на которую поднималось его честолюбіе, онъ останавливался только для того, чтобы пожалѣть о своихъ усиліяхъ, унизить и затоптать свою побѣду, какъ поступаютъ дѣти, которые сѣкутъ свою игрушку за то, что, распотрошивъ ее, они не нашли въ ней ничего. Склонный къ разочарованію, какъ всѣ порывистыя безпорядочныя, непослѣдовательныя натуры, Нашетъ не умѣлъ создать серьезнаго произведенія, которое требуетъ отъ писателя строгости и вѣры въ себя, постоянства религіи и надеждъ. Опьяненный своими дебютами въ «Скандалѣ», Нашетъ отдалъ заразъ всѣ свои эффекты, всѣ свои силы.

Опустошивъ до конца классическіе этюды, эту обѣтованную землю, гдѣ всѣ Антеи современнаго фельетона черпаютъ свои силы и воображеніе, Нашетъ началъ грызть ногти передъ листомъ бѣлой бумаги. Онъ посѣщалъ кафе, кабачки, пивныя, подозрительныя мѣста парижскаго дебоша, раздражая, подзадоривая свой мозгъ, стараясь разогрѣть свое вдохновеніе гамомъ словъ, парадоксами, всяческими насиліями ироніи.

Все говорило въ этомъ человѣкѣ о неутолимой и яростной жаждѣ шумныхъ, гордыхъ, выставленныхъ на показъ наслажденій, какъ тѣ амуры, торчащіе на окнѣ какого нибудь ресторана на Итальянскомъ бульварѣ, тѣхъ наслажденій тщеславіемъ и авансценой, для которыхъ повѣреннымъ является общественное любопытство, трубой хроника, честолюбіемъ униженіе партера. Нашетъ жадно бросался на эти удовольствія и вызывающе обращался въ своему родному городку, посылая отдаленнымъ отголоскамъ насмѣшки прошлаго то любезное письмо знаменитаго критика, то приглашеніе на балъ къ банкиру, то свою остроту, иллюстрированную знаменитымъ каррикатуристомъ и напечатанную въ какомъ нибудь журналѣ. И когда парижане, читая свою газету въ своихъ постеляхъ, спрашивали себя, чего это такъ сердится маленькій Père Duchène, Нашетъ въ мечтахъ видѣлъ свою знаменитую особу входящимъ въ подпрефектуру; его встрѣчали поклонами, онъ не кланялся никому; онъ обѣдалъ у подпрефекта; вечеромъ на балѣ у г-жи Гранпре, — онъ бывалъ на балахъ у г-жи Гранпре! — онъ ни на кого не обращалъ вниманія и сухо отвѣчалъ г-жѣ Гранпре:

— Я не танцую.

А когда мадемуазель Гранпре поэтически описывала ему мѣсяцъ май, онъ отвѣчалъ, поправляя галстухъ:

— Май мѣсяцъ? Я обожаю его, сударыня, въ Парижѣ: вечеромъ становится такъ свѣтло, что можно различить личики гризетокъ, выходящихъ изъ магазиновъ…

Кутюра, ребенокъ, школьникъ, пустозвонъ, дѣлатель мыльныхъ пузырей, вытаскивавшій стулья изъ-подъ людей, этотъ Кутюра, съ виду такой взбалмошный, невинный, чуждавшійся всякихъ заднихъ мыслей, обладалъ желѣзной волей, холодной, глухой, страшной, какъ тотъ парламентъ, который желаетъ сдѣлаться третьимъ сословіемъ, или какъ та секта, которая желаетъ быть религіей. Наблюдательность была его самой выдающейся чертой; благодаря ей онъ съ дѣтства видѣлъ все сквозь наружную оболочку. Онъ съ любопытствомъ относился ко всему, что человѣкъ въ общежитіи скрываетъ, и открывалъ у каждаго, съ вѣрностью второго зрѣнія, его тайну, недостатокъ, дурные инстинкты, дурной поступокъ, употребляя свои открытія, чтобы войти въ довѣріе, и пользуясь вынужденными признаніями, чтобы держать людей въ рукахъ, стараясь, впрочемъ, никогда не доводить дѣло до крайностей. Часто, болтая съ женщинами, онъ умѣлъ ихъ заставить говорить и находилъ въ нихъ самую лучшую полицію, тѣмъ болѣе, что онѣ этого и не подозрѣвали. Отлично владѣющій собой, умѣющій заглушать свои симпатіи и антипатіи, подавлять свои порывы, равнодушный къ людямъ, какъ къ пѣшкамъ, ловкій въ эксплоатированіи каждаго въ свою пользу, въ чаду литературной полемики готовый всегда пожертвовать местью для мирнаго договора, добрымъ словомъ для друга, и своимъ тщеславіемъ для своего будущаго, Кутюра имѣлъ мало друзей; но онъ съумѣлъ ихъ сдѣлать вполнѣ преданными, помогая имъ, смотря по надобности, своимъ перомъ, своей смѣтливостью и шпагой.

Обладая въ совершенствѣ опытностью малой прессы, ея тактомъ и изворотливостью, наукой оттѣнковъ въ значеніи словъ, умѣя сдѣлать изъ рекламы сатиру, и такъ похвалить нападая, что авторъ былъ польщенъ такими нападками, онъ имѣлъ достаточно хладнокровія, чтобы дать отраву и ранить до крови только людей, стоявшихъ ему поперекъ дороги. Всегда прикрываясь шаржемъ, обезоруживая зависть, Кутюра, казалось, придавалъ своимъ произведеніямъ цѣну импровизированной насмѣшки, предоставляя новичкамъ усердствовать и увлекать, самъ умѣлъ остановиться въ разгарѣ полнаго успѣха, съ рѣдкой способностью управляя своимъ талантомъ и вдохновеніемъ; всего остроумнѣе онъ бывалъ въ плохихъ номерахъ лѣтомъ, когда воды и морскія купанья дѣлаютъ Парижъ такимъ пустымъ, и маленькіе листки такими скучными.

Этотъ человѣкъ съ тайной радостью и смѣясь про себя, умѣлъ прятать свое лицо и надѣвать маску и такъ тонко лицемѣрить, что другіе считали его ни во-что; онъ любилъ втравливать Нашета въ удовольствія и утомлять его въ оргіяхъ, гдѣ разыгрывался его темпераментъ, и откуда Нашетъ выходилъ съ тяжелой и пустой головой и сухимъ горломъ, и находить на другой день въ газетѣ свою месть, подписанные Нашетомъ свои удары, свои нескромности, проскользнувшія у него какъ будто подъ вліяніемъ вина. Кутюра находилъ удовольствіе считаться какъ бы эксплоатируемымъ Нашетомъ, тогда какъ онъ имъ вертѣлъ по своей волѣ и прикрывался имъ въ тѣхъ случаяхъ, когда не хотѣлъ выставлять своего имени.

Посредствомъ женщинъ, которыхъ онъ ласкалъ, играя въ серьезную съ одними, забавляя другихъ, умѣя пріобрѣсти себѣ повсюду пріятелей, онъ проникъ въ міръ лоретокъ; вращаясь въ ихъ кругу, онъ сблизился съ банкирами, съ богатыми иностранцами, зналъ всѣ ихъ отношенія, находился въ сердцѣ этой Капуи, гдѣ только милліонеръ — человѣкъ, гдѣ золото опьяняетъ, дѣлаетъ авантюристовъ и заставляетъ поддаваться случайностямъ.

Кутюра спасался отъ нѣкотораго неуваженія, какое даетъ привычка къ этому міру, посѣщеніемъ другого міра, честной буржуазіи, куда ему также удалось втереться, и гдѣ онъ игралъ роль салоннаго кавалера.

Этотъ молодой человѣкъ однимъ прыжкомъ втирался въ вашу интимность; на завтра онъ уже былъ съ вами на ты, и все это съ такимъ увлеченіемъ, такъ мило и такъ непослѣдовательно, что вы относились къ нему снисходительно. Задѣвалъ ли онъ васъ? Онъ забѣгалъ впередъ, смѣялся надъ собой и афишировалъ вашу дружбу. Неутомимый, вертѣвшійся тутъ и тамъ, онъ заводилъ новыя знакомства, разжигалъ рекламу, не брезгалъ ничѣмъ, пользовался всевозможными средствами, бывалъ на раутахъ и на всѣхъ балахъ въ Chaussée d’Antin, встрѣчалъ зиму, встрѣчалъ лѣто, показывался даже тамъ, гдѣ надо прятаться, всегда тутъ какъ тутъ, на проходѣ другихъ, которые его окликали, узнавали, кланялись ему и указывали на него, Кутюра разрѣшилъ невозможную проблему быть европейскимъ человѣкомъ въ Парижѣ.

Всѣ эти способности, всѣ эти происки Кутюра клонились въ одному: онъ мечталъ завести большую газету.

Большая газета, воображаемая Кутюра, была послѣднимъ словомъ, высшимъ развитіемъ маленькой газеты. Увеличивъ ея форматъ, учетверивъ рекламы, сдѣлавъ ежедневной и вечерней газетой, помѣщая на первой страницѣ безпристрастное резюме политическихъ новостей и краткій обзоръ утреннихъ газетъ, а на послѣдней, — подробный биржевой курсъ, освѣдомленный и сообщающій о всемъ, Кутюра избавлялъ свою большую-маленькую газету отъ различныхъ ученыхъ, земледѣльческихъ, полемическихъ, экономическихъ статей, и наполнялъ ее парижскими извѣстіями полнѣе, пикантнѣе, остроумнѣе и новѣе, чѣмъ всѣ настоящіе и прошлые вѣстники; затѣмъ, предполагались политическія извѣстія изъ Лондона и изъ всѣхъ столицъ, чередующіяся съ новостями свѣтскими, клубными, изъ мастерскихъ художниковъ, театральными, біографическими, психологическими, словомъ, собраніемъ извѣстій почти со всѣхъ частей свѣта.

Эту газету, разсчитанную на обширную публику, на всю ту публику, которая въ газетахъ оставляетъ безъ вниманія серьезныя статьи или читаетъ ихъ, чтобъ чѣмъ нибудь наверстать свои подписныя деньги, по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, когда она сдѣлалась бы важной газетой эпохи, Кутюра намѣревался предложить правительству.

Если бы власть досталась какой-нибудь революціи, Кутюра сорвалъ бы маску, придалъ бы газетѣ опредѣленный колоритъ и съ помощью ея занялъ бы какое нибудь высокое политическое или финансовое положеніе. Въ продолженіе двухъ лѣтъ Кутюра работалъ какъ кротъ. Деньги и лица, дающія деньги на предпріятіе, были готовы, нѣсколько писателей, необходимыхъ для газеты — испытаны. Онъ завелъ корреспонденцію со всей Европой. Англійскіе лорды обѣщали ему сообщать политическія тайны. Онъ напоилъ до пьяна трехъ нѣмецкихъ дипломатовъ, которые не побрезговали злословить по французски. Актрисы, приглашенныя въ Петербургъ, должны были вывѣдать для него все о Россіи. Великолѣпные итальянскіе сеньоры обязались поставлять ему статьи объ итальянскомъ обществѣ и театрахъ. И все это гнѣздилось въ этомъ человѣкѣ подъ видомъ шутки, каламбура, фарса, паясничества, гаерства и ребячества.

Мальграсъ, дядя Мальграсъ, какъ его звали, билъ человѣкъ лѣтъ сорока пяти, только и говорившій что о своей женѣ, его единственной любви, умершей очень молодой, и о дѣтяхъ, оставленныхъ ею, его единственныхъ друзьяхъ. Онъ болталъ о святости домашняго очага, о родительскихъ обязанностяхъ, о фамильной чести, о счастьи воспитывать этихъ маленькихъ созданій въ уваженіи и любви къ виновнику ихъ существованія, развивая ихъ добрые инстинкты и первые проблески совѣсти. Его медоточивое и слащавое краснорѣчіе походило на рѣчь Робеспьера пропущенную черезъ святую воду. На его языкѣ постоянно вертѣлись слова: долгъ человѣка, соціальныя обязанности, теорія самопожертвованія, нравственное достоинство, — и все это холоднымъ тономъ, медленно и плавно, голосомъ ровнымъ и безъ тэмбра, который, казалось, исходилъ изъ деревяннаго нёба. Когда мораль дяди Мальграса спускалась съ неба на землю, онъ оплакивалъ легкость нравовъ, и суетность жизни своихъ компаньоновъ по газетѣ. Мальграсъ прямо говорилъ о вещахъ, называя порокъ своимъ именемъ, и доходя до цинизма отцовъ церкви, но всегда ровнымъ голосомъ, не сердясь и не волнуясь. Въ его сладкихъ манерахъ и приторной вѣжливости проглядывало презрѣніе квакера, попавшаго въ шайку хвастуновъ. Довольный судьбой, счастливый въ своей посредственности, строгій къ себѣ и другимъ, онъ иногда смѣялся при разсказахъ о различныхъ несчастіяхъ; это былъ странный смѣхъ, внутренній, нервный, безшумный, который вмѣстѣ съ однообразнымъ и точно мертвымъ голосомъ наводилъ почти ужасъ.

Кутюра, близко изучившій Мальграса и съ любознательностью физіолога отыскивавшій Эпиктета въ каторжникѣ, или цѣломудріе въ актрисѣ, Кутюра находилъ въ этомъ тартюфствѣ дьявольскую подкладку, какую г-нъ де-Мэстръ приписываетъ французской революціи. По его мнѣнію, дяда Мальграсъ въ качествѣ журналиста и человѣка былъ рѣдкостью, однимъ изъ феноменовъ, драгоцѣнныхъ для науки, которую они освѣщаютъ, сбивая ее съ толка; если вѣрить Кутюра, Мальграсъ любилъ зло за зло. Кутюра объяснялъ это разочарованіими жизни, его годами и сознаніемъ своего возраста, неудачами тщеславія, заботами о приближающейся необезпеченной старости, подавленными скрытыми страстями, разнузданностью его воображенія, нестерпимой робостью передъ женщиной, хроническимъ катарромъ желудка, который запрещалъ ему малѣйшее излишество въ питьѣ и въ ѣдѣ, словомъ, всевозможными бѣдами, сдѣлавшими изъ него нѣчто среднее между желчной старой дѣвой и желчнымъ писателемъ.

Что касается Бурниша — это былъ человѣкъ, способный сдѣлать изъ газеты все что угодно. Не было статьи, не было работы, какой бы онъ не былъ способенъ сдѣлать. Онъ перескакивалъ отъ тартинокъ на водахъ въ Эмсѣ къ разбору стиховъ, отъ отчета о скачкахъ въ Булонскомъ лѣсу въ отчету объ аукціонахъ въ отелѣ Друо, отъ біографіи только что гильотинированнаго въ «уткѣ» въ пользу тѣста Обриль. Сочиняя все, что угодно, пристегиваясь въ чужимъ идеямъ, вращаясь во всевозможныхъ мірахъ, онъ въ концѣ концовъ потерялъ способность сознавать свое собственное «я». Бурнишъ превратился въ какой то потокъ метафоръ и забавныхъ подражаній, которыя въ его разговорѣ такъ и сыпались, точно шутки раешника на деревенской ярмаркѣ. Бурнишъ наивный, добродѣтельный и легковѣрный, несмотря на свое ремесло, почти женатый, — такъ какъ у него была любовница, готовившаяся быть матерью, — служилъ предметомъ постоянныхъ насмѣшекъ интимнаго кружка «Скандала». Его мистифицировали, безжалостно подтрунивали надъ нимъ, такъ что онъ скоро выучился лягаться, какъ оселъ въ баснѣ. Потомъ, оглядѣвшись, онъ увидѣлъ столько людей, всячески оскорбляемыхъ, что его достоинство утѣшилось сознаніемъ униженія своего ближняго, такъ что при каждомъ щелчкѣ, дававшемся кому нибудь «Скандаломъ», Бурнишъ гордо преисполнялся уваженіемъ къ себѣ.

III.

Мелкая пресса была тогда силой. Она стала однимъ изъ тѣхъ способовъ владычества, какіе внезапно выдвигаются на сцену перемѣной нравовъ націи. Она создавала карьеру, положеніе, вліяніе, имена, людей, — и почти великихъ людей. Народившаяся въ духѣ роялистовъ Ривароля, Шансене, Шамфора, она сперва совсѣмъ не имѣла успѣха. «Скандальная хроника», маленькій журналецъ 1789 года, привела своихъ издателей къ банкротству, изгнанію, самоубійству, эшафоту. Ихъ наслѣдники во времена Директоріи, редакторы «Thé» и «Journal des Dix-huit» не были счастливѣе. Восемнадцатый фруктидоръ сослалъ въ Каейну французскую юмористику. Только во времена Реставраціи и при іюльскомъ королевствѣ мелкая пресса начала выходить на дорогу; но это была еще проселочная дорога. Тѣмъ, кто попадалъ на нее, надо было многое: счастье, обстоятельства, умъ, презрѣніе къ предразсудкамъ вѣка, и все это для того, чтобы достигнуть анонимной извѣстности. Мелкая пресса того времени, невыходившая изъ предѣловъ кафе, публичныхъ заведеній, кабинетовъ для чтенія, довольствовавшаяся только своимъ кругомъ, не распространялась въ публикѣ. Она не проникала вмѣстѣ съ «Constitutionel» въ крутъ буржуа, игнорировалась въ семьяхъ, исключена была изъ домашняго очага. Ничего не прибавляя къ литературной личности своихъ сотрудниковъ, она не могла и обогатить ихъ: въ самыхъ ловкихъ рукахъ подписка достигала отъ 800 до 1.200 подписчиковъ. Но въ 1852 году, общественная мысль, внезапно лишенная своихъ ежедневныхъ волненій, столькихъ зрѣлищъ и полей битвы, гдѣ боролись гнѣвъ и восторги, осужденная на молчаливое спокойствіе послѣ шумныхъ боевъ мысли, краснорѣчія, самолюбій, послѣ стычекъ политическихъ, литературныхъ и артистическихъ партій, собраній и кружковъ, общественная мысль томилась бездѣйствіемъ. Эта мысль, для которой вся жизнь заключается въ лихорадкѣ, и которая постоянно нуждается, какъ любовница, въ ласкѣ и заботахъ о себѣ, которая въ промежуткахъ между революціями, въ антрактахъ между парламентскими дебатами, спорами изъ-за школъ, столкновеніями церковными, вопросами европейскаго равновѣсія, ищетъ себѣ пищу во всемъ и хватается за акробатство, сплетничанье, за сенсаціонные процессы, за вертящіеся столы; эта мысль Франціи въ одинъ прекрасный день прицѣпилась къ хвосту собаки Алкивіада! При побѣдѣ людей и вещей новой власти, воспрещавшей общественному мнѣнію заноситься въ выси и въ область грозъ, все общественное мнѣніе превратилось въ любопытство. Все вниманіе общества сосредоточилось на сплетняхъ, злословіи, клеветѣ, жаждѣ сальныхъ анекдотовъ, униженіи личности, рабской борьбѣ зависти — однимъ словомъ, на всемъ, что ослабляетъ честь каждаго въ сознаніи всѣхъ. При такихъ условіяхъ мелкая пресса удивительно поддерживалась и поощрялась сообщничествомъ публики. Она мстила ея богамъ, освобождала отъ ея восторговъ. Эти безпардонныя насмѣшки сопровождали малѣйшее торжество, точно брань античнаго раба; эти «Облака» бичевали успѣхъ всякаго дѣла или имени; эта еженедѣльная пытка таланта, труда, завоеваннаго счастья, законной гордости; это побиваніе камнями слишкомъ продолжительныхъ популярностей, какъ поступаютъ съ стариками у океанійскихъ племенъ; эта схватка самолюбій лакомили Парижъ радостями Рима и Аѳинъ, прелестями остракизма и цирка. Мелкая пресса льстила и щекотала этимъ одну изъ самыхъ низменныхъ страстей мелкой буржуазіи. Она поощряла нетерпимость къ неравенству личностей передъ интеллигенціей и репутаціей; давала оружіе ея злобѣ скрытой, но живучей и глубокой противъ прівилегій мысли. Она утѣшала зависть и подкрѣпляла ея инстинкты и предразсудки противъ новой аристократіи, въ обществахъ безъ кастъ, противъ аристократіи литературы.

Новые элементы, вошедшіе въ литературный міръ за послѣднія деслть лѣтъ, только помогали процвѣтанію малой прессы. Новая порода умовъ безъ предковъ, безъ всякаго запаса, безъ отечества, свободныхъ отъ всякихъ традицій, появилась въ рекламахъ и гласности. Изображенная въ прекрасной книгѣ: «Путешествіе вокругъ монеты въ сто су» однимъ изъ своихъ-же, эта богема, погоняемая нуждой, глядѣла на искусство не такъ, какъ предыдущее поколѣніе, люди тридцатыхъ годовъ, изъ которыхъ почти всѣ, и лучшіе изъ нихъ принадлежали въ достаточной буржуазіи: современная богема въ мечты честолюбія внесла нужды жизни, ея потребности задушили ея вѣрованія. Осужденная на бѣдствованіе пониженіемъ литературной платы, богема роковымъ образомъ кинулась въ малую прессу, которая нашла въ ней совершенно готовую армію, голодную, оборванную, дѣйствующую изъ-за хлѣба. Желчность, голодъ, досада, встрѣча съ успѣхомъ, который проходилъ мимо, не замѣчая ихъ, любовницы безъ косынки, очагъ безъ огня, книга, не находящая издателя, перенесеніе всего въ ломбардъ, угрожающіе долги, придавали богемѣ страшную ненависть пролетарія, и въ движеніи, которое бросило ее къ «Скандалу», было нѣчто похожее на штурмъ общества и какъ бы эхо отъ крика 16-го апрѣля 1848-го года: «долой перчатки»!

Все такимъ образомъ благопріятствовало успѣху мелкой прессы, она стала тѣмъ, чѣмъ хотѣла быть, — успѣхомъ людей, модой, правительствомъ, хорошей аферой. Ее выкрикивали на бульварахъ, разбирали въ кафе, цитировали женщины, читали въ провинціи. Дохода съ ея объявленій хватало на то, чтобы сдѣлать ея редакторовъ жирными какъ каплуны, нашпигованные луидорами. Передъ ними все дрожало: авторъ за свою книгу, музыкантъ за свою оперу, художникъ за картину, скульпторъ за свой мраморъ, издатель за свое объявленіе, водевилистъ за свое остроуміе, театръ за сборъ, актриса за свою молодость, разбогатѣвшій за свой покой, кокотка за свои доходы…

Въ этомъ владычествѣ мелкой прессы было нѣчто худшее чѣмъ ея тиранія; оно причинило гораздо большее несчастіе высшаго порядка, гораздо худшія и болѣе продолжительныя послѣдствіи. Литературное движеніе 1830 года во Франціи создало большую публику. Оно научило отечество Буало и Вольтера, развивая вкусъ и геній, переводя Шекспира и Пиндара, жить въ мірѣ поэзіи, лиризма и фантазіи, сдѣлало его аудиторіей и своимъ соучастникомъ въ свободной фантазіи и прекрасныхъ порывахъ идеи.

Мелкая пресса понизила этотъ интеллектуальный уровень. Она понизила публику. Она понизила читающій міръ, даже самую литературу, выражая улыбкой Прюдома одобреніе вкусамъ Франціи.

IV.

Мальграсъ завладѣлъ разговоромъ. Онъ утопалъ въ многословіи, которое было его потребностью. Онъ говорилъ объ общей посредственности, о второстепенныхъ талантахъ дня, о дурной нравственности современныхъ произведеній.

— Не логично-ли это вполнѣ, не есть-ли это нѣчто неизбѣжно роковое, Бурнишъ, — одинъ только Бурнишъ обладалъ терпѣніемъ слушать Мальграса, который избиралъ его постоянной жертвой своего краснорѣчія — да, не фатально ли, что ослабленіе существенныхъ истинъ и нравственнаго порядка, упадокъ здравомыслія, и забвеніе принциповъ влечетъ за собой ослабленіе, скажу больше, гибель дара творчества, фантазіи? А когда злоупотребленіе парадоксами, Бурнишъ, и то, что я называю недостаткомъ уваженія къ интеллигенціи, вкореняется въ сердцѣ поколѣнія, каждый разъ, какъ въ обществѣ благоговѣніе къ идеямъ, контролируемымъ разсудкомъ и поддерживаемымъ традиціями…

— Очень ты былъ пьянъ вчера, дядя Мальграсъ? — прервалъ его Кутюра.

— Господинъ Кутюра, — отвѣчалъ Мальграсъ съ достоинствомъ, — я вамъ не давалъ никакого права обращаться ко мнѣ на ты… У меня нѣтъ привычки пить.

— Я съ тобой говорю на ты… съ уваженіемъ, во-первыхъ; а потомъ, что ты надоѣдаешь намъ со своими скучинми идеями… точно жилы тянешь, право! Бурнишъ даже посинѣлъ, слушая тебя!

— Правда!.. Бурнишъ!.. Бурнишъ! Ему сейчасъ сдѣлается дурно.

И Нашетъ насильно далъ понюхать Бурнишу коробку съ сѣрными спичками.

— Бурнишъ, — продолжалъ Кутюра, — я запрещаю тебѣ слушать Мальграса! Онъ тебѣ всѣ уши прожужжитъ своимъ высокимъ слогомъ, несчастный!

— Вы все шутите, господинъ Кутюра, — сказалъ Мальграсъ; — но о чемъ я говорилъ, однако…

— Темно!.. Совсѣмъ темно, дядя Мальграсъ! — сказалъ Кутюра, опуская штору у окна, такъ что въ комнатѣ стало совершенно темно.

— Когда вы не будете болѣе молоды…

— Освѣтимъ разсужденіе.

И Кутюра поднялъ штору.

— Ты не выносимъ, Кутюра, со своей шторой! — сказалъ Молланде, — дай-же мнѣ читать!

— Что ты читаешь?

— Четвертое изданіе книги Бюргарда.

— Знаемъ мы эти четвертыя изданія, — проговорилъ Нашетъ, — всѣ деньги, вырученныя отъ перваго изданія, идутъ на объявленія, переходятъ во второму, и т. д…

— Господа, — сказалъ Молланде, — Бильбоке, прежде чѣмъ умереть въ объятіяхъ ангела Рекламы, указалъ на обѣтованную землю десятку молодцовъ, которыхъ я не называю…

— Поди сюда, Нашетъ, — сказалъ Кутюра, — предположи, что тебя зовутъ… что ты англичанинъ, и ты говоришь очень плохо по французски; предположи, что ты путешествуешь, ища спокойствія сердца; предположи, что ты пріѣзжаешь въ гостинницу и что хозяинъ гостинницы…

— Бурнишъ, сюда!.. Ты будешь хозяиномъ! предположимъ, что хозяинъ спрашиваетъ тебя, чего ты желаешь, и ты говоришь ломая французскій языкъ: la paix di cûr; предположи, хозяинъ понялъ, что ты спрашиваешь pédicure… Молланде, подойди! Ты будешь мозольный операторъ… Нѣтъ ничего не выходитъ… Насъ мало… Жаль…

— Сколько должно быть? — спросилъ Бурнишъ.

— Тридцать девять…

V.

Дверь конторы отворилась. Вошелъ человѣкъ высокаго роста, худой, съ военной осанкой, сѣдой съ почти бѣлыми усами, въ узкихъ панталонахъ, съ газетами въ рукахъ.

— Отлично! — проговорилъ онъ, подходя къ Мальграсу и мимоходомъ бросая газеты на столъ, — скажите мнѣ пожалуйста, что вы тутъ дѣлаете?.. Вѣдь чортъ возьми! еслибъ меня тутъ не было! Разъ только не сунешь носъ въ газету…

— Мосье Монбальяръ, — тихо сказалъ Мальграсъ. Человѣкъ въ узкихъ панталонахъ былъ Монбальяръ, издатель «Скандала».

— Цѣлыхъ три дня какъ пріѣхала итальянская пѣвица, и до сихъ поръ ей не предложено услугъ. Это стыдно, честное слово!

Мальграсъ хотѣлъ отвѣчать: «въ будущій отъѣздъ, я…»

— Не торопитесь! Знаете-ли вы, господинъ Мальграсъ, что газета должна бѣжать на встрѣчу этимъ женщинамъ, и ухаживать за ихъ матерями, при ихъ отъѣздѣ? Сколько новой подписки?

— Пять.

— Пять! Только пять, въ такой день. Скоро намъ придется издавать газету изъ чести… А что маклеры?

— Ничего, со вчерашняго дня, — проговорилъ Мальграсъ.

— Вышвырните ихъ за дверь… А объявленія?

— Страница занята.

— Нумеръ готовъ? Что въ немъ есть? Передовая статья? Грендю принесъ свою статью? о родинкахъ Парижа?

— Я не видалъ, — отвѣчалъ Мальграсъ.

— Грендю? — сказалъ Молланде, — развѣ вы не знаете? Онъ уѣзжаетъ; онъ получаетъ шесть тысячъ франковъ въ годъ, чтобы сопровождать на Востокъ хорошо пожившаго молодого человѣка.

— Это глупо, — проговорилъ Монбальяръ, — онъ такъ хорошо пошелъ, этотъ Грендю; онъ разжигалъ публику… Какъ! сдѣлаться нянькой!.. А я то мечталъ его вывести на дорогу къ славѣ, онъ бы вошелъ въ моду, у меня прибавилась бы подписка; я ему было устроилъ одно дѣльцо съ однимъ славнымъ молодымъ человѣкомъ… Это что? Корректура?

И Монбальяръ взялъ пакетъ со стола.

— Да, — отвѣчалъ Мальграсъ, — вотъ вамъ весь номеръ въ порядкѣ.

— Плохой номеръ! — проговорилъ Монбальяръ, перелистывая его. — Это ничего не выражаетъ, ничего не затрогиваетъ… Тѣ, которыхъ задѣваютъ въ немъ, отлично проспятъ сегодняшнюю ночь!.. А это что за глупость?

— Это стихи, — проговорилъ Мальграсъ, — знаменитаго поэта… выдержки изъ его новой книги…

— А, — произнесъ Монбальяръ, — я не прочелъ…

— Подписи, — проговорилъ вполголоса Молланде.

— Хорошо, тѣмъ хуже! — продолжалъ Монбальяръ не слыша, — будемъ скромны эту недѣлю; но за то слѣдующую мы выпустимъ блестящій номеръ! Мы низвергнемъ одного тенора, милліонера, актрису… и одного друга… Мы скажемъ про тенора, что онъ жирѣетъ, про милліонера, что у него нѣтъ ни гроша, про актрису, что она старшая сестра своей матери. про друга, что мы его не знаемъ. Ты займешься этимъ, Нашетъ.

— Читали вы эту статью? — обратился Молланде къ Монбальяру, — они васъ жестоко язвятъ.

— Да, это одинъ мальчикъ, желающій попасть къ намъ.

— Все же онъ ловко васъ поддѣлъ, Монбальяръ, — возразилъ Нашетъ.

Монбальяръ пожалъ плечами.

— Пускай себѣ кричатъ. Я дѣлаю свое дѣло. Вѣдь я плачу вамъ? И даже дороже, чѣмъ слѣдуетъ. Тогда что же? Зачѣмъ мы говоримъ о кокоткахъ? А публика не говоритъ о нихъ?.. Зачѣмъ мы критикуемъ все безъ разбора? А публика не критикуетъ такъ же?.. Я освистываю тѣхъ, кого освистываютъ другіе; тѣхъ, которые пользуются успѣхомъ, я муссирую. Мы не газета, мы — барометръ. Никакихъ школъ, никакихъ партій, никакой котеріи; полное безпристрастіе!.. Мы — публика, вотъ что мы такое! Или вы думаете, что публика, бросившая вѣнокъ иммортелей мадемуазель Марсъ, поступила по джентльменски? Она перехитрила немного даже «Скандалъ»!.. Скажутъ, что мы отбиваемъ хлѣбъ отъ этихъ крикуновъ! Смѣюсь надъ этимъ!.. И все это изъ-за какихъ-то шести сотъ несчастныхъ подписчиковъ, которыхъ они собрали чуть-ли не силой!..

VI.

Милостивые государи, — проговорилъ красавецъ собой, молодой человѣкъ, входя, — вашъ слуга. Мое почтеніе собранію великихъ людей!

— Флориссакъ!

— Мы думали, ты умеръ!

— Дядя Мальграсъ увѣрялъ, что ты умеръ въ своихъ владѣніяхъ… въ Блиши!..

— Фи! — воскликнулъ Флориссакъ, — я готовъ драться на дуэли въ подтвержденіе того, что отлично себя чувствую.

— Такъ, значитъ, ты путешествовалъ вокругъ свѣта?

— Или вокругъ самого себя, это гораздо дольше, — и Флориссавъ развалился на диванѣ; освященный солнцемъ, съ закинутой головой, съ бѣлокурыми волосами, которые какъ бы утопали въ солнечномъ свѣтѣ, онъ походилъ на Эндиміона.

— Что съ тобой, Флориссакъ?

— Со мной? Ничего. Мнѣ кажется, у меня сегодня меньше генія, чѣмъ вчера.

— Скажи же, дружокъ, — проговорилъ Монбальяръ, — что новенькаго въ свѣтѣ?

— Ничего нѣтъ новаго, кромѣ ново-отдѣланныхъ шляпъ и новой совѣсти… Солнце продолжаетъ освѣщать міръ. Это свѣтило пользуется, право, странной долговѣчностью; оно походитъ на нашихъ родителей.

— Говори за себя, Флориссакъ, — сказалъ Кутюра рѣзкимъ голосомъ. — Ты знаешь, я не люблю такихъ разговоровъ!

— Умолкаю: я уважаю всѣ мнѣнія, даже свои собственныя.

— Да ну же, Флориссакъ, — снова заговорилъ Монбальяръ, — ты долженъ знать кучу новостей…

— Я? Все что хотите! Со вчерашняго дня въ модѣ зеленыя платья съ чернымъ и зеленымъ бархатомъ… На Montagnes Eusses госпожѣ *** представили счетъ въ сорокъ тысячъ франковъ. Мужъ ея въ восторгѣ, онъ боялся, что у нея совсѣмъ нѣтъ долговъ. Нѣтъ, правда, вы воображаете, что я много знаю?

— А развѣ нѣтъ? — нроговорилъ Монбальяръ.

— Милый мой, вы, кажется, думаете, что я родился на палатяхъ, въ болотистомъ Валлійскомъ кантонѣ, отъ тамошняго уроженца съ зобомъ и привратницы? Флориссакъ, что ты знаешь? И я вамъ буду даромъ показывать изнанку картъ, оборотную сторону великихъ людей, открывать альковы, выворачивать на изнанку халаты, злоязычничать, заглядывать въ замочныя скважины и вывѣдывать тайны Полишинеля! По теперешней публикѣ, это все равно, что наличныя деньги! Ахъ, если бы я не писалъ своихъ мемуаровъ…

— Ба! Вотъ забавно! Ты пишешь мемуары? Пожалуйста, покажи ихъ намъ!..

— Забавно, какъ совѣтъ ревизіи! Я въ нихъ разоблачаю болѣе народу, чѣмъ могу.

— У него всегда острота на языкѣ, — сказалъ Монбальяръ, принявшись писать.

— Милый мой, только одинъ народъ умѣетъ дѣлать бритвы и издавать газеты. Вотъ здѣсь болтаютъ, разсказываютъ, собираютъ справки… Въ Лондонѣ человѣкъ, получающій жалованье, какое у насъ идетъ префекту, просто приходитъ поболтать въ редакцію газеты отъ 4 ч. до 5; онъ приноситъ матеріалъ, идеи, остроты, новости, словомъ все, что ты стараешься украсть у всякаго встрѣчнаго.

— Почему же ты не подражаешь?

— Милый мой, я смотрю на литературу, какъ на насильственное правленіе, которое держится только крайними мѣрами… А затѣмъ, желаю вамъ покойной ночи, — и Флориссакъ развалился на диванѣ.

— Ты будешь спать? Какая глупость, — сказалъ Бурнишъ.

— Спать — глупость?!.. Бурнишъ, ты не умѣешь жить!

— Если ты будешь спать, я прочту тебѣ завтрашній номеръ, — сказалъ Кутюра.

— Я его читалъ вчера… Я увѣренъ, м-сьё Мальграсъ, что вы не воображаете, что я могу сдѣлать глупость большую чѣмъ другіе?.

— Я не изъ нескромныхъ, м-сьё Флориссакъ.

— М-сьё Мальграсъ, въ своей жизни я написалъ одну статью…

— «Послѣдняя мысль жирнаго быка», — сказалъ Молланде.

— Да. Она была великолѣпна. Я былъ… однимъ словомъ, я былъ авторомъ «Послѣдней мысли жирнаго быка». Но люди несовершенны. Я имѣлъ глупость написать вторую статью… Бурнишъ, знаешь ли ты, къ чему ведетъ вторая статья? Къ третьей, мой другъ!… Ахъ, я лишился прекраснаго будущаго!… Потомство скажетъ обо мнѣ: это былъ ремесленникъ!.. Однако, я вамъ сказалъ, что я изъ Неаполя? Вы не знаете? Я влюбленъ какъ гитара!.. Въ итальянскую танцовщицу… она нѣмка… Я привезъ ее съ собой. Ахъ, вы не можете себѣ представить, что такое багажъ танцовщицы! Двѣнадцать дюжинъ туфлей, ребенокъ… Былъ моментъ, когда она хотѣла привезти и мужа!

— А ты кто? — спросилъ Нашетъ.

— Я собираюсь быть любовникомъ: я цѣлую на шеѣ ребенка мѣстечко, гдѣ были ея поцѣлуи.

— Что вы будете дѣлать въ тридцать лѣтъ, м-сьё Флориссакъ? — произнесъ съ удареніемъ Мальграсъ.

— О, я отлично сохранюсь, — отвѣчалъ Флориссакъ, играя кистью подушки на диванѣ.

VII.

— А! Поммажо!.. Господа, настоящій свѣтскій Поммажо! — вдругъ закричалъ Кутюра, увидавъ маленькаго человѣчка, довольно потертаго, входившаго въ контору, поднявъ свою голову, точно святые дары.

Этого человѣчка сопровождалъ верзила-парень, длинный и худой, во всемъ существѣ котораго, начиная съ шляпы и кончая сапогами, проглядывало что-то ужасно жалкое и вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко убѣжденное,

— Да здравствуетъ Поммажо! Реализмъ былъ въ Поммажо и Поммажо въ реализмѣ! Долой фразы! Сожжемъ поэтовъ! Да здравствуетъ Поммажо! Поммажо, сынъ истины! Затмившій Бальзака! Этотъ господинъ твой другъ? Это видно! Господа! Поммажо и его другъ, Богъ и его народъ, такъ начинается Библія. Увѣнчаемся прозой и выполнимъ эластическія позы!

И Кутюра, танцуя, вертѣлся вкругъ Поммажо…

— Ты кончилъ? — сказалъ Поммажо, и отстранивъ Кутюра, подошелъ къ Монбальяру:

— Монбальяръ, представляю вамъ человѣка будущаго… мой другъ Супарденъ.

Супарденъ поклонился спинѣ Поммажо.

— Онъ принесъ вамъ маленькую новеллу. Я читалъ ее: это глубоко изученная вещь!.. Очень хорошо написана!

— Гы, гм! Новелла, это намъ не подходитъ. А что это такое?

— «Любовныя похожденія подателя святой воды». Супарденъ зналъ ихъ троихъ и все списалъ съ натуры. Вы увидите, — сказалъ Поммажо, кладя рукопись рядомъ съ Монбальяромъ.

— Если это вамъ не годится, онъ можетъ написать что нибудь другое: хотите, онъ принесетъ вамъ цѣлую серію статей о фантазерахъ?

— Господинъ Супарденъ, — сказалъ Флориссакъ, вполовину повертываясь на диванѣ и открывая одинъ глазъ, — я авторъ «Послѣдней мысли жирнаго быка». Я пришлю вамъ своихъ секундантовъ.

Супарденъ остался недвижимъ. Онъ разглядывалъ воротникъ сюртука Поммажо.

— Сколько хочешь, — сказалъ Монбальяръ, обращаясь къ Поммажо, — ты знаешь, у меня нѣтъ литературпыхъ мнѣній.

— Есть у васъ мѣсто въ воскресномъ номерѣ?

— Ты глупъ! Мѣсто всегда есть… Зачѣмъ тебѣ?

— Вы меня черезъ-чуръ поддѣли въ прошлое воскресенье, знаете ли вы это?

— Я?.. Ахъ, да, это Шозъ написалъ уже въ типографіи… Я не проглядывалъ… Я сказалъ ему.

— Дѣло въ томъ, что я принесъ письмо въ отвѣтъ и…

— Одинъ столбецъ… Хорошо, — сказалъ Монбальяръ, — я для тебя оставлю столбецъ.

— Ахъ, — вздохнулъ Поммажо.

— Не воображай, что я позволяю нападать на людей твоего таланта только для удовольствія уколоть!.. Отвѣтъ на нападки, да это лучшая статья журналиста! Онъ ее сглаживаетъ, старается… и она всегда удается!.. И потомъ, платитъ не надо, понимаешь? О, я знаю какъ вести газету!.. Чортъ возьми, — прибавилъ онъ, пробѣгая глазами статью, — твой отвѣтъ это цѣлый трактатъ о принципахъ. «Время воображенія прошло», въ «Судебной Газетѣ» больше поэзіи, чѣмъ у Гомера… «Стиль — вещь условная…»

— Что если онъ думаетъ все это, — сказалъ Кутюра Бурнишу, — что если онъ думаетъ? Пожалуй, онъ на это способенъ… Поммажо, неправда ли, ты думаешь…

— Я думаю, — произнесъ Поммажо оживляясь, — что всему этому ложному романтизму конецъ, я думаю, публикѣ довольно сладкихъ фразъ; думаю, что поэзія есть бурчаніе живота; думаю, что любители словечекъ и эпитетовъ искажаютъ національный мозгъ; я думаю, что истина есть истина и все обнаженное есть искусство; что дагеротипные портреты походятъ…

— Это парадоксъ! — крикнулъ Флориссакъ.

— Я думаю, что не надо писать, вотъ!.. Я думаю, что Гюго и другіе только испортили романъ, истинный романъ, романъ Ретифъ де-ла-Бретона, да! Я думаю, что надо засучить рукава и порыться въ швейцарскихъ и въ идіотизмѣ нашихъ буржуа: талантливый писатель найдетъ тамъ для себя новый міръ; я думаю, что геній — это стенографическая память… я думаю… я думаю… вотъ что я думаю. Очень жаль, если это кому нибудь не нравится.

И Поммажо сдѣлалъ презрительный жестъ, который Супарденъ повторилъ за его спиной.

— Онъ говоритъ, какъ одна изъ его книгъ, — сказалъ Флориссакъ.

— Ахъ, знаешь, Нашетъ, — сказалъ Монбальяръ, — я у тебя выкину двадцать строкъ.

— Скажите пожалуйста, вы только это и дѣлаете! Вы мои статьи принимаете за ничто; это меня раздражаетъ наконецъ! Потому что я прошлую недѣлю не протестовалъ… Что же будетъ на этотъ разъ въ газетѣ?

— Во-первыхъ, передовая статья Демальи…

— Это продолженіе? Вотъ скучища-то! Статьями Демальи занимаютъ публику!

— Все же ты ни за что не напишешь такой статьи, какъ его «Парижскій порокъ…» Когда онъ выдохнется, будь покоенъ… Хотите я вамъ скажу правду: онъ вамъ мѣшаетъ.

— Мнѣ? — сказалъ Флориссакъ, — я не читаю его.

— Талантъ диллетанта, — проговорилъ Молланде.

— Онъ не знаетъ французскаго языка, — сказалъ Нашетъ.

— Дѣло въ томъ, — сказалъ Бурнишъ, — что у него есть изреченія…

— Авторскія изреченія, — засмѣялся Кутюра, — это правда, его слогъ напичканъ авторскими изреченіями.

— Онъ могъ-бы заняться чѣмъ-нибудь другимъ вмѣсто литературы, — прошипѣлъ Мальграсъ въ сторону.

— Вашъ Демальи! — сказалъ Поммажо, — но всѣ говорятъ, что у него ничего болѣе нѣтъ, онъ весь выдохся.

VIII.

— Вы говорили обо мнѣ? — сказалъ Шарль Демальи, входя ни кѣмъ незамѣченный. — Въ другой разъ я кашляну при входѣ; такъ, по крайней мѣрѣ, можно быть увѣреннымъ, что женщину застанешь одну и не услышишь похвалы друзей. На чемъ вы остановились? Продолжайте пожалуйста, не стѣсняйтесь! Смѣйтесь! Что вы говорили? Что я идіотъ, кретинъ, скотина… Но мы только и дѣлаемъ, что говоримъ другъ другу подобные комплименты!.. за глаза. Я знаю, гдѣ я: редакція мелкой газеты… и лакейская не конкурируютъ для академическихъ рѣчей. Да, я пишу въ газеты… я пишу статьи и острю — я играю на органѣ и на кларнетѣ… Есть вещи, которыя я подписываю: подписывая ихъ, я знаю, что въ нихъ меньше безнравственности, чѣмъ въ воздушномъ пирогѣ… Самое низкое ремесло, друзья мои! Вы совершенно правы; моя совѣсть уже давно мнѣ твердитъ объ этомъ; вы ей вторите, я вамъ очень благодаренъ. Чортъ возьми! Неужели вы думаете, я дошелъ до этого сразу?.. Я уже достигъ лѣтъ, когда играютъ трагедіи въ Одеонѣ. Я хотѣлъ сидѣть въ своемъ углу, написать книгу… У меня были иллюзіи, идеи… Скажите пожалуйста, вы меня принимаете за писателя? Полноте, я извозчичья лошадь! Коснитесь ихъ, друзья мои, — и Шарль протянулъ обѣ руки, — коснитесь ихъ, вы стоите меня!

— Милый мой…

— Но, Демальи…

— Увѣряю тебя!..

— Кто? Ты? Ты, Флориссакъ? Но что же ты сдѣлалъ? Долги, остроты и веревочныя лѣстницы… Ты написалъ одинъ романъ въ своей жизни, отлично, только я люблю больше Фоблаза! Ты, Нашетъ? А какія заслуги за тобой? Статьи; а передъ тобой? Статьи!.. Только потому, что ты дѣлаешь все, что касается твоего ремесла, нельзя быть такимъ строгимъ. Ты? несчастный — и Шарль повернулся въ Поммажо, — прошлый разъ я тебя изобразилъ великимъ человѣкомъ!.. Да, я билъ въ барабанъ передъ твоими произведеніями, чтобы посмотрѣть, сколько можетъ собрать дураковъ такой парадъ… Ихъ столько, сколько тебѣ нужно, другъ мой!

— Чортъ возьми! — сказалъ Монбальяръ, — вмѣсто того, чтобы помѣстить все это въ газету!

— Ты теряешь пять копѣекъ за строку, — сказалъ Флориссакъ, поворачиваясь на диванѣ.

— Правда, — сказалъ Шарль, — я глупецъ.

— Пойдемъ, — сказалъ Поммажо Супардену и оба какъ одинъ человѣкъ съ достоинствомъ вышли.

— Право, — громко сказалъ Шарль, говоря самъ съ собою, когда Поммажо вышелъ, — я почти жалѣю, что сказалъ ему правду; онъ, по крайней мѣрѣ, работаетъ и вѣритъ.

— Вотъ какъ! — сказалъ Молланде, просматривая театральный листокъ, — въ провинціи открыли пра-правнучку Расина, умирающую съ голода.

— Вотъ кому должна Comédie-Franèaise, — сказалъ Нашетъ, — какъ наслѣдницѣ правъ автора…

— Поставить могилу, — прервалъ Шарль.

— Передай мнѣ газету, Молланде, — сказалъ Монбальяръ. — Перепишите этотъ абзацъ, Мальграсъ… Въ недѣлю, когда номеръ будетъ неинтересный, мы откроемъ подписку… это всегда помогаетъ. Скажите пожалуйста, изъ васъ никто не бываетъ въ свѣтѣ? Это ужасно! Мнѣ-бы надо было имѣть извѣстія о балахъ, вечерахъ, концертахъ; это придаетъ порядочность газетѣ… Хоть вы, Демальи, у васъ чистая сорочка…

— Я? Ахъ, вы удачно попали! Во-первыхъ, «свѣтъ», какъ вы знаете, выдумка Эженя Гино…

Не договоривъ, Шарль взялъ со стола какую-то книгу, потомъ бросилъ.

— Какъ это надоѣло! Нельзя сдѣлать шага, чтобы не слышать нападокъ на банкировъ! Денежный человѣкъ становится «Кассандромъ» комедій и газетъ… Чортъ возьми! Есть дураки, у которыхъ нѣтъ ни гроша! И притомъ я нахожу, во Франціи черезчуръ выѣзжаютъ на милліонѣ.

— Кто видѣлъ дворецъ нашего знаменитаго водевилиста Вудене? — провозгласилъ Кутюра.

— Гдѣ? — спросилъ Молланде.

— Въ Пасси.

— Я видѣлъ его. Онъ очень хорошъ… — сказалъ Монбальяръ, и направился въ свои комнаты.

— Хотѣлъ-бы ты имѣть такой паркъ? — обратился Кутюра къ Шарлю.

— Мнѣ такъ много не нужно, — отвѣчалъ Шарль. — Когда я захочу, я могу быть счастливымъ и въ маленькомъ садикѣ, посрединѣ у меня будетъ посажена огромная тыква, подъ зонтикомъ большихъ листьевъ, со своимъ зеленымъ стволомъ, свернутымъ какъ трубка паши, сидящаго съ поджатыми ногами; я обожаю тыкву. У меня будетъ вода, налитая въ половину бочки, на водѣ будутъ рости маленькія зеленыя чечевицы, между которыми будутъ скакать и нырять лягушки… У колодца будетъ мечтать цапля на одной ногѣ… Затѣмъ я буду держать обезьяну на веревкѣ, обезьяну, которая кривляется и гримасничаетъ… Я куплю, понимаешь, лучъ солнца для моего маленькаго мірка. Еще у меня будетъ гонгъ… Это будетъ рай… Я буду благоговѣйно взирать на свою тыкву; цапля будетъ думать, какъ нѣмецкая книга; я брошу камень, всѣ лягушни бросятся въ кадку; я хлопаю свою обезьяну, и ударомъ ноги подымаю всѣ звуки гонга, то ласкающіе, какъ смѣшанный гулъ толпы, какъ звонъ набата, какъ глухой шумъ мостовыхъ просыпающейся столицы… то вдругъ раздадутся гремящіе и ревущіе звуки… Ты уже видѣлъ гонгъ: дно кастрюли, куда Юпитеръ прячетъ свои громы.

Проговоривъ это, Шарль взялся за шляпу.

— Ты уходишь? — спросилъ Молланде.

— Да, у меня есть дѣло.

— Дѣло въ томъ, что я сегодня неожиданно разбогатѣлъ, — сказалъ Молланде; — благодаря одному великодушному человѣку, извѣстному своей щедростью; поэтому имѣю честь звать васъ всѣхъ пообѣдать… Нѣтъ, серьезно, одному издателю пришла фантазія издать отдѣльной книгой мои статьи!.. И если почтенное собраніе позволитъ мнѣ предложить ему сегодня скромный праздникъ… Вы придете, Демальи?

— Хорошо.

— А вы, Мальграсъ?

— Я въ отчаяньи, м-сье Молланде… Я обѣдаю сегодня съ моими дѣтьми… каждую субботу… я ни разу не пропустилъ еще, ни разу!

— А что ты хочешь сдѣлать изъ твоихъ дѣтей, Мальграсъ? — спросилъ Флориссакъ.

— Честныхъ людей, если смогу, м-сье Флориссавъ.

— Тебѣ нужна будетъ протекція.

— А ты, Бурнишъ?

— Невозможно, совершенно невозможно…

— Ну, — сказалъ Молланде, — кто придетъ, придетъ, а кто не придетъ…

И онъ вышелъ.

— Господа, — сказалъ Бурнишъ, — идемъ сегодня къ госпожѣ де-Мардонне?

— Ахъ, правда! Да… да… — послышались голоса.

Въ редакціи остались Мальграсъ, Бурнишъ и Флориссакъ.

— Дрянной народъ! господинъ Буриншъ, — и Мальграсъ подавилъ вздохъ. — Боже мой! молодость, я не говорю… всѣ бываютъ молоды… я тоже былъ… молодость, это хорошо. Но потерять чувство сознанія долга… Что такое, м-сьё Флориссакъ? — сказалъ Мальграсъ Флориссаку, который, наклонившись, говорилъ ему что-то на ухо.

— Дядя Мальграсъ, нѣтъ ли одного… для меня?

— Одного… чего?

— Луидора… въ кассѣ. Потому что нечего и говорить… Если я не пошлю букета къ семи часамъ… я пропащій человѣкъ.

— Я получилъ приказаніе отъ господина Монбальяра пріостановить авансы.

Флориссакъ проглотилъ отвѣтъ, не сморгнувъ. Онъ отошелъ, взялъ съ камина книгу наполовину разрѣзанную и открылъ ее:

— Подумаешъ, есть еще люди, пишущіе книги!.. Манюрель… не знаю такого!.. Дядя Мальграсъ! хотите знать мое мнѣніе объ этой книгѣ?

Флориссакъ зѣвнулъ. Затѣмъ взялъ свою шляпу и ушелъ.

— Отсутствіе нравственнаго чувства, господинъ Бурнишъ, — сказалъ Мальграсъ, — отсутствіе нравственнаго чувства!

IX.

На высотахъ Монмартрскаго предмѣстья процвѣтаетъ нѣкій торговецъ виномъ. Пройдите контору, толкните стеклянную дверь задней комнаты, гдѣ извощики играютъ въ пикетъ, взойдите по витой лѣстницѣ въ зало перваго этажа: тамъ виноторговецъ устроилъ нѣчто вродѣ табль-д’ота въ тридцать пять су съ персоны.

Обѣдъ кончался. Виноторговецъ, принесшій сыръ, самъ обиралъ тарелки, обѣдъ кончался, наступалъ часъ кофе и коньяка. Виноторговецъ, завитой, улыбающійся, разрывался на части, бѣгалъ, приказывалъ, прислуживалъ, поднималъ брошенныя зубочистки, и находилъ еще время болтать со своими гостями, чтобы заставить ихъ раскошеливаться. Облокотившись на круглый столъ, у оконъ, нѣмая группа обѣдающихъ ждала игры въ домино. Напротивъ у стѣны трое непризнанныхъ авторовъ и какой-то невѣдомый великій человѣкъ жарко спорили о критеріумѣ красоты. Отъ одного стула въ другому подходила, протягивая свою морду, тощая собака, принадлежавшая кому-то изъ посѣтителей. Нѣсколько лоретокъ, положивъ локти на колѣни и закуривъ папироски, сообща приводили въ извѣстность свои ресурсы, чтобы заказать себѣ кофе съ ромомъ, тогда какъ въ другомъ углу двѣ любовницы писателей читали произведенія своихъ любовниковъ, дѣлая невозможныя ударенія.

Нашетъ, Бурнишъ, Молланде сидѣли на первыхъ мѣстахъ за столомъ и требовали то того, то другого.

— Еще такого-же, — кричалъ Молланде, показывая бутылку кортонскаго.

— Это отличное вино… — И Молланде передалъ бутылку далѣе, сперва дамамъ. — Извините, сударь, — произнесъ онъ, наполняя стаканъ своему сосѣду, могу я быть нѣсколько нескромнымъ?

— Пожалуйста, — проговорилъ сосѣдъ, опоражнивая стаканъ.

— Вы никогда не спрашиваете себѣ дессерта и васъ зовутъ Илья Берте; въ какомъ журналѣ вы пишете?

— Я писецъ…

— Прекрасная должность…

— Да, отъ насъ требуются только лѣность и исправность.

— Ха, ха! Вы острите…. Позвольте, я посмотрю, можетъ быть, у васъ ухо водевилиста?

— Но….

— Ухо есть нравственная физіономія человѣка, вы этого не знали? Наполеонъ, который зналъ людей, бралъ всегда своихъ ворчуновъ за ухо…. Посмотрите Гоберта въ циркѣ… Это по традиціи. А у меня? У меня ухо добряка… Носъ у меня, — носъ Молланде блестѣлъ въ эту минуту, — носъ у меня, чувственный, т. е. онъ воспринимаетъ всѣ ощущенія… А глаза мои… глаза мои выражаютъ очень многое… Сударь, если я когда нибудь сдѣлаю литературную карьеру, буду имѣть семью, — тутъ голосъ Молланде задрожалъ отъ волненія, — когда я буду въ состояніи сказать: садитесь сюда, милый зять, глаза мои будутъ выражать гордость… Еще вина! Ага, вотъ и Демальи!

X.

Демальи и Нашетъ вмѣстѣ вышли на улицу; проходя мимо пивной, откуда слышался шумъ голосовъ, Нашетъ сказалъ:

— Зайдемъ сюда на минутку, мнѣ надо сказать нѣсколько словъ маленькому Рюбену… Онъ долженъ расхвалить меня въ своей статьѣ, воспроизвести мои остроты; мнѣ надоѣло получать три копѣйки за строку: пора уже перейти на пять.

По срединѣ комнаты образовалось цѣлое собраніе. Поздравляли постояннаго посѣтителя пивной, только что получившаго орденъ; онъ принималъ поздравленій со снисходительной улыбкой и глубокимъ достоинствомъ. Въ углу, совершенно одинъ, передъ кружкой баварскаго пива, погруженный въ блаженное состояніе бонзы, сидѣлъ рисовальщикъ Жиру, котораго Демальи не разъ хвалилъ въ «Скандалѣ», какъ талантливаго рисовальщика, прекрасно изображающаго парижскіе нравы. Демальи усѣлся рядомъ съ нимъ, въ то время, какъ Нашеть обдѣлывалъ свои дѣла.

— А! Это вы, мой милый?… Сколько лѣтъ, сколько зимъ!… — проговорилъ Жиру. — Отличное пиво!… Я ужасно усталъ… проработалъ двѣнадцать часовъ… всталъ рано по старой привычкѣ; прежде я вставалъ рано, чтобы первымъ увидѣть на выставкѣ въ окнахъ литографію Гаварни… Милѣйшій, приходите къ Рампоно… мы тамъ обѣдаемъ… въ отдѣльной комнатѣ… я, видите-ли, не выношу этихъ позолоченныхъ кабаковъ… съ обдѣлываніемъ всякаго рода дѣлишекъ. Да… двѣнадцать часовъ! А? И каждый день? Чертовская жизнь! Грязный журналецъ; есть одна скотина въ этомъ журналѣ. Онъ все хочетъ поставить глаза моимъ фигурамъ на второмъ планѣ, этотъ сумасшедшій! Пиво хорошо!… Одни говорятъ, будто я бѣшеный. Я долженъ былъ ходить туда нѣкоторое время… я знаю… Чортъ возьми! только и есть что парижская мостовая!… Еще кружку!… А, вы уже уходите?

XI.

Они очутились противъ большого книжнаго магазина на бульварѣ.

— Зайдемъ, возьмемъ «Presse», — сказалъ Нашетъ Демальи.

Книжный магазинъ былъ полонъ молодыми англичанками въ шляпахъ à la Pamela, съ вуалями цвѣта увядшихъ листьевъ, выбиравшими себѣ книги на угадъ, по заглавіямъ.

Служащіе, собравшись у конторы, болтали между собою.

Маленькій черный человѣчекъ, живой и безпокойный, поспѣвалъ всюду.

— Добрый вечеръ, господа, — проговорилъ онъ, — дѣло сдѣлано, вы знаете… мы совершаемъ переворотъ въ книжной торговлѣ… книга проникаетъ всюду!… Въ мастерскую, въ хижину… всюду! Это настоящая революція! Де-Жирарденъ произвелъ ее въ журналистикѣ, мы дѣлаемъ ее въ книжной торговлѣ… Библіотека Шарпантье, по франку за томъ, это остроумно, не правда ли? Это заставитъ васъ читать! Это вѣдь также и ваше дѣло: вы должны поддержать насъ…

— Наше дѣло? — сказалъ Демальи, — извините! Какъ, въ то время, когда самая дорогая плата за томъ Шарпантье — четыреста франковъ, когда извѣстнѣйшія имена, лучшіе таланты, даже знаменитые члены Академіи не выручаютъ и тридцати сантимовъ за проданный экземпляръ своихъ книгъ, когда томъ in-octavo при наилучшихъ условіяхъ приносить около тысячи франковъ за продажу полторы тысячи экземпляровъ; когда литературный заработокъ такъ ничтоженъ, вы хотите еще понизить его!…

— Мы не понижаемъ цѣнъ, напротивъ…

— Вы никогда не увѣрите меня, — возразилъ Демальи, — что, продавая книгу за одинъ франкъ, вы будете платить за нее, какъ въ 1830-мъ году, когда тоже самое произведеніе составляло два тома in-octavo, и продавалось за пятнадцать франковъ… Сократите только два тома въ одинъ, какъ это дѣлаетъ спекуляція Шарпантье, и вы понизите плату, это неизбѣжно… Вы говорили мнѣ о журналистикѣ! А развѣ журналъ не понизилъ цѣны на редакцію съ тѣхъ поръ, какъ подписная плата съ восьмидесяти франковъ упала до сорока? Элементарный принципъ въ интелигентной коммерціи: всякое пониженіе товара идетъ въ ущербъ производителю. Потому что, замѣтьте себѣ хорошенько, издатель платитъ автору не съ общей суммы прибыли на изданіе, а только часть прибыли съ каждой проданной книги. Такимъ образомъ, когда вы заключаете условіе съ писателемъ и говорите ему: «мы получаемъ пользы всего два су съ экземпляра», понятно, что эти два су будутъ служитъ основаніемъ вашего договора, а не общій итогъ двухъ су, умноженный на число экземпляровъ, каково-бы оно ни было. Теперь еще вопросъ: вы воображаете, что тотчасъ же создадите публику, покупающую ваши книги, постоянную и увеличивающуюся публику, солидную и прочную кліентуру, на которую ваша коллекція можетъ разсчитывать въ продолженіе двухъ, пяти, десяти лѣтъ? Куда же дѣвалась эта публика, бросающаяся на иллюстрированныя изданія, на выпуски въ двадцать, въ пятьдесятъ сантимовъ? Неизвѣстно… Рекламами и вашими обширными книготорговыми сношеніями, преміями комиссіонерамъ, вы, можетъ быть, искусственно овладѣете публикой, которая бросится на ваши первые томы. Это будетъ успѣхъ воздушныхъ шаровъ, а затѣмъ? Затѣмъ, когда явится конкурренція сотенъ тысячъ такихъ книгъ? Когда наступитъ пресыщеніе?… Что вы будете дѣлать тогда? Но это касается васъ… А для насъ-то какая выгода? Ваша спекуляція хороша только съ новыми книгами, съ восходящими свѣтилами… Вамъ надо продать семь тысячъ экземпляровъ, чтобы покрыть ваши издержки. Вы попробуете издавать новыхъ авторовъ, и никогда не достигнете семи тысячъ; послѣ двухъ или трехъ пробъ вы обратитесь къ старымъ, заслуженнымъ именамъ, однимъ словомъ, къ перепечаткамъ прежнихъ авторовъ. Книги съ молодымъ еще успѣхомъ вы перестанете издавать. Для книги, пущенной въ продажу за три, за пять, франковъ условія всегда окажутся лучшими, чѣмъ для книги пущенной въ продажу за одинъ франкъ, хотя-бы она нашла двадцать тысячъ покупателей… а молодыхъ людей, второстепенныхъ талантовъ, этого многочисленнаго класса и все-же почтеннаго, вы ихъ совершенно убиваете вашимъ изданіемъ въ одинъ франкъ! Вы ихъ не издаете и мѣшаете имъ продавать книгу за три франка. Вы знаете лучше меня, что не всѣ способны выдержать продажу въ семь тысячъ… и… Впрочемъ, я нисколько не удивился бы, если черезъ четыре или пять лѣтъ снова вернутся къ in-octavo.

— Я вижу, господинъ Демальи, вы не совсѣмъ поняли суть нашей операціи, — произнесъ маленькій человѣчекъ огорченнымъ тономъ, и обратился къ Нашету: — Нашетъ, надѣюсь, вы дадите намъ томикъ?

— У меня ничего нѣтъ, — отвѣчалъ Нашетъ.

— Какъ ничего? Полноте! Всегда имѣется хоть заглавіе какое нибудь.

— Заглавіе, заглавіе! У меня даже и заглавія нѣтъ…

— Тогда приходите завтра… У меня есть списокъ заглавій; вы выберете…

— А какже сюжетъ?

— Сюжетъ?… У меня есть также списокъ и сюжетовъ!…

Демальи проговорилъ про себя: — я читалъ нѣчто подобное, но не вѣрилъ этому…

XII.

Въ улицѣ Мулэнъ, пройдя аллею, Нашетъ остановился у двери комнаты привратника, досталъ изъ форточки свой ключъ и мѣдный подсвѣчникъ, зажегъ свѣчу и мимоходомъ спросилъ соннаго привратника.

— У васъ ничего нѣтъ для меня?

Затѣмъ они поднялись наверхъ.

— Ты ждешь чего нибудь? — спросилъ Шарль.

— Да, — сказалъ Нашетъ, — я жду того, что приходитъ не часто: будущаго! А, вотъ и ты! — перемѣнилъ онъ тонъ на насмѣшливый при видѣ молодого человѣка, спускавшагося съ лѣстницы.

— Я отъ тебя, — произнесъ тотъ.

— Такъ пойдемъ назадъ… выкуришь трубку и почистишь мнѣ платье! — И Нашетъ, повернувшись къ Шарлю и указывая ему на молодого человѣка, произнесъ: Милѣйшій, представляю тебѣ этого господина… Я бы сказалъ тебѣ его имя, да у него нѣтъ его!.. Идемъ же, Перрашъ! Этотъ господинъ — бурсакъ, съ твоего позволенія, который имѣлъ дерзость родиться въ моемъ отечествѣ… и который говоритъ мнѣ ты подъ предлогомъ, что и я говорю ему ты… У него есть полоса въ спинномъ мозгу… Онъ двадцатымъ у одного банкира и девяносто восьмымъ у одной актрисы изъ Folies Nouvelles… Онъ мнѣ говорилъ, что умѣетъ читать, это молодой человѣкъ, полный иллюзіи!.. И другъ десяти луидоровъ, неправда ли, Перрашъ?

— Къ твоимъ услугамъ, — сказалъ Перашъ; — я шелъ пригласить тебя…

— Обѣдать? Опять? Ну, мой милый, это дурная привычка! Ты приводишь насъ въ какую-то трущобу, въ Maison d’or, и за десертомъ еще позволяешь себѣ высказывать свои мнѣнія! Чортъ возьми! Кто хочетъ тереться около насъ, долженъ молчать и всячески угождать!.. Жиго де шеврейль не достаточно, чтобъ вызвать уваженіе къ бурсаку. Ты воображаешь, что извѣстный писатель согласится быть знакомымъ съ тобой за такой обѣдъ, какъ твой послѣдній обѣдъ!.. Не было трюфелей въ салфеткѣ, — строго сказалъ Нашетъ, пережевывая волокно вареной говядины, попавшееся ему между зубами за обѣдомъ. Такъ говоря, онъ отперъ дверь своей комнаты, жалкой комнаты, меблированной по случаю. Единственное кресло было со сломанной ручкой, плохо приклеенной. Зубная щетка была засунута между зеркаломъ камина и стѣной.

— Ага, — сказалъ Нашетъ, замѣтивъ, что Демальи разглядываетъ, — тутъ нѣтъ булевской мебели! — и улыбнулся принужденно.

— Всѣ здоровы твои? — спросилъ Перрашъ, — семья твоя!

— Семья? — сказалъ Нашетъ, — съ ней все кончено!

— Полно, мой милый, — попробовалъ сказать Демальи.

— Съ ней все кончено! — повторилъ Нашетъ, роясь въ ящикахъ и оживляясь въ этихъ нервныхъ поискахъ въ полномъ безпорядкѣ. — Тебѣ хорошо, твои родители сдѣлали тебѣ красивую голову… ты большого роста.. тебѣ идетъ твоя улыбка… Тебѣ дали звучное имя. Ты имѣешь видъ почти благородства, женщины любятъ это… Они тебѣ оставили кое-что… ты можешь не сдѣлать подлости… Вотъ что они для тебя сдѣлали! А мои родители! Оставили мнѣ рваную сорочку! Они создали меня мѣшкомъ! Меня боятся; у меня ногти, точно у обойщика, а руки!.. Я могу ладонью прикрыть ступню. Они меня оставили безъ гроша… мои родители… они меня помѣстили въ коллегію въ платьѣ, сдѣланномъ изъ стараго бильярднаго сукна. Ты!… ты совсѣмъ другое дѣло! Такіе родители! Ты можешь воздвигнуть имъ мавзолей въ своей памяти!… Пойдемъ… Перрашъ, теперь ты можешь оставить насъ: еще встрѣтитъ кто нибудь!

XIII.

— На чемъ остановились, Жозефъ? — спросилъ Нашетъ лакея, снимавшаго ему пальто съ фамильярною услужливостью.

— Только что пѣли, теперь кончилось! Пѣла эта дѣвица съ мужскимъ голосомъ, про которую господинъ Кутюра говоритъ, что ея голосъ ни въ мать, ни въ отца.

— А Кутюра здѣсь?

— Да, сударь, и всѣ эти господа… Вы не забудете меня, господинъ?.. — И Жозефъ положилъ свою руку на руку Нашета, желая застегнуть ему перчатки, — относительно билетовъ въ театръ… все равно гдѣ… О, когда я въ театрѣ, мнѣ все равно…

— Съ однимъ условіемъ, Жозефъ: вы будете свистать.

— О, сударь, съ даровымъ билетомъ!

— Дуракъ, — проговорилъ Нашетъ, входя съ Демальи. Оба направились къ хозяйкѣ дома.

Госпожѣ де-Мардоне было сорокъ лѣтъ. Отъ ея молодости у ней остались только великолѣпныя плечи и чудесные бѣлокурые волосы, которые не порѣдѣли еще.

Все относительно стушевалось въ неумолимой полнотѣ, которая развертывается въ сорокалѣтній возрастъ, и которую напрасно старается умѣрить корсетъ. Ея красота походила на засыпанный городъ, надо было оріентироваться, чтобы отыскать, гдѣ начинается ея талія.

Каждую минуту кровь бросалась въ голову госпожѣ де-Мардоне. Ея глаза, голубой, легкій и глубокій цвѣтъ которыхъ принялъ съ годами сухость и кислоту фаянса, еще играли и кокетничали какъ въ двадцать лѣтъ.

Госпожа де-Мардоне была авторомъ цѣлой серіи произведеній, написанныхъ для славы и на пользу женщины: маленькіе трактаты, маленькіе катехизисы, кодексъ, правила, школа и воспитаніе воображенія женщины, ея мечтаній, нравственной религіозности, нѣчто вродѣ душевнаго спутника сантиментальности, написаннаго въ стилѣ «ad hoc», многословномъ, нѣжномъ и упорномъ, съ примѣсью вліянія m-me де-Женлисъ и св. Терезы, возвышеннымъ мистической чувствительностью и нѣкоторой долей квіетизма. Эти книги госпожи де-Мардоне имѣли сбытъ дурной книги или политической брошюры безъ имени автора.

Франція и Европа воспитали на нихъ своихъ дочерей. Этотъ успѣхъ, удачная продажа и преміи, почти ежегодно присуждаемыя ей Институтомъ въ отдѣлѣ премій за «Произведенія полезныя нравамъ», приносили ей достаточно дохода, чтобы имѣть очень хорошенькую квартирку въ бель-этажѣ и давать вечера каждый четвергъ. Эти четверги составляли важную сторону жизни госпожи де-Мардоне. Если она и тратилась на нихъ, за-то они способствовали ея вліянію, ея извѣстности и распространенію ея книгъ.

Госпожа де-Мардоне, не подымаясь, à l’anglaise пожала руки вошедшимъ, и снова обратилась въ господину съ желтыми баками, которому она предлагала издать киту о воспитаніи дѣвъ XVII вѣка, исправленную и дополненную, приспособленную ко всякимъ щекотливымъ и невѣдомымъ нуждамъ, ко всякимъ новымъ и законнымъ вожделѣніямъ, ко всякому развитію, ко всякимъ соціальнымъ потребностямъ, а также и къ психическому развитію современной молодой дѣвушки, дѣвушки XIX вѣка.

Концертъ только что кончился. Мужчины и женщины группами болтали въ разныхъ углахъ большого и маленькаго салона. Тамъ и сямъ слышался то серьезный разговоръ, то интимная болтовня, прерываемая игрою вѣера. Шептанье особнякомъ доносилось отовсюду, ибо въ этомъ салонѣ госпожи де-Мардоне не было того оффиціальнаго общества, гдѣ мужчины стоятъ по одну сторону, дамы сидятъ по другую и гдѣ какой нибудь болѣе смѣлый мужчина вдругъ рѣшится подойти къ дамѣ, скажетъ ей свысока двѣ-три фразы въ-упоръ и стремительно уйдетъ въ свои черныя одежды, какъ герой, при общемъ молчаливомъ восхищеніи. Тутъ всякій чувствовалъ себя какъ дома, и никто, даже мужчины, не были стѣсняемы своимъ поломъ; ни одной женщины, даже молодыхъ дѣвушекъ не стѣсняли ихъ года; въ салонѣ царило увлеченіе, дружеская любезность и общительная свобода, придающая отношеніямъ и общественнымъ удовольствіямъ особую прелесть и создающую родъ женщинъ, которыхъ принято называть femmes garèons; оставаясь женщинами, онѣ вмѣстѣ съ тѣмъ умѣютъ быть товарищами и пріятелями, и по своему прямодушію чуждаясь условностей, лганья, мелочности, жеманности, ломанья и предразсудковъ своего пола, онѣ говорятъ что думаютъ, смѣются, когда хотятъ, принимаютъ позы, которыя имъ идутъ, и даже дуракамъ кажутся такими, каковы онѣ есть. Честный буржуа, попавши сюда съ своей дочерью, былъ бы страшно возмущенъ живостью ихъ смѣха, фамильярностью, непринужденными позами, свободой жестовъ, тона, словомъ, тысячью мелочей, строго воспрещенныхъ традиціями и воспитаніемъ семьи. А между тѣмъ этотъ міръ, несмотря на свое наружное легкомысліе, въ сущности стоитъ того буржуазнаго міра, гдѣ молодыя дѣвушки отвѣчаютъ только «да» и «нѣтъ», и гдѣ женщины танцуютъ только съ тѣмъ, съ кѣмъ позволятъ имъ мужья; если взвѣсить ошибки того и другого міра, еще неизвѣстно, какая сторона перетянетъ. Такой салонъ, быть можетъ, единственный, гдѣ писатель можетъ аклиматизироваться. Освободясь отъ вымысла и фантазій своихъ произведеній, онъ хочетъ коснуться земли, встрѣтить женщинъ безъ крыльевъ, веселые и снисходительные умы. Ему нужна свобода слова для отдыха отъ своего воображенія. Комедія заученныхъ приличій, этотъ буржуазный cant, ему надоѣдаетъ, какъ менуетъ; онъ чувствуетъ отвращеніе ко лжи, пуризму и наивности общества, которое вомущаетъ въ немъ совѣсть автора и самолюбіе наблюдателя. Не имѣя ни желанія, ни времени говорить и дѣлать любезности, онъ предоставляетъ другимъ всю зиму обивать пороги хорошенькихъ женщинъ, чтобъ какъ нибудь добиться разговора съ ними; а такъ какъ и общество для него служитъ только мѣстомъ для обмѣна мыслей, то онъ требуетъ отъ женщины, находящейся въ салонѣ, непринужденной болтовни двухъ случайно встрѣтившихся людей.

Женщины, бывавшія у госпожи де-Мардоне, удовлетворяли всѣмъ этимъ требованіямъ писателя, который не прочь надѣть фракъ и перчатки. Будучи всѣ, или почти всѣ женами писателей, музыкантовъ, артистовъ, онѣ обладали добродушіемъ, рѣзвостью и живостью мальчиковъ. Вращаясь въ кругу интересовъ своихъ мужей, ихъ техническаго языка, ихъ друзей, онѣ бы удивили иностранца, говоря прекрасно по французски съ чисто парижскими выраженіями. Время отъ времени, ихъ арго однимъ словомъ освѣщало закулисную жизнь ихъ мастерскихъ, ихъ редакцій журналовъ. Портниха замѣтила бы еще одну особенность въ этомъ салонѣ: туалеты здѣсь имѣли свою физіономію; тутъ не было туалетовъ свѣтской буржуазки, ни туалетовъ кокотокъ или провинціалокъ; тутъ были туалеты оригинальные, эксцентричные, имѣющіе на себѣ отпечатокъ каприза индивидуальной фантазіи, особенно отпечатокъ космополитизма, который напоминалъ во всемъ туалетѣ женщинъ общественное положеніе ихъ мужей.

Г-жа де-Мардоне была прервана посреди своего дѣлового разговора съ обладателемъ желтыхъ бакъ молодой женщиной, пришедшей съ смущеннымъ видомъ искать около нея пріюта.

— Что съ вами, моя милая? — спросила госпожа де-Мордоне, эту красивую брюнетку, только что разошедшуюся со своимъ мужемъ.

— Ахъ, этотъ Нашетъ, онъ невозможенъ! Вотъ уже полчаса какъ онъ меня мучаетъ моимъ мужемъ… Мой другъ будто бы разсказалъ ему то, что онъ говорилъ мнѣ.

— Я побраню Нашета, моя милая. — Обернувшись, госпожа де-Мардоне встрѣтилась лицомъ въ лицу съ молодымъ человѣкомъ, блондиномъ высокаго роста, котораго ей представляли; спеціальность его въ литературѣ состояла въ способности пристегиваться въ своимъ пріятелямъ, чтобы проникать всюду, и участвовать на похоронахъ, чтобы завязывать отношенія. Отвѣчая на его низкіе поклоны, госпожа де-Мардоне въ то же время замѣтила, что вечеръ становился вялымъ и разговоръ изсякалъ. Діалогъ, обѣщанный ею своимъ гостямъ, не состоялся изъ-за мигрени одного изъ участвующихъ. Эта неудача внесла нѣкоторый холодъ въ общество.

— Однако, — проговорила она, прерывая любезности представляемаго юноши, — неужели же мы будемъ скучать? Я не хочу, чтобы у меня скучали!.. моя репутація погибнетъ!.. Какъ! У насъ тутъ люди съ патентованнымъ воображеніемъ… и ни у кого ни одной идеи!.. Послушайте, господа… старинные актеры итальянской комедіи импровизировали цѣлыя роли на заданную тему… Вы должны сдѣлать тоже для здѣшней публики. Постойте! Кто нибудь изъ васъ, милостивыя государыни, предложитъ сюжетъ этимъ господамъ, которые обязаны тотчасъ-же разсказать на него что нибудь забавное… Понятно, авторъ можетъ взять себѣ актеровъ, сколько ему нужно.

Изъ дамъ составился маленькій совѣтъ, и послѣ нѣкоторыхъ переговоровъ, госпожа де-Мардоне объявила:

— Господа, дѣло идетъ о комедіи, шарадѣ, шуткѣ, сочиненной на васъ самихъ. Сюжетъ нашъ: «Литераторъ»… Скорѣе, бросайте имена всѣхъ васъ въ эту шапку.

Вышло имя Демальи.

— Вамъ дается четверть часа на размышленіе, — проговорила госпожа де-Мардоне. — Чего вы потребуете?

— Турецкій барабанъ, Флориссака и Бурниша.

— Отлично! Кажется, у меня есть барабанъ и костюмы отъ моего послѣдняго маскарада, тамъ, наверху. Спросите Жозефа.

Черезъ десять минутъ дверь залы отворилась на обѣ половинки и вошло торжественное тріо.

Бурнишъ игралъ на большомъ турецкомъ барабанѣ апофеозъ Дюмерсана — его геній и Бобэшъ ведутъ его къ безсмертію — увертюру для полнаго оркестра.

Флориссакъ, одѣтый молодымъ «pitre» съ бабочкой, качавшейся на проволокѣ передъ его носомъ, въ дурацкомъ колпакѣ, съ горбомъ паяца на спинѣ, походилъ на Антиноя, завернутаго въ полосатый холстъ.

Демальи шелъ задрапированный Фонтанарозомъ въ блесткахъ.

Бурнишъ, поскользнувшись, прислонился въ круглому дивану посрединѣ залы и положилъ обѣ ноги на барабанъ.

Флориссакъ и Демальи вскочили съ ногами на диванъ носъ къ носу.

— Милостивыя государыни и государи! — началъ Демальи — фантазеры и реалисты! И вы прелестныя женщины! Мы имѣемъ честь представить для вашей забавы большое представленіе знаменитаго: «Катехизиса литератора», пьеса въ двухъ лицахъ! Новый экспромтъ, написанный безъ свѣчей! Авторомъ съ европейской извѣстностью! Мною, милостивые государи!.. И этого дурака Вифъ-Аржана. Кланяйтесь, Вифъ-Аржанъ! Музыка впередъ!

Бурнишъ съигралъ три такта знаменитаго романса: цзинъ! бумъ! бумъ! мелодію, которую онъ повторялъ впродолженіе всей шутки.

— Вифъ-Аржанъ, — сказалъ Демальи Флориссаку, — подымайте занавѣсь!

Флориссакъ высморкался.

— Занавѣсь поднята, Вифъ-Аржанъ?

— Буржуа! — отвѣчалъ Флориссакъ.

— Можете вы мнѣ сказать, что такое литература?

— Буржуа, это предметъ роскоши.

— Вифъ-Аржанъ!

— Буржуа!

— Можете вы мнѣ сказать мнѣніе вашихъ родителей о литературѣ?

— Мнѣніе моихъ родителей о литературѣ? Это былъ сильный пинокъ ногою… въ моемъ призваніи.

— Вифъ-Аржанъ?

— Буржуа!

— Можете вы мнѣ сказать что нибудь объ Академіи?

— Буржуа, это первая инстанція безсмертія.

— А потомство, Вифъ-Аржанъ?

— Буржуа, это нѣчто вродѣ кассаціоннаго суда.

— Вифъ-Аржанъ, что такое литераторъ?

— Буржуа, это человѣкъ танцующій на двадцати четырехъ буквахъ алфавита и бросающій въ будущее мысли, которыя падаютъ на его шею въ видѣ толстыхъ су.

— Вифъ-Аржанъ?

— Буржуа!

— Сдѣлайте мнѣ удовольствіе, скажите почтенному обществу, почему узнаютъ литератора?

— По его переѣзду на квартиру.

— А великаго литератора, Вифъ-Аржанъ?

— По его похоронамъ, буржуа.

— Вифъ-Аржанъ?

— Буржуа!

— Напримѣръ, можете вы сказать, что такое книга?

— Книга, буржуа? Это нѣчто вродѣ человѣка: она имѣетъ душу, и ее ѣдятъ черви.

— Скажите этимъ господамъ, что такое реклама?

— Это — рукопожатіе литераторовъ.

— Вифъ-Аржанъ, можете-ли вы объяснить этимъ уважаемымъ господамъ, что такое издатель?

— Это — ломбардъ рукописей.

— Милѣйшій Вифъ-Аржанъ, скажите вы намъ теперь, что такое поэтъ?

— Да, буржуа. Это господинъ, который подставляетъ къ звѣздѣ лѣстницу и лѣзетъ по ней, играя на скрипкѣ.

— А что такое критика, Вифъ-Аржанъ?

— Порошокъ для подчистки общественнаго мнѣнія.

— Вниманіе, Вифъ-Аржанъ! Что такое водевилистъ?

— Буржуа, это человѣкъ, который сотрудничаетъ.

— Вифъ-Аржанъ, что такое романъ?

— Это волшебные разсказы для взрослыхъ, буржуа.

— А газета?

— Три су исторіи въ сверткѣ бумаги.

— А журналистъ?

— Поденный писатель, буржуа.

— Ха, ха! Что-же такое публика, Вифъ-Аржанъ?

— Буржуа, это тотъ, это платитъ.

— Вифъ-Аржанъ?

— Буржуа!

— Если мы попросимъ по чашкѣ чаю?

— Да, буржуа.

Начали аплодировать. Госпожа де-Мардоне нашла шутку прелестной и очень благодарила Демальи, который былъ осажденъ дамами съ чашками чаю.

Бѣлокурый молодой человѣкъ воспользовался случаемъ, чтобы улизнуть, шепнувъ Кутюра:

— Вы извинитесь за меня передъ госпожей де-Мардоне… Я ухожу: я хочу это сейчасъ-же послать въ одну бельгійскую газету.

Въ часъ Демальи и его друзья толпой вышли отъ госпожи де-Мардоне. Кутюра по дорогѣ будилъ извощиковъ, заснувшихъ на своихъ козлахъ, крича имъ съ интонаціями актера Феликса.

— Извощикь! Эй! Вонъ! Туда!.. Мы дѣти семьи… способные проѣсть наше родовое!

— Что-жь, спать поѣдемъ? — спросилъ Нашетъ.

— Пойдемте на балъ въ оперу; вотъ и предлогъ поужинать.

XIV.

Демальи, Кутюра и Нашетъ вошли втроемъ въ фойе. Нашетъ очень скоро исчезъ съ замаскированной женщиной.

— Какъ скучно! — проговорилъ Кутюра, — я знаю всѣхъ этихъ дамъ какъ… свой карманъ!..

— Чего тебѣ надо, кошечка? — сказалъ онъ домино, подошедшему къ нему, — интриговать меня? Ну что-же, поинтригуй меня, маленькая Луиза… Видишь-ли, Демальи, ничего не можетъ быть глупѣе, какъ узнавать всѣхъ на балу оперы… Я предпочелъ-бы лучше не знать никого. Нѣтъ, увѣряю тебя, это надоѣдаетъ называть всякую маску ея уменьшительнымъ именемъ: придти сюда, чтобы наизусть повторить календарь, согласись… какое это положеніе!.. здравствуй, здравствуй!..

И Кутюра кивалъ направо и налѣво.

— Стой! Женщина, которой я не знаю!… Ты увидишь мое счастье! Пари держу, я не знаю этой женщины!… — И Кутюра пробрался въ середину давки, чтобы дойти до бѣлокурой женщины, около которой сидѣлъ молодой человѣкъ.

Кутюра заглянулъ ей подъ маску, наклонился, и прошепталъ на ухо.

— Эрмансъ!

Домино вздрогнуло.

— Я такъ и зналъ!… Скажи пожалуйста, ты воспитываешь ихъ теперь очень тщательно? Что такое этотъ маленькій господинъ?

— Милльоны, мой милый.

— Откуда?

— Отъ старой тетки.

— Чѣмъ онъ занимается?

— Любитъ меня.

— Значитъ, ему нельзя представить пріятелей?

— Невозможно… Онъ ревнивъ какъ старикъ… И даже ты будешь очень милъ, если уйдешь отсюда, потому, еслибъ онъ узналъ… Онъ считаетъ меня за порядочную женщину, мой милый.

— Извини, прекрасная маска!

И Кутюра поклонился съ видомъ уваженія и какъ бы обманутый въ надеждахъ.

— А, что я тебѣ говорилъ? — сказалъ онъ Демальи, — представь, эта женщина… Словомъ сказать, мы очутились съ тремя су… пятаго января… Мы пошли слушать проповѣдь въ церковь, гдѣ были рогожи!…

— Кутюра! Кутюра! Мнѣ надо сказать тебѣ кое-что! На десять минутъ!…

И женщина, взявъ его подъ руку, увлекла въ ложу.

Демальи, оставшись одинъ, спустился въ залу, гдѣ нашелъ Жиру, согнувшагося на скамейкѣ съ вытаращенными глазами, походившаго въ своемъ костюмѣ баденскаго крестьянина на картонную игрушку, на которую надѣли пару бретелекъ.

— Демальи, мой милый, я совсѣмъ готовъ.

— Какъ всегда!

— Вотъ какъ вы, въ статскомъ!… А у меня, мои штаны!… А? Я околѣваю въ нихъ… Мнѣ хочется колотить гусей большой палкой, какъ на нашемъ праздникѣ… Но это совсѣмъ не то… У меня есть идея… Я пришелъ, чтобы посмотрѣть на эту суету сверху!… Право. Но я не могу… Никогда я не дойду туда… И зачѣмъ они дѣлаютъ лѣстницы? Это нарочно: они не хотятъ, чтобы подымались, видите-ли!… Пожарные угощаются тамъ апельсиннымъ салатомъ. Поэтому они и не хотятъ… Взойдемте, хотите? Ахъ! Что такое мой костюмъ? Баденскій!… Шварцвальдъ!… ѣдете вы туда лѣтомъ? Насъ будетъ пятеро… Пѣшкомъ!… Отлично… превосходно! Взойдемъ, не правда-ли?

Шарль взялъ Жиру подъ руку и не безъ труда потащилъ его по лѣстницѣ.

— Милый мой, это глупо, у меня качка въ колѣняхъ, — говорилъ Жиру, навалившись на Шарля и хватая его за руку на каждомъ шагу. Мнѣ теперь очень непріятно: я не знаю, что я измѣряю… Пока я сижу, еще ничего, но… Дайте вздохнуть минутку… Вы знаете Элизу? Мы съ ней поссорились… Я говорю это вамъ, Демальи, потому что я знаю!.. Сегодня вечеромъ, мой милый, ѣду я на извозчикѣ подышать воздухомъ, я люблю воздухъ… извощикъ заговорилъ со мной… Я ему сказалъ: не говорите со мной! А онъ говорилъ… Спрашивается, какой это мнѣ видъ придавало… Я вѣдь не ради себя, понимаете, но ради общества… Наконецъ, онъ начинаетъ бить хлыстомъ мою любовницу, которая была въ каретѣ… Это ничего, этотъ извощикъ наглецъ… Я, во-первыхъ, женщины… О! женщины! Но я сказалъ ему, этому кучеру, что есть два жандарма, жандармъ физическій и жандармъ моральный, который охраняетъ насъ внутри, безъ лошади, безъ фуражки, безъ сабли — это совѣсть!… Да!.. А жандармъ большой дороги. Да! Уфъ!

Накопецъ Шарль усадилъ Жиру на скамейку четвертой ложи. Жиру протянулся на край ложи, положилъ оба локтя на бархатныя перила и подперъ подбородокъ обѣими руками. Шарль облокотился, и оба нѣсколько времени смотрѣли, ничего не говоря, на балъ и на зало.

Надъ ними на плафонѣ въ облакахъ выдѣлялись тамъ и сямъ то кусокъ пурпура, то розовое тѣло, то складка плаща, то профиль богини. Подъ ними море люстръ, ослѣпительный покровъ изъ бѣлыхъ огней; золотыя гирлянды балконовъ, сверху до низу ложи, на красномъ фонѣ которыхъ выдѣлялись бѣлые галстухи, лица, покраснѣвшія отъ жары, бѣлые треугольники мужскихъ сорочекъ, черныя шляпы, черныя одежды; тѣни черныхъ женщинъ, бѣлыя перчатки, опускавшія или подымавшія, болтая, кружева ихъ масокъ; внизу, по обѣимъ сторонамъ залы, по двумъ краснымъ лѣстницамъ, между стиснутыми полицейскими, толпы масокъ, толпы женщинъ, топчущихся на ступенькахъ и собирающихся танцовать; внизу — зала, поглощающая все: бѣлые, красные, розовые, зеленые цвѣта, перья, каски, плечи, юбки, галуны, кисточки, шляпы, фальшивые брилліанты… Море молній, сверкающихъ тутъ и тамъ. Рукава въ воздухѣ, вертящіяся юбки, путающіяся и сталкивающіяся пары, прерванный галопъ, развѣвающіяся ленты и перья… И музыка, ожесточенные удары литавровъ, грохотъ барабановъ, громъ оркестра; гулъ въ залѣ; ура, виваты, припѣвы, хоры, звуки трещетокъ, удары танцоровъ по ихъ ляшкамъ, и полъ, скрипящій подъ ногами. Радуга и шабашъ, все подымалось имъ въ глаза и въ уши въ туманѣ лучей, въ шуршаньѣ, въ тепломъ облакѣ, въ буромъ парѣ вмѣстѣ съ пылью и смутнымъ гамомъ ночной вакханаліи.

— Какъ чудно, — проговорилъ вдругъ Жиру, котораго это головокружительное зрѣлище отрезвило. — Какъ чудно! Передать это!.. Этотъ кавардакъ, это верченье! Чортъ возьми! Молодецъ будетъ господинъ, который изобразитъ этотъ кипящій котелъ, этотъ свѣтъ, эту сутолоку въ дьявольскомъ рисункѣ!.. Понимаете, Демальи… чтобы все носилось въ вихрѣ. Написать музыку, канканъ, все! Или вотъ хоть эту желтую юбку… Ахъ!

И Жиру сдѣлалъ большимъ пальцемъ жестъ человѣка, который кладетъ тона на полотно.

— Подумать, сколько прекрасныхъ современныхъ вещей умрутъ… умрутъ и ни одинъ человѣкъ, ни одна душа не спасетъ ихъ! Ахъ! Сколько смѣлой живописи, скульптуры на бульварахъ, въ Елисейскихъ поляхъ, на Биржѣ, въ Мабиль!.. А между тѣмъ этотъ ничтожный журналишко!.. И когда я подумаю, что я настолько подлъ… Стойте! Демальи, вы говорите себѣ: зачѣмъ Жиру пьетъ? Если не вы говорите, то другіе за васъ… Ну хорошо! Вотъ зачѣмъ я пью… Потому что я чувствую свое безсиліе!.. Я вижу вещи… и не могу ихъ осилить… Все равно что вотъ сейчасъ на лѣстницѣ… Я бы желалъ хотѣть и… не могу… вотъ я и пью!.. Да, это чудесно!..

Двѣ минуты спустя, Жиру спалъ на скамейкѣ.

Шарль оставилъ его спать, а самъ спустился. Кутюра снова взялъ его подъ-руку и они прогуливались въ корридорѣ первыхъ ложъ, когда Нашетъ подошелъ въ нимъ въ дурномъ расположеніи духа.

— Нашетъ, на кого ты наскочилъ? — спросилъ его Кутюра, — на честную женщину?

— Очень честную! — сказалъ Нашетъ! — это Резенъ.

— Ха, ха, — засмѣялся Кутюра. — Я увѣренъ, что Демалъ и не знаетъ.

— Я ничего не знаю, — сказалъ Демальи. — Кто такая Резенъ?..

— Жидовка, мой милый, — проговорилъ Нашетъ, — которая посвятила своего ребенка Божьей Матери, и которая любитъ ero!.. Она готова публично исповѣдываться, чтобы доставить ему удовольствіе, что было бы замѣчательное самоотверженіе! Представь себѣ — она торговка мебели — но прехитрая!… У ней явилась блестящая идея! Положимъ, идешь къ ней ты или я, но большею частью это не ты и не я, а какая нибудь женщина. Ахъ, какъ мило у васъ! Какъ все устроено! Да, говоритъ Резенъ, это мнѣ стоило порядочно… Но у меня другая мебель въ виду, и если эта вамъ подходитъ… Золотая коммерція!.. Я изъ-за этого интриговалъ ее, мой милый, изъ-за обстановки, изъ-за ея послѣдней обстановки… Я хотѣлъ переѣзжать, хотѣлъ имѣть обстановку, на которую могъ бы посмотрѣть не косясь любой членъ совѣта адвокатовъ… И знаешь, то со иной случилось? Я попалъ на первую обстановку, которую Резенъ хочетъ оставить за собой… Это ясно, она не довѣряетъ болѣе моей подписи… Пойдемте ужинать… Балъ самый гнусный.

XV.

Придя на бульваръ Монмартръ, къ двери, украшенной двумя гипсовыми амурами, сидящими по бокамъ маленькаго маяка, гдѣ было написано: «Нашетъ», три друга миновали устричницу, открывавшую со злобой остэндскія и мареннскія устрицы. Гарсоны, какъ снѣжныя лавины, скатывались по лѣстницѣ. Перекрестно раздавались рѣзкіе крики: счетъ номера 4, счетъ номера 9! А въ нѣдрахъ стѣны, точно быкъ, мычалъ въ подземную кухню вѣчный заказъ стоустаго чудовища.

— Минутку, — сказалъ Кутюра, — я сейчасъ васъ представлю.

И онъ пошелъ, работая локтями, въ большую залу ресторана.

Всѣ столы были заняты. Жара отъ газа, дымъ сигаръ, запахъ соусовъ, звонъ стакановъ, хлопанье пробокъ отъ шампанскаго, гулъ смѣха, начатыя пѣсни, охрипшіе голоса, непринужденныя позы, непристойные жесты, растегнутые корсеты, разгорѣвшіеся глаза, слипающіяся вѣки, покраснѣвшія и измученныя масками лица, тосты, измятые костюмы и сорочки, Пьеро съ осыпавшейся мукой на лицѣ, медвѣди наполовину одѣтые человѣкомъ, альпійскіе пастушки въ черныхъ панталонахъ, господинъ, клюнувшій носомъ въ стаканъ, соло пасторали, исполненное на скатерти аудиторомъ государственнаго совѣта, татуированный дикарь, разсказывающій гарсону исторію министерства Мартиньяка — все говорило о позднемъ часѣ: было пять часовъ утра. Когда они входили, въ глубинѣ залы сильно шумѣли: три высокихъ чудака, костюмированныхъ въ кавалерійскіе султаны, просили, пуская въ ходъ руки, замаскированное домино снять маску.

— Не снимайте маски съ этой дамы! — кричалъ какой-то индивидуумъ въ коричневой рясѣ, сидящій за маленькимъ столикомъ противъ камина, — можетъ быть это чья нибудь жена!

— Да это голосъ… — сказалъ Кутюра.

— Молланде!

Они подошли къ столу: это и былъ Молланде, замаскированный монахомъ.

— Вотъ какъ!

— Онъ самъ.

— Ты?

— Я. Садитесь.

— Ты съ бала?

— Никогда!

— А твой монашескій костюмъ, откуда ты его взялъ?

— Въ гардеробѣ старыхъ французскихъ учрежденій… Гарсонъ! Женщинъ!… Господинъ, о, господинъ! И вы туда! О чемъ вы думаете?… О шляпѣ Генриха IV?.. Какъ? Бьютъ женщинъ?… Подойди сюда, дикарь! Подумай немного, еслибы вновь нашли Менандра, мы бы знали, что такое посредственная комедія!… Ты скажешь: у насъ есть Скрибъ… Я тебя знаю, ты мнѣ скажешь это… Ни слова болѣе!… Господа! Господа! Что станется съ старымъ французскимъ весельемъ! Мы срываемъ послѣднія виноградныя вѣтки… Господа, когда въ странѣ есть учрежденіе, именуемое академіей наукъ нравственныхъ и политическихъ… Пью за здоровье нашихъ незаконныхъ дѣтей!… Сударыня, сударыня! Дайте мнѣ вашъ букетъ: мнѣ хочется поцѣловать искусственную розу… Эй!… Сосѣдка!… Кто говоритъ, что я смѣшонъ? Дуракъ! Это мое ремесло!… Представьте себѣ, Фанни… Читали вы волшебныя сказки, милочка? Жила-была однажды газета, называвшаяся «Національное собраніе»… Господинъ Гизо писалъ въ немъ подъ псевдонимомъ Матареля де-Фьеннъ: его никогда не узнавали… Ну, хорошо! Въ конторѣ редакціи находилась синоптическая таблица… Синоптическая, Жюли!… Она могла бы быть и не синоптической… но она была синоптической… тамъ были слова, вычеркнутыя изъ фельетона… Господа, видите вы два алебастровыя полушарія у мадемуазель: мнѣ было запрещено называть ихъ уменьшительными именами!… Зефиринъ! Вы не испорчены моралью Шамфора, это мнѣ какъ разъ кстати! Вы живете въ улицѣ Папильонъ… и вы починяете кашемировыя шали… Вы ангелъ!… Гарсонъ! Гарсонъ!… Какъ же глупъ этотъ гарсонъ! Онъ родился на развалинахъ Бастиліи!

Тутъ Молланде перевелъ духъ и залпомъ выпилъ два большихъ стакана бургонскаго. Онъ имѣлъ полный успѣхъ: мужчины хохотали, дамы находили его смѣшнымъ. Демальи, сидя около него, подливалъ ему. Кутюра ходилъ отъ одного стола къ другому, заигрывая съ старыми знакомками, нашептывая имъ на ухо любезности и раскланиваясь съ ихъ любовниками.

— Твой братъ чистилъ мнѣ сапоги при входѣ на балъ… Ты ничего не сдѣлала для воспитанія этого ребенка: посмотри мои сапоги! — говорилъ Нашетъ одинокому домино, около котораго онъ усѣлся и которое поворачивало къ нему спину, кусая со злости вышитый платокъ.

— Ахъ, господа, — проговорилъ Молланде, вставая, — что такое жизнь, vita по латыни. Хотите я вамъ продекламирую изъ Байрона? Жизнь есть длинная цѣпь страданій… долина слезъ! Теряютъ зонтики… своихъ родителей… довѣріе поставщиковъ… У меня былъ другъ, дѣлавшій мнѣ новые сапоги, я похоронилъ его, господа… Находишь у себя дырявые сапоги… Ты холостой; потомъ ты женишься на женщинѣ, не обладающей возвышенностью твоихъ чувствъ… Рождаются дѣти… Потомъ умираешь… De-profiindis!.

И Молланде щелинулъ по пустой бутылкѣ…

На бульварѣ:

— Идемъ? — послышался голосъ.

— Куда?

— Въ рынокъ, ѣсть луковый супъ.

Никто не отвѣтилъ на предложеніе. Каждый пошелъ къ себѣ, по пустыннымъ улицамъ, шаги звонко раздавались по мостовой заснувшаго города, этого Парижа, таинственно умершаго, неподвижнаго, нѣмого, освѣщеннаго луной, какъ Помпея, охраняемаго городской стражей.

XVI.

Демальи, вернувшись домой, усѣлся къ горящему камину, зажегъ сигару, взялъ со стола альбомъ съ застежкой, написалъ въ немъ четыре или пять строкъ и принялся курить, перелистывая рукопись, на первой страницѣ которой было написано: «Воспоминанія моей мертвой жизни».

Одна изъ особенностей цивилизаціи — извращать первобытную природу человѣка и придавать физическимъ ощущеніямъ значеніе нравственныхъ чувствъ, приписывая душѣ тонкости, которыя въ первобытномъ состояніи приписываются слуху, обонянію и другимъ тѣлеснымъ чувствамъ. Шарль Демальи служилъ этому нагляднымъ примѣромъ. Обладая нѣжной и болѣзненной натурой, онъ происходилъ изъ семьи, соединившей въ себѣ болѣзненную чуткость двухъ расъ, которыхъ онъ былъ выразителемъ и послѣднимъ отпрыскомъ. Шарль обладалъ въ высшей степени впечатлительностью и душевнымъ тактомъ. Въ немъ таилось острое, почти удручающее пониманіе всѣхъ жизненныхъ событій. Вездѣ, гдѣ онъ бывалъ, его какъ бы охватывала атмосфера чувствъ, которыя онъ встрѣчалъ. Онъ чувствовалъ сцену или разрывъ такъ, гдѣ видѣлъ улыбки на всѣхъ устахъ. Онъ читалъ мысли своей любовницы, когда она молчала; видѣлъ непріязненность своихъ друзей; предчувствовалъ хорошія или дурныя новости при входѣ человѣка, принесшаго ихъ. Это пониманіе было до такой степени развито въ немъ, что всегда предшествовало впечатлѣніямъ и поражало его раньше, чѣмъ совершалось наблюденіе. Взглядъ, звукъ голоса, жестъ — говорили и открывали ему то, что скрывалось отъ всего міра; онъ завидовалъ отъ всего сердца тѣмъ счастливцамъ, которые проходятъ мимо жизни, дружбы, любви, общества, мужчинъ и женщинъ, не замѣчая ничего, что имъ показываютъ, и которые пребываютъ всю свою жизнь въ иллюзіи, которой они никогда не разбиваютъ.

То, что дѣйствуетъ такъ слабо на большинство, именно предметы, имѣли на Шарля громадное вліяніе. Они говорили и поражали его какъ одушевленные предметы. Они, казалось ему, имѣли свою физіономію, свою рѣчь, свои таинственныя особенности, порождавшія симпатіи или антипатіи. Эти невидимые атомы, эта душа, которая улетучивается отъ людей, имѣла откликъ въ душѣ Шарля. Обстановка была ему другомъ или врагомъ.

Плохой стаканъ отбивалъ у него охоту къ хорошему вину. Оттѣнокъ, форма, цвѣтъ бумаги, мебельная матерія дѣйствовали на него пріятно или непріятно, и измѣняли его расположеніе духа сообразно его многочисленнымъ впечатлѣніямъ. Точно также и удовольствія не долго длились для него: Шарль требовалъ отъ нихъ слишкомъ большой цѣльности, слишкомъ совершеннаго согласія людей и вещей. Но чарованіе быстро разсѣевалось. Достаточно было одной фальшивой ноты въ чувствѣ или въ оперѣ, скучной физіономіи или просто несимпатичнаго гарсона въ кафе, чтобы вылечить его отъ каприза, отъ восхищенія, или лишить аппетита.

Эта нервная чувствительность, эта непрерывная наклонность къ впечатлѣніямъ, непріятнымъ большей частью, и оскорбляющая самыя нѣжныя струны его души, сдѣлали изъ Шарля меланхолика. Не то, чтобы Шарль былъ меланхоличенъ, какъ книга съ громкими фразами; онъ былъ меланхоличенъ какъ умный человѣкъ, знающій жизнь. Онъ не казался печальнымъ. Его смѣхъ выражался ироніей, но такой тонкой и скрытой, что часто онъ былъ ирониченъ только про себя и никто не замѣчалъ его внутренняго смѣха.

Шарль имѣлъ только одну любовь, одну вѣру, одно призваніе: литературу. Литература была его жизнью; она была его сердцемъ. Онъ предался ей совершенно, отдавъ ей всю свою страсть, весь жаръ своей пылкой натуры, подъ личиной холодности и равнодушія. Въ остальномъ Шарль былъ человѣкъ какъ всѣ люди. Онъ не избѣгнулъ себялюбія и эгоизма писателя, быстрыхъ разочарованій человѣка воображенія, непостоянства вкусовъ и увлеченій, его рѣзкостей и перемѣнчивости. Шарль былъ слабохарактеренъ. Въ немъ не хватало энергіи, всегда готовой на дѣло; ему надо было подготовиться въ важному шагу, возбудить себя для сильнаго рѣшенія, увлечься, подстрекнуть себя. Создаетъ ли человѣка физическое бытіе? А наши нравственныя и умственныя качества не составляютъ ли просто на-просто развитіе соотвѣтственнаго органа, или его болѣзненное состояніе? Шарль всѣмъ своимъ характеромъ, слабостями и страстями, былъ можетъ, былъ обязанъ своему темпераменту, своему тѣлу, постоянно страдающему. Быть можетъ, въ этомъ надо было искать и секретъ его таланта, этого нервнаго таланта, рѣдкаго и изящнаго въ своихъ наблюденіяхъ, всегда артистичнаго, но неровнаго, полнаго скачковъ и неспособнаго достигнуть спокойствія, плавности, неизмѣнной свѣжести произведеній дѣйствительно великихъ и прекрасныхъ.

Но къ чему описывать Шарля? Онъ исповѣдывался самъ себѣ въ этомъ дневникѣ своей души, гдѣ рука его, глаза и мысли прогуливаются наудачу, остановившись на слѣдующихъ выдержкахъ:

XVII.

…Я снова погрузился въ скуку, спустившись съ высоты наслажденій. Я дурно устроенъ, скоро устаю. Я ухожу съ оргіи съ разбитой душой, въ изнеможеніи, съ отвращеніемъ къ желанію, съ безпредѣльной и неопредѣленной грустью. Мое тѣло и умъ на другой день совершенно пьянѣютъ. Послѣ увлеченія, страшное пресыщеніе, нравственное разстройство, пустота и туманъ въ головѣ…

7 февраля.

Продалъ сегодня одному издателю мою первую книгу, однѣ только издержки. — Проходилъ по Тюльерійскому саду, счастливый, легкій какъ перышко, вдыхая воздухъ полной грудью, съ улыбкой на устахъ; шелъ дождь, — никого не было въ саду, кромѣ дѣтей, дѣлавшихъ каравайчики изъ грязи, глядѣвшихъ и смѣявшихся на меня, ничего не понимая.

Май.

Мы были позади церкви св. Магдалины.

— Могу я вамъ писать?

— Мой мужъ распечатываетъ всѣ мои письма.

Она останавливается, а я облокачиваюсь на выступъ какой-то лавки.

— Это невозможно!

Молчаніе; она проводитъ рукой по глазамъ.

— … Нѣтъ!..

— Невозможно? Но, развѣ женщина…

Она взволнована:

— Постойте, лучше намъ больше не видѣться.

— Отчего же не скрасить вашу жизнь романомъ?

— Романомъ!.. романомъ (вздыхая) о, это серьезно для меня! (слегка улыбаясь), мой мужъ запрещаетъ мнѣ ихъ читать…

Она глядитъ на меня и вдругъ произноситъ:

— Разстанемся!

— Хорошо, сударыня, но съ однимъ условіемъ: я послѣдую за вами.

Она переходитъ улицу, въ это время изъ церкви выходитъ свадебная процессія.

— Посмотрите невѣсту… хорошенькая она?

— Вы не оставите меня такъ, я васъ увижу еще? — говорю я взволнованнымъ голосомъ.

— Зачѣмъ?… Для васъ это игра, для меня это слишкомъ серьезно… Я вызвала… я возбудила въ васъ маленькое чувство… я была неосторожна… я говорю безсвязно… первое, что мнѣ придетъ въ голову… Идите, для васъ все это пустяки и не оставитъ послѣдствій… Лучше, чтобы между нами ничего не было.

Я протестую самымъ серьезнымъ образомъ.

— О, я счастлива видѣть васъ такъ близко къ себѣ, потому что могу только видѣть васъ издали, — говоритъ она упавшимъ голосомъ; потомъ вдругъ рѣзко: — Кланяйтесь и уходите скорѣе!… Мой мужъ идетъ!

Декабрь 185...

Отъ нечего дѣлать захожу я въ маленькій театръ. Содержатель его, Жакменъ, бывшій воротила въ маленькой газетѣ «Крокодилъ». Дѣвицы на авансценѣ и въ открытыхъ ложахъ закутанныя, наполовину показываются мужчинамъ въ оркестрѣ и въ партерѣ, смѣясь и грозя имъ пальчиками. Женщины, открывающія ложи, просятъ у сидящихъ въ первыхъ рядахъ мужчинъ «мѣстечка для дамъ». Дѣвица чувствуетъ себя тутъ точно въ собственномъ салонѣ. Она принимаетъ жеманныя позы, какъ у себя дома или въ своей коляскѣ. На балконѣ и авансценѣ — ряды мужчинъ съ тусклыми лицами, которыя дѣлаются бѣлыми отъ освѣщенія; проборъ на головѣ, женская заботливость въ прическѣ; откинувшись какъ женщины, они обмахиваются программами, сложенными вѣеромъ, каждую минуту подымаютъ руки, украшенныя кольцами, чтобы поправить зализанные височки, постукиваютъ по губамъ набалдашниками своихъ тросточекъ или курятъ сигары.

Ноябрь.

Совсѣмъ не спавши эту ночь, я встаю точно человѣкъ, проведшій ночь въ игрѣ. Надежды уходятъ и вновь приходятъ ко мнѣ. Положимъ, пьеса, поставленная мною въ Одеонѣ, только въ одномъ актѣ, всежъ-таки это средство добраться до публики. У меня не хватаетъ силъ дожидаться отвѣта у себя и я спасаюсь за городъ, глупо разглядывая въ окно вагона проносящіеся мимо деревья и дома.

Изъ Отейля я иду черезъ Севрскій мостъ. У меня потребность ходить. Окруженный синеватыми испареніями, между деревьями, позолоченными осенью, я иду наудачу по лѣвому берегу, по дорогѣ къ Бельвю. Я встрѣчаю молодую дѣвушку, теперь уже мать, ведущую за руку бѣлокурую маленькую дѣвочку, въ продолженіе цѣлой недѣли у меня было совершенно серьезное намѣреніе жениться на ней. О, какое старое прошлое напоминаетъ она мнѣ! Сколько лѣтъ не видѣться другъ съ другомъ! Узнаешь о свадьбахъ; о похоронахъ и тебя тихо упрекаютъ въ томъ, что забылъ своихъ старыхъ друзей…

По дорогѣ я задѣваю человѣка, выходящаго изъ лечебницы доктора Флери: это старый богъ драмы, Фредержкъ Леметръ… И во всемъ этомъ, въ этой дорогѣ, во встрѣчахъ, въ моей мертвой жизни, возвращающейся ко мнѣ, во всемъ, что случай возстановляетъ предо мною, въ этой тѣни моей молодости, какъ-бы обѣщающей мнѣ новую жизнь, я слышу и вижу предзнаменованіе, то хорошее, то дурное, полный мыслей, сосредоточивающихся на одной постоянной мысли, придающей всему мое лихорадочное чувство, и принимающей арію шарманки за увертюру моей пьесы…

185...

Женщина всегда защищается своею слабостью. Это — по поводу всего и ничего, антагонизмъ желаній, возмущеніе мелкихъ прихотей, война маленькихъ рѣшеній, не прекращающаяся и какъ-бы созданная для удовольствія ихъ. Эта страсть къ борьбѣ есть въ ихъ глазахъ доказательство ихъ существованія. Капризъ есть способъ упражненія ихъ воли. Женщинѣ въ этой глухой, тупой и вмѣстѣ съ тѣмъ раздражающей борьбѣ остается покинутое владычество, побѣда надъ усталостью, и въ тоже время нѣкоторое презрѣніе мужчины, который не любитъ и не умѣетъ тратить свои силы на мелочи.

Смотрѣлъ картину Грансэ въ Буживалѣ. Эта маленькая страна — мастерская, отечество пейзажа. Каждый кусочекъ земли, каждое деревцо напоминаютъ картину. Точно глядишь на палитру почти всѣхъ нашихъ пейзажистовъ. Есть такіе уголки воды, зелени и деревьевъ, что такъ и видишь не стершійся номеръ выставки на голубомъ небѣ. Въ Буживалѣ полевая стража совсѣмъ не стережетъ имѣній: она стережетъ «виды», «эффекты», она мѣшаетъ красть «закаты солнца».

Грансэ, старѣйшина Буживаля, вмѣстѣ съ Пеллетаномъ, который былъ его пророкомъ. Буживаль имѣетъ уже свою исторію и свои реликвіи: домъ Лире и воскресные обѣды подъ открытымъ небомъ, домъ Одилона Барро, и бесѣдка, предназначенная для либеральныхъ разговоровъ; стѣны и люди, говорящіе вамъ объ идеяхъ и о женщинахъ, не существующихъ болѣе; двѣ биніоніи на алжирскомъ островѣ, сплетающіяся вверху и составляющія первую картину француза; а тамъ, на высотѣ, Жоншера, также красиво расположенная, какъ и замокъ Люсьенъ, и глядящая на мастерскія Буживаля.

185...

Пощупалъ пульсъ литературы маленькихъ газетъ. Нѣтъ болѣе школъ, нѣтъ болѣе партій, ни идей, ни знамени. Оскорбленія, не мотивируемыя даже гнѣвомъ, нападки безъ доказательствъ! Сумма всѣхъ оскорбленій, расточавшихся вчера во всей странѣ на всѣ административныя царствующія и правящія головы, выливается на другой день въ статьяхъ. Ничего, кромѣ закулисныхъ скандаловъ и парикмахерскихъ остротъ, плоскихъ шутокъ. Ни новыхъ людей, ни молодого пера, ни даже молодой горечи… Нѣтъ болѣе публики: есть только извѣстная кучка людей, читающая для пищеваренія, какъ пьютъ стаканъ воды послѣ чашки шеколаду, людей, требующихъ текучей и ясной прозы, какъ процѣженная вода изъ Сены; людей, любящихъ читать въ дорогѣ, въ каретѣ, въ вагонѣ, разсказы, которыхъ собрано много въ одной книгѣ; людей, читающихъ не книгу, а на двадцать су.

Я размышляю, сколько стоило мнѣ одно изъ моихъ пяти чувствъ — зрѣніе. Сколько въ моей жизни покупалъ я произведеній искусства и наслаждался ими! Нечувствительный въ предметамъ природы, я болѣе удивляюсь картинѣ, чѣмъ пейзажу и человѣку, чѣмъ Богу.

Іюль.

Лоретка становится хороша только къ сорока годамъ. Одинъ изъ моихъ друзей, собиравшійся сдѣлать обстановку изъ розоваго дерева женщинѣ изъ общества, взялъ меня подъ руку въ Шато де-Флеръ и, бросая презрительный взглядъ на падшихъ созданій, произнесъ:

— Свѣтскія женщины также красивы какъ эти… и ничего не стоютъ, — на первый разъ!.. Моя любовница разсказала мнѣ, что у ней было воспаленіе легкихъ и ей не на что было купить піявокъ, предписанныхъ ей докторомъ… Я чуть было не взволновался болѣе, чѣмъ этого требовала вѣжливость, когда подумалъ о страданіяхъ, которымъ есть на что скупить піявокъ со всего міра… Все дѣло въ томъ, чтобы знать, страдаетъ ли человѣкъ, умирая отъ честолюбія или отъ любви, столько же, чѣмъ когда онъ умираетъ съ голода? Что касается меня, я этому вѣрю.

Вчера я встрѣтилъ у бывшаго министра одного изъ своихъ старыхъ школьныхъ товарищей, готовящагося быть государственнымъ человѣкомъ. Онъ весь вечеръ присутствовалъ при разговорахъ шестидесятилѣтнихъ стариковъ, не раскрывая рта и серьезный какъ доктринеръ, который пьетъ. — Человѣкъ будущаго! — сказалъ себѣ старый министръ, — онъ слушаетъ съ такой глубиной!

Я всего больше люблю неоффиціальныхъ геніевъ. Кавой путь отъ дикаря къ Рембрандту и Гофману! Самый удивительный развратъ, если хотите.

Сегодня я видѣлъ примѣрную любовницу, любовницу молодого нѣмца, итальянку, настолько привязанную къ своему чахоточному любовнику, что она не пускаетъ его выходить по вечерамъ, запирается съ нимъ, болтаетъ, куря папироски, читаетъ, полу-лежа на креслѣ, выставляя кончикъ бѣлой юбки и красныя кисточки своихъ туфлей. Бываютъ у нихъ двое или трое нѣмцевъ со своими трубками, съ двумя-тремя гегелевскими идеями и съ большимъ презрѣніемъ къ французской политикѣ, которую они называютъ «сантиментальной политикой». Хозяйка квартиры и днемъ и вечеромъ очень рѣдко выходитъ. Она сохранила въ Парижѣ привычки итальянской женщины, и чтобы заняться, она выбираетъ изъ «Constitutionnel» недлинный романъ и переводитъ его только для себя, на чистѣйшій тосканскій языкъ. Обстановка восхитительная. Но черезъ-чуръ много портретовъ друзей и родственниковъ. Это походитъ на храмъ Дружбы… Изъ всѣхъ этихъ портретовъ единственный интересенъ съ моральной точки зрѣнія: это портретъ любовницы, сдѣланный матерью любовника.

Январь.

Парижъ — это надменное выметаніе фортунъ, это — смерть для молодыхъ людей!… И такъ скоро, безъ всякихъ приключеній, безъ всякаго шума! Ахъ, бульваръ такъ быстро поѣдаетъ этихъ гарцующихъ прожигателей жизни. Одинъ годъ, два — самое большое и… прогорѣли! Встрѣчаю какъ-то одного изъ старыхъ друзей, уплатившаго во-время свои долги, пустившаго корни въ провинціи, и проводящаго день за днемъ въ деревнѣ.

— А какъ поживаетъ такой-то? — спрашиваю я.

— У него судебный совѣтъ… Онъ занималъ подъ четыреста процентовъ у господъ, встрѣчавшихся съ нимъ на скачкахъ… Ахъ сколько онъ самымъ глупымъ образомъ потратилъ денегъ!.. А другіе-то!

— А тотъ, толстякъ, котораго я часто видалъ у тебя?

— Женился, мой милый… случайность!

— А другой, такой веселый?

— Удалился въ Дордонь, къ чорту, на свою оставшуюся ферму вмѣстѣ со своей любовницей… Играетъ въ пикетъ со священникомъ.

— А Шоза ты знаешь?

— Ахъ, Шозъ, онъ кончилъ особенно: онъ себѣ прострѣлилъ голову!… Одинъ выстрѣлъ — и конецъ! Это вслѣдствіе различныхъ катастрофъ, нищеты и раззоренія.

Пошелъ я въ «Monde des arts» отдать туда статью. Тамъ нахожу Массона, человѣка, котораго я узналъ только по книгамъ, и котораго уже любилъ восхищаясь имъ. Полное, нѣсколько тяжеловатое лицо, на которомъ заснула божественность; въ глазахъ замѣчательный умъ, какъ-бы дремлющій въ лѣнивомъ и спокойномъ взглядѣ; на всемъ лицѣ усталость и сила Титана на покоѣ.

Большой, черный господинъ восклицаетъ стоя около него:

— Да, такова моя система работы: я ложусь въ восемь часовъ, встаю въ три, выпиваю двѣ чашки чернаго кофе и работаю до одиннадцати…

Масонъ, какъ бы проснувшись, возразилъ:

— О, я бы сошелъ съума отъ такой жизни! Утромъ меня будитъ сонъ, будто я голоденъ. Мнѣ снится красная говядина, огромные столы съ роскошными явствами… Говядина подымаетъ меня. Позавтракавъ, я курю. Я встаю въ половинѣ восьмаго и къ одиннадцати часамъ я готовъ. Тогда я притаскиваю кресло, кладу бумагу на столъ, перья, чернила, орудія пытки; мнѣ надоѣдаетъ это! Мнѣ всегда надоѣдало писать и къ тому же это такъ безполезно!.. Такимъ образомъ я важно пишу, какъ общественный писатель… Я не тороплюсь — онъ видѣлъ, какъ я пишу, но все же я подвигаюсь, потому что не ищу лучшаго. Статья хороша, написанная съ одного раза, это какъ ребенокъ: или онъ есть, или его нѣтъ. Я никогда не думаю, о чемъ я напишу. Я беру перо и пишу. Я литераторъ и долженъ знать свое ремесло. Передъ своей бумагой я какъ клоунъ на канатѣ… Кромѣ того, у меня слогъ совершенно въ порядкѣ: я бросаю фразы, какъ кошекъ… Я увѣренъ, что онѣ встанутъ на лапы. Это очень просто, надо только имѣть хорошій слогъ. Я готовъ научить писать кого угодно: я бы могъ открыть курсъ фельетоновъ въ двадцать пять уроковъ! Да вотъ, посмотрите, мою рукопись: ни одной помарки… А! Флориссакъ; что же ты ничего не принесъ?

— Ахъ, мой милый, — отвѣчаетъ Флориссакъ, — это смѣшно, у меня нѣтъ никакого таланта… и я узнаю это потому, что меня забавляютъ теперь только глупыя вещи… Это глупо, я знаю; чтожь, ничего, я смѣюсь надъ этимъ…

— Однако ты былъ талантливъ…

Іюль.

Птица поетъ трели, свѣтлая гармонія капля по каплѣ льется съ ея клюва; трава высокая, полная цвѣтовъ и шмелей съ золотистыми спинками, бѣлня и коричневыя бабочки. Самые высокіе цвѣты качаютъ свои головки подъ вѣтромъ, который наклоняетъ ихъ; лучи солнца, протянувшіеся черезъ зеленую дорогу; плющъ, обвивающійся вкругъ дуба, подобно ниткамъ Лилипутовъ вокругъ Гулливера; между листвой просвѣтъ бѣлаго неба; пять ударовъ колокола, приносящихъ людямъ изъ-за чаціи часъ отдыха на зеленой и мягкой травѣ; въ лѣсу крики птицъ, мошки, летающія и жужжащія вкругъ меня, лѣсъ полонъ души, шепчущей и жужжащей; вдали слышенъ громкій лай; небо, освѣщенное заходящимъ солнцемъ… И все это надоѣдаетъ мнѣ, какъ описаніе природы…

Можетъ быть, виноваты эти двѣ собаки, которыя играли на травѣ передо мною: онѣ остановились, чтобы зѣвнуть…

Мартъ 185...

Снова увидѣлъ Масона въ редакціи «Monde des arts». Сказалъ мнѣ комплиментъ за мою статью объ Алжирѣ; и съ удивительной памятью началъ мнѣ описывать, начиная съ двери и кончая банкой съ красными рыбами, поставленными на столъ передъ музыкантами, кафе Жирафъ и улицу État-Major, o которыхъ я сказалъ два слова, потомъ онъ мнѣ сказалъ:

— Вашу статью не поймутъ. На сто человѣкъ, которые ее прочтутъ, едва ли поймутъ двое… Тутъ всѣ они взбѣшены противъ вашей статьи… И это просто происходитъ оттого, что массѣ людей, даже умнымъ людямъ, не хватаетъ артистическаго чутья. Многіе люди не видятъ. Напримѣръ, изъ двадцати пяти человѣкъ, которые пройдутъ здѣсь, можетъ быть, нѣтъ и двухъ, которые видѣли бы цвѣтъ бумаги. Постойте, вотъ входитъ Бланшаръ. Онъ ни за что не замѣтитъ, круглый этотъ столъ, или четырехугольный… Теперь, если вы съ этимъ артистическимъ чутьемъ работаете въ артистической формѣ, если къ идеѣ о формѣ вы прибавляете форму идеи… о, тогда, вы совсѣмъ не поняты…

И взявъ наудачу маленькій журналецъ, онъ продолжалъ:

— Вотъ, смотрите, какъ надо писать, чтобы быть понятнымъ: «новости подъ рукою»! Французскій языкъ исчезаетъ, это фактъ… Э, Боже мой, въ моихъ романахъ, мнѣ говорятъ также, что не понимаютъ… А между тѣмъ я себя считаю самымъ понятнымъ человѣкомъ въ мірѣ… Потому что я ставлю слово, положимъ: «архитравъ»… но не могу же я написать: «архитравъ» есть архитектурный терминъ, который значитъ то-то и то-то… Надо, чтобы читатель зналъ слова… Да мнѣ это все равно. Критики и похвалы хвалятъ и разбиваютъ меня ни на іоту не понимая, что я такое. Все мое достоинство, они никогда не говорили о немъ, состоитъ въ томъ, что я человѣкъ, для котораго существуетъ видимый міръ.

Реализмъ распространяется и гремитъ, въ то время какъ дагеротипъ и фотографія доказываютъ, насколько искусство разнится отъ правды.

Вотъ я осуществляю мечту многихъ людей; съ деньгами въ карманѣ, съ женщиной, старой подругой, разсказывающей мнѣ о своихъ любовникахъ; оба свободные, не боящіеся любви, ни тотъ, ни другой, и совершенно довольные. Пріятныя минуты — видѣть ее въ своей комнатѣ, углубленной въ кресло въ кофточкѣ; тутъ виденъ кусочекъ шеи, тамъ часть руки, здѣсь оттопырившаяся юбка; или, въ лѣсу подъ листвой, со щеками загорѣлыми отъ солнца. Въ вуали съ горошками, тѣнь отъ которыхъ кажется на ея кожѣ родимыми пятнышками; или же въ уединенной аллеѣ парка, лежащую съ закинутыми руками, въ вѣнкѣ, въ платьѣ, развивающемся вкругъ нее и около ея лѣнивой, бѣлокурой головки, которой завидуетъ проходящая торговка настойкой изъ лакрицы… Но женщина всегда женщина. И она превосходная, только у нея страсть разсказывать во время ѣды. Только что супъ ей откроетъ ротъ, какъ уже изъ него льется безостановочно послѣдній романъ изъ «la Patrie». И это продолжается, пока не подадутъ овощи, часто даже до десерта. Удивительно то, что она ѣстъ, чудесно то, что кончаетъ концомъ, несносно то, что она хочетъ быть понятой.

Мнѣ грустно и я слышу, какъ на мраморный каминъ съ глухимъ шумомъ падаютъ одинъ за другимъ листки большаго букета піоновъ; а надъ и подъ моей комнатой взрывъ женскаго смѣха.

Я бы хотѣлъ имѣть комнату затопленную солнцемъ, мебель, старыя портьеры, всѣ цвѣта которыхъ полиняли и какъ бы прошли подъ южными лучами. Тамъ жилъ бы я въ золотыхъ грезахъ, съ разогрѣтымъ сердцемъ, съ умомъ, купающимся въ свѣтѣ, въ тихо напѣвающемъ покоѣ…

Странно, что, по мѣрѣ того, какъ старишься, солнце дѣлается особенно дорого и необходимо, умираешь, прося растворить окна, чтобы оно закрыло тебѣ глаза.

Декабрь 185...

Я былъ въ первый разъ въ ратушѣ. Тогда я видѣлъ тамъ въ залѣ Сенъ-Жана февральскихъ убитыхъ, очень чисто набальзамированныхъ и въ киссейныхъ рубашкахъ. Я былъ въ ратушѣ во второй разъ. Въ этотъ второй разъ, въ той же залѣ я стоялъ совсѣмъ голый, я надѣлъ на себя синіе очки, но совѣтъ осмотра, найдя меня слишкомъ хорошо сложеннымъ, чтобы быть близорукимъ, назначилъ меня большинствомъ голосовъ въ гусары. Я пошелъ въ ратушу въ третій разъ, сегодня вечеромъ, на балъ. Убранство богато и вмѣстѣ съ тѣмъ бѣдно; золото — все великолѣпіе залъ и галлерей; повсюду шелкъ, и мало бархата; всюду виденъ обойщикъ и нигдѣ нѣтъ искусства; а на стѣнахъ, покрытыхъ плоскими аллегоріями, написанными Вазари, имени которыхъ я не хочу знать, еще менѣе искусства чѣмъ въ другомъ мѣстѣ… Ахъ, галлерея Аполлона! галлерея Аполлона! Но восхищеніе двѣнадцати тысячъ паръ глазъ, находящихся здѣсь, не очень требовательно. Что касается бала, это обыкновенный балъ: толкаются и даже вальсируютъ. Тутъ я видѣлъ, какъ вальсируетъ учрежденіе такое же старинное, какъ генералъ Фой: одни только воспитанники политехнической школы, порхающіе въ розовыхъ и голубыхъ газовыхъ платьяхъ.

Что меня всего болѣе поразило, и что дѣйствительно прекрасная вещь, это чернильницы муниципальнаго совѣта, похожія на сифоиды, ихъ видно, онѣ открыты для публики въ эти торжественные дни. Онѣ монументальны, важны, сосредоточены, роскошны, представительны. Онѣ имѣютъ въ себѣ въ одно и тоже время нѣчто похожее на египетскія пирамиды, и на животъ господина Прюдома; онѣ похожи на состояніе средняго сословія.

Чего я только ни писалъ изо дня въ день въ началѣ своей карьеры; эти жестокіе и ужасные споры противъ анонима, всѣ эти остановки въ равнодушіи или оскорбленіяхъ, эта публика, искомая и ускользающая отъ васъ, это будущее, къ которому я безропотно шелъ, хотя и часто отчаявался, эта борьба нетерпѣливой и лихорадочной боли противъ времени и устарѣлости, одна изъ крупныхъ привилегій литературы?.. И ни друзей, ни связей, все заперто!… Это молчаніе, такъ хорошо организованное противъ всѣхъ тѣхъ, которые хотятъ попробовать пирога «publicité», эта грусть и раздраженіе, овладѣвавшее мною въ продолженіе долгихъ годовъ, когда я вызывалъ эхо, не будучи въ состояніи научить его произносить мое имя!… Ахъ! эта нѣмая внутренняя агонія, не имѣющая другихъ свидѣтелей, кромѣ уязвленнаго самолюбія и изнемогающаго сердца! Эта однообразная агонія, написанная въ такую минуту, по горячимъ слѣдамъ страданій, была бы прекраснымъ этюдомъ, котораго впрочемъ никто не напишетъ, потому что ничтожный успѣхъ, прибыль нѣсколько сотенъ франковъ, какая-нибудь статья по пять или шесть копѣекъ за строку, ваше имя, извѣстное сотнѣ лицъ, которыхъ вы не знаете, два-три друга, немножко рекламы — все это вылечитъ васъ отъ прошлаго и погрузитъ васъ въ забвеніе…

Эти раздирающія слезы, эти страданія покажутся вамъ такими далекими, какъ далека ваша молодость. И вы вспомните о старыхъ ранахъ только тогда, когда онѣ растроются.

Ея появленіе — это взрывъ смѣха, ея лицо — это праздникъ. Когда она въ комнатѣ, начинается радость и деревенскія объятія. Полная женщина съ бѣлокурыми волосами, крепировавными и приподнятыми около лба, глаза съ мягкимъ выраженіемъ, полное, доброе лицо: полнота и величіе рубенсовскихъ женщинъ. Послѣ столькихъ тощихъ грацій, столькихъ маленькихъ лицъ, печальныхъ, озабоченныхъ, съ нахмуреннымъ челомъ, постоянно задумчивыхъ и углубленныхъ въ измышленіе какой-нибудь хитрости; послѣ всѣхъ этихъ уловокъ, попугаичьихъ приманокъ, ничтожнаго, нездороваго жаргона, подобраннаго слово за словомъ въ сорѣ мастерскихъ и въ толпѣ; послѣ этихъ маленькихъ надутыхъ и доступныхъ созданій — это деревенское здоровье, этотъ народный языкъ, эта сила, это радушіе, это веселое и живое довольство, это открытое сердце съ своими грубыми проявленіями и животной нѣжностью, все въ этой женщинѣ мнѣ нравится, какъ хорошая простая деревенская пища послѣ обѣдовъ въ харчевнѣ за тридцать два су. Затѣмъ, имѣя фламандскій торсъ, она сохранила тонкія ноги Діаны Аллегренской, и ступню съ длинными пальцами античной статуи.

Наконецъ человѣку необходимы иногда нѣкоторыя грубости языка, особенно писателю, въ которомъ матерія, подавленная мозгомъ, отмщаетъ за себя такимъ образомъ. Это ея манера спускаться изъ корзины, въ которую «Облака» заставляютъ влѣзать Сократа…

Я не настолько счастливъ какъ тѣ люди, которые носятъ въ себѣ утѣшеніе постоянной вѣры, какъ фланелевую фуфайку, которой они не снимаютъ даже ночью. Солнце или дождь заставляютъ меня сомнѣваться, или вѣрить…

Загробная жизнь улыбается мнѣ, когда я думаю о моей матери; но загробная жизнь безличная меня нисколько не соблазняетъ…

И вотъ я матеріалистъ. Но если я захочу увѣрять самого себя, что мои идеи суть столкновенія чувствъ, что все, что есть умнаго или сверхчеловѣческаго во мнѣ, ничто иное какъ мои чувства, высѣкающія огниво, тотчасъ же я становлюсь спиритуалистомъ.

XVIII.

Углубленный въ книгу своего прошлаго, Шарль не замѣтилъ, какъ насталъ день и его слуга подалъ ему слѣдующее письмо:

"Ферма Фелье, февраль 185.." "Милое дитя мое!

"Жизнь у насъ все та же, какою ты ее зналъ. Только мои маленькія дѣвочки и бѣдненькія племянницы, все мое маленькое семейство подрастаетъ. Это веселыя цыплятки на моей старой аббатской фермѣ: — онѣ бѣгаютъ, смѣются, топочутъ, работаютъ, потому что всѣ онѣ маленькія хозяйки, и, кончая самой младшей, составляютъ мнѣ большую подмогу въ моихъ работахъ. Знаешь-ли ты, что въ этотъ моментъ я имѣю пятьдесятъ работниковъ, которые мнѣ совсѣмъ не оставляютъ времени для шутокъ? Мы живемъ одни и сами съ собою, и не чувствуемъ себя дурно.

"Иногда сосѣдъ постучитъ въ наши двери. Мы ему даемъ ужинъ и постель; гостепріимство то же, что и въ твое время: своя говядина, свои овощи, своя рыба и даже вино домашнее, — ты морщишься? — Гостепріимство фермера или патріарха; а когда на другой день утромъ я вхожу съ куропаткой или зайцемъ въ моей охотничьей сумкѣ и встрѣчаю моихъ малютокъ, — нѣтъ, ты не знаешь какъ онѣ милы въ ихъ утреннихъ костюмахъ, въ кофточкахъ, маленькомъ чепчикѣ съ прядью выбившихся волосъ около ихъ полныхъ щечекъ, — я нахожу ихъ вооруженными большими лопатами и вытаскивающими изъ печи пирожныя, но какія пирожныя!.. Желаю тебѣ покушать такія! И всегда съ любовью къ труду, какъ славныя крестьянскія дѣвушки, которыми онѣ все-таки не могутъ быть, потому что мои дѣвочки очень элегантны и изящны, какъ по наружности, такъ и по ихъ цивилизованнымъ душамъ. Въ сосѣднихъ замкахъ смѣются немного надъ нами. Кое-гдѣ шутятъ надъ этими устарѣвшими привычками, надъ этой жизнью, которая такая не модная. Но въ глубинѣ души насъ уважаютъ и очень любятъ… Но что это я сказалъ тебѣ, что нашъ домъ все тотъ-же? — Величайшее событіе свершилось послѣ тебя: однимъ гостемъ болѣе, который займетъ тебя. Помнишь ты г-на Рамо, отца Рамо, у котораго спасался твой отецъ, чтобы идти на войну? Ты еще ребенкомъ шалилъ у него цѣлое лѣто! Что касается меня, я могу похвастаться, что бѣсилъ его десять лѣтъ, лучшія десять лѣтъ въ моей жизни. Превосходный добрякъ-священникъ, со своимъ нервнымъ типомъ, придававшимъ ему такую смѣшную гримасу и удивленный видъ, со своей любовью въ латинской наукѣ и удивительной памятью! Гримаса, здравый смыслъ, латынь — все осталось при немъ, также какъ и память здоровая, свѣжая и ясная, несмотря на его годы. Все тотъ же поклонникъ Виргилія. Это заставляетъ тебя вспомнить садъ, неправда-ли? Этотъ маленькій садъ вродѣ коллегіи, гдѣ онъ возъимѣлъ чудесную идею вырѣзать изъ старыхъ деревьевъ лица Энеиды: Энея, Турнуса, Лавинію! Я вижу еще Лавинію, а ты? Я очень счастливъ, что онъ здѣсь, потому что меня мучили почти угрызенія совѣсти при воспоминаніи о всѣхъ шуткахъ, которыя я съигралъ съ нимъ. Бѣдный дорогой учитель! Святой, которому только не хватило для этого призванія въ мученичеству и отрѣшенія отъ единственнаго маленькаго грѣха, чревоугодія, который онъ скрывалъ подъ именемъ лакомства, или вкуса къ маленькимъ блюдамъ; онъ такъ добръ и такъ невиненъ, что малютки, которыхъ онъ учитель и папа-баловникъ въ одно и то же время, окрестили его между собою божьей коровкой. Какъ они о немъ заботятся!

"И такъ мой другъ, — твоя семья здѣсь. Маленькія дѣвочки хотѣли-бы видѣть тебя. Ничто не забыло о тебѣ. Домъ ждетъ тебя, — а что касается хозяина… ты знаешь, у меня нѣтъ сына. Я люблю въ тебѣ тѣхъ, которые уже скончались, — твоего отца и мать. Слѣдовательно, я люблю тебя ради нихъ во-первыхъ, во-вторыхъ — ради тебя самого, и наконецъ — для самого себя. Ты будешь свободенъ какъ гость, который у себя дома. Все, что ты не сдѣлаешь — сочтутъ прекраснымъ. Ты найдешь библіотеку, увеличившуюся всѣми книгами департамента, которыя безъ сафьянныхъ переплетовъ, безъ гербовъ, не значащіяся у Брюне, были оставлены мнѣ злодѣями парижскими букинистами, до сихъ поръ все забиравшими; и вотъ моей спальной и кабинета не хватило для библіотеки; она сдѣлала вторженіе въ сосѣднюю комнату, гдѣ сушатъ груши. Еще разъ говорю, — все тебя здѣсь ждетъ: и садъ, который видѣлъ тебя еще совсѣмъ маленькимъ, когда мать твоя носила тебя, — и маленькая роща, гдѣ я слышу еще мои споры съ твоимъ отцомъ по поводу выборовъ. Какъ это старо уже! и какъ лучшіе люди рано умираютъ! Въ эти дни я былъ въ Сомрезѣ. Я долженъ былъ тамъ поставлять рожь. Я едва узналъ вашъ старинный домъ. Все переиначено: теперь тутъ фабрика напилковъ, штопоровъ. Сада больше нѣтъ; на мѣстѣ знаменитаго сливняка, дававшаго такъ много сливъ для пироговъ, — находится мастерская.

"Они заколотили окошечки чердака, откуда деревенскіе шалуны стрѣляли яблоками. Уничтожена зала надъ комнатой, гдѣ деревенскій учитель танцевъ, знаменитый Трейлаже — его звали Трейлаже, неправда-ли? — училъ тебя дѣлать антраша.

"Ты спрашивалъ меня совѣта относительно статей, которыя ты мнѣ послалъ. Вотъ онъ: пріѣзжай сюда, проведи здѣсь полгода, годъ; пріѣзжай сюда созрѣть и работать. Дай себѣ время необходимое для того, чтобы усвоить себѣ наблюдаемое. Дополни свое развитіе разностороннимъ чтеніемъ, которое составляетъ основу всякаго сильнаго человѣка. Пиши, когда хочешь, въ уединеніи и размышленіи, сосредоточься на одной мысли, и ты выйдешь отъ человѣка, который будетъ надоѣдать тебѣ всего менѣе, съ книгой, гдѣ ты покажешь все, что ты можешь и чего стоишь. Если-же ты можешь работать только въ твоемъ противномъ Парижѣ, если деревня для тебя, какъ ты говоришь, есть «самоубійство мысли», соберись съ силами, запрись у себя на все время, которое мы разсчитываемъ, что ты проведешь у насъ, и тогда я скажу тебѣ, что я думаю о книгѣ, которую ты мнѣ пришлешь.

"Мое стадо дѣвочекъ спрашиваетъ, кому я пишу. Онѣ велѣли мнѣ поцѣловать тебя. Пиши мнѣ, потому что ты моя единственная газета и мой единственный другъ,

Шаваннъ".

Шарль, пройдясь нѣсколько разъ по комнатѣ, рѣшилъ сдѣлать самое лучшее, что онъ могъ: лечь спать, и заснулъ сномъ усталаго человѣка.

XIX.

Работа! Работа! тайна жизни такая же глубокая, какъ тайна смерти: сонъ! Это активное состояніе человѣка, въ которомъ онъ освобождается отъ тѣла; когда человѣкъ не чувствуетъ ни голода, ни холода; когда зрѣніе, углубившееся въ него, теряетъ способность воспринимать наружныя впечатлѣнія; когда его слухъ, наполненный музыкой его мыслей, не слышитъ болѣе; когда время для него не существуетъ и не имѣя часовой стрѣлки можетъ измѣряться только днями и ночами; когда окружающая жизнь, среда, въ которой онъ находится, перестаютъ дѣйствовать на его чувства; эта прекрасная, чудная летаргія организма, уничтоженнаго почти изступленными усиліями мозга; это освобожденіе и бѣгство тѣла, дающія уму свободный полетъ души въ нематеріальный и абстрактный міръ; Шарлемъ овладѣла эта божественная горячка и онъ находился въ ней въ продолженіе долгихъ дней. Это была часть его жизни, освобожденная отъ реальности. Недѣли проходили какъ дни. Цѣлые мѣсяцы онъ не ощущалъ скуки и сплина, который овладѣваетъ послѣ долгаго отдыха умомъ, привыкшимъ въ упражненію и къ борьбѣ съ самимъ собою; на цѣлые мѣсяцы прекрасный эгоизмъ ума освободилъ его отъ всего, что касается чувства, цѣлые мѣсяцы самыя серьезныя, соціальныя дѣла не развлевали его и занимали его столько же, сколько интересуютъ влюбленнаго дѣла посторонняго. И чѣмъ далѣе онъ шелъ, тѣмъ болѣе углублялся всецѣло въ работу, тѣмъ болѣе онъ умиралъ для міра.

Шарль послѣдовалъ совѣту Шаванна. Онъ ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ, то шагаетъ, то медленно прогуливается; шагъ его — точно пульсъ его мысли: онъ то медленный, то короткій, то отрывистый; то онъ засыпаетъ, то пробуждается. Шарль ходитъ изъ угла въ уголъ, Онъ кружится вкругъ своего стола, какъ пудель Фауста, останавливается и снова начинаетъ ходить. Онъ шевелитъ губами, шепчетъ слово, цѣлую фразу. Руки его скрещиваются на спинѣ, опускаются въ карманы панталонъ, двигаются, набрасываютъ бѣгло каракули на бумагѣ. Шарль кусаетъ кончикъ пера, наклоняетъ голову, останавливается, полузакрываетъ глаза, ждетъ, ждетъ призываетъ… Наступаетъ ночь, молчаніе въ его комнатѣ. Онъ отрывается отъ разсѣянія. Золото на рамѣ, глаза портрета, шумъ экипажа, звонъ люстры, стукнувшая внизу, или по сосѣдству дверь, дѣйствуютъ на его чувства какъ во снѣ… Сначала въ головѣ его точно туманъ, смятенье; потомъ покровъ какъ бы блѣднѣетъ, и за нимъ въ облакахъ виднѣются тысячи лучей утренней зари; затѣмъ при сокращеніи воли, подъ пристальнымъ внутреннимъ взглядомъ, формы и группы начинаютъ образовываться; наконецъ при настойчивомъ напряженіи ума рождается строка, воплощаются мысли, являются образы. Тогда онъ, схватывая эти видѣнія, формулированныя и окрѣпшія, живыя и совершенно готовыя, взвѣшиваетъ ихъ, пробуетъ, переворачиваетъ; и часто недовольный, отбрасываетъ ихъ въ неизвѣстность и пустоту, гдѣ мысли разбиваются, безъ шума, безъ слѣда, какъ мыльные пузыри при дуновеніи ребенка. Упавши въ кресло, съ влажными глазами, подпирая голову, сжимая и потирая руками лобъ, какъ бы выдавливая изъ него мысли, Шарль рылся и углублялся въ мысль, а новые образы уже толпились, проходили, собираясь исчезнуть: точно молодыя дѣвушки, заставляющія себя просить танцовать и шепчущія сладкія отговорки, отворачивая головки. Несмотря на это, Шарль бѣжалъ за ними, унося ихъ почти физически въ своихъ объятіяхъ, и помѣщалъ въ хороводъ своего произведенія. Наконецъ, съ возбужденными мозговыми способностями, съ натянутыми нервами, съ силой фантазіи, доведенной до высшей степени ясности и дѣятельности, посредствомъ прилива мысленнаго вниманія, Шарль обнималъ свою мысль, содержимое своей души и безсмертную Психею, улыбка которой есть жизнь человѣческаго искусства.

Глухая радость и удовольствіе охватывали его тогда, это огромное внутреннее удовлетвореніе, которое испытываетъ человѣкъ послѣ творчества, какъ послѣ пробы и сознанія своей божественности. Чувство невыразимо сладкое и невыразимо сильное, похожее на тотъ внутренній свѣтъ, которымъ Фенелонъ снабжаетъ счастливцевъ Елисейскихъ полей, это гордое, глубокое, и сіяющее спокойствіе, что-то разцвѣтающее въ немъ, какъ чувство довольства послѣ добраго дѣла. Да, ему казалось, что какой-то праздникъ наполнялъ его душу, и возбуждалъ ко всему, даже къ ежедневнымъ страданіямъ его утомленнаго и больного тѣла, забытаго въ усиліяхъ и потрясеніяхъ нравственнаго бытія, въ этомъ движеніи крови, покидающей человѣка, чтобы устремиться въ его мысль и въ его мозгъ.

На другой день — сборъ винограда; можетъ быть, вы видѣли въ подвалахъ съ сѣрыми дверями бочки, уставленныя въ рядъ. Воздухъ напоенъ виноградомъ, который бродитъ; пчелы съ тяжелыми крыльями летаютъ вокругъ. Въ тишинѣ слышно, какъ падаетъ капля за каплей; это ручеекъ, текущій по желобку, или въ деревянные краны, откуда сочится розовая пѣна, блестящая рубинами на солнцѣ. Это выжатый виноградъ, изъ котораго приготовляется вино. Такъ, въ бурленіи крови, въ опьяненіи мозга, изъ выжатой мысли создается книга.

Въ этой борьбѣ, въ этихъ радостяхъ, въ этомъ опьяненіи, усталость, кровь, стучащая въ вискахъ, изнеможеніе мозга, слѣдующее за возбужденіенъ воображенія, и лѣнивое безсиліе, еще имѣли для Шарля свою прелесть и пріятно щекотали его самолюбіе. Онъ давалъ себя убаюкивать разслабленности, похожей въ своемъ томленіи на безпомощное состояніе всего организма, которое предшествуетъ обмороку. Потомъ, стряхнувъ съ себя свое безсиліе, онъ собирался съ силами, его снова охватывала лихорадка, которая оставляла его съ сожалѣніемъ только во снѣ. На подушкѣ волненій работы безпокоили и ворочали его тѣло. Мысль проходила и снова шла передъ его закрытыми глазами; она вновь зажигала потухшій мозгъ, который онъ хотѣлъ закрыть, какъ лавочку, продававшую цѣлый день. Она открывала дверь, и напоминала о жизни, объ идеяхъ, менѣе скрытыхъ, менѣе ускользающихъ, менѣе ревнивыхъ другъ въ другу, чѣмъ днемъ, какъ будто ночь, дѣлала ихъ лучшими, болѣе свободными, полными уловокъ и кокетливости и снимала съ нихъ маску, по мѣрѣ того какъ приближался сонъ. Чудныя тѣни, феи безсонныхъ ночей, отъ которыхъ на утро остается въ памяти лишь маска и пыль отъ крыльевъ.

Чтобы не потревожить этого очарованія, чтобы не разбить этой цѣпи, связанной съ невидимымъ міромъ фантазіи, чтобы избѣжать толчка локтемъ пріятеля на улицѣ, удара какой-нибудь новости, парижскаго зрѣлища, чтобы убѣжать отъ жизни и заключиться въ самомъ себѣ, Шарль запирался у себя на цѣлый день.

Вечеромъ, послѣ обѣда, такъ какъ надо было немножко прогуляться «животному» — «животнымъ» Шарль называлъ свое тѣло, — онъ выдумалъ прогулку для пищеваренія послѣ обѣда по наружнымъ бульварамъ. Тамъ онъ былъ совершенно одинъ и весь отдавался начатой работѣ. Ничто не мѣшало его разговору съ самимъ собой, ни стѣна октруа, самая монотонная изъ стѣнъ, ни деревья, самые монотонные изо всѣхъ деревьевъ. Онъ шелъ вдоль стѣны, вдоль деревьевъ, бродилъ, расправлялъ свои ноги, продолжая бесѣдовать со своимъ произведеніемъ, разбирать положенія, рыться въ характерахъ, сочинять лица, поправлять свою комедію, копаться въ своей драмѣ, искать, думать, находить, создавать.

XX.

Дѣйствительно, хотя произведеніе, начатое Шарлемъ, принадлежало скорѣе къ достоянію наблюдательности, чѣмъ въ міру чистой фантазіи, оно все же требовало творчества въ цѣломъ и по воспоминаніямъ, сочиненія по натурѣ, вдохновляющей идеи соціальнаго романиста. Его книга должна была охватить неопредѣленный строй индивидуумовъ, не заключенныхъ въ отдѣльную касту, но составляющихъ классъ; сочинить характеры, которые не были бы личными и дагеротипными, но обобщенная правда которыхъ достигала бы идеала реализма: типичной индивидуальности и резюмировала бы предметъ во всей полнотѣ и во всѣхъ подробностяхъ его элементовъ. Въ сходствѣ онъ долженъ былъ отыскать оттѣнки, фонъ и весь міръ окружающій это общество, относящееся ко всѣмъ мірамъ: Буржуазію. Этимъ великимъ именемъ назывался романъ Шарля и какое огромное развитіе общества и правительства онъ хотѣлъ описать!

Въ его романѣ главной идеей была градація и собраніе трехъ поколѣній буржуазіи, показанная въ трехъ различныхъ временахъ подъ тремя различными формами.

Сначала дѣдъ, покупатель національныхъ имѣній, человѣкъ положительный, основатель родового имѣнія и воплощеніе чувства къ собственности; собиратель земли, прячущійся внѣ того, что не касается пошлины, отъ великихъ экономическихъ законовъ циркуляціи денегъ; жестокій къ себѣ, жестокій къ другимъ, этой крестьянской жестокостью, которая напоминаетъ Катона въ Римѣ, и прогоняетъ деревенское населеніе къ болѣе человѣчному крѣпостному состоянію въ городѣ; человѣкъ, совершенно отдалившійся отъ великой семьи отчизны; человѣкъ, погрузившійся въ грубый и ограниченный эгоизмъ и безвѣріе, готовый напередъ все осилить, если это ему не повредитъ. Затѣмъ Шарль помѣстилъ отца, съ его откровенностью, преданностью, великодушіемъ, стремленіями, вѣрованіями въ человѣческую или національную солидарность; увлеченіямъ и страстямъ научили его пребываніе въ солдатахъ въ молодости, война Имперіи, потомъ мирныя войны, политическая борьба реставраціи; великія войны и благородныя битвы передѣлали его кровь, расширили грудь, возвысили его сердце и вложили въ него какъ-бы душевное величіе чести, какъ послѣдняя реставрація создала самыя здоровыя, самыя прекрасныя добродѣтели буржуазіи XVII вѣка. Внукъ этого дѣда, сынъ этого отца, скороспѣлый юноша, въ двадцать лѣтъ уже зараженный наукой опыта, нѣчто въ родѣ ребенка-старика, сосредоточивалъ въ своей особѣ холодное тщеславіе, стремленіе возвыситься, сухость и разсчетъ въ интересахъ, нравственное чувство, пошатнувшееся совѣтами и искушеніями скандальныхъ удачъ, весь практическій скептицизмъ современной молодежи.

Женскій типъ въ произведеніи Шарля соотвѣтствовалъ каждому типу мужчинъ, пополненный страстями или красотами души женщины, выставленной въ трехъ поколѣніяхъ буржуазной фамиліи. Бабушка представляла изъ себя женщину, приниженную мужемъ, не позволявшимъ ей вмѣшиваться въ дѣла; обладающая его скупостью, она исполняла въ домѣ роль рабы-хозяйки. Мать — была супруга, жившая общей честью, раздѣлявшая прекрасную и чистую совѣсть ея мужа. Она была святою женщиной: мать семейства, женщина домашняго очага, живущая для своихъ дѣтей и съ ними, отдающая имъ ежечасно всю свою душу, относящаяся въ нимъ какъ старшая сестра. Затѣмъ шла дочь, молодая дѣвушка сегодня, вскорѣ женщина.

Изъ этого характера, свойственнаго нашему вѣку, изъ ея дѣтства, проведеннаго въ товарищескихъ отношеніяхъ со своими родителями, какъ отца, такъ и матери, изъ ея воспитанія, почти одинаковаго съ воспитаніемъ мужчины, изъ ея новаго положенія въ салонѣ, Шарль создалъ двѣ породы и два вида: одна скрывала подъ прикрытіемъ своего пола душу своего брата, его безсердечную созрѣлость, его вкоренившіяся прихоти, его разочарованія, его скороспѣлое безвѣріе, увеличенныя и утонченныя ея женской натурой; другая, обладая свободой, искренностью, граціей, возвышеннымъ и мужественнымъ сердцемъ, представляла всей своей особой нѣчто прекрасное и великое: честнаго человѣка въ честной женщинѣ.

Таковъ былъ планъ романа, гдѣ Шарль хотѣлъ возвыситься до соціальнаго синтеза, описать въ ея полномъ развитіи плутократію ХІХ-го вѣка, и заинтересовать вниманіе публики не трагедіей событій, не столкновеніями фактовъ, не ужасомъ и волненіемъ интриги, но развитіемъ и психологической драмой волненій и нравственныхъ неудачъ.

Какъ ни запирался и прятался Шарль отъ міра, зарывшись въ работѣ, все-же ему попались подъ руку нѣсколько номеровъ журнала, гдѣ его слегка задѣвали.

Онъ готовъ былъ угадать въ этихъ писаніяхъ перо Нашета или, по крайней мѣрѣ, его слова и диктовку, внизу значилась его подпись. Это первое наказаніе, которое налагаетъ маленькій журналецъ на того, кто покидаетъ его; вся злоба, досада, зависть, оставленная имъ позади себя, покидаетъ свое бездѣйствіе и молчаніе, возвышаетъ голосъ, дѣлается смѣлѣе и начинаетъ мстить. Но Шарля едва коснулись эти нападки, онъ сейчасъ-же забылъ все, что прочелъ, такъ онъ былъ занятъ своей книгой.

XXI.

"Баденъ. Сентябрь.

"Удивительный, оглушающій, ошеломляющій городъ, съ его улицами, гостинницами, обществомъ, городъ, имѣющій видъ города и вмѣстѣ съ тѣмъ не городъ, городъ очарованный случаемъ, городъ невозможный, построенный на сваяхъ на Потозѣ, мѣняющемъ русло каждую секунду, городъ, встряхиваемый какъ мѣшокъ съ лото, городъ звучный, какъ ярмарка фортуны, городъ, гдѣ ходятъ по грудамъ серебра и по битымъ черепкамъ, городъ, походящій на жизнь, несущуюся галопомъ. Въ четверть часа въ немъ милліонеръ имѣетъ долги, а лакей имѣетъ прислугу; это — адъ Данте, утоляемый надеждой, опьяняющей надеждой! Городъ, имѣющій только игорный столъ, на которомъ пляшутъ ночью, какъ послѣ ужина пляшутъ на сукнѣ бильярда; городъ, гдѣ нѣтъ ни мужчинъ, ни женщинъ, ни человѣчности, ничего, кромѣ рукъ, бросающихъ и собирающихъ; городъ, гдѣ нѣтъ болѣе природы: деревья зелены, какъ зеленый коверъ, а небо… неба тутъ нѣтъ болѣе: это двойная ставка судьбы! Городъ сумасшедшихъ, гдѣ болѣе умные дѣлаютъ вычисленія, чтобы поймать счастье; городъ гдѣ деньги — не деньги, не цѣнность, не вѣсъ, не трудъ, не причина; гдѣ онѣ — счастье, мечта, капризъ, игрушка, вѣтеръ, дождь — это Баденъ, мой милый, и я въ немъ нахожусь.

"Это было… какой день? Во всякомъ случаѣ не позднѣе чѣмъ третьяго дня. Я не встрѣчалъ никого. Парижъ весь выѣхалъ. Я беру пропускъ и пятьсотъ франковъ въ «Скандалѣ», и попадаю сюда.

" — Нашетъ!

"Это былъ Шозъ, знаменитый водевилистъ, не знаю другого его имени. Встрѣчаю Блезара, встрѣчаю Мине, встрѣчаю всѣхъ.

" — А ты играешь?.. У тебя есть деньги? При этомъ бутылка рейнскаго, которая опьяняетъ меня. Умѣешь ты играть?

" — Да, въ войну.

"Проходитъ Галлардэнъ, который предлагаетъ мнѣ денегъ. Я ему даю луидоръ.

" — Играй на шестой номеръ, играй на зеро!.. Нѣтъ… Да… Нѣтъ… Девятый! Въ ушахъ у меня начинаетъ звенѣть.

" — Идемъ! къ игрѣ! Ты счастливъ въ игрѣ?.. Разстегни вторую пуговицу на жилетѣ. Это принесетъ счастье. Я вижу проходящаго вдали Масье, который точно декламируетъ стихи, дѣлая жесты руками. Я подхожу къ игрѣ. У меня былъ видъ застѣнчиваго человѣка, который преслѣдуетъ женщину на улицѣ. Я ставлю сто франковъ на красную и выигрываю. Черную, сто франковъ; проигрываю. Черная, сто франковъ, опять проигрываю.

" — Ставь на красную, — говоритъ мнѣ Блезаръ.

" — Черную! — говоритъ Мине.

" — Синюю! — произноситъ водевилистъ.

"Я ставлю на черную сто франковъ. И снова теряю. Я увлекаюсь… и… ограбленъ! Я раздѣляю свои послѣдніе сто франковъ на двое… Обчищенъ совершенно!

" — Ты плохо играешь… Развѣ черная не выходила?… Шесть разъ… Причемъ ты? — спрашиваетъ меня водевилистъ.

" — У меня есть мой пропускъ билетъ и я уѣзжаю!

" — Дуракъ! У тебя есть часы.

" — Такъ что же?

" — Да тутъ всѣ часовщики даютъ впередъ…

"Всѣ смѣются. Я не понимаю.

" — Часовщикъ, это mont-de-piété страны, теперь, понимаешь?.. А!

"Я нахожу часовщика, который держитъ только богемскій хрусталь. Я бросаю ему часы, схватываю сто франковъ и возвращаюсь къ игрѣ. Я вижу нумера… Паффъ!.. Мои пять луидоровъ на девятомъ нумерѣ… Погибъ! Я отхожу отъ стола. Ноги мои дрожатъ. Я останавливаюсь.

" — Эй господинъ, это вы…

" — Нѣтъ!

" — Да вы же, вы выиграли.

" — Я думалъ проиграть и выигралъ! Куча золота на мои пять луидоровъ. Я поставилъ еще разъ, два, не знаю, сколько разъ.

" — Что вы дѣлаете? — сказалъ мнѣ какой-то игрокъ; — оставьте!

" — Ничего! Я собираю золото — что-то около трехъ тысячъ франковъ. Я выхожу изъ игорнаго дома, меня чуть не давитъ карета; я встрѣчаю публику, и никого не узнаю. Я нанимаю въ отелѣ нѣсколько комнатъ въ нижнемъ этажѣ и приглашаю прохожихъ обѣдать. Устраиваю большой обѣдъ. Пьютъ мертвую чашу, за различныя вещи, за интернаціональную литературную собственность, не знаю, еще за что? Я беру тысячу франковъ и иду играть; приношу еще семьсотъ. Я точно избитъ отъ усталости. Засыпаю какъ святой, и какіе вижу сны!.. Я сорвалъ банкъ. Господинъ Беназе съ отчаянья проглотилъ лопатку крупье. Я ему назначилъ пожизненную ренту, крупье попали въ общество; одинъ изъ нихъ сдѣлался библіотекаремъ поземельнаго кредита, самый безобразный сталъ амуромъ у акробатовъ, въ апофеозахъ. Я повелѣвалъ разломать Баденъ и устроить тамъ игру въ домино. Блезара я одѣвалъ въ золотой плащъ. Мине, какъ другу, назначалъ пятьсотъ франковъ въ мѣсяцъ. Я основывалъ многоязычный журналъ для уничтоженія романовъ-фельетоновъ. Я обивалъ мой рабочій кабинетъ бѣлымъ кашемиромъ. Я покупалъ денежный сундукъ, куда можно было бы спрятать честную женщину или злостную банкротку. У меня были массивныя серебряныя лошади съ рессорами, груммами изъ драгоцѣннаго жемчуга, купленные у Рудольфи… Монбальаръ также снился мнѣ; онъ видѣлъ меня лысаго, какъ цезаря, съ лавровымъ вѣнкомъ изъ кредитныхъ билетовъ на головѣ, онъ говорилъ мнѣ ужаснымъ голосомъ:

" — Я хочу твоихъ волосъ! — и прыгалъ къ моему вѣнку; мы дрались, я ударяю кулакомъ знаменитаго водевилиста, который будилъ меня.

" — Хочешь сдѣлать водевиль?

" — У меня нѣтъ времени: я составляю себѣ богатство.

Я пью воду изъ кремня, украденнаго на полѣ Меттерниха.

Выкуриваю полсигары и иду играть. Играю на девятый номеръ, на седьмой, на одиннадцатый, на зеро… Я ограбленъ на два билета по тысячѣ франковъ. Я выхожу, читаю машинально афиши, названія лавокъ. Наталкиваюсь на Ролана, который перескакиваетъ черезъ меня, какъ черезъ препятствіе.

У него цѣпочка отъ часовъ и новое пальто. Мнѣ кажется, что идетъ дождь. Я возвращаюсь въ игорный домъ. Мине сдѣлался трехъ цвѣтовъ; онъ выигралъ три раза; мнѣ говорятъ: «банкъ теряетъ, ставьте скорѣй». Я ставлю пятьсотъ франковъ, выигрываю на двадцатомъ номерѣ; пять остальныхъ проиграны! Я играю на сто франковъ. Двадцать минутъ я колеблюсь. Въ послѣднюю минуту изъ двадцати дѣло сдѣлано; ни одного су! Я бѣгаю по городу. Мнѣ надо встрѣтить хоть кого-нибудь. Никого! Въ отелѣ мнѣ говорятъ, что Блезаръ выѣхалъ въ коляскѣ съ двумя дамами въ бархатахъ. Натываюсь на водевилиста въ углу площади. Я кричу ему: «сто франковъ и я сотрудничаю съ тобой!» Онъ отвѣчаетъ: «Сто франковъ и я принимаю тебя!» — «Обчищенъ! Обчищенъ! Обчищенъ!» кричитъ Мине на другомъ концѣ площади. Это меня пугаетъ, я спасаюсь къ часовщику, продающему богемскіе стаканы! «Двадцать франковъ!» — Невозможно. --«У меня семья!..» — У меня тоже, — отвѣчаетъ часовщикъ, «Но Христофоръ Колумбъ былъ въ моемъ положеніи: онъ представилъ идею, ему дали лодку и онъ открылъ Новый Свѣтъ».

Онъ дѣлаетъ большіе глаза, открываетъ кошелекъ: я получаю двадцать франковъ. Въ десять минутъ я дѣлаю изъ нихъ пятьсотъ франковъ, тысячу, двѣ тысячи и спадаю на триста восемьдесятъ франковъ. Внезапно я испытываю головокруженіе_# Я иду подстричь бороду въ парикмахеру, напротивъ — стеклянный ящикъ съ красными рыбами, между которыми есть одна толстая рыба, переваривающая хлѣбныя облатки съ важностью старой красной рыбы, медленно кружащаяся и при каждомъ поворотѣ ударяющая хвостомъ маленькую стеклянную женщину со сложенными для молитвы руками, находящуюся на днѣ акваріума, которая то и дѣло качается и подымается: это напомнило мнѣ удары несчастья на вѣрующую душу.

"Кончивъ съ бородой, я носъ къ носу столкнулся съ магазиномъ кукушекъ изъ Шварцвальда. Я покупаю ихъ кучу, цѣлыхъ пять! У меня остается двѣсти семьдесятъ три франка. Я направляюсь въ отель. Спрашиваю счетъ. Подаю три франка нищему, который мнѣ показался бѣднымъ. Прихожу въ игорному дому. У Ролана нѣтъ болѣе ни пальто, ни часовой цѣпочки. Какой-то господинъ выигралъ тридцать тысячъ франковъ; бургомистръ, саардамскій бургомистръ, какъ всѣ бургомистры. Я дѣлаю пять ставокъ. Номера выходятъ глупые. Черезъ пять минутъ я принужденъ занять одинъ су у инвалида, чтобы перейти мостъ Искусства. Я прихожу въ отель. Получаю счетъ во всей его полнотѣ. Я складываю его и затѣмъ обѣдаю. Выхожу: ни Мине, ни Ролана, ни Блезара, ни водевилиста… и… ни одной сигары, ни полчашки кофе. Войдя въ отель, начинаю діалогъ съ гарсономъ:

" — Милый мой, вы христіанинъ?

" — Да, господинъ, что вамъ угодно?

" — Дайте мнѣ сорокъ су.

"Наконецъ я могу выпить кофе и выкурить сигару. Послѣднее появленіе мое въ отель: открываю счетъ; что-то около трехсотъ франковъ. Есть они у тебя? Если у тебя ихъ нѣтъ, я останусь въ залогѣ, до тѣхъ поръ пока они у меня будутъ. Но я предпочелъ бы, чтобы они у тебя были. Благодарю заранѣе, если ты можешь, если же не можешь, извини.

Твой другъ Нашетъ".

На это письмо Шарль отвѣчалъ:

«Я очень радъ, мой милый Нашетъ, что могу оказать тебѣ маленькую услугу, о которой ты меня просишь. Только, какъ ты самъ можешь думать, я имѣю намѣреніе оказать тебѣ и другую услугу, обязуя тебя укротить твою очень умную критику; остановимся на этомъ и пусть наша дружба ограничится равнодушіемъ двухъ: раскланивающихся знакомыхъ».

XXII.

— А, это ты Кутюра!

— Да, я, «ipse» Кутюра! Я перепрыгнулъ черезъ твоего швейцара и вотъ переступаю порогъ твоего жилища. Кстати, правда, скажи пожалуйста, что ты теперь живешь съ книгой, какъ мужъ съ женой? Вотъ всѣ мои друзья становятся серьезными людьми!… Это ужасно для меня… ужасно… ужасно… — повторялъ Кутюра напѣвая. — Когда я увидѣлъ, что я тебя болѣе не вижу, я подумалъ, что ты поступилъ въ духовный орденъ или въ дипломаты… и проходя мимо твоей двери, зашелъ посмотрѣть… посмотрѣть… У тебя очень мило… Смѣшно, тутъ совсѣмъ не пахнетъ женщиной… Но очень мило… Этакій скрытный Демальи! Я всегда говорилъ: не довѣряйте Демальи, онъ тщеславенъ? Онъ хочетъ писать въ "Révue des Deux Mondes*… И такъ ты хорошо поживаешь?

— Я рабртаю.

— Работать — это молиться! говоритъ одинъ романсъ… Всежь таки очень, очень мило устроено, — продолжалъ Кутюра, взявъ пенковую трубку изъ рѣзного деревяннаго ящика, на которомъ табачный листъ цѣплялся и свивался въ восхитительномъ стилѣ и съ удачной фантазіей нѣмецкихъ орнаментовъ.

— Я ломаю всѣ мои трубки… А что, хорошо идетъ то, что ты пишешь? Маленькій шедевръ, а? — и Кутюра, чтобы подкрѣпить свою шутку, тотчасъ-же преподнесъ Шарлю непріятность.

— Ты читалъ вчера?

— Что?

— Какъ, ты не знаешь, что тебя поддѣли?.. Нашетъ… Онъ тебя укололъ, мой милый… Ты бы долженъ отвѣтить, написать…

— Если я буду отвѣчать, я не буду писать, мой милый.

— Какъ хочешь. Но ты знаешь: если не покажешь зубы съ перваго раза… Я вѣдь для тебя говорю.

— Благодарю.

— Надѣюсь, ты меня не считаешь способнымъ на всѣ эти глупости… Что это дорого стоитъ?

— Эти сангины? Я заплатилъ за нихъ двѣсти франковъ Мейеру, торговцу англійскихъ рисунковъ.

— Ого, двѣсти кружочковъ!

— Но вѣдь это работа отъ руки, — продолжалъ Шарль, сохраняя серьезный видъ.

— Видишь-ли, мой милый, — продолжалъ Кутюра, — очень хорошо писать книги… даже прекрасно; я смотрю на это, какъ на самопожертвованіе. Но… ты сдѣлалъ глупость, бросивъ газету, потому что… видишь начало. Если бы ты остался, тебѣ-бы не надоѣдали, или если-бы и надоѣдали, то очень мило… Всегда обращаютъ вниманіе раньше, чѣмъ задѣть человѣка, имѣющаго четвертку бумаги въ рукѣ… но господинъ, какъ ты, который сидитъ въ своемъ углу и не нуждается ни въ комъ… Все-же это сильное оружіе, газета. Да хоть-бы я: я очень хорошъ со всѣми; и все-же, еслибы я завтра ушелъ изъ «Скандала»… ты-бы увидѣлъ! На меня-бы насѣли… Нашетъ раскритиковалъ бы меня, какъ онъ тебя раскритиковалъ.

— Или какъ ты меня раскритиковалъ, неправда-ли?

— Шутникъ!.. А, ты смѣешься надъ твоими пріятелями? Но даю честное слово, я критиковалъ тебя, но не очень жестоко, я критиковалъ тебя съ доброй цѣлью!.. Да, я хотѣлъ отвлечь тебя отъ твоей книги и дать тебѣ въ лапки газету…. Ахъ, вотъ изящное бибело!

Этотъ титулъ Кутюра адресовался къ стѣннымъ часамъ, по которымъ лѣзли амуры изъ саксонскаго фарфора, одѣтые въ всевозможные костюмы прошлаго времени, начиная съ амура-маркиза и кончая амуромъ-Діафуарусъ.

Кутюра съ очень естественнымъ видомъ предался созерцанію этихъ амуровъ, и нѣсколько минутъ ничего не говорилъ. Онъ обдумывалъ слѣдующее: онъ намѣтилъ одного капиталиста для своей газеты, для газеты, о которой онъ мечталъ, и планъ которой былъ у него совершенно готовъ. Свободный отъ страсти въ литературѣ, свободный отъ зависти, Кутюра однимъ холоднымъ взглядомъ опредѣлилъ и оцѣнилъ Шарля. Одинъ онъ понялъ цѣну его статей въ маленькой газетѣ. И этотъ талантъ, слишкомъ серьезный для газеты Монбальара, слишкомъ живой для доктринерской журналистики, казался ему лучшимъ пріобрѣтеніемъ для большой газеты, которая должна была жить интересами маленькой газеты. Къ тому же Кутюра ничего не забылъ въ «Скандалѣ», чтобы заглушить успѣхъ Шарля, отбить вкусъ къ его статьямъ у Монбальара, однимъ словомъ унизить человѣка, котораго онъ добивался и берегъ для себя. Кутюра зналъ, что Шарль обладалъ огромнымъ литературнымъ самолюбіемъ; поэтому онъ былъ увѣренъ, что, сотрудничая, Шарль употребитъ всѣ свои силы, весь свой трудъ; онъ былъ увѣренъ въ тщательной работѣ, которая будетъ всегда имѣть совѣстливость статей дебютанта, наконецъ, Кутюра, видя въ Шарлѣ свой хлѣбъ, зналъ, что онъ будетъ сговорчивъ въ денежныхъ вопросахъ; онъ не будетъ требователенъ; его можно будетъ просить подождать, тронуть фальшивымъ бѣдственнымъ положеніемъ массы, короче сказать, Кутюра разсчитывалъ эксплоатировать этого свѣтскаго человѣка всѣми способами, которые невозможны съ литераторомъ, дожидающимся своего дня въ недѣлѣ, чтобы пообѣдать.

— Послушай, Кутюра, — сказалъ Шарль, прежде чѣмъ Кутюра нашелъ мотивъ, чтобы начать разговоръ, — ты пришелъ сюда вѣдь не для того, чтобы сказать мнѣ, что меня раскритиковали… Это удовольствіе для друга, но для друга интимнаго… А ты въ первый разъ приходишь сюда… Ты чего-то хочешь отъ меня, скажи-же, чего?

— Видите-ли!… Невозможно перехитрить его!… Ну хорошо, приступимъ къ дѣлу прямо… я это лучше люблю. Вотъ въ чемъ дѣло: я нашелъ человѣка, открывающаго фондъ въ двѣсти тысячъ франковъ для газеты, для большой маленькой газеты… ежедневной, которая передъ газетой Монбальара, тоже, что Чимборазо передъ холмомъ Монмартра…

— Пропустимъ объявленія…

— Пропустимъ объявленія. Я управляю газетой. Ты меня знаешь: я не мелоченъ… между нами не будетъ недоразумѣній… Хочешь быть его главнымъ редакторомъ?

— Благодарю тебя, мой милый.

— Постой, мой милый, не отказывайся такъ… Что я тебѣ предлагаю! Я говорю тебѣ, это огромное дѣло: двѣсти тысячъ франковъ за нимъ… Я заключу съ тобой условіе на годъ, если хочешь… Положеніе, подумай!… Я возвращусь завтра, а? — И Кутюра взялся за шляпу.

— Очень радъ, только…

— Только?

И Кутюра остановился у двери.

— Будемъ говорить о чемъ нибудь другомъ, если тебѣ все равно.

Кутюра бросилъ свою шляпу, и остановился передъ Шарлемъ, обѣ руки въ карманахъ.

— Милый мой, есть люди болѣе извѣстные, чѣмъ ты, которые подпрыгнули бы отъ радости при моемъ предложеніи… Я не говорю тебѣ, что я подумалъ о тебѣ, потому что я добрый малый и ты также… Мы не въ такихъ лѣтахъ, когда говорятся такія вещи и когда имъ вѣрятъ. Нѣтъ… Но ты знаешь, я не льщу людямъ, и говорю правду въ лицо. У тебя есть жилка, что-то возвышенное, что-то подгоняетъ читателя, мысли… онѣ не валяются по улицамъ, эти мысли… И молодость, и все… и талантъ, безъ хвастовства… Ты мнѣ очень подходишь для газеты. Ты не сорви-голова, какъ Нашетъ… Ты человѣкъ приличный, понимаешь ты?

— Кутюра, я съ прискорбіемъ замѣчаю, что ты принадлежишь къ очень дурной исторической школѣ. Нѣтъ людей необходимыхъ, есть только люди полезные.

Кутюра снова взялся за шляпу.

— Не прошло бы и полгода, ты бы держалъ издателей въ рукахъ, ты открылъ бы себѣ двери большихъ газетъ… Имѣя въ распоряженіи двадцать парижскихъ обозрѣній, ты бы составилъ себѣ имя, свою публику… ты былъ извѣстенъ, ничто не помѣшало бы тебѣ стать знаменитымъ… У тебя были бы пропуски на всѣхъ желѣзныхъ дорогахъ, друзья вездѣ понемножку, это самое лучшее, если хочешь ихъ имѣть. Теперь ты слишкомъ заносчивъ… ты не хочешь дѣлать какъ другіе… это твое дѣло. Я думалъ, ты умный человѣкъ…

— Еще разъ, мой милый, благодарю тебя, что ты такъ хорошо думаешь обо мнѣ и предлагаешь мнѣ будущее… Если я отказываю тебѣ, это просто потому, что я хочу сдѣлать что нибудь похожее на произведеніе. И потомъ, можетъ быть это предразсудокъ, но я думаю, что умные люди проходятъ въ журналистикѣ, не оставаясь тамъ: это гарнизонная жизнь литературы.

— Это твое послѣднее слово?

Шарль сдѣлалъ утвердительный знакъ.

— Пойду, найду Гальардена, — сказалъ Кутюра, пробуя возбудить зависть Шарля этимъ именемъ.

— Онъ, конечно, приметъ предложеніе.

— Ты сохранишь мой секретъ, неправда ли?

— Конечно… До свиданья.

— Не сердись… Ничего, ты будешь жалѣть, увидишь! Ты употребишь десять лѣтъ, чтобы пробить дорогу десяти статьямъ, помни это.

Кутюра спустился съ лѣстницы, сквозь зубы насвистывая арію. Онъ обѣщалъ себѣ натравить Нашета на Шарля, раздразнить Шарля, надѣясь, что въ одинъ прекрасный день уколы заставятъ его выйти изъ этого афектированнаго спокойствія.

Онъ предугадывалъ это, онъ предвидѣлъ уже, какая занимательная комедія, какая славная афера будетъ для его газеты, — злоба и негодованіе Шарля, устремившіяся на Нашета съ комической силой и взбѣшеннымъ вдохновеніемъ личнаго памфлета.

XXIII.

Шарль нашелъ издателя. Онъ испыталъ радость отъ своего перваго опыта, усталость отъ послѣдующихъ, и нетерпѣніе при послѣднемъ опытѣ. Его книга появилась. Она красовалась въ витринахъ въ красивой блѣдно-желтой обложкѣ; и даже нѣкоторые книготорговцы сдѣлали ему честь, предоставленную только извѣстнымъ именамъ и книгамъ съ будущимъ, вывѣсивъ объявленіе: «Поступила въ продажу».

Шарль улыбался, глядя на витрины, которыя, казалось, ему показывали и содержали въ себѣ часть его самого. Онъ былъ веселъ, доволенъ цѣлымъ міромъ и самимъ собой, когда однажды вечеромъ, послѣ обѣда, ему пришла фантазія пойти въ кафе Ришъ, спросить мнѣнія своихъ собратьевъ.

Внутри кафе еще никого нѣтъ. Одинъ Нашетъ, облокотившись на красную бархатную спинку дивана, засунувъ руки въ карманы, разсматриваетъ золоченые плафоны и свирѣпыхъ горгоній между орнаментами, бросая иногда злобный взглядъ на приходящихъ и проходящихъ, посматривая на часы и пуская дымъ плохо курившейся сигары. Входитъ Перрашъ.

— А! Это ты! Поздно-же ты приходишь. Откуда тебя чортъ несетъ? У тебя видъ новобрачнаго… Я встрѣтилъ Блезара, онъ находитъ тебя ужасно глупымъ… Что такое у тебя на глазу?

— Ячмень, — спокойно, почти улыбаясь, отвѣчаетъ Перрашъ, привыкшій къ обращенію Нашета.

— Это — ячмень!… Я долженъ тебя вывести изъ заблужденія… Это… это я забылъ названіе, ужасное названіе! Я тебѣ скажу чѣмъ это кончается: тебѣ вывернутъ вѣко, раскроютъ, вытащатъ это щипцами, прижгутъ ляписомъ, промоютъ соленой водой… Всѣ эти штуки не очень смѣшны, знаешь ли ты?… Послѣ чего, у тебя пройдетъ, пока снова не вернется… Скучно то, что это всегда возвращается!… Съиграемъ, а? Ты опять меня ограбишь, какъ вчера… А! Флориссакъ!

И Нашетъ приблизился къ окну кафе, полуоткрытому на улицу Лепелетье.

— Куда ты идешь, Флориссакъ? Я иду туда-же.

— Невозможно!… — отвѣчаетъ съ троттуара Флориссакъ, — я иду веселить моихъ согражданъ… буржуа.

— Ты перемѣшалъ домино? — говоритъ Нашетъ, возвращаясь къ Перрашу. — Мы играемъ по пяти франковъ… Я увѣренъ, что ты опять выиграешь… Дуракамъ счастье.

— Ты не нашелъ мѣста на первое представленіе сегодняшней пьесы? — спросилъ Перрашъ.

— Сегодняшняя пьеса?… Я ее достаточно видѣлъ! на репетиціяхъ. Мѣста не досталъ! Вудене и Лоренъ предлагали мнѣ мѣсто въ ихъ ложѣ… Мѣста не досталъ! Кретинъ!

— Не сердись… я тебя спрашивалъ… какъ еслибы я спросилъ…

— Перрашъ, тебѣ слѣдовало-бы жениться…

— Для чего? говоритъ Перрашъ, тѣмъ же спокойнымъ тономъ.

— Для меня! — говоритъ Нашетъ, кладя двойныя шесть очковъ.

Въ литературномъ мірѣ встрѣчается часто особый родъ людей, которые трутся около литераторовъ; людей, пришедшихъ съ биржи, изъ высшей коммерціи, изъ министерствъ, изъ всѣхъ профессій и слоевъ общества, и составляющихъ ту большую армію, которая увеличивается новыми рекрутами: «шлейфоносцами». Неизвѣстные люди, привязавшіеся къ какой нибудь большой или маленькой знаменитости, которая до того дѣлается имъ близкой и, такъ сказать, личной, что они готовы повѣрить въ чудо перемѣщенія ихъ самолюбія; скромные и гордые въ своемъ униженіи, какъ святой Христофоръ, они несутъ на своихъ плечахъ славу, или только мелкое тщеславіе другого; призванные натирать сапоги у статуи великаго или маленькаго человѣка, который говоритъ имъ ты, по своему нѣжному, услужливому и не обидчивому характеру, эти шлейфоносцы чувствуютъ къ писателю, которому они поклялись въ вѣрности, особенную привязанность, которая своими многими сторонами напоминаетъ терпѣніе супруги и преданность любовницы. Жестокія шутки, иронія, грубости не отвращаютъ этихъ убѣжденныхъ клакеровъ, иногда истинныхъ мучениковъ, отъ ихъ боговъ: они считаютъ себя вознагражденными за все это словомъ въ статьѣ, интимностью, стуломъ въ ложѣ, пожатіемъ руки знаменитости.. Иногда даже случается, что ихъ привязанность не имѣетъ даже выгодъ хвастовства, и что ихъ поклоненіе дѣйствительная страсть. Но искренность, подчиненность ихъ дружбы рѣдко обезоруживаетъ того, кто служитъ ея предметомъ. Жизненная борьба, постоянные уколы и страданія самолюбія, ложность побѣды, безпрестанныя пораженія или, по крайней мѣрѣ, заблужденія обуревающей гордости, которая скрывается какъ позоръ подъ аффектированной самонадѣянностью, поддерживаютъ въ литераторѣ язвительность, похожую на то расположеніе духа, съ какимъ встаютъ по утрамъ люди, страдающіе какой нибудь болѣзнью. Заваленный ежедневными личными страданіями, которыя какъ бы подкладываютъ ему металлъ подъ кожу, онъ теряетъ чувствительность, нѣжную инстинктивность, деликатность и чувство благодарности душъ черезчуръ молодыхъ: и онъ принимаетъ дружбу шлейфоносца съ грубостью и смѣхомъ ветерана, смѣющагося надъ ранами новобранца. Нельзя сказать, чтобы онъ былъ окончательно дурнымъ: но ласки, изліянія, сладости и братская дружба не его ремесло, не подходятъ въ его опытности; въ дружбѣ онъ ищетъ права эксплоатировать человѣка, его волю и сердце, онъ желаетъ встрѣтить въ другѣ нравственную подчиненность, рабскую услужливость. Къ тому же иронія есть подкладка соціальнаго духа литературы; она есть темпераментъ, тонъ и форма послѣдней. Болѣе того — это наступательная защита, которую надо постоянно пускать въ ходъ и для которой необходимо посмѣшище. Это — сила, которую нужно постоянно упражнять ударами по какой-нибудь дурацкой башкѣ. Отсюда эти превосходныя дурныя отношенія, — отношенія Нашета съ какимъ-нибудь Перрашемъ.

— Чортъ возьми! — и Нашетъ бросилъ свое домино на столъ. — Мнѣ совершенно не везетъ…

— Но ты выигралъ первую партію…

— Я выигралъ первую, потому что ты игралъ какъ чижъ… Что ты сказалъ?

— Я ничего не сказалъ.

— У тебя молчаніе глупое, Перрашъ… Ты единственный въ своемъ родѣ, честное слово! Для… Посмотри-ка! Красотка.

Въ это время приходитъ господинъ, высокій какъ тополь и совершенно лысый, «самый молодой изъ нашихъ драматурговъ», какъ его называютъ друзья. Онъ входитъ съ пальто подъ мышкою, безпокойнымъ шагомъ, глаза его бѣгаютъ по всей залѣ. Онъ кладетъ руку на плечо Нашета, чтобы поздороваться, беретъ стулъ, хочетъ сѣсть, раздумываетъ и вертитъ стулъ на одной ножкѣ. Онъ прикладываетъ руку ко рту; она скользитъ и останавливается у кадыка. Улыбка его сіяетъ.

Кафе наполняется. Молодые люди, «очень приличные», возвращаясь изъ цирка или изъ Шато-де-флёръ, угощаютъ фруктами и чаемъ лоретокъ перваго разбора, которыя пальцами указываютъ на знаменитостей въ глубинѣ кафе; молодые люди дѣлаютъ большіе глаза, прислушиваются и стараются уловить на лету слова журналиста Нашета или Перраша, друга журналиста Нашета или, пришедшаго послѣднимъ Гремереля, драматическаго автора.

Гремерель все улыбается. Онъ переводитъ взглядъ отъ женщины, сидящей въ глубинѣ, въ Нашету, которому онъ указываетъ на нее глазами.

— А?.. Прелестна!.. Прелестна!.. Неправда-ли?.. Ремонвиль не приходилъ?

Оба игрока отрицательно качаютъ головами. Гремерель снова беретъ свой стулъ:

— Гарсонъ!

— Что угодно?

Гремерель садится на стулъ, поднявъ колѣно къ носу, каблукомъ упираясь въ красный бархатъ стула и обѣими руками обхвативъ поднятую ногу:

— Что у васъ есть?

Гарсонъ начинаетъ перечислять прохладительныя.

— Гарсонъ, у васъ есть шоколадное мороженое?

— Все вышло, сударь.

Гремерель подымается и, взявъ гарсона за пуговицу его куртки, говоритъ:

— Гарсонъ, вы рождены, чтобы служить въ Монако: спрашиваютъ бифштексъ въ Монако, нѣтъ болѣе, весь вышелъ!.. Дворъ все разобралъ…

— Сударь…

— Слушайте меня внимательно: — спрашиваютъ свѣжаго хлѣба: нѣтъ его, весь вышелъ, дворъ все разобралъ…

— Сударь…

— Да, гарсонъ, въ Монако… Я хотѣлъ купить домъ… въ Монако… Спрашиваю о формальностяхъ, что надо сдѣлать… и есть-ли законы въ Монако… Гарсонъ говоритъ, что есть даже кодексъ въ Монако. Я говорю: очень хорошо, я пойду куплю его. — Господинъ, онъ находится у сборщика… говоритъ мнѣ гарсонъ. У нихъ кодексъ не напечатанный, гарсонъ!.. Нѣтъ шоколаднаго мороженаго! Пусть меня отправятъ въ Монако!..

— Сударь…

Гремерель садится; потомъ снова встаетъ. Смотритъ на входную дверь. Собирается выйти. Возвращается.

— Гарсонъ!

— Что угодно?

— «Аугсбургскую Газету».

— Мы не получаемъ ее.

— Вотъ это такъ… Скажите вашему хозяину… Мы уходимъ… всѣ!

Оба игрока дѣлаютъ утвердительный знакъ головою.

Гремерель разстилаетъ носовой платокъ на мраморномъ столикѣ, кладетъ на него голову, вытягиваетъ обѣ руки и начинаетъ отбивать ногтями по столу маршъ. Потомъ вдругъ прерываетъ себя, вздохнувъ:

— Боже мой, зачѣмъ ты сдѣлалъ женщину такой прекрасной и мужчину такимъ слабымъ? — Потомъ снова впадаетъ въ нѣмоту, и начинаетъ играть маршъ.

Было половина двѣнадцатаго. Кафе наполнялся. Въ полночь диванъ, который недавно Нашетъ занималъ одинъ, былъ весь занятъ и посѣтители тѣснились на немъ. Гарсоны бѣгали, разнося шоколадъ, мороженое, баварское пиво. Публика говорила, присаживалась, заказывала, звала, раскланивалась. Было шумно, болтовня разгоралась… Вообразите себѣ залу конференціи литературнаго міра. Тутъ были реалисты, мечтатели, критики, романисты, журналисты, фельетонисты, водевелисты, словомъ, всевозможные образчики перваго разряда людей, принадлежащихъ перу; молодые, старые, съ развѣвающимися шевелюрами, съ монашескими черепами, брюнеты, блондины съ красными ленточками и свѣжими бутоньерками. Тутъ можно было встрѣтить критика съ тріумфомъ, носящаго ложный успѣхъ; послѣдняго джентльмена литературы, который умѣетъ еще сказать гарсону: «бездѣльникъ», и заставить извиниться женпремьера; великаго драматурга, который отлично подражаетъ Лассанью и очень скверно Шекспиру; поэта, который изображаетъ драму Гюго и старается натянуть лукъ Геркулеса; каскаднаго генія, укравшаго практику у Грассо; исповѣдника Бернереты; забавнаго автора «Тысячи и одной ночи ссудной кассы»; критика-буфъ, прекрасно рисующаго каррикатуры на пескѣ палочкой Арлекина; колкаго критика, полнаго вдохновенія, прокалывающаго каждую недѣлю своимъ желѣзнымъ перомъ картонныхъ знаменитостей театра, деревянныхъ актрисъ и простонародныя пьесы; юмориста, которому Мюссе завѣщалъ написать «Денизу»; мрачнаго журналиста, убѣжденнаго, что солнце закатывается; знаменитаго философа, который всю свою жизнь искалъ истины на днѣ стакана; автора пьесы, двадцать четыре первыхъ представленій которой дали ему больше денегъ, чѣмъ двадцать четыре представленія «Свадьбы Фигаро»; внучка Смарра, тоскливаго поэта; водевилиста, называющаго Софокла по гречески и Скриба по французски; и того, и другого, и третьяго, кончая крупнымъ издателемъ съ цвѣткомъ въ бутоньеркѣ, и тростью съ золотымъ набалдашникомъ, подпирающимъ подбородокъ, который слушаетъ глупыя шутки литературнаго дебютанта, желающаго пристроить свою книгу. Каждый говорилъ что нибудь среди шума ложекъ, звенящихъ о блюдечки, чавкающихъ губъ, поставленныхъ на мѣсто графиновъ, и общаго гула.

— Сто представленій!

— Да, она пожалуй выдержитъ.

— Полноте! Пьеса объявленій! «Альманахъ Ботена» въ водевилѣ.

— Тамъ что-жь такое?

— Они отлично устроились, — говорилъ одинъ своему сосѣду. — Они получаютъ до девяти тысячъ франковъ за кулисами. Крупный цвѣточникъ посылаетъ три парюры цвѣтовъ въ полтораста франковъ каждую… Знаменитый перчаточникъ, кажется, по двѣ дюжины перчатокъ, каждому автору… Все это заплаченное третьей…

Во время этого разговора шумъ все увеличивался.

— Литературная!

— О! Литературная пьеса!

— Будемте говорить только по трое заразъ, а?

— Литературная!.. Это хвастовство!

— Хвастовство!

— Хвастовство.

— Что это за желтый томикъ съ подписью Демальи?.. Это тотъ Демальи, что пишетъ въ газеткѣ Монбальара?

— Да, онъ ушелъ оттуда изъ-за несходства въ убѣжденіяхъ.

— Подвинься немного Гремерель… что съ тобой сегодня?

— Я поражаю демона чувственности, — говоритъ Гремерель, продолжая лежать щекой на мраморѣ.

— Кто читалъ его?

— Желтую книжку?

Два или три голоса произнесли: я! Одинъ прибавилъ:

— То есть я началъ, потому что…

— Слишкомъ сложная машина для него!

— Онъ попалъ себѣ немного пальцемъ въ глазъ, этотъ славный малый.

— А слогъ!

— Все тутъ есть… это политико-сатирико-романтико-историческій романъ… и еще не знаю что!

— Безъ интриги!

— Эпитеты, выкрашенные синимъ, краснымъ, зеленымъ цвѣтомъ, какъ охотничьи собаки Новой Каледоніи…

— Говорю вамъ, тамъ есть мѣста скучныя до одуренія.

— Мнѣ не показалось такъ плохо…

— А я нахожу эту книжонку очень сильной, — сказалъ чей-то рѣзкій и рѣшительный голосъ.

— О, ты вѣдь извѣстный! Тебѣ только бы противорѣчить.

— Вы ничего, значитъ, не знаете тамъ, вы, стряпающія парижскія новости.

— Что такое?

— Прекрасныя партіи, которыхъ насчитываютъ въ парижскихъ кружкахъ… какъ лошадей на скачкахъ.

— О, о!

— Честное слово. По послѣднему счету въ Парижѣ въ настоящую минуту находится пятьдесятъ восемь прекрасныхъ партій. Пятьдесятъ восемь!

Шарль пришелъ въ ту минуту, когда книга его была совершенно похоронена. Всѣ его знакомые были очень любезны съ нимъ, предлагали ему присѣсть съ ними. Похвалили его панталоны. Говорили о послѣдней дорогой бездѣлушкѣ, которую онъ купилъ, объ одномъ изъ его родственниковъ, котораго чѣмъ-то гдѣ-то назначили. Но o книгѣ его ни полслова; и когда, пробывъ тутъ полчаса, Шарль всталъ, чтобы уходить, долгія и крѣпкія рукопожатія его пріятелей какъ бы выражали сожалѣніе и глубокое соболѣзнованіе, которое друзья чувствуютъ при несчастіи или ошибкѣ ихъ друга.

ХXIV.

Шарль вышелъ изъ кофейни Риша съ предчувствіемъ, что книга его встрѣтитъ порицанія со стороны критики, и онъ не ошибся. Среди критиковъ встрѣчаются два сорта ихъ: критики, стоящіе ниже разбираемаго ими произведенія и критики, стоящіе выше его. Первые хвалятъ или бранятъ, сообразно со своими способностями, своими взглядами, подчасъ добросовѣстно и подъ вліяніемъ зависти. Вторые, болѣе многочисленные, составляющіе собственно критическую литературу, въ настоящее время считающую въ своихъ рядахъ наиболѣе талантовъ, занимаются ремесломъ, почти всегда недостойнымъ ихъ, изъ-за опредѣленной довольно высокой платы, и смотрятъ на него, какъ на единственный вѣрный заработокъ, доставляющій солидное положеніе; подобные критики, стоящіе выше сочиненія, которое они призваны одобрить или осудить, понятно, не заботятся о томъ, чтобы слѣдить за авторомъ шагъ за шагомъ, разбирать каждое его слово, однимъ словомъ, играть скучную и посредственную роль профессора риторики, поправляющаго ученическое сочиненіе. Пусть не прощаетъ имъ этого авторское самолюбіе, но очень понятно, что они идутъ далѣе разбираемаго ими произведенія и, поставивъ въ началѣ своей статьи его заглавіе, на данную тему создаютъ собственныя, неожиданныя импровизаціи: они словно играютъ Венеціанскій карнавалъ, вотъ ихъ манера давать отчетъ; и публика не такъ глупа, чтобы сердиться на нихъ за это.

Но, помимо этого вѣчнаго недостатка, неодинаковаго уровня мыслей критика и автора, критика въ нашей странѣ и въ наше время подвержена еще совсѣмъ особому злу. У насъ во Франціи нѣтъ, подобно Англіи, большихъ уважаемыхъ и вліятельныхъ критическихъ журналовъ, чуждыхъ политическихъ страстей и вносящихъ въ литературный приговоръ полную безпартійность и высокій скептицизмъ чисто литературной критики, критики читателей и судей идейнаго искусства. Наша критика заключена въ узкія рамки журнала, она болѣе или менѣе придерживается его оттѣнка, его тенденцій и если не его предразсудковъ, то его убѣжденій; поэтому она постоянно бываетъ вынуждена ставить на первый планъ не достоинство книги, а ея духъ. Ей не позволяется хвалить произведенія враждебнаго лагеря и хулить произведенія своего. Если въ романѣ выведенъ герой — католикъ, критикъ свободомыслящаго журнала признаетъ романъ отвратительнымъ. Если герой — невѣрующій, критикъ католическаго журнала произнесетъ анафему не только роману, но и его автору; такимъ образомъ наша критика подвержена самому большому несчастью, какое только можетъ существовать для нея: она является критикой партіи и избранной партіи, бѣлой, красной, синей, смотря по тому, съ высоты какой трибуны она говоритъ.

Книга Шарля столкнулась со всѣмъ этимъ. Книга подъ названіемъ «Буржуазія», своимъ содержаніемъ оправдывала свое заглавіе и, быть можетъ, безсознательно для него самого, касалась многихъ сторонъ общественнаго порядка; она проводила слышишь много общихъ взглядовъ, выказывала много тенденцій; она заставляла читателя дѣлать слишкомъ много предположеній, касающихся государственнаго строя; она затрогивала слишкомъ много страстей, слишкомъ много интересовъ цѣлаго класса, чтобы не быть общественнымъ, а слѣдовательно политическимъ романомъ. Одна партія должна была найти въ немъ неполную апологію своихъ идей, другая угадывала въ немъ презрѣніе къ своимъ взглядамъ. Великій вопросъ французской революціи, лежавшій въ корнѣ его сочиненія и служившій колыбелью того порядка, который онъ хотѣлъ изобразить, воодушевлялъ его произведеніе подъ холодною наблюдательностію и анализомъ. Тщетно онъ гнался и искалъ одной художественной правды, его книга являлась однимъ изъ тѣхъ сочиненій, которыя возбуждаютъ полемику партій, не удовлетворяя ни одной изъ нихъ.

И такъ, книга Шарля была встрѣчена враждебно почти по всей линіи. Красные, бѣлые, синіе соединились вмѣстѣ, чтобы уничтожить ее. Это былъ хоръ ироній, нападокъ, насмѣшекъ и злости, едва сдерживавшихся въ границахъ приличія, — а иногда и выступавшихъ изъ нихъ. Его пощадили только два критика высшаго порядка: одинъ по поводу его книги обрисовалъ вкратцѣ исторію буржуазныхъ классовъ до Рождества Христова; а другой воспользовался случаемъ, чтобъ набросать прелестную статью о буржуа, какъ изображался онъ Домье.

Выдержать подобную аттаку, не дрогнувъ, было бы своего рода государственной заслугой въ литературѣ. Но очень немногіе способны на такой стоицизмъ; и если бы заглянуть въ души самыхъ сильныхъ, даже тѣхъ, которые смѣются въ обществѣ, показывая, что не чувствуютъ ударовъ, то оказалось бы, что раны ихъ внутри. Самые великіе, самые славные, даже боги, еще при жизни овладѣвшіе потомствомъ, обезоружили бы, пожалуй, завистниковъ, если бы показали, до какой степени они чувствуютъ ударъ пера какого-нибудь невѣжды, невѣдомаго, и какъ капля чернилъ безъ имени, брошенная по ихъ адресу, отзывается въ ихъ сердцѣ!

Для впечатлительной натуры Шарля боль оказалась очень чувствительной. Онъ постарался утишить ее, на не смогъ. Неблагозвучные эпитеты, отъ которыхъ онъ никакъ не могъ отдѣлаться, точно врѣзались ему въ память и всюду преслѣдовали его. Онъ ловилъ себя на томъ, что вполголоса произносилъ отрывки фразъ, которыя онъ хотѣлъ бы забыть. Онъ чувствовалъ въ себѣ болѣзненную простоту, полное безучастіе ко всему, и въ одно и тоже время, отвращеніе и потребность къ движенію. Нѣкоторыя статьи, прочитанныя передъ обѣдомъ, производили спазмы въ его желудкѣ и совершенно лишали его аппетита, словно извѣстіе о какомъ-нибудь большомъ несчастіи. Онъ чувствовалъ горечь и сухость во рту и впадалъ въ отупѣніе, всегда сопровождающее сильное потрясеніе организма, въ которомъ не отдаешь себѣ отчета и предшествующее при большихъ нравственныхъ страданіяхъ изліянію желчи въ кровь. Онъ подолгу просиживалъ въ своемъ углу, боясь показаться, боясь отголосковъ, боясь своихъ друзей и стыдясь выказать подобное малодушіе.

XXV.

Однажды вечеромъ, находясь въ томъ состояніи печали, когда человѣкъ перестаетъ управлять собой, подчиняетъ свою волю инстинкту и, вмѣсто опредѣленной цѣли, идетъ куда глаза глядятъ, Шарль очутился на томъ самомъ наружномъ бульварѣ, гдѣ, нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ, онъ задумывалъ и создавалъ свое произведеніе. Вся эта штукатурка, большія сѣрыя стѣны, грязные дома и убогія кофейни, эти тощія деревца, которые онъ узнавалъ, открывали его глазамъ и мыслямъ одно изъ тѣхъ чудныхъ по воспоминаніямъ мѣстъ, гдѣ останавливаешься передъ группой липъ: здѣсь зародилась первая любовь! Идешь по песчаной дорожкѣ, заросшей травой и ежевикой, и думаешь: далекое и дорогое отечество первой мысли и перваго плохого стиха! Въ этомъ тѣнистомъ уголкѣ, на этой кучкѣ травы прочтенъ былъ первый опасный романъ! Шарлю точно также улыбались эти жалкіе бульвары. Его книга родилась тутъ, на этомъ самомъ грязномъ троттуарѣ! Передъ нимъ возникали его образы, его усилія и восторги: у этого выступа стѣны онъ нашелъ такое-то положеніе; передъ тѣмъ кабачкомъ онъ встрѣтилъ одного изъ своихъ типовъ; прогуливаясь взадъ и впередъ мимо этого большого чернаго дома, онъ, наконецъ, нашелъ развязку къ своему роману. Такимъ образомъ передъ нимъ, дѣлаясь все яснѣе и яснѣе въ ночныхъ сумеркахъ, прорванныхъ мѣстами красноватымъ свѣтомъ фонаря, проходили, словно въ ночномъ смотру, одинъ за другимъ, персонажи его романа, появляясь справа и слѣва, изъ дверей домовъ, изъ выступовъ стѣнъ, изъ мостовой, и Шарль, взволнованный прошлыми ощущеніями, продолжалъ свою прогулку, когда изъ оконъ одного, темнаго сверху до низу павильона съ полисадникомъ, чей-то голосъ назвалъ его по имени.

Шарль поднялъ голову.

— Извините, — говорилъ голосъ, — на мнѣ нѣтъ ни мундира, ни орденовъ… Но позвольте мнѣ, несмотря на это, поздравить васъ, милостивый государь: я читаю, т. е. вѣрнѣе читалъ вашу книгу; такъ какъ свѣча моя, какъ видите окончательно угасла… какъ поется въ пѣснѣ.

Тогда Шарль различилъ въ черной рамкѣ открытаго окна бумажный колпакъ надъ рубашкой и рубашку подъ бумажнымъ колпакомъ.

— Благодарю васъ, — продолжалъ тотъ-же голосъ, — вы доставили мнѣ пріятный вечеръ… даже возбудили маленькую лихорадку.

— Ахъ! это вы, Буароже… Мнѣ сказали, что вы были больны; какъ вы себя чувствуете?

— Мы, т. е. я и моя болѣзнь, чувствуемъ себя недурно, въ особенности послѣдняя. Но, войдите-же. Я простираю къ вамъ объятія сверху… Словно я обитаю въ домѣ Кассандры… или воображаю себя Коломбиной, умоляющей васъ похитить меня… Ахъ! но я дуракъ, я забылъ… Не подымайтесь. Пантомима становится необходимой. Надзоръ за мной гораздо лучше, чѣмъ за «дѣвицей, которую плохо стерегли»: я запертъ… Я ужь имѣлъ честь вамъ докладывать, что свѣча моя погасла… Вы, можетъ быть, подумали, что это метафора… Такъ нѣтъ, это совершившійся фактъ, я прибавилъ бы, историческій, если бы онъ былъ вымышленъ… Моя хозяйка пошла, за огнемъ для меня, къ сосѣду, — сосѣдъ, со временъ хартіи, всегда мелочной торговецъ, — а такъ какъ я лежалъ, то она заперла меня. Послушайте, будьте добры, пойдите ей навстрѣчу и скажите, что я жду ее.

— Но я ее не знаю…

— Вы ее не знаете? Ангелъ, душка, Афродита! Голова ея создана изъ зерна каприза, мысль подобна свистящему вѣтру, лицо — улыбкѣ, улыбка — розѣ, а глаза — звѣздамъ! однимъ словомъ, та женщина, что выйдетъ отъ лавочника… если только она не пойдетъ въ Монмартрскій театръ, чтобы убѣдиться въ томъ, что первый любовникъ похорошѣлъ. Но я схвачу насморкъ, я ужь, кажется, чихаю… Покойной ночи! Вы теперь знаете мой домъ, приходите ко мнѣ. Я хочу пожать вамъ руку и сказать все, что я думаю дурного о вашей книгѣ.

XXVI.

Эта неожиданная встрѣча, шутки и рукопожатіе черезъ окно со стороны человѣка, котораго онъ любилъ за талантъ и чьимъ симпатіямъ онъ закидывалъ, доставили Шарлю большое удовольствіе, почти счастье. Давно у него не было такъ хорошо на душѣ. Онъ даже запѣлъ и самъ удивился своему голосу.

Буароже не былъ ему незнакомъ. Онъ встрѣчалъ его или вѣрнѣе сталкивался съ нимъ въ конторахъ маленькихъ газетъ. Нѣкоторые даже передавали ему, что Буароже защищалъ его талантъ и громко высказывалъ, что онъ объ немъ очень хорошаго мнѣнія. Но имъ не представлялось случая сойтись поближе, выйти изъ предѣловъ обыденныхъ вѣжливостей людей полузнакомыхъ. Шарль чувствовалъ себя счастливымъ и польщеннымъ тѣмъ, что его книга доставила ему уваженіе поэта. Въ мірѣ писателей существуютъ подобные приговоры одного лица, болѣе дорогія и пріятныя ихъ сознанію, чѣмъ приговоръ толпы: они больно чувствуютъ его презрѣніе, за то подчасъ онъ служитъ имъ утѣшеніемъ.

Буароже былъ по призванію поэтъ лирическій. Трудно найти болѣе краткую обрисовву характера героя. Ничто, современное ему, не волновало его, не трогало, его не интересовали ни биржа, ни публика, ни г-нъ Журденъ съ его халатомъ, ни поэзія рабочихъ, ни новыя доктрины ни поклоненіе прозѣ, ни культъ пошлости, ни бунтъ противъ аристократической формы мысли, противъ священнаго языка ученыхъ, ни ярыя утопіи общедоступности и вульгаризаціи всего прекраснаго, дѣлающія ремесло изъ искусства, ни книги, нисходящія до читателя, ни чаша избранныхъ, превратившаяся въ фонтанъ вина на публичной площади. Беззаботный, ликующій и восхищенный Буароже, лирой Орфея, готовъ былъ изливать душу передъ нотаріусами и барабанщиками національной гвардіи. Онъ пѣлъ и печали свои и радости; словно Саади, увидѣвшій Олимпъ, онъ воспѣвалъ розы и боговъ, опять боговъ и опять розы! Стихи Буароже отнюдь не наставляли въ твердости вѣры. Точно также онъ не старался вліять на нравственность массъ. Онъ не мечталъ ни объ раѣ, ни объ академія… Его поэзія, уснащенная шелковыми парусами, золотыми канатами съ экипажемъ, состоящимъ изъ амуровъ, неслась, подобно галерѣ Клеопатры, не нуждаясь во флагѣ.

Ея моралью была одна любовь, а религіей — евангеліе Гезіода. Мысль тутъ улыбалась на золотомъ ложѣ. Это была поэзія пурпура и солнца, поэзія безпредѣльнаго и величественнаго пантеизма, легкая какъ танецъ прелестной Савской царицы, ослѣпительная какъ Индійское море, заколдованное море съ волнами изъ свѣта, съ гармоническими приливами, выбрасывающее въ безпорядкѣ изъ своихъ лазурныхъ сѣтей лучи, раковины, куски розоваго мрамора, браслеты, колонны храма, двери сераля, смѣющіяся статуи, профили Астарты, коралловые гроты, тѣнь Коломбины, огненныхъ геніевъ, взгляды, поцѣлуи, благоуханіе цвѣтовъ, рубины, брилліанты и звѣзды! Ихъ ритмъ звучалъ, какъ паденіе водяныхъ капель съ волосъ бронзовой Венеры въ виллѣ Брунелески. Свѣтлый апоѳозъ такъ и игралъ среди цвѣтущихъ стиховъ. Поэма эта — сонъ Полифила среди бенгальскихъ огней — была настоящей фееріей!

Затѣмъ, на оборотной сторонѣ этого волшебнаго храма, Буароже обращалъ свое перо въ рѣзецъ и карандашъ. На досугѣ своей крылатой оды онъ набрасывалъ въ одѣ шуточной грандіозную и могучую каррикатуру, комическую маску какого нибудь буржуа Фарнезскаго, эскизъ, месть, гдѣ выказывались эпическіе ширина и розмахъ Микель-Анджело.

Буароже жилъ поэзіей. Вынужденный поддерживать свое существованіе, онъ рѣшился прибѣгнуть въ журналистикѣ. На его прозу явился спросъ и фельетонъ сдѣлался источникомъ его заработка. Но ни авансы газетныхъ кассъ, ни успѣхъ его прозы не могли заставить его разорвать связь съ привычкой къ поэтическому творчеству. Хотя онъ и соединилъ эти двѣ вещи, различныя между собой какъ пачка табаку и женщина, онъ возвращался, болѣе чѣмъ когда-либо, влюбленный, въ родному языку мечтаній. Онъ уходилъ весь въ себя, переставалъ различать дни и, по цѣлымъ недѣлямъ, проводилъ съ своей музой, не удостоивая парижское солнце чести взглянуть на него. Онъ создалъ себѣ, такимъ образомъ, совершенно условный и сверхъестественный міръ, откуда, только съ большимъ трудомъ, могли его вызвать матеріальныя нужды. Можно подумать, что онъ считалъ жизнь за дурную шутку, нѣчто въ родѣ фарса стараго итальянскаго театра, и что онъ принималъ въ ней, время отъ времени, участіе единственно изъ остатка уваженія къ человѣчеству. Этимъ объяснялась, оправдывалась, быть можетъ, одна невѣроятная добродѣтель Буароже, доведенная у него до самой высокой степени, сумасшествіе и честь нѣкоторыхъ великихъ и рѣдкихъ артистическихъ натуръ, это неизлѣчимое и врожденное безкорыстіе, презрѣніе въ деньгамъ, служащее мѣркою духовнаго склада даннаго лица.

Въ 1848 году одинъ журналъ вздумалъ воспользоваться его антипатіями въ аристократамъ, чтобы заставить его оскорбить одного трибуна; онъ взялъ свою шляпу и оставилъ банковые билеты.

И съ тѣхъ поръ муза его никогда не касалась существующаго правительства. Также конкурренція, слѣдовательно, дешевая продажа низкостей въ различныхъ общественныхъ сдѣлкахъ, была вещью, до крайности удивлявшей Буароже.

Вторая струна лиры Буароже, смѣхъ его поэтическихъ каррикатуръ, слышался и въ его разговорѣ, имѣвшемъ совершенно особую прелесть.

Демонъ ироніи владѣлъ его рѣчью. Тонкая и колкая, она вполнѣ гармонировала съ его голосомъ, тоже тонкимъ и рѣзкимъ. Презирая вдохновеніе на разные случаи и пренебрегая дѣланнымъ остроуміемъ, такъ называемымъ остроуміемъ словъ, онъ блисталъ лучшимъ французскимъ остроуміемъ — остроуміемъ идей; игра его жестовъ, взгляда и физіономіи была великолѣпна; неистощимый въ обрисовкѣ картинъ, подробностей, въ мимическихъ изображеніяхъ, въ характеристикѣ нравственныхъ черть, въ перадачѣ короткихъ, живыхъ разговорныхъ сценокъ, словно схваченныхъ съ натуры, онъ неподражаемо умѣлъ обрисовать, однимъ словомъ, характеръ, книгу, любовь; большое удовольствіе доставляло ему, внезапно, въ пылу разговора начать воздвигать парадоксы выше Вавилонской башни, или употреблять ужасающія гиперболы, чтобы смутить послѣдователей школы здраваго смысла. И все это шутникъ бросалъ, создавалъ и уничтожалъ однимъ дуновеніемъ.

XXVII.

— А, это мило съ вашей стороны. Вы держите свое слово… Мели, освободи же кресло и дай его гостю.

Такъ привѣтствовалъ Буароже входящаго Шарля. Буароже находился въ постели блѣдный, худой, съ бородой, небритой болѣе недѣли, на головѣ его красовался небольшой бумажный, въ синюю полоску, колпакъ, какой носятъ художники на работѣ, вокругъ него на кровати и на ночномъ столикѣ разложены были книги. Его маленькіе, живые, безпокойные глаза бѣгали по сторонамъ, какъ взглядъ актера сквозь дырочку занавѣса.

Стѣны комнаты были завѣшаны театральными костюмами, забрызганными гуашью Баллю, среди которыхъ, какъ въ нишѣ часовни, скрывался портретъ женщины. Это было прелестное и вмѣстѣ съ тѣмъ печальное лицо, нѣжный типъ не то Зефирины, не то Миньоны, который въ своемъ траурномъ нарядѣ дагеротипа казался мертвой душой среди всѣхъ этихъ живыхъ, яркихъ одѣяній, украшенныхъ блестками. Въ каминѣ горѣлъ большой огонь. На немъ грѣлась совершенно новая сковорода; возлѣ свѣжая, полная молодая дѣвушка съ шрамомъ во всю ширину лица, одѣтая въ халатѣ поэта, присматривала за жарившемся цыпленкомъ, опустивъ на колѣни романъ, вырѣзанный изъ какого-то журнала.

— Знаете… это рѣшено, я сдѣлаю для васъ гдѣ нибудь что нибудь… я еще не знаю какъ… но мы поищемъ… я, можетъ быть, кончу тѣмъ, что возьмусь за перо и выскажу мое мнѣніе… я скажу тоже, что говорилъ и вамъ… Въ книгѣ вашей много знанія… Вы, вѣроятно, много видѣли на своемъ вѣку, но мало жили. У людей мысли только и могутъ являться мысли. Бальзакъ женился: это единственное приключеніе его жизни. Думается хорошо только въ тишинѣ и какъ бы во снѣ, относительно всего, что совершается вокругъ васъ. Волненія не годятся для упражненій воображенія. Нужно проводить дни правильно, спокойно, нужно, чтобы все ваше существо пребывало въ буржуазномъ покоѣ, въ сосредоточенности лавочника, для того, чтобы создать что нибудь великое, прочувствованное, захватывающее, нервное и драматическое… Люди, обуреваемые страстями, живущіе нервами, никогда не напишутъ страстнаго сочиненія. Это старая исторія ученыхъ, которые поучаютъ: они разрушаются… О чемъ же я говорилъ вамъ… Да, мы должны васъ поддержать… Нужно, чтобы ваша книга продавалась. Не скрою отъ васъ, что это равносильно чуду. Дѣло идетъ о томъ, чтобы принудить человѣка, здороваго душой и тѣломъ, къ тому же серьезнаго, даже мудраго, однимъ словомъ, человѣка, умѣющаго отказать женѣ въ обновкѣ, принудить, говорю я, такого человѣка совершить нѣчто странное, фантастическое, безумное… Да, сударь, это разумное существо, которое Богъ создалъ по своему образу и которое возвратило ему этотъ образъ сторицей. Великое изреченіе, непринадлежащее мнѣ, этотъ человѣкъ вынетъ изъ своего кармана трехъ франковую монету!.. Три франка! Бываютъ дни, когда готовъ отдать три милліона за три франка… и отдастъ ее за маленькую книжонку, одну изъ тѣхъ ужасныхъ книжонокъ, которыя современная типографія печатаетъ ногами, да еще обутыми въ сапоги съ гвоздями!.. Случилось это въ силу какой-то тайны, быть можетъ, какого-то неизслѣдованнаго и необъяснимаго колдовства… особаго эпидемическаго повѣтрія, почемъ знать… но это еще ничего не значитъ. Хотя ваша книга и продана; нужно еще, чтобы она была разрѣзана… и наконецъ цѣлая вѣчность между всѣмъ этимъ, чтобы она была прочтена! Человѣкъ съ тремя франками купилъ ее, заплатилъ и унесъ съ собой подъ вліяніемъ какого-то сверхъестественнаго давленія на его волю. Онъ возвращается домой и углубляется въ самого себя. Ваше имя ему неизвѣстно, онъ не довѣряетъ вамъ. Онъ знаетъ себя, но не довѣряетъ и себѣ; онъ страшно боится собственнаго сужденія, онъ не привыкъ самостоятельно мыслить, всякое мнѣніе всегда представлялось ему національной собственностью, чѣмъ-то такимъ, что всѣ одолжаютъ каждому… Замѣтьте себѣ, что человѣкъ этотъ являетъ собой публику: онъ васъ ревнуетъ, какъ можетъ ревновать читатель автора.

И для того, чтобы въ концѣ послѣдней страницы читатель согласился бы, что у васъ есть талантъ, вы должны пройти черезъ всѣ эти мытарства!.. Вотъ что дѣлаетъ книгу никуда негоднымъ средствомъ, глупой вещью. Оставьте книгу, займитесь театромъ: дѣло приметъ другой оборотъ. Прежде вы зависѣли отъ публики, теперь публика зависитъ отъ васъ. Вы овладѣваете ея слухомъ, зрѣніемъ, ея слезами, смѣхомъ, ея сердцемъ и чувствами. Передъ вами толпа, масса и вы имѣете то преимущество, что цѣлое общество окажется менѣе глупо, чѣмъ одинъ человѣкъ… Книгу вѣдь только и читаютъ натощакъ, во время дождя, когда приходится ждать, чтобы убить время, вмѣсто того, чтобы считать мухъ. Піеса же захватываетъ, ласкаетъ чувства послѣ хорошаго обѣда, когда сидишь рядомъ со своей любовницей и чувствуешь прикосновеніе ея платья… Наконецъ, тамъ актрисы… очень хорошенькіе пюпитры для вашей музыки… Ахъ! театръ, честное слово, я ничего не знаю лучше театра!

— Да, чтобы достигнуть чего нибудь, я согласенъ съ вами; и я работаю кое что. Но, не знаю!.. на этой почвѣ, я чувствую себя не въ своей тарелкѣ: театръ представляется мнѣ похожимъ на бѣлку въ колесѣ… Ужасно трудно найти новые эффекты…

— Новые эффекты?.. Да вы не знаете театра послѣ этого. Положимъ, вы берете какую-нибудь трагедію, все равно какую, ну, хоть Андромаху! Андромаху вы превращаете въ продавщицу піявокъ, а Пирра въ испанскаго гранда въ ссылкѣ. Материнскую любовь вы замѣняете тщеславіемъ какой-нибудь табачной конторы… Превращеніе піесъ, да это превосходное средство! Я даю вамъ состояніе въ руки… Мели, передай мнѣ табакъ и папиросную бумагу. Послушай, безполезно прятать лицо… повернешься-ли ты вправо или влѣво, гость все равно увидитъ половину твоего шрама; съ профиля онъ отвратителенъ, а въ фасъ трогателенъ!.. Это, сударь мой, составляетъ одинъ изъ эпизодовъ войны рабовъ, которая погубила Римъ и погубитъ Парижъ! Мы не всегда служимъ себѣ сами, какъ случается нанимать себѣ слугъ. Вотъ у насъ служанка. Черезъ недѣлю у нея появляется кузенъ, играющій на охотничьемъ рожкѣ въ моей кухнѣ. Мели пробуетъ замѣтить ему, что охотничій рожокъ не принадлежитъ къ числу комнатныхъ инструментовъ, что онъ хорошъ только вдали, какъ эхо и хотя имѣетъ свои права въ современномъ обществѣ, но мѣсто его собственно въ картинахъ Жадена… — Вотъ вамъ отвѣтъ, полученный отъ него Мели! Права человѣка, напечатанныя на человѣческой кожѣ!.. Это конецъ міра. Право, міръ гибнетъ. Пролетаріатъ раздраженъ теоріями; и, какъ говоритъ Франшемонъ: когда сталкиваются два класса, то низшій всегда поглощаетъ высшій… Всѣ состоянія, подчиненныя другимъ по праву, кончили тѣмъ, что фактически становились господствующими. Въ настоящее время адвокатъ подчиненъ довѣрителю, артистъ — купцу, архитекторъ — подрядчику, фермеръ — поденщику, литераторъ — издателю, а что касается хозяина… Скапенъ билъ своего; но онъ соблюдалъ осторожность и подкладывалъ мѣшокъ: я жалѣю мѣшокъ!.. Мели, ты забываешь сковороду; присматривай, дочь моя, присматривай… Ахъ, плохое время! все портится, сударь… Наука дѣлается методичной, нравственныя вѣрованія и все вокругъ насъ обращается въ машины! Въ былое время существовали хорошенькія кофейницы съ хорошими формами, приготовлявшія кофе, какъ подобаетъ живому существу; теперь ихъ замѣнилъ химическій приборъ, сухой и серьезный какъ ариѳметика, математически варящій кофе… Прежде у насъ была сонетка, которая имѣла свойства человѣка, сонетка означала первое движеніе гостя! она напоминала знакомый, немного надтреснутый голосъ, кричавшій вамъ изъ-за двери: Возвращеніе! Любовь! старый другъ или молодая грѣшница!..

Теперь его замѣнилъ колоколъ, англійское изобрѣтеніе, производящее механическій и рѣзкій звукъ, напоминающій ударъ бритвы о мѣдную чашку, звукъ, ничего не говорящій ни вашему ожиданію, ни сердцу, ни надеждамъ: это будетъ великолѣпной сонеткой фаланстеріи! Человѣкоподобіе утрачивается во всемъ, это важный признакъ!.. Я надѣюсь, что имѣю дѣло съ человѣкомъ, не признающимъ жаркого сжареннаго въ печи?

— Я стою за вертелъ, — просто отвѣчалъ Шарль.

— Такъ я хотѣлъ вамъ сказать… Шарвенъ обѣщалъ мнѣ статью за васъ въ своемъ журналѣ… Но, вы знаете, въ немъ никогда нельзя быть увѣреннымъ… Это не человѣкъ, а борода и какая борода! Шарвенъ говоритъ въ эту бороду, ругается въ нее и думаетъ! Онъ уходитъ въ эту бороду и выходитъ оттуда по временамъ! Его кредиторы никогда не отыщутъ его въ ней, а друзья не всегда увѣрены, встрѣтятъ ли они его тамъ!.. Эта борода часто издаетъ шумъ, но никогда не отвѣчаетъ. Борода эта важнѣе его словъ: она была дана Шарвену, чтобы скрыть его собственную!.. Ахъ, эта борода!.. Она все создала для него, его женитьбу, его журналъ, его положеніе, одно время она играла роль политическаго мнѣнія… Я вамъ говорю, что это сущее провидѣніе, ширмы, убѣжище, стѣна! Эта чудодѣйственная борода, настоящая шапка-невидимка, или брови Юпитера, волоса Самсона и маска Сіейса!.. Въ минуту откровенности, Шарвенъ признался мнѣ, что не промѣнялъ бы свою бороду даже на очки!.. Вы знаете эту таинственную бороду?

— Шарвена? да… Это человѣкъ разсѣянный, меланхоличный, скучающій и сонный, ни о чемъ не мечтающій и цѣпляющійся за все… Онъ представляется мнѣ любопытнымъ и характернымъ типомъ нашего вѣка съ его неограниченными, но затаенными желаніями, прикрывающимъ маской равнодушія честолюбіе, грызущее его внутри…

— Въ этомъ есть доля правды, хотя и не совсѣмъ. Но я умѣю вызвать его изъ бороды… Я не дамъ ему покоя, положитесь на меня. Онъ можетъ сдѣлать все-что для романтизма, которому онъ порядочно обязанъ. Я употребляю слово романтизмъ единственно потому, что оно смѣшно… Угадайте-ка мою мечту, я побьюсь объ закладъ, что удивлю васъ… Моя мечта — создать хорошую трагедію… да, настоящую трагедію, которая могла бы такъ назваться!.. Но жизнь такъ дорога, что я ее никогда не создамъ, и вѣчно буду лишь подымать занавѣсъ… За Ремонвилля я вамъ отвѣчаю, онъ познакомитъ съ вашимъ именемъ и вашей книгой двадцать тысячъ подписчиковъ своего журнала… Да, скажите мнѣ пожалуйста, состоите вы членомъ литературнаго общества.

— Нѣтъ.

— Тѣмъ хуже.

— Почему?

— Для меня… Я покажусь вамъ, быть можетъ, развратителемъ сословія избирателей… но я хотѣлъ попросить вашъ голосъ, чтобы попасть въ правленіе… О! не думайте пожалуйста, что это вопросъ честолюбія… Какъ видите я боленъ, и возъимѣлъ идею выздоровѣть, для этого мнѣ нужны средства… Общество выдаетъ мнѣ открытые счета на аптекаря; но если бы я былъ въ правленіи, то выдавалъ бы ихъ себѣ самъ и былъ бы гарантированъ въ томъ, что это и впредь такъ будетъ.

— Я сожалѣю… — сказалъ Шарль, вставая, оборвалъ себя на полуфразѣ, крѣпко пожавъ руку Буароже. — Есть чувства, которыя не высказываются словами ни у писателя, ни у солдата.

— Вы уже уходите? — сказалъ Буароже. — Во всякомъ случаѣ, спасибо вамъ. Я навѣщу васъ, когда понравлюсь. Мнѣ интересно посмотрѣть вашу библіотеку, о которой мнѣ говорили… Мели, проводи гостя… До свиданія.

Шарль миновалъ двѣ или три маленькія комнатки, черезъ которыя онъ вошелъ, и не смотря на короткій промежутокъ, онъ успѣлъ разсмотрѣть ихъ, или вѣрнѣе онѣ бросились ему въ глаза. Комнатки эти съ многочисленными перегородками и дверьми походили на лѣтнія помѣщенія, отдающіяся въ наемъ въ предмѣстіяхъ. Ихъ пустота, едва скрытая кое-какой мебелью, полинявшей и поломанной, однообразными обоями, жалкимъ коврикомъ на холодномъ полу, съ разорваннымъ чемоданомъ въ углу, свидѣтельствовали о трудовой, кочующей жизни, тревожимой постоянными невзгодами и переселеніями. Борьба, страданія и усилія пера, борющагося противъ матеріальнаго недостатка, однимъ словомъ, всѣ тягости жизни ясно читались на стѣнахъ этого случайнаго убѣжища.

Въ предмѣстіи св. Марселя, зимой, гдѣ-то подъ крышами, у холодныхъ печей сидятъ, скорчившись за работой, дрожащія, едва прикрытыя лохмотьями, маленькія дѣвочки. Ихъ маленькія, красныя отъ холода руки быстро движутся. Онѣ дѣлаютъ букеты фіалокъ… Спускаясь съ лѣстницы отъ Буароже, Шарль думалъ о томъ, что поэты имѣютъ сходство съ этими малютками и что мысли ихъ тоже своего рода фіалки.

XXVIII.

Нѣсколько дней спустя Шарль увидѣлъ входящаго къ нему Буароже.

— Вы свободны сегодня вечеромъ, неправда-ли? Я васъ похищаю. Мы устроили еженедѣльные обѣды. Мы будемъ въ своей компаніи, гдѣ за дессертомъ не откусятъ другъ другу носы. Завтра я начинаю свое леченіе, и это мой послѣдній кутежъ! Неправда-ли, вы пойдете?

— Очень охотно.

Они нашли кабачекъ «Красной Мельницы» очень оживленнымъ. Молодые люди, вернувшіеся съ прогулки, сѣрые отъ пыли, обмахивали платками свои шляпы. Дамы, вѣеромъ распустившія свои юбки, загораживали садовыя дорожки.

Повсюду въ замороженныхъ графинахъ пѣнилось розовое шампанское. На скатертяхъ двухъ или трехъ столовъ, еще пустыхъ, виднѣлись листы бумаги съ надписью: «Занято». Въ глубинѣ, изъ всѣхъ оконъ дома, освѣщеннаго розовымъ отблескомъ заходящаго солнца, смотрѣли, словно портреты изъ рамъ, облокотившіяся на подоконники женщины, грызя зубочистки и раскланиваясь направо и налѣво съ бывшими, или настоящими обожателями.

Друзья Буароже: Ламперьеръ, де-Ремонвилль, Лалиганъ, Граже, Брессоре и Франшемонъ помѣстились въ одной изъ менѣе видныхъ залъ ресторана, гдѣ было уютнѣе.

— Господа, — сказалъ Буароже, — представляю вамъ господина Демальи, автора «Буржуазіи».

— Вы изъ нашихъ, рады съ вами познакомиться.

— Послушайте, господа, потѣснитесь-ка немного, — сказалъ Ремонвилль, — вотъ вамъ мѣстечко… Я очень радъ васъ видѣть… Я какъ разъ все-что готовлю по поводу вашей книги…

— Одну минутку, — сказалъ Франшемонъ, — сперва, закажемъ нашъ обѣдъ; говорить будемъ послѣ… — И, обращаясь къ толстому брюнету, во фракѣ и съ салфеткой подъ мышкой, продолжалъ: — Итакъ вы предлагаете? Жаренаго цыпленка?… Составьте-ка сами меню: рыбу, два мясныхъ блюда, зелень, десертъ и красное вино… Подходитъ это вамъ, г-нъ Демальи?… и вамъ остальная компанія?…

— Какъ ваше здоровье, Буароже? — спросилъ Ламперьеръ.

Буароже вмѣсто отвѣта только покачалъ головой и выпустилъ облако дыма.

— Бросьте-же сигару, мой милый, вы убиваете себя куреньемъ!… Это неблагоразумно, разъ чувствуете стѣсненіе въ груди.

— Я все это хорошо знаю, Ламперьеръ. Но что-же мнѣ съ этимъ дѣлать? Вѣками нарождается благоразумный писатель, который помѣщаетъ свое здоровье въ сберегательную кассу, усмиряетъ свои страсти, соблюдаетъ гигіену, отказывается отъ своихъ привычекъ и моментально оставляетъ свои вкусы, какъ опроверженное мнѣніе… Я очень сожалѣю, что я не этотъ счастливецъ, но что дѣлать! По предписанію моего врача я не долженъ курить, каждый день обязанъ дѣлать прогулку пѣшкомъ вокругъ озера въ Булонскомъ лѣсу; ѣсть ежедневно жирный супъ, кровавый бифштексъ и сыръ… Но лучше если я не буду исполнять всего этого, такъ какъ, въ противномъ случаѣ, я скорѣе умру… отъ скуки.

— Онъ правъ, — сказалъ Франшемонъ. — Здоровье — это вѣра: оно заключается въ томъ, чтобы вѣрить, что ты не боленъ и поступать такъ, какъ будто бы здоровъ… Это есть кредитъ жизни. Экономьте здоровье, что происходитъ? Банкротство жизненныхъ основъ, какъ доказательство слѣдующаго неоспоримаго факта, обратившагося въ законъ; какъ только издержки сокращаются, кредитъ падаетъ… Возьмите управленіе Неккера до революціи: урѣзывая всюду, онъ произвелъ всеобщую тревогу… Только тотъ человѣкъ имѣетъ кредитъ, который соритъ деньгами.

— Да, — совершенно серьезно говорилъ Брессоре, не слушавшій Франшемона, кончая исторію, разсказанную имъ Шарлю, — да, они играли въ экарте, каждый опустивъ ноги въ шайку съ водой, вслѣдствіе огромнаго количества блохъ въ жилищѣ.

— Этотъ дуракъ Брессоре! — воскликнулъ Ремонвилль, покатившись со смѣху.

— Замолчи-же, Брессоре!… Или ты принимаешь его за провинціала? — сказалъ Ламперьеръ, указывая на Шарля.

— Я не думаю, чтобы разскащикъ заходилъ такъ далеко, — возразилъ Шарль, — онъ просто видѣлъ во мнѣ слушателя.

Эта шутка Брессоре, впрочемъ, была единственною данью новичка за его вступленіе въ кружокъ, вообще-же Шарль тотчасъ освоился въ этомъ обществѣ, гдѣ каждый являлся такимъ, каковъ онъ есть, и могъ смѣло думать вслухъ. Онъ былъ чрезвычайно удивленъ, встрѣтивъ кружокъ литераторовъ, въ которомъ откровенный тонъ и дружеская свобода замѣняли всякую аффектацію, всякое позированіе. До сихъ поръ онъ не имѣлъ случая сдѣлать слѣдующее любопытное наблюденіе: простота и естественность въ обращеніи встрѣчаются чаще по мѣрѣ того, какъ подымаешься въ высшіе слои литературнаго міра. Въ самомъ дѣлѣ, мы видимъ въ низшихъ слояхъ людей пера, гдѣ человѣкъ играетъ роль соразмѣрно съ своимъ талантомъ и именемъ, у людей, стоящихъ позади признанныхъ и извѣстныхъ писателей, въ силу ихъ ложнаго положенія и желанія примкнуть и составить какъ бы частицу тѣхъ, кому поклоняются, появляется стремленіе къ напускной важности, заставляющее ихъ всѣмъ своимъ существомъ, словами, мыслями и манерами, играть комедію. Чѣмъ менѣе видное положеніе занимаетъ писатель, тѣмъ болѣе онъ шумитъ; чѣмъ менѣе о немъ говорятъ, тѣмъ болѣе онъ самъ кричитъ о себѣ, тѣмъ чаще слышится въ его разговорѣ слово «я», требующее отъ слушателей уваженія къ себѣ, какъ въ литератору. Педантичный умъ, проповѣди и доктрины, теоріи и формулы тиранически царятъ въ этомъ мірѣ болѣе чѣмъ гдѣ-либо.

Всякій изъ кожи лѣзетъ вонъ, чтобы выдвинуть себя на сцену; одни употребляютъ хитрости дикарей, другіе берутъ смѣлостью, неприличіемъ, отсутствіемъ вкуса, грубостью. Но въ высшихъ сферахъ почтеніе публики къ писателю спасаетъ его отъ этого грубаго, низкопробнаго честолюбія, отъ безпокойнаго желанія выставки, парада. Затѣмъ, общеніе его съ великими геніями пріучаетъ его къ скромности, даетъ иное направленіе его мыслямъ и сглаживаетъ ихъ выраженіе. Его личное «я» теряется въ общеніи съ безсмертнымъ геніемъ. Его талантъ, по мѣрѣ того какъ онъ зрѣетъ, научается даже относиться съ недовѣріемъ къ самому себѣ; у него нѣтъ болѣе этого постояннаго довольства первыхъ шаговъ на литературномъ поприщѣ, когда все, что бы ни вышло изъ-подъ пера, доставляетъ радость. У него является нерѣшительность, недовѣріе къ своимъ силамъ, страхъ. Онъ проникся вѣрованіями, которыя возвышаютъ и успокоиваютъ его; рѣчь его почерпаетъ изъ знаній и опытовъ терпимость, безпристрастіе и снисходительность.

— Я не упрекаю васъ, — сказалъ Шарлю Франшемонъ по поводу разговора, возникшаго о его книгѣ, — я не упрекаю васъ за неологизмы, какъ словъ, такъ и оборотовъ. Не то, чтобы я ихъ любилъ, нѣтъ, но я, какъ и вы, знаю, что существуетъ пять или шесть книгъ послѣдняго вѣка, гдѣ напечатаны курсивомъ всѣ неологизмы, пестрившіе у современныхъ классиковъ; и вотъ этими-то неологизмами, вошедшими въ языкъ, классики преслѣдуютъ насъ въ настоящее время, въ ожиданіи того времени, когда теперешніе неологизмы послужатъ перу будущихъ классиковъ противъ неологизмовъ будущаго. Языкъ идетъ впередъ и расширяется: это стеченіе словъ отовсюду. И если правда, что языки приходятъ въ упадокъ, лучше ужь быть Луканомъ, чѣмъ послѣднимъ безыменнымъ подражателемъ Виргилія… Но все же нужно быть справедливымъ и не удивляться понятной страсти къ классицизму и невольному, безсознательному недовѣрію къ новому языку. Разумѣется, это отвращеніе къ литературнымъ новшествамъ, эта война противъ людей, которые не пишутъ, какъ всѣ, и создаютъ свой собственный языкъ, извинительны, если рѣчь идетъ только о внѣшней формѣ оригинальной мысли. Это отвращеніе есть часть вѣрованій, воспринятыхъ воспитаніемъ; оно есть слѣдствіе, если хотите, остатокъ того благоговѣнія, въ какомъ насъ поддерживаютъ въ то время, какъ преподаютъ намъ катехизисъ литературы. Съ десяти до восемьнадцати лѣтъ мы всей душой преданы классикамъ. Всякая святыня оставляетъ слѣдъ въ душѣ человѣка, въ особенности такая, которую онъ чтилъ въ дѣтствѣ; отсюда можетъ быть происходитъ и литературная нетерпимость, глубоко вкоренившееся, фанатическое предубѣжденіе, которое, смотря по человѣку, можетъ заставить замолчать всѣ другіе доводы… Taлейранъ былъ вѣренъ только Расину; и я знаю очень порядочныхъ людей, которые скорѣе согласятся на междуусобную войну, чѣмъ увидѣть автора «Mademoiselle de Maupin» въ Академіи… Какая причина этого? Я говорю — воспитаніе… не знаю… можетъ быть, я и ошибаюсь. Напишите книгу, которая бы удовлетворяла всѣмъ идеямъ какой-нибудь партіи, но попробуйте написать ее не въ стилѣ этой партіи… вы прослывете за еретика. Это такъ. Почему?.. я не знаю… И еще почему всѣ современные великіе проповѣдники — поклонники романтизма… Это напоминаетъ мнѣ Боссюэта и васъ. Онъ сказалъ о духѣ латинскаго языка: «это духъ языка французскаго». И вотъ вамъ оправданіе вашихъ отклоненій. Но вы отчеканиваете фразу тамъ, гдѣ я хотѣлъ бы встрѣтить фразу прямую, широкую, рельефную, но безъ утрировки. Ваша фраза недостаточно быстра и рѣзка, у нея нѣтъ этой стремительности, которая сразу какъ бы врѣзается въ мысль. Нашъ языкъ мягокъ… въ немъ много мяса и мало костей; онъ не имѣетъ правильныхъ линій, онъ расплывчатъ, какъ сказалъ бы нашъ художникъ Грансе. Попробуйте же заключить его въ рамки мертвыхъ языковъ; сожмите его въ ихъ желѣзныхъ тискахъ: онъ выйдетъ оттуда отчеканеннымъ словно медаль, безъ бугровъ и чистый, какъ языкъ Ла-Брюера. Разумѣется, я не совѣтую вамъ зарываться въ латинскія книги, переводить ихъ; все дѣло въ духѣ языка, о которомъ мы говоримъ, и его нужно понять, почувствовать и усвоить, что же касается того, чтобы долбить ихъ наизусть и носиться съ ними… Послушайте, вотъ еще задача и еще вопросъ, почему — замѣтили ли вы эту странность — почти всѣ поклонники прелестной латыни имѣютъ стиль совершенно противоположный ихъ обыденному языку. Но оставимъ стиль въ покоѣ! Это лишь орудіе. Тутъ вы можете смѣло презирать и бравировать мнѣніе вашихъ современниковъ, это ничего не значитъ; успѣхъ, конечно, только большой успѣхъ оправдаетъ васъ въ глазахъ большинства. Но, кромѣ стиля, существуетъ еще выборъ выраженій и характера вашей мысли, относительно которыхъ вы должны сообразоваться съ темпераментомъ націи, для которой вы говорите. Мы, напримѣръ, мы любимъ простоту, ясность, быстрый и живой умъ, проблески свѣта, слова, сразу западающія намъ въ душу, словомъ, формулу Шамфора и Ривароля, формулу преимущественно французскую. Нѣтъ сомнѣнія, и, я думаю, вы не будете оспаривать этого, что человѣкъ, обладавшій такимъ умомъ, какъ Шамфоръ и Ривароль, и вообще французскимъ складомъ ума, назывался…

— Генрихомъ Гейне? — сказалъ Шарль.

— Вы угадали… И что же, Генрихъ Гейне никогда не будетъ популярнымъ во Франціи. Кто его читаетъ? Только тѣ, кто имъ восхищается. Это происходитъ оттого, что Гейне художникъ и въ то же время ученый. Онъ великолѣпенъ, но туманенъ. Онъ заставляетъ вашу мысль идти за нимъ въ полутьму, гдѣ подъ однимъ образомъ скрывается другой… Наконецъ, есть еще одна вещь, которой не достаетъ вашему произведенію, и, клянусь, не только вашему, но и всѣмъ современнымъ сочиненіямъ, это — веселость, откровеннаго смѣха, громкаго, звучнаго открытаго смѣха Мольера или Теньера, этого свободнаго, широкаго вдохновенія, названнаго кѣмъ-то, и совершенно справедливо, «струею стараго вина». А между тѣмъ комическій элементъ въ сочиненіи довольно важенъ. Этотъ добрый геній веселости — сила и большая сила. Онъ изобиловалъ даже во второстепенныхъ сочиненіяхъ прошлыхъ вѣковъ. Гдѣ онъ въ настоящее время? Нашъ смѣхъ, боясь быть грубымъ и желая стать тонкимъ, обратился въ гримасу. А куда дѣвали мы нашу веселость, стараясь воспитать и утончить ее? Она превратилась въ нездоровую иронію, въ гримасы сумасшедшаго. Нѣтъ, нашъ комизмъ — не прежній здоровый комизмъ… Развѣ мы сдѣлались меланхолической расой? Или нервный темпераментъ окончательно укоренился въ современномъ человѣкѣ? Зависитъ ли зло отъ насъ самихъ или отъ видоизмѣненій нашей жизни?

— Оно зависитъ… — сказалъ Грансе и остановился. — Сегодня, — продолжалъ онъ, — я зашелъ въ аукціонъ. Тамъ была выставлена коллекція одеждъ XVIII вѣка, платья всѣхъ цвѣтовъ — сѣраго, голубого, розоваго, цвѣта перенна, цѣлая груда всевозможныхъ оттѣнкокъ, ласкающихъ взоръ, веселыхъ, кокетливыхъ, ликующихъ… Цѣлая восходящая гамма красокъ… И послѣ этого какого веселья хочешь ты, Франшемонъ, отъ человѣка въ черномъ платьѣ? Въ то время платье смѣялось вмѣстѣ съ человѣкомъ, а теперь оно плачетъ вмѣстѣ съ нимъ… Смѣшная мысль одѣть жизнь въ трауръ!..

— О, еслибъ только это!.. Нѣтъ. Существуютъ болѣзни человѣчества, какъ болѣзни почвы, нравственный грибокъ… Еще одно послѣднее замѣчаніе, господинъ Демальи. Не слишкомъ-ли далеко заходите вы въ научномъ анализѣ? Мы уже имѣемъ въ этой отрасли послѣднее слово въ сочиненіяхъ Эдгара По. И что-же! Что въ сущности представляетъ собой По? Таинственную науку, болѣзненную литературу ясновидѣнія, анализа воображенія; Задигъ — это настоящій судебный слѣдователь, Сирано де-Бержеракъ — ученикъ Араго; это своего рода помѣшательство на одномъ пунктѣ; неодушевленные предметы играютъ у нихъ большую роль, чѣмъ люди, любовь уступаетъ мѣсто разсужденіямъ и другимъ источникамъ мысли, фразамъ, разсказу; вмѣсто чувства, въ основѣ романа является разсудокъ, вмѣсто страсти — загадочность, развитіе драмы сводится къ рѣшенію загадки…

Можетъ быть, такимъ будетъ романъ XX вѣка; но и тогда еще вопросъ, литература-ли это? Не знаю… но мнѣ кажется, что романъ современныхъ нравовъ можно создать не ранѣе какъ въ сорокалѣтній возрастъ. Романы двадцати и даже тридцатилѣтнихъ — это бѣглый взглядъ на вещи, и только. Нужно, чтобы человѣкъ имѣлъ въ романѣ всѣ жизненныя силы, чтобы онъ находился въ возрастѣ полнаго развитія своей способности въ объединенію, развитія высшей степени наблюдательности, правдоподобности вымысла и полной зрѣлости мысли. По моему, это возрастъ, когда мозгъ достигаетъ полнаго своего развитія, возрастъ апогея производительной способности: самыя лучшія произведенія человѣка всегда носятъ отпечатокъ его лѣтъ. Относительно того, что принято называть полетомъ фантазіи, пѣсней души, пареніемъ въ облакахъ, я признаю, что можно быть молодымъ, очень молодымъ… Но я говорю не объ этомъ. Теперь перехожу къ вашей книгѣ, въ которой вы опустили одну вещь, касающуюся важной стороны вашего романа; вы только слегка, вскользь намѣчаете ее: это привычное, постоянное участіе большинства буржуазіи въ мелкой торговлѣ; не въ той широкой, англійской торговой спекуляціи, гдѣ идутъ сложныя комбинаціи и расчитанная игра на повышеніе и пониженіе, которая, заставивъ человѣка тридцать лѣтъ подрядъ просидѣть въ конторѣ, нисколько не убавитъ въ немъ ни честности, ни откровенности и не лишитъ его природныхъ хорошихъ качествъ; среди нашего торговаго класса все сводится лишь къ прибылямъ и въ связи съ этимъ является тысяча ухищреній, которыя никакъ не могутъ назваться правильной торговлей. Отсюда возникаетъ (и вотъ объ этомъ-то вы и умолчали) слѣдующее: сыновья, т. е. молодое поколѣніе выростаетъ въ лавкѣ, воспитывается среди плутовства, низостей, фальши, дутыхъ цѣнъ, среди всего этого мороченія, составляющаго мелкую парижскую торговлю, не брезгающую ни двойнымъ запрашиваніемъ, ни продажей попорченныхъ товаровъ, за ловкій сбытъ которыхъ приказчикъ награждается, ни даже приманками, вродѣ глазокъ конторщицы… Все это создаетъ нездоровую атмосферу, производящую порчу крови; какъ первородный грѣхъ вошелъ въ нашу плоть, точно также и эта порча заражаетъ молодое поколѣніе. Физіологія еще недостаточно разработала вопросъ о наслѣдственности расъ, это продолженіе, путемъ наслѣдственной передачи, не только тѣлесныхъ недостатковъ, но привычекъ и характера; такъ, напримѣръ, сынъ наслѣдуетъ жесты отца; историки говорятъ намъ о наслѣдственной ногѣ, о наслѣдственномъ умѣ…

— Ну, ужь поѣхалъ! — сказалъ Ламперьеръ, — теперь только держись среднее сословіе… Послушай, мой милый, солнце только однажды остановилось, и все-таки Іисусъ Навинъ не могъ повернуть его въ обратную сторону… Знаешь, что ты мнѣ напомнилъ въ данную минуту? Одно очень юмористическое воспоминаніе пришло мнѣ на умъ: однажды, идя въ библіотеку, я проходилъ улицей Ришелье и увидѣлъ великолѣпнаго ньюфаундленда, бросавшагося на фонтанъ. Онъ былъ внѣ себя и бѣшено лаялъ. Онъ кусалъ воду, а она все текла. Это выводило его изъ терпѣнія и онъ продолжалъ ее кусать еще съ большей яростью и ожесточеніемъ, не знаю, слышалъ ли онъ мой смѣхъ…

— Это очень мило, — сказалъ Франшемонъ, — но ты не возражаешь?

Ламперьеръ улыбнулся и пожалъ плечами.

— Ты знаешь, Франшемонъ, что меня не убѣдить. Мы стоимъ на двухъ противоположныхъ концахъ земного шара и я также далекъ отъ твоей партіи, какъ…

— Моя партія! — быстро прервалъ его Франшемонъ. — Я не принадлежу ни къ какой партіи! Моя партія; это я, одинъ я! Не могу же я назвать себя частью своей партіи, или партіи, которая никогда не понимала цѣны печатной бумаги, которая имѣла честь и счастье принадлежать къ націи, обладавшей такимъ мыслителемъ, философомъ и государственнымъ человѣкомъ, какъ Бальзакъ; партія эта въ продолженіе пятидесяти лѣтъ позволяла своимъ врагамъ писать о себѣ что угодно, цѣлыя біографіи, энциклопедіи, даже исторію! Нѣтъ, Ламперьеръ, еще разъ повторяю вамъ, что моя партія — это я самъ и другихъ партій у меня нѣтъ.

Говоря это, Франшемонъ ходилъ взадъ и впередъ, около стола. Въ наружности Франшемона сохранились еще остатки былой красоты. Черты его лица были правильны, зубы великолѣпны, а глаза загорались пламенемъ, когда онъ говорилъ. Но жизнь и постоянное умственное напряженіе провели вокругъ глазъ и по всему его блѣдному лицу глубокія борозды. Франшемонъ былъ рожденъ для политической и философской борьбы, при помощи памфлета; онъ обладалъ большимъ искусствомъ высказывать смѣлыя мысли и парадоксы, былъ мастеръ въ полемикѣ и понималъ литературу только какъ выразительницу общественныхъ идей, презиралъ поэзію, былъ равнодушенъ къ гармоніи фразъ; будучи человѣкомъ сильныхъ убѣжденій, но съ неровнымъ и необузданнымъ характеромъ, онъ ничѣмъ не руководствовался въ своихъ вѣрованіяхъ, и часто былъ даже непослѣдователенъ; практическій теоретикъ, онъ не довольствовался Богомъ и желалъ бы подкрѣпить его, какъ Карно, жандармомъ; врагъ сентиментальныхъ утопій, онъ, подобью аббату Гальяни, не отступалъ передъ насилованіемъ мнѣній и грозными рѣчами; съ любовью и самозабвеніемъ предаваясь возстановленію прошлаго, зная, что это также безполезно, какъ возстановленіе античныхъ саркофаговъ пенсіонерами Рима, онъ иногда выражалъ сожалѣніе о недостаткѣ собственной энергіи, для вступленія въ одинъ изъ орденовъ, въ томъ, что онъ не исполнилъ своего призванія въ качествѣ страстнаго и воинственнаго миссіонера. Обильное, жгучее краснорѣчіе такъ и лилось изъ его устъ.

Его властный, сильный, опредѣленный и рѣзкій слогъ словно рубилъ слова топоромъ и отъ избытка выбрасывалъ мысли, прерывая ихъ молчаніемъ или монологами, звучавшими какъ сталь, подобно голосу Наполеона, великій ропотъ котораго сохранился въ его «Меморіалѣ объ островѣ Св. Елены».

Вдругъ одна мысль заставила Франшемона остановиться передъ Ламперьеромъ.

— Хорошо, ну а твоя партія? — рѣзко проговорилъ онъ.

— Что моя партія?!

— Ну да, твой XIX вѣкъ, если хочешь?

— Ты значитъ не можешь, какъ всѣ добрые люди, спокойно пить свой кофе? Въ такомъ случаѣ, если это необходимо для твоего пищеваренія…

— Что такое вы открыли, ну-ка скажи? Въ экономическомъ строѣ, напримѣръ? Политическую экономію… и только? Въ нравственномъ что? Нравы что-ли? Дѣвица легкаго поведенія была прежде только куртизанкой: вы сдѣлали изъ нея общество… Она царитъ, она господствуетъ. Этотъ народецъ играетъ роль общественнаго мнѣнія. Для него существуютъ спектакли, журналы, моды. О немъ говорятъ, онъ всѣхъ остальныхъ интересуетъ. Спросите, на прогулкѣ у любой честной женщины, имя какой нибудь изъ этихъ особъ она назоветъ не только ее, но и ея любовниковъ!… Въ самомъ дѣлѣ, Ламперьеръ, я стараюсь найти… нравственное улучшеніе человѣческой породы, или быть можетъ современная исторія украсилась чѣмъ-нибудь? Въ обществѣ увеличилось чувство правды? Нѣтъ, всюду ложь и ложь! Для нея даже выдумали особое вѣжливое названіе: вымыселъ! Ложь въ статистикѣ, ложь въ наукѣ… А наша единственная комедія нравовъ называется «Скоморохи»! И вездѣ слова, однѣ слова, слова на стѣнахъ, слова въ книгахъ!… Возьмемъ что угодно, ну хоть равенство, упраздненіе наслѣдственныхъ привилегій… Ну, прекрасно! Зачѣмъ далеко ходить, есть-ли оно у насъ, у интеллигентной націи, у республиканцевъ? скажи на милость, гдѣ! Привилегія противна природѣ, не находишь-ли ты, однако, что привилегія наслѣдственности преспокойно процвѣтаетъ? Исключи двухъ или трехъ человѣкъ, которые создали себѣ положеніе сами, прежде чѣмъ имъ создали его ихъ отцы, а остальное… Но хуже всего, наслѣдственность таланта! Если-бы еще наслѣдственность касалась только именъ литературныхъ, но у насъ существуетъ наслѣдственность привилегіи политическаго, административнаго имени! Создавайте законы, громоздите фразы, драпируйте человѣчество: нравы останутся тѣ-же… А твой народъ, твой милый народъ, который учатъ читать и набиваютъ ему голову разными идеями! нѣтъ, право, я хотѣлъ бы знать…

— Имя свиньи, которая выдумала трюфли! — прервалъ Брессоре, кладя нѣсколько штукъ къ себѣ на тарелку.

— Знаешь, что я видѣлъ? — продолжалъ Франшемонъ, мысли котораго приняли иное направленіе, — на послѣдней художественной выставкѣ, я видѣлъ народъ… Знаешь, куда онъ стремился, гдѣ была давка. Передъ витриной коронныхъ брилліантовъ, слышишь-ли ты?… Эссенція банковыхъ билетовъ, снадобіе изъ милліоновъ, вотъ что его ослѣпляло! Брилліанты, Ламперьеръ, только брилліанты!…

— Тебѣ, можетъ быть, хотѣлось, чтобы онъ смотрѣлъ на картины? Ну, а мнѣ нѣтъ. Искусство производитъ въ цѣломъ народѣ тоже, что и въ отдѣльномъ человѣкѣ; дѣлаетъ его равнодушнымъ къ отечеству, эгоистичнымъ; передъ его глазами могутъ совершаться какія угодно перемѣны въ правленіи, въ идеяхъ, въ общественномъ строѣ, не вызывая съ его стороны никакого участія. Артистическій народъ такой народъ, который умѣетъ жить: онъ отрицаетъ преданность, жертвы, смерть. Вѣрь мнѣ, что была серьезная причина и мудрое вдохновеніе въ подозрительномъ отношеніи и въ упормой враждебности Конвента къ искусству.

По мнѣнію разсудительныхъ политиковъ, первое условіе силы и здоровья народа заключается въ его невѣжествѣ. — И понижая голосъ, Ламперьеръ продолжалъ: — Да, у артиста нѣтъ ни вѣры, ни отечества; искусство замѣняетъ ему и то, и другое, стремленіе къ прекрасному есть тоже своего рода преданность, жертва; теперь перейдемъ отъ артиста къ любителю и отъ творчества къ страсти… Неужели ты думаешь, что изъ Ремонвилля выйдетъ хорошій патріотъ? Э, нѣтъ, на его лицѣ можно прочесть, что отечество для него составляютъ его картины!

— Послушай, Ламперьеръ, замолчи! — крикнулъ Ремонвилль.

— А я тебѣ скажу, что правда только въ искусствѣ. Ты говоришь объ отечествѣ, такъ знай, что безсмертіе отечества въ искусствѣ… Кромѣ того, только великіе народы были артистичны… Или ты думаешь, что греческіе патріоты за 500 лѣтъ до Рождества Христова стояли ниже современныхъ!.. И, наконецъ, что мнѣ за дѣло до всего этого! Для меня искусство есть единственная безусловность; все остальное, логика, положительныя науки, теологія, трактаты о правдѣ и добрѣ, философія, говорящая вамъ: «я объясняю вамъ феномены мысли», все это гипотезы, мой милый! Гипотезы, ведущія ученыхъ къ почестямъ, но ничего кромѣ теорій не дающія прочимъ смертнымъ… Искусство… послушай, Ламперьеръ, не говори мнѣ подобныхъ вещей… ты меня злишь… въ Римѣ…

— Римъ! — комическимъ тономъ воскликнулъ Брессоре.

— Вы были въ Римѣ? — спросилъ де-Ремонвилль, обращаясь къ Демальи.

— Да, — сказалъ Демальи, — я видѣлъ тамъ маленькую руину въ большой… Господина Созе въ Колизеѣ.

— Хочешь, я разскажу тебѣ мое путешествіе въ Римъ? — сказалъ Брессоре.

— Я запрещаю тебѣ говорить мнѣ о Римѣ, слышишь ты? — сказалъ Ремонвилль злымъ голосомъ. — Когда не знаешь по латыни…

— Но, мой милый, Гомеръ зналъ латинскій языкъ не болѣе меня… даже можетъ быть менѣе.

— Ты глупъ!

И Ремонвилль повернулся къ нему спиною.

— Однако-же, сказалъ прерывая свое молчаніе Франшемонъ, который жевалъ въ своемъ углу, занятый своими мыслями, — надо управленіе, хоть бы пасторатъ какой-нибудь… Какое? Полюбовное, съ общаго согласія, конституціонное управленіе… Управленіе… Послушайте, господинъ Демальи, какое по вашему должно быть управленіе.

— Развратное управленіе, — проговорилъ Шарль, — если ужь нѣтъ другого слова. Другими словами, мысль Ришелье въ формахъ Морепа… Самое сильное изъ управленій, потому что оно основано на знаніи людей, вмѣсто того, чтобы быть основаннымъ на системахъ… Тюрго всегда будетъ строить свое зданіе на пескѣ.

— А ты Брессоре, — промолвилъ Ремонвилль насмѣшливымъ тономъ, — на чемъ построишь ты свое управленіе?

— Очень просто, на двухъ вещахъ: на фейерверкахъ, которые буду давать каждый вечеръ народу, и на процессѣ Лафаржа, который будетъ вестись каждое утро для просвѣщенныхъ классовъ.

— А я, — сказалъ Ламперьеръ, — я тогда построю его на иллюзіяхъ.

— Это можетъ быть потому, что ты лучше насъ, — сказалъ Франшемонъ, протягивая ему руку.

XXIX.

"Книга моя идетъ, мой милый Шаваннъ. Издатель не скрываетъ отъ меня своего удовольствія. Такъ, что дѣла идутъ хорошо. Меня продаютъ и читаютъ. Я думаю, разъ дѣло начато и успѣхъ будетъ увеличиваться и я готовъ почти повѣрить, что книги продаются.

"Я говорилъ вамъ о мірѣ, въ которомъ живу. Говорилъ о Франшемонѣ. Снаружи — аффектація дендизма, который теряется въ разнузданности; между его утонченностями вдругъ прорывается самая странная раздвоенность, какая-то зацѣпка вродѣ трещины на его часахъ, заклеенной хлѣбнымъ мякишемъ. Вотъ онъ каковъ.

"Къ тому же жизнь этого малаго прокатилась всюду: и въ высшихъ слояхъ, и въ низшихъ; онъ извѣдалъ счастье, женщинъ, море, землю, міръ и всѣ міры, все новое и все дурное! Это малый, видѣвшій все: оттомаковъ, поѣдающихъ глину, актрисъ изъ Бобино, дѣлающихъ себѣ румяны изъ тертаго кирпича, Байрона, умирающаго въ Греціи за иллюзію! Малый, прошедшій сквозь огонь и воду, сквозь страсти и бури, бывшій на пустынныхъ островахъ и въ Вавилонѣ, въ отеляхъ Лондона, на зеленыхъ лугахъ Германіи, за парижскими таблъ д’отами, въ катакомбахъ и на обоихъ полюсахъ! Вышедши цѣлымъ и невредимымъ изъ рукъ женщинъ, мошенниковъ, ростовщиковъ, чумы, смерти, онъ извѣдалъ нищету, дуэли, войну, словомъ все! Какой волшебный фонарь — жизнь! Но Лалиганъ удерживается показывать его публикѣ; онъ пишетъ только о путешествіяхъ, которыхъ не совершалъ. Онъ разсказываетъ Дюмонъ д’Юрвиля, описываетъ Африку холоднымъ стилемъ въ серьезномъ журналѣ. Человѣка въ нихъ нѣтъ; весь человѣкъ — на нашихъ обѣдахъ въ «Красной Мельницѣ». Маленькій человѣчекъ съ сѣдыми усами, наружность совершенно ничего не значущая; но за то глаза, голосъ, вспышки, показываютъ страшную энергію и закаленный характеръ, привыкшій къ суровой жизни; отецъ его былъ командиромъ фрегата, отправленнаго во время Террора въ Ирландію для высадки волковъ и злодѣевъ. Говоря и оживляясь, онъ владѣетъ собою, своими чувствами и волненіями. Онъ мѣняетъ тонъ, наружность, онъ весь преображается, обновляется. Его лицо мѣняется. Тономъ, взглядомъ, игрою физіономіи онъ изображаетъ лица и вещи, тѣснящіяся въ его воспоминаніяхъ. Все его существо стремится и задыхается въ его разнообразной, многословной неограниченной болтовнѣ. Его оживленное краснорѣчіе, украшенное постоянными метафорами, своеобразнымъ жаргономъ, или какимъ нибудь великимъ изреченіемъ нѣмецкихъ мыслителей, увлекаетъ и сосредоточиваетъ ваше вниманіе. Иногда онъ выражается языкомъ, заимствованнымъ у техника искусства и оттѣняетъ мысль, какъ греческій медальонъ. Тогда рѣчь его льется рѣкою какъ рѣчь Дидро. Тысячи образовъ проходятъ передъ вами: картины, наброски, пейзажи, уголки Иліады, виды стѣнъ, домовъ, городовъ, имѣющихъ тайны и драматизмъ декораціи, которую Шекспиръ называетъ однимъ словомъ «улица»; мрачныя поля, подобныя общественной могилѣ, куда рабъ уносилъ раба, красное солнце на другой день битвы, города изрытые ядрами, кровавыя, раззоренныя амбулаторіи, вкругъ которыхъ бродятъ крысы… Одни только рисунки испанскихъ войнъ Гойя могутъ сравниться съ описаніемъ всѣхъ этихъ ужасовъ. И вдругъ, посреди всей этой вспышки юмора, наблюдательности, общественные силуэты, наблюденія надъ расами, философія, уподобленная національному генію народовъ… Одинъ моментъ онъ обратилъ наши души и глаза на взятую Янину; мы видѣли, мы касались этого ручья, бѣгущаго за добычей, за еще теплыми мертвецами; онъ мѣняетъ тонъ и колоритъ и передъ нами англійскій замокъ, высокія дубравы, охота, широкая жизнь, три туалета въ день, балы каждый вечеръ, королевскій образъ жизни, который ведется какимъ нибудь Симпсономъ или Тонсономъ! Это богатства Вестминстера, десять милліоновъ ренты, тридцать пять сантимовъ въ секунду; или эти богатства Сити, эти купеческія сыновья, совсѣмъ еще мальчики, управляющіе на Средиземномъ морѣ двадцатью отцовскими кораблями, изъ которыхъ ни одинъ не имѣетъ менѣе двухъ тысячъ тоннъ, «флотъ, — говоритъ Ладиганъ, — котораго никогда не имѣлъ Египетъ!» Вы знаете эти великолѣпныя французскія каррикатуры, этотъ вѣчный водевиль, путешествующій англичанинъ. Лалиганъ неисчерпаемъ, заставляя насъ краснѣть по этому поводу: «Мы, мы! — восклицаетъ онъ съ сожалѣніемъ, — да видали ли вы въ Лондонѣ француза, который ничего не дѣлаетъ, и тратитъ тамъ деньги, совершенно спокойно сидя въ своей каретѣ? Французъ путешествуетъ, чтобы разсѣяться отъ любовнаго горя, или устроить свои дѣла. Но француза въ коляскѣ, француза не актера, не посланника и не повара, француза съ женщиной, какъ наша мать или сестра, съ женщиной, которая не была бы кокоткой или актрисой, вы здѣсь не увидите никогда, никогда!»

Лалиганъ идетъ далѣе, говоритъ объ эстетикѣ, критикуетъ художниковъ, пейзажи! это наводненіе портретовъ природы безъ движенія, онъ задѣваетъ пейзажистовъ, изображающихъ крестьянъ, которыхъ точно окунули въ кадку съ красками, этихъ фермеровъ Пуссена или Сальватора Розы, солидныхъ и сіяющихъ какъ быки за плутомъ, злобныхъ какъ деревенскіе жители, которыхъ можно встрѣтить всюду, въ салонахъ, у итальянцевъ, на шелку, въ музыкѣ; солнце, деревня и жаркое, жаркое, деревня и солнце, вотъ все чѣмъ они держатся, и ничего болѣе! говоритъ Лалиганъ. И всегда послѣ такихъ разговоровъ, описаній нравовъ, онъ начинаетъ невозможныя исторіи, дѣйствительныя происшествія, поразительныя какъ историческія воспоминанія, отрывки изъ быта разбойничьихъ вертеповъ, и подонковъ общества, гдѣ копошатся какъ въ морѣ всѣ погибшія существованія, всѣ эти люди безъ имени и безъ сапогъ, которые никогда не описываются въ романахъ. Онъ встаетъ, садится, продолжая говорить. Стучитъ по столу, схватываетъ руку своего сосѣда, снова встаетъ, прогуливается, каждую минуту нервно поправляя манжеты своего сюртука. Его вибрирующій голосъ заставляетъ молчать всѣхъ насъ; вотъ, послушайте его:

"Всѣ ночи, всѣ проводилъ онъ въ игорномъ домѣ «Розы Марилана», съ самой гордой канальей земного шара. Не знаю, была-ли у него родина, прошедшее… Я думаю, онъ родился въ одной изъ тѣхъ пустынныхъ странъ, которыя составляютъ предразсудокъ географіи… Тамъ, гдѣ-нибудь на равнинахъ, между мракомъ и свѣтомъ, между Германіей и Россіей, въ настоящемъ гнѣздѣ авантюристовъ, на могилѣ Казановы: въ Богеміи, Хорватіи, право, не знаю… Да кажется онъ и называлъ себя чѣмъ-то въ родѣ выходца изъ Хорватіи. Короче сказать, каждый вечеръ онъ вытаскивалъ изъ кармана, а его карманъ вытаскивалъ не знаю откуда нѣсколько шиллинговъ, которые онъ проигрывалъ съ такимъ же благородствомъ какъ и всякій честный человѣкъ. Проигравъ свои шиллинги, онъ глядѣлъ на шиллинги другихъ до самаго утра… Понимаете вы? Ни разу не присѣвъ, не заснувъ; это запрещено въ такихъ домахъ; ихъ надо было сдѣлать великими какъ Англія: нищета спала бы тамъ. И все-жь таки онъ спалъ. Онъ облокачивался плечемъ объ стѣну, и сохраняя стоячее положеніе, спалъ: онъ спалъ какъ муха; кончили тѣмъ, что ему и дали это названіе. Однажды ночью, игра была особенно оживлена, что-то скатилось подъ столъ. Онъ слышитъ какъ оно катится, прямо катится къ нему… Онъ выставляетъ ногу, свою голую ногу!.. У него были видны ботинки, но ихъ не было! Точно также какъ въ Крыму не было настоящихъ деревень во время путешествія тамъ Екатерины Великой! Ботинки его были только сверху, безъ подошвъ! Онъ захватилъ большимъ пальцемъ соверенъ, это былъ соверенъ! Кругомъ наклоняются, ищутъ, двигаютъ стулья, поворачиваются, глядятъ на него… Наконецъ снова принимаются за игру. Прижавъ соверенъ ногой, онъ стоитъ не двигаясь до утра, боясь взгляда, жеста, не смѣя наклониться, ни поднять. Наконецъ, онъ уходитъ въ шесть часовъ утра, первый разъ въ жизни съ золотомъ въ карманѣ. Онъ идетъ, думая о чемъ-то невозможномъ, безумномъ, о мечтѣ: онъ ляжетъ спать! ляжетъ настоящимъ образомъ, ляжетъ въ кровать, въ кровать! Онъ громко звонитъ у меблированнаго дома, какъ джэнтльменъ, привыкшій иногда спать. У него есть постель, есть простыни! Онъ ложится во всю длину, на спину! Въ десять часовъ его будятъ, это горничная пришла спроситъ его, будетъ-ли онъ завтракать съ ея хозяйками, двумя старыми «governesses». Онъ завтракаетъ съ обѣими старушками, нравится имъ, особенно одной, какъ мужчина, вовлекаетъ ихъ въ игру, обыгрываетъ обѣихъ; послѣ чего обращаетъ ихъ въ католицизмъ, получаетъ за обращеніе плату отъ католиковъ-лордовъ (за обращеніе въ католицизмъ тамъ платятъ преміи); беретъ деньги, ѣдетъ въ Гамбургъ, выигрываетъ тамъ двѣсти тысячъ франковъ, проигрываетъ ихъ снова и… Теперь, знаете-ли вы, чѣмъ онъ занимается? Онъ въ Парижѣ, ходитъ изъ кабака въ кабакъ, организуя компанію игроковъ между обществомъ массоновъ, изъ которыхъ десять, одѣтые въ черныя одежды, весною будутъ сопровождать его въ Баденъ, чтобы наблюдать за его игрой и контролировать прибыль ихъ сотоварищей!

«Обычный сосѣдъ Лалигана по столу составляетъ съ нимъ и почти со всѣми нами совершенный контрастъ. Въ этомъ сосѣдѣ, его зовутъ Ламперьеръ, какая-то особенная нѣжность, почти женская, которая встрѣчается только у мужчинъ, воспитанныхъ женщиной, выросшихъ подъ крылышкомъ матери, дѣтство и юность которыхъ прошли въ ласкахъ. Также видна въ немъ и нѣжность сѣверной расы, которая не уничтожаетъ энергіи, но только укрощаетъ ее, какъ говорятъ русскіе. Высокій лобъ, рѣдкіе волосы, бѣлокурые усы цвѣта конопли, такіе свѣтлые, что едва выдѣляются на его щекахъ; изрытое длинное лицо, синіе глубокіе глаза, низкій и проникающій голосъ, медленный, сосредоточенный разговоръ, вотъ наружныя качества этой прекрасной и юной, влюбленной въ природу души, которую деревня опьяняетъ какъ хорошее вино; этого мужского сердца, переполненнаго материнской снисходительностью; этого великодушнаго ума, готоваго на самопожертвованіе, открытаго для всѣхъ человѣчныхъ надеждъ, и мечтающаго о будущемъ. Въ глубинѣ души, это темпераментъ мистическій, доходящій до вѣры въ чудесное, и приносящій апостольскую вѣру человѣческой религіи, которая открываетъ ему уроки исторіи также какъ и ложь жизни. Не имѣя состоянія, онъ живетъ статьями, которыя начинаются въ такомъ родѣ: „Береговая торговля страдаетъ, это неопровержимо“… и надъ которыми онъ самъ первый смѣется. Но онъ утѣшается, создавая въ своей головѣ большую книгу, которую онъ никогда не напишетъ… Ламперьеръ зарылся въ наукахъ; онъ исчерпалъ вѣру, вмѣсто того, чтобы найти сомнѣнія; характерная черта въ его разговорѣ — извлекать изъ знанія и изъ примѣровъ богатѣйшія сравненія, поэзію и величіе параболъ и нѣчто библейское изъ языка Бернардена де-Сенъ-Пьера. А что можетъ быть поразительнѣе сцены, которую онъ разсказалъ намъ третьяго дня?.. Я до сихъ поръ точно слышу ее, эту исторію, переданную намъ, гдѣ, казалось, мысль Кювье билась въ сердцѣ аббата Фоше. Однажды онъ былъ въ Елисейскихъ поляхъ; встрѣчаетъ онъ одного друга: это былъ Мицкевичъ, который долженъ былъ черезъ часъ вступить на каѳедру „Collège de France“, и который, смущенный этой великой задачей быть голосомъ народа, дрожалъ, изнемогалъ, искалъ, теръ себѣ тщетно лобъ, и не зналъ до сихъ поръ что онъ скажетъ: Да, — сказалъ ему Ламперьеръ, — вы не знаете, вы не находите темы»… И онъ началъ играть своей тросточкой по землѣ; почва была мягкая, онъ опустилъ тросточку въ лужу: «Это грязь, да, грязь… дождь, капля воды… и пыль»… Мицкевичъ смотрѣлъ на него, Ламперьеръ продолжалъ мутить воду въ лужицѣ: «Немного грязи сверху, немного снизу, она уже болѣе не сухая… земля тонкая какъ листъ бумаги… затѣмъ приставшіе камушки, тина, раковинки, прилѣпленныя одна къ другой, вмѣсто минеральнаго слоя прѣсной воды, который былъ въ древнемъ составѣ земли, нѣчто въ родѣ большихъ озеръ въ средней Америкѣ… Затѣмъ скелеты, остатки неизвѣстныхъ четвероногихъ, кости птицъ, крокодиловъ, черепахъ; стволы пальмоваго дерева, обратившіеся въ камень… Вы слѣдите за моей тросточкой, не правда-ли? Идемъ далѣе… Послѣ того, сокровища удалившагося моря, оставившія коричневые отпечатки листьевъ, растительныхъ стеблей, и сотни родовъ раковинъ; кромѣ того еще море проходило здѣсь, но, конечно, съ прѣсною водою… Теперь надо дать мѣсто углю земного шара, большимъ слоямъ окаменѣвшихъ смолистыхъ деревьевъ, сохранившихъ до сихъ поръ слѣды стеблей, вѣтокъ и листьевъ, или древесную ткань и даже форму закопанныхъ деревьевъ… это сгорѣвшіе лѣса первой земли, этой первой почвы изъ мѣлу и раковинъ, отставленной на открытомъ воздухѣ допотопнымъ моремъ. А, вы меня слушаете… Какъ я заинтересовалъ васъ каплей грязи!.. А вы боитесь и не знаете какъ взяться за дѣло, чтобы заинтересовать Францію трауромъ родины!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Мнѣ необходимо все это, милый Шаваннъ; во мнѣ гнѣздится какая-то жилка, что-то широкое. Мнѣ необходимы, какъ жирнымъ людямъ, воздухъ свѣжій, сухой вѣтерокъ. Для бодрости моего духа, для подстегиванія моей работы, мнѣ необходимо возбужденіе и поощреніе общества, общества интеллигентовъ, двигателей мысли, конечно. Да, прежде можетъ быть были люди достаточно сильные, чтобы извлекать изъ себя жаръ для своихъ произведеній; люди міровые, носящіе въ себѣ божественный огонь, котораго ничто снаружи не поддерживало и не оживляло. Можетъ быть, и въ наше время найдутся нѣкоторые столь же сильные, чтобы довольствоваться самими собою, поддерживать себя, создавать и жить въ уединеніи со своимъ великимъ произведеніемъ. Но я не изъ тѣхъ и они не принадлежатъ нашему вѣку. Прежде была какая-то жизненность, которую мы потеряли. Тысячи вещей въ нашъ вѣкъ леденятъ нашъ умъ и мысли. Мозгъ охлаждается, какъ земля. Умъ можетъ работать только въ теплѣ, въ соприкосновеніи съ другими умами. Вы знаете, самое лучшее удобреніе для почвы, это — листва; это то, что намъ надо: битва словъ и мыслей, битва умовъ, горячая борьба въ спорахъ… Эти проблески свѣта, освѣжающіе голову, игра, опьяняющая насъ, лекарство, укрѣпляющее насъ, нѣчто въ родѣ восточнаго напитка, заставляющаго кипѣть мозгъ. Наша жизнь можетъ быть плоска, можетъ быть стоячей водою; но воображенію необходимы потоки, его расшевеливающіе, постоянное движеніе мнѣній, столкновеніе нравственныхъ личностей.

Моя первая книга — это разговоръ съ самимъ собою. Когда человѣкъ, устроенный какъ я и какъ многіе другіе, углубится въ свое собственное я, онъ привязывается къ нему и засыпаетъ съ нимъ. Является разслабленность, нѣчто, похожее на квіетизмъ, оцѣпенѣніе людей, сосредоточившихся, въ созерцаніи собственнаго пальца. Но голова не можетъ жить одна. Я допускаю исключенія, нѣкоторыя головоломныя работы памяти: возстановленіе пунктуаціи у древняго автора, напримѣръ, но внѣ этого, для выраженія, для движенія, для проявленія творческихъ способностей, для возобновленія исключеній, я считаю необходимымъ для гигіены ума возбуждающій и волнующій режимъ; словомъ, нѣкоторое опьяненіе головы въ доброй компаніи умныхъ людей, которые даютъ нравственному существу литератора толчокъ и пришпориванія, какія физической системѣ даютъ излишества…

"А какъ поживаютъ дорогія малютки?

Весь вашъ Шарль Демальи".

XXX.

"Это опять я, мой милый Шаваннъ, я счастливъ и пишу вамъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Наши обѣды по четвергамъ продолжаются. Теперь мы, я думаю, въ полномъ составѣ. Мы составляемъ маленькое общество — довольно полный образчивъ міра интеллигенціи.

"Если наступитъ потомъ и гибель человѣчества, и если Ноевъ ковчегъ приметъ насъ, у насъ со всѣмъ нашимъ столомъ будетъ чѣмъ замѣнить на Арраратской горѣ всю витрину Мишеля Леви, выставку Бенье и афишу Оперы!

"Нашъ романистъ, это новое свѣтило, высокій малый, раззорившійся, но могущественный; желѣзный темпераментъ его можетъ вынести двадцать семь часовъ верховой ѣзды, или семь мѣсяцевъ каторжной работы въ своей комнатѣ; синіе глубокіе проницательные глаза, усы какъ у Манчу, собирающагося на войну; сильный громкій голосъ, какъ у военнаго. Въ этомъ человѣкѣ что-то убито въ жизни, иллюзіи, мечты, не знаю, право. Внутри его клокочетъ гнѣвъ и досада за неудачное стремленіе къ небесамъ. Его холодная наблюдательность безъ стыда топчетъ человѣка въ грязь, это какъ ланцетъ хирурга, вонзающійся сталью вглубь раны… Старыя раны, другъ мой! Самое странное то, что, несмотря на все, его умъ склоненъ къ пурпуру, къ солнцу, къ золоту. Онъ поэтъ прежде всего, восхитительный и неподражаемый мечтатель. Его книга, его прекрасная книга, вы не повѣрите, это — покаяніе: онъ хотѣлъ посадить свой слогъ на сухой хлѣбъ, и обуздать свою фантазію, въ родѣ тѣхъ полнокровныхъ женщинъ, которыя, боясь искушеній, выпускаютъ себѣ пинту крови. У насъ есть также художникъ, который не читаетъ намъ лекцій о грунтовкѣ холста, ни о гуманитарной роли жженой тердесьенны. Это лицо въ родѣ Ламперьера, тихій, сдержанный, симпатичный, печальный, но такой печалью, которая у нѣкоторыхъ людей точно музыка. Голосъ его ласкающій, глаза выражаютъ доброту и дружелюбную лѣнь большой отдыхающей собаки. Грансей — нашъ художникъ, — человѣкъ тридцатыхъ годовъ. Онъ участвовалъ въ великой арміи въ то время, когда артисты, художники и поэты шли подъ однимъ знаменемъ, жили однѣми побѣдами, однѣми страстями, часто подъ одной крышей въ храброй и дружной арміи.

"Это время запечатлѣлось въ его сердцѣ какъ солнце Аустерлица въ глазахъ инвалидовъ. Онъ разсказываетъ о немъ тысячу легендъ, историческія басни самаго чудеснаго свойства… Вы знаете прекрасную страницу генерала Фойя, этотъ разсказъ о побѣдахъ республики, гдѣ слышится марсельеза, гдѣ все летитъ! Разсказы Грансея о великихъ дняхъ романтизма имѣютъ тотъ же полетъ, тотъ же огонь. Иногда Грансей исповѣдуется и улыбается. Одну изъ его исторій о братствѣ, о дѣтскихъ безуміяхъ, о странномъ и великомъ направленіи, о горячкѣ того времени разсказалъ онъ вчера вечеромъ. Это было передъ представленіемъ «Маріонъ Делормъ». Грансей пишетъ одному изъ своихъ пріятелей, студенту медицины въ провинцію. Другъ находитъ тонъ письма печальнымъ, думаетъ, что его пріятель нуждается въ деньгахъ, собираетъ сколько можетъ, беретъ дилижансъ и привозитъ нѣсколько сотъ франковъ Грансею. Грансей въ это время случайно былъ почти богатъ. Онъ благодаритъ своего друга и ведетъ его вечеромъ обѣдать въ своей любовницѣ. Въ то время любовницей Грансея была женщина, которую онъ любилъ. И вотъ другъ завтракаетъ и обѣдаетъ каждый день между Грансеемъ и его любовницей. Однажды Грансей приходитъ за нимъ. Отворяетъ дверь, подходитъ въ его кровати и видитъ… чудовище! Другъ его сбрилъ бороду, волосы, брови и усы. Грансей думаетъ, что тотъ сошелъ съума, осыпаетъ его вопросами; другъ кончаетъ признаніемъ, что онъ влюбился въ его любовницу и хотѣлъ поставить себя въ невозможность видѣть ее. Грансей приводитъ его къ ней. Затѣмъ, послѣ обѣда — это было первое представленіе «Маріонъ Делормъ», — онъ его ведетъ въ театръ. Другъ чуть не содѣйствовалъ провалу «Маріонъ Делормъ». Каждый разъ, какъ онъ повертывался, чтобы заставить замолчать оппозицію, вся зала покатывалась со смѣху при видѣ этого восторженнаго и гладкаго чудовища. Не правда-ли, какъ рисуетъ это то время, о которомъ такъ сожалѣетъ Грансей? Политическія идеи 1848 г. возвратили ему немного увлеченія и молодости. Когда то и другое было убито, онъ опять впалъ въ скуку, равнодушіе, въ бездѣйствіе мысли и стремленій. Это очаровательный, тонкій женскій умъ, полный оттѣнковъ и настолько изящный, что женщина замѣтила бы умъ Грансея только обманывая его съ кѣмъ-нибудь изъ его пріятелей. Печаль его спокойна и свѣтла, безъ раздраженія и мстительности. Она не ожесточила его. При своей холодной наружности, онъ дружески и горячо пожимаетъ руку, онъ скроменъ; онъ мало производитъ шума, смѣется въ полголоса; онъ милосерденъ не будучи жертвой, и онъ довольствуется смѣхомъ надъ смѣшнымъ и ироніей надъ глупостью, чтобы простить ихъ. Но какъ ни спокойна меланхолія Грансея, видно, что если она и не преслѣдуетъ его, то всегда сопутствуетъ ему. Будущее безпокоитъ его. Грансей думаетъ о своей старости; онъ можетъ заболѣть, потерять работу… Недавно Грансей говорилъ по поводу одного изъ нашихъ, очень талантливаго, честнаго человѣка, умершаго одинокимъ, въ меблированномъ отелѣ, смертью своихъ друзей, которымъ XIX вѣкъ далъ пріютъ въ больницѣ или въ моргѣ, Жерара де-Нерваль повѣсившагося, Тона Жоанно, для похоронъ котораго должны были сложиться тѣ, для которыхъ въ свою очередь складывались другіе. Онъ говорилъ: «да, я знаю, я получалъ отъ пяти до двѣнадцати тысячъ франковъ въ годъ… Если бы я былъ благоразуменъ, я бы занималъ маленькую комнатку… тратилъ бы пятнадцать су въ день… и сберегъ бы себѣ что-нибудь на черный день. Это моя вина… Это „mea culpa“ есть припѣвъ къ его терпѣнію. — „Это моя вина“, — говорилъ онъ опять, когда мы разсуждали о желаніи и тщеславіи нашихъ душъ и умовъ, — почему бы не задаться посильной цѣлью? Имѣть какое-нибудь достижимое желаніе? Сѣсть на конька, котораго можно было бы осѣдлать?.. Напримѣръ, быть коллекціонеромъ, это чудесный конекъ для счастья… Но надо имѣть призваніе въ счастью… Ахъ какъ я завидую буржуа, которые ѣдутъ на дачу по воскресеньямъ и такъ громко смѣются!.. Или, напримѣръ, конекъ Боро: это прекрасный человѣкъ, ищущій тонкіе оттѣнки и переливы и находящій ихъ. Онъ счастливъ. Ему этого довольно!.. И правду говоря, чего только мы ни требуемъ отъ жизни и отъ женщины! Мы хотимъ, чтобы наши любовницы были честны и хитры, чтобы онѣ имѣли всѣ пороки и всѣ добродѣтели, чтобы онѣ имѣли крылья и чувственность… Мы всѣ безумцы! Розы, которая пахнетъ розой, удовольствія какъ оно есть, женщины какъ женщины, намъ недостаточно. У насъ болѣзнь въ мозгу. Буржуа правы». "Человѣкъ съ годами поблѣднѣлъ въ живописцѣ. Его безумная, торжествующая, гремящая и поющая палитра, его миѳологія, улыбающаяся въ изумрудномъ и янтарномъ небѣ, праздникъ богинь, восхожденія на Олимпъ, его боги съ дивными членами цвѣта розоватой слоновой кости, эта блестящая и обманчивая жизненность мяса и голаго тѣла, понемногу поблѣднѣли въ его рукѣ. Облако, потомъ крепъ протянулись по этой палитрѣ, которая была прежде потокомъ золота и амброзіи, отдыхавшей въ блескѣ плафона Лемуана, бросая на полотно солнце и смѣхъ Донъ-Кихота, эту веселую Одиссею Франціи и Испаніи. Какъ подернутый мглою часъ, который безшумно наступаетъ въ концѣ дня въ мастерской, медленно погружая во мракъ стѣны и краски, и проливаетъ сперва легкую тѣнь, убаюкивающую взглядъ и мысль, а затѣмъ выдвигаетъ ночь со всѣхъ сторонъ, такъ и сознаніе старости шагъ за шагомъ тушитъ всю эту возню и эти апофеозы, Грансей покинулъ свѣтъ и югъ для багровыхъ небесъ, для тусклыхъ дней, пустынныхъ морей, для стоячихъ водъ, для угрюмыхъ скалъ, для пустынь, гдѣ солнце садится какъ сфинксъ. Больной капризъ и мрачныя мечты Грансея перенесли его въ этотъ таинственный уединенный и угрюмый міръ природы. То онъ изображаетъ свинцовое небо, старую деревню, а подъ витыми какъ мѣдныя колонны деревьями, обвитыми дикимъ виноградомъ, блѣдную молодую дѣвушку, прозрачную какъ тѣнь, освѣщенную сзади солнцемъ и съ головы до ногъ окруженную блѣднымъ сіяньемъ. То — дикій кошмаръ сверхестественнаго міра, танцы, блуждающіе огни, лѣса, шумящіе отъ летающихъ на метлахъ вѣдьмъ или же страшныя образины, упавшія послѣ искушенія св. Антонія на крышу, скрестившія ноги на зубцахъ стѣнъ, точно честные портные на своихъ верстакахъ, и глядящія круглыми пристальными глазами на какую нибудь Тальони съ ноготокъ, которая выдѣлываетъ антраша въ серебристомъ туманѣ луны. "Да проститъ мнѣ Богъ! Я ничего еще не сказалъ вамъ о нашемъ самомъ постоянномъ амфитріонѣ. Я чуть было не забылъ Фаржасса. Вы знаете про старый споръ Денегъ съ Умомъ, дуэль Плутуса и Аристофана; въ настоящее время это дѣло улажено. Свидѣтели пустили деревянныя сабли, противники произнесли взаимныя извиненія и всѣ вмѣстѣ отправились завтракать. За дессертомъ Деньги и Умъ обнялись, какъ люди, которые сожалѣютъ, что до сихъ поръ другъ друга не знали; такъ, что по выходѣ изъ-за стола видѣли богатыхъ людей, которые набирались ума и умныхъ людей, которые составляли себѣ богатство!

"Нашъ амфитріонъ — человѣкъ биржи. Это красивый мужчина лѣтъ тридцати пяти, свѣжій, чистый, свѣтлый, вычищенный всевозможными щеточками и стальными принадлежностями, всѣми туалетными водами англичанъ, у которыхъ онъ перенялъ манеру носить бакенбарды и темные цвѣта шотландскихъ матерій. Нашъ другъ, надо признаться, существуетъ для насъ только съ трехъ часовъ. До этого времени у него въ рукахъ карандашъ и записная книжка; до тѣхъ поръ онъ — оцѣпенѣвшая цифра. Въ три часа онъ узнаетъ своихъ друзей; мысль его начинаетъ циркулировать, сердце возвращается къ нему. Онъ живетъ, улыбается, онъ глядитъ, какъ счастливый человѣкъ на счастье другихъ, на Бога, на людей, на проходящихъ женщинъ. И вотъ предоставленный самому себѣ до слѣдующаго дня, снова вошедшій въ оболочку свѣтскаго человѣка, веселый, умный, онъ вноситъ въ наши обѣды свою долю мыслей, остротъ, наблюденій и веселости, веселости отпущеннаго школьника, или только что женившагося юноши, которая охватываетъ все его тѣло, движетъ его руками и ногами, наполняетъ его уста радостными восклицаніями удовлетворенія и неограниченнаго довольства; все хорошо, все прекрасно, и онъ толкаетъ васъ локтемъ, говоря:

— Ага? — чтобы заставить васъ признаться, что жаркое отлично приготовлено и надо возблагодарить Провидѣніе.

"Это умный человѣкъ, который выигрываетъ на биржѣ потихоньку и навѣрняка отъ двадцати до тридцати тысячъ франковъ въ годъ посредствомъ комбинацій, которыя мнѣ очень хорошо объясняли и въ которыхъ я равно ничего не понялъ. Онъ тратилъ ихъ на домъ, содержимый на широкую ногу, и на библіотеку, его главнѣйшую страсть, которая, я думаю, составляетъ самую полную коллекцію нашихъ современныхъ книгъ, не простыхъ экземпляровъ на тонкой непрочной бумагѣ, но на голландской бумагѣ въ сафьянномъ переплетѣ, украшенномъ позолотой Капе. Это единственная роскошь, бьющая въ глаза въ его обстановкѣ; все остальное только удобно и устроено для обыденнаго ежедневнаго комфорта. Позолотъ нѣтъ, но есть прекрасныя кресла, которыя укачиваютъ васъ какъ въ колыбели; нѣтъ вычурныхъ блюдъ, но обѣды очень хорошіе, съ мясомъ, которое васъ подкрѣпляетъ; отличное красное вино, теплое и не фальсифицированное; вездѣ и во всемъ у него проглядываетъ наука практической жизни, разумное и широкое хозяйство, комфортъ, перенесенный биржевиками изъ «home» Лондона въ парижское жилище.

"Въ нашемъ обществѣ есть и композиторъ, и хорошій композиторъ, какъ мнѣ говорили. По крайней мѣрѣ, онъ никогда не играетъ на роялѣ. Бресоре написалъ двѣ или три оперы, изъ которыхъ я слышалъ… одно заглавіе. Но еслибъ я прослушалъ и дальше, я бы не подвинулся впередъ: вы знаете, что у меня нѣтъ слуха въ полномъ смыслѣ этого слова. Вообразите себѣ человѣка серьезнаго, какъ латинская рѣчь, безстрастнаго, какъ совѣсть мудреца; изъ устъ его выходятъ иногда шутки, отъ которыхъ можно помереть со смѣху, причемъ его мраморное лицо совершенно не мѣняется; это одинъ изъ тѣхъ людей, которые въ шаржѣ растрачиваютъ огромный комическій геній и въ шутовскихъ выходкахъ — замѣчательную фантазію и иронію; это жестокій, яростный умъ, который придумалъ избавить Фаржасса отъ одного скучнаго гостя, постоянно навязывавшагося къ нему, помѣстивъ слѣдующее объявленіе въ «Маленькихъ афишахъ» съ именемъ несчастнаго и его адресомъ:

«Желаютъ уступить поношеннаго паразита».

Относительно буржуа, — старое слово, столько же употребительное Какъ слово «варваръ» у грековъ или слово «штафирка» у военныхъ, — онъ неумолимый и безжалостный насмѣшникъ. Этотъ демонъ-человѣкъ, поддѣвъ кого-нибудь, имѣетъ видъ китайца, который медленно сдираетъ кожу съ одного изъ себѣ подобныхъ. Онъ холодно, методично, систематично мститъ буржуа за ихъ дурныя мнѣнія объ артистахъ, за ихъ тайныя нападки, за ихъ глухое недовольство. Это реваншъ за всѣ удовольствія, за всѣ радости, которыя доставляютъ намъ наши междуусобія, разоблаченіе нашихъ бѣдствій и публичность нашей брани. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Да, мы не дисциплинированный народъ. Мы фразёры, мы хвастуны. У насъ свои пороки, дурные инстинкты, свои предразсудки, свое тщеславіе — наша живая рана. У насъ нѣтъ вѣры, уваженія, жалости въ нашихъ играхъ, и мы дѣлаемъ игру изо всего… Да, но въ концѣ-концовъ мы все-же великая и благородная раса, раса свободная, дикая, которая презираетъ владычество, не признаетъ божественнаго права денегъ, и которую не закрѣпостила еще монета въ сто су. Мы не вѣримъ ни во что, правда, но у насъ есть своя религія, религія головъ, за которую мы боремся, страдаемъ, умираемъ: совѣсть разума. Иронія, оскорбленія, неудачи судьбы, нетерпимость успѣха, работа, работа днемъ и ночью, лихорадочная работа, которая истощаетъ, старитъ, убиваетъ; жизнь безъ отдыха, борьба, постоянная борьба; тѣлесныя страданія и душевная усталость, долгое испытаніе, и долгія мученія мысли, которая исповѣдуетъ до конца свои умственныя вѣрованія; умѣнье, самое послѣднее въ свѣтѣ умѣнье наживать деньги — ничто на насъ не дѣйствуетъ, и мы идемъ, идемъ, состарѣвшіеся раньше времени, съ посѣдѣвшими висками въ тридцать лѣтъ, желчные и блѣдные отъ свѣта лампъ, измученные бодрствованіемъ, изнѣженные ночнымъ разгуломъ и работой… Ахъ! воюя съ бумагой, мы проживемъ не болѣе тѣхъ, кто воюетъ съ желѣзомъ. Мы идемъ, обративши глаза на другую звѣзду волхвовъ. Одни падаютъ, другіе устаютъ, мы сѣемъ по дорогѣ мертвыхъ и отстающихъ, и смыкая тѣснѣе наши ряды, сбирая наше знамя, мы не оборачиваемся… Мнѣ стыдно сказать вамъ, милый, другъ мой, чего мы ищемъ: это золотое руно, имѣющее смѣшное названіе; это просто на-просто — идеалъ, „картину, какъ сказалъ Гоффманъ, которую мы пишемъ нашей кровью“; химеру, которая все же такъ прекрасна, что всѣ покинувшіе нашу дорогу для болѣе легкихъ путей, вошедшіе въ сдѣлку съ своей совѣстью и злоупотребляющіе своимъ умомъ, чувствуютъ угрызенія совѣсти ренегатовъ. Они говорятъ себѣ и другимъ: „у меня пять человѣкъ дѣтей“!.. Они извиняютъ себя и все же не могутъ себѣ простить отступничества. Да, у насъ нѣтъ порядка. Мы не умѣемъ откладывать на черный день, выигрывать на биржѣ. Но, я знаю, между нами есть бѣднѣйшіе, которые съ голодными желудками отказались отъ большихъ денегъ, чтобъ не запятнать своей совѣсти, не искажать своихъ мыслей и не выбрасывать нѣкоторыхъ фразъ… Да, въ нашемъ мірѣ есть люди, которые болѣе не краснѣютъ, и есть вещи, которыя заставляютъ краснѣть; бываютъ скандалы, постыдныя слабости; но, мой другъ, то, что міръ скрываетъ, нашъ міръ выводитъ на чистую воду. Мы подымаемъ занавѣсъ, показывая всѣ наши язвы, мы роемся одинъ у другого въ нашей жизни, въ нашихъ письмахъ, какъ роются при обыскѣ въ изголовьи постели вора. Всѣ наши подлости на глазахъ всего свѣта. Посчитайте же подлости другихъ людей, другого міра, подлости тайныя, скрытыя!.. Да, мы составляемъ враждебную семью, республику зависти, мы терзаемъ, грыземъ другъ друга; но въ глубинѣ всего, въ этомъ спорѣ изъ-за славы, изъ-за популярности, на этомъ узкомъ поприщѣ, гдѣ часто мѣстечко, занятое однимъ, есть хлѣбъ, отнятый у другого, у насъ все же есть восторги, выходящіе прямо изъ груди: мы чтимъ успѣхи, которые насъ подавляютъ, и мы поклоняемся великимъ людямъ между нашими сотоварищами… Я видѣлъ одного помѣщика, который завидовалъ другому изъ-за кусочка земли. Вся наша зависть была ничто въ сравненіи съ этой.

Да, мы клевещемъ сами на себя; но подъ всѣми нашими позами, подъ нашимъ самохвальствомъ, нашими старческими улыбками, нашимъ циничнымъ хвастовствомъ, скрывается конфузливость, наивность и застѣнчивость влюбленной куртизанки; если мы ужь любимъ, то любимъ, какъ школьники. За ложнымъ стыдомъ иллюзій, преданности и всѣхъ соціальныхъ добродѣтелей, за нашимъ показнымъ скептицизмомъ, нашими грубыми парадоксами, нашими безсодержательными темами, стоитъ то, о чемъ мы никогда не говоримъ, старушки матери, сестры, которымъ мы помогаемъ своими работами, семьи, куда таинственно идетъ наша сыновняя помощь… Но я кончаю свой монологъ. Простите и прощайте. Шарль Демальи».

XXXI.

Это было въ томъ же самомъ кабинетѣ «Красной Мельницы», гдѣ мѣсяцъ тому назадъ Буароже представлялъ Демальи. Обѣдъ кончался; тѣ же гости болтали за кофе.

— Сонъ Сципіона, — говорилъ де-Ремонвиль, — сонъ Сципіона! Вотъ что руководитъ моей надеждой! Прекрасное размышленіе о смерти… Самая лучшая мечта, какую только можетъ создать человѣческій умъ. Великолѣпная проповѣдь о ничтожествѣ нашей жизни и объ истинѣ нашей божественности. Пусть мнѣ оставятъ сонъ Сципіона и затѣмъ гильотинируютъ: я умру спокойно… Какое-то дыханіе безсмертія уноситъ васъ съ одного конца въ другой… Вы не вѣрите въ безсмертіе, Демальи?

— Извините… Очень часто.

— Перечтите сонъ Сципіона… Вы рядомъ съ африканцемъ, вы видите землю подъ вами, какъ точку въ пространствѣ, и время для васъ составляетъ моментъ въ вѣчности… Вы парите въ воздухѣ: васъ окружаетъ концертъ гармоній; пусть разные Араго унижаютъ античное небо, въ немъ всегда будетъ слышна музыка міровъ подъ лобзаніемъ Бога, движеніе сферъ, и безконечный звукъ теченія звѣздъ… А что можетъ быть возвышеннѣе рая нравственнаго порядка? Это Пантеонъ свѣта и спокойствія, это высокое жилище счастливой вѣчности, гдѣ отведены мѣста тѣмъ, кто охраняетъ, увеличиваетъ отечество и помогаетъ ему… Если-бы отъ меня зависѣло дать названіе «сну Сципіона», я бы окрестилъ его «Экстазомъ человѣческаго сознанія»… Какой могучій полетъ въ безконечность!.. Не кажется ли вамъ, что вы приближаетесь въ Провидѣнію, когда книга говоритъ вамъ о взглядѣ правителя міровъ, радующагося собраніямъ и обществамъ людей, соединенныхъ на всей землѣ правомъ? Какой великій жизненный урокъ!.. Ахъ, тутъ все есть! Прочтите хотя бы это мѣсто: «Для принципа нѣтъ начала»… Это принципъ Цицерона, созданный имъ самимъ, и изъ котораго все вытекаетъ, это колыбель, заря, возвѣщеніе Слова св. Іоанна: «Въ началѣ бѣ Слово, и Слово»…

О-э! Маленькіе ягнята…

Раздалась въ сосѣднемъ кабинетѣ пѣсня, и прервала рѣчь Ремонвиля.

О-э! Маленькіе ягнята,

Кто бьетъ стаканы!..

— Да это голосъ Кутюра, — сказалъ Демальи.

— Въ самомъ дѣлѣ, правда… тутъ вся ихъ компанія, — произнесъ Буароже, — ой и меня приглашали… Они празднуютъ новоселье маленькой газеты объявленій…

— Уйдемъ! — сказалъ Ремонвиль.

Ремонвиль и Демальи катились вокругъ озера Булонскаго лѣса, въ открытой коляскѣ. Фонари коляски бросали мимоѣздомъ свой свѣтъ на темную чащу. Отраженіе свѣта въ озерѣ дрожало тутъ и тамъ между деревьями. Ночь зажигала звѣзды одну за другой надъ чернымъ лѣсомъ. Лошадь бѣжала рысцей.

— Что касается меня, мой милый, я гаворю вамъ, — продолжалъ де-Ремонвиль, — что нравственная вершина человѣчества — это Антонины… прекрасный типъ гуманности являетъ собою Маркъ Аврелій. Я нахожу въ немъ то, что древніе называли добродѣтелью въ ея высшей степени искренности и простоты при блескѣ и характерахъ, которыхъ я не у кого болѣе не нахожу… Онъ благоговѣетъ передъ идеей добродѣтели и справедливости, какъ художникъ передъ идеаломъ. Стоицизмъ, это прекрасное ученіе, самая безкорыстная и самая благородная мораль, когда человѣкъ дѣйствительно возвышается самъ собою… Какъ укрѣпляюще дѣйствуютъ произведенія Марка Аврелія!.. Онъ человѣческій Богъ мудрости… и однако, онъ — Цезарь, тріумфаторъ, выше всѣхъ, имѣющій подъ ногами почти всю карту Птоломея, стоящей на высотѣ, гдѣ вино всемогущества бросается въ голову!

Изо всѣхъ новыхъ друзей Демальи, де-Ремонвиль болѣе всего сходился съ нимъ, съ его идеями, и Шарль всего болѣе чувствовалъ къ нему нравственныхъ симпатій.

Ремонвилъ былъ ни великъ, ни малъ, скорѣе даже малъ ростомъ. Голова обличала въ немъ человѣка: голова крѣпкая и красивая, молодая и могучая. Волосы у него были бѣлокурые, глаза и брови черные. Середину лба прорѣзывала вертикальная, прямая линія, обозначающая сильную волю. Глубокіе глаза горѣли темнымъ огнемъ, подъ орлинымъ носомъ вились небольшіе испанскіе усиви. Линія подбородка казалась мраморной, цвѣтъ лица былъ бронзовый. Во всемъ этомъ лицѣ было что-то орлиное и похожее на Аполлона; въ немъ были кровь и взглядъ красивыхъ, хищныхъ итальянцевъ XVI вѣка, или молодого императора стараго Рима; типъ Челлини и Нерона въ двадцать лѣтъ, достойный кисти Веласкеса.

Созданный и душой и тѣломъ для иного времени, чувствующій себя неловко въ черной одеждѣ, Ремонвиль чувствовалъ себя неловко и въ своей сферѣ. Ни его вѣкъ, ни его отечество не подходили ему, еще менѣе подходило ему его ремесло. Будучи театральнымъ критикомъ газеты «Temps», онъ каждую недѣлю поворачивалъ этотъ жерновъ возвѣщенія о пьесахъ, драмахъ, водевиляхъ, клоунахъ, новыхъ звѣздахъ, танцовщицахъ, объ ученомъ слонѣ, о модной актрисѣ, объ успѣхѣ, о вздутой славѣ, о театральныхъ событіяхъ недѣли. Онъ исполнялъ этотъ ужасный новѣйшій законъ журнализма, заставляющаго заниматься низшими задачами и губительной работой людей, которые, будучи свободными и употребляя свои силы только по призванію, могли бы дать Франціи какое нибудь произведеніе, вмѣсто обычныхъ отчетовъ публикѣ. Ремонвиль подчинился этой роли; но онъ возвысилъ ее, внеся въ нее свою личность, свои вкусы, свое знаніе и талантъ. Его фельетоны были оторванные листки прекрасной книги, безъ продолженія, лучшей школой относительно театра и водевиля. Если онъ входилъ въ Пале-Рояль, то именно съ пѣснью лягушекъ Аристофана. Если онъ видѣлъ Бушарди, онъ разсказывалъ вамъ о Байронѣ. Такимъ образомъ набрасывая на все плащъ Музы, напоминая о чемъ нибудь безсмертномъ по поводу каламбура, этотъ рѣдкій критикъ, часто тратящій въ своемъ фельетонѣ болѣе мыслей, чѣмъ въ цѣлой пяти-актной пьесѣ, заставлялъ говорить о себѣ глупцовъ, что у него нѣтъ воображенія, простаковъ — что онъ не разсказываетъ интригъ, и своихъ друзей — что онъ никогда не напишетъ книги. Онъ мало безпокоился объ этомъ, и еще менѣе о своемъ фельетонѣ, сдѣланномъ на скорую руку. Набросавъ на бумагѣ свои двѣнадцать столбцовъ, въ субботу утромъ, онъ тотчасъ же забывалъ эти двѣнадцать столбцовъ то риѳмованныхъ, то нѣжныхъ и глубокихъ, какъ псаломъ, то полныхъ жизни, огня и страсти современнаго очевидца, когда по поводу исторической драмы онъ могъ добраться до исторіи и порыться между мертвецами Сенъ-Симона, онъ не говорилъ болѣе о своихъ статьяхъ, это уже было похороненное дѣло и онъ довольно грубо обрывалъ комплименты по ихъ поводу.

Мысль критика парила надъ его ремесломъ. Безсмертныя произведенія, самыя нѣжныя мелодіи человѣческой мысли, самыя поэтическія пѣсни народной души, самыя сильныя драмы страстей, самыя тонкія улыбки ума были его пищей и его счастьемъ. Мысль его углублялась въ Данте, какъ въ потокъ свѣта, она наслаждалась священными книгами Индіи, укрѣплялась въ древнихъ философахъ, обнимала Гомера и древнихъ боговъ. Кромѣ того, мысль Ремонвиля питалась еще и другимъ насущнымъ хлѣбомъ, имѣла другія занятія и радости столь же благородныя и дорогія. Ремонвиль любилъ искусство. Прекрасное было его религіей и совѣстью. Хорошее полотно, красивый мраморъ, красивая линія, весь этотъ матеріальный міръ, подчиненный волѣ и генію человѣка, составляли его величайшее наслажденіе. Колоритъ Рембрандта, солнечное освѣщеніе Клода Лорзна, улыбка Монна-Лиза, «Страшный судъ» Микель Анджело, Рубенсъ, Веронезъ, художники примитивные и декаденды, Мемлингъ и Лонги, граверы, начиная Маркомъ Антоніемъ и кончая Гойа, рисунки, эскизы картинъ, сангины Ватто и синіе картоны Прюдона, — вотъ что составляло его общество, его близкихъ, его очарованіе. Если его любовь, даже восхищеніе его относились къ настоящимъ вѣкамъ, все же его поклоненіе и обожаніе всецѣло принадлежало прошлымъ. Онъ постоянно возвращался какъ бы уносимый потокомъ столькихъ прекрасныхъ произведеній къ безсмертному источнику: греческому искусству. Онъ преклонялся передъ этими мраморами, въ которыхъ свѣтилась божественность, передъ метопами Парѳенона, передъ этими лошадьми, всадниками, торсами, полный священнаго трепета и отчаяваясь подыскать когда либо слова настолько божественныя, чтобъ не довольствоваться однѣни фразами! Съ какими желаніями, съ какимъ восторгомъ несся онъ изъ своей страны, изъ своего времени къ этой землѣ Парѳенона, къ землѣ Ѳидія! Его отечество, его алтарь, его грезы, иллюзіи, его душа, — все стремилось къ нимъ; называя Грецію, онъ казалось называлъ вамъ свою мать! Онъ жалѣлъ о всемъ, хвалилъ все въ этой небольшой великой націи, съ городами, болѣе населенными статуями чѣмъ гражданами, съ законами, смягченными Фриной. Что бы ни говорилъ онъ объ Антонинахъ, все же ему хотѣлось, чтобы человѣчество воротилось ко времени процвѣтанія Греціи, а не Рима, какъ къ своей истинной зрѣлости. Аристотель и Платонъ, по его мнѣнію, сдѣлали достаточно великими психологію и науку. Сократъ далъ сильный толчекъ изслѣдованію сродства душъ. Геродотъ и Ѳукидидъ сказали послѣднее слово исторіи, Эсхилъ, Софоклъ и Эврипидъ — послѣднее слово человѣческихъ страстей; Аристофанъ былъ лучшимъ выразителемъ смѣха; Аѳины представляли идеалъ свободы и греческой цивилизаціи. И несмотря на все, этотъ поклонникъ греческаго былъ католикъ; но онъ былъ католикъ изъ ненависти въ религіи иконоборцевъ, католикъ въ благодарность за вѣкъ Льва X; католикъ изъ ненависти къ сѣвернымъ расамъ, которыхъ онъ ненавидѣлъ со всѣмъ пыломъ южнаго племени, изъ ненависти къ Германіи, которую онъ называлъ Китаемъ Европы.

— Смотрите, — говорилъ онъ, — у нихъ саксонскій фарфоръ, какъ у китайцевъ; экзамены, докторскія степени, какъ въ Китаѣ; и надворные совѣтники… бранденбургскіе мандарины!

Экипажъ все ѣхалъ; лошадь продолжала бѣжать мелкой рысцей; кучеръ дремалъ, шумъ каскада тихо замиралъ позади ихъ; коляски какъ молніи мелькали мимо, унося съ собой гулъ голосовъ и тѣни женщинъ. Ночь была безоблачна, звѣзды блестѣли.

— Ну, что же, да, я язычникъ, — признавался гордо Ремонвиль; и затѣмъ полушутливымъ полусерьезнымъ тономъ, тономъ умнаго человѣка разсказывающаго о чудѣ, которому онъ вѣритъ, продолжалъ: — Милый мой, былъ одинъ ученый, въ Мюнхенѣ, то-есть нѣмецъ, который въ одной очень ученой брошюрѣ отрицалъ, что Аполлонъ — богъ солнца… Знаете-ли вы, какъ онъ умеръ? Отъ солнечнаго удара!.. Однако, что же это дѣлаетъ нашъ кучеръ?.. Посмотрите пожалуйста, у него видъ античнаго паразита, облокотившагося на триклиніумъ… Эй! кучеръ!

XXXII.

Интимность, полная интимность воцарилась между обѣдающими по четвергамъ; и случилось такъ, что различіе политическихъ вѣрованій и литературныхъ мнѣній, даже диссонансъ въ характерахъ настолько же способствовали своимъ гармоничнымъ противорѣчіемъ взаимнымъ симпатіямъ однихъ къ другимъ, какъ и сходство вкусовъ и общность настроенія духа. Основой этого общества и его прелестью были откровенность, свобода языка, мысли, совѣсти, дружбы и презрѣнія, при увѣренности, что никто не предастъ другъ друга; рѣдкое удовольствіе этого маленькаго литературнаго міра состояло въ возможности свободно и всецѣло раскрыть свое сердце и умъ, не давая оружія сплетнямъ, нескромности, раздраженію и зависти товарищей или же матеріала въ какой нибудь журналъ для замѣтокъ біографа! Кромѣ того, существовала еще сильная связь въ этомъ обществѣ: взаимность уваженія, признаніе таланта и ума; уваженія настолько искренняго, что оно не требовало ни засвидѣтельствованія, ни словъ. Эта откровенность, эта взаимная вѣра другъ въ друга, придавали отношеніямъ то равенство, до котораго никогда не подымутся ничтожные умы и чрезмѣрное тщеславіе. Это уваженіе дѣлало ихъ, кромѣ того, снисходительными, благодаря чему они прощали другъ другу маленькія неровности въ настроеніи, нѣкоторую шероховатость въ манерахъ, которыя принимались ими за оригинальность темпераментовъ.

Послѣ нѣсколькихъ обѣдовъ случалось то, что всегда случается: втерлись нѣкоторыя постороннія лица, которыя привели въ безпорядокъ скатерть, а вмѣстѣ съ тѣмъ разговоры и мысли. Тогда основатели рѣшили покинуть «Красную Мельницу» и начали обѣдать поочереди, другъ у друга. Но Фаржасъ, имѣвшій столовую, удобную для обѣдовъ и болтовни, скоро принялъ на себя роль амфитріона и возобновилъ регулярно старые обѣды по четвергамъ, обѣды безъ женщинъ, непринужденные, на которыхъ снова начались опьяняющіе споры и битвы рѣчей по поводу всего, о философской книгѣ, появившейся утромъ, или исторической диссертаціи, прочтенной наканунѣ, однимъ словомъ, по поводу всѣхъ приключеній человѣческой мысли, всѣхъ великихъ вопросовъ и сомнѣній души, всего, къ чему стремятся мыслители во время пищеваренія. Обѣды Фаржаса продолжались такимъ образомъ до одного четверга, въ который Фаржасъ предупредилъ, что слѣдующій четвергъ обѣдъ будетъ поданъ въ шале, которое онъ выстроилъ себѣ въ Нейльи, на земляхъ стариннаго парка Луи-Филиппа. Обойщикъ почти кончалъ и надо отпраздновать новоселье. Фаржасъ добавилъ, что этотъ обѣдъ былъ обязателенъ, что ничто не избавляло отъ него, ни наслѣдство, ни свиданіе, ни первое представленіе въ Bouffes-Parisiens, и что онъ готовитъ сюрпризъ для своихъ приглашенныхъ.

XXXIII.

— Ты знаешь, когда Жераръ де-Нерваль повѣсился… мы ходили смотрѣть… О! Грязная улица и время!.. Помнишь, Фаржасъ? Я еще потрогала перекладину… Хорошо, такъ вотъ съ этого дня… Мнѣ это принесло счастье!.. Ты знаешь, на слѣдующей недѣлѣ я встрѣтила венгерскаго графа… Венгерскаго графа, что ты скажешь на это, Нинетъ? Ха, ха!.. и вотъ счастье не прекращается до сихъ поръ… Вотъ такъ исторія! Пить!

Особа, говорившая это, была дѣйствительно красива, красива на подобіе итальянскихъ эфебовъ XVI столѣтія, которыхъ Рафаэль изображаетъ въ безсмертномъ снѣ молодости, и нѣжность, и чистота линій которыхъ походитъ на красивый цвѣтокъ, на юность Бога. Ея черные, глубокіе, жгучіе глаза не горѣли огнемъ, они свѣтились тихимъ пламенемъ. По совершенно блѣдному лицу пробѣгалъ иногда розоватый оттѣнокъ цвѣта чайной розы. Ея ротъ былъ такъ красенъ, что казался намазаннымъ; онъ былъ полуоткрытъ, но это не придавало ей глупаго выраженія; точно дыханье чуднаго сна покоилось на устахъ заснувшей женщины. Густые черные волосы съ синими переливами лежали жгутомъ на ея головѣ. Она была вся въ бѣломъ. Платье изъ англійскихъ кружевъ, платье очаровательное, волновалось вокругъ нея какъ серебряная пѣна. Ея бѣлые ботинки съ вырѣзомъ охватывали ея ногу, кончаясь маленькой рюшью изъ тѣхъ же кружевъ; розовый цвѣтъ тѣла просвѣчивалъ сквозь паутину ея чулокъ. Изъ драгоцѣнностей одно ожерелье изъ черныхъ жемчуговъ обвивало ея шею.

Около Крэси, такъ звали великолѣпную брюнетку, сидѣла Нинета, маленькая блондинка. Контрастъ былъ превосходный и красота Крэси выдѣлялась отъ этого еще болѣе. Нинета, имѣвшая уже популярность шансонеточной пѣвицы и куртизанки, была свѣтлѣе льна. Она уменьшала какъ только возможно свой лобъ, закрывая его взбитыми буклями. Представьте себѣ маленькое личико, бѣленькое, розовое, неправильное, постоянно въ движеніи; голубые глаза, то хитрые, то насмѣшливые, то сверкающіе или подернутые какою-то неопредѣленною нѣжностью, которую древніе художники придавали взгляду Венеры; небольшой носикъ; двадцать четыре маленькихъ острыхъ зубовъ, которые показывались при всякомъ удобномъ случаѣ въ своенравномъ ротикѣ, свѣжемъ какъ вишня… совершенный мальчишка, шалунъ! Тысяча гримасъ, обезьяньи ухватки, дьявольское кокетство, страсть возбуждать, нравиться, говорить, смѣяться, прыгать, рѣзвиться, мѣнять голосъ, мѣсто, вино, физіономію, тарелки, настроеніе духа… однимъ словомъ все въ Нинетѣ напоминало фейерверкъ, который китайцы пускаютъ за столомъ… Одѣта она была совершенно также, какъ и Крэси, только ея платье было изъ индѣйскаго кашемира, и ожерелье было изъ марказита.

— Видишь-ли, Фаржасъ, — продолжала Крэси, — я была сердечной, но теперь… теперь я бы извлекла деньги изъ кремня!.. Представь себѣ, я совсѣмъ больше не люблю… совсѣмъ, совсѣмъ! Мужчины предпочитаютъ это: это ихъ мѣняетъ! И потомъ…

Крэси была прервана Нинетой, которая запѣла неаполитанскій романсъ, танцуя на стулѣ, колотя въ тактъ ножемъ по столу и качая головой, бросая то быстрые, то томные взгляды черезъ весь столъ.

— Стойте! Онъ прехорошенькій, этотъ малютка, — проговорила она, забывая свой романсъ и останавливая глаза на де-Ремонвилѣ. — Сударь, я нахожу васъ очень красивымъ!

— Сударыня, — началъ Ремонвиль.

— Ахъ, моя милая, — сказалъ Брессоре, — за Ремонвилемъ всѣ бѣгаютъ. Запиши это себѣ… Онъ выдаетъ номера своимъ поклонницамъ… Это онъ похитилъ Розу у Кларіона… Ты вѣдь знала Кларіона?

— Кларіона?.. Нѣтъ.

— Полно! человѣкъ, изъ-за котораго ты покушалась на самоубійство!

— Кларіонъ?.. Человѣкъ, изъ-за котораго я покушалась на самоубійство? Во-первыхъ, я покушалась на самоубійство три раза… Кларіонъ… Кларіонъ? — и она милымъ жестомъ прикрыла рукой глаза, какъ бы вглядываясь въ даль, — Кларіонъ… не знаю… не помню! Право, у меня такая плохая память!..

Обѣдъ оживлялся. Нинета говорила быстрѣе, пѣла громче, теребила свое платье, дѣлала гримасы всѣмъ гостямъ. Вино бросилось въ голову Креси, придавая ея лицу какое-то страстное оцѣпенѣніе, глазамъ — нѣжную истому, всей ея красотѣ какую-то полноту, какой-то чарующій пылъ. Временами, болтовня, дѣлавшаяся все откровеннѣе, заставляла ее смѣяться, тѣмъ безумнымъ и фальшивымъ смѣхомъ женщинъ, ремесло которыхъ веселиться. Фаржасъ сіялъ; Буароже искалъ древней оды въ глазахъ Крэси; Ремонвиль смотрѣлъ на Нинету, какъ на портретъ Лоуранса, Франшемонъ, наклонившись къ ней, помогалъ ей вспомнить имена ея любовниковъ; Брессоре пилъ; Лалиганъ свободно разсказывалъ любовное приключеніе на необитаемомъ островѣ; Грансэ положилъ оба локтя на столъ; Ламперьеръ передавалъ дессертъ и шепталъ мадригалы Крэси, которая отказывалась отъ всего. Послѣ того, какъ она отъ всего отказалась, она выдернула золотую булавку, которая сдерживала ея прическу. Волосы ея упали и скатились на одну сторону. Она оставила ихъ и принялась брать концомъ булавки землянику съ тарелки Демальи, прижимаясь въ его плечу въ припадкѣ смѣха, глядя на него и передавая свою мысль Нинетѣ на странномъ, быстромъ языкѣ, напоминавшемъ арабское нарѣчіе, который сначала ошеломляетъ ухо: Крэси говорила по явански, на этомъ арго Брэда, въ которомъ слогъ на, повторенный послѣ каждаго слога, коверкаетъ для профановъ звукъ и смыслъ словъ, и позволяетъ говорить громко, и не быть понятымъ другими.

Вдругъ Нинета сдѣлала жестъ Крэси и обѣ онѣ, отставивъ свои тарелки и взявшись за руки, начали кружиться по обширной обтянутой репсомъ залѣ, которая служила и столовой, и рабочимъ кабинетомъ шале. Картины еще не были повѣшены и ничто не портило этой прелестной пурпурной рамы, въ которой вертѣлись двѣ бѣлыя женщины. Ничего не могло быть восхитительнѣе зрѣлища этой блондинки и брюнетки, шаловливыхъ и легкихъ тѣней, ихъ перемѣшавшихся волосъ, ихъ улыбокъ, ихъ ножекъ, скользящихъ въ тактъ воздушнаго вальса, который импровизировалъ на рояли Брессоре. Глаза ихъ, то голубые, то черные мелькали, такъ что нельзя было услѣдить за ними. То подбирая свои юбки, они замедляли свои шаги вмѣстѣ съ замирающей мелодіей, то вдругъ, поднявъ юбки, ударяя ими о стѣны, разметая по полу трэнами, онѣ неслись и пропадали въ этомъ красномъ фонѣ, похожемъ на кровавое небо… И вертясь, и кружась, онѣ оставляли за собой звукъ ихъ запыхавшагося дыханья. Наконецъ онѣ остановились, еще держась другъ за друга, обмахивая платками горячія щеки, и волнующуюся грудь. Затѣмъ онѣ оправили свои платья, помогая одна другой. Въ эту же минуту Нинета наклонилась къ Крэси, чтобы разгладить ея воланы и взбить кружева; Демальи глядѣлъ на нее: онъ видѣлъ, какъ она, наклоняясь, захватила зубами большую жемчужину изъ ожерелья Креси, чтобы попробовать, не поддѣльная ли она.

— Ну вотъ вы въ прекрасномъ видѣ теперь, — сказалъ Фаржасъ, — идите пить кофе, а Брессоре съиграетъ вамъ свой знаменитый отрывокъ…

— Я въ отчаяніи, мой милый, — сказала Крэси, — но мы уѣзжаемъ… Такъ какъ ты былъ очень милъ для меня когда-то, я не хотѣла тебѣ сдѣлать непріятности и вотъ какъ видишь, пріѣхала… Но я спѣшу, честное слово!.. Меня ждетъ одинъ бразильянецъ… по очень важному дѣлу.

— Что онъ такое, твой бразильянцъ?

— Ты его увидишь… вы всѣ увидите… Онъ построилъ мнѣ цѣлый отель, этотъ дуракъ… Мы справимъ тамъ новоселье, непремѣнно!.. Я хочу веселыхъ и неглупыхъ людей… И такъ, я васъ всѣхъ приглашаю лично!

— А бразильянецъ?

— Бразильянецъ?.. Онъ будетъ въ числѣ моей мебели!

ХХXIV.

"Clèry-sur-Meuse.
"Іюль 185...

"Мой милый Шаваннъ, мнѣ пересылаютъ ваши письма изъ Парижа. Прошу у васъ извиненія, что не написалъ вамъ раньше, чѣмъ сюда пріѣхалъ. У меня умеръ мой дядя, старшій братъ моего отца, единственный мой родственникъ… Мой отецъ вамъ часто говорилъ о немъ. Я пріѣхалъ слишкомъ поздно. Дядя мой уже умеръ. Я не хотѣлъ посылать вамъ банальнаго приглашенія на похороны. У меня было тысяча дѣлъ, печальныя хлопоты… Наконецъ я могу съ вами побесѣдовать.

"У меня еще передъ глазами и въ сердцѣ похороны, катафалкъ, освѣщенный множествомъ свѣчей, гробъ съ крестомъ, фермеры, пришедшіе издалека, запыленные, съ черными шляпами въ рукахъ, старые слуги, оставленные съ пенсіономъ, семидесятилѣтніе старики, служащіе еще, ихъ сыновья, занявшіеся торговлей и дѣлающіе себѣ карьеру, собравшіеся и столпившіеся около трупа ихъ патрона, товарища по сраженіямъ, старые, еще крѣпкіе молодцы съ ленточками ордена Почетнаго Легіона, — воспоминанье о моемъ отцѣ, живущее еще тутъ и тамъ, незнакомыя объятія, открывающіяся сыну господина Анри, какъ меня называютъ здѣсь… Для людей нашего поколѣнія, для вѣка, не имѣющаго прошлаго, для нашего обособленнаго міра съ личными радостями и страданіями, такое зрѣлище есть какъ бы послѣднее представленіе этой кліентуры дружественной и преданной, которая составляла въ семействѣ прочный фундаментъ, свадебный кортежъ, погребальное шествіе… Затѣмъ черныя группы женщинъ въ траурѣ, которыя провожаютъ здѣсь покойника до самой могилы, ограда изъ національной стражи, которая смотритъ строго, и высунувшіяся изъ всѣхъ окошекъ головы, провожающія гробъ… Да, это какъ бы послѣднее явленіе соціальной поэзіи, которую убилъ сводъ законовъ. Все въ ихъ печали было благородно, просто, прилично; рѣдкая вещь — не было никакихъ грубыхъ происшествій и даже фермеры, угостившіеся на постояломъ дворѣ, отнеслись съ уваженіемъ къ похороннымъ поминкамъ.

Домъ совершенно пустой. Я брожу по немъ взадъ и впередъ. Это прекрасный большой домъ съ широкой каменной лѣстницей, большими комнатами, галлереями полными портретовъ. Я узналъ старые обои въ залѣ, изображающіе сады Константинополя и турокъ изъ «Тысячи и одной ночи»; также и полисадникъ и оранжерею, эту красивую оранжерею, въ которой прежде давались комедіи, вмѣсто того, чтобы вмѣщать апельсинныя деревья; надъ дверью покатывается со смѣху изображеніе Гро-Рене съ токомъ изъ перьевъ на головѣ, раструбами изъ брыжжей, съ однимъ усомъ вверху, другимъ внизу; на всѣхъ простѣнкахъ фасада изображены веселые символы, орудія веселья и смѣхъ, высѣченные изъ цѣльнаго камня.

"Бѣдная зрительная зала! Любимая мечта свѣтскаго человѣка, который построилъ этотъ домъ, прошелъ добрый вѣкъ съ тѣхъ поръ какъ старый торговецъ башмаковъ, этотъ добрый малый, составившій себѣ состояніе, устроился тутъ; влюбленный въ театръ, безъ ума отъ музыки, онъ въ концѣ своей жизни, сидя на ступенькахъ крыльца, забавлялъ мальчишекъ ужасными звуками своей милой скрипки. Столовая осталась такою-же, какъ и была, когда я совсѣмъ еще маленькій видѣлъ въ ней моего дѣдушку съ тросточкой, положенной на стулѣ рядомъ съ нимъ, бормотавшаго брань своимъ беззубымъ ртомъ, всегда курящаго, всегда зажигающаго уголькомъ свою вѣчно потухающую трубку… Трость его, милый Шаваннъ, не всегда лежала на стулѣ; онъ употреблялъ ее въ блаженное время въ своемъ замкѣ Сомрёзъ, въ то время, когда палочные удары воспитывали слугъ и привязывали ихъ къ своимъ господамъ, да проститъ мнѣ это Богъ, какъ фамильярность. Надо послушать по этому поводу старую Марію-Жанну, которая все еще живетъ, — она была его кухаркой; она разскажетъ вамъ съ своего рода забавнымъ благоговѣніемъ объ ударахъ, раздаваемыхъ однимъ, другимъ, ей самой наконецъ… Я даже не могъ открыть въ ней ни малѣйшаго неудовольствія за то, что она была нѣсколько разъ выкупана въ водѣ по приказанію моего дѣдушки, чтобы охладить ей кровь и помѣшать думать о замужествѣ! Старая Марія-Жанна! Это цѣлая книга воспоминаній! Съ утра до вечера сидитъ она въ мелочной лавкѣ своего сына и постоянно разсказываетъ одно и тоже о моемъ отцѣ, о дядѣ, о дѣдушкѣ, обо всѣхъ родственникахъ, о всей семьѣ… И въ воспоминаніяхъ старой служанки, надутой честью и гордостью дома, встаетъ прежній образъ жизни, буржуазное довольство замка Сомрёза, роскошный пріемъ, данный моимъ дѣдушкой какому-то итальянскому принцу, имя котораго она удивительно каверкаетъ… "Мой дядя былъ честный, черезчуръ честный человѣкъ, «глупецъ» въ хорошемъ смыслѣ, какой Наполеонъ придавалъ этому эпитету, говоря Ласъ-Казасу: «Я не расточаю его всему міру…»

"Онъ могъ-бы прожить сто лѣтъ и сердце его осталось-бы дѣтскимъ. Жизнь его ничему не научила, ни скептицизму, ни даже опыту. Его иллюзіи не поддавались урокамъ. Его легковѣріе было неизлѣчимо. Онъ вѣрилъ другимъ, какъ самому себѣ, принципамъ и вещамъ, какъ людямъ. Въ партіяхъ онъ видѣлъ только знамя, въ революціяхъ — идеи, въ интригахъ — подлогъ. Вотъ его характеръ. Онъ былъ старый артиллерійскій капитанъ, немного глуховатый, радушный, зовущій всѣхъ и каждаго «мой товарищъ», углубленный въ математику и говорившій одному изъ своихъ старыхъ друзей, который поручилъ ему разузнать о женихѣ, сватавшемся къ его дочери: «отличный молодой человѣкъ… Какъ онъ объяснилъ мнѣ барометръ…» Онъ былъ очень добръ, и его доброта, также какъ и его храбрость, ничего ему не стоила, онѣ были его темпераментомъ; онъ былъ неспособенъ къ дурнымъ мыслямъ, къ дурнымъ желаніямѣ; враговъ у него не было… Я чуть было не солгалъ, какъ лжетъ посмертная похвала; онъ разсердился однажды на нѣкоего трактирщика Бержевена изъ-за форели, сваренной въ винѣ.

" — Форели варятъ въ водѣ, господинъ Бержевенъ.

" — О, сударь, въ водѣ… Одни только бѣдняки…

" — Въ водѣ!.. Бѣдняки!.. — Это было единственное воспоминаніе въ жизни, которое приводило въ гнѣвъ моего дядюшку!

"Онъ меня лишилъ наслѣдства. Собственно то было почти рѣшено между нами. Онъ предупредилъ меня, что если я хочу писать книги, — онъ называлъ это ничегонедѣланьемъ, — не получу ни одного су изъ десяти тысячь ливровъ его ренты. Онъ сдержалъ слово, и если-бы вы меня не знали, я далъ-бы вамъ честное слово, что сожалѣю объ этомъ столько-же, сколько если-бы онъ меня сдѣлалъ своимъ наслѣдникомъ; здѣсь есть небогатая больница, которая наслѣдуетъ все; мой дядя возъимѣлъ желаніе, которое онъ счелъ достойнымъ его и меня, сдѣлать меня своимъ душеприкащикомъ; на память онъ оставилъ мнѣ великолѣпный рисунокъ Малле «Произвольная вербовка», написанный гуашью въ совершенно неизвѣстной манерѣ, и вотъ я занимаюсь дѣлами моего наслѣдства.

"У моего дяди былъ сосѣдъ, котораго я въ дѣтствѣ непочтительно эвалъ «Mardi-Gras». Этотъ пріятель и другъ всю свою жизнь служилъ предметомъ невинныхъ шутокъ моего дяди. Въ полку дядя сминалъ его пороховницу, полную сладкихъ пирожковъ. Здѣсь онъ выбрасывалъ всѣ камни изъ своего сада въ садъ сосѣда, или посылалъ его на кухню передъ большими обѣдами попробовать соуса. Все это привязало ихъ другъ съ другу; они не разлучались въ продолженіе сорока лѣтъ. Этотъ добрѣйшій малый хотѣлъ непремѣнно, чтобы я остановился у него. Все что я могъ сдѣлать — это ночевать здѣсь; и обѣдаю я у него…

"Ахъ, милый другъ, что такое ѣда въ провинціи! Аппетитъ здѣсь — это особое учрежденіе, трапеза — церемонія, пищевареніе — какое-то торжество. Сердце провинціальнаго дома — кухня, гдѣ предки говорятъ разслабленнымъ голосомъ о ракахъ, сотня которыхъ наполняла цѣлую корзину, въ дни ихъ молодости. Вся провинціальная жизнь вертится около стола. Столъ у нихъ не мебель, это центръ, алтарь, очагъ, что-то принадлежащее въ семьѣ, какъ брачная подушка въ хозяйствѣ. Самъ желудокъ принимаетъ священный и торжественный характеръ орудія ежедневныхъ восторговъ. Желудокъ уже болѣе не желудокъ, а какая-то животная душа, которая, удовлетворившй себя, распространяетъ во всемъ тѣлѣ нравственное довольство, мирное расположеніе духа, увлеченіе жизнью, особенное расположеніе къ себѣ и другимъ, размягченную лѣнь головы и сердца, — самый сладкій путь честнаго человѣка къ апоплексіи! Мой амфитріонъ чествуетъ съ трогательной сосредоточенностью эти два провинціальныя принципа: обѣдъ и ужинъ. Онъ чтитъ ихъ какъ таинства, исполняетъ ихъ какъ долгъ; видно, что для него это дѣйствительно религіозный обрядъ, когда онъ говоритъ о покойникахъ съ полнымъ ртомъ, не производя впечатлѣнія, что онъ этимъ профанируетъ ихъ память; такъ недавно, разрѣзывая окорокъ, онъ вдругъ остановился и, поднявъ глаза къ небу, произнесъ: «Ахъ! какъ ихъ хорошо солила моя бѣдная жена».

"Я ничего не дѣлаю. Я не прикоснулся къ перу, и качусь какъ по наклону отъ обѣда до ужина, отъ ужина до обѣда, — жизнь совершенно животная. Время идетъ здѣсь незамѣтно. Въ головѣ у меня ничего нѣтъ, ни мыслей, ни волненій. Я очень спокойно скучаю. Будто я нахожусь въ одно и то же время и въ маленькой комнаткѣ, гдѣ очень жарко натоплено, и въ большой, гдѣ совершенно нѣтъ огня. Мнѣ нечѣмъ дышать и вмѣстѣ съ тѣмъ холодно; это просто начало удушенія мысли. Я думаю это здѣшній воздухъ такъ вліяетъ, провинція, милый Шаваннъ, провинція!.. Надо быть созданнымъ, какъ вы, чтобы остаться въ ней мыслящимъ, интеллигентнымъ человѣкомъ. Впрочемъ, вы еще живете въ деревнѣ. Но настоящая провинція — маленькій городовъ… Мысля въ немъ, можно умереть!

"Я провожу часы сидя у окошка; я вижу людей, прохожихъ никогда, — прохожихъ нѣтъ въ провинціи; прохожій всегда кто-нибудь! Даже собаки, милый другъ, которыя принадлежатъ главному мѣсту округа. Въ Парижѣ онѣ не знаются, у нихъ свои дѣла, вы никогда не увидите трехъ вмѣстѣ; здѣсь они собираются каждый день десятками на площадь, и это единственное общество въ городкѣ… Замѣтили-ли вы, что въ провинціи стѣны имѣютъ особенныя тѣни, которыя производятъ у васъ дрожь въ спинѣ, какъ тѣни улицы. Почты? Я читалъ въ мѣстной газетѣ объявленіе о пріемѣ туземцевъ въ баккалаврскую степень..! Провинція — это степь, гдѣ сѣютъ чиновниковъ и гдѣ ростутъ налоги. Женщины родятся тутъ провинціалками, одного этого довольно… Невозможная страна, выдуманная подпрефектами, гдѣ есть люди, отгадывающіе ребусы. Иллюстраціи!.. Я ничего не преувеличиваю. Думали-ли вы когда-нибудь объ ужасной вещи, какая только можетъ быть — о сборщикѣ податей, не имѣющемъ къ этому призванія?.. Но нѣтъ, этого не бываетъ, есть же Богъ на небѣ!

"Я говорю, что скучаю, милый Шаваннъ, но въ глубинѣ души мнѣ грустно. Вотъ я теперь совсѣмъ одинокъ въ жизни. У меня остались только родственники, не знаю въ какой степени родства, родственники, которые уже не считаются. Всѣ умерли: этотъ послѣдній. Теперь у меня никого нѣтъ моей крови, моей семьи… Ахъ, когда послѣдняя горсть земли падаетъ на того, кто единственный оставался у васъ, какая-то пустота наполняетъ васъ и вы возвращаетесь домой съ низко опущенной головой…

Шарль Демальи".

XXXV.

Есть очень пріятный часъ въ Парижѣ: это часъ предшествующій обѣду. Парижъ окончилъ свой день, и прогуливается по бульварамъ съ веселымъ видомъ легкими шагами. Занятія кончены. Никто не спѣшитъ болѣе наскоро пожавъ другъ другу руки, и друзья останавливаются поболтать между собою. Со всѣхъ столовъ изъ кафе несется запахъ алкоголя, абсента, вмѣстѣ съ гуломъ и смѣхомъ людей, обсуждающихъ новости дня или удовольствія вечера. Читаютъ завтрашнюю газету. Это часъ, когда парижанка возвращается домой самой длинной дорогой, часъ, когда инвалиды, стоя въ пассажахъ, обмахиваются своими треуголками.

Демальи, сидя за столикомъ кафе на Монмартрскомъ бульварѣ, смотрѣлъ передъ собой.

— А, наконецъ, проговорилъ подходя къ нему де-Ремонвиль, я ужь думалъ, вы не вернетесь… Чтожь, получили наслѣдство?

— Нѣтъ, мой милый.

— Нѣтъ болѣе дядюшекъ!.. Однако, что это вы разсматриваете, не будетъ нескромностью спросить?

— Я смотрѣлъ, какъ заходитъ солнце, золотя своими лучами объявленія надъ пассажемъ Панорамы… Представьте себѣ, мой милый, я скучалъ тамъ по всему этому. Что вы хотите, сердце мое радуется при видѣ этихъ оштукатуренныхъ стѣнъ, испещренныхъ большими буквами: это такъ пахнетъ Парижемъ и человѣкомъ. Изрѣдка попадается заморенное деревцо выросшее въ трещинѣ асфальта… Есть люди, счастье которыхъ составляетъ зелень и голубое небо; они счастливо созданы!.. Ну что новенькаго? Я только что пріѣхалъ… и ничего не знаю.

— Новенькаго… да ничего. Ахъ, впрочемъ, есть… правда, вѣдь вы уже два мѣсяца какъ уѣхали: появилась новая звѣзда… знаменитость, которая занимаетъ весь Парижъ, женщина, о которой пишутъ всѣ газеты: объ ея красотѣ, отелѣ, обстановкѣ.

— Какъ ее зовутъ?

— Креси.

— Ба… Креси?

— Да, Креси, наша Креси! Она имѣла недѣлю тому назадъ успѣхъ въ оперѣ, но какой! Никто не слушалъ, какъ фальшивили пѣвцы!.. Вы знаете, ея бразильянецъ… Представьте себѣ человѣкъ, который гдѣ-то былъ императоромъ впродолженіи трехъ часовъ, тамъ, гдѣ Гумбольтъ измѣрялъ горы… маленькій человѣчекъ съ испорченнымъ желудкомъ… пресмѣшной… съ птичьимъ голоскомъ… Брессоре утверждаетъ, что онъ говоритъ на языкѣ колибри и пьетъ одну сельтерскую воду. Креси обращается съ нимъ, какъ съ негромъ, и зоветъ его Биби!.. Онъ конечно безъ ума отъ нея и такъ какъ онъ спасъ свое состояніе, отрекшись отъ престола, Креси ведетъ роскошный образъ жизни… Она велѣла построить себѣ отель въ улицѣ Курсель, но какой отель! Это пирамида Хеопса, превращенная въ палаццо. А какая роскошь! Порфировая лѣстница!.. Говорятъ, у ней будетъ малахитовое зало, заказанное въ Россіи… А пока у ней столовая, гдѣ ѣдятъ морскіе финики изъ Люкренскаго озера, устрицы съ мыса Цирцеи, тарептскія улитки, раковъ изъ байевъ, кабановъ изъ Умбріи, и фрукты изъ Пичентина!.. Вы знаете, она васъ ждетъ? Я долженъ привести васъ живымъ или мертвымъ. Она требуетъ васъ съ шумомъ и гамомъ. Надо, чтобы вы пришли, къ тому-же это забавно. Мы воздвигли у ней настоящій Портикъ. У ней говорятъ… обо всемъ. И наша президентка никому не мѣшаетъ. Роскошь опьяняетъ рѣчи и прошлый вечеръ Франшемонъ говорилъ цѣлый монологъ объ упадкѣ Рима… Я никогда не слыхалъ такой массы мыслей. И Креси начинаетъ понимать! Эти женщины научаются всему, даже быть богатыми… И такъ, завтра я васъ забираю. А теперь я бѣгу. Я обѣдаю по ту сторону Сены, у черта на куличкахъ…

XXXVI.

Столовая вышла очень красива. Она была вся изъ бѣлаго мрамора, перерѣзаннаго пилястрами съ карнизами и фризами изъ зеленой бронзы. Буфеты были мраморные, и поддерживались двумя бронзовыми ястребами, сдѣланными скульпторомъ Каеномъ съ его обычнымъ стилемъ и силой. Въ обоихъ концахъ залы находились двѣ звѣриныя пасти, изъ которыхъ струилась вода въ мраморные бассейны, гдѣ плавали тропическіе цвѣты. Ѣли на бѣломъ саксонскомъ фарфорѣ съ колосьями ржи. У Креси относительно фарфора былъ вкусъ старой испанки; она выносила только бѣлый фарфоръ — бѣлый саксонскій, бѣлый севрскій, бѣлый китайскій. Креси была все также прекрасна, чудно прекрасна и блѣдна.

Ея глаза, эти два черные глаза были глазами города Тегеи, въ старинной живописи музея Борбонико: страсти Пазифаи, казалось, дремали въ восточной нѣгѣ и томленьи, платье ея было опять изъ англійскихъ кружевъ, ея постоянный идущій къ ея красотѣ туалетъ; только, вмѣсто колье изъ черныхъ жемчуговъ, ея шею обвивало коралловое ожерелье, которое Грансэ въ свое послѣднее путешествіе по Италіи купилъ за кусокъ хлѣба у жида въ Гетто.

Это ожерелье, ожерелье неаполитанской королевы Каролины, состояло изъ двойныхъ четокъ, скрѣпленныхъ на плечахъ и у горла тремя медальонами. Это пурпурное ожерелье на бѣломъ фонѣ производило странный эффектъ.

Слуги были одѣты въ черное платье и шелковые чулки, а чтобы не производить шума, ихъ башмаки имѣли фланелевыя подошвы.

— Моя первая любовница… — началъ Буароже.

— У тебя была первая любовница? — прервалъ Франшемонъ; — ты очень счастливъ!

— Ты признаешь любовь? — спросилъ его Буароже.

— Любовь?

— А?

— О!

— Хе.

— Чортъ возьми!

Посыпались всевозможныя восклицанія.

— Любовь?..

— За ея здоровье!.. — провозгласила Креси, подымаясь и заливаясь смѣхомъ.

Когда всѣ усѣлись, Грансэ обратился къ Буароже:

— Любовь… что ты называешь любовью?

— Это единственное безуміе, которое разумно, и единственное горе, которое дѣлаетъ насъ счастливымъ, — отвѣчалъ Буароже.

— Но вѣдь это толкованіе брака и вдовства, — сказалъ Демальи.

— Можете вы мнѣ опредѣлить любовь, мой милый?

— Конечно, — сказалъ Демальи. — Любовь — это любовь.

— Нѣтъ, — сказалъ Ламперьеръ. — Любовь — это женщина.

— Это мнѣніе, — сказалъ Грансэ.

— Любовь?.. Это жидкость! — сказалъ де-Ремонвиль, — это феноменъ электричества… Бываютъ некрасивыя женщины, которыя выдѣляютъ изъ себя любовь.

— Не будемъ дурно говорить о некрасивыхъ женщинахъ, — сказалъ Франшемонъ. — Когда некрасивая женщина мила, она восхитительна!

— Во всякомъ случаѣ, — сказалъ Грансэ. — Это прелестная мечта: это душа всего, чего нѣтъ въ дѣйствительности. Откройте романъ; существуетъ только одинъ романъ: любовь! Пойдите въ театръ; вездѣ только одна пьеса, одна интрига, одна комедія, одна драма, одна развязка — любовь! Въ оперѣ, въ балетѣ опять любовь! Честное слово, приходится повѣрить, что любовь существуетъ въ обществѣ и въ жизни…

— Ба, — сказалъ Брессоре. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Любовь, господа, это вещь, которая случается, — сказалъ Буароже.

— Ого! — сказалъ кто-то.

— Есть примѣры! — закричалъ другой.

— Конечно, — сказалъ Демальи; — я зналъ одного старика, женившагося на молодой женщинѣ… Онъ клалъ себѣ въ ротъ платокъ, чтобы не храпѣть, въ одинъ прекрасный день, или скорѣе ночь…

— Онъ захрапѣлъ?

— Нѣтъ, онъ умеръ… Негры глотаютъ свои языки; онъ проглотилъ платокъ!

— Я, — сказалъ Брессоре. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Постой, — сказалъ Франшемонъ, приходится молоть вздоръ съ принципами. Любви больше, чѣмъ хворосту въ лѣсу. Есть любовь древняя и современная, которыя также далеки одна отъ другой, какъ стыдливость отъ добродѣтели… Въ одномъ вѣкѣ мы имѣли любовныя похожденія Ришелье и Лозэна, донъ-Жуана смѣющагося, донъ-Жуана плачущаго… Вы знаете, что аналисты раздѣлили и подраздѣлили любовь, совершенно какъ…

— Животное царство!

— Да. О какой любви мы говоримъ, скажите пожалуйста?

— Начнемъ съ платонической любви,

— Которую женщины иногда извиняютъ…

— И которая ихъ не всегда извиняетъ.

— Если мы будемъ говорить о любви по возможности кратко, — сказалъ Ламперьеръ.

— Поговоримъ о настоящей, — добавилъ де-Ремонвиль, — о той, что заставляетъ стрѣляться, честныхъ людей воровать въ игрѣ, свѣтскихъ людей жениться съ отчаянія, и матерей ceмействъ отравлять отца дѣтей своего любовника!

— Да, — сказалъ Брессоре. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Господа, — сказалъ Буароже, — когда міръ былъ сотворенъ, было воскресенье, Богъ сотворилъ любовь.

— Неправда! — возразилъ Демальи; — это человѣкъ выдумалъ любовь… Богъ только создалъ женщину.

— Это было хорошее начало, — сказалъ Грансэ.

— Однако, — произнесъ Ремонвиль, — увѣрены ли мы, что любили?

— Я, я любила, — сказала Креси. И ея взглядъ остановился, какъ бы пугаясь воспоминаній.

— За кого ты насъ принимаешь? — произнесъ Франшемонъ. — За людей дурно воспитанныхъ? Я отвѣчаю, что мы всѣ читали дурныя книги, цѣловали старую шведскую перчатку, и мечтали дѣлать глупости… всѣ, всѣ!

— Вы тоже, сантиментальный господинъ, — спросила Креси Демальи.

— Я, — сказалъ Демальи разсѣянно. — Ахъ, извините… я думаю, что я любилъ… Только я никогда не узналъ кого.

— Въ маскарадѣ? — спросила Креси.

— Тому уже много времени… мнѣ было шестнадцать лѣтъ… однажды утромъ весной я шелъ по деревнѣ самъ не знаю куда. Земля была почти голая и трепетала отъ жизни и надежды, какъ трепетала отъ холода. Деревья еще не покрылись зеленью… Почки только что распускались… Небо было такого блѣдно голубаго цвѣта, что казалось блѣднымъ… Въ воздухѣ и повсюду чувствовалось расцвѣтаніе природы… Тогда съ сердцемъ, полнымъ чего то необъяснимаго, съ тяжелой душой, стремящейся куда-то, я принялся плакатъ… Никогда болѣе я не плакалъ такими слезами… Нѣтъ, правда, если кто нибудь изъ васъ желаетъ сдѣлать изъ этого происшествія драму для Портъ-Сенъ-Мартенъ, я уступаю сюжетъ.

— Да, — сказалъ Франшемонъ, — но обыкновенно есть женщина въ концѣ любви…

— Если только не въ началѣ, — сказалъ Ремонвиль.

— Все имѣетъ свои затрудненія въ этомъ мірѣ, — прибавилъ Грансэ.

— Женщина… — началъ Франшемонъ; но, прервавъ самъ себя, обратился улыбаясь къ Креси:

— Мы вѣдь между мужчинами, неправда ли?

— Еще бы!

И Креси, наклонившись къ эксъ-императору Бразиліи, шепнула ему:

— Эти господа будутъ говорить глупости… ты ихъ не слушай, Биби, это все ложь!

— Женщина, — сказалъ Брессоре. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Вотъ, что такое женщина!

— За дверь Брессоре, за дверь!

— Брессоре, — сказала Ереси, — развѣ надо, чтобы я краснѣла?

— Какъ, Брессоре, какъ? — сказалъ Грансэ, — нѣчто до такой степени невинное! Существо, которое умѣетъ приготовить чай, настойку, играть на фортепьяно, считать бѣлье, дѣлать яичницу почти также хорошо, какъ и мужчина, мѣтить платки, плакать не будучи глупой, повязывать бѣлый галстухъ, писать каракули на бумагѣ, прилично декольтироваться, говорить ласкающимъ голосомъ, стягивать свою ножку ботинкой, утѣшать мужчину, собирать на бѣдныхъ, читать, быть зрительницей и обманывать свою горничную!

— Но, — сказалъ Брессоре, — я говорилъ только о женщинѣ: я не говорилъ о парижанкѣ.

— Парижанка! Это женщина изъ болѣе нѣжнаго тѣста, — сказалъ Грансэ, — вотъ и все.

— Да, но что такое женщина? — спросилъ Франшемонъ.

— Это заблужденіе мужчины, — сказалъ Демальи.

— Да, если мужчина заблужденіе женщины, — добавилъ Ламперьеръ.

— Ничего не значитъ, — сказалъ де-Ремонвиль, — это малолѣтнее дитя, которое эмансипировали современныя общества.

— Да, — сказалъ Ламперьеръ, — гинекей замѣнили семьей.

— Это утопія! — воскликнулъ Франшемонъ.

— На которой основана семья впродолженіе восемнадцати вѣковъ, — возразилъ Ламперьеръ.

— Мой милый Ламперьеръ, я очень огорченъ за тебя, — сказалъ Ремонвиль, — одни только турки отдаютъ справедливость…

— Мужчинѣ, — сказалъ Буароже, улыбаясь.

— Нѣтъ, женщинѣ.

— Это ясно, — сказалъ Демальи, — женщинѣ необходимъ легкій ѳиміамъ рабства… Это сказала женщина.

— Ей подсказали это… — тонко возразилъ Ламперьеръ.

— Существуетъ фактъ, о которомъ ты знаешь также хорошо какъ и я, Ламперьеръ, — сказалъ Франшемонъ, — всѣ общества начинаютъ полигаміей и кончаютъ на оборотъ… Мужчина опускается, а женщина возвышается; это фатально!

— Тебѣ это кажется фатальнымъ, а мнѣ — ниспосланнымъ отъ Провидѣнія… Мы не сходимся только въ эпитетахъ.

— Но это совершенно противно идеѣ о Провидѣньѣ. Женщина была дана мужчинѣ въ земномъ раю не какъ существо, равное ему, но какъ существо, похожее на него, что составляетъ большую разницу.

— Большую разницу! — подхватилъ Ремонвиль; — во-первыхъ, низшее развитіе женщины видно во всемъ ея тѣлѣ… Мозгъ женщины относится къ мозгу мужчины какъ 16 къ 17. Видѣли вы «Трехъ Грацій» Альбрехта Дюрера, красота которыхъ представляетъ земной идеалъ? У нихъ нѣтъ затылковъ. Всѣ ихъ красоты, всѣ формы, которыя у мужчинъ выражаются въ благородныхъ частяхъ, въ развитіи груди, у женщинъ сосредочиваются между боками…

— Геній мужского рода… Геніальная женщина — мужчина, — сказалъ Франшемонъ.

— Хотите, я скажу вамъ, милый Ламперьеръ, что я думаю вопреки поэтамъ?

— Что же вы думаете, Демальи?

— Что душа женщины ближе къ чувствамъ, чѣмъ душа мужчины; ее поражаетъ наружность; она судитъ о характерѣ по усамъ, о человѣкѣ по одеждѣ, о книгѣ по имени, объ актерѣ по роли, и о пѣснѣ по мотиву.

— Вы можете говорить все, что вамъ угодно, — возразилъ Ламперьеръ, — вы Демальи, и ты мой милый, и вѣсь свѣтъ; вы будете острить надъ моими предразсудками, какъ Вольтеръ надъ своими врагами; я вамъ отвѣчу однимъ словомъ… Въ жизни бываетъ годъ, въ году — день, въ днѣ — часъ, когда, мѣшая уголья, вы… это не весной Демальи, а подъ осень; вамъ минетъ тридцать лѣтъ, и прекрасныя слезы, о которыхъ вы только что говорили, отойдутъ далеко… и такъ, мѣшая уголья… вы вдругъ почувствуете себя одинокимъ. Одиночество, которое было свободой вчера, сегодня васъ тяготитъ… О! сердце уже болѣе не переполнено, грудь не расширяется! Наступаетъ ночь, а вы думаете о томъ, что друзья измѣняютъ и молодость уходитъ… и тихо передъ вашими глазами, въ вашемъ сердцѣ возстаютъ воспоминанія дѣтства… Сѣмейный очагъ!.. Вы снова видите вашего отца, который не былъ одинокъ, потому что около него ваша мать убаюкивала васъ… И вотъ, вы начинаете по немногу думать, что семья есть вторая будущность человѣка, а что женщина — половина семьи.

— Однимъ словомъ, бракъ? — сказалъ Демальи; — къ несчастію, бракъ для насъ запрещенъ.

— Почему?

— Потому что мы не умѣемъ быть мужьями. Человѣкь, который проводитъ всю жизнь, строча на бумагѣ, есть человѣкъ, находящійся внѣ соціальнаго закона, внѣ брачныхъ правилъ… Во-первыхъ, безбрачіе необходимо для мысли… А еще что? Родительскія чувства?.. Колыбель?.. Дѣти?.. Но что такое дѣти? Часть васъ самихъ, которая составляетъ вашу гордость, и продолжаетъ вашъ родъ, частичка вашего безсмертія, которое вы ласкаете на вашихъ колѣняхъ… намъ жениться, милый мой, безплодно! У насъ есть нѣчто лучше: наши дѣти, это наши книги!

— Это производитъ менѣе шума, — сказалъ Буароже съ улыбкой.

— По крайней мѣрѣ, оставишь ты намъ любовницъ? — спросилъ де-Ремонвиль.

— Я хочу предложить одинъ вопросъ Демальи, — произнесъ одинъ голосъ. — Какая любовница намъ подходитъ?

— Глупая любовница, — сказалъ Франшемонъ.

— О, — сказалъ Демальи, — довольно и того, чтобъ она не была умной женщиной.

— Любовница, которая бы не острила, — сказалъ Буароже, но такихъ нѣтъ болѣе.

— Еще бываютъ любовницы въ облакахъ.

— Лаура Петрарки!.. Это неудобно!

— А что вы думаете объ обожающей любовницѣ?

— А! Какъ законная жена…

— Именно такъ… женщина, которая восхищается вашими книгами, которая занимается вашей репутаціей, ласкаетъ ваше самолюбіе, которая знаетъ васъ наизусть и декламируетъ ваши произведенія на колѣняхъ… словомъ, нѣчто вродѣ госпожи Альбани.

— Это должно быть очень скучно, быть божкомъ… подъ конецъ.

— Я думаю! Альфіери умеръ отъ этого,

— Остается жанръ Терезы Лавассеръ…

— И Альбертины Маратъ… фи! Только одна любовница хороша, — сказалъ Ремонвиль, — это женщина первобытная…

— Всего умнѣе, — сказалъ Франшемонъ, — знаете ли вы, что всего умнѣе? Берутъ какую нибудь историческую женщину, какую нибудь симпатичную статую, — я не говорю вамъ о госпожѣ де-Ментенонъ… Ставятъ ее въ нишу, одѣваютъ какъ мадонну; и привыкая къ ней… начинаютъ ее обожать.

— Вы совершенно правы, Франшемонъ, — сказалъ Демальи, — это было бы всего умнѣе… Развѣ есть мѣсто человѣку въ писателѣ?.. Есть люди, приходящіе на первое представленіе, на балконъ, вы всѣ знаете ихъ. Женщина, открывающая ложи, кланяется имъ. Зала глядитъ на нихъ. Это вы, Ремонвиль, и другіе вамъ подобные. Васъ тамъ человѣкъ двѣнадцать; вы серьезны, безстрастны; глядя на драму или фарсъ, вы не плачете, вы не смѣетесь. Вы созданы изъ мрамора. Вы только слушаете и смотрите. На завтра въ газетѣ вы разскажете пьесу публикѣ… Литераторъ на меня производить совершенно такое-же впечатлѣніе; только пьеса, которую онъ смотритъ и слушаетъ — это его жизнь. Онъ анализируетъ себя, когда любитъ, а когда страдаетъ, онъ опять анализируетъ… Онъ анатомируетъ свою душу… Знаете ли, какъ литераторъ привязывается къ женщинѣ? Какъ Верне къ мачтѣ корабля… чтобы изучать бурю… Мы живемъ только нашими книгами… Другіе говорятъ: вотъ женщина! Мы говоримъ: вотъ романъ! Обуреваемые нашими страстями, мы перечисляемъ ихъ!… Мы говоримъ о любви какъ другіе; мы лжемъ, мы не любимъ. Наша голова, наша жизнь слушаетъ біенія нашего сердца. Въ поцѣлуѣ мы ищемъ новизны, въ скандалѣ — успѣха, въ слезахъ женщины — слезъ публики, въ любви — удачное произведеніе… Говорю вамъ правду: мы не любимъ.

— Но что же, это очень жаль! — сказала Креси, вставая. Проходя по залѣ, Демальи продолжалъ:

— Любовь есть поэзія людей, которые не пишутъ стиховъ, мысль человѣка, который не думаетъ, и романъ человѣка, который не пишетъ… Это фантазія купца, дѣлового или государственнаго человѣка. Но для человѣка мысли, что такое любовь?

— Сонъ! — сказалъ Ламперьеръ.

XXXVII.

Демальи и Ремонвиль сидѣли вдвоемъ въ ложѣ, облокотившись на перила. Они интересовались пьесой столько же, сколько интересовались ею музыканты въ оркестрѣ.

— Ты очень милъ, что поддержалъ мнѣ компанію, позволивъ себя потащить сюда, потому что…

Ремонвиль прервалъ себя, чтобы подавить зѣвокъ.

— И я также… — и Демальи тоже зѣвнулъ, улыбаясь. — Можетъ быть потому, что я пишу пьесу, театръ мнѣ дѣйствуетъ на нервы… Что ты скажешь, Ремонвиль, если мы пойдемъ покурить?..

— Да, теперь какъ разъ время… Какая погребальная пьеса… Точно комедія въ стихахъ… Идемъ курить?

— Сію минуту, — сказалъ Демальи, берясь за лорнетку. — Какая хорошенькая вышла на сцену; какъ ее зовутъ?

— А, это маленькая Марта… Ты ее не знаешь?

— Она очаровательна! — сказалъ Демальи.

— Очаровательна, — повторилъ Ремонвиль, — и не безъ таланта.

— Но, она кажется очень молодой?

— Да, она единственная ingénue въ Парижѣ, у которой нѣтъ сына въ классѣ декламаціи.

— Какой красивый оттѣнокъ волосъ.

— Да, пепельнаго цвѣта… Ты любишь такіе?.. Идемъ мы курить?

— Идемъ, — сказалъ Демальи не подымаясь. — Ты знаешь ее?

— О, очень мало… Впрочемъ, мы раскланиваемся.

— Кто у ней?..

— У ней… мать, мой милый; мать, желающая ее выдать замужъ… Она добродѣтельна, какъ кажется… Креси каждый вечеръ все хорошѣетъ… это фактъ… Смотри, она на насъ навела лорнетъ… Гдѣ это она выучилась этимъ медленнымъ, величественнымъ движеніямъ? Ба, она взяла ихъ изъ «Альдобрандинской свадьбы», не правда-ли?

— И это все, что о ней говорятъ?

— Что?.. Ахъ, извини… я тебѣ говорю о брюнеткѣ, а ты мнѣ о блондинкѣ… Блестящая мысль! Если мы окончимъ вечеръ въ ложѣ Креси? Мы будемъ слышать еще менѣе, чѣмъ здѣсь…

— Что касается меня, — сказалъ Демальи, — я остаюсь. Иди одинъ, мой милый.

XXXVIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .и передъ нимъ скользнула тѣнь, неясный образъ, напоминающій лицо молодой дѣвушки ingénue. Онъ болѣе не слушалъ мыслей въ своихъ фразахъ, но голосъ, который онъ слышалъ наканунѣ.

По мѣрѣ того, какъ онъ описывалъ сцену, пьеса его становилась музыкой и онъ видѣлъ своихъ дѣйствующихъ лицъ, выходящихъ изъ своихъ ролей, чтобы ухаживать за Мартой.

Черезъ два часа этой заколдованной работы, онъ ударилъ кулакомъ по рукописи, бросилъ перо и отправился въ мастерскую одного изъ своихъ пріятелей, — единственное мѣсто, которое имѣло привилегію разглаживать его печаль и разсѣивать его заботы. Шарль встрѣтилъ тамъ то, что всегда встрѣчалъ: атмосферу бездѣлья, величественнаго бездѣлья, имѣвшаго спокойствіе и ясность труда, полнѣйшее «far niente», безъ угрызеній совѣсти, лѣнь, сидящую въ дыму трубокъ или убаюкиваемую номеромъ «Tintamarre», грубый смѣхъ и утонченную распущенность остротъ, настоящее похмѣлье, послѣ воскресенья, опьяненіе остротами, проказами, подражаніе актерамъ и животнымъ, акробатическія упражненія, всевозможныя парижскія шалости и шутки вокругъ заколдованныхъ красокъ и пузырьковъ, содержащихъ въ себѣ солнце и тѣло; часы, быстро бѣгущіе, легкіе, какъ часы въ комедіи; время, убиваемое въ продолженіе цѣлаго дня тремя веселыми художниками, наполнявшими мастерскую своимъ смѣхомъ и беззаботностью; первый изъ нихъ имѣлъ умъ старой обезьяны, другой — умъ шалуна, а третій обладалъ умомъ пройдохи. Шарля встрѣтили восемнадцатью каламбурами и знаменитымъ подражаніемъ похоронъ пэра Франціи; съ такими почестями принимали только людей, увѣнчанныхъ славой, или свѣтскихъ дамъ, пришедшихъ заказать свой портретъ. Шарль нашелъ шутки глупыми и четверть часа спустя у него сдѣлался видъ человѣка, который думаетъ о чемъ-то другомъ, такъ что одинъ изъ художниковъ воскликнулъ:

— Господа, Шарля что-то ужалило!.. Да ты влюбленъ, мой милѣйшій?

Шарль почувствовалъ, что краснѣетъ, взялся за шляпу и бѣжалъ… къ своей любовницѣ.

Любовница Шарля была женщина очень хорошо воспитанная, которой Шарль запретилъ, подъ самымъ страшнымъ наказаніемъ, посѣщать его сюрпризомъ и безпокоить его въ его работѣ и отдыхѣ. Шарль отлично ее выдрессировалъ опредѣленными, неизмѣняемыми свиданіями, назначенными днями, часами, посвященными пунктуальности. Тѣмъ болѣе велико было удивленіе любовницы Шарля, которая увидѣла его вдругъ входящимъ не въ назначенный день. Но удивленіе ея возросло еще болѣе, когда она нашла его очаровательнымъ, ласковымъ и… влюбленнымъ! Шарль повезъ ее обѣдать, а вечеромъ отправился съ ней въ одинъ изъ театровъ на бульварахъ. Но, провожая ее домой, когда они проѣзжали мимо еще освѣщенной «Gymnase», онъ извинился, покинулъ ее и отправился смотрѣть послѣдній актъ пьесы, видѣнной имъ съ Ремонвилемъ.

Въ продолженіе нѣсколькихъ дней онъ принялся дѣлать визиты друзьямъ, которые видали его не болѣе двухъ разъ въ годъ, родственникамъ въ двадцатомъ колѣнѣ, которые, забывъ, видѣли-ли они его когда нибудь, находили, что онъ очень выросъ.

Но Шарль напрасно старался двигаться, ходить туда и сюда, его постоянно преслѣдовала одна и та же мысль, такъ что иногда съ его губъ срывались фразы и заставляли оборачиваться прохожихъ, которымъ любопытно было посмотрѣть на господина, воображающаго себя однимъ на улицѣ.

— Предразсудки!.. Предразсудки! Все же, — говорилъ Шарль, — у меня нѣтъ матери… у меня нѣтъ семьи. Любовь всегда останется любовью; но она у каждаго имѣетъ свои различныя особенности, свои странности и свои безумія.

Если нѣкоторыми сторонами, своей внезапностью и быстротой, этимъ началомъ истинной любви, страсть Шарля и походила на страсть всѣхъ, она также имѣла лично принадлежащій ему рѣдкій характеръ: любовь Шарля, начавшаяся и опредѣлившаяся благодаря нѣкоторымъ чертамъ красоты, была скорѣе любовью головы. Онъ любилъ болѣе какъ авторъ, чѣмъ какъ любовникъ. Въ этой дѣвушкѣ женщина говорила менѣе чѣмъ актриса. Марта была для него живая форма, олицетвореніе его идеи; она была именно той ролью, которую онъ лелѣялъ въ пьесѣ и искалъ con amore, она была его олицетворенная фантазія, его созданіе возвеличенное и обращенное въ живое существо, тѣло и душа его произведенія. Она не была болѣе Мартой; она была Розальтой, она была его героиней, молодой дѣвушкой въ его пьесѣ, возлюбленной его ума… Такъ, когда Шарль былъ доведенъ до крайности возраженіями своего разума и правилами убѣжденій, въ которыхъ онъ былъ воспитанъ, онъ обольщался послѣдними доводами: «мы литераторы, жертвующіе своимъ удовольствіемъ, своей лѣнью, здоровьемъ, жизнью для нашего произведенія, развѣ мы не можемъ ему въ случаѣ надобности пожертвовать и нашимъ счастьемъ!..». А въ другіе дни, когда онъ хотѣлъ повторить себѣ этотъ софизмъ, языкъ ему не повиновался; онъ произносилъ слова «честь» вмѣсто «счастья» и крикъ «невозможно!» вырывался у него изъ груди… И, несмотря ни на что, онъ ходилъ каждый вечеръ въ «Gymnase», какъ вдругъ получилъ приглашеніе на костюмированный балъ, который давалъ одинъ милліонеръ людямъ своей газеты и женщинамъ своего театра.

XXXIX.

Это была прекрасная мысль, внушенная, быть можетъ, великолѣпнымъ сборомъ винограда въ Ферьерѣ, окружить всю танцовальную залу золотымъ трельяжемъ, обшитымъ виноградными листьями и гроздьями, между которыми мѣстами висѣли на лентахъ золотыя ножницы, приглашавшія обрѣзать кисть винограда. Эта натуральная бесѣдка изъ лозъ въ концѣ танцовальной залы образовывала дикіе гроты, въ которыхъ помѣщались столики съ двумя приборами. Оркестръ былъ скрытъ за виноградникомъ, такъ что его не было видно, и онъ пѣлъ точно хоръ во время сбора винограда.

Балъ былъ великолѣпенъ. Тутъ были всевозможные костюмы, красивые, кокетливые, остроумные, шикарные, странные… Можно было подумать, что танцуетъ народъ, исторія и міръ фантазіи.

Шарль стоялъ у двери и разсматривалъ входящихъ, когда чей-то голосъ произнесъ: — это была Марта подъ руку съ Ремонвилемъ, котораго она узнала еще въ передней подъ его костюмомъ колдуна.

— Ахъ, какая чудная бѣлая сирень!

Шарль, одѣтый весною, снялъ съ головы букетъ бѣлой сирени и подалъ его Мартѣ, которая поблагодарила его съ граціозной гримаской.

Часъ спустя:

— Господинъ Демальи!

Это проходила Марта.

— Мадемуазель!

— Не видали вы моего кавалера?.. Если онъ пройдетъ, пришлите его ко мнѣ… — проговорила Марта скрываясь.

Шарль сѣлъ на диванъ. Черезъ пять минутъ Марта появилась снова:

— Вы развѣ не танцуете, господинъ Демальи?

— А вашъ кавалеръ?

— Я все ищу его, — проговорила Марта сѣвъ.

— Вамъ очень хочется его найти?

— Мнѣ хочется танцовать…

— Позвольте васъ просить, — сказалъ Шарль, предлагая ей руку.

— Правда! Какъ мы глупы! Значитъ, вы танцуете?

— Никогда, — сказалъ Шарль.

— Но тогда… Ахъ, Боже мой, благодарю васъ за любезность, — проговорила Марта съ улыбкой. — Я сегодня всѣхъ теряю… Гдѣ же моя мать? Ахъ, вонъ она… Я возвращаю вамъ свободу… Который теперь часъ?

— Часъ, когда разумные люди кушаютъ бульонъ и галантинъ изъ фазановъ.

— Вы думаете?

— Держу пари, мадемуазель. Хотите пойти посмотрѣть?

— О, я злоупотребляю…

Шарль подалъ руку Мартѣ и повелъ ее въ залу, гдѣ ужинали.

Марта была охвачена тѣмъ оживленіемъ, тѣмъ восхитительнымъ огнемъ, лихорадкой движеній и взглядовъ, которыя придаютъ женщинѣ въ послѣдніе часы бала, опьяненнаго музыкой, столько прелести, жара и свѣта. Они выбрали столикъ; но прежде чѣмъ сѣсть, Марта встала на ципочки и, поднявъ обѣ руки къ верху, обрѣзала золотыми ножницами кисть винограда. Она начала обкусывать вѣточку и виноградины хрустѣли у ней на зубахъ.

— Ахъ, какъ это мило!.. Представьте… мнѣ это напоминаетъ… я была еще совсѣмъ маленькая… въ пансіонѣ. Тамъ была такая же бесѣдка, только еще болѣе высокая… высокая… однимъ словомъ, такая же высокая какъ наша стѣна… въ концѣ нашего сада… а въ другомъ саду, не нашемъ, была бесѣдка… Къ счастью, у насъ была скамейка въ саду, большая, ужасно тяжелая скамейка! Мы должны были тащить ее въ четверомъ или въ пятеромъ… но это ничего, мы ее тащили. Разъ скамейка у стѣны, обыкновенно я, какъ самая высокая, взлѣзала на ея спинку, и обрывала виноградъ съ другой стороны… Кончилось тѣмъ, что мы сломали скамейку…

— Кончаютъ всегда тѣмъ, что ломаютъ скамейку, — сказалъ Шарль. — Этого жизнь требуетъ!

— Все-жь таки я тамъ очень веселилась… А раздача наградъ!.. Сначала играли комедію… Мнѣ очень нравилось играть комедіи въ то время… А какъ мнѣ апплодировали… Не было этихъ дрянныхъ фельетоновъ, которые говорятъ вамъ непріятныя вещи… Какъ подумаешь объ этомъ времени, и пожалѣешь его; хорошо, что я не думаю… А вы, какъ и я…

— Я, мадемуазель, это большая разница, я воровалъ только яблоки… и къ тому же всегда ихъ не терпѣлъ… Греческій языкъ, латынь, профессора, наказанія… нѣтъ я ни о чемъ не жалѣю. Впрочемъ, нѣтъ, я жалѣю одного англичанина.

— Англичанина?

— Я былъ также совсѣмъ маленькій. Англичанинъ былъ мой сосѣдъ по скамейкѣ, большой, сильный, выше меня на цѣлую голову… съ огромными кулаками и ногами… Теперь я немного забылъ, но кажется это бывало по понедѣльникамъ утромъ, да, во время класса географіи, мы исчезали совершенно за огромнымъ атласомъ. Чего я только ни вытерпѣлъ за этимъ атласомъ… Не знаю, откуда онъ узналъ, что я сынъ стараго военнаго… Если-бы онъ меня только билъ! Но онъ, толкая меня подъ столомъ ногою, постоянно твердилъ: «Французовъ поколотили при Ватерлоо!.. поколотили!.. поколотили»!.. И голосъ его рѣзалъ меня по уху въ то время, какъ его ножищи давили мой маленькія ноги… Глаза у меня наполнялись слезами, не отъ боли, но отъ національнаго униженія…

— Я не понимаю…

— Ахъ, мадемуазель, тутъ было только различіе мнѣній относительно Веллингтона, національное самолюбіе… и я видѣлъ, что это былъ очень добрый англичанинъ, когда онъ вытаскивалъ изъ прекрасной кожанной сумки копченую селедку, положенную между двумя хлѣбцами, и предлагалъ мнѣ половину… Съ тѣхъ поръ никогда мнѣ не доставляло столько удовольствія дѣлить что нибудь, — даже горе друга.

И Шарль налилъ шампанскаго Мартѣ.

— Что-же, тѣмъ хуже, это очень грустно, — произнесла Марта подставляя бовалъ…

— Какой прекрасный балъ!… Какъ я веселилась, танцовала!.. И потомъ, я обожаю костюмированные балы. Мнѣ кажется это менѣе глупо, чѣмъ современные костюмы… Это убійственно, говорить съ фраками!

— А носить ихъ, еслибъ вы знали!.. У васъ прелестный костюмъ… съ какимъ вкусомъ…

— О, это все сама я придумала… А какъ вамъ нравятся эти большіе банты?

— Восхитительные!.. Они идутъ вамъ, какъ ваши глаза.

— Если вы мнѣ скажете еще хоть одинъ комплиментъ, я кладу свои перчатки въ шампанское.

— Мадемуазель, — сказалъ Шарль, разрѣзая ананасъ, — я долго не вѣрилъ, что есть ананасы: думалъ, это голландскій сыръ въ листьяхъ.

— Всѣ иллюзіи разлетаются, — сказала Марта, улыбаясь. — Скажите мнѣ пожалуйста, вы нигдѣ не бываете? Кажется, я васъ никогда не видала…

— Это подобаетъ моему полу, мадемуазель.

— Какъ — вашему полу?

— Да, мадемуазель, моему полу… Вы согласитесь, что есть пытка и пытка… Положимъ, мнѣ рубятъ голову, это ужасно…

— Какая мысль!

— Но предположимъ, что мнѣ щекотятъ пятки, пока не наступитъ смерть, это еще хуже. Ну а что вы скажете, мадемуазель, о пыткѣ между щекотаньемъ пятокъ и отсѣканьемъ головы? Дружелюбное сдираніе кожи?

— Но o чемъ вы говорите?

— Я! Я говорю о томъ, что хочу сбрить себѣ бороду.

— Ха, ха!

— Берегитесь! Ваша прическа сейчасъ упадетъ… Вотъ съ этой стороны.

— Видѣли вы прическу мадемуазель Дюверъ!

— Нѣтъ!

— Не нравится мнѣ эта прическа.

— Мнѣ также… Вы любите музыку, мадемуазель?

— Очень.

— Вы правы: женщина, которая не любитъ музыку, и мужчина, который любитъ ее — два неполныхъ существа.

— А вы насмѣшникъ!

— Нѣтъ, увѣряю васъ. Я только очень робокъ, отчего я во всю мою жизнь никогда не смѣлъ говорить съ женщиной, не дѣлая вида, что я смѣюсь… Хотите знать правду? Я насмѣшливъ, какъ нотаріусъ почтененъ: по наружности… Но не говорите этого!

— По крайней мѣрѣ вы искренны, — сказала Марта, смѣясь.

— Не хотите-ли еще шампанскаго?

— Мерси.

— Чтобы чокнуться?

— За что?

— За наши мысли!

— Нельзя чокаться за такія вещи… не зная о чемъ.

— Но пьютъ-же за будущее… а кто его знаетъ?

— Я! — сказалъ Ремонвиль, проходя мимо, — я угадываю прошедшее.

— Господинъ де-Ремонвиль, — сказала Марта, — погадайте мнѣ.

— Вашу руку, прекрасное дитя… Нѣтъ, другую, лѣвую… Какой цвѣтъ любите вы.

— Розовый.

— Что вы читаете «La Patrie» или «Le Constitutionnel»?

— «La Patrie»… вечерній номеръ.

— Надежда! — сказалъ Ремонвиль. — Вы любимы!… Молодымъ человѣкомъ!.. брюнетомъ… рожденнымъ въ мартѣ мѣсяцѣ, въ третьемъ округѣ, съ достаткомъ!.. Его имя не Линдоръ… Чувства его чисты!… Но минутку, молодость! Не надо дѣлать глупостей!.. Мэръ изъ Нантеръ глядитъ на васъ сквозь золотые очки…

— Ремонвиль! — закричалъ чей-то голосъ въ залѣ.

— Я здѣсь… За ваше здоровье дѣти мои!

Когда Ремонвиль ушелъ, между Шарлемъ и Мартой воцарилось молчаніе.

— Были вы на первомъ представленіи въ Портъ-Сенъ-Мартенъ? — спросила Марта.

— Нѣтъ.

— О! правда, вы живете точно въ башиѣ?

— Почти такъ… И потомъ, скажу вамъ… между нами… театръ — одно изъ тѣхъ удовольствій, которыя мнѣ всего болѣе надоѣли. Я пересталъ ходить туда.

— Держу пари, вы никогда не видѣли, какъ я играю.

— Давайте держать пари!

— Только безъ любезностей. Говорите правду… я увѣрена въ этомъ!

— Повѣрите вы моему честному слову, если я вамъ его дамъ?

— Да, дайте честное слово.

— Хорошо, мадемуазель; и такъ, клянусь вамъ, что видѣлъ васъ вчера въ вашей роли…

— А!

— …. Въ двадцать первый разъ.

— Ахъ, Боже мой, въ двадцать…

— Первый разъ… Когда васъ не было на сценѣ, я читалъ.

— Моя мать, вѣроятно, безпокоится… Позвольте вашу руку, господинъ Демальи!

XL.

Три мѣсяца спустя послѣ этого бала, «Скандалъ» публиковалъ безъ комментарій объявленіе о свадьбѣ господина Шарля Демальи съ мадемуазель Мартой Мансъ.

XLI.

Когда Марта проснулась у своего мужа, когда ея еще блуждающіе и сонные глаза раскрылись, она протерла ихъ и, смутно вспоминая и разглядывая окружающее, подумала, что еще спитъ. Она посмотрѣла снова; она находилась въ кокетливой обстановкѣ, которой до сихъ поръ никогда не видала… Вся ея комната, блещущая шелками, свѣжая, веселая, была въ стилѣ Буше; одинъ изъ тѣхъ весеннихъ стилей, гдѣ все — заря, и гдѣ стѣны походятъ на страну розъ. Всѣ цвѣта были нѣжные и веселые; отъ голубаго цвѣта, который можно только увидѣть на старыхъ китайскихъ эмаляхъ, взглядъ переходилъ въ свѣтло-желтому съ оттѣнкомъ жженаго топаза; далѣе, онъ останавливался, ласкаемый лиловатыми переливами куртокъ пастуховъ, на сочетаніи цвѣта ихъ тѣла и щекъ, похожихъ на персики. Во всей этой природѣ была красивая фальшь, съ далями, погруженными въ голубоватые переливы утра, съ барашеами освѣщенными бѣлоснѣжнымъ цвѣтомъ, съ этими пурпуровыми юбками съ шелковыми отливами, съ однотонными руинами нѣжно-сѣраго и желтаго цвѣта увядшаго моха, съ равнинами, гдѣ на блѣдной зелени виднѣлись полосатые тюльпаны и густолиственныя штокрозы. И вся эта картина выдѣлялась на бѣломъ фонѣ, поблѣднѣвшемъ и пожелтѣвшемъ отъ времени, заключающемъ въ золотистомъ свѣтѣ цѣлую гамму разбросанныхъ тоновъ. На потолкѣ сіяло подернутое туманомъ постели и лаковыхъ полутоновъ тѣло бѣлокурой, воздушной Венеры, обучающей розоваго амура. Картина деревенскаго праздника, подписанная на пьедесталѣ одной изъ развалинъ «Буше 1737», шла вокругъ всей комнаты, оставляя только мѣсто для окна. Она изображала ярмарку идеальной богемы, красивую волшебницу, возсѣдающую на колесницѣ, дѣтей, поднятыхъ на руки, любопытныхъ маленькихъ дѣвочекъ, склонившихся надъ панорамой, муловъ съ красными кисточками, повторяющихъ свою роль ученыхъ ословъ и пощипывающихъ розы, толпы пастушекъ съ большими корзинами и пастуховъ съ посохами, украшенными лентами Болара; вся эта композиція была залита свѣтомъ, говорящимъ взгляду о любви.

Въ этотъ день шелъ сильный ливень. Каждую минуту темныя тучи заслоняли солнце, затѣмъ проходили оставляя проблески свѣта; отъ этой быстрой смѣны темноты и свѣта Мартѣ казалось, будто картина то исчезала и сливалась съ тѣнью, то вдругъ, какъ бы оживленная росой, блестѣла и воскресала. Затѣмъ глаза Марты остановились на разукрашенномъ кружевами туалетѣ, на которомъ лежали тысяча серебряныхъ бездѣлушекъ.

— Тебѣ нравится эта вещица? — спросилъ Шарль, который за занавѣсью ждалъ, когда она проснется и наслаждался ея удивленіемъ.

— О! это прелестно!.. Дай мнѣ посмотрѣть… Ты купилъ это у Тагана?

— Нѣтъ, — сказалъ Шарль, — не совсѣмъ… Это нѣкій Жерменъ, работавшій прежде почти также хорошо… Это случай или скорѣе безуміе, какъ все, купленное теперь по случаю.

XLII.

Ничто болѣе любви не походитъ на счастье. И что говорить? Какъ разсказать объ этихъ чудныхъ мѣсяцахъ, промчавшихся какъ одинъ часъ? Взгляды, пѣсни, восторги, такое прошлое надо усыпать цвѣтами. Безумныя рѣчи, безумныя ласки, восторги опьяненія охватывали ихъ, несбыточныя мечты, которыя они забывали исполнить, долгая нѣга, въ которую они погружались, какъ въ вѣчность настоящаго, надежды и капризы, игравшіе около нихъ какъ дѣти, желанія, улыбавшіяся одно другому, долгое молчаніе, въ которомъ они разговаривали другъ съ другомъ безъ словъ, тысяча ребячествъ, которыхъ создаетъ страсть, полное довольство, слѣдующее за удовлетвореніемъ нашихъ инстинктовъ, эта радость вѣчно молодая и постоянно возобновляющаяся, которая даетъ обладаніе идеаломъ, однимъ словомъ, — любовь.

Веселое пробужденіе! Такъ встаетъ дитя, такъ встаетъ птичка съ пѣснями и улыбкой. Дорогія мгновенія, счастливыя минуты, когда ихъ смутныя мысли, ихъ сонные глаза, раскрывающіеся, чтобы прогнать ночныя грезы, понемногу возвращались къ сознанію ихъ жизни, ихъ прошедшаго, которое было вчера, ихъ будущаго, которое было сегодня, каждое утро, все ихъ блаженство вспоминалось имъ въ одну минуту и цѣловало ихъ въ лобъ, тогда какъ они, лежа рядомъ, улыбались не глядя другъ на друга, приходя понемногу въ себя и боясь пропустить послѣднюю колыбельную пѣсню улетающаго сна.

Это было веселое, шаловливое пробужденіе, полное очарованія, шалостей и ласкъ. Полуодѣтая, еще съ влажнымъ лицомъ, вся благоухающая свѣжестью и молодостью, Марта проскакивала въ кабинетъ Шарля и появлялась въ немъ какъ видѣніе. Она закрывала ему обѣими руками глаза. Она обвивалась вкругъ него, она тормошила его, била, щекотала, упавъ на диванъ, который шелъ вокругъ всего его кабинета. Оба садились за столъ и тотчасъ же стулья начинали придвигаться одинъ въ другому: наконецъ они сталкивались во время дессерта. Тогда она, взявъ въ зубы ягоду земляники, давала ее Шарлю, закинувъ голову…

— Я достану ее.

— Нѣтъ…

— Постой-же…

— Руки внизъ! — И земляника то показывалась въ ея рту, то скрывалась. Ея влажныя губы, голубые глаза, полузакрытые отъ смѣха, то избѣгали Шарля, то преслѣдовали его. Почти побѣжденная, она поворачивала шею, прижималась къ нему, прикасалась щекой къ его щекѣ; пока, наконецъ, уставъ избѣгать его поцѣлуевъ, приближая головку, покачиваясь, заложивъ руки за спину, она протягивала ему ротикъ и отдавала съ земляникой свои губки для поцѣлуя…

— Твой вальсъ, скорѣй, твой вальсъ!..

И вотъ онъ за роялемъ, а она вальсируетъ… И вдругъ, замедливъ тактъ, положивъ локти на плеча Шарля, и склонившись къ нему какъ Муза, она прикусывала ему ухо.

Онъ говорилъ: — «Перестань же!.. глупая… мнѣ больно!» и поворачивался, чтобы отмстить, но уже не находилъ ее: она раскинулась на диванѣ, и лежала тамъ, какъ кошечка, которая спитъ съ открытыми глазами. Закинувъ одну руку за голову, другой она ласкала волосы Шарля, который глядѣлъ въ ея глаза; одна изъ ея маленькихъ ножекъ, безъ туфли, била по дивану въ тактъ колыбельную пѣсенку; и ничто бы не потревожило эту чудную нѣгу, если бы ему не приходилось ладонью отгонять голубой дымъ сигары, который подымался ему въ глаза.

Въ продолженіе долгихъ часовъ, почти цѣлыхъ дней, съ распустившимися волосами, положивъ одну ногу на другую, не переставая играть красной туфелькой, прислонившись всѣмъ тѣломъ къ Шарлю, она перелистывала альбомы, наброски, воспоминанія его путешествій. Сколько вопросовъ задавала она! Сколько объясненій требовалось! И зачѣмъ и почему?

— Пѣшкомъ? Неужели правда, мой милый, ты путешествовалъ пѣшкомъ?.. И съ сумкой?

— Съ сумкой.

— И въ блузѣ?

— Въ блузѣ.

— Ты, вѣроятно, ѣлъ яичницу?

— Случалось!

— И на тебя никто не нападалъ?

— Нѣтъ. Я не бралъ экипажа.

— Ахъ, это мило… что это такое?.. Скажи пожалуйста, съ тобой должны были случаться приключенія… Приключенія съ женщинами, а?

— Я же тебѣ говорю, я не бралъ экипажа…

И они смѣялись.

— О! какой турка!.. Ты значитъ вездѣ былъ?.. Стой! Вся гондола черная!.. Почему это?

— Потому что маски тоже черныя.

— Тогда… а это что?.. Ахъ, какой красивый костюмъ. Это швейцарскій, да? Мы поѣдемъ въ Швейцарію, неправда ли?.. жить въ тихомъ шале… О! кукла, кукла!

— Я нарисовалъ ее въ Ватиканѣ: это римская кукла, моя милая.

— Но смотри, она совсѣмъ какъ наши!

— Конечно.

— Какъ смѣшно!

— Совсѣмъ нѣтъ; есть много вещей въ этомъ мірѣ, которыя не мѣняются: игрушки, дѣти…

— А мужчины? — прибавляла Марта, смѣясь.

— А работать? Надо, чтобы ты работалъ!.. Пожалуйте, милостивый государь! — говорила иногда Марта. И оба, какъ можно дальше одинъ отъ другого садились за работу, стараясь думать о чемъ нибудь другомъ, кромѣ себя самихъ. Но при первомъ взглядѣ, который одинъ бросалъ на другого, глаза ихъ встрѣчались, а затѣмъ и уста… И начатый романъ, и просматриваемая роль откладывались для поцѣлуевъ.

Эти безконечныя наслажденія наполняли всю ихъ маленькую квартирку. Едва ли ихъ рай былъ достаточно великъ для ихъ любви и міръ достаточно далекъ для ихъ счастья. Все вокругъ нихъ было ими самими… Не было ни одного свидѣтеля ихъ счастья, кромѣ большого букета пармскихъ фіалокъ, благоуханіе котораго пробуждалось вмѣстѣ съ ними и ночью принимало запахъ умирающихъ цвѣтовъ.

Ни одного голоса, между ихъ голосами, ни одного докучливаго друга кромѣ собаки съ острова Скаиля, ревнивой и веселой, съ однимъ ухомъ кверху, другимъ внизъ, которая втиралась въ ихъ игры, визжала на ихъ поцѣлуи.

XLIII.

На улицѣ была скверная погода, дни темные, солнце не свѣтило, шелъ постоянно дождь и вѣтеръ ударялъ въ стекла… Они почти не выходили. Только иногда, соблазнившись хорошимъ сухимъ днемъ, лучемъ солнца и кусочкомъ голубого неба между тучами, они шли гулять.

Тогда они прогуливались потихоньку, облокотившись другъ на друга, Марта положивъ голову на плечо Шарля; они тихо шли, какъ выздоравливающіе больные, не видя куда идутъ, не видя кто на нихъ глядитъ, оставляя за собой какъ бы завистливый шепотъ встрѣчныхъ взоровъ: они любятъ другъ друга!..

Шарль останавливалъ Марту передъ витринами магазиновъ и спрашивалъ, чего ей хочется, но древо моды такъ мало соблазняло ее, что она была почти благоразумна.

Иногда они отправлялись пообѣдать въ маленькій ресторанъ и спрашивали несуществующія блюда.

Иногда за обѣдомъ слѣдовалъ спектакль; они ѣли апельсины въ бенуарѣ драматическаго театра и смѣялись, когда всѣ плакали. Марта и Шарль были счастливы, находя дома уединеніе и покой. Дахе окружающія вещи казались имъ близкими: каждая говорила только о нихъ, была воспоминаніемъ или повѣреннымъ какой нибудь минуты ихъ счастья. Особенно вечеромъ, очагъ говорилъ имъ и убаюкивалъ ихъ, какъ сладкій голосъ, въ которомъ мѣшалась пѣснь Трильбы съ пѣніемъ боговъ Ларовъ. Огонь въ каминѣ нагрѣвалъ комнату, лампа лила бѣлый свѣтъ на столъ, на коверъ, на кресла; остальное находилось въ тѣни, оживляемое иногда отблескомъ на кончикѣ какой нибудь бронзовой бездѣлушки, отливомъ шелка, золотой блесткой. Они, въ полутьмѣ, спиною къ лампѣ, протянувъ ноги на каминную рѣшетку, говорили или не говорили между собою и кончали всегда молчаніемъ.

Они долго смотрѣли въ огонь оба, глядя на одну и ту же головешку, и даже не цѣлуясь, до того этотъ часъ и пламя погружали ихъ въ таинственное общеніе и сосредоточенную интимность. Ударомъ туфли Марта внезапно прерывала этотъ сонъ ихъ счастья; искры, вылетѣвшія изъ головешки, бросали на нихъ мгновенный свѣтъ, потомъ тьма и молчаніе снова возвращались къ нимъ…

XLIV.

У Марты были маленькія ножки, ножки истой парижанки, быстрыя, кокетливыя, почти разумныя; руки у ней были также маленькія, съ ямочками и розовыми ногтями. Талія ея была свободная и круглая. Марта была бѣлокура, нѣжные ея волосы имѣли пепельный оттѣнокъ, который при свѣтѣ дѣлаетъ впечатлѣніе пыли, освѣщенной луной. Лицо ея было дѣтское, съ мелкими чертами и большими голубыми глазами, открытыми и сіяющими, которые освѣщали своимъ блескомъ и лаской все маленькое личико Марты. Одинъ Вато, да Лорансъ могли бы изобразить этотъ свѣтлый, быстрый взглядъ дѣтства. Круглое личико Марты, ея молочный цвѣтъ лица, розовыя щеки, небольшой, прямой и выпуклый лобъ, капризный и задорный носикъ — довершали ея сходство съ ребенкомъ. Голубыя жилки проходили по вискамъ; зубы ея конечно были бѣлые и маленькій ротъ походилъ на ротикъ тѣхъ прелестныхъ дѣтей, которому нѣтъ мѣста между ихъ полными щечками. Нѣжный и слабый голосокъ Марты казался музыкой и шепотомъ. Чтобы шепнуть что-нибудь Шарлю, она восхитительно поворачивала шеей и головкой. Въ разговорѣ она волновалась и часто глаза оканчивали фразу, передавая ея мысль. Таково было это очаровательное созданіе, эта женщина, которая была типомъ, воплощеніемъ своего пола и своего времени; эта артистка, соединявшая и осуществлявшая въ себѣ всѣ дары, всѣ очарованія, весь характеръ и капризы дѣвушки-невѣсты нашей современной комедіи, однимъ словомъ — «ingénue».

XLV.

Въ этихъ ласкахъ, въ этомъ спокойствіи, въ этомъ отдыхѣ жизни любовь ихъ неслась волной; жизнь ихъ стремилась какъ свѣтлый, журчащій ручеекъ, который бѣжитъ между кустарникомъ, полнымъ птицъ, отражая солнце и розы, ростущій на берегу. Часы проходили за часами, постоянно счастливые и улыбающіеся; ни горечи, ни страха, ни заботы, ни сомнѣній; чело ихъ не покрывалось морщинами, небо было ясно; они не знали, что такое облако, а что такое желанье, они забыли. Одна маленькая песчинка попала въ это счастіе… Это былъ незначительный уколъ, и даже не сердцу мужа, но сердцу автора, его гордости, тщеславію его произведеній. Марта не знала, что, можетъ быть, по странному ходу вещей, писатель не умираетъ во влюбленномъ писателѣ: она никогда не говорила Шарлю о его книгахъ. Это молчаніе задѣвало Шарля, который не говорилъ Мартѣ о своей пьесѣ и о роли, которую онъ ей предназначалъ. Онъ рѣшилъ молчать, работая тайкомъ, по ночамъ, надъ этимъ любимымъ произведеніемъ, въ которое онъ вкладывалъ весь свой трудъ, всю свою душу, исправляя его, отдѣлывая, смягчая и переиначиная; привязавшись преимущественно къ этой женской роли, которую онъ наблюдалъ и переработывалъ съ натуры, — онъ хотѣлъ изобразить въ ней Марту цѣликомъ, ея годы, ея грацію, ея улыбку, сердце; это будетъ первая ingénue, говорилъ онъ самъ себѣ, которая не будетъ куклой. Когда онъ окончитъ пьесу, онъ прочтетъ ее Мартѣ: это будетъ его первая публика — его первое торжество, и тогда она узнаетъ его! Однажды она вошла къ нему:

— Я въ бѣшенствѣ, милостивый государь! — говорила она ему, обвивая его шею руками и бросая на кресло кружевную шляпу. — Я въ бѣшенствѣ! Но, постой… я тебя не поцѣловала, кажется? Да!… Онъ говоритъ: да!… Мнѣ, цѣловать этого негоднаго человѣка, который!… Признавайся!… Признавайся сейчасъ же!

— Въ чемъ?

— Въ чемъ!… Хитрецъ! Но вѣдь и все знаю… все!.. А, ты скрываешь отъ меня!

— Я!

— А, попались, сударь!.. У васъ секреты!.. Хорошо, у меня тоже будутъ секреты, и большіе… Можете смотрѣть мнѣ въ глаза… Я имъ не велю ничего говорить вамъ!.. Вы не узнаете болѣе о чемъ я думаю, да!.. Спросите-на меня, люблю-ли я васъ, вы увидите! — И Марта сопровождала свои слова красивыми угрожающими жестами.

— Что такое, маленькая Марта? — спросилъ Шарлъ, не понимая, за что его бранятъ.

— Какъ, ты не угадываешь?.. Ну, что же, подумай! — И бунтовщица провела ногтями по его лицу, какъ ребенокъ. — Я скажу тебѣ, когда ты сгоришь… Поройся лучше въ своей совѣсти, вмѣсто того, чтобы цѣловать мнѣ кончики пальцевъ!

— Мнѣ очень этого хочется, но пороемся вмѣстѣ… Я скрылъ отъ тебя, что у меня есть сѣдые волосы — два на правомъ вискѣ, три на лѣвомъ.

— Ихъ болѣе нѣтъ, — произнесла Марта, беря его голову въ руки и цѣлуя съ обѣихъ сторонъ. — Потомъ?

— Я скрылъ отъ тебя, что у меня есть друзья?… Это?

— Нѣтъ.

— Я скрылъ отъ тебя… я скрылъ… Чортъ возьми, если я знаю, что я скрылъ еще.

— Разъ, два, три, признаетесь вы?

— Постой!

Онъ дѣлаетъ видъ, что ищетъ!..

— О! Мужчины!.. Признаетесь вы или нѣтъ?

— Хорошо!…

— Хорошо, признаетесь?

— Ахъ!

— Ахъ! Что!

— Ничего, — сказалъ Шарль оправляясь.

— Это не то, — сказала Марта; она подождала немного.

— Маленькая Марта!

— Вы обманываете меня, сударь, — сказала Марта вставая. Голосъ ея былъ почти строгъ. Шарль подбѣжалъ къ ней взволнованный. Но она, положивъ подбородокъ на его плечо, весело улыбнулась ему.

— Ты пишешь пьесу! Ты мнѣ дашь роль!.. Попробуй сказать нѣтъ, лгунъ!

— Я?.. Я?.. Кто тебѣ сказалъ?.. Пьесу! Во первыхъ, я никогда ихъ не писалъ… и потомъ заставить тебя играть въ моей пьесѣ… я бы слишкомъ боялся, чтобъ ты не провалилась… Пьесу? Зачѣмъ? Нѣтъ…

— Да! Она для меня эта роль, а если не для меня, тѣмъ хуже, я ее беру! Да! Но она для меня… для меня… Нѣтъ? Ахъ, ты еще говоришь нѣтъ!.. Ну хорошо, тогда объясни мнѣ пожалуйста: зачѣмъ ты въ пьесѣ повсюду пишешь имя Марты вмѣсто Розальбы?.. Розальба, не имя твоей ingénue, отвѣчай!

Признаніемъ Шарля былъ поцѣлуй, въ которомъ вылилось все его сердце поэта.

Обѣдъ былъ поданъ; онъ перестоялся и простылъ. Надо было, чтобы Шарль сейчасъ же принесъ свою рукопись и прочелъ ее. Марта только пробѣжала ее тайкомъ, боясь, и прислушиваясь, положивъ руку на ключъ отъ конторки Шарля. Шарль читалъ выразительно, вкладывая въ свой голосъ все волненіе, всю свою душу и сердце; и по мѣрѣ того, какъ развертывалась интрига и передъ Мартой проходили дѣйствующія лица пьесы, любовь, умъ и молодость, Марта смѣялась, била въ ладоши, прыгала съ одного кресла на другое, вертѣлась на одной ножкѣ, цѣловала сзади Шарля, танцовала галопомъ… За обѣдомъ никто ничего не ѣлъ; но за то апплодисменты, счастливые разговоры, поздравленія, полныя надеждъ, вознаградили автора заранѣе первымъ шумомъ его успѣха и очаровательнымъ признаніемъ его славы! Слова, восклицанія, увѣренія, проекты, мечты тѣснились въ устахъ Марты и, казалось, не имѣли конца.

— Ахъ, какъ это мило!.. мило… мило!.. — говорила она, напѣвая конецъ фразы. — А мой выходъ въ первомъ актѣ… знаешь… тутъ маркизъ… тамъ окно… я вижу себя входящей. А мой монологъ второго акта!.. и фраза въ концѣ сцены: «Клянусь честью, сударь, мнѣ кажется, что я люблю васъ». Нѣтъ, я скажу это такъ: «Клянусь честью, сударь»… А?.. Да: «Клянусь честью»… И потомъ ты увидишь, когда мы разстаемся… Потому что я также и плакать умѣю, что бы тамъ ни говорили… А какой смѣшной твой лакей! Надо, чтобы это вышло, знаешь… А моя большая сцена на балконѣ?.. Тра-де-ри-ра! Мы увидимъ!.. Я отлично знаю, какъ я скажу: «Мое сердце — птичка»… Но я скажу это такъ, какъ хочу, на первомъ представленіи… тебѣ говорю, ты увидишь!..

И при этомъ постоянные поцѣлуи, салфетки на полу, рукопись на столѣ, исканье пальцемъ эффектныхъ сценъ и разговоровъ, проба интонацій и повтореніе жестовъ. При каждомъ движеніи Марта спрашивала глазами одобренія Шарля, тогда какъ онъ, ослѣпленный и счастливый воплощеніемъ своихъ грезъ, и слыша себя въ обожаемыхъ устахъ Марты, говорилъ только кивая головой: — да! да!..

— Да! А мой костюмъ! Идемъ скорѣе… — И они воротились въ комнату; набросивъ абажуръ на лампу, они бѣгутъ въ портфелю съ рисунками костюмовъ.

— Это пропускай, пропускай, скорѣй же, — говорила она, — не то, не то и не это! Ахъ, если я возьму эту прическу!.. Нѣтъ. Надо, чтобы у меня было нѣчто въ этомъ родѣ… Смотри… — и пальцы ея складывали платокъ, дѣлая невозможный и кокетливый чепчикъ, который она набрасывала на свои волосы. Это пойдетъ моему лбу; видишь ли… у меня лобъ небольшой… — И она смотрѣлась въ зеркало. — Я пойду къ Люси Гоке… Только она и умѣетъ… Эта прическа. Ахъ, какъ ты глупъ… она безобразна!..

— Почему безобразна?

— Потому что она не пойдетъ мнѣ… Богъ мой! Какъ мужчинѣ трудно быть красивымъ… Ахъ! Вотъ ботинки, которыя я хочу… мнѣ нравятся эти каблуки!..

— Но, милая, это ботинки временъ Людовика XV… это туфли!

— Что же такое? Я упряма, онѣ мнѣ пойдутъ! — И она смѣялась.

— Но, Марта, подумай, дитя мое, историческая правда…

— Ахъ, оставь пожалуйста твою историческую правду! Мадмуазель Марсъ все играла въ тюрбанѣ!.. Постой!.. Возьми карандашъ!.. Потомъ у меня будутъ чулки, совершенно прозрачные… Нарисуй мнѣ вотъ это и потомъ это… Ахъ, я выхожу похожа… неправда ли? А тутъ банты на юбкѣ… О, я буду очень мила!.. Ты будешь мой костюмеръ. Такъ; вотъ мое платье во второмъ актѣ!.. Скажи пожалуйста, Шарль, я и не думала, что ты такой умный!..

— Нѣтъ, правда, не шутя, какъ ты находишь мою пьесу?

— Я нахожу ее… Ты долженъ дать мнѣ прочесть всѣ твои книги!

XLVI.

Этотъ день и послѣдующіе увѣнчали счастье Шарля. Его гордость дополнила его счастье жизни и сердечное довольство. Марта гордилась, будучи повѣренной его таланта, удивляясь и чтя его умъ, и расточала ласки, восторги, нѣжности и похвалы, которыя щекотали самолюбіе Шарля, какъ веселая музыка постояннаго благоговѣйнаго обожанія. Шарль съ удовольствіемъ плавалъ въ этомъ ореолѣ и въ этомъ рѣдкомъ счастьѣ быть великимъ человѣкомъ въ глазахъ той, которую онъ любилъ.

Въ это время, разбирая умъ своей жены, Шарль находилъ тысячу прелестей въ этомъ умѣ и находилъ его юнымъ, какъ лицо Марты. Шарль любилъ ея наивности, ея умныя ребяческія выраженія; не то, чтобы Марта была умна, но у ней были такія счастливыя выраженія, такая живость, такія остроты избалованнаго ребенка, которыя происходятъ отъ увѣренности женщины, что тамъ, гдѣ она находится и гдѣ царитъ ея слово, всѣ готовы отнестись въ ней благосклонно и апплодировать ей. Ея живая болтовня нравилась мужчинамъ, которые говорятъ мало; она производила въ ихъ мысляхъ впечатлѣніе звуковъ, въ родѣ тѣхъ, когда рука слегка бродитъ по клавишамъ рояля. Но прежде всего въ глазахъ Шарля Марта обладала прелестнымъ невѣдѣніемъ женщины, только что вышедшей изъ пансіона, добродѣтелью въ самомъ началѣ жизни, которая становится очаровательной, когда женщина признается въ этомъ невѣдѣніи со своими ужимками, гримасами, улыбками, полу-стыдясь, съ тѣмъ неловкимъ видомъ, который составляетъ принадлежность и очаровательность молодыхъ дѣвушекъ. Марта всегда имѣла на устахъ дѣтское «почему», но не какъ упрямый, смущающій вопросъ, а какъ скромную просьбу, почти конфузливую, готовую всегда поцѣлуемъ принести свои извиненія и благодарность. Шарль находилъ въ ней прозорливость, чуткость, составляющія геній парижанокъ, пониманіе съ полуслова теченія жизни, такъ что ей ничего не надо подчеркивать; а во всемъ остальномъ, въ чемъ онъ не былъ увѣренъ, что Марта имѣла чувство и понятіе, она такъ мило сверкала глазами, такъ умно глядѣла, или имѣла такой милый загадочный видъ, что у Шарля пропадала всякая охота провѣрять и испытывать. Однимъ словомъ, первая провѣрка Шарля, или скорѣе первая снисходительность его любви встрѣчала въ Мартѣ все, чего только можно было требовать отъ нравственныхъ способностей женщины; сверхъ того, относительно идей, слишкомъ возвышенныхъ для женскаго пола, мужчина говоритъ съ женщиной какъ съ птицей и не объявляя открыто о вліяніи своего ума на нее. Шарль считалъ Марту способной прекрасно выполнить роль, которую иронія одного мыслителя изъ его друзей приписывала женщинѣ, роль Жана де-ла-Винь, этого маленькаго деревяннаго человѣчва, съ которымъ разговариваетъ фокусникъ, такъ что черезъ нѣсколько минутъ публика и даже самъ фокусникъ и чуть ли не самъ деревянный человѣчекъ думаютъ, что между нимъ и фокусникомъ ведется діалогъ.

XLVII.

Эта иллюзія, это опьянѣніе, въ которомъ всѣ способности Шарля были направлены къ забвенію мелкихъ невзгодъ жизни, борьбы настроенія духа, скучныхъ обстоятельствъ и уколовъ извнѣ; это опьяненіе, въ которомъ все его нравственное существо, всѣ его желанія, требованія его натуры и всѣ инстинкты его ремесла нашли пищу, удовлетвореніе и отдыхъ; это опьяненіе длилось вѣчность въ нѣсколько дней, къ концу которыхъ онъ въ своемъ счастьѣ достигъ только вотъ чего.

Это было утромъ.

— О-го! — говорилъ Шарлъ. — Я разскажу это… Да, я непремѣнно разскажу… И надъ тобой хорошо посмѣются, моя бѣдная Марта!.. Каково? Если бы знали, что моя жена ложится спать съ зеркаломъ подъ подушкой!.. О! Это слишкомъ!

— Извольте мнѣ его сейчасъ отдать!.. Я хочу, Шарль, я хочу этого!

— Нѣтъ, я ревнивъ! Вы его не получите!

— Шарль!

— Нѣтъ!

— Вы отдадите мнѣ его… Я разсержусь…

И Марта попробовала схватить его.

— Неловкая!.. Я сильнѣе тебя.

— Я хочу его, слышите ли? Вы мнѣ сдѣлали больно — но вы мнѣ сдѣлали больно!

И голосъ Марты сдѣлался рѣзкимъ. Она сдѣлала движеніе впередъ всѣмъ своимъ тѣломъ; волосы ея разсыпались и обѣ руки нервно тянулись за зеркаломъ, которое она отнимала отъ Шарля. Зеркало то показывалось, то скрывалось. Наконецъ, оно выскользнуло, упало и… разбилось.

— Ахъ! Вотъ несчастье!

И, упавъ на подушки, Марта залилась слезами.

— Это ты виноватъ, — отвѣчала она на поцѣлуй Шарля. — Я всегда боялась разбитаго зеркала… Это принесетъ намъ несчастье, вотъ увидишь!

XLVIII.

Счастливый день, полный сладкихъ волненій, первый день, когда Шарль проводилъ Марту въ театръ, какъ мужъ!

Какой прелестный гордый видъ имѣла она, говоря горничной, одѣвающей актрисъ:

— Мадамъ Дюранъ, сколько времени я вамъ должна за мороженое, помните, мы ѣли мороженое съ Бертой, этой зимой… Пожалуй ужь четыре мѣсяца!.. Вотъ, возьмите! — сказала она, протягивая монету въ сто су. — Ахъ, это потому, что я теперь богата!

И, войдя въ свою уборную, она смѣясь показала пальцемъ Шарлю на кувшинъ для воды съ отбитымъ горлышкомъ и на склееную чашку.

Марта имѣла ангажементъ въ шесть тысячъ франковъ; но мать относилась въ нимъ съ благоговѣніемъ и давала своей дочери, не считая довольно жалкаго туалета, столько, сколько даютъ дѣтямъ. Для Шарля было большимъ удовольствіемъ вывести Марту изъ этой нищеты, окружить ее довольствомъ, устроивать ей маленькіе сюрпризы, доставлять ей тысячу радостей и опускать въ ея кошелекъ новенькіе луидоры. Онъ забавлялся экономіей своей жены, ея счетами и финансовыми заботами, путая ея вычисленія и нарушая ея бюджетъ, укравъ у ней деньги изъ кошелька и снова положивъ въ него, играя съ ея кошелькомъ, какъ играютъ въ день святого Николая съ башмакомъ маленькой дѣвочки; ему доставляло удовольствіе, когда его жена бранила его за безпорядочность и манію къ подаркамъ.

Посреди этихъ маленькихъ радостей и веселыхъ шутокъ Шарля, къ Мартѣ принесли счетъ, сумма котораго равнялась ежемѣсячному доходу ея мужа.

— Дорогая, — сказалъ Шарль, увидя счетъ, — надо быть благоразумнѣе.

— Но, мой другъ, у меня были только зимнія платья… У меня не было платья для деми-сезона… Мое зимнее платье вышло совсѣмъ изъ моды… Другое…

— Я тебя не спрашиваю о числѣ твоихъ платьевъ, дорогая моя; я ничего не говорю, я не браню тебя… Но ты знаешь наше состояніе также хорошо, какъ и я, вотъ и все… Я знаю, что ты не тратишь для того, чтобы тратить!..

— Я отошлю платье, — сказала Марта обиженнымъ голосомъ.

XLIX.

Однажды утромъ, часъ, когда Марта обыкновенно входила въ кабинетъ Шарля, — уже прошелъ; Шарль, думавшій, что она заснула поздно, пошелъ посмотрѣть, спитъ ли она. Онъ нашелъ ее на креслѣ, окруженную тучей театральныхъ журналовъ и маленькихъ газетъ, присылаемыхъ писателямъ и артистамъ. Марта держала въ рукахъ одну изъ нихъ и спрятала ее, увидѣвъ Шарля. Шарль подошелъ и хотѣлъ взять ее, Марта не давала.

Она хотѣла ее читать… Онъ можетъ взять другую.

— Скажи лучше, — сказалъ Шарль, — что ты не хочешь, чтобы я ее прочелъ.

— Я… нѣтъ… нѣтъ…

И Марта, взволнованная, не выпускала изъ рукъ газеты.

— Ба! — сказалъ Шарль, наклоняясь къ ней. — Какіе-нибудь нападки на меня, держу пари… а?

Марта уныло кивнула головой.

— Чортъ возьми, — сказалъ Шарль, овладѣвъ газетой, — три столбца!.. И подписано «Нашетъ».. Это обѣщаетъ! Первая строка хорошо начинается…

И онъ началъ читать статью.

«Торжество литературной революціи 1830 года было непродолжительно. Разъ трещина появилась въ первыхъ рядахъ, армія и побѣда ослабѣли. Снова образовались классики и овладѣли полемъ битвы. Кромѣ ихъ произведеній, все способствовало ихъ успѣху: усталость публики, разслабленность, которая наступаетъ послѣ сильной борьбы, умиротвореніе душъ, вкусъ къ зрѣлищамъ, легко перевариваенимъ, и къ легкому чтенію; сверхъ того, еще ихъ личное вліяніе, ихъ оффиціальное положеніе въ литературѣ, гласность, поддержка рекомендацій, умѣнье проникнуть туда и сюда, мѣста и кресты, дружба и рекомендательныя записки, — словомъ все, чѣмъ можетъ располагать партія, которая стремится осуществить въ себѣ „честнаго человѣка“ XVII столѣтія. Еще кое-что помогло классикамъ вновь завоевать потерянную почву: это было недовольство свыше, уже замѣченное г-жей де-Сталь, этотъ правительственный предразсудокъ противъ страсти къ литературнымъ произведеніямъ и живости эпитетовъ».

Нашетъ отлично видѣлъ и понялъ эту литературную реакцію, настолько отлично, что вдругъ сдѣлалъ неожиданный поворотъ. Нашетъ въ «Скандалѣ», этотъ шутъ безцеремонно обращавшійся съ французскимъ языкомъ, который выдумалъ свой стиль, блистающій шутовствомъ, этотъ Нашетъ началъ каяться въ своихъ прежнихъ заблужденіяхъ на спинахъ своихъ нераскаянныхъ товарищей.

Онъ наблюдалъ, изслѣдовалъ, обдумывалъ. Важныя большія газеты, охваченныя эпидеміей образнаго стиля въ юномъ отдѣлѣ ихъ редакцій и затруднявшіяся найти новаго человѣка, совершенно не читавшаго Сенъ-Симона, и забывшаго Дидро, эти большія газеты должны были, по мнѣнію Нашета, непремѣнно обратиться къ нему, послѣднему молодому человѣку во Франціи, имѣющему стиль Верто и мнѣнія Жоффруа; а попавъ въ большую газету, онъ достигнетъ всего, богатства, положенія въ обществѣ, которое составляло мечту его жизни. Потому-то статьи Нашета были съ нѣкоторыхъ поръ щепками отъ рубки лѣса, разлетающимися направо и налѣво въ нарождающіеся таланты, это была настоящая казнь, совершаемая съ умомъ человѣкомъ безъ совѣсти, который разнообразитъ ее ловкими низостями и комплиментами, любезно направленными къ готовымъ и опредѣлившимся знаменитостямъ, къ патентованнымъ пуристамъ, ко всѣмъ академическимъ талантамъ.

Въ этихъ трехъ столбцахъ, гдѣ онъ доставлялъ себѣ удовольствіе хлестать своего друга Демальи, онъ находилъ время отвѣсить глубокій поклонъ прекрасной прозѣ господина X…. великолѣпному языку господина Y…. и замѣчательной фразѣ господина Z… Затѣмъ, раскланявшись съ ними, онъ возвращался съ своему паціенту. Онъ цитировалъ его, печатая отрывки фразъ курсивомъ, — способъ критики, передъ которымъ не устоялъ-бы стиль господина Журдена! Онъ долго забавлялся съ ироніей, полной вдохновенія и съ особенной злобой надъ претензіями автора «Буржуазіи», и кончалъ избитой фразой, въ родѣ клише, которое составляетъ часть содержанія всѣхъ классическихъ критиковъ, настоящихъ и прошлыхъ. «Подобныя книги имѣютъ мѣсто въ библіотекѣ Шарантона; надо сожалѣть, что ихъ авторы не слѣдуютъ за ними».

— Ахъ, несчастный! — сказалъ Шарль, окончивъ, — ни одного литературнаго убѣжденія! — Для Шарля всѣ другія измѣны совѣсти, всѣ отрицанія политическія и религіозныя были ничтожными погрѣшностями передъ литературнымъ отступничествомъ. — Онъ заслуживаетъ… прочесть всѣхъ этихъ господъ, которыхъ онъ хвалитъ!.. Нѣтъ, это ужасно!.. — И повернувшись къ Мартѣ, Шарль принялся смѣяться.

— Меня не ругань его сердитъ… Что за удовольствіе напрасно портить себѣ кровь… Но Нашетъ! Человѣкъ, который выдумывалъ невозможные глаголы!.. Вѣрьте послѣ этого чему-нибудь!

— Право, ты относишься къ этому… Ты хладнокровенъ!.. Я не понимаю тебя… — сказала Марта, пожимая нервно плечами.

— Ахъ, моя бѣдная, если-бы ты прошла чрезъ все это, какъ я!.. Ты-бы отнеслась къ этому философски…

— И ты не будешь отвѣчать?

— Не буду. На это одинъ отвѣтъ: два секунданта; признаюсъ тебѣ, мнѣ кажется смѣшнымъ доказывать мой талантъ ударомъ шпаги… У меня есть своя гордость, дорогая, выслушай меня: въ нашемъ ремеслѣ, человѣкъ, у котораго нѣтъ враговъ, на котораго не нападали, не оскорбляли, не злословили… Я бы не хотѣлъ быть такимъ человѣкомъ, нѣтъ! А между тѣмъ, что я вытерпѣлъ… Видишь-ли, никто не будетъ тратить злобы изъ-за пустяковъ… Подобная нападка показываетъ, что я мѣшаю автору, его друдьямъ, его патрону… Это значитъ, что у меня есть маленькая извѣстность, въ которой я не сомнѣваюсь, но которая сердитъ его. Несчастье въ томъ, что у меня еще не полный ящикъ подобныхъ критикъ… Когда цѣлый комодъ наполнится ими, всѣ четыре ящика, о, тогда!..

— Это ничего не значитъ, — сказала Марта, — все-же это непріятно.

— А, дорогая, неужели ты думаешь, что слава набита лебяжьимъ пухомъ!

— Гавори, что хочешь… но меня это огорчаетъ.

Шарль увидѣлъ съ горечью, что это была не женщина горюющая въ своей любви, но женщина, носящая его имя, и оскорбленная въ своемъ самолюбіи. Но Марта, замѣтивъ эту мысль въ глазахъ Шарля, сказала ему вдругъ:

— Ахъ, какъ я глупа! Ты смѣешься надъ ними! — И, взявъ его голову въ свои руки, она произнесла: — что намъ за дѣло до другихъ?

L.

— Да, пьеса очень хороша, но…

— Но что? — сказалъ Шарль.

— Ты никогда не писалъ для театра… Зачѣмъ ты не возьмешь сотрудника?.. Вудене находитъ въ тебѣ большой талантъ…

Это было двѣ недѣли спустя послѣ статьи Нашета. Статья созрѣла въ головѣ Марты и принесла свои плоды. Потому что самое большее зло, приносимое критикой, это сомнѣніе, которое она сѣетъ вокругъ того, на кого нападаетъ. Она порождаетъ даже у самаго очага писателя недовѣрчивость къ его силамъ. Дѣйствительно, критика, — это не только рана для самолюбія писателя; это прежде всего ударъ его кредиту. Она вооружаетъ въ будущемъ даже тѣхъ, которые его любятъ.

Шарль и Марта оба протянули ноги на рѣшетку камина. При этихъ словахъ Марты, Шарль, мѣшавшій уголья, сдѣлалъ движеніе, чтобы встать.

— Сотрудника!.. Вудене!.. — и отъ удивленія, онъ уронилъ щипцы.

— Но, дорогая… — И, поглядѣвъ на нее, онъ отступилъ передъ тѣмъ, что хотѣлъ сказать ей, поднялъ щипцы и ничего не отвѣтилъ.

Человѣкъ нашелъ или воображаетъ, что нашелъ что-то новое, прочувствованное, незнакомый уголокъ человѣческаго сердца, легкій капризъ ума, дыханіе страсти, юную пѣсню; онъ вызвалъ цѣлый міръ и обстановку этого міра и населилъ его своей фантазіей; въ немъ онъ заставилъ играть, танцовать, дѣйствовать свои мечты; онъ выносилъ свое произведеніе, няньчился съ нимъ, посвятилъ ему всѣ дни, всѣ ночи, всю свою душу… Похлопайте этого человѣка по плечу и скажите ему: «видите этого господина, который проходитъ? Этотъ господинъ подпишется подъ половиной вашего произведенія, получитъ половину вашего успѣха, половину вашей извѣстности. Этотъ господинъ откроетъ вашу рукопись, и выброситъ изъ вашего произведенія все, что улыбается и шепчетъ, все что составляетъ блестящую пыль у бабочки и трепетанье ея крыльевъ… „Это очень красиво, мой милый… но публика, вы понимаете“… Это будетъ его припѣвъ. Онъ разобьетъ вашу улыбку въ смѣхъ для денегъ. Онъ облокотится тамъ, гдѣ вы только скользили. Онъ преувеличитъ ваше остроуміе, какъ дагеротипъ увеличиваетъ руки. Онъ усилитъ слезы. Онъ подчеркнетъ то, что вы затуманили. Онъ приспособитъ воздушный хоръ вашихъ мыслей къ своему вкусу и своему слуху. Онъ переворотитъ все ваше произведеніе, чтобы пристегнуть къ нему развязку съ женитьбой. Онъ разовьетъ какую-нибудь изъ таинственныхъ интригъ въ вашей пьесѣ; онъ выброситъ изъ нея ваши фразы, чтобы вставитъ слова, къ которымъ привыкла публика; и сдѣлавъ все это, онъ скажетъ вамъ поднявъ свой воротникъ: готово!.. Я передѣлалъ Шекспира для сцены».

Фраза Марты сказала все это Шарлю.

— Ну что-же, — спросила Марта, которая ждала отвѣта.

— Ахъ, извини, я думалъ, что отвѣтилъ тебѣ… Вудене?.. Не будемъ говорить объ этомъ.

— Но, мой милый, я слышала, всѣ говорятъ, что Вудене призванъ замѣнить Сириба…

— Сирибъ не умретъ.

— Ахъ, еслибъ онъ хотѣлъ въ твоей пьесѣ…

— Говорю тебѣ, я не хочу никого… Я забралъ себѣ въ голову, чтобы меня играли одного, или-же совсѣмъ бы не играли.

Воцарилось молчаніе.

— Что ты читаешь, Марта?

— Поль-де-Кока… «L’Homme aux trois culottes»… Видно, что это выдуманная исторія, но въ ней есть и правда, это чувствуется… Ты знаешь? Это очень интересно… и очень ловко поставлено для сцены! Онъ умѣетъ ставить для сцены, этотъ писатель… Представь себѣ… во первыхъ, тутъ есть молодой человѣкъ, который работаетъ у дядюшки Дюшена… затѣмъ его старая мать, славная, бѣдная женщина… Потомъ банкиръ, на котораго донесъ ужасный дворникъ, когда они стояли, знаешь, съ шайкой другъ за другомъ… Ахъ, сейчасъ видно, что это злодѣй!.. А богиня свободы!.. Это очень характерно… Вотъ вещь, вотъ интриги… По крайней мѣрѣ всегда что-нибудь происходитъ… Это не то, что теперешніе романы… А когда они всѣ снова встрѣчаются, какъ они довольны!.. Не очень было удобно находить такія смѣшныя сцены въ то ужасное время… Пусть говорятъ, какъ и ты тоже, что у него нѣтъ исторической вѣрности… Это ничего не значитъ, я вижу тутъ болѣе революціи, чѣмъ во всѣхъ историческихъ книгахъ…

— А! — сказалъ Шарль, глаза котораго открывались, и онъ начиналъ явно видѣть развитіе своей жены. Съ досады онъ проглотилъ краску съ кисти, которой онъ писалъ небольшую акварель.

— Постой! — сказала Марта, — это очень мило, что ты дѣлаешь! Когда я была маленькой, у меня былъ вкусъ къ рисованію… артистическій вкусъ. Я дѣлала маленькіе виды, куклы. Жалко, что моя мать не поощряла меня… и затѣмъ перспектива… это остановило меня… У меня былъ дядя… у него былъ талантъ… талантъ любителя, но истинный талантъ… Онъ дѣлалъ шутя маленькіе портреты, въ профиль… прелестные, и похоже!.. Всѣ просили его написать съ нихъ. Онъ видѣлъ, какъ я рисовала… и такъ какъ онъ очень любилъ мать… надо тебѣ сказать, что въ нашей семьѣ всѣ были привязаны другъ въ другу… удивительно!.. Браки только еще болѣе сближали!.. зятья, невѣстки, такъ любили другъ друга, ты не можешь себѣ представить!.. Мой дядя хотѣлъ, чтобы мама учила меня рисовать… также и моя крестная мать, мадамъ Стефозеръ, жена банкира, которая воспитала меня какъ свою дочь… Она велѣла слугамъ слушаться меня также какъ Элизу… Я была подругой Элизы, она ничего не дѣлала не посовѣтовавшись со мной… Мадамъ Стефозеръ тоже вѣрила въ мои способности… но, какъ я тебѣ сказала, моя мама… и потомъ перспектива остановила меня…

Шарль попробовалъ углубиться въ свою акварель.

— Ахъ, скажи пожалуйста, — продолжала неумолимо Марта, — ты не видѣлъ залы, которую устроилъ себѣ Вудене… Онъ вѣрно много заработываетъ! Онъ фабрикуетъ пустяки, не литературныя вещи, все, что хочешь… Но въ этомъ году онъ получилъ до тридцати тысячъ франковъ… Все украшено золотыми орнаментами…

— Изъ гипса?

— Изъ гипса или дерева, не знаю… и бархатъ вишневаго цвѣта.

— Великолѣпно!.. Нѣчто въ родѣ пріемной американскаго дантиста, купленной по случаю раззоренія какого-нибудь кафе на бульварѣ…

— Ну, ты извѣстно любишь свою старину… И все, что не старо… Съ тому же ты не хочешь, чтобы у женщинъ былъ вкусъ… я знаю…

— Послушай, — сказалъ Шарль, — мы ничего не дѣлаемъ сегодня; ты не играешь вечеромъ, что если бы намъ поѣхать въ деревню?

— О, въ деревню!

— Ты не любишь деревни?

— Я? Нѣтъ, люблю… Но я люблю ее съ состояніемъ… съ состояніемъ, которое было бы больше нашего, съ большимъ состояніемъ… съ замкомъ… Я бы любила курицъ, коровъ, барашковъ… животныя, это такъ интересно! И потомъ можно дѣлать добро… У меня была бы маленькая аптечка для крестьянъ… Я бы посѣщала больныхъ… Это такъ мило!.. А когда подумаешь, сколько есть горя… потому что въ жизни не только все пріятное!.. Вотъ какъ я понимаю деревню!.. О, я бы не позволила тронуть ни одного ласточкинаго гнѣзда! У моей крестной было ихъ много подъ крышей; и если бы ты видѣлъ, я смотрѣла иногда по цѣлымъ днямъ, какъ мать съ дерева звала птенчиковъ… она звала ихъ, звала, чтобы заставить ихъ выйти изъ гнѣзда; и когда одинъ изъ птенчиковъ вылеталъ, она поддерживала его крыломъ, отпускала его, снова подлетала и доводила его до гнѣзда… Я читала очень трогательныя исторіи о ласточкахъ…

Въ первый разъ послѣ ихъ свадьбы, Шарлю стоило труда удержаться отъ выраженія нетерпѣнія, которое просилось на его уста: ему слышался фальшивый мотивъ на всемірную пѣсню.

— Ты не читалъ сегодняшней газеты? — продолжала Марта. — Меня заинтересовала тамъ одна вещь, видишь-ли!.. Списокъ лицъ получившихъ Монтіоновскія преміи за милосердіе. Старики, бѣдныя женщины… часто безъ всякаго образованія… Сколько есть добрыхъ сердецъ!.. Дѣлать добро… въ деревнѣ… чтобы никто не зналъ… Самопожертвованіе!.. Какъ это прекрасно!.. Ты себѣ не можешь представить, какъ я была взволнована!.. Между прочимъ, тамъ есть семидесятилѣтній старикъ!.. Это чудно! Я плакала какъ ребенокъ, читая это, хорошими слезами, знаешь, тѣми слезами, отъ которыхъ дѣлается такъ хорошо на душѣ!..

— Ты не очень соскучилась вчера вечеромъ? — прервалъ ее Шарль отрывистымъ тономъ.

— У этихъ славныхъ людей?.. О, Боже мой, нѣтъ!.. Только ихъ маленькая невыносима!.. Какъ можно такъ воспитывать ребенка… А ты замѣтилъ? Горошекъ былъ дурно приготовленъ…

Наканунѣ Шарль повелъ Марту обѣдать къ однимъ старымъ друзьямъ, очень бѣднымъ, которые прибавили нѣсколько блюдъ, чтобы достойно принять госпожу Демальи. Семейство съ трогательнымъ стараніемъ бѣдныхъ людей осыпало ее вниманіемъ и услужливостью, и эта женщина, такая жалостливая къ ласточкамъ и чувствительная къ наградамъ за милосердіе, обратила вниманіе только на слѣдующее. «Горошекъ былъ дурно приготовленъ!» Отъ дружбы, которая радостно протянула ей руку, Марта сохранила одно впечатлѣніе: «Горошекъ былъ дурно приготовленъ!»

LI.

Въ послѣдующіе дни Шарль принялся испытывать умъ своей жены и изслѣдовать ея душу. Марта ничего не замѣчала и съ легкостью, и свободой, съ той болтливостью, которая является у женщинъ вмѣстѣ съ довольствомъ, она исповѣдывалась, сама того не подозрѣвая. Къ тому-же Шарль очень ловко скрывалъ свое разслѣдованіе, и останавливалъ ее только, когда слишкомъ сильно страдалъ, и лицо измѣняло ему. Онъ былъ пораженъ своими открытіями, стыдясь того, что былъ обманутъ этой ложной сантиментальностью, этой кукольной личиной, ея ложной наивностью, ея пустотой, и онъ увидѣлъ въ своей ошибкѣ ослѣпленіе влюбленнаго человѣка. Однажды страданіе его было такъ сильно, что Шарль почувствовалъ, какъ отъ злости кровь бросилась ему въ лицо. Марта ничего не замѣтила. Ея рѣчь, постоянно ровная, продолжалась. Шарль поднялся и взялся за шляпу.

— Какъ, ты уходишь?.. Вѣдь дождь идетъ! — сказала удивленная Марта.

— Извини меня… Я совсѣмъ забылъ… у меня назначено одно дѣловое свиданье…

— Иди! — сказала Марта и подставила ему свой лобъ. Шарль вспомнилъ, что надо поцѣловать ее. Онъ поцѣловалъ, бросился въ переднюю, взялъ машинально зонтикъ и хлопнулъ дверью, слыша за собою гигіеническіе совѣты Марты и пророчества насморка, раздававшіеся изъ глубины комнатъ. Онъ спустился съ лѣстницы и зашагалъ по улицѣ съ зонтикомъ подъ мышкой. — Правда, — подумалъ онъ, пройдя около сотни шаговъ, — она сказала, что идетъ дождь… — И онъ вошелъ въ пассажъ. Пассажъ былъ биткомъ набитъ мирными прохожими, застигнутыми дождемъ, нѣкоторые изъ нихъ выжимали свои шляпы. Шарль принялся шагать взадъ и впередъ.

— Полно, — говорилъ онъ самъ себѣ, — не надо ребячиться… будемъ спокойны… Я черезчуръ преувеличиваю… Ахъ, Боже мой, это возможно, очень возможно!.. Чтожь со мной случилось, однако? Надо смотрѣть трезво на вещи… У меня были разстроены нервы, и я вздумалъ разочароваться въ своихъ иллюзіяхъ, чтобы свалить на что нибудь мои нервы. Просто нѣкоторое недовѣріе съ ея стороны, со многими въ жизни это случается! Она не находитъ мою пьесу хорошей, вотъ и вся исторія… Съ тѣхъ поръ какъ существуютъ мужья, сочиняющіе пьесы, и жены, ихъ слушающія, я думаю, я не первый подобный примѣръ… да и къ тому-же, она поступаетъ сообразно съ успѣхомъ, она ждетъ, чтобы мнѣ повезло. На самомъ дѣлѣ я считаю ее глупой, потому что она не видитъ во мнѣ генія… Я дуракъ… это глупо побивать свою любовь своей-же гордостью!..

И Шарль повторялъ себѣ эти мысли и слова какъ-бы желая заглушить и побѣдить свое убѣжденіе. Ему удалось, наконецъ, успокоить себя на минуту этимъ повтореніемъ одного и тогоже, которое усыпляетъ обсужденіе жестокой истины, когда вдругъ, сильно ударивъ зонтикомъ по мостовой, онъ воскликнулъ:

— И все это низость!.. Я хочу обмануть себя, какъ ребенокъ… Не о моей пьесѣ идетъ рѣчь! Моя пьеса, мой талантъ, если-бы дѣло было только въ этомъ!.. Дѣло идетъ о моей совмѣстной жизни, о мозгѣ, въ которомъ ничего нѣтъ, о душѣ, не имѣющей отзывчивости, объ умѣ фальшивомъ, какъ жетонъ. Вотъ въ чемъ суть!.. Цѣлый мѣсяцъ я заставляю ее говорить, думать… Теперь, когда я раздѣлъ ее до нага въ нравственномъ отношеніи… и что-же? Самое большее, что можно найти въ женѣ — это любовницу… и всегда у ней являются разговоры, которые коробятъ меня и вкусы, возмущающіе мое сердце… Вудене! Вотъ ея идеалъ!.. Это такъ, Вудене! Каламбуръ и моя жена созданы для взаимнаго пониманія… Ну что-же?.. Все-жь таки у меня есть маленькая жена, которая во всѣхъ отношеніяхъ глупа… — И Шарль, скорчивъ нѣчто въ родѣ улыбки, высоко поднялъ свой зонтикъ.

— Ты вѣрно хочешь, чтобы я окривѣлъ? — крикнулъ ему чей-то добродушный голосъ. — Скажи пожалуйста, мой милый, гдѣ ты живешь? Что ты дѣлаешь? И гдѣ ты живешь? На деревѣ, или у Декамерона? Камилъ Демуленъ сказалъ, что женщина была первымъ жилищемъ человѣка, я соглашаюсь съ этимъ; но отъ этого и до совершеннаго заключенія въ своемъ счастьи есть разстояніе, какъ отъ земли до звѣзды Сиріуса, въ семь тысячъ милліардовъ льё! Такъ запираются только для того, чтобы сочинять стихи гекзаметромъ…

— А, Ремонвиль!.. Я радъ тебя видѣть… Боже мой, да, нашъ медовый мѣсяцъ, очень… медовый мѣсяцъ… Мы жили совсѣмъ одни… Но… если-бы ты былъ милъ, знаешь-ли, что ты бы сдѣлалъ?

— Сегодня я способенъ на все! Хочешь оскорбимъ янсенистовъ? Или будемъ иронизировать какъ де-Местръ надъ Портъ-Роялемъ?.. Портъ-Рояль — это Святой Духъ доктрины! Портъ-Рояль…

— Не хочешь-ли зайти къ намъ выпить чашку чаю?

— Я думаю, что хочу… Я сейчасъ изъ Варьете, таковъ, какимъ ты меня видишь… Ты спасаешь меня отъ трехъ длиннѣйшихъ актовъ твоей чашкой чаю… я оставилъ Перраша въ своей ложѣ; онъ мнѣ разскажетъ пьесу… Ахъ, мой милый, если бы ты зналъ, какъ мнѣ начинаютъ надоѣдать первыя представленія! Пьесы еще ничего, я созданъ для нихъ, онѣ мнѣ не надоѣдаютъ, какъ и музыка… Но публика первыхъ представленій, эта вѣчная публика!.. Она у меня всегда передъ глазами… Ночью она является мнѣ въ кошмарахъ… Та-же пара перчатокъ, тѣ-же кресла въ оркестрѣ, тѣ-же лоретки, тѣ-же блондины, тѣ-же друзья авторовъ!.. Прошлый разъ я едва узналъ одного господина: это былъ шефъ клаки, снова занявшій свою должность, проведя зиму въ Сорренто! Ты думаешь, всѣ эти личности умрутъ? Я представляю ихъ себѣ говорящими въ день Страшнаго Суда: «подымайте занавѣсъ»,

— Дай намъ чайку, дорогая, я привелъ тебѣ Ремонвиля, который пожертвовалъ для насъ первымъ представленіемъ;

— Ахъ, какъ это мило!.. Вы очень любезны, — сказала Марта и обратилась къ Шарлю: — Ну что, ты весь вымокъ?

— Чортъ возьми, — проговорилъ Ремонвиль, садясь на диванъ и глядя кругомъ себя, — вотъ настоящій рабочій кабинетъ; я бы не написалъ въ немъ ни строчки… Я-бы улегся здѣсь, какъ охотничья собака, декламировалъ-бы себѣ Данте, и ждалъ-бы съ трубкой тридцать-пятаго воплощенія Вишны, когда онъ долженъ сдѣлаться конституціоннымъ правителемъ и президентомъ общества литераторовъ… Знаешь-ли ты, твоя жена очень похожа на камею… совершенный сердоликъ изъ Ватиканскаго музея… не помнишь?.. И такъ, вы женаты?

— Боже мой, конечно, — сказала Марта смѣясь.

— Это удивительно, я всегда смотрѣлъ на бракъ только какъ на развязку… А твоя пьеса? Вѣдь ты писалъ пьесу?

— Одна окончена.

— Ты доволенъ?

— Не знаю,

— А вы, сударыня?

— Да… да… конечно… она прелестна.

— Послушай, Ремонвиль, я хочу тебя попросить объ услугѣ, которую столь-же скучно исполнить, сколько смѣшно о ней просить… Ты скажешь, это ловушка, но, клянусь тебѣ, я не думалъ объ этомъ… Моя пьеса мучитъ меня… мы сомнѣваемся, не знаемъ… Еслибы ты ее послушалъ, это дѣло полутора часа. Твое мнѣніе одно изъ двухъ-трехъ, которыя я уважаю и которыми дорожу…

— Полно!.. Но, если ты воображаешь, что мое мнѣніе стоитъ чего-нибудь!.. Ты знаешь, что я ничего не понимаю въ театрѣ, предупреждаю тебя…

— Какъ, вы фельетонистъ! — сказала Марта.

— Да, я фельетонистъ… Дайте мнѣ чаю. Такъ, теперь я слушаю.

Шарль прочелъ свою пьесу. Во время чтенія Ремонвиль прогуливался по кабинету съ веселымъ нетерпѣніемъ и могущественной живостью молодого Антея: онъ ходилъ шагами моряка, толкалъ мебель, подпиралъ стѣну своимъ плечемъ, дышалъ полной грудью.

— Ну, что же, что ты хочешь, чтобы я тебѣ сказалъ, — обратился онъ къ Шарлю, когда пьеса была окончена, — это очень хорошо!.. Я нахожу ее очень хорошей… Ахъ! вотъ пьеса, которая очень пріятна послѣ всей этой дряни… Легко дышется въ твоей пьесѣ, какъ на горѣ… Для теперешнихъ легкихъ публики, можетъ быть, этотъ воздухъ черезчуръ живой… Какая нибудь пустяшная пьеса дается въ сотый разъ… Если ты вѣришь въ Провидѣніе послѣ этого, тѣмъ лучше… Вотъ мое мнѣніе… Еще разъ повторяю, я мало понимаю въ этомъ дѣлѣ.

— Но, — началаМарта, — вамъ не кажется, что интрига… У него нѣтъ привычки къ театру… Я совѣтовала ему взять сотрудника… не знаю, кого бы… кого-нибудь, кто знаетъ театръ… Вудене, я думаю…

— Водевилистъ! Полноте! Развѣ пьеса Шарля касается ихъ, Вудене и ему подобныхъ!.. Ахъ, если бы когда нибудь мнѣ попалъ въ руки бичъ Іеговы, я бы обратилъ ихъ въ рабство, этихъ водевилистовъ! Я бы обращался съ ними, какъ съ Аммонитами!.. Я бы обломалъ ихъ остроты о перила колодцевъ и дуновеніе моего гнѣва проникло бы въ самую сердцевину ихъ каламбуровъ!.. Я бы кормилъ ихъ лукомъ и заставилъ бы ихъ выстроить пирамиду въ память Генриха Гейне!.. Нѣтъ, не говорите мнѣ объ этихъ людяхъ, это меня бѣситъ! — сказалъ рѣзко и повелительно Ремонвиль. — Ба! Уже половина двѣнадцатаго… я бѣгу… сударыня!..

И Ремонвиль раскланялся.

— Ты проводишь меня? — обратился онъ къ Шарлю. Когда они очутились на тротуарѣ, Ремонвиль рѣзко обратился къ Шарлю:

— Зачѣмъ ты пишешь для театра? Тебя соблазняетъ этотъ большой бѣлый деревянный ящикъ, куда кладутъ одинъ на другой шесть слоевъ милыхъ людей, только что кончившихъ обѣдать? Они потѣютъ тамъ… Въ это время демонъ драмы встряхиваетъ ихъ, ошеломляетъ, качаетъ ихъ и ставитъ въ тупикъ… Они въ водѣ, они въ слезахъ, а демонъ драмы ворочаетъ, катаетъ ихъ, реветъ, рычитъ, топчетъ ногами… Занавѣсъ падаетъ и у молодцовъ ночью разстройство желудка… Не прикасайся къ рампѣ, это вредно… И потомъ тебя будутъ перетолковывать… Видѣлъ ты когда нибудь, какъ играютъ Бомарше по воскресеньямъ въ Theàtre-Franèais? Надо издать законъ, который запрещалъ бы актерамъ прикасаться въ великимъ произведеніямъ: они мѣшаютъ ихъ слушать… А твоя жена?.. У меня до сихъ поръ этотъ Вудене на сердцѣ!.. Вы обожаете другъ друга?

— Да…

— Ну, что же! Вамъ остается просить только одной вещи у Бога, чтобы онъ не благословлялъ вашего союза.

— Какъ?

— Да… чтобы у васъ не было дѣтей… Видишь ли, это не наше дѣло! Самое большее, что мы можемъ себѣ дозволить, это попугаевъ… Ты говорилъ намъ это однажды вечеромъ и ты былъ правъ… Прощай!

— Каковъ оригиналъ? — сказалъ Щарль, входя въ Мартѣ.

— Я нахожу его просто дурно воспитаннымъ, — отвѣчала Марта.

LII.

Начиная съ Евы, женщина представляетъ изъ себя только часть; начиная съ христіанской эры — она уже сила. Съ революціей женщина еще болѣе выросла, она преобразилась, идеализировалась; въ XIX вѣкѣ женщина — жертва. Она непризнана, она измучена. Теоріи, привычки любви, церковь и эпоха, предсказанія и утопіи, перемѣна свойства вѣяній, превращенныхъ въ наше время въ нервное напряженіе, — все въ бракѣ сдѣлалось важнымъ, даже адюльтеръ; равенство женщины съ мужчиной, установленное съ 1789 г. смѣлостью ума, генія, правомъ на эшафотъ, г-жей Роландъ, г-жей де-Сталь, — словомъ, тысячи обстоятельствъ способствовали этому новому возвеличенію, этому поэтическому преуспѣянію женщины. Но еще болѣе, чѣмъ эти перемѣны нравовъ, чѣмъ эти индивидуальные примѣры, одно слово, одно вліяніе доставило женщинѣ значеніе въ общественномъ мнѣніи и ей это принесло терновый вѣнецъ: слово это — романъ. Современный романъ есть ничто иное, какъ страсть женщины въ бракѣ. Онъ приложилъ всѣ свои усилія, отдалъ всю свою душу для этой темы ординарной, роковой и излюбленной. Онъ все примѣнилъ для этого дѣла. Ода, ямбъ, жаръ слезъ, ледъ протокола, защитительная рѣчь, констатированіе фактовъ, испробованы всѣ оттѣнки, все краснорѣчіе, лира, скальпель, даже новый языкъ, техническій, медицинскій, симпатико-психологическій, доходящій до діагностики и до самой глубины патологіи легальнаго союза; такъ что каждый мужчина этого вѣка, умѣющій читать и умѣющій жить, былъ должнымъ образомъ тронутъ и удовлетворенъ этой органической болѣзнью современной женщины, болѣзнью, незнакомой до открытія нѣкоторыхъ словъ; это медленное распинаніе на крестѣ души супруги, нѣжной, гибкой, чувствительной, примкнувшей къ мужу, который ѣстъ яблоко, не очистивъ его, поетъ за дессертомъ свадебные напѣвы, любитъ также, какъ перевариваетъ пищу, однимъ словомъ къ «мужу-толстяку» романа и всѣхъ романовъ.

А что же мужчина, другой конецъ цѣпи, мужъ?.. Для него никакихъ новыхъ слѣдствій, никакихъ противорѣчивыхъ, защитительныхъ рѣчей. Для него нѣтъ ни отвѣтовъ, ни шедевровъ. Ничего. Женщина имѣетъ все, — даже самого мужчину.

Однако же этотъ мужъ, чтобы быть человѣкомъ, можетъ имѣть также душу. Можетъ случиться, что бракъ ранитъ его также, какъ и женщину, въ самыхъ благоразумныхъ и возвышенныхъ его чувствахъ. Если онъ не плачетъ, у него, какъ у женщины, свои открытія, свои страданія, свои слезы, свои раны, которыя наноситъ обманъ иллюзій, надеждъ, будущаго, жизни, вѣры въ подругу жизни, подходящей къ нему…

Вообразите себѣ бѣднягу, покореннаго этою ложью тѣла и комедіей остального, наружностью, украшеніями, всѣмъ, что останавливаетъ взглядъ и сужденіе, и мѣшаетъ видѣть и искать человѣка, который начинаетъ сначала робко, потомъ все смѣлѣе, увлекаясь какъ воръ, который поетъ входя и не довѣряя самому себѣ, судить и разглядывать эту тайну души созданія, которое Бэконъ такъ хорошо назвалъ: каверной. И вотъ онъ идетъ ощупью въ темнотѣ, радуясь, что встрѣчаетъ ночь и столько покрововъ… Женщина не такъ легко читается, какъ мужчина. Она окутана, замкнута, скрыта часто даже для самой себя. Мужъ проводитъ недѣли, мѣсяцы около этой граціи, манеръ, нарядовъ, изящества; онъ слышитъ эти рѣчи, кажущіяся чувствами, видитъ эту улыбку, этотъ взглядъ, принимая ихъ за мысль и за сочувствіе. Онъ не знаетъ, онъ колеблется, онъ еще не смѣетъ… Это древняя басня навыворотъ: Амуръ хочетъ увидѣть Психею, тѣнь которой колеблется отъ лампы на стѣнѣ. Наконецъ, уставъ страдать, онъ хочетъ покончить сразу и погружается въ глубь… «Толстяка», котораго женщина находитъ въ мужѣ, мужъ находитъ въ женѣ!.. Видите ли вы его, какъ онъ проводитъ руками по своему счастью, какъ по холодной статуѣ, пустой и звучной… И никакого довѣрія, никакого утѣшенія, никакой откровенности относительно него. Онъ страдаетъ и будетъ страдать одинъ, молча. Кому довѣриться, кому излиться, въ комъ найти сочувствіе? Мужъ, который даже не обманутъ!.. Тогда въ этомъ одиночествѣ и молчаніи отчаявшись, мужъ медленно и горько наслаждаясь спускаетъ со ступеньки на ступеньку свою мечту. Онъ изслѣдуетъ, разбираетъ, анатомируетъ это ничтожество, это красивое маленькое ничтожество, свою жену, можетъ быть, изъ лихорадочнаго любопытства больного, который развязываетъ свою рану и бередитъ довѣряя, боясь возврата прежняго, ослѣпленія въ будущемъ; одинъ рѣшительный день, одинъ взглядъ отчаянія раскрываетъ ему все: мысль этой женщины никогда не пойметъ его мысли, никогда у нихъ не будетъ созвучія и обмѣна мнѣній, во всемъ, что есть нематеріальнаго въ ней и нематерьяльнаго въ немъ, этого перваго благословенія брака, этой души человѣческаго существа, этого равенства нравственной жизни… Но этого недостаточно, онъ хочетъ знать все, чтобы его прошлая любовь проникла въ самую глубь и тайны этого разрыва нравственныхъ понятій и симпатій.

— И однако эта женщина, — говорилъ себѣ Шарль, — эта женщина… самая очаровательная темница, самое прелестное зеркало души, созданной Богомъ! Ея изящество, всѣ ея прелести, этотъ шопотъ рѣчи, этотъ миражъ мыслей, этотъ взглядъ… сколько обѣщаній эфирной натуры, созданія, сдѣланнаго изъ болѣе хрупкаго и тонкаго фарфора, чѣмъ мужчина… и подъ одеждой, подъ оболочкой сердца, подъ этой дѣтской болтовней, въ глубинѣ всего, что женщины имѣютъ снаружи, напоказъ, найти — мою жену! И это та клавіатура, которую я считалъ подвижной и говорящей моему сердцу, аккордъ, который я слушалъ, затаивъ дыханіе! Вотъ та, которая должна была меня убаюкивать, развеселять, поддерживать и подымать усталость и изнеможеніе мужественной задачи моей мысли!.. Никакой связи, никакого сочувствія… Въ ней совершенно нѣтъ тѣхъ добродѣтелей и предназначенія, которыя связываютъ мужа и жену инымъ способомъ, кромѣ физическихъ отношеній, и придаютъ мужу сильное, твердое счастье, отдыхъ и смѣлость дѣятельности человѣка мысли и воображенія…

А если бы она захотѣла помочь мнѣ нести мою голову? Ея движеніе было бы круто, рѣзко, неловко; позаботиться о моихъ страданіяхъ, которыя она бы не видѣла, о моихъ болѣзняхъ, которыя называютъ воображаемыми? Ея заботы были бы только раздражающимъ прикосновеніемъ… Я, который мечталъ объ общихъ волненіяхъ, раздѣленныхъ впечатлѣніяхъ жизни, объ общихъ, параллельныхъ впечатлѣніяхъ внѣшняго и внутренняго міра, которыя всякій носитъ въ себѣ! Она слѣпа тамъ, гдѣ я вижу, глуха къ тому, что я слышу, холодна къ тому, чѣмъ я восхищаюсь, мертва къ моимъ восторгамъ… И все въ этой женщинѣ, даже ея тѣло… ея чувства наружны, онѣ стремятся къ позолотѣ, къ кричащей роскоши, къ пахучимъ цвѣтамъ… — А ея сердце? — говорилъ Шарль въ концѣ своего монолога. Ахъ, ея сердце… Не знаю…

LIII.

Былъ прекрасный день. На улицѣ Брульаръ, въ Монмартрѣ, въ рощицѣ сидѣла Марта, поднося къ своимъ губамъ чашку съ молокомъ; Шарль, верхомъ на скамейкѣ, противъ нея, но положивъ одну руку на столъ, другую закинувъ за голову, глядѣлъ передъ собою. Они пришли навѣстить въ Монмартрѣ больную служанку, воспитавшую Шарля, старую Франсуазу, и на возвратномъ пути зашли въ садъ какого-то кабачка. Подъ ними разстилался Парижъ, точно синее море въ ясную погоду. Въ громадной равнинѣ, гдѣ утренній туманъ поднимается съ земли, какъ облако, у корней деревьевъ и разсѣекается въ паръ у ихъ верхушекъ, все плаваетъ теряясь въ инеѣ свѣта. Линіи крышъ и куполовъ, болѣе синія чѣмъ дома, выдѣляются на горизонтѣ. То тутъ, то тамъ блеснетъ оконное стекло, прорѣзывая молніей безконечную перспективу. А черныя тѣни и отблески дня то набрасывая свой покровъ, то проливая свѣтъ лучей, проходятъ ежеминутно по лазурному городу, надъ которымъ паритъ и покоится прозрачная золотистая дымка.

— Все-жь-таки мы побывали на Монмартрѣ, — сказалъ Шарль послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанья.

— Немного высоко, — произнесла Марта съ полуулыбкой.

— За то и немного красиво; это самый восхитительный видъ въ мірѣ.

— А! — сказала Марта, и принялась пить свое молоко по глоткамъ.

Шарль курилъ. Они замолчали.

— Ты отдохнула? — спросилъ Шарль.

— А что?

— Надо уходить.

— Пойдемъ.

Марта кончила свою чашку. Шарль снова зажегъ сигару. Они забыли, что надо уходить. Вдругъ что-то позвонило въ садикѣ и заставило ихъ повернутъ головы. Это были качели, которыя приводили въ движеніе звонокъ, повѣшенный на перекладинѣ. На сидѣньи, выкрашенномъ въ зеленый цвѣтъ, мать держала на колѣняхъ прелестнаго ребенка съ чудными бѣлокурыми волосами и большими голубыми глазами, которые, казалось, спали. Шарль смотрѣлъ на Марту, глядѣвшую на ребенка; когда ея глаза обратились къ нему, Шарлю показалось, что они полны того волненія, той зависти, той подавленной нѣжности, которой наполняется сердце женщины, смотрящей на гордость матери.

— О чемъ ты думаешь, Марта? — саазалъ онъ ей, заглядывая въ глаза и взявъ ея руку въ свои.

— О чемъ же ты хочешь, чтобъ я думала? Я смотрѣла на звонокъ…

Качели остановились. Они услышали, какъ мать, наклонившись къ головвѣ ребенка, говорила ему:

— Тебѣ весело, мой мальчикъ?

— Да, мама, — отвѣчалъ ребенокъ, — но я скучаю…

— Бѣдное дитя! — сказалъ Шарль. — Ты замѣтила? Онъ слѣпой…

— Вотъ какъ! — произнесла Марта.

Это «вотъ какъ» было произнесено такъ сухо ея маленькимъ ротикомъ, что какой-то холодъ проникъ въ грудь Шарля.

Въ эту минуту раздался шумъ голосовъ на тропинкѣ, идущей около рѣшетки. По ней шла нервными шагами женщина скрестивши руки, безъ шали, безъ чепца, поднявъ голову. «Вернешься ли ты!» — кричалъ въ сорока шагахъ отъ нея мужской голосъ, дрожащій отъ злости. Женщина не оборачивается и идетъ. Человѣкъ беретъ горсть камней и бросаетъ ими изо всѣхъ силъ въ женщину. Камни летятъ, женщина продолжаетъ идти, мужчина подбираетъ ихъ и снова бросаетъ. Онъ кричитъ: «вернешься ли ты! Я тебѣ голову размозжу!» И онъ ускоряетъ шаги. Онъ приближается къ женщинѣ, онъ близко, совсѣмъ близко, онъ прицѣливается.

Изъ кабачка слышны удары, глухой шумъ отъ камней, брошенныхъ въ спину женщины…

Она-же все идетъ, сложивши руки, держа голову прямо. Тогда мужчина уже болѣе не бросаетъ, не кричитъ, онъ бѣжитъ… Женщина инстинктивно обертывается.

Человѣкъ перешибаетъ ей ноги пинкомъ.

Женщина протянула руки впередъ; внезапно, съ ловкостью дикаго звѣря, она наклонилась, подобрала большой камень, валявшійся на землѣ, и бросила его размахнувшись и крикнувъ умирающимъ голосомъ: «не трогай меня!» Мужчина охватываетъ ее сзади за руки, завязываетъ ихъ подъ подбородкомъ, бросаетъ ее на землю… Когда она падала, другіе мужчина и женщина, другая пара изъ ихъ компаніи шла по тропинкѣ подъ ручку веселые, сіяющіе, возбужденные.

Женщина говорила мужчинѣ съ улыбкой: «Боже мой, какая она сварливая, какая она сварливая! На мѣстѣ Виктора, я бы не была такой терпѣливой!..» Викторъ въ эту минуту топталъ ногами лежащую женщину…

— Идешь ты? — рѣзко сказалъ Шарль, блѣдный какъ полотно.

— Подожди-же, — сказала Марта, поднеся руку къ глазамъ, чтобы лучше видѣть.

LIV.

Случайные похороны столкнули Шарля съ его старинными друзьями «Скандала».

Онъ очутился на похоронахъ знаменитаго критика Лоре, въ траурной каретѣ рядомъ съ Мальграсомъ, визави съ Кутюра и еще однимъ молодымъ человѣкомъ, котораго онъ не зналъ.

Это былъ высокій молодой человѣкъ съ большой черной бородой, старавшійся казаться старше и прятавшій свой очень молодой видъ подъ аффектированной серьезностью. Шарлю казалось, что онъ видалъ гдѣ-то эту голову, но гдѣ, онъ не могъ припомнить. Кутюра и молодой человѣкъ казались въ прекрасныхъ отношеніяхъ; они тихо говорили между собою, и ихъ интимная бесѣда прерывалась время отъ времени шуткой Кутюра, тотчасъ-же останавливаемой замѣчаніемъ:

— Будьте-же менѣе ребенкомъ, Кутюра.

Мальграсъ, которому попались оба уха Шарля, тотчасъ же воспользовался ими по своей привычкѣ: рѣчь его лилась фонтаномъ.

— Легко сказать, урегулировать жизнь, господинъ Демальи, но вѣдь въ этомъ-то и дѣло… Холостой человѣкъ — это паразитъ на соціальномъ пиру. Вредныя произведенія, которыя мы видимъ каждый день, происходятъ отсюда, отъ уменьшенія обязанностей, которыя человѣкъ пишущій присвоиваетъ себѣ относительно себя и своихъ согражданъ… Великія мысли идутъ изъ сердца, но хорошія мысли идутъ изъ семьи. Безбрачіе подрываетъ насъ… Все слѣдуетъ одно за другимъ; холостая жизнь производитъ такую-же литературу. Человѣкъ — не имѣющій очага, — книга безъ вѣры. И какія вдохновенія, вы хотите…

— Кто этотъ молодой человѣкъ? — сказалъ Шарль по срединѣ монолога, наклоняясь къ уху Мальграса.

— Баронъ де-Пюизинье… авторъ «Философской исторіи рабочихъ классовъ».

— Чортъ возьми!

Послышался свистокъ, который возвѣщаетъ въ театрѣ перемѣну декорацій, а на похоронахъ входъ погребальнаго шествія. Толпа была огромная и оправдывала остроту, которую сказалъ великій критикъ въ послѣдніе года своей жизни, по поводу незаслуженнаго равнодушія публики:

«У меня будетъ много народу на похоронахъ»… Шарль, выходя изъ кареты, увидѣлъ себя посреди всего персонала «Скандала». Они холодно раскланялись съ Нашетомъ, который, взявъ подъ-руку Мальграса, сказалъ:

— Я пойду до могилы… Я обязанъ ему сдѣлать это: онъ уплатитъ мой долгъ.

— Какъ такъ?

— Это покойникъ въ шестьсотъ строкъ, папаша Мальграсъ.

Кутюра и баронъ шли передъ Шарлемъ. Кутюра говорилъ барону:

— Мой милый, предоставьте это мнѣ. Вы хотите быть человѣкомъ политики и вы правы: это великое средство, чтобы добиться своего… Прекрасно, я берусь за это… Изъ Брюанде отлично сдѣлали талантливаго человѣка; это ему стоило только денегъ… но его пускали въ ходъ дураки… И потомъ… вы умны… Не говоря уже о вашемъ имени… и книги написанной вами… хотя, правду говоря, книга… это всегда нѣсколько компрометируетъ…

Дошли до могилы. Давка снова столкнула Шарля съ Мальграсомъ и Нашетомъ.

Нашетъ говорилъ Мальграсу:

— На кой чертъ Кутюра не отпускаетъ отъ себя барона?

Мальграсъ пристально посмотрѣлъ на Нашета со своей внутренней нѣмой улыбкой,

— Онъ подымаетъ маленькаго молодого человѣка. Вы увидите, что Кутюра сдѣлаетъ кое-что изъ этого барона… онъ сдѣлаетъ изъ него газету.

На возвратномъ пути Нашетъ побѣжалъ купить у перваго книгопродавца «Философскую исторію рабочихъ классовъ», вошелъ къ себѣ, положилъ листокъ бѣлой бумаги на столъ и разрѣзалъ книгу.

Первая книга барона де-Пюизинье походила на невинную игру скептицизма и утопій. Масса эрудиціи, фантазій статистики, образы нѣмецкой метафизики, мысли и слогъ, перескакивающіе отъ нравственныхъ совѣтовъ къ балу Мабиль, или эстетикѣ романовъ госпожи Зандъ; сравненія на двухъ страницахъ въ концѣ одной главы относительно женщины въ Парижѣ между «Goualeuse» Эженя Сю и Психеей Апулея; смѣшеніе всего, порывы цинизма въ политической экономіи, утрировка системъ, оскорбленія прежнихъ идей, постоянное возмущеніе общественнымъ мнѣніемъ, и ходульные парадоксы — такова была эта книга, это поппури всевозможныхъ вещей, съ солью, съ перцемъ, могущая быть любимымъ блюдомъ самыхъ пресыщенныхъ вкусовъ, не лишенная вдохновенія и даже нѣкотораго таланта; книга странная и симптоматическая, произведеніе скорѣе своего времени, чѣмъ человѣка.

Очень молодой баронъ де-Пюизинье былъ соблазненъ примѣромъ многихъ людей, достигшихъ извѣстности шумомъ, шума — битьемъ въ барабанъ, оцѣнки ихъ реальной цѣнности — шарлатанскими средствами, трескотней и экстравагантностью рекламъ; онъ совершенно хладнокровно принялся писать сумашедшую книгу.

Онъ рѣшилъ бить стекла, и ему удалось преднамѣренно скандализировать публику. Съ этой точки зрѣнія его предисловіе было лучшей частью его книги, и самой удачной по содержанію и формѣ. Онъ важно принималъ на себя роль основателя новой исторической школы. Исходя изъ того принципа, что фактъ есть ничто иное, какъ случай въ великой человѣческой и соціальной хроникѣ, онъ заключалъ, что въ человѣчествѣ существуетъ только одинъ фактъ — идея; и изъ этого онъ выводилъ слѣдствіе, что исторія не должна была больше быть фактомъ — случаемъ, но фактомъ идеей; должна быть интуитивной, а не дедуктивной, и что вслѣдствіе этой эволюціи и обновленія историческаго духа, документъ, эта относительная и мѣстная истина, только уничтожаетъ главную и абсолютную истину исторіи. Однимъ словомъ, надо было сжечь всѣ книги, чтобы написать исторію, по крайней мѣрѣ, ту, которую онъ основывалъ, исторію «Идео-миѳо-историческую»; такъ какъ баронъ де-Пюизинье не забылъ окрестить свое изобрѣтеніе, бросивъ его въ свѣтъ: онъ зналъ, что нужна формула для напыщенности, чтобы сдѣлать изъ нея догму.

Эта книга, это утрированное и хладнокровное обезьянство, была самъ человѣкъ, этотъ молодой человѣкъ, двадцатилѣтній старикъ и ребенокъ въ тоже время. Къ несчастью, примѣръ былъ не только его извиненіемъ, онъ былъ его правиломъ, его совѣстью. Примѣръ былъ его нравственнымъ чувствомъ, онъ составлялъ его стремленія и его тщеславіе. Входя въ жизнь съ титуломъ историческаго барона и милліономъ капитала, онъ былъ заранѣе опьяненный богатствомъ и популярностью. Есть слабыя головы, подражательные умы, низкія души, въ которыхъ страсти своей эпохи созрѣваютъ и портятъ страсти молодости, слабыя сердца, для которыхъ въ этомъ вѣкѣ Робертъ Макеръ можетъ сдѣлаться типомъ, какъ Вертеръ.

Книга барона де-Пюизинье была скорѣе не удовлетвореніе литературнаго тщеславія, но проба самого себя, опытъ средства, мостъ, перекинутый къ политикѣ, къ дѣламъ, изслѣдованіе путей, по которымъ быстро идутъ къ кредиту и вліянію, и на которомъ отсутствіе предразсудковъ можетъ повести такъ высоко и такъ далеко.

Но Нашетъ ничего этого не видѣлъ. Онъ видѣлъ только нелѣпую книгу и огромное самолюбіе, которому надо было польстить. Онъ храбро принялся валять похвалу, первую статью, въ которой онъ не выпускалъ когтей, безъ царапинъ, безъ предательствъ, безъ «ужей», какъ говорится въ литературѣ; однимъ словомъ, одну изъ тѣхъ статей, послѣ которыхъ къ критику прибѣгаетъ авторъ кланяться и благодарить.

Окончивъ статью, онъ перечелъ ее, пересыпалъ льстивыми эпитетами и, это было въ субботу, понесъ ее въ типографію съ приказаніемъ тотчасъ-же набрать. Изъ типографіи онъ направился къ Шеве, завазалъ пирогъ съ печенкой, ветчину Іоркскую и бургундскаго вина на завтра, снова зашелъ въ типографію поправить свою статью, что давно съ нимъ не случалось, пообѣдалъ, легъ рано спать, и въ кровати принялся учить наизусть нѣкоторыя фразы изъ «Философской исторіи рабочихъ классовъ».

— Вотъ газета, — скагалъ входя на другой день привратникъ, — и потомъ то, что принесли отъ Шеве.

— Чортъ возьми! — сказалъ Нашетъ глядя на привратника, у котораго нижняя часть лица была закутана платкомъ, — это для меня… Что такое съ вами?

— О, господинъ, это ничего!.. Это паукъ проползъ по моему лицу… Эти животныя часто дѣлаютъ вредъ…

— Животныя!.. Сегодня… какъ нарочно… Это его приведетъ въ ужасъ, — проговорилъ Нашетъ въ сторону. — Послушайте, Пьеръ, поставьте столъ… Потомъ одолжите мнѣ два кресла.

— Да, господинъ.

— Постойте… Меня ни для кого нѣтъ дома… Только для высокаго молодого человѣка съ черной бородой, который никогда не приходилъ сюда. Какъ только онъ будетъ здѣсь, вы одѣнетесь, и придете мнѣ служить.

— Въ которомъ часу?

— Развѣ я знаю?.. сегодня, завтра… Вы не можете снять вашъ платокъ?

— О, нѣтъ, господинъ… это очень вспухло… Такъ господинъ не знаетъ…

— Можете разсуждать за дверью, а?

День прошелъ. Никого. Нашетъ все начинялъ себя «Философской исторіей рабочихъ классовъ».

Въ понедѣльникъ, въ часъ дня постучались въ дверь.

Нашетъ поспѣшилъ бросить кусокъ пирога себѣ на тарелку.

— Войдите!

— Тысячу извиненій, сударь, — сказалъ баронъ очень смущенный, — баронъ де-Пюизинье.

Нашетъ поклонился. Баронъ продолжалъ:

— Я не думалъ… Я пришелъ въ часъ, думая, что… Я васъ безпокою… я приду въ другое время.

— Нисколько, сударь, нисколько, я вамъ не позволю уйти. Я слишкомъ радъ васъ видѣть, и имѣть честь познакомиться съ вами, благодаря вашей прекрасной книгѣ и моей слабой статьѣ… Садитесь пожалуйста.

— Я должeнъ поблагодарить васъ…

— Полноте! За такой плохой отчетъ! Вы могли убѣдиться, что я не силенъ по этой части… Я, вѣроятно, сдѣлалъ много промаховъ; но что вы хотите? Ваша книга сдѣлала меня… Я былъ увлеченъ, я который не терпитъ серьезныхъ книгъ… я прочелъ васъ не переводя дыханія, какъ романъ… романъ, который заставляетъ думать… и я долженъ былъ сказать о ней… это было сильнѣе меня…

— Но я вамъ мѣшаю завтракать…

— И потомъ, знаете, чувствуешь себя стѣсненнымъ въ газетѣ… у меня не было мѣста сдѣлать выписки изъ вашего этюда, гдѣ вы сравниваете муниципалитетъ и общину: «когда римское владычество»… и Нашетъ сказалъ наизусть строкъ двадцать изъ книги барона. — дѣло въ томъ, что я васъ читалъ!

— Милостивый государь, — сказалъ важно баронъ, приподымаясь, — я васъ отблагодарю когда-нибудь.

— О, я увѣренъ, что вы спасаетесь, оттого что накрыто на два прибора?.. Вы думаете, что я жду… Но нѣтъ, это правда, я ждалъ, но сегодня не придутъ.

И Нашетъ подчеркнулъ послѣднюю фразу улыбкой. — Я не смѣю предложить вамъ… но было-бы очень любезно съ вашей стороны, если-бы вы составили мнѣ компанію…

— Очень жаль, но я уже завтракалъ…

— Что-жь такое? — И Нашетъ почти силою взялъ шляпу изъ рукъ барона и посадилъ его съ ласковымъ насиліемъ противъ себя.

Великолѣпное бургундское и цитаты изъ книги барона все время служили приправою къ пирогу и ветчинѣ. Черезъ два часа молодой баронъ, у котораго самолюбіе и голова были довольно слабы, разсыпался въ откровенностяхъ, въ скептическомъ хвастовствѣ, въ признаніяхъ и проектахъ насчетъ будущаго. Онъ разыгрывалъ роль человѣка, стоящаго выше иллюзій, угадавшаго жизнь и рѣшившагося достигнуть всего. Онъ парадировалъ въ своей ребяческой гордости. Онъ признался въ наивности своихъ инстинктовъ и неопытности своихъ лѣтъ. Онъ разсказалъ Нашету, какъ у него явился вкусъ къ литературѣ, когда онъ поправлялъ въ риторикѣ опыты своего профессора исторіи. Онъ разсказалъ о милліонѣ, который онъ ждалъ, о своей семьѣ, о газетѣ, которая будетъ у него, о журналѣ, котораго онъ будетъ основателемъ, о театрѣ, которому онъ дастъ субсидію, чтобы дебютировала одна женщина, не потому, чтобы онъ любилъ эту женщину, но онъ хотѣлъ сдѣлать актрису изъ своей любовницы.

Нашетъ кончалъ въ эту минуту стаканъ шамбертенскаго, и, держа между пальцами бутылку, онъ небрежно лилъ остатки вина на дно стакана.

— Боже мой, — сказалъ онъ, — у меня есть до васъ просьба… Пьеръ! Тарелку барону… Вы аристократъ… занимаетесь литературой… серьезной литературой… въ часы досуга, ради развлеченія… и я не знаю, захотѣли-бы вы… Вотъ видите-ли я ухожу изъ газеты… Въ мои года, вы понимаете, хочется писать у себя. У меня есть обѣщаніе одного богатаго промышленника относительно фонда, остается только подписать… Вы позволите мнѣ объявить ваше сотрудничество въ нашемъ изданіи?.. Газета будетъ платить, — продолжалъ Нашетъ не давая барону времени отвѣтить, — намъ нужно ваше имя, вашъ талантъ… Вы будете получать пять су за строчку, какъ самые извѣстные…

И Нашетъ наблюдалъ на лицѣ барона эфектъ этой послѣдней лести, зная цѣну, которую самый богатый придаетъ этимъ деньгамъ, которыя онъ считаетъ за доказательство своей цѣнности. Однимъ словомъ Нашетъ въ совершенствѣ одурачилъ барона, такъ что Кутюра, возвращаясь изъ редакціи, гдѣ онъ прочелъ статью Нашета, нашелъ ихъ обоихъ за столикомъ въ кафе Мазарена передъ двумя стаканами мадеры. Въ ту минуту, какъ Кутюра проходилъ, Нашетъ жаловался барону на условія, которыя представилъ ему промышленникъ, дающій деньги на предпріятіе, а баронъ предлагалъ ему свои услуги, какъ только тетка умретъ, отъ чего Нашетъ горячо отказывался.

Кутюра подошелъ къ нимъ и, пожавъ руку Нашета, произнесъ:

— Ахъ, мой милый, ты знаешь, я не злоупотребляю комплиментами… но твоя сегодняшняя статья… это именно то, что надо, честное слово! Ахъ, ахъ! — говорилъ себѣ Кутгора, удаляясь, — каковъ молодчикъ!.. Онъ сдѣлалъ успѣхи, мой маленькій Нашетъ!.. Онъ почти также силенъ, какъ и я… Пощекотать его самолюбіе, какъ это сдѣлалъ Нашетъ, это было такъ просто!.. Я ему мало говорилъ объ немъ самомъ, это ясно… Я разыгралъ изъ себя господина, который доставитъ ему славу… Я слишкомъ изображалъ изъ себя его провидѣнье… и черезчуръ выказался хитрымъ, чтобы сдѣлать изъ него великаго человѣка; я надоѣлъ ему, этому мальчику… Нашетъ, вѣроятно, прочелъ ему его книгу наизусть… Онъ вѣроятно ее выучилъ… Что-жь, посмотримъ!.. Тетка еще не умерла… кто кого одолѣетъ, милое дитя!

LV.

Наблюденіе надъ разстройствами, причиняемыми человѣку привычкой къ условной средѣ, къ искусственнымъ страстямъ и воображаемому существованію, могло бы послужить матеріаломъ для прекраснаго психологическаго этюда. Какое мозговое явленіе можетъ быть любопытнѣе явленія, образующагося у людей театра? Ихъ роль оставляетъ въ нихъ слѣдъ, такимъ образомъ, что ихъ жизнь на подмосткахъ смѣшивается съ реальной повседневной жизнью, часто заглушаетъ ее и руководитъ ею. Но гдѣ эти нравственныя измѣненія всего виднѣе и значительнѣе, это у женщины театра. Нерѣдко случается, что романъ, который совершается передъ рампой, преслѣдуетъ ее и внѣ сцены, и предаваясь чужому воображенію она создаетъ изъ него свое собственное. Это продолженіе театральнаго вымысла на практикѣ можетъ привести женщину къ самымъ страннымъ извращеніямъ, самымъ страннымъ измѣненіямъ ума и сердца, перемѣнѣ сужденій и является второй натурой мысли и характера. Такъ, встрѣчаются между драматическими актрисами, женщины, принимающія жизнь за драму. Въ ихъ повседневныхъ отношеніяхъ у нихъ являются сомнѣнія, недовѣріе, боязнь, страхъ женщинъ, преслѣдуемыхъ, заключенныхъ, отравляемыхъ регулярно съ восьми часовъ вечера до полуночи. Скрипъ двери ихъ безпокоитъ. Самое простое письмо заставляетъ работать ихъ мозгъ, пока онѣ не находятъ въ немъ какую нибудь западню или махинацію. Все незнакомое кажется имъ подозрительнымъ. Полиція для нихъ — это Совѣтъ Десяти. Онѣ вѣрятъ въ предателей и прислушиваются къ ихъ шагамъ, лежа на постели.

Актриса, играющая комедіи, избѣгаетъ этой опасности и родъ таланта Марты придалъ ей до сихъ поръ только нѣкоторую манерность съ приправой наивности, которую Шарль въ первые дни своего брака находилъ граціозной. Одна пьеса, маленькая пьеса въ одномъ дѣйствіи имѣла на Марту другое вліяніе. Въ это время давали въ «Gymnase» «Демонъ домашняго очага». Марта нашла прелестной свою роль. Это была роль молодой женщины, смѣющейся надъ любовью, и не любящей своего мужа, который умиралъ за нее.

Эта роль, эта пьеса разбудила кокетство, дремавшее въ сердцѣ Марты и поторопило ея тщеславіе сдѣлаться маленькимъ демономъ и поразнообразить семейную жизнь насмѣшками и комедіей. Она вообразила себя интеллигентной женщиной, стоящей выше любви человѣка, который ее любитъ. У ней появился задорный духъ, котораго Шарль не замѣчалъ раньше. Она настроила себя на борьбу. Ея кошачьи ласки выпустили когти. Роль разнуздала женщину.

Съ этого времени начались различныя хитрости, изобрѣтеніе маленькихъ пытокъ, жеманство, словомъ, всѣ мелкія терзанія, которыя можно было причинить мужу и любовнику, и секретомъ которыхъ обладаютъ нѣкоторыя блондинки съ свѣтлыми глазами и холоднымъ темпераментомъ. Цѣлая буря капризовъ разразилась вдругъ надъ удивленнымъ Шарлемъ, который не понималъ, откуда шла эта перемѣна. Марта играла роль вполнѣ: все тутъ было — и раздражительныя слова, и уколы ревности, и кокетство съ посторонними, постоянная перемѣна желаній, воли, мнѣній, припадки веселости, когда Шарль бѣсился, и дурное расположеніе духа, которое только ухудшалось отъ его ласкъ и безпокойныхъ вопросовъ.

Въ этой игрѣ уходило счастье. Не было болѣе этого веселья по утрамъ, полнаго безумствъ, поцѣлуевъ и шутливой борьбы. Марта не имѣла уже на это времени. Она была совершенно погружена, съ самаго начала этого кризиса, въ заботы о своей особѣ и своей красотѣ. Вставши въ шесть часовъ, она оставалась сидя у открытаго окна до восьми часовъ. Освѣженная этой ванной утренняго воздуха, она брала ванну изъ воды, которая продолжалась до завтрака, а послѣ завтрака она сидѣла на диванѣ до своихъ репетицій, закинувъ голову, боясь малѣйшаго прикосновенія и раздражаясь, когда ласка Шарля угрожала потревожить ея позу и возстановляющій покой ея лица; неподвижная, нѣмая, она время отъ времени подымала свои руки и расправляя пальцы трясла ими въ воздухѣ, чтобы заставить отлить отъ нихъ кровь и сдѣлать ихъ бѣлѣе.

Шарль хворалъ съ нѣкоторыхъ поръ, самъ не зная, что съ нимъ. Его раздраженіе начало обнаруживать нѣкоторую слабохарактерность. Онъ не чувствовалъ болѣе въ себѣ храбрости объясниться, и пробовалъ утѣшать себя, что это настроеніе Марты пройдетъ какъ оно пришло, когда вдругъ почувствовалъ себя серьезно больнымъ.

LVI.

Наступила осень. Марта продолжала свою маленькую глухую войну, ловко ведя ее и стараясь не доводить до крайности терпѣнія Шарля, которое она испытывала съ легкомысліемъ женщины; и оба, какъ бы согласившись, жена по разсчету, мужъ по слабости, чтобы избѣжать объясненія и взрыва, они жили по виду ихъ прежней жизнью. Шарль не хотѣлъ видѣть въ поведеніи Марты ничего, кромѣ нѣкоторой холодности, дурного расположенія духа, капризовъ ея пола и ея лѣтъ. Марта съ своей стороны находила, что друзья Шарля недостаточно «свѣтскіе люди», поэтому ихъ уединеніе первыхъ дней продолжалось. Чтобы немного разсѣять ее, Шарль пользовался днями, когда она не играла, чтобы увлечь ее на прогулки въ окрестности Парижа, въ эти хорошенькія деревушки, вдоль прелестныхъ береговъ Сены, неизвѣстныя, спрятанныя, никѣмъ не признанныя, которыя такъ презираетъ парижанинъ, имѣя ихъ всегда подъ рукою. Онъ старался развлечь ее, забывая временами всѣ свои разочарованія и надѣясь возвратить понемного прошедшее, и несмотря ни на что, волнуясь, безпокоясь и ничего не работая. Все же онъ чувствовалъ себя разстроеннымъ нездоровьемъ, въ которомъ онъ не отдавалъ себѣ отчета; эти страданія появлялись и исчезали въ немъ, выражаясь тяжелымъ и настойчивымъ чувствомъ, которое онъ приписывалъ сильнымъ жарамъ этого исключительнаго лѣта. Каждую минуту ему бросался жаръ въ голову и появлялись тупыя боли. У него происходило сжатіе въ вискахъ, судороги въ легкихъ, мучительное раздраженіе слуха и обонянія, дрожь, отъ которой онъ избавлялся только сильными движеніями. Онъ или совсѣмъ не спалъ или спалъ очень плохо; сонъ его былъ полонъ кошмарами, сраженіями, дуэлями и прерывался внезапными пробужденіями. Къ этому еще прибавилась какая-то угнетенность, которая шла все прогрессивно; въ одинъ прекрасный день Марта, наконецъ, замѣтила его манію пить воду, которая явилась у Шарля вслѣдствіе постоянной сухости въ горлѣ, его обрывистый и нервный звукъ голоса; Марта въ этотъ день, вздумавши взглянуть на Шарля, нашла его настолько измѣнившимся, что посовѣтовала ему обратиться въ ея доктору,

Докторъ Марты, бывшій вмѣстѣ съ тѣмъ театральнымъ докторомъ, осмотрѣлъ Шарля, разспросилъ его и тотчасъ же рѣшилъ:

— Очень хорошо… очень хорошо!.. Прекратите всякую работу, побольше движенія… Вамъ недостаетъ немного желѣза въ крови… гвозди въ графинъ — вотъ ваше лѣченіе. О, Боже мой, да… лѣченіе хорошенькой женщины, какъ видите… А ваша пьеса?.. Отложена на открытіе?.. Ремонвиль говоритъ, она очень хороша… Ахъ, у насъ есть жилка съ нѣкоторыхъ поръ… Вчера мы сдѣлали сбора на четыре тысячи… французскій сборъ!.. Мы васъ возвысимъ, вы увидите… Только мы и умѣемъ возвысить что-либо. Для Лафона есть роль?.. Мы съ нимъ переговоримъ.

«Мы» было маніей доктора. Можно было подумать, что онъ считалъ себя за-разъ директоромъ, режиссеромъ и театральной публикой, которой онъ былъ обязанъ щупать пульсъ.

Это «мы» имѣло все значеніе его «я», направляющаго и отвѣтственнаго; казалось, онъ несъ на себѣ «Gymnase» и ея благосостояніе. Исключая это, исключая еще его любовь въ маленькимъ литературнымъ и театральнымъ сплетнямъ, этотъ докторъ, оптимистъ для развлеченія, былъ отличнымъ человѣкомъ, практиковавшимъ прекрасно ту медицину, которую англичанинъ Силенгэмъ называетъ «искусствомъ пустомелить».

У него была прекрасная осанка, безукоризненное бѣлье, благоуханіе, розлитое по всему тѣлу, платокъ изъ тончайшаго батиста, съ вышитой мѣткой; а его руки, совершенно женскія руки, постоянно играли новомодной тросточкой.

— А, вы смотрите на мою трость?.. Да, это японскій бамбукъ, четырехугольный тростникъ… это совсѣмъ ново… любопытная вещь…

— Такъ вы думаете, — сказалъ Шардь, — что это лѣченіе…

— Какже!.. Да что у васъ такое?.. Ровно ничего… Вы больны, какъ всѣ писатели… Талантливые люди умираютъ только тогда, когда они хотятъ этого… Ваша болѣзнь? Но, вы знаете, что сказалъ Вольтеръ: «я родился убитымъ»… Какъ видите, довольно медленный ядъ!

И, переложивъ ногу на ногу, съ элегантностью движеній Моле или Фирмена, продолжалъ:

— Въ самомъ дѣлѣ, вмѣсто того, чтобы принимать ваше желѣзо здѣсь, у себя въ комнатѣ, вы бы его пили на мѣстѣ, изъ источника, въ Форжъ, напримѣръ, или въ Бюссанъ? Путешествіе оживило бы васъ… потомъ воздухъ, прогулки… Вы поправитесь, несмотря ни на что… У насъ идетъ шестидесятое представленіе… Нечего и думать, что оно будетъ даваться гораздо большее число разъ… Я не думаю, чтобы что-нибудь помѣшало дать намъ отпускъ вашей женѣ…

Марта поддержала предложеніе доктора и вошла въ роль супруги съ жаромъ и увлеченіемъ, которое доставило удовольствіе Шарлю. Шарль противился немного; его нѣсколько смущало ѣхать на воды; онъ боялся любопытства, которое возбудитъ его полуизвѣстность и имя его жены.

— Прекрасно, — сказалъ докторъ, — прекрасно… Воды открываются въ Сенъ-Совёрѣ, около Труа… Старинный, впродолженіе многихъ вѣковъ покинутый источникъ… Тамъ есть свидѣтельства на пергаментахъ… графъ изъ Шампаньи, какой-то Тибо, вылѣчился тамъ по возвращеніи изъ крестовыхъ походовъ. Серьезно, очень цѣлебныя воды… я видѣлъ анализъ… я дамъ вамъ рекомендательное письмо къ одному прекрасному доктору… по части анеміи… очень дѣльный господинъ. Вамъ будетъ очень хорошо. Я хотѣлъ послать туда маленькую Ноэми, но… вы знаете, она разошлась съ Робертомъ… Эмаръ сочинилъ жалобные стихи на это событіе… Тамъ есть одинъ куплетъ… Постойте!.. Это на мотивъ… Ахъ, забылъ… Этотъ Эмаръ!.. Вы его знаете?.. Онъ очень забавенъ… Что я вамъ говорилъ?.. Ахъ, да! Поджаренное мясо… Самаго, самаго поджареннаго, нѣтъ надобности повторять вамъ это.

Марта, провожая доктора, спросила:

— Это ничего, докторъ, неправда-ли?

— Ровно ничего, дитя мое… Боже мой, у него немного крови… онъ нервенъ, очень нервенъ, къ тому же нѣсколько изнѣженъ, ипохондриченъ, это само собой вытекаетъ… Крови! Крови! Развѣ есть въ Парижѣ кровь у кого-нибудь при нашей жизни! Всѣ обходятся безъ нея… и живутъ… Я еще не сдѣлалъ вамъ комплимента по поводу вашего новаго жеста во второмъ явленіи… Ахъ, это восхитительно!

— Есть хоть небольшое общество на этихъ водахъ?

— Право, я самъ не знаю… Дирекція дѣлаетъ массу объявленій. Публикуютъ, что бальная зала окончена… что есть библіотека, всѣ журналы… однимъ словомъ, воды… Васъ это огорчаетъ? Хотите, я посовѣтую вашему мужу отправиться на…

— Совсѣмъ нѣтъ… я хотѣла знать, какъ тамъ насчетъ туалетовъ.

LVII.

На другой день Марта получила отпускъ, Шарль укладывалъ свои книги въ большой чемоданъ.

— А приказаніе доктора? — спросила Марта.

— Ба, — отвѣчалъ Шарль, — это я только, чтобы помѣшать себѣ работать. Я съ собой везу одну лѣнь, увѣряю тебя.

Къ концу недѣли они устроились около Сенъ-Совёра. Шарль радовался. Онъ нашелъ въ четверти часахъ отъ деревни маленькій замокъ, кирпичи котораго, окруженные рамами изъ бѣлаго камня, весело глядѣли сквозь деревья. Это былъ единственный флигель, уцѣлѣвшій отъ огромнаго замка Людовива XIII. Въ XVIII столѣтіи первый этажъ покрыли крышей à la Мансартъ, съ тремя круглыми окошечками Людовика XV и колоколомъ, прикрытымъ китайской шляпой; съ двухъ сторонъ еще остались двѣ башни изъ четырехъ; обвитыя и скрытыя плющемъ и фруктовыми деревьями выходя изъ оврага, онѣ поднимали въ небу свои остроконечныя крыши.

Въ замкѣ, перестроенномъ и передѣланномъ для буржуазнаго жилища, гдѣ три вѣка оставили тутъ и тамъ свои слѣды и какъ бы воспоминанія, привитыя однѣ къ другимъ; столовая была обшита деревомъ, надъ дверями и окнами, въ раковинахъ, высѣченныхъ изъ изящнаго камня, были написаны веселыми легкими и живыми красками, гдѣ плѣсень мѣстами замѣняла изображеніе тумана, сцены изъ басенъ Лафонтена. Надъ тяжелымъ, богатымъ каминомъ Людовика XIV, выложенномъ прекрасной мѣдью, гдѣ сплетался двойной гербъ прежняго владѣльца, висѣла большая картина въ деревянной рамѣ: она изображала трофеи охоты на дичь, которыя стерегли гончія собаки песочнаго цвѣта, такъ хорошо изображаемыя кистью Удри. На каминной подставкѣ двѣ большія изъ бѣлаго фарфора вазы портили бы впечатлѣніе безъ Марты. Но Марта, набравъ охапку тростника въ заброшенномъ пруду парка, тотчасъ же ихъ украсила, придавъ всей комнатѣ тотъ праздничный видъ, который придаютъ жилищу только женщины и букеты цвѣтовъ. Затѣмъ шелъ большой залъ, обставленный старыми креслами, съ подушками изъ перьевъ, съ бѣлымъ деревомъ, на которомъ золото совершенно исчезло подъ бѣлилами и не блестѣло болѣе, виднѣясь только еще на рамахъ четырехъ пано, гдѣ скульпторъ изобразилъ четыре времени года: весна разсыпала ленты, грабли, серпъ, посохъ, лейку и корзины съ цвѣтами; лѣто бросало гирлянды розъ, шиповника, соломенную шляпу, корзинку съ фруктами и флейту; осень сыпала чаши, охотничьи рога, гирлянды персиковъ, грушъ и корзины съ виноградомъ; зима роняла факелы, шутовской колпакъ, мандолину, тамбуринъ, маску, треугольникъ и лавровый вѣнокъ.

Въ кухнѣ былъ одинъ изъ тѣхъ огромнѣйшихъ каминовъ, къ которому въ осенніе вечера приносятъ свой стулъ и садятся, грѣя свои руки и вытягивая ноги къ пылающему хворосту. Восходящее солнце освѣщало комнаты перваго этажа и наполняло ихъ веселіемъ на цѣлый день. Но ни одна комната во всемъ замкѣ не нравилась такъ его двумъ гостямъ, какъ круглое зало одной изъ башенъ. Это была старинная часовня, которую еще можно было узнать по свинцовой оправѣ и маленькимъ окошечкамъ. Южное окно было заколочено. Въ два другія падалъ свѣтъ сверху. Отличная двойная дверь, крытая коричневой парчей съ золотыми гвоздиками, оберегала входъ; видно было, что часовня сдѣлалась мастерскою живописи.

При выходѣ изъ стеклянной двери залы и другихъ комнатъ въ этомъ же этажѣ, былъ перекинутъ черезъ ровъ каменный мостъ, желѣзныя перила котораго скрывались за дикимъ виноградомъ. Въ концѣ моста открывалась аллея изъ каштановъ, старыхъ каштановъ съ обстриженными верхушками, съ новыми отпрысками, подымающимися прямо въ небо; нѣсколько ниже взоръ находилъ вдали полосу луговъ, а далѣе — Сену. Направо и налѣво отъ каштановой аллеи шелъ паркъ, маленькій паркъ, въ которомъ Шарль и Марта тщетно старались въ первый день заблудиться. Это были остатки французскаго парка, вырубленнаго въ 1793 году, но потомъ быстро подросшаго. Съ каждой стороны аллей свѣшивалась цѣлой завѣсой старая сирень, сквозь которую свѣтъ игралъ на дорожкѣ мѣняясь смотря по времени, то перебѣгая съ вѣтовъ въ листву, скользя по гладкимъ темнымъ и свѣтлымъ листьямъ, то образуя между двумя стѣнами зелени — полосы, одну изъ тѣни, другую изъ солнца, по которой временами проносились тѣни отъ летающихъ въ небѣ птицъ. При малѣйшемъ вѣтеркѣ эта занавѣсь колебалась и при легкомъ дуновеньи листья склонялись съ обѣихъ сторонъ аллеи и въ волнующейся чащѣ проносилась легкая дрожь и уносилась замирая. Тутъ и тамъ надъ сиренью дикая яблоня протягивала свои вѣтви. По бокамъ аллей ползучія растенія, сплетенныя и перемѣшавшіяся между собою, образовывали маленькую бесѣдку для упавшихъ пожелтѣвшихъ листьевъ. На перекресткѣ былъ маленькій уголокъ, гдѣ Марта и Шарль любили сидѣть. Трава была помята. Со всѣхъ сторонъ росъ верескъ. Маленькія елочки подымали свои пирамидальныя верхушки, посеребреныя свѣтомъ. Земля была горячая, цѣлый день залитая солнцемъ, цѣлый день оживляемая трескотней кузнечиковъ. Въ открытомъ небѣ виднѣлась ель съ лиловымъ стволомъ, съ изумрудной верхушкой, придающей небу лазурный цвѣтъ Италіи.

Съ этого уголка начинались развалины. Аллеи, поросшія травой и кустами, сдѣлались уже тропинками, посреди которыхъ на паутинахъ начались сухіе листья. Остатки лабиринта обратились въ простую рощицу съ заросшими тропинками. Фонтанъ изъ обожженой глины, съ тремя тритонами, несущими двухъ обнявшихся амуровъ, печально струился въ тѣни засохшихъ вѣтвей, изломанныхъ, забытыхъ, уединенныхъ. Время немного пощадило въ концѣ парка восхитительное безуміе XVIII вѣка, ребячество самаго забавнаго рококо: игру въ гусекъ, настоящая игру въ натуральную величину, устроенную между деревьями. Всѣ станціи, гдѣ рупоръ посылалъ далѣе игроковъ, были сдѣланы изъ окрашеннаго камня и гипса. Шарль и Марта нашли ихъ одну за другой въ маленькой рощицѣ: это была тюрьма, затѣмъ гостинница, затѣмъ колодцы, и все остальное. Однажды возвращаясь со своихъ открытій они замѣтили у края аллей выцвѣтшую ракету, ручка которой сохранила остатокъ красной кожи, скелетъ мертвой игрушки, единственное воспоминаніе прошлаго.

LVIII.

Въ гамакѣ, повѣшенномъ между двумя каштанами посреди аллеи, ведущей отъ крыльца къ Сенѣ, полулежала Марта, одной ногой касаясь земли, другою покачивая въ воздухѣ. Она слушала съ разсѣяннымъ и скучающимъ видомъ господина, говорившаго съ Шарлемъ на зеленой скамейкѣ. Это былъ молодой человѣкъ съ четырехугольнымъ лбомъ, спутанными волосами, широкимъ лицомъ, львиными глазами, толстыми руками, которыя упирались въ колѣнки самымъ неуклюжимъ и буржуазнымъ образомъ.

Послѣдніе лучи солнца играли на тысячѣ новыхъ отпрысковъ, выросшихъ на подрѣзанныхъ каштанахъ и на вѣтвяхъ нѣжно-зеленаго цвѣта, на этихъ воздушныхъ клѣткахъ, которыя солнце покидало какъ-бы съ сожалѣніемъ, опускаясь къ горизонту, и окрашивая ихъ всѣми своими переливами; во всѣхъ концахъ слышалось веселое чириканье птицъ, поющихъ на прощанье.

— Это совершенно вѣрно, сударыня, — тутъ нѣтъ ни одной кошки, совершенно вѣрно… Дирекція водъ все сдѣлала, чтобы привлечь публику, даже объявила, что публика уже есть; и несмотря ни на что, никто сюда не ѣдетъ, исключая этой голландской семьи, да четырехъ или пяти женщинъ изъ Труа, пріѣзжающихъ сюда въ хорошую погоду… Но вѣдь собственно говоря вашъ мужъ пріѣхалъ сюда, чтобы лѣчиться и самый несчастный здѣсь — это я, докторъ.

— Да, я понимаю, сказала Марта, — вы разсчитывали…

— Я разсчитывалъ, сударыня, на большое число больныхъ… Я разсчитывалъ на обширное поле наблюденія и изслѣдованія. Я надѣялся найти здѣсь орудій для борьбы съ болѣзнью вѣка.

— Въ самомъ дѣлѣ, докторъ, — сказалъ Шарль, — съ болѣзнью вѣка.

— О, я отлично знаю, что медицина, взятая въ совокупности своихъ доктринъ, разсматриваетъ ее какъ индивидуальные случаи, которые надо лѣчить только тогда, когда организмъ глубоко пораженъ… Я, напротивъ, смотрю на нее, какъ на болѣзнь органическую, принадлежащую по своему характеру общности и чрезмѣрнаго развитія, племени девятнадцатаго вѣка. Я считаю ее болѣзнью всѣхъ жителей столицъ, въ различныхъ степеняхъ развитія, но поражающей болѣе или менѣе здоровье нарождающихся поколѣній, потому что только сильные порождаютъ сильныхъ… Посмотрите, все стремится къ централизаціи, къ образованію маленькихъ и большихъ столицъ. Современная жизнь стремится отъ чистаго воздуха, отъ земледѣльческой жизни къ сосредоточенной, сидячей жизни, къ жизни газа древеснаго угля, къ жизни газа лампъ, къ жизни, вскормленной на фальсифицированной, обманчивой, поддѣланной пищѣ, къ полному извращенію нормальныхъ условій физическаго бытія… Да вотъ, вы курите… еще одно видоизмѣненіе, противорѣчащее общей экономіи жизненности, благодаря излишеству опіума… И все же, что касается табака, я навѣрно не знаю; я вижу ослабленіе мозга попусту; но мнѣ трудно повѣрить, чтобы злоупотребленіе, сдѣлавшееся привычкой, не было закономъ, ниспосланнымъ провидѣньемъ, какимъ нибудь предохранительнымъ средствомъ, причинъ и дѣйствія котораго мы не знаемъ… Наконецъ, вѣдь мы должны найти какое-нибудь лѣкарство, какое-нибудь противоядіе отъ тысячи измѣненій нормы современной жизни, отъ тысячи ея отправленій. Наука должна быть готова къ борьбѣ съ этой новой болѣзнью. Надо найти, должно существовать что нибудь, что уравновѣшивало бы это извращеніе природныхъ законовъ гигіены и состоянія человѣческаго здоровья.

— И вы ищите это противоядіе, докторъ, вы вѣрите въ цѣлебность этихъ водъ?

— И да, и лѣтъ. Совершенно нѣтъ. Но, кромѣ введенія желѣза въ кровь, онѣ ведутъ къ двумъ великимъ лѣкарствамъ, которыя я очень чту, какъ единственно помогающія въ малокровіи: къ пищѣ и движенію, т. е. къ отдыху и движенію крови… Все заключается въ этомъ по моему мнѣнію…

— А гидротерапія, докторъ?

— Это только толчекъ… ударъ хлыста… и ничего болѣе… Теперь, въ моей системѣ, какую дѣйствительную и обязательную трату силъ нужно предписать? Какая самая большая дѣятельность циркуляціи крови переносима этимъ усталымъ тѣломъ? Какая вѣрная доза питательныхъ элементовъ подойдетъ къ этому ослабѣвшему темпераменту? Сколько времени нужно для усвоенія этого лѣченія? Однимъ словомъ, сколько мѣсяцевъ понадобится для измѣненія, для того, чтобы лѣченіе произвело дѣйствіе, чтобы я сдѣлалъ изъ васъ человѣка, котораго съ головы до ногъ охватываетъ пріятная теплота, человѣка, аппетитъ котораго заявляетъ о часѣ обѣда, наконецъ, человѣка, умъ и сердце котораго охватываетъ дѣтская веселость? Потому что каждый здоровый человѣкъ — веселъ, знайте это… Сколько времени нужно, чтобы заставитъ преобладать въ васъ обращеніе артеріальное надъ венознымъ?.. Ахъ, сколько тутъ матеріала для шарлатана и за неимѣніемъ шарлатана — для человѣка добросовѣстнаго… А время спѣшитъ, милостивый государь, въ этомъ нельзя сомнѣваться. Нервная система доведена въ настоящее время до послѣдней крайности. Стремленіе къ комфорту, требованія карьеры, положенія, денегъ, роскоши, конкурренція, неимѣющая границъ ни въ чемъ, породили расточительность силъ, воли, развитія, однимъ словомъ, полную растрату человѣческихъ способностей и страстей. Дѣятельность каждаго съ верхнихъ до нижнихъ ступеней была удвоена, утроена, учетверена, Всѣ мы возбуждены… даже наши дѣти, лепечущій умъ которыхъ мы взращиваемъ, какъ взращиваютъ растеніе въ горячей почвѣ. Это лихорадочное движеніе жизни, раздраженіе, почти кризисъ всего, что составляетъ нѣжную и какъ-бы нематеріальную сторону нашего существа… Однако, я осѣдлалъ моего конька; тѣмъ хуже для васъ.

— Совсѣмъ нѣтъ, докторъ, — отвѣчалъ Шарль, — вы видите, какъ я васъ слушаю; продолжайте-же, прошу васъ… Я никогда не слыхалъ, чтобы медицина говорила такъ.

— Пусть я преувеличиваю! Но возьмите всѣхъ тѣхъ, мозгъ которыхъ постоянно работаетъ, постоянно стремится къ богатству или славѣ; возьмите банкировъ, дѣловыхъ, государственныхъ людей; возьмите артистовъ, писателей, классъ, на который старый Цельзій въ свое время обращалъ вниманіе патологіи; эту толпу людей, живущихъ почти единственно впечатлѣніями, наслажденіями, обольщеніями, разочарованіями нравственными пораженіями; этотъ міръ людей, для которыхъ тѣло есть лоскутъ, что-то прицѣпившееся къ ихъ уму, которое они тащутъ за собой; эта огромная семья, всѣ тѣ, внутри которыхъ чередуются счастливыя событія и благоденствіе то возвышается, то падаетъ, династіи, продолжающіяся десять лѣтъ, успѣхи и забвеніе этого вѣка, вѣка пожизненныхъ знаменитостей, вѣка, поѣдающаго людей, вещи, богатства, правительства, славы, надежды… Знаете-ли вы, что свирѣпствуетъ въ этомъ вѣкѣ, какъ диссентерія въ лагерѣ? Анемія, а въ концѣ анеміи — легочная чахотка, разъ въ желудкѣ, сумасшествіе… И тутъ вы найдете противъ меня много моихъ собратьевъ, которые только съ большимъ трудомъ называютъ подобныя причины дѣйствительными. Они изучатъ, съ терпѣніемъ, со страстью проанализируютъ въ достохвальныхъ монографіяхъ всѣ видоизмѣненія вліянія злоупотребленія алкоголемъ, наслѣдственности, нищеты, вредныхъ для здоровья профессій; они не пропустятъ ни одного химическаго и физическаго дѣйствія матеріальныхъ причинъ. Но въ нравственныхъ причинахъ они потеряютъ почву: ни до чего болѣе не касаясь, ихъ скальпель будетъ отрицать. А какая пропасть между нервными приступами, на границѣ тѣла и души, въ ея изгибахъ, въ ея движеніяхъ, которыя происходятъ отъ причинъ, не имѣющихъ ни вѣса, ни специфической величины, или отъ нравственнаго вліянія на чувство! А сколько матеріала для изученія!.. И потомъ, нельзя быть только докторомъ: надо быть священникомъ и докторомъ, быть исповѣдникомъ вполнѣ, имѣть искреннее призваніе безъ оговорокъ, безъ умолчанія… И тогда только можно сдѣлать что-нибудь изъ этой великой идеи: «О вліяніи нравственныхъ фактовъ на физическіе факты человѣческаго организма»… Что я вамъ говорилъ? Я говорилъ вамъ о работѣ, о напряженіи умственныхъ способностей… Что такое усиленная, ускоренная мысль? Перегораніе крови, огонь, сжигающій тѣло и оставляющій одни уголья… Животное масло, идущее на мозгъ, есть самое существенное въ питаніи, въ крови. Человѣческій типъ вырождается. Это распространено въ родовитыхъ семьяхъ, въ падающихъ королевскихъ династіяхъ… Видѣли вы въ Луврѣ этихъ испанскихъ королей?.. Какая усталость старой крови! Можетъ быть, это было болѣзнью римской имперіи, нѣкоторые императоры которой обладаютъ какими-то оплывшими чертами лица, даже въ бронзѣ. Но тогда было хорошее средство. Когда общество истощалось съ психологической точки зрѣнія, происходило нашествіе варваровъ, которые вливали въ него свою молодую кровь Геркулесовъ. Кто-же спасетъ міръ отъ анеміи въ XIX вѣкѣ? Можетъ, черезъ нѣсколько лѣтъ произойдетъ вторженіе рабочихъ въ общество?..

— О, докторъ! — сказала Марія, — какая мысль!

— Извините, сударыня, я крестьянинъ, сынъ крестьянина. Съ десятью су въ день, которые я имѣлъ въ Парижѣ на ѣду, мнѣ трудно было выучиться говорить фразы, которыя не шокировали-бы женщинъ. Я предпочиталъ, признаюсь вамъ, давать изъ нихъ два моему водовозу, чтобы тотъ будилъ меня въ три часа утра.

Докторъ всталъ.

— Останьтесь-же, докторъ, — сказалъ Шарль, — и садитесь… Какимъ образомъ вы не имѣли удачъ при такой сильной волѣ?

— Какимъ образомъ? Посмотрите на меня… Находите ли вы меня похожимъ на салоннаго доктора? Нѣтъ. Ну, вотъ и причина… Однако, я еще долженъ ѣхать сегодня вечеромъ въ Виллантро. Вы знаете, кстати, моя лодка къ вашимъ услугамъ. Утомляйте себя. Двигайте какъ можно болѣе руками и ногами… Только избѣгайте на Сенѣ слишкомъ свѣжихъ вечеровъ и утренниковъ… Организмъ вашъ здоровъ, обѣщаю вамъ еще разъ крови совершенно новой, если вы захотите быть крестьяниномъ въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Особенно — никакой работы…

LIX.

— Шарль?

— Что?

— Куда мы пойдемъ гулять сегодня вечеромъ?

— Къ Четыремъ Дорогамъ хочешь.

— Ты находишь очень красивыми твои Четыре Дороги?

— О!.. Вѣдь это прогулка… Хочешь пойдемъ на ферму Пиго?

— Гдѣ мы были третьяго дня?

— Да.

— Не очень много здѣсь окрестностей… Что это за деревня… тамъ на верху?.. Ты не знаешь?

— Тамъ?.. нѣтъ… не знаю.

— Тамъ звонятъ въ колокола цѣлый день.

— Да.

— Покачай меня… Ай! Не такъ сильно, злой… вотъ такъ… чуть-чуть… Я нахожу, что гамакъ усыпляетъ. А ты?

— Меня онъ укачиваетъ.

— Знаешь, домъ, который насъ интриговалъ… съ закрытыми окнами… ты еще всегда мимо проходилъ… Софи сказала мнѣ, что тамъ живутъ старыя дѣвицы, стариннаго дворянскаго рода… Что, есть двѣнадцать часовъ?

— Уже прошло.

— Почтальонъ приходитъ въ одиннадцать часовъ?

— Въ одиннадцать… въ одиннадцать съ половиной… Ты ждала чего нибудь?

— О, я ждала не ожидая… Кто же мнѣ будетъ писать?.. Письмо отъ мамаши я получу черезъ два дня, я думаю… Ахъ, какъ ты думаешь, я найду шерсти въ Труа.

— Ты меня спрашиваешь? Я думаю, да.

— Тогда не стоитъ писать въ Парижъ…

— Ты развѣ не привезла своей работы?

— Нѣтъ, я думала… я забыла.

— У меня есть книги, хочешь почитать?

— Да… какъ-нибудь… завтра напомни мнѣ спросить ихъ у тебя. — Движеніе гамака то замедлялось, то ускорялось. Шарль молчалъ. Марта, лежа въ гамакѣ, закинувъ рукя за голову, смотрѣла въ небо. Черезъ пять минутъ молчанія:

— Ахъ, туча, — промолвила Марта.

— Прости меня, моя кошечка, — сказалъ Шарль, — это моя вина, ты скучаешь.

— Я скучаю? Почему ты это думаешь?

— Потому что ты одна… потому, что тутъ нѣтъ развлеченій, у тебя никого нѣтъ, кромѣ меня, довольно печальное общество, больной…

— О! Боже мой, общество… Вѣдь ты знаешь, какая я. Развѣ я тебя мучила когда нибудь съ тѣхъ поръ, какъ я замужемъ, желаніемъ идти куда нибудь на балъ, въ театръ, скажи? И если ты думаешь, что я хотѣла бы поѣхать въ такое мѣсто, какъ Трувиль, напримѣръ… я привезла съ собой только двѣ шляпки, такъ что…

— Но я сказалъ это, моя милая, не для того… Только, такъ какъ тутъ настоящая яма, я боюсь, повторяю, чтобы ты не соскучилась… и я упрекаю себя…

— Надо сперва тебѣ вылѣчиться, неправда-ли? — сказала Марта сухимъ тономъ.

Черезъ нѣсколько минутъ Шарль произнесъ:

— Ужасная погода сегодня…

— Совсѣмъ нѣтъ, мой другъ, я не нахожу… Ты преувеличиваешь.

— Ты не находишь, что погода непріятная, раздражающая?

— Ты страдаешь мой другъ, это все твои нервы…

LX.

Съ этого дня Марта удвоила свой скучающій, угнетенный видъ, раздражающій особенно своимъ нѣжнымъ тономъ, своимъ упорнымъ терпѣніемъ, своей кажущейся ласковостью, своей аффектаціей снисходительности и прощенія къ состоянію болѣзни Шарля. Это было противорѣчіе, безропотное какъ скорбь, спокойно относившееся къ мнѣніямъ Шарля, какъ смерть равнодушная къ пыткѣ; ангельское противорѣчіе, такъ сказать, по поводу всего, по поводу вкуса водъ въ Сенъ-Совёрѣ, по поводу оттѣнка цвѣтка, качества говядины, высоты дерева, по поводу всего, что они видѣли, ѣли, пили, дѣлали, думали. Наконецъ, Марта, истощивъ предлоги, дошла до противорѣчія въ грамматикѣ, до споровъ объ орѳографіи и она мучила Шарля, предлагая биться объ закладъ по поводу трудностей причастій!.. Для человѣка больного болѣзнью Шарля трудно было найти болѣе успѣшную пытку.

— Марта, я взялъ для тебя на прокатъ піанино изъ Труа… Завтра утромъ его привезутъ, — сказалъ Шарль однажды вечеромъ.

— Пьянино?.. Но, мой другъ… Я отлично обходилась безъ него.

— Именно для того, чтобы ты не обходилась безъ него долѣе.

Разговоръ прекратился. Марта произнесла:

— Мы не видимъ болѣе доктора… между тѣмъ… Раньше всегда онъ къ завтраку, или обѣду…

— Ты видишь, милая, что онъ приходилъ не для этого, потому теперь его нѣтъ.

— Ты можешь находить его интереснымъ… но для женщины, согласись… онъ говоритъ только о медицинѣ… и объ ужасныхъ вещахъ…

— Докторъ, говорящій о медицинѣ… ты права, моя милая, — сказалъ Шарль.

Марта углубилась въ свое кресло, и сжала руки.

— Послушай, моя милая, — сказалъ Шарлъ, — у тебя на лицѣ написана такая скука, что… я къ твоимъ услугамъ… Когда ты захочешь, тотчасъ-же мы уѣдемъ въ Парижъ.

— Нѣтъ, мой другъ… Мы не уѣдемъ. Я не хочу уѣзжать. Я останусь здѣсь на все время, сколько будетъ нужно… Твое здоровье прежде всего, мой другъ… Это долгъ для меня… Ахъ, я забыла тебѣ сказать, я получила письмо отъ матери, она велитъ мнѣ передать тебѣ тысячу поклоновъ… Бѣдная мать! Никогда мы такъ надолго не разставались!..

— Ты также очень хорошо знаешь, что я предоставилъ ей полную свободу пріѣхать сюда… Оказалось такъ, что это путешествіе не входило въ ея планы…

— Это потому что она боялась…

И Марта сдѣлала видъ, что колеблется.

— Ахъ, прошу тебя, я люблю, когда говорятъ прямо… Она боялась, чего?

— Просто напросто стѣснить тебя, мой другъ… Ты сейчасъ принимаешь такой тонъ… Я теперь не смѣю ничего сказать… Ты перетолковываешь каждое слово… Ты вѣрно плохо спалъ эту ночь… Ты не владѣешь собой, дорогой мой… Съ тѣхъ поръ какъ ты боленъ, твой характеръ…

— Потому что я страдаю, Марта.

И Шарль, вообразивъ на минуту, что онъ во всемъ виноватъ, поднялся, чтобы спросить прощенія въ поцѣлуѣ своей жены.

— Ахъ, я отлично знаю… Это сильнѣе тебя… Къ счастью, дорогой мой, я начинаю съ этимъ свыкаться.

Это слово остановило Шарля, который снова взялъ книгу. Марта сдѣлала тоже самое.

— Угадай… — сказалъ Марта, прерывая чтеніе внизу страницы, — угадай, въ которомъ часу мы легли вчера спать?

— Не знаю… Въ девять часовъ?

— Нѣтъ… Въ половину девятаго.

— О!

— Я посмотрѣла, — и она принялась за чтеніе. Черезъ минуту она возобновила разговоръ:

— Тебѣ не надоѣла эта книга? — произнесла она, оборачиваясь въ Шарлю.

— Она очень интересна, — сказалъ Шарль,

— А! — И она снова принялась за книгу; потомъ, оставивъ ее:

— Какой сегодня день?

— Сегодня?.. Суббота.

— Нѣтъ, какое число.

— Четырнадцатое сентября.

— Мы выѣхали изъ Парижа… Это составляетъ ровно двадцать одинъ день… — и послѣ нѣкотораго молчанія, Марта произнесла съ видомъ безнадежной покорности:

— Время еще движется.

Шарль взялся за ручку двери.

— Куда ты идешь, мой другъ?

— Я хочу выкурить сигару на воздухѣ.

LXI.

Наконецъ, они нашли развлеченіе: это была Сена. Въ полдень они садились въ одну изъ тѣхъ плоскихъ лодокъ, которыя Жюль Дюпре изображаетъ на своихъ пейзажахъ подъ тѣнью ольховыхъ деревьевъ Пикардіи; Марта садилась напередъ, склонившись надъ водой въ большой соломенной шляпѣ, которую она надвигала на глаза; Шарль, стоя сзади, упирался на длинный шестъ, и дѣлая усилія толкалъ лодку, плавно идущую по водѣ.

Такъ они проводили долгіе часы между деревьями, тѣнь отъ которыхъ издали, сосредоточиваясь около берега, открывала ихъ взгляду широкую сіяющую аллею, въ которой отражалось синее небо. Вокругъ нихъ рѣчныя волны несли по теченію свѣтящуюся отъ солнца рябь, водоросли и рыбокъ. Въ этотъ часъ Сена ослѣпительно сіяла; глаза щурились, взглядъ терялся въ этомъ пожарѣ, исполосованномъ свѣтящимися бороздами отъ барки, и видѣлъ только тутъ и тамъ молніи и отблески вдоль стволовъ ивъ и свай, огненную полосу, обозначавшую край челнока, и тростники, прямо ростущіе въ водѣ. Они спускались, подымались вверхъ и внизъ по теченію, избѣгая песчаныхъ мелей, въ ямахъ которыхъ стояла теплая, спящая вода; они проѣзжали сквозь волнующійся и сгибавшійся къ водѣ тростникъ, открывая въ чащѣ водяныхъ растеній таинственные проходы и впадины, гдѣ вода была синяго цвѣта, какъ синька. Они проѣзжали по водорослямъ, которые оживали въ водѣ, подъ тѣнью деревьевъ влажныхъ, свѣжихъ, купающихся въ рѣкѣ; мимо старыхъ стволовъ деревьевъ, побѣлѣвшихъ и полированныхъ отъ теченія, по окаменѣвшимъ растеніямъ на половину затопленнымъ, которыя, когда лодка проходила, подымались и выплывали изъ воды какъ лебеди. Потомъ вдругъ русло рѣки исчезало изъ ихъ глазъ: небо распростиралось на зыбкой водѣ точно песокъ на низменныхъ болотахъ и лодка казалось двигалась по синему небу.

— Повернись, — говорилъ Шарль, и показывалъ Мартѣ пройденную ими дорогу: тамъ, въ концѣ рѣки рядъ деревьевъ тонулъ въ туманѣ; съ каждой стороны деревья, расположившись какъ кулиссы, склонялись и надвигались другъ къ другу, облитыя свѣтомъ по краямъ; отъ этого фона до лодки тянулась скатерть темно-синей воды, на которой мѣстами сверкала и трепетала серебряная рябь; ближе къ лодкѣ темно-синій цвѣтъ дѣлался все свѣтлѣе и превращался въ лазурный, почти бѣлый, съ тысячью огненныхъ блестокъ, похожихъ на тысячу зеркальныхъ осколковъ, которые прыгали, исчезали и вновь появлялись, или уносились теченіемъ, остановленные на минуту тростникомъ, колеблемымъ вѣтромъ.

Вода журчала. Шелестъ деревьевъ, шумъ вѣтра, отрывающаго листья, несся по обоимъ берегамъ. Вдали съ каждой стороны русла Сены, на обоихъ розовыхъ холмахъ, какъ бы цвѣтущихъ верескомъ, происходилъ сборъ винограда, и радостные крики крестьянъ отвѣчали шепчущей гармоніи рѣки. Виноградники улыбались. Кругомъ все шелестило и пѣло, а эхо доносило удары молотковъ о пустыя бочки, раздавшіеся какъ припѣвъ.

Они подвигались впередъ и рѣка мѣняла свои берега. Они плыли мимо маленькихъ утесовъ, мимо отвѣсныхъ холмиковъ, покрытыхъ желтымъ пескомъ, съ которыхъ свѣшивались побѣлѣвшія высохшія вьющіяся растенія, напоминающія иловатые водоросли старыхъ рѣкъ. Затѣмъ шли пространства, покрытыя свѣтлой, прозрачной зеленью, гдѣ играло солнце, и откуда каждую минуту выпархивали лаписъ-лазуревыя птицы, зимородки, вереницей перелетающія съ одного берега на другой. Онѣ плыли мимо живой изгороди изъ дикаго шиповника съ его коралловыми ягодами и спутанными вѣтвями; густые тростники, выпрямляя свои стволы, задѣвали за лодку, за которой по берегу тянулась длинная линія маленькихъ тополей съ жидкой листвой, позолоченой осенью, ольховыхъ деревьевъ съ блестящими листьями, ивъ, серебрящихся на вѣтру.

Рѣка съуживалась подъ ивами, погребенными въ крапивѣ, таинственныя сумерки уже разстилали у береговъ свой коверъ изъ тѣни, надъ которымъ веселый день бралъ свое, лугъ сіялъ, лиловые холмы освѣщались солнцемъ, даже сама тѣнь казалась туманомъ.

— Посмотри-ка, — говорила Марта, и показывала Шарлю устье ручья, чернаго и глубокаго, какъ горлышко опрокинутой урны наяды. Кругомъ все было залито свѣтомъ, начиная съ дерева, склонявшагося надъ ручейкомъ, и кончая полоской песка, которая пыталась заградить струю воды, пѣнящейся на своемъ каменистомъ днѣ.

Но Марта уже забыла о ручьѣ. Она совсѣмъ наклонилась къ водѣ. Взглядъ ея сосредоточивается на тысячѣ маленькихъ рыбокъ, похожихъ на тысячу черныхъ булавокъ, спасающихся во всѣ стороны. Онъ слѣдитъ за листкомъ тополя, листкомъ ивы, которые крутятся въ водоворотѣ, за ихъ тѣнью, идущую передъ ними въ глубинѣ воды, или за водянымъ паукомъ, скользящимъ посреди круговъ, которые все расширяются вкругъ него. Разсматривая дно рѣки, взглядъ ея теряется въ безпредѣльной глубинѣ, гдѣ сплетаются вѣтви и сучья, погребенные въ окаменѣвшей тинѣ. Взоръ ея устремляется въ камень или въ пестрое дно, гдѣ что-то точно бьется въ сѣти. Онъ скользитъ по этимъ водорослямъ, которые шевелитъ теченіе, онъ задумчиво останавлявается на кучкахъ желтыхъ или почернѣвшихъ листьевъ, которые годами лежатъ такимъ образомъ…

— Берегись, сейчасъ будетъ толчекъ, — кричитъ Шарль.

— Ничего, опасности нѣтъ.

Это ободранная ива, подымающаяся надъ водою, прямая и бѣлая какъ кость.

Лодка повертываетъ и снова открывается лазурный коверъ и солнце сверкаетъ и трепещетъ въ водѣ точно витой огненный столбъ.

— Смотри!.. Смотри-же!

И оба наклонившись глядятъ, какъ дѣти погружаютъ въ воду разбитый графинъ, чтобы поймать маленькую рыбку. Солнце сверкаетъ на стеклѣ графина, и освѣщаетъ блѣднымъ свѣтомъ пробку изъ картофелины, а внутри то появляются, то исчезаютъ серебряныя нити: это маленькіе плѣнники стеклянной темницы.

Когда Марта и Шарль подымаютъ головы, имъ кажется, что они видятъ иллюминацію какого-нибудь сада въ гаремѣ, лампочки въ чашахъ съ цвѣтами: это блистающія отъ солнца желтыя и красныя георгины, брошенныя въ воду изъ городскаго сада. Они уже противъ большого чашковаго дерева, склонившагося надъ камнемъ для мытья бѣлья, и вотъ передъ ними городъ съ его колокольней, цинковыя крыши, утопавшія въ темной зелени садовъ, балконы съ зелеными перилами, выходящіе на Сену, рыбные садки, наполовину поднятые надъ водою, барки съ отраженіемъ, прыгающимъ вдоль нихъ, точно веревка, ударяющая по водѣ.

Лодка поворачиваетъ. Они возвращаются. Тѣнь подымается вдоль деревьевъ.

Зелень, отражающаяся въ водѣ, блѣднѣетъ и пропадаетъ. Тростники колеблются въ лиловатомъ туманѣ. Глубины рѣчныя зеленѣютъ и принимаютъ глухой оттѣнокъ. Вдоль по водѣ нѣтъ уже болѣе яркаго свѣта, только верхушки отдаленныхъ тростниковъ, да нѣкоторыхъ высокихъ тополей освѣщены еще, и глядятся въ потухнувшее зеркало рѣки. Проѣхавъ рядъ молодыхъ тополей, выдѣляющихъ свои бѣловатые стволы на розовыхъ тѣняхъ, подымающихся съ земли, лодка задѣваетъ изгородь ивъ, выросшихъ изъ обрѣзанныхъ стволовъ, и сгибаетъ ихъ низкія вѣтви, усѣянныя трясогузками, которыя улетаютъ парами, преслѣдуя другъ друга и задѣвая бѣлыми хвостами спящую воду. Ночь начинаетъ надвигаться. Шопотъ тополей и ивъ умолкаетъ. Шумъ воды затихаетъ, тогда какъ вдали, на дорогѣ, слышенъ скрипъ телѣги. Холмъ надъ городомъ имѣетъ теперь видъ темно-лиловой стѣны, надъ которой подымается голубоватый дымъ отъ испареній домовъ. Небо дѣлается блѣдно-зеленаго цвѣта, потомъ розоваго и постепенно переходитъ въ голубой цвѣтъ надъ головами Шарля и Марты. Тѣнь набрасываетъ на воду свинцовый покровъ, въ которомъ молодой мѣсяцъ отражаетъ свой серебряный серпъ.

LXII.

Но это развлеченіе скоро пріѣлось. Это было все одно и тоже, говорила Марта; и она принялась скучать, преувеличивать, драпироваться въ свою скуку съ тѣмъ умѣньемъ, которое составляетъ секретъ ея пола. Она то принимала неподвижныя позы, то углублялась въ молчаніе и впадала въ глухоту, неумолимую глухоту замѣчательно разыгранную, когда слухъ какъ-бы испуганно пробуждается при вторичномъ повтореніи вопроса. И вмѣстѣ съ тѣмъ она говорила, что очень довольна, очень счастлива, даже очень весела и рѣшительно отказывалась покинуть Сенъ-Совёръ раньше окончанія лѣченія Шарля. Шарлю становилось лучше. Уже два дня какъ онъ принялся немного работать, когда войдя днемъ въ Мартѣ онъ нашелъ ее въ пеньуарѣ.

— Вы значитъ не выходите сегодня, Марта?

— Нѣтъ…. сегодня скверная погода.

— Скверная погода, сегодня. Съ этимъ солнцемъ? — И такъ какъ Марта не глядѣла и казалось ничего не слышала, Шарль произнесъ: — Марта!

— Извини, мой другъ…. Ты говорилъ!…

— Я говорю, что день прекрасный.

— Видишь-ли, мнѣ грустно сегодня…

— Что съ вами?. .

— О, тутъ умерла… Эта молодая англичанка, пріѣхавшая на воды…. ты знаешь…. умерла!

— Но, моя милая, я не вижу….

— Должно быть она страдала…. Въ страшной агоніи…. У меня не хватило рѣшимости выйти, понимаешь?…. И потомъ у тебя былъ такой нездоровый видъ вчера вечеромъ…. Я не хотѣла пускать тебя…

— Полно! Мнѣ еще далеко до этого…

— Нѣтъ, видишь-ли…. тебѣ нельзя ничего сказать. Я не знаю, гдѣ ты только не найдешь….

Шарль ушелъ.

LXIII.

"Сенъ-Совёръ. 30 сентября.

«Какъ твоя пьеса?» пишите вы мнѣ, дорогой мой Шаваннъ. Вы читали въ газетахъ, что ее готовятъ для открытія и вы спрашиваете меня: бытовая-ли это комедія, драма, или діалогъ для двухъ? Гдѣ это происходитъ? При какой обстановкѣ? Закованы-ли въ латы дѣйствующія лица, или они одѣты въ черное сукно? Въ Аѳинахъ-ли моя пьеса или въ Парижѣ? И вы браните меня за то, что я такъ мало разговорчивъ съ вами. Ахъ, мой другъ, будто дѣло въ моей пьесѣ? Я самъ не знаю, что съ ней и когда ее дадутъ…. да и пусть съ ней будетъ что угодно!… А между тѣмъ я думалъ, что я нашелъ вѣрную точну зрѣнія. Въ наше время, когда театръ не болѣе чѣмъ дагеротипъ болѣе или менѣе удачный, подняться до истиннаго театра, театра фантазіи, невѣроятности, до поэзіи, до смѣха пляски и пѣнія поверхъ реальности, помѣстить пьесу между небомъ и землей, — это была моя идея, моя пьеса. Вы знаете, я наблюдалъ какъ и другіе, но хладнокровно, не увлекаясь, какъ-бы слѣдуя модѣ. Мой умъ имѣетъ другія симпатіи, все что проклинаютъ профессора логики, сказки фантазіи, случаи, приключенія мысли, одной ногой опирающіяся на жизнь, другой — касаясь страны воздушнаго Меркурія. Можете-ли вы себѣ вообразить лучшую рамку для произведенія, которое хочетъ сдѣлать невозможное вѣроятнымъ, лучшую родину для живаго и фантастичнаго міра, чѣмъ современная Италія, этотъ уголокъ земли, гдѣ укрылся романъ? Италія XIX вѣка, ахъ, мой милый….. танцовщицы, создающія своими пуантами оппозицію существующей политикѣ; влюбленныя парочки, которыя послѣ десятилѣтней любви удаляются въ деревню, чтобы еще болѣе быть другъ съ другомъ; совѣты министровъ, собирающіеся для того, чтобы рѣшить, можетъ-ли наслѣдный принцъ ѣсть скоромное въ пятницу у англійскаго посланника; разбойники, захватывающіе полную зрительную залу, и продающіе свои заряды; принцессы съ милліоннымъ доходомъ, умоляющія на колѣняхъ какого нибудь тенора, чтобы онъ женился на нихъ; узкіе панталоны абрикосоваго цвѣта по послѣдней модѣ на ногахъ баритоновъ, — карнавалъ, который представляетъ — соціальное учрежденіе; — Stenter ello, скрывающіе свободу печати подъ шутовскимъ колпакомъ; императрицы, упавшія съ королевства до префектуры; короли, удалившіеся на покой; рантье, съ пятью тысячами ливровъ дохода, которые имѣютъ экипажъ, не дѣлая долговъ; общества вспомоществованія, очень серьезныя для женщинъ съ погибшей честью; бѣлокурыя женщины, точно сошедшія съ картинъ Беноццо Гоццоли; постоянная надежда и лотерея… Можно составить цѣлый томъ подобныхъ перечисленій и я сдѣлалъ изъ нихъ мою пьесу: «Очарованная нота»…

"Но что такое пьеса, моя пьеса, сравнительно съ моей жизнью, моимъ счастьемъ!.. Ахъ! Послушайте, другъ мой, оставимъ это. Я несчастенъ, очень несчастенъ, быть можетъ, болѣе, чѣмъ былъ-бы другой, потому что у меня нѣтъ ни гнѣва, ни досады, ни даже раздраженія. Я болѣе не мужъ, я публика: я сужу. Я совершенно холодно анализирую мою жену, также холодно, какъ и жену всякаго другого. Я смотрю на нее и вижу, какъ будто-бы я имѣлъ передъ глазами нравственную чашу ея бытія. Моя жена не имѣетъ сердца ни на волосъ!.. Боже мой, отлично! Сердце въ жизни совсѣмъ не такое обыденное явленіе… Говоря прямо, это совсѣмъ не домашняя мебель. Можно отлично жить съ людьми безъ сердца; я знаю многихъ такихъ, интимность съ которыми очень пріятна. Я думалъ, что это должно составлять смыслъ жены: его нѣтъ и слѣда въ моей женѣ, вотъ и все; это было-бы еще ничего… Но моя жена глупа, мой милый.

Еще если-бы это была чистосердечная глупость безъ претензій, глупость низшей женщины, эта добрая естественная глупость, съ которой такъ много интеллигентныхъ людей связали свою жизнь… Увы! Нѣтъ, это не то: это глупость довольная собою, кокетливая глупость, манерная, которая разработываетъ себя и ломается, какъ вамъ сказать: это праздничная глупость. Умъ ея — это сборище банальностей, общихъ мыслей, буржуазныхъ суевѣрій, такъ сказать, перемолотыхъ идей, эпидемическихъ предразсудковъ; однимъ словомъ, ужасная глупость, выводящая изъ терпѣнія, выхоленная, дѣланная, благопріобрѣтенная. Напримѣръ, она не повѣритъ, что Людовикъ XVIII потребовалъ голову кофейнаго цвѣта лошадей изъ короны Наполеона, прежде чѣмъ возвратиться во Францію, или что всѣ тряпичники умираютъ съ пятьюдесятью тысячами франковъ золотомъ въ ихъ соломенныхъ тюфякахъ, или что комета предвѣщаетъ конецъ міра; она не повѣритъ гадальщицамъ на картахъ; но она повѣритъ газетамъ, она повѣритъ всему, что напечатано; она повѣритъ генію человѣка, который рекламируетъ себя, уму другого, у котораго есть друзья; она повѣритъ, что только богатые люди имѣютъ вкусъ; что во время царствованія Людовика XV французскіе офицеры не были храбры; что Луи-Филиппъ отправилъ милліоны въ Америку; что никогда такъ хорошо не дѣлали булевскую мебель, какъ теперь… У ней найдутся прилагательные ко всему эпитеты, всегда готовые, какъ коричневый или бѣлый соусъ въ ресторанахъ, и она ими вдоволь воспользуется. При этомъ дерзкій, всезнающій видъ, подъ которымъ нѣтъ ничего, ничего, какъ въ головѣ коноплянки; если вы ее затронете слегка, тотчасъ-же является щекотливость, она вооружается и защищается, видя въ вашихъ словахъ намеки или желаніе дать урокъ; самолюбивое упрямство, холодное, но уязвленное, которое все болѣе стоитъ на своемъ по мѣрѣ того, какъ вы доказываете, что это не такъ, какъ она думаетъ.

«И вы можете сколько угодно доказывать ей, говорить, что она не права, прося вмѣстѣ съ тѣмъ извиненія за то, что вы правы, принимать любезный тонъ, который льститъ ея тщеславію… Ничто не поможетъ, повторится всегда одна и та-же сцена: обиженный видъ, сухой тонъ: „Очень хорошо; я не такъ умна, какъ вы…“ Затѣмъ недобросовѣстный разборъ по поводу спора; если-же вы отвѣчаете — угнетенный видъ, молчаніе женщины, которымъ женщина такъ умѣетъ сказать: _#Вы чудовище!..» Чудовище потому, что вы хотѣли унизить ее, не объяснить, не посовѣтовать, не вывести ее изъ заблужденія, — она этого совершенно не допускаетъ, — но доставить себѣ удовольствіе пристыдить ее.

"Вы знаете, другъ мой, отвращеніе, которое питаетъ каждый мужчина съ умомъ и сердцемъ въ заученнымъ чувствамъ и стереотипнымъ фразамъ. А моя жена скажетъ, что бы вамъ принести въ примѣръ? Она скажетъ о плохомъ водевилѣ: «Въ этомъ произведеніи видны искренность и молодость…» О картинѣ: «Въ ней есть стиль…» У ней всегда готовы эти слова, эти фабрикованныя фразы, попадающіяся въ фельетонахъ, книгахъ, пьесахъ. Однимъ словомъ, она приводитъ въ отчаянье. Однажды я не могъ удержаться, выведенный изъ терпѣнья, чтобы не сказать ей: «Ты прочла это…» Понимаете-ли, мой другъ? Повторенія, однѣ повторенія, ничего своего, ничего, что принадлежало бы лично ея сердцу и ея уму! Быть можетъ, вы меня сочтете за лунатика; вы скажете мнѣ, что я копаюсь въ своихъ ранахъ. Что вы хотите? Я такъ созданъ и я во сто разъ предпочту языкъ грубой крестьянки, мысль необработанную и простую, но искреннюю и свою, этому манерному образу мышленія.

"Но нѣтъ, мой другъ, я ничего не выдумываю, ничего не преувеличиваю. Я совсѣмъ не больной, создающій себѣ видѣнія и терзанія. Внутреннія качества моей жены таковы, какъ я вамъ говорю. Вы увидите у ней гримасы, мины, комедію брезгливости, желаніе казаться пресыщенной, капризной: она не понюхаетъ рыбы, если она не первой свѣжести, ни яйца, немного высохшаго, ни масла, простоявшаго три дня; это пустяки, но въ этомъ — вся моя жена. Она покажется вамъ задумчивой, замечтавшейся въ туманныхъ грезахъ; но я, я знаю, гдѣ она и въ рѣшеніе какой прозаической задачи она погружена: она думаетъ, какъ бы урѣзать у кухарки пятьдесятъ сантимовъ барыша отъ провизіи, или какъ-бы купить себѣ тряпку, которой нѣтъ у ея подруги… Ей не понравишься прекрасной душой, выражающейся на добромъ и честномъ лицѣ, ни даже громкимъ признаніемъ ея красоты, но скромнымъ ухаживаніемъ, больше даже чѣмъ ухаживаніемъ, раболѣпствомъ, ничтожной лестью лакея, который ухаживаетъ за принцессой.

"Моя жена одна изъ тѣхъ женскихъ натуръ, которыя чувствуютъ себя харошо только съ низшими. У ней является жалость, почти слезы, когда она видитъ воображаемыя страданія на театрѣ, или читаетъ въ хроникѣ о самоубійствахъ, о корабляхъ, погибшихъ на американскихъ озерахъ; но при видѣ окружающаго, при видѣ настоящихъ людей, встрѣчающихся ей въ жизни, она суха, жестока и неумолима; она отдаетъ ужасныя приказанія, которыя заставляютъ слугъ ронять изъ рукъ тарелки; она нисколько не заботится объ ихъ страданіяхъ, о томъ, что и они люди; послѣ выговора у ней никогда не найдется того слова, того прощенія, которымъ нѣжная душа женщины связываетъ то, что нарушила… Занятая самой собою, она ничѣмъ не отвлекается; и въ то же время скука, требующая возбуждающей веселости или скорѣе какого-нибудь шутовства, которое забавляетъ ее, какъ шумная игрушка; ея умъ прельщаетъ глупость и жестокость шутки, она будетъ смѣяться надъ смѣшнымъ въ уродствѣ и надъ комичнымъ — въ большомъ горѣ…

"И всегда въ фальшивомъ тонѣ, замѣтьте это, мой другъ! Говоритъ-ли она вамъ, ободряетъ-ли, ласкаетъ-ли васъ, или утѣшаетъ, всегда слышится у ней фальшивая нота, какъ въ фортепіано одного изъ моихъ друзей, такъ неизлѣчимо фальшивомъ, что онъ кончилъ тѣмъ, что напустилъ въ него красныхъ рыбокъ… И затѣмъ у ней нѣтъ вѣры, нѣтъ довѣрія при такой легковѣрности! Я не Магометъ, я не прошу ее вѣрить въ меня; но, по крайней мѣрѣ, въ ея искусство… Ея искусство, мой другъ! Она занимается имъ только какъ красивая женщина, не болѣе. Музыка? Она играетъ на рояли, — и это все. Ничто ее не возбуждаетъ, не трогаетъ, не волнуетъ, не обезоруживаетъ, исключая ея характера. Вотъ она тутъ, въ деревнѣ; она смотритъ на все какъ она смотрѣла-бы въ музеѣ пейзажей: она смотритъ такъ, какъ зѣваютъ. Вы знаете, однако, мой другъ, что я не требователенъ относительно этого; я не проповѣдую особеннаго восторга въ природѣ; но, чортъ возьми! Она вѣдь женщина! Она около меня. Я вижу ее отсюда, въ полуоткрытую дверь; она сидитъ въ залѣ за книгой, передъ зеркаломъ, послѣ каждой страницы глядится въ зеркало, и подавляя зѣвокъ снова возвращается въ книгѣ… Это все та-же женщина, тѣ-же голубые мягкіе глаза, тотъ же маленькій ротикъ, тоже дѣтское личико; если я войду въ залу, этотъ лобъ сдѣлается мраморнымъ, этотъ ротикъ закроется, глаза сдѣлаются непроницаемыми, все ея лицо покроется облакомъ, приметъ выраженіе угрозы или молчаливости; она съ головы до ногъ окутается холодностью, которая хуже чѣмъ гнѣвъ, глухимъ недоброжелательствомъ, какимъ-то скучающимъ отчаяньемъ, и все это съ такимъ несчастнымъ видомъ, котораго не передадутъ ни одна статуя, ни одна картина, ни одна фраза въ мірѣ! Женщинамъ, не имѣющимъ въ жизни, какъ мужчины, тщеславія, карьеры, борьбы, чтобы блистать и выказывать себя, всѣмъ женщинамъ необходимъ, я знаю, нѣкоторый исходъ, нѣкоторая трата нервной и борящейся дѣятельности. Это объясняетъ и извиняетъ то жгучее удовольствіе, которое онѣ испытываютъ при страданіяхъ тѣхъ, кого онѣ любятъ, своихъ личныхъ страданіяхъ, даже при слезахъ, изъ которыхъ онѣ выходятъ обновленными, съ добрымъ сердцемъ и хорошими инстинктами. Но эта, другъ мой, превзошла свой полъ. У ней положительно геній, настоящій геній для изобрѣтенія и пусканія въ ходъ ужасныхъ внутреннихъ дуэлей, на которыхъ бьются отравленными булавками. Особенно послѣ борьбы у ней является то молчаніе, о которомъ я вамъ говорилъ, молчаніе, выражающееся не только устами, но и всѣмъ взглядомъ, всѣмъ тѣломъ, покорность жертвы… Нѣтъ, нужно нечеловѣческое терпѣніе, чтобы выносить это! Кровь начинаетъ кипѣть, надо уходить, спасаться… Я у себя. Ее нѣтъ. Она приходитъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ. Она вертится около меня. Она что-то забыла въ моей комнатѣ, и ищетъ долго роясь, копаясь съ отчаяннымъ видомъ, выражающимъ страданіе и упрекъ… Наконецъ уставши, побѣжденный этой медленной пыткой, я спрашиваю: «Боже мой, что съ вами?» Ей этого только и надо, для того, чтобы отвѣтить: «Со мной ничего»… Невозможно передать тонъ этой фразы, которую моя жена умѣетъ говорить какъ женщина. О! это: «со мной ничего!»

"Самое печальное то, что голова моя отъ этого страдаетъ. Я ничего не могу написать хорошаго. Я думаю, что мой мозгъ мѣшается… А что меня ждетъ въ будущемъ? У меня не осталось ни малѣйшей иллюзіи. Она меня не любитъ болѣе. Да и любила-ли она меня когда-нибудь? Въ началѣ это было просто удовольствіе избавиться отъ своей матери, благодарность за беззаботную и счастливую жизнь, за скромное обожаніе ея красоты. Она не любитъ другого… По крайней мѣрѣ теперь… Но по моему адюльтеръ существуетъ съ того дня, какъ женщина васъ разлюбитъ. Полюбитъ-ли она? Я не знаю! Ей нуженъ молодецъ, повинующійся ей во время ея капризовъ, которымъ она могла бы вертѣть, какъ вѣтряной мельницей, и который проводилъ-бы свою жизнь, напѣвая ей романсы стоя на колѣняхъ на подушкѣ херувима. При этомъ она бахвалится тѣмъ, что она честная женщина въ своей сферѣ, что она добродѣтель, на которую смотрятъ въ лорнетки… Что мнѣ за дѣло. О! все кончено… Три-четыре дня тому назадъ наша семейная жизнь какъ будто скрасилась; мы ласкали ребенка здѣшней фермерши, которая носитъ намъ куръ и яйца; и въ то время, какъ онъ игралъ на нашихъ колѣняхъ, я вздумалъ написать книгу: Ребенокъ! — прекрасная книга, которая описывала-бы образованіе души въ ребенкѣ, первые дни его развитія, зачатки его совѣсти; книга основывалась-бы на мелкихъ подробныхъ наблюденіяхъ, высокихъ и поэтичныхъ, день за днемъ, шагъ за шагомъ надъ человѣкомъ, который ростетъ и развивается… Жена моя, бѣдная душа, ошиблась относительно моихъ ласкъ и моихъ мыслей; нѣтъ я не хочу теперь дѣтей! «Но Шарль, — сказала мнѣ она, — пришлось-бы взять кормилицу, и намъ нельзя будетъ держать горничную…» Да, мнѣ остается только работа, а я работаю дурно. Наконецъ, благодаря Ремонвилю, я увижу мою пьесу на открытіи сезона. Вы знаете, о чемъ я васъ просилъ. Вы мнѣ не откажете. Было-бы очень тяжело не имѣть въ этотъ вечеръ кого-нибудь, который любилъ-бы меня съ дѣтства, для того, чтобы похоронить пьесу или обнять ея автора.

Шарль Демальи".

Когда Шарль сложилъ это письмо, когда онъ подумалъ о томъ, что онъ довѣрялъ другому, у него явились какъ-бы угрызенія совѣсти человѣка, который предаетъ женщину; и не запечатавъ письма, онъ вошелъ въ залу. Марта лежала въ гамакѣ.

Шарль, приблизившись къ ней, увидѣлъ этотъ взглядъ, который онъ такъ любилъ, этотъ взглядъ съ замирающей улыбкой, который зажигался нѣжнымъ огнемъ — ея взглядъ! Взволнованный, почерпая въ немъ воспоминанія и забвеніе, онъ погрузилъ въ него свой взглядъ, когда Марта сказала ему: — Ты думаешь, что эти глаза только для тебя? Какъ-же! Я ихъ также хорошо дѣлаю вонъ тѣмъ камешкамъ!..

LXIV.

Случилось, что нѣсколько дней спустя послѣ этого въ городѣ Труа открывалась статуя одного изъ великихъ людей: скульптора Жирардона. Открытіе послужило, какъ это бываетъ, предлогомъ къ празднеству; были устроены скачки, концертъ, балъ, выставка картинъ; издали біографическій этюдъ о Жирардонѣ съ его портретомъ и факсимиле; произнесены были три рѣчи, въ которыхъ Труа называли alma parens за то, что онъ былъ родиной папы Урбэна IV, Ювенала изъ Урсинъ, Пассера, двухъ Питу, Грослея, Матье Моле и Миньяра. Труа также воспользовался этимъ открытіемъ, чтобы показать «столицѣ» свои церкви, колокольню Св. Петра, свой музей, деревянные дома, колбасныя и прогулку въ Майлѣ: Парижъ былъ приглашенъ посредствомъ афишъ, парижская пресса — особыми письмами.

Шарль рѣшилъ свезти Марту на эти праздники. Марта заставила себя просить, затѣмъ согласилась. Пріѣхавъ въ Труа и поворачивая къ площади Жирардона, они натолкнулись на кучку людей, которые, поднявъ головы кверху, осматривали городъ съ удивленіемъ и восклицаніями мореплавателей, открывшихъ новый кусокъ земли на картѣ свѣта; это были четыре представителя «Скандала»: Монбальяръ, Молланде, Кутюра и Нашетъ, «которые считали долгомъ, какъ кричалъ по улицамъ Монбальяръ, отвѣтить на любезное приглашеніе Шампаньи». Недоразумѣнія забыты, парижане столкнулись между собою за столько километровъ отъ Парижа. Такъ путешественники, изгнанники обнимаютъ родину въ соотечественникѣ, котораго они встрѣчаютъ. Можетъ быть, перейдя заставу, нѣтъ болѣе литературныхъ враговъ. Нашетъ протянулъ руку Шарлю, который ее искренно пожалъ. Монбальяръ напѣвалъ, а Кутюра представилъ Молланде проходящему господину, какъ внука Жирардона. Всѣ засмѣялись, начали болтать. Марта была весела, Шарль забавлялся; Монбальяръ удивлялся Труа, Кутюра хотѣлъ устроить фейерверкъ, Молланде раскланивался съ пожарной командой. Гуляли, ѣли, пили, весь день провели вмѣстѣ. Обошли кругомъ статуи, меріи и Майля. Такъ какъ Шарль собирался уходить, редакторы «Скандала» сказали: «Мы навѣстимъ васъ».

— Да, — сказалъ Монбальяръ: — гдѣ вы живете? Подъ бамбуками?

— Въ Сенъ-Совёрѣ.

— Это мнѣ удобно… Я какъ разъ долженъ сладить одно дѣльце съ директоромъ водъ…

— Отлично, — сказалъ Шарль; — такъ приходите завтракать ко мнѣ. Послѣ завтрака вы пойдете по своимъ дѣламъ и воротитесь къ обѣду… Рѣшено?

— Право, это идея, — сказалъ Монбальяръ, — а какъ прочіе?.. Да?.. Отлично! Да!

Назначили день и разстались, какъ школьные друзья, которые не занимаютъ другъ у друга денегъ.

Три дня спустя, около девяти часовъ утра, компанія уже подходила къ замку. Монбальяръ въ жилеткѣ, съ сюртукомъ на рукахъ, подымая на тросточкѣ свою шляпу, открывалъ шествіе, напѣвая громовымъ охрипшимъ голосомъ:

«И увидятъ просвѣщеннаго буржуа,

Отдающаго свою дочь бѣглому каторжнику,

Бѣглому, бѣглому каторжнику!»

За нимъ слѣдовали Нашетъ и Кутюра. Позади всѣхъ шелъ Молланде и собиралъ ящерицъ со стѣнъ.

— Никого! — произнесъ Монбальяръ. — Позвонимъ погромче… Всѣ тутъ? Начинайте хоромъ, дѣти мои…

«Отдающаго свою дочь…»

— Разъ… Два!

«Отдающаго свою дочь бѣглому каторжнику!

Бѣглому…»

— Каторжнику! — продолжалъ Шарль, отворяя дверь. — Однако, вы рано поднялись… въ восемь часовъ? Тутъ встаютъ послѣ восхода солнца… Вы, должно быть, голодны?

Молланде исчезъ.

— Чортъ возьми! — сказалъ Монбальяръ, входя въ залу. — У васъ прекрасное помѣщеніе… даже возвышенное!.. Точно входишь въ книгу господина Кузена!

Спустилась Марта. Она извинилась передъ гостями въ томъ, что хозяйка запоздала и попросила позволенія посмотрѣть на кухнѣ, какъ подвигается дѣло съ завтракомъ. Но въ эту минуту появился Молланде и раздался взрывъ хохота: онъ устроилъ себѣ колпакъ изъ одной салфетки, изъ другой сдѣлалъ передникъ: настоящій торговецъ дичью, котораго Изабей помѣстилъ у входа знаменитой пѣсни объ Экю Франція.

— Вотъ въ чемъ дѣло, — сказалъ онъ важно. — У кухарки видъ неисправной женщины… Она относится въ завтраку, какъ къ отдаленному будущему… Сударыня, дайте имъ всѣмъ салфетки! Вспомнимъ, господа, это ободряющее слово учителя: «Дѣлаешься поваромъ…» и пусть, кто хочетъ, добровольно слѣдуетъ за мною!

— Всѣ! Всѣ! — закричала компанія съ ансамблемъ и интонаціей бульварной публики, напоминающей актеровъ въ драмѣ.

Черезъ пять минутъ всѣ стряпали на удивленіе. Посреди своей наводненной кухни кухаркѣ оставалось только смѣяться. Молланде очень аккуратно чистилъ куропатокъ. Нашетъ зажигалъ печь. Кутюра собирался дѣлать сложный соусъ. Монбальяръ, съ часами въ рукахъ, считалъ минуты, стоя надъ яйцами, приготовленіе которыхъ онъ взялъ на свою отвѣтственность. Даже Шарль, казалось, былъ занятъ чѣмъ-то: онъ смотрѣлъ на печку.

— Да ну-же, мой милый! — говорилъ ему Кутюра, — это стыдно… Дѣлай хоть что нибудь, по крайней мѣрѣ.

— Тише! — отвѣчалъ Шарль съ серьезнымъ видомъ, — быть можетъ, я сдѣлаю яичницу.

— А я-то? — сказала Марта, подколовъ свою голову булавками, — или вы думаете, что я буду только смотрѣть на васъ?

— Ахъ, правда, — сказалъ Монбальяръ, — надо, чтобы хозяйка работала.

— Надо, чтобы хозяйка работала, — повторилъ Молланде, сдувая съ груди перья отъ третьей куропатки. — Она очиститъ персики для оладій.

— Ахъ, да, — сказала Марта, вытаскивая изъ кармана ножичекъ съ серебряной ручкой.

Къ досадѣ поваровъ, кончили тѣмъ, что принялись завтракать. Завтракъ былъ очень веселымъ. Утреннее настроеніе не прекращалось. Говорили остроты, смѣялись.

— Дѣти мои, — сказалъ Монбальяръ за дессертомъ, — могу вамъ сообщить, что «Скандалъ» отлично идетъ… Въ этотъ мѣсяцъ мы заработали сумашедшія деньги… такъ, что если это продолжится, я найму Одеонъ, чтобы помѣстить тамъ контору для подписки! Тамъ будутъ играть Сборъ, пьесу съ ящиками, каждый вечеръ!.. Теперь «Скандалъ» богать… и они могутъ издавать газеты… Маленькій Камиллъ издаетъ, Брендю тоже… Что касается меня, я желаю имъ успѣха… Что мнѣ за дѣло? А пока мы должны были на этотъ разъ сдѣлать двойное число экземпляровъ номера… И потомъ, если они мнѣ надоѣдятъ, знаете-ли, что я сдѣлаю? Я буду выпускать газету два раза въ недѣлю… и мы увидимъ. Кстати, вы возвратитесь сюда на будущій годъ, Демальи?

— Надѣюсь, что нѣтъ, — сказалъ Шарль, — я поправлюсь на будущій годъ.

— Дѣло въ томъ, что я былъ-бы вашимъ сосѣдомъ… Да… дѣло еще не кончено, но я приторговалъ маленькій павильонъ въ двухъ лье отсюда… Мнѣ понравилось здѣсь. Достаточно я глядѣлъ, какъ ростутъ подписчики… Мнѣ хочется пожить въ деревнѣ… всѣ удовольствія въ природѣ… и потомъ недвижимость — это почва! Я займусь чѣмъ нибудь… Я способенъ сдѣлаться даже меромъ… Ты видѣлъ домъ, Молланде, а садъ, не правда-ли какъ мило? — обратился онъ къ Молланде, чтобы уколоть его тайныя мечты. — Есть, гдѣ присѣсть, дѣти мои! Пять десятинъ!.. Деревня! она продлитъ мою жизнь на недѣлю, вы увидите! И если когда нибудь малый въ родѣ Нашета или Кутюра найдетъ средства, я продаю всю лавочку, умываю руки и женюсь, чтобы играть въ пикетъ послѣ обѣда.

— Будемъ пить кофе въ саду, — сказала Марта, — въ каштановой аллеѣ.

— Ахъ, сударыня, — сказалъ Молланде, — вотъ идея, за которую надо расцѣловать ручки!

— Что мы дѣлаемъ послѣ? — сказалъ Шарль. — Хотите, я поведу васъ на воды?

— Я съ удовольствіемъ, — сказалъ Монбальяръ. — У меня есть дѣло… Да существуютъ-ли эти воды?

— Честное слово! — сказалъ Шарль.

— А кто ихъ дѣлаетъ? Докторъ? Я увѣренъ, что этотъ шутникъ бросаетъ гвозди въ источникъ… Это какъ Виши, гдѣ кладутъ пастилки изъ Виши въ источникъ… Кто идетъ съ нами?

— О! Слишкомъ жарко, — сказала Марта, — я остаюсь.

— Мнѣ кажется, не очень вѣжливо покинуть хозяйку… и я не иду съ вами, — сказалъ Молланде.

Шарль, Монбальяръ, Нашетъ и Бутюра возвратились только въ обѣду. Отъ зданія водъ они сдѣлали длинную прогулку на Сену. Пообѣдали. Обѣдъ былъ менѣе веселымъ, тѣмъ завтракъ. Говорили меньше, больше пили и кончили тѣмъ, что разнѣжились. Выходя изъ-за стола, Нашетъ взялъ Шарля подъ руку, увлекъ его въ паркъ и съ смущеніемъ, которое тронуло Шарля, выразилъ ему сожалѣніе по поводу своихъ нападокъ.

— Но что ты хочешь? — сказалъ онъ, — у меня адская жизнь… Ты не можешь себѣ представить, сколько я переношу ежедневно отъ матеріальныхъ затрудненій… Мнѣ бросаютъ въ лицо, что я заработываю нѣсколько су… Я живу въ пятомъ этажѣ, обѣдаю за сорокъ су, курю сигары въ одинъ су… Что ты хочешь, чтобъ я дѣлалъ? Мнѣ надо бывать на первыхъ представленіяхъ, я долженъ быть чисто одѣтымъ… не могу же я быть всегда вымазаннымъ… портной, экипажи… Это расходы, необходимые въ моемъ положенія… Я долженъ платить за обѣдъ, чтобы не упустить дѣло… и все выходитъ, что я рукопись… я сдѣлалъ только долгъ изъ-за моей рукописи, вотъ и все. Я разсчитывалъ на пьесу, которая принесла-бы мнѣ до тридцати тысячъ франковъ… тутъ нуженъ случай… успѣхъ… Моя пьеса? Она спитъ, мой милый… она таскалась повсюду… ни одинъ директоръ не рискуетъ ее поставить… Есть вещи, которыя сжимаютъ горло… и которыхъ ты не знаешь. Попробуй войти въ литературу съ десятью тысячами франковъ долгу, ты увидишь… Непріятности, которыя приходится изъ-за этого переноситъ!.. Я десять разъ думалъ избавиться отъ долгу: изъ него не выйдешь!.. Я платилъ его, погашалъ, и все же я долженъ!.. Сдѣлки, возобновленія, развѣ я знаю! Всѣ дьяволы и ихъ присные, которые васъ доятъ, высасываютъ, а долгъ вашъ растетъ!.. А на завтра что? На завтра то же, что и сегодня. Ничто меня не можетъ спасти, мой милый, развѣ что-нибудь сверхъестественное. Но для меня нарочно вѣдь чудо не сдѣлается, неправда-ли?.. Монбальяръ не хочетъ болѣе давать мнѣ авансовъ… Послушай Шарль, у меня предчувствіе, что долго это не будетъ такъ идти. И такъ какъ я думаю распрощаться съ тобой, то и приношу свои извиненія…

Въ голосѣ его слышалась такая искренность, такое жгучее горе, что Шарль былъ тронутъ.

— Полно, мой милый, — сказалъ онъ Нашету, — что за вздоръ! Долги! Долги! Это только деньги. Не слѣдуетъ уѣзжать такъ. Ничто тебя не зоветъ въ Парижъ… Перемѣни немного воздухъ. Оставайся здѣсь на нѣсколько дней. Мы поищемъ вмѣстѣ какого нибудь средства… Оставайся…

Нашетъ привелъ нѣкоторыя затрудненія.

— Нашетъ, сынъ мой! — кричалъ Монбальяръ, что ты тамъ дѣлаешь. — Идешь ты? Намъ добрый часъ ходьбы.

— Онъ останется съ нами нѣсколько дней… И пришлетъ вамъ статью отсюда, — сказалъ Шарль.

Парижанъ проводили до конца парка.

— Ба! — сказалъ Кутюра, приблизившись къ Нашету, — предупреждаю тебя, тебѣ не везетъ здѣсь: тебя называютъ противной обезьяной…

— Я знаю. Молланде уже былъ такъ любезенъ сообщить мнѣ это.

— Зачѣмъ-же ты остаешься тогда?

— Зачѣмъ? — возразилъ Нашетъ.

Онъ не отвѣчалъ.

LXV.

Нашетъ остался на недѣлю въ Сенъ-Совёрѣ. Все это время онъ былъ очарователенъ. Можно было сказать, что это гостепріимство, какъ добрая фея, лишило его той грубости и животности, которыя возбудили непріязненное чувство Марты. Онъ не выказывалъ ни подозрительности, ни дурного расположенія духа. Онъ сталъ ребенкомъ, весельчакомъ, готовый дѣлать безумства и смѣшить всѣхъ. Онъ только и занимался тѣмъ, что старался разсѣять Шарля отъ его нездоровья и Марту отъ деревенской скуки.

Вечеромъ онъ заставлялъ ихъ засиживаться, по утрамъ будилъ ихъ; онъ заставлялъ ихъ гулять, посѣщать окрестности; онъ затѣвалъ длинныя прогулки, увеселяя ихъ всю дорогу. Но на водахъ онъ превзошелъ себя; комикъ позавидовалъ бы гримасамъ, съ которыми онъ проглатывалъ стаканъ воды, и надо было видѣть, какія шутки онъ устраивалъ человѣку, который раздавалъ стаканы съ водой изъ источника. Онъ его звалъ «мой племянникъ» и разсказывалъ ему дѣло Фюалдесъ, въ перемежку съ «Соломенной шляпой» изъ Италіи, припутывая сюда роль госпожи Мансонъ.

Короче сказать, Нашетъ развеселилъ Марту и обезоружилъ Шарля, и въ добродушномъ пожатіи руки, которое онъ получалъ отъ нихъ уѣзжая, онъ унесъ право бывать у нихъ въ Парижѣ.

Нашетъ уѣхалъ, деревня показалась Мартѣ пустой и безжизненной, какъ домъ, изъ котораго только что уѣхалъ школьникъ, и Марта еще сильнѣе впала въ скуку. Она почувствовала отвращеніе къ какой-бы то ни было дѣятельности, отказалась отъ всѣхъ прогулокъ, и сказываясь больной, не желая видѣть доктора, она проводила дни, лежа на диванѣ, безпокоя сонъ своего тѣла и души только для того, чтобы написать матери письмо въ четыре страницы. И надобно было Шарлю выдерживать постоянныя битвы и борьбу, чтобы заставить ее согласиться сдѣлать туръ въ красивомъ саду водъ.

LXVI.

Монбальяръ устроилъ такъ, что салонъ водъ подписался на «Скандалъ». Видя, что Марта смѣется, читая только что вышедшій номеръ, Шарль взялъ его и прочелъ:

Ingénue во власти невропата. Современная исторія.

1.

Турецкій султанъ въ Европѣ — это публика.

Только публика имѣетъ сералъ. Сераль публики — идеальный сераль, спѣшу сказать это; но что это за идеальный сераль! — Всѣ женщины Корнейля, Мольера, Расина, Шекспира, Виктора Гюго, Альфреда де-Мюссе, Скриба, Сиродена! однѣ приходятъ изъ черкесской земли трагедіи, другія оторваны совсѣмъ молодыми отъ лона комедіи; женщины въ прозѣ, женщины въ стихахъ; брюнетки, блондинки, — и всѣ увеселительные таланты, какихъ только можно желать! Тутъ есть плясуньи по веревкѣ и знаменитыя гадитанскія мимистки! Есть и декламаторши, и кокетки! Есть и такія, которыя вызываютъ слезы безъ причины! И другія, которыхъ господинъ Самсонъ научилъ искусству естественно улыбаться; или тѣ, которыя поютъ каскадные куплеты! Другія, которыя, открывая ротъ, какъ будто открываютъ клѣтку и выпускаютъ оттуда соловьевъ! Но это еще ничего; тамъ есть даже ingénues! Когда одна изъ султаншъ великаго султана бывала ему невѣрна, султанъ просилъ ее зашить себя въ мѣшокъ и бросить въ Босфоръ: султанъ мстилъ за себя самъ.

Когда одна изъ любимицъ публики обманываетъ ее передъ господиномъ меромъ, когда актриса выходитъ замужъ, — тогда Богъ мстить за насъ!

2.

Сцена представляетъ столовую въ замкѣ Людовика XIII, — какъ въ романахъ Жоржъ Занда. За столомъ молодой человѣкъ и молодая женщина. Молодая женщина кажется очаровательной молодой дѣвушкой. У молодого человѣка синее лицо, сильныя гусиныя лапки, двѣ глубокихъ складки въ углахъ рта. — Молодая женщина наливаетъ себѣ воды и не вдѣваетъ пробку въ графинъ.

Молодой человѣкъ. Розальба! Пробку!

Молодая женщина (тихо). Что, другъ мой?

Мол. чел. Пробку!

Мол. женщ. (тихо). Ахъ! Пробка… Не раздражайтесь… вотъ она, другъ мой. (Она вкладываетъ ее въ графинъ).

(Молчаніе. Движенія скулъ у молодого человѣка. — Молодая женщина снова наливаетъ себѣ воды и опять забываетъ о пробкѣ).

Молодой человѣкъ. Пробку, Розальба! Пробка сдѣлана для того, чтобы затыкать графины!

Молодая женщина (тихо). Ахъ, какая я разсѣянная!.. Я забыла…

Мол. чел. (внѣ себя). Пробку!.. Пробку! Сейчасъ-же. — Развѣ вы не знаете, что я невропатъ, невропатъ… патъ!

(Съ нимъ чуть не дѣлается нервный припадокъ).

3.

Сцена представляетъ старую аллею, какъ въ романахъ Октава Фелье. Молодая женщина лежитъ въ гамакѣ. Молодой человѣкъ сидитъ на скамейкѣ. Другой молодой человѣкъ разсказываетъ о послѣднемъ часѣ чахоточнаго и о его некропсіи.

Мол. человѣкъ. — Чѣмъ это такъ пахнетъ, Боже мой?

Мол. женщина (тихо). Ничѣмъ не пахнетъ, другъ мой!

Мол. чел. Вы хотите уморить меня своими духами!

Мол. женщ. (тихо). Но, другъ мой, вы знаете, что я употребляю только ирисъ для моего бѣлья, съ тѣхъ поръ какъ…

Мол. чел. Ахъ, Господи! Чѣмъ-же это пахнетъ?.. А, жасминомъ! Жасминомъ… Дайте сюда вашу голову!

Мол. женщ. (тихо). Но…

Мол. чел. Дайте мнѣ вашу голову!.. Жасминъ, сударыня, жасминъ!

Мол. женщ. (тихо). Но, другъ мой, не могу-же я не помадить…

Мол. чел. (внѣ себя): Развѣ вы не знаете, что я невропатъ? невропатъ!.. Развѣ я не невропатъ, скажите докторъ?

(Съ нимъ чуть не дѣлается нервный припадокъ).

4.

Сцена представляетъ омнибусъ, какъ въ романахъ Генриха Монье. Этотъ омнибусъ перевозитъ изъ Труа на воды въ Сенъ-Совёръ анемичныхъ больныхъ. Сидятъ ужасные дѣти, распухшіе, вздутые, какъ мячики. Женщина, сидящая напротивъ Розальбы, вся сморщена, бѣлая какъ воскъ, съ провалившимися глазами, съ двумя зубами, торчащими наружу, съ головой муміи, которую распеленали.

Молодой человѣкъ. — Розальба, вы смотрите внизъ. Почему вы смотрите внизъ.

Молодая женщина (тихо). Другъ мой, мнѣ дурно при видѣ этой женщины; право дурно!

Мол. чел. Это значитъ, что я вамъ противенъ.

Мол. женщ. (тихо). О, мой другъ!.. Благодаря Бога вы никогда не будете такимъ.

Мол. чел. Это значитъ, что я не дошелъ еще до этого!

Мол. женщ. Успокойтесь, прошу васъ… Для насъ самихъ… На насъ глядятъ.

Мол. чел. (внѣ себя). Что мнѣ за дѣло до этого?.. Вы забываете, несчастная, что я невропатъ… патъ!..

(Съ нимъ чуть не дѣлается нервный припадокъ).

5.

Сцена представляетъ кіоскъ, источникъ и стараго человѣка, наполняющаго стаканы, какъ въ желѣзистыхъ романахъ.

Молодой человѣкъ. Розальба! Что же вы не пьете?

Молодая женщина (тихо). Зачѣмъ, мой другъ? Мнѣ не надо… Я здорова.

Мол. чел. А, вы здоровы, а я боленъ, не такъ-ли?

Мол. женщ. (тихо). О, Боже мой!

Мол. чел. Еще не такъ боленъ, какъ вы думаете, не такъ, слышите-ли вы!

Мол. женщ. Право, надо быть святой…

Мол. чел. (внѣ себя). Святой! Святой! Будьте же невропаткой… невропаткой… паткой… паткой…

(Съ нимъ дѣлается нервный припадокъ).

И вотъ какъ Господь мститъ за публику, и какъ Онъ наказываетъ ingénue, невѣрную долгу, ingénue, не исполнившую своей обязанности холостяка: мужемъ и невропатіей.

Молланде.

— Неправда-ли, смѣшная статья? — сказала Марта.

— Тебя, значитъ, я очень заставляю страдать, Марта? — спросилъ Шарль.

— Но вѣдь это не я… Я ничего не говорила, увѣряю тебя… Молланде сдѣлалъ все это такъ… Только относительно доктора… Ахъ, про доктора. Я не говорю… тутъ я дѣйствительно… но относительно тебя, клянусь тебѣ!.. я сказала только, что ты… немного нервенъ… вотъ и все, право такъ…

Статья Молланде была слишкомъ въ шутовскомъ тонѣ, чтобы оскорбить Шарля. Но Шарль угадалъ по запирательству Марты, откуда она идетъ, и это оскорбило его.

LXVII.

Время ихъ пребыванія на водахъ кончалось. Наступалъ канунъ отъѣзда; наконецъ, пришелъ и день отъѣзда. Когда укладывали чемоданы, Марта вспомнила:

— А гамакъ? Я объ немъ и забыла. — Шарль пошелъ за нимъ въ каштановую аллею. Но когда онъ пришелъ туда, онъ забылъ на минуту, что его надо отвязать; положивъ въ него локти, онъ глядѣлъ передъ собою въ свѣтящійся туманъ осенняго утра. Онъ походилъ на зарю, плавающую въ облакахъ. Все было въ туманѣ. Тысяча лучей ласкали голубоватымъ свѣтомъ группы деревьевъ и серебристую рѣку. Тутъ и тамъ вѣтка, покрытая росою, блестѣла на солнцѣ, какъ хрусталь. И Шарль стоялъ такъ облокотившись, въ послѣдній разъ окидывая взоромъ и сердцемъ это небо, эту воду, эти оголенныя деревья, которыя видѣли послѣдніе счастливые дни его любви.

LXVIII.

— Смотри и критикуй, мой милый… У тебя есть вкусъ… Я, видишь-ли, хотѣлъ осуществить что-нибудь во вкусѣ обстановки, которую Бальзакъ описываетъ у молодыхъ людей, живущихъ по модѣ…

Такъ говорилъ Флориссакъ Шарлю, только что вернувшемуся изъ Сенъ-Совёра. Онъ его нагналъ на углу улицы и заставилъ войти къ нему, посмотрѣть его новую квартиру.

— Ну, что? — продолжалъ Флориссакъ, — они были въ туалетной комнатѣ, — что ты скажешь? Неправда-ли, здѣсь есть все, чтобы быть холостякомъ?

— И красивымъ, вдобавокъ, — прибавилъ Шарль, смѣясь.

— Ты понимаешь, сначала я хотѣлъ все устроить en grand… Я всегда мечталъ имѣть туалетную комнату въ порядочныхъ размѣрахъ… Ты мнѣ скажешь, что есть люди, которые моются въ шкафахъ, это правда, но я терпѣть не могу фокусовъ… Да, другъ мой, такимъ, какимъ ты меня видишь, я уже больше не пишу, я ничего не дѣлаю, даже долговъ… и живу своей рентой. Это не скучнѣе, чѣмъ жить случаемъ… Я нашелъ на своей дорогѣ банкировъ, которые мнѣ понравились… они кладутъ мои деньги въ ямы, гдѣ монеты во сто су толстѣютъ… Но оставимъ это. Нравится тебѣ моя уборная?

Стѣны комнаты и широкій диванъ были обиты темносиней кожей, лакированной какъ кожа каретъ. Кромѣ гравюръ, изображающихъ лошадиныя головы, знаменитыя скачки въ лѣтописяхъ англійскаго спорта, вставленныя въ лаковыя рамы, во всей комнатѣ были только туалетныя вещи. Губки, щетки, подпилочки, всѣ инструменты античныхъ alipili и elacolhesii, усовершенствованныя и приспособленныя къ теперешнему времени, тысяча блестящихъ орудій, свѣтлыхъ какъ готовальни хирурговъ, саше, мыла, рисовая пудра, уксусы, косметики, эссенціи украшали, наводняли стѣны и этажерки изъ лимоннаго дерева. На огромной мраморной подставкѣ лежали туалетныя принадлежности изъ розоваго богемскаго хрусталя, и двѣ огромныя хрустальныя чаши блестѣли рубинами, освѣщенныя послѣдними лучами солнца.

— Такъ ты находишь это порядочнымъ?

— Очень хорошо… Очень хорошо… Единственная уборная, какую я до сихъ поръ видѣлъ.

— Ну, я очень доволенъ… Я очень дорожу твоимъ мнѣніемъ…

— Но, скажи пожалуйста, Флориссакъ, должно быть это имѣетъ безумный успѣхъ у…

— У безумныхъ куртизанокъ? — сказалъ Флориссакъ, дѣлая себѣ проборъ передъ зеркаломъ, — и не говори! Онѣ хотятъ все унести… Я долженъ былъ имъ сказать, что это все фамильные предметы… Что эти зубныя щетки принадлежали моему дядѣ… и это память о немъ!

Въ эту минуту между портьерами полуоткрытой двери скромно высунулась голова человѣка.

— А, это вы, — сказалъ Флориссакъ. — Положите это тамъ!.. У меня теперь нѣтъ времени… Вы придите въ другой разъ.

— Но, — сказалъ Шарль, — я тебѣ не хочу мѣшать.

— Мѣшать мнѣ? Напротивъ, я въ восторгѣ… Представь себѣ, что тотъ, котораго ты только что увидѣлъ, портной… но портной… литературный! Да, онъ позволяетъ себѣ любить писателей… Я когда-то по слабости доставлялъ ему удовольствіе и писалъ мои фельетоны у него… Милый мой, это опьяняло его… Наконецъ, онъ позволяетъ себѣ читать меня и исправлять мои эпитеты!.. Портной! Несчастный, обреченный одѣвать себѣ подобныхъ!.. Я очень доволенъ поставить его теперь на свое мѣсто… Онъ хотѣлъ, чтобы я бывалъ на его вечерахъ…

— Какъ, онъ принимаетъ, твой портной?

— Конечно, онъ принимаетъ… Онъ принимаетъ всѣхъ, кто ему не платитъ: это отлично устроено… А твоя жена? Она здорова?

— Да… совершенно здорова.

— Кстати, мнѣ сказали… Знаешь-ли что, она жалуется на тебя?.. Ты долженъ былъ видѣть… О, это сплетни. Но въ этихъ вещахъ лучше…

— Боже мой! Это статья Молланде…

— Да, статья Молланде… Но все равно, на твоемъ мѣстѣ я-бы объяснился съ женой… А что, играютъ тебя?

— Идутъ репетиціи.

— А твоя жена играетъ въ пьесѣ?

— Конечно… А что?

— Нѣтъ, я хотѣлъ спросить тебя… Ну, вотъ я и обрѣзался… Однако, ихъ новое изобрѣтеніе для ногтей неудачно.

— У тебя есть Caprichos Гойя? — спросилъ, входя, Ремонвиль.

— Здравствуй Шарль… Я дѣлаю одну работу…

— Гойя? Чортъ возьми! Рембрандтъ въ странѣ апельсиновъ… великолѣпный экземпляръ!.. Я тебѣ его отъищу, — сказалъ Флориссакъ, подымая портьеру своей комнаты.

— Ты занятъ въ воскресенье? — спросилъ Ремонвиль Шарля.

— Нѣтъ. А что?

— Ты долженъ-бы поѣхать съ нами въ Севръ, посѣтить Галлана, который дрался. Знаешь?.. Ты его знаешь, Галлана?

— Я видѣлъ его.

— Поѣдемъ… Ты ему кстати долженъ сдѣлать визитъ: онъ дрался за всѣхъ насъ. Онъ получилъ ударъ шпаги за романъ Мэнара.

— Вотъ, — сказалъ Флориссакъ, подавая Caprichos Ремонвилю.

— Ты участвуешь въ компаніи, — сказалъ ему Ремонинь: — визитъ Галлану, въ будущее воскресенье… Мы пообѣдаемъ тамъ гдѣ-нибудь.

— Невозможно, — сказалъ Флориссакъ.

— Въ которомъ часу? — спросилъ Шарль Ремонвиля.

— Въ три съ половиной, на Сенъ-Лазарской желѣзной дорогѣ… Рѣшительно ты не ѣдешь? — обратился Ремонвиль къ Флориссаку.

— Я никогда не обѣдаю въ деревнѣ… Если-бы я былъ господиномъ Лаландомъ, который ѣлъ пауковъ… Но я не господинъ Лаландъ…

Шарль, на улицѣ, очутился позади мужчины и женщины; идя не подъ руку, они занимали весь тротуаръ.

— Ахъ, мой милый, — говорила женщина, — ревностью никогда онъ не приведетъ никого изъ знакомыхъ. Онъ даетъ мнѣ ѣсть въ клѣткѣ!.. А когда я выхожу, онъ преслѣдуетъ меня… даже когда это ему стоитъ пять франковъ.

— Настоящій мужъ! — отвѣчалъ Кутюра, это ничего не значитъ, женщины могутъ пройти сквозь игольное ушко, это извѣстно!… И я обѣщаю тебѣ…

Шарль больше ничего не слышалъ. Дойдя до конца улицы, онъ остановился передъ магазиномъ картинъ. На выставкѣ была большая акварель Жиру, представлявшая балъ Maбиль, прелестный рисунокъ, въ которомъ рисовальщикъ, минуя подражанія, вложилъ свои наблюденія въ этотъ парижскій міръ и не только представилъ его копію, но и нравственную физіономію порока 1850 г. Шарль стоялъ передъ окномъ, разсматривая и внутренно апплодируя этому произведенію, когда позади него раздался смѣхъ и он почувствовалъ сильный толчекъ. Это былъ опять Кутюра, но на этотъ разъ съ Нашетомъ, оба шли подъ руку, съ полной откровенностью, показывая Шарлю, который обернулся, двѣ спины самыхъ интимныхъ друзей въ Парижѣ.

LXIX.

Шарль, придя домой, сказалъ своей женѣ, что въ воскресенье онъ поѣдетъ съ друзьями навѣстить одного журналиста, который раненъ, и что онъ не будетъ обѣдать съ ней. Марта очень мило произнесла: «Правда?» и поцѣловала его въ глаза, чтобы лучше заглянуть въ нихъ, — хорошо, я буду обѣдать у матеря, сказала она безъ всякой досады.

Въ воскресенье Шарль встрѣтилъ на желѣзной дорогѣ Ремонвиля, Брессоре, Ламперьера, Буароже, Франшемона и Грансэ, который привелъ Жиру. Поѣхали, побывали у Галлана, ему было лучше и завтра должны были перевезти его въ Парижъ, затѣмъ принялись за поиски обѣда.

— Однако, гдѣ мы обѣдаемъ?

— Пойдемте прямо.

— Это всего дальше.

— Пойдемте въ Севръ.

— Въ ресторанъ, гдѣ цвѣтные стаканы! Мерси.

— Тогда въ Сенъ-Клу.

— Да, гдѣ мы будемъ отражены въ «Черной Голвѣ»… Тамъ поваромъ тѣнь Кастинга.

— А въ Отейль?

— Это у чорта на куличкахъ!

— Тамъ напечатаны на тарелкахъ стихи Буало.

— Пообѣдаемъ въ первомъ заброшенномъ замкѣ.

— Такихъ нѣтъ болѣе.

— Господа, — сказалъ Шарль — во время моихъ прогулокъ на лодкѣ я зналъ здѣсь одинъ кабачекъ, въ которомъ была настоящая говядина, свѣжіе продукты, какъ въ Неаполѣ, и особенная рыба въ маслѣ…. гордость хозяина! Подходитъ вамъ это? Хотите идти за мной? Это недалеко отсюда: въ Ба-Медонѣ…

Всѣ послѣдовали за Шарлемъ. Дорога шла вдоль берега Сены, усѣяннаго кирпичами, почернѣвшими отъ угля.

— Дай мнѣ руку, — сказалъ вдругъ Жиру Шарлю, пройдя нѣсколько шаговъ. — Это камни, неправда ли?… Я совсѣмъ дѣлаюсь слѣпымъ, мой милый.

— Ты?

— Я теряю глаза… я вижу плохо… на желѣзной дорогѣ я едва узналъ тебя… Плохъ я сталъ… У меня какая-то глазная болѣзнь… не знаю названія!… у нихъ есть названія!.. Кончить этимъ, а? Это жестоко!… Это со мной сдѣлалось за рисункомъ… за моимъ послѣднимъ рисункомъ… Вдругъ, какъ ударъ изъ пистолета… Демаресъ лѣчитъ меня; но, увы! Это кончено….. я готовъ!… Ты видѣлъ мой рисунокъ?

— Балъ Мабиль, неправда-ли? Да, я видѣлъ его, это очень сильно, мой милый…. Блондинка, стоящая посреди….. и другіе… это типы…. настоящая бытовая живопись.

— Да, я не кое-какъ работалъ… я начиналъ что-то дѣлать…. И ничего не оставить послѣ себя… ничего, кромѣ глупостей! Иллюстраціи пожрали меня… я ничего не сдѣлалъ… ничего… Вотъ уже три года я нечтаю о парижскихъ сценахъ; я собиралъ этюды…. Мазать двѣнадцать часовъ въ день, въ продолженіе десяти лѣтъ!… И когда я начиналъ принадлежать самому себѣ, показывать себя… Я ничего не сдѣлалъ, я знаю отлично…. Но ты-бы увидѣлъ…. Я проводилъ ночи для этихъ негодяевъ издателей, губилъ свои глаза вмѣсто того, чтобы…. Я добывалъ деньги, вотъ все, что я сдѣлалъ!… Въ тридцать два года, чортъ возьми, быть подкошеннымъ!…. Мой Мабиль еще что; ты-бы увидѣлъ!…. Ну что-же, неудача! что ты хочешь?…. Кажется шесть или семь мѣсяцевъ я буду видѣть такъ, какъ теперь… Въ этомъ нѣтъ роскоши, какъ видишь… а послѣ этого… послѣ этого, покойной ночи! Я буду видѣть руками…

Дошли до ресторана. Двери и окна были открыты, но домъ казался мертвымъ: ни звука, ни души. На ставняхъ дверей, на которыхъ съ одной стороны были изображены карпы, а съ другой — жаркое, былъ приклеенъ кусочекъ бумаги, гдѣ было написано: Заведеніе закрыто по случаю болѣзни. Требуется преемникъ.

— Вотъ хорошо! Закрыто! Чортъ возьми, Шарль! Да благословитъ тебя Богъ!

— Погодите, раньше чѣмъ кричать.

И Шарль вошелъ въ большую залу, гдѣ стояла маленькая дрянная печка. Онъ узналъ эстраду въ глубинѣ, гдѣ когда-то въ одно изъ воскресеній подъ шумный и веселый оркестръ прыгали танцующія пары. Толкнувъ дверь, онъ спустился въ кухню, другіе слѣдовали за нимъ, — и увидѣлъ около огня бѣднаго человѣка съеженнаго, изнуреннаго, съ сморщеннымъ лицомъ, между нитянымъ колпакомъ и кашне изъ коричневой шерсти; на немъ былъ фланелевый жилетъ, поверхъ панталонъ. Обѣ его руки, вытянутыя и окоченѣлыя, опирались дрожа на палку.

— Ахъ, это вы господинъ Шарль, — произнесъ человѣкъ приподымаясь. — Я васъ хорошо помню. Вы приходили прежде съ этими господами изъ Лонгшана… Видите, я боленъ теперь… вотъ уже два мѣсяца моя болѣзнь не покидаетъ меня… Моя жена умерла вотъ уже годъ, тринадцатаго числа этого мѣсяца… Доктора все испробовали… Теперь они хотятъ послать меня на морскія купанья… Это ничего, сколько васъ человѣкъ? Я постараюсь приготовить вамъ что-нибудь… Я не могу сдѣлать хорошо, все же умѣю кое-что, господинъ Шарль!.. И у насъ есть барвена… Жанна!

Этотъ мертвый домъ, этотъ больной человѣкъ, нагнали грусть на компанію. Голодный жедудокъ, ожиданіе обѣда, затѣмъ плохое вино прмвели гостей въ нервное расположеніе духа. Умы были зло настроены, разговоры сердитые, Шарль сердился и сердилъ другихъ. Да и всѣ были раздражены и мрачны. Брессоре замѣтилъ, что теноръ, который пѣлъ въ его оперѣ на репетиціи, совершенно не имѣлъ голоса. Франшемсона продернулъ утромъ на четырехъ столбцахъ въ республиканской газетѣ одинъ очень умный человѣкъ. Ламперьеръ думалъ о чемъ-то, что заставляло его хмурить лобъ. У Ремонвиля были новые сапоги, которые ему жали. Буароже поссорился наканунѣ съ своей любовницей. Жиру думалъ о томъ, что ему скажетъ завтра окулистъ. А Шарль, видя все такъ измѣнившимся, думалъ, что было почти так же глупо желать возвращаться въ красивыя мѣстности своей молодости, какъ и въ красивыя мѣста своего счастья.

— Ну что-же, дѣло идетъ на ладъ? — сказалъ Шарльза столомъ послѣ перваго куска.

— Гмъ!

— Хлѣбъ черствый!

— Это обѣщаетъ.

— Наконецъ!

— Ты возьмешь?

— Нѣтъ.

— Это что такое?

— Говядина… поддѣльная!

— Господа, — сказалъ Шарль наскучивъ слушать, — есть очень простой выходъ: заплатимъ и вернемся обѣдать въ Парижъ.

— Чтобы сѣсть за столъ въ половинѣ второго, не такъ-ли?

— Мы теперь здѣсь…

— Изъ чего это сдѣлано?

— Что?

— Бифштексъ? — сказалъ Брессоре, — они дѣлаютъ его изъ филе Сенъ-Клу.

Острота не заставила смѣяться.

— Брр!.. Тутъ сквознякъ…

— Печка чадитъ, какъ человѣкъ.

Раэговоры замолкли. Никто болѣе не говорилъ. Всѣ озабоченно ѣли.

— Знаешь-ли ты, что ты насъ покинулъ? — сказалъ Брессоре Шарлю.

— Какъ покинулъ! — сказалъ Шарль, который не хотѣлъ говоритъ о своей женѣ и отвѣчалъ, что его счастье заняло его.

— Если это такъ… Ты понимаешь…

Вилки въ тишинѣ стукали о тарелки. Ламперьеръ глядѣлъ на Шарля. Черезъ нѣсколько минутъ онъ сказалъ:

— Однако, Шарль, надо это высказать… Тѣмъ хуже! Это мутитъ у меня на сердцѣ… Къ тому же я старше тебя… и твой другъ… Ты не хорошо обращаешься съ своей женой…

— Я?

— Мы между своими, и что я говорю не выйдетъ отсюда… какже ты оставляешь ее безъ гроша… она должна была занять двадцать франковъ у жены Вудене…

— Чья это шутка?

— Она не моя… и я не шучу.

— И ты повѣрилъ?..

— Какой интересъ твоей женѣ говорить это?

— А! Это она… — Шарль постучалъ ножемъ по стакану.

— Дѣвушка! Пошлите въ Севръ… намъ нужна карета въ шесть мѣстъ… Вотъ за дорогу… сейчасъ-же, мы спѣшимъ… Будемъ продолжать обѣдъ… я отвѣчу тебѣ въ Парижѣ, Ламперьеръ… и всѣмъ вамъ.

Тогда на порогѣ двери показался бѣдный человѣкъ, принявшій ихъ.

— Довольны-ли, господа? — сказалъ онъ, скромно поворачивая свой колпакъ въ своихъ парализованныхъ рукахъ.

Никто не отвѣчалъ.

Человѣкъ подождалъ немного; потомъ онъ мрачно вышелъ.

Пріѣхала карета.

— Куда ты насъ везешь?

— Въ Парижъ, ко мнѣ.

Въ дорогѣ никто ничего не говорилъ. Шарль позвонилъ у себя. Антуанъ отперъ:

— Барыня дома? — спросилъ Шарль.

— Она еще не пріѣзжала, сударь.

— Подите за слесаремъ.

Антуанъ вернулся со слесаремъ.

— Надо открыть комодъ, — сказалъ ему Шарль, показывая на комодъ своей жены.

Замокъ соскочилъ.

— Смотрите, — сказалъ Шарль своимъ друзьямъ, выбрасывая оттуда кошелекъ, гдѣ лежало триста франковъ банковыми билетами, золотыми монетами, и монетами въ сто су.

— Извини, — сказалъ Ламперьеръ, пожимая ему руку. — Я жалѣю тебя… а твоя жена…

— Довольно! Она моя жена…

Шарль слышалъ, какъ заперлась дверь. Друзья его уѣхали.

LXX.

Когда Марта вошла, она нашла своего мужа блѣднымъ и серьезнымъ.

— Что съ тобой? — спросила она и подошла поцѣловать его.

Шарль оттолкнулъ ее.

— Шарль!.. Боже мой! Но что случилось?

— Что случилось, Марта? Вы сказали…

— О! «Вы…» — прервала удивленная Марта.

— Позвольте мнѣ кончить… вы сказали, что я васъ оставляю безъ гроша… вы отлично знаете, что это неправда…

— О! какія сказки!.. Это Ремонвиль или Ламперьеръ…

— Это не сказка, Марта… и вы это отлично знаете. Зачѣмъ?

— Во-первыхъ, я этого не говорила.

— Вы заняли двадцать франковъ у жены Вудене, а у васъ триста франковъ въ комодѣ… Это правда?.. Но не лгите же теперь, по крайней мѣрѣ!

— Но… я совсѣмъ не такъ сказала… Я сказала, что мнѣ нужны деньги, чтобы купить что-то, чего ты не хотѣлъ… Нѣтъ, слушай! Я лучше во всемъ признаюсь: мнѣ пришла глупая мысль въ голову… тебѣ никогда не приходило глупыхъ мыслей? Я хотѣла представиться просто на-просто несчастной женщиной… клянусь тебѣ. Ну полно, Шарль, я больше не буду… Это кончено… Я виновата… я прошу у тебя извиненія.

— Вамъ хотѣлось представиться несчастной женщиной?.. Но поймите же… Такими вещами не шутятъ… Вы не ребенокъ… Вы говорите подругѣ, женщинѣ, женѣ Вудене, сплетницѣ, вы это знаете… Но вѣдь это подлость, моя милая!.. Вы компрометируете, безчестите меня…

— Я увѣрена, вамъ это наговорили… Ваши друзья меня не любятъ… Кстати Шарль, скажи, вы были только одни мужчины? — сказала Марта, стараясь улыбнуться.

— Какъ вы глупы!

— Потому что васъ никогда не узнаешь, — и Марта наклонилась поцѣловать его.

— Мы были… — сказалъ Шарль, отталкивая ее, — вы отлично знаете, кто былъ, Ремонвиль, Франшемонъ…

— Они говорили тебѣ о твоей пьесѣ?

— Они знаютъ ее по репетиціи… Они ждутъ первой… Что хочешь ты, чтобы они говорили о ней?

— Знаешь… Такъ, между прочимъ… Ты увѣренъ въ фельетонахъ Ремонвиля и Франшемона, неправда-ли.

— Увѣренъ… Увѣренъ, конечно, какъ можно быть увѣреннымъ, т. е. если я провалюсь, они мнѣ не помѣшаютъ падать… но они постелятъ мнѣ матрацы…

— О, полно, она отлично идетъ, твоя пьеса… Я вѣрю въ успѣхъ, въ большой успѣхъ… Въ самомъ дѣлѣ, мнѣ завидно предоставить тебѣ одному всю славу…

— Я не понимаю…

— Это ясно… такъ какъ машина идетъ сама собой, ты болѣе не нуждаешься во мнѣ… Роль утомительна, и…

— Ты не будешь играть? Ты не будешь играть въ моей пьесѣ?.. Въ этой пьесѣ, гдѣ я хотѣлъ… Ты не будешь играть? — и голосъ Шарля прервался.

— Ну, пожалуйста, прошу тебя, не впадай въ такое настроеніе. Въ Gymnase довольно женщинъ… Что ты хочешь? Эти эфекты не по моимъ силамъ… Маленькая вещица, напримѣръ… Она пойдетъ очень хорошо… Я… я не чувствую этой роли… Я предпочитаю сказать тебѣ это сама… Ты бы могъ взять…

— Ты не хочешь играть въ моей пьесѣ, неправда-ли?

— Тебя это очень сердитъ, скажи?

— Очень хорошо, милая Марта.

На другой день послѣ завтрака:

— Куда ты идешь? — сказала Марта Шарлю, который выходилъ.

— Въ театръ.

— Ты не подождешь меня? Вмѣстѣ выйдемъ.

— Нѣтъ.

Когда Шарль вернулся, у Марты былъ Нашетъ.

Нашетъ сдѣлался другомъ дома, и онъ изо всѣхъ силъ старался трубить объ «Очарованной нотѣ» въ маленькихъ газетахъ.

— Здравствуй, Нашетъ, — сказалъ Шарль, — знаешь-ли послѣднія новости?.. Моя жена не играетъ въ моей пьесѣ.

— Ба! — сказалъ Нашетъ съ удивленнымъ видомъ; и повернувшись къ Мартѣ, спросилъ: — Это правда?.. Что за идея!

— Боже мой! Я говорила Шарлю… Пьеса не по моимъ силамъ, вотъ и все… Публика меня ошикала-бы, а я не хочу скомпрометироваться…

— Вы позволите вамъ сказать, что вы очень неправы, — сказалъ Нашетъ Мартѣ. — Когда узнаютъ, что вы отказались отъ роли, послѣ того какъ приняли ее, изучали, репетировали, это поведетъ къ сплетнямъ, къ исторіямъ… Публика захочетъ сунуть свой носъ въ вашъ семейный очагъ… Парижскія извѣстія будутъ жить на вашъ счетъ въ продолженіе недѣли… Еслибы дѣло касалось интересовъ пьесы! Но оно касается интересовъ вашей семьи!.. Это поведетъ во всевозможнымъ непріятнымъ шуткамъ на вашъ счетъ и на счетъ Шарля… Нѣтъ, право, не дѣлайте этой глупости… Я знаю, что я не могу убѣдить васъ послѣ того, какъ Шарль не могъ убѣдить… но…

— О! васъ, мой милый, — сказала Марта, — васъ я не послушаю… Вы всегда поддерживаете моего мужа… Ну что-жь, я дѣлаю глупость, большую глупость, будутъ сплетничать, все что вы хотите… Но я не вижу необходимости рисковать въ роли, которая не въ моихъ средствахъ… я не хочу играть, и не буду.

— Но, — сказалъ Нашетъ будто-бы затрудняясь, — я никого не знаю въ Gymnase, кто-бы замѣнилъ…

— Одиль, — сказалъ Шарль, — она согласилась..

— Одиль! Ахъ правда, — сказалъ Нашетъ, — мы спасены!.. Она будетъ очаровательна…

— Однако, — сказала Марта Шарлю, — недолго я васъ заставила жалѣть о себѣ, мой милый… О! вы прекрасно сдѣлали… Право, вы не теряли даромъ времени!

LXXI.

Ледяная холодность установилась между Шарлемъ и Мартой. Они жили одинъ подлѣ другого, раздѣляя между собою только обѣды и завтраки и говоря другъ съ другомъ только за столомъ, чтобъ предложить, принять или отказаться. Разговоръ понемного изсякалъ и свелся на обмѣнъ односложныхъ словъ.

Такъ что Шарль былъ удивленъ, когда однажды Марта, опрокинувъ голову на кушетку, и протягивая ноги къ огню, заговорила:

— Замѣтили-ли вы мой другъ, какъ иногда измѣняешь своимъ первымъ впечатлѣніямъ? Начинаешь дурно относиться, а потомъ мало по малу, невольно, незамѣтно антипатія исчезаетъ и является мало по малу симпатія. Съ вами это случалось?

— Очень рѣдко.

— Со мной также… Но когда я думаю, какъ я прежде судила о немъ… потому что я дурно судила о немъ… я себѣ вообразила… Онъ совсѣмъ не такой человѣкъ, какимъ я его представляла…

— О комъ вы говорите, скажите пожалуйста?

— О Нашетѣ.

— А! о Нашетѣ… Это тѣмъ похвальнѣе съ вашей стороны, что вы начали не со снисходительности… Вы правы, Нашетъ очень любезенъ… Я также измѣнилъ мнѣніе насчетъ его…

— Вотъ видите!

— Онъ меня удивилъ своимъ терпѣніемъ… Право, я видѣлъ, какъ онъ переносилъ отъ васъ всѣ ваши насмѣшки… Увѣряю васъ, что на его-бы мѣстѣ…

— Да, — продолжала Марта, слѣдуя за своею мыслью, — это очень странно!… И даже то, что мнѣ не нравилось… этотъ взглядъ, котораго я боялась, эта голова, казавшаяся мнѣ такой злой, его рѣзкія манеры, этотъ дикій видъ, словомъ, все, что отвращало меня… Повѣрите-ли, Шарль, теперь я не обращаю на это никакого вниманія? Точно я смотрю другими глазами… Я увѣрена теперь, что у него прекрасная натура.

— Милая моя, вы, какъ всѣ женщины… Если вы создаете себѣ что нибудь, то у васъ нѣтъ середины… Ваше сужденіе переходитъ отъ однѣхъ крайностей къ другимъ… Нашетъ просто на-просто…

— О! Вы до сихъ поръ сердитесь на него за его статью.

Шарль пожалъ плечами.

— Женщины, женщины, — продолжала Марта, — вы можете говорить что угодно, онѣ еще менѣе ошибаются въ людяхъ, чѣмъ вы: вы судите, мы угадываемъ… И такъ въ этомъ молодомъ человѣкѣ я вижу горячку, гнѣвъ, нетерпѣніе… однимъ словомъ, въ немъ есть страсть… которая заставляетъ меня любить его… Я убѣждена, что этотъ человѣкъ способенъ на большое самопожертвованіе, на истинную любовь… А минутами, у него, такого грубого, является предупредительность, вниманіе, заботы, такое нѣжное обращеніе, такія…

— Ахъ, прошу васъ, Марта, будьте осторожнѣе… вы мнѣ разсказываете, что онъ влюбленъ въ васъ, и что вы почти влюблены въ него.

— Ну что жь! Да, я говорю это вамъ, другъ мой, — сказала Марта, принимая тонъ невиннаго ребенка.

— Вы согласитесь со мной, что для мужа, поменьшей мѣрѣ, странно слышать такія сообщенія.

Тогда Марта, съ видомъ серьезно взволнованнымъ, проникнутымъ голосомъ, медленно опираясь на каждый слогъ, произнесла:

— Простите, другъ мой, предположимъ, что я вамъ ничего не говорила… Я довѣрилась… Я шла къ вамъ… Я хотѣла сказать вамъ, какъ честная женщина честному человѣку: я боюсь себя… я чувствую себя слабой… силы меня оставляютъ… пропасть близко… помогите мнѣ… спасите меня. Вы моя помощь, моя опора… мой мужъ!

— Благодарю васъ за эту мысль, — сказалъ холодно Шарль, — благодарю васъ, Марта… Но я думаю, что вы слишкомъ преувеличиваете: пропасть не такъ близка. Вы много времени проводите вмѣстѣ… не знаю, право, зачѣмъ, если это не для того, чтобы жаловаться на меня и имѣть эхо подъ рукою… Видите-ли, я не угадываю, но я чувствую, я чувствую эти вещи… И никогда не ошибаюсь… Что касается любви, вы не любите ни тотъ, ни другой… Что онъ для васъ? Для васъ, говорю я, онъ, — пара ушей… и еще — игрушка для вашего каприза… и можетъ быть, еще пугало ревности для меня… Что же касается его, что можете вы быть для него, напримѣръ… я затрудняюсь… Но, несчастная! Что я сдѣлалъ вамъ, что вы меня такъ мучаете? Какая страсть выискивать для меня терзанія! Ахъ, довольно ихъ у меня и безъ васъ… Я боленъ, очень боленъ!.. Дайте мнѣ отдыхъ… Дайте мнѣ умереть спокойно, по крайней мѣрѣ!

— Вотъ вы всѣ таковы мужья… а потомъ, когда…

При этомъ словѣ Шарль въ первый разъ отбросилъ обращеніе и тонъ свѣтскаго человѣка.

— Ты комедіантка… всегда! Ты лжешь своимъ сердцемъ, какъ ты лжешь своимъ ртомъ! Ты говоришь о любви!.. Но ты рождена во лжи!.. Твои слова лгутъ, твой голосъ обманываетъ, твоя улыбка фальшива, твои слезы поддѣльны!.. Въ тебѣ все то, что лжетъ людямъ… и все, что лжетъ Богу!

— Сударь, въ первый разъ вы себѣ позволяете… и это будетъ въ послѣдній…

— Куда вы идете? — спросилъ Шарль, когда она надѣвала шляпу.

— Къ Нашету, — сказала Марта, какъ только можно драматичнѣе.

— Идите, моя милая.

LXXII.

На другой день Шарль получилъ письмо отъ Марты. Она удалилась къ своей матери и просила его черезъ посыльнаго прислать ей мебель изъ ея комнаты. Шарль отвѣтилъ черезъ посыльнаго, что она получитъ ее сегодня. Но часъ спустя Марта была у своего мужа. Она бросилась на шею Шарля, плакала, выразила такое раскаяніе, что оно не давало мѣста упрекамъ, размышленію, второму движенію. Она говорила ему, что она сумасшедшая, что въ ней сидитъ бѣсъ, что Шарль слишкомъ былъ добръ, перенося ее, что она никогда себѣ не проститъ, что она хочетъ любить его за все то зло, которое она ему сдѣлала… И слезы, обѣщанія, увѣренія прерывались поцѣлуями и улыбками, похожими на солнечные лучи во время дождя.

Марта въ продолженіе часа играла эту очаровательную комедію влюбленнаго раскаянія. Цѣлый часъ она была великой актрисой; она была кошечкой, она была женщиной. Затѣмъ, когда она увидѣла, что воля Шарля таяла подъ ея ласками, ея сожалѣніями и униженіемъ, слезы, которыя обезоруживаютъ, замѣнилъ смѣхъ, который заставляетъ забывать. Она смѣялась — и тамъ мило — надъ самой собой, надъ ними обоими, надъ ихъ глупостью, особенно надъ своей; они создаютъ себѣ муки, страданья, заставляютъ оплакивать свою любовь, когда у нихъ есть все, чтобы быть счастливыми: молодость, свобода, будущее… Какъ это вышло? Кто ее толкалъ? Потому что это была ея вина. Она была злая, капризная, взбалмошная; онъ былъ слишкомъ добръ, слишкомъ слабъ; онъ долженъ былъ-бы наказать ее, какъ ребенка, которымъ она была… И потокъ этихъ очаровательныхъ словъ женщины, которая строитъ изъ себя маленькую дѣвочку и проситъ, чтобы ее бранили, когда она непослушна, былъ неистощимъ. Ихъ прекрасная жизнь возобновилась, ихъ прошлое вернулось. Вся забота Марты состояла въ томъ, чтобы понравиться Шарлю. Она прилагала всѣ свои старанія и средства, чтобы быть ему пріятной. Кокетство ея исчезло. Она только и смотрѣла, только и думала о немъ. Она вспомнила прежніе утренніе праздники, эти пробужденія, которыя своими сумасшедшими объятіями подымали Шарля. Ни на минуту ею не овладѣвало прежнее настроеніе. Она представляла его въ каррикатурѣ, такъ комично преувеличивая его, что Шарль говорилъ ей, обнимая ее:

— Наше счастье излѣчено теперь!

LXXIII.

Къ концу двухъ недѣль, — такъ какъ это продолжалось двѣ недѣли, — однажды вечеромъ Марта задумалась.

— Что съ тобой, моя маленькая Марта? — спросилъ ее Шарль.

— Со мной?.. Ничего.

— Ничего? Правда?.. Ровно ничего, Марта?

— Ничего, увѣряю тебя, ничего.

— Я вѣрю тебѣ… Что-же это?

— А если я не хочу сказать.

— Маленькая Марта!..

— Ну хорошо, я хочу, но…

— Но?

— Ты видишь это не я… Я ни о чемъ не говорила… Это ты… Я скажу тебѣ завтра… обѣщаю тебѣ.

— Нѣтъ сейчасъ.

— А, ты упрямъ… Ну хорошо, съ условіемъ.

— Ого!

— Дай мнѣ слово, что ты исполнишь то, что я попрошу.

— Но подумай, дорогая, ты можешь у меня попросить… я не знаю… прядь волосъ Сильвіо Пеллико, напримѣръ!.. Я не могу ручаться…

— Ты не хочешь, хорошо.

— Марта!

— Нѣтъ!

— Значитъ это серьезно?

— Не знаю.

— Однако, дорогая моя…

— Ну, хорошо, я хочу снова получить мою роль… вотъ.

— Моя маленькая Марта, подумай-же… Мнѣ бы тоже очень хотѣлось… Еще если-бы ты сказала это раньше, но теперь… Будь разсудительна, дорогая моя, осталось всего нѣсколько репетицій…

— Какъ хочешь.

— И потомъ, хочешь я скажу тебѣ правду?.. Я боюсь теперь, я сомнѣваюсь, да… Можетъ быть, это усталость отъ репетицій? Но мнѣ кажется, что я составилъ себѣ иллюзіи насчетъ моей пьесы, и твоя роль… Я тебѣ сдѣлаю другую, гораздо лучше, ты увидишь, обѣщаю тебѣ…

— Значитъ, нѣтъ?.. Хорошо. Одиль будетъ играть мою роль. Одиль будетъ имѣть успѣхъ… Она займетъ мое положеніе въ театрѣ, она уничтожитъ меня, она…

— Полно, дитя мое, ты себѣ вообразила… Ты придаешь черезчуръ большую важность моей пьесѣ… Самое большее, что она составитъ, это — маленькое имя ея автору.

— Ты не хочешь, не правда-ли, ты не хочешь? — повторила Марта и вдругъ, принявъ сухой, ироническій видъ и острый, свѣтлый, какъ лезвее ножа, взглядъ, проговорила:

— Ну чтожь, мой милый, ты можетъ быть правъ… Если бы я была на твоемъ мѣстѣ, я бы сдѣлала также… Къ тому-же еще ты любишь меня, а я тебя не люблю…

— Марта, — сказалъ Шарль.

— Ахъ!.. Чего-же ты хочешь? Я тебя никогда не любила… Я вышла замужъ за тебя потому, что я была комедіантка… Я хотѣла настоящаго мужа… а потомъ, выйдя замужъ, я пожалѣла… Я бы могла выйти за болѣе богатаго, или… я не знаю… Словомъ я пожертвовала тебѣ своимъ будущимъ… Ты знаешь, тотъ день, когда ты вернулся изъ Ба-Медона? Я солгала тебѣ… помнишь, о займѣ у мадамъ Вудене… я разсказала тебѣ, что мнѣ пришла идея представиться несчастной женщиной, что я хотѣла заинтересовать собой… Это было не то, это было…

— Это было?

Тонъ Шарля прервалъ фразу Марты, которая продолжала:

— Ты сказалъ, что это было для того, чтобы тебя лишить уваженія… что я хотѣла обезчестить тебя… Ну чтоже! Можетъ быть, было и это…

— Молчи!.. Вѣдь ты клялась… Ты, безумная, молчи!

— Подожди!.. Я также сказала, что ты заложилъ всѣ мои брилліанты…

— Ты сказала это? — сказалъ Шарль, схвативъ ее за руки.

— Оставь меня… Оставь-же!

И она пробовала освободиться отъ него, затѣмъ произнесла презрительнымъ тономъ:

— Не тебѣ бить женщину!

— Ты сказала, что я билъ тебя?.. Ты могла это сказать, не такъ-ли?

— Я сказала это.

Шарль упалъ на стулъ, почти безъ сознанія, со слезами на глазахъ:

— Поплачь, поплачь немного! Это тебѣ принесетъ пользу… Я никогда еще не видѣла тебя плачущимъ… О! какое смѣшное лицо!..

Шарль вскочилъ, бросился въ ней, потомъ въ отчаяніи внезапно ударился головой въ стѣну, чтобы разбить себѣ черепъ…

Шарль поднялся и провелъ рукой по лбу.

— Что? Осѣкся? — сказала Марта.

Шарль схватилъ ее и понесъ… окно было открыто… Но онъ почувствовалъ мертвое тѣло въ своихъ рукахъ: Марта упала въ обморокъ передъ взглядомъ своего мужа. Она была спасена, Шарль бросилъ ее на землю и кинулся съ лѣстницы.

LXXIV.

Шарль шелъ по улицамъ, было поздно. Отблескъ газа игралъ на окнахъ закрытыхъ лавокъ на пустынныхъ тротуарахъ, на мостовой, по которой вдали катился послѣдній омнибусъ. Шарль шелъ, преслѣдуемый маленькимъ сухимъ шумомъ, чѣмъ-то въ родѣ ударовъ крюка тряпичника по его корзинѣ.

Онъ шелъ изъ улицы въ улицу; наконецъ пришелъ на бульваръ.

Шарль шелъ какъ пьяный. Ноги его сгибались и уносили его. Смутная, безличная, механическая воля толкала куда-то. Все въ немъ умерло. Онъ ничего не помнилъ, не думалъ. Онъ только чувствовалъ пустоту въ головѣ и дрожь въ тѣлѣ. То онъ торопился, то бродилъ безъ цѣли.

Свѣтъ фонарей, освѣщеніе въ кафе, въ клубахъ казалось ему померкшимъ. Онъ толкалъ прохожихъ, чтобы подойти къ фонарю табачной лавки, спѣшилъ къ другой, ударяясь плечемъ о ставни лавокъ. То, вдругъ, остановившись передъ чѣмъ нибудь, онъ глядѣлъ ничего не видя. Онъ пристально смотрѣлъ въ окно магазина, гдѣ приказчики закрывали товаръ полотномъ, или на канавку у края тротуара, которая вела въ сточной трубѣ, или въ маленькую лавочку съ ячменнымъ сахаромъ, которую стерегла старушка, сидящая на корточкахъ и дремлющая согнувшись вдвое. На Монмартрскомъ бульварѣ онъ остановился передъ картиной, нарисованной красками и изображающей послѣднюю сцену изъ Тридцати Лѣтъ или Жизни Игрока…

Время отъ времени острое страданіе, какъ молнія, мелькало въ его мозгу; затѣмъ тотчасъ-же завѣса падала, голова переставала работать и онъ шелъ далѣе… Онъ прошелъ Gymnase, бульваръ Бонъ-Нувель, то останавливаясь, то снова принимаясь идти, дойдя до воротъ Сенъ-Дени, онъ пошелъ вдоль стѣны, которая поворачивала и выходила на улицу Сенъ-Дени… Все спало. Только въ колбасныхъ коптили свинину, да въ лавкахъ каштановъ свѣтились красныя печи и бѣлыя лампы.

Бѣлая блуза толкнула Шарля, женщина остановила его и говорила ему что-то, онъ слушалъ ее, но не слыхалъ. Онъ почувствовалъ какой-то холодъ въ ногахъ: это были помои отъ винныхъ лавокъ, которыя ему мели подъ ноги. Тогда вдругъ его плѣнила тьма, какъ раньше плѣнялъ свѣтъ. Онъ бросился въ черный переулокъ, въ глубинѣ котораго дрожалъ красный свѣтъ. Онъ пошелъ вдоль обвалившихся тумбъ, закрытыхъ ставней, мимо воротъ сіяющихъ, какъ печныя горла. Ногп его попадали въ грязь, въ обрѣзки, скользили по узкому скату, заключенному между двумя канавами. Взглядъ его блуждалъ и останавливался на подозрительномъ свѣтѣ, сквозящемъ черезъ сальныя занавѣски, или на лампѣ, дымящейся въ глубинѣ узкаго прохода; наконецъ онъ остановился передъ краснымъ фонаремъ и принялся складывать одну за другой черныя буквы: «Меблированныя комнаты и кабинеты помѣсячно и въ сутки»… Шарль пошелъ дальше, гдѣ дорога тонула въ грязныхъ потемкахъ и нищетѣ, машинально и съ ожесточеніемъ стремясь заблудиться, заворачивая тысячу разъ въ переулки, которые ведутъ отъ улицы Сенъ-Дени къ рынку, спѣша, все спѣша, лихорадочно стуча ногами, спотыкаясь и будя эхо этого лабиринта безъименныхъ домовъ, кривыхъ отелей и разбитыхъ фонарей. Наконецъ, онъ вздохнулъ легче и ему показалось, что грудь его расширялась: онъ былъ на рынкѣ.

Затѣмъ онъ пошелъ дальше, открылъ дверь какого-то кабачка, сѣлъ передъ столомъ, накрытымъ полотномъ поверхъ ящика, полнаго салфетокъ, запачканныхъ яичнымъ желткомъ, не могъ вспомнить чего онъ хотѣлъ, и охваченный страхомъ ушелъ… Наконецъ, ноги донесли его до своей двери. Онъ ничего не видѣлъ, кромѣ тѣни отъ лампы на потолкѣ комнаты безъ занавѣсей во второмъ этажѣ, Шарль вошелъ въ комнату своей жены: онъ нашелъ Марту въ постели.

— А, вы легли?.. Вы спали, быть можетъ?.. Вставайте и убирайтесь вонъ… Вы зашли слишкомъ далеко… На этотъ разъ кончено, навсегда кончено… У меня никогда не являлось желанія поднять руку на женщину, но… ничего не извѣстно, я могъ васъ убить.

Марта поднялась. Она медленно одѣвалась съ красивымъ безстыдствомъ и кокетствомъ куртизанки. Шарль ходилъ большими шагами не глядя на нее. Марта смотрѣла на него; и судя по ея странному взгляду умоляющему и укрощенному, можно было сказать, что эта грубость, въ которой она не считала способнымъ своего мужа, эта смерть, которая прошла такъ близко отъ нея, холодъ, который она почувствовала, этотъ ужасный гнѣвъ, наконецъ, этотъ человѣкъ, близкій съ преступленью, внушилъ ей развратную покорность женщины, которая боится своего любовника…

— Такъ это вправду кончено, Шарль?.. Конечно навсегда.

Шарль отвѣчалъ кивкомъ головы.

— Ничего, мой милый, — сказала ему Марта въ дверяхъ, — я ношу твое имя, это тоже самое.

И она убѣжала.

LXXV.

Уже три недѣли какъ репетировали Очарованную Hоту, пьесу Шарля. Шла предпослѣдняя репетиція, послѣ которой оставалась еще одна передъ генеральной репетиціей.

Въ полутемной залѣ, завѣшанной чехлами, широкая полоса свѣта прорывается изъ окошка райка и косыми лучами освѣщаетъ часть сидящей налѣво публики. Наружный свѣтъ ударяетъ въ красныя занавѣси ложъ и дѣлаетъ ихъ огненно прозрачными. Посреди этихъ сумерекъ, темная люстра сверкаетъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ, гдѣ въ призмахъ играютъ сапфировые и рубиновые огни. Въ оркестрѣ, въ залѣ, на балконахъ авансцены, разсѣяны тутъ и тамъ черныя пятна — это публика; человѣкъ двадцать зрителей. На сценѣ рампа опущена; а въ антрактахъ во время перемѣны декорацій, между плафономъ, который медленно спускается и декораціями, на которыхъ онъ будетъ покоиться, видны лѣса синѣющихъ декорацій. Любовникъ весь закутанъ въ кашне. Актеры только дѣлаютъ жестъ, будто снимаютъ шляпу и оставляютъ ее на головѣ.

Что-то ночное, молчаливое, призрачное, таинственное блуждаетъ всюду вокругъ простуженныхъ актеровъ.

— Вы вѣрите въ успѣхъ?

Это было сказано одной тѣнью другой, сидящей въ ложѣ на авансценѣ.

— И даже въ большой успѣхъ, да, — отвѣчалъ голосъ Нашета Мартѣ. — Послѣ этой первой сцены онъ овладѣваетъ публикой… Между нами, машина отлично построена… Я никогда бы не подумалъ… И потомъ его поддержатъ… Если вы его освищете, вы заставите его вызывать… За вами будутъ ложи, но не зала… А фельетоны! У него есть истинные друзья… которые подогрѣютъ успѣхъ… Но она великолѣпна, эта маленькая Одиль… Есть женщины, на которыхъ никогда не смотришь… Я ее никогда не видѣлъ, честное слово… Говоря правду, знаете ли, она съиграла съ вами хорошую штуку, взявъ вашу роль? Это ее выдвинетъ… Очень хорошо, право, очень хорошо… Она способна сѣсть вамъ на голову, эта дѣвочка…

— У васъ злость… ваша собственная, милый мой… Что это за женщина на той сторонѣ балкона?..

— Конечно… да, Греси… Вы не знаете, она влюблена въ вашего мужа… Вы ее знали? Ахъ, онъ ея капризъ, помѣшательство! Смѣшны эти женщины! Любовь овладѣваетъ ими… какъ и другими…

Марта прервала:

— Друзья Шарля, это Ламперьеръ, Франшемонъ, Ремонвиль, Буароже, Лалиганъ, не такъ ли?..

— Да.

— И вы положительно думаете объ успѣхѣ, Нашетъ?

— Посмотрите на нее… нѣтъ, вы посмотрите на нее, у ней такое личико, у этой Одиль… Что вы говорили? Успѣхъ, но онъ ясенъ какъ день. Постойте, слышите, смѣются?

Марта не произнесла ни слова.

— Что съ вами? — спросилъ ее Нашетъ.

— Я думаю.

— О чемъ?

— Ни о чемъ.

По окончаніи репетиціи Нашетъ проводилъ Марту домой. Съ тѣхъ поръ, какъ она покинула своего мужа, Нашетъ сдѣлался ея рыцаремъ. Онъ сопровождалъ ее всюду, онъ составлялъ ей компанію дома. Болтуны приняли его сначала за любовника Марты; но нѣкоторыя слова, нѣкоторыя злыя насмѣшки Марты, которыя никогда не срываются съ любящихъ устъ, разувѣрили наблюдателей, которые порѣшили считать Нашета козломъ отпущенія, patitо капризовъ этой женщины, замѣстителемъ мужа въ роли предмета мученія. Нашетъ позволялъ говорить, что угодно, и казался совершенно довольнымъ тѣмъ, что обманываетъ публику и считается у дураковъ за любовника этой элегантной и красивой женщины, всегда появляющейся объ руку съ нимъ.

Придя въ комнату и бросивъ шляпу и шаль, Марта взяла маленькую шкатулочку, отперла замокъ и вытащила оттуда письма. Нашетъ глядѣлъ на нее, стараясь угадать и не угадывая, видя только злую улыбку, играющую на губахъ Марты.

— Что это такое?

— Письмо, — сказала Марта.

— Я это вижу.

— Ахъ! Онъ учень уменъ…

— Кто?

— Мой мужъ.

— Я въ этомъ не сомнѣвался… Далѣе?

— Ахъ, мой милый, — воскликнула Марта, все улыбаясь и опрокидываясь на кресло съ демоническимъ видомъ, — еслибъ я захотѣла!.. Какъ зовутъ его друзей, которые поддержатъ пьесу?

— Вы ихъ знаете: Франшемонъ, Ламперьеръ… и другіе, вы ихъ только что называли…

— Еслибъ я захотѣла!.. — повторила Марта пробѣгая письма. — Слушайте, — и она прочла Нашету дюжину строкъ, гдѣ самыя тайныя желанія, иллюзіи и утопіи Ламперьера были осмѣяны и пародированы очень ѣдко.

Эти письма были письма Шарля, которыя онъ писалъ Мартѣ до своей женитьбы въ Брюссель. Шарль, влюбленный, боясь быть забытымъ, напоминалъ о себѣ Мартѣ каждое утро, чѣмъ-то въ родѣ маленькой газеты, которую онъ старался сдѣлать забавной, и вложить въ нее какъ можно болѣе соли и веселости, чтобъ не очень надоѣдать актрисѣ приторностью своихъ нѣжностей и монотонностью своей любви. Онъ представлялъ все въ смѣшномъ видѣ, чтобъ заставить ее смѣяться, Парижъ, своихъ друзей, самого себя; это были маленькія насмѣшки по поводу всѣхъ, попадавшихся ему подъ перо; сердце его въ нихъ не участвовало, но къ несчастью онѣ почти всегда касались чувствительнаго мѣста каждаго, единственнаго смѣшного, въ которому даже самые не мнительные относятся съ особенной деликатностью, дѣлая изъ него вопросъ чести, той незамѣтной точки, маленькой особенности характера, ума или физическаго качества, которая составляетъ у каждаго уязвимое мѣсто его тщеславія. Зло было бы еще не такъ велико, если бы Шарль касался только таланта людей; но онъ касался банта ихъ галстуха, формы ихъ ногтей, и эти нескромности, которыя, брошенныя въ разговоръ, были бы забыты и прощены, эти нескромности напечатанныя, опубликованныя, должны были сдѣлать изъ его друзей злѣйшихъ и безжалостныхъ враговъ.

— А! Вотъ и Франшемонъ… и Марта прочла мѣста, гдѣ говорилось о Франшемонѣ.

Потомъ дошла очередь до Ремонвиля, Лалигана и Буароже.

— Но это посылаетъ вамъ Провидѣніе, — сказалъ серьезно Нашетъ.

— О, — сказала Марта, опуская письма, — вы могли подумать?.. Вы понимаете, что я никогда этимъ не воспользуюсъ…

— Да, это правда… вы не можете ими воспользоваться… Ну, что же!.. Демальи будетъ имѣть огромный успѣхъ… Одиль помѣшаетъ возобновленію вашего ангажемента въ Gymnase… А вы знаете, что такое успѣхъ?.. Онъ побѣждаетъ все! Симпатіи, уваженіе, состраданіе… все! На другой день представленія Демальи будетъ хорошимъ мужемъ… Теперь общественное мнѣніе за васъ, тогда оно будетъ противъ васъ… Ему достанется лучшая роль; вамъ…

— Это дурно, что вы мнѣ совѣтуете…

— Я? Я ничего не совѣтую… который часъ? Я ѣду обѣдать…

— Послушайте еще насчетъ Ламперьера… и она прочла. Ну, что?

— А то, что вамъ надо оказать услугу… и однимъ движеніемъ руки Нашетъ выхватилъ у ней пачку писемъ, — чтобы помѣшать вашему мужу играть лучшую роль!..

— Нашетъ! Нашетъ! Послушайте, мои письма! Отдайте мои письма!.. Это невозможно… Это было бы отвратительно…

— Не надо ребячиться, моя милая… Вы только что переѣхали, переѣзды существуютъ для потерь корреспонденцій…

— Боже мой, но… Нашетъ! Что вы хотите съ ними сдѣлать?

— Я скажу вамъ въ воскресенье, и Нашетъ, быстро взявъ шляпу, исчезъ, не давая Мартѣ времени опомниться.

LXXVI.

— Улица Шильдбертъ, номеръ четвертый! живо! — крикнулъ Нашетъ, бросаясь въ карету. По дорогѣ онъ прочелъ письма, и отчеркнулъ карандашемъ около двадцати мѣстъ, которыя онъ переписалъ въ памятную книжку. Работа его была окончена, когда карѣта остановилась. Онъ бросился по сырой грязной лѣстницѣ, поднялся въ третій этажъ и дернулъ за колокольчикъ, сдѣланный изъ желѣзной проволоки съ деревянной палочкой на концѣ.

— Ключъ въ двери, — проворчалъ голосъ извнутри.

Нашетъ вошелъ въ комнату, заваленную бумагами. Въ углу кровать, выкрашенная по старинному въ бѣлый цвѣтъ со свѣтло-зелеными полосами, сдѣлалась сѣрой и грязной, а рваныя простыни открывали внутренность несдѣланной постели. Пакеты негодныхъ старыхъ бумагъ валялись на полкахъ. На каминѣ стояли бюсты Вольтера и Руссо, двухъ боговъ автографа. Около сидѣлъ человѣкъ, красный, съ лоснящимися щеками, почти синими отъ крови, какъ у нѣкоторыхъ стариковъ, ноги его были обуты на босу ногу въ туфли съ каемочками и протянуты къ потухшей печкѣ, гдѣ стоялъ стаканъ вина на двѣ трети наполненный водкой.

— Господинъ Ганьеръ? — сказалъ иронически Нашетъ, низко кланяясь.

— Надѣнь свою шляпу, твои вши могутъ простудиться.

— Ты все такой-же, старый плутъ, — сказалъ Нашетъ, одѣвая шляпу.

— Не стѣсняйся со своимъ пріемнымъ отцомъ, который тебя направилъ въ Парижъ, неблагодарный… Но ты кажется довольно прилично одѣтъ?

— А коммерція?

— Пустяшная коммерція… Ахъ! Если-бы господинъ королевскій прокуроръ захотѣлъ позволить мнѣ продолжать мою старую коммерцію!.. она шла довольно хорошо… Школьники и старики проглатываютъ эти книги какъ ангелы…

— Сократили тебя… Я знаю твое горе.

— Да… Видишь-ли, великіе люди, это менѣе серьезно, чѣмъ рента… Нѣтъ-ли у тебя кого-нибудь, у тебя теперь есть знакомства, который купилъ-бы у меня коллекцію писемъ гильотинированныхъ польской династіей? У меня есть очень полная… Однако, что тебѣ надо?.. Чѣмъ можно служить тебѣ; и не дѣлай пожалуйста quoniam bonus…

— Это что такое?

— Письма.

— Хорошо.. Дальше?

— Надо сдѣлать выписки изъ этихъ писемъ; я тебѣ ихъ отмѣтилъ подъ рубрикой: «Продажа интересной коллекціи автографовъ»…

— А другія?

— Какія другія?

— Другія письма… Ты хочешь чтобы я устроилъ ихъ продажу?.. И притомъ имя, котораго я не знаю.

— Ты прибавишь къ нимъ тѣ, которыя ты у меня выманилъ… Ты вѣдь взялъ ихъ у меня массу… Ты прибавишь къ нимъ нѣсколько благодѣтелей человѣчества и твоихъ гильотинированныхъ… такъ какъ дѣло идетъ не о продажѣ.

— А! Дѣло идетъ не о продажѣ… Тогда, что ты платишь?

— Пять луидоровъ, это все что у меня есть! — сказалъ Нашетъ, выворачивая четыре подкладки двухъ жилетныхъ кармановъ и двухъ кармановъ своихъ панталонъ, — и еще десять въ субботу послѣ полученія корректурнаго листа.

— Не жирно, милѣйшій.

— Кромѣ того, обѣщаю тебѣ корреспонденцію Дежазе… пресмѣшную… она есть у одного изъ моихъ друзей и онъ обѣщалъ мнѣ дать ее. Говори послѣ этого, что тебя забываютъ, старый злодѣй!.. Потомъ у меня скоро будетъ масса автографовъ, какъ у редактора большой газеты… Быть можетъ, и для тебя будетъ довѣренная должность въ объявленіяхъ.

— Болтунъ!.. Что-жь, надо что нибудь сдѣлать для дѣтей, у которыхъ въ виду… А какой рискъ.

— Никакого… Продаетъ законный владѣлецъ… И такъ, изъ пачки ты составишь съ тѣмъ, что прибавишь, около листа… На воскресенье мнѣ необходима корректура, понимаешь?.. Ты ихъ распредѣлишь, затѣмъ черезъ недѣлю я заставлю тебя объявить, что продажи не будетъ… богатый любитель иностранецъ купилъ ихъ оптомъ… Ты принесешь мнѣ письма вмѣстѣ съ корректурой.

— Нѣтъ, я сохраню ихъ… Быть можетъ, авторъ захочетъ ихъ выкупить?.. У меня издержки, ихъ надо покрыть.

— Какъ хочешь… мнѣ все равно… тебѣ будетъ заплачено, чтобы ты меня не называлъ… Самое позднее въ воскресенье, а? Мнѣ нуженъ каталогъ въ воскресенье утромъ… Ахъ! Тамъ стоитъ вездѣ моя милая… уничтожь моя милая… Это безполезно.

— Понимаю! Публикѣ не должно быть извѣстно, что это адресовано къ дамѣ… Честь женщинъ!

— Ты угадалъ.

И Нашетъ направился къ двери.

— Ты уходишь?.. Останься-же на минуту… Идетъ проливной дождь… Мы поболтаемъ маленько.

— У меня карета, я спѣшу.

И Нашетъ пошелъ.

— Скажите пожалуйста, — сказалъ насмѣшливо Ганьеръ глядя ему въ затылокъ, — знаешь-ли ты, что Господь Богъ оказалъ тебѣ великую милость! Онъ хотѣлъ тебя сжечь… и сдѣлалъ только рыжимъ.

LXXVII.

— Отлично все устроено, — сказалъ Нашетъ, садясь въ карету, — что могутъ мнѣ сказать? Ничего. Я только повторяю каталогъ, напечатанный въ четырехстахъ экземплярахъ. Мой отвѣтъ простъ: вотъ каталогъ, вотъ онъ… вотъ онъ!

Онъ посмотрѣлъ на часы:

— Восемь часовъ!… Чортъ возьми! Я сегодня не буду обѣдать… Скорѣе, кучеръ!… Мнѣ еще надо время, чтобы переодѣться…

— Заплатите за карету, — сказалъ онъ консьержу, который поклонился и шепнулъ ему на ухо.

— На верху васъ ждетъ маленькая дамочка.

— Какъ? Вы пускаете… Когда меня нѣтъ дома?

— Я думалъ, что это прежняя любовница господина.

— Во первыхъ никогда не впускаютъ прежнихъ любовницъ, слышите-ли?

— А! Это вы, Марта, — сказалъ Нашетъ, — входя къ себѣ.

— Да, милый Нашетъ… Я обдумала… Это невозможно… Серьезно, это было-бы отвратительно!… Вы хотѣли оказать мнѣ услугу… Но, право… отдайте мнѣ мои письма… пожалуйста!

— Я въ отчаяньи, милая Марта… Революція говоритъ на это одно слово: слишкомъ поздно!

— Не говорите этого, Нашетъ…

— Нѣтъ, вы не хотѣли-бы…

— Я ничего не знаю, — сказалъ Нашетъ, — холодно глядя на нее.

— Ну полно… вы меня вѣдь любите… немного.

И Марта призвала на помощь все свое кокетство, всю ласковость.

— Я?

И Нашетъ покатился со смѣху, отъ котораго задребезжали стекла.

— О!… Я боюсь васъ… Прошу васъ… Поспѣшите… Нашетъ, отдайте письма…

Вдругъ глаза Нашета загорѣлись; такой блескъ бываетъ у дикихъ звѣрей.

— Такъ вы значить не понимаете, что я смѣялся надъ вами?

И онъ снова захохоталъ; его глухой голосъ дрожалъ.

— Вы значитъ не поняли, что дрянная обезьяна вошла въ вашу жизнь не для того, чтобы обожать васъ, но зачѣмъ-то другимъ? Васъ любить, васъ?… Да развѣ у васъ есть сердца хоть на два су?… Женщина, которая находила удовольствіе попирать ногами любовь человѣка, которая заставила и общество попрать его!… Вашъ корсетъ? Ахъ, чортъ возьми! Извѣстно, что подъ нимъ: мясо на камнѣ!… Однако, вамъ повезло!… Найти дурака съ сердцемъ, который вамъ поклонялся; вамъ, комедіанткѣ, которой всякій встрѣчный говоритъ «ты» и можетъ взять за талію!… Онъ сдѣлалъ вамъ честь, женившись на васъ передъ настоящимъ меромъ… Ему пришла идея вложить въ ваши уста то, что у него было въ головѣ, чтобы раздѣлить съ вами свои мысли, свой успѣхъ… И вы думаете, что найдется два такихъ идіота?… Я? Но вы значитъ не чувствовали, что вы орудіе въ моихъ рукахъ, вещь, ведущая меня къ цѣли?… Вы не посмотрѣли на меня? Вы не видѣли значитъ, что счастье Шарля обдавало меня грязью?… Что я завидовалъ, да, завидовалъ! Завидовалъ его богатству, которое дѣлало его хозяиномъ себя и свободнымъ отъ работы, которая убиваетъ; завидовалъ его домашней жизни, которая коробила меня; завидовалъ друзьямъ, которые у него были; его имени, его лицу, его книгѣ… всему, да! Вы меня не поняли, не изслѣдовали, не угадали?… Какъ вы глупы!

— Сударь…

— Да, я вошелъ въ ваше жилище, чтобы опрокинуть лампу, и заставить васъ пройти то, что съѣдало, разрывало меня… Теперь вы поняли?… Васъ любить… Ахъ, вы вообразили себѣ!… У меня нѣтъ времени, моя милая!… Но еслибы даже мнѣ и пришла фантазія… Потому что, иногда… отчего-же? У васъ нѣтъ таланта; ваши гримасы ingénue начинаютъ увядать, красота ваша дурного качества… Вы полетите изъ театра и такъ низко, что въ одинъ прекрасный вечеръ… когда я хорошо пообѣдаю…

— Сударь!.. — воскликнула Марта.

— Мы поговоримъ о разныхъ вещахъ… о хорошенькомъ салонѣ вашего мужа… о дѣтяхъ, которыхъ вы могли-бы имѣть… Говорятъ, что материнство связь, которая не обрывается у женщины: мы увидимъ!… Тысяча извиненій, я васъ не удерживаю…

И принимая ужасную интонацію Бильбоке:

— Я занятъ своимъ туалетомъ!

И онъ снялъ свой галстухъ, когда Марта вышла.

— Это облегчаетъ, — сказалъ Нашетъ передъ зеркаломъ, крѣпко проводя щеткой по своимъ зубамъ. — Отлично, дѣло идетъ на ладъ… Я увѣренъ въ Пюизинье, и… кстати, на сегодня кажется приглашеніе Кутюра?

И онъ перечелъ письмо:

"Старикъ, я при деньгахъ. Твой приборъ поставленъ въ пятницу 18-го, съ девяти часовъ вечера до слѣдующаго дня. Празднество будетъ въ мастерской Жиру, который отправился покупать зеленые абажуры въ своей странѣ. Будетъ Марія и другой ангелъ.

Твой Кутюра".

LXXVIII.

Не было и половины десятаго, когда Нашетъ вошелъ въ мастерскую Жиру.

— Какова? — сказалъ Кутюра, показывая ему глазами на женщину, сопровождавшую Марію.

— Къ птицамъ! — отвѣчалъ Нашетъ, употребляя одинъ изъ парижскихъ идіотизмовъ, которые производятъ впечатлѣніе жабы, выходящей изъ человѣческихъ устъ.

— Дочь моя, — сказалъ Кутюра женщинѣ похваленной такимъ образомъ Нашетомъ, безъ волненій и любезностей. — Этотъ господинъ — директоръ Délass! Com!…

— Господинъ директоръ?…

И бѣдная дѣвушка посмотрѣла на Нашета, какъ нищета глядитъ на мѣнялу.

— Онъ самый! — отвѣчалъ Нашетъ, уловивъ подмигиванье Кутюра и прекрасно войдя въ свою роль. — Да, моя милая, отъ меня зависятъ ангажементы.

Сѣли вокругъ стола, Кутюра около Маріи, Нашетъ около Германсъ, такъ звали спутницу Маріи.

— Есть категоріи актрисъ, — говорилъ Нашетъ, — какъ есть сорта мяса… Не надо скрывать этого отъ васъ… У насъ есть женщины, которыя платятъ въ театръ, чтобы играть… это не въ вашемъ родѣ, отлично… У насъ есть женщины, получившія ангажементъ, который онѣ могутъ показать… вы понимаете… но мы имъ не платимъ… Это все еще не то, не правда-ли?.. Наконецъ, у насъ есть перваго качества… настоящіе ангажементы… и подлинные какъ книжка сберегательной кассы!

Германсъ спросила:

— А что надо для того, чтобы…

— Что надо?.. Надо все: волосы, глаза, зубы, ляжки! Все, что у васъ есть… Если кромѣ того вы обладаете талантомъ госпожи Марсъ или Альфонсины, талантъ не вредитъ. Вы не говорите въ носъ, это уже кое-что, и съ протекціей…

— Но я никого не знаю…

— А директора, моя милая, — сказалъ Нашетъ, сдѣлавшись любезнымъ.

Мужчины и женщины пили и ѣли.

Нашетъ, которому Кутюра подливалъ, не оставляя пустымъ его стакана, пилъ болѣе всѣхъ, и сонъ Аталіи, который декламировала Германса, дѣлая ударенія на полустишіяхъ и окончаніяхъ, разнѣживалъ его, что скорѣе дѣлало честь вину Кутюра, чѣмъ таланту Германсы. Марія въ свою очередь начала пѣть простонародную пѣсню подъ акомпаниментъ ножей по стаканамъ, какъ вдругъ прервала себя:

— Скажи пожалуйста, Кутюра, что это за глупости?

И она показала на стѣну, гдѣ висѣла масса маленькихъ башмачковъ изъ бѣлаго шелка, съ бантиками и розетками.

— Башмачки испанскихъ танцовщицъ, которые мы привезли изъ нашихъ путешествій… Башмачки-автографы. — Марія вскочила на табуретъ, взяла одинъ башмакъ съ краснымъ бантомъ, такой маленькій, что китайская мать не рискнула бы его примѣрить своей дочери; поднеся его къ носу Кутюра, она спросила:

— И на кончикѣ этого была женщина?

— Почти! — отвѣчалъ Кутюра.

Мужчины курили. Женщины напѣвали куплеты или чистили фрукты.

— Однако, очень неудобно сидѣть на твоихъ креслахъ, — сказала Марія.

— Идея! — сказалъ Кутюра. — Что если мы снимемъ козлы со стола?

Положили на землю столъ, который служилъ для людской, и каждый усѣлся или улегся вокругъ въ интимныхъ позахъ Лампре и со свободой, которая является въ концѣ ужина. Нашетъ на животѣ съ турецкой трубкой въ зубахъ, окруженный табачнымъ дымомъ, разсказывалъ Германсѣ, положившей голову на подушку, пьесу, въ которой онъ заставитъ ее дебютировать, и костюмъ, который она должна была надѣть. Кутюра, сидя по турецки, скрестивъ ноги и, прислонившись къ стѣнѣ, подставилъ свое плечо дремавшей Маріи; по временамъ онъ смотрѣлъ на булевскіе часы, стрѣлка которыхъ подвигалась къ четыремъ часамъ утра.

На столѣ въ безпорядкѣ стоятъ стаканы; въ нѣкоторыхъ изъ нихъ налита вода, которую женщины пили, чтобы не очень опьянѣть. Ставанъ съ рейнвейномъ наполовину полонъ, и бѣлое вино въ зеленоватомъ стеклѣ кажется топазомъ, упавшимъ въ море. Свѣтло-розовые остатки шампанскаго пѣнятся въ бокалахъ, стоящихъ на столѣ какъ хрустальные фонтаны. Китайскія дессертныя тарелки сдвинуты, указывая на фамильярность, какъ кресла послѣ вечера; косточки; кожа отъ фруктъ, кусочки сахара, лежащіе на нихъ закрываютъ ихъ цвѣты и узоры. Посреди стола разсыпавшаяся пирамида изъ грушъ; нѣсколько обсахаренныхъ вишень забыты на кружевной бумажкѣ. Персики одинъ на другомъ, двѣ висти винограда валяются на сухихъ скоробленныхъ листьяхъ. Тутъ и тамъ маленькіе хлѣбцы, выщипанные посрединѣ ноготками, хлѣбный шарикъ, который скатала Германса въ началѣ ужина.

Освѣщенная свѣчами на столѣ, венеціанская люстра бросаетъ на потолокъ огромную тѣнь съ тысячью лапъ, похожая на насѣкомое въ микроскопѣ. Уже пятъ часовъ. Вдругъ раздался звонокъ.

— Ахъ, — сказалъ Кутюра, — я и забылъ… извините меня господа, такъ какъ я дерусь сегодня утромъ… и подойдя къ Германсѣ, шепнулъ ей:

— Помни, я не знаю, что ты любовница Пюизинье… — и онъ положилъ ея голову на грудь Нашета.

Молодой человѣкъ, введенный Кутюра, былъ закутанъ въ большой плащъ, который справа расширялся подъ пистолетнымъ ящикомъ, а сзади подымался отъ двухъ шпагъ.

— Господа, баронъ де-Пюизинье… Благодарю, ты акуратенъ… Да, мой милый, я приготовлялся къ смерти въ семьѣ, какъ видишь…

Пюизинье увидѣлъ Германсу, увидѣлъ Нашета. Онъ бросилъ одинъ изъ тѣхъ взглядовъ, которые хотятъ убить; произнесъ: — А! — и сѣлъ.

Нашетъ, у котораго еще было настолько сознанія, чтобы узнать Пюизинье, сконфузившись и чтобы что-нибудь сказать, спросилъ Кутюра.

— Какъ?.. Что это за фарсъ?.. Ты дерешься?

— Да… глупое дѣло… глупое!.. Толчекъ, который окончился пощечиной… моя рука оказалась на щекѣ англичанина… насъ розняли… англичанинъ кричитъ мнѣ: «послѣзавтра, Сенъ-Жерменская терасса, семь часовъ!» И онъ бросаетъ мнѣ свою визитную карточку, я кладу ее въ карманъ, прихожу домой, смотрю и читаю: Лондонъ, Пиккадилли… Я попалъ на англичанина, живущаго въ Лондонѣ, единственнаго англичанина, который не живетъ въ Неаполѣ или въ отелѣ Виндзоръ!.. Ты понимаешь, невозможно было нашимъ секундантамъ свидѣться… Они переговорятъ на мѣстѣ дуэли… Я разсчитывалъ на тебя и Пюизинье… но ты кажется нѣсколько взволнованъ… Да, ты взволнованъ… я зайду по дорогѣ за Бурнишемъ.

И видя Пюизинье неподвижно стоящаго въ гнѣвной позѣ.

— У тебя видъ горя мраморнаго сердца, мой милый, или ограбленнаго человѣка… Что ты потерялъ, а? А ты тоже, что съ тобой дѣлается, — спросилъ Кутюра Германсу. — Германса у васъ видъ слишкомъ невинный для того, чтобы не имѣть грѣховъ.

И обращаясь въ Пюизинье:

— Это вѣрно, да?.. Ахъ, мой милый, что ты хочешь? Несчастье: я въ отчаяньи… но это случается со всѣми и съ твоей стороны будетъ также глупо сердиться на Нашета какъ на слѣпого, который отдавилъ тебѣ мозоль… Что за чортъ! Онъ не могъ угадать… Ахъ, вотъ неудобство скрывать отъ своихъ друзей своихъ любовницъ… Но безъ шутокъ… мы опоздаемъ… Дай руку Маріи, Пюизинье… тебѣ, Нашетъ, дружескій совѣтъ: или ложись на кровать Жиру, ты передашь ключъ… Идемъ!

И взявъ подъ руку Германсу:

— Ни слова, — сказалъ Кутюра, — онъ вернется къ тебѣ — и еще любезнѣе, чѣмъ прежде… Твой ангажементъ въ ходу… а ты знаешь, что я держу свое слово жещиннамъ.

Женщинъ проводили. Затѣмъ разбудили Бурниша, который полетѣлъ на дѣло Кутюра, какъ жукъ на фонарь. Онъ разсыпался въ вопросахъ и восклицаніяхъ до самаго Сенъ-Жермена, онъ видѣлъ этого англичанина, онъ былъ увѣренъ, что встрѣчалъ его; онъ разсказывалъ себѣ происшествіе, переспрашивалъ Кутюра, представлялъ себѣ секундантовъ, которыхъ они должны были встрѣтить, высовывался изъ кареты, думая увидѣть бакенбарды англичанина и ничего не видя, возвращался къ Кутюра, который посылалъ его прогуляться.

Пріѣхавъ въ Сенъ-Жерменъ, онъ прошелъ всю террассу; никого. Прошелъ часъ; ничего. Кутюра послалъ Бурниша справиться въ павильонѣ Генриха IV и въ ближайшихъ отеляхъ: никакой англичанинъ не появлялся тамъ. Въ десять часовъ Бурнишъ объявилъ, что ему надо быть въ Парижѣ въ двѣнадцати часамъ. Кутюра вспомнилъ, что знаетъ одного офицера въ гарнизонѣ Сенъ-Жермена, который не откажетъ ему быть его секундантомъ; и отправляя Бурниша, онъ объявилъ. что самъ будетъ ждать цѣлый день, «по примѣру испанцевъ». Оставшись одинъ съ Пюизинье, Кутюра сталъ прогуливаться съ нимъ въ лѣсу; и тамъ, въ этой таинственной атмосферѣ, въ этомъ воздухѣ, который раскрываетъ сердце и душу, пользуясь мѣстомъ и обстоятельствами, Кутюра, принявъ тонъ человѣка, готоваго умереть и довѣряющагося другу, отбросилъ вдругъ свои насмѣшки, свое шутовство; тотъ самый Кутюра, котораго такъ хорошо зналъ Пюизинье. Голосъ его сдѣлался ласкающимъ, выраженіе печальнымъ; онъ сочувствовалъ горю Пюизинье, слушалъ его, обнималъ, отнесся къ нему со вниманіемъ и главное съ уваженіемъ, и не сталъ утѣшать его. Онъ только жалѣлъ вмѣстѣ съ нимъ, оплакивалъ его обманутую любовь, сказалъ ему, что и онъ также былъ когда-то обманутъ, и — это было шедевромъ Кутюра — разсказалъ ему о своей первой любви, объ этомъ первомъ обманѣ, который сдѣлалъ его, какъ онъ признавался, дурнымъ и насмѣшливымъ. Онъ завладѣлъ барономъ въ продолженіе цѣлаго дня, льстя ему, пробуя играть на его чувствительности, усыпляя его недовѣрчивость, залѣзая ему въ душу, какъ-бы отдаваясь ему, изливая свою откровенность безъ всякаго ложнаго стыда, овладѣвая имъ посредствокъ его еще горячей страсти и первыхъ слезъ его иллюзій… Когда они воротились въ шесть часовъ вечера въ Парижъ, Пюизинье и Кутюра были друзьями, будто оба были обмануты одной и той-же женщиной.

LXXIX.

Въ шесть съ половиной часовъ Кутюра и Пюизинъе подъ руку входили на бульвары, болтая о близкой смерти тетки Пюизинье, къ которой баронъ зашелъ съ желѣзной дороги, и которой оставалось «тянуть» не болѣе двухъ, трехъ дней. Они говорили о будущемъ, о наслѣдствѣ, о томъ, что могъ бы Пюизинье предпринять на тѣ средства, которыя будутъ у него въ рукахъ, о положеніи, которое онъ займетъ въ публицистикѣ, когда вдругъ они повстрѣчались съ Монбальяромъ, фланировавшимъ заложивъ руки въ карманы.

— Откуда, чортъ возьми, вы вылѣзли, — произнесъ Монбальяръ, — вы грязны какъ проселочная дорога… Кстати, что у тебя вышло съ Нашетомъ?.. Онъ страшно золъ на тебя!.. Онъ разсказываетъ въ кафе шаржъ, который напишетъ на тебя и на твою сегодняшнюю дуэль… Это правда, что ты дрался?..

— Нѣтъ, мой противникъ не пришелъ… А ты, что ты подѣлываешь?

— Я, мой милый, скучаю… я думаю, что становлюсь слишкомъ старъ для ремесла… Парижъ смердитъ… Я-бы далъ десять су, чтобы быть теперь въ деревнѣ… Я возвращаюсь къ Petite Fadette, не шутя!.. Мнѣ хочется видѣть барашковъ…

— Подстригать! — сказалъ Кутюра.

— Шути, — дружески ударяя его кулакомъ, сказалъ Монбальяръ, — увидишь, какъ поживешь сорокъ лѣтъ въ этомъ дрянномъ Парижѣ… Я мечтаю о старости Одри: умереть въ Курбвуа… Довольно мнѣ ломать голову… и заниматься этой лавочкой! Всѣ эти хитрости… и потомъ эта ломка, дуэли… тюрьмы… это мило, пока молоды… Но видишь-ли, въ концѣ концовъ, такая жизнь… одна насмѣшка!

— Послушай Монбальяръ, ты краснорѣчивъ сегодня какъ человѣкъ, который хочетъ сдѣлать дѣло.

— Какъ онъ проницателенъ, эта собака Кутюра!.. Ну что же! Да милый, я хочу продать мою газету. Нашетъ ко мнѣ подъѣзжаетъ. Но онъ скрываетъ своего капиталиста… и если я буду обманутъ Нашетомъ, ты понимаешь… Нѣтъ болѣе дѣтей! И потомъ я тебя больше люблю… нѣтъ, честное слово, я хочу сказать тебѣ… Нельзя бросить газету, какъ рубашку; это какъ дитя; и я думаю, что съ тобой она пойдетъ, онъ будетъ жить мой «Скандалъ»… Ты мечтаешь о конкуренціи, о большой маленькой ежедневной газетѣ, съ корреспонденціями и еще чортъ знаетъ съ чѣмъ… Знаешь ли ты лучшій способъ? Купи у меня его… У тебя, во первыхъ, будутъ подписчики, тебѣ не придется населять новый домъ. Ахъ! Если бы ты зналъ количество газетъ, которыя погибли у меня до этого!.. Что тебѣ мѣшаетъ купить?

— Деньги.

— Деньги! Съ такимъ дворяниномъ, какъ этотъ господинъ, — сказалъ Монбальяръ, указывая на барона. — Во первыхъ, пустяшныя деньги! Что я прошу? Восемьдесять тысячъ франковъ… А ты знаешь, что съ объявленіями онъ имѣетъ дохода тридцать тысячъ… Найдите-ка мнѣ лучшее помѣщеніе капитала… Ну что! Что вы скажете?

— Мы покупаемъ! — смѣло сказалъ Кутюра, разсчитывая на слабость Пюизинье, вперивъ свой взоръ въ барона и внушая ему свою волю, — неправда ли, Пюизинье? — И не давая времени ему отвѣтить, обратился къ Монбальяру, — Пюизинье покупаетъ у тебя, но у него нѣтъ денегъ… онѣ у него будутъ завтра, или черезъ два, черезъ три дня.

Монбальяръ, который казалось все отлично зналъ, не сказалъ ни слова. Кутюра продолжалъ:

— Ты понимаешь, онъ покупаетъ у тебя; но ему надо время, чтобы собрать свою рухлядь; онъ покупаетъ за восемьдесятъ тысячъ франковъ… сорокъ тысячъ заплатитъ въ шесть мѣсяцевъ, проценты считая съ сегодняшняго дня; что касается остальныхъ сорока тысячъ, онъ будетъ въ состояніи заплатить ихъ тебѣ въ шесть мѣсяцевъ послѣ перваго платежа, пять процентовъ… или заплатить тебѣ разомъ восемьдесятъ тысячъ.

— Но тогда, — сказалъ Пюизинье, — я заплачу проценты только за шесть мѣсяцевъ.

— Понятно… и такъ, безъ лишнихъ разговоровъ! Сорокъ тысячъ франковъ въ шесть мѣсяцевъ… Однако, молодой человѣкъ, вы не надуете съ вашимъ богатствомъ? Ваша тетушка не выдумка? — спросилъ Монбальяръ съ такимъ коректированнымъ сомнѣніемъ и недовѣріемъ, что Кутюра тотчасъ же понялъ, что это было разыграно. — А другіе, другіе сорогъ тысячъ, шесть мѣсяцевъ спустя, или въ одно время… ну что-жь, ударимъ по рукамъ, вы владѣлецъ «Скандала»… Ахъ! Я вамъ оставляю въ наслѣдство отличный номеръ! Этотъ плутъ Нашетъ выкопалъ напечатанныя не знаю гдѣ письма Демальи… Буароже, Франшемонъ, Ремонвиль и вся компанія тамъ жестоко осмѣяны! Хорошіе глаза сдѣлаютъ они, прочтя это отъ интимнаго друга… Только Нашетъ способенъ на такія штуки!.. Но ты меня не слушаешь?

Монбальяръ ошибался, Кутюра слушалъ во всѣ уши, но онъ глядѣлъ передъ собою, какъ человѣкъ, углубленный въ размышленія.

— Я… А?.. О чемъ ты говорилъ?… А, ты говорилъ о номерѣ… Мы беремъ газету въ свое владѣніе тотчасъ же, знаешь?

— О, вы оставите мнѣ завтрашній номеръ… напослѣдокъ.

— Проценты идутъ съ сегодняшняго дня, мой милый… и потомъ, это ребячество; но Пюизинье и я сейчасъ же хотимъ завладѣть твоимъ зеленымъ кресломъ директора. Послѣ обѣда мы напишемъ маленькое условіе между нами, просить, если хочешь, всего, о чемъ нужно сказать послѣ того, какъ тетка уложитъ свои пожитки… Условія редакціи уничтожаются съ перемѣной дирекціи?

— Да.

— Очень хорошо! И такъ, въ восемь часовъ… ты введешь насъ.

— Ну хорошо… только для васъ… я вамъ передамъ сегодня вечеромъ обстановку «Скандала»… это рѣшено, я распространю новость.

— Нѣтъ… не говори ничего… Я хочу, чтобъ это удивило.

Когда Монбальяръ оставилъ ихъ, Кутюра обратился въ баррну:

— Мой милый, ты поблагодаришь меня… У Германсы только одна мечта: ангажементъ… Я ее знаю… Она любитъ тебя, честное слово! Но видишь-ли! Шутникъ, который пообѣщаетъ ей попасть въ Folies-Dramatiques… Что ты хочешь? Это у ней idée-fixe… Имѣя «Скандалъ» въ рукахъ, въ двѣ недѣли ты можешь потребовать ангажемента, и тогда… Тогда ты ее держишь… и крѣпко! Ты внушишь ей страхъ газетой, какъ мужъ внушаетъ страхъ уголовнымъ судомъ… Время отъ времени ее можно поцарапать, чтобы удержать на хорошей дорогѣ… и клянусь тебѣ, она больше не спотыкнется!

Въ пять минутъ пообѣдали у Пюизинье, котораго Кутюра заставилъ помириться съ Германсой. Кутюра проскользнулъ въ переднюю и шепнулъ ей на ухо:

— Дѣло сдѣлано… ты получишь ангажементъ… Теперь какъ можно больше любви этому ребенку и погорячѣе! Для тебя будетъ хорошій клочекъ ренты…

— Нельзя-ли тебѣ дать довѣренность, — сказалъ Пюизинье, протягиваясь въ креслѣ.

— Невозможно!.. Дѣло прежде любви… Я увожу тебя, надо, чтобы ты былъ тамъ… Скажутъ, мы тебя принудили… Вѣдь это ты покупаешь… Я ничего болѣе — какъ твой главный редакторъ… ты назначишь жалованье… жалованье, какое ты захочешь… Если ты хочешь сдѣлать меня участникомъ въ доходахъ…

Они входили въ редакцію, когда одна изъ современныхъ знаменитостей, попробовавшая завести газету подъ своимъ именемъ, прошла у нихъ подъ носомъ.

— Постой, — вскрикнулъ Кутюра, толкнувъ локтемъ Пюизинье, и бросился навстрѣчу знаменитости: — мой милый, у васъ счастливая рука; въ вашей газетѣ есть малый… не знаю его имени, но онъ даетъ жизнь вашей газетѣ… вчера въ кафе Ришъ только объ этомъ и говорили… Прелестныя статьи!

— Мелинъ, не такъ-ли… Да, у него талантъ… Читалъ ты мою статью вчера?

— Нѣтъ, — сказалъ Кутюра.

— Вотъ именно, Мелинъ… Держите этого мальчика въ хлопкѣ, это счастье вашего журнала.

— Зачѣмъ ты ему это сказалъ? — спросилъ Пюизинье, — у него сдѣлался безпокойный видъ.

— Зачѣмъ? Ты увидишь завтра… У тебя, вѣроятно, нѣтъ желанья оставить Нашета?

Пюизинье сдѣлалъ движенье.

— Ну вотъ тебѣ Нашетъ и замѣщенъ.

— Какъ, замѣшенъ!

— Этотъ великій человѣкъ, какъ онъ ни будь великъ — все-же писатель… Если будутъ говорить немного объ одномъ изъ его редакторовъ, не будутъ говорить только о немъ… Мелинъ будетъ выброшенъ за дверь завтра утромъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ, и онъ будетъ нашъ.

Монбальяръ ждалъ ихъ, прогуливаясь взадъ и впередъ по конторѣ газеты.

— Ты аккуратенъ, — сказалъ ему Кутюра.

— Какъ солнечное затменіе, дѣти мои… Все готово, вотъ проектъ условія.

Кутюра взялъ его изъ рукъ Монбальяра и передалъ Пюизинье, затѣмъ взялъ его обратно и внимательно перечелъ.

— Отлично! — сказалъ онъ послѣ чтенія. — Пюизинье и вы перепишите его въ двухъ экземплярахъ на гербовой бумагѣ… А я посмотрю условія относительно редакціи…

И въ то время какъ они переписывали, Кутюра, просматривая корректуры, пробѣжалъ глазами статью Нашета.

— Такъ! Подпишемъ!.. Перо Фонтенебло, господа! — сказалъ Монбальяръ.

Они подписали.

— Господа, домъ вашъ… онъ очень хорошъ… Чортъ возьми!.. Я старался…

И забирая все, что было въ кассѣ, продолжалъ:

— Вотъ ключъ, который запиралъ не однѣ только желѣзныя перья!.. А теперь, когда все справлено, имѣю честь… я пойду выпью что нибудь… Ахъ, скажи пожалуйста, хочешь видѣть рукописи, раньше, чѣмъ онѣ пойдутъ въ печать?

— Зачѣмъ? — сказалъ Кутюра. — Нѣтъ, отдай ихъ въ наборъ…

И когда Монбальяръ подходилъ къ двери:

— А то, не трудись.. Мнѣ надо обойти типографію, я ихъ отдамъ.

Монбальяръ вышелъ.

— Я тебѣ больше не нуженъ? — спросилъ Пюизинье.

— Нѣтъ, нуженъ, — сказалъ Кутюра. — Поспи немного на этомъ диванѣ, тутъ очень хорошо.

Кутюра снова взялъ корректуры и погрузился въ продолженіе двухъ часовъ въ чтеніе многочисленныхъ столбцовъ. Внутренній его монологъ былъ слѣдующій:

— Каталогъ писемъ, гдѣ даютъ отрывки писемъ такой знаменитости, каковъ Демальи, это хитрость… Отрывки, которые оскорбляютъ только и непремѣнно Франшемона, Ремонвиля, Ламперьера и другихъ, это черезчуръ вѣрно прицѣлено, это злость слишкомъ литературная для торговца автографами… Я чувствую ложь во всемъ этомъ…

— Ахъ, еслибъ можно было угадать, кому адресованы письма, это можетъ быть меня вывело бы на дорогу… Посмотримъ… Гм… манера слишкомъ откровенная, для писемъ, писанныхъ къ мужчинѣ… Мы обыкновенно болѣе осторожны, чѣмъ тутъ… Ага, это къ женщинѣ… они не подумали объ этомъ окончаніи, дураки! Вотъ окончаніе слова, которое разрѣшаетъ вопросъ… Хорошо, это къ женщинѣ… Да, но далѣе… Перечтемъ… Въ нихъ слышится особенно почтительный тонъ, который можетъ быть обращенъ къ женщинѣ… какъ къ законной женѣ… И потомъ, каталогъ печатаетъ его письма, подписанныя его именемъ… Какъ я глупъ! Это письма Демальи къ его женѣ… Нашетъ, который вертится около нея вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, имѣлъ въ рукахъ эти письма, а каталогъ это выдумка… Нѣтъ, Нашетъ умнѣе этого… Подлость до такой степени глупая выше его… Тутъ была продажа…

И Кутюра углубился въ свои размышленія.

— Очень хорошо, — продолжалъ, онъ выходя изъ нихъ; — теперь я знаю… Ганьеръ, это каналья, котораго я видѣлъ два три раза бродящимъ въ конторѣ… Это подобіе продажи, устроенное между Нашетомъ и имъ… покрывало, довольно хорошо придуманное!

Онъ положилъ корректуры на бюро, взялъ большой листъ бѣлой бумаги и проработалъ всю ночь надъ программой новой редакціи; онъ начиналъ ее два или три раза, чтобы сдержать обѣщаніе въ каждомъ словѣ, и устроить приманку въ каждой фразѣ. Затѣмъ онъ дождался дня, пробѣгая списки абонентовъ.

Пюизинье, утомленный прогулкой цѣлаго дня, спокойно спалъ на диванѣ, какъ-бы онъ спалъ въ своей кровати.

Вдругъ сильно застучали въ дверь.

— Извините, господинъ! — сказалъ мальчикъ изъ типографіи, — мнѣ велѣли посмотрѣть, есть-ли кто въ редакціи… Вчера вечеромъ не отдали корректуръ… Произойдетъ задержка…

— Ахъ, чортъ возьми!.. А я-то забылъ прочитать ихъ… Это ничего, бери… пусть наберутъ сейчасъ-же… Безъ корректуръ… поправокъ не будетъ.

— Скажи пожалуйста, зачѣмъ ты меня держалъ? — сказалъ Пюизинье, подымаясь.

— Погоди-же!

И Кутюра принялся прогуливаться по конторѣ, Пюизинье опять заснулъ. Черезъ часъ онъ былъ разбуженъ Кутюра.

— Ты спустишься въ типографію… ты поторопишь печатанье… Погляди, какъ печатаютъ… Ты никогда не видѣлъ… это поучительно… Когда будетъ около пятидесяти экземпляровъ, возьми одинъ… т. е. ты возьмешь два, одинъ, который увидятъ, какъ ты берешь, другой возьмешь такъ, чтобы не видѣли… и принеси мнѣ ихъ.

Пюизинье вернулся съ двумя экземплярами.

— Очень хорошо! Возьми одинъ… скорѣе-же!.. Напиши: Господину Шарлю Демальи… Садись въ карету… Поѣзжай по его адресу и пошли это въ его квартиру.

— Я не понимаю… — сказалъ Пюизинье.

— Ты сейчасъ поймешь… иди!

Кутюра тотчасъ-же спустился въ типографію съ газетой въ рукахъ. Слухъ о его новомъ положеніи окружилъ его почтеніемъ со стороны наборщиковъ.

— Остановите печатаніе! — закричалъ Кутюра, — сейчасъ-же!.. Гдѣ всѣ напечатанные экземпляры? Всѣ, чтобы ни одного не затерялось!.. Мишель, возьмите пакетъ… Вы сожжете это въ каминѣ сейчасъ-же. Я не хочу такихъ вещей въ газетѣ… — И Кутюра показалъ пальцемъ на статью Нашета. — Шутки, хороши! Но это черезчуръ… Монбальяръ могъ ничего тутъ не видѣть… Пусть разберутъ весь нумеръ.

Потомъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ размышленія:

— Однако, газета должна же выходить… тамъ наверху нѣтъ никакой рукописи… Оставьте наборъ… Пусть разберутъ только четвертую страницу объявленій изъ Жизни Марселя.

— Но, господинъ Кутюра, — сказалъ Мальграсъ, который снова спустился изъ конторы, чтобы отправить газету, — это объявленіе болѣе чѣмъ въ двѣсти франковъ, и мы ихъ потеряемъ! Вотъ уже три недѣли, какъ оно отдано…

— Пусть его разберутъ… Видите-ли, господинъ Мальграсъ, я далъ-бы тысячу франковъ, чтобы не имѣть этого проклятаго номера на совѣсти… и мой первый номеръ! Пусть подождутъ теперь!.. Мы появимся сегодня! Завтра или послѣ завтра!

Пюизинье ждалъ Кутюра въ конторѣ.

— Дѣло сдѣлано.

— Хорошо.

— Что ты задумалъ?

— Я ничего не знаю… Только есть человѣкъ… ты знаешь, о комъ я говорю… Онъ два или три раза становился на моей дорогѣ… Я просто хочу его выбросить за дверь… такъ, чтобы онъ сломалъ себѣ ноги!

— А средство?

— Я ищу его… я жду чего нибудь… случая… Провидѣніе… всего, что ты хочешь… чего нибудь… или кого-нибудь… Но я думаю, что произойдетъ все что отъ бомбы, которую я кинулъ въ чашку съ кофеемъ Демальи… Теперь мой маленькій Пюизинье, еслибы ты пошелъ поцѣловать Германсу?.. Мнѣ надо быть одному.

LXXX.

Кутюра ждалъ въ продолженіе двухъ часовъ, прислушиваясь въ шуму просыпавшагося Парижа. Изъ передней послышался голосъ.

— Кто тамъ, Мишель? — спросилъ Кутюра входившаго конторскаго мальчика.

— Какой-то господинъ спрашиваетъ адресъ г. Нашетъ.

— Ты сказалъ ему?

— Нѣтъ, я не зналъ… Онъ сказалъ, что подождетъ.

— Каковъ собой этотъ господинъ?

— Маленькій, толстый, смотритъ провинціаломъ… сердитъ какъ…

— Попроси войти.

— Что вамъ угодно? — холодно произнесъ Кутюра, вставая на встрѣчу входившаго.

— Милостивый государь, — произнесъ толстякъ, какъ вихрь, влетая въ комнату, — я спрашиваю адресъ негодяя, по имени Нашетъ… и я не думаю, чтобы мнѣ отказали… Кутюра съ достоинствомъ улыбнулся: — Извините, милостивый государь, но позвольте замѣтить вамъ, что вы, повидимому, совершенно незнакомы съ обычаями газеты… причины… общественнаго благосостоянія, вы меня понимаете!.. обыкновенно заставляютъ хранить въ тайнѣ жилище писателя… отъ кредиторовъ… Но для васъ, руководимаго, какъ мнѣ кажется, инымъ мотивомъ…

— Я пришелъ, чтобы запечатлѣть на его щекахъ негодованіе честнаго человѣка… я пришелъ избить его… да, избить.

— Избить?.. Вы, кажется, слишкомъ взволнованы.

— Ахъ, я не знаю, взволнованъ-ли я!.. но нужно не имѣть крови въ жилахъ… Помилуйте! Негодяй укралъ письма у женщины!.. Вѣдь это раззоритъ, убьетъ ея мужа!.. Его мысли, милостивый государь, его сокровенныя мысли будутъ преданы публично!.. Ахъ! я кажусь вамъ взволнованнымъ! Подумайте, выдать то, что онъ говорилъ по секрету, на ухо, впечатлѣнія дня, минуты… его исповѣдь… нѣтъ, даже шпіонъ не совершилъ бы такой подлости.

— И такъ вы говорите…

— Я говорю, что этотъ господинъ укралъ письма Шарля бъ женѣ… укралъ!.. и…

— Я слышалъ это, милостивый государь…. но не будете-ли вы такъ добры объяснить мнѣ, какимъ образомъ г. Демальи могъ узнать о номерѣ журнала, не поднявшемся въ свѣтъ.

— Не появившемся!.. Если бы вы побывали въ моей шкурѣ въ продолженіе одного часа, вы бы видѣли, какъ онъ не появился!.. Вы бы видѣли, прочелъ-ли его Шарль, вашъ непоявившійся номеръ! Онъ упалъ плашмя на паркетъ… словно сраженный молніей… Побѣжали за докторомъ… я не знаю, живъ-ли онъ, или умеръ… Онъ мнѣ дорогъ, какъ родной сынъ… Если я рѣшился, не умѣя держать шпаги въ рукахъ…

— Я говорю вамъ, что я дамъ этому господину пощечину!

— Вы не умѣете владѣть шпагой?.. Это большое несчастіе, Нашетъ искусный противникъ!.. Гдѣ-то, кажется въ Нантѣ, онъ имѣлъ неловкость убить кого-то… О! Конечно, въ этихъ дѣлахъ играетъ роль случай…

Продолжая слѣдить взглядомъ за собесѣдникомъ, выказывавшимъ свою горячую и добрую натуру, свой сангвиническій темпераментъ, подчинившійся первому движенію и противопоставляя взамѣнъ всему этому съ холодной вѣжливостью практическую сторону дѣла, Кутюра замѣтилъ, какъ мало по малу къ тому вернулось размышленіе, какъ въ немъ заговорили годы и жизненный опытъ, явилось воспоминаніе о хорошенькихъ дѣтяхъ, оставленныхъ имъ тамъ дома… и понемногу начало смягчать его…

Наступило молчаніе, которое Кутюра нарочно продолжилъ, чтобы дать слабымъ, человѣческимъ чувствамъ укрѣпиться въ другѣ Шарля; наконецъ, онъ увидѣлъ, какъ тотъ понемного блѣднѣлъ, словно смерть заглянула ему въ лицо.

Тогда Кутюра продолжалъ:

— Какова-бы ни была ваша преданность въ г-ну Демальи, преданность, которую я уважаю, милостивый государь, какъ-бы ни было велико ваше презрѣніе въ шансамъ противника, вы позволите мнѣ выразить мое сожалѣніе, что вы заступаете мѣсто друга, который гораздо моложе васъ, болѣзни котораго не повѣрятъ… я знаю нашу публику… и наконецъ, — продолжалъ Кутюра, наблюдавшій за собесѣдникомъ, — если васъ проколятъ шпагой, какую услугу окажете вы этимъ г-ну Демальи?.. Слушайте, — воскликнулъ Кутюра внезапно, оставляя тонъ главнаго редактора и впадая въ добродушный тонъ обыкновеннаго смертнаго, — знаете-ли вы, что сдѣлалъ разговаривающій съ вами въ настоящую минуту? Знаете-ли, что сдѣлалъ я? Не зная, подложны-ли эти письма или нѣтъ, откуда онѣ явились, какимъ образомъ ими заручились и о чемъ въ нихъ говорилось, по одному подозрѣнію, что онѣ заключаютъ въ себѣ подобное тому, о чемъ вы только что говорили мнѣ, я остановилъ печатаніе номера… Да, милостивый государь, даже рискуя опозданіемъ… Я отказался отъ одного объявленія въ полтораста строкъ, доходъ съ котораго я потеряю. Я велѣлъ собрать всѣ отпечатанные номера и вотъ пепелъ отъ нихъ въ каминѣ… Номеръ, полученный вашимъ другомъ, для меня загадка… если только Нашетъ ранѣе меня не побывалъ въ типографіи… единственно этимъ можно объяснить… Словомъ, въ настоящую минуту я ищу отвѣтъ, который дастъ наглядно понять, что долженъ думать всякій честный человѣкъ о статьѣ Нашета… Сообщить объ этомъ черезъ недѣлю было-бы слишкомъ поздно, я хотѣлъ-бы вмѣстѣ съ выпускомъ сегодняшняго номера выбросить за дверь эту личность… Послушайте, вы крѣпкаго сложенія… у васъ хорошіе мускулы и кулаки… Вы питаете въ Демальи такую дружбу, о которой мы не имѣемъ понятія; всего этого вполнѣ достаточно!.. Вы мигомъ слетаете въ улицу Шильдеберъ, 4… тамъ вы найдете нѣкоего Раньера, труса, негодяя и пьяницу… теперь одиннадцать часовъ, онъ будетъ пьянъ… вы пригрозите, что задушите его — вы даже его подушите немного, покуда онъ не дастъ вамъ удостовѣренія въ томъ, что письма были ему вручены Нашетомъ… Это все, что намъ нужно… Не бойтесь вцѣпиться въ него! Вы должны имѣть видъ человѣка, пришедшаго съ тѣмъ, чтобы убить… Поѣзжайте! Внизу есть карета… Двадцать минутъ ѣзды туда, двадцать обратно, десять, чтобы разыграть сцену… менѣе чѣмъ черезъ часъ вы будете здѣсь.

Спустя три четверти часа толстякъ вернулся весь въ поту, вытирая себѣ лицо и торжествующе махая въ воздухѣ своей широкой рукой.

— Трудненько было… однако, вотъ!

И Кутюра прочелъ:

«Я заявляю, что продажа, назначенная на 24 января, подъ заглавіемъ: „Продажа хорошенькой коллекціи современныхъ автографовъ“ была фиктивной. Я заявляю, что письма г-на Демальи, упомянутыя въ каталогѣ, были переданы мнѣ господиномъ Нашетомъ; утверждаю, кромѣ того, что я дѣйствовалъ, не сознавая серьезнаго значенія всего этого. Ганьеръ».

— Позвольте выразить вамъ мое уваженіе, — сказалъ Кутюра, глаза котораго заблестѣли.

И, бросившись къ своей конторкѣ, онъ однимъ духомъ настрочилъ строкъ пятьдесятъ.

— Мишель! Сейчасъ-же въ наборъ, въ концѣ статьи г-на Нашета… и чтобы немедленно печатали!

— Сударь, — сказалъ Мишель, — тамъ кто-то желаетъ говорить съ вами… какой-то г-нъ Милленъ или Мелленъ…

— Невозможно!.. Скажите ему, что я назначаю ему свиданье на завтра, въ десять часовъ… Ахъ, пошлите ко мнѣ г-на Мальграса… Г-нъ Мальграсъ, — сказалъ Кутюра, — ваша программы измѣняется… Вычеркните имя Нашета… и на его мѣсто поставьте имя Меллера… и дайте печатать.

Толстякъ хотѣлъ встать.

— Не уходите, — сказалъ ему Кутюра, — мы посмѣемся!

LXXXI.

Нашетъ въ передней столкнулся съ Мальграсомъ.

— Я не знаю, останетесь-ли вы, мой милый Нашетъ, — сказалъ ему Мальграсъ, показывая его вычеркнутое имя.

— Всегда съ хорошими новостями этотъ Мальграсъ!.. настоящій воронъ!

И Нашетъ вошелъ въ контору.

— Объясни пожалуйста, что такое говорятъ, — сказалъ онъ, блѣдный отъ гнѣва, наступая на Кутюра, — что такое говорятъ, что моя статья помѣшала газетѣ выйти? Я нахожу ее хорошей… Въ чемъ-же дѣло? а?

— Ни въ чемъ… твоя статья прошла.

— А мое имя, вычеркнутое на твоей программѣ… Мальграсъ мнѣ показалъ… что это значитъ?

— Это значитъ, что появился новый директоръ и что прежніе договоры съ Монбальяромъ теряютъ свою силу вслѣдствіе перемѣны состава редакціи… Ты можешъ пройти въ кассу и разсчитаться за авансы, которые тебѣ давала газета…

— Послушай, Кутюра, ты говоришь это мнѣ въ пику… Ты не можешь прогнать меня такимъ образомъ… какъ какую-нибудь собаку… изъ-за пустяковъ… изъ-за твоей дружбы къ г-ну Демальи.

И Нашетъ иронически улыбнулся.

— Почему нѣтъ? Я могъ смѣяться надъ нимъ, но…

— Слушай, Кутюра, ты напрасно играешь со мной въ эту игру…

Рука Нашета нервно сжимала набалдашникъ трости. Кутюра, слѣдившій за нимъ глазами, небрежно игралъ желѣзной линейкой.

Нашетъ продолжалъ, стараясь понизить голосъ:

— Такъ ты не желаешь, чтобы смѣялись надъ этимъ милымъ Демальи?.. Я не настаиваю на томъ, если это причиняетъ тебѣ непріятность… Я, я даже готовъ находить въ немъ талантъ, геній, все что ты пожелаешь! Я скажу, что онъ образецъ мужей… оставленныхъ… Я напечатаю въ газетѣ его каламбуры на твой счетъ… Ты видишь, мой дорогой патронъ, что я по прежнему достоинъ подписываться въ «Скандалѣ»… и ты, конечно, оставляешь меня.

— Невозможно, мой милый… Новая дирекція журнала не желаетъ имѣть въ числѣ своихъ сотрудниковъ господина, пишущаго статьи при помощи писемъ, украденныхъ у женщины…

И желѣзная линейка, бывшая въ рукахъ у Кутюра, словно нечаянно повернулась въ сторону Нашета.

— Ты лжешь!

— Вамъ хорошо извѣстно, Нашетъ, что я нѣсколько разъ дрался на дуэли… и посерьезнѣе чѣмъ вчера… — проговорилъ Кутюра, подчеркивая послѣднюю фразу насмѣшливой улыбной.

— Это жена Демальи тебѣ сказала…

— Нѣтъ, это Ганьеръ… Ты знаешь Ганьера… а вотъ этотъ господинъ принесъ заявленіе Ганьера… заявленіе, которое — Да, вотъ, читай!

И Кутюра протянулъ Нашету газету, которую въ эту минуту принесъ Мишель. Нашетъ пробѣжалъ глазами замѣтку Кутюра и поблѣднѣлъ какъ полотно. Онъ бросилъ газету и проговорилъ, опираясь на свою трость:

— Ты скоро обо мнѣ услышишь.

— Я тебя не провожаю… — сказалъ спокойно Кутюра.

Когда Нашетъ захлопнулъ за собой дверь, онъ обратился къ совершенно взволнованному толстяку, — если я заявляю вамъ здѣсь о своемъ уваженіи къ характеру и таланту Демальи, то дѣлаю это въ сознаніи, что вы мнѣ повѣрите… Вашъ другъ стоитъ насъ всѣхъ, я это знаю и говорю вамъ… Но что вы хотите? Зло было сдѣлано. Я ничего не могъ, кромѣ того, что я сдѣлалъ; моя совѣсть говоритъ мнѣ, что, поступивъ такъ, я предоставилъ Демальи единственное удовлетвореніе, которое я могъ…

LXXXII.

При этихъ словахъ дверь стремительно открылась и въ комнату вбѣжалъ Шарль Демальи, съ перекошеннымъ лицомъ и совершенно растерзаннымъ видомъ.

— Вы здѣсь! Шаваннъ! — увидѣвъ толстяка, воскликнулъ онъ. — Оставьте, это касается меня одного… я только что отъ Нашета, котораго не было дома…

И Шарль бросилъ вызывающій взглядъ на Кутюра.

— Ты сошелъ съ ума! — сказалъ ему Шаваннъ, видѣвшій его взглядъ и боявшійся чего нибудь худшаго. — Этотъ господинъ дерется изъ-за тебя съ Нашетомъ…

— Демальи не будетъ мнѣ обязанъ этой услугой, — сказалъ кланяясь ему Еутюра, не могшій, несмотря на весь свой загаръ, скрыть волненіе, которое ему причинило появленіе Шарля, походившаго на привидѣніе. — Нѣтъ… Завтра Нашетъ не найдетъ на всемъ пространствѣ Парижа двухъ людей, которые-бы захотѣли пойти къ нему въ секунданты… Есть люди, которые всегда найдутъ двухъ секундантовъ, но онъ задѣлъ всѣхъ… Вы увидите, какъ всѣ разбѣгутся отъ него… Завтра у него не останется двухъ друзей; послѣ завтра не будетъ и одного, а черезъ недѣлю онъ не въ одной газетѣ не найдетъ мѣста, чтобы помѣстить свой отвѣтъ… О! Въ нашемъ обществѣ безпощадны къ подлостямъ, неловко сдѣланнымъ… Это какъ въ другомъ въ раззорившимся плутамъ… Я приношу мое искреннее сожалѣніе въ томъ, что меня не было, когда принесли статью…

И, на минуту забывшись, Кутюра произнесъ послѣднюю фразу искренно.

— Все-же такой человѣкъ отрадно дѣйствуетъ на душу! — сказалъ Шаваннъ вмѣстѣ съ Шарлемъ спускаясь съ лѣстницы.

Шарль взглянулъ на него и одну минуту съ языка его готово было сорваться все, что онъ угадалъ; но онъ промолчалъ.

— Какая неосторожность выйти!… Какъ ты себя чувствуешь?

— Благодарю!… лучше… Ноги у меня горятъ… это горчишники, о которыхъ я забылъ… Кажется, докторъ сказалъ, что это нервный ударъ… Фу! во рту я чувствую эѳиръ… а голова, странно, словно въ туманѣ…

— Ты очень страдалъ?

— Ужасно… Я не знаю, что тамъ происходило. — И Шарль показалъ на голову. — Я только помню, что въ минуту самыхъ сильныхъ страданій мнѣ вспомнилась одна фраза… которую я, не знаю гдѣ, прочелъ, кажется, въ одной медицинской книгѣ… что молодые осужденные чувствуютъ, какъ въ головѣ у нихъ что-то твердѣетъ… Мнѣ казалось, что я тоже ощущаю это отвердѣніе… отвердѣніе… ну, я забылъ названіе.

— Что за мысль!… отвердѣніе подкостной плевы…

— Да, кажется, такъ… Ахъ! мой бѣдный Шаваннъ, и я заставилъ васъ пріѣхать смотрѣть мою пьесу! оторвалъ васъ отъ домашняго очага, заставилъ покинуть все, что вы любите… стоило того!… Видно было суждено, чтобы вы уѣхали ни съ чѣмъ…

— Вотъ такъ разъ!… Какая-же причина, чтобы твоя пьеса не шла завтра?

— Какъ! Играть мою пьесу!.. мою пьесу, которую я ненавижу, которая внушаетъ мнѣ страхъ!.. Она мнѣ стоитъ дружбы и уваженія людей, которыхъ я самъ любилъ и уважалъ! Она стоитъ мнѣ еще большаго… вы знаете… Нѣтъ, довольно, кончено… я питаю ужасъ въ театру, ужасъ къ литературѣ… Эта жизнь ужасна! Я умру отъ нея и не желаю выносить ее долѣе!… Клочокъ славы, купленный мученіями… О! если-бъ только знали, какими мученіями!… Нѣтъ въ концѣ концовъ, это слишкомъ глупая сдѣлка!… Довольно съ меня книгъ, журналовъ, виньетокъ, Парижа… Довольно… довольно!.. Пойдемъ въ театръ…

Шарль нашелъ директора, до котораго дошли отголоски всего происшедшаго, порядочно охладѣвшимъ къ пьесѣ и къ автору, Шарль объявилъ, что беретъ обратно свою пьесу. Директоръ настаивалъ изъ вѣжливости и въ душѣ обрадованный, что избавился отъ перваго произведенія автора, неизвѣстнаго въ театральномъ мірѣ и вызвавшаго такую бурю негодованія, онъ позволилъ отмѣнить пьесу.

Шаваннъ нѣсколько дней пробылъ съ Шарлемъ. Онъ удивился, что тотъ не говоритъ ни объ Нашетѣ, ни о шумѣ, по поводу отмѣны его пьесы, ни о всемъ томъ, что въ прежнее время составляло его жизнь, предметъ его разговора, наполняло его мысли. Ему даже показалось, что тотъ слишкомъ часто спрашивалъ, когда онъ уѣдетъ, тѣмъ болѣе, что онъ оставался въ Парижѣ единственно ради Шарля, чтобы ухаживать за нимъ. Когда онъ уѣзжалъ, Шарль проводилъ его на желѣзную дорогу и обѣщалъ, въ отвѣтъ на предложеніе Шаванна увезти его съ собой, что онъ вскорѣ навѣститъ его, тотчасъ-же, какъ устроитъ нѣкоторыя свои дѣла въ Парижѣ.

LXXXIII.

Когда Шарль снова сѣлъ въ карету, привезшую его и Шаванна на желѣзную дорогу, кучеръ спросилъ, куда его везти теперь.

— Куда хотите, — отвѣчалъ тотъ,

— Вы шутите?

— Нисколько… везите куда хотите… катайте меня.

Кучеръ усѣлся на козлахъ и поѣхалъ вдоль бульваровъ.

— Сударь, мы у Бастиліи…

Шарль не отвѣчалъ.

Кучеръ равнодушно свернулъ въ улицу св. Антонія, и очутился на набережной, время отъ времени онъ полуоборачивался и искоса, съ безпокойствомъ, поглядывалъ на страннаго сѣдока, неподвижно сидѣвшаго, со скрещенными на груди руками, въ углу кареты. Набережныя тянулись безконечно. Экипажъ продолжалъ катиться. Наконецъ кучеръ слѣзъ съ козелъ и отворилъ дверцы:

— Нѣтъ, я не сплю, — сказалъ Шарль, не перемѣняя положенія. — Я нанялъ васъ по часамъ, поѣзжайте.

— Видите-ли, въ чемъ дѣло, сударь, мои лошади съутра не получали кормъ.

— Гдѣ мы?

— Въ началѣ улицы Львовъ св. Павла.

— Что это тамъ виднѣется надъ дверью? Объявленіе объ отдачѣ квартиры?

— Да.

— Получите ваши деньги.

Шарль вошелъ въ привратницѣ. На дворѣ была ночь.

— У васъ отдается помѣщеніе?

— Точно такъ, сударь, — отвѣчала привратница, — но…

— Но что?

— Вы должны знать, сударь, что послѣ семи часовъ квартиры не показываются.

— Покажите ее мнѣ, — и Шарль положилъ на столъ монету въ десять франковъ.

Привратница пошла впередъ, по большой каменной лѣстницѣ съ деревянной балюстрадой, открыла дверь во второмъ этажѣ и при свѣтѣ свѣчи показала ему квартиру, состоящую изъ четырехъ или пяти большихъ комнатъ, очень высокихъ и съ большими окнами, — бывшее помѣщеніе…

— Какая цѣна? — спросилъ Шарль.

— Я бы должна сказать вамъ тысячу; но такъ какъ сейчасъ видно, съ какимъ человѣкомъ имѣешь дѣло, то окончательная цѣна будетъ восемьсотъ.

— Вотъ вамъ за первую треть и двадцать франковъ задатку. Принесите мнѣ пачку свѣчей и стулъ.

— Но вамъ не на чѣмъ будетъ спать, сударь…

— Дайте мнѣ пачку свѣчей и стулъ, — повторилъ Шарль.

Привратница возвратилась со свѣчами и съ кресломъ.

— Вамъ ничего болѣе не угодно, сударь?

— Ахъ! да, еще ведро воды.

Шарль всю ночь проходилъ по комнатамъ, время отъ времени, погружая руки въ холодную воду и прикладывая ихъ во лбу.

На утро онъ вышелъ и отправился къ себѣ, Слуга отперъ ему дверь.

— Ахъ! это вы, сударь… Мы съ женой всю ночь не ложились… но какъ вы блѣдны, вы нездоровы, сударь?

— Приготовьте вашъ счетъ.

— Вы недовольны нами?

— Вашъ счетъ!.. Потомъ отправьтесь къ какому нибудь мебельному торговцу и тотчасъ-же приведите его сюда.

Торговецъ пришелъ:

— Сколько за все? — сказалъ Шарль, жестомъ указывая на все, онъ оставлялъ за собой только свою прежнюю холостую обстановку,

Торговецъ, несмотря на всю свою привычку къ продажамъ такого рода, широко открылъ глава: — Все?.. не исключая постели покойницы?

Шарль сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе.

— Все, кромѣ этой комнаты.

Торговецъ назначилъ цѣну,

Шарль согласился. Онъ разсчитался съ прислугой, поручилъ привратнику взять оставшуюся мебель и доставить ее ему въ теченіе дня и сѣлъ въ привезенный экипажъ. Но въ ту минуту, когда онъ собирался захлопнуть дверцу, въ нее проскользнула какая-то женщина и сѣла нерѣшительно, словно боясь быть отвергнутой, на кончикъ передней скамейки,

— Ахъ! это ты, Франсуаза?.. хорошо! садись, если хочешь быть со мной…

Это была воспитавшая его старуха, съ которой онъ разстался со времени своей женитьбы, боясь обыкновенныхъ несогласій и затрудненій между старой служанкой и молодой женой. Шарль положилъ ей маленькую пенсію, за которой она приходила каждый мѣсяцъ. Попавъ въ разгаръ этой непонятной для нея продажи и взглянувъ на разстроенный видъ Шарля, Франсуаза поняла, что за этимъ взрослымъ человѣкомъ ей придется еще ухаживать какъ за ребенкомъ, и съ самоотверженностью, свойственной простому крестьянскому сердцу, она оставила все и сѣла за нимъ въ карету, увозившую Шарля въ улицу Львовъ св. Павла.

LXXXIV.

Когда Шарль подошелъ къ окну, первое, что ему бросилось въ глаза, это большія четырехугольныя ворота, съ нарисованными надъ ними черными подковами, выдѣлявшимися на бѣлой стѣнѣ; толстая дверь, украшенная огромными гвоздями, головки которыхъ расположены рисунками въ родѣ крестовъ; надъ воротной аркой, въ темномъ углубленіи ложи привратника блестятъ какіе-то изразцы, и подъ оконцами маленькой полуотворенной двери колыхалась занавѣска изъ голубаго тика; въ уступѣ, образуемомъ дворомъ, направо чернѣетъ кузница; передъ ней стояла бѣлая лошадь, наполовину скрытая тѣнью отъ сарая, наполовину облитая солнцемъ; согнутая нога лошади лежала на колѣнѣ человѣка съ засученными рукавами рубашки, копыто лошади дымилось, и бѣлый дымъ поднимался струйкой въ голубомъ воздухѣ, подъ навѣсомъ сарая, въ ногахъ лошади и вокругъ расхаживали пѣтухи, время отъ времени быстро хлопая крыльями, куры клевали зерна, попадавшіяся въ соломѣ, и все это птичье царство прыгало, летѣло и клохтало; сарай сверху былъ забранъ старыми досками, грубо сколоченными и заплатанными маленькими дощечками, образующими наверху вмѣстѣ съ выступомъ бревенъ нѣчто въ родѣ деревенскаго голубятника, населеннаго шумной стаей пернатыхъ, откуда неслось постоянное воркованіе бѣлаго голубя; въ глубинѣ двора куча старой мебели на половину загораживала площадку широкой каменной лѣстницы; далѣе навалены были ручныя телѣжки разносчиковъ, по которымъ порхали, лазали и присаживались домашнія животныя: голуби, кошки, куры налѣво, тощіе изъѣденные виноградные кусты ползли по стѣнѣ, между большими окнами rez-de-chaussée, словно букеты изъ лозъ; стекла этихъ оконъ бутылочнаго цвѣта, мѣстами разбитыя, были замѣнены деревянными досками, сдѣлавшимися сѣрыми отъ старости; у стараго колодца, обложеннаго голымъ истертымъ камнемъ, прохаживалась мотая головой бѣлая козочка, стараясь найти шероховатый выступъ, чтобы потереться объ него. И во всемъ этомъ хаосѣ жизни послѣдовало такое смѣшеніе красокъ, о которомъ можно имѣть понятіе только по эскизамъ, набросаннымъ кистью Фрагонара въ какое нибудь свѣтлое, радостное утро, тутъ и бѣлыя крылья, и красные гребешки и киноварь, и лазурь и серебро и все это было залитое потокомъ свѣта.

LXXXV.

Нѣсколько дней прошло въ устройствѣ новаго жилища. Шарлю, казалось, нравился этотъ домъ. Снаружи Шарль остался такимъ-же, и въ жизни его незамѣтно было никакой перемѣны. Онъ, какъ во время своихъ прежнихъ работъ, любилъ подолгу сидѣть въ своей комнатѣ. Выходилъ онъ только въ ясную погоду и то, если Франсуаза понуждала его къ этому. Онъ спалъ, ѣлъ и Франсуаза, видя это, совершенно успокоилась на его счетъ: по мнѣнію простого народа больной человѣкъ не можетъ ѣсть. Шарль казался сосредоточеннымъ, тревожнымъ, онъ едва отвѣчалъ на ея вопросы, но Франсуаза знала его такимъ во время разгара работы, и не безпокоилась объ этомъ. Всего болѣе ее удивляло, что Шарль, въ теченіе недѣли своего пребыванія здѣсь, ни разу не открылъ фортепіано. Но однажды вечеромъ онъ открылъ его. Сначала онъ перебиралъ одну мелодію за другой; потомъ ему пришелъ на память одинъ мотивъ. На этотъ разъ изъ-подъ его пальцевъ полились звуки, воскрешавшіе въ его памяти одинъ день изъ его путешествія, въ который онъ увидѣлъ спускавшійся на встрѣчу съ горы свадебный поѣздъ; онъ вспомнилъ идущимъ впереди скрипача и другого музыканта, игравшаго на цитрѣ, вспомнилъ лицо молодой и ея взглядъ и статнаго молодого въ обтянутыхъ гетрахъ и панталонахъ, и пары гостей, раскачивавшихся подъ тактъ вальса, наигрываемаго въ два голоса скрипкой и цитрой. Онъ игрой и голосомъ сталъ подражать пѣсни эхо, издававшему ласкающіе и грустные звуки ля, ля, ля, у! и спѣлъ всю свадебную пѣснь до послѣдней ноты, на которой старый скрипачъ обрывалъ мелодію, заканчивая ее взрывомъ хохота. Шарль придавалъ этой послѣдней нотѣ все болѣе усиливающійся оттѣнокъ ироніи и отчаянія…

Въ продолженіе нѣсколькихъ дней, съ утра до вечера онъ наигрывалъ одну и ту-же арію, и пѣлъ все ту-же безумную мелодію. Наконецъ слышалась только одна трель дьявольскаго смѣха; потомъ голосъ совсѣмъ умолкъ, и онъ продолжалъ наигрывать арію, но вскорѣ оставилъ ее и однимъ пальцемъ, безъ конца, ударялъ одну и ту-же ноту, издававшую звукъ: ля, ля…

— Ахъ, сударь, что это за скверная музыка! — сказала Франсуаза Шарлю, который совершенно погрузился въ безконечные звуки, — словно мертвыхъ хоронятъ… Вы бы лучше прошлись… Посмотрите, какая чудесная погода…

— Нѣтъ, я усталъ… мои ноги словно свинцомъ налиты… Я пойду… я пойду завтра.

Фортепьяно осталось открытымъ, но Шарль не дотронулся до него больше. Онъ погрузился въ свое кресло у камина, безъ словъ, безъ признака мысли, прячась отъ дневного свѣта, ища тѣни и встрѣчая сумерки, все въ томъ-же положеніи. Съ наступленіемъ ночи онъ готовъ былъ лечь, какъ онъ былъ, не раздѣваясь, въ постель: Франсуазѣ приходилось раздѣвать его.

Апатія Шарля, его бездѣйствіе по цѣлымъ днямъ, полнѣйшее равнодушіе ко всему, это состояніе сна съ открытыми глазами, опечалило старую служанку. Замѣтивъ, что съ тѣхъ поръ, какъ онъ впалъ въ это состояніе, онъ безпрекословно слушается ее во всемъ и машинально подчиняется тому, что она отъ него хочетъ, Франсуаза однажды, когда Шарль сидѣлъ неподвижно у огня въ своемъ кабинетѣ, подошла къ нему и, подавая ему шляпу и перчатки, проговорила:

— Однако, сударь, надо вамъ прогуляться, надо развлечься!..

— Да, — повторилъ Шарлъ, — надо развлечься… — и продолжалъ сидѣть.

Но Франсуаза настояла на своемъ. Шарль долженъ былъ встать, долженъ былъ выйти. Съ этихъ поръ онъ началъ выходить ежедневно. Онъ шелъ все прямо по печальной набережной Арсенала, вдоль мертваго и холоднаго бульвара, мимо медленно текущей рѣки. Блуждающей рукой онъ задѣвалъ полированный край перилъ; прохаживаясь взадъ и впередъ, онъ иногда останавливался у ларя букиниста, открывалъ первую попавшуюся книжку и часами простаивалъ, читая, но не поворачивая страницы.

Когда букинистъ, видя, что онъ не покупаетъ, заставлялъ его, наконецъ, отойти, то наступая ему на ноги, то толкая его, Шарль прислонялся къ дереву и смотрѣлъ на ученье солдатъ на посту возлѣ моста; кругомъ его, на животахъ, лежали уличные мальчишки, упершись локтями въ землю, положивъ подбородокъ на руки и слѣдя глазами за заряжаніемъ на двѣнадцать темповъ. Вскорѣ мальчишки признали Шарля и безжалостно подсмѣивались надъ дурачиной, какъ они его прозвали.

Старая Франсуаза, удивленная его постояннымъ молчаніемъ о томъ, кого онъ видѣлъ, что онъ дѣлалъ во время своихъ отлучекъ, словомъ, о всѣхъ его прежнихъ впечатлѣніяхъ, повѣренной которыхъ она являлась, захотѣла узнать, куда онъ ходитъ и прослѣдила его. Она видѣла, какъ грубо оттолкнулъ его одинъ изъ букинистовъ, видѣла, какъ цѣлая банда мальчишекъ, становившаяся все смѣлѣе, преслѣдовала его насмѣшками.

За обѣдомъ она сказала ему:

— Почему, сударь, вы не навѣщаете своихъ прежнихъ друзей? Вы, видно, хотите умереть съ тоски? И развѣ у васъ не хватитъ денегъ, чтобы купить всю лавчонку этого торгаша на набережной?.. А для шалуновъ, которые смѣются надъ вами, развѣ у васъ нѣтъ палки?

— Да, правда… у меня есть друзья…у меня есть деньги… у меня есть палка! — сказалъ Шарль, возвысивъ голосъ. Потомъ, понижая голосъ и опуская глаза, онъ прибавилъ: — правда… правда…

LXXXVI.

Съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе нарушался его душевный покой, обусловливаемый въ человѣкѣ сознаніемъ разума. Между нимъ и его чувствами мало по малу порывалась связующая ихъ нить, и вкрадывалось нѣчто постороннее и мертвое, нѣчто такое, что ощущала одна безумная мать между своими губами и щенкой ребенка, когда она его цѣловала. Въ немъ медленно происходила глухая работа разрушающагося существованія, въ которомъ вслѣдствіе неуловимаго измѣненія жизненнаго состава и разъединенія органовъ, всякое чувство, всякая составная часть личнаго «я», отдѣленная и изолированная отъ цѣлаго, словно теряла способность соотвѣтствовать одна другой и воздѣйствовать одна на другую. Онъ чувствовалъ, какъ въ немъ происходилъ разладъ между двигателями разума и тѣлесными органами. Онъ чувствовалъ на всей поверхности своего тѣла то уменьшеніе чувствительности, то притупленіе чувства мѣры, которыми начинается порча организма, и, по какой-то непонятной странности, дѣйствія и отправленія его тѣла казались ему лишенными свойственныхъ имъ ощущеній и удовольствій, происходящихъ отъ сознанія этихъ ощущеній.

Печальная тайна: сумасшествіе почти никогда не бываетъ полнымъ затменіемъ мыслей, оно не переноситъ сознаніе всецѣло въ міръ видѣній, который вырвалъ-бы у безумца всякое воспоминаніе о его духовномъ отечествѣ, о его потерянномъ разумѣ! По временамъ въ погруженныхъ въ галлюцинацію чувствъ, въ окаменѣломъ мозгу бываютъ свѣтлые дни, проблески сознанія; у нѣкоторыхъ является даже увѣренность, ужасная увѣренность, что какая-то злая сила завладѣла ихъ разумомъ и руководитъ ихъ дѣйствіями и все, что они думаютъ, что слышатъ, къ чему прикасаются, что ѣдятъ, все это жестокая, обманчивая шутка!

Эта увѣренность встрѣчается при самыхъ сильныхъ сумасшествіяхъ; примѣромъ тому могутъ служить тѣ безумцы, которые, видя смѣхъ посѣтителей, желаютъ имъ никогда не сходить съ ума! Но прежде этого, прежде чѣмъ болѣзнь сдѣлается неизлѣчимой, въ то время, когда только начинается безуміе, и покуда оно какъ-бы испытываетъ намѣченный имъ разсудокъ и щекочетъ мозги, еще не скованные его желѣзной рукой, — кто съумѣетъ выразить порывы, страданія и отчаянную борьбу, такъ сказать, поединокъ колеблющейся и чувствующей свою шаткость мысли, которая наконецъ падаетъ, словно опьяненная атмосферой пропасти, все еще продолжая бороться и цѣпляясь за свои послѣдніе здоровые проблески, какъ человѣкъ, падающій въ бездну, цѣпляется за кустарникъ? Кто опишетъ это униженіе всѣхъ человѣческихъ правъ на гордость и пытку этого сознанія?

И теперь, представьте себѣ, что подобныя муки раздираютъ человѣка, всѣ свои надежды возложившаго именно на этотъ разумъ, человѣка, который надѣялся управлять его страстями и извлечь изъ него славу своего имени и безсмертіе своихъ идей, и который чувствуетъ, какъ между нимъ и всѣмъ, что онъ задумалъ исполнить, сгущается мракъ; чувствуетъ, какъ ускользаетъ отъ него прошлое и будущее его мыслей; чувствуетъ, какъ мало по малу исчезаетъ главный двигатель его существованія, и нарушается порядокъ представленія идей, — и вы будете имѣть картину страданій Шарля. Онъ тоже пробовалъ бороться.

И однажды, собравъ всѣ силы и всю энергію, онъ попробовалъ въ послѣдній разъ сразиться на знакомой ему почвѣ. Онъ бросился къ письменному столу и ожесточенно принялся работать, онъ писалъ, писалъ, быстро исписывая цѣлыя страницы и вслухъ произнося безсвязныя слова. Потомъ онъ бросилъ перо и удрученный, словно побѣжденный, усѣлся въ кресло, передъ каминомъ и болѣе уже не покидалъ его.

LXXXVII.

Вотъ одна изъ написанныхъ имъ страницъ: «…Я находился въ огромной прачешной. То, что ее освѣщало, походило на яшму, прозрачную какъ хрусталь. Вода въ лоханкѣ издавала пріятный запахъ. Вокругъ блѣдные и бѣлые ангелы, озаренные тихимъ свѣтомъ, напоминавшимъ зимнее солнце, одѣтые въ бѣлыя, розовыя или блѣдно-голубыя одежды, стоя на колѣняхъ, подобно прачкамъ у рѣки, мыли души. Валекъ въ ихъ божественныхъ рукахъ звучалъ какъ нѣжная арфа и въ видѣ припѣва слышалось: Аминь! Аллилуйя! Другіе ангелы, тянувшись, вынимали изъ корзинъ болѣе или менѣе грязныя души; нѣкоторыя, впрочемъ, были невинны и почти совсѣмъ бѣлы, другія грязныя и почернѣвшія отъ жизни, какъ почернѣлъ злой духъ, сожженный факеломъ святого Георгія. Нѣсколько ангеловъ стояло у двери, съ лиліями, крестомъ или зеленой вѣтвью въ рукахъ и съ улыбкой безконечнаго милосердія въ глазахъ, принимали свертки душъ, держа, вмѣсто бѣльевой книги, лазуревую книгу жизни. До самаго свода поднимались бѣлыя лѣстницы, гдѣ младшіе ангелы, съ вѣнками изъ маргаритокъ на головахъ, летали и сушили вымытыя души, висѣвшія какъ пары чулокъ»…

Здѣсь мысль его прерывалась и до самаго низу страницы, онъ большими буквами множество разъ написалъ Шарль Демальи, Шарль Демальи, Шарль Демальи, — словно боясь, чтобы его имя не ускользнуло изъ его памяти!

LХХХVIII.

Въ продолженіе нѣсколькихъ дней старая Франсуаза наблюдала, какъ Шарль дѣлалъ безпокойные знаки. Онъ нетерпѣливо отталкивалъ отъ себя и точно старался прогнать что-то, невидѣнное имъ. Онъ шевелился въ креслѣ и постоянно прикладывалъ руку въ уху. Франсуаза, не смѣя заговорить, молча наблюдала за нимъ, какъ вдругъ онъ произнесъ: — Это невыносимо!.. невыносимо!

— Вы говорите со мной? — спросила Франсуаза.

Шарль не отвѣтилъ; но немного спустя заговорилъ опять: — Это неправда, я вамъ говорю, что это неправда… вы лжете!.. О! этотъ женскій голосъ… всегда!.. Ты лжешь!.. Ты лжешь!.. Да замолчи же! замолчи!.. Ты меня убиваешь…

— Кому это вы, сударь?

— Шш!.. Слышишь ты ихъ?.. слышишь?

— Да это, сударь, огонь въ каминѣ.

— Вотъ! слышала теперь?

— Это вѣтеръ на дворѣ, сударь.

— О! Ты оглохла, моя бѣдная старушка… Слушай хорошенько… ты услышишь женскій голосъ… насмѣшливый голосъ, повторяющій мнѣ постоянно: сумасшедшій! сумасшедшій! сумасшедшій!

— Это ваше воображеніе, сударь… вѣдь вы же видите… здѣсь никого нѣтъ, кромѣ васъ и меня…

— Молчи! — вотъ они всѣ… всѣ болтуны здѣсь: два мужскихъ голоса, и третій… На этотъ разъ ты не можешь сказать… Ты ихъ слышишь, неправда-ли?

— Да, сударь, — сказала бѣдная женщина, испугавшаяся состоянія своего хозяина, — я открою имъ окно и, всякій разъ, когда они появятся, вамъ стоитъ только позвонить меня, я ихъ прогоню.

Она помогла ему раздѣться и прилегла на креслѣ возлѣ его постели. На утро, видя, что онъ спитъ спокойно, она побѣжала за докторомъ, указаннымъ привратницей, и привела его.

Шарль, увидя входившаго доктора, бросилъ вопросительный взглядъ на Франсуазу, которая поспѣшила сказать ему:

— Г-нъ Шарль, я привела доктора потому, что у васъ ночью была лихорадка…

— Милостивый государь, — сказалъ Шарль, — я не нуждаюсь ни въ докторѣ, ни въ… шпіонѣ.

— Я вижу, сударь, — отвѣчалъ докторъ, — ваша служанка напрасно встревожилась… Позвольте вашъ пульсъ… превосходенъ!.. Вы совершенно не нуждаетесь во мнѣ. Честь имѣю кланяться.

Если книга, брошенная въ свѣтъ въ нѣсколькихъ тысячахъ экземпляровъ, наудачу попавшая въ эту толпу, называемую публикой, возбуждаетъ много зависти, вражды, много скрытой злобы, то нерѣдко она приноситъ своему автору и большую, въ высшей степени отрадную, но часто невѣдомую имъ, награду, состоящую въ томъ общеніи мыслей, той симпатіи къ его уму, которыя возникаютъ въ сердцѣ его читателя, иногда вдали отъ него, а подчасъ со всѣмъ близко, въ то время, какъ онъ и не подозрѣваетъ этой близости; подобная дружба драгоцѣнна; сознаніе и предчувствіе ея даетъ бодрость всякому, кто сѣетъ свою мысль въ толпѣ; для того, чтобы эта скрытая преданность заявила о себѣ, нуженъ предлогъ, какая нибудь встрѣча, какой нибудь случай. Книгѣ Шарля посчастливилось въ этомъ отношеніи. Позванный Франсуазой докторъ былъ одинъ изъ его скрытыхъ друзей.

На другой день, узнавъ отъ старой служанки всѣ признаки болѣзни Шарля, онъ снова пришелъ навѣстить его, но тотчасъ поспѣшилъ увѣрить Шарля, что не пришелъ узнать объ его здоровьѣ, такъ какъ онъ увѣренъ, что оно въ превосходномъ состояніи, но просто желалъ засвидѣтельствовать ему свое удовольствіе по поводу знакомства съ человѣкомъ, котораго онъ полюбилъ не зная лично; и онъ принялся говорить о его книгѣ, въ качествѣ читателя, не разъ перечитавшаго ее.

— Ахъ! да! — сказалъ Шарль, — «Буржуазія»… да, я написалъ это, будучи слишкомъ молодымъ… Если-бы вы прочли то, что я хотѣлъ написать…

— Одна вещь, — прервалъ его докторъ, — удивляетъ меня въ этой книгѣ: всѣ ваши типы словно списаны съ натуры, и, какъ бы ни были вы наблюдательны, мнѣ кажется чрезвычайно трудно…

— Ахъ! видите-ли, въ то время я владѣлъ необыкновенной проницательностью, это было нѣчто въ родѣ откровенія.

— Похожаго на голосъ, не правда-ли? — сказалъ докторъ, дѣлая удареніе на словѣ «голосъ», — который какъ-бы диктовалъ разсудку…

— Да, да голосъ, именно голосъ… но внутренній голосъ, слышимый разсудкомъ, какъ вы говорите, но не тотъ, что я слышу послѣднее время… ушами.

— Въ самомъ дѣлѣ, вы слышите голоса?.. Ахъ! это очень интересно… воображаемые голоса?

— Нѣтъ, дѣйствительные.

— Голоса, принадлежащіе какимъ нибудь лицамъ?

— Нѣтъ, лицъ я не вижу… не знаю.

— Это очень странно… И вы вполнѣ увѣрены въ этомъ?

— Подождите… вотъ! слушайте хорошенько: три голоса, одинъ, нервный, гнѣвный голосъ молодого человѣка… одинъ тонкій голосокъ женщины… и наконецъ третій, грубый, насмѣшливый. Они не всегда говорятъ… и не всѣ заразъ, но голосокъ женщины — постоянно. Я говорю съ ними, прошу ихъ уйти, предлагаю имъ денегъ: болтуны не унимаются!..

— Боже мой, я охотно признаю, что въ вашемъ мірѣ есть превосходные мистификаторы, но, право, съ вашей стороны не хорошо дѣлать такого старика, какъ я, мишенью подобныхъ шутокъ… — и желая затронуть самолюбіе Шарля, чтобы въ спорѣ вызвать полное признаніе относительно его иллюзій, докторъ продолжалъ: — Вы вѣдь отлично сознаете, что то, что вы мнѣ разсказываете, невозможно… Голоса!.. Какъ вы хотите…

— Невозможно?.. Ничего нѣтъ невозможнаго для науки, въ наша дни: всѣ открытія невозможны: дагеротипъ, электрическій телеграфъ… все!.. И потомъ, еслибы я себѣ это воображалъ, еслибъ это не были настоящіе голоса… вы бы могли назвать меня, какъ зовутъ меня болтуны!

— А какъ они васъ зовутъ?

— Это не ваше дѣло!.. — И тотчасъ понижая голосъ, Шарль продолжалъ: — Они меня зовутъ… Это неправда милостивый государь!.. Что со мной? У меня болитъ голова, потому что со мной случилось… много несчастій… Но вы можете спросить у женщины, живущей у меня… Она вамъ скажетъ… я спокоенъ… я не дѣлаю ничего безразсуднаго.. Я немного сбитъ съ толку, да, чуть-чуть… иногда мнѣ трудно собраться съ мыслями… но это проходитъ… и я не знаю, почему голоса называютъ меня сумасшедшимъ… я не сумасшедшій… Неправда ли, вѣдь я не сумасшедшій?

LXXXIX.

Докторъ, позванный къ Шарлю, принадлежалъ къ тому, уже многочисленному разряду врачей, которые въ болѣзнямъ духа примѣняютъ и лѣченіе духовное. Побѣдить болѣзнь при помощи довѣрія и кротости, дружескимъ и снисходительнымъ убѣжденіемъ, не препятствуя въ началѣ больному предаваться своимъ иллюзіямъ, не задѣвая его самолюбія, стараться вернуть и собрать въ немъ мало по малу остатки самосознанія, яснаго сужденія, еще непоколебленныхъ болѣзнью истинъ, здоровыхъ проблесковъ мысли, затронуть и пробудить въ немъ всѣ самолюбивыя чувства, отвѣчающія разуму и заставляющія его бодрствовать; стараться дать больному почувствовать собственное безуміе и, если возможно, отдать себѣ въ немъ отчетъ, дѣйствовать въ физическомъ отношеніи осторожнымъ лѣченіемъ, какъ напримѣръ теплыя ванны, горчичники, въ случаѣ надобности піявки. Такова была система этого доктора, таково же было и его лѣченіе. Собственно говоря, въ этой иллюзіи слуха, иллюзіи сумасшествія самой обыкновенной, но далеко не самой серьезной, онъ видѣлъ только временное помѣшательство, затменіе умственныхъ способностей какъ вслѣдствіе сильнаго нравственнаго потрясенія, отъ которыхъ время, возвращеніе къ обыденной жизни и прежнимъ привычкамъ и перемѣна мѣста, могутъ вылѣчить больного, не оставивъ въ немъ никакого слѣда. Поэтому, окруживъ Шарля своими заботами, тихонько убаюкивая его разными проектами, онъ старался склонить его къ большому путешествію по Италіи, ища уже между своими помощниками по больницѣ самаго веселаго и кроткаго спутника, для бѣднаго больного. Шарлю было лучше. Но эта ужасная болѣзнь, болѣзнь сумасшествія, сама словно безумная. Она не подчиняется правильному ходу. Случайно увидѣнное лицо, воспоминаніе, вызванное неизвѣстно чѣмъ, физическое разстройство, какое нибудь измѣненіе во времени, наконецъ просто что-то необъяснимое, неуловимое для науки, какъ напримѣръ, атмосферическія вліянія, подобныя тѣмъ, которыя въ іюлѣ 1848 г. взволновали всѣхъ больныхъ въ Бисетрѣ, словомъ, тысяча неизвѣстныхъ причинъ дѣйствуютъ на нее и ожесточаютъ ее. Внезапно, безъ всякой видимой причины, улучшеніе въ состояніи Шарля усложнилось въ худшему. Онъ началъ снова слышать голоса еще болѣе настойчивые и надоѣдливые. Онъ не хотѣлъ болѣе отвѣчать на вопросы окружающихъ. Только мгновенныя измѣненія въ лицѣ свидѣтельствовали о его пониманіи того, что ему говорилъ докторъ и Франсуаза. Онъ вглядывался въ даль широко раскрытыми отъ ужаса глазами. По цѣлымъ днямъ сидѣлъ, облокотившись, сжимая одной рукой грудь, а другой поддерживая слегка запрокинутую голову, дрожа при малѣйшемъ шумѣ, неподвижный и боязливый, онъ напоминалъ собой скорбную статую страха…

Увы! онъ достигъ того печальнаго періода такого помѣшательства, когда безсознательная воля, охваченная отчаяніемъ, уступаетъ суровому выводу ложной идеи: онъ началъ страдать маніей самоубійства!

Уже нѣсколько разъ, созерцая проносившіяся бѣлыя облака въ голубомъ небѣ, онъ вдругъ начиналъ звать ихъ, прося взять его въ себѣ и уже заносилъ ногу за окно; его во время останавливали. Но за этими порывами, за инстинктивными призывами смерти и покушеніями при удобномъ случаѣ, вскорѣ наступали созрѣвшіе и опредѣленные планы самоубійства, составленіе которыхъ не ускользнуло отъ врача.

ХС.

Предупредили жену Шарля. Шаваннъ, вызванный въ Парижъ, примчался. Семейный совѣтъ учредилъ надъ Шарлемъ опеку, и больной былъ перевезенъ въ Шарантонъ. Тамъ ему дали отдѣльную комнату, особаго слугу, самое дорогое содержаніе, словомъ, окружили Шарля роскошью и комфортомъ, какимъ только можетъ располагать болѣзнь, не знающая нужды.

Первое впечатлѣніе, которое испытываетъ больной, перевезенный въ сумасшедшій домъ, съ рѣшеткой у камина, съ рѣшеткой у оконъ, со множествомъ незнакомыхъ лицъ, въ новую и сомнительную для него обстановку, перенесенный внезапно съ театра своего безумія — изъ своего жилища, освобожденный отъ выраженія скорби окружающихъ, встрѣчая заботы и снисхожденіе тамъ, гдѣ боялся найти что-то неизвѣстное, но страшное для него, это первое впечатлѣніе есть чувство полнаго удивленія, дѣлающаго поворотъ въ состояніи больного.

Вмѣстѣ съ тѣмъ является и смутное чувство страха, которое, умѣряя нервное возбужденіе, успокоиваетъ больного и располагаетъ его къ пассивности, къ послушанію, въ исполненію предписаній доктора. Случается, что въ первое время сумасшедшій, въ виду этого надзора, который онъ чувствуетъ повсюду за собой, отступаетъ отъ всякой попытки къ самоубійству, заранѣе увѣренный въ ея безполезности.

Осунувшійся, съ желтымъ лицомъ, сухими, воспаленными губами и безпокойнымъ взоромъ, Шарлъ оставался неподвиженъ въ своемъ новомъ жилищѣ. Онъ отрывисто отвѣчалъ на вопросы, по временамъ тяжело вздыхая и вскрикивалъ: «я хочу уйти отсюда!.. я хочу знать!..». Онъ трясся, вздрагивалъ при малѣйшемъ шумѣ, приходилъ въ отчаяніе въ тишинѣ, постоянно мѣняясь въ лицѣ, на которомъ то появлялось выраженіе жалости, то выраженіе ужаса и отчаянія; но онъ, казалось, оставилъ всякую мысль о самоубійствѣ и, хотя съ большимъ трудомъ, однако добились того, чтобы онъ принималъ пищу,

Система главнаго доктора относительно спеціально меланхоликовъ была та-же, что и у перваго доктора Шарля. Онъ былъ сторонникомъ духовнаго лѣченія, если не исключительно, то въ главныхъ чертахъ; но изученіемъ этой болѣзни по опытамъ, онъ пришелъ къ заключенію о необходимости ввести въ лѣченіе чувство боли, не какъ физическое наказаніе, а какъ нравственный двигатель. Мысленно приравнивая сумасшедшихъ къ дѣтямъ, онъ думалъ, что наказанія, столь необходимыя въ дѣтскомъ возрастѣ, и такъ благотворно дѣйствующія въ первые годы жизни человѣка, должны быть примѣнимы въ сумасшествію, этому дѣтству разсудка, который слѣдовало вернуть въ его прежнему состоянію возмужалости посредствомъ суроваго обузданія. Желая дать Шарлю время вернуться къ своимъ привычкамъ, желая также заставить его ожидать своего посѣщенія, расположить его въ признанію надъ собой той власти, которая составляетъ главное оружіе доктора противъ болѣзней этого рода, онъ думалъ дождаться конца недѣли, чтобы отправиться навѣстить больного, когда ему пришли сказать, что г-нъ Демальи рѣшительно отказывается отъ принятія пищи. Докторъ быстро вошелъ въ комнату Шарля, взялъ чашку бульона и подалъ ему. Взмахомъ руки Шарль отбросилъ ее на середину комнаты. Докторъ ничего не сказалъ Шарлю, спросилъ другую чашку и спокойно протянулъ ее Шарлю. Шарль рѣшительно отвернулся.

— Я въ отчаяніи, — сказалъ ему докторъ, — что вы заставляете меня прибѣгнуть къ подобной крайности… Но, такъ какъ вы не хотите быть благоразумнымъ, мнѣ придется употребить силу…

— Какъ… силу?.. О!

И глаза Шарля угрожающе сверкнули.

— Зондъ! — приказалъ докторъ. Трое человѣкъ схватили больного, закинули ему голову и вставили зондъ… Но Шарль съ энергіей и ожесточеннымъ усиліемъ воли, являющейся у всѣхъ меланхоликовъ, желающихъ умереть съ голоду, постепенно выплевывалъ бульонъ. Между нимъ и тремя людьми шла борьба. Зондъ становился опасенъ.

— Есть въ резервуарѣ ледъ? — сказалъ докторъ. — Снесите больного въ залу.

Шарля положили въ ванну, подъ кранъ самаго сильнаго душа; началось холодное обливаніе.

Страданія Шарля должны были быть ужасны; онъ страшно поблѣднѣлъ, но не раскрывалъ рта. Докторъ спросилъ, будетъ-ли онъ ѣсть. Шарль былъ нѣмъ. Онъ молчалъ минуту… другую… Наконецъ, при продолжающемся душѣ, онъ залился слезами и разразился криками и прерывающимся голосомъ заговорилъ:

— Зачѣмъ вы заставляете меня такъ страдать?.. Зачѣмъ?.. Что я вамъ сдѣлалъ?.. Ахъ! я знаю, кто вы такой!.. Я самъ читалъ медицинскія книги, когда я началъ бояться за себя… Вы докторъ Хемротъ! варваръ Хемротъ!.. и вы всѣ тоже нѣмецкіе палачи!.. Я васъ отлично понимаю! Для васъ сумасшествіе это болѣзнь души, грѣховной души… Да, это ты проповѣдуешь, что для сумасшедшихъ нужны наказанія… ты говорилъ о грѣхѣ! ты говорилъ о наказаніи! Да, да, я отлично помню… и ты говоришь, что это потому, что люди забываютъ Бога, не имѣютъ его всю жизнь передъ собой… но я не забывалъ, я всегда помнилъ образъ… Бога… всегда!.. Я не хочу, чтобъ мнѣ лили на голову, довольно!.. Я никогда не дѣлалъ ничего дурного, честное слово, никогда!.. Это голоса, которые меня преслѣдуютъ… Нѣтъ, вы не Хемротъ… и вы не друзья Хемрота… нѣтъ, добрые господа… я васъ прошу… вѣдь я-же вамъ обѣщаю… я буду ѣсть, слушайте, я буду ѣсть!..

Когда Шарль вышелъ изъ ванны, ему принесли бульонъ. Онъ сперва отказался; но при угрозѣ повторить душъ, онъ рѣшился проглотить его. Новыя сопротивленія съ его стороны вызывали то-же наказаніе; и Шарль кончилъ тѣмъ, что сталъ принимать пищу.

XCI.

Онъ былъ въ ваннѣ подъ ужаснымъ душемъ. Докторъ говорилъ ему:

— Нѣтъ ни одного слова правды въ томъ, что вы мнѣ разсказываете… За это вы и посажены сюда и вы не выйдете отсюда, пока вы не опомнитесь и не сознаетесь въ этомъ самому себѣ…

— Вы хотите, чтобы я не слышалъ того, что я слышу? — тихо отвѣчалъ Шарль. — Очень хорошо… Я-то хорошо знаю, что я слышу; но вы не хотите, чтобы я объ этомъ говорилъ… такъ какъ, по вашему, это неправда… я постараюсь, я не буду больше говорить… но не слышать я не могу.

— Вы должны постараться не слышать.

И душъ продолжался.

ХСІІ.

Заботы, строгій режимъ, искусное пользованіе, быть можетъ, даже эти грустныя исправительныя средства, это усиленіе страданія, употребляемое въ разсчетѣ на ослабленіе воображенія, мало по малу, все это рѣшительно, хотя и медленно, восторжествовало надъ болѣзнью Шарля. Въ своихъ бесѣдахъ съ докторомъ, обратившихся въ пріятные разговоры, Шарль, если и упоминалъ объ «докучливыхъ голосахъ», то только какъ о слышанномъ ему шумѣ.

Это уже не было положительное утвержденіе, но послѣднее, застѣнчивое, стыдливое сомнѣніе, съ которымъ доктору легко было покончить. Жизнь и тепло, день за днемъ, возвращались въ это жалкое, похудѣвшее, разрушенное тѣло. Одновременно съ этимъ физическимъ возстановленіемъ, его, до сихъ поръ порабощенная, воля, освобождалась отъ порабощенія и отъ захвата всѣхъ своихъ способностей, получала вновь свои силы и свою личную жизнь, и начала дѣйствовать сознательно.

И морально, и физически Шарль освобождался отъ апатіи, неподвижности, безсознательности и смерти. Упражненія вернули ему аппетитъ; всякая боязнь брюшныхъ заболѣваній исчезла, и полное выздоровленіе было уже въ мысляхъ и надеждахъ доктора лишь вопросомъ времени; онъ видѣлъ, какъ больной уже началъ подсмѣиваться надъ голосами и какъ на губахъ его при этомъ появлялось что-то въ родѣ улыбки, онъ сталъ проявлять интересъ въ вещамъ, не имѣвшимъ отношенія къ его болѣзни, и принялся читать, не испытывая этого утомительнаго явленія зрѣнія, которое при чтеніи громоздитъ одну букву на другую.

Шарлю, надо сказать правду, помогали и двигали его на пути къ выздоровленію вниманіе и предупредительность всѣхъ окружающихъ. Его окружали одной симпатіей. Всѣ, даже самые закаленные, въ этомъ домѣ, привыкшемъ къ несчастью, отнеслись сочувственно къ несчастью молодого человѣка.

Его помѣшательство, въ началѣ такое бурное, а теперь тихое и серьезное, его молодость, его ласковая благодарность, его исторія, дошедшая сюда, хотя и не въ полномъ видѣ, располагавшая къ нему всякаго человѣка съ сердцемъ, также какъ и его имя, которое было знакомо нѣкоторымъ, благодаря его книгѣ, все это завоевало ему расположеніе, дружеское сожалѣніе и милосердіе окружающихъ, возникающія въ подобномъ положеніи вокругъ несчастной жертвы. Весь этотъ сонмъ желаній и заботъ объ его выздоровленія, столько рукъ, которыя, казалось, поддерживали и несли его по пути въ здоровью, преданныя и нѣжныя заботы всего медицинскаго персонала, который, быть можетъ, самъ того не сознавая вкладывалъ въ это лѣченіе, помимо профессіональнаго самолюбія, большую долю человѣколюбія, все это играло немаловажную роль въ борьбѣ Шарля съ самимъ собой противъ иллюзій и отчаянія.

Шаваннъ, пріѣхавшій навѣстить его въ концѣ зимы, нашелъ его настолько поправившимся, что хотѣлъ увезти его къ себѣ. Но докторъ, знавшій по горькому опыту опасность возвратныхъ заболѣваній, и желая вернуть Шарля въ полной свободѣ совершенно здоровымъ, посовѣтовалъ Шаванну обождать весны, настоящаго времени для деревенской жизни, и наиболѣе благопріятствующаго счастливому окончанію психическихъ болѣзней. Пока-же онъ освободилъ Шарля отъ всякаго присмотра и почти отъ всякаго режима. Шарль велъ приблизительно образъ жизни политическаго заключеннаго въ больницѣ; и, соглашаясь самъ съ опасеніями врача, онъ ожидалъ назначеннаго срока съ благоразуміемъ вполнѣ здороваго существа.

Улучшеніе прогрессировало; помощникъ главнаго доктора, привязавшійся въ Шарлю, получилъ позволеніе брать его иногда съ собой въ Парижъ, гулять съ нимъ и развлекать его, чтобы, такъ сказать, приготовить его и ввести на путь въ свободѣ.

Однажды вечеромъ они обѣдали у Бонвале; докторъ говорилъ ему, что нѣтъ болѣе причинъ держать его, что конецъ зимы очень хорошъ и онъ можетъ, безъ затрудненія, отправиться къ своему другу; болтая, они очутились передъ маленькимъ, освѣщеннымъ театромъ на бульварѣ Тампля и докторъ прочелъ въ глазахъ Шарля такое сильное желаніе войти, что онъ взялъ ложу и они вошли. Они усѣлись вдвоемъ; взглянувъ на Шарля, докторъ въ первый разъ увидѣлъ на лицѣ Шарля оживленіе и возбужденіе того человѣка, какимъ былъ когда-то Демальи.

— Я вамъ очень благодаренъ, докторъ… Право, это прошло, совершенно прошло, я чувствую… У меня давно было это желаніе, но я не смѣлъ сказать вамъ объ немъ… Ахъ, какъ я счастливъ! — И въ глазахъ Шарля показались слезы.

— Я зналъ, что это прошло… Успокойтесь-же, мой другъ…

Но Шарль плакалъ, закрывъ лицо платкомъ, и эти слезы были ему такъ пріятны, что онъ долго не глядѣлъ на сцену. Когда онъ, наконецъ, поднялъ глаза, на сценѣ была женщина; между ней и молодымъ человѣкомъ происходило объясненіе въ любви, довольно рискованное… Въ одну секунду кровь бросилась Шарлю въ голову, глаза его страшно раскрылись, губы задрожали… Докторъ хотѣлъ увести его.

— Нѣтъ, докторъ, вѣдь я не сумасшедшій больше, клянусь вамъ, я не сумасшедшій!

Страшная дрожь потрясла все его тѣло… Докторъ хотѣлъ взять его на руки и унести; но Шарль уцѣпился руками за скамейку и могучимъ усиліемъ плечъ освободившись отъ объятій доктора и выпрямляясь во весь ростъ, почти высунувшись изъ ложи, при всеобщемъ удивленіи, онъ крикнулъ, указывая пальцемъ на актрису:

— Голосъ… голосъ измѣнницы!..

ХСІІІ.

Когда Шарля схватили, докторъ услышалъ позади себя: — смотрите! это бѣдный Демальи! — Говорили, что онъ выздоровѣлъ… Онъ, вѣроятно, не зналъ, что его жена спустилась, изъ театра Gymnase, сюда?

Пришлось унести Шарля на рукахъ. Онъ защищался ногами, руками и зубами, рвался, кусался и бился. Въ каретѣ принуждены были его связать. Когда пріѣхали въ Шарантонъ, никакія самыя сильныя средства, начиная съ кровопусканія и кончая ужасной полосой до красна накаленнаго желѣза, прикладываемаго въ затылку, не помогли противъ овладѣвшаго имъ приступа бѣшенства, противъ жажды разрушенія, заставлявшей его обращать въ мелкіе куски все, что попадалось подъ руку.

За этимъ долгимъ и ужаснымъ припадкомъ послѣдовалъ полный упадокъ силъ. И несмотря на страшную слабость и истощеніе безумца, по временамъ у него все еще вырывались крики бѣшенства. Наконецъ, Шарлъ былъ не въ состояніи произнести ни одного слова. Онъ не могъ сдѣлать движенія, по которому можно было-бы заключить, что онъ понимаетъ слова другихъ. Лицо его подергивалось судорогой, глаза были устремлены въ одну точку и ничего не выражали, все тѣло было покрыто ссадинами; пульсъ слабый и медленный. Начиналась предсмертная дремота. Шарль Демальи умиралъ, освобождался отъ мученій!.. Но случилось чудо, чудо, заключавшееся въ томъ, что онъ вдругъ проснулся отъ своего сна и проснулся живой, онъ почувствовалъ жажду… Несчастный! онъ забылъ слова, которыми выражаютъ желаніе!

XCIV.

Онъ остался живъ. Онъ живетъ, какъ будто ему было предназначено до дна испить чашу искупленія, испытавъ весь ужасъ униженія человѣческой мысли. Онъ живетъ, представляя собой ужасный примѣръ крайности нашихъ печалей и отрицанія нашей гордости… Все, даже названія предметовъ первой жизненной необходимости, на человѣческомъ языкѣ, все улетучилось изъ его памяти. У него нѣтъ прошлаго, нѣтъ воспоминаній, нѣтъ времени, нѣтъ мысли! Нѣтъ ничего, что пережило-бы тѣло; это бездушная масса, откуда изрѣдка слышатся выкрикиванія, нечленораздѣльные звуки, плачъ, смѣхъ, выраженіе, ни на чемъ неоснованной, идіотской радости! Ничто не напоминаетъ въ немъ человѣка, кромѣ этого тѣла, живущаго однимъ пищевареніемъ! тѣла, прикованнаго въ креслу, бормочащаго дѣтскимъ лепетомъ отдѣльные слоги и безпрестаннымъ движеніемъ вздергивающаго и опускающаго плечи, и при видѣ солнца кричащаго по звѣриному: кок… кок…. открывающаго ротъ, когда ему приносятъ пищу и благодарно, по животному, ласкающагося въ человѣку, кормящему его.

КОНЕЦЪ.

Шарль Демайи (Гонкур)/ДО

ШАРЛЬ ДЕМАЛЬИ. Романъ братьевъ Гонкуръ. (Переводъ подъ редакціей Ѳ. И. Булгакова).

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXV.

XXXVI.

XXXVII.

XXXVIII.

XXXIX.

XL.

XLI.

XLII.

XLIII.

XLIV.

XLV.

XLVI.

XLVII.

XLVIII.

XLIX.

L.

LI.

LII.

LIII.

LIV.

LV.

LVI.

LVII.

LVIII.

LIX.

LX.

LXI.

LXII.

LXIII.

LXIV.

LXV.

LXVI.

1.

2.

3.

4.

5.

LXVII.

LXVIII.

LXIX.

LXX.

LXXI.

LXXII.

LXXIII.

LXXIV.

LXXV.

ШАРЛЬ ДЕМАЛЬИ.
Романъ братьевъ Гонкуръ.
(Переводъ подъ редакціей Ѳ. И. Булгакова).