H. М. СОКОЛОВСКІЙ
правитьОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
правитьСАНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
ШАМШѢЕВЪ.
правитьВъ углу, образуемомъ Чикмасовскимъ лѣсомъ и рѣкой Кубарью, безпорядочно раскинулась не знакомая съ новѣйшими планами и фасадами татарская деревня Мурзаево. Какъ видно изъ историческихъ актовъ, Мурзаево принадлежитъ къ древнѣйшимъ поселеніямъ нашей мѣстности: грамотой Алексѣя Михайловича пожалованы были жившимъ въ ней татарскимъ мурзамъ (отсюда и самое названіе деревни) земли, лѣсныя и бортяныя угодья; — объ этихъ земляхъ мурзаевцы съ 1798 года ведутъ безконечный искъ, воплотившійся въ дѣло ужасающихъ размѣровъ, питавшее нѣсколько чиновныхъ генерацій и извѣстное по всѣмъ иинстанціямъ, по коимъ во время своей многолѣтней жизни проходило оно, подъ характернымъ названіемъ «Голіаѳъ-дѣло.»
Мурзаевцы на далекое разстояніе пріобрѣли незавидную извѣстность, какъ отъявленнѣйшіе конокрады. Страсть къ грабежу прежнихъ степняковъ прародителей размѣнялась въ мурзаевцахъ только на мелкую монету: и въ настоящее время для мурзаевца каждая деревня, каждый отдѣльный хуторъ — непріятельская земля. Азанча мурзаевскій чаще взбирается на вышку мечети наблюдать, нѣтъ ли за мурзаевцемъ погони, не ѣдутъ ли съ толпой понятыхъ и обыскныхъ людей незванные, чиновные гости, чѣмъ заунывно-звонкимъ голосомъ, далеко раздающимся по пустыннымъ окрестностямъ, призывать правовѣрныхъ къ обычной молитвѣ. Какъ дика страна, гдѣ раскинулось Мурзаево, — такъ дики и нравы его обитателей. Вокругъ Мурзаева, на сколько глазъ можетъ обнять не затканное лѣсомъ пространство, нѣтъ ни однаго поселка, ни одного людского жилья; въ самомъ Мурзаевѣ проѣзжій рѣдко встрѣтитъ человѣка, только стаи злѣйшихъ собачищъ съ громкимъ лаемъ проводятъ его отъ одного конца деревни до другого; остановка не привлечетъ здѣсь праздную, болтливую толпу любопытныхъ, — проѣзжій подмѣтитъ только нѣсколько безпокойно-враждебныхъ взглядовъ, отъ которыхъ становится не совсѣмъ легко на душѣ. Впрочемъ, Мурзаево рѣдко и видитъ на своихъ кривыхъ закоулкахъ постороннія лица: оно пріютилось въ сторонѣ отъ большихъ дорогъ, да и проѣзжіе соглашаются лучше сдѣлать нѣсколько лишнихъ верстъ (особенно если дѣло къ ночи), чѣмъ держать путь черезъ Мурзаево. Мурзаевскія женщины извѣстны по всей окрестности самымъ строгимъ прудеризмомъ: посторонній глазъ никогда не видалъ лица ихъ. Лѣтомъ пробыть въ Мурзаевѣ нѣсколько часовъ тяжело, чувствуешь на себѣ давленіе враждебной атмосферы, а зимой такъ и того хуже: нависшую въ морозномъ воздухѣ тишь прерываетъ только вой волковъ, стаями рыскающихъ вокругъ Мурзаева, да отвѣтный на него, еще болѣе тянущій за душу, вой собакъ, чующихъ близость заклятыхъ враговъ. Подъ вліяніемъ этого невыносимо-гнуснаго концерта, сложившейся въ народѣ извѣстности о подвигахъ мурзаевцевъ, угрюмыхъ лицъ и безпокойныхъ взглядовъ, воображеніе начинаетъ болѣзненно работать и представлять картины все болѣе и болѣе не веселаго содержанія, отъ которыхъ не можетъ отвязаться въ продолженіи безконечно-тянущейся зимней ночи.
Почти каждый мурзаевецъ имѣетъ въ наружности свой рѣзко характерный отпечатокъ. Опасный промыселъ, жизнь полная треволненій, замкнутость, окружающая глушь создали изъ мурзаевцевъ крѣпкихъ людей. Въ мурзаевцахъ нѣтъ, той приниженности, распущенной апатіи, что отличаетъ ихъ сосѣдей — мордву, чувашей, отчасти и русскихъ. Типъ мурзаевца ближе всѣхъ подходитъ къ типу волка; общность положенія и промысла, одного между двуногими, другаго между четвероногими обусловливаетъ это сходство — мурзаевецъ выглядываетъ, разъ, закаленнымъ крупнымъ воромъ, а во-вторыхъ, господиномъ, котораго обижать не слѣдуетъ, который при случаѣ постоять за себя съумѣетъ.
Въ особенности мурзаевецъ выходитъ изъ общаго фона разнохарактерной толпы на деревенскихъ ярмаркахъ и базарахъ; сермяга, подмѣтившая взглядъ мурзаевца, устремленный на «скотинку», начинаетъ безпокойно жаться, думать какъ бы поскорѣе, по добру по здорову, убраться домой…
Мурзаевцы — это страшная язва, божья кара для девевенскаго міра. Лошадь — все богатство крестьянина, его поилица и кормилица: лишеніе лошади, особенно въ страдную, работящую пору, ставитъ крестьянина въ безвыходное положеніе. Мурзаевецъ не задается никакими соображеніями, онъ крадетъ и уводитъ все, что можетъ украсть и увести, все, что плохо бережется и запирается. Свой промыселъ, конокрадство, мурзаевцы возвели почти что въ науку, систематизировали его: масса скучившихся избъ расположена такимъ образомъ, что покраденное, попавшее на одинъ дворъ, черезъ нѣсколько мгновеній переходитъ на дворъ избы, стоящей въ противоположномъ концѣ, и оттуда прямой дорогой препровождается въ лѣсъ или въ поле; въ Чикмасовскомъ лѣсу устроены такіе пріюты, до которыхъ добраться человѣку, не совсѣмъ знакомому съ трущобой, положительно невозможно; мурзаевскіе притоны и ухожья, способствующіе неимовѣрно быстрому переходу покраденнаго, тянутся на далекія пространства и теряются въ глубинѣ степей; по мурзаевскимъ кривымъ закоулкамъ нѣтъ ничего легче, какъ улепетывать отъ погони; улепетывающему открытъ входъ въ каждую избу, въ каждый дворъ, задними ходами которыхъ онъ тотчасъ же скрывается изъ виду преслѣдующихъ; опасность, угрожающая одному мурзаевцу, поднимаетъ на ноги всю деревню, дѣлается общимъ достояніемъ: на сколько возможно каждый старается принести посильную пользу. Рука мурзаевцевъ въ воровскомъ промыслѣ наметана удивительно.
Впрочемъ, мурзаевцу и нельзя быть не ловкимъ; въ ловкости и смѣткѣ его единственное спасеніе. Говорю: мурзаевцы у всѣхъ окружающихъ какъ бѣльмо на глазу, ихъ ненавидятъ хуже чертей, слово «мурзаевецъ» обратилось въ брань, это славнѣе чѣмъ воръ, варнакъ, каторжникъ. Выведенный изъ терпѣнія подвигами мурзаевцевъ, — окружающій міръ сермягъ лихорадочно-напряженно ждетъ только удобнаго случая, чтобъ высказать свою глубоко-затаенную, долго накипавшую злобу. Много льется мужицкихъ слезъ, много горькой доли прибавляется къ ихъ житью, благодаря воровскимъ подвигамъ мурзаевцевъ, но за то горе и мурзаевцу, по неосторожности или неловкости попавшемуся въ руки враговъ: напередъ можно сказать — не жить ему на свѣтѣ; все припомнится ему. Мурзаевскія обиды влекутъ за собой кровавое, часто утонченное жестокое возмездіе со стороны обиженныхъ. Мурзаевца не представятъ по начальству, не поведутъ въ судъ. На мурзаевца точутся зубы долгіе годы; куски хлѣба, отнимаемые имъ у нищихъ, возбуждаютъ чудовищный аппетитъ, ждать тутъ нечего: на чистомъ полѣ, тамъ же гдѣ совершено преступленіе или устигнутъ преступникъ, учреждается не признаваемый законами, но тѣмъ не менѣе безъапеляціонно приговаривающій самосудъ. Приговоръ этого страшнаго судилища придавленныхъ и мстящихъ извѣстенъ мурзаевцу, его мало того что убьютъ, надъ нимъ сначала еще натѣшатся. Говорю: долго накоплявшаяся сконцентрировавшаяся ненависть — грозно проявляетъ себя при расплатѣ, она глуха къ мольбамъ. Если Кубарь-рѣка въ полноводье несетъ разбухшій, посинѣвшій трупъ мимо Мурзаева и если изъ мутныхъ волнъ порой покажется бритая голова — то это значитъ, что сосѣдъ мститъ грабителю за обиды.
Мурзаевцы тоже не ходятъ заявлять о гибели своихъ братій, въ глухомъ молчаніи замираютъ совершившіяся драмы, никто изъ постороннихъ не ведетъ счета сложившимъ на воровскомъ промыслѣ свои удалыя головы. «Безъ вѣсти пропавшіе» есть почти въ каждой семьѣ мурзаевцевъ, хотя многіе изъ этихъ «безъ вѣсти пропавшихъ» давно уже покоятся на родимомъ кладбищѣ и ихъ могилы для живыхъ, если и служатъ урокомъ, но только для слѣдущаго правила: воруй, но не попадайся.
Опасности не удерживаютъ мурзаевцевъ отъ ихъ промысла. Напротивъ, между мурзаевцами и окружающимъ ихъ міромъ идетъ постоянная, разжигающая круговая порука: выведенное изъ терпѣнья крестьянство «тѣшится» и убиваетъ пойманныхъ мурзаевцевъ, мурзаевцы воруютъ и въ раззоръ раззоряютъ крестьянство, а при случаѣ тоже не дешево расплачиваются съ жизнью. Словомъ, въ молчаливо залегшемъ вокругъ Мурзаева черноземѣ, совершается каждочасно упорно ожесточенная борьба, изъ которой до насъ только рѣдко, рѣдко донесется пронзительно-страшный, подавленный стонъ.
Постоянство опасностей, жизнь всегда на сторожѣ, выковываютъ изъ среды мурзаевцевъ уже не мелкотрусливыхъ воришекъ, готовыхъ на плутню, на мизерный обманъ, по сильныхъ, выносливыхъ грабителей, избытокъ жизненныхъ соковъ которыхъ могъ бы далеко не безполезно оросить и улучшить окружающую почву.
Что же за условія, подъ которыми слагались мурзаевцы и живутъ до настоящаго времени.
Ихъ много… Остановимся, да и то мимоходомъ, только на нѣкоторыхъ. Мурзаевцы, по прямой, нисходящей линіи происходятъ отъ тѣхъ узкоглазыхъ степняковъ, чьи наѣзды навсегда останутся намъ памятны. Раса шла здѣсь цѣликомъ, не принимая въ себя чуждыхъ элементовъ, — условія же времени имѣли, какъ я сказалъ, и здѣсь только одно послѣдствіе: размѣнъ крупной монеты на болѣе мелкую, орда преобразовалась въ Мурзаево, грабители-властелины въ грабителей-конокрадовь. Съ кровью переходили къ мурзаевцамъ отцовскія преданія, цивилизація шла мимо, ненарокомъ даже не задѣвая Мурзаево и его сосѣдей, даже больше — она явилась въ отношеніи ихъ только своей изгарью, поддонками. Цѣлыя столѣтія прошли, какъ мурзаевцы засѣли въ углу Кубарь-рѣки и Чипмасовскихъ лѣсовъ и, засѣвъ, замкнулись въ самихъ себѣ, въ міръ отъ отцевъ и дѣдовъ перешедшихъ понятій о нравственности, собственности, правѣ и судѣ — лучъ свѣта не проникъ еще въ эту, особнякомъ, ревниво скучившуюся, массу… Если современнаго мурзаевца переселить за пятьсотъ лѣтъ тому назадъ, то онъ, я увѣренъ, не почувствовалъ бы себя въ неловкомъ положеніи и тотчасъ вошолъ бы въ общее теченіе тогдашней жизни, также сталъ бы драться, грабить, жечь и славословить пророка.
Залегшій вокругъ Мурзаева сермяжный міръ, не имѣлъ въ себѣ данныхъ, чтобы произвести благотворное вліяніе на міросозерцаніе дикихъ степняковъ; онъ самъ стоялъ на низшей степени нравственнаго и экономическаго развитія; его собственный кодексъ состоялъ изъ приниженности и покорности, его взглядъ на собственность и право заключался въ отрицаньи права и собственности. Собственное участіе мурзаевцевъ въ новомъ строѣ жизни ограничивалось соприкосновеніемъ или съ тѣмъ только, что составляло самую темную, самую печальную сторону этой жизни, какъ напр. наѣзды повершителей «Голіафа», или съ тѣмъ, что по отсутствію и ничтожности благодѣтельныхъ результатовъ, могло казаться въ глазахъ мурзаевцевъ только тяжкимъ, ничѣмъ невознаградимымъ бременемъ. Для разрѣшенія вопросовъ, предлагаемыхъ новой жизнію, для поставленія себя въ нормальныя отношенія къ ней, мурзаевцы не могли прибѣгать ни къ какимъ теоретическимъ выкладкамъ, ни къ какимъ тонкимъ соображеніемъ, они видѣли только ближайшіе къ нимъ факты и, исходя изъ этихъ фактовъ и переданныхъ имъ преданій, все подводили къ одному, имъ близкому, знаменателю. Правда, на глазахъ мурзаевцевъ ихъ кровные наказывались плетьми, ссылались въ Сибирь, пополняли убыль въ каторжныхъ, но во всемъ этомъ мурзаевецъ видѣлъ только необходимое послѣдствіе борьбы съ окружающимъ міромъ, временное торжество враговъ; подобнаго рода примѣры не подрывали его убѣжденій относительно глубокой безнравственности совершаемыхъ имъ подвиговъ; воровской (принципъ — въ глазахъ мурзаевца — оставался по прежнему святъ и ненарушимъ. Охраняемый цикломъ своихъ вѣрованій и преданій, при страдальческомъ положеніи однихъ, при грубо-эгоистическихъ, нечистыхъ поползновеніяхъ другихъ, въ мозгу мурзаевца не зарождалась мысль о примиреніи съ требованіями новой жизни. Исходя изъ предвзятыхъ понятій, мурзаевецъ во всемъ видѣлъ торжество сильнаго. Уже по своей мусколезности онъ не могъ примкнуть къ жалкому міру своихъ сосѣдей, — Мордвы, Чувашей… Роль, разыгрываемая этими вырождающимися, хилыми инородцами, была совсѣмъ не по плечу для порывистой дѣятельности степняка…
Стремленіе къ дѣятельности мурзаевцевъ — не размѣнялось на промысловую работу. Орда засѣла вдали отъ центральныхъ пунктовъ заводской промышленности, только сохой и косулей добываетъ себѣ кусокъ хлѣба окружающій Мурзаево міръ. На всѣхъ фабрикахъ Татары считаются самыми ловкими, смѣтливыми рабочими, но около Мурзаева на разстояніе двухсотъ верстъ не было ни одной фабрики; стало быть промысловая дѣятельность не могла притянуть въ себѣ степныя силы.
Не притягивала къ себѣ эти силы — и землѣдѣльческая культура; земля, въ образѣ безконечнаго иска, воплотившагося въ «Голіаѳъ-дѣло», только вытягивала эти силы, заставляла ихъ еще больше, еще настойчивѣе прибѣгать къ воровскимъ подвигамъ. Всепоглощающіе повершители этого дѣла не были знакомы съ процессомъ насыщенія; удовлетвореніе только разжигало ихъ аппетитъ…
Мурзаевцамъ до сихъ поръ чаще всего приходилось имѣть дѣло съ тѣми продуктами нашей цивилизаціи, что являлись въ лицѣ Трушковыхъ, Чабуковыхъ и проч. Понятно, что при характерѣ дѣятельности послѣднихъ, стремленія мурзаевцевъ и ихъ подвиги могли только принимать все болѣе и болѣе широкіе размѣры. Для Чабуковыхъ въ мурзаевцахъ былъ вѣчный, неизсякаемый источникъ доходовъ, — для мурзаевцевъ въ Чубуковыхъ — неизмѣнный покровъ и защита.
Шамшѣевы (къ фамиліи которыхъ принадлежало дѣйствующее лицо — Ибрагимъ Шамшѣевъ) были родовитыми конокрадами изъ мурзаевцевъ: отецъ Ибрагима сосланъ въ Сибирь на поселеніе, дядя и старшій братъ числятся въ безъ вѣсти пропавшихъ, — одна изъ этихъ незавидныхъ участей по всей вѣроятности, рано или поздно, выпадетъ и на долю Ибрагима. Учиться конокрадству Ибрагимъ началъ съ малыхъ лѣтъ; его воспоминанія ограничиваются приводомъ краденыхъ лошадей, обысками, утеками; воровать же самостоятельно Ибрагимъ началъ съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ сталъ помнить себя, т. е. весьма давно. До сихъ поръ, благодаря ловкости, а также отчасти и счастью, Ибрагиму все сходило съ рукъ, правда, разъ онъ былъ устигнутъ мордвой деревни Бурманги, но подоспѣвшіе кстати односельцы выручили его изъ страшной бѣды и онъ отдѣлался одними только побоями. — Два раза Шамшѣевъ попадался въ острогъ (въ городѣ, значитъ, прикладывалъ свое искусство къ дѣлу), но оба раза его выпускали на свободу, по неимѣнію достаточныхъ доказательствъ. «Брагимка» пользовался извѣстностью далеко по окрестностямъ; на базарѣ ему въ одиночку было показываться не совсѣмъ удобно (особенно въ мѣстахъ сосредоточія выпивки): крестьянство ждало только случая, чтобы придраться къ нему и, впредь до окончательной расплаты, хоть жесточайшимъ образомъ отдубасить его. Вслѣдствіе своей извѣстности, Ибрагимъ долженъ былъ постоянно переносить свою дѣятельность въ мѣста болѣе отдаленныя отъ Мурзаева; съ прибытіемъ такаго гостя нельзя было поздравить туземцевъ: они скоро начинали чувствовать его присутствіе.
Говорю: Шамшѣевъ занимался конокрадствомъ давно, привычка у него обратилась въ страсть: подмѣтивъ жертву, онъ переносилъ лишенія, скрывался въ трущобахъ и, въ большей части случаевъ, достигалъ таки своей цѣли. Въ своихъ воровскихъ подвигахъ онъ являлся прежде всего диллетантомъ, самоуслаждающимся подвигомъ.
Въ послѣдній разъ воровство не сошло Шамшѣеву даромъ съ рукъ, — его устигли.
Дѣло было такъ: изъ-за Волги прискакалъ хозяина постоялаго двора, крестьянинъ Трубцовъ, и заявилъ, что въ прошедшую ночь, черезъ разломъ забора, увели у него лучшую кобылу и что подозрѣніе онъ имѣетъ на прибывшаго наканунѣ и ночевавшаго татарина. По его словамъ, Трубцовъ проснулся далеко еще до пѣтуховъ и увидавъ, что собака задушена, что нѣтъ ни татарина, ни кобылы, бросился самъ по дорогѣ, ведущей къ городу (городъ отъ постоялаго двора находится на разстояніи 30 верстъ), а работника послалъ въ противоположную сторону. Верстъ за восемь — Трубцову попался обозъ и возчики объявили, что встрѣтили татарина на парѣ лошадей (одна совершенно походила, по описанію возчиковъ, на уведенную), мчавшагося по направленію къ городу. Подобныя же свѣдѣнія доставили Трубцову и другіе, встрѣтившіеся съ нимъ, прохожіе и проѣзжіе. Въ половинѣ пути слѣдъ Шамшѣева исчезъ, только по не совсѣмъ яснымъ свѣдѣніямъ, собираемымъ по окружнымъ деревнямъ, можно было догадаться, что похититель старается сбить съ толку ожидаемую погоню, «замѣчаетъ» свой слѣдъ. Верстахъ въ десяти отъ города слѣдъ изчезъ окончательно (впослѣдствіи оказалось, что Шамшѣевъ — это былъ онъ — цѣлиной пробрался на Волгу и уже рѣкой, дѣло зимой было, прибылъ въ городъ). Почти потерявъ надежду выручить похищенное, Трубцовъ явился въ городъ и заявилъ о случившемся. Въ каждомъ городѣ есть нѣсколько личностей, спеціальность которыхъ — притонодержательство, переводъ и храненіе краденаго. Къ числу такихъ личностей принадлежалъ татаринъ же «Бахрѣйка». Первымъ дѣломъ по заявленіи Трубцова было бросятся къ «Бахрѣйкѣ». Успѣли придти только что во время. Шамшѣевъ шолъ къ воротамъ отворять ихъ, пара запряжонныхъ въ обшевни лошадей (въ корню кобыла Трубцова) стояли совсѣмъ готовыми къ пути, подъ длиннымъ навѣсомъ постоялаго двора. Увидавъ полицейскихъ солдатъ, толпу понятыхъ и между ними Трубцова — Шамшѣевъ разомъ смекнулъ, что дѣло плохо, что пришли за нимъ. Быстро оглянувшись во всѣ стороны и увидавъ, что бѣжать некуда, что сила и ловкость не выручатъ, Шамшѣевъ въ одинъ моментъ преобразился въ мертвецки пьяваго. Привели Ибрагима, а онъ ни рукой, ни ногой, бормочетъ только что-то по татарски.
Допросъ производить было невозможно, стали осматривать сани Шамшѣева и нашли въ нихъ топоръ, цѣпъ, ломъ и арканъ (любимыя орудія конокрадовъ): стали осматривать самого Шамшѣева и въ широкомъ поясѣ его нашли изрѣзанныя и изломанныя части церковныхъ вещей чаши, верхнихъ досокъ евангелія, потира и т. д.
Черезъ два дня отъ одной сельской церкви, за Волгой, было подано объявленіе объ взломѣ ея неизвѣстными людьми и о похищеніи изъ нея денегъ, разнаго рода вещей и окладовъ съ образовъ…
На другой день привели Шамшѣева къ допросу.
Шамшѣеву лѣтъ сорокъ. Въ наружности и фигурѣ Шамшѣева рѣзко удержались всѣ характерныя черты монгольскаго типа: средняго роста, кряжистый, широкоплечій, съ сильно развитыми скулами, съ узкопрорѣзанными глазами, приспособленными къ чертовски дальнимъ разстояніямъ, съ угрюмо нависшими чорными бровями, Шамшѣевъ смотрѣлъ и воромъ настоящимъ и, надо правду сказать, лихимъ наѣздникомъ. Какъ степная, поджарая лошадь, Шамшѣевъ былъ одна изъ тѣхъ мускульныхъ натуръ, которыхъ выработываютъ глухія, непроглядныя ночи, наѣзды, схватки, утеки и прочія принадлежности опаснаго ремесла и которымъ ни по чемъ всевозможныя физическія лишенія. Въ глухомъ мѣстѣ встрѣча съ подобными людьми не совсѣмъ безопасна. Судя по давности занятія воровскимъ промысломъ, по двукратному пребыванію въ острогахъ, можно было бы ожидать, что при допросѣ Шамшѣевъ будетъ очень ловко вывертываться, — но вышло напротивъ: ни остроги, ни промыселъ не создали изъ Шамшѣева ни оратора, ни практика юриста. Это былъ дикарь, цѣликомъ взятый изъ непроходимой глуши, непереваривающій никакихъ тонкостей діалектики; устигнутый, онъ только отгрызался, какъ волкъ. Видно было, что Шамшѣеву, какъ юридическому лицу, было совсѣмъ не по себѣ, что давать отвѣты составляетъ для него страшный трудъ, что онъ чувствуетъ себя въ положеніи рыбы, вытащенной изъ воды. Опасность, предстоящая впереди Шамшѣеву, вслѣдствіе захвата на постояломъ дворѣ «Бахрѣйки», была, конечно, во сто кратъ меньшая, чѣмъ та, которой онъ подвергался ежедневно въ продолженіи нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ, во можно быть увѣрену, что Шамшѣевъ съ удовольствіемъ согласился бы промѣнять новую встрѣчу съ бурмангинской мордвой на полчаса допроса: тамъ онъ сознавалъ себя въ родной стихіи, — съ нимъ имѣлись цѣпъ, топоръ, выносливый конь, тамъ онъ могъ работать, — разсчитывать на силу, ловкость; въ ночной свалкѣ съ врагами, не смотря на грозную участь, онъ дышалъ свободнѣе. Стѣны канцеляріи, юридическіе обряды налегали на чистокровнаго конокрада сильнѣе, чѣмъ толпа разъяренныхъ враговъ.
Но отвѣчать слѣдовало. Чтобъ отдѣлаться скорѣе, Шамшѣевъ коротко и ясно поставилъ вопросъ: пришелъ въ городъ пѣшкомъ, въ первомъ кабакѣ напился пьянымъ, потерялъ сознаніе и спрашивать потому его больше не о чѣмъ. По своего рода характерности отвѣтовъ мы выпишемъ нѣкоторые изъ нихъ. (Оговариваюсь; Шамшѣевъ говорилъ ломано-русскимъ языкомъ, — сознавая себя не въ силахъ держаться подлинника, мы не будемъ и стараться поддѣлаться подъ него.) Шамшѣевъ давалъ отвѣты больше односложные. Спрашивали его: откуда онъ взялъ пару лошадей, захваченныхъ на постояломъ дворѣ Бахрѣя?
— Какихъ лошадей? Сказалъ, что пѣшкомъ въ городъ пришолъ.
— Чьи же лошади, что у Бахрѣя въ поднавѣсѣ стояли?
— Можетъ и его: коль у Бахрѣйки стояли, такъ Бахрѣйку и спрашивай.
Дальше Шамшѣевъ относительно пары лошадей, на которыхъ явился въ городъ, не пошолъ: не его лошади — и конечно. Бахрѣй сталъ уличать, Бахрѣю отвѣчалъ, что ему, какъ вору настоящему, вѣры давать не слѣдуетъ.
Явился на очередь другой вопросъ; о церковныхъ вещахъ, найденныхъ въ поясѣ.
Шамшѣевъ удивленнымъ даже представился: какъ де меня о томъ спрашиваютъ, о чемъ я и слыхомъ не слыхалъ!
— Да вѣдь у тебя онѣ въ поясѣ найдены, а поясъ на тебѣ былъ, какъ же безъ твоего вѣдома они туда попали?
— А я почемъ знаю. Можетъ самъ же ты по злости туда ихъ подсунулъ. Я пьяный былъ человѣкъ, а съ пьянымъ, что хочешь, то и дѣлай.
— Обыскъ былъ при понятыхъ, подсунуть нельзя.
— Опять я не знаю. Тебѣ сказано: ты ихъ подсунулъ, — стало такъ и пиши.
Отрѣзалъ значитъ и этотъ пунктъ.
Но отъ ночевки на постояломъ дворѣ Трубцова Шамшѣеву отказаться было нельзя: тамъ находилось три совершенно постороннихъ свидѣтеля.
— У Трубцова на постояломъ дворѣ былъ?
— Былъ.
— Зачѣмъ такъ далеко заѣхалъ отъ своей стороны?
— Шара-бара покупалъ.
— Гдѣ же деньги для торговли?
— Деньги?.. Обронилъ.
— На какой же ты лошади къ Трубцову пріѣхалъ?
— На своей.
— Гдѣ же она теперь?
— Сдохла.
— Какъ такъ?
— Такъ же. Нишго не знаешь, какъ лошади дохнутъ? Загорѣлась, да и сдохла.
— Въ какомъ мѣстѣ?
— Межъ Ерыклой и Кудлаевымъ.
— Ты долженъ мѣсто указать, гдѣ она пала.
— Мѣста не найду.
— По какой причинѣ?
— По той причинѣ, что ее теперь волки съѣли.
— А шлею?
— И шлею съѣли.
— А сани?
— И… сани я продалъ, на себѣ повезъ.
— Кому?
— Мужику встрѣчному, — а кто онъ такой, не справлялся.
— За сколько продалъ?
— За цѣлковый.
— Деньги гдѣ?
— Пропилъ.
Больше отъ Шамшѣева ничего не добились. Говорю — онъ былъ плохой ораторъ и юристъ.
Такъ заключилъ Шамшѣевъ свои характерные отвѣты:
— Ты много меня не спрашивай, ничего больше не скажу. Коли виноватъ я, такъ въ острогъ посылай.
Шамшѣевъ попалъ, конечно, и на этотъ разъ въ острогъ. Когда мулла сталъ переводить ему постановленіе о заключеніи въ тюремномъ замкѣ, такъ Шамшѣевъ будто нѣсколько повеселѣлъ.
Впрочемъ, и въ острогѣ Шамшѣевъ держалъ себя все тѣмъ же степнымъ дикаремъ: онъ не якшался ни съ русскими, ни съ татарами. Сосредоточенный въ самомъ себѣ, Шамшѣевъ вѣчно ходилъ одинокій, поодаль отъ другихъ, — его, какъ и Акима-Ходока (смотри ниже) больше другихъ душили стѣны острожныя, больше другихъ подмывало на волю. У Шамшѣева только нервы были закаленнѣе, чѣмъ у Ходока, да цѣль иная: Ходокъ удовлетворялся степниной безпредѣльной, просторомъ безконечнымъ, жаждалъ свободы для нея самой; для Шамшѣева же свобода была понятна только въ связи съ разбойнически-воровской жизнью, съ темными ночами, съ волчьими пріемами.
Шамшѣеву необходимо было напряженное состояніе, лихорадочное ожиданіе опасности, переходы отъ удачи къ полнѣйшему фіаско. Для Шамшѣева быть свободнымъ значило: скрываясь по глубокимъ оврагамъ, по темнымъ лѣсамъ, затаивъ дыханье да крѣпко стиснувъ рукоять топора, выглядывать намѣченную добычу.
Шамшѣевъ жилъ въ эти минуты…