Шаляпин в «Мефистофеле» (Дорошевич)/ДО
| Шаляпинъ въ «Мефистофелѣ»[1] : Изъ миланскихъ воспоминаній |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 203. |
Представленіе «Мефистофеля» начиналось въ половинѣ девятаго.
Въ половинѣ восьмого Арриго Бойто раздѣлся и легъ въ постель.
— Никого не пускать, кромѣ посланныхъ изъ театра.
Онъ поставилъ на ночной столикъ растворъ брома.
И приготовился къ «вечеру пытокъ».
Словно приготовился къ операціи.
Пятнадцать лѣтъ тому назадъ «Мефистофель» въ первый разъ былъ поставленъ въ «Scala[2]».
Арриго Бойто, одинъ изъ талантливѣйшихъ поэтовъ и композиторовъ Италіи, — долго, съ любовью работалъ надъ «Мефистофелемъ».
Ему хотѣлось возсоздать въ оперѣ Гётевскаго «Фауста», — вмѣсто разсыропленнаго, засахареннаго, кисло-сладкаго «Фауста» Гуно.
Настоящаго Гётевскаго «Фауста». Настоящаго Гётевскаго Мефистофеля.
Онъ переводилъ и укладывалъ въ музыку Гётевскія слова.
Онъ ничего не рѣшался прибавить отъ себя.
У Гёте Мефистофель появляется изъ пуделя.
Это невозможно на сценѣ.
Какъ сдѣлать?
Бойто бьется, роется въ средневѣковыхъ нѣмецкихъ легендахъ «о докторѣ Фаустѣ, продавшемъ свою душу чорту».
Находитъ!
Въ одной легендѣ чортъ появляется изъ монаха.
15 лѣтъ тому назадъ «Мефистофель» былъ поставленъ въ «Scala».
Мефистофеля исполнялъ лучшій басъ того времени.
15 лѣтъ тому назадъ публика освистала «Мефистофеля».
Раненый въ сердце поэтъ-музыкантъ съ тѣхъ поръ въ ссорѣ съ миланской публикой.
Онъ ходитъ въ театръ на репетиціи. На спектакль — никогда.
Мстительный итальянецъ не можетъ забыть.
«Забвенья не далъ Богъ, да онъ и не взялъ бы забвенья».
Онъ не желаетъ видѣть:
— Этой публики!
Затѣмъ «Мефистофель» шелъ въ другихъ театрахъ Италіи. Съ огромнымъ успѣхомъ. «Мефистофель» обошелъ весь міръ, поставленъ былъ на всѣхъ оперныхъ сценахъ. Отовсюду телеграммы объ успѣхѣ.
Но въ Миланѣ его не возобновляли.
И вотъ сегодня «Мефистофель» апеллируетъ къ публикѣ Милана.
Сегодня пересмотръ «дѣла объ Арриго Бойто, написавшемъ оперу „Мефистофель“».
Пересмотръ несправедливаго приговора. Судебной ошибки.
Въ качествѣ защитника приглашенъ какой-то Шаляпинъ, откуда-то изъ Москвы.
Зачѣмъ? Почему?
Говорятъ, онъ создалъ Мефистофеля въ оперѣ Гуно. А! Такъ вѣдь то Гуно! Нѣтъ на оперной сценѣ артиста, который создалъ бы Гётевскаго Мефистофеля, настоящаго Гётевскаго Мефистофеля. Нѣтъ!
На репетиціи Бойто, слушая свою оперу, сказалъ, ни къ кому не обращаясь:
— Мнѣ кажется, въ этой оперѣ есть мѣста, которыя не заслуживаютъ свиста!
Онъ слушалъ, онъ строго судилъ себя.
Онъ вынесъ убѣжденіе, что это не плохая опера.
Но спектакль приближается. Бойто не въ силахъ пойти даже за кулисы.
Онъ раздѣлся, легъ въ постель, поставилъ около себя растворъ брома:
— Никого не пускать, кромѣ посланнаго изъ театра!
И приготовился къ операціи.
Такъ наступилъ вечеръ этого боя.
Настоящаго боя, потому что передъ этимъ въ Миланѣ шла мобилизація.
Редакція и театральное агентство при газетѣ «Il Teatro[3]» полны народомъ.
Можно подумать, что это какая-нибудь политическая сходка. Заговоръ. Лица возбуждены. Жесты полны негодованія. Не говорятъ, а кричатъ.
Всѣхъ покрываетъ великолѣпный, «какъ труба», басъ г. Сабеллико:
— Что же, развѣ нѣтъ въ Италіи пѣвцовъ, которые пѣли «Мефистофеля»? И пѣли съ огромнымъ успѣхомъ? Съ тріумфомъ?
Г. Сабеллико ударяетъ себя въ грудь.
Восемь здоровенныхъ басовъ одобрительно крякаютъ.
— Я пѣлъ «Мефистофеля» въ Ковенгартенскомъ театрѣ, въ Лондонѣ! Первый оперный театръ въ мірѣ!
— Я объѣздилъ съ «Мефистофелемъ» всю Америку! Меня въ Америку выписывали!
— Позвольте! Да я пѣлъ у нихъ же въ Россіи!
Всѣ басы, тенора, баритоны хоромъ рѣшили:
— Это гадость! Это гнусность! Что жъ, въ Италіи нѣтъ пѣвцовъ?
— Кто же будетъ приглашать насъ въ Россію, если въ Италію выписываютъ русскихъ пѣвцовъ? — выводилъ на высокихъ нотахъ какой-то тенорокъ.
— Выписывать на гастроли бѣлаго медвѣдя! — ревѣли баритоны.
— Надо проучить! — рявкали басы.
У меня екнуло сердце.
— Всѣ эти господа идутъ на «Мефистофеля»? — освѣдомился я у одного изъ знакомыхъ пѣвцовъ.
— Разумѣется, всѣ пойдемъ!
Редакторъ жалъ мнѣ, коллегѣ, руку. По улыбочкѣ, по бѣгающему взгляду я видѣлъ, что старая, хитрая бестія готовитъ какую-то гадость.
— Заранѣе казнить рѣшили? — улыбаясь, спросилъ я.
Редакторъ заерзалъ:
— Согласитесь, что это большая дерзость ѣхать пѣть въ страну пѣвцовъ! Вѣдь не сталъ бы ни одинъ піанистъ играть передъ вашимъ Рубинштейномъ! А Италія, это — Рубинштейнъ!
Директоръ театральнаго бюро сказалъ мнѣ:
— Для г. «Скіаляпино»[4], конечно, есть спасенье. Клака. Купить какъ можно больше клаки, — будутъ бороться со свистками.
Мы вышли вмѣстѣ со знакомымъ пѣвцомъ.
— Послушайте, я баритонъ! — сказалъ онъ мнѣ. — Я Мефистофеля не пою. Мнѣ вашъ этотъ Скіаляпино не конкурентъ. Но, однако! Если бы къ вамъ, въ вашу Россію, стали ввозить пшеницу, — что бы вы сказали?
Секретарь театра «Scala» сидѣлъ подавленный и убитый:
— Что будетъ? Что будетъ? Выписать русскаго пѣвца въ «Scala»! Это авантюра, которой намъ публика не проститъ!
Супругѣ Ѳ. И. Шаляпина, въ его отсутствіе, подали карточку:
— Signor такой-то, директоръ клаки театра «Scala».
Вошелъ «джентльменъ въ желтыхъ перчаткахъ», какъ ихъ здѣсь зовутъ. Развалился въ креслѣ:
— Мужа нѣтъ? Жаль. Ну, да я поговорю съ вами. Вы еще лучше поймете. Вы сами итальянская артистка. Вы знаете, что такое здѣсь клака?
— Да. Слыхала. Знаю.
— Хочетъ вашъ мужъ имѣть успѣхъ?
— Кто жъ изъ артистовъ…
— Теноръ, поющій Фауста, платитъ намъ столько-то. Сопрано, за Маргариту — столько-то. Другое сопрано, за Елену — столько-то! Теперь вашъ мужъ! Онъ поетъ заглавную партію. Это стоитъ дороже.
— Я передамъ…
— Пожалуйста! Въ этомъ спектаклѣ для него все. Или слава или ему къ себѣ въ Россію стыдно будетъ вернуться! Противъ него всѣ. Будетъ шиканье, свистки. Мы одни можемъ его спасти, чтобы можно было дать въ Россію телеграмму; «Successo colossale, triumpho completto, tutti arii bissati[5]». Заплатитъ… Но предупреждаю, какъ слѣдуетъ заплатитъ, — успѣхъ… Нѣтъ…
Онъ улыбнулся:
— Не сердитесь… Ха-ха! Что это будетъ! Что это будетъ! Намъ платятъ уже его противники. Но я человѣкъ порядочный и рѣшилъ раньше зайти сюда. Можетъ-быть, мы здѣсь сойдемся. Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ рѣзать карьеру молодого артиста?
И Спарафучилле откланялся:
— Итакъ, до завтра. Завтра отвѣтъ. Мой поклонъ и привѣтъ вашему знаменитому мужу. И пожеланіе успѣха. Отъ души желаю ему имѣть успѣхъ!
На слѣдующій день въ одной изъ большихъ политическихъ газетъ Милана появилось письмо Ѳ. И. Шаляпина.
«Ко мнѣ въ домъ явился какой-то шефъ клаки, — писалъ Шаляпинъ, — и предлагалъ купить аплодисменты. Я аплодисментовъ никогда не покупалъ, да это, и не въ нашихъ нравахъ. Я привезъ публикѣ свое художественное созданіе и хочу ея, только ея свободнаго приговора: хорошо это или дурно. Мнѣ говорятъ, что клака, это — обычай страны. Этому обычаю я подчиняться не желаю. На мой взглядъ, это какой-то разбой».
Въ галлереѣ Виктора-Эммануила, на этомъ рынкѣ пѣвцовъ, русскіе артисты сидѣли отдѣльно за столиками въ кафе Биффи.
— Шаляпинъ конченъ!
— Самъ себя зарѣзалъ!
— Какъ такъ? Соваться — не зная обычаевъ страны.
— Какъ ему жена не сказала?! Вѣдь она сама итальянка!
— Да что жъ онъ такого сдѣлалъ, — спросилъ я, — обругалъ клакеровъ?
— Короля клакеровъ!!!
— Самого короля клакеровъ!
— Мазини, Таманьо подчинялись, платили! А онъ?
— Что они съ нимъ сдѣлаютъ! Нѣтъ, что они съ нимъ сдѣлаютъ!
— Скажите, — обратился ко мнѣ одинъ изъ русскихъ артистовъ, — вы знакомы съ Шаляпинымъ?
— Знакомъ.
— Скажите ему… отъ всѣхъ отъ насъ скажите… Мы не хотимъ такого позора, ужаса, провала… Пусть немедленно помирится съ клакой. Ну, придется заплатить дороже. Только и всего. За деньги эти господа готовы на все. Ну, извиниться, что ли… Обычай страны. Законъ! Надо повиноваться законамъ!
И онъ солидно добавилъ:
— Dura lex, sed lex[6]!
— Съ такимъ совѣтомъ мнѣ стыдно было бы прійти къ Шаляпину!
— Въ такомъ случаѣ пусть уѣзжаетъ. Можно внезапно заболѣть. По крайней мѣрѣ, хоть безъ позора!
Пѣвцы-итальянцы хохотали, болтали съ веселыми, злорадными, насмѣшливыми лицами.
Вся «галлерея» была полна Мефистофелями.
— Ввалился сѣверный медвѣдь и ломаетъ чужіе нравы!!
— Ну, теперь они ему покажутъ!
— Теперь можно быть спокойными!
Одинъ изъ пріятелей-итальянцевъ подошелъ ко мнѣ:
— Долго остаетесь въ Миланѣ?
— Уѣзжаю сейчасъ же послѣ перваго представленія «Мефистофеля».
— Ахъ, вмѣстѣ съ Скіаляпино!
И онъ любезно пожалъ мнѣ руку.
«Король клаки» ходилъ улыбаясь, — демонстративно ходилъ, демонстративно улыбаясь, — на виду у всѣхъ по галлереѣ и въ отвѣтъ на поклоны многозначительно кивалъ головой.
Къ нему подбѣгали, за нѣсколько шаговъ снимая шапку, подобострастно здоровались, выражали соболѣзнованіе.
Словно настоящему королю, на власть котораго какой-то сумасшедшій осмѣлился посягнуть.
Одинъ пѣвецъ громко при всѣхъ сказалъ ему:
— Ну, помните! Если вы эту штуку спустите, — мы будемъ знать, что вы такое. Вы — ничто и мы вамъ перестанемъ платить. Зачѣмъ въ такомъ случаѣ? Поняли?
Шефъ клаки только многозначительно улыбался.
Все его лицо, глаза, улыбка, поза, — все говорило:
— Увидите!
Никогда еще ему не воздавалось такихъ почестей, никогда онъ не видѣлъ еще такого подобострастія.
На немъ покоились надежды всѣхъ.
— Слушайте, — сказалъ мнѣ одинъ изъ итальянскихъ пѣвцовъ, интеллигентный человѣкъ, — вашъ Скіаляпино сказалъ то, что думали всѣ мы. Но чего никто не рѣшался сказать. Онъ молодчина, но ему свернутъ голову. Мы всѣ…
Онъ указалъ на собравшихся у него пѣвцовъ, интеллигентныхъ людей, — рѣдкое исключеніе среди итальянскихъ оперныхъ артистовъ.
— Намъ всѣмъ стыдно, — стыдно было читать его письмо. Мы не артисты, мы ремесленники. Мы покупаемъ себѣ аплодисменты, мы посылаемъ телеграммы о купленныхъ рецензіяхъ въ театральныя газеты и платимъ за ихъ помѣщенье. И затѣмъ радуемся купленнымъ отчетамъ о купленныхъ аплодисментахъ. Это глупо. Мы дураки. Этимъ мы, артисты, художники, поставили себя въ зависимость, въ полную зависимость отъ шайки негодяевъ въ желтыхъ перчаткахъ. Они наши повелители, — мы ихъ рабы. Они держатъ въ рукахъ нашъ успѣхъ, нашу карьеру, судьбу, всю нашу жизнь. Это унизительно, позорно, нестерпимо. Но зачѣмъ же кидать намъ въ лицо это оскорбленіе? Зачѣмъ одному выступать и кричать: «Я не таковъ. Видите, я не подчиняюсь. Не подчиняйтесь и вы!» Когда безъ этого нельзя! Поймите, нельзя! Это такъ, это заведено, это вошло въ плоть и кровь. Этому и посильнѣе насъ люди подчинялись. Подчинялись богатыри, колоссы искусства.
— Этому вашему Скіаляпино хорошо. Ему свернутъ здѣсь голову, освищутъ, не дадутъ пѣть, — онъ сѣлъ и уѣхалъ назадъ къ себѣ. А намъ оставаться здѣсь, жить здѣсь. Мы не можемъ поступать такъ. Нечего намъ и кидать въ лицо оскорбленіе: «Вы покупаете аплодисменты! Вы въ рабствѣ у шайки негодяевъ!»
— Да и что докажетъ вашъ Скіаляпино? Лишній разъ всемогущество шайки джентльменовъ въ желтыхъ перчаткахъ! Они покажутъ, что значитъ итти противъ нихъ! Надолго, навсегда отобьютъ охоту у всѣхъ! Вотъ вамъ и результатъ!
Эти горячія возраженія сыпались со всѣхъ сторонъ.
— Но публика? Но общественное мнѣніе? — вопіялъ я.
— Ха-ха-ха! Публика!
— Ха-ха-ха! Общественное мнѣніе.
— Публика возмущена!
— Публика?! Возмущена?!
— Онъ оскорбилъ нашихъ итальянскихъ артистовъ, сказавъ, что они покупаютъ аплодисменты!
— Общественное мнѣніе говоритъ: не хочешь подчиняться существующимъ обычаямъ, — не иди на сцену! Всѣ подчиняются, что жъ ты за исключеніе такое? И подчиняются, и имѣютъ успѣхъ, и отличные артисты! Всякая профессія имѣетъ свои неудобства, съ которыми надо мириться. И адвокатъ говоритъ: «И у меня есть въ профессіи свои неудобства. Но подчиняюсь же я, не ору во все горло!» И докторъ, и инженеръ, и всѣ.
— Но неужели же никто, господа, — никто не сочувствуетъ?
— Сочувствовать! Въ душѣ-то всѣ сочувствуютъ. Но такія вещи, какія сказалъ, сдѣлалъ вашъ Скіаляпино, — не говорятся, не дѣлаются.
— Онъ поплатится!
И они всѣ жалѣли Шаляпина:
— Этому смѣльчаку свернутъ голову!
Мнѣ страшно, — прямо страшно было, когда я входилъ въ театръ.
Сейчасъ…
Кругомъ я видѣлъ знакомыя лица артистовъ. Шефъ клаки, безукоризненно одѣтый, съ сіяющимъ видомъ именинника, перелеталъ отъ одной группы какихъ-то подозрительныхъ субъектовъ къ другой и шушукался.
Словно полководецъ отдавалъ послѣднія распоряженія передъ боемъ.
Вотъ сейчасъ я увижу проявленіе «націонализма» и «патріотарства», которыя такъ часто и горячо проповѣдуются у насъ.
Но почувствую это торжество на своей шкурѣ.
На русскомъ.
Русскаго артиста освищутъ, ошикаютъ за то только, что онъ русскій.
И я всей болью души почувствую, что за фальшивая монета патріотизма, это — патріотарство. Что за несправедливость, что за возмущающая душу поддѣлка національнаго чувства этотъ «націонализмъ».
Я входилъ въ итальянское собраніе, которое сейчасъ казнитъ иностраннаго артиста только за то, что онъ русскій.
Какая нелѣпая стѣна ставится между артистомъ, талантомъ, геніемъ и публикой!
Какъ испорчено, испакощено даже одно изъ лучшихъ наслажденій жизни — наслажденіе чистымъ искусствомъ.
Какъ ужасно чувствовать себя чужимъ среди людей, не желающихъ видѣть въ человѣкѣ просто человѣка.
Всѣ кругомъ казались мнѣ нелѣпыми, дикими, опьяненными, пьяными.
Какъ они не могутъ понять такой простой истины? Шаляпинъ — человѣкъ, артистъ. Суди его какъ просто человѣка, артиста.
Какъ можно собраться казнить его за то, что:
— Онъ — русскій!
Только за это.
Я въ первый разъ въ жизни чувствовалъ себя «иностранцемъ», чужимъ.
Все былъ русскій и вдругъ сдѣлался иностранецъ.
Въ театръ было пріятно итти такъ же, какъ на казнь.
Я знаю, какъ «казнятъ» въ итальянскихъ театрахъ.
Свистъ, — нельзя услышать ни одной ноты.
На сцену летитъ — что попадетъ подъ руку.
Кошачье мяуканье, собачій вой. Крики:
— Долой!
— Вонъ его!
— Собака!
Повторять объ успѣхѣ значило бы повторять то, что извѣстно всѣмъ.
Дирижеръ г. Тосканини наклонилъ палочку въ сторону Шаляпина.
Шаляпинъ не вступаетъ.
Дирижеръ снова указываетъ вступленіе.
Шаляпинъ не вступаетъ.
Всѣ въ недоумѣніи. Всѣ ждутъ. Всѣ «приготовились».
Дирижеръ въ третій разъ показываетъ вступленіе.
И по чудному театру «Scala», — съ его единственнымъ, божественнымъ резонансомъ, — расплывается мягкая, бархатная могучая нота красавца-баса.
— Ave Signor[7]!
— А-а-а! — проносится изумленное по театру.
Мефистофель кончилъ прологъ. Тосканини идетъ дальше. Но громовые аккорды оркестра потонули въ ревѣ:
— Скіаляпино!
Шаляпина, оглушеннаго этимъ ураганомъ, не соображающаго еще, что же это дѣлается, что за ревъ, что за крики, — выталкиваютъ на сцену.
— Идите! Идите! Кланяйтесь!
Режиссеръ въ недоумѣніи разводитъ руками:
— Прервали симфонію! Этого никогда еще не было въ «Scala»!
Театръ реветъ. Машутъ платками, афишами.
Кричатъ:
— Скіаляпино! Браво, Скіаляпино! Гдѣ же клака?
Когда Шаляпинъ въ прологѣ развернулъ мантію и остался съ голыми плечами и руками, одинъ изъ итальянцевъ-мефистофелей громко замѣтилъ въ партерѣ:
— Пускай русскій идетъ въ баню.
Но на него такъ шикнули, что онъ моментально смолкъ.
Съ итальянской публикой не шутятъ.
— Что же «король клаки»? Что же его банда джентльменовъ въ желтыхъ перчаткахъ? — спросилъ я у одного изъ знакомыхъ артистовъ.
Онъ отвѣтилъ радостно:
— Что жъ они? Себѣ враги, что ли? Публика разорветъ, если послѣ такого пѣнія, такой игры кто-нибудь свистнетъ!
Это говорила публика, сама публика, и ложь, и клевета, и злоба не смѣли поднять своего голоса, когда говорила правда, когда говорилъ художественный вкусъ народа-музыканта.
Всѣ постороннія соображенія были откинуты въ сторону.
Все побѣждено, все сломано.
Въ театрѣ гремѣла свои радостные, свои торжествующіе аккорды правда.
Пытки начались.
Прошло полчаса съ начала спектакля.
Арриго Бойто, какъ на операціонномъ столѣ, лежалъ у себя на кровати.
Звонокъ.
— Изъ театра.
— Что?
— Колоссальный успѣхъ пролога.
Каждый полчаса посланный:
— Fischio[8] повторяютъ!
— Скіаляпино овація!
— Сцена въ саду — огромный успѣхъ!
— «Ecco il mondo[9]» — громъ аплодисментовъ!
Передъ послѣднимъ актомъ влетѣлъ одинъ изъ директоровъ театра:
— Фракъ для маэстро! Бѣлый галстукъ! Маэстро, вставайте! Публика васъ требуетъ! Вашъ «Мефистофель» имѣетъ безумный успѣхъ!
Онъ кинулся цѣловать блѣднаго, взволнованнаго, поднявшагося и сѣвшаго на постели Бойто.
Все забыто, маэстро! Все искуплено! Вы признаны! Публика созналась въ ошибкѣ. Все забыто! Забыто, не такъ ли? Идите къ вашей публикѣ. Она ваша. Она васъ ждетъ!
— А Мефистофель? — спрашиваетъ Бойто. — Это не такой, какихъ видѣли до сихъ поръ? Увидали, наконецъ, такого Мефистофеля, какой мнѣ былъ нуженъ? Это Гётевскій Мефистофель?
— Это Гётевскій. Такого Мефистофеля увидѣли въ первый разъ. Это кричатъ всѣ.
— Въ такомъ случаѣ я завтра пойду посмотрѣть въ закрытую ложу.
И Бойто повернулся къ стѣнѣ:
— А теперь, дружище, оставьте меня въ покоѣ. Я буду спать. Я отомщенъ.
Примѣчанія
править- ↑ См. также «Шаляпинъ въ „Scala“» и «Шаляпинъ». Прим. ред.
- ↑ итал. Ла Скала
- ↑ итал. «Театръ» (названіе газеты).
- ↑ Такъ итальянцы читали фамилію «Шаляпинъ».
- ↑ итал. Колоссальный успѣхъ, полный триумфъ, всѣ аріи исполнялись на бисъ.
- ↑ лат. Законъ суровъ, но это законъ.
- ↑ итал. Хвала, Господь
- ↑ итал. Баллада со свистомъ (Ballata del fischio). Названіе аріи Мефистофеля Son lo spirito che nega («Я — тотъ духъ, что отрицаетъ…»)
- ↑ итал. Вотъ онъ, міръ