Шайка разбойников (Дорошевич)/ДО
| Шайка разбойниковъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 315. |
Окружный судъ въ Реджіо, въ Калабріи, напоминалъ скорѣе крѣпость.
Я попалъ въ этотъ забытый Господомъ Богомъ уголокъ Италіи, чтобъ посмотрѣть на разбойничью шайку знаменитаго Муссолино.
Двѣ недѣли газеты ежедневно сообщали о ходѣ этого грандіознаго процесса, интересовавшаго всю Италію.
Процессъ-монстръ. 63 обвиняемыхъ. Вся шайка Муссолино, осужденнаго годъ тому назадъ, на скамьѣ подсудимыхъ.
Вы помните, конечно, процессъ Муссолино.
Въ то самое время, какъ его присудили за разбои къ пожизненному тюремному заключенію, онъ былъ выбранъ въ Калабріи депутатомъ въ парламентъ.
И сейчасъ по всей Италіи идетъ подписка подъ просьбой о помилованіи Муссолино.
Мы знаемъ бандитовъ такъ, какъ ихъ описываютъ гг. журналисты.
Всякій купецъ хвалитъ свой товаръ. И гг. журналисты нахваливаютъ своихъ убійцъ, самоубійцъ, бандитовъ.
Они закутываютъ ихъ въ плащи, одѣваютъ въ широкополыя шляпы, вооружаютъ, какъ только можетъ вооружить фантазія.
Чтобы «товаръ» заинтересовалъ публику.
И въ нашемъ воображеніи бандитъ стоитъ высокій, статный, вооруженный до зубовъ, завернутый въ таинственный плащъ, въ сандаліяхъ и широкополой калабрійской шляпѣ, карабинъ въ одной рукѣ, другая положена на поясъ, за которымъ торчатъ кинжалы и пистолетъ въ дорогой оправѣ.
Персонажъ, скорѣй оперный. Изъ «Фра-Дьяволо».
Всегда интересно посмотрѣть въ глаза жизни такой, какова она есть.
И мнѣ хотѣлось посмотрѣть на разбойниковъ, каковы они въ натурѣ, а не романтическомъ представленіи литераторовъ и публики.
Съ этой цѣлью я бурнымъ вечеромъ подходилъ, — на всемъ пароходѣ одинъ пассажиръ въ Реджіо, — къ негостепріимнымъ берегамъ, описаннымъ еще въ «Одиссеѣ». Невдалекѣ возвышается Сцилла, и днемъ въ скалистыхъ берегахъ есть что-то похожее на Сахалинъ.
Стояла темная ночь. Не было видно ни зги.
На пристани десятокъ мальчишекъ кинулся на мои чемоданы. Дрались руками, ногами, кусались.
Я переловилъ троихъ, которымъ удалось завладѣть моими вещами, сѣлъ въ какую-то бричку, и мы поѣхали.
Вся орава кинулась бѣжать за мной, — версты двѣ, — до города, чтобъ заработать что-нибудь, перетаскивая вещи въ гостиницу.
Помѣстили меня гдѣ-то на чердакѣ на постояломъ дворѣ, и вотъ я «въ первой гостиницѣ въ городѣ».
Я проснулся рано.
Оказалось, что я на главной улицѣ, какъ разъ напротивъ «муниципальнаго дворца», гдѣ за желѣзными рѣшетками въ окнахъ помѣщаются всѣ присутственныя мѣста, почта, телеграфъ, банкъ и окружный судъ.
Свистѣлъ сирокко, по небу низко плыли сѣрыя тучи. Сѣрое, совсѣмъ сахалинское небо.
Городъ проснулся и шумѣлъ.
Но это не былъ тотъ веселый шумъ, съ которымъ просыпаются итальянскіе города. Словно веселый привѣтственный крикъ восходящему солнцу.
Шумъ Реджіо былъ печальнымъ шумомъ. Словно весь городъ жаловался и просилъ милостыню.
Я пошелъ пройтись.
Во всемъ городѣ одна большая улица.
На всѣхъ углахъ, на всѣхъ простѣнкахъ колоссальныя афиши. Огромныя красныя буквы кричатъ названіе эмигрантскихъ пароходовъ.
Какъ будто весь городъ собрался уѣзжать.
Вѣтеръ рветъ афиши, треплетъ лохмотья, и даже дома кажутся всѣ въ лохмотьяхъ.
А кругомъ толпа нищихъ, слѣпыхъ, хромыхъ, калѣкъ, здоровыхъ, женщинъ съ грудными дѣтьми, дѣтей, стариковъ.
Красныя буквы на афишахъ словно кричатъ и манятъ:
— Ну, что вамъ здѣсь дѣлать, въ этомъ скверномъ, печальномъ мѣстѣ?! «Тамъ, за далью непогоды, есть блаженная страна»…
Прошелся по набережной.
Штормъ все разыгрывается. Лодки и снасти тащатъ на берегъ. Работаютъ мужчины, женщины, дѣти. Дряхлые старики и тѣ тянутъ за веревки.
Красныя, суровыя, обвѣтрившія лица.
И все это, старое и молодое, кидаетъ работу, чтобъ попросить милостыню у проходящаго.
Прошелъ на базаръ.
Кажется, одна разрубленная на мелкіе кусочки туша худощаваго, чуть ли не умершаго своей смертью отъ истощенья быка — на весь базаръ.
Городъ питается одной зеленью. Даже рыбы мало на базарѣ. Рыба — «товаръ». Рыбы не ѣдятъ. Рыбу отправляютъ.
9 часовъ. Пора въ судъ. Въ сопровожденіи толпы нищихъ иду къ «муниципальному дворцу».
По дорогѣ газетчикъ. Оретъ соціалистическій журналъ. И немедленно:
— Не угодно ли синьору una rogazzina[1]?! Ah! Che rogazzina![2]
— Въ 9-то часовъ утра?!
— Ничего не значитъ. Ей все равно.
Дальше опять газетчикъ. Оретъ католическій журналъ. И сейчасъ же конфиденціально:
— Не угодно ли синьору una bambina[3]! Ah! Che bambina![4] Сейчасъ не угодно, — прикажете потомъ зайти въ гостиницу?!
Захожу побриться.
Парикмахеръ-мальчишка пальцами, которые знаютъ мыло только на щекахъ посѣтителя, размазываетъ по лицу пѣну и наклоняется съ обольстительной улыбкой:
— Не угодно ли синьору una rogazzina[1]?! Ah! Che bella rogazzina![5]
— Да сколько же твоей rogazzina[6]’ѣ лѣтъ?
— Двѣнадцать! — спѣшитъ успокоить онъ. — Угодно синьору моложе?
— Ты вотъ лампъ заправлять не умѣешь!
Смотритъ съ изумленіемъ.
— Тебѣ хозяинъ вчера велѣлъ заправить лампу, а ты керосинъ пролилъ. Руки воняютъ.
Одобрительно машетъ головой:
— Дѣйствительно, вчера розлилъ! Такъ угодно синьору una rogazzina[1]?!
Таковъ этотъ нищій Содомъ.
Подхожу къ одному входу «муниципальнаго дворца», — солдаты съ примкнутыми штыками:
— Нельзя!
Подхожу къ другому, — солдаты съ примкнутыми штыками.
Куда ни повернись, — штыки.
Окружный судъ въ Реджіо напоминалъ скорѣе крѣпость.
Надо было заручиться чьей-нибудь помощью. Въ воротахъ подъ аркой сидѣли за столиками, перемазанные въ чернилахъ, уличные адвокаты и за сольди строчили жалобы и прошенія кліэнтамъ, ободраннымъ уже до суда.
Я выбралъ какого понадежнѣе.
Вѣроятно, великій юриспрудентъ. Онъ былъ больше всѣхъ перемазанъ въ чернилахъ, а когда писалъ, высовывалъ даже языкъ и прикусывалъ отъ наслажденья.
Весь видъ его въ эту минуту говорилъ:
— Я те, братъ, такую сейчасъ штуку загну, — годъ не разберешь!
Я подошелъ къ юриспруденту и предложилъ:
— Хотите заработать пять лиръ?
Лицо юриспрудента выразило испугъ. Онъ даже съ опаской оглянулся кругомъ.
«Ужъ не хочетъ ли синьоръ, чтобъ я кого-нибудь зарѣзалъ?»
Но сейчасъ же готовность на все разлилась по лицу. Юриспрудентъ засунулъ перо за ухо и вскочилъ.
— Что угодно синьору?
— Мнѣ надо пройти въ залъ засѣданія.
— У синьора нѣтъ билета?
— Если бъ былъ билетъ, я бы къ вамъ не обращался!
Лицо юрисконсульта выразило размышленіе глубокое.
Но на одинъ мигъ. Черезъ моментъ всѣ адвокаты уже кинули работу и были около «нашего» стола.
— Что угодно синьору? Что угодно? Что угодно?
Они зажестикулировали, закричали всѣ сразу.
— Сейчасъ сдѣлаемъ! — радостно крикнулъ мнѣ юрисконсультъ.
Образовалась консультація.
Изъ разныхъ дверей выглядывали какія-то лица, вмѣшивались, спорили, кричали. Мое дѣло разрасталось. Въ него уже было замѣшано до двадцати человѣкъ.
Они кричали что-то на своемъ тарабарскомъ калабрійскомъ нарѣчіи; если бы судить по жестамъ, то разговоръ долженъ быть въ такомъ родѣ:
— Много ты понимаешь?!
— Кто?! Я?! Я?! Я?!
— Ты! Ты! Дрянь ты, и больше ничего!
— Я — дрянь?! Ты негодяй! Ты убійца! Смотрите на него, люди добрые! Вотъ убійца! Зовите карабинеровъ! Пусть ведутъ его въ тюрьму! О Господи! Гдѣ же справедливость?! Убійца, и нѣтъ карабинеровъ, чтобъ его взять!
— Убью!
— Хватайте его! Хватайте! Отвѣтите всѣ!
— Пустите! Пустите! Я его зарѣжу!
— Караулъ!
— Стойте! Стойте! Давайте о дѣлѣ. За этимъ дѣломъ надо обратиться къ министру.
— Что министръ?! Въ парламентъ!
— Къ королю!
— Нѣтъ, и не въ парламентъ! И не къ королю! А не иначе, какъ къ Самому Господу Богу!
Но тутъ юрисконсультъ, весь мокрый, утирая чернильными пальцами потъ со лба, подалъ мнѣ грязную карточку:
— Синьоръ, пожалуйте!
Ради меня вызвали одного изъ публики, купили у него билетъ, и теперь сторожъ, стоя въ дверяхъ, приглашалъ:
— Синьоръ, прошу!
— Вы идите только за нимъ и будьте спокойны! — увѣрялъ меня юрисконсультъ.
Я оставилъ ихъ дѣлить съ крикомъ и воплями мои пять лиръ, и пошелъ за сторожемъ.
Внизу лѣстницы стояли два солдата. Наверху снова два солдата.
У притолоки два солдата, когда отворили дверь, — по ту сторону снова — два солдата.
Въ пустыхъ комнатахъ раздавался стукъ объ полъ прикладовъ, звонъ шпоръ, шаги часовыхъ.
Въ каждой комнатѣ стояла стража.
На всякомъ подоконникѣ сидѣли карабинеры.
Словно ожидали штурма.
— 63 обвиняемыхъ! — для значительности поднявъ даже палецъ, объяснилъ мнѣ сторожъ. — Да еще свидѣтели!
Обвиняемые и свидѣтели здѣсь считались, видимо, заодно. Ото всѣхъ нужно охраняться солдатами.
Въ одной изъ залъ при нашемъ появленіи съ пола поднялась толпа оборванныхъ людей, въ лохмотьяхъ грязныхъ, ужасныхъ.
«Обвиняемые!» подумалъ я.
— Свидѣтели! — пояснилъ мнѣ сторожъ.
Ломброзо по виду зачислилъ бы всѣхъ въ убійцы. Какіе ужасные представители вырожденія.
Увидавъ «синьора», они, очевидно, рѣшили:
— «Должно-быть, начальство!»
Одинъ показывалъ на ноги, завернутыя въ тряпки.
«Въ чемъ, молъ, я пойду?»
«Mangiare[7]», «mangiare[7]», — только и слышалось среди калабрійскаго говора.
Судебное слѣдствіе окончено, свидѣтели отпущены, но они не уходятъ.
Ихъ собрали изъ деревень, двѣ недѣли продержали въ городѣ. За эти двѣ недѣли они проѣли все съ себя, имъ не въ чемъ итти, и они требуютъ теперь на дорогу.
И все это для того, чтобъ услыхать отъ нихъ:
— Знать ничего не знаю.
Какъ ни билось обвиненіе, ни отъ одного изъ свидѣтелей не удалось добиться нужнаго показанія.
Если не считать одного, очень цѣннаго, важнаго, интереснаго и… предобродушнаго.
На вопросъ прокурора:
— Слыхали ли вы, что такой-то изъ обвиняемыхъ — воръ?
Свидѣтель съ удивленіемъ посмотрѣлъ на прокурора и предобродушно отвѣтилъ:
— Да у насъ въ деревнѣ всѣ воры!
Больше отъ этихъ проголодавшихся людей не удалось узнать ничего. Они повторяли съ испугомъ:
— Клянусь, что я ничего не знаю!
Чувствовалась близость правосудія: въ одной изъ комнатъ на полу я увидалъ цѣлую кучу оковъ.
— Это для подсудимыхъ! — любезно разъяснилъ мнѣ сторожъ к, поднявъ одну машинку, показалъ.
Эти машинки, всюду въ Европѣ замѣнившія наши мучительные кандалы, тоже довольно адское изобрѣтеніе. Ими смыкаютъ за руку двоихъ арестантовъ. Мало-мальски рѣзкое движеніе, пружина машинки перевернется и раздробитъ руку обоимъ. О побѣгѣ или сопротивленіи тутъ не можетъ быть и рѣчи.
Разъ десять передъ караулами мы предъявляли мой билетъ, пока, наконецъ, сторожъ отворилъ дверь, протянулъ руку за подачкой и сказалъ:
— Синьоръ, пожалуйте. Обвиняемые за рѣшеткой.
Я вошелъ въ залъ засѣданія и увидѣлъ тѣхъ людей, отъ которыхъ такъ вооруженъ «муниципальный дворецъ».
Словно стая овецъ сбилась въ кучу во время бури, сидѣли, прижавшись другъ къ другу, обвиняемые, жалкіе, несчастные, испитые, одѣтые въ рубище. За два года предварительнаго заключенія они остались въ лохмотьяхъ. Нѣкоторые, очевидно, обносились вконецъ, и ихъ одѣли въ арестантское. Куртки и штаны изъ полосатой, желтой съ чернымъ, матеріи. На правой половинѣ костюма полосы идутъ вдоль, на лѣвой — поперекъ. Какіе-то страшные арлекины сидѣли на скамьяхъ подсудимыхъ, окруженные карабинерами съ саблями наголо и солдатами съ примкнутыми штыками.
Передо мною была «страшная шайка Муссолино». Я видѣлъ воочію легендарныхъ «калабрійскихъ бандитовъ».
И съ изумленіемъ смотрѣлъ:
— Эти?
Производятъ ли они впечатлѣніе бандитовъ.
Вы — солидный и представительный господинъ, читатель. Но если васъ выдержатъ два года въ тюрьмѣ, пока вы на себя не станете похожи, выстричь вамъ голову какими-то безобразными клоками, одѣть васъ въ полосатую куртку каторжника, и при видѣ васъ всякій скажетъ:
— Фу, какой типичный преступникъ! Сразу видно! Сколько онъ душъ…
Арестантскій халатъ очень идетъ къ человѣку.
Нѣтъ такого человѣка, который въ арестантскомъ халатѣ не имѣлъ бы вида «отпѣтаго арестанта». Арестантскій халатъ совершенно искажаетъ внѣшность человѣка. Заранѣе наполняетъ насъ предубѣжденіемъ.
Это маскарадъ, въ которомъ каждый человѣкъ имѣетъ видъ преступника.
И я думаю, что такой маскарадъ не достоинъ правосудія. Появленіе подсудимаго въ ужасномъ арестантскомъ халатѣ или кандалахъ не должно быть терпимо въ судѣ присяжныхъ.
Вы спрашиваете ихъ:
— Преступникъ ли передъ вами?
Зачѣмъ же насильственно внушать имъ:
— Это преступникъ.
Дайте имъ спокойно отвѣтить на вопросъ, не возстановляйте искусственно противъ обвиняемаго и не прибѣгайте къ подтасовкамъ, не нашоптывайте предупрежденія и не подсказывайте отвѣтъ:
— Это преступникъ. Посмотрите на него!
Среди подсудимыхъ выдѣлялся одинъ. Старикъ, il sindaco[8], мэръ Маравилья. Онъ обвиняется, какъ главный помощникъ и укрыватель Муссолино. Онъ двумя головами выше всѣхъ и среди этихъ жалкихъ несчастныхъ людей выдѣляется полной достоинства и гордости осанкой.
Если бы художникъ захотѣлъ рисовать легендарнаго «благороднаго бандита», — модель налицо. Фигура, полная юношеской силы и мощи. Густые, слегка вьющіеся сѣдые волосы, красивыми прядями падающіе на лобъ. Сѣдая надвое борода. Въ общемъ удивительной красоты «серебряная голова». Правильныя черты лица. Открытый, гордый и благородный взглядъ. Нѣтъ ничего страннаго, что онъ десятки лѣтъ внушалъ къ себѣ почтеніе, и его безсмѣнно выбирали мэромъ.
Онъ богаче всѣхъ, одѣтъ въ свое, крѣпкое платье и кажется чужимъ, страннымъ, случайно попавшимъ въ толпу жалкихъ, пришибленныхъ людей, которыхъ не отличишь одного отъ другого: всѣ они воплощеніе одного несчастія. Ничего, кромѣ несчастія, на ихъ лицахъ не читается. Несчастіе сдѣлало ихъ похожими другъ на друга, какъ близнецовъ.
За двѣ недѣли процесса Маравилья пріобрѣлъ себѣ всеобщія симпатіи.
Сколько я потомъ ни заговаривалъ о немъ, каждый говорилъ мнѣ: «Ah! Il sindaco![8]» съ такимъ почтеніемъ, словно это одинъ изъ самыхъ уважаемыхъ дѣятелей.
Прокуроръ даже долженъ былъ предупреждать присяжныхъ:
— Не поддавайтесь тѣмъ симпатіямъ, которыя сумѣлъ внушить себѣ здѣсь, на судѣ, обвиняемый Маравилья. Не судите по внѣшности!
Что вызвало реплику со стороны защитника мэра:
— Одинъ разъ обвинитель говоритъ: «не судите по внѣшности!» Въ другой разъ, указывая на другихъ подсудимыхъ, говоритъ: «самый видъ ихъ говоритъ, способны ли они на преступленіе?» Когда же вѣрить г. обвинителю? Тогда вѣрить, очевидно, нельзя. А человѣку, которому нельзя вѣрить всегда, лучше не вѣрить никогда!
Все время на самыя злостныя выходки свидѣтелей-карабинеровъ Маравилья отвѣчалъ спокойно, съ достоинствомъ, доказывая, что все это личности, и что карабинеры хотятъ обвинить хоть кого-нибудь, такъ какъ имъ не удается поймать настоящихъ виновниковъ.
Таково же и общее мнѣніе.
Никто изъ обвиняемыхъ не отрицаетъ, что они знали Муссолино.
— Кто жъ его не зналъ?
Они принимали его у себя:
— Ничего дурного мы за Муссолино не знали!
Муссолино ночевалъ у нихъ:
— Онъ всегда платилъ за ночлегъ.
Но ни въ какихъ преступленіяхъ Муссолино они не участвовали.
— Никто даже и не зналъ ни о какихъ преступленіяхъ Муссолино. Это говорятъ карабинеры!
Публики было мало. Человѣкъ тридцать, изъ нихъ пятеро мужчинъ. Остальныя — женщины и дѣти. Дѣти почти голыя, женщины босыя, въ драныхъ платьяхъ, безъ бѣлья, въ двери выглядывало голое тѣло. Все это жены и дѣти подсудимыхъ. Когда, 2 года тому назадъ, ихъ мужей взяли, хозяйства были разорены, кормиться стало нечѣмъ, и несчастныя пришли за мужьями въ городъ.
Подсудимые во время предварительнаго слѣдствія возбуждали ходатайство о томъ, чтобъ ихъ перевели въ тюрьму въ Неаполь.
Мотивъ:
— Тамъ нашимъ женамъ съ дѣтьми легче прокормиться милостыней, чѣмъ въ нищемъ Реджіо.
Все время между «публикой» и подсудимыми шелъ разговоръ. Южному итальянцу не нужно словъ, чтобъ говорить. Слова, это — только дополненіе къ жестамъ. И истинный итальянецъ жестами разскажетъ всю библію. И истинный итальянецъ пойметъ все отъ слова до слова.
Въ теченіе всего процесса, среди подсудимыхъ, публики, свидѣтелей шелъ «неумолчно» безмолвный разговоръ, споры, цѣлые диспуты.
Среди женщинъ, сидѣвшихъ вокругъ меня, двѣ были съ грудными дѣтьми.
— Какъ же такъ? Мужья арестованы два года?!
Разгадку я узналъ потомъ.
Я засталъ послѣднюю стадію процесса.
Я былъ въ понедѣльникъ. Въ субботу прокуроръ произнесъ рѣчь, надѣлавшую шума на всю Италію. Онъ требовалъ для подсудимыхъ для кого четырехъ, для кого пяти лѣтъ каторжной тюрьмы.
— 250 лѣтъ тюрьмы! — съ остолбенѣніемъ восклицали всѣ газеты всѣхъ партій. — Два съ половиной вѣка заключенія, тьмы, страданій!
Сегодня начались рѣчи защиты.
Мнѣ понравились итальянскіе адвокаты. Они говорятъ живо, но просто, безъ театральнаго паѳоса.
— Двѣ недѣли длится процессъ! — говорилъ одинъ изъ нихъ, молодой человѣкъ. — И сегодня, на 15-й день, вся Италія еще спрашиваетъ себя съ недоумѣніемъ: да кто же на скамьѣ подсудимыхъ: разбойники или жертвы? Мы присутствуемъ, дѣйствительно, при удивительномъ процессѣ. Двѣ недѣли мы слышимъ одни обвиненія и ни одного доказательства! И въ этомъ удивительномъ дѣлѣ нѣтъ ничего удивительнаго. Два года строили обвиненіе и не нашли ни одного доказательства, чтобъ положить его въ основу. Чего не могли найти въ теченіе двухъ лѣтъ, не могли найти и въ теченіе четырнадцати дней.
Правосудіе должно быть дѣломъ такимъ же точнымъ, какъ математика. И дѣла должны разрѣшаться точно такъ же, какъ разрѣшаются математическія задачи.
Арестъ обвиняемаго долженъ являться неизбѣжнымъ, логическимъ выводомъ изъ всѣхъ добытыхъ уже свѣдѣній.
Часто дѣлается наоборотъ.
Сначала пишутъ отвѣтъ, а потомъ провѣряютъ, вѣрно ли рѣшена задача. Дѣйствительно ли открытъ настоящій виновный.
Сначала указываютъ виновнаго, а потомъ прибираютъ доказательства его виновности.
И такъ какъ «отвѣтъ извѣстенъ заранѣе», то всѣ дѣйствія даже невольно подгоняютъ подъ этотъ отвѣтъ.
Ищутъ не «кто виноватъ», а «почему именно этотъ виноватъ».
Отсюда неполнота, односторонность, ошибочность, которыми часто страдаетъ слѣдствіе въ Италіи, какъ и вездѣ.
Разозленные, доведенные до отчаянія безуспѣшностью погони за «шайкой Муссолино», карабинеры кинулись хватать всѣхъ, кто казался имъ подозрительнымъ.
Дѣло не трудное тамъ, гдѣ, по восклицанію одного изъ свидѣтелей, «всѣ жители — воры».
Перехватавъ людей, имъ сказали:
— Оправдывайтесь, если вы не виноваты.
Это называется «просѣять подозрительные элементы».
Многіе съ такой очевидностью доказали свою непричастность, что ихъ пришлось отпустить.
63 человѣка остались «въ ситѣ».
— А! Не могли оправдаться, значитъ, вы виновны.
Ихъ послѣдній достатокъ былъ разоренъ вконецъ, ихъ заключили въ тюрьму, ихъ семьи пущены по-міру.
И вотъ спустя два года тюрьмы, эти люди пришли на судъ.
Противъ нихъ нѣтъ ни одного доказательства. Чувствуется, что среди нихъ есть виновные. Но почему они виновны? Кто изъ нихъ виновенъ? Кто не виновенъ?
Правда гдѣ-то бродитъ около. Но гдѣ? Она невидимка? За 14 дней процесса никто не замѣтилъ даже малѣйшей складки ея одежды.
Гдѣ доказательства?
Показанія карабинеровъ.
— Но, — справедливо восклицали всѣ защитники, — карабинеры были слѣдователями. Карабинеры же являются свидѣтелями. Довольно съ насъ карабинеровъ, и довольно съ карабинеровъ! Нельзя же ихъ дѣлать еще и судьями!
Защитники мѣнялись, но мотивъ рѣчей оставался одинъ и тотъ же:
— Доказательствъ!
Въ четыре часа былъ объявленъ перерывъ до завтра, и вотъ по городу потянулась чудовищная процессія.
Публику удалили.
По лѣстницѣ, гдѣ на каждой ступенькѣ стояло по два солдата, повели обвиняемыхъ, скованныхъ за руку попарно. Сзади каждой пары шла пара карабинеровъ.
Подсудимые шли, поднявъ скованныя руки, какъ собака поднимаетъ раненую лапу. Малѣйшая неловкость, стоитъ оступиться, и вдребезги рука своя и сосѣда.
Между шеренгами солдатъ 12 обвиняемыхъ прошли въ три допотопныя каретки, запряженныя одрами, съ рѣшетчатой дверью.
Осторожно, боязливо поднявъ прикованную къ рукѣ сосѣда руку, они влѣзали въ крошечныя каретки.
Кучера защелкали бичами, заорали благимъ матомъ на одровъ, и шествіе тронулось.
Впереди двѣ шеренги солдатъ.
По обѣимъ сторонамъ кортежа — по ряду солдатъ и по ряду карабинеровъ. По карабинеру на козлахъ. По карабинеру на задней подножкѣ кареты.
Двѣ шеренги солдатъ сзади.
Повезли двѣнадцать, — остальные остались въ судѣ, ждать, пока вернутся за ними. Судъ, оказывается, потому такъ рано и кончается, чтобъ успѣть засвѣтло перевезти всѣхъ въ тюрьму.
Ночью ихъ среди сочувствующаго населенія возить не рѣшаются.
Я пошелъ за этимъ печальнымъ ужаснымъ шествіемъ вплоть до самой тюрьмы.
За двѣ недѣли населеніе привыкло къ этому зрѣлищу. Смотрѣли спокойно, дружески кивали арестантамъ, перебрасывались какими-то знаками.
Мэру Маравилья, ѣхавшему въ первой кареткѣ, кланялись всѣ, видимо, знакомые и незнакомые.
Шествіе, — хотя и одры, — подвигалось довольно быстро. Босыя и простоволосыя жены и почти раздѣтыя дѣтишки едва поспѣвали бѣгомъ.
Мое вниманіе обратила на себя молодая женщина, беременная, съ красивымъ типичнымъ южно-итальянскимъ лицомъ.
Она запыхалась отъ бѣга и почти упала на траву, когда кареты подъѣхали къ тюрьмѣ.
Она лежала на травѣ, красная, съ мокрыми волосами, едва переводя дыханіе.
Замѣтивъ, что я смотрю на нее, одинъ изъ толпы подошелъ, снялъ шапку, поклонился и кивкомъ головы указалъ на измученную женщину.
— Синьоръ, быть-можетъ, желаетъ?!
Я отступилъ отъ него почти съ ужасомъ:
— Да это кто?
— А ея мужъ вонъ въ каретѣ! Вонъ онъ глядитъ!
— Какъ же такъ? Пришла за мужемъ…
Субъектъ пожалъ плечами:
— Ѣсть, синьоръ, надо?
И на меня такъ и пахнуло Сахалиномъ.
Я все еще готовъ былъ бы счесть слова этого проходимца за клевету на жизнь и на несчастную женщину, но ея беременность, когда мужъ два года въ тюрьмѣ…
Въ тотъ же вечеръ съ первымъ поѣздомъ я уѣхалъ изъ Реджіо, и меня не интересовало, оправдаютъ обвиняемыхъ или обвинятъ.
И то и другое мало чѣмъ измѣняетъ ихъ судьбу,
Пусть имъ вынесутъ самое торжественное оправданіе. А разоренное хозяйство? А два года тюрьмы? А разрушенное здоровье, такъ ясно написанное на ихъ желтыхъ лицахъ и въ ихъ больныхъ глазахъ? А ихъ жены…
А разбитыя жизни?
Когда въ сумеркахъ я выѣзжалъ изъ «самаго лучшаго отеля въ городѣ», и извозчикъ повернулъ за уголъ, какъ вдругъ остановили крики:
— Стой! Стой!
Мимо насъ пробѣжалъ кортежъ. Кучера орали и щелкали бичами. Одры улепетывали рысью. Вспотѣвшіе и измученные солдаты бѣжали бѣгомъ.
Это везли послѣднюю партію обвиняемыхъ.
И спѣшили засвѣтло добраться до тюрьмы, боясь везти ихъ, когда городъ одѣнется въ тьму.