Шагин Хадля (Кондурушкин)/ДО

Шагинъ Хадля
авторъ Степанъ Семеновичъ Кондурушкинъ

Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Сирійскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1908. — С. 55.

I

Почти къ самой вершинѣ стараго Гермона, къ его снѣжной шапкѣ, прижалось съ запада высокое предгорье.

Отъ этого своего дѣтища Гермонъ отдѣляется только маленькимъ ущельемъ. Предгорье и Гермонъ схожи другъ съ другомъ, какъ отецъ съ сыномъ: тѣ же безпорядочныя груды скалъ, покрытыхъ, иногда, рѣдкими корявыми дубками; тотъ же сѣрый цвѣтъ камней; тѣ же пропасти и ущелья, — все имѣетъ одинъ обликъ семьи общаго праотца, дикаго Антиливана.

И люди здѣсь такъ же сѣры и дики, какъ окружающія скалы. Такъ же сѣры ихъ однообразныя деревни, разбросанныя по скатамъ горъ и по краямъ ущелій. Сѣрые ослики, сѣрыя козы, сѣрыя тучи…

Сѣрыя скалы съ ненавистью давятъ здѣсь всякій живой цвѣтъ, всякую зелень. Онѣ нависаютъ грозною тяжестью надъ купами стройныхъ тополей, растущихъ въ глубинѣ долинъ у водъ потоковъ. Онѣ готовы стряхнуть внизъ страшныя глыбы и задавить единственныя искры жизни матери-природы. Здѣсь царство камней, царство мертваго сѣраго цвѣта, царство холоднаго дыханія старца Гермона, который бо́льшую часть года не снимаетъ своей бѣлой снѣжной шапки и угрюмо смотритъ во всѣ стороны міра.

Почти на вершинѣ этого предгорья, на крутомъ скатѣ прилѣпилось къ скаламъ небольшое мусульманское село Шиба. Всѣ дома здѣсь имѣютъ только одну полную — переднюю стѣну. Остальныя три стѣны тонутъ въ крутомъ скатѣ горы. Плоскія крыши однимъ краемъ прислоняются къ землѣ, къ ногамъ домовъ, стоящихъ выше; поэтому все село имѣетъ видъ большой лѣстницы съ гладкими ступеньками изъ крышъ. По этимъ ступенькамъ зимой во время дождей прыгаютъ и пѣнятся горные потоки.

А наверху, надъ селомъ, нависли тѣ же страшныя сѣрыя глыбы. Онѣ, какъ будто, смѣются надъ людьми, держатъ ихъ постоянно въ страхѣ. «Вотъ, если мы захотимъ, то скатимся по вашимъ гнѣздамъ внизъ и все разрушимъ въ одну минуту!» — казалось, говорятъ онѣ и продолжаютъ висѣть надъ селомъ, какъ страшный тяжелый сонъ.

Недавно, дѣйствительно, оторвался сверху одинъ камень, прокатился по селу, сдѣлалъ черезъ все село сплошную дорогу, подавилъ людей, скотъ и спокойно улегся въ глубинѣ ущелья, точно достигъ желаннаго счастья. Придавленные дома понемногу приподнялись, обстроились на томъ же мѣстѣ. Слѣдъ камня-разрушителя понемногу затянулся; людей народилось вновь больше, чѣмъ умерло. Значитъ, рана горнаго села зажила, какъ заживаетъ, въ концѣ концовъ, всякая рана…

Начавшись почти на самой вершинѣ предгорья, дома Шиба скатывались на востокъ, къ Гермону. Но, докатившись до ущелья, они остановились и выстроились длиннымъ рядомъ надъ неглубокой пропастью. Тамъ, внизу, подъ селомъ, изъ пещеры Гермона вытекаетъ могучій холодный ключъ, сбѣгаетъ по камнямъ и разноситъ клочки зелени по извилистому дну ущелья. Вода прыгаетъ съ камня на камень, немолчно шумитъ, оглашая горы радостнымъ голосомъ жизни. Потокъ пѣнится по всей своей длинѣ, точно цѣлыя тысячи бѣлыхъ овецъ бѣгутъ длинною толпой къ своему ночлегу и прыгаютъ съ нетерпѣливымъ блеяньемъ. Потокъ этотъ поитъ село Шиба, ворочаетъ его незатѣйливыя мельницы и служитъ, кажется, единственной причиной, почему Шиба стоитъ на этой дикой, почти неприступной, высотѣ.

А то, дѣйствительно, жить здѣсь людямъ совершенно незачѣмъ. Лѣтомъ сѣрыя скалы. Зимой туманы тучъ или толстый слой снѣга. Видна только полоса неба, да спина Гермона.

Гермонъ закрылъ отъ Шиба весь міръ. По Гермону бродятъ лисицы, шакалы и бурые медвѣди. Звѣри приходятъ ночью въ самое село, прогуливаются по крышамъ и заводятъ съ шибскими собаками драку. Людей они не трогаютъ.

Но неизвѣстно, кто кого больше боится въ Шиба: люди звѣрей, или звѣри людей. Одно несомнѣнно, что люди здѣсь такъ же дики и суровы, какъ и звѣри. Говорятъ они отрывисто, громко, точно лаютъ. Голоса у нихъ съ хрипотой, грубые; взоръ хмурый, недовѣрчивый. Живутъ они, почти никого и ничего, кромѣ односельчанъ и своего села, не видятъ. Живутъ и славятъ Аллаха и его пророка Мухаммада, какъ и всѣ правовѣрные на свѣтѣ.

Одно имъ было извѣстно несомнѣнно, что послѣ смерти будетъ гораздо лучше, чѣмъ на землѣ: они будутъ жить не на сѣрыхъ и вѣчно грозящихъ опасностью камняхъ, а въ зеленыхъ долинахъ и орошенныхъ водою садахъ. У нихъ будутъ не такія, какъ теперь, грубыя и дикія жены, а мягкія, бѣлыя, прекрасныя гуріи, похожія на гіацинты и кораллы.

Раздѣляли ли ихъ ожиданія медвѣди и шакалы снѣжнаго Гермона — неизвѣстно. Только, когда въ торжественный часъ южной горной полуночи муэдзинъ выходилъ на бѣлый круглый минаретъ пѣть призывную молитву, шакалы садились на камни, поднимали кверху трубами свои хвосты и подпѣвали тянущимъ за душу воемъ.

Жили въ Шиба не только мусульмане, но и христіане. Христіанъ было въ Шиба немного. Поселились они здѣсь не такъ давно, какихъ-нибудь сорокъ лѣтъ назадъ. Въ шестидесятыхъ годахъ прошлаго столѣтія на Ливанѣ случилось возстаніе друзовъ^[1]. Возстаніе это распространилось быстро по всей южной Сиріи, достигло и Хаурана. Друзы^[1] рѣзали христіанъ, не щадили и мусульманъ. Многія села и деревни опустѣли. Кому удалось бѣжать изъ-подъ ножа, тѣ убѣжали.

Въ это время нѣсколько десятковъ христіанъ прибѣжало въ Шиба.

Правда, что Гермонъ закрылъ отъ Шиба весь міръ, но онъ же закрылъ и Шиба отъ всего міра. А это не одно и то же. Когда дикія шайки друзовъ^[1] бродили по дамасской долинѣ, въ Хасбеѣ и Рашеѣ^[2], обагряя горы человѣческой кровью, жители Шиба спокойно сидѣли въ своихъ гнѣздахъ и держали только наготовѣ оружіе. Но кому была охота взбираться на Гермонъ выше облаковъ и искать тамъ враговъ!..

Мусульмане приняли христіанъ съ большими униженіями и притѣсненіями.

Чтобы не раздражать строптивыхъ почитателей пророка, христіане должны были оказывать имъ всякое уваженіе. Такъ, они праздновали не только свои праздники, но и праздники мусульманъ. Хотя христіане и построили себѣ небольшой домъ для церкви, однако колокола имъ вѣшать не дозволялось, ибо отъ колокольнаго звона у пророка Мухаммада на небѣ можетъ разболѣться голова. Христіане не имѣли права ѣздить верхомъ на хорошихъ лошадяхъ и въ лошадиныхъ сѣдлахъ, а только на ослахъ и мулахъ, въ ослиныхъ сѣдлахъ. Христіане подвергались частымъ побоямъ и всякимъ оскорбленіямъ. Мусульмане дѣлали съ ними что хотѣли. Они не давали проходу христіанскимъ женщинамъ и всячески ихъ унижали и насиловали, такъ что христіанки боялись часто выходить изъ дому.

На мусульманъ трудно было найти управу. Да никто и не хотѣлъ бы искать ее: пожалуешься правительству на одного, а сотня его родственниковъ можетъ отомстить вдесятеро, даже убить…

Такъ и жили христіане въ полномъ униженіи передъ мусульманами, но изъ Шиба не уходили. Куда же пойдешь съ насиженнаго клочка земли на голодъ и холодъ? Гдѣ найдешь себѣ домъ и кусокъ хлѣба?

Но особенно тяжело было христіанамъ въ 1877 году, когда шла русско-турецкая война, и когда съ поля битвы въ снѣга Гермона стали доходить разные слухи о побѣдахъ и пораженіяхъ. Говорили, что турецкія войска перебили всѣхъ русскихъ, русскаго царя взяли въ плѣнъ и отрубили ему голову. Тогда мусульмане села Шиба стали радоваться, стрѣлять изъ ружей и кричать: «Смерть безбожникамъ!» Встрѣчаясь съ христіаниномъ на улицѣ, каждый мусульманинъ говорилъ:

— Безбожникъ, нагни свою голову!

Христіанинъ покорно нагибалъ голову. Мусульманинъ билъ его по шеѣ, сшибалъ на землю съ головы феску и шелъ дальше. Когда христіанинъ замѣчалъ, что сзади него идетъ мусульманинъ, онъ долженъ былъ остановиться, пропустить правовѣрнаго впередъ и слѣдовать за нимъ въ отдаленіи. Встрѣчаясь, онъ тоже останавливался, нагибалъ въ знакъ покорности свою голову и ожидалъ, пока мимо него пройдетъ почитатель пророка…

Правда, когда мусульмане узнали, что побѣдили въ концѣ концовъ не мусульмане, что русскій царь живъ и совсѣмъ не плѣненъ, то немного поутихли въ своихъ безчинствахъ, но злобу все же противъ безбожниковъ держали.

Такъ и жили въ Шиба мусульмане и христіане во враждѣ. А сѣрыя скалы по-прежнему висѣли надъ селомъ и давили своею тяжестью и однообразіемъ цвѣта всякую жизнь. Сами безплодныя, холодныя, голыя, онѣ подавляли собой не только живую зелень травъ и деревьевъ, но, кажется, и всякую живую человѣческую мысль, живое чувство любви и состраданія въ сердцахъ обывателей заброшеннаго глухого села Шиба.

II

Такъ, вѣроятно, продолжалось бы въ Шиба и до настоящаго времени, если бы туда нѣсколько лѣтъ назадъ не переѣхалъ на жительство Шагинъ Хадля.

Попалъ Шагинъ въ Шиба случайно — такъ сложились обстоятельства. Жилъ онъ раньше въ долинѣ озера Мерома, кочевалъ со стадами по лугамъ водъ Іордана, но не поладилъ съ нѣкоторыми арабскими шейхами-бедуинами. Въ это время въ Шиба умеръ одинъ христіанинъ, его бездѣтный дядя, и оставилъ ему въ наслѣдство небольшой клочокъ земли, виноградникъ и домъ. Шагинъ былъ человѣкъ очень рѣшительный. Долго думать ни надъ чѣмъ не любилъ. Въ какой-нибудь мѣсяцъ онъ распродалъ всѣхъ своихъ овецъ, продалъ лошадей поплоше и оставилъ себѣ лишь нѣсколько лучшихъ кобылицъ. Послѣ этого забралъ свои пожитки, жену, дѣтей, вскочилъ на лучшую кобылицу и поѣхалъ изъ жаркой меромской долины въ холодные снѣга Гермона.

Уже одно появленіе Шагина Хадля въ Шиба должно было вызвать неудовольствіе мусульманъ. Шагинъ имѣлъ большой ростъ, богатырское сложеніе. Его бронзовое, блестѣвшее жиромъ, лицо, темносѣрые глаза, — дышали отвагой и рѣшимостью. Ходилъ онъ смѣло, увѣренно, грудью впередъ, смотрѣлъ на всякаго встрѣчнаго надменно, точно хотѣлъ сказать: «Кто бы ты ни былъ, я тебя не боюсь; бойся ты меня»… За поясомъ подъ абаи у него всегда торчали кинжалъ и пистолетъ. Въ рукѣ онъ носилъ нагайку, которой могъ при случаѣ расправиться не хуже кинжала.

Христіане села Шиба знали нравъ Шагина. Одни радовались переселенію Шагина въ Шиба, надѣялись, что онъ не дастъ ихъ мусульманамъ въ обиду; другіе, напротивъ, боялись, думая, что Шагинъ очень озлобитъ мусульманъ.

Было начало зимы. Всѣ жители Шиба убрались на поляхъ и огородахъ, и большую часть времени проводили дома. По вечерамъ, въ ожиданіи молитвы, мусульмане любили посидѣть надъ пропастью, гдѣ внизу шумѣлъ потокъ. Мимо этой пропасти по камнямъ пролегала узкая тропинка — единственно-возможный доступъ къ селенію Шиба. По этой тропинкѣ и поднимался Шагинъ Хадля. Впереди ѣхалъ онъ самъ на чистокровной арабской кобылицѣ; за нимъ на другой кобылицѣ ѣхала его жена, за женой старшая дочь и два маленькихъ мальчика, а сзади тянулись лошади и мулы, нагруженные всякимъ домашнимъ скарбомъ.

Гулко раздавались между горъ стукъ копытъ о камни, фырканье лошадей и муловъ. Въ долину уже спустился фіолетовый сумракъ южнаго вечера. Внизу, въ глубинѣ пропасти, метался по камнямъ потокъ и сверкалъ сквозь покровъ вечернихъ тѣней бѣлою пѣной. Во всѣ стороны высились нѣмыя сѣрыя скалы, одѣтыя синеватой дымкой вечера. Въ горахъ было тихо и торжественно, точно въ храмѣ на вечерней молитвѣ, гдѣ носится синій дымокъ кадильницы. А надъ всѣми горами въ вышинѣ играли золотыя иглы солнечныхъ лучей. Вершина Гермона зардѣлась румянцемъ заката.

Шагинъ приближался къ Шиба. По дорогѣ онъ встрѣтилъ одного изъ христіанъ села, по имени Зыки.

— Добрый вечеръ, господинъ Шагинъ! — радостно воскликнулъ Зыки.

— Добрый вечеръ! — пробасилъ Шагинъ. — Какъ твои дѣла?

— Слава Богу! Какъ твое здоровье?

— Да спасетъ тебя Богъ, ничего. Какъ дѣла христіанъ Шиба?

— Слава Богу! Ждутъ тебя. Очень по тебѣ соскучились…

Долго они еще спрашивали другъ друга о здоровьѣ родныхъ, знакомыхъ, лошадей, козъ, верблюдовъ, даже ословъ и куръ, пока не перебрали всѣ обычныя арабскія любезности. Наконецъ, Зыки побѣжалъ передъ Шагиномъ въ село, изъ вѣжливости показывая дорогу.

Обогнувъ отвѣсную скалу, Шагинъ сразу въѣхалъ въ Шиба и наткнулся на мусульманъ, разсѣвшихся, по обыкновенію, на камняхъ у самой дорожки, свѣсивъ ноги внизъ въ пропасть. Они съ удивленіемъ посмотрѣли на вновь прибывшаго, на его красивую лошадь и оружіе.

— Пожалуйста, посторонитесь съ дороги! — крикнулъ Шагинъ. — Развѣ не видите, что лошади пройти здѣсь не могутъ?

Мусульмане медленно и важно приподнялись съ дороги и отошли къ селу на широкую площадку.

— Кто ты? — спросилъ его одинъ изъ мусульманъ.

— Я — Шагинъ Хадля! А ты не знаешь? Такъ съ этихъ поръ будемъ знать другъ друга!

— Шагинъ Хадля! — воскликнулъ мусульманинъ. — Безбожникъ!.. А кто далъ тебѣ позволеніе садиться на такую лошадь, въ такое хорошее сѣдло? Ты, собака-христіанинъ, не достоинъ этого! Слѣзай съ лошади!

Шагинъ потемнѣлъ отъ негодованія. Онъ дернулъ поводья такъ сильно, что кобылица поднялась на заднія ноги.

— Я сижу на своей лошади! — прохрипѣлъ онъ. — Ѣду я въ свой домъ. А кто изъ насъ собака, я тебѣ сейчасъ покажу!

Онъ ударилъ острыми стременами по бокамъ лошади. Добрая кобылица вытянулась и однимъ прыжкомъ очутилась около мусульманина. Мелькнула нагайка и обвилась черезъ голову и плечо правовѣрнаго. Тотъ застоналъ и повалился на камни. Всѣ точно онѣмѣли отъ неожиданности. Никто не сказалъ больше ни слова, и Шагинъ важно поѣхалъ по селу.

Таковъ былъ въѣздъ Шагина въ Шиба.

Вѣсть о неслыханной дерзости быстро разнеслась по селу. Мусульмане заволновались.

Какъ! Собака-христіанинъ смѣетъ бить мусульманина? О, Аллахъ! Ты не позволишь унизить своихъ вѣрныхъ сыновъ. Ты всегда помогалъ правовѣрнымъ въ побѣдѣ надъ сильнѣйшими врагами. Неужели должны твои вѣрные рабы терпѣть униженіе отъ христіанской собаки?!

Въ селѣ началось необычное движеніе. Мусульмане сходились на улицахъ, переходили изъ дома въ домъ, озлобленно махая руками. Даже собаки начали нервно огрызаться другъ на друга, будто у нихъ тоже были разныя религіозныя убѣжденія.

Но вотъ зашло солнце. Запѣлъ муэдзинъ:

— Великъ Богъ, великъ Богъ, великъ Богъ, и нѣтъ Божества, кромѣ единаго Бога!..

Волненіе стихло. Правовѣрные въ молчаніи потянулись въ мечеть на молитву, бормоча въ бороду первую главу изъ Корана. Совершивъ омовеніе, почитатели пророка начали молиться. Предстоятель прочиталъ вечернія молитвы.

Но послѣ молитвы мусульмане не вышли изъ мечети. Они еще долго о чемъ-то совѣщались между собой.

---

А Шагинъ Хадля вошелъ въ свой домъ и поставилъ въ конюшню лошадей. Его жена и дочь разбирали вещи, готовили ужинъ. Въ это время, по обычаю, къ Шагину начали собираться гости, чтобы привѣтствовать добромъ его пріѣздъ. Пришелъ священникъ Жорьесъ въ истрепанной рясѣ, подъ которой виднѣлось грязное коричневое тѣло. Въ свалявшейся бородѣ у него было много соломы, которую онъ не успѣлъ вытряхнуть на дворѣ, поэтому снялъ камилавку и началъ выбирать въ нее изъ бороды соръ.

Жорьесъ сдѣлался попомъ случайно. Не соглашался никто быть въ Шиба попомъ. Его, какъ самаго лядащаго мужика, и заставили христіане принять священство. Онъ принялъ. Отслуживъ прихожанамъ въ своей избѣ съ грѣхомъ пополамъ первую обѣдню, онъ хотѣлъ сказать имъ поученіе, но расплакался и сказалъ: «Православные христіане! Вы знаете, что я родился изъ испражненій быковъ, говорить не обученъ! Да благословитъ васъ Богъ». Такъ и сталъ съ тѣхъ поръ Жорьесъ попомъ въ Шиба.

Пришелъ пастухъ Камиль, воспріемникъ и воспитатель всѣхъ козъ села Шиба. Онъ зналъ ихъ всѣхъ до единой, и для каждой у него было особое имя. Отъ постоянной жизни со стадомъ въ горахъ онъ сталъ такимъ же сѣрымъ, какъ козы и скалы: сѣрые усы, сѣрое лицо, глаза и вся одежда.

Пришелъ красильщикъ Гантусъ съ синей бородой и синими руками. Пришелъ мукарій^[3] Саидъ, мясникъ Фарахъ, лавочникъ Шакиръ. Пришли всѣ мужики изъ христіанъ Шиба. Входя въ комнату, они снимали башмаки у двери, привѣтствовали вечеръ хозяина добромъ и разсаживались вдоль стѣнъ на подстилки и подушки, которыя кое-какъ уже успѣла набросать жена Шагина.

— Быть бѣдѣ, Шагинъ! — началъ священникъ. — Напрасно ты побилъ мусульманина.

— Богъ дастъ, ничего не будетъ, — отвѣчалъ Шагинъ. — Что же мнѣ было дѣлать? Да разрушитъ Богъ его домъ и сожжетъ его бороду! Вѣдь онъ сталъ бранить меня!

— Э, Шагинъ! То ли было съ нами, да мы терпѣли! — сказалъ пастухъ Камиль. — Что съ ними подѣлаешь! Помирись съ мусульманиномъ. А то ни тебѣ, ни намъ житья здѣсь не будетъ.

— Что же, я пойду къ нему въ домъ и буду у него прощенья просить? Нѣтъ, ужъ, я лучше въ другое мѣсто переселюсь, а не покорюсь.

И начали христіане бранить Шагина. Бранить не бранятъ, а такъ всѣ ноютъ да ахаютъ, точно у нихъ зубы болятъ.

— Рабы вы! — разсердился Шагинъ. — Рабами родились, рабами и умрете!

Гости испугались, что Шагинъ разсердился. Мукарій^[3] Саидъ примирительно сказалъ:

— Не сердись, Шагинъ. Мы изъ твоей воли не выйдемъ. Ты быкъ, а мы мухи подъ твоимъ хвостомъ. Дѣлай, какъ знаешь. Только опасно такъ съ мусульманами обращаться.

Напоилъ Шагинъ гостей кофеемъ, простился съ ними и вышелъ на крышу.

Село понемногу засыпало. Только изрѣдка слышались неясныя слова, точно Шиба бредило во снѣ пережитымъ дневнымъ волненіемъ, да раздавалось блеянье козы или долгій ревъ страдающаго безсонницей осла. Въ ущельѣ было совсѣмъ темно, но вверху искрились крупныя звѣзды, а окружающія горныя вершины свѣтились нѣжнымъ отблескомъ снѣговыхъ кудрей Гермона.

Шагинъ все ходилъ по крышѣ и дышалъ прохладнымъ горнымъ воздухомъ. Вдругъ изъ темноты протянулась какая-то рука и дернула Шагина за абаи.

Шагинъ оглянулся. Передъ нимъ, едва выдѣляясь изъ темноты, стоялъ человѣкъ. Шагинъ узналъ въ немъ христіанина Абдаллу.

Абдалла былъ весь какой-то тягучій. Его лицо то вытягивалось въ аршинъ длиною, то совершенно исчезало, собираясь въ сморщенный комочекъ. И самъ онъ то вдругъ съежится, сдѣлается почти незамѣтнымъ, то вытянется неслышно, точно спрутъ, и достанетъ, не двигаясь съ мѣста, за цѣлую сажень. Ходилъ Абдалла всегда тихо, извивался изъ стороны въ сторону, ступалъ ногами осторожно, будто шелъ по острымъ гвоздямъ. Онъ боялся всякихъ открытыхъ и широкихъ помѣщеній. Какъ бы ни была широка улица или коридоръ, онъ всегда жался спиной къ стѣнѣ подъ крышей, подвигался впередъ бокомъ и съ такою осторожностью, точно пробирался по краю бездонной пропасти. Онъ былъ любопытенъ, какъ тысяча женщинъ. Будь Абдалла сыщикомъ, онъ зналъ бы все, онъ вездѣ бы присутствовалъ неслышно, невидимо. Это былъ геній-шпіонъ, который останется міру неизвѣстнымъ только потому, что родился и умретъ въ Шиба…

— Что ты, Абдалла? — спросилъ Шагинъ.

Лицо Абдаллы изъ сморщеннаго яблока развернулось вдругъ, какъ полотно, глаза выкатились, какъ двѣ дамасскія груши. Онъ оглянулся во всѣ стороны, съежился снова и шопотомъ сказалъ:

— Шагинъ… Тебя мусульмане хотятъ сегодня ночью убить. Пять человѣкъ… Я самъ слышалъ.

— О-го, го! — загоготалъ Шагинъ. — Ты или пьянъ, или врешь.

При первомъ же звукѣ громкаго Шагинова голоса Абдалла вдругъ исчезъ. Удивленный, Шагинъ оглянулся кругомъ. Абдаллы нигдѣ не было. Онъ сошелъ съ крыши, обошелъ кругомъ весь домъ, и въ одномъ углу подъ плоскимъ навѣсомъ крыши при блескѣ звѣздъ съ трудомъ разглядѣлъ вырѣзанное изъ сѣроватой бумаги и наклеенное на стѣну подобіе человѣка. Вдругъ эта бумага зашевелилась и еще болѣе тихимъ шопотомъ проговорила:

— Правда, Шагинъ, клянусь Богомъ, это настоящая правда. Только смотри, Шагинъ, берегись. Борись, но не убивай никого изъ мусульманъ. Убьешь — житья намъ здѣсь не будетъ.

— Ну, если правда, такъ я ихъ! — зашумѣлъ Шагинъ. — Разскажи, кто это тамъ собирается…

Но Абдаллы опять уже не было, какъ ни искалъ его Шагинъ вокругъ дома. Онъ исчезъ, точно духъ.

Шагинъ еще долго ходилъ по крышѣ. Его давила злоба, да и опасенія не давали покоя. При каждомъ шорохѣ онъ пугливо оглядывался и хватался за оружіе. Эта робость раздражала его. Попробовали бы они напасть на него лицомъ къ лицу, въ полѣ. А здѣсь въ самомъ дѣлѣ могутъ убить, какъ собаку изъ-за угла. Онъ прижался спиной къ стѣнѣ верхней комнаты, построенной на крышѣ, и стоялъ, прислушиваясь къ малѣйшему шороху.

Жена приготовила ужинъ. Шагинъ поѣлъ, уложилъ жену, дочь и малыхъ дѣтей въ нижнюю темную комнату, а самъ остался въ верхней. Тамъ онъ затушилъ свѣтильникъ, наложилъ на свою постель разной одежды и мякинныхъ подушекъ, закрылъ все это одѣяломъ, на мѣстѣ головы положилъ войлочную тюбетейку, злобно усмѣхаясь, вышелъ изъ комнаты, захватилъ съ собой ружье, заряженное дробью и спрятался за стѣной дома, по-близости.

Шагинъ стоялъ такъ долго, вглядываясь въ темноту. Его томили ожиданіе и злоба, злоба неотмщенной насмѣшки, несмытой обиды. Они хотятъ убить Шагина изъ-за угла, зарѣзать его, какъ барана. Подлые трусы! Да не совралъ ли Абдалла?..

Но вотъ невдалекѣ послышался шорохъ камней и звукъ осторожныхъ шаговъ. Кто-то шелъ. Шагинъ встрепенулся и замеръ на мѣстѣ. Его руки превратились въ стальныя пружины и впились въ ложу ружья.

Одинъ за другимъ, какъ тѣни, влѣзли на крышу сначала двое, потомъ еще трое, присѣли на корточки и прислушались. Слышно было, какъ они дышали сдавленно, тяжело. Черезъ минуту они тихонько поползли къ двери въ верхнюю комнату, гдѣ была Шагинова постель. Около двери они снова остановились и прислушались.

Шагинъ легонько захрапѣлъ за стѣной. Это ободрило мусульманъ. Они пріотворили незапертую дверь, четверо изъ нихъ вошли въ комнату, а одинъ остался у двери снаружи.

Въ это мгновеніе у Шагина явилось желаніе вскочить, свернуть голову сторожу, затворить дверь и перерѣзать остальныхъ на порогѣ. Или насмѣяться, оставить ихъ до утра, созвать все селеніе Шиба и вывести разбойниковъ на позоръ, на посмѣшище?.. Голова его затуманилась, въ ушахъ зашумѣло, сердце застучало по ребрамъ, какъ лошадь бьетъ копытомъ по камнямъ. Но Шагинъ вспомнилъ слова Абдаллы. Да онъ и самъ хорошо зналъ, что не проливать крови — лучше всего и… смирился.

Все это было дѣломъ одной минуты. Въ комнатѣ послышались какіе-то глухіе удары, легкій трескъ, задавленная брань. Наконецъ, всѣ начали выпрыгивать изъ двери одинъ за другимъ.

— Теперь не встанетъ, — прошепталъ одинъ.

— Нѣтъ, я всталъ! — заревѣлъ за стѣной Шагинъ. — Я еще васъ проучу, собачьихъ дѣтей!..

Онъ поднялъ ружье и выпустилъ оба заряда вслѣдъ убѣгавшимъ.

— Шайтанъ, шайтанъ! — кричали тѣ.

Шагинъ вошелъ въ свою комнату, зажегъ свѣтильникъ и злобно усмѣхнулся, взглянувъ на постель. Все одѣяло было проколото и разорвано кинжалами. Распороты были и подушки; изъ нихъ высыпалась пшеничная шелуха. Шагинъ невольно пощупалъ свои бока, изъ которыхъ такъ же могъ высыпаться недавній ужинъ, и снова злобно пригрозилъ своимъ врагамъ кулакомъ.

На выстрѣлы прибѣжали его жена и дочь. Принялись-было плакать. Но Шагинъ прикрикнулъ на нихъ, отослалъ обратно спать, и самъ тоже повалился на разорванную постель.

III

Давно уже приглашалъ меня Шагинъ къ себѣ въ гости. Онъ расхваливалъ воду села Шиба, воздухъ, и предлагалъ поселиться у него на цѣлое лѣто.

— Посмотри, ты будешь такимъ здоровымъ и сильнымъ, въ Шиба, повѣрь мнѣ! — уговаривалъ меня Шагинъ. — Лѣтомъ у насъ такъ хорошо, прохладно! Пріѣзжай.

И вотъ однажды, по пути изъ Тиверіады въ Дамаскъ, заѣхалъ я къ Шагину.

Весь день ѣхалъ я по южнымъ предгорьямъ и плоскогорьямъ Гермона. День выдался жаркій не въ мѣру. Было начало іюля. Точно застыло все на землѣ и на небѣ. Каменные великаны стоятъ тихо, какъ правовѣрные на молитвѣ, окутавъ голубой дымкой свои высокія вершины. Отъ раскаленныхъ камней пышетъ жаромъ. Сидишь на лошади и боишься двинуться, чтобы не обжечь тѣло горячей одеждой. Горный ручей лѣниво скатывается по камнямъ, вьется изъ стороны въ сторону, точно выискиваетъ тѣнистое мѣсто. Муха жужжитъ, жужжитъ, тянетъ надъ ухомъ однообразную, какъ знойный полдень, пѣсню. Въ раскаленномъ небѣ не видно ни одной птицы: всѣ онѣ попрятались въ тѣни скалъ, въ пещерахъ. Только ящерицы, скорпіоны да змѣи ползаютъ подъ солнцемъ, грѣютъ свою холодную ядовитую кровь.

А солнце стоитъ прямо надъ головой, пылаетъ въ синей безднѣ великою любовью къ землѣ. Ему уже давно пора бы на ночлегъ, на западъ, но оно все смотритъ и смотритъ съ вышины, а все живое мечется подъ его взглядомъ, отыскивая прохладное мѣсто. Даже безтѣлесныя тѣни трепетно скрылись подъ камни отъ горячихъ лучей и ждутъ вечерней прохлады, чтобы выбраться оттуда и летать надъ горами.

И только когда я началъ подниматься вверхъ къ Шиба, то вздохнулъ свободнѣе. Пріѣхалъ я уже вечеромъ. Долго мой мукарій^[3] водилъ меня по узкимъ проходамъ села, набралъ себѣ въ провожатые цѣлую кучу ребятишекъ, наконецъ, остановился передъ домомъ Шагина.

Шагинъ стоялъ на крышѣ и перебиралъ отъ бездѣлья четки, прикрикивая на дѣтей и собакъ. Увидя неизвѣстнаго путника, онъ сдѣлалъ строгое лицо.

— Господинъ Шагинъ, къ тебѣ гость пріѣхалъ! — закричалъ ему снизу мукарій^[3].

Шагинъ торопливо сбѣжалъ съ крыши и шопотомъ спросилъ у мукарія^[3]:

— Кто это?

— Развѣ ты не узналъ меня, Шагинъ? — сказалъ я, развязывая и снимая съ головы бѣлый платокъ и открывая такимъ образомъ лицо.

Шагинъ проявилъ искреннюю радость. Онъ замахнулся на собаку, закричалъ на своего мальчишку такъ, что тотъ отъ страху прыгнулъ на сажень въ сторону, подбѣжалъ ко мнѣ и мялъ мою руку своими двумя толстыми ладонями.

— Добро пожаловать, мой господинъ! Тысячу разъ добро пожаловать!

Лицо его лоснилось и было, дѣйствительно, ласково и привѣтливо. Я съ легкимъ сердцемъ спустился съ лошади и поднялся съ Шагиномъ на крышу его дома.

Кругомъ надъ нашими головами высились горы. Потокъ внизу шумѣлъ неустанно, какъ большой сосновый лѣсъ. Виднѣлись снѣжныя полосы Гермона, озолоченныя закатомъ. Звуки летали по ущелью, со смѣхомъ бились о скалы и перекликались, аукались, гонялись другъ за другомъ. Кругомъ было радостно и мирно. И мнѣ пріятно было чувствовать подъ собой твердую крышу, а не зыбкую спину лошади. Пріятно было вдыхать опаленной гортанью прохладный воздухъ. Послѣ ослѣпительнаго свѣта дня было пріятно понѣжить глаза фіолетовыми тѣнями горнаго вечера.

Около насъ по тропинкѣ проходили люди и съ любопытствомъ разглядывали новопріѣзжаго. Шагинъ бѣгалъ туда и сюда, варилъ кофе, шептался съ красавицей дочерью, сгонялъ съ крыши постоянно залѣзавшихъ ребятишекъ и подходилъ ко мнѣ:

— Надолго въ Шиба?

— На одну ночь. Завтра уѣду.

На лицѣ Шагина изобразился плутовской ужасъ.

— На одну ночь! — воскликнулъ онъ. — Мы хотимъ, чтобы ты жилъ у насъ цѣлый мѣсяцъ.

— Хорошъ гость не надолго, Шагинъ.

Шагинъ хрипло засмѣялся.

— Вѣрно! Люблю съ европейцами разговаривать. Имъ можно правду говорить. А тебѣ я все-таки радъ, если ты останешься и надолго. Это намъ честь передъ мусульманами, — имѣть такого гостя.

— Ну, а какъ вы живете здѣсь съ мусульманами?

— Потише стали, но разныя пакости продолжаютъ намъ дѣлать. Не могутъ забыть, какъ я ихъ побилъ… А все же мусульмане меня боятся!.. Потомъ они пришли ко мнѣ, привѣтствовали меня съ пріѣздомъ. Пришли такіе важные, сердитые. Не говорятъ по-мусульмански — миръ вамъ, а по-нашему — счастливый день. Сѣли. Говорятъ: «Не хорошо ты, Шагинъ, дѣлаешь: только пріѣхалъ въ село и ссору заводишь». Говорю: «Простите, погорячился. Ну, и ваши тоже пусть меня не трогаютъ, вотъ и будемъ жить въ мирѣ, и я — вашъ рабъ». Имъ это понравилось, — пуще заважничали. Захотѣли меня пристыдить. Вошла въ комнату вотъ эта собачонка…

Шагинъ толкнулъ ногой маленькую шаршавую собачонку, которая вертѣлась у нашихъ ногъ.

— Вошла. Одинъ мусульманинъ и спрашиваетъ: «Эта собачка у тебя тоже христіанской вѣры?» — «Да разрушитъ Богъ ея домъ, — говорю, — я и самъ думалъ, что она христіанка, а оказалось, и эта, какъ всѣ собаки, мусульманка!» Они поморщились, а все-таки спросили: «Почему ты такъ думаешь?..» Не я вѣдь разговоръ-то этотъ завелъ, потому должны они его продолжать.

Шагинъ захрипѣлъ удушливымъ смѣхомъ.

— А у меня какъ разъ тутъ былъ кусокъ мяса. Я и говорю мусульманамъ: «Смотрите, у насъ теперь постъ и христіане мяса не ѣдятъ. Если собачка съѣстъ это мясо, значитъ, она — мусульманка». И бросилъ собачкѣ мясо. Та, конечно, чавкнула раза два, проглотила кусокъ да снова на меня смотритъ…

Шагинъ захрипѣлъ и затрясся надолго. Когда онъ пересталъ смѣяться, то сказалъ уже серьезно:

— Бранятъ они насъ безбожниками, бьютъ иногда, водой для орошенія огородовъ и полей пользоваться не даютъ, а если и даютъ, такъ не во-время. При раскладкѣ налоговъ тоже несправедливости. Споры какіе-нибудь у христіанина съ мусульманиномъ — христіанинъ виноватъ. Однимъ словомъ: они — господа, а мы — рабы… Меня, положимъ, они не трогаютъ, ну, а другихъ обижаютъ… Не могу я за всѣхъ заступаться.

— Только вотъ школу бы намъ нужно христіанскую, — подумавъ, сказалъ Шагинъ. — А то дѣти наши Коранъ учатъ. Мой сынъ читаетъ Коранъ, какъ мусульманинъ, и качается. Эй ты! — крикнулъ онъ сыну. — Поди сюда, почитай господину, чему тебя сегодня учили въ мактабе^[4].

Мальчикъ подошелъ, сѣлъ передъ нами на крышѣ, поджалъ ноги, закрылъ глаза и, растягивая долгіе арабскіе гласные, началъ читать первую главу изъ Корана.

— Смотри, точно настоящій мусульманинъ! Ахъ ты, щенокъ проклятый! Уйди отсюда!..

И Шагинъ со злобой толкнулъ его ногой. Мальчикъ вскочилъ и поторопился спрятаться.

Стало совсѣмъ темно. Собрались, по обычаю, уже извѣстные намъ обитатели изъ христіанъ села Шиба, чтобы привѣтствовать новаго человѣка съ пріѣздомъ. Начались обычныя привѣтствія и разговоры о тягости жизни среди мусульманъ.

Немного спустя, пришли съ привѣтомъ и мусульмане. Они предварительно послали впереди себя гонца сказать, что идутъ поздравить господина съ пріѣздомъ. За гонцомъ пришли скоро и сами. Христіане пугливо встали передъ мусульманами и дали имъ дорогу. Послѣ привѣтствій всѣ гости чинно усѣлись снова. Мусульмане сѣли впереди, а христіане помѣстились по обѣ стороны ниже. Только я остался сидѣть, какъ почетный гость, въ переднемъ углу.

Шагинъ наложилъ въ кофейникъ новаго кофе и поставилъ его на угли. На время общій разговоръ пріостановился.

Несмотря на вѣжливое отношеніе мусульманъ къ христіанамъ, чувствовалось, что мусульмане презираютъ и попа, и Шагина, и другихъ христіанъ. Они не смотрѣли во время разговора прямо, а все метали глазами изъ угла въ уголъ, съ лица на потолокъ, на свои руки и бороды. Они важничали, слова цѣдили сквозь зубы. Было видно, что они исполняютъ долгъ восточной вѣжливости, но не забываютъ, кто сидитъ рядомъ съ ними. Шагинъ сталъ любезенъ вдвое, однако, добродушно-шутливое, искренно-довольное выраженіе лица исчезло. Вмѣсто того появилась улыбающаяся холодная маска. Онъ весь натянулся, точно струна, когда колышекъ повернутъ раза два лишнихъ. Общее настроеніе стало напряженнымъ.

Наискось отъ меня слѣва сидѣлъ мусульманинъ съ блѣднымъ, худымъ, прозрачнымъ лицомъ. Борода, какъ черный бархатный мѣшокъ. На мѣстѣ глазъ были два чернильныхъ пятна. Казалось, его тонкая шея можетъ каждую минуту обломиться подъ тяжестью костлявой головы и толстой бѣлой чалмы. Онъ перебиралъ узловатыми пальцами четки или полы своего кафтана, говорилъ мало, совсѣмъ не улыбался и смотрѣлъ больше въ землю. Это былъ учитель въ Шиба. Справа отъ меня сидѣлъ какой-то князь съ большими бѣлыми лошадиными зубами, при оскалѣ которыхъ обнажались и синія десны. Было еще трое мусульманъ. Всѣ они сидѣли молча, и ждали, когда съ ними заговорятъ. Только князь раза три оскаливалъ зубы въ мою сторону, точно укусить собирался, и повторялъ все одинъ вопросъ:

— Какъ твое здоровье, мой господинъ?

На что я неизмѣнно отвѣчалъ:

— Да спасетъ тебя Богъ, господинъ мой. Въ твоемъ присутствіи я здоровъ совершенно.

— А вотъ господинъ разсказывалъ намъ, — заговорилъ Шагинъ, — что у нихъ въ Россіи очень много мусульманъ…И мечети строятъ, и Богу молятся безъ помѣхи.

Учитель вскинулъ на Шагина свои чернильныя пятна. Всѣмъ стало неловко, точно Шагинъ сдѣлалъ что-нибудь совершенно неприличное.

— Богъ у всѣхъ одинъ, — наставительно вздохнулъ пастухъ Камиль, — только вѣра разная…

— Правда это? — переспросилъ меня князь.

Заговорили о мусульманахъ, о переходѣ изъ одной вѣры въ другую, о спорахъ мусульманъ съ христіанами. Шагинъ все время врывался въ разговоръ рѣзко, часто невпопадъ, видимо, принимая разговоръ черезчуръ близко къ сердцу. Другіе христіане въ такихъ случаяхъ старались сглаживать слова Шагина, чѣмъ, по-видимому, еще больше его раздражали.

— Мы не осуждаемъ и Евангелія, — сказалъ, глядя въ землю, учитель. — Напротивъ. У насъ и въ Коранѣ сказано, что Евангеліе есть Божіе откровеніе.

— Нѣтъ, вы насъ осуждаете, — сказалъ Шагинъ, — и даже браните. А у васъ тоже много есть нехорошаго въ вѣрѣ. Вы, напримѣръ, учите, что въ раю каждому полагается четыре женщины и сорокъ гурій. А по-нашему, это не хорошо.

Мусульмане встрепенулись. Христіане безпокойно завозились.

— Ты не знаешь, вѣдь, Шагинъ, какъ же берешься разсуждать! — съ отчаяніемъ въ голосѣ, сказалъ красильщикъ Гантусъ. — А вы, наши владыки, — сказалъ онъ мусульманамъ, — не обращайте на эти слова вниманія.

Всѣмъ стало опять неловко.

— Отчего же не поговорить, — добродушно возразилъ Шагинъ. — Я самъ, конечно, знаю мало. Это вѣрно! Но случай такой былъ въ Дамаскѣ… Споръ нашего митрополита съ вали^[5]… Хотите, разскажу?

Лицо у Шагина стало такое добродушное и веселое, что мусульмане невольно смягчились и заинтересовались.

Князь съ любопытствомъ спросилъ:

— Какой случай?

Шагинъ сгребъ угли въ кучу, поставилъ поудобнѣе кофейникъ, и началъ, обращаясь болѣе ко мнѣ:

— А вотъ какой случай. Поспорилъ нашъ митрополитъ съ дамасскимъ вали^[5]. Говоритъ митрополитъ: «Въ вашей вѣрѣ много нехорошаго». Вали^[5] разсердился. — «Если, говоритъ, ты мнѣ въ слѣдующую пятницу не докажешь этого въ мечети передъ всѣмъ народомъ, то берегись»… Пришла пятница. Пошелъ вали^[5] въ мечеть. Народу собралось въ мечети, какъ сѣмянъ въ огурцѣ. Всѣ ждутъ, какъ будетъ митрополитъ доказывать вали^[5] свою правоту. Митрополиту самому-то нельзя идти въ мечеть, и послалъ онъ одного христіанина…

Шагинъ свернулъ и закурилъ папиросу. Всѣ съ любопытствомъ ждали, чѣмъ разрѣшится этотъ споръ.

— Ну, кончилась въ мечети молитва, — продолжалъ Шагинъ, — вали^[5] и говоритъ: «Пойдемъ во дворъ, говори намъ, что тебѣ велѣлъ сказать твой митрополитъ.» Посланецъ и говоритъ: «Зачѣмъ же идти во дворъ? Я хочу въ мечети говорить». Подумалъ вали и согласился. Сказалъ ему: «Говори, если хочешь, въ мечети. Мы тебя слушаемъ.» Посланецъ и говоритъ: «Давайте сядемъ около водоема… Здѣсь очень хорошо посидѣть.» Вали^[5] тоже согласился. Сѣлъ вали^[5] и шейхи около водоема, а народъ, какъ пчелы, вокругъ облѣпился. «Ну, говорятъ, разсказывай, собачій сынъ»…

Шагинъ все болѣе озлоблялся и въ лицахъ передавалъ весь разсказъ. Его «посланецъ» говорилъ тихо и медленно, съ полузакрытыми глазами, а вали^[5] — гнѣвно, съ крикомъ и вытаращенными глазами.

— «Разсказывай же, собачій сынъ!» А посланецъ и говоритъ: «Хорошо мы сидимъ здѣсь, только закусить бы немного.» Вали^[5] разсердился. Началъ на него кричать: «Ты, собака, смѣешься надъ нами!» А тотъ на своемъ стоитъ. Посовѣтовался вали съ шейхами, и согласились они дать ему закусить. Говорятъ промежъ себя: «Пусть пожретъ, собака. Вѣдь не мы это дѣлаемъ. Намъ нѣтъ грѣха.» Принесли ему хлѣба, винограду, сыру. Сталъ онъ ѣсть и другихъ изъ вѣжливости угощать…

Шагинъ смѣялся долго, злорадно. Учитель уставился на него чернильными пятнами и неподвижно слушалъ.

— Такъ вотъ, мой господинъ, — придвинулся ко мнѣ Шагинъ, — угощаетъ онъ ихъ. Понятно, они отказываются. Поѣлъ онъ и говоритъ: «Ахъ, хорошо я поѣлъ, теперь бы водочки выпить!»

Шагинъ опять засмѣялся. Откашлявшись, продолжалъ:

— Какъ закричатъ на него вали^[5] и шейхи! Хотѣли побить посланца. Уже ушли-было изъ мечети, да снова уступили. Очень имъ интересно было узнать, что скажетъ посланецъ. Сказалъ вали: «Принесите ему, собакѣ, водки, пусть лакаетъ, да скорѣй! Это мѣсто свято!» Принесли водки. Выпилъ посланецъ, опьянѣлъ будто, да и говоритъ: «Все бы хорошо, да немногаго не хватаетъ»… — «Чего, — говорятъ, — еще тебѣ не хватаетъ, безбожнику? Нажрался, напился, теперь говори.» — «Нѣтъ, говоритъ посланецъ, не хватаетъ кой-чего… Хорошо бы, — говоритъ, — теперь съ бабой поиграть, поцѣловаться…» Какъ вскочатъ всѣ, какъ бросятся на посланца съ кулаками!.. О, мой милый! Шумъ поднялся. «Убить его, кричатъ, убить! Онъ осквернилъ мѣсто святое. Убить его!» Ну, и посланецъ разсердился. Кричитъ: «Погодите вы, погодите! Развѣ нельзя, по-вашему, въ мечети съ бабой поцѣловаться?» — «Понятно, — кричатъ, — нельзя. Собака ты, безбожникъ!» А посланецъ имъ: «Какъ нельзя?! Я по всему думалъ, что можно! Въ мечети нельзя, а въ царствіи небесномъ можно? Вѣдь вы учите, что на небѣ каждому дадутъ четыре жены и сорокъ гурій… Въ мечети нельзя, а въ царствіи небесномъ можно?!»

Шагинъ вытаращилъ глаза, сжалъ кулакъ, поднесъ его къ безкровному лицу учителя, и все повторялъ:

— А въ царствіи небесномъ можно?! Можно?!..

Потомъ засмѣялся добродушно.

Опять всѣмъ стало неловко. Разговоръ не вязался. Мусульмане были надуты и, видимо, озлоблены. Выпивъ кофе, они попрощались и ушли. Шагинъ ласково провожалъ ихъ за дверь до самой улицы, кланялся передъ ними, дотрогивался рукой до земли и цѣловалъ концы пальцевъ. Это означало, что онъ цѣлуетъ тотъ прахъ, по которому ступаютъ ноги гостей.

Я шопотомъ попросилъ Шагина уложить меня поскорѣе спать, ибо чувствовалъ большую усталость. Шагинъ и самъ былъ радъ избавиться отъ христіанъ и ихъ упрековъ. Онъ ничего мнѣ не сказалъ, только лукаво подмигнулъ.

Скоро, сидя въ углу, онъ началъ во весь ротъ позѣвывать, отвѣчать невпопадъ, потомъ опустилъ голову на грудь и даже захрапѣлъ. Гости посидѣли, переглянулись, попрощались со мной и, одинъ за другимъ, вышли изъ комнаты.

Когда скрылись за дверью пятки пастуха Камиля, Шагинъ встрепенулся, засмѣялся и весело проговорилъ:

— Теперь всѣ ушли, всѣхъ выжилъ. Господинъ можетъ ложиться спать.

Мы легли съ Шагиномъ въ одной комнатѣ. Я легъ въ переднемъ углу, онъ — около двери. Подъ голову онъ положилъ кривой турецкій кинжалъ, пистолетомъ опоясался; головой легъ внутрь комнаты, а ногами уперся въ досчатую дверь, крякнулъ и сказалъ:

— Теперь сюда самъ чортъ къ намъ не войдетъ.

IV

На другой день Шагинъ уговорилъ меня остаться до вечера.

— Я тоже поѣду съ тобой черезъ Гермонъ, — говорилъ онъ. — Вѣдь ты еще ни разу не былъ на Гермонѣ?

— Нѣтъ.

— Значитъ, ты долженъ ѣхать туда ночью. Дорога, правда, плохая, зато утромъ, при восходѣ солнца, оттуда такой видъ, что лучшаго въ цѣломъ свѣтѣ не найдешь. Останься до вечера.

Я согласился.

День мы провели съ Шагиномъ безъ особыхъ приключеній. Ходили по селу, осматривали пещеру, изъ которой вытекаетъ ключъ. Тамъ, сидя надъ прозрачными кружащимися струями воды подъ каменнымъ потолкомъ пещеры, поросшей мохомъ, Шагинъ разсказывалъ мнѣ арабскія сказки. Ихъ грубая простота точно вторила окружающимъ горамъ, шуму воды, горному эху… Мы обѣдали, пили кофе и даже чай. По обыкновенію, снова собрались гости и слѣдили за каждымъ моимъ движеніемъ, точно я былъ бѣлый слонъ или выходецъ съ того свѣта.

Наконецъ, пожелтѣлъ ослѣпительно-бѣлый южный день. Съ неба на раскаленныя скалы упала прохлада. Въ ближайшихъ виноградникахъ завыли шакалы, собравшіеся покушать винограду.

— Теперь поѣдемъ. Слышишь, господа ужъ пѣсни на прогулкѣ запѣли, — сказалъ Шагинъ про шакаловъ и пошелъ сѣдлать свою лошадь.

Съ наступленіемъ сумерекъ лошади были готовы. Шагинъ сѣлъ на породистую кобылицу, взялъ съ собой работника, молчаливаго, кривого парня, Илью и мы тронулись въ путь.

Впереди всѣхъ шелъ пѣшкомъ Илья, съ ружьемъ за плечами, за нимъ Шагинъ, за Шагиномъ — я, за мной — мой проводникъ на ослѣ. Село осталось позади, и мы очутились въ безмолвіи горной сирійской пустыни.

Въѣхали въ дикое ущелье съ постепеннымъ подъемомъ къ Гермону. Надъ горами свѣтила луна. Сѣрые камни, облитые луннымъ свѣтомъ, оттѣнялись рѣзко черными бархатными тѣнями. Южный вѣтеръ пугливо слеталъ съ сосѣднихъ вершинъ и обвѣвалъ насъ прохладой. А небо сіяло во всемъ своемъ нарядѣ. Звѣзды спорили въ блескѣ съ луной. Воздухъ, прозрачный на высотѣ, въ долинахъ былъ пропитанъ синеватыми испареніями, тонкими и неуловимыми, какъ дѣвическія грезы.

Мы ѣхали гуськомъ. Лошади бодро ступали по камнямъ, фыркали, но тревожно сновали ушами, прислушиваясь къ звукамъ горной ночи. Шагинъ иногда съ гикомъ бросался на встрѣчную поляну, вертѣлся на ней, поднимая надъ головой пистолетъ, и пѣлъ пѣсни:

«Шейхъ-гора^[6], наша высокая гора!
Кровь враговъ мы смѣшаемъ съ твоимъ прахомъ.
Семь царей содрогнулись за тебя, наша гора,
А султана мы не боимся!»

Наконецъ, изъ-за поворота показался Гермонъ. Передъ нимъ разстилалась небольшая ровная площадь. Старѣйшина горъ давалъ намъ возможность немного отдохнуть и приготовиться къ подъему. Онъ закутался синеватыми туманами, принизился и казался совсѣмъ маленькимъ, даже по сравненію съ сосѣдними горами.

Самое его подножье окутывали виноградники, огороженные другъ отъ друга рѣдкими дубками. Мы поѣхали по узкой дорожкѣ между каменными загородками виноградниковъ. Захотѣли винограду. Илья крикнулъ караульщика. Задрожалъ влажный воздухъ, откликнулись сосѣднія горы, и старый Гермонъ сквозь сонъ послѣднимъ прислалъ свой глухой отвѣтъ. Караульщикъ вынырнулъ вблизи изъ луннаго свѣта и принесъ намъ цѣлую груду холоднаго, покрытаго каплями ночной росы, винограду.

Вотъ и подножье Гермона. Тропинка вьется вверхъ между глыбами камней. Лошади ступаютъ осторожно, выбирая ногами удобное мѣсто; изгибаются всѣмъ тѣломъ, точно рыбы, на частыхъ поворотахъ. Казалось, вершина близко. Прямо передъ нашими глазами кончались скалы и начиналось небо. Но, поднявшись на эту вершину, мы увидали новый каменный валъ, еще выше прежняго.

Шагинъ сказалъ, что мы поднялись на колѣни къ дѣдушкѣ Гермону.

Лошади начинали уставать. Кривой Илья остановился и зажегъ сухую шапку колючаго растенія. Пламя жадно потекло по его сухимъ стеблямъ, въ колючую сердцевину. Слѣзли съ лошадей. Мой проводникъ оставилъ своего осла въ сторонкѣ. Но оселъ тамъ стоять не захотѣлъ, подошелъ къ костру и сталъ упрямо смотрѣть въ огонь, развѣсивъ надъ нимъ свои длинныя уши. Выраженіе морды у него было скорбное и глубокомысленное. Вѣроятно, онъ думалъ о своей горькой долѣ и несправедливости людей, поработившихъ ослиный родъ.

Отдохнувъ немного, мы стали снова подниматься. Скалы громоздились одна надъ другою, все тяжелѣе и грознѣе. За нашими спинами зіяла туманная бездна. Передъ нами — скалы, неподвижныя, острыя, нѣмыя.

Всѣ молчали, вглядываясь въ изгибы тропинки. Нужно было слѣдить за каждымъ шагомъ лошади, чтобы неловкимъ движеніемъ не уронить лошадь и самому не свалиться въ пропасть. Лошади тяжело дышали, Илья прыгалъ съ камня на камень и несъ на своемъ ружьѣ длинную полосу луннаго свѣта. Мукарій^[3] шелъ вслѣдъ за осломъ и щекоталъ ему подъ хвостомъ острымъ деревяннымъ гвоздемъ, чтобы онъ не остановился.

Подъѣхали къ пещерѣ, гдѣ ночуютъ иногда со стадами пастухи, и снова слѣзли отдохнуть.

Шагинъ сказалъ, что мы забрались на плечи къ дѣдушкѣ Гермону. И дѣйствительно, сюда по глубокимъ долинамъ уже спускались сѣдины Гермона — бѣлыя полосы снѣга. Стало холодно.

Дальше ѣхать было совсѣмъ трудно, а ночью очень опасно. Мы послѣзали съ лошадей и пошли пѣшкомъ. Кстати, нужно было согрѣться. Шапки колючихъ растеній почти сплошь покрывали скалы. Колючки до крови кололи мнѣ ноги сквозь валеные сапоги. Шагинъ пошелъ впередъ. Онъ расчищалъ кожаными сапогами дорогу и указывалъ мѣста, свободныя отъ колючекъ. Нѣсколько разъ мы въ сумракѣ ночи попадали на края отвѣсныхъ скалъ. Съ добродушной бранью Шагинъ шарахался въ сторону, хваталъ и меня съ собой за что попало.

Наконецъ, усталые, мы поднялись на ровную полянку. Шагинъ снялъ съ головы платокъ и шерстяной окаль^[7], вытеръ со лба потъ и сказалъ:

— Теперь мы поднялись на самую голову дѣдушки Гермона!

Было близко къ полночи. Луна спряталась за какую-то безпредѣльную равнину. Кругомъ насъ была, туманная, таинственная бездна, безъ конца и края внизъ и вверхъ, впередъ и назадъ. Точно мы стояли на скалѣ, а вокругъ насъ мягко и неслышно переваливалось стеклянное бездонное и безбрежное море.

Воздухъ былъ свѣжій и пріятный, какъ чистая холодная вода. Мы долго не могли надышаться. Прошло добрыхъ полчаса, пока сердце перестало биться, и кровь потекла ровными потоками по утомленному тѣлу.

Наши проводники привязали лошадей и осла за камни, дали имъ корму, разыскали пещеру, зажгли тамъ костеръ и принялись жарить на вертелѣ мясо, которое захватилъ съ собой догадливый Шагинъ.

Мы съ Шагиномъ посидѣли на камнѣ, отдохнули и пошли туда, гдѣ проводники развели огонь.

Свѣтъ отъ костра выходилъ изъ ямы; мракъ ночи сгущался надъ нимъ темнымъ кольцомъ, точно находилъ этотъ свѣтъ нарушеніемъ вѣкового порядка и старался закрыть его со всѣхъ сторонъ темными полами своей одежды.

Спустились въ пещеру. Это была полуразрушенная комната, заваленная всякимъ мусоромъ и камнями. Можетъ быть, это было древнее водохранилище, устроенное въ незапамятныя времена служителями финикійскаго Ваала, храмъ котораго находился здѣсь, на вершинѣ Гермона; можетъ быть, она имѣла иное назначеніе — Богъ вѣсть. Стѣны ея были сыры, покрылись плѣсенью и поросли какимъ-то мохомъ. Огонекъ зажженной нами свѣчи бросилъ пугливые взгляды на темныя стѣны, неровный сводъ потолка и заваленный мусоромъ полъ. Ночныя тѣни, испуганныя нашимъ приходомъ и свѣтомъ, метались, трепетали въ дальнихъ углахъ пещеры, какъ испуганныя птицы. Онѣ сталкивались другъ съ другомъ, неслышно махали своими крылами, то держались въ вышинѣ, то метались на стѣны и полъ. Казалось, что мы не одни въ этой маленькой пещерѣ, что своимъ приходомъ мы спугнули цѣлый рой давнишнихъ, забытыхъ всѣми, а потому и пугливыхъ, воздушныхъ обитателей. Они испугались нашихъ грубыхъ голосовъ, маленькой свѣчки и безпокойно летаютъ изъ угла въ уголъ, стараясь спрятаться.

— Хорошъ брачный чертогъ! — воскликнулъ Шагинъ, садясь на камень.

— Почему же брачный? — спросилъ я.

— А какъ же, — захрипѣлъ Шагинъ, — сегодня сюда привезутъ мнѣ молодую жену.

Я посмотрѣлъ на Шагина, не сошелъ ли онъ съ ума. Но онъ сидѣлъ на камнѣ и хрипло смѣялся, какъ и всегда. Лицо его лоснилось добродушіемъ и довольствомъ.

— Откуда же, какую жену?

— Изъ Каффа! Знаешь — село подъ Гермономъ. Тамъ у сына священника я присмотрѣлъ себѣ хорошую бабу. Мужъ ея глупъ. Зачѣмъ ему хорошую жену? Самъ онъ уѣхалъ въ Америку на заработки, а ее дома оставилъ. Сегодня ее привезутъ сюда ко мнѣ.

— Но вѣдь ты, Шагинъ, женатъ?..

— Такъ что же? Та жена старая. Я ей домъ купилъ въ Дамаскѣ. Она туда и уѣхала. А съ этой повѣнчаюсь.

— Кто же тебя повѣнчаетъ? — удивился я еще болѣе.

— Попъ нашъ повѣнчаетъ, — сказалъ Шагинъ, раздражаясь моей непонятливостью.

— Да какъ же онъ повѣнчаетъ тебя, если его могутъ разстричь за это?

— Кому нужно такого дурака разстригать!.. Да я отъ митрополита разрѣшенье взялъ, — отвернулся отъ меня Шагинъ.

Видимо, я совсѣмъ раздражилъ его…

Илья положилъ передъ нами хо́ржи^[8], на нихъ разостлалъ тонкую, какъ сукно, лепешку, а на лепешку высыпалъ цѣлую кучу шашлыку и выставилъ двѣ бутылки: одну съ винограднымъ виномъ для меня, другую съ аракомъ^[9] для Шагина; затѣмъ принесъ овечьяго сыру, винограду, разложилъ все это въ возможномъ порядкѣ, поставилъ рядомъ на камнѣ свѣчку, а самъ отошелъ къ костру. Тамъ, вмѣстѣ съ моимъ проводникомъ, они принялись за такой же, какъ и у насъ, ужинъ.

Мы ѣли съ Шагиномъ молча. Онъ бросалъ въ ротъ куски шашлыка, громко чавкалъ, пилъ аракъ^[9], разбавляя его изъ кувшина водой, и сосредоточенно сопѣлъ. Ѣлъ онъ изъ того, другого и третьяго — что попадалось подъ руку. По временамъ онъ выпрямлялся, давалъ пищѣ улечься въ желудкѣ просторнѣе и снова принимался жевать. Наконецъ, онъ вытеръ руки объ штаны, вынулъ коробку съ табакомъ, свернулъ толстую, величиною съ хорошую морковь, папиросу, развалился, закурилъ и неожиданно заговорилъ:

— Очень давно это было, когда на землѣ только что начиналась жизнь…

Глаза его немного посоловѣли отъ водки и пищи, но лицо было веселое и спокойное.

— Это ты что же, сказку, что ли? — спросилъ я.

— А вотъ увидишь. — Онъ пыхнулъ дымомъ и продолжалъ:

— Земля тогда была чистая, вся въ зелени. Небо тоже чистое, горы высокія снѣжными шапками на солнцѣ блестѣли. Тогда изъ безконечной высоты со звѣздъ спустилось на Землю Величіе. Увидѣло оно новый міръ и задумало присоединить его къ своимъ владѣніямъ, вотъ какъ и теперь цари себѣ добиваются новыхъ владѣній. Спустилось оно на Землю. На плечахъ у него громадное абаи, въ родѣ какъ бы облака по небу летаютъ. Оперлось Величіе рукою на вершину высокой горы, посмотрѣло во всѣ стороны, поворочало туда и сюда своей гордой головой. Смотритъ Величіе внизъ и вдругъ видитъ подъ ногами какое-то маленькое существо. «Кто ты?» — гордо спросило Величіе. — «Я — Красота», — стыдливо отвѣчало маленькое существо. — «Зачѣмъ ты здѣсь?» — «Я пришла на Землю въ утѣшеніе людямъ. Создатель послалъ меня на Землю и отдалъ мнѣ ее во владѣніе.» — «Тебѣ!..» — И Величіе гордо взглянуло на Красоту. — «Ты хочешь перебить власть у меня?! Мнѣ это смѣшно. Чѣмъ же ты можешь властвовать, гдѣ твоя сила?» — «Я буду властвовать надъ тѣми маленькими существами, которыя будутъ жить на Землѣ, надъ людьми», — отвѣчала Красота. — «Я правлю небомъ! — сказало Величіе, — и одного моего движенія достаточно, чтобы покорить себѣ всѣхъ людей. Я буду гремѣть въ небѣ, волновать моря, потрясать Землю. Часть своей силы я сообщу царямъ. Всѣ люди мнѣ поклонятся, а тебя, повѣрь мнѣ, и не замѣтятъ»… Величіе осталось въ облакахъ, а красота пошла по Землѣ, любовно осмотрѣла каждый цвѣтокъ, каждую травку, каждую каплю воды. Наконецъ, она встрѣтила женщину и передала ей всю силу своей власти. А Величіе дало силу царямъ и управляло громами въ облакахъ… И вотъ, съ тѣхъ поръ всѣ преклонились передъ женщиной: цари, воеводы, мудрецы, богачи и бѣдняки — всѣ стали ея рабами. Отказаться отъ женщины способны только слѣпые и больные. Красота черезъ женщину завоевала Землю, а Величіе и до сихъ поръ одиноко правитъ громами.

Шагинъ пыхнулъ папиросой и спросилъ:

— Хорошая сказка?

Откуда взялъ онъ, этотъ полудикарь, такую замысловатую сказку? Какими волнами исторіи занесло къ нему въ Шиба эту красивую фантазію?

— Понимаю! Такъ тебя, значитъ, Красота побѣдила, поэтому и рѣшилъ жениться на другой? — спросилъ я.

Шагинъ засмѣялся.

— Понятно, старая жена надоѣла, а новая… Вотъ ты увидишь. Очень красива!

Шагинъ даже языкомъ прищелкнулъ.

— Зачѣмъ же ты сына ногой толкнулъ, когда онъ Коранъ читалъ? Вѣдь ты мусульманинъ гораздо больше чѣмъ онъ!

Лицо Шагина сдѣлалось серьезнымъ.

— Правда твоя, — сказалъ онъ — Какой я христіанинъ. Имя только одно. Это ты вѣрно говоришь. Такъ развѣ мусульманинъ мой врагъ изъ-за вѣры? Хе, хе, хе! Какое мнѣ дѣло до его вѣры! Я смотрю: вѣра его, пожалуй, тоже не дурная, какъ и наша. И милость они другъ другу творятъ, и правда у нихъ есть, а насчётъ бабъ у мусульманъ много лучше нашего, свободнѣе. Не знаю я, какая есть разница между нашей и мусульманской вѣрой, а только мусульманинъ потому мнѣ врагъ, что онъ меня притѣсняетъ вотъ уже тысячу съ лишнимъ лѣтъ!

Лицо Шагина сдѣлалось злымъ. Онъ швырнулъ окурокъ объ стѣну, гдѣ огонь разсыпался тысячами искръ, и принялся вертѣть новую папиросу. У входа въ пещеру, свернувшись клубками, мирно похрапывали наши проводники. Видимый нами въ проходъ клочекъ неба замѣтно побѣлѣлъ. Близилось утро.

— Хорошо, Шагинъ. Ты говоришь, что ты плохой христіанинъ. Но вѣдь того, что ты дѣлаешь — воровать чужую жену — не долженъ ни христіанинъ, ни мусульманинъ, ни язычникъ. Сегодня украдешь ты, а завтра у тебя украдетъ другой. У тебя нѣтъ на это права. Кто тебѣ его далъ? Твоя сила?

— Права! — воскликнулъ Шагинъ. — Въ Турціи нѣтъ права. Можетъ быть, у васъ въ Россіи есть правда, а у насъ нѣтъ. Вмѣсто десятой части у мужика берутъ чуть не половину урожая, это — правда? Мусульмане бьютъ насъ, оскорбляютъ нашихъ женъ, дочерей и смотрятъ на насъ, какъ на собакъ, это — правда? Камни скатываются съ горы и давятъ людей, это — правда? Турецкіе солдаты, вмѣсто защиты христіанъ, вырѣзываютъ цѣлыя христіанскія села, это — правда? У насъ нѣтъ суда, а вмѣсто него — грабежъ; нѣтъ правды. Я не видалъ ея въ своей жизни и не знаю, гдѣ она живетъ. Сила — вотъ это я знаю. Гдѣ могу — тамъ я беру, не могу — отдаю. Такъ всѣ дѣлаютъ у насъ…

Шагинъ засопѣлъ, точно возъ на гору вывезъ.

Мы долго молчали. Хотѣлось спать, но кругомъ было такъ сыро и неуютно, что и сонъ не манилъ къ себѣ. Чтобы скоротать остатокъ ночи, я спросилъ:

— Какъ же ты, Шагинъ, у митрополита разрѣшенье на женитьбу взялъ?

— Очень просто, — засмѣялся Шагинъ. — Былъ у меня митрополитъ въ домѣ. Пробылъ два дня. Потомъ собирается дальше. «Куда?» — спрашиваю. Отвѣчаетъ: «Въ Маждаль». — «Ну, говорю, съ миромъ. А я въ Хасбею». — «Ты въ Хасбею, — говоритъ, — ну, съ миромъ». Разъѣхались. Я выѣхалъ изъ дому, да и заѣхалъ къ нему навстрѣчу. Гляжу — ѣдетъ по дорогѣ. Подъѣхалъ. Увидалъ меня и говоритъ: «Какъ же ты сказалъ, что ѣдешь въ Хасбею?» — «Хотѣлъ, — говорю, — да раздумалъ. Подожди-ка немного. Дѣло у меня къ тебѣ есть». — «Что тебѣ нужно?» — «Нужно мнѣ отъ тебя бумагу, хочу второй разъ жениться». — «Вѣдь у тебя есть жена?» — «Еще хочу». — «Что ты, Шагинъ, опомнись, — говоритъ, — одурѣлъ». — «Опомнился, говорю, хочу жениться». — «Уйди отъ меня, дьяволъ, что ты хочешь дѣлать? Я тебя въ тюрьму посажу». Я взялся одной рукой за пистолетъ и спрашиваю: «Дать бумагу или нѣтъ?» — «Да у меня, говоритъ, и бумаги нѣтъ». — «Вотъ она, готова, только пиши». Онъ написалъ, а внизу сдѣлалъ для священника приписку, чтобы онъ по той бумагѣ не поступалъ. Я посмотрѣлъ на бумагу, положилъ въ карманъ и говорю: «Теперь нужна мнѣ еще бумага, настоящая, по которой меня священникъ обвѣнчаетъ». — «Да я тебѣ далъ» — говоритъ. — «Эта не годится»… Написалъ онъ мнѣ вторую бумагу, я его и отпустилъ. Потомъ былъ у него, далъ ему нѣсколько золотыхъ, онъ и успокоился. Вотъ и разрѣшеніе имѣю.

— Посадятъ тебя въ тюрьму за эту женитьбу. Тотъ, у кого ты жену воруешь, развѣ не пожалуется на тебя?

Шагинъ презрительно пыхнулъ.

— Э, мой господинъ! Я въ тюрьмѣ восемнадцать разъ сидѣлъ. Посадятъ и выпустятъ. А дать нѣсколько золотыхъ, такъ и не посадятъ никогда. Этого я не боюсь… Но почему они долго не ѣдутъ? Пора бы имъ быть здѣсь?!

Шагинъ всталъ, потянулся и крикнулъ проводникамъ:

— Эй вы, господа! Вставайте!

— Утро наступило, — обратился онъ ко мнѣ. — Сейчасъ солнце взойдетъ. Пойдемъ смотрѣть на Сирію. Видъ съ Гермона чудесный.

Мы нагнулись и вышли изъ пещеры.

Было, дѣйствительно, совсѣмъ свѣтло. Востокъ горѣлъ еще невиданными мной красками. На насъ смотрѣло чистое, незагрязненное людьми, лицо природы. Не успѣли мы взобраться на сосѣдній съ пещерой каменный холмикъ, какъ изъ-за Сирійской пустыни брызнули на насъ первые лучи восходящаго солнца.

Я оглянулся кругомъ и въ первое мгновеніе не повѣрилъ своимъ глазамъ. Я былъ пораженъ красотою и величіемъ разстилавшейся передъ нами картины.

Далеко внизу, подъ нашими ногами, клубились и волновались бѣлыя облака, какъ снѣжныя поля моей обширной и холодной родины.

Сплошная бѣлая пелена скрывала отъ насъ сосѣднюю долину. Но вотъ она всколыхнулась, какъ большой пологъ, кой-гдѣ образовались разрывы, сквозь которые зіяла темно-фіолетовая подоблачная глубина.

За этимъ бѣлымъ покровомъ на западѣ синѣло безъ конца, сливаясь съ небомъ, Средиземное море. Казалось, оно лежало подъ нашими ногами.

На сѣверѣ толпились горы Ливана въ бѣлыхъ шапкахъ изъ облаковъ.

Цѣлыя сотни селъ и городовъ едва замѣтными сѣрыми пятнами полегли по долинамъ.

За ними, въ безмѣрной дали, высились не то горы, не то облака, не то громады-привидѣнія…

На югѣ всѣ мелкія горы слились для взора въ одну равнину, на которой лежали зеркала Мерома, Тиверіады, Мертваго моря.

Я смотрѣлъ, какъ далеко-далеко разбѣгались во всѣ стороны горы, какъ искрились и сверкали, точно алмазы, на солнцѣ рѣчки и ручьи, какъ расширилось небо надъ Сиріей и Палестиной, а солнце, вѣчное солнце, привѣтливо смотрѣло съ синяго неба, играя въ облакахъ разноцвѣтными радугами…

Какъ хорошо! Дышется вольно, чувствуется свободно! Точно родился вновь и для новой жизни, точно стараго ничего не было, а въ будущемъ все такъ же ясно, какъ въ этой надоблачной вышинѣ. Точно, поднявшись надъ землею, оставилъ за собой все, что томило, давило, отравляло радость бытія — самую свѣтлую и безгрѣшную радость человѣческой жизни…

— Хорошо! — сказалъ Шагинъ. — Конечно, дьяволъ знаетъ, что ему нужно дѣлать.

— При чемъ тутъ дьяволъ?

— Какъ же? Вотъ сюда вознесъ онъ Христа и показалъ Ему всѣ царства міра. Вотъ они передъ нашими глазами…

Однако, на царства міра, которыя лежали передъ нами, Шагинъ смотрѣлъ невнимательно. Онъ больше вглядывался внизъ на тропинку, ведущую къ селу Каффъ. Вдругъ шопотомъ, точно насъ могли услышать окружающіе города и села, радостно воскликнулъ:

— Ѣдутъ, ѣдутъ!

На извилистой тропинкѣ, внизу, въ сумракѣ утра виднѣлись три темныя точки. Точки эти шевелились, ползли вверхъ, точно козявки, и постепенно увеличивались. Вскорѣ можно было различить лошадей и всадниковъ. Еще немного спустя видно стало, что средній всадникъ — женщина. Шагинъ выстрѣлилъ, замахалъ головнымъ платкомъ. Насъ увидали и направились къ намъ. Шагинъ пошелъ встрѣчать новую жену.

А я отошелъ немного къ югу и сѣлъ на развалинахъ стариннаго храма. При финикіянахъ здѣсь было капище Ваала, а при грекахъ — небольшой веселый храмъ въ честь Пана, бога стадъ, лѣсовъ, весны, пробужденія природы. Много такихъ маленькихъ храмовъ можно найти вокругъ Гермона по его сѣрымъ скалистымъ склонамъ. Трудно выбрать болѣе подходящее мѣсто для поклоненія этому жизнерадостному богу, богу-пастуху, богу весенняго веселья. Взглянешь съ этихъ нѣмыхъ утесовъ крутомъ на Божій міръ, растилающійся подъ ногами, и поневолѣ воскликнешь:

— Живъ, живъ великій Панъ!..

Должно быть, при грекахъ лѣсистыя окрестныя горы и долины и самый Гермонъ были еще болѣе красивы. Вся прелесть пробуждающейся природы, красота весенняго воздуха и первой зелени лѣсовъ и травъ — все это чувствуется здѣсь сильнѣе, чѣмъ во всякомъ другомъ мѣстѣ.

Утреннія облака понемногу растаяли, и во всѣ стороны раскрылась подъ ногами фіолетовая головокружительная глубина.

Три корявыхъ деревца стоятъ среди сѣрыхъ скалъ надъ пропастью. Точно въ страшномъ испугѣ метнулись они всѣми своими вѣтвями отъ бездны на камни, да такъ и застыли въ этомъ болѣзненномъ напряженіи. Спины ихъ, обращенныя къ пропасти, высохли отъ сильныхъ вѣтровъ, холодныхъ дождей съ градомъ, отъ зимнихъ мятелей, и подернулись сѣрой мертвой корой.

Шагинъ скрылся со своей невѣстой и ея спутниками въ пещеру. Мнѣ пора было спускаться съ Гермона. Путь мой лежалъ по той самой тропинкѣ, по которой только-что пріѣхалъ свадебный поѣздъ. Я велѣлъ мукарію^[3] готовить лошадь.

Шагинъ вышелъ изъ пещеры, точно пьяный. Увидѣвъ меня, онъ замахалъ мнѣ рукой. Я подошелъ.

— Ты взгляни на мою новую жену. Я говорилъ тебѣ — красивая. Вотъ смотри.

Въ это время изъ пещеры высунула голову женщина. Она робко осмотрѣлась во всѣ стороны, какъ осматривается дикая утка, когда выплываетъ изъ камышей на открытое мѣсто.

— Поди сюда! — крикнулъ Шагинъ.

Она подошла несмѣло, стыдливо, наклонивъ голову и подергивая плечами, точно хотѣла нырнуть въ землю и скрыться отъ нашихъ взглядовъ и солнечнаго свѣта.

— Поздоровайся съ господиномъ, не бойся, — усмѣхнулся Шагинъ. — Это — мой другъ!

Она подала мнѣ корявую руку, на которой звякнули стеклянные браслеты, потомъ закрыла ею ротъ, кашлянула и опустила глаза въ землю.

Она не была красавицей. Развѣ глаза хороши были въ веселую минуту. Теперь же и они были мутны отъ волненія и почти совсѣмъ закрыты вѣками. Но она была пухлая блондинка съ круглыми щеками, красными румяными губами, полной грудью. Вѣроятно, все это и плѣнило Шагина. Онъ стоялъ рядомъ и, не скрывая восхищенія, съ улыбкой переводилъ взоръ съ нея на меня и опять на нее.

Мукарій^[3] подвелъ осѣдланную лошадь.

Мы разъѣхались съ Шагиномъ въ разныя стороны.

Долго спускался я внизъ по извилистой тропинкѣ. Долго мой конь шелъ на хвостѣ, подгибая заднія ноги. Съ каждымъ шагомъ очертанія горъ мѣнялись: горы выростали, поднимались изъ глубины къ небу. А небо узилось, опускалось, налегало на горы своими голубыми краями. Снизу изъ долинъ поднимался раскаленный о камни воздухъ и жегъ охлажденныя въ высотѣ лицо и руки. Послѣ безсонной ночи неудержимо хотѣлось спать. И я немедленно и крѣпко заснулъ въ сѣдлѣ, какъ только лошадь пошла по болѣе ровному мѣсту.

V

Дома Шагина ожидало несчастье. Въ ту ночь, когда мы были на вершинѣ Гермона, за облаками, далеко отъ людей и ихъ религіозныхъ и иныхъ споровъ, внизу люди сдѣлали злое дѣло.

Мусульмане Шиба украли у Шагина деньги и обезчестили красавицу-дочь.

Пріѣхавъ домой, Шагинъ засталъ дочь въ слезахъ и въ постели, а деньги его, около ста турецкихъ золотыхъ, пропали. Христіане заходили къ нему въ домъ съ участіемъ крадучись, какъ воры. Мусульмане молчали. Шагинъ цѣлый день ругался, кричалъ на крышѣ, ходилъ къ старостѣ села — мусульманину, но сочувствія своему горю не нашелъ. Только къ вечеру онъ немного успокоился. Разспросивъ кое-какъ плачущую дочь, кого она запримѣтила ночью, онъ рѣшилъ ѣхать жаловаться на мусульманъ къ митрополиту и патріарху.

Долго тянулось дѣло. Мусульманскія власти, по представленію патріарха, взялись за дѣло, повидимому, горячо. Однако, прошелъ мѣсяцъ, другой, третій — виновныхъ не только не нашли, но все дѣло такъ запуталось, что можно было подумать, будто Шагинъ самъ себя обворовалъ, а можетъ быть, самъ и дочь свою обезчестилъ.

Стало извѣстно, что Шагинъ укралъ изъ Каффа чужую жену при живой старой… Поднялось было новое дѣло, но Шагинъ его какъ-то уладилъ миромъ, а жены все-таки не отдалъ… Услышавъ о несчастіи въ домѣ, изъ Дамаска пріѣхала его старая жена, и такимъ образомъ у Шагина жили теперь обѣ жены. А самъ онъ постоянно ѣздилъ изъ Шиба въ свой уѣздный городъ и въ Дамаскъ. Несчастіе давило его тѣмъ болѣе, что онъ не могъ найти виновника. Онъ осунулся, обросъ колючей бородой, посѣрѣлъ, какъ высохшій мохъ.

Иногда онъ заходилъ въ Дамаскѣ ко мнѣ, но сидѣлъ не подолгу, точно чего-то стыдился; былъ мало разговорчивъ и оживлялся только тогда, когда бранилъ мусульманъ.

Наконецъ, турецкія власти, запутавъ окончательно всѣ показанія и улики и выгородивъ мусульманъ, рѣшили дѣло прекратить, о чемъ губернаторъ и извѣстилъ патріарха. Шагинъ, какъ разъ въ это время, былъ въ Дамаскѣ. Онъ пошелъ въ патріархію.

Былъ праздникъ. Въ пріемной комнатѣ патріарха было много разнаго народа, все больше горожане въ европейскихъ одеждахъ. Сидѣло нѣсколько турецкихъ чиновниковъ-мусульманъ на первыхъ мѣстахъ. Шагинъ вошелъ въ своемъ бедуинскомъ костюмѣ и робко сѣлъ при входѣ на мраморный полъ.

Послышался стукъ булавы патріаршаго проводника, показалась его золоченая одежда, а за нимъ — темныя рясы патріарха и трехъ митрополитовъ. Патріархъ сѣлъ на свое мѣсто. Всѣ стали подходить къ нему за благословеніемъ. Шагинъ подошелъ послѣднимъ.

— Ну, Шагинъ, поѣзжай въ Шиба и живи тамъ мирно, — сказалъ патріархъ. — Тогда никто тебя и обижать не будетъ.

— А какъ же, владыка, я буду жить? — спросилъ Шагинъ дрогнувшимъ голосомъ. — Куда я дѣну обезчещенную дочь? Съ кого возьму деньги? Если ты меня оставляешь, то кто же защититъ? У мусульманъ, видно, защиты искать?..

— Что же я могу сдѣлать? Да и какъ мнѣ защищать тебя противъ мусульманъ, когда ты самъ придерживаешься мусульманскихъ законовъ: при живой женѣ взялъ себѣ другую, да еще укралъ!..

Должно быть, вся горечь сознанія безсилія и обиды хлынула въ сердце Шагина, затуманила ему разсудокъ. Онъ секунду постоялъ неподвижно, потомъ вдругъ закричалъ хриплымъ голосомъ, выкативъ глаза, какъ безумный:

— Да, я мусульманинъ! Нѣтъ божества, кромѣ единаго Бога! Свидѣтельствую, что Мухаммадъ — посланникъ Бога!..^[10]

— Нѣтъ божества, кромѣ единаго Бога и Мухаммадъ — посланникъ Бога! — набожно повторили присутствующіе мусульмане.

Христіане закричали:

— Что ты, Шагинъ, опомнись!..

— Онъ сошелъ съ ума!..

— Выведите его на дворъ!..

Шагинъ ничего не слушалъ, махалъ руками и все кричалъ, что Мухаммадъ — посланникъ Бога.

Все заволновалось и смѣшалось. Турецкіе чиновники крикнули солдатъ, и Шагина взяли въ сарайя^[11] къ судьѣ. По улицамъ за ними пошла толпа народа. Говорили о Шагинѣ и сожалѣли топотомъ, что христіанинъ перешелъ въ мусульманство.

Шагинъ шелъ по улицѣ, какъ ходятъ непривычные люди подъ взглядами большой толпы, напряженной и нервной походкой. Ему казалось, что не только люди, но и ослики, собаки, даже темныя стѣны и своды базаровъ смотрятъ на него тысячеглазымъ укоромъ и кричатъ въ уши: «Измѣнникъ! Онъ перемѣнилъ вѣру отцовъ, сталъ другомъ тѣхъ, кто мучилъ и мучитъ христіанъ!» Этотъ голосъ звенѣлъ у него въ головѣ, сверлилъ мозгъ, а всевидящіе глаза, устремленные со всѣхъ сторонъ, пронизывали его насквозь. Шагинъ качался, ударяя плечами то одного, то другого солдата, мычалъ и сплевывалъ подъ ноги слюну. Его никто не подталкивалъ сзади, но, казалось, онъ упирается и не хочетъ идти впередъ, мотая головой, какъ быкъ, котораго тянутъ на убой за рога веревкой. Казалось, и Шагина тянула впередъ веревка, только невидимая.

…И какъ это раньше все было хорошо! Полчаса лишь назадъ онъ былъ христіанинъ, честный человѣкъ, а теперь — измѣнникъ. У него обезчестили дочь, украли деньги, — ну, и что же?! Какъ все это мелко и ничтожно въ сравненіи съ настоящей бѣдой! Развѣ онъ не могъ отомстить самъ и за честь дочери и за свои деньги? Свернулъ бы двѣ-три безмозглыхъ башки — и конецъ, а самъ могъ бы бѣжать. И все-таки онъ остался бы человѣкомъ честнымъ. А теперь онъ — измѣнникъ. Какъ взглянуть въ глаза своимъ загнаннымъ одновѣрцамъ, односельчанамъ, дѣтямъ, женѣ, обезчещенной дочери? Они его осудятъ, отшатнутся отъ него!.. Ахъ, зачѣмъ онъ сказалъ эти слова, послѣ которыхъ уже нѣтъ возврата къ старому. Онъ — мусульманинъ! Онъ произнесъ священныя слова въ присутствіи мусульманъ-свидѣтелей. Мусульмане знаютъ, что онъ, Шагинъ, не дуракъ, не пьянъ, онъ произнесъ эти слова нѣсколько разъ, онъ кричалъ, что сталъ мусульманиномъ, и ему нѣтъ возврата къ старому. Да если бы Шагинъ и доказалъ судьѣ, что онъ произнесъ эти слова въ припадкѣ раздраженія, если бы даже судья и принялъ его отреченіе, — все равно, любой мусульманинъ подойдетъ, убьетъ его и скажетъ властямъ: «Я исполнилъ свой долгъ, я убилъ безбожника за то, что онъ всуе произнесъ священныя слова». Этого мусульманина будутъ судить меньше, чѣмъ если бы онъ убилъ не Шагина, а собаку.

Всѣ эти мысли давили Шагина. Минутами ему казалось, что онъ видитъ страшный сонъ. Но рядомъ съ нимъ идутъ солдаты. Его сопровождаетъ толпа народа, въ толпѣ снуютъ любопытныя женщины въ разноцвѣтныхъ покрывалахъ, визжатъ собаки… Нѣтъ, крутомъ страшная дѣйствительность; онъ на самомъ дѣлѣ идетъ по улицѣ Дамаска не то какъ побѣдитель, не то какъ преступникъ.

Какъ во снѣ, прошелъ для Шагина и весь остальной день. Онъ былъ у кады. Кады его спрашивалъ. Онъ ему отвѣчалъ и, наперекоръ собственному желанію, твердо и отчетливо снова повторилъ страшныя слова исповѣданія ненавистной вѣры. Кады утвердилъ, на основаніи священнаго закона, что христіанинъ Шагинъ Хадля исповѣдалъ священными словами вѣру въ единаго Бога и его пророка Мухаммада, исповѣдалъ сознательно, и принятъ въ общество правовѣрныхъ. Онъ оставилъ свои заблужденія и пришелъ на дорогу спасенія.

VI

Въ этотъ же день ночью Шагинъ уѣхалъ изъ Дамаска въ Шиба. Пріѣхалъ онъ въ свое родное село на высоты Гермона на другой день утромъ.

Но молва предупредила его, точно птица. Тамъ уже знали объ отступничествѣ Шагина.

Первымъ попался ему на дорогѣ попъ Жорьесъ. Сидя бокомъ на ослѣ, онъ ѣхалъ въ горы, чтобы набрать тамъ вязанку древесныхъ корней на топливо. Увидѣвъ Шагина, онъ спрыгнулъ съ осла на землю и загородилъ ему дорогу.

— Мы слышали, Шагинъ, будто ты сталъ мусульманиномъ? — спросилъ попъ.

— Ну, что же? Чѣмъ плохо? — грубо сказалъ Шагинъ.

Попъ заморгалъ красными опухшими вѣками.

— Какъ же мы одни… безъ тебя? Теперь и ты противъ насъ?..

У попа затряслась козлиная бородка, и на сопливые усы скатились грязныя слезы.

— Уйди ты съ дороги!..

Шагинъ ударилъ лошадь, почти смялъ попа и поѣхалъ дальше. Попъ сѣлъ на осла и поѣхалъ обратно въ село за Шагиномъ.

Дома у Шагина поднялся плачъ. Плакали обѣ его жены — старая и новая; глядя на нихъ, плакали малолѣтнія дѣти. Старшая дочь ходила блѣдная, съ воспаленными глазами, и смотрѣла на отца съ ужасомъ, какъ на мертвеца. Шагинъ нѣсколько разъ пробовалъ прикрикнуть на плачущихъ, но чувствовалъ, что теперь онъ безсиленъ заставить семью, какъ прежде, говорить или молчать, плакать или смѣяться: горе семьи было теперь сильнѣе его робкаго слова.

Онъ думалъ, что скоро придутъ христіане села Шиба и начнутъ его упрекать. И заранѣе раздражался ихъ присутствіемъ и рѣчами.

Но прошелъ весь день — никто не пришелъ. Это стало Шагина томить, давить. Онъ уже желалъ теперь, чтобы кто-нибудь изъ христіанъ пришелъ къ нему. Пусть пришелъ бы хоть попъ Жорьесъ, котораго онъ такъ грубо оттолкнулъ сегодня утромъ, хоть пастухъ Камиль. Кто-нибудь, все равно. Онъ разсказалъ бы имъ свое горе, объяснилъ бы, что онъ не можетъ стать мусульманиномъ, какъ не можетъ вновь родиться…

Никто нейдетъ. Шагину казалось, какъ это бываетъ во снѣ, что онъ очутился гдѣ-то въ невѣдомыхъ краяхъ, откуда нѣтъ возврата. Кругомъ все чужое: и люди, и дома, и природа. Тѣмъ милѣе становится все, что осталось на родинѣ. И чего бы онъ не далъ, чтобы воротиться снова туда и взглянуть на всѣхъ по-прежнему!.. Минутами Шагину становилось въ комнатѣ душно, какъ въ могилѣ.

Какъ тошно на душѣ. Дѣлать дома нечего, а выходить не хочется. Пойдешь по дому — встрѣтиться съ заплаканными лицами женъ и дѣтей. Въ особенности страшно ему лицо старшей дочери. Передъ ней Шагинъ почему-то чувствуетъ себя виноватымъ болѣе, чѣмъ передъ всѣми другими. Пойдешь по селу — встрѣтишь христіанъ или мусульманъ.

Шагинъ почувствовалъ что онъ боится людей, чего раньше съ нимъ никогда не бывало.

Уже вечеромъ къ Шагину пришла толпа мусульманъ: учитель, князь, мулла и мужики. Всѣхъ человѣкъ десять. Значитъ, узнали… Зачѣмъ же идутъ? Неужели снова мучить? Удивительно, какъ всѣ люди жестоки и злы.

Вошли. Лица у нихъ веселыя, праздничныя… Поздравили Шагина съ тѣмъ, что онъ покинулъ заблужденіе и вступилъ на путь правый.

Лица мусульманъ рисуются Шагину въ туманѣ. Они говорятъ, и онъ что-то тоже говоритъ. Вѣроятно, говоритъ то, что нужно, потому что мусульмане не сердятся, а веселы и смѣются. Они ждутъ призывной молитвы и хотятъ взять Шагина съ собой въ мечеть.

— Пойдешь съ нами?

— Да, я готовъ…

Раздались звуки призыва. «Великъ Богъ, великъ Богъ, великъ Богъ. И нѣтъ божества, кромѣ единаго Бога».

Мусульмане зашептали молитвы въ бороды, встали и собрались въ мечеть.

Пошелъ съ ними и Шагинъ.

При выходѣ изъ двери, его поджидала старшая дочь. Когда проходили въ дверь мусульмане, она закрыла лицо концомъ платка. Когда показался отецъ, она открыла лицо и грубо спросила:

— Ты куда?

Шагинъ молчалъ.

— Говори, куда ты идешь?!

Шагинъ молча запиралъ дверь комнаты.

— Отчего ты не убилъ меня? — заплакала вдругъ она. — Отчего не убилъ… ты, проклятый?! Говори!.. Ты такъ отомстилъ… за позоръ?..

Мусульмане стояли въ сторонѣ и слушали. Шагинъ дѣлалъ видъ, что согнулся надъ запоромъ, но все его большое тѣло изображало испугъ, съежилось, точно въ ожиданіи удара. Наконецъ, онъ выпрямился, и попятился отъ дочери съ видимымъ страхомъ.

У ней лицо было вытянутое, блѣдное, даже синее. Талія замѣтно округлилась. Видимо, она скоро должна была сдѣлаться матерью поневолѣ… Она стояла босикомъ на мелкихъ острыхъ камняхъ, покрывавшихъ плоскую крышу; ноги у нея были бѣлыя, полныя; въ нѣкоторыхъ мѣстахъ на ступняхъ были ссадины, изъ которыхъ сочилась кровь.

Подбѣжала мать и схватила ее за руки. Шагинъ повернулся, чтобы идти. Дочь рванулась отъ матери и закричала:

— Идешь!.. Такъ ужъ не приходи. А придешь — я тебя убью!.. Слышишь ты?! Трусъ!..

Она почти совсѣмъ задыхалась.

Мусульмане смѣялись.

— Храбрая какая! Храбрѣе того, кто много разъ льва видалъ.

— Пойдемте. Видите, — беременная женщина…

---

Какъ и въ первый пріѣздъ Шагина въ Шиба, былъ тихій и теплый вечеръ. Послѣдніе лучи солнца скользнули выше вершины Гермона въ голубую высь. Фіолетовый сумракъ залилъ долины. Ручей шумѣлъ и пѣнился въ глубинѣ. Сѣрыя скалы смотрѣли строго сквозь сумракъ вечернихъ тѣней, висѣли надъ селомъ грозно, увѣренныя въ своей правотѣ и силѣ.

Страшно становилось, глядя на нихъ. Казалось, скалы — живыя существа. И вдругъ заснутъ онѣ въ эту ночь: цѣпкія руки, которыми онѣ держатся за горы, ослабѣютъ, страшные скелеты скатятся на несчастное село и задавятъ всѣхъ и все…

Мечеть была особенно полна народомъ. Всѣхъ разбирало любопытство посмотрѣть, какъ бывшій христіанинъ, самый сильный врагъ мусульманъ, самъ сталъ мусульманиномъ. Но, входя въ мечеть, всѣ старались казаться равнодушными, не оглядывались по сторонамъ, опускались на циновки и шептали молитвы. Ибо, какъ сказалъ пророкъ: постилка, на которой молится вѣрующій, есть крѣпость; въ этой крѣпости его не могутъ уязвить житейскія дѣла и заботы, ибо умъ и сердце наполняются мыслями о Богѣ.

Шагинъ стоялъ въ углу мечети, склонивъ голову, какъ дѣлаютъ мусульмане, но не молился. Онъ часто вздыхалъ, точно ему было душно, переступалъ съ ноги на ногу, какъ опоенная лошадь. И, повидимому, былъ совсѣмъ спокоенъ. Онъ имѣлъ видъ человѣка больного, которому все окружающее безразлично, а важно лишь то, что болитъ и ноетъ у него внутри.

По окончаніи молитвы учитель захотѣлъ сказать проповѣдь. Онъ взошелъ на возвышеніе, обвелъ чернильными глазами присутствующихъ и остановился, сложивъ на животѣ бѣлыя костлявыя руки. Его бѣлое лицо и бѣлый кидаръ на головѣ выдѣлялись въ сумракѣ мечети рѣзче всѣхъ остальныхъ предметовъ, какъ два бѣлыхъ пятна. Стоялъ онъ такъ долго, не шевелясь, точно каменный. Наконецъ, бархатный мѣшокъ его затрясся на подбородкѣ, и онъ началъ говорить проповѣдь медленно, книжнымъ торжественнымъ арабскимъ языкомъ, растягивая долгія гласныя:

— Во имя Бога милостиваго, милосерднаго. Слава Господу, Творцу міровъ. Въ безконечномъ милосердіи своемъ къ людямъ, Онъ посылалъ на землю много пророковъ, чтобы они научили людей истинѣ Господней. Авраамъ, Іаковъ, Исаакъ, Моисей, Ааронъ, Измаилъ, Энохъ, Іисусъ сынъ Маріи — всѣ они получали откровеніе отъ всевышняго Бога, но не вполнѣ. Наконецъ, Господь послалъ къ людямъ величайшаго пророка, печать всѣхъ пророковъ, Мухаммада, — да будетъ Господь къ нему благосклоннымъ и да хранитъ его! — А съ нимъ и книгу божію, Коранъ, чтобы всѣ познали истину въ совершенствѣ и увидѣли путь правый. Наивѣрнѣйшее слово, это — Коранъ. Самый крѣпкій якорь нашего спасенія, это — нѣтъ божества, кромѣ единаго Бога, и Мухаммадъ — посланникъ Бога.

— О, послѣдователи Мухаммада! Исламъ есть чистѣйшая религія. Въ ней нѣтъ никакой лжи. Поэтому всякій, кто откроетъ свои глаза, уши и сердце, тотъ долженъ непремѣнно увѣровать въ единаго Бога, его послѣдняго пророка Мухаммада и святую книгу. Вотъ передъ нами примѣръ. Недавно онъ былъ назаритяниномъ, стоялъ на ложной дорогѣ, которая вела его въ адъ. А теперь всевышній Богъ ниспослалъ на него благодать, и онъ вступилъ на путь правый, ведущій въ рай.

Нѣсколько головъ невольно повернулось въ тотъ уголъ, гдѣ былъ Шагинъ Хадля. Но онъ стоялъ по-прежнему, не шевелясь и склонивъ голову внизъ.

— Помните, что вѣрующіе въ единаго Бога и его пророка Мухаммада — да будетъ Господь къ нему благосклоннымъ и да хранитъ его! — и творящіе благо вступятъ по смерти въ сады райскіе. Вѣрнымъ Господь уготовалъ прекрасное мѣсто: два сада; въ каждомъ изъ нихъ по живому источнику. Тамъ растутъ плоды двухъ родовъ: одинъ родъ имѣетъ вкусъ плодовъ земныхъ, другой — вкусъ плодовъ небесныхъ, какихъ никогда не ѣдалъ человѣкъ на землѣ. Тамъ будутъ молодыя скромныя дѣвы съ черными глазами, до которыхъ никогда не прикасался ни человѣкъ, ни ангелъ. Онѣ будутъ всегда — и днемъ, и ночью — съ жителями рая, готовыя услаждать ихъ чувства… Райскіе жители не будутъ испытывать ни лѣтняго жара, ни зимняго леденящаго холода. Деревья покроютъ ихъ своею тѣнью, наклонятъ надъ ними свои вѣтви съ чудными плодами; эти плоды можно рвать и ѣсть, не вставая съ шелковыхъ ковровъ. Напитки имъ будутъ разносить вѣчно-красивые мальчики, похожіе на разсыпанный жемчугъ… Такъ говоритъ Господь. А онъ не говоритъ словъ напрасно.

— Помните также, что придетъ судный день. Пошлетъ Аллахъ на землю Іисуса, сына Маріи… Вотъ тогда всѣ узнаютъ разницу между вѣрой истинной — исламомъ и вѣрой неистинной. Безбожники скажутъ: «Ахъ, отчего мы были слѣпы, отчего мы были глухи къ словамъ Корана?!» Но это будетъ вопль напрасный. Іисусъ, сынъ Маріи, сначала уничтожитъ на землѣ, поломаетъ всѣ кресты, которымъ поклоняются безбожники, потомъ истребитъ всѣхъ свиней на землѣ, какъ истребилъ онъ ихъ однажды во время своей земной жизни. Потомъ станетъ судить всѣхъ людей по Корану…

Вдругъ среди тишины раздался хриплый голосъ Шагина:

— Ложь! Ты лжешь, собачій сынъ!

Учитель остановился съ открытымъ ртомъ. Рука его застыла на половинѣ движенія. Всѣ обернулись въ сторону Шагина. Его почти совсѣмъ не было видно въ темно-фіолетовомъ сумракѣ мечети.

Наступила секунда тяжелаго затишья. Казалось и проповѣдникъ, и слушатели, и даже стѣны мечети, старались вдуматься въ сказанныя грубыя слова. Потомъ всѣ сразу поняли, что это — обида. Люди заговорили, стѣны загудѣли.

Закричалъ опять и Шагинъ:

— Сами вы свиньи!.. Вашъ Мухаммадъ собака… верблюдъ… дуракъ…

Очевидно, онъ не зналъ, что говорилъ. Онъ имѣлъ лишь одно желаніе — оскорбить всѣхъ, кто его слушалъ, оскорбить какъ можно сильнѣе, а потому выкрикивалъ безъ разбора тѣ ругательныя слова, какія попадались ему на языкъ. За всѣ свои невзгоды онъ хотѣлъ свести съ мусульманами счетъ. Бросился въ дверь, выбѣжалъ на дворъ мечети и тамъ началъ кричать такія же безсмысленныя ругательныя слова.

Горное эхо летало и разносило повсюду эти крики человѣческаго страданія съ такимъ же безпечнымъ смѣхомъ, какъ и мирное блеянье козъ и ревъ скучающаго ослика.

Село тревожно зашевелилось. Со всѣхъ концовъ къ мечети стали сбѣгаться люди, прыгая по крышамъ и скаламъ.

За угломъ мечети, весь съежившись, прижался Абдалла. Онъ уже все видѣлъ и слышалъ, хотѣлъ было бѣжать къ христіанамъ и разсказать имъ про поступокъ Шагина, но любопытство оказалось въ немъ сильнѣе страха: онъ прижался къ стѣнѣ, какъ слизень, и жадно смотрѣлъ на толпу и Шагина.

Шагинъ махалъ безтолково большими руками и кричалъ:

— Они повѣрили, безмозглые, что Шагинъ сталъ мусульманинъ! Развѣ можетъ Гермонъ стать вершиной внизъ?! Я еще проучу васъ съ вашимъ Мухаммадомъ! Я вамъ покажу, какъ ломать кресты!.. Безчестить дѣвушекъ!.. Истреблять свиней!.. Красть деньги!..

Мусульмане озвѣрѣли. Они сомкнулись около Шагина кольцомъ. Сбѣжалось уже почти все село. Сосѣднія крыши домовъ были полны народомъ, — главнымъ образомъ, женщинами. Въ толпѣ, въ отдаленіи, виднѣлись и испуганныя лица христіанъ.

Шагинъ, казалось, не видѣлъ, не слышалъ и не понималъ надвигавшейся грозной опасности. Онъ съ видимой радостью выкрикивалъ свои ругательныя слова. Словами онъ хотѣлъ оскорбить своихъ враговъ и мучителей, а смотрѣлъ вверхъ, точно съ обидой своей обращался къ горамъ, къ небу, къ облакамъ, которыя длинной пушистой вереницей ползали по склону Гермона, выискивая мѣсто для ночлега.

— Я вамъ покажу! Я сожгу вашъ Коранъ! Я!..

Въ это время одинъ мусульманинъ бросился къ Шагину и схватилъ его за горло…

Какъ Самсонъ вмѣстѣ съ волосами потерялъ и свою оилу, такъ и Шагинъ со времени своей измѣны потерялъ прежнюю отвагу и мощь. Онъ ясно видѣлъ, что мусульманинъ, схватившій его за горло, страшно оскалилъ зубы, какъ дикій звѣрь; что въ другой рукѣ у него кинжалъ; что многіе изъ окружающихъ его мусульманъ также принесли съ собой разное оружіе. У Шагина за поясомъ подъ абаи тоже былъ, по обыкновенію, пистолетъ и кинжалъ. Но онъ не схватился за нихъ. Онъ старался оторвать руку мусульманина отъ своего горла, чтобы еще прокричать нѣсколько ругательствъ. Онъ безъ особеннаго усилія отдернулъ мусульманина въ сторону и снова закричалъ:

— Я васъ проучу!..

Мусульманинъ оправился, подошелъ къ Шагину почти вплотную и со словами:

— Такъ я заткну тебѣ горло!.. — ударилъ его кинжаломъ въ шею.

Толпа ухнула. Къ Шагину бросилось еще нѣсколько мусульманъ, тоже съ кинжалами. Всѣ свалились въ одну кучу, ревѣли и махали руками…

Такъ сбѣгаются со всей улицы и сваливаются надъ несчастною жертвою въ одну общую кучу собаки, кусая другъ друга и рыча отъ злобы къ тому, кто имѣлъ смѣлость зайти не въ свою улицу, но не имѣлъ силы убѣжать или защищаться.

Шагина уже не видно. Колышится надъ нимъ живая куча, воетъ всѣми звѣриными голосами, машетъ смертоносными руками. Люди перевились, какъ сотни гадовъ, въ одинъ движущійся комъ, ныряютъ внутрь, выползаютъ наверхъ и снова переплетаются съ другими гадами… И всѣ полны однимъ тягучимъ желаніемъ — достать Шагина и пырнуть сталью мягкое безсильное тѣло.

Наконецъ куча начала понемногу расползаться. Остался одинъ Шагинъ. Онъ лежалъ на землѣ безъ движенія. Было ранено трое мусульманъ. Христіане изъ толпы исчезли. Почуявъ покойника, завыли собаки. Имъ отвѣтили неподалеку въ горной пустынѣ унылымъ отзвукомъ шакалы. Раненые мусульмане перевязывали свои раны. Толпа гудѣла. Она еще не устрашилась своего дѣла.

— Разстрѣлять эту собаку! — крикнулъ кто-то въ толпѣ.

— Разстрѣлять безбожника!

— Разстрѣлять!

— Разстрѣлять, разстрѣлять!.. — со смѣхомъ повторило въ горахъ эхо.

Четверо мусульманъ схватили окровавленный, страшно большой трупъ Шагина и поволокли со двора мечети.

— Къ пропасти!.. Къ пропасти тащите!.. Принесите палки!.. Давайте ружья!.. — кричали съ разныхъ сторонъ люди и эхо.

Толпа шумѣла и, нарастая, двинулась, какъ потокъ, по улицамъ и крышамъ на площадку передъ пропастью, при въѣздѣ въ село. Женщины нервно визжали. Нѣкоторыя плакали. Матери отыскивали своихъ дѣтей. Слышались ругательства. Кто-то вскочилъ на крышу, поднялъ надъ головой ружье и выкрикивалъ стихи изъ Корана:

— Сражайтесь съ невѣрными до тѣхъ поръ, пока будетъ искушеніе отъ ихъ лживаго ученія, пока не останется на землѣ лишь одно поклоненіе, поклоненіе Богу единому… Развѣ не сказалъ тебѣ Богъ: убивайте невѣрныхъ повсюду, гдѣ они встрѣтятся вамъ… Невѣрные не будутъ побѣдителями, ибо имъ не ослабить могущества Божія…

Прокричавъ эти слова, онъ спрыгнулъ съ крыши и побѣжалъ туда, куда унесли тѣло Шагина.

Тамъ уже устроили изъ трехъ палокъ козлы, поставили ихъ на самомъ краю обрыва, а на нихъ положили трупъ Шагина. Трупъ изогнулся. Ноги его, въ башмакахъ съ подошвами къ селу, были растопырены, а голова свѣсилась совсѣмъ низко надъ пропастью, точно Шагинъ силился разглядѣть въ сумракѣ вечера, какъ бѣжитъ тамъ, внизу, потокъ.

Раздался одинокій выстрѣлъ. Вздрогнули задремавшія горы. Даже эхо, какъ бѣшеное, заметалось съ испугомъ между горами, точно искало, куда бы спрятать этотъ одинокій страшный звукъ. Вслѣдъ за первымъ выстрѣломъ раздалось нѣсколько другихъ. Горы проснулись, загудѣли, затряслись. Долины наполнились отзвуками. Казалось, была безконечная линія стрѣлковъ, и всѣ они ждали только перваго знака, чтобы тоже стрѣлять.

Бухъ-бухъ!

Бухъ-бухъ! — слышалось неподалеку.

Бахъ-бахъ! — раздавалось дальше.

Пахъ-ха-ха! — слышалось еще дальше.

Тукъ-тукъ! — стучало гдѣ-то за голубыми вершинами въ облакахъ.

Съ головы Шагина свалилась феска и платокъ. Бритая голова при нѣкоторыхъ выстрѣлахъ моталась на толстой шеѣ, точно утверждала:

— Такъ, такъ! Этотъ зарядъ попалъ удачно, въ самое ухо…

Полы его абаи, осыпаемыя дробью и пулями, тоже колыхались, будто отъ легкаго вѣтра.

Бухъ-бухъ!..

— Постойте, что вы дѣлаете! Не стрѣляйте! — закричалъ вдругъ отчаянный женскій голосъ.

Къ трупу бѣжала дочь Шагина, простоволосая и босая. Платокъ упалъ у ней съ головы во время бѣга, а деревянные башмаки она сама сбросила, чтобы легче бѣжать. Ни на кого не глядя, она съ плачемъ припала къ трупу отца, схватила лежавшую на палкѣ мертвую руку и стала ее цѣловать.

Въ это время раздался новый выстрѣлъ. Вслѣдъ за нимъ блеснуло и еще два огня. Дѣвушка хотѣла что-то закричать, но только вскинула вверхъ руками и грузно повалилась на треножникъ. Козлы покачнулись, и тѣло Шагина упало въ ущелье. Тѣло же дѣвушки осталось на краю пропасти.

Ночью христіане, крадучись, съ плачемъ похоронили оба тѣла.

Былъ судъ. Виновныхъ не нашли…

Христіане и теперь живутъ въ Шиба въ обидѣ и униженіи: Шагина нѣтъ — защищать некому.

Но они выдумали себѣ новую надежду; они твердо вѣрятъ, что если не при нихъ, то при ихъ дѣтяхъ и внукахъ придутъ въ ихъ землю русскіе, и тогда кончатся ихъ мученія и обиды…

Примѣчанія

1. Друзы — арабское племя; исповѣдуютъ особую религію — друзскую.
2. Города вокругъ Гермона.
3. Погонщикъ, извозчикъ.
4. Буквально — писальня; низшая школа.
5. Губернаторъ.
6. По-арабски Гермонъ — аль-жабалю-ш-шейхъ, т. е. гора шейхъ, гора-старѣйшина.
7. Двойной толстый шерстяной обручъ, которымъ придерживается на головѣ платокъ.
8. Дорожные мѣшки, которые кладутся на спину лошади за сѣдломъ.
9. Виноградный спиртъ.
10. По мусульманскому закону тотъ уже мусульманинъ, кто произнесъ это исповѣданіе вѣры.
11. Сарайя — присутственное мѣсто.