— Что, спросилъ я?
— Дѣло-то, дѣло господское, повторилъ онъ, шамкая беззубыми губами.
Приступая въ настоящую минуту къ разсужденіямъ о художественныхъ произведеніяхъ, невольно задаешь себѣ вопросъ: да кому же ныньче нужны такія разсужденія? Не стали ли они совершенно лишнимъ дѣломъ?
Такова удивительная минута, которую мы переживаемъ, что въ ея требованія это требованіе, повидимому, вовсе не входитъ. Это тѣмъ страннѣе, что самое дѣло, о которомъ мы говоримъ, то-есть обсужденіе художественныхъ произведеній, еще недавно можно было считать не минутною, а насущною нашею потребностію. Уже лѣтъ тридцать или сорокъ, какъ оно велось у насъ съ величайшимъ усердіемъ и съ полной серьезностію. Непрерывный и обильный рядъ статей подвергалъ разбору и осмысленію малѣйшее явленіе нашего творчества. Дѣло считалось существенною принадлежностію каждаго сколько-нибудь порядочнаго журнала. Образовалась цѣлая исторія замѣчательнѣйшихъ критическихъ дѣятелей, преемственность и іерархія которыхъ, повидимому, была весьма строго опредѣлена. И вдругъ — это усердное, давнишнее и непрерывное дѣло — такъ-сказать рухнуло на всѣхъ точкахъ доля нашей словесности, исчезло почти безъ слѣдовъ, и никто даже особенно этого не замѣтилъ, никто не почувствовалъ, что не стало чего-то нужнаго и привычнаго…
Не мало, вѣроятно, подобныхъ диковинокъ представитъ намъ и впередъ наша умственная жизнь. Недолговѣчны ея явленія, мало у нихъ корней и глубокихъ основаній, и вѣтеръ минуты легко разрушаетъ ихъ, унося съ собою часто все хрупкое зданіе, такъ ни казалось оно иногда обширнымъ и красивымъ.
Дѣло, однакожъ, не слѣдуетъ понимать слишкомъ пессимистически. Критика можетъ, смотра но обстоятельствамъ, мельчать и даже вовсе изсякать; но есть другое русло, болѣе существенное и глубокое, то, отъ котораго сама критика, если она есть, заимствуетъ свое питаніе. Это русло — сама литература художественныхъ произведеній, и если она не изсякаетъ и не прерывается, то неумѣстны никакія серьёзныя опасенія за наше умственное развитіе.
У насъ есть своя художественная литература — и какъ ни тяжка для нея современная минута, она продолжаетъ развиваться безостановочно. Эта литература намъ невыразимо драгоцѣнна; мы связаны съ нею кровною любовью, такою, какая можетъ существовать у каждаго народа только къ своей, къ родной литературѣ. Поэтому, какъ бы малы ни были размѣры ея явленій, мы не должны забывать ихъ значенія для насъ, не должны пренебрегать ими подъ вліяніемъ суевѣрнаго поклоненія великимъ явленіямъ другихъ народовъ.
Книжка, заглавіе которой выписано въ началѣ этой статьи, можетъ служить прекраснымъ поясненіемъ того, какъ стоитъ дѣло. Назвать ее великимъ или даже важнымъ произведеніемъ, конечно, нельзя; нельзя, повидимому, даже сказать, что она относится къ какому-нибудь глубокому вопросу человѣческой жизни, или воплощаетъ ея явленія съ особой свѣтозарностію. Между тѣмъ, въ ней есть достоинства, имѣющія дли насъ, русскихъ, незамѣнимое значеніе. Разсказъ гр. Л. Толстого имѣетъ для русскаго вкуса привлекательность, которой нельзя сравнить ни съ какою занимательностію иноземныхъ произведеній. Трезвость, ясность, точность, отсутствіе малѣйшей фальши, малѣйшаго притязанія на эфектъ, паѳосъ, скрытый до послѣдней степени возможности — все это можетъ быть слишкомъ передано, перетянуто, но все это — наши, родимыя черты и тысячекратно любезнѣе намъ, чѣмъ обыкновенные, то-есть, европейскіе пріемы романистовъ. Сравните, напримѣръ, послѣдній романъ Виктора Гюго. Вмѣсто спокойнаго разсказчика, вы находите человѣка, который усиленно бѣснуется и кричитъ: удивляйтесь, поражайтесь! Чѣмъ яснѣе читатель видитъ, что его тянутъ и толкаютъ къ удивленію, тѣмъ упорнѣе (по крайней-мѣрѣ, мы, русскіе, чуждые наивности) онъ упирается и не хочетъ ничему удивляться и ничѣмъ поражаться.
Все сказанное до сихъ поръ можетъ показаться неяснымъ и парадоксальнымъ, и потому необходимо требуетъ болѣе подробнаго развитія. Если у насъ существуетъ изящная литература, если она имѣетъ нѣкоторый непрерывный и правильный ходъ, то, разумѣется, совершенно умѣстны разсужденія объ этой литературѣ. Если дѣйствительно наши художественныя произведенія носятъ на себѣ особый отпечатокъ, то слѣдуетъ анализировать и показать на фактахъ черты этой особенности. Но для того, чтобы доказать эти положенія и хотя отчасти уяснить дѣло, нельзя остановиться на послѣдней книгѣ гр. Л. Толстого. Достоинствъ этой прекрасной книги почти невозможно указать, не прослѣдивъ процеса, котораго она составляетъ одинъ изъ результатовъ.
И такъ возьмемъ дѣло нѣсколько шире, зададимся болѣе общимъ вопросомъ: что дѣлаетъ въ послѣднее время наша поэзія? Чѣмъ заняты умы нашихъ людей, одаренныхъ творческою силою?
Работа нашихъ творческихъ силъ заслонена и отодвинута на задній планъ всякого рода историческимъ движеніемъ, такъ шумно совершающимся теперь на нашей родинѣ. Но, тѣмъ не менѣе, эта работа продолжается; поэзія дѣлаетъ свое дѣло. И должно считать даже весьма замѣчательнымь явленіемъ, что среди той шумной сумятицы мнѣній и направленій, которая у насъ недавно господствовала, среди того общаго упадка вниманія къ литературѣ, того все болѣе и болѣе возрастающаго равнодушія читателей, которое послѣдовало за этой сумятицей, наша поэзія дѣлала свое дѣло, свое настоящее дѣло.
Это дѣло всегда одинаково; оно во всѣ времена устремлено на раскрытіе, какъ говорится, тайнъ души человѣческой. Поэзія обнаруживаетъ намъ жизнь души во всей ея глубинѣ и со всѣми ея развѣтвленіями; внутренній міръ человѣка — вотъ главная сфера поэтическаго творчества.
Такъ было и въ наше послѣднее время. Внутренній вопросъ души, уясненіе себѣ идеала душевной красоты — вотъ куда были обращены помыслы нашихъ творческихъ умовъ. И если мы внимательно вглядимся въ то, какіе отвѣты даны на вопросъ, какъ поставлено его рѣшеніе, то найдемъ немало достойнаго размышленія. Пусть наши поэты невелики, пусть произведенія ихъ не отличаются могуществомъ и красотою выполненія; все это еще ничего не значитъ; если только они истинные поэты, то въ нихъ сказалось вѣрное слово, можетъ быть, слабымъ и неполнымъ образомъ, но сказалась боль и радость русской души, отразилась и наша всегдашная сущность, и та минута, которую эта сущность переживаетъ въ ходѣ нашей исторіи.
Я возьму здѣсь, пока, трехъ нашихъ писателей: Тургенева, Писемскаго и гр. Л. Толстого, причемъ нисколько не думаю равнять ихъ по таланту. Дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что всѣ они несомнѣнно одарены поэтическою силою. Тургеневъ въ прошломъ году напечаталъ свое «Довольно», а Писемскій «Русскихъ Лгуновъ»; оба эти произведенія весьма незначительны въ сравненіи съ другими произведеніями тѣхъ же писателей; но художественному достоинству они очень слабы; но они очень замѣчательны потому, что и то и другое даетъ ключъ къ уразумѣнію всѣхъ остальныхъ произведеніи этихъ двухъ писателей. Такъ иногда невольно вырвавшееся слово, или восклицаніе объясняетъ намъ многія дѣйствія и рѣчи человѣка. Что касается до гр. Л. Толстого, то полное собраніе его сочиненій, вышедшее въ позапрошломъ году, мнѣ кажется, всего удобнѣе можетъ подтвердить главную мысль настоящей статьи, почему мы остановимся на нихъ въ особенности. Послѣднее же произведеніе гр. Л. Толстого да послужитъ намъ пока только свидѣтельствомъ, что его дѣятельность продолжается, а талантъ, очевидно, крѣпнетъ и мужаетъ.
Что изображаетъ намъ Тургеневъ въ своемъ «Довольно»? Русскаго человѣка, художника, у котораго гаснетъ свѣтъ, исходящій изъ сердца человѣка, который скрещиваетъ ненужныя руки на пустой груди. Какъ жe это случилось? Какъ возможно, чтобы этотъ человѣкъ, мыслившій, любившій, создававшій художественныя произведенія, вдругъ почувствовалъ, что грудь у него пуста, что источникъ желаніи и радостей изсякъ, что ему нечѣмъ жить и не для чего жить? Если такія явленія есть въ русской жизни, если эта струна въ ней отзывается, то стоитъ объ этомъ подумать.
Не сломила ли тургеневскаго художника жизнь? Не подвергся ли онъ тяжкимъ страданіямъ и несчастіямъ? Вовсе нѣтъ. Въ пришломъ, по его собственному увѣренію, все свѣтло у него. Его жизнь, какъ онъ самъ говоритъ, проходила въ томъ, что онъ нѣжился сладкой нѣгой неопредѣленныхъ, но плѣнительныхъ ощущеній, бѣжалъ за каждымъ новымъ образомъ красоты, ловилъ каждое трепетаніе ея тонкихъ и сильныхъ крылъ.
Нѣтъ, онъ не страдалъ и не страдаетъ. Еслибъ у него было горе, то грудь его не была бы пуста: ее наполняло бы это горе, хотя бы и терзая эту грудь. Но самое горькое, какъ видно, не то, что у человѣка есть горе, есть то, что обыкновенно называется горемъ; самое горькое то, когда человѣкъ почувствуетъ себя неспособнымъ страдать, неспособнымъ носить въ себѣ горе. Вотъ въ чемъ его горькая бѣда. Точно такъ — самъ онъ говоритъ, ему страшно то, что нѣтъ ничего страшнаго, что ему нечего бояться.
Человѣку не по чемъ страдать и нечего бояться — да это ужасно! Значитъ, нѣтъ для него ничего дорогого, о чемъ бы радовалась или печалилась душа, что было бы источникомъ и надеждъ и страха.
Но откуда же могло возникнуть такое душевное настроеніе? Какъ возможна такая мертвенность души? Люди гоняются, пишетъ художникъ, за вздоромъ, двѣ тысячи лѣтъ назадъ осмѣяннымъ Аристофаномъ…
Смѣхъ? Отчего же нѣтъ? Смѣхъ — тоже живое явленіе. Если человѣкъ можетъ смѣяться яро, съ увлеченіемъ, если грудь его полна злобы, веселости или насмѣшки, то это не будетъ пустая грудь. Но самый великій вздоръ выходитъ тогда, когда человѣку нечего называть вздоромъ, такъ-какъ все уравнялось передъ его глазами; самую горькую насмѣшку вызываетъ тотъ, для кого уже ничто не горько и не смѣшно.
И такъ, откуду намъ сіе? Коротенькій разсказъ художника прекрасно изображаетъ намъ это настроеніе духа, но, къ сожалѣнію, нимало, какъ говорится, не исчерпываетъ вопроса. Разсужденія, въ которыя онъ пускается, нисколько не помогаютъ объяснить недостатокъ жизни въ его сердцѣ. Его міросозерцаніе интересно лишь потому, что вполнѣ гармонируетъ съ его душевной пустотой. Ботъ оно въ его собственныхъ словахъ:
«Безсознательно и неуклонно покорная законамъ, природа не знаетъ искуства, какъ не знаетъ свободы, какъ не знаетъ добра\ отъ вѣка движущаяся, отъ вѣка преходящая, она не терпитъ ничего безсмертнаго, ничего неизмѣннаго»…
« Человѣкъ — дитя природы: но она всеобщая мать, и у ней нѣтъ предпочтеній: все, что существуетъ въ ея лонѣ, возникло только на счетъ другого и должно въ свое время уступить мѣсто другому».
«Гдѣ же намъ, бѣднымъ людямъ, сладить съ этой глухо-нѣмой, слѣпорожденной силой, которая даже не торжествуетъ своихъ побѣдъ, а идетъ, идетъ впередъ, все пожирая; какъ устоять противъ этихъ тяжелыхъ, грубыхъ, безконечно и безустанно надвигающихся волнъ?»
Итакъ, міръ есть слѣпорожденная глухо-нѣмая сила, которая, не вѣдая ни искуства. ни свободы, ни добра, отъ вѣка движется своими тяжелыми и грубыми, но неотразимыми волнами; а человѣкъ — дитя этой силы, наравнѣ съ другими ея дѣтьми, безъ всякаго предпочтенія отъ всеобщей матери. Въ концѣ-концовъ выходитъ, что наше искуство, наша свобода, наше добро — призракъ, обманъ, которымъ мы только тѣшимся.
И здѣсь, какъ въ тысячѣ другихъ случаевъ, нужно помнить, что не мысль создаетъ человѣка, а человѣкъ мысль; не это міросозерцаніе опустошило грудь нашего художника, а наоборотъ пустая грудь подсказала ему такой безотрадный взглядъ.
Прекрасно выразился объ этомъ предметѣ покойный Аполлонъ Григорьевъ:
«Наши мысли вообще — пишетъ онъ (если онѣ точно мысли, а не баловство одно) — суть плоть и кровь наша, суть паши чувства, вымучившіяся до формулъ и опредѣленій. Немногіе въ этомъ сознаются, ибо немногіе имѣютъ счастіе или несчастіе рождать изъ себя собственныя, а не чужія мысли» («Нов. Письм.», стр. 164).
Такимъ образомъ Тургеневъ, послѣ цѣлаго ряда людей, пораженныхъ душевною пустотою, послѣ всѣхъ лишитъ людей, незнающихъ что дѣлать съ жизнью, или, какъ Гамлегъ Щигровскаго Уѣзда, живущихъ въ потѣ лица, словно въ подражаніе разнымъ изученнымъ ими сочинителямъ, послѣ всѣхъ этихъ комическихъ и жалкихъ фигуръ, Тургеневъ, наконецъ, выставилъ намъ грандіозную фигуру, изображающую, однакоже, ту же самую пустоту души, то же самое малодушіе.
Отъ Тургенева, отъ этихъ страницъ, которыя все еще благоухаютъ, гдѣ все еще слышно трепетаніе тонкихъ и сильныхъ крылъ красоты, обратимся къ Писемскому. У этого писателя есть своя опредѣленная задача, которой онъ остается вѣренъ. Онъ самъ такъ ясно сознавалъ служеніе этой задачѣ и столько гордился имъ, что съ великою смѣлостію назвалъ однажды свой путь единственно честнымъ путемъ. Читатель найдетъ это мѣсто въ той части «Взбаламученнаго Моря», гдѣ авторъ выводитъ на сцену самого себя и заставляетъ другое лицо произносить сужденіе о своей повѣсти «Старческій грѣхъ». Тугъ же встрѣчаются и насмѣшки надъ Майковымъ, Полонскимъ и въ особенности надъ Тургеневымъ.
Путь Писемскаго — изображать пошлость пошлаго человѣка и въ особенности изображать ее тамъ, гдѣ она прикрыта фальшивымъ блескомъ благородства, ума, изящества и т. д. Писемскій постоянно изображаетъ фальшь и безпощадно обнажаетъ то, что подъ нею скрывается. Поэтому такая тэма, какъ «Русскіе Лгуны», совершенно въ его духѣ, непремѣнно совпадаетъ съ его единственно честнымъ путемъ. Но на этотъ разъ обнаружилась странность которая, какъ мнѣ кажется, прекрасно объясняетъ, откуда идетъ этотъ единственно честный путь, откуда такое упорное и неутомимое исканіе фальши. Г. Писемскій пробовалъ искать фальши даже въ сферѣ такихъ событій, какъ крымская война или освобожденіе крестьянъ, и ему замѣчено было, что это исканіе, безъ пониманія самаго смысла великихъ событій — дѣло неумѣстное. Въ настоящемъ случаѣ, сущность единственно-честнаго пути обнаружилась еще проще и опредѣленнѣе. Именно совершенно неожиданно въ число «Русскихъ Лгуновъ» попалъ Ромео, извѣстный герой извѣстной шекспировской трагедіи. Въ заключеніе своего разсказа «Красавецъ», гдѣ изображается фальшь страстной любви, г. Писемскій обращается къ своимъ читательницамъ такимъ образомъ:
«Смѣемъ васъ завѣрить, что самъ пламенный Ромео покраснѣлъ бы до конца ушей своихъ или взбѣсился бы до нельзя, еслибы ему напомнили, буква въ букву, тѣ слова, которыя онъ расточалъ своей божественной Юліи, стоя передъ ея балкономъ, особенно, еслибы жестокіе родители не разлучили ихъ, а женили!»
Итакъ, самая любовь Ромео и Юліи есть фальшь, такая же фальшь, какую напускали на себя герои и героини г. Писемскаго, и подъ которою, какъ это весьма искусно показываетъ г. Писемскій относительно своихъ героевъ и героинь, скрывается одно простое животное сластолюбіе. Человѣкъ, впавшій въ такую фальшь, долженъ потомъ всю жизнь бѣситься и краснѣть при воспоминаніи о ней, и въ особенности будетъ бѣситься и краснѣть, если женщина, которую онъ полюбилъ, станетъ потомъ его женою, матерью его дѣтей, и проживетъ съ нимъ долгіе годы.
Дѣло весьма замѣчательное. Г. Писемскій усомнился въ здравости того чувства, которое изображено въ Ромео и Юліи; но это значитъ почти то же, что усомниться въ любви вообще, признать любовь вообще за явленіе, изъ-за котораго разумному человѣку приходится только краснѣть и бѣситься. Великій поэтъ Шекспиръ изобразилъ намъ любовь; онъ записалъ, отъ слова до слова, рѣчи, которыя Ромео расточалъ Юліи передъ балкономъ. Русскій писатель г. Писемскій находитъ, что все это фальшь, что за эти рѣчи вчужѣ становится совѣстно и стыдно. Итакъ, образъ прекрасныхъ мыслей и чувствъ, данный Шекспиромъ, не годится. Но есть ли у русскаго писателя свой образъ, которымъ онъ вправѣ былъ бы замѣнить шекспировскій? Увы! какъ ни ищите въ сочиненіяхъ г. Писемскаго, тамъ не найдется ни единой черты этого образа; въ дѣйствительное!и, которой онъ такъ усердно держится, существуетъ, по его изображенію, одно животное влеченіе.
Бѣдная русская жизнь! Она порождаетъ людей съ пустою грудью, которымъ нечѣмъ жить и незачѣмъ жить, а шекспировскіе образы для созерцателей этой жизни кажутся пустымъ ломаньемъ, несносною фальшью! Я не думаю вполнѣ согласиться съ этими печальными заключеніями, но полагаю, что важно и любопытно изслѣдовать тотъ недугъ, который отзывается въ настроеніяхъ и взглядахъ, дающихъ поводъ къ такимъ заключеніямъ. Есть очевидно какое-то зло, по которому намъ смѣшонъ и страненъ любой шекспировскій герой, но которому мы не можемъ подчасъ дать себѣ отчета, зачѣмъ человѣкъ живетъ на свѣтѣ.
Особенно удобно заняться разборомъ этого дѣла на произведеніяхъ гр. Л. Толстого. У Тургенева зло, о которомъ идетъ рѣчь, сквозитъ очевидно помимо его воли; оно не составляетъ прямого объекта, который онъ имѣетъ въ виду; Тургеневъ, на сколько могъ, искалъ и изображалъ красоту нашей жизни. Писемскій изображалъ ея безобразіе и фальшь, но совершенно обратно не сознавая отчетлво, во имя какихъ идеаловъ онъ казнитъ это безобразіе, такъ что иногда выходило, что безобразіе имѣетъ всѣ права существовать, такъ-какъ оно-то и есть истинное и дѣйствительное явленіе, а все остальное только фальшь и призракъ. Только у гр. Л. Толстого задача, которая насъ занимаетъ, поставлена прямо, то-есть прямо рисуются люди, у которыхъ идеалъ оскудѣлъ, которые ищутъ прекраснаго образа мыслей и чувствъ, и страдаютъ среди этого исканія.
Сочиненія гр. Л. Толстого представляютъ въ этомъ отношеніи книгу прекрасную и къ то же время глубоко-печальную. Она прекрасна по мастерству, которое можно сравнить съ тургеневскимъ, по правдивости, которая не уступаетъ Писемскому, и по душевной теплотѣ и силѣ, которою, можетъ быть, превосходитъ того и другого. Любовь есть та сторона жизни, которая своею красотою всего доступнѣе людямъ; любовь можетъ хотя на время наполнить самую опустошенную грудь, оживить самую мертвенную душу. Поэтому весьма поучительно, что у насъ нашелся писатель, который не вѣритъ въ Ромео, не вѣритъ въ любовь. Поэтому понятно и то, что художникъ Тургенева отыскалъ-таки въ своей пустой груди слѣды любви, ее наполнявшей. Графъ Л. Толстой, мнѣ кажется, еще теплѣе и живѣе Тургенева понимаетъ это чувство, еще правильнѣе къ нему относится. Въ его любовной поэмѣ «Семейное счастье», несмотря на нѣкоторую дробность и такъ-сказать напряженность анализа, чувство любви и вся его исторія выяснены въ живыхъ и полныхъ чертахъ.
Есть у гр. Л. Толстого еще другія страницы, въ которыхъ красота жизни уловлена съ необыкновенной ясностію. Это — описаніе дѣтства. И опять прелесть дѣтства, этихъ свѣжихъ ощущеній, когда новому жителю міра
новы
Всѣ впечатлѣнья бытія,
эта прелесть рѣдко бываетъ заглушена въ ребенкѣ даже самымъ тяжелымъ положеніемъ, и потому знакома всѣмъ даже въ такомъ обществѣ, которое страдаетъ пустотою и мертвенностію.
Любовь и дѣтство нашли себѣ выраженіе въ книгѣ гр. Л. Толстого. Но не въ нихъ заключается главный центръ тяжести книги; эти свѣтлыя стороны изображены правдивою рукою художника именно для того, чтобы рѣзче оттѣнить его главную мысль, его глубокую и печальную думу. Въ книгѣ много разнообразія; но главная ея мысль постоянно царитъ надъ разсказомъ, чего бы этотъ разсказъ ни касался, гі сообщаетъ всей книгѣ отпечатокъ тяжолой грусти.
Въ чомъ же дѣло? Толстой каждому, конечно, извѣстенъ, какъ большой мастеръ въ анализѣ душевныхъ явленій. Но какой характеръ имѣетъ этотъ анализъ? Въ чомъ заключается его источникъ, его первая движущая причина, отъ которой необходимо зависитъ его направленіе и цѣль? На это можно бы отвѣчать, что анализъ нашего автора — просто его художественная потребность, просто преобладающая черта его таланта. Отвѣтъ этотъ дѣйствительно годится для нѣкоторыхъ мѣстъ книги, именно для тѣхъ, гдѣ, какъ въ «Семейномъ счастьѣ» и въ «Дѣтствѣ», художественная сила идетъ наравнѣ съ анализомъ, вполнѣ имъ владѣетъ, употребляетъ его какъ орудіе, дающее полноту образамъ и краскамъ. Но въ другихъ мѣстахъ анализъ, очевидно, играетъ другую роль и служитъ самъ по себѣ удовлетвореніемъ какой-то потребности, говорящей въ душѣ художника помимо его стремленія создавать оразы.
Вопервыхъ, этотъ анализъ постоянно имѣетъ въ виду совершенную правдивость, постоянно вооруженъ противъ всякой фальши. Что бы ни разсказывалъ художникъ, его явнымъ образомъ томитъ забота не отступать ни на йоту отъ вѣрности дѣйствительности и не поддаться никакой, даже самой тонкой и едва уловимой фальши. Въ этой чертѣ гр. Л. Толстой сроденъ съ Писемскимъ, и эта черта есть весьма характеристическая черта ихъ, какъ русскихъ писателей. Боятся фальши тамъ, гдѣ ея много, гдѣ она господствуетъ, гдѣ она заступаетъ мѣсто настоящихъ, дѣйствительныхъ явленій. Русская жизнь, какъ оказывается, до того переполнена фальшью во всѣхъ сферахъ, во всѣхъ возрастахъ и явленіяхъ, что искуство, всегда требующее истины, нетерпящее ничего поддѣльнаго, не можетъ противъ нея не вооружаться. Чуткій художникъ прежде всего боится впасть въ обманъ, прежде всего чувствуетъ недостатокъ истинной красоты, вообще истиннаго содержанія въ окружающихъ его явленіяхъ и потому постоянно на сторожѣ, постоянно озабоченъ и затрудненъ и думаетъ уже не о красотѣ, а только о правдивости, о томъ, чтобъ самому какъ нибудь не сфальшить, не принять миража за дѣйствительность.
Мы, русскіе вообще — люди серьёзные и не любимъ ничего внѣшняго, никакой риторики, никакой шумихи и высокопарности. Для насъ кажется лишнимъ всякій избытокъ въ проявленіи внутренняго чувства. Тѣмъ болѣе намъ противно всякое выраженіе, преувеличенное въ сравненіи съ содержаніемъ. Мы — народъ скептическій и насмѣшливый, и вмѣсто того, чтобы находить наслажденіе во внѣшнемъ изліянія внутреннихъ движеній, готовы подсмѣяться даже надъ самымъ искреннимъ а истиннымъ ихъ выраженіемъ. Эта черта съ одной стороны представляетъ нѣкоторую душевную стыдливость, то-есть постоянную боязнь профанировать свои чувства, такое ощущеніе отъ святости и красоты, при которомъ всякая внѣшняя форма кажется негодною, несоотвѣтствующею. Такимъ образомъ, при постоянной насмѣшливости и отсутствіи всякихъ внѣшнихъ проявленій, у насъ сохраняется въ душѣ огромный запасъ энтузіазма, тѣмъ болѣе сосредоточеннаго, чѣмъ меньше онъ проявляется. Но, съ другой стороны, невѣріе въ форму, въ выраженіе, и неумѣнье найти эту форму и это выраженіе, граничатъ съ цинизмомъ, то есть съ отрицаніемъ всякаго энтузіазма, съ невѣріемъ въ самую законность и дѣйствительную силу душевныхъ движеній. Постоянно колеблясь между этимъ цинизмомъ и этимъ энтузіазмомъ, мы очевидно можемъ быть удовлетворены только совершенною правдою и простотою, какъ въ жизни, такъ и въ художественныхъ произведеніяхъ.
Ботъ коренная черта нашей литературы, и она съ большою силою отзывается въ произведеніяхъ графа Л. Н. Толстого. Посмотримъ же, что онъ нашелъ въ нашей жизни, приступивъ къ ней съ этимъ требованіемъ русской правдивости. Если вникнуть во всѣ подробности этихъ мастерскихъ произведеніи, то окажется, что они съ поразительной яркостію рисуютъ намъ душевную пустоту, которою страдаютъ русскіе люди, и которою они, безъ сомнѣнія, еще долго будутъ страдать Анализъ гр. Толстого весь направлена, къ тому, чтобы отыскать истинно-живыя явленія въ душахъ людей. Это не простая поэзія, которая свободно сочувствуетъ каждому живому явленію и свободно воплощаетъ его въ художественныя формы. Нѣтъ, это упорное исканіе красоты и жизни, и слѣдовательно непремѣнно — анализъ, разсѣченіе, доискивающееся до живыхъ частей и отбрасывающее мертвыя. Въ этомъ случаѣ свойства таланта, оказалось, вполнѣ соотвѣтствуютъ предмету. Пустота и малодушіе, если составляютъ не комическое явленіе, а дѣйствительное страданіе, такъ-сказать серьезное состояніе человѣка — не даютъ пищи поэзіи, не могутъ быть источникомъ художественныхъ произведеній, но именно всего лучше выразятся въ анализѣ; это ихъ настоящая форма.
Въ этомъ отношеніи гр. Л. Н. Толстой весьма замѣчателенъ и стоитъ прилежнаго изученія. Въ немъ сказалась съ большою силою жажда истинной, правдивой жизни, ея исканіе и обнаруженіе пустоты того, что выдаетъ себя за жизнь. Отсюда нужно объяснять и форму, и весь циклъ его произведеній. Центральную часть ихъ составляютъ разсказы о личной судьбѣ героевъ, которые всѣ — молодые люди, и, что называется, вступаютъ въ жизнь, впервые знакомятся съ него. Эти лица обыкновенно принадлежатъ къ высшему классу, нѣкоторыя даже называются князьями, слѣдовательно, вообще принадлежатъ къ сословію помѣщиковъ, тому сословію, о которомъ до недавняго времени можно было сказать, что оно одно жило въ Россіи. и изъ котораго, поэтому, брали свои картины и Гоголь, и Тургеневъ, и Писемскій. Герои гр. Л. Н. Толстого обыкновенно протестанты, то-есть, они очень скоро отказываются отъ своего сословія, скоро находятъ, что въ немъ невозможно искать удовлетворенія своей души. Затѣмъ они пускаются въ жизнь, исполненные очень благородныхъ, но совершенно смутныхъ стремленій. Собственно это люди, потерявшіе свой идеалъ, и которымъ жизнь, ихъ окружающая, не представляетъ никакой точки опоры, никакого руководства Они не имѣютъ никакой опредѣленной цѣли, никакого твердаго желанія. Они совершенно на воздухѣ и не знаютъ, что илъ любить и что имъ дѣлать. Стараясь жить, то-есть вступить въ живыя отношенія къ людямъ, они съ изумленіемъ замѣчаютъ, что имъ жить нечѣмъ, то-есть что они въ своей душѣ не находятъ живыхъ связей, не находятъ того сродства съ окружающею жизнью, того притяженія къ ней, которыя нужны для образованія этихъ связей! И вотъ они разсказываютъ свои приключенія, имѣя постоянно въ виду свою томящую думу, разсказываютъ, чтобы показать, какъ ничтожны и пусты были въ ихъ душѣ всѣ начатки любви, дружбы и вообще всякихъ живыхъ отношеній къ людямъ. Даже смѣшныя вещи, которыя съ ними случаются, они принимаютъ серьёзно. Имъ больно и не до смѣха.
Таковъ центръ, точка зрѣнія. Понятно, что при такомъ душевномъ настроеніи, въ людяхъ должно проявиться большое уваженіе къ явленіямъ настоящей, правдивой жизни. Исканіе жизни даетъ понять, оцѣнить и полюбить тѣ явленія, въ которыхъ жизнь проявляется несомнѣнно. Отсюда возникаетъ у гр. Л. Н. Толстого, какъ и у другихъ нашихъ писателей, очень тонкое пониманіе простого народа. Въ простомъ народѣ есть такъ-называемая непосредственная жизнь, которая, какова бы она ни была, все-таки, есть настоящая жизнь. Народъ знаетъ, зачѣмъ онъ живетъ и какъ ему слѣдуетъ жить. То же самое отношеніе, по которому такъ прекрасно изображена Наталья Савишна въ «Дѣтствѣ», руководило гр. Л. Толстымъ и въ картинахъ изъ жизни казаковъ и черкесовъ.
Затѣмъ есть еще сфера, гдѣ присутствіе жизни несомнѣнно; это — явленія исторической жизни народа, это великія событія, въ которыхъ внутренняя сила вещей проявляется помимо людской воли. Уваженіе къ исторіи и умѣнье понимать ее — вотъ самый трудный, но правильный результатъ исканія жизни. «1805 годъ» показываетъ намъ, какъ далеко ушелъ въ этомъ дѣлѣ гр. Л. Н. Толстой. Конечно, никто не забудетъ, напримѣръ, такой фигуры, какъ Багратіонъ въ этомъ разсказѣ.
Но исторія совершается передъ нами. На нашихъ глазахъ происходила страшная борьба нѣсколькихъ государствъ съ Россіею и узломъ этой борьбы былъ Севастополь. Была, слѣдовательно, возможность увидѣть историческую жизнь лицомъ къ лицу, такъ близко, какъ только возможно. Позволимъ себѣ сказать, что это желаніе входило въ число побужденій, приведшихъ гр. Толстого на бастіоны Севастополя. Поэтъ былъ при оборонѣ Севастополя и разсказалъ намъ это событіе если не вполнѣ, то все же въ нѣкоторыхъ чертахъ, достойныхъ самого событія.
Но, повторяемъ, главный центръ не здѣсь: главный центръ въ томительной думѣ объ истинной жизни и красотѣ и о душевномъ безсиліи, недающемъ людямъ, доступа къ этой жизни и красотѣ. Мы попробуемъ въ слѣдующей статьѣ анализировать эту думу и подтвердить выписками наши общія положенія.
Въ заключеніе одной изъ мастерскихъ своихъ повѣстей (Севастополь въ маѣ 1855) гр. Л. Н. Толстой какъ-бы невольно высказалъ глубочайшій мотивъ своей поэзіи.
«Герой моей повѣсти — говоритъ онъ — котораго я люблю всѣми силами души, котораго старался воспроизвести во всей красотѣ его, и который всегда былъ, есть и будетъ прекрасенъ — правда». (Ч. II, стр. 61)[1].
Тутъ разомъ высказывается и то, что поэтъ ищетъ героя, ищетъ прекрасныхъ явленій жизни, и то, что онъ приступаетъ къ жизни съ требованіями неподкупной правды, и то, что въ своемъ строгомъ исканіи онъ не находитъ героя, не находитъ прекрасной жизни. Ему остается одно — признать свое исканіе за прекрасную черту, свои требованія за нормальное явленіе. Такъ онъ и сдѣлалъ, восхваляя свою правдивость.
Какъ мы уже сказали, поэтъ въ своихъ поискахъ за жизнью и красотою приходилъ на бастіоны Севастополя во время его обороны. И что же? Повидимому, онъ и тутъ не нашелъ героическихъ чертъ. Оканчивая повѣсть, изъ которой мы привели заключеніе, онъ говоритъ:
«Гдѣ выраженіе зла, котораго должно избѣгать? Гдѣ выраженіе добра, которому должно подражать въ этой повѣсти? Кто злодѣй, кто герой ея? Всѣ хороши и всѣ дурны» (тамъ же).
Еслибы это было послѣднимъ словомъ автора, то отсюда слѣдовало бы, что всѣ явленія, какія нашелъ поэтъ въ русской жизни, безразличны, всѣ имѣютъ такъ-сказать одну степень и всѣ одинаково далеки отъ явленій прекрасной, героической жизни. Мы увидимъ, однакоже, что не таковъ окончательный выводъ, что тяжелымъ трудомъ нашъ авторъ достигъ до другихъ, болѣе отрадныхъ взглядовъ.
Но вотъ постановка дѣла. Требуется открыть героя на русской землѣ, то-есть героя въ смыслѣ поэзіи, такое лицо, которое можно было бы воспѣвать, которому бы можно было сочувствовать. И вотъ авторъ выводитъ намъ цѣлую вереницу лицъ, могущихъ имѣть притязаніе на сочувствіе, и со своею безпощадною правдивостію доказываетъ намъ, что они не герои, а люди малодушные и пустые, несмотря на употребляемыя ими старанія быть вполнѣ хорошими людьми.
Что же это за люди? Одного изъ нихъ авторъ опредѣляетъ весьма отчетливымъ образомъ:
«Оленинъ былъ юноша, нигдѣ некончившій курса, нигдѣ неслужившій (только числившійся въ какомъ-то присутственномъ мѣстѣ), промотавшій половину своего состоянія, и до двадцати-четырехъ лѣтъ неизбравшій еще себѣ никакой карьеры и никогда ничего недѣлавшій. Онъ былъ то, что называется „молодой человѣкъ“ въ московскомъ обществѣ» (ч. И, стр. 153).
Всякій замѣтитъ, что это старая исторія. Это тотъ же Онѣгинъ, который,
Доживъ безъ цѣли, безъ трудовъ
До двадцати-пяти годовъ,
Безъ службы, безъ жены, безъ дѣлъ,
Ничѣмъ заняться не умѣлъ.
Но процесъ тоски, снѣдавшей Онѣгина, у этихъ людей сталъ глубже и опредѣленнѣе, то-есть симптомы болѣзни раскрылись въ несравненно большей степени.
Воспитаніе — вполнѣ похоже на онѣгинское. Николай Иртеньевъ съ величайшей живостію разсказалъ намъ свое «дѣтство» и «отрочество», и тутъ видно, что эти люди росли, не испытывая никакихъ нравственныхъ и умственныхъ вліяній, которыя бы помогли развитію ихъ души и наложили бы на нее свою печать. Что до нравственнаго вліянія, то Иртеньевъ прямо говоритъ:
«Заботою о насъ отца было не столько нравственность и образованіе, сколько свѣтскія отношенія» (ч. I, стр. 102).
Что касается до умственнаго развитія, то нельзя не обратить вниманія на замѣчаніе Иртеньева, что исторія всегда казалась ему самымъ скучнымъ, тяжелымъ предметомъ, и нельзя не найдти комическимъ слѣдующій урокъ изъ исторіи:
« — Позвольте перышко, сказалъ мнѣ учитель, протягивая руку. — Оно пригодится. Ну-съ.
— Людо… Кар… Людовикъ святой былъ… былъ… былъ… добрый и умный царь…
— Кто-съ?
— Царь. Онъ вздумалъ пойдти въ Іерусалимъ и передалъ бразды правленія своей матери.
— Какъ ее звали-съ?
— Б… б… ланка.
— Какъ-съ? Буланка?
Я усмѣхнулся какъ-то криво и неловко.
— Ну съ, не знаете ли еще чего-нибудь? сказалъ онъ съ усмѣшкой» (ч. I, стр. 63).
При этомъ разсказѣ невольно чувствуется, что изъ чужеземной исторіи, какъ она у насъ до сихъ поръ преподается, намъ всею доступнѣе
Лишь дней кинувшихъ анекдоты.
При такомъ ходѣ дѣла было однако же одно вліяніе, которое обнаруживала окружающая среда на этихъ отроковъ и которое, разумѣется, дѣйствовало на нихъ очень сильно. Именно на мѣсто различенія добра и зла, свѣта и тьмы, красоты и безобразія, въ душахъ ихъ было развиваемо понятіе comme il faut, понятіе — говоритъ Николай Иртеньевъ —
"которое въ моей жизни было однимъ изъ самыхъ пагубныхъ, ложныхъ понятій, привитыхъ мнѣ воспитаніемъ и обществомъ.
"Родъ человѣческій можно раздѣлять на множество отдѣловъ — на богатыхъ и бѣдныхъ, на добрыхъ и злыхъ, на военныхъ и статскихъ, на умныхъ и глупыхъ и т. д.; но у каждаго человѣка есть непремѣнно свое любимое, главное подраздѣленіе, подъ которое онъ безсознательно подводитъ каждое новое лицо. Мое любимое и главное подраздѣленіе людей, въ то время, о которомъ я пишу, было на людей comme il faut и на comme il ne faut pas.
«Comme il faut было для меня нетолько важной заслугой, прекраснымъ качествомъ, совершенствомъ, котораго я желалъ достигнуть, но это было необходимое условіе жизни, безъ котораго не могло быть ни счастья, ни славы, ничего хорошаго на свѣтѣ. Я не уважалъ бы ни знаменитаго артиста, ни ученаго, ни благодѣтеля рода человѣческаго, еслибы онъ не былъ comme il faut. Человѣкъ comme il faut стоялъ выше и внѣ сравненія съ ними; онъ предоставлялъ имъ писать картины, ноты, книги, дѣлать добро — онъ даже хвалилъ ихъ за это, отчего же и не похвалить хорошаго, въ комъ бы оно ни было, но онъ не могъ становиться съ ними подъ одинъ уровень; онъ былъ comme il faut, а они нѣтъ — и довольно. Мнѣ кажется даже, что ежелибы у насъ былъ братъ, мать или отецъ, которые бы не были comme il faut, я-бы сказалъ, что это несчастіе, но что ужь тутъ между мной и ими не можетъ быть ничего общаго» (ч. I, стр. 123).
Вотъ катихизисъ, который былъ внушаемъ этимъ людямъ средою, ихъ окружавшею. Какъ не вспомнить здѣсь Онѣгина, который не прежде влюбился въ Татьяну, какъ увидѣвши ее блестящей свѣтской дамой, такою, что
Она казалась вѣрный снимокъ
Du comme il faut,
и который былъ очень удивленъ, когда подъ этою внѣшностію нашелъ настоящую Татьяну, Татьяну не comme il faut, честную русскую женщину.
И большой Онѣгинъ и маленькій Печоринъ, несмотря на тоску, ихъ грызущую, остаются однако въ томъ обществѣ, среди котораго родились. Съ героями гр. Л. Толстого дѣло происходитъ иначе. У нихъ рано начинается разладъ съ понятіями, привитыми обществомъ, и они уходятъ изъ своего круга и пускаются по всевозможнымъ путямъ, ища иныхъ людей и иной жизни для себя. Нехлюдовъ уходитъ въ деревню, Оленинъ въ казацкую станицу, другіе на Кавказъ въ дѣйствующіе отряды, или въ Севастополь, или даже, какъ Делесовъ, на петербургскіе шпиц-балы, чтобы встрѣтиться тамъ съ Альбертомъ.
Разладъ происходитъ не у всѣхъ, а именно только у тѣхъ, кого гр. Толстой избираетъ своими героями. Другіе юноши легко сливаются съ своею средою. Такъ братъ Николая Иртеньева, Володя, спокойно вступаетъ на путь своего отца. Такъ Бѣлецкій, встрѣтившійся съ Оленинымъ среди казаковъ, не чувствуетъ ни малѣйшаго разлада съ жизнью.
«Общее мнѣніе о Бѣлецкомъ было то, что онъ милый и добродушный малый! Можетъ быть, онъ и дѣйствительно былъ такой; но Оленину онъ показался, несмотря на добродушное хорошенькое лицо, чрезвычайно непріятенъ.» (Ч. II. стр. 187).
Немудрено; между этими людьми нѣтъ ничего общаго. Одинъ принадлежитъ окружающей жизни, другой отъ нея оторвался. Одинъ легко ко всему прилаживается, для другого всякое жизненное явленіе составляетъ задачу.
«Бѣлецкій — разсказывается далѣе — сразу вошелъ въ обычную жизнь богатаго кавказскаго офицера въ станицѣ. Онъ подпаивалъ стариковъ, дѣлалъ вечеринки» и пр. «Казаки, ясно опредѣлившіе себѣ этого человѣка, любившаго вино и женщинъ, привыкли къ нему и даже полюбили его больше, чѣмъ Оленина, который былъ для нихъ загадкой.»
Прибавимъ — загадкой и для самого себя. Далѣе, въ разговорѣ съ Бѣлецкимъ, Оленинъ самъ выражаетъ сознаніе своей разнородности съ нимъ и съ цѣлымъ міромъ, къ которому тотъ принадлежитъ. Оленинъ говоритъ:
« — Я знаю, что я составляю исключеніе. (Онъ видимо былъ смущенъ). Но жизнь моя устроилась такъ, что я не вижу нетолько никакой потребности измѣнять свои правила, но я бы не могъ жить здѣсь, не говорю уже жить такъ счастливо, какъ живу, ежели бы я жилъ по вашему. И потомъ, я совсѣмъ другою ищу, другое вижу въ нихъ (женщинахъ), чѣмъ вы». (Ч. II. стр. 189).
Вотъ эти-то загадки для себя и другихъ, эти исключенія изъ общаго правила и составляютъ главныхъ лицъ, выводимыхъ у гр. Толстого. Лица эти — несчастные, страдающіе люди въ противоположность счастливымъ и довольнымъ собою Володямъ, Бѣлецкимъ, Дубновымъ и всему множеству вообще. У нашихъ героевъ есть только одно счастливое время жизни, не юность, которая по ходячему романическому мнѣнію составляетъ лучшую пору каждаго человѣка, не мужество, которое по сущности дѣла должно бы представлять полное раскрытіе жизни, а дѣтство, первоначальная пора, когда человѣка еще нѣтъ, а есть только задатокъ человѣка. Дѣтство является для нихъ единственною свѣтлою точкою. Вотъ какъ говорятъ они объ немъ въ зрѣлыхъ лѣтахъ:
"Счастливая, счастливая, невозвратимая пора дѣтства! Какъ не любить, не лелѣять воспоминаній объ ней? Воспоминанія эти освѣжаютъ, возвышаютъ мою душу и служатъ для меня источникомъ лучшихъ наслажденій. (Ч. I. стр. 24).
«Вернутся ли когда нибудь та свѣжесть, беззаботность, потребность любви и сила вѣры, которыми обладаешь въ дѣтствѣ? Какое время можетъ быть лучше того, когда двѣ лучшія добродѣтели — невинная веселость и безпредѣльная потребность любви, были единственными побужданіями въ жизни?»
"Гдѣ тѣ горячія молитвы? Гдѣ лучшій даръ — тѣ чистыя слезы умиленія? Прилеталъ ангелъ-утѣшитель, съ улыбкой утиралъ слезы эти и навѣвалъ сладкія грёзы неиспорченному дѣтскому воображенію ".
«Неужели жизнь оставила такіе тяжелые слѣды въ моемъ сердцѣ, что навѣки отошли отъ меня слезы и восторги эти? Неужели остались одни воспоминанія?» (Тамъ же, стр. 25).
Конечно, нужно считать очень несчастливыми людей, у которыхъ есть дѣтство, но нѣтъ юности и мужества въ настоящемъ смыслѣ. Жизнь, имѣющая такой ходъ — очевидно поражена глубокой неправильностію.
Что же случается? Какъ мы уже сказали, у героевъ гр. Толстого возникаетъ разладъ съ окружающимъ міромъ. Процесъ возникновенія этого разлада описанъ у гр. Толстого со всею отчетливостію. Не то, чтобы окружающая дѣйствительность поражала этихъ людей своимъ безобразіемъ, или производила на нихъ давленіе, изъ-подъ котораго они старались выбиться; не то, чтобы въ душѣ ихъ существовали стремленія, которыя не находили себѣ пищи, существовала жажда дѣятельности, для которой не оказывалось простора; нѣтъ — дѣло здѣсь имѣло совершенно иной видъ.
Среди той пустоты, того отсутствія вліяній, въ которомъ эти люди провели свое дѣтство и отрочество, у нихъ въ извѣстную пору, въ силу внутренняго развитія души, возникали идеальныя стремленія, чрезвычайно сильныя и совершенно неопредѣленныя. Въ этомъ была ихъ бѣда, пощадившая другихъ юношей. Свѣтъ возникшаго идеала былъ такъ силенъ, что міръ comme il faut исчезалъ передъ нимъ безъ слѣда; идеалъ почти не удостоивалъ бороться съ этимъ міромъ. Такимъ образомъ, эти люди оставались наединѣ съ собою, отрѣзанные отъ своей дѣйствительности. Но въ то же время молодой позывъ къ идеалу не успѣваетъ сформироваться въ опредѣленныя требованія и желанія. Недостаетъ руководства, примѣровъ, формъ, словъ и очертаній, которыя помогли бы широкому и сильному идеалу, такъ-сказать, сложиться въ опредѣленный организмъ. Поэтому душа, если можно такъ выразиться, недоростаетъ; являются страдающіе люди, которые не знаютъ, что имъ дѣлать и какъ имъ дѣлать, которые и въ себѣ и въ другихъ постоянно отыскиваютъ идеальную сторону жизни, мучатся ея отсутствіемъ, и иногда доходятъ до совершеннаго сомнѣнія въ ея существованіи.
Переломъ, которымъ начинается этотъ разладъ, наступаетъ въ юности.
«Подъ вліяніемъ Нехлюдова — разсказываетъ Николай Иртеньевъ — я невольно усвоилъ и его направленіе, сущность котораго составляло восторженное обожаніе идеала добродѣтели и убѣжденіе въ назначеніи человѣка совершенствоваться. Тогда исправить все человѣчество, уничтожить всѣ пороки и несчастія людскія, казалось удобоисполнимою вещью — очень легко и просто казалось исправить самого себя, усвоить всѣ добродѣтели и быть счастливымъ»… (Чл, стр. 80).
Совершенно опредѣленно эта эпоха обозначена нѣсколько далѣе:
"Тѣ добродѣтельныя мысли, которыя мы въ бесѣдахъ перебирали съ обожаемымъ другомъ моимъ Дмитріемъ, чудеснымъ Митей, какъ я самъ съ собою потомъ иногда называлъ его, еще нравилисъ только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли съ такой свѣжей силой моральнаго открытія пришли мнѣ въ голову, что я испугался, подумавъ о томъ, сколько времени я потерялъ даромъ, и тотчасъ же, ту же секунду, захотѣлъ прилагать эти мысли къ жизни, съ твердымъ намѣреніемъ никогда уже не измѣнять имъ.
"И съ этого времени я считаю начало юности.
«Мнѣ былъ тогда шестнадцатый годъ въ исходѣ».
Тутъ же сказывается и неопредѣленность этихъ порывовъ, пробудившихся съ такою силою.
«Этотъ пахучій сырой воздухъ и радостное солнце — говорили мнѣ внятно, ясно о чемъ-то новомъ и прекрасномъ, которое хотя я не могу передать такъ, какъ оно сказывалось мнѣ, а постараюсь передать такъ, какъ я воспринималъ его — все мнѣ говорило про красоту, счастье и добродѣтель, говорило, что какъ то, такъ и другое легко и возможно для меня, что одно не можетъ быть безъ другого, и даже, что красота, счастье и добродѣтель одно и тоже».
Иртеньевъ мечтаетъ о своей новой жизни:
«…въ точности буду исполнять все (что было это „все“, я никакъ бы не могъ сказать тогда, но я живо понималъ и чувствовалъ это „все“ разумной, нравственной, безупречной жизни)».
А вотъ описаніе подобнаго пробужденія идеала у другого героя, двадцатичетырехлѣтняго юноши Оленина — лица, къ которому авторъ отнесся болѣе строго, чѣмъ къ Иртеньеву. Оленинъ въ лѣсу задаетъ себѣ вопросъ: «какъ же надо жить, чтобы быть счастливымъ и отчего онъ не былъ счастливъ прежде?»
«И вдругъ ему какъ будто открылся новый свѣтъ. „Счастье вотъ что — сказалъ онъ самъ себѣ — счастье въ томъ, чтобы жить для другихъ. И это ясно. Въ человѣка вложена потребность счастья; стало быть, она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то-есть отыскивая для себя богатства, славы, удобствъ жизни, любви, можетъ случиться, что обстоятельства такъ сложатся, что невозможно будетъ удовлетворить этимъ желаніямъ. Слѣдовательно, эти желанія незаконны, а не потребность счастья незаконна. Какія же желанія всегда могутъ быть удовлетворены, несмотря на внѣшнія условія? Какія? Любовь, самоотверженіе!“ Онъ такъ обрадовался и взволновался, открывъ эту, какъ ему казалось, новую истину, что вскочилъ, и въ нетерпѣніи сталъ искать, для кого бы ему поскорѣе пожертвовать собой, кому бы сдѣлать добро, кого бы любить» (Ч. II. стр. 183).
Какъ все это молодо и благородно! Несмотря на то, что авторъ нетолько не льститъ этимъ юношамъ, а напротивъ, почти готовъ отнестись къ нимъ комически (чистаго комическаго отношенія, какъ мы замѣтили, у него не бываетъ, потому что это — не свободное, самообладающее творчество), нельзя не сочувствовать этимъ порывамъ. «Богъ одинъ знаетъ — говоритъ съ сомнѣніемъ авторъ — точно ли смѣшны были эти благородныя мечты юности»; по въ другомъ, болѣе объективномъ мѣстѣ, гр. Толстой ясно высказываетъ, какую цѣну имѣютъ эти мечты.
«Этотъ-то голосъ раскаянія и страстнаго желанія совершенства и былъ главнымъ новымъ душевнымъ ощущеніемъ въ ту эпоху моего развитія, и онъ-то положилъ новыя начала моему взгляду на себя, на людей и на міръ божій. Благій, отрадный голосъ, столько разъ съ тѣхъ поръ, въ тѣ грустныя времена, когда душа молча покорялась власти жизненной лжи и разврата, вдругъ смѣло возстававшій противъ всякой неправды, злостно обличавшій прошедшее, указывавшій, заставляй любить ее, ясную точку настоящаго и обѣщавшій добро и счастіе въ будущемъ — благій, отрадный голосъ! Неужели ты перестанешь звучать когда-нибудь?» (Ч. 1, стр. 86).
Есть люди, у которыхъ никогда не звучалъ этотъ голосъ; есть такіе, у которыхъ онъ звучитъ въ извѣстную пору, по легко заглушается голосомъ нуждъ, страстей, привычекъ и примѣровъ окружающей жизни; чаще же всего люди, подавляемые жизнью, чувствуютъ смиреніе передъ нею, не смѣютъ становиться выше ея и предлагать ей требованія, считаютъ дерзостію возложить и на себя большія надежды, и потому слѣпо влекутся обстоятельствами, смутно сознавая, что должна быть какая-то другая жизнь, которая, однако, имъ не по силамъ.
Но у героевъ гр. Толстого, голосъ идеала звучитъ громко и не даетъ имъ никогда успокоиться. Одинъ изъ нихъ, чувствуя, что мелкія, страсти и привычки совершенно завладѣли его душою, сталъ такъ для себя гадокъ, что застрѣлился («Разсказъ Маркера»), Всѣ они приступаютъ къ себѣ и къ жизни съ огромными требованіями; у всѣхъ постоянно шевелится въ душѣ вопросъ, который рано задалъ себѣ Николай Иртеньевъ: «Зачѣмъ все такъ прекрасно, ясно у меня въ душѣ, и такъ безобразно выходитъ на бумагѣ и вообще въ жизни, когда я хочу примѣнять къ ней что нибудь изъ того, что думаю?…»
Тугъ намъ слѣдовало бы привести цѣлый рядъ комическихъ явленій съ молодыми людьми гр. Толстого — явленій, впрочемъ, очень обыкновенныхъ у всякаго рода молодыхъ людей. Явленія эти состоятъ въ томъ, что юноши прикидываются взрослыми людьми, обнаруживаютъ интересы, желанія, потребности, которыхъ не имѣютъ, волнуются чувствами, которыхъ не питаютъ, однимъ словомъ, напускаютъ на себя всякаго рода содержаніе, котораго еще лишены ихъ юныя души. Николай Иртеньевъ разсказываетъ про себя:
«Я продолжалъ считать своею непремѣнною обязанностію скрывать отъ всего общества Нехлюдовыхъ и въ особенности отъ Вариньки свои настоящія чувства и наклонности, и старался выказывать себя совершенно другимъ молодымъ человѣкомъ отъ того, какимъ я былъ въ дѣйствительности, и даже такимъ, какого не могло быть въ дѣйствительности» (Я. I, стр., 136).
Подобныхъ обезьянничаній приведено множество въ разсказахъ гр. Толстого. Смыслъ явленій такъ простъ, что не нуждается ни въ какомъ поясненіи. Комизмъ — вотъ единственное правильное отношеніе къ нимъ; но замѣчательно, что именно этого-то отношенія и не устанавливается у гр. Толстого. Очевидно, комизмъ былъ бы возможенъ только въ томъ случаѣ, еслибы у юношей, о которыхъ идетъ рѣчь, на ряду съ фальшивыми проявленіями, постепенно возрастали и усиливались дѣйствительныя чувства, желанія и потребности. Тогда эта дѣйствительная душевная жизнь могла бы утѣшить человѣка въ томъ, что онъ въ иныхъ случаяхъ поддался фальши, и дать ему надежду, что онъ, наконецъ, навсегда избавится отъ фальши. Но, къ несчастію, здѣсь нѣтъ этого утѣшенія и этой надежды. Герои гр. Толстого чувствуютъ, что въ душѣ ихъ нѣтъ живыхъ движеній, и потому, съ горестью и уныніемъ видятъ въ себѣ одну фальшь. Прекрасный идеалъ, который они носятъ въ душѣ, заставляетъ ихъ страдать отъ той фальши, которой другіе предаются съ увлеченіемъ, и о которой вспоминаютъ потомъ со смѣхомъ. Какое глубокое недовольство собою долженъ былъ чувствовать Николай Иртеньевъ, напримѣръ, при такомъ собственномъ поведеніи:
«Вспомнивъ, какъ Володя цаловалъ прошлаго года кошелекъ своей барышни, я попробовалъ сдѣлать то же, и дѣйствительно, когда я одинъ вечеромъ въ своей комнатѣ сталъ мечтать, глядя на цвѣтокъ, и прикладывать его къ губамъ, я почувствовалъ нѣкоторое пріятно-слезливое расположеніе и снова былъ влюбленъ, или такъ предполагалъ въ продолженіе нѣсколькихъ дней» (Ч. I, стр. 132).
Бѣдный мальчикъ! Онъ, очевидно, ясно чувствуетъ фальшь, которой Володя конечно предавался, не задумываясь, какъ будто дѣло дѣлалъ.
Откуда же, спрашивается, такое отсутствіе живыхъ интересовъ и потребностей у этихъ юношей? Мы уже указывали на отсутствіе умственныхъ и нравственныхъ вліяній, среди которыхъ они развивались. Внѣшнія ихъ обстоятельства давали имъ полную возможность жить особнякомъ, не связывая себя тѣсно ни съ какими людьми, ни съ какимъ опредѣленнымъ дѣломъ. Вотъ какъ авторъ описываетъ положеніе Оленина:
«Въ восемнадцать лѣтъ Оленинъ былъ такъ свободенъ, какъ только бывали свободны русскіе богатые молодые люди сороковыхъ годовъ, съ молодыхъ лѣтъ оставшіеся безъ родителей. Для него не было никакихъ ни физическихъ, ни моральныхъ оковъ; онъ все могъ сдѣлать, и ничего ему не нужно было, и ничто его не связывало. У него не было ни отечества, ни вѣры, ни нужды. Онъ ни во что не вѣрилъ и ничего не признавалъ» (Ч. И стр. 153).
Другой герой слѣдующимъ образомъ указываетъ на то, какъ понятія, среди которыхъ онъ воспитывался, отрывали его отъ дѣйствительности:
«Ни потеря золотого времени, употребленнаго на постоянную заботу о соблюденіи всѣхъ трудныхъ для меня условій comme il faut, исключающихъ всякое серьезное увлеченіе, ни ненависть и презрѣніе къ девяти-десятымъ рода человѣческаго, ни отсутствіе вниманія ко всему прекрасному, совершающемуся внѣ кружка comme il faut, все это еще было не главное зло, которое мнѣ причинило это понятіе. Главное зло состояло въ томъ убѣжденіи, что comme il faut есть самостоятельное положеніе въ обществѣ, что человѣку не нужно стараться быть ни чиновникомъ, ни каретникомъ, ни солдатомъ, ни ученымъ, когда онъ comme il faut; что достигнувъ этого положенія, онъ уже исполняетъ свое назначеніе и даже становится выше большей части людей».
«Въ извѣстную пору молодости, послѣ многихъ ошибокъ и увлеченій, каждый человѣкъ обыкновенно становится въ необходимость дѣятельнаго участія въ общественной жизни, выбираетъ какую-нибудь отрасль труда и посвящаетъ себя ей; но съ человѣкомъ comme il faut это рѣдко случается. Я зналъ и знаю очень, очень много людей старыхъ, гордыхъ, самоувѣренныхъ, рѣзкихъ въ сужденіяхъ, которые на вопросъ, если такой задастся имъ на томъ свѣтѣ: „кто ты такой? И что ты тамъ дѣлалъ?“ не будутъ въ состояніи отвѣтить иначе, какъ: je fus un homme très comme il faut».
«Эта участь ожидала меня» (Ч. I, стр. 124).
Изъ этого видно, что пустая, безсодержательная среда не давала этимъ юношамъ никакой точки опоры, никакого живого, теплаго прикосновенія къ дѣйствительности. Но это только внѣшнее условіе или возможность для ихъ особаго развитія. Внутреннее, существенное условіе, по которому они не стали въ ряды очень и очень многихъ, почему они были выброшены изъ своей среды и почуяли въ себѣ такую страшную пустоту, заключается въ ихъ душевномъ пробужденіи, въ томъ порывѣ къ идеалу, отъ котораго начинается разладъ ихъ жизни.
«Бываютъ люди — замѣчаетъ авторъ — лишенные этого порыва, которые, сразу входя въ жизнь, надѣваютъ на себя первый попавшійся хомутъ и честно работаютъ въ немъ до конца жизни».
Вся бѣда нашихъ героевъ въ томъ и заключается, что они ни мало на такихъ людей не похожи, и напримѣръ прежде всего сбрасываютъ съ себя хомутъ comme il faut, въ которомъ многіе чувствуютъ себя такъ счастливо.
«Оленинъ — разсказываетъ авторъ — раздумывалъ надъ тѣмъ, куда положить всю силу молодости, только разъ въ жизни бывающую въ человѣкѣ, тотъ неповторяющійся порывъ, ту на одинъ разъ данную человѣку власть сдѣлать изъ себя все, что онъ хочетъ и какъ ему кажется, и изъ всего мира все, что ему хочется».
«Оленинъ слишкомъ сознавалъ въ себѣ присутствіе этого всемогущаго бога молодости, эту способность превратиться въ одно желаніе, въ одну мысль, способность захотѣть и сдѣлать, броситься головой внизъ въ бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачѣмъ».
Итакъ вотъ каковы герои гр. Толстого. Это не худшіе наши люди, а скорѣе лучшіе. Это исключенія изъ нашей жизни, по исключенія, порожденныя самою нашею жизнью, ея пустотою и безсодержательностію. Въ нихъ проснулась неумирающая душа человѣческая, они почувствовали въ себѣ порывъ къ идеалу, услышали его зовущій голосъ. Они пошли за нимъ и попали въ тотъ тяжелый разладъ съ самими собою и съ окружающими людьми, который составляетъ главную тэму графа Толстого. При свѣтѣ своего идеала они сами себѣ кажутся пустыми и мертвенными, а окружающая ихъ жизнь является имъ темною и мелкою.
Что же дѣлаютъ герои графа Толстого? Они буквально бродятъ по свѣту, нося въ себѣ свой идеалъ, и ищутъ идеальной стороны жизни. Они мучительно заняты рѣшеніемъ самыхъ общихъ и повидимому очень наивныхъ вопросовъ такого рода: существуетъ ли на свѣтѣ истинная дружба? существуетъ ли истинная любовь къ женщинѣ? Существуетъ ли высокое наслажденіе природою или искуствомъ? Существуетъ ли истинная доблесть, напр. храбрость на войнѣ? Эти вопросы, которые мы обыкновенно считаемъ признакомъ пошлости человѣка, ихъ задающаго, пошлости у насъ очень обыкновенной и всѣмъ знакомой, эти вопросы не стыдятся задавать себѣ юноши графа Толстого, потому что для нихъ это мучительные вопросы, потому что они во что бы то ни стало хотятъ увидѣть собственными глазами ту прекрасную сторону жизни, о которой они слышали и къ которой ихъ влечетъ внутреннее чувство. Двадцатичетырехлѣтній Оленинъ подъѣзжаетъ къ Кавказскимъ горамъ.
«Оленинъ съ жадностію сталъ вглядываться, но было пасмурно и облака до половины застилали горы. Оленину виднѣлось что-то сѣрое, бѣлое, курчавое; какъ онъ ни старался, онъ не могъ найти ничего хорошаго въ видѣ горъ, про которыя столько читалъ и слышалъ. Онъ подумалъ, что горы и облака имѣютъ совершенно одинаковый видъ, и что особенная красота снѣговыхъ горъ есть такая же выдумка, какъ музыка Баха и любовь къ женщинѣ, въ которыя онъ не вѣрилъ».
Но не даромъ же онъ поѣхалъ на Кавказъ, а не остался въ Москвѣ, вмѣстѣ съ Сашкой Б… — флигель-адъютантомъ, и княземъ Д… На другое же утро онъ почувствовалъ всю безконечность красоты горъ. Но если горы достались такъ легко, то въ другихъ случаяхъ приходилось вынести долгое исканіе и тысячи тяжелыхъ колебаній, прежде чѣмъ жизнь открывала свою таинственную красоту.
Бѣдная, бѣдная жизнь! Такъ ли ты уже дурна и темна на самомъ дѣлѣ, что каждую прекрасную черту твою нужно отыскивать какъ кладъ, зарытый въ глубокомъ подземельѣ? Или же эти люди, жаждущіе твоей красоты, почему-то поражаются слѣпотою и неспособны увидѣть то, что прямо передъ ихъ глазами? Они слышатъ, они читаютъ про какой-то дивный міръ, гдѣ есть любовь къ женщинѣ, музыка Баха, красота природы; но хотя женщинъ вокругъ нихъ много — они не любятъ кого нибудь изъ нихъ, музыка звучитъ — они не чувствуютъ восторга, природа передъ глазами — они ея не видятъ.
Отыскивая но свѣту идеальную сторону жизни, герои графа Толстого нерѣдко приходятъ въ отчаяніе, нерѣдко теряютъ вѣру въ то, что они когда нибудь достигнутъ дѣли. Въ сочиненіяхъ графа Толстаго много есть мѣстъ, выражающихъ полное невѣріе въ жизнь, признаніе ея совершеннаго ничтожества, совершеннаго отсутствія въ ней идеала. У него встрѣчается, напримѣръ, отрицаніе любви, ни мало не уступающее тому невѣрію, которое г. Писемскій выразилъ относительно Ромео и Юліи. Въ «Юности» есть глаза, которая называется Любовь. Въ ней Николай Иртеньевъ порѣшаетъ дѣло такъ:
"Есть три рода любви:
1) Любовь красивая,
2) Любовь самоотверженная, и
3) Любовь дѣятельная.
"Я говорю не о любви молодого мужчины къ молодой дѣвушкѣ и наоборотъ, я боюсь этихъ нѣжностей, и былъ такъ несчастливъ въ жизни, что никогда не видалъ въ этомъ родѣ любви ни одной искры правды, а только ложъ, въ которой чувственность, супружескія отношенія, деньги, желаніе связать или развязать себѣ руки, до того запутывали самое чувство, что ничего разобрать нельзя было ".
Это настоящій взглядъ г. Писемскаго. Отвергается именно та любовь, къ разряду которой относится любовь Ромео и Юліи. Остальные три рода любви тоже оказываются фальшью. Вотъ, напримѣръ, замѣтка о любви красивой.
«Смѣшно и странно сказать, но я увѣренъ, что было очень много и теперь есть много людей извѣстнаго общества, въ особенности женщинъ, которыхъ любовь къ друзьямъ, мужьямъ, дѣтямъ сейчасъ бы уничтожилась, ежелибы имъ только запретили про нее говорить по-французски» (Ч. I, стр. 112).
Во второмъ разсказѣ о Севастополѣ — разсказѣ, гдѣ авторъ съ поразительнымъ мастерствомъ изобразилъ сцены мелочныхъ страстей, тщеславія, зависти, трусости, скупости и т. д., которыя онъ нашелъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ казалось бы можно было найдти только невыразимо-величественную и грозную эпопею, гр. Толстой усомнился въ достоинствѣ души человѣческой и заключаетъ свой разсказъ такъ:
«Вотъ я и сказалъ, что хотѣлъ сказать на этотъ разъ. Но тяжелое раздумье одолѣваетъ меня. Можетъ быть, не надо было говорить этого; можетъ быть, то, что я сказалъ, принадлежитъ къ одной изъ тѣхъ злыхъ истинъ, которыя, безсознательно таясь въ душѣ каждаго, не должны быть высказываемы, чтобы не сдѣлаться вредными, какъ осадокъ вина, который не надо взбалтывать, чтобы не испортить его».
«Гдѣ выраженіе зла, котораго должно избѣгать, гдѣ выраженіе добра, которому должно подражать въ этой повѣсти? Кто злодѣй, кто герой ея? Всѣ хороши и всѣ дурны» (Ч. II, стр. 61).
Злыя истины, о которыхъ говоритъ здѣсь авторъ, встрѣчаются у него безпрестанно. Это больное мѣсто въ душѣ его героевъ, до котораго они любятъ дотрогиваться. Тэма этихъ злыхъ истинъ одна — ничтожество и малодушіе человѣческаго племени. Доказывается эта тэма всегда одинаковымъ образомъ, пменно"тѣмъ, что герои ловятъ себя постоянно на отступленіи отъ своего идеала, на томъ, что не выдерживаютъ своихъ благороднѣйшихъ плановъ и предположеній. Они такъ любятъ свои высокія мечтанія, что ни за что не хотятъ отъ нихъ отказаться, такъ что противорѣчіе жизни этимъ мечтаніямъ огорчаетъ ихъ до глубины души и наводитъ на самыя мрачныя идеи. Иногда это выходитъ комически, какъ огорченіе отъ неисполненія совершенно фантастическихъ, совершенно чуждыхъ дѣйствительности желаній. Вотъ, напримѣръ, мрачныя размышленія Николая Иртеньева:
"Мой другъ былъ совершенно правъ; только гораздо, гораздо позднѣе, я изъ опыта жизни убѣдился въ томъ, какъ вредно думать и еще вреднѣе говорить многое, кажущееся очень благороднымъ, но что навсегда должно быть спрятано отъ всѣхъ въ сердцѣ каждаго человѣка — и въ томъ, что благородныя слова рѣдко сходятся съ благородными дѣлами. Я убѣжденъ въ томъ, что уже по одному тому, что хорошее намѣреніе высказано, трудно, даже большею частію невозможно исполнить это хорошее намѣреніе. Но какъ удержать отъ высказыванія благородно-самодовольные порывы юности? Только гораздо позднѣе вспоминаешь объ нихъ, какъ о цвѣткѣ, который — не удержался, сорвалъ нераспустившимся, потомъ увидѣлъ на землѣ завялымъ и затоптаннымъ.
«Я, который сейчасъ только говорилъ Дмитрію, своему другу, о томъ, чѣмъ деньги портятъ отношенія, на другой день утромъ, передъ нашимъ отъѣздомъ въ деревню, когда оказалось, что я промоталъ всѣ свои деньги на разныя картинки и стамбулки, взялъ у него двадцать-пять рублей ассигнаціями на дорогу, которые онъ предложилъ мнѣ, и потомъ очень долго оставался ему долженъ.»
Экая бѣда, въ самомъ дѣлѣ, эти двадцать-пять рублей! И какъ отсюда ясно слѣдуетъ, что благородныхъ намѣреній не слѣдуетъ высказывать, а если разъ выскажешь, то ужь потомъ никакъ не исполнишь!
Эти фантастическія страданія тѣмъ не менѣе суть страданія; они свидѣтельствуютъ все о томъ же — о силѣ идеальныхъ стремленій, которымъ преданы эти юноши, слишкомъ много требующіе отъ себя и отъ жизни. Они строго судятъ людей и себя; но у нихъ нѣтъ никакого руководства, которое бы научало ихъ различать добро отъ зла, давало бы имъ ясно видѣть, что любить и что презирать. Юноша, который мучится избыткомъ благородныхъ чувствъ и намѣреній — собственно есть очень милое явленіе, разумѣется, какъ задатокъ. Но если этотъ задатокъ не развивается, если его мечты не получаютъ современемъ опредѣленныхъ формъ, если въ душѣ его не возникаетъ живыхъ потребностей, которыя подсказали бы ему что любить и что ненавидѣть, то это будетъ болѣзненное явленіе пустой, холодной жизни. Для князя Д. Нехлюдова въ «Люцернѣ», міръ все еще представляется хаосомъ:
«Кто опредѣлитъ мнѣ — спрашиваетъ онъ — что свобода, что деспотизмъ, что цивилизація, что варварство? И гдѣ границы одного и другаго? У кого въ душѣ такъ непоколебимо это мѣрило добра и зла, чтобы онъ могъ мѣрить имъ бѣгущіе факты?»
Чѣмъ же оканчиваются, и оканчиваются ли вообще всѣ эти волненія, сомнѣнія и колебанія? Находятъ ли наконецъ эти люди въ себѣ и въ другихъ ту идеальную сторону жизни, по которой они такъ мучатся? Какъ мы уже замѣтили, дѣло не останавливается на полномъ отчаяніи, къ которому они иногда приходятъ. Для нихъ открываются проблески истинной жизни, истинной духовной красоты, большею частію не въ нихъ, а въ другихъ людяхъ, которыхъ они въ своемъ упорномъ исканіи идеала наконецъ начинаютъ цѣнить и любить. Такимъ образомъ они пріобрѣтаютъ вѣру, что красота жизни существуетъ, что есть души, вполнѣ сохраняющія достоинство человѣка, вполнѣ достойныя сочувствія.
Особенно подробно и полно разработанъ у графа Толстого вопросъ о храбрости, о томъ, какъ дѣлается война, по выраженію одного изъ лицъ его севастопольскихъ разсказовъ, Козельцова, т.-е. какъ она дѣлается по отношенію къ недѣлимымъ, къ душѣ лицъ, тѣмъ или другимъ путемъ попавшихъ на театръ войпы. Начинается разработка этого вопроса съ повѣсти «Набѣгъ», а концомъ разработки можно считать «1805 годъ», гдѣ во второй части война изобраніена уже съ полнымъ мастерствомъ, съ полнымъ знаніемъ дѣла, съ полнымъ обладаніемъ предметомъ. Центръ же, поворотную точку, гдѣ достигнута наконецъ суть дѣла, гдѣ храбрость найдена лицомъ къ лицу, составляетъ послѣдній севастопольскій разсказъ.
Въ «Набѣгѣ» выведенъ на сцену волонтеръ, который, какъ подобаетъ герою графа Толстого, ищетъ проявленій истинной жизни и потому просится въ дѣло, чтобы видѣть, проявляется ли и какъ проявляется храбрость. Его отговариваютъ.
" — И чего вы не видали тамъ? продолжалъ убѣждать меня капитанъ. — Хочется вамъ узнать, какія сраженія бываютъ? Прочтите Михайловскаго-Данилевскаго «Описаніе войны» — прекрасная книга: тамъ все подробно описано — и гдѣ какой корпусъ стоялъ, и какъ сраженія происходятъ.
" — Напротивъ, это то меня и не занимаетъ, отвѣчалъ я.
« — Ну, такъ что же? вамъ, просто хочется, видно, посмотрѣть, какъ людей убиваютъ?… Вотъ въ тридцать второмъ году, былъ тутъ тоже неслужащій какой-то, изъ испанцевъ, кажется. Два похода съ нами ходилъ, въ синемъ плащѣ въ какомъ-то… таки ухлопали молодца. Здѣсь, батюшка, никого не удивишь».
Немудрено, что этотъ истинно-прекрасный человѣкъ, капитанъ Хлоповъ, не понимаетъ, чего хочется волонтеру. Для него не существуетъ душевнаго вопроса, который мучитъ молодого человѣка. Для него храбрость такое же простое и ясное понятіе, какъ и всѣ другія, и онъ понимаетъ «Описаніе» Михайловскаго-Данилевскаго. Волонтеръ же не понимаетъ этого слова, какъ и многихъ другихъ, о которыхъ слышалъ и читалъ. Это сейчасъ и оказывается изъ его разспросовъ.
" — Что, онъ храбрый быль? спросилъ я капитана (про испанца).
" — А Богъ его знаетъ: все бывало впереди ѣздитъ; гдѣ перестрѣлка, тамъ и онъ.
" — Такъ стало быть храбрый, сказалъ я.
" — Нѣтъ, это не значитъ храбрый, что суется туда, гдѣ его не спрашиваютъ…
" — Что же вы называете храбрымъ?
« — Храбрый? храбрый? повторилъ капитанъ съ видомъ человѣка, которому въ первый разъ представляется подобный вопросъ»… (Ч II, стр. 7).
Вопросъ этотъ некогда не безпокоилъ капитана, между тѣмъ, какъ онъ глубоко тревожитъ волонтера. И вотъ волонтеръ напряженно присматривается къ тому, какъ держатъ себя различныя лица во время похода и дѣла.
«Я съ любопытствомъ вслушивался въ разговоры солдатъ и офицеровъ и внимательно всматривался въ выраженія ихъ физіономій; но рѣшительно ни въ комъ я не могъ замѣтить и тѣни того безпокойства, которое испытывалъ самъ: шуточки, смѣхи, разсказы, выражали общую беззаботность и равнодушіе къ предстоящей опасности» (Ч. II, стр. 11).
Испытывая самъ нѣкоторое чувство страха, онъ видитъ лицомъ къ лицу всѣ проявленія мужества и удивляется имъ, но еще не понимаетъ ихъ. Въ одномъ мѣстѣ онъ прямо и говоритъ: я совершенно ничего не понималъ (Тамъ же, стр. 12).
Стараясь, однакоже, рѣшить, которое изъ этихъ различныхъ явленій храбрости достигаетъ совершенной полноты, которое представляетъ настоящее воплощеніе идеала, волонтеръ останавливается въ заключеніе на капитанѣ Хлоповѣ:
"Въ фигурѣ капитана было очень мало воинственнаго; но за то въ ней было столько истины и простоты, что она необыкновенно поразила меня. «Вотъ кто истинно храбръ», сказалось мнѣ невольно.
"Онъ былъ точно такимъ же, какимъ я всегда видѣлъ его.
«Легко сказать: такимъ же, какъ и всегда; но сколько различныхъ оттѣнковъ я замѣчалъ въ другихъ: одинъ хочетъ казаться спокойнѣе, другой суровѣе, третій веселѣе, чѣмъ обыкновенно; по лицу же капитана замѣтно, что капитанъ и не понимаетъ, зачѣмъ казаться.»
Вотъ первое рѣшеніе вопроса, очевидно весьма слабое и недостаточное. Капитанъ Хлоповъ, конечно, прекрасный и храбрый человѣкъ; но не всѣ же могутъ быть такъ просты, какъ онъ. Можетъ быть, храбрыми могутъ быть и люди, которые понимаютъ нѣсколько больше его, которые понимаютъ, зачѣмъ казаться, задавали себѣ вопросъ: что такое храбрый, равно какъ и многіе другіе вопросы, никогда неприходившіе въ голову капитана Хлопова.
Итакъ, требуются новые этюды. Авторъ рисуетъ множество людей, менѣе спокойныхъ, чѣмъ капитанъ, волнуемыхъ страхомъ при видѣ опасности, иныхъ совершенно поддающихся этому страху, другихъ успѣшно борющихся съ нимъ, и многихъ вполнѣ и блистательно подавляющихъ это чувство и владѣющихъ собою. Среди этого анализа, попадается и злая истина на своемъ надлежащемъ мѣстѣ. Въ «Рубкѣ лѣса», юнкеръ разсказываетъ свой разговоръ съ ротнымъ командиромъ Болховымъ, который «имѣлъ состояніе, служилъ прежде въ гвардіи и говорилъ по-французски». Этотъ Волховъ объявляетъ юнкеру, что онъ неспособенъ къ кавказской службѣ.
"Я, говорилъ онъ, не могу переносить опасности… просто я не храбръ…
«Онъ остановился и посмотрѣлъ на меня безъ шутокъ» (Ч. II, стр. 27).
Волховъ очевидно трусъ, до того падающій духомъ, что уже не можетъ владѣть собою. Казалось бы, подобное малодушіе должно было непріятно подѣйствовать на юнкера. Между тѣмъ, вотъ разговоръ, который происходитъ между ними въ тотъ же день:
«Волховъ съ улыбкой посмотрѣлъ на меня.
— А я думаю, вамъ очень страннымъ показался нашъ разговоръ утромъ? сказалъ онъ.
— Нѣтъ, отчего же? Мнѣ только показалось, что вы слишкомъ откровенны; есть вещи, которыя мы всѣ знаемъ, но которыхъ никогда говоритъ не надо».
То-есть, всѣ мы трусы, да только нельзя же объ этомъ разсказывать. Бѣдный юноша! Онъ, очевидно, испуганъ не опасностію, а тѣмъ, что чувствуетъ въ душѣ своей страхъ, несмотря на свое отвращеніе отъ этого чувства и желаніе подавить его. Стыдливо скрываетъ онъ свою внутреннюю благородную борьбу, и когда малодушный и мелочной Волховъ открываетъ ему свою трусость, онъ не смѣетъ укорить его, ставитъ себя съ нимъ наравнѣ и называетъ и себя трусомъ.
Много и другихъ проявленій малодушія анализировано авторомъ съ его необыкновеннымъ мастерствомъ. Черты тщеславія и другихъ мелкихъ страстей, разыгрывающихся среди самого разгара битвъ и великихъ событій, выставлены такъ же, какъ явленія, подрывающія вѣру въ достоинство души человѣческой. Человѣкъ доблестный среди битвы, черезъ минуту становится мелочнымъ въ обыкновенной жизни. Что же такое эта доблесть, такъ быстро уступающая мѣсто малодушію? На эту тэму, какъ мы уже упоминали, написанъ второй севастопольскій разсказъ. Но Севастополь взялъ-таки свое. Въ третьемъ, послѣднемъ севастопольскомъ разсказѣ, уже вполнѣ разрѣшенъ вопросъ: что такое храбрость. Этотъ разсказъ писанъ уже полною художественною манерою, тою же самою, которою писанъ «1805 годъ». Въ разсказѣ «Севастополь въ августѣ 1855 года», уже твердо записано важное замѣчаніе,
«что страхъ, какъ и каждое сильное чувство, не можетъ въ одной степени продолжаться долго» (Ч. II, стр. 79).
Замѣчаніе весьма важное для того наивно-идеальнаго взгляда, который готовъ потребовать, чтобы человѣкъ постоянно питалъ весьма сильныя и весьма благородныя чувства.
По обыкновенію, авторъ и здѣсь рисуетъ свои лица|со всею правдивостію, изображаетъ всѣ ихъ мелочныя слабости, всевозможные переходы отъ доблести къ малодушію. Онъ разсказываетъ, напримѣръ, какъ наканунѣ битвы, офицеры въ оборонительной казармѣ играютъ въ карты. Они жадничаютъ, злятся, наконецъ, завязывается ссора. Авторъ перестаетъ разсказывать.
«Опустимъ — говоритъ онъ, — скорѣе завѣсу надъ этой сценой. Завтра, ныньче же, можетъ быть, каждый изъ этихъ людей весело и гордо пойдетъ на встрѣчу смерти и умретъ твердо и спокойно; но одна отрада жизни въ тѣхъ ужасающихъ самое холодное воображеніе условіяхъ отсутствія всего человѣческаго и безнадежности выхода изъ нихъ, одна отрада есть забвеніе, уничтоженіе сознанія. На днѣ души каждаго лежитъ та благородная искра, которая сдѣлаетъ изъ него героя; но искра эта устаетъ горѣть ярко — придетъ роковая минута, она вспыхнетъ пламенемъ и освѣтитъ великія дѣла».
Итакъ, вотъ разгадка! Вотъ объясненіе возможности героизма и признаніе его дѣйствительнаго существованія. Стыдливый юнкеръ и безстыдный трусъ Волховъ уже никого не заставятъ усомниться въ возможности доблести въ душѣ человѣческой.
Само собою разумѣется, что присутствіе душевной доблести не могло быть подвергнуто сомнѣнію гр. Толстымъ — въ простомъ народѣ, не въ средѣ юнкеровъ, волонтеровъ и офицеровъ, а въ средѣ простыхъ солдатъ. Здѣсь дѣло было столь же ясное, какъ и относительно капитана Хлопова. Храбрость была на лицо, и оставалось только изучать ее. Въ этомъ отношеніи найдется немало прекрасныхъ изображеній у гр. Толстого. Величіе народнаго духа особенно поражаетъ въ первомъ севастопольскомъ разсказѣ «Севастополь въ декабрѣ 1854». Это какъ будто первое неотразимое впечатлѣніе, которое потомъ забылось въ силу постояннаго и неизмѣннаго присутствія предмета, его производившаго, такъ что явилась возможность возникнуть колебаніямъ и грусти второго разсказа. Но очевидно, заключеніе перваго разсказа годится и для всѣхъ трехъ.
«Надолго — оканчиваетъ автора — оставитъ въ Россіи великіе слѣды эта эпопея Севастополя, которой героемъ былъ народъ русскій…»
Итакъ, герой найденъ наконецъ. Герой несомнительный, въ которомъ ни разу не приходилось усомниться, разсказывая о которомъ, нельзя было ни разу окончить правдивую повѣсть грустнымъ вопросомъ: «кто же герой этой повѣсти?»
Намъ довелось бы долго черпать въ книгѣ, столь богатой поэзіею и наблюдательностію, какъ сочиненія гр. Толстого, еслибы мы вздумали прослѣдить другія черты душевной жизни тѣхъ героевъ автора, на которыхъ устремлено его главное вниманіе, то-есть дѣтей нашего общества, Иртеньевыхъ, Олениныхъ, князей Нехлюдовыхъ и пр. Они больны, эти люди, одною болѣзнью — пустотою и мертвенностью души. Но у нихъ въ душѣ несомнѣнно таится благородная искра, которая стремится вспыхнутъ пламенемъ, и только почему-то не находитъ пищи для своего огня. Еслибы эта искра вспыхнула, она озарила бы прекрасную душевную жизнь; стремленіе къ этой жизни составляетъ мученіе этихъ душъ.
На сколько нашъ общій духовный складъ, наше образованіе, образъ мыслей и чувствъ, или отсутствіе мыслей и чувствъ въ нашемъ обществѣ содѣйствуютъ порожденію такихъ болѣзненныхъ явленій — вопросъ, который мы не будемъ рѣшать, но который ясно затрогивается этими явленіями.
Но еще интереснѣе вопросъ: какія живыя начала обнаруживаетъ здѣсь русская душа, какой нравственный и эстетическій складъ она проявляетъ, выбиваясь изъ-подъ какого-то давящаго ее недуга?
- ↑ Ссылки дѣлаются по изданію Стелловскаго: Сочиненія гр. Л. Н. Толстого. Въ двухъ частяхъ. Спб. 1864.