ЧЕРНЫЙ ФЛАГЪ.
правитьI
правитьГородъ Курдюмъ находится въ дореформенныхъ степяхъ южной Россіи.
Немного болѣе ста лѣтъ тому назадъ, на этомъ мѣстѣ разстилалось широкое пространство зеленой пустыни, паслись косяки дикихъ лошадей, да изрѣдка попадались войлочныя кибитки ихъ хозяевъ, калмыковъ.
Когда пустыня начала наполняться пришельцами, которые строили избы, пахали дѣвственную землю, проводили почтовыя дороги, — туземцы отодвигались понемногу въ глубину степи, а на покинутыхъ ими мѣстахъ быстро возникала деревня за деревней. Наконецъ, появился и «городъ» Курдюмъ, въ качествѣ центральнаго мѣста.
Курдюмъ, въ сущности, очень мало походилъ на городъ, развѣ только шириною своихъ длинныхъ улицъ, изъ которыхъ иныя были бы подъ стать и столицѣ; но съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлался административнымъ центромъ уѣзда, между представителями правящихъ классовъ произошло молчаливое соглашеніе называть это огромное село городомъ, или даже «Курдюмскомъ». Курдюмскъ звучитъ какъ-то солиднѣе и еще больше подходитъ къ названію настоящаго города.
Много было мѣста посреди широкой калмыцкой степи, всякому хотѣлось захватить себѣ побольше простора и «городъ» раскинулся въ длину на нѣсколько верстъ, съ огромною площадью въ центрѣ, гдѣ высится каменная церковь съ неуклюжей бѣлой колокольней, окруженная садикомъ изъ чахлыхъ акацій.
На площади стоятъ и лучшіе дома, занятые чиновниками и уѣздными учрежденіями. Только здѣсь можно увидѣть желѣзныя крыши, выбѣленныя стѣны, крашенныя ставни и чистыя оконныя стекла.
Отъ центра тянутся въ разныя стороны длинныя деревенскія улицы, гдѣ живутъ остальные обыватели «города», крестьяне села Курдюма. Дальше идутъ поселки Малый Курдюмъ, Рокшаново, Берберово, Юханцы; а еще дальше стелется бурая степь, пересѣкаемая дорогами, скупая степь, которая только послѣ обильныхъ дождей зеленѣетъ и украшается разноцвѣтными дикими тюльпанами.
Всѣ какъ бы забыли городъ Курдюмскъ. Давно онъ не подвергался никакимъ нововведеніямъ. Новѣйшія вѣянія проявились здѣсь только въ видѣ расторопнаго и усерднаго урядника Собачкина.
Главнымъ центромъ, сосредоточивавшимъ въ себѣ всѣ служебные и общественные интересы, было полицейское управленіе. «Начальникъ уѣзда», какъ называло общество своего исправника Петра Петровича Тюльпанова, игралъ выдающуюся роль среди мѣстной интеллигенціи.
Было одиннадцать часовъ. Аккуратный Петръ Петровичъ уже сидѣлъ у себя въ кабинетѣ около окна, откуда открывался видъ на площадь, на церковь и большую почтовую дорогу.
Пріятно позѣвывая, Петръ Петровичъ протянулъ пухлую руку къ аккуратной горкѣ казенныхъ пакетовъ, лежавшихъ на письменномъ столѣ, просмотрѣлъ одинъ, другой, и бросилъ: «все о чумѣ, да о чумѣ! Это можетъ надоѣсть, въ концѣ концовъ! Пусть ужъ Эмилій Маріусовичъ читаетъ всю эту скуку»…
Думая такъ, Петръ Петровичъ всталъ и, подойдя въ тщательно запертой конторкѣ, остановился въ раздумьи.
Наконецъ, онъ улыбнулся, открылъ конторку и вынулъ оттуда нѣсколько нумеровъ «Областныхъ Вѣдомостей», гдѣ когда-то помѣщались плоды вдохновеній его молодости.
— Да… гм… да… — пробормоталъ Петръ Петровичъ, — да… «Гибокъ, строенъ тонкій станъ молодой грузинки»… Ну, впрочемъ… гм… это не то…
Вздохнувъ о невозвратной порѣ юности, онъ уже больше не обращалъ вниманія на пожелтѣвшіе газетные листочки, а занялся тетрадью, на первой страницѣ которой стояло заглавіе: «Необходимость и способы облѣсенія мѣстностей степного края».
Статья была почти кончена; но что подѣлаешь съ приставомъ третьяго стана, который до сихъ поръ не доставляетъ необходимыхъ свѣдѣній по своему району! Изъ за него этотъ капитальный трудъ лежитъ въ конторкѣ безъ пользы для населенія… А вѣдь какая простая мысль! Нужно только приказать всякому мужику явиться въ извѣстное мѣсто и насадить нѣсколько штукъ саженцевъ… Сколько же деревьевъ можетъ быть насажено въ годъ при такой системѣ? Мужского населенія, считая парней съ восемнадцати лѣтъ, у насъ въ уѣздѣ… приблизительно…
Петръ Петровичъ отошелъ отъ конторки съ замѣтнымъ неудовольствіемъ: ну, сколько разъ приказывалъ онъ секретарю Острожникову составить статистическую таблицу со всевозможными свѣдѣніями, вѣдь въ ней случается постоянная надобность! Да, впрочемъ, развѣ кто-нибудь понимаетъ здѣсь важность статистики? Надо строго приказать, чтобы таблица была готова къ понедѣльнику и вывѣшена на стѣнкѣ.
Петръ Петровичъ повернулся къ двери, выходившей въ канцелярію; но, медлительный въ своихъ движеніяхъ, по случаю нѣкоторой тучности, онъ не успѣлъ еще пройти и половины комнаты, какъ невиданное зрѣлище на улицѣ, заставило его забыть неаккуратность Острожникова и съ возможной поспѣшностью броситься къ окошку.
По улицѣ ѣхала телѣга съ какимъ-то невиданнымъ звѣремъ, лежавшимъ поверхъ ея на соломѣ. За телѣгой, привязанный рогами къ перекладинѣ, шелъ другой такой же звѣрь, въ которомъ Петръ Петровичъ узналъ, наконецъ, буйволицу.
— Откуда они? — подумалъ онъ вслухъ, — кто ихъ купилъ? Не будутъ ли ихъ рѣзать? Надо поскорѣе послать Марѳу, чтобы она взяла весь филей…
Петръ Петровичъ хотѣлъ въ форточку окликнуть мужика, шедшаго рядомъ съ буйволицей, но раздумалъ и, набросивъ шинель, вышелъ на улицу.
Телѣга повернула къ дому богача кабатчика Агриппина Михайловича Ападульчева.
— Ага, — пробормоталъ Тюльпановъ, направляясь туда же, — недаромъ онъ ѣздилъ на Кавказъ, вотъ себѣ и привезъ.
Во дворѣ около телѣги съ буйволомъ уже стоялъ Агриппинъ Михайловичъ съ женою и дѣтками.
— Вотъ это такъ дичь! — сказалъ Тюльпановъ, здороваясь съ хозяевами, — гдѣ это вы такихъ молодцовъ подстрѣлили?
— Братъ подарилъ, — отвѣчала за мужа госпожа Ападульчева.
— Не знаю только, привыкнутъ ли къ нашему климату? — прибавилъ Агриппинъ Михайловичъ, заботливо оглядывая новую собственность.
— Привыкнутъ… они во всему привыкаютъ, — авторитетно заявилъ Петръ Петровичъ, похлопывая по бедру буйволицу, — а этотъ лѣнтяй, ея теленокъ?
— Нѣтъ, это бугай, — отвѣчалъ мужикъ, привезшій скотину, — онъ, ваше благородіе, очень усталъ за дорогу; ослабъ, значитъ, пришлось везти на телѣгѣ.
— Папа, пусть онъ встанетъ, — сказала Людмила, хорошенькая пятнадцатилѣтняя дочка Ападульчева, — вставай, лѣнивый!
Дѣвица дотронулась пальцемъ до могучей спины буйвола; но тотъ и не пошевелился. Тогда Агриппинъ Михайловичъ хлопнулъ его посильнѣе, и также безъ результата; только шерсть на хребтѣ бугая нѣсколько взъерошилась, да на спинѣ кожа поднялась волнистой линіей.
Видя такое непослушаніе, Петръ Петровичъ рѣшилъ употребить въ дѣло «власть предержащую», нисколько не сомнѣваясь, что такая крайняя мѣра приведетъ упрямца въ повиновенію.
— Вставай же… ты! — внушительно сказалъ онъ, похлопывая крѣпкую шею животнаго своей пухлой рукой, украшенной сердоликовымъ перстнемъ, — полно лѣниться.
Мгновеніе Петръ Петровичъ постоялъ около, ожидая результатовъ отъ своихъ словъ, но буйволъ оказывался самымъ наглымъ упрямцемъ и даже не шевельнулся.
— Это однако ужъ слишкомъ, — замѣтилъ Петръ Петровичъ, котораго всегда выводило изъ себя всякое упорство; а тутъ особенно, при дамахъ… и при народѣ…
Короткая шея Петра Петровича покраснѣла, нѣсколько выпуклые глаза покрылись сѣтью кровавыхъ жилокъ, и онъ, закусивъ нижнюю губу, принялся колотить звѣря своей шашкой.
Во дворъ мало-по-малу набралась порядочная группа любопытствующихъ мужиковъ, за которыми прятались бабы, скромно выглядывавшія изъ за ихъ спинъ. Тутъ же стояло нѣсколько скуластыхъ калмыковъ въ красныхъ кафтанахъ, которые пріѣхали по дѣламъ въ волостное правленіе, но по пути завернули во дворъ Ападульчева на развлеченіе.
Буйволъ не вставалъ, не смотря на понуканіе Петра Петровича. Наконецъ, послѣдній усталъ; одышка заколыхала его полное тѣло и круглый животъ, а результатовъ никакихъ не получалось. Группа любопытствующихъ начинала волноваться и подавать разные совѣты.
— За рога его! — говорилъ одинъ изъ зрителей.
— За хвостъ лучше, — возражалъ другой.
— Чего тамъ за хвостъ! Бери прямо за всѣ за четыре ноги, да и ставь на землю.
Но, не смотря на обиліе остроумныхъ предложеній, дѣло впередъ не подвигалось, — буйволъ продолжалъ лежать на соломѣ, лѣниво пережовывая жвачку. Петръ Петровичъ почувствовалъ себя положительно оскорбленнымъ.
— Мой… поднимай! — раздался въ это время крикливый гортанный голосъ и изъ группы инородцевъ выдѣлился молодой калмыкъ, который, широко улыбаясь, подходилъ къ телѣгѣ.
То былъ крестный сынъ курдюмскаго священника, отца Александра, который недавно, по случаю пріѣзда архіерея, обратилъ этого буддиста въ православную вѣру.
— А, Пименъ, здравствуй, — сказалъ Ападульчевъ, — ну-ка покажи свою ловкость, мы посмотримъ.
Петръ Петровичъ молчалъ; но по лицу его скользнула скептическая улыбка. Ну, что можетъ сдѣлать дикій инородецъ, это дитя степей, когда онъ, Тюльпановъ… впрочемъ, подождемъ, посмотримъ…
Между тѣмъ, калмыкъ съ серьезнымъ видомъ подошелъ къ буйволу, увѣренно запустилъ подъ его туловище руку и вынулъ тонкій эластическій хвостъ животнаго съ волосатой метелочкой на концѣ, къ которой пристало нѣсколько соломенныхъ колосьевъ.
Не спѣша, съ серьезнымъ лицомъ и смѣющимися глазами, какъ бы уже вкушающими предстоящее торжество, калмыкъ согнулъ вдвое хвостъ своей жертвы и затѣмъ крѣпко укусилъ его бѣлыми, сверкающими зубами.
Заревѣвши во всю глотку, буйволъ вскочилъ и моментально очутился на землѣ у телѣги; а въ толпѣ любопытствующихъ поднялся веселый хохотъ.
Анна Ивановна Ападульчева отскочила въ испугѣ отъ телѣги; Людмилочка послѣдовала за ней; ребятишки восторженно визжали; Агриппинъ Михайловичъ смѣялся; улыбался также и Петръ Петровичъ… что же дѣлать, надо сознаться, калмыкъ побѣдивъ! Очевидно, у этого дикаго сына степей есть свой опытъ, своя знанія.
— Онъ заслуживаетъ награды, — сказалъ великодушно Петръ Петровичъ, поглядывая на своего соперника, скромно стоявшаго около телѣги, — надо дать ему рюмку водки.
— Непремѣнно, непремѣнно, — отвѣчала довольная развлеченіемъ Анна Ивановна, — ступай, Пименъ, на кухню.
Происшествіе кончилось. Уже буйвола отвели въ загонъ, уже разошлась любопытная толпа и находчивый калмыкъ отправился въ людскую получать угощеніе, а тихій смѣхъ только теперь по настоящему заколыхалъ кругленькую фигуру Петра Петровича.
— Укусилъ и вѣдь за хвостъ! — повторялъ онъ, изрѣдка пофыркивая и вовсе не слушая разсужденій хозяина о преимуществахъ буйволинаго молока передъ коровьимъ, о его густотѣ, питательности и необыкновенной пріятности молочныхъ скоповъ, которыя онъ приглашалъ зайти попробовать черезъ нѣсколько дней.
— И за хвостъ каналья! — шепталъ Петръ Петровичъ, продолжая тихонько посмѣиваться.
Когда же Агриппинъ Михайловичъ умолкнулъ, Петръ Петровичъ вспомнилъ о неотложныхъ дѣлахъ, о статистикѣ, объ облѣсеніи степныхъ мѣстностей и торопливо распрощался съ хозяиномъ.
По даже на улицѣ, несмотря на то, что масса важныхъ дѣлъ осаждала его мысли, Петръ Петровичъ не могъ забыть калмыка и потихоньку про себя повторялъ:
— Укусилъ, хе, хе… за хвостъ, хе, хе, хе…
Предаваясь такимъ веселымъ воспоминаніямъ, Петръ Петровичъ и не замѣтилъ какъ столкнулся съ лѣсничимъ, Георгіемъ Александровичемъ Плавутинымъ.
— А здравствуйте, ваше превосходительство, — сказалъ Плавутинъ, пожимая огромной жилистой рукой пухлую ручку Тюльпанова.
Петръ Петровичъ не любилъ встрѣчаться съ лѣсничимъ, особенно на улицѣ передъ обывателями. Плавутинъ былъ такого нелѣпо-огромнаго роста, что Петру Петровичу, разговаривая съ нимъ, приходилось задирать голову такъ высоко, такъ высоко, ну почти до неприличія… Иногда, казалось ему, что можетъ даже слетѣть съ головы форменная фуражка… не придерживать же ее рукою? Вѣдь отъ этого можетъ потерпѣть авторитетъ власти. Но сегодня Петръ Петровичъ былъ веселъ и обошелся съ Плавутинымъ очень ласково.
— Здравствуйте, другъ мой, — сказалъ онъ томно, — что это вы, насмѣхаетесь надо мной? Далеко мнѣ еще, охъ, далеконько до превосходительства?
— Что вы, что вы, — басилъ Плавутинъ, — какое тамъ далеко? Рукой подать только…
Петръ Петровичъ лукаво улыбнулся: онъ вспомнилъ «проектъ облѣсенія» и подумалъ, что иной разъ счастливая звѣзда находитъ своего избранника гораздо скорѣе, чѣмъ то хотѣлось бы инымъ завистникамъ.
— А, кстати… — сказалъ онъ и въ нерѣшительности умолкнулъ.
До сихъ поръ Петръ Петровичъ хранилъ въ строгомъ секретѣ свой проектъ; но сегодня душа его была склонна къ откровенности; къ тому же, дѣло почти кончено; и если прибавить къ проекту нѣкоторыя статистическія свѣдѣнія, которыя скоро будутъ доставлены Острожниковымъ, то можно хоть завтра посылать его въ губернскій городъ на разсмотрѣніе.
— Да-съ, батенька, — началъ Петръ Петровичъ съ плутоватой улыбкой, — вы и не знаете, что вашъ покорный слуга скоро вторгнется въ вашу область съ преобразованіями?.. Да, да, трепещите…
— Вы — въ мою область? — воскликнулъ Плавутинъ, — нѣтъ, вы шутите… намъ, ваше превосходительство, дѣлить съ вами нечего! Вы мнѣ не начальство, я одинъ хозяинъ, что хочу, то и дѣлаю…
— Такъ-то-такъ, — шутилъ очень довольный Тюльпановъ, — а все-таки я подкопаюсь… и всѣ ваши награды перехвачу себѣ… хе хе… ну, ну, это все, конечно, шутки… вы понимаете, гм, что между порядочными людьми… не можетъ быть подобныхъ столкновеній.
— Такъ въ чемъ же дѣло? — спросилъ Георгій Александровичъ ѣсколько мрачнымъ голосомъ.
— Ну, я вамъ скажу… Серьезно, меня очень занимаетъ одна идея изъ области вашего дѣла… Это, гм… идея облѣсенія нашего края… я даже… гм… проектъ уже написалъ и скоро пошлю его куда слѣдуетъ.
— Что жъ, дѣло хорошее, — отвѣчалъ Плавутинъ принужденнымъ тономъ, — въ чемъ же заключается вашъ проектъ?
— Сказать, а? Нѣтъ, боюсь, вдругъ вы его у меня изъ подъ носа утянете, да потомъ выдадите за свой? Ну полно, полно, — прервалъ Петръ Петровичъ лѣсничаго, который сердито нагнулъ голову къ его лицу, — развѣ вы, гм… не видите, что я шучу?
— Въ чемъ же дѣло? — нетерпѣливо спросилъ Георгій Александровичъ.
— Видите ли, гм… вотъ какой у меня планъ: выписать саженцевъ, ну хотя бы, гм… дуба, что ли, и затѣмъ дѣйствовать, дѣйствовать безъ всякихъ разговоровъ! Прямо, гм… послать предписаніе чтобы крестьяне вышли съ этими саженцами въ поле, ну хоть, гм… перваго марта, что ли, и ихъ посадили! Вѣдь, если каждый совершеннолѣтній мужикъ посадитъ въ весну хоть, гм… по три деревца, разочтите, батенька, сколько у насъ будетъ въ десять лѣтъ деревьевъ, а?
— Это дубы-то на солончакахъ, да безъ полива? Ха! ха! — валился лѣсничій.
— Ну, ну, если не дубы, такъ что-нибудь другое, акацію, гм… или осокорь, ну мало что можно садить; вы лучше идею-то, идею, гм… оцѣните.
Лѣсничій продолжалъ хохотать, а толстая складка на шеѣ Петра Петровича начала покрываться багровой краской.
— Вотъ вамъ бы на мое мѣсто, — сказалъ, наконецъ, Георгій Александровичъ, — вы бы преуспѣли!
Въ эту минуту до слуха ихъ донесся звонъ колокольчика и изъ-за угла вылетѣла тройка съ ямщикомъ, усердно хлеставшимъ лошадей, и съ тремя молодыми людьми въ одинаковыхъ бѣлыхъ барашковыхъ шапкахъ, неловко тѣснившимися на сидѣньи тарантаса.
— Кто же это такіе? — подумалъ вслухъ Петръ Петровичъ, провожая глазами перекладную, — они заворачиваютъ, гм… къ полицейскому управленію… И почему, гм… они всѣ въ одинаковыхъ барашковыхъ шапкахъ? До свиданія, другъ мой, надо пойти узнать, зачѣмъ эти господа пріѣхали?
Петръ Петровичъ торопливо направился въ полицейскому управленію со всей скоростью, какая была только возможна при его полной фигурѣ; но онъ засталъ незнакомцевъ уже въ канцеляріи. Они стояли возлѣ помощника исправника, Эмилія Маріусовича, и всѣ трое о чемъ-то горячо разговаривали, сердито жестикулируя. Три бѣлыхъ барашковыхъ шапки лежали около нихъ рядомъ на стулѣ.
Небритыя личности, строчившія что-то за клеенчатыми столами подъ руководствомъ Острожникова, подняли было головы отъ бумаги и съ любопытствомъ слушали бурную бесѣду пріѣзжихъ; но при видѣ вошедшаго Тюльпанова, снова пригнулись грудью въ столамъ и занялись работой.
— Что у васъ тутъ такое, господа? — спросилъ Петръ Петровичъ съ важной, но въ то же время благосклонной улыбкой.
Трое незнакомцевъ бросили Эмилія Маріусовича и сразу, точно по командѣ, окружили Тюльпанова:
— Нѣтъ, это невозможно, — сказалъ одинъ.
— Я тоже говорю, такъ нельзя, — прибавилъ другой.
— Конечно, невозможно, — подтвердилъ третій, послѣ чего всѣ какъ-то изнеможенно умолкли.
— Съ кѣмъ имѣю честь? — спросилъ Петръ Петровичъ, уже нѣсколько оффиціальнѣе, такъ какъ слѣдовало показать этимъ молодымъ людямъ, что здѣсь никто не долженъ пренебрегать элементарными правилами общежитія.
— Ахъ, да, — отвѣчалъ одинъ, смущенно улыбаясь, — виноватъ…
— Это вѣрно, виноватъ, — повторилъ другой.
— Ветеринаръ Анахоретовъ, — сказалъ, расшаркиваясь, третій, — а это, позвольте представить, товарищи мои — Дынниковъ и Полуэктовъ.
— Очень пріятно, господа, — смягчившись, отвѣчалъ Тюльпановъ, — странно, я почему-то думалъ, что вы братья.
— О, намъ часто приходится слышать это, — отвѣчалъ Анахоретовъ, между тѣмъ, какъ остальные только довольно улыбались, — мы нарочно и шапки себѣ купили одинаковыя, знаете, пріятно людей морочить.
— А собственно, по какому случаю я имѣю честь, — спросилъ Петръ Петровичъ, — но что же это я? Пожалуйте, господа, въ кабинетъ, милости просимъ.
Сдѣлавъ привѣтливый жестъ рукой по направленію къ двери кабинета, Петръ Петровичъ прослѣдовалъ туда первымъ; за нимъ гуськомъ пошли ветеринары.
— Видите ли, — началъ Полуэхтовъ, но былъ прерванъ Дынниковымъ, который сказалъ:
— Ну, братъ Степанъ, ты того… оставь ужъ говорить, самъ знаешь, что не мастеръ… Пусть лучше Николаша разсказываетъ.
Полуэхтовъ, пожавъ плечами, закурилъ папироску.
— Да собственно разсказывать нечего, — началъ Анахоретовъ, — неисполненіе предписаній въ вашемъ уѣздѣ повлечетъ за собою жалобу нашу въ губернскій городъ, вотъ и все.
Петръ Петровичъ посмотрѣлъ на оратора со строгимъ недоумѣніемъ.
— Я васъ попрошу объясниться, — сказалъ онъ холодно.
— Видите ли, мы изъ сосѣдняго уѣзда, изъ Кугуевска… тамъ, рядомъ съ вашимъ, стоитъ карантинъ, и вчера мимо нашего карантина была проведена буйволица съ буйволомъ изъ неоспоримо чумной мѣстности. Сторожъ хотѣлъ задержать скотину; но когда ему сказали, что эта скотина принадлежитъ купцу Ападульчеву и что за это онъ будетъ отвѣчать, этотъ дуракъ пропустилъ ее и теперь мы, къ сожалѣнію, обязаны составить этому купцу протоколъ.
Петръ Петровичъ сидѣлъ на своемъ креслѣ неподвижно, между тѣмъ какъ его мясистый носъ издавалъ легкій свистъ, что всегда служило у его обладателя признакомъ смущенія.
— Вы что же, господа, надолго къ намъ? — спросилъ онъ, наконецъ, послѣ небольшой паузы.
— Да вотъ, какъ составимъ протоколъ, такъ и уѣзжать придется, — отвѣчалъ Николаша.
— Вы бы погостили, — сказалъ Петръ Петровичъ, — у насъ здѣсь весело и клубъ есть, и въ картишки поиграть у Агриппина Михайловича можно во всякое время.
— Кто это, Агриппинъ Михайловичъ? — спросилъ Полуэхтовъ.
— Тотъ именно преступникъ, котораго вы собираетесь наказывать, — съ улыбкой пояснилъ Тюльпановъ.
— Ападульчевъ? Нѣтъ, это не годится, — сурово сказалъ Анахоретовъ.
— Какъ же мы тогда протоколъ составлять будемъ, — пояснилъ Дынниковъ.
— Нехорошо! — закрѣпилъ Полуэхтовъ.
Мясистый носъ Петра Петровича издалъ нѣсколько звуковъ, напоминающихъ тихую мелодію пастушеской свирѣли; затѣмъ онъ, грузно приподнявшись, прослѣдовалъ въ канцелярію, откуда вскорѣ гости услышали его свистящій шепотъ и такіе же таинственные отвѣты Эмилія Маріусовича.
Не успѣли еще товарищи перекинуться бѣглыми замѣчаніями относительно новыхъ знакомцевъ, какъ въ дверяхъ появилась молодцеватая, перетянутая въ рюмочку, фигура Эмилія Маріусовича Бубликова, который по внѣшности представлялъ полную противуположность фигурѣ Тюльпанова, отличавшейся мягкими, расплывчатыми, почти женственными формами.
— Вы что это, господа, задумали? — воскликнулъ Эмилій Маріусовичъ, направляясь къ товарищамъ съ открыто-ласковымъ лицомъ и чуть ли не распростертыми объятіями, — развѣ такъ поступаютъ порядочные люди? Мы думаемъ, они къ намъ погостить пріѣхали, въ картишки поиграть, шашлыка покушать, а они уже уѣзжать собираются? И ни-ни! И не думайте, ни за что не пущу, лучше сразу покоритесь!
— Вѣдь мы по дѣлу, — отвѣчалъ Анахоретовъ, смущенный такимъ дружелюбіемъ.
— Дѣло! — воскликнулъ Бубликовъ, перебивая возраженія остальныхъ товарищей, — развѣ дѣло волкъ? Развѣ оно въ лѣсъ убѣжитъ?
— Не убѣжитъ, потому что и лѣсу у насъ нѣтъ, — благосклонно пошутилъ Петръ Петровичъ, появившійся снова въ кабинетѣ, — поэтому, господа, не бойтесь быть неаккуратными: вы всегда успѣете сдѣлать свои дѣла! И не мнѣ, старому, заслуженному служакѣ, васъ учить бѣгать отъ дѣла…
— Конечно, конечно! — подтвердилъ Эмилій Маріусовичъ, — но въ то же время мы, хозяева, должны принять дорогихъ гостей какъ слѣдуетъ., поэтому, господа, такъ и знайте, что на сегодня вы мои плѣнники! Сегодня я распоряжаюсь вами, я угощаю васъ, я вамъ доставляю увеселенія, а завтра можете себѣ заниматься своими дѣлами.
— Намъ очень лестно, мы не ожидали встрѣтить здѣсь такихъ милыхъ людей, — сказалъ Дынниковъ, чрезвычайно польщенный рѣчью Бубликова.
— Все это очень хорошо, — замѣтилъ непреклонный Анахоретовъ; — но вѣдь мы участокъ свой оставили, и всѣ трое сразу.
— Эхъ, не провалится же этотъ проклятый участокъ въ «треисподнюю», — воскликнулъ Полуэхтовъ, — ну, Николаша, не упрямься, чего тамъ! Проведемъ время хоть одинъ вечеръ почеловѣчески.
— Дѣйствительно, у насъ ужасная тоска, — согласился Николаша, — коровы чумныя, да мужики умные — вотъ и все!
Дынниковъ улыбнулся и вдругъ чихнулъ громко, на всю комнату.
— Будьте здоровы, — вѣжливо сказалъ ему Эмилій Маріусовичъ; но, въ отвѣтъ на эту вѣжливость, раздался веселый хохотъ товарищей.
— Ага, надулъ! — воскликнулъ довольный Дынниковъ. — Вѣдь это я нарочно!
— Нарочно? — переспросилъ Эмилій Маріусовичъ, скрывая подъ вѣжливой улыбкой свое удивленіе.
— Да, въ знакъ согласія, что въ самомъ дѣлѣ скучно, — пояснилъ Дынниковъ.
— Это очень, очень мило! — одобрилъ Петръ Петровичъ и тихій смѣхъ заколыхалъ его полную фигуру.
— Конечно, очень скучно, — продолжалъ Анахоретовъ, принимая серьезный видъ, — особенно когда поймешь, что дѣло, для котораго торчишь въ этой ямѣ, нисколько не улучшается отъ нашего присутствія… Да и какъ работать? Посылаютъ въ участокъ, полный заразы, а какъ на средство борьбы съ эпизоотіей даютъ пару стилетовъ на брата, да урядника.
— Ну, еще нѣсколько пудовъ карболовки, — вставилъ примирительно Полуэктовъ.
— А черезъ мѣсяцъ шлютъ бумагу, — продолжалъ Николаша, не обративъ вниманія на поправку товарища, — почему это у васъ чума не прекращается?
— Да, да… гм… почему? — спросилъ Петръ Петровичъ игриво, чувствуя что надо поддержать авторитетъ власти, но въ то же время не желая обидѣть разсказчика.
— А что мы можемъ сдѣлать? — волновался послѣдній, — если бы эту чуму можно было собрать въ горсть и проглотить, — ну дѣло другое…
— Мы бы проглотили, — перебилъ Полуэктовъ.
— А мнѣ что! — продолжалъ уже запальчиво Анахоретовъ, — они мнѣ пишутъ предписаніе, чтобы чума была прекращена, ну, и плевать! Вчера послалъ бумагу: «чума, колъ, прекращена во ввѣренномъ мнѣ участкѣ…»
— Ага! — воскликнулъ сообразительный Эмилій Маріусовичъ, хватая за руку разсказчика, — вотъ вы и попались!
Анахоретовъ, вздрогнувъ, смотрѣлъ на него испуганными глазами.
— Зачѣмъ же вы хотите составлять протоколъ Ападульчеву, когда у васъ уже чума прекратилась… Значитъ, это съ вашей стороны однѣ придирки!
— Хе, хе, хе… вѣрно, — смѣялся довольный Петръ Петровичъ.
— Да вѣдь у меня во всякомъ дворѣ кишитъ зараза; я совралъ, чтобы отвязались, — пояснилъ Николаша.
— Но въ такомъ случаѣ, кому же вы будете протоколъ о буйволахъ посылать? Все тѣмъ же властямъ? И сами попадете еще въ непріятность.
— Вѣрно, вѣрно, — подтвердилъ Тюльпановъ.
Анахоретовъ стоялъ нѣкоторое время неподвижно, переглядываясь съ товарищами, и потомъ почесалъ затылокъ.
— А дѣло-то, того, — сказалъ Дынниковъ.
— Брось его, Николаша, стоитъ возиться… и народъ здѣсь хорошій, чего дѣлать непріятности, — прибавилъ Полуэктовъ.
— Положимъ, можно найти возраженія на ваше замѣчаніе, — сказалъ Николаша, — но вѣдь отъ протокола лучше никому не будетъ и чума не прекратится отъ этого, такъ какого же чорта и стараться.
Петръ Петровичъ немного поморщился, потому что не любилъ крѣпкихъ словъ; но тотчасъ же опять ласково улыбнулся и сказалъ:
— Ну вотъ и отлично! У васъ чума, у насъ чума; такъ чего же намъ ссориться? Но вы не думайте, — прибавилъ онъ затѣмъ, вдругъ дѣлаясь серьезнымъ, — у меня въ уѣздѣ очень строго насчетъ карантина! Крестьяне, было, начали таскать сѣно изъ вашего уѣзда — тамъ у нихъ свои стога стоятъ, что ли, — такъ я строго запретилъ это! Ни клочка сѣна изъ зараженной мѣстности! вотъ мой девизъ… Я даже съѣздъ старшинъ и урядниковъ устроилъ, чтобы они могли вполнѣ усвоить себѣ эту идею и проводить правильно мои предначертанія.
— Сегодня урядникъ Собачкинъ доносилъ мнѣ, что кордонные мирволятъ своимъ односельчанамъ и допускаютъ къ намъ чумное сѣно, — сказалъ Эмилій Маріусовичъ.
— Надо принять энергическія мѣры! — воскликнулъ Петръ Петровичъ, краснѣя отъ гнѣва.
— Я имѣю предложить вамъ одинъ планъ, который намъ можетъ помочь добиться исполненій предписанія, — сказалъ Бубликовъ, — по моему, надо созвать всѣхъ кордонныхъ въ уѣздѣ и потомъ отсюда уже раскассировать ихъ такъ, чтобы каждый изъ нихъ находился какъ можно подальше отъ своей деревни.
— Зачѣмъ же это? — спросилъ Тюльпановъ.
Легкій огонекъ загорѣлся въ черныхъ глазахъ Эмилія Маріусовича; онъ посмотрѣлъ на своего пухлаго начальника съ выраженіемъ скрытаго превосходства, и лаконически отвѣтилъ:
— Да вѣдь чужимъ нѣтъ разсчета мирволить…
— Да, да, — сообразилъ Петръ Петровича, — и такимъ образомъ наше предписаніе будетъ исполнено.
— Ловко придумали! — воскликнулъ Дынниковъ.
— Только чѣмъ же они будутъ кормиться? — задумчиво сказалъ Анахоретовъ, — цѣлый день въ шалашѣ, на холодѣ и безъ горячей пищи… Этакъ вы въ чумной эпизоотіи прибавите еще эпидемію голоднаго тифа въ уѣздѣ.
— Привычные! — сказалъ Эмилій Маріусовичъ, махнувъ рукою, — одѣнетъ потеплѣе полушубокъ и согрѣется.
— Нѣтъ, надо послать предписаніе, чтобы каждое село кормило своего кордоннаго горячей пищей, вотъ и все, — сказалъ Петръ Петровичъ.
— И такъ можно, — согласился Бубнивовъ. Ну, господа, а пока, милости просимъ закусить… уже скоро пора и обѣдать…
— Да не знаемъ, ловко ли намъ…
— Въ первый разъ — и обѣдать…
— Дѣйствительно, какъ-то неловко…
— Это къ Ападульчеву-то, да неловко? — съ удивленіемъ спросилъ Эмилій Маріусовичь, между тѣмъ какъ Тюльпановъ въ отвѣтъ только разразился тихимъ смѣхомъ.
Товарищи переглянулись между собою: они думали, что ихъ приглашаетъ къ себѣ этотъ любезный Бубликовъ, а теперь оказывается, имъ надо идти въ гости къ совершенно незнакомому человѣку; но искренное изумленіе Эмилія Маріусовича и тихій смѣхъ Петра Петровича были такъ убѣдительны, что гости, взявъ свои одинаковыя барашковыя шапки, пошли вслѣдъ за гостепріимными хозяевами къ еще болѣе гостепріимному Агриппину Михайловичу.
II.
правитьДорогіе гости оставались въ Курдюмѣ не одинъ день, а цѣлыхъ три, наслаждаясь отъ души мѣстными развлеченіями. Первый вечеръ играли въ карты у Агриппина Михайловича; слѣдующій день былъ посвященъ охотѣ, а вечеръ — картамъ, но уже въ клубѣ; третій день хотѣли было опять засѣсть съ утра въ карты, но къ Агриппину Михайловичу, прослышавъ про пріѣзжихъ, набралось столько народу, было такъ весело, что даже никто не подумалъ о картахъ; а вечеромъ было необходимо уѣзжать… И товарищи уѣхали, сопровождаемые общимъ сожалѣніемъ, и давая всѣмъ клятву посѣтить скоро опять этотъ гостепріимный уголокъ.
Однако, не смотря на все свое гостепріимство, хозяева вздохнули спокойнѣе, выпроводивъ гостей, хотя они также, вмѣстѣ со всѣми находили, что ветеринары прекрасные люди; но они боялись, чтобы передъ ними не раскрылось одно очень непріятное происшествіе, которое надо было держать въ секретѣ: буйволъ заболѣлъ чумою.
Агриппинъ Михайловичъ нѣсколько разъ оставлялъ гостей на попеченіи супруги Анны Ивановны, чтобы втихомолку провѣдать буйвола, положеніе котораго съ каждымъ часомъ становилось безнадежнѣе. Несчастное животное покончило свои счеты съ жизнью какъ разъ въ тотъ вечеръ, когда гостепріимные хозяева проводили гостей ветеринаровъ.
Когда замолкли звуки колокольчика и шумъ колесъ перекладной, увозившей товарищей, затерялся гдѣ-то въ отдаленіи, изъ подъ воротъ вынырнула коренастая фигура крещенаго калмыка Пимена и подошла къ Ападульчеву:
— Буйлу возить за село будемъ? — спросилъ онъ своимъ гортаннымъ голосомъ.
— Дуракъ! — съ сердцемъ отвѣчалъ Агриппинъ Михайловичъ, — ночь вонъ какая лунная! Какая-нибудь каналья увидитъ и донесетъ, возись тогда опять съ протоколами… Отъ одного избавился, а тутъ, глядишь, другой на шеѣ!
— Копай яму подъ навѣсомъ, — посовѣтовалъ Пименъ.
— Конечно, подъ навѣсомъ, — согласился Ападульчевъ, — да чтобы все въ утру было у меня готово! Возьми кучера и сидѣльца Семена изъ ближайшаго кабака и поскорѣе ройте яму; а какъ закопаете, сверху навалите навозу, чтобы замѣтно не было.
— Ужъ знаемъ, ладно! — успокаивалъ хозяина калмыкъ.
— Да чтобы никто у меня ничего не зналъ! — прибавилъ Ападульчевъ, — а то всѣхъ выгоню изъ дому, шляйтесь, гдѣ знаете. А если исправникъ или помощникъ будетъ спрашивать, гдѣ буйволъ, говорите, что на Берберовскомъ хуторѣ.
Но Петръ Петровичъ ничего не спрашивалъ о буйволахъ. Очень довольный проведенными тремя днями, которые внесли такое разнообразіе въ его тихую жизнь, онъ теперь отдыхалъ за дѣлами у себя въ кабинетѣ.
Какъ всегда, на письменномъ столѣ около правой руки Петра Петровича возвышалась горка казенныхъ пакетовъ съ донесеніями; но ему, какъ всегда, не хотѣлось читать этой скуки. Не хотѣлось также заниматься и проектомъ облѣсенія, тѣмъ болѣе, что неаккуратный Острожниковъ до сихъ поръ не доставилъ статистическихъ свѣдѣній. Даже въ губернскихъ вѣдомостяхъ не было ничего интереснаго! Все печатаются отчеты о чумныхъ бунтахъ, которые всѣмъ надоѣли…
Въ лѣнивой истомѣ Петръ Петровичъ раскинулся на креслѣ и, положивъ голову на спинку, глядѣлъ отъ нечего дѣлать въ окошко. На улицѣ также все было, какъ всегда: ходили бабы съ кувшинами на коромыслахъ, ѣхали мажары съ соломой, бѣжали кухарки.
Только что Петръ Петровичъ, зѣвнувъ, собирался закрыть глаза, чтобы предаться сладкой лѣни, какъ изъ за угла показался всадникъ съ мѣдной бляхой на груди и понесся во весь опоръ по дорогѣ къ полицейскому управленію.
— Пожаръ, — замѣтилъ вслухъ Петръ Петровичъ, пріосаниваясь.
Между тѣмъ всадникъ поспѣшно вошелъ въ сѣни, даже не замѣтивъ сидѣвшаго у окна начальника, и вскорѣ въ канцеляріи послышались оживленные разговоры.
Петръ Петровичъ велѣлъ сторожу позвать въ себѣ Острожинкова, и черезъ секунду тонкій, плоскій, какъ вяленая вобла, письмоводитель въ испятнанномъ рыжемъ сюртукѣ, стоялъ у письменнаго стола передъ начальникомъ.
— Что тамъ такое, Лаврентій Ѳомичъ? — спросилъ Тюльпановъ.
— Сотскій изъ деревни Рахмановви прискакалъ…
— Что же тамъ, пожаръ?
— Не знаю, — осторожно отвѣчалъ Лаврентій Ѳомичъ, — тамъ что-то у нихъ случилось, станового спрашиваетъ.
— Драва, что ли?
— Спрашиваетъ, гдѣ становой, — повторилъ Острожниковъ.
— Позовите сотскаго во мнѣ, — нетерпѣливо сказалъ Петръ Петровичъ.
Лаврентій Ѳомичъ неслышно удалился.
— Что тамъ у васъ случилось? — спросилъ Тюльпановъ у сотскаго, появившагося на порогѣ кабинета съ шапкой въ рукахъ.
— Такъ что, вашесвородіе, бабы о скотинѣ бунтуютъ…
— Бабы? — Петръ Петровичъ улыбнулся, такъ какъ имѣлъ слабость въ женскому полу, — что же затѣяли рахмановскія бабы?
— Они, вашесвородіе, говорятъ, что погонятъ скотину въ стогамъ, если нельзя возить сѣно въ деревню… Кричатъ, что скотина не ѣмши который день…
— Кричатъ… гм… колотовки… А у васъ на селѣ развѣ есть чума?
— Ветеринары хотѣли осматривать, и скотину уже заперли; да вотъ что-то долго не ѣдутъ… Бабы, значитъ, оттого и бунтовать начали.
— Значитъ, у васъ тамъ, бабій бунтъ?
— Такъ точно, вашескородіе, бабы бунтуютъ.
— Ладно, ступай, я самъ пріѣду туда.
Сотскій вышелъ.
Петръ Петровичъ смотрѣлъ вслѣдъ мужику, загадочно улыбаясь: ему пришли на память нѣкоторыя событія изъ его служебной дѣятельности въ молодые годы, когда также приходилось вести дѣло съ бабами… Что именно вспомнилось — онъ не зналъ, да и не хотѣлъ останавливаться надъ подробностями; зачѣмъ подробности? Достаточно знать, или даже чувствовать, что это было нѣчто веселое, очень пріятное…
Мечтанія Петра Петровича прервалъ звонъ колокольчика: это подкатила въ крыльцу управленія тройка, которая должна была доставить начальника въ деревню Рахмановву.
«Гибокъ, строенъ тонкій станъ
Молодой грузинки»…
напѣвалъ Петръ Петровичъ, взлѣзая при помощи расторопнаго урядника Собачкина на высокое сидѣнье перекладной.
Устроивъ начальника, Собачкинъ отскочилъ отъ колесъ, Петръ Петровичъ запахнулся въ теплую шинель — и тройка во весь духъ помчалась въ Рахмановвѣ.
Хорошее расположеніе духа не повидало Тюльпанова и въ пути, — очевидно, день выдался уже такой удачный.
Улыбаясь, думалъ онъ о томъ, какъ испугается становой Кисляковъ, когда узнаетъ, что начальникъ пріѣхалъ раньше его на мѣсто происшествія, и какъ будетъ тронута супруга Кислякова, дама весьма привлекательная, послѣ того, какъ Петръ Петровичъ не сдѣлаетъ ему за это даже легкаго выговора.
Затѣмъ Тюльпановъ осматривалъ поля, покрытыя ледяной корою, на которой кое-гдѣ сверкали узкія полосы воды, вслѣдствіе наступившей оттепели, и думалъ о томъ, какъ мало было эту зиму снѣгу… пожалуй, Курдюмскій уѣздъ снова можетъ пострадать отъ неурожая… А тутъ еще чума и эпидеміи… Въ самомъ снисходительномъ настроеніи Тюльпановъ въѣхалъ на широкую грязную улицу деревни Рахмановки, а оттуда на площадь, сплошь запруженную бабами, дѣвками и ребятами. Мужики зимою, послѣ неурожайныхъ лѣтъ, рѣдко оставались дома: одни шли на работы въ городъ, другіе нанимались по близости въ землевладѣльцамъ, оставшіеся же дома сидѣли въ избахъ, глядя изъ окошекъ на расходившихся бабъ и ихъ самоуправство.
Площадь пестрѣла яркими платками, которыми были повязаны головы бабъ, въ воздухѣ стонъ стоялъ отъ ихъ визгливыхъ криковъ и ругательствъ.
Сотскій и староста стояли на крыльцѣ сельскаго правленія и, пожимая плечами, слушали обращенныя къ нимъ ругательства; но, заслышавъ звукъ приближающагося колокольчика, начали дѣятельно увѣщевать взбунтовавшихся женщинъ.
Разгоняя толпу вправо и влѣво, тройка шагомъ подъѣхала къ дому сельскаго правленія, и Петръ Петровичъ, поднявшись, безъ шинели, съ орденомъ на груди, остановился на ступенькѣ перекладной, держась за нее, для сохраненія равновѣсія.
— Гдѣ писарь? — спросилъ онъ громкимъ голосомъ, глядя поверхъ бабьихъ головъ на старосту и сотскаго.
Писарь выскочилъ изъ дверей правленія также въ одномъ легкомъ пиджачкѣ, съ перомъ въ правой рукѣ и безъ шапки.
— Что это у васъ тутъ такое? — спросилъ его Тюльпановъ.
— Бабы, ваше высокоблагородіе, хотятъ выпустить скотъ, подлежащій осмотру ветеринаровъ, — отвѣчалъ писарь — три дня бьемся съ ними, а сегодня уже пришлось къ нѣкоторымъ воротамъ приставлять сторожей, иначе скотина была бы выпущена.
— Гм… — сказалъ Петръ Петровичъ, оглядывая толпу бабъ, которыя всѣ также обернулись къ нему лицами и недружелюбно на него смотрѣли.
— А чего же эти скотинячіе доктора не ѣдутъ? — крикнула одна баба; но, струсивъ, вдругъ присѣла къ землѣ, желая спрятаться за своихъ сосѣдокъ.
Петръ Петровичъ снисходительно усмѣхнулся: глупая бабенка, она думаетъ укрыться отъ его бдительнаго взора! Но Богъ съ ней, чего съ нея требовать?
Однако, какъ ни пріятно было занимать съ высоты перекладной наблюдательный постъ, но все-таки Петру Петровичу пришлось сойти на землю, потому что руки и ноги его очень устали.
— Чего вы раскудахтались, бабы? — сказалъ онъ, улыбаясь и подходя поближе къ толпѣ, — вотъ погодите, я васъ всѣхъ отдамъ въ солдаты.
Бабы приняли очень сухо эту шутку, даже ни одна изъ нихъ не улыбнулась.
— Хороши доктора! — закричала та же бабенка, которая уже товорила раньше, — заперли скотину, а сами который день не ѣдутъ.
Вслѣдъ за этими словами поднялись крики, которые заставили, наконецъ, Тюльпанова принять грозный видъ:
— Молчать, эй! — крикнулъ онъ въ свою очередь.
Толпа стихла.
Петръ Петровичъ, увѣренный въ своемъ умѣньи обращаться съ мужиками, а въ особенности съ бабами, рѣшилъ подозвать къ себѣ тѣхъ изъ нихъ, которыя больше всего кричали. Онъ замѣтилъ еще стоя на подножкѣ перекладной, въ толпѣ грубыхъ, заскорузлыхъ физіономій, даже не достойныхъ носить имя женскаго лица, одну премилую мордашку, бѣлую и румяную, съ прехорошенькимъ младенцемъ на рукахъ.
— Эй ты, молодуха, — сказалъ онъ, кивая по направленію красивой бабы, — выйди-ка сюда и разскажи мнѣ, чего вы всѣ раскудахтались?
Баба смѣло вышла изъ толпы къ начальнику и, размахивая свободной правой рукой, начала кричать, что она непремѣнно выпуститъ своихъ коровъ въ сѣну, которое стоитъ попусту за околицей, иначе онѣ скоро съ городу подохнутъ.
— А если я тебѣ не позволю? — шутливо спросилъ ее Петръ Петровичъ.
— И не послухаю! — кричала баба, вовсе не тронутая ласковой шутливостью начальника, — самого Бога не послухаю, не то что полицію! Силъ у насъ больше нѣту возиться со скотиною! Всѣ плечи оттянули, таскаючи ведра съ водою; а то и никто не знаетъ, почему нельзя корову поить около колодца? Сѣна цѣлая копна стоитъ за мостомъ близехонько — и сѣна не трогай! Гдѣ это видано! Сѣно есть, а скотина жретъ солому съ крышъ, да и ту уже всю сожрала…
Петръ Петровичъ ничего не слышалъ изъ того, что говорила баба, а больше любовался ея румянымъ лицомъ и красивыми формами; но такъ какъ она, очевидно, обнаружила намѣреніе говорить необыкновенно долго, то, ради справедливости, пришлось ее остановить.
— Ну, довольно, замолчи; вѣдь не тебя же одну мнѣ слушать, — сказалъ Тюльпановъ; но прежде чѣмъ отвернуться отъ красавицы, онъ ловко ущипнулъ ее за подбородокъ, при этомъ ласково погрозивъ ей пальцемъ. Но разсерженная баба далеко не любезно оттолкнула пухлую ручку начальника.
Сохраняя на лицѣ своемъ еще слѣды веселой улыбки, Петръ Петровичъ отворотился отъ молодухи, чтобы выслушать жалобы какой-то старой корги въ рваной кацавейкѣ.
— Насъ, вонъ, тѣснятъ, — кричала старуха сиплымъ басомъ, — а какъ Ападульчевъ привезъ себѣ чумного буйлу, такъ ему ничего… А буйла ужъ такой больной былъ, что и на ногахъ не стоялъ…
— Ну ты, перечница, не въ свои дѣла мѣшаться не смѣй, — строго крикнулъ Петръ Петровичъ, — не то, я…
Но старуха такъ и не узнала, что ей грозило, потому что начальникъ не кончилъ своей рѣчи, благодаря самому неожиданному, самому непредвидѣнному обстоятельству: Петръ Петровичъ вдругъ почувствовалъ легкій щипокъ подъ лопаткой своей лѣвой руки.
Не спѣша, Петръ Петровичъ оглянулся, желая узнать, заигрываетъ ли съ нимъ та молоденькая шалунья, или же эту вольность позволила себѣ какая-нибудь старая карга. Но молодуха отвѣтила на игривый взглядъ начальника такимъ злобнымъ взглядомъ, что послѣдній не повѣрилъ своему впечатлѣнію и рѣшилъ, что щипокъ, вѣроятно, ему померещился.
Только что онъ хотѣлъ продолжать свои увѣщанія, какъ на полусловѣ опять принужденъ былъ остановиться: Петръ Петровичъ снова ощутилъ щипокъ на правой лопаткѣ; но теперь нападеніе уже было гораздо чувствительнѣе.
Безъ всякой улыбки, даже напротивъ, багровѣя отъ гнѣва, Тюльпановъ оглянулся въ сторону, откуда послѣдовало нахальное нападеніе; но и тутъ встрѣтилъ одни угрюмые взоры, въ которыхъ не виднѣлось ничего шутливаго. Пока онъ такимъ образомъ смотрѣлъ въ глаза нѣсколькимъ бабамъ, стараясь по ихъ выраженію, угадать виновницу, — лѣвая половина его тѣла опять подверглась нападенію, но то уже былъ не одинъ щипокъ, легкій какъ простое прикосновеніе дружеской руки, а нѣсколько, да притомъ еще весьма болѣзненнаго свойства. Щипки сопровождались сдержаннымъ смѣхомъ, который уже былъ положительной дерзостью.
Петръ Петровичъ кинулъ взглядъ на крыльцо сельскаго управленія, гдѣ стоялъ писарь вмѣстѣ съ низшими представителями деревенской власти; но такъ какъ они ловко притворились, будто ничего не замѣтили, то и пострадавшій рѣшилъ поступить по ихъ примѣру.
— Эй, разступитесь, бабы! я разберу ваше дѣло въ Курдюмѣ, — сказалъ Петръ Петровичъ, съ мужествомъ истинно военнаго человѣка, дѣлая шагъ впередъ по направленію въ перекладной; но толпа бабъ, разражаясь откровеннымъ смѣхомъ, окружила его такою плотною стѣною, что безъ ожесточенной борьбы вырваться отъ нихъ оказалось рѣшительно невозможнымъ. Въ то же время досадные щипки увеличивались и въ количественномъ, и въ качественномъ отношеніи, и толпа росла, становилась все тѣснѣе, потому что всякой бабѣ хотѣлось внести свою лепту въ это общее дѣло.
Прошло нѣсколько короткихъ мгновеній борьбы, во время которой Петру Петровичу по необходимости пришлось разстаться со своимъ достоинствомъ. Онъ энергично заработалъ руками и ногами, подпрыгивалъ, отмахивался, подобно человѣку, преслѣдуемому со всѣхъ сторонъ разгнѣванными осами.
— А, бунтовать? — кричалъ онъ весь багровый, покрытый потомъ, не смотря на то, что, по неудачной случайности, былъ безъ шинели, — въ каторгу ушлю васъ всѣхъ, подлыя бабы!
Но угрозы начальника заглушались громкимъ смѣхомъ, охватившимъ расходившуюся толпу бабъ, да визгомъ ребятишекъ, прыгавшихъ вокругъ съ сіяющими лицами.
Непріятность, въ сущности, продолжалась весьма недолго: отъ перваго щипка до того момента, какъ освободившійся Петръ Петровичъ очутился возлѣ перекладной, прошло, вѣроятно, менѣе минуты; но ему теперь секунда казалась часомъ… Писарь и староста совершенно растерялись и, позабывъ свою политику, глядѣли съ высоты крыльца на начальника испуганными глазами. Зато находчивый ямщикъ, по своему положенію занимавшій самый лучшій наблюдательный постъ, сдѣлалъ видъ, что рѣшительно ничего не видитъ и не слышитъ; онъ весь перегнулся къ лѣвому колесу и такъ внимательно изучалъ строеніе его спицъ, что даже не замѣтилъ, какъ начальникъ очутился возлѣ экипажа.
Тутъ же стоялъ сотскій, который стремглавъ слетѣлъ съ крыльца правленія, какъ только замѣтилъ усилія Петра Петровича пробиться къ перекладной. Сотскій, не встрѣчая для себя тѣхъ препятствій, которыя стояли на пути начальника, очутился раньше его у экипажа, и, схвативъ шинель съ сидѣнья, накинулъ ее на его полныя, вздрагивавшія отъ гнѣва, плечи.
— Дуракъ! — крикнулъ ему, вмѣсто благодарности, Петръ Петровичъ.
Сотскій изумился въ глубинѣ невинной души такому неожиданному результату своей исполнительности, но явно не выразилъ ничѣмъ этого изумленія и съ обычной предупредительностію помогъ задыхавшемуся начальнику взобраться на высокую подножку перекладной.
— Пшелъ, — сказалъ Петръ Петровичъ, не отвѣчая, противъ обыкновенія на низкіе поклоны сельскихъ властей, которыя старались кланяться сегодня, какъ можно, ниже.
Ямщикъ дернулъ возжами, колокольчикъ зазвенѣлъ, перекладная тронулась впередъ, разбивая на двѣ части толпу бабъ, которыя съ визгомъ разступались передъ лошадьми.
Еще не успѣлъ начальникъ повернуть съ площади на улицу, какъ торжествующія бабы раскрыли ворота и выпустили мычавшую скотину.
— Погодите ужо, безпутныя! — говорилъ имъ староста, качая сѣдой головой, — достанется вамъ на орѣхи, такъ достанется, что до новыхъ вѣниковъ не забудете…
— Слыхали! — смѣялись въ отвѣтъ бабы, дружно добывавшія изъ колодцевъ воду, чтобы тутъ же, на запрещенномъ мѣстѣ, напоить скотину.
Какъ бы для пущей насмѣшки надъ начальникомъ, изъ переулка, прямо на встрѣчу Петру Петровичу, выѣхали два воза съ сѣвомъ, и сѣно это везли — бабы…
Возы торжественно повернули на площадь, гдѣ были встрѣчены кликами ликованія.
Сельское начальство, еще стоявшее на крыльцѣ, видѣло это полнѣйшее нарушеніе всѣхъ курдюмскихъ предписаній, но что подѣлаешь съ такой оравой ошалѣвшихъ женщинъ?
И они равнодушно смотрѣли, какъ возы съ чумнымъ сѣномъ скрылись за воротами непокорныхъ обывательницъ, и слушали, какъ другія, такія же непокорныя обывательницы, громко заявляли:
— Вонъ, Матрена и Дарья привезли себѣ сѣна изъ степи… надо и намъ!
Мычанье освобожденныхъ воровъ и ликующіе крики воинственныхъ побѣдительницъ преслѣдовали Петра Петровича даже за околицей; наконецъ, ихъ мало-по-малу заглушили звуки заливавшагося колокольчика.
Петръ Петровичъ стянулъ форменную фуражку и носовымъ платкомъ принялся вытирать лобъ и часть блестящаго черепа, на которомъ виднѣлись крупныя капли пота; но руки его дрожали, грудь высоко вздымалась, а носъ безпрерывно издавалъ муки, похожіе на пѣнье пастушеской свирѣли.
Вдругъ до слуха его долетѣли звуки другого колокольчика, вторые съ каждой секундой становились все яснѣе.
— Кажись, это становой, — отвѣчалъ ямщикъ на невысказанный вопросъ начальника.
— Остановить его, — приказалъ послѣдній.
Ямщикъ привсталъ, махая свободной рукой. Пара, на которой ѣхалъ становой, взяла вправо и обѣ перекладныя остановились. Лица начальниковъ очутились на небольшомъ разстояніи другъ противъ друга, между тѣмъ какъ ямщики и лошади равнодушно глядѣли въ разныя стороны.
Становой Кисляковъ, дамскій кавалеръ, танцоръ и франтъ, съ перетянутой таліей и усами, завитыми въ колечки, предупредительно улыбнулся Тюльпанову, поспѣшно выскочилъ изъ повозки и приложилъ руку въ козырьку.
— Господинъ Кисляковъ, — началъ Петръ Петровичъ, надѣвая свою фуражку на голову, — долженъ сказать вамъ, что я вами весьма и весьма недоволенъ…
Предупредительная улыбка сбѣжала съ лица Кислякова, и онъ еще больше вытянулся передъ начальникомъ.
— Въ вашей деревнѣ бунтъ, а васъ нѣтъ, — продолжалъ Петръ Петровичъ, — я долженъ былъ исполнять ваши обязанности… за васъ я…
— Но вѣдь я спѣшилъ…
— Безъ «но», милостивый государь! Безъ но! Покорнѣйше прошу васъ не говорить мнѣ но! Я не лошадь, милостивый государь! Я вашъ весьма снисходительный начальникъ, однако, и я не могу смотрѣть на подобные безпорядки и молчать! Я принужденъ буду о васъ сдѣлать представленіе…
— Но, Петръ Петровичъ, я, кажется, стараюсь…
— Не такъ, не такъ стараются, милостивый государь! У меня подъ носомъ сейчасъ провезли нѣсколько возовъ сѣна изъ зачумленной мѣстности, гдѣ же ваше стараніе? Что же дѣлается во всемъ вашемъ станѣ, если у меня, у меня подъ носомъ… понимаете, подъ носомъ!?
— Я разслѣдую это дѣло…
— Вы! Вы разслѣдуете? Развѣ ваша обязанность разслѣдовать? Ваша обязанность предупреждать… милостивый государь! Ваша обязанность исполнять мои предписанія, а вы распространяете заразу…
— Гдѣ же я… — бормоталъ въ конецъ уничтоженный приставъ.
— Да, милостивый государь, вы, вы! Ваше нерадѣніе… Вѣдь Рахмановка считается благополучной мѣстностью? Въ ней нѣтъ чумной эпизоотіи?
— Ничего не констатировано… ветеринары только локализировали скотъ, но еще не осматривали его.
— Вотъ какъ вы въ курсѣ событій, милостивый государь! А скотъ весь уже выпущенъ на улицу и въ благополучную мѣстность возятъ сѣно изъ зараженнаго пункта! Вотъ какова ваша дѣятельность… Пшелъ! — сказалъ Петръ Петровичъ ямщику и тройка умчалась, оставивъ уничтоженнаго Кислякова, пригвожденнымъ къ сидѣнью.
— Пшелъ! — сказалъ онъ въ свою очередь, торопясь узнать, что произошло въ этой проклятой Рахмановкѣ?
То, что узналъ франтоватый приставъ Кисляковъ отъ писаря, вовсе не успокоило его страховъ.
Зато гнѣвъ Петра Петровича сразу упалъ послѣ такой необычной вспышки; хотя вечеромъ онъ все-таки никуда не пошелъ играть въ карты и также къ себѣ никого не принялъ.
Мѣстные остряки, которые все узнаютъ раньше, чѣмъ нужно, распространяли слухи, что Тюльпановъ весь вечеръ прикладывалъ себѣ компрессы при помощи сердобольной кухарки Марѳы; но то была наглая ложь, и сама кухарка Марѳа, утверждая, что это неправда, даже крестилась на икону.
III.
правитьМежду тѣмъ, становой Кисляковъ, который, конечно, не былъ расположенъ прощать бабамъ полученный изъ за нихъ выговоръ, расправился съ ними по своему и вскорѣ успѣлъ водворить въ Рахмановкѣ внѣшнее спокойствіе.
Выслушавъ подробное донесеніе писаря о возмутительномъ поведеніи взбунтовавшихся, Кисляковъ вышелъ къ нимъ на площадь.
Вечерѣло. Въ воздухѣ кружились пушистыя снѣжинки; отвердѣвшая земля стучала подъ ногами, темное небо низко нависло надъ деревушкой, грозя ей мятелью.
Мужики, которые вышли было на улицу послѣ отъѣзда Тюльпанова, завидѣвъ станового, снова ретировались по избамъ. Также выбыла изъ строя и осторожная часть женскаго населенія, уводя съ собою напоенную скотину; но все-таки еще масса женщинъ, оживленныхъ и взволнованныхъ, толкалась передъ крыльцомъ сельскаго правленія.
— Какъ вы смѣли выпустить изъ дворовъ скотину? — крикнулъ Кисляковъ, смѣло врѣзываясь въ толпу.
Безъ всякой боязни, бабы окружили новое начальство плотной стѣною; гдѣ-то послышался даже сдержанный смѣхъ, — очевидно, вспоминаніе о пораженіи Тюльпанова ихъ подбадривало на новые скандалы; но становой Кисляковъ былъ не чета деликатному Петру Петровичу: поднявши свою правую руку, онъ сперва прижалъ ее въ лѣвому плечу, а потомъ сдѣлалъ ею такой размахъ о всю мочь своего богатырскаго тѣла, что болѣе слабыя бабы едва на ногахъ удержались, и вокругъ него сразу образовалось пустое пространство.
— Вы, канальи, и со мной думаете шутки шутить? — бросилъ онъ сквозь зубы, присмирѣвшей толпѣ, — ну, нѣтъ, подавитесь… Признавайтесь сейчасъ, кто дерзилъ исправнику? Кто первый выпустилъ скотину?
Бабы молчали; веселое настроеніе ихъ начало мало-по-малу куда-то улетучиваться.
— А, молчите! — продолжалъ Кисляковъ, — все равно, я знаю всѣхъ, и зачинщицъ знаю, и тѣхъ, которыя скотину выпускали; но возиться съ вами я не стану — ужо на судѣ въ городѣ разберутъ; а пока скажу вамъ вотъ что: за васъ мужья отвѣтятъ! Завтра же мужья всѣхъ замѣченныхъ въ бунтѣ сядутъ въ холодную…
Въ толпѣ поднялось недовольное ворчаніе; послышалось даже чье-то всхлыпыванье.
— Чѣмъ же наши мужики виноваты? — произнесла красивая бабенка, предметъ вниманія Петра Петровича, которая, привыкнувъ къ ухаживанію чиновниковъ, не боялась разговаривать съ ними.
Но приставъ Кисляковъ сегодня не былъ склоненъ отдавать дань удивленія прекрасному. Онъ затопалъ ногами и крикнулъ:
— Молчать! По домамъ! Если у меня еще кто пикнетъ — сейчасъ мужика подъ арестъ посажу! А если у меня кто-нибудь посмѣетъ изъ степи привезти сѣна… то… то…
Становой захлебнулся, не зная, какую еще произнести угрозу и только прибавилъ:
— Вы у меня поговорите! Поговорите! Я сотню, я полъ-деревни заарестую, только поговорите.
Но никто ужъ ничего больше не говорилъ. Бабы уныло начали расходиться по домамъ, и впервые запало въ ихъ душу предчувствіе грознаго возмездія за такую, повидимому, невинную шутку съ начальникомъ.
Становой Кисляковъ нѣкоторое время постоялъ еще на площади съ видомъ полководца, одержавшаго блистательную побѣду; но разыгравшаяся мятель принудила его скрыться въ гостепріимныя нѣдра общественной квартиры.
На площади стало пусто и тихо, только завывалъ вѣтеръ, да огромные хлопья снѣга покрывали слѣды ногъ бунтовщицъ, которыя таки порядочно размяли за сегодняшній день оттаявшую землю.
Зато въ избахъ огни засвѣтились раньше обыкновеннаго, потому что неусмиренныя страсти еще продолжали клокотать въ сердцахъ несдержаннаго женскаго населенія.
Въ угловой избѣ съ тремя окнами, выходившими на улицу, сидѣла красивая баба, предметъ вниманія Петра Петровича, которую звали Домной, и съ нетерпѣніемъ слушала выговоры своего мужа Андрея.
Андрей, вмѣстѣ съ своимъ старшимъ братомъ Степаномъ, недавно вернулся изъ Курдюма, куда они возили продавать кизяки. Возвращаясь оттуда, братья уже слышали о бабьемъ бунтѣ, а у себя въ избѣ узнали подробности вмѣстѣ съ жестокой резолюціей пристава Кислякова.
— Вотъ, изъ за вашей дурости, придется намъ теперь отдуваться — сердито говорилъ Андрей.
— Да онъ сажать не станетъ, — возражала за Домну Марья, жена Степана, которая также чувствовала себя виноватой и боялась выговоровъ своего мужа.
— Посадитъ, не посадитъ, а пока надо выворачиваться, — откликнулся Степанъ, которому такъ понравилась шутка съ начальникомъ, что онъ даже не хотѣлъ браниться, — вы не сказывайте, что мы вернулись, коли придетъ за нами сотскій… говорите, что не вернулись изъ города, а мы хорониться будемъ весь день, никто не видалъ, какъ мы пріѣхали, а всѣ видѣли, какъ уѣзжали.
— А вы и впрямь бы еще поѣхали въ поле за сѣномъ, — сказала Домна сварливо, — вонъ, другіе привозятъ тайкомъ сѣно съ хутора, а вамъ, видно, боязно…
— Тебѣ бы все только мутить, смутьянка, — сердито возразилъ Андрей, — видно, ужъ больно не терпится, чтобы становой закатилъ въ холодную.
— И такъ закатитъ, и этакъ закатитъ, — возразила Домна, — одинъ грѣхъ… такъ ужъ лучше намъ хоть съ сѣномъ остаться… гляди, уже всѣ крыши коровы пріѣли, скоро подохнетъ скотина…
— Эхъ, правду говоритъ баба, — откликнулся Степанъ съ печи, сладко зѣвая, — нужно бы поѣхать; да уже погода больно разгулялась, кабы не заплутаться.
— Кордоннаго новаго поставили, — нерѣшительно замѣтилъ Андрей, который всегда привыкъ подчиняться старшему брату, — говорятъ, больно лютый, никого не пропускаетъ…
— Вотъ и кордонный ничего за мятелью не увидитъ, — сказала Домна.
Мужики молчали; очевидно, они сознавали резонность совѣта; но было такъ уютно въ теплой избѣ, а на дворѣ бушевала такая непогодь!
— Ужо, завтра, — сказалъ Степанъ, и всѣ съ этимъ согласились.
Утромъ Андрей всталъ раньше всѣхъ и, по обыкновенію, вышелъ изъ избы посмотрѣть, все ли въ хозяйствѣ благополучно. Выйдя на дворъ, Андрей попытался отыскать на небѣ солнце; но его и слѣда не было, только вьюга метнула въ лицо мужику свое ледяное дыханіе и засыпала снѣгомъ полушубокъ.
Опустивъ поспѣшно голову, онъ отправился подъ навѣсъ къ скотинѣ.
Четыре сѣрыхъ быка будто ожидали хозяина. Заслышавъ его шаги, они разомъ, какъ по командѣ, повернули къ нему морды съ добрыми черными глазами. Андрей встрѣтилъ ихъ тревожные взгляды и поспѣшилъ отойти къ хлѣву, гдѣ стояла пара лошадей; онъ отлично понялъ, за что упрекаютъ его быки, которые уже нѣсколько дней питались полугнилою крышей.
Но лошади также не успокоили хозяйскаго сердца. Они привѣтствовали Андрея просящимъ ржаніемъ; а стоявшая въ углу корова даже не замычала, какъ дѣлала это обыкновенно, напоминая хозяйкѣ, когда приходила пора ее доить, — она только повернула голову, широко раскрывъ черные глаза, обрамленные длинными тонкими рѣсницами.
Андрей не обратилъ вниманія на корову — корова дѣло бабы. Онъ заглянулъ въ пустыя ясли лошадей, которыя не переставали тихонько ржать, слѣдя за каждымъ его движеніемъ, развязалъ запутавшуюся веревку на шеѣ рыжаго мерина, расправилъ всклокоченную гриву старой кобылы, которая выростила ему не одну добрую лошадь, и вышелъ на дворъ. Безсловесные обитатели хлѣва проводили его кроткими, но укоризненными взглядами.
На дворѣ около избы стоялъ Степанъ съ Домной, которая осматривала старую крышу, въ надеждѣ отыскать еще клочекъ соломы, годной для коровы.
Степанъ внимательно изучалъ хмурое небо.
— Пропадаетъ скотина, — сказалъ Андрей дрогнувшимъ голосомъ, — а пропадетъ она — и мы пропадемъ…
— Корова совсѣмъ молоко давать перестала, — проворчала Домна, — скоро и ребенка кормить будетъ нечѣмъ.
— Надо ѣхать въ степь за сѣномъ, — сказалъ Степанъ, — вишь, Богъ мятель какую посылаетъ! Мимо кордона провеземъ такъ, что сторожъ и не увидитъ.
— А какъ пымаютъ? — громко подумалъ Андрей.
— Пымаютъ! — нетерпѣливо начала кричать Домна, — пусть ловятъ! Развѣ ты чужое укралъ? А свое брать кто смѣетъ не дозволить! Ну, и мужикъ! Свой стогъ стоитъ чуть не за околицей, а взять его ума не хватаетъ! Не поѣдешь ты, я поѣду!
— Ай да Домна! — смѣясь, воскликнулъ Степанъ, — ладно ужъ, ладно, не кудахтай больше, а лучше собирай обѣдать, потомъ и поѣдемъ: засвѣтло наберемъ на воза, а въ сумерки назадъ вернемся.
Андрей не противорѣчилъ старшему брату, однако мысли о грозномъ приставѣ Кисляковѣ, о неумолимомъ урядникѣ Собачкинѣ и, главное, о новомъ кордонномъ Евтихіѣ Никитинѣ, прославившемся среди рахмановскихъ крестьянъ своей бдительностью, преслѣдовали его все время; но четырнадцатилѣтній племянникъ его Гаврюшка съ такой увѣренностью запрягалъ мерина, а Домна такъ торопила съ ѣдою, что думать объ отступленіи было нечего.
Пообѣдавъ, братья задами выѣхали со двора, сопровождаемые горячими пожеланіями успѣха.
За околицей ураганъ чуть не перевернулъ ихъ сани; лошади, фыркая, попятились.
Послѣ безчисленныхъ понуканій, кобыла, понатужившись, разрѣзала грудью острый бугоръ снѣга съ отшлифованной вершиной, который намелъ ураганъ по дорогѣ; за ней пошелъ меринъ и сани съ бугра упали на голую обледенѣлую дорогу…
Братья подвигались медленно. Въ воздухѣ, пропитанномъ серебряной пылью, ничего не было видно. Съ земли, изъ-подъ копытъ лошадей, выскальзывали длинныя, косыя полосы снѣга и, подобно легкимъ покрываламъ, летѣли по вѣтру, чтобы разсыпаться около какого-нибудь огромнаго, твердаго, точно мраморъ, бугра и увеличить его острую вершину.
Масса черныхъ точекъ пестрила серебристую мглу воздуха, вторя жалобнымъ свистомъ завыванію урагана: то были сѣрые и черные дрозды, занесенные съ полей мятелью. Вѣтеръ то поднималъ вверхъ ихъ безпомощную стаю, то бросалъ внизъ къ землѣ неправильнымъ трехугольникомъ, гдѣ, полузамерзшіе, кружились они по бѣлой пустынѣ; а надъ ними, лѣниво помахивая тяжелыми крыльями, рѣяли вороны, поджидая свою добычу.
— Падаль чуютъ, проклятые, — сказалъ Андрей; но даже самъ еле слышалъ свой голосъ, такъ исправно дѣлалъ ураганъ свое дѣло.
Стогъ сѣна находился очень близко отъ деревни, и, несмотря на всѣ препятствія, братья успѣли добраться до него довольно скоро; но тутъ ураганъ, который точно раздѣлялъ убѣжденія Петра Петровича насчетъ чумного сѣна, удвоилъ ярость, и братьямъ трудно было работать при такой бурѣ.
Но не объ этихъ трудностяхъ думали они, накладывая сѣно, которое ураганъ старался вырвать изъ рукъ, чтобы разметать потомъ во всѣ стороны: оба думали о кордонѣ.
IV.
правитьНа небольшомъ холмѣ, близъ моста, перекинутаго черезъ рѣчку Курдюмку, отдѣлявшую степь отъ деревни Рахмановки, стоялъ маленькій шалашъ, возлѣ котораго на высокой палкѣ печально трепался по вѣтру лоскутъ чернаго коленкора. Это былъ черный флагъ, знаменовавшій чумный кордонъ.
Въ шалашѣ находился тотъ самый представитель власти, на которомъ лежала обязанность осуществлять предписанія Петра Петровича.
Евтихій Никитинъ занялъ постъ этотъ совершенно для себя неожиданно, въ видѣ натуральной повинности. Вызванный бумагой, вмѣстѣ съ другими тремя десятниками изъ деревни Гамалѣевки, онъ былъ водворенъ сюда, благодаря плану «раскассированія» придуманному помощникомъ Тюльпанова, Эмиліемъ Маріусовичемъ.
Евтихій Никитинъ, ничего не зная о высшихъ соображеніяхъ начальства, былъ нѣсколько смущенъ, очутившись неожидано для себя за сорокъ верстъ отъ Гамалѣевки. Пока погода была теплая, его не очень интересовалъ вопросъ о своей судьбѣ, и на ночь, пренебрегая своими обязанностями, онъ пробирался ночевать къ куму Данилѣ, жившему возлѣ самой околицы.
Сегодня утромъ къ шалашу подскакалъ на лошади урядникъ Собачкинъ, вызвалъ Никитина и передалъ ему приказъ — смотрѣть въ оба за всѣми проѣзжающими и быть всегда на своемъ посту.
— Да смотри у меня, чтобы ни клочка сѣна не попало въ деревню, — сурово прибавилъ урядникъ, который зналъ о выговорѣ, полученномъ Кисляковымъ, и теперь, какъ его представитель, часть отвѣтственности возлагалъ на Евтихія Никитина" — Вы, канальи, рады потворствовать своему брату… Чуть что, сейчасъ у меня попадешь въ холодную!
— Тутъ, братъ, у меня холоднѣе всякой холодной, — пробормоталъ Никитинъ, глядя вслѣдъ уряднику, скрывавшемуся за серебряной завѣсой, — ему хорошо кричать «на своемъ посту»! А какъ тутъ ночь усидишь?.. То же разговаривать!
Дѣйствительно, въ шалашѣ было ужасно холодно.
Никитинъ удивлялся: почему это въ серединѣ шалаша, который, повидимому, со всѣхъ сторонъ плотно закрытъ снѣгомъ, такъ свободно гуляетъ буря? Нельзя даже пролежать на одномъ мѣстѣ нѣсколькихъ минутъ, чтобы не почувствовать, какъ вѣтеръ забирается въ прорѣхи полушубка!
Раздумывая такъ, Никитинъ рѣшилъ еще разъ обойти вокругъ шалаша, чтобы разслѣдовать, въ чемъ недостатокъ?
У входа уже воздвигнулся снова огромный сугробъ, изъ котораго, подъ искусными руками Евтихія, вскорѣ образовался отличный щитъ противъ вѣтра. Затѣмъ оказалось, что въ одномъ мѣстѣ шалаша среди соломы торчалъ большой сукъ сухой акаціи, — очевидно, все зло таилось въ этомъ сукѣ!
Сердито вытащивъ вѣтку, Никитинъ заровнялъ солому, присыпалъ ее снѣгомъ и хорошенько прибилъ лопатой.
Но и отъ этого не стало теплѣе! Страшно захотѣлось ѣсть Никитину… Провизія, состоящая изъ хлѣба и жидкой пшенной болтушки, хранилась посреди шалаша, въ глубокой ямѣ, тщательно выложенной соломой и укрытой войлокомъ. Вчера болтушка была горячая: можно было развести костеръ около шалаша; а сегодня, поди-ка, разведи, попробуй — и шалашъ сгоритъ, да и самому уйти будетъ некуда!
Поужинавъ, Евтихій Никитинъ легъ отдохнуть, зарывшись поглубже въ солому.
Эта безпрестанная борьба со стихіями заставила его до того забыть свои обязанности стражника, — которыя, впрочемъ, и раньше не были особенно близки его сердцу, — что если бы онъ теперь увидѣлъ цѣлую партію рахмановцевъ, везущихъ свое чумное сѣно, то не пошевелилъ бы пальцемъ, подъ самыми строгими угрозами Собачкина… Пугаетъ холодной… Эва бѣда! Тамъ хоть тепло, да горячаго дадутъ поѣсть… Обидно только, если въ Рахмановкѣ посадятъ, пусть лучше бы въ Гамалѣевкѣ. Теперь его здѣсь всѣ боятся, слушаютъ, хотя и плохо кормятъ; послѣ кутузки перестанутъ бояться, а кормить, пожалуй, и вовсе не захотятъ, да и кутузка здѣсь похуже Гамалѣевской.
Подобныя мысли нѣсколько развлекли Никитина; но все-таки, заснуть ему не удалось, холодъ сдѣлался опять очень чувствительнымъ.
— И что за диво! — бормоталъ мужикъ, сердито вскакивая — эхъ, хорошо теперь на печи у кума Данилы… Непгго пойти? Чортъ съ ними, пускай себѣ лаются…. Да какъ дойдешь въ этакую бурю? Вѣдь, нельзя, замететъ и слѣда не останется… Грѣхъ-то, грѣхъ! Руки размять, что ли?
Вооружившись лопатой, Никитинъ снова вышелъ изъ шалаша погрѣться на вольномъ воздухѣ и сильными размахами началъ расчищать дорожку къ мосту, не обращая вниманія на ураганъ, который быстро уничтожалъ результатъ его трудовъ.
Вдругъ Никитинъ остановился и, опершись на рукоятку лопатки, началъ прислушиваться. Ураганъ донесъ до него каріе-то посторонніе звуки, не то кашель, не то разговоръ или лошадиный храпъ, кто его знаетъ?
Кордонный уже хотѣлъ-было снова приняться за работу, какъ почти у самаго его плеча выросла голова лошади.
— Стой ты, куда лѣзешь? — крикнулъ Евтихій; но лошадь, тяжело сопя, уже сама остановилась, какъ бы ожидая подходившаго хозяина.
— Ишь, куда забрелъ, къ кордону! — съ изумленіемъ воскликнулъ подошедшій мужикъ, оказавшійся кучеромъ Ападульчева и пріятелемъ Никитина, — а, здорово Евтихій Миколаичъ, эко занесло твой шалашъ-то!
— Здорово, Андрей Иванычъ, — отвѣчалъ Никитинъ — бѣда какъ мятетъ, скоро занесетъ все до верху, завтра откапывать придется.
— Ночью-то дюже холодно будетъ…
— Надо бы еще… Эхъ-ма! Хотѣлъ пойти заночевать къ куму Данилѣ, да куда двинешься въ этакую пургу; довезъ бы меня, что ли, до околицы?
— Не рука, Евтихій Миколаичъ, надо падаль въ баракъ сперва, бросить, вишь, заплутался, а время не терпитъ.
— Да ты что везешь-то? — спросилъ Никитинъ, присматриваясь къ тушѣ, лежащей на саняхъ и тщательно прикрытой соломой, на которой уже воздвинулся порядочный пластъ снѣга.
— Буйлица вчера околѣла… Буйла закопали подъ навѣсомъ; а ее хозяинъ велѣлъ вывести въ баракъ, благо, никто теперь не увидитъ.
— Знама, не увидитъ, гдѣ увидать въ такую пургу? Намедни Собачкинъ прискакалъ, говоритъ, смотри, чтобы никто сѣна не возилъ на деревню… Смотрѣлъ бы самъ… Може бы, что и увидѣлъ.
Пріятели помолчали. Кучеръ зашелъ въ шалашъ выкурить трубку, а затѣмъ распростился съ хозяиномъ, оставивъ ему на прощанье часть своей махорки. Евтихій Никитинъ съ наслажденіемъ накурился махорки и ему вдругъ стало такъ тепло и даже весело. Насвистывая какую-то пѣсенку, онъ снова принялся вычищать снѣгъ у входа; но теперь дѣло пошло гораздо спорѣе.
Сѣрыя сумерки уже начинали окутывать бѣлую волнующуюся землю. Казалось, какая-то огромная черная шапка все ниже и ниже спускается съ неба, закрывая своими краями слабые лучи спрятаннаго куда-то солнца.
Въ это время Андрей Воробьевъ осторожно подкрадывался къ шалашу, оставивъ брата возлѣ саней съ сѣномъ недалеко отъ моста.
Степанъ совѣтовалъ ѣхать прямо степью, тѣмъ берегомъ рѣчки, гдѣ не круто и можно перебраться къ деревнѣ безъ моста, по мягкому снѣгу; но Андрею стало жаль лошадей, и такъ соблазнительно близка была деревня, такъ явственно слышался проносимый вѣтромъ лай собаки, что онъ рѣшилъ посмотрѣть, не заснулъ ли кордонный?
Проваливаясь нѣсколько разъ по поясъ въ сугробы, сбиваемый съ ногъ ураганомъ, Андрей, наконецъ, подошелъ къ шалашу совсѣмъ близко, не замѣчая, что въ пяти шагахъ отъ него раскидываетъ снѣгъ Евтихій. Онъ бы, пожалуй, даже натолкнулся на этотъ предметъ своихъ опасеній, если бы Никитинъ, увлеченный работой, не повторялъ громко, въ видѣ ободренія:
— Разъ — два! Разъ — два! Вотъ и согрѣлся…
И слова эти сопровождалъ ударами лопаты по снѣгу.
Андрей остановился, разсмотрѣлъ, наконецъ, въ темнотѣ фигуру кордоннаго и бросился прочь отъ него въ испугѣ.
— Стоитъ на мосту, насъ доглядаетъ, — сказалъ онъ, задыхаясь, подходя къ брату, — назадъ, видно, надо погонять…
— То-то назадъ! — сердито проворчалъ Степанъ, — кабы меня послушался, были бы мы уже за рѣчкой.
Взявъ подъ уздцы лошадь, Степанъ, повернулъ ее обратно и пошелъ впереди саней наугадъ, по памяти; сконфуженный Андрей покорно слѣдовалъ за нимъ со своими санями.
Нѣкоторое время братья подвигались впередъ, неизвѣстно куда, окруженные со всѣхъ сторонъ серебряной волнующейся сѣткой мельчайшихъ снѣжинокъ.
— Ну что тамъ еще? — сердито пробормоталъ Андрей, замѣтивъ что недоуздокъ какъ-то свободно сталъ колыхаться въ его рукѣ, — уздечка, что ли лопнула?.. Степанъ, а Степанъ!
Но братъ, не услышавъ зова, продолжалъ ѣхать дальше; между тѣмъ, лошадь Андрея вдругъ остановилась. Онъ приладилъ кое-какъ въ темнотѣ уздечку и поспѣшилъ за братомъ.
Однако, за это короткое время мятель успѣла укрыть отъ него Степана тучей мелкихъ снѣжинокъ, а ураганъ торопился поскорѣе замести слѣдъ колеи отъ полозьевъ.
— Степанъ!.. Степа-анъ! кричалъ Андрей. Вѣтеръ подхватывалъ его крики, разрывалъ ихъ въ клочки и разносилъ во всѣ стороны.
Андрей пригнулся къ землѣ, чтобы разсмотрѣть колею отъ саней брата; но темная шапка уже такъ успѣла глубоко надвинуться на холодную землю, что нельзя было ничего увидѣть.
— Степанъ! — крикнулъ еще разъ Андрей, поднимаясь отъ земли; но снова крикъ его остался безъ отвѣта.
Тутъ онъ сообразилъ, что звать брата больше не стоитъ; а надо постараться нагнать его.
— Пошла, пошла! — крикнулъ онъ старой кобылѣ, — и также исчезъ въ степи, среди непроглядной темноты, окруженный со всѣхъ сторонъ холодными призраками мятели…
V.
правитьКъ утру мятель утихла. Ураганъ улетѣлъ куда-то далеко, увлекая за собою разорванныя тучи; надъ бѣлой, изрытой сугрочи землею, опрокинулся глубокій сводъ синяго неба, на котсъ сіяло яркое южное солнце.
Становой Кисляковъ, давшій себѣ слово возстановить свою репутацію въ глазахъ Петра Петровича, рѣшилъ сегодня утромъ провѣрить поведеніе рахмановскаго кордоннаго, для чего велѣлъ дать себѣ верховую лошадь и, въ сопровожденіи урядника Сокина, отправился за мостъ въ кордону.
Но возлѣ моста, къ великому изумленію властей, не оказалось никакого кордона. Пропалъ не только Евтихій Никитинъ, но даже административный шалашъ…
Становой, прищуривъ глаза отъ ослѣпительнаго блеска снѣга, смотрѣлъ вправо и влѣво на необъятную равнину, покрытую бѣлой пеленой, на которой солнечные лучи отражались миріадами алмазныхъ искръ, и не могъ найти ни шалаша, ни кордоннаго… Наконецъ, когда недоумѣніе начальника грозило принять размѣры гнѣва, урядникъ Собачкинъ увидѣлъ лоскутъ чернаго флага, какъ бы лежавшій на серебряной поверхности земли и догадался въ чемъ дѣло.
— Да ихъ замело, ваше благородіе, — сказалъ онъ, одною рукою указывая на флагъ, а другую прикладывая къ козырьку фуражки.
— Вотъ наказаніе, — пробормоталъ Кисляковъ, начиная соображать, не поставитъ ли Тюльпановъ ему въ вину и это обстоятельство, въ которомъ виноваты исключительно стихіи?.. Съ него станется…
Но раздумывать объ этомъ оказалось некогда: урядникъ Собачкинъ смотрѣлъ на него выжидательно, какъ бы требуя соотвѣтствующихъ приказаній, и Кисляковъ понялъ, что онъ долженъ быть дѣятеленъ.
— Поѣзжай въ деревню, позови мужиковъ раскопать шалашъ… да поскорѣе, не мерзнуть же мнѣ здѣсь, — сказалъ приставъ, и лицо Собачкина сразу просвѣтлѣло готовностью. Очевидно, онъ самъ былъ одного мнѣнія съ начальникомъ.
Въ ту же секунду урядникъ пришпорилъ лошадь и, благодаря его исполнительности, скоро у моста появились мужики съ лопатами.
Дѣло оказалось, въ сущности, пустяковое, и черезъ нѣсколько минутъ входъ въ шалашъ уже былъ расчищенъ, такъ же, какъ и дорожка къ нему для пристава Кислякова, который вошелъ туда первымъ. Прищурясь, Кисляковъ смотрѣлъ во тьму шалаша, которая казалась ему еще темнѣе отъ рѣзкаго контраста съ сіяющимъ утромъ; долго онъ не могъ ничего разобрать. Въ шалашѣ было ужасно холодно… Это даже удивило станового: вѣдь, все-таки, на воздухѣ должно было бы быть холоднѣе?
Наконецъ, долго приглядываясь къ соломѣ, онъ увидалъ скорченную фигуру кордоннаго.
— Неужели замерзъ? — прошепталъ Кисляковъ, взволнованно наклоняясь надъ Никитинымъ; но въ отвѣтъ на этотъ вопросъ, ему послышалось ровное дыханіе спящаго.
— Эй, братъ, вставай, — сказалъ Кисляковъ, облегченно вздыхая.
Отвѣта не послѣдовало. Приставъ позвалъ его еще разъ, толкнулъ въ плечо рукою, но также безъ результата.
— Пьянъ онъ, что ли? — съ удивленіемъ пробормоталъ Кисляковъ.
— Быть такъ, что пьянъ, ваше благородіе, — подтвердилъ Собачкинъ.
— Нѣтъ, не пьянъ, а должно боленъ… — замѣтилъ одинъ изъ мужиковъ, вошедшихъ въ шалашъ.
Тогда Собачкинъ подошелъ въ кордонному, схватилъ его за плечи и посадилъ на солому. Евтихій Никитинъ, открывъ глаза, смотрѣлъ на начальство чрезвычайно равнодушно и началъ бормотать что-то такое, въ чемъ не было ни малѣйшаго смысла.
— Горячка, должно, — сказалъ тотъ же мужикъ, и Кисляковъ принужденъ былъ согласиться съ его мнѣніемъ.
— Собачкинъ, поѣзжай въ деревню за подводой что бы везти его въ больницу, — приказалъ онъ.
Не успѣлъ еще выйти Собачкинъ, какъ одинъ изъ мужиковъ, бывшихъ въ степи, вошелъ въ шалашъ и доложилъ Кислякову:
— Еще сани съ сѣномъ отрыли, ваше благородіе… Видимъ, что-то въ снѣгу шевелится… Подошли: оглобли, да лошадиная морда, а какъ отрывать стали, человѣка въ сѣнѣ нашли.
— Мертвъ? — отрывисто спросилъ Кисляковъ, думая, что нагромождается ужь слишкомъ много событій, какъ бы для испытанія его распорядительности.
— Живой, только безъ памяти, — былъ отвѣтъ.
Только что приставъ вышелъ, чтобы осмотрѣть находку, какъ на встрѣчу ему прибѣжалъ еще одинъ мужикъ съ новымъ извѣстіемъ.
— Еще нашли сани съ сѣномъ, ваше благородіе, — доложилъ онъ, — а въ нихъ человѣкъ…
— Мертвъ? — также отрывисто, почти гнѣвно спросилъ Кисляковъ.
— Здоровехонекъ! — улыбаясь, отвѣчалъ мужикъ.
— Это они, канальи, чумное сѣно воровать ѣздили, — сказалъ приставъ, подходя къ мѣсту происшествія.
Сани находились другъ отъ друга на разстояніи не болѣе десяти саженей и почти такое же пространство отдѣляло ихъ отъ шалаша кордоннаго
Мужики раскидывали съ однихъ саней сѣно, чтобы помѣстить туда Степана, который былъ безъ памяти. Андрей, болѣе крѣпкій и здоровый, совсѣмъ не пострадалъ отъ мороза и теперь стоялъ возлѣ брата, глядя на него съ покорнымъ отчаяніемъ. Онъ иногда осторожно до него дотрогивался и тихо говорилъ:
— Степанъ, а, Степанъ?
— Это вы сѣно воровать ѣздили? — подходя къ братьямъ, сказалъ Кисляковъ.
— Свое брали, — какъ бы про-себя отвѣчалъ Андрей.
— А, ты еще грубить, каналья! — закричалъ приставъ; но вдругъ умолкнулъ, потому ли, что Андрей казался нечувствительнымъ къ выговору, или потому, что изъ груди Степана вырвался глухой стонъ въ это время, — неизвѣстно.
— Ну, теперь и этого везти надо въ больницу, — сказалъ Кисляковъ, обрывая ругательства, — вотъ наказаніе! Довезутъ ли ихъ лошади?
— Коли парой, такъ ничего, кони сытые… промерзли маненѣко, да пройдутся… ничего, — отвѣчали разомъ нѣсколько голосовъ.
— Тогда запрягайте парой и везите больного въ Курдюмъ, — распорядился приставъ, а сани съ сѣномъ пусть пока останутся здѣсь, это будетъ улика.
Лошадей кое-какъ повернули въ снѣгу, и они поплелись впередъ, съ трудомъ вытаскивая изъ сугробовъ окоченѣвшія ноги.
Андрей шелъ возлѣ Степана. При каждомъ его стонѣ онъ поднималъ свою понурую голову и взглядывалъ на брата съ невыразимымъ страданіемъ.
— Еще благодари Бога, что такъ счастливо отдѣлался, — сказалъ ему становой Кисляковъ, который прогалопировалъ на лошади мимо печальнаго, кортежа, — небось, зато на судѣ ужъ не выкрутитесь… здорово достанется!
Занятый положеніемъ Степана, Андрей мало обратилъ вниманія на смыслъ начальнической рѣчи; но она не долго оставалась для него загадкой.
Спустя нѣкоторое время ему, вмѣстѣ съ Домной и многими бабами изъ деревни Рахмановки, пришлось фигурировать на судѣ по обвиненію въ сопротивленіи властямъ, а затѣмъ и претерпѣть соотвѣтствующее наказаніе.
Степанъ долго лежалъ въ больницѣ и на судѣ не присутствовалъ, но онъ понесъ и такъ достаточную кару за свое ослушаніе: на ногахъ у него было отнято шесть отмороженныхъ пальцевъ, а на рукахъ — четыре; да и остальные походили потомъ вовсе не на пальцы, а на какіе-то красные обрубки.
Евтихій Никитинъ также выздоровѣлъ, но какъ-то съ тѣхъ поръ сталъ «бояться простуды», что его самаго чрезвычайно удивляло, и къ чему онъ никакъ не могъ привыкнуть.