Чёрный ирис (Тэффи)
| ← О дневниках | Чёрный ирис | Чужая беда → |
| Из сборника «Дым без огня». Опубл.: 1913. Источник: Тэффи Н. А. Собрание сочинений. Том 5: «Карусель». — М.: Лаком, 2000. — С. 261-265. • Впервые: Русское Слово. — 1913. — 22 декабря (4 января 1914 г.). — № 295. — С. 5. |
— Да что вы, барынька! Да и вовсе погода не так уж плоха. Конечно, немножко… этого… дует[1], ну, а все-таки покататься не вредно. Это вы, барынька, просто в дурном настроении.
Доктор Катышев урезонивал Векину, а Векина слушала и думала про свои печальные дела.
Дела ее, действительно, были плохи.
Третьего дня муж Векиной уехал на пять дней в Казань хоронить тетку, и на этих пяти днях Векина основывала все ближайшие радости своей жизни. Она думала, что будет каждое утро кататься с художником Шатовым, каждый день завтракать с художником Шатовым, каждый вечер обедать с художником Шатовым и каждую ночь, по крайней мере, ужинать с художником Шатовым.
И вот, однако, идет уже третий день из пяти блаженных, а они ни разу даже не виделись. То он телефонировал, что заканчивает картину к выставке, то прислал письмо, что должен явиться к высокопоставленному лицу, с которого будет писать портрет, то прислал цветы без всякого письма и сам не пришел.
— Какой дурак! — терзается Векина.
— Ведь должен же он понять, что такое счастье, может быть, никогда и не повторится, потому что каждая тетка умирает один раз в жизни! Или это только тактика, чтобы подразнить. Вот нашел тоже время!
— И чего вы, барынька, хандрите? Ну, чего вам не хватает? — усердствовал доктор Катышев.
— Вот пристал! — думает Векина. — Начать разве с ним кокетничать назло Шатову.
— Барынька, милая! Ну, чего вы, право. Какие у вас ножки хорошенькие! Ну, можно ли с такими ножками хандрить. Да будь у меня такие ножки, да я бы не знаю что…
Векина представила себе толстого, лысого Катышева в серебряных туфельках и чулках телесного цвета, и ее немножко затошнило.
— А что, небось, нравятся ножки? — пересилила она себя. — Поцеловать хочется?
«Это все из-за тебя, все из-за тебя, — мысленно говорила она художнику. — Вот на, получай, вот тебе!»
— Ну, поцелуйте же, доктор!
Доктор осклабился, закряхтел, встал на колени и, взяв ногу Векиной между двумя ладонями, звонко поцеловал над бантиком туфли.
— Прямо не ножка, а бланманже!
«Какая гадость! Точно операцию делает! — вся съежилась Векина. — Вот до чего ты довел меня! Ты! Ты! Ты! Ага! Не нравится? Так получай же еще!»
Она вдруг лукаво улыбнулась и откинула рукав платья:
— Посмотрите, какая у меня на локте ямочка.
Доктор вытянул губы трубой и нагнулся, но Векина отдернула руку:
— Вы себе слишком много позволяете.
Доктор выпучил глаза и так и остался с вытянутыми губами.
Через полчаса после его ухода пришел художник Шатов.
— Пожалуйста, не оправдывайтесь, — холодно остановила его Векина. — Мне все равно. Тем более что я сама должна кое в чем признаться вам.
— ?
— Я увлеклась другим.
— ?
— Вы бы убедились сами, если бы пришли на час раньше. В сущности, я рада, что все между нами кончилось к обоюдному удовольствию.
Шатов немножко опешил, и губы у него слегка задрожали, впрочем, ровно настолько, насколько это полагается опешившему человеку.
— Так вы находите, что… к обоюдному?
Векина засмеялась самым ироническим смехом, какой только могла придумать, и молча вышла из комнаты.
Она слышала, как Шатов надевал в передней калоши, как, надев их, он еще подождал чего-то в передней, и когда дверь захлопнулась, она неожиданно укусила себя за руку и заплакала.
Вечером в постели стала сочинять письмо. Сначала так:
«Милостивый государь! Мне бы хотелось получить обратно мой портрет…» Потом так
«Ведь мы расстались друзьями, не правда ли? Пусть мой портрет послужит залогом наших простых дружеских отношений…»
И, наконец, так:
«Евгений! Я люблю тебя! Пришли мне твой портрет…»
Потом заснула.
Утром посыльный принес букет черных ирисов.
— Письма нет?
— Нет!
Она целовала каждый венчик холодных черных цветов и улыбалась дрожащими губами:
— Так не уходят! Нет! Это не прощальные цветы. Они черные оттого, что он тоскует, а тоскует оттого, что любит! Осталось еще два дня свободы, — нельзя терять ни минуты.
— Евгений! — говорила она в телефон. — Евгений! Прости меня! Это неправда, я не люблю другого. Я наклеветала на себя, чтобы отомстить тебе. Отчего я одумалась? От черных цветов. Черный ирис сказал мне, что ты тоскуешь и любишь. Я люблю черный ирис! Понимаешь? Черный ирис! Только черный ирис! Нет, нет, я не сумасшедшая, я только счастливая.
Он обещал прийти, и она целый час металась между двумя зеркалами в гостиной и в спальне. Завязала ирисы яркой желтой лентой.
— Смейтесь, ирисы!
В три часа позвонили, и в ожидании она закрыла глаза, но когда открыла их — увидела свежевыбритую физиономию доктора Катышева.
— Ну, как сегодня, милая барынька? Беспокоился о здоровье, зашел проведать.
— Ничего… сегодня хорошо. Только я очень занята… — лепетала Векина.
Катышев окинул взглядом комнату.
— Как вы красиво завязали ленту на цветы. Бездна вкуса!
— Только не трогайте! — встрепенулась Векина. — До этих цветов нельзя дотрагиваться, — они священны. Они мне дали столько счастья, что… словом, не ваше дело.
Катышев вдруг умилился.
— Родная моя! — засюсюкал он. — Детонька моя! Да неужели же так угодил!
Векина вся похолодела.
— Что?.. Что вы говорите?
— Неужели угодил цветами? А я еще не хотел брать, что черные, да приказчик уломал. Самые, говорит, модные в сезон. Ну, модные так модные, давай. Да вы что?
Векина стояла вся бледная и задыхалась.
— Да как вы смели! Подлый вы человек! Нахал бесчестный! Как вы смели послать цветы без письма, без карточки!
— И чего вы, барынька, ей-богу! — испугался Катышев. — Я же думал, что вы и сами догадаетесь, от кого, после вчерашнего, гм…
— Уходите вон! Как вы смеете так оскорблять женщину? Я пожалуюсь мужу, он расправится с вами. Уходите вон, негодяй!
Испуганный Катышев спускался с лестницы на цыпочках, — он не смел шагать целой ногой, — когда встретил подымающегося художника Шатова.
Художник весело посвистывал и нес большой букет черного ириса.
— Голубчик! — схватил его за руку Катышев. — Вы к ней? И с цветами? Бросьте, как другу говорю, — бросьте. Это такая женщина! Это — святая женщина… Это — сама добродетель… Это — зверь. И, по-моему, у нее даже тут неладно.
И он постучал по лбу пальцем.
— Вы находите? — насторожился художник.
Подумал немножко и стал спускаться вместе с доктором.
Примечания
править- ↑ В газетном варианте: «Конечно, немножко метет, конечно, немножко... этого... дует».(Д. Д. Николаев. Комментарии // Там же. — С. 372.)