У нас, не без основания, называют чухнами всё не-русское поколение коренных жителей Петербургской, Выборгской и соседних Балтийских губерний. Оставив на сей раз в покое эстов и латышей, взглянем собственно на чухон, т. е. на уроженцев Выборгской губернии, кои, в особенности женщины, так охотно называют себя шведами и шведками: «Я ведка ис Фиборг», обыкновенный ответ петербургской кухарки, если спросите ее, откуда она родом.
Не только каждый народ, но и уроженцы известных мест, приходя на заработки в столицу нашу, держатся своего рода жизни и каких либо особых промыслов. Так касимовские татары все почти идут в дворники; рязанцы в сидельцы и еще более в целовальники; тверитяне в каменьщики и штукатуры; белорусы исключительно в земляную работу и прочее. Чухонца или финляндца вы не увидите ни в дворниках, ни в сидельцах, ни даже в разносчиках, кроме привозящих яйца, масло и молоко, и выпрашивающих в домах, после продажи припасов своих, лоскутки и ленточки для дочерей и сестер. Высший круг ремесленного или рабочего сословия из этого народа, это серебряники; за ними следуют трубочистные мастера; черный народ, оседлый в Петербурге, идет смолода в трубочисты, иногда нанимается в кучера; идущие на заработки промышляют легковым извозом, и то более зимой, из ближайших деревень, верст за сто, полтораста; в ломовых же извозчиках вы никогда не увидите чухонца. Кроме того, выборгские крестьяне возят в столицу песок, на лодках и гужем, булыжный камень и все вообще сельские припасы, пригоняя иногда на придачу, несколько голов своего малорослого рогатого скота.
Встретив, особенно в воскресенье, такого трубочистного мастера, вы не всегда с первого взгляда догадаетесь, с кем столкнулись. Черный фрак и золотая цепочка, зимой также енотовая шуба, могли бы ввести вас в обман и заставить предполагать, что перед вами, по- крайней-мере, почетный гражданин, если не сам откупщик питейных сборов. Ремесло трубочистного мастера, у которого только изредка остаются на руках, по праздникам, следы прежних собственноручных занятий — ремесло это хлебное. Мастера получают плату с дома, или вернее, с дыма, берут на себя подрядом обязанность чистить трубы во всех, и самых огромных казенных зданиях, и держать целую артель рабочих и мальчишек, содержа их, по крутому финскому нраву и тугому скопидомству, очень строго и на весьма умеренной пище. Салакушка и вообще плохая и дешевая соленая рыбка, да еще картофель, обыкновенная их пища; мясо видят они редко. Не смотря на это, вы, в воскресенье, на Крестовском острове, должны заглянуть иному чухонцу вплотную за уши, чтобы узнать трубочистного подмастерья или ученика, в толпе ремесленных, веселых гуляк, для коих Крестовский остров составляет истинную отраду: там они, бедные, отводят душу и, собираясь с силами на наступающую седмицу, забывают по разу в неделю, как больно мастер надрал чуб в понедельник и в среду, как зло ущипнул во вторник, выдрал за ухо два дня сряду, в четверг и в пятницу, и как натолкал бока в субботу. Зимой и эта отрада не дается; изредка только удается забраться с товарищами в Красный кабачок, а впрочем, всё праздничное утешение состоит в том, что сходишь в субботу в баню, — непременная льгота всех трубочистов, — да гуляешь в воскресенье с товарищами, не с чумичкой, ядром, скрябкой, метлой и веревкой, и не в бархатном черном платье, как сами они называют буднишний наряд свой, а в сюртуке и, заметьте, непременно в белой манишке, или по-крайней-мере с белыми воротничками. Эти белые воротнички придают каждому трубочисту, в собственных своих глазах, сто-на-сто цены и весу; ему, в будничном быту, белое белье такое диво, что оно ему делается всего дороже и милее.
Чухны вообще народ самый честный, то есть, крепкий и верный на-слово; но разные житейские уловки и ухищрения, особенно среди всех соблазнов столицы, водятся и в их грешном быту, как и во всяком ином. Подряжаясь чистить трубы в большом казенном здании, с ответственностью за выкидку из трубы, трубочисты берут порядочные деньги, по сотне и по две целковых в год: но рассказать ли вам, как трубочистный мастер, перехитрив, чистил в пяти больших зданиях трубы круглый год за полтину серебра?
Были, по законному порядку, назначены торги. Господа трубочисты сошлись в срок и, не смотря на обыкновенное единодушие свое по предварительной стачке, немного погорячились и с пяти сот целковых запроса сбили цену непомерно низко, на двести. Видя такую беду и опомнившись несколько, один из самых бойких за-невских уроженцев, именитый начальник чернобархатной дружины, выступил смело вперед и сказал: «полтину серебра.» — Начальство с недоумением приподняло голову и решилось просить объяснения. «Я прошу полтину серебра», отвечал тот же мастер, между тем как прочие, поняв эту уловку, самодовольно поглядывали друг на друга и улыбались; «я берусь чистить трубы не за 400 и не за 200 рублей серебром, а за полтину.» «Что это ты, шутить что ли сюда пришел?» спросил его строгий голос, между тем как очки были приподняты с переносья на самое темя. «Чего шутить, какая шутка! продолжал тот же мастер; я вам говорю дело, я берусь за полтину серебра.»
Торги были остановлены, журнал подписан и подписка с подрядчика взята. Не дрогнула у него рука и при подписи; смело и бойко расчеркнулся он, закусив ЧУХОНЦЫ В ПИТЕР/. 7 губу, а прочие с каким-то удовольствием перешептывались по своему и поглядывали через плечо мастера на подпись его.
На этот раз расчет его был верен и удачен. Долго думало присутствие, как тут быть и что делать. Как-де отдать за полтину подряд, за который плачивали всегда по 300 рублей? Это курам на смех; он просто дурачит людей; а наконец какое же будет ручательство в том, что он выполнит подряд? Залогу с него следует всего-то треть годовой платы — и того, за год 16 2/3 копейки; что же с этим станешь делать? — И на этом основании не утвердили торгов, а предписали произвести новые. На этих новых торгах, мастера наши явились уже более спокойные и рассудительные, установив между собою последнюю цену 400 руб. серебром, и положив сдать работу одному, по жеребью, а прочим получать с него отсталого. Так и сталось.
Но когда на следующий год господа трубочисты вздумали сыграть ту же шутку, то они обожглись. Подряд остался за тем же мастером, за полтину, и торги утвердили, потому что на этот раз прошлогодний залог обеспечивал от неустойки….
Большая часть здешних серебряников средней руки земляки трубочистам, и между прочим, всё, что вы покупаете под Думой, выходит из под их рук. Есть из них также довольно мастеров золотых дел. Люди эти надежны, трезвы, работящи; но и у них не редко голова походит на половую щетку: с таким упорством у них волоса подымаются на дыбы, не ложась под гребень, и так упрямы и норовисты эти головы. Если вы заказываете какую нибудь вещь, желая, чтобы она была сделана, как вам хочется, то земляк трубочиста сперва спорит с вами, уверяя, что этого сделать нельзя, а что надо сделать иначе впоследствии сухо, что так надо было и что иначе нельзя. Ни один вас не обвесит; у всякого положенная цена за работу; но и финляндец, как русский человек, редко поставит вам работу в обещанный срок и, сверх того, как упомянуто, весьма неохотно уклонится от привычной формы вещи.
В числе сельских произведений, привозимых чухнами, пахтанное, или собственно, чухонское масло занимает не последнее место. Замечательно, что обычай пахтать масло принадлежит всем чухонским, или вернее чудским, финским поколениям, а обычай топить его, турецкому или татарскому и монгольскому племенам. По этому незначительному обычаю, кажется, можно довольно верно распознавать у нас эти два поколения там, где есть сомнение. Если бы, например, шитковые рубахи, монисты, пронизи, головной убор женщин (каля-баш и каш-боу) у башкиров, и некоторые другие этнографические указания, не изобличали в них чудское племя, то я бы готов был отказать им в татаро- монгольском происхождении, по одному обычаю их не топить масло, а пахтать его.
Хозяйки наши падки на чухонское масло, которое крестьяне разносят по столице; но и этот честный промысел, к сожалению, подал повод к мошенничеству, которое многим хозяйкам крепко досаждает. Я не говорю о том, что и честные чухны выучились класть на испод в кадочку прогорклое масло, или сыпать туда крупную соль, продавая ее вместе с маслом по рублю фунт, но хочу сказать несколько слов об отъявленном и более утонченном мошенничестве предприимчивых столичных прасолов, или кулаков. Они скупают масло зимой, разбивают его в тепле, налив водой, а потом выносят на мороз и сбивают воду вместе с маслом, образуя какое-то масляное мороженное, весьма невыгодное для покупателей, потому что в нём бывает более половины воды или льду. Чтобы затем удобнее и вернее сбыть этот товар, прасолы поручают распродажу его захожим сюда чухонцам, кои разносят его по дворам, будто только что привезли из деревни. За это нельзя не попенять честным финляндцам, хотя они тут только плуты подставные, а настоящие мошенники скрываются в каких-нибудь подвалах или мелочных лавочках.
Подгородные жители рассказывают, что чухны, приезжающие в столицу с сельскими припасами, а в том числе и с рыбой и раками, в бочках, не продают товара дорогою, по упрямству, а может быть, и боясь продешевить, не зная настоящих цен в городе. Отнекиваясь, они обыкновенно, чтобы отвязаться, говорят: мы привезем вам в другой раз, теперь нельзя отдать. Тогда стоит только убедить чухонца, не зная его в глаза, взять задаток, и он уже не обманет, а непременно привезет, что обещал. Мне говорили об этом люди, испытавшие такой способ в продолжение многих лет, и уверяли, что из числа десяти или двенадцати задатков, у них вообще пропадало не более одного, и что иной чухонец привозил обещанное, хотя полгода и даже целый год спустя. Эта черта так хороша, что конечно ее всякий народ пожелал бы присвоить себе; но она не всякому далась!
Спросите, как делают подрядчики или поставщики булыжного камня и песку, для получения этого товара из Финляндии: они отправляются на места, приглашают через пасторов крестьян для сбора и поставки камня к сроку, раздают им тут же задатки, от трех до шести целковых на брата, записывают имена их, для одного счета, и без всяких дальнейших удостоверений, залогов и околичностей, уезжают в Питер. Списки эти не могут в сущности служить ни к чему, не только потому, что не облечены в законную форму, но уже и потому, что в них насчитаны целые десятки Иогансонов, Андерсонов и Михельсонов, коих едва ли кто был бы в состоянии отыскать на белом свете, если бы они не явились сами. Но будьте спокойны, задатки ваши не пропадут: весною день-за-день лодочники являются к вам на двор, сдают камень, привозят вести о тех, кои еще не успели его поставить, просят за них отсрочки или возвращают задатки; а если вы их рассчитаете без задержки и без притязаний и дадите еще по стакану вина, то они готовы, воротившись домой, объездить за вас всю околицу и понукнуть менее радивых земляков своих, или заставить их, в случае каких-либо важных помех, передать обязательство и задаток другому.
Будучи однажды случайно свидетелем такого приема булыжника от чухон, я невольно обратил внимание на рослого, молодого детину, со светлыми, гладкими и длинными волосами, словно вычесанными из пакли, с голубыми глазами, в коих отражалась какая-то сильная печаль. Он стоял очень спокойно и тихо, не проталкивался вперед, ждал очереди, говорил мало и тихо и часто вздыхал. Наконец очередь до него дошла. Как тебя зовут? спросил хозяин, или приказчик его, сидя за именным списком поставщиков.
Тот сказал имя, прозвание свое и место рождения.
Хозяин пробежал список и возразил, что такого человека в этой деревне у него не записано.
— Нет, отвечал чухонец, у вас записан брат мой, Андрей, да его уже нет; и слезы навернулись у него на глазах.
— А где же брат твой? умер?
— Умер, потонул. Оттого мы и по-запоздали немного; не взыщите. Он отправился в срок, буря его захватила за Кронштадтом, лодку разбило, всё пропало и сам потонул. Я, младший брат, принял всё наследство, что было, а с тем и долги и обязательства брата, так уж надо было исполнить: получайте.
Другого рода явление, которое не служит к чести чухон и относится собственно до ближайших, подгородных деревень, встречаете вы нередко летом по выборгской дороге, а иногда и среди города: это обычай вымаливать подаяние на снаряжение небывалой невесты. Во многих странах, между прочим также в Финляндии и в Польше, небольшое приданое для бедной четы собирается от доброхотных дателей; в Финляндии мать или тетка отправляется для этого в одна из них ребенок; словом, тут по первому взгляду видна комедия.
Большая часть петербургских кухарок чухонки; они опрятны и, если не избалованы столичными соблазнами, верны и честны; но они всегда очень упрямы, а под старость делаются злы и бранчивы до нестерпимости. Те из них, кои смотрят исподлобья, отворачиваются в какой-то судорожной деятельности и сиплым, грубым голосом много рассказывают о великих заслугах своих и о том, каким важным господам они служили, никуда не годятся. Такого рода ведки обкрадут вас кругом в хозяйственных покупках, и всё что есть у них, пропьют на кофе. Кофе пьют они вообще запоем, страстно, и ни за что не пойдут служить в дом, где бы вздумали отпотчивать их одной чашечкой в день. Переходя на заработки в столицу, чухонки вообще оставляют и сельскую, некрасивую одежду свою и одеваются, как говорят, по-немецки.
Нельзя не упомянуть и еще об одном пути, коим чухны попадаются зимой в Петербург.
В Финляндии, как говорится у нас, всё дешево; иностранные ситцы, а в особенности кофе, на которой наложено здесь до 150 % пошлины, там вдвое дешевле, а потому огромная прибыль слишком часто соблазняет смелых соседей наших. В Финляндию ежегодно приезжают приказчики из Гамбурга и других мест, с образцами дешевого товара, предлагают его финляндским купцам в долг, каждому на известную сумму, и доставляют в срок. Честность финляндцев обеспечивает иностранца в этом случае; а если один должник и разорится, то потеря эта вознаграждается значительными барышами, получаемыми с прочих десяти или пятнадцати домов. Взявшие товар, с своей стороны должны стараться сбыть его; между тем финляндцы сами так бережливы, так мало привыкли сорить деньгами, что аршинный товар там сходит очень ЧУХОНЦЫ В ПИТЕР/. 1 8 плохо, а кофе не более известного количества, которое разочтено до четверти фунта в каждом семействе. Соседняя Русь — богата, потребителей много, и денег довольно; дело в том только, как бы доставить туда товар: и на это есть средство, потому что пограничные чухны этим промышляют и берутся за дело смело и искусно.
Нагружают небольшой обоз, выбрав для того самых бойких и нашколенных лошадей. Погонщиков бывает мало, как можно меньше, чтоб в случае нападения легче было бежать. В темную ночь обоз этот подъезжает к столице, не торными дорогами, а трущобами и проселками, и нередко при одном или двух вершниках, опознающих предварительно местность и извещающих особенным криком и свистом об опасностях. Обоз этот крадется мимо выборгской заставы через Черную речку, или еще ниже по взморью; иногда он объезжает всю столицу кругом и пробирается с противоположной стороны. Если нельзя проехать, то нередко взваливают мешки на плеча и переносят на себе, сдавая прямо по условию в верные руки. Если такой обоз бывает настигнут объездчиками, то поданный знак мгновенно извещает о том всех возчиков, и первая уловка их состоит в том, чтобы разогнать весь обоз в разные стороны, в лес. Привычные к тому лошади, по особому крику кидаются со всех ног в чащу и мчат, сколько духу есть, покуда не свалятся где нибудь в канаву, если не завязнут с возом между двух пней. Возницы между тем, покинув обоз на произвол судьбы, также бросаются в сторону и стараются скрыться, что им и удается почти всегда. Таким образом объездчикам стоит большего труда нагнать, по глубокому снегу в лесу, легкие чухонские сани и вывести их на дорогу; но большая часть обоза, по темноте и непроходимости путей, благополучно скрывается. Уверяют даже, что хорошо приученные лошади контрабандистов, при первом удобном случае, при малейшей оплошности стражи, вырываются из рук и скачут во весь опор проселками обратно, не даваясь никому в руки. Эти лошади, будучи захвачены, продаются здесь, как и сани, сбруя и самый товар, с молотка; тайные поверенные прежних хозяев стараются выкупить их, дорожа ими, и бывали примеры, что за плохую на вид чухонскую кляченку, которую нельзя оценить свыше двадцати целковых, платили по сту и по двести руб. сереб. Когда, во время продажи с наддачи, цена лошадям возрастала до такой неимоверной степени, то все с любопытством обращали взоры на тороватого покупщика, а иные говорили ему вполголоса: смотри, держи ее крепче! не то, придется в другой раз выкупать ее здесь за такую-то цену! Впрочем, изобличая этот преступный промысел наших соседей, надобно, согласно истине, сознаться, что с ними никогда почти не бывает кровавых сшибок и побоищ, коими, напротив, ославились пограничные жители некоторых мест западных губерний. Чухны, привыкшие, как говорят, и дома к порядку, тишине и повиновению, бросают тотчас всё, если бывают открыты, и предают товар и обоз свой на жертву, получая, впрочем, по условию, вознаграждение от хозяев за лошадей.
Хотя наружность чухонца, особенно в зимней одежде, не слишком резко отличается у нас в толпе прочего народа, не менее того, его обыкновенно можно узнать с первого взгляда. Огромный треух рысьего меха и ни чем неизгладимое, косноязычное произношение — это его принадлежности. Есть однако же около Петербурга, но не в Финляндии, до такой степени обрусевшие чухны, как по одежде, так даже и по языку, что их почти нельзя распознать от русских. Заметим мимоходом, что чудское или финское племя вообще довольно склонно к этому переходу, или преобразованию, и русеет гораздо легче, чем племена монгольские или татарские. Так, например, вогулы и вотяки без сомнения вскоре исчезнут вовсе: даже язык их утрачивается, и они, соединившись с нами по вере, мало-по-малу соединятся также во всех прочих житейских отношениях, и одно только предание будет указывать на них, как на бывших инородцев. Почти то же можно сказать о некоторой части мордвы; даже зыряне, где они живут не особняком, а близ русских, легко с ними сближаются; а слабосильные чуваши и черемисы весьма охотно называют себя русскими, принимают русскую стрижку и носят рубашку по русскому обычаю, сознаваясь, однако же, в уничижении своем, что из них вышел доселе только «дрянная русская человека, но авось, Бог даст, выйдет и матерая». Вообще нет никакого сомнения в том, что значительная часть нынешней России была населена народами чудского происхождения — меря, мурома, мещера, кривичи и пр., кои в течение веков обрусели. Даже в произношении народа нашего можно еще отыскать местами это происхождение, а тщедушный склад, хотя и несвойственный собственно чухнам, чувашское лицо и глаза и несколько сохранившихся издревле обычаев, слишком ясно наводят на это заключение, подтверждаемое бытописанием. Там, где народ говорит: «это такая благая путь», можно по справедливости усомниться, коренные ли русские так изъясняются; а приглядевшись поближе к алым шиткам на рубахах, к шитым же коймам, к холодникам и балахонам, и наконец к безобразным рогатым женским кичкам с низанными назатыльниками, невольно скажешь: это мордва. Так, например, в большей части Орловской губернии бабы одеваются совершенно по мордовски.
В Питере вы не редко увидите пять, шесть и более человек, идущих мерными шагами гусем, один за другим, все в высоких сапогах, смурых кафтанах или в тулупах и с огромными рысьими треухами на голове. Это заезжие чухны, идущие за городскими покупками. Вошел в тесную лавку, они занимают ее собою всю: другому покупателю нет места; по привычке, не вбирая рук и ног в себя, они дают им полный простор. Один из них, парень бывалый, который слывет знатоком русского языка, идет впереди, прочие за ним, как бараны. Передний заднему мост. Вожак этот спрашивает лент, купец ставит ему коробку с лентами, приглашает, говорит цену; вожака не смущают льстивые возгласы продавца; вожак прикидывает ленту на свет, и с замечанием знатока: «редка больно», кладет ее на место и уходит. Дело решено: чухонцы здесь лент не купят: не менее того, каждый из них непременно, выждав свою очередь, подойдет к коробочке, возьмет ленту, прикинет ее на свет и положит на место. Так она перейдет через семь рук, если опытный купец не догадается ее прибрать. Если же она будет прибрана, то заметьте, это озадачит и расстроит того чухонца, который подойдет в свою очередь к прилавку и протянет руку к пустому месту; он постоит несколько, оглянется, понесет руку в затылок и в смущении отойдет. Проходя за тем мимо бакалейной лавки, вся ватага в нее забьется и оглядываясь молча на повторительное приглашение хозяина и на вопрос его: что вам угодно? — ждет развязки от вожака. Когда же этот, подошел к бочонку с сельдями, возьмет одну селедку щепотью, перевернет и разглядит ее, кинет опять в бочонок и, облизав пальцы, выйдет спокойно из лавки, то все пятеро последуют его примеру; каждый, поочередно, возьмет и разглядит селедку, оближет пальцы и пойдет. Если же вожак решится купить за семь коп. меди селедку, то прочие достают заблаговременно кошели свои из-за пазухи, отсчитывают деньги и также берут по селедке. Всё это делается чинно и молча; изредка тот или другой роняет ненароком скромное словечко.
Но под веселый час, то есть, под чару зелена-вина, — чухонец говорлив и весел; угрюмость его проносится как облачко; он забывает труд и горе, живет и оживает. Может быть вам случалось иногда встретить, поблизости кабака или харчевни, таких счастливых жильцов подлунного мира: они поют изо всей мочи, сколько можно петь тому, кому Бог не дал ни тени голоса; поют все вместе, но каждый порознь, каждый по себе, и ни один не хочет слушать никого, кроме себя самого. Песня их скорая, плясовая, очень однообразная, по четыре такта в коленце, и певец, выразительно помахивая руками, показывает, что ему теперь нет нужды ни до кого и ни до чего. Этого певца вы можете встретить через несколько часов позже в одноколке за выборгской заставой: завалившись в ларчик этот поперек тряской оси, свесив голову и согнув колени кочергой, он спит мертвым сном, блаженствуя в грезах, покуда не придется ему очнуться по ту либо по другую сторону дороги, в канаве.
Оканчивая этим статейку, я обязан однако же сказать, что чухон отнюдь нельзя назвать пьяницами, но напротив, народом весьма трезвым.