Чужое имя (Ахшарумов)/ДО

Чужое имя
авторъ Николай Дмитриевич Ахшарумов

Опубл.: 1861. Источникъ: az.lib.ru

ЧУЖОЕ ИМЯ

РОМАНЪ ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ

ЧАСТЬ I.

I. Наслѣдство.

Лѣтъ десять или пятнадцать тому назадъ, въ Псковской губерніи, въ Торопецкомъ уѣздѣ, существовало одно небольшое село, по имени Жгутово. Оно и теперь еще тамъ; но теперь оно носитъ другое имя, до котораго намъ дѣла нѣтъ. Въ этомъ селѣ, въ августѣ мѣсяцѣ 184* года, на ветхомъ крыльцѣ господскаго дома, сидѣлъ низенькій, худенькій старичокъ, съ сѣдыми усами, въ потертомъ военномъ сюртукѣ безъ погоновъ и въ сѣрыхъ нанковыхъ брюкахъ. То былъ управляющій небольшаго имѣнія душъ въ полтораста, отставной прапорщикъ Иванъ Кузмичъ Усовъ. Онъ сидѣлъ на верхней ступенькѣ, съ озабоченнымъ видомъ вытягивая шею и заслоняя рукой глаза, и поглядывая въ ту сторону, гдѣ сквозь вѣтви развѣсистыхъ липъ и ясеней, за плетнями, заборами и кустами, желтѣлъ овесъ на яровомъ полѣ, а за овсомъ, по склону отлогой возвышенности, мелькала дорога. По этой дорогѣ долженъ былъ пріѣхать кто-нибудь, кого старикъ ожидалъ съ большимъ нетерпѣніемъ, потому что онъ сидѣлъ тутъ съ пяти часовъ вечера, машинально выколачивая и набивая и снова закуривая свою коротенькую, солдатскую трубочку, и во все это время почти не сводя глазъ съ описаннаго нами мѣста. Солнце долго пекло его открытую голову; потомъ, склоняясь мало-по-малу, опустилось за рощу, которая видна была вправо, надъ озеромъ; потомъ трава покрылась росой, въ лицо пахнулъ свѣжій вѣтеръ, на дворѣ стало темнѣе, и двѣ или три звѣздочки затеплились въ вышинѣ. Прошло еще полчаса, и даль подернулась сизымъ туманомъ; дорогу уже нельзя было отличить отъ окружныхъ полей; стада вернулись домой, блеянье овецъ, топотъ и фырканье лошадей, звуки бубенчиковъ и голоса пастуховъ послышались съ той стороны, гдѣ стоялъ скотный дворъ; въ дворовыхъ избахъ мелькнули огни; ночь была уже на дворѣ, безлунная, темная ночь; смотрѣть уже было некуда; старикъ вздохнулъ, кряхтя поднялся на ноги, протеръ глаза и началъ ходить взадъ и впередъ, по росистой травѣ, между крыльцомъ и калиткой сада.

— Яшка! крикнулъ онъ босоногому мальчику, бѣжавшему мимо съ горшечкомъ горячихъ угольевъ для самовара. — Зажги свѣчу въ моемъ фонарѣ и поставь сюда, на крыльцо. Если Григорій Алексѣичъ пріѣдутъ сегодня, такъ пусть увидятъ, по крайней мѣрѣ, что здѣсь ихъ ждутъ.

Едва успѣлъ Яшка исполнить это приказаніе, какъ середи глухой тишины, въ полверстѣ отъ села, послышался топотъ.

— Ѣдутъ! шепнулъ управляющій, вдругъ останавливаясь. Мальчикъ тоже остановился, и оба стали прислушиваться.

— Ѣдутъ, Иванъ Кузмичъ, отвѣчалъ наконецъ послѣдній: — тройка… вотъ повернули за рощу, направо… надо-быть наши.

Иванъ Кузмичъ сильно засуетился. — Скорѣй, Яша! скорѣе, дружочикъ! Ставь самоваръ, да зажги обѣ свѣчи въ столовой, да позови Ивана; а Марѳѣ скажи, чтобы столъ накрывала, кричалъ онъ, второпяхъ хватая фонарь и поднимая его высоко надъ головой. Топотъ и стукъ копытъ между тѣмъ становились слышнѣе, потомъ на минуту смолкли; послышался яростный лай собакъ и скрипъ воротъ, отворяемыхъ ночнымъ сторожемъ, и фырканье лошадей, и голосъ кучера, ободрявшаго пристяжную; телѣга тройкой подъѣхала къ дому и остановилась противъ крыльца. Изъ нея выскочилъ молодой человѣкъ въ запыленной шинели и, ни слова ни говоря, бросился на шею къ ожидавшему его старику.

— Батюшка, Григорій Алексѣичъ! Вотъ когда Богъ привелъ васъ увидѣть, дрожащимъ голосомъ говорилъ тотъ, утирая слезы на своихъ загорѣлыхъ щекахъ. — Да что это вы такъ поздно? А я съ пяти часовъ утра послалъ за вами въ городъ и ждалъ васъ къ обѣду.

— Въ Каменкѣ съ лошадьми задержали, отвѣчалъ молодой человѣкъ, отрывисто и невнятно; слова какъ будто съ трудомъ выходили у него изъ горла; въ чертахъ лица и въ движеніяхъ его замѣтно было усиліе скрыть то, что происходило въ душѣ. — Иванъ Кузмичъ, продолжалъ онъ: — мнѣ надо съ вами поговорить кой-о-чемъ, прежде чѣмъ я увижусь съ тѣмъ человѣкомъ, о которомъ вы мнѣ писали.

— Надо, Григорій Алексѣичъ, самъ знаю, что надо; да только вы объ этомъ теперь безпокоиться не извольте. Успѣемъ все сдѣлать. Вѣдь мы еще здѣсь господа. Скоро сказка сказывается, не скоро дѣло дѣлается. Отдохните съ дороги, напейтесь чайку, выспитесь, вымойтесь въ банѣ; а онъ подождетъ. Его череда еще не пришла; далеко до того. Слава Богу! вы покуда у себя дома, а не въ гостяхъ у Дмитрія Егорыча! Можетъ и самъ придти, если захочетъ сегодня же повидаться; а не то такъ и до завтра подождетъ. Онъ квартируетъ вонъ тамъ, въ новомъ флигелѣ, что окошками въ садъ. Я ему и докладывать о вашемъ пріѣздѣ не приказалъ; ну, а если узнаетъ, да самъ придетъ, — такъ ужь вы, батюшка, будьте поласковѣе, поостерегитесь немного; потому что вѣдь отъ него все зависитъ, вся, такъ-сказать, судьба ваша.

Старикъ остановился и замолчалъ, увидѣвъ, что около нихъ собралось нѣсколько человѣкъ изъ дворовыхъ. Одни весело улыбались, кланяясь пріѣзжему въ поясъ, какъ старому ихъ знакомому; другіе стояли снявъ шапки и съ нѣмымъ любопытствомъ смотрѣли во всѣ глаза. Въ числѣ прочихъ была низенькая пожилая бабенка, лѣтъ за сорокъ. — Здравствуй, дитятко! говорила она, устремивъ на него свои голубые глаза, въ которыхъ сіяло чувство живой, неподдѣльной радости. — Здравствуй, мамка! едва внятно отвѣчалъ молодой человѣкъ, отдернувъ руку, которую она собиралась поцѣловать, и горячо обнимая свою кормилицу. Несмотря на такой радушный пріемъ, вся эта сцена, казалось, была невыносимо печальна и тяжела для пріѣзжаго. Спѣша окончить ее какъ можно скорѣй, онъ торопливо отвѣтилъ на разныя привѣтствія, которыми жители роднаго села встрѣчали его со всѣхъ сторонъ, и бросивъ шинель въ дверяхъ, ушелъ вслѣдъ за Иваномъ Кузмичемъ въ комнату. Тамъ чайный приборъ уже былъ готовъ, и самоваръ кипѣлъ на столѣ. При свѣтѣ свѣчъ, можно было разсмотрѣть на стѣнѣ нѣсколько закопченныхъ портретовъ, въ ихъ старыхъ, поблекшихъ рамахъ. Такія же старыя и поблекшія гардины висѣли на окнахъ безъ всякой претензіи на симметрію, а въ окна, сквозь вѣтви сиреней и яблонь, смотрѣла темная, лѣтняя ночь. Въ углу стоялъ ветхій рояль, съ котораго давно сошелъ лакъ, а бронзовыя украшенія отъ времени почернѣли. Струны его, какъ нервы человѣка, тоскующаго въ бездѣйствіи, были такъ сильно разстроены, что когда пріѣзжій бросилъ на крышку свой пыльный картузъ, онѣ издали, сами собою, дрожащій, протяжный, болѣзненный стонъ. Иванъ Кузмичъ хлопоталъ около своего гостя, какъ нянька. Снявъ съ него дорожную сумку и синій вязаный шарфъ, онъ заботливо усадилъ его за столъ въ большія дѣдовскія кресла съ высокою спинкой. Несмотря на всѣ эти попеченія, однакоже, тотъ, казалось, все еще не могъ придти въ себя послѣ дороги, и не отвѣчалъ ничего на всѣ его ласки.

Григорій Алексѣевичъ Лукинъ — такъ звали пріѣзжаго — былъ молодой человѣкъ высокаго роста, смуглый, широкоплечій и крѣпко сложенный. Съ перваго взгляда, ему можно было дать лѣтъ двадцать семь, пожалуй даже и болѣе; но всматриваясь внимательнѣе, не трудно было замѣтить, что рѣзкія, крупныя черты лица, его блѣдность и озабоченное, почти угрюмое выраженіе съ одной стороны, а съ другой, дорожная пыль и загаръ и давно не бритая борода, — все это дѣлало молодаго человѣка на видъ годами пятью старѣе чѣмъ онъ дѣйствительно былъ. Оставшись вдвоемъ съ Иваномъ Кузмичемъ, Лукинъ, который до той поры сидѣлъ съ какимъ-то разсѣяннымъ и усталымъ видомъ, посматривая вокругъ на стѣны и мебель хорошо-знакомой ему столовой, — вдругъ какъ будто очнулся отъ забытья и устремилъ на смущеннаго старика долгій, пристальный, вопросительный взоръ. Тотъ опустилъ глаза и голову подъ тяжестью этого взора. Тайный смыслъ его, казалось, вполнѣ былъ ему понятенъ. На языкѣ его вертѣлись какія-то слова; но губы шевелились безъ звука и ничего не вылетало изъ нихъ въ отвѣтъ.

— Ваши извѣстія, сказалъ наконецъ Лукинъ, — ваши извѣстія, мой милый Иванъ Кузмичъ, висятъ у меня какъ камень на шеѣ. Скажите, вы писали по слухамъ и по догадкамъ, или… (голосъ молодаго человѣка дрожалъ, оканчивая вопросъ) или вы несомнѣнно увѣрены въ томъ, что вы мнѣ сообщили?

Иванъ Кузмичъ хотѣлъ отвѣчать; но Лукинъ, который все время не сводилъ съ него глазъ, перебилъ его:

— Понимаю, сказалъ онъ, махнувъ рукой; — я вижу по вашему лицу, что вы хотите сказать. Я сдѣлалъ вамъ глупый вопросъ. Конечно, такихъ извѣстій не посылаютъ за пятьсотъ верстъ, не убѣдясь въ ихъ истинѣ самымъ яснѣйшимъ образомъ.

Иванъ Кузмичъ молча кивнулъ головой. Слезы подступали у него къ самому горлу, не позволяя выговорить ни слова.

— Да что жь вы молчите? продолжалъ Лукинъ, вдругъ вспыхнувъ и повернувшись на стулѣ. — Скажите хоть слово: да или нѣтъ? Я хочу слышать наконецъ свой приговоръ, каковъ бы онъ ни былъ. Я не могу сидѣть тутъ сложа руки и хныкать какъ баба, въ такую минуту, когда вопросъ идетъ о жизни и смерти. Я долженъ сдѣлать что-нибудь для себя, — спасти свою будущность, если есть еще средство. Или уже никакой надежды не осталось?… При этихъ словахъ онъ поблѣднѣлъ, и голосъ его опять задрожалъ; но это было на мигъ.

— Богу угодно было отозвать къ себѣ вашего родителя и моего благодѣтеля, началъ плаксивымъ голосомъ Иванъ Кузмичъ.

Лукинъ нетерпѣливо пожалъ плечами.

— Что вы мнѣ панихиду поете! перебилъ онъ его опять. — Мнѣ некогда оплакивать потерю отца, теперь, когда по его милости, у меня самого виситъ петля на шеѣ. Прежде чѣмъ отдать ему мой сыновній долгъ, я хочу знать, какъ исполнилъ онъ свои обязанности въ отношеніи ко мнѣ, или, лучше сказать, почему онъ ихъ не исполнилъ? Вы пишете, что моя родная мать никогда не была замужемъ за отцомъ. Какимъ образомъ могло это случиться, да и откуда вы это узнали? Кто вамъ сказалъ?…

— Голубчикъ мой, Григорій Алексѣичъ! Не гнѣвайтесь на меня; — я это зналъ съ самаго начала, съ тѣхъ поръ, какъ вы на свѣтъ родились. Вѣдь мы съ покойникомъ Алексѣемъ Михайлычемъ весь вѣкъ почти вмѣстѣ прожили. Въ одномъ полку служили пятнадцать лѣтъ. Знаю все это, какъ оно было, и если прикажете, все разкажу. Только вы, батюшка, на меня гнѣваться не извольте, по той причинѣ, что хотя я во всемъ этомъ дѣлѣ и причастенъ былъ съ самаго начала, но моей вины тутъ самая малость. Вѣдь я у покойника Алексѣя Михайлыча въ ротѣ служилъ фельдфебелемъ и перечить имъ не привыкъ; а дѣлалъ все, что прикажутъ, и говорилъ, если прикажутъ, а не прикажутъ, молчалъ. Не гнѣвайтесь тоже, если что на счетъ покойницы матушки въ словахъ моихъ можетъ показаться для васъ обидно. Мой долгъ вамъ чистую правду сказать, а ужь тамъ какъ оно выйдетъ, можетъ статься и грубо, и неучтиво, и не на свѣтскій манеръ, за то не могу отвѣчать; потому что въ школѣ я не учился и книжекъ не читывалъ. Рѣчь у меня простая, солдатская.

— Э! полноте! Намъ некогда за словами гоняться. Говорите какъ знаете, только не скрывайте отъ меня ничего. Скажите: мачиха моя, разумѣется, знала все?

— Знала, сударь; вотъ то-то и горе, что-знала. Не замѣшайся она, прости ее Господи, все это давно бы можно было поправить: по той причинѣ, что покойникъ Алексѣй Михайлычъ васъ крѣпко любилъ, и когда умирала ваша родная матушка, Марѳа Прохоровна, клятвенно ей обѣщалъ васъ пристроить и клятву свою исполнилъ бы непремѣнно, да покойница Варвара Клементьевна все въ долгій ящикъ откладывала. Ужь какъ онъ бывало ее упрашиваетъ; бывало и руки-то у нея цѣлуетъ и самъ чуть не плачетъ; а она какъ заладила подожди, да такъ до конца все одно и твердила. Шуточками бывало отдѣлывается, все въ смѣхъ обращаетъ, а иной разъ и сама расплачется. Ты, говоритъ, точно какъ передъ смертью своею торопишься: погоди, еще время терпитъ, еще мы съ тобой поживемъ. Еще успѣешь, говоритъ, насъ всѣхъ осрамить. Ты Богу будь благодаренъ, говоритъ, что онъ до сихъ поръ тебя спасъ отъ позора. Вѣдь стыдно будетъ сосѣдямъ глаза показать, когда про насъ пойдутъ вѣсти, разныя сплетни и пересуды, и весь уѣздъ провѣдаетъ, что еще до свадьбы нашей ты имѣлъ сына, отъ моей крѣпостной служанки….

— Крѣпостной? повторилъ вздрогнувъ Лукинъ. — Вотъ она, проклятая доля! Да неужли же отецъ не могъ ее выкупить, если онъ дѣйствительно къ ней былъ привязанъ? Или онъ не нашелъ нужнымъ этого сдѣлать?

— Не успѣлъ, батюшка, Григорій Алексѣичъ! Видитъ Богъ, не успѣлъ. Я это дѣло во всей подробности знаю. Черезъ меня и переговоры всѣ шли со старымъ Барковымъ, съ тестемъ Алексѣя Михайлыча. Сначала споръ о цѣнѣ затянулся. Старикъ былъ кремень и на деньгу падокъ, заломилъ двѣ тысячи чистаганомъ; вынь да подай, не то и слышать ни о чемъ не хочу. Вексель ему предлагали, такъ начисто отказалъ; ну, а у покойника, родителя вашего, запаснаго капитала въ ту пору не важивалось; занять на вексель было не у кого, пришлось заложить лѣсную дачу въ Холомскомъ уѣздѣ. Опять меня же отправили въ Псковъ; спѣшилъ елико возможно, въ двѣ недѣли дѣло обработалъ и воротился съ деньгами; да засталъ уже вашу матушку при смерти. Она умерла ровно черезъ три дня послѣ того какъ вы родились.

— Подъ какимъ же именемъ ее схоронили?

— А схоронили ее, какъ боярыню Марѳу.

— Да развѣ никто изъ постороннихъ не зналъ о настоящемъ положеніи дѣла?

— Не знали, Григорій Алексѣичъ, не токмо изъ постороннихъ, даже здѣсь, въ Жгутовѣ, изъ дворовыхъ никто не зналъ. Окромѣ меня, да попа, которому много въ ту пору переплатили, всѣ тутъ, и въ селѣ и промежь сосѣдей, думали, что Алексѣй Михайлычъ съ покойною матушкой въ Рязанской губерніи былъ обвѣнчанъ; потому что, какъ онъ съ нею пріѣхалъ сюда, никому и въ догадъ не могло придти, чтобъ она была изъ простыхъ. Одѣта, бывало, всегда какъ барыня и грамотѣ знала и на фортепьянахъ игрывала; а сама была такая тихая, кроткая, ручки и ножки маленькія; идетъ, бывало, точно какъ тѣнь, чуть до земли касается. Батюшка вашъ познакомился съ ней у Барковыхъ, въ ту пору, какъ мы съ полкомъ въ Рязанской губерніи стояли; а у Барковыхъ она была какъ родная дочь, вмѣстѣ съ обѣими барышнями и росла и училась, да и старуха любила ее, какъ родную, до той поры какъ Алексѣй Михайлычъ ихъ домъ начали посѣщать. Съ этого времени вся судьба ея измѣнилась. Какъ увидѣли старики, что гостю приглянулась не старшая дочь, которую они ему прочили, а воспитанница, такъ вся семья ее разомъ и возненавидѣла. А тутъ, какъ на грѣхъ, изъ ея же родни, изъ дворовыхъ, нашлись такія мерзавки, что рады были случаю, изъ своихъ видовъ ее обнесли; сплели на нее такую мерзость, что не знавши и повѣрить-то мудрено. Въ другую пору никто бы и рта разинуть не смѣлъ, а тутъ вышло кстати; Барковы и разбирать не хотѣли, а прямо зачали гнать, сняли съ нея сперва дворянское платье, одѣли въ толстую рубаху и сарафанъ, да и сослали въ людскую; а тамъ и вонъ изъ села, въ другое имѣніе отправили. Да только себѣ этимъ нисколько не пособили. Батюшка вашъ влюбился въ Марѳу Прохоровну безъ памяти, да и она тоже всею душой къ нему привязалась. Отыскалъ онъ ее въ томъ гнѣздѣ, куда ее позапрятали; сталъ ѣздить тайкомъ; а мѣсяца черезъ три, выбравъ темную ночку, подкатили мы съ нимъ на курьерскихъ къ ея деревенькѣ, отпускъ и подорожная были въ карманѣ; она, моя матушка, вышла на большую дорогу въ простой душегрѣйкѣ съ однимъ маленькимъ узелочкомъ въ рукахъ; сѣла къ намъ въ сани, усмѣхаясь сквозь слезы, ямщикъ свиснулъ, лошади понеслись; а вьюга тутъ же и слѣдъ замела. Черезъ полутора сутокъ, пріѣхали мы въ Москву. Тамъ, Алексѣй Михайлычъ одѣлъ ее какъ куколку, цѣлый обозъ всякихъ дамскихъ вещей накупилъ и отправилъ все въ Жгутово, куда и мы поспѣли къ самому Рождеству. Дорогой было говорено не разъ, чтобы тотчасъ по пріѣздѣ въ село вѣнчаться, и батюшка вашъ отъ этого былъ не прочь, да только разныя сумнѣнія ему на умъ приходили. Тревожила его мысль: какъ послѣ съ Барковымъ придется раздѣлываться. Характера онъ былъ кроткаго, смирнаго; боялся огласки, боялся, чтобы между сосѣдями не обезславили; хотѣлъ сперва получить отпускную. Съ этимъ намѣреніемъ, написали они письмо: батюшка вашъ къ старику Баркову, а матушка, Марѳа Прохоровна, къ старухѣ. Письмо мнѣ поручили отвезти съ разными наставленіями да подарками; и ужь нечего говорить, стоило мнѣ хлопотъ это дѣло. Старикъ, съ первой встрѣчи, чуть меня чубукомъ не отдулъ, такъ былъ разсерженъ. Насилу успѣли его уломать. Да и то сказать, что проку-то вышло, что онъ усмирился? — Иванъ Кузмичъ вздохнулъ и утеръ себѣ лобъ. — Больно теперь припомнить, продолжалъ онъ, переводя духъ, — что всѣ труды мои даромъ пропали и что матушкѣ вашей не довелось умереть спокойно. Грустила она, моя голубушка, все время своего пребыванія въ Жгутовѣ; чуяло ея сердце, что дѣло добромъ не кончится. Въ ту пору вотъ этотъ портретъ съ нея сняли и, вѣрите ли, точь-въ-точь какъ вотъ тутъ на портретѣ, сиживала она каждый день у окошка, съ своею работой въ рукахъ. Губы блѣдныя, какъ у больной, а на щекахъ румянецъ, какъ зарево, то. потухнетъ, то опять вспыхнетъ; головка наклонена, а глаза заплаканы и смотрятъ такъ печально, какъ будто душа глядитъ изъ нихъ на свою горькую долю, да скорую разлуку съ землей и дальній путь свой предчувствуетъ…. Похожа, Григорій Алексѣичъ, похожа какъ двѣ капли воды!…

Лукинъ взглянулъ на портретъ своей матери, и тайный смыслъ того, что съ, дѣтскихъ лѣтъ въ этомъ лицѣ казалось ему загадкой, сталъ вдругъ для него понятенъ. Что-то похожее на слезу въ первый разъ блеснуло у него на глазахъ; онъ отвернулся, рука задрожала; но это былъ одинъ мигъ. Черезъ минуту вся наружность молодаго человѣка приняла опять свой прежній, угрюмый и сдержанный видъ, такъ сильно противорѣчившій взволнованному и растроганному лицу старика. Ему некогда было заниматься этого рода ощущеніями; онъ спѣшилъ дѣлать дѣло. Отворотясь отъ портрета и придвинувъ къ себѣ стаканъ чаю, онъ снова началъ разспросъ.

— Вы говорите, Иванъ Кузмичъ, что отецъ устроилъ бы мое дѣло, еслибы мачиха ему не мѣшала. Да развѣ онъ не могъ обойдтись безъ ея согласія? Вѣдь Жгутово принадлежало ему?

— Сначала точно принадлежало; да покуда принадлежало, то онъ и не тревожился ни о чемъ; думалъ, что послѣ успѣетъ; а потомъ, какъ онъ перевелъ его на имя Варвары Клементьевны, такъ безъ нея ужь и шагу сдѣлать не могъ.

— А давно онъ его перевелъ?

— Въ октябрѣ мѣсяцѣ будетъ шесть лѣтъ.

— Для чего же онъ это сдѣлалъ?

— Да такъ, по добротѣ своей поддался. Покойникъ, какъ я уже вамъ докладывалъ, былъ нраву мягкаго, податливаго; даже въ полку, бывало, кто первый успѣетъ къ нему подольститься, тотъ и дѣлаетъ изъ него, какъ изъ воску, все что душѣ угодно. Сколько денегъ у него такимъ образомъ пропадало! Взаймы, случалось, кто ни попроситъ, всякому повѣрить, всякому дастъ. Въ карты, бывало, усадятъ; и самъ знаетъ, что съ записными мошенниками, съ шулерами, и со стороны другіе товарищи отговариваютъ; такъ нѣтъ, духу нѣтъ отказать; за стаканчикомъ пуншу, такъ все и спуститъ до послѣдняго гроша. Ну, а Варвара Клементьевна, сударь мой, была барыня ловкая и разчитывала далеко. Опасалась она, что батюшка вашъ имѣнье свое продастъ, да, деньги всѣ вамъ въ наслѣдство оставитъ, тѣмъ болѣе что онъ ужь и такъ его раза два закладывалъ. Первый разъ это было, когда для васъ учителя выписывали изъ Москвы; а второй разъ въ ту пору, помните, когда васъ въ гимназію отправляли. Такъ вотъ, сударь мой, она и боялась, что батюшка когда-нибудь, безъ ея вѣдома и все остальное на воспитаніе ваше потратитъ, либо какъ-нибудь за вами же укрѣпитъ. Со страху этого и стала она, въ ту пору, ему докучать. Ты хочешь, говоритъ, меня безъ гроша оставить. Ты вспомни, что вѣдь я въ семьѣ не одна; да и деньги-то тѣ, что ты за мной въ приданое получилъ, всѣ на уплату твоихъ же долговъ; съ самаго начала были истрачены. Ну что я стану дѣлать, если, чего Боже Храни, мнѣ придется тебя пережить? Вѣдь Жгутово съ молотка пойдетъ, а мнѣ доведется ѣхать назадъ, въ Рязанскую губернію, подъ команду къ старухѣ-теткѣ. А на счетъ Гриши, говоритъ, какъ бы я его ни любила, такъ вѣдь все же я для него не родная. Вѣдь если ты ему тамъ что и оставишь, такъ вѣдь онъ здѣсь, со мной, жить не захочетъ. Уѣдетъ себѣ въ Петербургъ, и тамъ имѣніе проживетъ, а меня пуститъ на всѣ четыре стороны. — Такъ ужь ты лучше успокой меня, говоритъ, запиши Жгутово на мое имя. Въ моихъ рукахъ оно будетъ цѣлѣе; а въ случаѣ, если я умру прежде тебя, такъ вѣдь въ твоей волѣ оговорить, чтобъ оно чужимъ не досталось…. Ну и пошла, знаете, бабьимъ этимъ манеромъ, пилить каждый день все то же, да то же. А батюшкѣ вашему это было какъ ножъ вострый, если кто ему безпрестанно однимъ и тѣмъ же надоѣдаетъ. Сначала и слышать не хотѣлъ, покричалъ, посердился; а тамъ какъ увидѣлъ, что съ нею ничѣмъ не возьмешь, такъ вся и бодрость пропала; думалъ, думалъ, даже похудѣлъ отъ тоски; наконецъ не вынесъ, сдѣлалъ все, чего ей хотѣлось. Боже ты мой! Думалъ ли онъ въ ту пору, чѣмъ все это кончится, и что ни ей и ни вамъ, а Дмитрію Егорычу Баркову достанется его, въ потѣ лица, на царской службѣ нажитое добро!…

— Кто такой этотъ Барковъ? Я никогда о немъ не слыхалъ.

— А это, сударь мой, племянникъ Варвары Клементьевны, роднаго братца ихняго, Егора Клементьича, сынъ. Покойный отецъ его вмѣстѣ съ Алексѣемъ Михайлычемъ въ нашемъ полку служилъ.. Онъ-то и ввелъ вашего батюшку въ семейство Барковыхъ, съ самаго начала имѣя въ виду отдать за него сестру. На первыхъ порахъ, дѣло это ему не удалось, и даже покойникъ батюшка вашъ, когда они послѣ похоронъ Марѳы Прохоровны отсюда въ полкъ воротидись, долго въ ссорѣ были съ Егоромъ Клементьичемъ; черезъ годъ однакоже помирились и стали опять друзьями по прежнему. Опять сталъ Егоръ Клементьичъ батюшку къ себѣ зазывать. Все это на счетъ того, что покойница Марѳа Прохоровна отъ ихъ семьи претерпѣла, и все дѣло объ отпускной — все по своему перетолковалъ, такъ какъ будто бы это все сначала отъ недоразумѣнія произошло, а послѣ по глупости моей было спутано да переврано; ну и договорились они до того, что Алексѣй Михайлычъ опять къ старику Баркову въ гости поѣхалъ; а тамъ ужь про старое ни гугу, приняли его какъ роднаго, разными праздниками да обѣдами начали угощать, ну, словомъ, только что на рукахъ не носили. А Варвара Клементьевна, въ ту пору, послѣ горячки только что выздоравливала. Вотъ они и сочинили про нее, что будто бы это она въ батюшку вашего ужь давно влюблена и отъ безнадежной любви своей захворала. Какая-то мадамъ у нихъ въ домѣ жила; та всю эту выдумку батюшкѣ подъ строжайшимъ секретомъ передала. Такимъ-то манеромъ они его мало-по-малу къ рукамъ прибирали, водили, водили, да наконецъ и привели туда, куда всѣмъ имъ хотѣлось, то-есть съ Варварой Клементьевной подъ вѣнецъ. А вы, Григорій Алексѣичъ, въ ту пору еще ребенокъ грудной, на рукахъ у мамки Анисьи, здѣсь въ Жгутовѣ оставались. Сюда же и батюшка вашъ переѣхалъ черезъ полгода послѣ своей женитьбы. Въ ту пору мы вмѣстѣ съ нимъ вышли въ отставку: онъ въ чинѣ майора, а я, по милости его, съ мундиромъ и съ офицерскимъ чиномъ, и тотчасъ, какъ только сюда пріѣхали, они меня надъ всѣмъ своимъ имѣньемъ управляющимъ сдѣлали. По этой-то причинѣ, то-есть потому стало-быть, что батюшка вашъ со мною весь вѣкъ свой вмѣстѣ провелъ и въ преданности моей сумнѣнія не имѣлъ, всѣ дѣла его и заботы до самой смерти мнѣ были извѣстны. До самой послѣдней минуты, Алексѣй Михайлычъ все о васъ сокрушался и имя ваше упоминалъ. Мысли о вашей судьбѣ его мучили, и то, что не успѣлъ онъ сдѣлать для васъ, что хотѣлъ.

— Опять не успѣлъ! На этотъ разъ я уже рѣшительно не могу понять, что ему помѣшало. Вѣдь мачиха умерла еще прошедшею зимой. Отецъ съ полгода жилъ послѣ нея. Въ полгода много чего можно было сдѣлать.

Иванъ Кузмичъ замялся и сначала какъ будто не зналъ, что сказать. Вставъ потихоньку со стула, онъ заглянулъ въ обѣ сосѣдніе комнаты; потомъ вернулся, придвинулъ свой стулъ поближе къ молодому человѣку и началъ въ полголоса:

— Была другая забота, Григорій Алексѣнчъ, не знали какъ поступить насчетъ метрическаго свидѣтельства…

— Какого свидѣтельства?

— А того, по которому васъ помѣстили сперва въ гимназію, а потомъ изъ гимназіи въ университетъ. Барковы объ этомъ дѣлѣ пронюхали неизвѣстно какъ, и, послѣ смерти Варвары Клементьевны, въ письмѣ на этотъ счетъ намекнули…

— Но это свидѣтельство… что же въ немъ?.. я его никогда не видалъ…

— Да вѣдь оно, сударь… было фальшивое!

Медленно вышептывая эти слова, Иванъ Кузничъ нагнулся къ самому уху несчастнаго Лукина. Тотъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ; горькая улыбка мелькнула у него на лицѣ.

— Вотъ оно какъ! сказалъ онъ, подумавъ съ минуту. — А я, безумецъ, надѣялся еще на университетскій дипломъ; думалъ, что по крайней мѣрѣ хоть онъ достанется мнѣ навѣрно; думалъ…

Слезы брызнули у него изъ глазъ въ три ручья. Онъ ударилъ по столу кулакомъ и, вскочивъ съ мѣста, сталъ бѣгать взадъ и впередъ по комнатѣ. Все вынужденное его спокойствіе вдругъ исчезло. На него страшно было смотрѣть. Въ порывахъ отчаяннаго горя, онъ хваталъ себя за голову обѣими руками и бормоталъ едва внятныя, отрывистыя слова: — Ну, что теперь дѣлать? Что? Опозоренъ! Замаранъ со всѣхъ сторонъ!.. Отецъ — сочинитель подложныхъ бумагъ, мать — бѣглая крѣпостная дѣвка; я самъ — что такое?.. Дома нѣтъ, имени нѣтъ; почти нѣтъ права на свѣтѣ жить!.. Кто ты такой? Какъ тебя зовутъ?.. А чортъ тебя знаетъ!.. Зовутъ тебя просто Гришка… ты просто… тьфу! даже гадко сказать!.. лакей, лакей господина Баркова! Тьфу! Пакость! мерзость! Не хочу я этого, не хочу! Я прежде голову ему разможжу… я лучше въ Сибирь, въ каторжную работу… Ухъ! душно, чортъ возьми, душно!..

И онъ рвалъ съ себя галстухъ, рубашку, моталъ головой, мялъ пальцы, такъ-что суставы хрустѣли.

Иванъ Кузмячъ, страшно испуганный, вертѣлся около него, самъ не зная зачѣмъ и едва самъ понимая, что онъ такое дѣлаетъ и что говоритъ. Нѣсколько разъ онъ готовъ былъ схватить его за руки, опасаясь, чтобъ онъ чего-нибудь надъ собою не сдѣлалъ; но тотъ, въ полномъ припадкѣ неудержимаго бѣшенства, оттолкнулъ его отъ себя, такъ что старикъ едва устоялъ на ногахъ. Бѣгая за нимъ по слѣдамъ, тотъ вдругъ увидалъ, что Лукинъ поворачиваетъ къ дверямъ. Иванъ Кузмичъ, собравъ остатокъ своей рѣшимости, подбѣжалъ къ нему сзади и обхватилъ его крѣпко обѣими руками.

— Не пущу! Не пущу! твердилъ онъ задыхаясь: — хоть ты убей меня, не пущу!

— Пусти! грозно сказалъ Лукинъ, стараясь вырваться и ворочая его какъ ребенка: — пусти, говорятъ тебѣ; я иду къ барину… какъ ты смѣешь меня держать?.. Я тебѣ говорю, что я иду къ барину! У меня терпѣнья не хватитъ дожидаться до завтра. Хочу посмотрѣть, что за баринъ такой, и узнать его барскую волю… Извольте приказывать, ваше высокоблагородіе, только смотрите, не ошибитесь въ разчетѣ… Да пусти же…

И замахнувшись на него кулакомъ, онъ загнулъ ему крѣпкое русское слово.

— Батюшка! Григорій Алексѣичъ! вопилъ тотъ, увертываясь отъ удара, но не пуская его изъ рукъ. — Ради Господа Іисуса Христа и Пречистой Матери Его, выслушайте старика, вашего дядьку! Вспомните, что я весь свой вѣкъ отцу вашему служилъ и васъ маленькаго на рукахъ носилъ! Неужели же моя любовь и всѣ мои попеченія не заслужили отъ васъ ничего кромѣ браннаго слова да тычка въ зубы? Выслушайте, выслушайте только что я вамъ доложу. Вѣдь вы напрасно изволите опасаться… Вѣдь Дмитрій Егорычъ и не думаетъ васъ притѣснять; онъ съ ума еще не сошелъ, чтобы считать васъ своимъ слугою… Вѣдь онъ вамъ, все-таки, по естественному, по человѣческому, доводится двоюродный братъ. Съ чего же вы взяли, что все пропало?..

Лукинъ остановился, посматривая изъ-подлобья на старика.

— Простите, сказалъ онъ едва внятно: — я совсѣмъ одурѣлъ, и опустивъ руки, онъ отошелъ отъ дверей. Сознаніе мало-помалу къ нему возвращалось; порывъ былъ слишкомъ силенъ, чтобы длиться долѣе. Онъ сѣлъ на диванъ и закрылъ руками лицо.

Черезъ полчаса, Иванъ Кузмичъ, насильно напоивъ его чаемъ, увелъ въ спальню, раздѣлъ своими руками какъ ребенка и уложилъ спать, а самъ легъ на полу, у дверей, въ предотвращеніе какого-нибудь несчастнаго случая.

II. Родственники.

Молодость имѣетъ разныя привилегіи, между которыми не послѣднее мѣсто занимаетъ право уснуть крѣпкимъ сномъ подъ гнетомъ самыхъ убійственныхъ впечатлѣній, и видѣть во снѣ совсѣмъ не то, что бѣсило или тревожило насъ наяву. Правомъ этимъ Лукинъ, какъ человѣкъ молодой и здоровый, воспользовался въ полной мѣрѣ. Несмотря на свое опасное и шаткое положеніе, несмотря на вчерашнюю бурю и на то, что черезъ нѣсколько часовъ должна была рѣшиться его судьба, — онъ едва успѣлъ лечь въ постель, какъ сонъ подхватилъ его легкою рукой и унесъ на своихъ могучихъ крыльяхъ за тридевять земель отъ всего, что его окружало. Такого благодѣянія напрасно ждалъ бѣдный Иванъ Кузмичъ. Ему лично, завтрашній день не грозилъ никакою особенною бѣдой; но онъ былъ старъ и вытерпѣлъ въ жизни не мало разнаго горя, и на плечахъ его ужь давно накопилась та тяжкая ноша, которая давитъ человѣка къ землѣ не столько качествомъ, сколько количествомъ своего содержанія и, несмотря на привычку, даетъ себя чувствовать въ полномъ объемѣ каждый разъ, какъ судьба или время дѣлаютъ къ ней сверху какое-нибудь новое прибавленіе. Такимъ прибавленіемъ для Ивана Кузмича была вчерашняя сцена. Ежеминутно повторяясь въ его раздраженномъ мозгу и вызывая вслѣдъ за собой, разныя болѣе или менѣе мрачныя сочетанія идей, она не позволяла ему заснуть ни на одинъ мигъ. Долго кряхтѣлъ онъ, ворочаясь съ боку на бокъ, долго слушалъ однообразную пѣсню сверчка и неугомонное жужжаніе мухи, стучавшей въ потемкахъ о потолокъ; наконецъ, ему надоѣло лежать. Замѣтивъ утренній свѣтъ сквозь щели затворенныхъ ставней, онъ всталъ потихоньку, надѣлъ на себя свое безсмѣнное платье, подкрался къ другой постелѣ и, убѣдись, что Лукинъ спитъ богатырскимъ сномъ, вышелъ на дворъ.

Заря только что занималась; воздухъ былъ тихъ и свѣжъ, небо ясно. Густая роса лежала на травѣ, вся окрестность какъ будто еще спала, ни одного звука не доносилось ни съ какой стороны. Закуривъ свою маленькую трубочку, онъ побрелъ, медленнымъ шагомъ, внизъ, къ берегу озера. Тамъ старая полуразвалившаяся баня стояла въ двухъ шагахъ отъ воды. На порогѣ ея онъ сѣлъ, облокотясь одною рукой на колѣни, и сталъ собирать свои разсѣянныя мысли. Онъ думалъ о дѣлѣ Григорія Алексѣевича, въ которомъ личный его интересъ терялся какъ струйки ручья въ руслѣ глубокой и быстрой рѣки, — терялся потому, что, вопервыхъ, своей семьи у него не было, а Лукинъ выросъ у него на глазахъ, и онъ успѣлъ привязаться къ нему какъ нянька къ своему питомцу, или какъ старая лягавая собака къ своему господину; а вовторыхъ, вся будущая участь его зависѣла отъ участи молодаго человѣка. Что ожидаетъ его впереди? думалъ онъ. Какъ приметъ его законный наслѣдникъ имѣнія? Какъ поступитъ съ нимъ въ личномъ и въ денежномъ отношеніи? Дастъ ему какія-нибудь средства продолжать начатую каррьеру, или пуститъ по міру нищимъ, бездомнымъ скитальцемъ, безъ гроша за душою, безъ имени, безъ семьи? И что въ такомъ случаѣ будетъ дѣлать онъ самъ? Вѣдь онъ можетъ попасть подъ судъ за слишкомъ-горячее участіе, которое онъ принималъ въ заботахъ покойнаго своего господина о приличномъ воспитаніи Григорія Алексѣевича. Но положимъ, что отъ этой бѣды ему удастся какъ-нибудь ускользнуть; — что тогда? Останется ли онъ по прежнему управляющимъ въ Жгутовѣ и станетъ доживать, вѣкъ на старомъ обогрѣтомъ мѣстечкѣ, или и его тоже отправятъ на всѣ четыре стороны, и на старости лѣтъ ему придется сызнова начинать жизнь — искать работы между чужими людьми. Все это очень возможно; на все это надо ему быть готовымъ; потому что, какъ знать?… Онъ вчера почти поручился за этого господина; но онъ это сдѣлалъ по крайней необходимости, сдѣлалъ только затѣмъ, чтобы спасти Лукина отъ очень-опасной выходки; а на самомъ дѣлѣ, онъ не болѣе Лукина зналъ о намѣреніяхъ Баркова, съ которымъ онъ, правда, обѣдалъ почти каждый день, со времени пріѣзда его въ село, и говорилъ очень часто о хозяйствѣ и о другихъ тому подобныхъ вещахъ, говорилъ даже и о Лукинѣ; но каждый разъ, какъ рѣчь заходила объ этомъ предметѣ, получалъ въ отвѣтъ только одни скользкіе, ничего незвачащіе возгласы удивленія или сожалѣнія, изъ которыхъ нельзя было заключить ничего. А если Иванъ Кузмичъ, неудовлетворенный его отвѣтами, рѣшался прямо спросить его о томъ, что ему хотѣлось узнать, то, пожимая плечами, онъ прибавлялъ: «Посмотримъ», «я подумаю»; или: «я еще совсѣмъ и не думалъ объ этомъ предметѣ»; или: «объ этомъ рано еще теперь толковать; мнѣ надо сперва съ нимъ самимъ переговорить», и на этомъ обыкновенно кончался ихъ разговоръ; а между тѣмъ ему было извѣстно, что Барковъ велъ переписку съ какимъ-то стряпчимъ въ Москвѣ, отъ котораго, недалѣе какъ третьяго дня, получилъ по почтѣ большой пакетъ съ документами; послѣ чего онъ посылалъ въ городъ за гербовою бумагой; словомъ, дѣлалъ разныя приготовленія, прямо противорѣчившія его словамъ.

Мысли этого рода занимали Ивана Кузмича около часу. Онъ долго ломалъ себѣ голову, стараясь припомнить все сказанное Барковымъ въ разную пору и сдѣлать какой-нибудь выводъ; но каждый разъ оказывалось, что онъ имѣлъ слишкомъ мало данныхъ. Онъ думалъ, думалъ усиленно и наконецъ задремалъ, послѣ безсонной ночи, убаюканный свѣжимъ воздухомъ, лѣнивымъ шепотомъ листьевъ въ кустахъ и тихимъ, мѣрнымъ плескомъ воды, въ двухъ шагахъ отъ него колыхавшей тростникъ. Когда онъ проснулся, солнце было уже высоко. Озаренный яркими лучами его, передъ нимъ стоялъ усатый лакей Баркова.

— Баринъ васъ проситъ къ себѣ, сказалъ онъ, небрежно снимая шапку.

Черезъ минуту, Иванъ Кузмичъ былъ въ кабинетѣ Баркова. Передъ нимъ, за столомъ, уставленнымъ разными щегольскими вещицами, передъ зеркаломъ, вынутымъ изъ дорожнаго несессера, въ модномъ халатѣ, съ цвѣтными отворотами и кистями, въ синей суконной ермолкѣ съ длиннымъ хохломъ изъ чернаго шелка, откинутымъ на затылокъ, съ густо-намыленнымъ лицомъ и съ англійскою бритвой въ рукѣ, сидѣлъ предметъ его недавнихъ догадокъ и соображеній, человѣкъ, отъ котораго зависѣло все, — отставной коллежскій совѣтникъ Дмитрій Егоровичъ Барковъ. Это былъ видный мущина лѣтъ тридцати, съ великолѣпными свѣтло-русыми бакенбардами и съ маленькими, голубыми, холодными, лукаво-прищуренными глазами.

— Извините, я сію минуту, сказалъ Барковъ, очень любезно улыбаясь сквозь мыло и легкимъ жестомъ руки приглашая его садиться. — Ну, что, почтеннѣйшій Иванъ Кузмичъ, продолжалъ онъ, окончивъ свое занятіе на столько, что оно уже не мѣшало ему говорить, — нашъ молодой человѣкъ пріѣхалъ?

— Пріѣхалъ, Дмитрій Егорычъ, вчера вечеромъ.

— Что жь вы мнѣ не сказали? Мнѣ очень пріятно было бы увидѣться съ нимъ и познакомиться, не теряя времени; а впрочемъ, это разумѣется, все равно. Скажите, онъ можетъ-быть усталъ съ дороги и не расположенъ теперь говорить о дѣлахъ? Если такъ, то это можно отложить до другаго времени; но во всякомъ случаѣ, я бы желалъ его видѣть. Что, онъ все еще спитъ?

— Всталъ-съ; я сейчасъ его видѣлъ въ окошко, если прикажете, позову.

— Позвольте, одну минуточку; я хочу съ вами еще немножко потолковать. Скажите, вы съ нимъ, конечно, вчера говорили? Что онъ, въ какомъ состояніи духа; встревоженъ, разстроенъ? Можетъ-быть сильно огорченъ? Мнѣ, право, непріятно, что въ этомъ дѣлѣ я долженъ играть такую роль.

Иванъ Кузмичъ опустилъ глаза въ землю и началъ крутить свои сѣдые усы, не зная, въ какихъ словахъ передать Баркову то, что вертѣлось у него на языкѣ. Тотъ немного сконфузился, догадываясь въ чемъ дѣло.

— Я васъ прошу, сказалъ онъ, понизивъ голосъ, — скажите мнѣ откровенно, какъ вы его нашли? Что онъ — взбѣшенъ?…

— Правду сказать, сударь мой, есть понемножку всего, что вы говорите. Да вѣдь простительно, Дмитрій Егорычъ, вѣдь вы примите въ соображеніе: молодой человѣкъ… всего двадцать два года… Нраву отъ природы горячаго, воспитанъ по-барски, въ Петербургѣ, въ университетѣ учится, и о своемъ несчастіи до сихъ поръ ни полслова не зналъ. Имѣйте, батюшка, Дмитрій Егорычъ, снисхожденіе къ сиротѣ. Припомните, что онъ вамъ хотя и не по закону, а по естеству доводится все-таки родственникомъ.

— Кто жь вамъ сказалъ, почтеннѣйшій мой, Иванъ Кузмичъ, что я это забываю? Я знаю и помню все, какъ нельзя лучше. Еслибы этого не было, развѣ я сталъ бы вести себя такъ заботливо и внимательно? Развѣ я поѣхалъ бы сюда, за тысячу верстъ, самъ, или, пріѣхавъ, сталъ бы медлить и выжидать, такъ какъ я дѣлаю теперь? Я бы просто прислалъ повѣреннаго съ прошеніемъ въ судъ. Конечно, я не могу считать этого молодаго человѣка… Григорьемъ Алексѣичемъ, кажется, его зовутъ?…

— Точно такъ-съ.

— Я не могу считать Григорья Алексѣича моимъ родственникомъ въ собственномъ смыслѣ слова, и вы сами знаете почему; но опять-таки, еслибъ я считалъ его совершенно чужимъ, то я и обошелся бы съ никъ, какъ съ чужимъ. Я бы не сталъ узнавать отъ васъ о его здоровьѣ или о его состояніи духа; потоку что, въ собственномъ смыслѣ говоря, какое мнѣ дѣло до всего этого? Я не виноватъ, что покойникъ Алексѣй Михайлычъ не объяснилъ ему прежде его положенія. Я, конечно, сочувствую ему какъ человѣкъ, но повторяю, я въ этомъ дѣлѣ не виноватъ ни на волосъ, и потому, если я стараюсь смягчить нашу встрѣчу, то я это дѣлаю собственно для него.

Иванъ Кузмичъ посмотрѣлъ на него такими глазами, какъ будто онъ самъ былъ во всемъ виноватъ.

— Сдѣлайте же мнѣ одолженіе, я покорнѣйше васъ прошу, продолжалъ Барковъ, пожимая его руку, — поговорите вы съ Григорьемъ Алексѣичемъ теперь же, объясните ему все, что я вамъ сказалъ, и постарайтесь его успокоить. Да, кстати, скажите ему, что я ожидаю его къ себѣ, что мы будемъ вмѣстѣ пить чай.

Лицо Ивана Кузмича повеселѣло. Онъ пошелъ къ Лукину и передалъ ему весь разговоръ съ разными толкованіями отъ себя, насчетъ того, чего можно было ожидать и чего нельзя, и съ не-разъ-повторенною просьбой вести себя какъ можно благоразумнѣе. Тотъ слушалъ, не отвѣчая почти ничего, и только подъ самый конецъ спросилъ: «все ли извѣстно Баркову?» Иванъ Кузмичъ отвѣчалъ утвердительно; но прибавилъ, что онъ никакъ не могъ разузнать, имѣетъ ли онъ какія-нибудь вѣрныя доказательства, или еще не успѣлъ ихъ достать.

— Плохо однакоже, Григорій Алексѣичъ, продолжалъ онъ въ полголоса, — плохо надѣяться намъ на эту статью; по той причинѣ, что хотя бы онъ самъ чего и не могъ доказать, то вѣдь онъ все же отъ этого ничего не теряетъ. Ему что? Онъ напишетъ прошеніе въ судъ; а тамъ какъ пойдутъ разбирать, такъ и безъ него все узнаютъ.

— Узнаютъ, либо нѣтъ, возразилъ тотъ нетерпѣливо, — а съ моей стороны нелѣпо согласиться на все безспорно. Почемъ я знаю, онъ можетъ-быть лжетъ; а вы, хоть я вамъ и вѣрю, вы тоже можете ошибаться. Я долженъ видѣть хоть что-нибудь, что могло бы убѣдить меня положительно; иначе подло было бы уступить. Дѣло идетъ не о какихъ-нибудь пустякахъ, не о десятинахъ земли, не о рубляхъ и копѣйкахъ, дѣло идетъ о правахъ и достоинствѣ человѣка, о такихъ вещахъ, безъ которыхъ вся жизнь ничего не стоитъ. Отдать ему все, покориться во всемъ, это легко сказать; а потомъ что?… Потомъ влѣпить себѣ пулю въ лобъ?… Покорно благодарю! Это я успѣю сдѣлать во всякомъ случаѣ; подавай онъ хоть двадцать прошеній въ судъ.

— Господь съ вами, Григорій Алексѣичъ! Что вы это говорите? Да неужли же вы думаете, что онъ будетъ требовать…

— А вы почемъ знаете чего онъ будетъ требовать, когда я отдамся на его произволъ? Развѣ вы читали, что у него сидитъ въ головѣ? Развѣ вы можете за него отвѣчать?… Да если я буду такъ глупъ, что положусь на словесное его обѣщаніе, такъ, онъ на мое не положится; онъ захочетъ чего-нибудь посолиднѣе. А я развѣ могу уступить ему въ чемъ-нибудь одномъ, не давъ права требовать и всего остальнаго?… Да что тутъ говорить!… Толкуй хоть до вечера, а все къ тому же придешь. Пора мнѣ идти…

— Постойте, выслушайте, что я вамъ доложу…

— Некогда, Иванъ Кузмичъ, самоваръ поданъ, пора чай пить… — Онъ махнулъ рукой и ушелъ.

Барковъ принялъ его очень любезно. Онъ всталъ, пожалъ ему руку, посадилъ противъ себя за столъ, подалъ стаканъ съ чаемъ и предложилъ сигару; словомъ, онъ сдѣлалъ все, чего можно требовать отъ свѣтскаго человѣка. Одного только онъ не сдѣлалъ. Онъ ожидалъ, что все это поразитъ Лукина, и не успѣлъ скрыть своего удивленія, видя, что тотъ принимаетъ его любезность безъ малѣйшаго замѣшательства, такъ равнодушно, какъ будто бы между ними ничего другаго и ожидать было невозможно. Дѣйствительно, его новый знакомый усѣлся въ кресла и положилъ ногу на ногу, самымъ безцеремоннымъ образомъ, осматривая его съ головы до ногъ. Это показалось Баркову довольно страннымъ, чтобы не сказать дерзкимъ. Онъ думалъ увидѣть юношу, можетъ-быть очень горячаго и бойкаго отъ природы, но сконфуженнаго своимъ исключительнымъ положеніемъ и нисколько не владѣющаго собой; а передъ нимъ сидѣлъ рослый, плечистый мущина, съ рѣзко-опредѣленными чертами лица и съ такимъ твердымъ, спокойнымъ взоромъ, что, глядя на него, онъ самъ вынужденъ былъ нѣсколько разъ опустить глаза.

Оба молчали; наконецъ: — Вы давно выѣхали изъ Петербурга? спросилъ Барковъ, убѣдясь, что новый его знакомый не намѣренъ начинать разговора.

— Въ четвергъ вечеромъ.

— Три дня ѣзды; это скоро. А по какому тракту вы ѣхали?

— По бѣлорусскому.

— Да, это конечно, немного далѣе; но за то почта на всемъ разстояніи. Вы всегда ѣздили этимъ путемъ?

— Нѣтъ, я лучше люблю другую дорогу, но на этотъ разъ я спѣшилъ. Извѣстія изъ деревни были такого рода, что мнѣ нельзя было терять ни минуты.

— Да, вотъ, скажите!… Бѣдный, Алексѣй Михайлычъ! Кто бы могъ этого ожидать! Вы ничего не знали о его болѣзни?

— Не зналѣ ничего.

— Оно, впрочемъ, и не удивительно; все это случилось такъ быстро, что я и самъ, можетъ-быть, до сихъ поръ сидѣлъ бы у себя дома, въ Рязанской губерніи, еслибъ одинъ знакомый человѣкъ, изъ числа здѣшнихъ вашихъ сосѣдей, съ самаго начала не увѣдомилъ меня обо всемъ. Я пріѣхалъ гораздо ранѣе васъ; но и я не засталъ дядюшку въ живыхъ. Какъ жаль, что передъ смертію онъ не успѣлъ распорядиться своими дѣлами! Я бы зналъ, по крайней мѣрѣ, его волю, и это могло бы избавить меня отъ большихъ затрудненій. Вотъ, хоть бы ваше дѣло, напримѣръ: отъ всей души желалъ бы придумать что-нибудь такое, что и съ моей и съ вашей стороны могло бы равно быть признано справедливымъ; но вы не можете себѣ представить, какъ это трудно!… Скажите: Иванъ Кузмичъ мнѣ нѣсколько разъ говорилъ, но мнѣ все какъ-то не вѣрится, неужели въ самомъ дѣлѣ, до этого послѣдняго извѣстія, вы не знали рѣшительно ничего о настоящемъ характерѣ… этого… этихъ вашихъ отношеній къ семейству Алексѣя Михайлыча?

— Рѣшительно ничего; да по правдѣ сказать, и теперь еще знаю не много. Простое утвержденіе Ивана Кузмича, какова бы ни была степень его вѣроятности, не можетъ быть еще названо положительнымъ свѣдѣніемъ. Между мною и имъ этого было довольно, чтобы сильно меня встревожить; но между вами и мной этого слишкомъ мало; такъ мало, что я не могу основывать на его словахъ никакого соображенія, не только насчетъ того, что я долженъ дѣлать, но даже и насчетъ того, что я буду съ вами говорить о дѣлѣ.

Барковъ закусилъ губы. Онъ еще разъ ошибся въ разчетѣ. Задача оказалась труднѣе чѣмъ онъ ожидалъ. Онъ думалъ сразу стать въ роль диктатора съ неоспоримымъ правомъ предписывать какіе угодно условія и законы; а его ставили въ положеніе истца, который долженъ оспаривать каждый шагъ и доказывать каждое слово. Все это начинало его бѣсить, но онъ былъ остороженъ и не показалъ ничего.

— Да, конечно, отвѣчалъ онъ; — съ вашей точки зрѣнія, вы совершенно правы. На вашенъ мѣстѣ, то-есть, не зная въ подробности дѣла, а только слышавъ о немъ стороной, я, можетъ-быть, и самъ сказалъ бы то же самое. Но вотъ видите ли: вѣдь на этомъ дѣло не можетъ остановиться. Вы сами не захотите оставаться въ сомнѣніи на счетъ вещей, такъ близко до васъ касающихся, и конечно пожелаете разъяснить ихъ какъ можно скорѣе. Вопросъ только въ томъ, какимъ путемъ вы за это возьметесь?

— Не знаю; это трудно рѣшить заранѣе. Я буду поступать, смотря по обстоятельствамъ; а покуда они не опредѣлятся яснѣе, не вижу другаго средства, какъ попросить совѣта у васъ. Одно ваше присутствіе здѣсь есть уже вѣрная порука, что вамъ извѣстно больше чѣмъ мнѣ; а то, что вы говорили сегодня Ивану Кузмичу, можетъ служить только къ подтвержденію этой догадки. Говоря объ извѣстности, я впрочемъ не разумѣю однихъ простыхъ слуховъ, повторять которые между нами было бы лишнее; я слышалъ обо всемъ; мнѣ не слухи нужны, а доказательства. Имѣете ли вы ихъ?

— Можетъ-быть да, а можетъ-быть и нѣтъ; смотря по тому, что вы считаете доказательствомъ. Формальныхъ актовъ и документовъ у меня нѣтъ, что впрочемъ еще не значитъ, чтобъ я не могъ ихъ имѣть; а. только то, что я берегъ семейную тайну и не считалъ себя въ правѣ дѣлать ее предметомъ всеобщей огласки, безъ которой никакъ бы не обошлось, еслибъ я сталъ искать законнаго удостовѣренія своихъ правъ. Смѣю надѣяться, что вы одобряете мою. осторожность.

— Я не могу ни одобрять, ни порицать ее, не зная вашихъ цѣлей. Да что тутъ играть словами? Скажите прямо: чего вы отъ меня хотите?

Барковъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. — Чего я хочу?… Чего я хочу?… повторилъ онъ нѣсколько разъ, теряясь въ догадкахъ, чтобъ объяснить себѣ то, что казалось ему непостижимою дерзостью. «Ужь не надѣется ли онъ на что-нибудь такое, что мнѣ неизвѣстно?… Нѣтъ ли у него какой-нибудь лазейки?» думалъ онъ, щуря глаза и поглаживая своя бакенбарды.

— Ну да, чего вы хотите?… Вѣдь вы же не даромъ пріѣхали сюда изъ Рязани?

— Само собой разумѣется, отвѣчалъ Барновъ; — и если вы желаете, чтобъ я не тратилъ лишнихъ словъ, то я могу объяснить вамъ это очень просто. Я хочу вопервыхъ, чтобы вы поняли относительное наше положеніе такъ, какъ я его понимаю, и убѣдились, что для насъ обоихъ гораздо выгоднѣе и гораздо пристойнѣе рѣшить все это дѣло безъ вмѣшательства постороннихъ лицъ, съ глазу на глазъ, какъ водится между порядочными людьми.

— Прекрасно, да вѣдь это все предисловія, это вопервыхъ; ну, а вовторыхъ что?

— А вовторыхъ… вовторыхъ я хочу, чтобы вы признали мои права.

— Я готовъ признать все, что вы успѣете доказать, ни болѣе, ни менѣе.

— А я опять васъ спрошу: какимъ путемъ вы хотите, чтобъ я вамъ доказалъ? потому что, если вы настаиваете на формальныхъ доказательствахъ, то мнѣ ничего не остается болѣе дѣлать какъ начать процессъ, въ результатѣ котораго я обойдусь и безъ вашего признанія. Это, кажется, не трудно понять. Вы учитесь въ университетѣ?

— Да!

— По какому факультету?

— По юридическому.

— Если такъ, то вы знаете не хуже моего, что такое значитъ формальное доказательство? Это есть актъ, содержаніе котораго не можетъ остаться тайною между вами и мною. А если разъ оно будетъ разглашено, тогда кто можетъ отвѣчать чѣмъ все это кончится? Я конечно не потеряю ничего; для меня это будетъ не болѣе какъ большая, серіозная непріятность, потому что я любилъ покойнаго дядюшку Алексѣя Михайлыча, и честь его всегда была для меня дорога. Но вы — другое дѣло… вы можете потерять не только всѣ тѣ права, добровольной уступки которыхъ я теперь отъ васъ требую; вы можете потерять все: дипломъ, чинъ, званіе, имя, все чѣмъ вы пользуетесь теперь безспорно и что могло бы обезпечить вашу будущность. Имѣя это въ виду, я надѣюсь, что вы сами не захотите формальнаго доказательства.

— Формальнаго или нѣтъ, а я долженъ имѣть у себя передъ глазами что-нибудь такое, что убѣдило бы меня совершенно въ справедливости этихъ слуховъ. Не могу же я, основываясь на однѣхъ сказкахъ, уступить вамъ все.

— Я этого и не требую. Если только вы не потребуете отъ меня юридическихъ доказательствъ, если дѣло идетъ для васъ объ одномъ нравственномъ убѣжденіи, то я надѣюсь, что вы будете удовлетворены совершенно, и что мы, наконецъ, согласимся съ вами во всемъ… Знаете ли вы почеркъ покойнаго дядюшки?

— Еще бы!

— Такъ вотъ, не угодно ли вамъ прочесть. Вотъ что онъ писалъ къ тетушкѣ Варварѣ Клементьевнѣ, лѣтъ шесть или семь тому назадъ, когда она гостила у насъ въ Рязанской губерніи.

Съ этими словами, Барковъ вынулъ изъ дорожной своей шкатулки и подалъ ему открытое письмо. Оно было слѣдующаго содержанія:

"Милая Варичка! Письмо это вмѣстѣ съ вареньемъ, грибами, холстомъ и другими подарками для маменьки, вручитъ тебѣ нашъ Герасимъ, котораго я отправляю сегодня. Вотъ уже шесть недѣль, какъ ты гостишь въ Толбинѣ, а я все это время сижу здѣсь одинъ и начинаю сильно скучать. Разныя черныя мысли приходятъ въ голову; судьба Гриши сильно меня безпокоитъ. Вчера былъ день его рожденія: ему минуло пятнадцать лѣтъ, а въ маѣ будетъ уже два года, какъ мы его въ Петербургъ отправили. Что-то подѣлываетъ онъ тамъ одинъ между чужими людьми? Пишетъ, что здоровъ и что все идетъ хорошо, да мнѣ все какъ-то не вѣрится. Надо бы съѣздить когда-нибудь туда, самому посмотрѣть на все… Пятнадцать лѣтъ!… Какъ время летитъ! Еще года два или три, и вотъ онъ уже выйдетъ изъ дѣтскаго возраста, и тогда какъ трудно будетъ скрыть отъ него всю истину, всю тяжкую мою вину передъ нимъ! Онъ станетъ у меня разспрашивать о своей матери, о прошедшемъ; а я что ему скажу? Я вынужденъ буду лгать на каждомъ шагу, лгать и краснѣть передъ нимъ, передъ Гришею!… Или признаться ему во всемъ, сказать, что всѣ права, которыя онъ имѣетъ теперь, что всѣ они краденыя, а на дѣлѣ ему не принадлежатъ и могутъ быть отняты у него каждый день…. что по моей винѣ вся будущая судьба его зависитъ отъ случая… нѣтъ, я чувствую что у меня языкъ не повернется на такія признанія!… Милая Вѣричка! Прости, что я въ каждомъ письмѣ пишу тебѣ объ одномъ и томъ же. Еслибъ я не былъ вполнѣ увѣренъ, что ты любишь Гришу такъ же нѣжно, какъ я, я бы никогда не рѣшился говорить съ тобою такъ часто объ этомъ предметѣ, тѣмъ болѣе что дѣйствительно дѣлаю большую глупость, довѣряя бумагѣ вещи, о которыхъ конечно благоразумнѣе было бы не писать ни слова. На счетъ благоразумія впрочемъ не мнѣ тебя учить. Въ этомъ отношенія я надѣюсь на тебя какъ на каменную гору и увѣренъ, что въ твоихъ рукахъ тайны моя будутъ обережены еще лучше чѣмъ въ моихъ собственныхъ. Какое утѣшеніе имѣть такую добрую, милую, умную жену! Какое счастіе имѣть въ женѣ друга, который сочувствуетъ намъ. во всемъ и которому смѣло можно открыть всѣ свои мысли и чувства, все что закрыто въ душѣ отъ людскаго взора и отъ людскаго суда! Будь на твоемъ мѣстѣ не ты, а какая-нибудь обыкновенная женщина, неспособная возвыситься надъ пошлыми предразсудками свѣта, да она бы всю душу изъ меня высосала, разыгрывая у меня въ домѣ роль мачихи и законной жены. Когда ты вернешься въ Жгутово, другъ мой, я хочу съ тобой еще разъ серіозно поговорить о томъ, какъ бы намъ наконецъ устроить Гришино дѣло такъ, чтобъ уже не опасаться болѣе за его будущность. Я придумалъ наконецъ, какъ устранить всѣ тѣ препятствія, которыя ты находила въ послѣдній разъ. Надо, другъ мой, покончить наконецъ это дѣло; вотъ уже четырнадцать лѣтъ какъ я откладываю его въ долгій ящикъ.

"Всѣ твои приказанія по хозяйству исполнены въ точности. Вотъ уже пятый день, какъ мы начали молотить рожь, и дѣло идетъ, вообще говоря, довольно благополучно. Мѣстами самъ шестъ, а мѣстами и самъ семъ.

"Прощай, другъ мой Варичка! Тысячу разъ цѣлую твои ручки. Поклонись отъ меня мамашѣ, братцамъ, и всѣмъ Барковымъ; да Бога ради не оставайся у нихъ слишкомъ долго; а то наступитъ распутица, и тебя удержатъ пожалуй до праздниковъ.

"Всѣмъ сердцемъ любящій тебя твой Алексѣй.".

«Р. S. Сейчасъ получилъ отъ Гриши письмо. Вообрази сабѣ, у нихъ въ гимназіи корь! Это извѣстіе сильно меня встревожило. Пріѣзжай поскорѣй…»

Лукинъ прочелъ письмо до конца, и сердце его сжалось. На минуту онъ забылъ свое положеніе, забылъ и Баркова, и ихъ разговоръ, и все, что давило его въ настоящемъ, что угрожало въ будущемъ. Онъ всею душой погрузился въ прошедшее; онъ видѣлъ живо передъ собою отца, нѣжно любящаго, довѣрчиваго отца, съ его тоской и заботами, съ его надеждами и опасеніями. Онъ вспомнилъ то время, когда письмо это было писано, то время, когда онъ сидѣлъ за книжкой, въ школѣ, или шалилъ въ кругу веселыхъ товарищей; вспомнилъ подарки и письма, и путешествіе на каникулы, въ Жгутово; ласки отца и холодные поцѣлуи мачихи… и опять перечелъ все письмо отъ первой строки до послѣдней. «Боже мой, думалъ онъ; какъ ужасно отецъ ошибался въ этой женщинѣ! Онъ любилъ ее, и вѣрилъ ей какъ дитя, безъ малѣйшаго подозрѣнія, безъ всякой задней мысли отдавая себя и все, что ему было дорого, въ ея руки; а она? Какъ заплатила она ему за все?.. Нѣтъ сомнѣнія, что это письмо показано было всѣмъ Барковымъ тотчасъ, какъ только она успѣла его получить, и потомъ отдано имъ на сохраненіе, какъ документъ. Вонъ, тутъ даже и всѣ тѣ строки, гдѣ онъ говоритъ обо мнѣ, подчеркнуты краснымъ карандашомъ. Любопытно знать, кто этимъ занимался? Она сама, или ея братъ, или этотъ господинъ?..» Онъ посмотрѣлъ на Баркова, который давно уже всталъ и ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, ожидая когда онъ кончитъ.

— Ну, что? спросилъ тотъ останавливаясь: — убѣдились ли вы, наконецъ, что Иванъ Кузмичъ говорилъ вамъ правду?

Лукинъ поблѣднѣлъ. «Дѣло кончено, подумалъ онъ; — мнѣ не остается ничего болѣе, какъ отдать ему все, и убираться отсюда къ чорту!» Онъ молча кивнулъ головой; Барковъ подошелъ къ столу, и сѣлъ прямо противъ него.

— Ну, послушайте же, сказалъ онъ; — до сихъ поръ, какъ вы сами говорите, вы слышали отъ меня только одно предисловіе; но теперь намъ пора поговорить серіозно о дѣлѣ. Прошу васъ, выслушайте меня внимательно. Первый вопросъ, который намъ надо рѣшить, это вопросъ о томъ: кому должно перейдти по закону имѣніе покойнаго дяди? Вы знаете, что Жгутово записано было на имя Варвары Клементьевны; но такъ какъ она умерла прежде своего мужа, то по условію дарственной записи, оно должно было возвратиться въ руки покойнаго дяди. Я говорю, должно было, потому что въ полгода, прошедшіе между смертію жены и мужа, Алексѣй Михайлычъ не успѣлъ сдѣлать ничего, и дѣло остается теперь совершенно въ тамъ самомъ положеніи, въ какомъ оно было до смерти его жены. Вопросъ, стало-быть, могъ бы дать поводъ къ спору даже и въ такомъ случаѣ, еслибы со стороны одного родственника Алексѣя Михайлыча были какіе-нибудь законные наслѣдники; но ихъ нѣтъ — это знаетъ и Иванъ Кузмичъ, знаютъ и въ нашемъ семействѣ всѣ, и наконецъ это ясно изъ того, что когда въ 1830 году, по смерти одного родственника Алексѣя Михайлыча, вызывали наслѣдниковъ къ оставшемуся отъ него билету сохранной казны, то никого кромѣ Алексѣя Михайлыча не явилось. Обстоятельство это упомянуто въ приговорѣ гражданской палаты, который и до сихъ поръ хранится въ бумагахъ покойнаго дядюшки. Но вы, можетъ-быть, опять мнѣ не повѣрите на слово, и захотите убѣдиться своими глазами?

— Нѣтъ, это лишнее; я самъ знаю, что у отца близкихъ родственниковъ не было; это я слыхалъ отъ него самого нѣсколько разъ.

— Тѣмъ лучше. Мнѣ остается слѣдовательно не болѣе какъ попросить васъ взглянуть вотъ на эти три документа, изъ которыхъ вы убѣдитесь, что я прямой и единственный наслѣдникъ Варвары Клементьевны, и что еслибъ я вздумалъ отыскивать Жгутово судебнымъ порядкомъ, то нѣтъ ни малѣйшихъ шансовъ, чтобъ я могъ проиграть свое дѣло.

— И это тоже лишнее. Я не сомнѣваюсь нимало, что у васъ есть съ собой всѣ нужныя бумаги; а впрочемъ, покажите. — Онъ развернулъ пакетъ, и пробѣжалъ мелькомъ его содержаніе. — Да, это все въ порядкѣ, продолжалъ онъ; — но какое мнѣ дѣло до всего этого?

— Имѣйте терпѣніе, Григорій Алексѣичъ; дѣла надо такъ дѣлать, чтобы никогда не возвращаться назадъ. Вотѣ видите ли, теперь, когда вы вполнѣ убѣждены, что по закону я одинъ имѣю полное право владѣть наслѣдствомъ Алексѣя Мкхайлыча, я предлагаю вамъ, не заводя никакихъ тяжбъ и споровъ, окончить все это дѣло полюбовно.

— То-есть вы хотите, чтобы я уступилъ вамъ Жгутово?

— Да.

— А на какихъ условіяхъ?

— Объ этомъ мы послѣ поговоримъ. Я хочу сперва знать: согласны ли вы на такую уступку вообще, предполагая, разумѣется, что мы сойдемся съ вами во всѣхъ дальнѣйшихъ подробностяхъ?

Лукинъ задумался. — Что жъ… я… согласенъ, отвѣчалъ онъ съ разстановкой; — только я одного не понимаю. Если имѣніе не принадлежитъ мнѣ по закону, то какое право я имѣю распоряжаться имъ, какъ своею собственностію?

— Да я отъ васъ и не требую такого распоряженія. Я хочу только, чтобы вы отреклись отъ всякихъ претензій на Жгутово, которое, въ настоящую минуту, есть не болѣе, какъ наслѣдство, оставшееся по смерти родной моей тетки, и не присуждено еще никому.

— Хорошо, положимъ, что я это сдѣлаю. Какая выгода будетъ мнѣ отъ такой уступки?

— А выгода та, что вы останетесь родовой дворянинъ, и студентъ Петербургскаго университета, Григорій Алексѣевичъ Лукинъ, со всѣми правами и преимуществами, присвоенными вашему имени и званію. Все это могли бы вы потерять въ случаѣ процесса.

— Положимъ, что и такъ; но въ дѣлѣ подобнаго рода одинъ простой фактъ пользованія личными правами имени и званія значитъ очень не много, если онъ не обезпеченъ впереди никакимъ вѣрнымъ ручательствомъ. Въ сущности, это не болѣе какъ отсрочка на неопредѣленное время, по векселю, уплата котораго можетъ быть потребована сегодня, завтра, на будущей недѣлѣ, черезъ десять лѣтъ, во всякую пору. Быть всю свою жизнь подъ ударомъ, это самое подлое состояніе… это, по моему, хуже чѣмъ вынести ударъ одинъ разъ.

— Да отчего жь подъ ударомъ? Я не вижу, откуда этотъ ударъ можетъ придти. Чей интересъ можетъ столкнуться съ вашимъ на этой дорогѣ? Кому можетъ понадобиться ваше имя или ваши права? А безъ этой надобности, трудно себѣ представить, чтобы нашелся такой аматеръ, который сталъ бы слѣдить и разнюхивать, контролировать безъ малѣйшей выгоды для себя, такъ, просто для забавы. Знаете что, мнѣ сдается, что вы обратили слишкомъ мало вниманія на то, что я вамъ говорилъ о моихъ правахъ на наслѣдство. Разъ убѣдясь, что кромѣ меня никакихъ претендентовъ не можетъ быть, чего вамъ бояться?

— Да я и не боюсь; развѣ я вамъ говорилъ что-нибудь въ этомъ родѣ. Меня мучитъ мысль о вѣчной зависимости —

— Какая зависимость?.. Отъ кого?..

— Отъ перваго попавшагося… отъ… отъ васъ, наконецъ.

— Какъ отъ меня? Я васъ совсѣмъ не понимаю. Да вѣдь мнѣ, когда я буду владѣть этимъ имѣніемъ, менѣе чѣмъ кому-нибудь другому можетъ придти въ голову оспаривать ваше общественное положеніе. Что я могу отъ этого выиграть? Скверный процессъ, больше ровно ничего; а потерять могу много. Впрочемъ, если вы мнѣ не вѣрите, то я вамъ обѣщаю, что вы будете имѣть на мой счетъ такое обезпеченіе, лучше какого желать невозможно. Наши интересы связаны будутъ тѣснѣйшимъ образомъ. Это нужно столько же для васъ, какъ и для меня. Выслушайте меня внимательно; дѣло идетъ объ условіяхъ нашей сдѣлки. Первое изъ нихъ обязательно для меня. Я обѣщаю, что я оставлю васъ совершенно спокойно пользоваться всѣми вашими личными правами. Обезпеченія я вамъ, конечно, не могу дать никакого; но вы сами можете его пріобрѣсти давъ мнѣ солидную и постоянную причину дорожить вашимъ будущимъ благосостояніемъ. Другими словами, второе условіе должно быть обязательно для васъ.

— Какъ такъ? Вѣдь вы же сами говорили, что съ моей стороны ничего болѣе не потребуется, какъ только отречься отъ всякихъ претензій на Жгутово?

— Да, это насчетъ имѣнія; — это первый пунктъ, условіе, безъ котораго и говорить ни о чемъ бы не стоило; но если вы думаете, что этимъ дѣло можетъ ограничиться, то вы очень ошибаетесь.

— Ого! Вонъ оно какъ! Теперь ужь выходитъ, что вамъ и этого мало!

— И этого, хмъ! Вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что Жгутово Богъ знаетъ какая находка? Вы думаете, что я, какъ возьму его въ свои руки, такъ и пойду съ него чистый доходъ класть въ карманъ? Нѣтъ, Григорій Алексѣичъ, развѣ лѣтъ черезъ десять, не раньше; а первые годы мнѣ еще и своихъ придется на него потратить. Знаете ли вы, что Жгутово заложено въ казенныхъ и въ частныхъ рукахъ? А деньги гдѣ? Деньги всѣ на ваше воспитаніе были истрачены. А доходъ какой? Подите-ка поразспросите Ивана Кузмича, что онъ вамъ скажетъ? Сколько получается? Сколько уплачивается? Какъ сочтете, такъ вы и сами увидите, что я на этомъ одномъ помириться не могу. Мнѣ нужно съ васъ получить по крайней мѣрѣ все то, что Алексѣй Михайлычъ получилъ при залогѣ имѣнія въ опекунскомъ совѣтѣ, и что все, до послѣдней копѣйки, потрачено было на васъ, какъ мнѣ это извѣстно изъ самыхъ вѣрныхъ источниковъ.

Лукинъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.

— Требованіе ваше нелѣпо, отвѣчалъ онъ, слегка повышая голосъ. — Вопервыхъ, отецъ имѣлъ право тратить свои деньги на что ему было угодно; а вовторыхъ, если ужь онъ разъ ихъ истратилъ, такъ откуда же я ихъ возьму? У меня, кромѣ Жгутова, нѣтъ ни гроша.

— Есть или нѣтъ, это все равно. Вѣдь я у васъ ихъ не сію минуту требую. Я готовъ ждать сколько угодно. Я буду ждать покуда вы успѣете ихъ пріобрѣсть, а теперь вы мнѣ дадите не болѣе какъ простую сохранную росписку на тридцать тысячъ рублей.

Сумма, которую назвалъ Барковъ, въ ту пору не имѣла такого значенія, какое она могла бы имѣть теперь; потому что въ ту пору деньги считали на ассигнаціи. Но въ отношеніи къ Лукину, не имѣвшему ничего, это было почти все равно. Опять онъ посмотрѣлъ на него во всѣ глаза.

— Тридцать тысячъ — это большія деньги, возразилъ онъ; — но хорошо; положимъ, что я дамъ росписку, и что вы точно будете ждать. Ну, а если вы не дождетесь; если такой суммы у меня никогда не будетъ въ рукахъ?

— Разомъ, можетъ-быть, и не будетъ; да я разомъ ея не потребую; а мы сдѣлаемся съ вами вотъ какъ: рано или поздно, вы получите штатное мѣсто на службѣ и будете имѣть жалованье. Изъ этого жалованья вы будете мнѣ платить четыре процента на сумму росписки, да еще одинъ на погашеніе долга, — итого пять.

— Какъ же это? Да вѣдь, по вашему разчету, мнѣ придется вамъ отдавать почти все, что я могу получать.

— Ну, это только сначала, покуда вы будете на мелкихъ мѣстахъ; а черезъ нѣсколько лѣтъ, для васъ это будетъ совсѣмъ не трудно.

Лукинъ горько усмѣхнулся.

— Не трудно! Нечего сказать, вашъ планъ очень ловко придуманъ, да только я не могу на него согласиться. Я не могу закабалить себя вамъ въ податные на неопредѣленное время. Если вы хотите устроить сдѣлку, то предлагайте такія условія, которыя можно принять; а это чортъ знаетъ что!.. Я на это рѣшительно не согласенъ. Я скорѣе готовъ отдать всѣ права свои и пойдти въ солдаты, или записаться въ какое-нибудь мѣщанское общество, въ ремесленный цехъ! Тамъ изъ меня по крайней мѣрѣ не станутъ выжимать сокъ по каплѣ, какъ вы намѣрены это дѣлать!

Барковъ пожалъ плечами.

— Напрасно, отвѣчалъ онъ, — напрасно вы смотрите на мое предложеніе съ такой чёрной стороны. Мало ли есть людей, которые живутъ, каждый годъ отдавая двѣ трети своего дохода на уплату своихъ долговъ, и живутъ весело, и не считаютъ своего положенія нисколько для себя унизительнымъ. Подумайте то, что я вамъ предлагаю, какъ бы круто оно вамъ ни показалось на первый взглядъ, но вѣдь это, по крайней мѣрѣ, вѣрное; а то, на что вы хотите рѣшиться, отказавшись отъ своего предложенія, дѣло очень сомнительное. Если пойдутъ разсматривать ваши права, и если откроется, какимъ путемъ вы пріобрѣли ваше настоящее званіе, то можетъ-быть выйдетъ и хуже, чѣмъ вы полагаете. Не знаю, извѣстна ли вамъ въ подробности вся исторія этого дѣла; но если нѣтъ, то вы можете спросить у Ивана Кузмича. Онъ вамъ скажетъ, какимъ способомъ Алексѣй Михайлычъ успѣлъ помѣстить васъ въ гимназію и потомъ въ университетъ, подъ именемъ своего законнаго сына. Да если вы и сами сообразите, то вы поймете, что при этомъ нельзя было обойдтись безъ кой-какихъ маленькихъ штучекъ, на которыя законъ смотритъ совсѣмъ не ласково. Конечно, Алексѣй Михайлычъ умеръ, и съ него отвѣта никто не потребуетъ; но если вы рѣшитесь открыть это дѣло, то вы положите двойное пятно на его и на ваше имя. Мало того, теперь всѣ здѣшніе старики и всѣ, кто помнитъ вашу покойную матушку, не имѣютъ ни малѣйшей догадки насчетъ того, въ какихъ отношеніяхъ она находилась къ покойному вашему отцу. Всѣ считали ее законною супругой. Представьте же себѣ, какія сплетни и пересуды пойдутъ на ея счетъ, если тайна эта откроется. Наконецъ, есть и между живыми людьми одинъ человѣкъ, которому можетъ придтись очень плохо въ подобномъ случаѣ. Иванъ Кузмичъ служилъ вѣрой и правдой вашему отцу, служилъ почти всю свою жизнь, и не изъ чего другаго, какъ изъ усердія своего къ вашей пользѣ, принялъ дѣятельное участіе въ томъ опасномъ дѣлѣ, о которомъ я сейчасъ съ вами говорилъ, — въ дѣлѣ подложнаго метрическаго свидѣтельства. Для него, все это можетъ кончиться очень дурно; онъ можетъ поплатиться за свою любовь и за свою преданность къ дому ни болѣе, ни менѣе, какъ каторжною работой, или, по крайней мѣрѣ, арестантскими ротами…

Лукинъ былъ внѣ себя, слушая эти слова; крупныя капли пота выступили у него на лбу, руки его дрожали. Онъ закрылъ ими лицо.

— Какъ я запутанъ!… Боже! Какъ я запутанъ! шепталъ онъ про себя.

— Все это съ одной стороны, продолжалъ Барковъ совершенно спокойно: — а съ другой, я право не понимаю, что такое особенно-тяжелое находите вы въ моемъ предложеніи? Вы дадите мнѣ сохранную росписку съ простымъ, словеснымъ обѣщаніемъ уплачивать деньги по мѣрѣ возможности, ежегодно; и за тѣмъ можете быть увѣрены съ логическою, съ математическою очевидностію, что я не только не потревожу васъ въ отношеніи къ вашимъ личнымъ правамъ, но даже самъ буду оберегать вашъ интересъ; самъ буду стараться всѣми средствами облегчить вамъ дорогу впередъ.

Лукинъ вспыхнулъ и вскочилъ со стула.

— Да вѣдь это оброкъ, чортъ возьми! Оброкъ! закричалъ онъ. — Вы отпускаете меня, какъ холопа, на заработокъ! Вы хотите, чтобъ я платилъ вамъ за свою личную свободу! Вотъ ваше намѣреніе; сквозь всѣ увертки и фразы, оно ясно какъ Божій день!

— Э, полноте, Григорій Алексѣичъ! Что за оброкъ! Это ваше воображеніе рисуетъ вамъ такія фантазіи. Не оброкъ, а просто требованіе кредитора, который ищетъ получить обратно свою законную собственность. Алексѣй Михайлычъ не имѣлъ права отнимать имѣніе у своихъ законныхъ наслѣдниковъ и тратить его на васъ; а если разъ онъ истратилъ, то его прямой долгъ былъ пополнить такъ или сякъ все то, что отнято было у насъ; но смерть помѣшала ему это сдѣлать, и вотъ его долгъ переходитъ на васъ.

— Какой долгъ!… Оставьте отца въ покоѣ! Не ваше дѣло судить о томъ, что онъ долженъ и чего не долженъ былъ дѣлать. Онъ могъ распоряжаться своимъ имѣніемъ какъ угодно: продать, проѣсть, промотать, подарить кому вздумается, — какое вамъ до этого дѣло?

— А такое, что я отъ этого въ убыткѣ.

— Вздоръ все это, фальшь, іезуитство! Не объ убыткѣ тутъ идетъ рѣчь, а о такихъ претензіяхъ, которыя оба мы хорошо понимаемъ, и которыя не сдѣлаются ни на волосъ благороднѣе отъ всѣхъ вашихъ юридическихъ метафоръ и оборотовъ рѣчи. Нѣтъ, господинъ Барковъ, вы не съ ребенкомъ имѣете дѣло; нечего пыль въ глаза пуекать! Долой маску съ лица! Имѣйте смѣлость казаться тѣмъ, что вы есть, безъ всякихъ прикрасъ.

Барковъ нахмурилъ брови при этой послѣдней выходкѣ: его хладнокровіе и терпѣніе начинали замѣтно ему измѣнять.

— Я долженъ вамъ замѣтить, отвѣчалъ онъ вставая, — что вы давно уже позволяете себѣ говорить многое такимъ тономъ, который я терпѣлъ до сихъ поръ только изъ снисхожденія къ вашимъ лѣтамъ и къ вашему трудному положенію. Но такъ какъ вы сами говорите, что вы не ребенокъ, то вы не должны и разчитывать на права, присвоенныя дѣтскому возрасту. Совѣтую вамъ не забывать, что есть мѣра всему, и что я могу заставить васъ дорого заплатить за всякую дерзость.

— Ага! вотъ она, оборотная-то сторона! Показалась наконецъ! возразилъ Лукинъ, съ трудомъ удерживая въ себѣ закипавшій гнѣвъ. — На этотъ разъ, я вамъ вѣрю. Я вѣрю, что вы дѣйствительно можете сдѣлать мнѣ много зла, и что эта возможность есть истинная основа и единственная опора всѣхъ вашихъ требованій отъ перваго до послѣдняго. До сихъ поръ, изъ уваженія къ приличію, вы не говорили о ней ни слова, вы думали, что это подразумевается между нами, и что, имѣя это въ виду, я буду вести себя съ вами какъ съ полнымъ господиномъ моей судьбы; то-есть вы думали это до сихъ поръ, а теперь думаете, что я увлекаюсь, что я начинаю забывать наше относительное положеніе, и считаете долгомъ предостеречь меня, совѣтуете, чтобъ я не переступалъ границы…. Ну, а что если вы ошибаетесь? Если я не признаю той мѣры, на которую вы мнѣ указываете, и шагну черезъ? Подумайте объ этомъ серіозно, прежде чѣмъ вы пойдете далѣе; да смотрите, не ошибитесь въ разчетѣ!

— Вы, кажется, мнѣ грозите? замѣтилъ Барковъ, щуря глаза и насмѣшливо улыбаясь; но въ ту же минуту, улыбка эта исчезла, онъ поблѣднѣлъ; его испугало лицо молодаго человѣка, который, бѣгая взадъ и впередъ по комнатѣ,при послѣднемъ вопросѣ вдругъ остановился прямо противъ него и поднялъ голову. Выраженіе этого лица было такого рода, что Барковъ невольно сдѣлалъ два шага назадъ и ухватился за спинку стула. Онъ понялъ вдругъ, съ какимъ человѣкомъ онъ имѣетъ дѣло. Онъ понялъ, что еще одно неосторожное слово, еще одинъ непріязненный взглядъ, и дѣло окончатся такимъ взрывомъ, послѣдствія котораго никакая человѣческая мудрость не въ состояніи была предсказать.

— Полноте, Григорій Алексѣичъ! началъ онъ самымъ ласковымъ тономъ голоса: — успокойтесь, присядьте сюда! Изъ чего мы будемъ съ вами ссориться? Вѣдь мы не женщины. Мы должны смотрѣть спокойно на все, что отъ насъ не зависитъ, иначе на свѣтѣ и жить нельзя. Пейте вашъ чай; я немного подожду говорить о дѣлахъ; если хотите, можно даже до завтра отложить.

Лукинъ сѣлъ, ничего не отвѣчая, на стулъ, и оттолкнувъ отъ себя стаканъ съ чаемъ, началъ тереть себѣ лобъ обѣими руками. Минутъ пять оба они молчали, наконецъ Барковъ позвонилъ.

— Убирай самоваръ, сказалъ онъ лакею, — да давай одѣваться. Прошу васъ, Григорій Алексѣичъ, продолжалъ онъ, когда человѣкъ ушелъ съ подносомъ изъ комнаты, — подумайте на досугѣ спокойно о моихъ предложеніяхъ. Измѣнить ихъ я не могу ни въ какомъ случаѣ; но я могу ждать отвѣта не торопясь. Я самъ не хочу, чтобы вы дали его, не успѣвъ обдумать дѣла со всѣхъ сторонъ.

Лукинъ не отвѣчалъ ни подслова. Онъ сидѣлъ еще цѣлую минуту съ какимъ-то разсѣяннымъ видомъ; потомъ всталъ, взялъ фуражку и вышелъ, едва кивнувъ головой.

Барковъ, прищуря глаза и лукаво улыбаясь, смотрѣлъ ему вслѣдъ. Оставшись одинъ, онъ щелкнулъ пальцами съ видомъ большаго самодовольствія и закурилъ сигару. «Въ суммѣ, дѣло обошлось довольно благополучно, думалъ онъ про себя, я его ловко заматовалъ! Теперь, ему не остается болѣе ничего, какъ ступить еще шагъ и сдаться… Счастье, что онъ не сутяжникъ, а пылкій, прямой, благородный…» Барковъ задумался, пріискивая существительное имя… «дуракъ!» заключилъ онъ наконецъ, громко захохотавъ.

III. Свиданіе.

Пріѣздъ Дмитрія Егоровича Баркова, въ самый день похоронъ стараго помѣщика, и его долгое пребываніе въ селѣ, послѣ этого происшествія, дали поводъ къ разнымъ догадкамъ и толкамъ въ кругу многолюдной жгутовской дворни. Такъ, напримѣръ, не далѣе какъ на третій день послѣ означеннаго происшествія, когда уже для всѣхъ стало ясно, что гость пріѣхалъ не просто на похороны, а съ какою-нибудь особою цѣлію, ткачъ Антипъ, длинный, худой и съ виду угрюмый мужикъ, лѣтъ пятидесяти, сидя за ужиномъ, въ семейной избѣ, высказалъ свое собственное, остроумное соображеніе, что Барковъ, «значитъ, присланъ отъ молодаго боярина, присмотрѣть за его добромъ, чтобы чего не стащили;» а на вопросъ ключницы: «на что посылать новаго? развѣ старый изъ вѣры выжилъ?» отвѣчалъ, что нѣтъ, что Кузмичъ изъ вѣры не выжилъ, да только ему одному за всѣми не усмотрѣть. «Онъ поставленъ надъ нашимъ братомъ, и въ томъ ему вѣра; а надъ нимъ-то кому стоять, теперь, когда старый бояринъ померъ?» Ткачъ былъ мѣстный авторитетъ, и многіе уже готовы были принять его толкованіе, но оно было опровергнуто совершенно, не далѣе какъ на другой день поутру, пріѣзжимъ лакеемъ Баркова, Ѳедоромъ, который, выслушавъ его изъ вторыхъ рукъ, отъ кучера Ефима, улыбнулся презрительно и отвѣчалъ, взмахнувъ головой:

— Какъ бы не такъ! Станетъ нашъ баринъ у вашего молокососа на посылкахъ служить! Небось ему у себя въ Толбинѣ дѣлать нечего, чтобы въ самую въ рабочую пору, по чужой надобности, изъ дома уѣхать; да и было бы для кого! Что вашъ баринъ, генералъ что ли?

— Не генералъ; а вашъ? спросилъ Ефимъ.

— А нашъ, почитай, вплоть до самаго генерала дотянулъ. Нашъ баринъ, коллежскій совѣтникъ.

— А что то, дядюшка, что за чинъ такой — коллежскій совѣтникъ?

— Эхъ ты простота псковская! Полковника знаешь?

— Знаю, какъ не знать; къ намъ разъ изъ города привозили; такой былъ чистенькій, новенькій, словно золотая пуговка на солнцѣ, такъ весь огнемъ и горитъ.

— Такъ вотъ, нашъ то же самое значитъ, что полковникъ; только не военный, а штатскій. Значитъ, то-есть, коли взять его, да изъ штатскаго на военное вывернуть, такъ будетъ полковникъ; а съ того же полковника ты только мундиръ сними, такъ вотъ тебѣ и коллежскій совѣтникъ.

Ефимъ пожималъ плечами и не могъ надивиться такому простому способу уравненія двухъ разнородныхъ величинъ человѣческаго достоинства. Лакей Баркова, теперь уже не просто лакей пріѣзжаго гостя, а спутникъ и повѣренный человѣка, изъ котораго въ любую минуту можно было сдѣлать полковника, выросъ въ его глазахъ на цѣлую четверть, а потому не безъ тайнаго чувства робости онъ рѣшился спросить:

— А коли не по приказу Григорія Алексѣича, такъ для чего жь вы съ бариномъ живете въ селѣ? Значитъ, у васъ своя какая есть надобность?

На это Ѳедоръ отвѣчалъ значительною миной и короткимъ совѣтомъ не мѣшаться въ чужія дѣла. "Постой, еще будетъ время; еще поспѣешь узнать, " прибавилъ онъ самымъ стоическимъ тономъ; но еслибы кто заглянулъ въ его душу при этихъ словахъ, тотъ бы понялъ, чего ему стоилъ такой стоицизмъ; онъ бы увидѣлъ, какъ эта душа сгарала желаніемъ подѣлиться съ душой Ефима хоть частичкой тѣхъ обширныхъ и въ высшей степени интересныхъ свѣдѣній, какими она обладала. И точно, еслибы не строжайшее приказаніе Дмитрія Егоровича держать языкъ за зубами и толбинскихъ сплетенъ не разносить, то онъ могъ бы много чего поразказать. Ему было ужь подъ сорокъ лѣтъ, и лучшее время его жизни совпадало съ тою достопамятною эпохой, когда отецъ Григорья Алексѣевича въ первый разъ появился въ Толбинѣ. Изъ похожденій майора Лукина, до брака его съ Варварой Клементьевной, одна часть извѣстна была ему какъ очевидцу, другая дошла до его ушей въ формѣ изустныхъ преданій, дополненныхъ творческимъ вымысломъ и не просѣянныхъ еще сквозь жесткое рѣшето исторической критики; а третья, та именно, которая заключалась въ періодѣ времени отъ похищенія опальной дѣвицы Марѳы Прохоровой до вторичнаго появленія майора въ домѣ Барковыхъ, развивалась въ его головѣ рядомъ темныхъ догадокъ и мистическихъ предчувствій, для повѣрки которыхъ настала наконецъ давно ожиданная пора, и явился судьбою предназначенный человѣкъ, онъ самъ — Ѳедоръ Никитинъ, сынъ толбинскаго старосты Никиты Ѳедорова и лакей коллежскаго совѣтника Дмитрія Егоровича Баркова.

Проникнутый чувствомъ высокаго своего призванія, Ѳедоръ велъ себя очень важно все время своего пребыванія въ Жгутовѣ, до самаго пріѣзда Григорія Алексѣевича Лукина. Онъ говорилъ мало изъ опасенія проболтаться; а держалъ себя гордо и строго, какъ слѣдуетъ человѣку, по своему значенію въ обществѣ и по степени умственнаго развитія неизмѣримо превосходящему всю окружающую толпу. Сознаніе личнаго превосходства, впрочемъ, шло у него въ тѣснѣйшей связи съ предубѣжденіями племеннаго различія и, до нѣкоторой степени, было даже основано на нихъ. Онъ пріѣхалъ прямо изъ плодородной губерніи и богатаго села въ одинъ изъ самыхъ бѣдныхъ, глухихъ, хотя и самыхъ живописныхъ уголковъ нашей русской земли, и все, что онъ видѣлъ вокругъ себя, казалось ему несравненно грубѣе, хуже, ниже во всѣхъ отношеніяхъ чѣмъ то, что онъ оставилъ на родинѣ. Въ критической параллели, которую онъ проводилъ нерѣдко между своимъ и чужимъ, слова: рязанское и псковское, служили синонимически для обозначенія высшей и низшей точки человѣческаго развитія. Это оскорбляло патріотизмъ жгутовскихъ жителей и вооружало ихъ въ сильной степени противъ гостя, которому приходилось не разъ выслушивать отъ нихъ рѣзкія, саркастическія замѣчанія насчетъ того, что имъ казалось непростительнымъ чванствомъ; но онъ не обижался; онъ считалъ себя выше этого чувства и, опасаясь унизить свое достоинство, не пускался въ пространные споры; а высказавъ разъ свое мнѣніе насчетъ чего-нибудь одного, переходилъ прямо къ другому, не отвѣчая ни на какія возраженія. Впрочемъ, покуда критика его не выходила изъ сферы общихъ статистическихъ вопросовъ о сравнительномъ достоинствѣ почвы и способѣ ея обработки, о качествѣ лошадей и скота, о красотѣ бабъ, удобствѣ одежды и прочихъ тому подобныхъ вещахъ, его слушали еще довольно спокойно; но ободренный успѣхомъ, онъ скоро началъ переходить къ такимъ частностямъ, которыя близко касались образа жизни, обычаевъ, нравовъ и даже понятій мѣстнаго народонаселенія, и не могли не оскорбить глубоко самолюбія его слушателей. Разъ, напримѣръ, онъ сталъ порицать основные принципы личнаго права и общественныхъ отношеній, съ давнихъ поръ укоренившіеся въ патріархальныхъ понятіяхъ жгутовской дворни.

— Такой неурядицы, какъ у васъ, отродясь не видалъ, говорилъ онъ, сидя на лавкѣ, у окна, въ людской избѣ, гдѣ многочисленное общество обоего пола собралось подъ вечеръ и вело бесѣду о разныхъ вещахъ. — Кто у васъ поваръ, кто кучеръ, кто ткачъ, кто лакей…

— Я ткачъ, въ скобкахъ замѣтилъ Антипъ.

— Кто ткачъ, кто лакей, самъ чортъ не разберетъ. На ткача кто отозвался? Ты? А ты что вечоръ дѣлалъ? Небось ткалъ? такъ нѣтъ же, не ткалъ; а замѣсто лакея ѣздилъ въ городъ съ письмомъ. А лакеи что дѣлали? На барщинѣ сѣно гребли! Тьфу, срамъ! Да еслибы меня баринъ вздумалъ на такую работу послать, такъ я бъ ему и совсѣмъ откланялся. Я бъ ему сказалъ: «этого, сударь, у насъ въ Толбивѣ отродясь не важивалось. Лакей я, такъ я свое лакейское дѣло и знай; а не хотите меня лакеемъ, такъ ваша барская воля, берите другаго, а меня отпустите въ деревню къ отцу.» А это вотъ поваръ; то-есть поваромъ только прозывается, а занятъ Богъ знаетъ чѣмъ. Вечоръ ѣздилъ рыбу ловить; третеводня сапоги чинилъ управляющему; сегодня лошадь водилъ къ коновалу; а стряпалъ за него кто? Стряпала ключница. А это, вонъ, кучеръ! Хорошъ кучеръ! Цѣлую недѣлю въ саду яблоки сторожитъ! И это зовется дворня! Ахъ вы, Псковичи! Побывалъ бы кто изъ васъ въ нашихъ краяхъ, посмотрѣлъ бы какъ тамъ люди живутъ, такъ сюда бы потомъ и вернуться не захотѣлъ. У насъ, мальчуганъ лѣтъ десяти, и тотъ одно свое дѣло знаетъ, и того чужую работу справлять не пошлютъ. Всякій, на что кому Богъ талантъ даровалъ, то себѣ и дѣлаетъ; а тамъ хоть трава не расти, мнѣ какая нужда! Есть работа — занятъ; нѣтъ — лежу себѣ на печи: и никто, будь хоть самъ баринъ, противъ этого спорить не можетъ…

— Да о чемъ спорить-то? перебилъ ткачъ, сердито тряхнувъ своею косматою головой. — Ино дѣло и немудрено; а коли не смыслишь, такъ ужь знамо, справлять не пошлютъ. Этого дива нече у васъ, за Москвой, искать. Найдется и здѣсь такой, что ни на какую работу не годенъ, окромѣ что смолоду по нуждѣ затвердилъ. Вотъ тебѣ, тепереча, Нефедка, пастухъ, по вашему, по рязанскому, одно свое дѣло только и знаетъ, свиней пасетъ; а ужь другаго чего и не суй, навѣрное спакоститъ. Такъ вотъ оно что; выверни-ка дѣло-то на изнанку, да понюхай чѣмъ пахнетъ… Что носъ-то поднялъ? Али не нравится? Нѣ, братъ, спѣсь-то лучше сними, да въ карманъ спрячь; а то ужь больно пышна, во всѣ стороны растопырилась; неравно мимоходомъ задѣнутъ, обомнется, сломается. Нѣ! Молодъ еще другихъ наставлять; поучись-ка самъ наперво, значитъ, коли есть умъ; а коли нѣтъ, коли глупъ, такъ просто и скажи глупъ, а что по глупости человѣкъ, безъ дѣла, на печкѣ валяется, такъ этимъ нече хвалиться, нече людямъ глаза колоть; мудрость невелика.

Покуда ткачъ говорилъ, глаза всѣхъ присутствовавшихъ обращены были на него; его слушали съ жаднымъ вниманіемъ и съ такимъ горячимъ сочувствіемъ, съ какимъ обвиненный слушаетъ адвоката, говорящаго въ его пользу; но когда онъ кончилъ, всѣ вдругъ оглянулись на Ѳедора, и громкій хохотъ раздался со всѣхъ сторонъ, хохотъ, пересыпанный крупными шутками. Ему стало неловко, гордость его была оскорблена, чувство собственнаго достоинства пошатнулось; словамъ его предано было такое толкованіе, на которое онъ не зналъ что возражать; а между тѣмъ, послѣ перваго взрыва, хохотъ и шутка мало-по-малу начали утихать, и всѣ ждали не скажетъ ли онъ опять чего, въ надеждѣ услышать какую-нибудь новую выходку отъ Антипа. Но оба противника долго сидѣли, мѣряя другъ друга глазами. Лукавая усмѣшка играла на губахъ у ткача; а Ѳедоръ дулся и грозно крутилъ усы. — Мужичье! Сволочь! ворчалъ онъ сквозь зубы: — съ ними говоришь какъ съ людьми, а они скалятъ зубы да лаются, какъ собаки! Эхъ вы, распущенная команда! Порядку васъ надо учить! Вѣжливости вы не понимаете! Вотъ ужо, постой, будетъ на васъ гроза. Какъ приберемъ васъ къ рукамъ, такъ дурь-то уймется, будете шелковые. — Ободряясь мало-по-малу, по мѣрѣ того какъ будущность, въ мысляхъ, сулила ему удовлетвореніе, Ѳедоръ сказалъ послѣднія слова такъ громко, что ужь не одни тѣ, которые сидѣли съ нимъ рядомъ, а всѣ присутствовавшіе въ избѣ успѣли разслушать его. Многіе поняли и замѣтно смутились; другіе ломали голову, чтобъ объяснить себѣ что это значитъ. Ключница съ поваромъ въ ту же минуту перемигнулись и вышли изъ горницы на крыльцо. За ними послѣдовало еще нѣсколько человѣкъ. Пользуясь этимъ случаемъ, и самъ первый виновникъ всего происходившаго, Ѳедоръ, положеніе котораго въ кругу явно нерасположеннаго къ нему общества съ каждою минутой становилось несноснѣе, тоже взялъ шапку и вышелъ. Выходя, онъ бормоталъ еще про себя какія-то невнятныя рѣчи. Онъ былъ сильно взбѣшенъ; но не одинъ гнѣвъ подсказалъ ему ту угрозу, которая упала, какъ снѣгъ на голову, на торжествующихъ его противниковъ. Въ продолженіе десяти дней, проведенныхъ имъ въ Жгутовѣ, онъ успѣлъ вывѣдать много такого изъ древней исторіи покойнаго майора Лукина, чего именно не доставало для пополненія толбинскихъ сплетенъ, хронологическая послѣдовательность которыхъ обрывалась на похищеніи Марѳы Прохоровой или просто Марѳуши, какъ звали ее на родинѣ. Онъ узналъ, напримѣръ, что Марѳуша цѣлые четыре мѣсяца жила барыней въ Жгутовѣ, а потомъ умерла, и что сынъ Алексѣя Михайловича Лукина, котораго со дня на день ждали въ село, былъ рожденъ отъ нея. Имѣлъ ли онъ какія-нибудь основательныя причины догадываться объ истинномъ смыслѣ дѣла, или одинъ темный инстинктъ руководилъ его въ этомъ случаѣ, неизвѣстно; но каковъ бы ни былъ тотъ путь, которымъ догадки его пробирались къ истинѣ, дѣло въ томъ, что онъ уже былъ довольно близко отъ нея, — такъ близко, что, по пріѣздѣ Лукина, достаточно было нѣсколькихъ словъ, съ великимъ трудомъ и опасностію подслушанныхъ за дверьми, чтобъ убѣдить его окончательно въ справедливости главныхъ его подозрѣній. Слова эти были произнесены во время свиданія Григорія Алексѣевича съ Барковымъ; но еще до пріѣзда молодаго человѣка, въ селѣ уже ходили на его счетъ самые странные и разнорѣчивые толки, главною причиной которыхъ была все та же нескромность Ѳедора. Всей истины онъ не смѣлъ открыть. Онъ помнилъ хорошо запрещеніе барина и зналъ, что тотъ не любитъ шутить, но въ разныхъ стычкахъ и перебранкахъ съ дворовыми людьми, которые всѣ, съ перваго до послѣдняго, были жестоко противъ него озлоблены, и на каждомъ шагу дѣлали ему всевозможныя непріятности, онъ часто не въ силахъ былъ выдержать строгую тайну. Легкіе проблески ея, какъ электрическія искры, срывались у него съ языка, въ видѣ намековъ, предсказаній или угрозъ, и проникали глубоко въ души встревоженныхъ слушателей. Въ Жгутовѣ пахло грозой. Всѣ чувствовали приближеніе какого-то страшнаго переворота; но въ чемъ онъ будетъ состоять и когда совершится, никто не зналъ. Многіе изъ приближенныхъ Ивана Кузмича, побуждаемые заботой о своей будущей участи, пытались вывѣдать у него что-нибудь объ этомъ предметѣ; но осторожный старикъ или упрямо молчалъ, или запросто отсылалъ къ чорту тѣхъ, кто слишкомъ настойчиво ему докучалъ. Между послѣдними былъ нѣкто Андрей, молодой, рослый парень, молочный братъ Григорія Алексѣевича. Онъ жилъ при дворѣ безъ всякаго опредѣленнаго дѣла, кромѣ того, развѣ, что, какъ страстный охотникъ и ловкій, стрѣлокъ, ходилъ въ лѣсъ за дичью, каждый разъ какъ кому-нибудь изъ господъ, за столомъ, надоѣдала постоянная очередь баранины съ дворовою птицей. Андрей былъ фаворитъ Григорія Алексѣевича. Они съ дѣтства росли и играли вмѣстѣ; потомъ, когда послѣдній отправился въ Петербургъ и оттуда сталъ пріѣзжать на каникулы въ Жгутово, охота и рыбная ловля сблизили ихъ еще тѣснѣе. Нерѣдко, съ ружьями на плечахъ или съ рыболовнымъ снарядомъ, исчезали они изъ дома чуть свѣтъ и пропадали по нѣскольку сутокъ, ночуя гдѣ-нибудь далеко, въ глухой деревушкѣ, окруженной болотами и дремучими лѣсами, или стоящей на берегу пустыннаго озера, а день, весь напролетъ, посвящая своимъ любимымъ забавамъ. Слѣдствіемъ было то, что Андрей, какъ товарищъ и фаворитъ Григорія Алексѣевича, съ давнихъ поръ считался привилегированною особой и, не въ примѣръ другимъ, былъ избавленъ отъ всякой спеціальной обязанности въ селѣ, хромѣ присмотра за лягавыми собаками молодаго барина, да за его ружейнымъ и рыболовнымъ приборомъ. Такое исключительное положеніе и разныя выгоды, неразлучныя съ нимъ, а также личная привязанность къ барину, сдѣлали его искреннимъ консерваторомъ и горячимъ приверженцемъ властвующей династіи. Въ цѣлой дворнѣ не было ни одного человѣка, такъ сильно дорожившаго настоящимъ порядкомъ вещей; а потому, конечно, и слухи о близкой перемѣнѣ никого не могли встревожить такъ сильно. Не получивъ отъ Ивана Кузмича никакого удовлетворительнаго отвѣта, Андрей съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда баринъ пріѣдетъ въ село, надѣясь узнать отъ него что-нибудь болѣе опредѣленное. Онъ былъ изъ первыхъ между встрѣтившими его у крыльца, но ни въ этотъ день вечеромъ, ни на другой день поутру, ему не удалось застать его ни минуты наединѣ. Вечеромъ было уже слишкомъ поздно. Баринъ пріѣхалъ сумраченъ, озабоченъ и до глубокой ночи сидѣлъ запершись съ Иваномъ Кузмичемъ; а на другой день поутру, повидавшись съ Барковымъ, вышелъ оттуда весь блѣдный, точно какъ самъ не свой, и заперся опять съ управляющимъ. «Плохо дѣло! подумалъ Андрей; даже о своей любимой собакѣ ни слова не спросилъ! Съ гостемъ обѣдаетъ врознь, стало-быть не въ ладахъ… Что-то будетъ изъ этого изъ всего?…» И сидя въ своей избѣ, у окна, онъ грустно посматривалъ на крыльцо господскаго дома. Тамъ не было никого; только голуби, вылетая, изъ слуховаго окошка спускались внизъ, на траву, за разными поисками, да изрѣдка мальчикъ съ тарелками или блюдомъ выбѣгалъ изъ дверей, спѣша но протоптанной дорожкѣ на кухню и оттуда обратно въ господскій домъ, а около него вертѣлась дворняшка, помахивая пушистымъ хвоотомъ и жадно подхватывая объѣдки, которыя онъ ей бросалъ. Съ полчаса прошло такимъ образомъ; наконецъ Иванъ Кузмичъ, съ своею маленькою трубкой въ зубахъ, вышелъ, и постоявъ нѣсколько минутъ на крыльцѣ, отправился къ себѣ на квартиру прилечь. «Теперь пора», шепнулъ Андрей, провожая его глазами. Онъ вышелъ въ сѣни и спустилъ съ привязи молодаго, кудряваго сеттера карей шерсти, который давно ужь визжалъ и рвался на волю; ноитотъ, вѣроятно догадываясь, что онъ это дѣлаетъ для себя, не поблагодарилъ его ни взглядомъ, ни лаской; а прямо съ мѣста, хватилъ стрѣлою вонъ изъ дверей и скрылся изъ виду. Андрей пошелъ вслѣдъ за нимъ. Выходя изъ избы, онъ увидѣлъ барина на крыльцѣ. Собака была уже тамъ; съ разными знаками неистовой радости, ласкалась она къ своему господину, который смѣялся и гладилъ ее по головѣ и, кажется, очень доволенъ былъ этою встрѣчей.

— Здравствуй, Андрюша! сказалъ Лукинъ, увидѣвъ своего молочнаго брата: — я съ тобой вчера и двухъ словъ не успѣлъ сказать.

— Здравія желаю, сударь, отвѣчалъ тотъ, снявъ шапку и весело улыбаясь. — На долго ли къ намъ пожаловали?

— Да Богъ знаетъ; какъ придется, отвѣчалъ Лукинъ, — можетъ быть скоро назадъ уѣду; и при этихъ словахъ, тѣнь опять набѣжала на его лицо. Онъ сѣлъ на крыльцо и задумался.

"Вотъ бы теперь спросить, « подумалъ Андрей. Любопытный вопросъ уже вертѣлся у него на языкѣ; но баринъ былъ такъ задумчивъ, и такъ замѣтно чѣмъ-то огорченъ, и такъ сердито подчасъ хмурилъ брови, что онъ не зналъ какъ начать, раза два открылъ ротъ, про бормоталъ что-то невнятное, замялся и замолчалъ.

— Ну что, какъ поживаешь? спросилъ Лукинъ, замѣчая, что тотъ собирается говорить. Что Карька, — какъ онъ себя ведетъ? Небось горячится попрежнему, тянетъ на бѣлокъ, на зайцевъ, на всякую дрянь? Или остепенился, успѣлъ поумнѣть?

— Карька нешто, Григорій Алексѣичъ, дѣло свое сталъ давно разумѣть; на тетеревовъ нынче такъ ходитъ, что просто потѣха. Давеча, изъ-подъ него, всю выводку руками переловилъ, пять штукъ молодыхъ живьемъ забралъ; одна старая только и улетѣла, да и ту онъ чуть за хвостъ не поймалъ. Разную птицу сталъ тоже теперь отличать; за мелочью не повянетъ, коли что покрупнѣе имѣетъ въ виду… да вотъ не угодно ли будетъ самимъ попытать; время самое, что ни есть, наилучшее. Дичи не оберешься; утки на Рюхинѣ стадами сидятъ, дуппеля прилетѣли; въ низовомъ болотѣ ономнясь три пары убилъ. Тоже вотъ туда, въ мохъ, за Гурьевою рощей, хорошо бы сходить, тамъ тепереча глушней навѣрно найдемъ…

— Не знаю, Андрюша, отвѣчалъ Лукинъ, — развѣ послѣ когда-нибудь; а теперь времени нѣтъ, хлопотъ у меня слишкомъ много; да, по правдѣ сказать, и охота какъ-то на умъ нейдетъ. Вотъ, денька черезъ два, посмотримъ…

„Что это съ бариномъ сталось? подумалъ Андрей: ничѣмъ его и развеселить невозможно! Бывало не дастъ ничего досказать, засыплетъ разспросами; а теперь, говори ему про что хочешь, — сидитъ себѣ, да глядитъ въ землю, точно будто со сна не успѣлъ опамятоваться!“

— Въ Ручьи, къ Лизаветѣ Ивановнѣ, тоже теперь недавно ходилъ. Тамъ, ихніе люди говорятъ, куропатокъ видали, продолжалъ онъ, все еще не теряя надежды раздразнить барина на охоту.

— А что, Лизавета Ивановна, теперь въ городѣ или въ Ручьяхъ?

— Въ Ручьяхъ, Григорій Алексѣичъ.

— Одна или съ дочерью?

— Съ дочерью, Григорій Алексѣичъ.

— Такъ ты говоришь, что у нихъ куропатки теперь развелись?

— Давеча кучеръ ихній сказывалъ: за яровымъ полемъ, говоритъ, три раза ихъ подымалъ.

— Надо бы тамъ побывать; а? какъ ты думаешь: не сходить ли намъ завтра поутру?

У Андрея глаза заблистали отъ удовольствія.

— Когда угодно, сударь, отвѣчалъ онъ, — у меня все готово. И ружье ваше вычищено и патроны насыпаны; а Карька только того и ждетъ, онъ ужь три дня не ходилъ, и ужь такъ его разбираетъ; давеча чуть одинъ въ болото не улизнулъ, насилу его досвистался.

— Ахъ ты бестія! говорилъ Лукинъ, лаская собаку. — Такъ вотъ какъ мы сдѣлаемъ, братецъ. Мы отправимся съ тобой въ Ручьи завтра поутру; а тамъ я тебя отпущу и обѣдать останусь у Лизаветы Ивановны.

— Слушаю-съ, отвѣчалъ Андрей.

На другой день, поутру, они вышли изъ дома въ назначенный часъ. Дорогой, Лукинъ разспрашивалъ о болѣзни отца и узналъ нѣсколько подробностей, которыя не успѣлъ сообщить ему управляющій. Онъ узналъ между прочимъ, что старикъ, въ послѣдніе дни своей жизни, тосковалъ безутѣшно и за нѣсколько часовъ до конца, призвавъ къ себѣ мать Андрея, мамку Анисью, поручилъ ей сказать сыну своему Григорію Алексѣевичу, что „онъ проситъ у него прощенія въ тяжкой винѣ.“ На вопросъ, отчего мать сама не сообщила ему объ этомъ ни слова, Андрей отвѣчалъ, что при людяхъ не смѣла, а когда повидаетъ его съ глазу на глазъ, то разкажетъ все до послѣдняго.

— Что-то, сударь, что за слухи такіе ходятъ про васъ въ селѣ, продолжалъ Андрей. — Насъ пугаютъ, что вы скоро отоюда уѣдете, и что всѣ достанемся въ руки Дмитрію Егорычу Баркову.

— Хмъ, вотъ какъ; а отъ кого ты это слышалъ? Кто васъ пугаетъ?

— Слыхалъ-то я, сударь, все больше отъ нашихъ; да только они не сами собой такіе толки ведутъ. Видитъ Богъ, никто изъ насъ не желаетъ другаго господина, окромѣ васъ, а слухамъ этимъ никто не радъ; а идутъ они ужь извѣстно отъ кого. Все вотъ эта самая, усатая шельма, лакей, что съ господиномъ Барковымъ изъ Рязани пріѣхалъ, — все онъ мутитъ.

— Въ самомъ дѣлѣ?… А что же онъ говоритъ?

— А говоритъ, сударь, такое, что никакъ и понять не возможно. Начнетъ, да и не покончитъ; на полсловѣ иной разъ оборветъ. Онъ, вотъ изволите видѣть, на нашихъ дворовыхъ сердитъ, за то что мы ему въ поясъ не кланяемся; а наши то же крѣпко его не взлюбили, по той причинѣ, что больно чваненъ, надъ всѣмъ надъ здѣшнимъ ругается; ну, ужь вѣдомо, наши тоже спуску ему не даютъ; другой разъ словцо такое загнутъ, что онъ какъ индюкъ надуется, да въ сторону отойдетъ. Такъ вотъ онъ и норовитъ все на то, чтобы чѣмъ ни есть, значитъ, досадить; стращаетъ да хорохорится. У васъ, говоритъ, порядку тутъ нѣтъ — избаловали, говоритъ, васъ господа; вотъ постой, говоритъ, мы васъ вышколимъ; какъ попадете къ намъ въ лапы, такъ забудете лаяться; тише воды, ниже травы станете…. Ну и насчетъ васъ то же….

— И на мой счетъ? Вотъ это любопытно! Что жь онъ обо мнѣ говоритъ?

— А говоритъ: какой, говоритъ, онъ баринъ? Какъ вотъ я, такъ молъ и онъ, все равно. Вотъ мой, говоритъ, Дмитрій Егорычъ, господинъ Барковъ, такъ тотъ настоящій; а этотъ, говоритъ, баринъ на полчаса; повертится тутъ, да и уѣдетъ съ носомъ Такъ, то-есть, онъ, лакеишка этотъ, говоритъ.

— Ну, а ты что объ этомъ думаешь?

— Да что думать-то; я ужь вечоръ ему говорилъ: смотри молъ ты, ворона залетная, коли ты у меня каркать не перестанешь, такъ я-те перья-то изъ подъ носу повыщиплю.

— Да какъ же, Андрюша; ну а если онъ правду говоритъ?

Андрей смѣшался и въ недоумѣніи посмотрѣлъ на барина.

Горькая улыбка мелькала у того на лицѣ. — Ну а что, продолжалъ онъ, — если я точно черезъ недѣлю уѣду отсюда совсѣмъ, и Жгутово, вмѣстѣ со всѣми вами, достанется Дмитрію Егоровичу Баркову?

— Какъ, сударь, да развѣ вы хотите насъ продавать? Развѣ наше Жгутово вамъ наскучило? Или мы угодить не съумѣли?… Лукинъ молчалъ. — Извѣстно, продолжалъ Андрей; въ Питерѣ съ барами веселѣе жить, чѣмъ здѣсь съ мужиками; такъ вѣдь на то ваша воля, сударь, живите гдѣ вздумается; а тутъ и безъ васъ ваше добро не сгоритъ; Иванъ Кузмичъ присмотритъ. Онъ и при покойномъ баринѣ всѣмъ завѣдывалъ, и грѣхъ про него что дурное сказать; никто не слыхалъ, чтобы за нимъ господская копейка пропала.

— Что за вздоръ, Андрей! Съ чего ты взялъ, что я сомнѣваюсь въ Иванѣ Кузмичѣ? Да и про Жгутово тоже, развѣ я говорилъ когда, что оно мнѣ наскучило? Нѣтъ, я его люблю и теперь, какъ всегда любилъ, и люблю такъ, что не оставилъ бы ни за что, еслибъ оно было мое.

— Да чье же, судэрь, коли не ваше?

— Чье Жгутово? развѣ не знаешь? Жгутово давно продано моей мачихѣ, и отъ нея теперь должно перейдти въ ея родъ.

— Ой, сударь! Что вы это сказали! Иль я ослышался? Неужто и въ правду мы отъ васъ перейдемъ, или вы такъ только опасаетесь?

— Не опасаюсь, а знаю навѣрно, Андрей. Спорить въ судахъ пожалуй можно; да пользы отъ этого не будетъ ни на волосъ. Теперь, или черезъ годъ и такъ или сякъ, какъ хочешь верти, а кончится все на одномъ. Такъ ужь лучше вы это заранѣе знайте: помѣщикомъ у васъ будетъ Барковъ, а не я.

Сердце другнуло у молодаго парня такъ сильно, что онъ поблѣднѣлъ. Всѣ страхи его оправдались. Онъ уже видѣлъ предъ собой, впереди, тяжелую работу, нужду; а можетъ-быть и гоненіе, можетъ-быть и голодную нищету. — „Охъ ты, доля моя горемычная!“ произнесъ онъ едва внятно и, тяжело вздохнувъ, замолчалъ.

— Такъ-то, Андрюша, продолжалъ Лукинъ. — Жаль мнѣ будетъ съ вами разстаться; а дѣлать нечего и пособить вашему горю ничѣмъ не могу. Слушай, что я тебѣ скажу: ни съ Барковымъ, ни съ лакеемъ его не ссорься, а то послѣ за каждое лишнее слово поплатишься. Смотри, помни этотъ совѣтъ.

— Буду помнить, Григорій Алексѣевичъ.

Разговаривая такимъ образомъ, они отошли верстъ пять или шесть отъ дому. Погода стояла сѣрая, и мелкій дождикъ накрапывалъ исподволь. Дорога ихъ долго шла темнымъ лѣсомъ, по берегу озера; потомъ, они повернули налѣво, и вышли на открытую, холмистую мѣстность, пересѣченную рощами и мелкимъ кустарникомъ. Вдали, на горѣ, виднѣлся погостъ: бѣдная, деревенская церковь съ деревянною, крашеною крышею и съ узорнымъ желѣзнымъ крестомъ на верху, окруженная рядомъ старыхъ, почернѣвшихъ отъ времени и покосившихся избъ. Отъ церкви до Ручьевъ оставалось всего двѣ версты. Около этого мѣста, въ кустахъ, между полемъ и рощею, по разчету Андрея, они должны были найдти дичь; и точно: едва успѣли, пройдя погостъ, свернуть съ дороги на право, какъ собака потянула прямо на вѣтеръ, остановилась въ упоръ, и двѣ круглыя, жирныя куропатки, съ шумомъ вылетѣли изъ-подъ ногъ. Два выстрѣла раздались имъ вслѣдъ; одна упала; шагахъ въ десяти, на мокрой травѣ курился пеньковый пыжъ; голубая полоска дыму прозрачнымъ облакомъ потянулась по влажному воздуху; собака, нетерпѣливо обнюхивая и озираясь, ходила кругомъ; словомъ охота началась во всей формѣ; но не одинъ изъ охотниковъ не могъ найдти въ ней на этотъ разъ того горячаго и поглащающаго интереса, съ какимъ бывало они оба отдавались этой забавѣ. Мысли ихъ и даже цѣль предпринятаго ими похода не имѣли ничего общаго съ несчастными куропатками, которыхъ Карька преслѣдовалъ съ такимъ неутомимымъ ожесточеніемъ. Андрей пошелъ съ намѣреніемъ вывѣдать у Григорія Алексѣевича что-нибудь на счетъ вопросовъ, его безпокоившихъ; а Лукинъ имѣлъ совсѣмъ другое въ умѣ. Бродя по кустамъ и стрѣляя, онъ безпрестанно оглядывался на село, которое давно уже было въ виду, и нѣсколько разъ посматривалъ на часы.

— Будетъ, сказалъ онъ наконецъ, отдавая ягдташъ и ружье Андрею. — Я пойду къ Лизаветѣ Ивановнѣ и пробуду до вечера у нея, а ты ступай домой и скажи Ивану Кузмичу, чтобъ онъ меня не ждалъ ни къ обѣду, ни къ ужину, что я возвращусь очень поздно. Или нѣтъ, погоди, сходи-тка сперва со мною въ Ручьи, да отдай куропатокъ всѣхъ до одной повару Лизаветы Ивановны, а то Барковъ пожалуй подумаетъ что я для него старался.

Минутъ черезъ пять они были въ селѣ.

Село Ручьи было одно изъ самыхъ мелкихъ имѣній въ уѣздѣ; при немъ считалось всего сорокъ душъ. Помѣщица его, Лизавета Ивановна, получила его въ приданое отъ отца, при выходѣ замужъ за лейтенанта 2-го ранга Веригина, стараго моряка, который сдѣлалъ много походовъ, ѣздилъ вокругъ свѣта, и умеръ въ отставкѣ два года тому назадъ. У вдовы, отъ него осталась пенсія въ 700 рублей ассигнаціями да двое дѣтей: сынъ, принятый въ морской корпусъ на казенный счетъ, и дочь, дѣвушка восьмнадцати лѣтъ, воспитанная въ уѣздномъ городѣ, уѣздными учителями съ помощію отца, который зналъ хорошо языки. Низенькій, деревянный домикъ, вмѣщавшій это семейство, былъ старъ. Стѣны его, не обшитыя тесомъ, почернѣли отъ времени; крыша проросла мохомъ; петли, ручки замковъ, крючки и задвижки на ставняхъ, окошкахъ, дверяхъ были изъ простаго желѣза, грубая отдѣлка котораго съ перваго взгляда обличала труды доморощеннаго кузнеца; словомъ, ни малѣйшихъ слѣдковъ избытка не видно было нигдѣ, а между тѣмъ все имѣло опрятный и даже уютный видъ. Балконъ завѣшенъ былъ сверху зонтикомъ, въ окнахъ висѣли ситцевыя, цвѣтныя гардины и бѣлыя сторы; чисто выметенная площадка передъ крыльцомъ окружена была свѣжимъ, только-что скошеннымъ дерномъ; садъ и дворъ обнесены высокимъ, исправнымъ заборомъ. Въ саду — группы яблонь, кусты крыжовника и смородины, грядки съ цвѣтами и кругомъ густая, липовая аллея. Балконъ выходилъ въ садъ, а на балконъ выходила столовая, двери которой отворены были настежь и у самаго входа, за маленькимъ столикомъ, съ работой въ рукахъ, сидѣла Лизавета Ивановна, старушка лѣтъ подъ шестьдесятъ, худая и блѣдная, съ большими черными глазами и съ замѣтною просѣдью въ волосахъ. Противъ нея, у окна, стояла дочь ея, Марья Васильевна, стройная дѣвушка, съ густою, золотистою косой, серіознымъ лицомъ и задумчивымъ взоромъ. Обѣ одѣты были подеревенски: мать въ спальномъ чепцѣ и въ старой, драдедамовой куцавейкѣ сверхъ юпки; дочь — въ сѣромъ, ситцевомъ платьѣ, съ гладкою, бѣлою пелеринкой и такими же рукавами.

Выстрѣлы только-что умолкли, когда Марья Васильевна вошла въ комнату и стала у окна.

— Маша, ты посылала узнать кто тамъ стрѣляетъ? спросила Лизавета Ивановна.

— Посылала, маменька, отвѣчала та, не поворачивая головы.

— Кто пошелъ?

— Никто не ходилъ. Яковъ говоритъ, что это жгутовскіе.

— Вѣрно Андрюшка съ кѣмъ-нибудь изъ дворовыхъ. Ахъ, батюшки! Да вѣдь Григорій Алексѣичъ ужь давно долженъ быть въ селѣ. Не онъ ли это бѣдняжка? Жаль мнѣ его, Маша. Молодой человѣкъ, только что жить начинаетъ, а ужь остался круглою сиротой. Одинъ отецъ только и былъ на свѣтѣ, и того потерялъ. Каково ему было въ Петербургѣ, ни о чемъ не зная, не вѣдая, вдругъ получить такое извѣстіе!

Дѣвушка отвернулась и украдкой отерла глаза.

— Однако, чего же я думаю? Вѣдь онъ навѣрно зайдетъ сюда; въ прошломъ году частенько у насъ бывалъ. Куда ты, дружочекъ?

— Я въ садъ, маменька.

— Что тебѣ вздумалось? Вѣдь дождикъ только-что пересталъ; весь подолъ вымочишь. Подь-ка сюда, что ты сегодня такая блѣдная?

Марья Васильевна подошла къ матери. Живой румянецъ вспыхнулъ у ней на лицѣ и въ ту же минуту опять исчезъ.

— Что съ тобой, Маша, здорова ли ты?

— Ничего, маменька; я здорова… Ахъ Боже мой! Кто это?

Въ сосѣдней комнатѣ послышались скорые шаги.

— Григорій Алексѣичъ идутъ, сказала дѣвочка лѣтъ двѣнадцати, просунувъ голову въ двери и хотѣла уйдти; но Лизавета Ивановна остановила ее.

— Танька! Танька! постой! говорила она вставая: — пойдемъ со мной, скорѣе давай одѣваться; да сбѣгай въ кухню, къ Авдотьѣ, скажи чтобы сейчасъ пришла въ спальню. Маша, ты сдѣлай милость, выйди къ нему, покуда я соберусь. Видишь, я въ юпкѣ и не причесана; нельзя же мнѣ встрѣтить его въ такомъ нарядѣ; вѣдь онъ уже не мальчикъ; надо хоть платье надѣть, Да чепчикъ перемѣнить.

Но дочь не. слыхала и половины того, что ей говорили. Подбѣжавъ въ зеркалу, она поправила волосы, обернула пелеринку и вылетѣла какъ птица изъ комнаты.

На крыльцѣ, она встрѣтила гостя, сосѣда, съ которымъ знакома была давно. Съ дѣтскихъ лѣтъ, они были друзьями. Въ ту пору, когда она въ первый разъ его увидала, она была еще дѣвочка лѣтъ восьми, очень дикая и застѣнчивая, съ большими сѣрыми глазками, съ коротко-обстриженными рыжими волосенками, и съ очень страннымъ характеромъ. Это былъ кроткій и тихій, съ виду почти холодный ребенокъ, который въ куклы не игралъ, смѣялся рѣдко и очень немногимъ интересовался въ обыкновенное время. Но бывали минуты, когда на нее находила вдругъ быстрая перемѣна. Вдругъ зашалитъ, расхохочется, станетъ пѣть пѣсни, разсказывать сказки или пойдетъ бѣгать, какъ кошка, по двору, по саду, лазить по лѣстницамъ, чердакамъ, пристаетъ ко всѣмъ въ домѣ, изорветъ платье, испачкаетъ руки, исцарапаетъ шею, лицо; но едва успѣетъ отецъ или мать, пожавъ плечами, сказать: „что это сдѣлалось съ Машей?“ смотрятъ, а Маши ужь не слыхать; сидитъ гдѣ-нибудь въ уголку, смирнехонько, или смотритъ въ окошко по цѣлымъ часамъ, не трогаясь съ мѣста. Игрушки, обновки рѣдко доставляли ей очень большое удовольствіе. Посмотритъ бывало, открывъ широко глаза, повертитъ въ рукахъ, а потомъ броситъ и совершенно забудетъ. Несмотря на то, ящики и карманы у ней всегда бывали полны всякою дрянью, которую она берегла и любила какъ рѣдкость. Тряпка какая-нибудь, лоскутъ пестрой бумаги, кусокъ цвѣтнаго стекла, камушекъ особенной формы, сухой листъ, поднятый осенью на землѣ, ни съ того, ни съ сего, станутъ вдругъ ея фаворитами; она прячетъ ихъ тщательно, бережетъ и разглядываетъ наединѣ, и называетъ разными странными именами. Одна изъ такихъ бездѣлокъ была поводомъ къ маленькой ссорѣ между ею и молодымъ Лукинымъ. Они видѣлись часто, то въ Жгутовѣ, то въ Ручьяхъ, и часто играли вдвоемъ. Разъ, — это было въ Жгутовѣ, лѣтомъ, на берегу небольшаго пруда — Маша поднимала съ земли плоскіе камушки, которые тотъ ловко пускалъ отскокомъ вдоль по водѣ. „А! какой славный! красивый!“ сказалъ онъ, выбирая одинъ; посмотрѣвъ на него съ минуту, отправилъ его туда же, вслѣдъ за другими. — Что за красивый, отвѣчала она. — Вотъ у меня есть красивый! — Дѣвочка вынула изъ кармана красный, продолговатый песчаникъ съ бѣлыми жилками, гладко обтертый и закругленный со всѣхъ сторонъ. — Дай-ка сюда, сказалъ Гриша; но она не хотѣла отдать. — Это мой милый камушекъ, мой фаворитъ, говорила она, вертя свою рѣдкость передъ глазами товарища. — Не отдашь? сказалъ онъ, и въ ту же минуту, ловко выхвативъ фаворита, пустилъ его вдоль пруда. — Камень сдѣлалъ два славныхъ отскока и упалъ въ воду, немножко не долетѣвъ до противоположнаго берега. Лукинъ обернулся къ ней съ торжествомъ, желая знать, что она скажетъ; но вмѣсто отвѣта получилъ звонкую оплеуху. Онъ вспыхнулъ и бросился за нее какъ кошка; но видя, что она не дѣлаетъ никакого движенія, чтобы защищаться, и что крупныя слезы навертываются у ней на глазахъ, остановился какъ вкопаный, посмотрѣлъ на нее очень грозно, и отошелъ въ сторону. Дѣвочка сѣла у берега на траву, и утирая глаза кулакомъ, начала горько плакать. Лукинъ долго глядѣлъ на нее въ сильномъ недоумѣніи, потомъ вдругъ, не говоря ни слова, обѣжалъ прудъ кругомъ и залѣзъ въ воду по поясъ. — Маша! поди сюда! кричалъ онъ, я помню куда онъ упалъ, я сейчасъ его вытащу. — Она прибѣжала въ ту же минуту, и сама чуть не влѣзла въ воду за нимъ; но тонкіе башмачки ея начали вязнуть въ глубокой тинѣ, и это ее испугало; а между тѣмъ тотъ, весь мокрый, шарилъ руками на днѣ, и забирая оттуда пригоршнями разную дрянь, подавалъ ей на берегъ. Они вмѣстѣ вынимали изъ грязи все, что по формѣ хоть сколько-нибудь было похоже на фаворита. — Этотъ? спрашивалъ онъ. — Нѣтъ, не этотъ, отвѣчала она, и начинала опять ревѣть. Минутъ пять длилось это занятіе; наконецъ, мачиха, издали увидавъ его въ водѣ, позвала къ себѣ, и больно выдрала за уши. Дѣвочка видѣла наказаніе, и сначала, въ испугѣ, бросилась прочь отъ пруда; но потомъ когда они снова остались вдвоемъ, жалость ее взяла: она сама подошла къ нему, обняла крѣпко за шею, и начала цѣловать. — Не сердись, Гриша, сказала она; я тебя очень люблю. Ты будешь мой фаворитъ! — И съ этихъ поръ она прозвала его камушкомъ.-- Камушекъ! камушекъ мой пріѣхалъ! кричала она иногда, завидя его въ Ручьяхъ изъ окна и выбѣгая въ припрыжку къ нему на встрѣчу. Два года спустя, его отвезли въ Петербургъ, и это разстроило ихъ короткія отношенія. Мальчикъ, въ гимназіи, одичалъ и получилъ то казацкое презрѣніе къ бабамъ, которое часто является въ школьникахъ, прежде чѣмъ пухъ выростаетъ у нихъ на щекахъ. Пріѣзжая домой, на вакаціи, онъ смотрѣлъ свысока на прежнюю свою фаворитку, которая долго понять не могла, что съ нимъ сталось. Увидавъ стараго друга въ курткѣ, съ краснымъ воротникомъ и съ волосами, обстриженными подъ гребенку, она сперва начала хохотать; но послѣ, замѣтивъ въ немъ много другихъ перемѣнъ, сама стала дичиться. Съ этихъ поръ поцѣлуи, и Гриша, и Маша, и ты, пошли совершенно въ отставку. Разъ какъ-то еще, расшалившись, она по старой привычкѣ, назвала его камушкомъ; но онъ такъ строго нахмурилъ брови, что она испугалась, и больше уже не смѣла произносить это слово. А между тѣмъ, время быстро летѣло, и съ каждымъ лѣтомъ они находили другъ въ другѣ новыя перемѣны. Дѣвочка выросла, пополнѣла и стала годъ отъ году хорошѣть, а онъ изъ мальчика сталъ мущиной. Въ первый годъ послѣ выпуска изъ гимназіи, когда онъ пріѣхалъ къ ней лѣтомъ въ Ручьи, она совсѣмъ не узнала его; онъ тоже смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ. Длинные кудри, корсетъ и длинное платье, все было такъ ново въ его глазахъ; но прежде чѣмъ кончилась его вакація въ этомъ году и не успѣлъ еще онъ уѣхать назадъ въ Петербургъ, какъ случай сблизилъ ихъ снова.

Разъ въ сумерки, возвращаясь съ отцомъ изъ Торопца, куда они ѣздили оба верхомъ, Лукинъ увидалъ въ сторонъ отъ дороги, по направленію къ Ручьямъ сильное зарево. Они тотчасъ же повернули съ дороги направо и поскакали во весь опоръ. Пожаръ былъ въ Ручьяхъ. Въѣзжая въ село, они застали ужасную суматоху: дымъ, пламя, вой, крикъ, бѣготня; горѣли службы: одна изба только-что занималась, а другая стояла ужь вся въ огнѣ. Что было народу по близости, все сбѣжалось, кто съ ведрами, кто съ топоромъ, но тушить было трудно, не доставало ни рукъ, ни орудій. Несмотря на то, пять или шесть человѣкъ залѣзло уже на крышу, спѣша разобрать ее, прежде чѣмъ пламя успѣетъ все охватить. Между ними, при яркомъ свѣтѣ огня, былъ виденъ самъ старый морякъ Веригинъ. Безъ шапки и сюртука, съ засученными рукавами и съ ломомъ въ рукахъ, онъ стоялъ молодцомъ, усердно трудясь и ободряя своихъ мужиковъ. Увидѣвъ пріѣзжихъ, онъ обратился къ нимъ съ просьбой взять подъ команду народъ, который внизу ломалъ заборъ и сарай. Сѣдой майоръ ни слова не говоря, тотчасъ слѣзъ съ лошади и взялся за дѣло. Его сынъ уже былъ на ногахъ. Схвативъ топоръ, онъ шолъ за отцомъ, но въ эту минуту кто-то назвалъ его по имени. Оглянувшись, онъ увидалъ Марью Васильевну съ матерью. Онѣ стояли подъ деревомъ, противъ избы, прижимаясь другъ къ другу отъ страха и заслоняя руками глаза. Лукинъ поклонился и хотѣлъ идти мимо, какъ вдругъ дѣвушка вскрикнули и всплеснула руками. Сквозь облако дыма, при яркомъ свѣтѣ огня, трескучія искры котораго падали къ ея ногамъ, въ окошкѣ избы, уже горѣвшей внутри, она увидала кого-то. — Пашка! Пашка моя горитъ! закричала она, бросаясь впередъ. А Пашка была пятилѣтняя дѣвочка, сирота, которую Марья Васильевна очень любила и берегла. Въ суматохѣ, ее забыли вынести изъ избы, въ которой она спала, и въ которой давно уже не было ни души. — Пашку! Пашку забыли! Пашка моя горитъ! Кричала Марья Васильевна, подбѣгая такъ близко къ избѣ, что дымъ едва позволялъ ей дышать. Лукинъ догналъ ее въ ту же минуту. — Гдѣ? спросилъ онъ. Дрожа всѣми членами, она указала ему на окно. Ребенокъ былъ ясно виденъ въ эту минуту. Вскарабкавшись на прилавокъ и уцѣпясь ручонками за толстую подоконницу, она силилась высунуть голову изъ избы, гдѣ ей стало душно и горячо. Въ ту же минуту Лукинъ сбилъ раму съ петлей и полѣзъ вверхъ, чтобы выманить дѣвочку изъ окна; но едва онъ успѣлъ это сдѣлать, какъ пламя и дымъ пахнули ему въ лицо. Вслѣдъ за тѣмъ слабый крикъ раздался внутри и что-то тяжелое рухнуло на полъ. Спрыгнувъ на землю, онъ кинулся въ избу черезъ сѣни; за нимъ вбѣжало двое другихъ. Черезъ минуту, всѣ трое вернулись оттуда, черные, выпачканные, съ опаленными волосами; у Лукина обѣ руки были обожжены, и платье курилось въ разныхъ мѣстахъ; но онъ счастливо вынесъ ребенка, котораго онъ нашелъ ужь подъ лавкою, на полу, и самъ отдалъ на руки Марьѣ Васильевнѣ. Та, въ этотъ день, не сказала даже спасибо, такъ сильно была перепугана; но за то на другой, когда онъ пришелъ къ нимъ изъ Жгутова вмѣстѣ съ отцомъ, она встрѣтила его такимъ взоромъ, который глубоко запалъ ему въ душу. Ни слова не говоря, она взяла его за руку и повела въ свою комнату, гдѣ малютка лежала у ней на постели. Шейка и ножки были жестоко обожжены, и закутаны въ вату; но несмотря на обжогъ, увидавъ свою госпожу, она улыбнулась. Что было сказано въ эту минуту, никто не помнилъ потомъ, но это свиданіе и пожаръ остались памятны обоимъ. Они быстро сошлись. То чувство, которое между ними возникло, было ново для нихъ. Не думая, не гадая, они влюбились другъ въ друга по уши, влюбились сами не зная что съ ними дѣлается. Ни онъ, ни она не жили еще тою жизнью, которая приводитъ опытъ вслѣдъ за собой. Монастырскія стѣны гимназіи, а послѣ тѣсный кружокъ университетскихъ товарищей и время, почти вполнѣ поглощенное строгимъ трудомъ, отдѣляли его отъ свѣта, а, она едва успѣла выйдти изъ дѣтскихъ лѣтъ и кромѣ двухъ трехъ сосѣднихъ семействъ, съѣзжавшихся въ гости другъ къ другу, по табельнымъ днямъ, въ деревни въ глуши, почти не видала людей. Все это давало ихъ новому отношенію тотъ свѣжій, простой ароматъ, который рѣдко бываетъ удѣломъ любви, прошедшей сквозь всѣ параграфы анализа, прежде чѣмъ вспыхнуть своимъ самобытнымъ огнемъ. Любовь ихъ шла легкимъ, свободнымъ шагомъ, не выходя на подмостки передъ сознаніемъ, не драпируясь сентиментальнымъ нарядомъ. Препятствія, ревность, кокетство, сомнѣніе, все это было имъ незнакомо. Развязка лежала простая и ясная впереди; дорога къ ней казалась такая прямая и гладкая. Ни онъ, ни она, ни мать ея, ни отецъ, которымъ извѣстны были ихъ отношенія, не могли предвидѣть грозы. Она сбиралась гдѣ-то въ сторонѣ, въ сторонкѣ, за небосклономъ, сбиралась тихо и долго…

— Григорій Алексѣевичъ! сказала дѣвушка, протянувъ къ нему обѣ руки; и онъ и она покраснѣли. Черезъ минуту, они были въ саду. — Какой вы мокрый! сказала она, взявъ его подъ руку… — Когда вы пріѣхали?

— Третьяго дня, поздно вечеромъ.

— А письмо въ Петербургѣ давно получили?

— Въ четвергъ, и въ тотъ же день выѣхалъ.

— Мы съ маменькой очень жалѣли, что Иванъ Кузмичъ раньше васъ не увѣдомилъ. Онъ долженъ былъ вамъ написать въ тотъ же день, какъ только папенька захворалъ. Но скажите мнѣ, ради Бога, что вы такъ долго дѣлали въ Петербургѣ, нынѣшнимъ лѣтомъ, отчего не пріѣхали къ намъ въ маѣ или въ іюнѣ, какъ прежде бывало?

— Не знаю, Марья Васильевна, я самъ, до сихъ поръ, понять не могу отчего. Отецъ съ каждою почтой писалъ, чтобъ я погодилъ выѣзжать, что онъ самъ пріѣдетъ ко мнѣ по какому-то дѣлу, въ которомъ я много могу ему пособить; а по какому, ни слова не объяснялъ, и такимъ образомъ цѣлое лѣто прошло у насъ врозь; такъ скучно прошло, какъ никогда еще не бывало. Точно какъ будто мнѣ больше не суждено было его увидать…

Она взглянула украдкой на сосѣда, крупныя слезы катились у него по щекамъ. Чувство нѣжнаго, женскаго состраданія мелькнуло на миломъ лицѣ молодой дѣвушки.

— Но, что же это за дѣло такое? спросила она, стараясь его развлечь. — Вамъ надо было бы узнать. Можетъ-быть нужное что-нибудь, — что-нибудь, что до васъ касается?

— Можетъ-быть; но если и такъ, то теперь уже поздно.

— Отчего поздно?

— Да такъ, что жь я одинъ, безъ отца, могу сдѣлать?

— Какъ знать!… Вы бы Ивана Кузмича разспросили.

— Я разспрашивалъ у него обо всемъ, подробно, третьяго дня. Онъ говоритъ, что отецъ имѣлъ точно разные планы насчетъ меня и много чего затѣвалъ, но не успѣлъ ничего привести въ исполненіе.

— Жаль! сказала она, вздохнувъ. — Иванъ Кузмичъ славный человѣкъ, продолжала она, минуту спустя, — вы любите Ивана Кузмича?

— Можно ли его не любить?

— Онъ будетъ у васъ хозяиномъ въ Жгутовѣ, когда вы уѣдете въ Петербургъ?

Лукинъ молчалъ, потупивъ глаза.

— Вы долго останетесь въ Жгутовѣ?

— Нѣтъ… я уѣзжаю довольно скоро… на дняхъ… можетъ-быть даже… завтра.

Она широко открыла глаза и пристально на него посмотрѣла, онъ былъ очень блѣденъ въ эту минуту.

— Что это значитъ? спросила она.

— Значитъ, произнесъ онъ нерѣшительно, — значитъ, что мнѣ здѣсь негдѣ болѣе жить…

— Какъ такъ?

— Такъ, Жгутово переходитъ въ чужія руки…

— Въ чужія?…

— — Да, оно было записано на имя Варвары Клементьевны и переходитъ теперь въ ея родъ… Законный наслѣдникъ пріѣхалъ уже туда и ждетъ, не дождется, когда я выберусь вонъ!

— Боже мой! сказала она, всплеснувъ руками. — Боже мой! Что же это такое? Что это? Какой законный наслѣдникъ можетъ быть кромѣ васъ?

— Какой наслѣдникъ?… Дмитрій Егоровичъ Барковъ, племянникъ покойной мачихи. Вы слышали, конечно, объ немъ, онъ давно уже здѣсь.

Она въ свою очередь поблѣднѣла.

— Да, я слыхала, конечно… я даже видѣла этого человѣка на похоронахъ у Алексѣя Михайловича. Но мнѣ и въ голову не могло придти, чтобъ онъ… чтобъ онъ за этимъ пріѣхалъ. Я понять не могу. Какъ это такъ! Вѣдь вы родной сынъ! По какому же праву онъ можетъ отнять?… Это ужасно не справедливо!… Это… низко, не благородно съ его стороны! Голосъ ея начиналъ замѣтно дрожать. — Сядемъ, сказала она, — я устала идти.

Они сѣли на маленькую скамейку въ аллеѣ, хорошо знакомую обоимъ, и нѣсколько времени оба молчали; потомъ, она стала снова разспрашивать; но Лукинъ не зналъ, что ей отвѣчать. Онъ сидѣлъ, закрывая руками лицо, и молчалъ, какъ убитый. Она тихо и робко отняла одну руку и посмотрѣла ему въ глаза. Взглядъ полный тоски и нѣмаго отчаянія былъ отвѣтомъ на этотъ безмолвный вопросъ. Слезы блеснули у ней на глазахъ.

— Вы не хотите со мной говорить? продолжала она. — Давно ли это? Что такое я сдѣлала? Отчего я вдругъ стала для васъ чужая?

— Вы?… чужая?… перебилъ онъ, съ трудомъ заставляя себя отвѣчать. — Это неправда. Я шелъ къ вамъ сюда, какъ въ родную семью, шелъ къ своимъ отъ чужихъ… именно затѣмъ, чтобъ отдохнуть и поговорить съ вами. Но у меня въ головѣ такая каша… я право самъ не знаю, что со мной дѣлается. О дѣловыхъ подробностяхъ я не могу теперь говорить, я занятъ былъ ими два дня, былъ отравленъ ими все время, и ядъ давитъ меня вотъ тутъ. Онъ показалъ рукой на горло.

— Бѣдный, Гриша! сказала она, горячо сжимая руку его въ обѣихъ рукахъ и смотря на него сквозь слезы.

— Когда-нибудь, продолжалъ онъ, — когда я уже не буду съ вами, вы узнаете все это дѣло… отъ матушки… отъ сосѣдей… Иванъ Кузмичъ, пожалуй, разкажетъ вамъ все, а я теперь не могу. Я усталъ и пришелъ сюда отдохнуть. Не много часовъ осталось у насъ впереди, эти часы очень дороги для меня. Дайте мнѣ посидѣть возлѣ васъ попрежнему, тихо, спокойно, и насмотрѣться на васъ въ послѣдній разъ, прежде чѣмъ я уѣду отсюда… на долго… можетъ-быть навсегда.

— Зачѣмъ навсегда? спросила она въ сильномъ волненіи.

— Зачѣмъ? Это легко спросить, но что я могу сказать вамъ въ отвѣтъ? Развѣ я знаю, зачѣмъ все это случилось? Зачѣмъ вся судьба, все будущее у меня впереди стало вдругъ совершенно иначе, чѣмъ я ожидалъ?… Что я теперь? Нищій, студентъ, безъ гроша въ карманѣ, нищій, который не знаетъ, что съ нимъ будетъ завтра. Въ такихъ обстоятельствахъ, развѣ я могу отвѣчать, что я сюда возвращусь? Да еслибъ и случилась возможность, то куда я пріѣду? У меня здѣсь не будетъ угла своего.

Сосѣдка его заплакала. — А мы-то? А нашъ домъ?… Грѣхъ вамъ, Григорій Алексѣичъ, такъ говорить! Вы насъ совсѣмъ позабыли… совсѣмъ разлюбили, я это вижу ясно изъ вашихъ словъ.

— Къ несчастію, это не такъ легко, какъ вы думаете!

— Къ несчастію? съ упрекомъ повторила она.

— Да, отвѣчалъ онъ рѣшительно. — Къ чему обманывать себя пустыми мечтаніями?… Постоянная любовь, вѣрность, все это можетъ быть хорошо для того, кто идетъ по ровной дорогѣ, кого ждетъ успѣхъ впереди. А въ моемъ положеніи было бы подло и низко подать вамъ какую-нибудь надежду на будущее. Да и какъ дать другому то, чего самъ не имѣешь?

Въ слезахъ она опустила голову къ нему на плечо.

— Оставьте будущее въ покоѣ, прошептала она, — мнѣ дорого настоящее… Зачѣмъ настоящее отнимать?

Онъ былъ внѣ себя и часто мѣнялся въ лицѣ.

— Настоящее, повторилъ онъ, — но вѣдь это минута, которая уже проходитъ! Съ трудомъ выговаривая слова, онъ принудилъ себя улыбнуться, но усмѣшка его была страшна, блѣдныя губы болѣзненно покривились. Испуганная, дрожащая, Марья Васильевна схватила его за обѣ руки.

— Нѣтъ, нѣтъ! говорила она: — все не кончено еще, все не пройдетъ такъ скоро… Богъ не позволитъ! Богъ сжалится!… Она не успѣла окончить, какъ тоненькій, дѣвичій голосокъ раздался за кустами.

— Барышня! Гдѣ вы? Маменька зовутъ васъ и Григорія Алексѣича въ комнату.

Дѣвочка, посланная за ними, отыскивала ихъ въ саду. За вѣтвями ее не было видно; но легкіе, быстрые шаги ея босыхъ ножекъ слышны уже были въ сосѣдней аллеѣ. Оба встали и пошли прочь отъ того мѣста, откуда звукъ долеталъ. Черезъ минуту, дѣвочка догнала ихъ на поворотѣ, повторяя тѣ же слова.

— Хорошо, скажи, что сейчасъ придемъ, отвѣчала Марья Васильевна, отворачиваясь отъ нея и обмахивая лицо платкомъ. Они сдѣлали еще кругъ, по аллеѣ, прежде чѣмъ пошли въ комнату. Старушка встрѣтила ихъ на балконѣ, она обняла Лукина и поцѣловала въ обѣ щеки.

— Здравствуй, Гриша! Здравствуй, батюшка! говорила она. — Куда это вы, вдвоемъ, отъ меня убѣжали? Я ужь хотѣла сама искать васъ въ саду, да сырости побоялась. Ну, дай-ка-съ на себя посмотрѣть. Фу! Да какой же ты сталъ молодецъ! Хоть сейчасъ въ гренадеры. Ну кто бы узналъ теперь того мальчугана, что годиковъ десять тому назадъ я сама на рукахъ таскала! Охъ! Много воды съ тѣхъ поръ утекло! Садись, садись, батюшка, потолкуемъ. Горе большое у насъ безъ тебя приключилось. Богъ всѣмъ намъ слезы послалъ… И надо же было тебѣ, какъ на грѣхъ, этимъ-то именно лѣтомъ, сюда опоздать! Мы съ Машей часто объ этомъ здѣсь говорили. Маша! Да куда же она дѣвалась? Сейчасъ тутъ была… А, да вотъ и она. Подь-ка сюда, сударыня; дай-ка-съ на платье свое посмотрѣть… Что? Подолъ-то, я чай, весь мокрый?

— Ничего, маменька, отвѣчала Марья Васильевна; — это высохнетъ черезъ полчаса. Это все оттого, что такъ длинно; — я вамъ говорила тогда.

— Говорила! говорила! ворчала старушка, осматривая ее съ ногъ до головы и останавливая свой вопросительный взоръ на лицѣ. — Чѣмъ пустяки-то говорить, скажи-тка мнѣ лучше, что съ тобой сдѣлалось, что тебя сегодня узнать нельзя? Что это у тебя глаза? Точно какъ будто ты плакала.

Дочь потупила голову, не зная что отвѣчать, но старушка, замѣтивъ ея смущеніе, не продолжала допроса. Обращаясь опять къ Лукину, она стала его разспрашивать о своемъ сынѣ, который учился въ корпусѣ, въ Петербургѣ; потомъ разговоръ перешелъ къ болѣзни и смерти покойнаго Лукина, всѣ главныя обстоятельства которыхъ были подробно извѣстны Лизаветѣ Ивановнѣ. Тѣмъ временемъ подали завтракъ.

— Кушай, батюшка, кушай, говорила она, накладывая Лукину полную тарелку яишницы съ ветчиной. — Стыдно тебѣ со мной церемониться. Молодой человѣкъ, все утро на охотѣ, пѣшкомъ пришелъ за восемь верстъ; нельзя не проголодаться. Покойный отецъ твой, на этотъ счетъ, всегда себя велъ молодцомъ и никакой діеты терпѣть не могъ. Мы даже часто ссорились за это. Въ послѣдній разъ, помню, не дальше какъ за недѣлю до смерти, онъ былъ еще на ногахъ, и мы, отъ обѣдни, поѣхали вмѣстѣ къ Кондратью Егоровичу въ Масловку, — ты знаешь Кондратья Егорыча? Онъ выбранъ теперь судьей на мѣсто Шелкова и будетъ жить въ городѣ. Маша съ нами была, а оъ въ ту пору ужь былъ нездоровъ и дорогой все жаловался на спазмы. „Плохо, говоритъ, матушка Лизавета Ивановна; подъ ложечкой точно какъ камень лежитъ; всю ночь сегодня не спалъ; думалъ, совсѣмъ ужь Богу душу отдамъ.“ — Христосъ съ тобой, Алексѣй Михайловичъ, я говорю, въ твои года рано еще помирать. Да ты бы мяты горячей на ночь испилъ, такъ къ утру и былъ бы здоровъ. „Не люблю, говоритъ, я эту мяту и въ домѣ ея не держу; а есть у меня, говоритъ, одно солдатское средство, — полынная; такъ ту я пробовалъ раза два и вечоръ и нынче поутру.“ — Ну чтожь, помогла? „Да нѣтъ, говоритъ; — сначала, какъ выпьешь, такъ оно какъ будто и легче, маленько отдаетъ; а черезъ часъ смотри опять то же. Вотъ и теперь, говоритъ, такъ коробитъ, что Господи упаси.“ Я стала его упрашивать, чтобъ онъ домой воротился. да тамъ горчишникъ себѣ поставилъ на грудь, а онъ смѣется. „Отроду, говоритъ, гадости этой не дѣлалъ.“ — Ну, воля твоя, батюшка. — Такъ и пріѣхали мы къ Кондратію Егорычу въ Масловку. Къ обѣду стало ему полегче; а за обѣдомъ батвинью со льдомъ первымъ кушаньемъ подавали. Гляжу я на Алексѣя Михайлыча, а онъ себѣ цѣлую тарелку беретъ. — Что ты отецъ мой, я говорю, — въ своемъ ли умѣ? Ночью хотѣлъ умирать; а теперь… „Ничего, говоритъ, я себя знаю.“ Стала я ему выговаривать, а онъ себѣ какъ ни въ чемъ не бывало, хохочетъ да ѣстъ, — и хозяинъ тоже хохочетъ. Ну, думаю я, не быть бы бѣдѣ, и на другой день поѣхала въ Жгутово провѣдать. Смотрю, а онъ ужь въ постели лежитъ. Насилу его уломали за докторомъ въ городъ послать; — думали, доктора больше послушаетъ. А у него такой былъ обычай. Рецептъ возьметъ и деньги заплатитъ и за лѣкарствомъ въ Торопецъ пошлетъ, да только какъ принесутъ ему банку, онъ ее въ шкапъ, подъ замокъ, да такъ она тамъ и стоитъ цѣлый годъ съ печатью и съ ярлыкомъ, стоитъ не раскупоренная, пальцемъ до нея не дотронется. А иной разъ, какъ только завидитъ, такъ и кричитъ: вонъ ее, Павелъ! лей за окошко! Только ни разу еще, сколько помню, за окошко лѣкарство не выливали. Палашка ваша, дурасья, выпроситъ склянку себѣ и выпьетъ всю дочиста. „Дура, ты, дура! Да для чего же ты это дѣлаешь?“ — А пузырекъ, матушка, нуженъ. „Такъ тъі бы его и взяла, а зелье-то пьешь зачѣмъ?“ — А неужто же, матушка, и взаправду его выливать? Вѣдь за него поди-ти какія деньги заплачены!

Отъ Палашки она вернулась опять къ послѣдней болѣзни сосѣда, къ его кончинѣ, похоронамъ. Старушка была мастерица разказывать, и время прошло незамѣтно вплоть до обѣда. Послѣ обѣда, она легла отдохнуть, а Марья Васильевна, съ гостемъ, опять остались вдвоемъ. Они сидѣли въ гостиной, которая окнами смотрѣла на дворъ. На дворѣ мелкій дождь сыпалъ щедро, сбѣгая ручьями со стеколъ и крышъ и съ листьевъ березъ, которыя густымъ заборомъ стояли вокругъ пруда. Въ комнатѣ стало темно отъ гардинъ и отъ сѣрой погоды. Они долго молчали.

— Вы придете къ намъ еще разъ, проститься? спросила она.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Лукинъ. — Я ѣду скоро, можетъ-быть завтрашній день.

— Какъ вы спокойно это говорите!

Онъ вздрогнулъ и посмотрѣлъ на нее печально.

— Нѣтъ, Григорій Алексѣичъ! продолжала она, замѣтивъ въ лицѣ его быструю перемѣну. — Не думайте, чтобъ я хотѣла васъ чѣмъ-нибудь попрекнуть. Я только хотѣла спросить: зачѣмъ вы прячете ваше чувство? Вы точно стыдитесь мнѣ показать, что васъ это огорчаетъ.

— Я не стыжусь, Марья Васильевна, но мнѣ тяжело, такъ тяжело, что я не могу разказать. Знаете что меня мучитъ?

— Что?

— Ваша судьба… я испортилъ ее.

— Это неправда! Почемъ вы знаете, что мнѣ суждено? Можетъ быть мнѣ суждено еще быть… счастливою. А говоря о прошедшемъ, клянусь вамъ, ни мать, ни отецъ, никто на свѣтѣ не сдѣлалъ мнѣ столько добра какъ вы. Какъ я ни молода, а это я очень хорошо понимаю. Безъ васъ я завяла бы въ этой глуши, какъ вянутъ здѣсь многія дѣвушки, не знавшія въ жизни ни одного счастливаго дня. Все, что во мнѣ есть хорошаго, — все отъ васъ… Три года, я была счастлива черезъ васъ.

— А теперь? А потомъ?

— Теперь и потомъ развѣ вы виноваты? Грѣшно было бы мнѣ васъ обвинять. Уѣзжайте, если это непремѣнно нужно, — ищите себѣ другую родину, новыхъ друзей… Я такъ много отъ васъ получила, что не имѣю права требовать болѣе. Я васъ только прошу: не забывайте меня совсѣмъ. Вспомните обо мнѣ хоть разъ въ годъ и напишите мнѣ нѣсколько строкъ… Гдѣ вы? Здоровы ли вы? Что вы дѣлаете?.. вотъ и все.

— Милая Марья Васильевна! онъ отвѣчалъ, цѣлуя руку, ему протянутую: — я не могу отказать въ вашей просьбѣ, но я васъ прошу: возьмите ее назадъ. Я васъ не забуду, еслибы даже я этого и хотѣлъ, но переписка со мною можетъ жестоко вамъ повредить. Она будетъ поддерживать старую привязанность и помѣшаетъ составиться новой, а новая вамъ нужна.

— Зачѣмъ это?

— Затѣмъ, что вы должны имѣть въ жизни точку опоры болѣе положительную чѣмъ привязанность къ человѣку, который вамъ больше не пара. Думайте о себѣ: вотъ вамъ моя послѣдняя воля, мое завѣщаніе, заботьтесь о собственномъ счастьѣ, а меня предоставьте судьбѣ. Одинъ я легче снесу свое горе. Покуда я самъ, одинъ, за себя отвѣчаю, — все сносно, но знать, что есть другой человѣкъ, котораго я люблю, и которому я испортилъ всю жизнь, и который долженъ дѣлить со мной до конца мою подлую участь…

— Подлую участь! перебила она, смотря со страхомъ ему въ глаза. — Отчего подлую?.. Давно ли вы сами учили меня иначе смотрѣть на бѣдность и трудъ человѣка, который вынужденъ самъ себѣ зарабатывать хлѣбъ?

Лукинъ спохватился. Онъ не хотѣлъ открыть ей всего, или, вѣрнѣе сказать, у него не хватало духу на такой подвигъ, но въ пылу разговора, онъ сказалъ слово, которое нужно было теперь объяснить.

— Кромѣ бѣдности, онъ отвѣчалъ, — есть еще кое-что, что мнѣ достается на долю. Отецъ оставилъ долги, отъ которыхъ я не могу отказаться, не обезчестивъ имени, которое я ношу. Я долженъ ихъ взять на себя, а между тѣмъ они ставятъ меня на долго, если не навсегда, въ зависимость отъ людей, которыхъ я ненавижу. Я рабъ ихъ, — развѣ это не унизительно?

— Нѣтъ! отвѣчала она и хотѣла еще что-то сказать, но голосъ ея задрожалъ. Крупныя слезы навертывались у ней на глазахъ; по старой привычкѣ, она утирала ихъ кулаками. — Нѣтъ! повторила она громче прежняго. — Унизительно то, къ чему вы хотите меня принудить. Вы хотите, чтобъ я оставила васъ въ несчастіи и думала только о себѣ!

Лукинъ потупилъ глаза и долго молчалъ.

— Послушайте, Марья Васильевна, сказалъ онъ наконецъ, — еслибы вы имѣли средства меня спасти, я ни слова бы не сказалъ. Я принялъ бы вашу помощь такъ же весело и охотно какъ вы бы мнѣ ее предложили. Но этого нѣтъ, и вы можете только себя утопить, стараясь вытащить меня изъ воды, а на это я не согласенъ. Я не могу принять такую жертву. Вы молоды; въ ваши лѣта надо однихъ безплотныхъ чувствъ да нѣжныхъ воспоминаній, чтобы заполнить всю жизнь. Не будьте ребенкомъ, подумайте объ этомъ спокойнѣе. У васъ есть мать, есть семейство и будущность, вы сами должны быть современемъ матерью и женой. Какое право я имѣю лишить васъ всѣхъ этихъ мирныхъ и прочныхъ радостей жизни, чтобы дать вамъ на мѣсто ихъ — что такое? Однѣ только слезы да напрасныя ожиданія…

— Отчего же напрасныя? Развѣ ваше положеніе не можетъ перемѣниться?.. Когда-нибудь…. что нужды когда?… рано или поздно… я буду ждать терпѣливо; только, ради самого Бога, не отнимайте у меня всего. Подумайте, что со мной будетъ… Вы мнѣ пророчите новую привязанность, но я не хочу; я рѣшительно этого не хочу; мнѣ противно объ этомъ думать… вы не имѣете права требовать этого отъ меня; потому что еслибъ я даже и захотѣла послушаться васъ, то развѣ это зависитъ отъ моей воли? развѣ я могу шутить такъ съ своимъ сердцемъ? Не удалось съ однимъ, — другаго искать!.. Вы сами, — помните, Гриша? — сами какъ часто мнѣ объясняли, что это низко. А теперь вы же велите мнѣ такъ поступать. Я васъ узнать не могу! Что дѣло касается васъ самихъ, такъ развѣ это причина, чтобы вы судили о немъ иначе?..

— Марья Васильевна, отвѣчалъ онъ: — вы меня не такъ поняли. Я не требую, чтобы вы искали новой любви; я только желаю, чтобы вы отъ нея не бѣжали и не отворачивались, если она сама встрѣтится вамъ по пути. Я желаю…

— Если вы этого желаете, перебила она горячо, --то вы меня никогда не любили!

— Маша! Вы ли это говорите? Онъ хотѣлъ взять ее за руку, но она съ сердцемъ оттолкнула его.

— Оставьте меня! Не играйте комедіи! Я вамъ не вѣрю! Вы меня обманули! Я несчастная, несчастная дѣвушка! Она вскочила и, вся въ слезахъ, убѣжала изъ комнаты.

Съ полчаса ходилъ онъ одинъ по гостиной, порой останавливаясь и оглядываясь кругомъ, какъ будто бы ожидая увидѣть кого-нибудь, но въ комнатѣ не было ни души. Ее наполняли одни только образы да сцены изъ прошлой жизни. Каждая мебель, каждая вещь на стѣнѣ или на столѣ, — все было знакомо ему издавна, и все приводило на память кого-нибудь или что-нибудь. Лица сосѣдей или сосѣдокъ, послѣ обѣдни, въ храмовой праздникъ, наѣхавшихъ въ гости къ Веригинымъ и сидящихъ вокругъ у стола, на которомъ стоятъ подносы съ закусками, мелькали въ его памяти, какъ живыя. Вонъ, тамъ въ углу, сидитъ его покойный отецъ и весело ведетъ разговоръ съ старымъ Веригинымъ; а возлѣ Веригина, здѣсь, на самой серединѣ дивана, сидитъ его мачиха въ большомъ; старомодномъ чепцѣ съ лиловыми лентами. Вдова-полковница, Ольга Сергѣевна, толстая барыня, входитъ въ гостиную, за ней трое тощихъ дѣвицъ, ея дочерей, а за ними исправникъ съ какимъ-то сосѣдомъ. Всѣ встали, идетъ живой разговоръ, окошко отворено, жаркій іюньскій день стоитъ на дворѣ. Солнце печетъ, запыленная бричка съ четверней дородныхъ карихъ лошадокъ отъѣзжаетъ прочь отъ крыльца. Маша, дѣвочка лѣтъ девяти, смотритъ въ окно; густыя кудри ея волосъ горятъ на солнцѣ какъ червонное золото. Она лукаво киваетъ ему головой; — онъ знаетъ, что это значитъ. Они бѣгутъ изъ комнаты на крыльцо, садятся рядомъ въ просторную бричку и громко кричатъ пошолъ! Кучеръ, смѣясь, оглянулся назадъ и крупной рысью повезъ ихъ по двору, далеко, на край села, туда, гдѣ стоятъ сараи. Тамъ много уже отложенныхъ лошадей и между ними много знакомыхъ. Онъ и она ласкаютъ ихъ, гладятъ по мордѣ; у ней карманы еще съ утра набиты корками хлѣба, которыя она вынимаетъ одну за одной и робко подноситъ своимъ фаворитамъ. Оттуда они бѣгутъ на птичій дворъ, гдѣ Маша горитъ нетерпѣніемъ показать ему крошечныхъ утятъ, только что вылупившихся изъ яйца; но едва успѣли они заглянуть въ избу къ птичницѣ, какъ ихъ догоняютъ съ извѣстіемъ, что обѣдъ давно уже поданъ, и гости всѣ сѣли за столъ.

Но это было давно, и съ тѣхъ поръ пролетѣло много палящихъ солнечныхъ дней, много зимнихъ метелей и вьюгъ. Другія сцены бывали потомъ въ той же самой гостиной. Вотъ тамъ, у окна, стоитъ небольшая софа для двоихъ; передъ ней старинный, краснаго дерева, дамскій рабочій столикъ. За этимъ столикомъ, въ послѣдніе годы, какъ часто сидѣли они вдвоемъ съ какою-нибудь книжкой въ рукахъ, которую онъ читалъ вслухъ, а она, съ жаднымъ вниманіемъ слѣдя за каждою строкой, подчасъ перебивала его наивнымъ вопросомъ! Тогда, онъ клалъ книгу въ сторону, и они начинали болтать обо всемъ, что въ голову приходило. Какъ звонко и весело смѣялась она порой, а когда разговоръ принималъ серіозное направленіе, какимъ румянцемъ пылало ея лицо, какимъ огнемъ сіяли глаза! Сумерки, чай или ужинъ перерывали ихъ разговоръ, но онъ продолжался потомъ въ саду, при свѣтѣ луны, или въ рощѣ, или въ поляхъ, покрытыхъ росой, между двумя стѣнами волнистыхъ колосьевъ высокой, желтѣющей ржи. Она собирала цвѣты, пѣла пѣсни, и поздно вечеромъ возвращались они вдвоемъ въ старушкѣ, которая слегка бранила ихъ за эти прогулки, грозя въ другой разъ не пустить; но угрозы ея оставались безъ исполненія, и много, много счастливыхъ часовъ пролетало надъ ихъ головой. Какъ пышно цвѣла надежда въ ту пору, въ какихъ сіяющихъ, розовыхъ краскахъ далекая будущность рисовалась у нихъ въ глазахъ! Что еслибъ знали они тогда… еслибъ она или онъ могъ предвидѣть, чѣмъ все это кончится! Длинныя вереницы безпечныхъ, счастливыхъ дней летѣли быстро въ необозримую даль; казалось! конца имъ не будетъ; но вотъ онъ пришелъ таки наконецъ, ихъ послѣдній, ихъ суженый день. Вотъ онъ какой! Дождь на дворѣ темно, холодно, сыро. Онъ уѣзжаетъ, онъ разстается съ ней навсегда, а она убѣжала куда-то въ слезахъ и назадъ не приходитъ; вѣрно плачетъ гдѣ-нибудь въ спальнѣ, за ширмами, прижавшись къ подушкѣ лицомъ. Сердце у него повернулось въ груди. Неужели все прошло, всѣмъ радостямъ, всѣмъ надеждамъ конецъ? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не обмануть ли ее, обѣщая пріѣхать когда-нибудь? Кто знаетъ? Можетъ-быть снова судьба улыбнется; можетъ-быть онъ успѣетъ поправить свои дѣла. А между тѣмъ, какая отрада была бы на всякій случай сберечь для себя это пылкое, вѣрное сердце! Не педантство ли отказаться отъ переписки, оборвать разомъ все? Какое утѣшеніе было бы для него писать къ ней всякій разъ, когда сгрустнется, и послѣ ждать отъ нея отвѣта, какъ праздника! Онъ, правда, рѣшился иначе поступить, и это рѣшеніе принято не слегка. Свобода, полная свобода отъ всякихъ связей нужна ему еще больше чѣмъ ей. Онъ не можетъ уступить, онъ долженъ себя отстоять, долженъ биться на смерть… ему всѣ силы нужны для этой борьбы.. но если ему суждено когда-нибудь вынырнуть изъ волны; если въ будущемъ онъ опять выйдетъ изъ тѣсной дороги на ровный, широкій путь, и на этомъ пути ужь не будетъ ея? Что тогда?.. Стиснувъ зубы и сжавъ кулаки, онъ началъ снова ходить по комнатѣ. Тяжелый внутренній споръ шелъ бурею у него по душѣ; въ эти минуты рѣшалась его судьба…

Лукинъ колебался не долго. Минутъ черезъ пить, окончательный приговоръ былъ ясно написанъ у него на лицѣ. Блѣдный, усталый, съ отуманеннымъ взоромъ, но съ выраженіемъ непреклонной рѣшимости въ сжатыхъ губахъ, онъ сѣлъ ни диванъ и долго водилъ рукой по лбу.

Въ такомъ положеніи застала его Лизавета Ивановна. Съ двумя колодами картъ въ рукахъ, она, по старой привычкѣ, пришла раскладывать гранъ-пасьянсъ. Привычка эта была давнишняя, и Лизавета Ивановна не оставляла ея ни для кого; но пасьянсъ не мѣшалъ ей вести разговоръ.

— Куда жь это Маша моя убѣжала? Нечего сказать, очень учтиво! Оставила одного!

— Марья Васильевна сію минуту вышла изъ комнаты.

— Вѣрно работу пошла искать; она у ней вѣчно невѣсть гдѣ валяется.

Черезъ минуту Маша вернулась, и точно съ какою-то тряпичкой въ рукахъ, по которой вился узоръ, начатый краснымъ шелкомъ. Въ сумеркахъ, выраженіе ея лица трудно было разглядѣть.

— Ну, что жь это, дѣти? Что жь вы оба молчите? Маша, ты у меня совсѣмъ разучилась гостей занимать. А впрочемъ, если по правдѣ сказать, то какъ тутъ и не разучиться-то! Все однѣ да однѣ тутъ въ деревнѣ сидимъ, — въ кои вѣки сосѣдъ заглянетъ. Постой, вотъ ужо, на зиму, въ городъ поѣдемъ жить. Тамъ, говорятъ, батальйонъ будетъ нынче квартировать… Ну, сударь, скажи-тка хоть ты что-нибудь. Надолго ли къ намъ пріѣхалъ?

— Нѣтъ, не надолго, Лизавета Ивановна. Я все собирался сказать, да къ слову не приходилось. Вѣдь я къ вамъ проститься пришелъ. Я уѣзжаю отсюда завтра.

— Какъ, завтра? Вотъ тебѣ и на! Да вѣдь ты, батюшка, всего два дня какъ пріѣхали.

— Правда, Лизавета Ивановна.

— То какъ же завтра-то ѣхать назадъ? Что за спѣхъ такой? Развѣ на срокъ отпущенъ?

— На самый короткій, не задумываясь отвѣчалъ Лукинъ.

— Что жь такъ? Что у васъ классы что ли начинаются?.

— Да, классы, отвѣчалъ Лукинъ.

— Ну, это не хорошо, дружочекъ. Ученье ученьемъ, конечно, отъ товарищей отставать не слѣдуетъ; а паннихиду-то по отцѣ все-таки не мѣшало бы отслужить.

— Я вчера отслужилъ.

— Вчера само по себѣ, а на девятый-то день, батюшка? Вѣдь пятница-то не за горами. Можно бы, кажется, подождать. Неужто ужь тамъ у васъ этихъ вещей не понимаютъ? Вѣдь это ужь изстари обычай такой; священнымъ долгомъ каждый считаетъ.

Лукинъ молчалъ.

— Охъ ужь сроки мнѣ эти поганые! вздохнувъ проворчала старушка. Много они мнѣ слезъ стоили на вѣку, какъ теперь помню… И увлекаясь своими воспоминаніями, Лизавета Ивановна начала очень длинный разказъ о томъ, какъ ровно недѣлю спустя послѣ свадьбы, покойникъ ея Василій Терентьичъ, вмѣсто отсрочки, которую онъ просилъ, назначенъ былъ въ дальній походъ и долженъ былъ бросить ее въ деревнѣ, а самъ скакать на почтовыхъ, безъ отдыха, въ Петербургъ, чтобы къ сроку не опоздать, и какъ она послѣ, одна, въ долгой разлукѣ, да въ страхѣ, что мужъ не вернется, всѣ глаза себѣ выплакала, чуть не ослѣпла отъ слезъ. За этимъ разказомъ послѣдовалъ другой, за другимъ третій. Когда она кончила, свѣчи были давно уже зажжены и самоваръ шипѣлъ на столѣ. Молодые люди все время молчали, тревожно и грустно посматривая другъ на друга. Послѣ чаю, Лукинъ сталъ прощаться. Старушка благословила его въ слезахъ. Марья Васильевна, ни жива, ни мертва, стояла въ сторонкѣ. Лицо и шея у нея были какъ мраморныя, всѣ въ пятнахъ.

— Идите потише, я выйду васъ провожать, шепнула она едва слышно, когда онъ нагнулся, чтобы поцѣловать ея руку.

— Не велѣть ли тебѣ, дружочекъ, лошадку верховую осѣдлать? Погоди, я сейчасъ прикажу.

— Нѣтъ, покорно васъ благодарю, Лизавета Ивановна, отвѣчалъ Лукинъ, спѣша скорѣе окончить тяжелую сцену. — Я лучше пѣшкомъ пройдусь.

— Да какъ же ты пѣшій-то, въ такое ненастье, одинъ поплетешься?

— Я не боюсь дождя, Лизавета Ивановна, дорога не новая, каждый кустикъ на ней знакомъ. Прощайте, благодарю васъ за всѣ ваши ласки и дружбу. Я не забуду ихъ во всю жизнь.

Они еще разъ простились, и онъ ушелъ.

Ночь была уже на дворѣ; небо закрыто тучами, мелкій дождикъ сыпалъ на мокрую землю. Въ воздухѣ стало сыро, холодно и темно до того, что дорогу трудно было разглядѣть. Пройдя ворота и садъ, онъ сѣдъ на большомъ, плоскомъ камнѣ, противъ калитки, которая вела изъ липовой аллеи, черезъ кусты, прямо въ поле, на узенькую тропинку, огибавшую все село и на этомъ мѣстѣ сходившуюся съ дорогой. Сюда, въ старые годы, Марья Васильевна приходила его провожать, но ея еще не было, и вокругъ не слыхать было ничего кромѣ вѣтра, который шумѣлъ въ кустахъ, да дождя, мелкою дробью стучавшаго о заборъ.

Надвинувъ фуражку на брови и поднявъ воротникъ, онъ ждалъ терпѣливо. Минутъ черезъ пять, небольшой стукъ и вслѣдъ затѣмъ тихій голосъ послышались за калиткой. Въ тѣни орѣшника и черемухи, разросшихся надъ заборомъ, не видно было ни зги, но онъ слышалъ, что изнутри кто-то сильно ворочаетъ задвижку, стараясь ее отодвинуть.

— Григорій Алексѣичъ, вы здѣсь?

— Здѣсь, отвѣчалъ онъ, вставая; дверь заскрипѣла, и навстрѣчу ему вышла Марья Васильевна. На плечахъ у нея накинутъ былъ старый суконный плащъ, весь вымоченный дождемъ, крупныя капли котораго, висѣвшія на вѣтвяхъ, осыпали ее съ головы до ногъ, прежде чѣмъ она успѣла выбраться изъ кустовъ. Она сѣла рядомъ, на камнѣ, онъ взялъ ее за руки, она положила голову къ нему на плечо. Долго сидѣли они такимъ образомъ, ни слова не говоря. Того, что происходило въ душѣ ихъ, ни онъ, ни она не съумѣли бы высказать. А между тѣмъ дождь началъ идти сильнѣе; платочекъ, которымъ повязана была ея голова, намокъ и прилипъ къ волосамъ, мокрыя руки охолодѣли.

— Пора! сказалъ онъ, замѣтивъ, что она вся дрожитъ. Она прижалась къ нему еще крѣпче и плакала, не отвѣчая ни слова. На другомъ концѣ села, по дорогѣ, послышался стукъ колесъ.

— Пора! повторилъ онъ, вставая. Она вскочила, не помня себя отъ горя, и рыдая, упала къ нему на грудь. „Гриша мой! Гриша!“ повторяла она едва внятно. Прощальный поцѣлуй прозвучалъ въ потемкахъ; черезъ минуту, калитка скрипнула, и онъ остался одинъ. Онъ закусилъ себѣ губы до крови и стоялъ, не трогаясь съ мѣста, долго стоялъ, какъ будто прислушиваясь къ какому-то мнимому звуку, какъ будто еще ожидая чего-то. Мужичокъ въ таратайкѣ, закутанный въ рогожу съ головы до ногъ, проѣхалъ въ двухъ шагахъ отъ него. Стукъ колесъ вывелъ его изъ забытья.

„Все кончено!“ подумалъ онъ про себя, махнулъ рукой и медленнымъ шагомъ пошелъ по дорогѣ.

IV. Полюбовная сдѣлка.

Все кончено, — эта мысль преслѣдовала Лукина цѣлую ночь, и съ нею онъ проснулся на другой день поутру. Но все слово очень неопредѣленное; каждый его понимаетъ по-своему и даетъ ему тотъ размѣръ, какой, въ извѣстную минуту и при извѣстномъ случаѣ, совпадаетъ съ его кругомъ зрѣнія, а потому и Лукинъ, говоря: все, разумѣлъ подъ этимъ вѣроятно не болѣе какъ свои отношенія къ Марьѣ Васильевнѣ. Онъ ихъ разорвалъ, и это было для него очень больно, но къ чувству боли скоро стало примѣшиваться другое, болѣе сложное чувство, похожее на чувство человѣка, за которымъ гонятся по пятамъ, и который, чтобы легче бѣжать или свободнѣе защищаться, сбросилъ съ плечъ дорогую, но слишкомъ тяжелую ношу. Онъ поступилъ можетъ-быть жестоко и грубо, но это было въ характерѣ человѣка. Онъ не могъ остановиться безвыходно на чемъ-нибудь темномъ или двусмысленномъ. Во всемъ, что онъ начиналъ или что для него начиналось, ему нужна была положительная, ясно опредѣленная развязка, а гдѣ развязать было невозможно, тамъ онъ рубилъ и рвалъ, не щадя ничего, лишь бы вырваться на свободу. Одинъ узелъ такимъ образомъ онъ уже разорвалъ, и въ этомъ смыслѣ все точно могло считаться оконченнымъ; но съ другой стороны узловъ еще было много, такъ много, что онъ весь былъ опутанъ какъ сѣтью, и тутъ-то дѣло его не только не было кончено, а собственно едва начиналось. Вдобавокъ, оно было очень опасно и при слишкомъ-крутомъ оборотѣ могло погубить его невозвратно; а потому, какъ ни твердо онъ былъ намѣренъ дать сильный отпоръ и выбиться на свободу, но онъ видѣлъ ясно, что въ настоящее время этого сдѣлать нельзя, а надо ждать случая и отыскивать средства, которыхъ покуда не только не было у него подъ рукой, но даже и впереди не предвидѣлось. Онъ зналъ хорошо, что если онъ не согласится на сдѣлку, предложенную Барковымъ, то никакой юристъ въ мірѣ, какъ бы онъ ни былъ свѣдущъ въ подробностяхъ писаннаго закона или опытенъ въ ихъ практическомъ примѣненіи, не въ состояніи предсказать даже и приблизительно, чѣмъ все это можетъ окончиться, потому что въ дѣлѣ подобнаго рода, въ дѣлѣ, по рѣдкости выходящемъ изъ сферы обычнаго права, случай и произволъ почти всегда распоряжаются самовластно. „Слѣдовательно“, рѣшилъ онъ, послѣ долгаго совѣщанія съ Иваномъ Кузмичемъ, убѣдясь окончательно, что ни вмѣстѣ, ни порознь, оба они не въ силахъ отыскать никакого выхода изъ ихъ запутаннаго положенія, „слѣдевательно нечего больше и толковать. Я пойду и покончу все разомъ. Да… позвольте, чуть не забылъ, что такое вы начали мнѣ разказывать, когда я васъ перебилъ? Что-то объ этой канальѣ, что пріѣхалъ сюда съ Барковымъ… Ѳедоръ, что ли? Какъ бишь его зовутъ?“

— Такъ точно, Григорій Алексѣичъ, о Ѳедорѣ. Я хотѣлъ вамъ сказать, что до меня ужь давно доходили разныя сплетни, да я все думалъ, что наши дворовые путаютъ. Оно и точно, сударь, толку отъ нихъ добиться куды мудрено; да только вечеръ я своими ушайи слышалъ, какъ эта бестія хвасталъ, сидя вонъ тамъ, на крылечкѣ, у кухни съ прачкой и съ ключницей… было ихъ тутъ еще человѣка три, да я въ потемкахъ не могъ разглядѣть, — хвасталъ, что онъ вашу матушку Марѳу Прохоровну знавалъ. Она, молъ, у насъ на селѣ жила, между нашими, толбинскими, Марѳушею прозывалась, а гдѣ обвѣнчана была съ вашимъ бариномъ, да и была ли, про то де вы лучше моего должны знать. Такъ вотъ, сударь, этакимъ-то манеромъ онъ тутъ давно ужь мутитъ. Я все собирался съ Дмитріемъ Егорычемъ поговорить; да думалъ, можетъ вы сами не доложите ли ему? Нужно бы молодца постращать маленько, а еще лучше, кабы Дмитрій Егорычъ попросту отослали его домой. На что онъ имъ тутъ? У насъ и безъ него народу не мало, есть кому прислужить.

— Хорошо, я скажу, отвѣчалъ Лукинъ.

„Все кончено и тутъ, подумалъ онъ про себя. — Дальше въ Жгутовѣ оставаться нельзя, а то меня со всѣхъ сторонъ такъ подкопаютъ, что не на что будетъ опереться. Земля подъ ногами провалится! Между своими станешь не свой! Вонъ! вонъ, отсюда, на свѣжій воздухъ и на просторъ!“

Онъ пошелъ черезъ дворъ, во флигель, къ Баркову.

— Что, баринъ твой всталъ? спросилъ онъ у Ѳедора, который сидѣлъ на крыльцѣ.

— Встать-то встали, отвѣчалъ тотъ, зѣвая и не трогаясь съ мѣста, — да только они теперича заняты.

Не обращая вниманія на вторую половину отвѣта, Лукинъ хотѣлъ пройдти мимо; но тотъ вскочилъ и взялся за ручку дверей. — Извольте обождать, сказалъ онъ довольно грубо. — Дмитрій Егорычъ никого впускать не велѣли.

Лукинъ нахмурилъ брови. — Ступай скажи, что я хочу его видѣть, произнесъ онъ, дѣлая шагъ впередъ.

— Скажу послѣ; вотъ, когда одѣваться станутъ; а теперь не пойду, отвѣчалъ Ѳедора», заслоняя ему дорогу.

— А не пойдешь, такъ я и безъ тебя обойдусь. Пусти ручку и пошелъ вонъ.

— Не пойду! У меня свой господинъ. Довольно и одного. Жирно будетъ, когда каждый встрѣчный учнегь помыкать… Онъ не успѣлъ договорить, какъ дверь, вырванная у него изъ рукъ и отворенная съ размаху, полетѣла въ одну сторону, а онъ самъ въ другую.

— Что тамъ такое? Эй! Ѳедоръ! Кто тамъ? кричалъ Барковъ, выбѣгая въ переднею. — А! это вы! сказалъ онъ, встрѣтивъ Лукина у дверей. — Что это! Что съ вами? прибавилъ онъ, ретируясь отъ него торопливо и со страхомъ посматривая на его лицо. На этомъ лицѣ онъ увидѣлъ опять то же самое выраженіе, которое очень недавно убѣдило его въ необходимости вести себя осторожнѣе.

— Вашъ… вашъ лакей, отвѣчалъ Лукинъ, едва владѣя собой; — вашъ лакей… я въ жизнь свою не видалъ такой скотины!… Я… я вамъ слово даю, что если онъ еще разъ со мною столкнется, такъ я его живаго изъ рукъ не выпущу.

— Мой лакей? Ради Бога извините; я знаю, что онъ скотина, но что такое онъ сдѣлалъ?

— Что онъ сдѣлалъ? Онъ ужь давно тутъ всю дворню бунтуетъ!… Что такое ему извѣстно, чортъ его знаетъ; но онъ суется туда, гдѣ его не спрашиваютъ; онъ распускаетъ на счетъ меня разные слухи и сплетни; онъ, наконецъ, мнѣ самому дѣлаетъ дерзость!… Онъ сейчасъ захлопнулъ у меня подъ носомъ дверь…. Ну, да чортъ съ нимъ! Я не за тѣмъ пришелъ, чтобъ у васъ расправы искать; я и самъ съ нимъ управлюсь. Я пришелъ говорить о дѣлѣ; но я васъ предувѣдомляю, господинъ Барковъ, что дѣло не можетъ уладиться, если тѣ обстоятельства, изъ которыхъ оно возникло, станутъ извѣстны всему уѣзду.

Барковъ наконецъ догадался, въ чемъ дѣло. — Ахъ ты!… пробормоталъ онъ въ полголоса, мысленно обращаясь къ виновнику всей тревоги. — Будьте спокойны, Григорій Алексѣичъ; я приму всѣ нужныя мѣры, чтобъ исправить бѣду. Я вышлю моего человѣка сегодня же вонъ изъ села и отправлю его домой. Я теперь сожалѣю, что взялъ съ собой этого дурака; но могу васъ увѣрить, ему строго запрещено было болтать.

Лукинъ ходилъ по комнатѣ взадъ и впередъ, не отвѣчая ни слова. Онъ началъ подозрѣвать, что Ѳедоръ былъ привезенъ не безъ цѣли, и что тотъ, запретивъ ему сплетничать, можетъ-быть лучше всѣхъ звалъ, до какой степени это запрещеніе могло его удержать. Правъ ли онъ былъ въ своемъ подозрѣніи, неизвѣстно; но если Барковъ точно имѣлъ въ виду сдѣлать ему невыносимымъ дальнѣйшее пребываніе въ Жгутовѣ, чтобы заставить его скорѣй уступить, то разчетъ его оказался вѣренъ.

Оба молчали нѣсколько времени. — Садитесь, Григорій Алексѣичъ; сказалъ наконецъ Барковъ, торопливо убирая бумаги, разложенныя на столѣ. — Забудьте эту маленькую непріятность. Стоитъ ли гнѣваться изъ-за такихъ мелочей? Поговоримъ лучше о дѣлѣ. Скажите, какъ вамъ угодно: еще подождать или вы ужь рѣшились и теперь же дадите отвѣтъ?

— Да, я рѣшился, отвѣчалъ тотъ. — Я готовъ принять ваши предложенія вообще; но я бы хотѣлъ знать: какъ вы намѣрены все это устроить? То-есть какіе именно акты или обязательства вы хотите отъ меня получить?

— О, это очень не трудно. Выслушайте, я вамъ объясню все въ двухъ словахъ. Вотъ видите ли: отъ меня уже давно подано въ псковскую гражданскую палату прошеніе, въ которомъ, какъ родной племянникъ и единственный законный наслѣдникъ Варвары Клементьевны, я излагаю свои права и требую, чтобъ они были признаны. Вслѣдствіе этого, сдѣланъ будетъ обыкновенный вызовъ наслѣдниковъ, и разумѣется, по этому вызову, никто кромѣ васъ явиться не можетъ, да и вы, если не явитесь въ срокъ, теряете всякое право. Но до сроку намъ дожидаться долго; а потому, я предлагаю вамъ, заявивъ о себѣ, какъ о лицѣ, по близкому родству съ бывшею владѣтельницей, могущемъ имѣть претензіи на наслѣдство, тѣмъ же актомъ отказаться отъ этихъ претензій въ пользу мою.

— Хорошо, отвѣчалъ Лукинъ, подумавъ немного; — но вѣдь для этого надо мнѣ ѣхать въ Псковъ.

— Зачѣмъ? Вы можете все это кончить сію минуту, не выходя изъ комнаты. Актъ у меня готовъ; вы его подпишете; а на подачу отъ вашего имени дадите довѣренность мнѣ. Это первое. Второе еще короче. Вы мнѣ дадите сохранную росписку на 30.000 рублей ассигнаціями съ процентами, считая отъ настоящаго дня, впредь до востребованія денегъ обратно. Вотъ и все.

— Все съ моей стороны; а съ вашей?

— Съ моей, я готовъ сдѣлать все что угодно, да только не знаю, чего вы хотите?

— Я долженъ имѣть какое-нибудь обезпеченіе!

— Въ чемъ?

— А въ томъ, что послѣ всего мною исполненнаго вы оставите меня въ покоѣ.

— Хорошо, я готовъ; да какъ прикажете это сдѣлать, то-есть какую законную форму вы хотите этому дать? На словахъ легко сказать; но попробуйте изложить на бумагѣ, и если вы имѣете хоть какое-нибудь понятіе объ этого рода вещахъ (въ чемъ впрочемъ я нисколько не сомнѣваюсь), вы сами увидите, что это неисполнимо. Можно дать обязательство на уплату денегъ, можно отречься отъ какихъ-нибудь положительныхъ правъ или дать положительныя права; но обязаться оставить въ покоѣ, не упоминая, по какому дѣлу, или по какой претензіи, или въ какомъ случаѣ, это пожалуй можно, да къ чему это поведетъ? И въ какомъ судѣ, у какого маклера или нотаріуса заявите вы подобнаго рода актъ?… Впрочемъ можетъ-быть я не такъ васъ понялъ; можетъ-быть вы придумали что-нибудь, что мнѣ и въ голову не приходитъ.

Лукинъ не зналъ что сказать.

— Позвольте мнѣ говорить откровенно, продолжалъ Барковъ, — иначе мы никогда не кончимъ.

— Говорите.

— Мнѣ кажется, я могу угадать причину вашихъ опасеній. Вы не увѣрены въ вашихъ личныхъ правахъ; потому что вы рождены не въ томъ состояніи, къ которому вы теперь принадлежите, и вы опасаетесь, чтобъ я современемъ не поднялъ снова объ этомъ вопроса. Григорій Алексѣичъ! Я ужь не буду говорить, какъ обидно для меня такое сомнѣніе послѣ того, какъ вы разъ уже согласились на всѣ мои предложенія. Оставимъ нравственную сторону вопроса. Будемъ смотрѣть на него съ чисто-юридической точки зрѣнія. Скажите, чего вы боитесь? Неужели вы думаете, что, получивъ отъ васъ отреченіе отъ наслѣдства и сохранную росписку на 30.000 рублей, я могу начать споръ о вашихъ личныхъ правахъ, не запутавъ себя въ самый безвыходный и самый разэорительный лабиринтъ судебныхъ продѣлокъ, хлопотъ и непріятностей разнаго рода, не обѣщающихъ ровно никакой выгоды? Что я могу выиграть? Чего еще добиваться? Требовать опять денегъ? Это было бы столько же нелѣпо, сколько и подло; но положимъ, что я бы вздумалъ этого добиваться. Развѣ документы той сдѣлки, которую мы теперь намѣрены заключить, не выйдутъ при этомъ наружу и не заговорятъ противъ меня? А при такихъ свидѣтеляхъ противъ себя, какой шансъ успѣха могъ бы мнѣ оставаться? Повѣрьте: мы оба успѣли бы два раза умереть прежде чѣмъ я успѣлъ бы выиграть искъ и потомъ требовать отъ васъ выкупа. Надо быть записнымъ ябедникомъ и любить ябедничество артистически, для него самого, чтобы затѣять такую безсмыслицу. Подумайте хорошенько, и вы сами увидите, что я правъ.

Лукинъ молчалъ.

Съ другой стороны, продолжалъ Барковъ, — положимъ, что я далъ бы вамъ обязательство, или подписку, или что-нибудь въ этомъ родѣ, и сказалъ въ ней, что я отказываюсь отъ всякихъ правъ въ отношеніи къ вамъ… но что же далѣе? Вѣдь надо же сказать отъ какихъ; иначе не будетъ смысла; а разъ назвавъ то, что должно оставаться въ строжайшей тайнѣ, что вы будете дѣлать съ вашимъ документомъ? Надо его заявить… подумайте, что же это будетъ? Это все равно, что, высунувъ голову изъ окошка, кричать: не ходите ко мнѣ, меня дома нѣтъ! Это значитъ давать оружіе противъ себя, идти на встрѣчу именно тому, чего вы хотите избѣгнуть.

— Да, отвѣчалъ Лукинъ, — въ этомъ смыслѣ, вы можетъ-быть и правы; но… я хочу имѣть какое-нибудь ручательство въ томъ, что росписка, которую я вамъ дамъ, не будетъ употреблена стѣснительнымъ для меня образомъ. Я не могу поставить себя въ зависимость отъ вашего произвола. Назначьте сроки для взноса денегъ.

— Въ сохранной роспискѣ, сроки нельзя назначать; но я не намѣренъ дѣлать изъ этого затрудненія. Напротивъ, я готовъ сдѣлать все, что законъ допускаетъ въ подобномъ случаѣ; я готовъ, напримѣръ, — выслушайте меня внимательно, — получить съ васъ заемныя письма, особо на капиталъ и на проценты особо.

— Какъ такъ?

— А вотъ, изволите видѣть, на весь капиталъ долга вы мнѣ дадите одно письмо, срокомъ на девять лѣтъ.

— Только на девять?

— Позвольте, выслушайте… Только на девять оттого, что больше закономъ не дозволяется. Я повторяю, одно письмо на весь капиталъ безъ процентовъ, а два или три на ту сумму, которую проценты составили бы въ теченіи девяти лѣтъ. Съ 30.000, по 4 процента въ годъ (пятый, я такъ и быть, скидываю)… 4 процента, это составитъ 1.200 рублей ассигнаціями въ годъ, за девять лѣтъ — 11.200 рублей. Эту сумму я вамъ могу разложить на три заемныхъ письма, положимъ такъ, черезъ два года — 2.500, черезъ четыре года — 2.500, а черезъ шесть лѣтъ остальные, или ужь такъ и быть, черезъ шесть лѣтъ опять 2.500, итого 7.500; а остальные 3.700 рублей, мы прибавимъ къ послѣднему девятилѣтнему сроку… — Объясняя свои предложенія, Барковъ записывалъ ихъ очень четко на лоскуткѣ бумаги. — Понятно ли? спросилъ онъ, окончивъ и показывая Лукину готовый разчетъ. Тотъ прочиталъ, пожимая плечами.

— Всѣ четыре письма безъ процентовъ? спросилъ онъ.

— Конечно. Замѣтьте, продолжалъ Барковъ, — это самая длинная и самая выгодная разсрочка, какая только можетъ быть сдѣлана, не прибѣгая къ посредничеству судебныхъ мѣстъ. Надѣюсь, что вы это оцѣните, и что послѣ этого вы согласны со мною во всемъ.

Лукинъ кивнулъ головой. Онъ былъ слишкомъ молодъ, чтобы бороться долѣе съ такою выжигой какъ Барковъ. Къ тому же, подьяческій запахъ, которымъ вѣяло отъ послѣдняго, несмотря на его изящныя бакенбарды и щегольское бѣлье, подѣйствовалъ на непривычные нервы молодаго человѣка такъ отвратительно, что онъ спѣшилъ раздѣлаться съ нимъ какъ можно скорѣе.

— Согласенъ, отвѣчалъ онъ угрюмо.

— Если такъ, продолжалъ Барковъ, — то мы съ вами теперь же можемъ окончить все или почти все. Бланки у меня есть, я напишу вамъ заемныя письма сію минуту, и вы ихъ подпишете здѣсь же, а завтра, или въ другое время, когда вамъ будетъ угодно, мы съѣздимъ въ городъ, и вы ихъ заявите въ уѣздномъ судѣ.

— Я буду въ Торопцѣ сегодня, сказалъ Лукинъ.

— Тѣмъ лучше; въ которомъ часу?

— Въ третьемъ.

— Прикажете и мнѣ тоже пріѣхать, или вы сдѣлаете мнѣ удовольствіе, позволите вмѣстѣ съ вами?

— Нѣтъ, мнѣ нельзя вмѣстѣ, я ѣду одинъ. Въ три часа, вы найдете меня въ уѣздномъ судѣ.

Барковъ посмотрѣлъ на часы. — Хорошо, сказалъ онъ. — Я встрѣчу васъ тамъ ровно въ три, а покуда, сдѣлайте милость, потрудитесь прочесть вотъ эти бумажки. Это прошеніе и довѣренность на подачу. Я такъ былъ увѣренъ въ вашемъ согласіи, что заготовилъ ихъ вчера вечеромъ, чтобы не заставить васъ ждать.

При этихъ словахъ, онъ вынулъ изъ портфеля два листа гербовой бумаги, чисто переписанные набѣло, и подалъ ихъ Лукину. Покуда тотъ читалъ, заемныя письма были готовы. Барковъ прочелъ вслухъ. Послѣ этого, всѣ шесть документовъ были подписаны. Лукинъ бросилъ перо на столъ я вздохнулъ. "Все кончено, " подумалъ онъ снова, но будущій владѣлецъ Жгутова должно-быть думалъ иначе, потому что, едва скрывая на тонкихъ губахъ своихъ улыбку полнаго удовольствія, онъ потеръ себѣ руки, откашлялся и началъ говорить такъ:

— Я радъ отъ всей души, Григорій Алексѣичъ, сказалъ онъ, — отъ всей души радъ, что мы съ вами такъ скоро, и такъ миролюбиво рѣшили это сложное дѣло. Будьте увѣрены, что я цѣню въ полной мѣрѣ вашъ открытый и благородный характеръ, вашу уступчивость и вашу безкорыстную прямоту. Другой, на вашемъ мѣстѣ, надѣлалъ бы и себѣ и мнѣ тысячи непріятностей, затянулъ бы развязку на нѣсколько лѣтъ, и кончилъ бы Богъ знаетъ чѣмъ. Вы поняли все съ перваго взгляда, и тѣмъ избавили меня отъ горькой необходимости вести процессъ съ сыномъ многоуважаемаго и искренно любимаго мною человѣка, нашего незабвеннаго Алексѣя Михайлыча. Могу ли я не быть вамъ отъ всей души благодаренъ? Могу ли я не желать, чтобъ и вы съ своей стороны отдали мнѣ справедливость въ той мѣрѣ, въ какой я заслужилъ, стараясь всѣми силами уладить дѣло безъ ссоры, устроить все какъ можно менѣе стѣснительнымъ для васъ образомъ? Григорій Алексѣичъ, теперь, когда дѣло это окончено, позвольте мнѣ поблагодарить васъ отъ всей души, и позвольте надѣяться, что мы на всю жизнь останемся короткими пріятелями, близкими родственниками и друзьями… — Говоря это, онъ протянулъ ему руку; но Лукинъ, который слушалъ все время съ большимъ вниманіемъ, вмѣсто того чтобы пожать ее, плюнулъ на полъ, и посмотрѣлъ на него совсѣмъ не по-дружески. Злобная улыбка мелькнула у него на губахъ.

— Послушайте, господинъ Барковъ, отвѣчалъ онъ; — еслибы вы, вмѣсто всѣхъ этихъ фразъ, отъ которыхъ меня тошнитъ, просто спрятали ваши бумаги подъ ключъ и сказали, что вамъ ничего больше не нужно, я бъ имѣлъ о васъ гораздо лучшее мнѣніе. Я бы считалъ васъ, извините за откровенность, считалъ бы васъ просто разбойникомъ.

Барковъ поблѣднѣлъ и вскочилъ со стула.

— Куда вы?.. Сидите, не бойтесь, я сейчасъ кончу.

— Милостивый государь! воскликнулъ тотъ въ сильномъ волненіи, размахивая руками: — какое право имѣете вы отвѣчать бранью на мои дружескія слова? Вы… вы забываетесь милостивый государь! Вы употребляете во зло мое снисхожденіе къ несчастію.

— Нисколько. Что за снисхожденіе? Никакого снисхожденія не было. Вы меня ограбили дочиста; отняли у меня не только все, что я имѣлъ, но почти все, что я буду когда-нибудь имѣть. Я нищій; но у меня осталось право высказать вамъ сполна, что я о васъ думаю..

— Какое право!.. Вы не имѣете никакого!.. Я не позволю…

— Желалъ бы я посмотрѣть, какъ вы не позволите, сказалъ Лукинъ, въ свою очередь, вставая со стула и подходя къ нему близко. Барковъ былъ взбѣшенъ до того, что губы у него побѣлѣли; но въ эту минуту чувство самосохраненія saговорило въ немъ громче гнѣва. Онъ опустилъ глаза и отошелъ въ сторону.

— Послушайте, Барковъ, продолжалъ тотъ, — не будьте бабой. Выслушайте спокойно, что я вамъ скажу, и потомъ дѣлайте или отвѣчайте все, что угодно; я не уйду, если нужно; но я говорю вамъ заранѣе, не уйдете и вы. Я не искалъ объясненія; но если вы сами на него напросились, то ужь извольте слушать. Я повторяю: до сей поры, я считалъ васъ просто разбойникомъ; а теперь считаю еще и плутомъ. Вспомните, что вы сейчасъ говорили и въ какую минуту! Вы сами увидите, что на васъ и смотрѣть иначе нельзя. Обобравъ человѣка дочиста, такъ дочиста, какъ никакой каторжникъ на большой дорогѣ не въ состояніи обобрать, вы надѣли маску честнаго человѣка на волчью морду; вы начали хвастать, что вы уладили дѣло безъ ссоры, какъ можно менѣе стѣснительнымъ образомъ для него; вы имѣли безстыдство протянуть ему руку и предлагать вашу дружбу. Чтожь, я не гордъ. Честное слово даю, что еслибы вашъ лакей, котораго я сію минуту столкнулъ съ крыльца внизъ головой, пришелъ ко мнѣ черезъ полчаса и сказалъ: «Григорій Алексѣичъ, помиримся; вотъ вамъ моя рука», я бы посовѣстился ему отказать; потому что, въ моихъ глазахъ, онъ былъ бы гораздо благороднѣе васъ. Онъ не цѣловалъ, какъ Іуда, того, кого онъ задумалъ продать; онъ не ласкалъ овцы, которую собирался зарѣзать. А вы… вы, Барковъ?.. Ставьте къ зеркалу; посмотрите на что вы похожи. На васъ лица нѣтъ; вы слова не въ состояніи выговорить, такъ вы перетрусили… Прощайте. Нате вамъ ваши бумаги. — Онъ схватилъ со стола подписанные листы и бросилъ ихъ на полъ, къ ногамъ Баркова. — Нате ихъ, ѣшьте! Отъ всей души желаю вамъ подавиться!

Съ этими словами, онъ вышелъ изъ комнаты, оставивъ Баркова переваривать на досугѣ то, что было говорено. Какъ удалось это Баркову, неизвѣстно; знаемъ только, что долго онъ бѣгалъ по комнатѣ, отъ времени до времени останавливаясь у стола, выпивая стаканъ холодной воды, и очень запальчиво бормоча что-то такое, самъ про себя; а документы, все это время, валялись измятые и разбросанные на полу. Черезъ полчаса, впрочемъ, они были подняты, старательно сложены и спрятаны въ портфель; а ихъ обладатель сидѣлъ за столомъ и пилъ чай. Часу въ десятомъ, Лукинъ получилъ отъ него записку, которую онъ развернулъ съ любопытствомъ, ожидая найдти что-нибудь по поводу ихъ недавняго разговора; но онъ ошибся. Въ запискѣ стояло всего три слова:

"Будете ли въ уѣздномъ судѣ въ три часа?

"Д. Б."

Лукинъ написалъ снизу: «буду», и отослалъ не завертывая.

Въ тотъ же день, ровно въ часъ по-полудни, телѣга тройкою, та самая, въ которой, три дня тому назадъ, Лукинъ пріѣхалъ изъ города, стояла у крыльца господскаго дома. Внутри, лежалъ чемоданъ, покрытый ковромъ, и дорожный мѣшокъ съ замочкомъ. На передкѣ, въ сѣромъ кучерскомъ кафтанѣ, съ краснымъ шерстянымъ кушакомъ, и въ кучерской поярковй шляпѣ, сидѣлъ Андрей, по желанію Григорія Алексѣевича, назначенный на этотъ разъ кучеромъ. Много народу, — мужиковъ, бабъ и дѣтей, — стояло толпою вокругъ; вся дворня была въ передней.

— Что жь вы такъ пріуныли, мой добрый Иванъ Кузмичъ? говорилъ Лукинъ, сидя за завтракомъ. Вѣдь мы съ вами не въ первый разъ разстаемся, и жить врознь намъ обоимъ не новость. Къ тому же, сами вы остаетесь тутъ, въ нашемъ Жгутовѣ, на старомъ, обогрѣтомъ гнѣздѣ, и вѣроятно останетесь долго. Барковъ не дуракъ, чтобы упустить изъ рукъ такого управляющаго какъ вы. А обо мнѣ что горевать? Жилъ хорошо; буду жить скверно. Какъ одно прошло, такъ авось и другое пройдетъ.

— Дай-то Богъ, Григорій Алексѣичъ.

— Дастъ Богъ, еще свидимся, продолжалъ Лукинъ. — Времени еще много впереди, и что будетъ, никому неизвѣстно. А заранѣе хмуриться глупо. Ну, полно грустить! Выпьемъ-ка еще по чарочкѣ на прощанье, да и въ дорогу.

Онъ налилъ два стакана вина; оба чокнулись, выпили и встали изъ за-стола.

— Готова ли телѣга? спросилъ Лукинъ у Яшки.

— Готова, Григорій Алексѣичъ, тутъ у подъѣзда стоитъ.

Они простились и пошли на крыльцо.

Лукинъ обнялъ и перецѣловалъ всѣхъ, кто вышелъ его провожать. Бабы плакали, утирая передниками глаза. Старуха, мамка его, ревѣла навзрыдъ. Онъ долго ее цѣловалъ и на прощаньи подарилъ ей маленькій золотой перстенекъ съ бирюзой, оставшійся у него отъ матери. Увидѣвъ эту вещицу, она, какъ ребенокъ, усмѣхнулась сквозь слезы, и стала съ жаромъ его благодарить. Когда онъ садился въ телѣгу, его собака съ жалобнымъ визгомъ подбѣжала къ нему, махая хвостомъ и ласкаясь. — Прощай, мой песъ, сказалъ онъ, гладя ее по головѣ. — Съ тобою мы больше ужь не пойдемъ ни въ лѣсъ, ни въ болото. Иванъ Кузмичъ, поберегите Карьку, я вамъ оставляю его на память… Ну, все ли готово?

— Все готово, сударь, отвѣчалъ Андрей, подбирая вожжи.

— Съ Богомъ; пошелъ! Кучеръ свиснулъ, толпа разступилась, кони дружно крупною рысью побѣжали впередъ.

— Прощайте, Иванъ Кузмичъ! Прощайте, мои друзья! закричалъ онъ, снимая фуражку.

— Прощайте, Григорій Алексѣичъ! Прощайте, баринъ! раздались вслѣдъ ему голоса. Дай Богъ вамъ счастія! Дай Богъ вамъ много лѣтъ здравствовать!

Проѣхавъ ворота, онъ обернулся назадъ, и долго, долго смотрѣлъ на родное село; смотрѣлъ до тѣхъ поръ, покуда, на поворотѣ дороги, съ горы, домъ и озеро и вся живописная мѣстность кругомъ мелькнули въ послѣдній разъ передъ нимъ, мелькнули и скрылись.

V. Дорога.

Лукинъ ѣхалъ назадъ, въ Петербургъ, съ самымъ неяснымъ понятіемъ о томъ, что ждетъ его впереди. Не говоря уже о надеждахъ и планахъ на будущее время, чисто-матеріяльное существованіе его въ настоящемъ не было обезпечено. Правда, онъ сдастъ свой послѣдній университетскій экзаменъ въ будущемъ маѣ мѣсяцѣ, и, при счастіи, можетъ скоро получить штатное мѣсто съ хорошимъ окладомъ жалованья, но если вычесть изъ этого оклада тѣ деньги, которыя онъ долженъ платить ежегодно Баркову по векселямъ, то въ рукахъ у него можетъ остаться не болѣе какъ годовая цѣна голой комнаты въ какомъ-нибудь грязномъ кварталѣ столицы, а что касается до наличныхъ, то изъ денегъ, полученныхъ имъ отъ отца въ маѣ мѣсяцѣ, у него оставалось всего 150 рублей ассигнаціями въ бумажникѣ, да нѣсколько мелкой монеты въ кошелькѣ, то-есть ровно что нужно, чтобы проскакать на почтовыхъ до Петербурга и по пріѣздѣ остаться безъ гроша, въ ожиданіи будущихъ благъ. Не удивительно, что, въ такомъ положеніи, онъ смотрѣлъ на свои 150 рублей какъ на единственную надежду и послѣдній оплотъ, а потому рѣшился беречь ихъ до послѣдней возможности. Съ этою цѣлью въ виду, онъ началъ соображать, какъ бы ему подешевле доѣхать до Петербурга. О перекладныхъ нечего было и думать. На жгутовской тройкѣ онъ могъ доѣхать до перваго города въ сосѣднемъ уѣздѣ, а оттуда можно было нанять долговаго извощика прямо до мѣста. Такимъ образомъ, думалъ онъ, въ Петербургъ можно пріѣхать, издержавъ не болѣе половины изъ своего наличнаго капитала, и на остатокъ протянуть какъ-нибудь до перваго случая… А тамъ… тамъ надо будетъ искать какое-нибудь занятіе, кромѣ науки, работать весь день съ ранняго утра и до поздней ночи, трудиться въ потѣ лица, до упаду, только за тѣмъ, чтобы съ голоду не умереть и чтобы быть прилично одѣту, безъ всякой опредѣленной надежды выбиться когда-нибудь изъ этого адскаго положенія на просторъ, потому что, какъ знать, удастся ли ему при самой строжайшей экономіи и при самомъ усиленномъ, постоянномъ трудѣ, не только сберечь что-нибудь, но даже просто выплачивать ежегодно всю сумму, которую онъ обязанъ вносить. Хорошо, если да. Въ такомъ случаѣ есть хоть далекая надежда современемъ расплатиться вполнѣ. Но что если нѣтъ? Что, если, вмѣсто того чтобъ уменьшаться, долгъ будетъ расти, и онъ всю жизнь останется въ тѣхъ же тискахъ? Нѣтъ, думалъ онъ, я не изъ тѣхъ людей, которые какъ баранъ, спокойно даютъ себя стричь, или, какъ волъ, послушно вставляютъ шею въ ярмо. Прежде чѣмъ я помирюсь съ этою участью, надо, чтобы весь огонь въ душѣ погасъ до послѣдней искры, чтобы вся энергія воли истрачена была въ напрасной борьбѣ противъ силы непреодолимой, а до этого еще далеко! Еще посмотримъ. Случай пестеръ, всяко бываетъ, можетъ найдтись и въ глухомъ переулкѣ какая-нибудь лазейка, какой-нибудь нежданный, негаданный оборотъ, какая-нибудь возможность поставить карту противъ этого господина, съ немножко-болѣе-сносными шансами чѣмъ теперь, и если это удастся, тогда держись, господинъ Барковъ. Тогда мы помѣряемся силами и посмотримъ еще, кто изъ двухъ останется въ дуракахъ…

Такъ думалъ Лукинъ, въѣзжая въ Торопецъ, гдѣ его ожидала еще одна, послѣдняя встрѣча съ Барковымъ. Тотъ покраснѣлъ, увидѣвъ его въ судѣ, но ни полслова болѣе между ними не было сказано. Окончивъ дѣло, Лукинъ отправился къ одному старому пріятелю своего отца, съ намѣреніемъ посидѣть, пока лошади отдохнутъ, да телѣгу починятъ, но починка тянулась такъ долго, что ему надоѣло ждать. Возвратясь на постоялый дворъ въ сумерки, онъ залегъ и проспалъ до утра, а на другой день, чуть свѣтъ, пустился опять въ дорогу. Это было въ середу, а въ четвергъ, въ самый полдень, онъ прибылъ въ Великія Луки. Онъ выбралъ эту дорогу, чтобы не засѣсть на одномъ мѣстѣ, въ случаѣ, если долгихъ извощиковъ не найдетъ или они будутъ просить слишкомъ дорого. Къ тому же, доѣхавъ до варшавскаго тракта, онъ могъ найдти мѣсто въ почтовой каретѣ. Великія Луки, городокъ не казистый и не многолюдный, остались совсѣмъ въ сторонѣ, съ тѣхъ поръ, какъ изъ Витебска, черезъ Невель и черезъ Опочку на Островъ, открыто было шоссе; но въ то время, о которомъ теперь идетъ рѣчь, Великія Луки лежали еще на большой бѣлорусской дорогѣ, а потому ежедневно видали въ своихъ стѣнахъ довольно большое число проѣзжихъ изъ Петербурга на югъ, въ Малороссію, въ Кіевъ, Одессу и въ другія мѣста, или оттуда на сѣверъ.

Русскій уѣздный городокъ, для того, кто живетъ въ немъ или въ его округѣ, имѣетъ, конечно, свою хорошо-знакомую и совершенно-индивидуальную физіономію. Для постояннаго жителя — это свѣтъ въ уменьшенномъ размѣрѣ или по крайней мѣрѣ та сторона подлуннаго міра, которая содержитъ его въ себѣ, обхватываетъ его со всѣхъ сторонъ, служитъ ему представителемъ и посредникомъ всего остальнаго, — другими словами, та середина, черезъ которую приходятъ и путемъ которой уходятъ всѣ самыя крупныя и самыя интересныя явленія его жизни. Для помѣщика, это рынокъ, мѣсто покупки или продажи всего, что онъ потребляетъ и производитъ, — окошко, черезъ которое долетаютъ до него извѣстія изъ Петербурга или Москвы, и въ которое самъ онъ выглядываетъ всякій разъ, когда горизонтъ сельской жизни становится тѣсенъ для взора, когда мысли или дѣла, не умѣщаясь въ своей ежедневной рамкѣ, ищутъ выхода изъ нея на просторъ, въ болѣе-широкую сферу общественной жизни. Всякій уѣздный городъ, какъ бы онъ ни былъ, на первый взглядъ, не казистъ, малолюденъ и лишенъ всякой особенности, имѣетъ все-таки свое живое значеніе и свой, болѣе или менѣе глубокій и положительный интересъ. Но есть одинъ человѣкъ, который смотритъ на него свысока, или совершенно со стороны, и для котораго, по этой причинѣ, все значеніе и весь интересъ его сокращаются до такихъ безконечно-малыхъ размѣровъ, что въ результатѣ остается не болѣе какъ одна, простая, черная точка на картѣ Россіи, точка, девяносто девять разъ на сто не имѣющая ни малѣйшаго отличительнаго характера въ ряду нѣсколькихъ сотъ другихъ подобныхъ ей точекъ. Этотъ человѣкъ — проѣзжій. Для него, уѣздный городъ — это гостиница, съ такими же тараканами, или станція, такая же грязная, какъ и всѣ остальныя, которыя онъ уже проѣхалъ, или которыя лежатъ еще впереди. Для проѣзжаго человѣка, идея уѣзднаго города связана только съ двумя послѣдовательными желаніями, по силѣ своей совершенно равными. Первое изъ нихъ, это — сильное нетерпѣніе скорѣе туда пріѣхать, а второе, слѣдующее безъ всякаго промежутка за исполненіемъ перваго, это такое же нетерпѣніе какъ можно скорѣе уѣхать. Бываютъ, конечно, случаи, не подходящіе подъ это общее правило, но они очень рѣдки. Такъ, напримѣръ, человѣкъ съ археологическимъ вкусомъ, припоминая какія-нибудь двѣ или три замѣчательности, связанныя у него въ памяти съ именемъ города, который встрѣтился ему на пути, можетъ-статься не будетъ спѣшить отъѣздомъ, а напротивъ, съ большимъ любопытствомъ избѣгаетъ его вдоль и поперекъ, отыскивая какой-нибудь остатокъ стѣны съ бойницами и амбразурами на верху, или ворота, или извѣстный соборъ, но его любознательность едва ли будетъ вознаграждена. На повѣрку почти всегда окажется, что соборъ перестроенъ на новый ладъ и безъ малѣйшаго уваженія къ старинѣ, а стѣна, или ворота, или остатокъ стариннаго зданія, гніютъ какъ бездушный трупъ, съ пренебреженіемъ брошенный новою жизнію, которая ужь давно разорвала съ нимъ всякую связь и забыла его совершенно, которая вся живетъ въ настоящемъ и не хочетъ знать ничего о томъ, что было не только за три или четыре вѣка, а даже за три или четыре года тому назадъ. Съ нѣмымъ сожалѣніемъ, съ неясными догадками въ головѣ, простоялъ минутъ пять на паперти, или передъ иконостасомъ, или передъ руиной, изъ которой давно растасканы годные кирпичи, если онъ обратится къ кому бы то ни было изъ жителей города съ просьбой что-нибудь ему объяснить, то онъ скоро увидитъ, что кромѣ его никому тутъ и въ голову не приходило ничего даже издали похожаго на самый простой историческій вопросъ. Ему или скажутъ какую-нибудь глупость, или просто, пожавъ плечами, уйдутъ, и трудно рѣшить, кто шире, при этомъ, разинетъ ротъ, онъ, или тотъ, кто, судя по его словамъ, приметъ его за полупомѣшаннаго педанта или дурака.

Съ Лукинымъ, впрочемъ, давно уже ничего подобнаго не случалось; а что касается до настоящаго раза, то кромѣ сильнаго голода да желанія выбраться поскорѣе опять на большую дорогу, все остальное на время умолкло въ его душѣ, — такъ сильно убаюкалъ его шестичасовой, утомительный переѣздъ, къ концу котораго домашняя тройка, въ полутора сутокъ сдѣлавшая безъ малаго сто двадцать верстъ, едва волочила ноги. Тотчасъ по пріѣздѣ, онъ вымылся, отобѣдалъ и, не теряя времени, пошелъ самъ нанимать долговаго извощика въ Петербургъ. Это было въ половинѣ втораго. На улицахъ встрѣтилъ онъ крестный ходъ, по случаю церковнаго праздника; на станціи, кромѣ бабъ, ни души; на рынкѣ — тоже; но за то на папертяхъ и на площади много народу. Чиновники, купцы и мѣщане, въ ихъ праздничныхъ платьяхъ, спѣшили изъ церкви домой, закусить; а другіе Богъ знаетъ когда уже успѣли это вдѣлать, и были навеселѣ. Звуки гудка, балалайки и пѣсень долетали съ разныхъ сторонъ; однимъ словомъ — былъ праздникъ. Съ большимъ трудомъ онъ нашелъ двухъ или трехъ человѣкъ, которые въ состояніи были дать ему нужныя свѣдѣнія насчетъ того, гдѣ слѣдовало искать извощиковъ. Безпрестанно останавливаясь и спрашивая дорогу, и заходя то туда, то сюда, по разнымъ дворамъ и квартирамъ, онъ обошелъ весь городъ, а дѣло все-таки не двигалось ни на шагъ. Двоихъ онъ дома не засталъ, третій лежалъ на печи мертвецки пьяный; а двое другихъ наотрѣзъ объявили, что въ праздникъ они не поѣдутъ, и что во всякомъ случаѣ, раньше какъ на другой день поутру, никто его не повезетъ, потому, молъ, что раньше никакъ и не справиться, — лошади въ полѣ. Надо ихъ изловить, да надо ихъ привести, да надо ихъ накормить, да надо ихъ подковать; а тепереча кузнецъ въ праздникъ работать не станетъ; да надо и овсеца съ собой взять, а дома осталось всего два гарнца, надо на рынкѣ купить, а на рынкѣ теперь все заперто, и т. д. Вдобавокъ, никто не соглашался везти дальше Порхова. Въ большой досадѣ, не зная что дѣлать, онъ уже въ третій разъ проходилъ широкую, грязную площадь и мостъ на рынкѣ. Звуки бубенъ и дудки раздавались съ другой стороны. За мостомъ, на углу, у воротъ двухъ-этажнаго дома, стояла довольно большая кучка народу разнаго пола и возраста, а въ серединѣ два мужика, съ ручнымъ медвѣдемъ, давали извѣстное представленіе. Лукинъ вмѣшался въ толпу, и, терпѣливо дождавшись конца, повторилъ одному изъ присутствовавшихъ свой, давно уже наизустъ-затверкіеиный вопросъ: «Извощика въ Питеръ?» Тотъ, подумавъ, отвѣчалъ: «Нѣтъ, баринъ, здѣсь такихъ не найдешь. Наши въ Питеръ не возятъ. Слышь, ВасяІ прибавилъ онъ, толкнувъ локтемъ возлѣ-стоявшаго молодаго парня въ красной рубахѣ, съ головой, повязанною ремешкомъ, и съ маленькою рыжею бородкой: — извощика въ Питеръ спрашиваетъ.» — «А гдѣ его взять?» отвѣчалъ тотъ. «Здѣсь нѣту; а вотъ вы извольте на почтѣ спросить, продолжалъ онъ, обращаясь къ самому Лукину: — тамъ староста со всѣми великолуцкими извощиками знакомъ, да только въ Питеръ наврядъ ли изъ никъ кто возьмется.» Лукинъ махнулъ рукой и пошелъ уже прямо домой съ намѣреніемъ лечь спать, а вмѣсто себя отправить Андрея на почту за справками; но едва онъ успѣлъ повернуть за уголъ въ улицу, какъ услышалъ, что кто-то сзади бѣжитъ. Онъ оглянулся: мальчишка, въ пестрой рубахѣ и въ бѣломъ передникѣ, догонялъ его во весь духъ. «Эй, баринъ! баринъ!» кричалъ онъ, махая рукой.

— Что тамъ такса?

— Вы куда изволите ѣхать?

— Въ Петербургъ.

— Пожалуйте! у насъ проѣзжій въ гостиницѣ попутчика ищетъ. Они тоже въ Питеръ; послали спросить, не угодно ли будетъ вмѣстѣ?

— А гдѣ онъ?

— Тутъ, у насъ въ номерѣ стоитъ.

— Въ какомъ номерѣ?

— А въ гостиницѣ въ нашей, вотъ въ этомъ самомъ домѣ тутъ, сейчасъ за угломъ, на лѣстницѣ вверхъ, во второмъ этажѣ… Пожалуйте, я васъ провожу.

Лукинъ вернулся, и черезъ минуту былъ въ комнатѣ, одно окно которой выходило на площадь, а другое на улицу. Первое было отворено, и на немъ сидѣлъ жиденькій, блѣднолицый и бѣлокурый молодой человѣкъ въ очкахъ, безъ сюртука и безъ галстука, въ туфляхъ, съ сигарой во рту. Другое окно было затворено, но на немъ не было сторы, и солнечные лучи, свободно проходя сквозь запыленныя стекла, наводняли вою комнату яркимъ свѣтомъ. Въ комнатѣ этой господствовалъ ужаснѣйшій безпорядокъ. По самой серединѣ ея, на полу, стоялъ большой, развязанный чемоданъ, а возлѣ него и по разнымъ угламъ, валялась куча всякаго сора: крошки хлѣба, окурки сигаръ, вишневыя косточки, пепелъ, концы веревокъ, лоскутья бумаги и проч. Кругомъ, на столахъ и на стульяхъ, развѣшено и разбросано было множество самыхъ разнообразныхъ вещей, вынутыхъ изъ мѣшка или изъ чемодана. Тутъ были рубахи, носки, полотенца, мыло и щетки и зубной порошокъ, кошелекъ и бумажникъ, фуражка и галстухъ, подтяжки, перчатки и книги и пр. и пр. Стаканъ и бутылка съ недопитымъ пивомъ стояли въ углу на столѣ, и мухи роемъ жужжали вокругъ. Входя въ комнату, Лукинъ споткнулся о сапоги, которые валялись у самыхъ дверей.

— Извините, тутъ немножко не убрано, сказалъ хозяинъ упомянутыхъ сапоговъ, съ трудомъ отпихнувъ ногой чемоданъ, который мѣшалъ его гостю пройдти, и усаживая его на диванъ, между двумя узелками бѣлья, на то самое мѣсто, откуда онъ долженъ былъ снять рукомойникъ и тазъ, чтобъ очистить небольшое пространство для посѣтителя: — немножко неубраво и разбросано, продолжалъ онъ, — да что прикажете дѣлать? Въ этихъ проклятыхъ гостиницахъ прислуга является только тогда, когда нужно счетъ заплатить; а до этого времени, въ цѣломъ домѣ не доищешься ни души, и проѣзжій, какъ Робинзонъ на необитаемомъ островѣ, долженъ самъ вездѣ поспѣть, обо всемъ подумать и сдѣлать все.

— Ну, Робинзонъ не съ пустыми руками былъ выброшенъ на необитаемый островъ, замѣтилъ Лукинъ, посматривая на поклажу, разбросанную вокругъ. — У него остались кой-какія бездѣлки на память отъ европейской жизни.

Проѣзжій въ очкахъ засмѣялся.

— Могу васъ увѣрить, отвѣчалъ онъ, — что Робинзонъ былъ счастливѣе меня. Ему не нужно было возить свой запасъ на перекладныхъ, и раскладывать и укладывать его двадцать разъ. У него бы терпѣнія не хватило. Надо быть Русскимъ и путешествовать по Россіи, въ телѣгѣ, съ претензіями на комфортъ, чтобы понять, до какой степени человѣческое терпѣніе можетъ простираться. Вотъ, двѣ недѣли работаешь какъ негръ, часто изъ одного убѣжденія, изъ принципа, безъ всякой крайней необходимости, только затѣмъ, чтобы не отказаться отъ привычекъ порядочнаго человѣка!

— Вы вѣрно первый разъ въ дорогѣ?

— На перекладныхъ въ первый разъ. Весной я уѣхалъ изъ Петербурга въ Полтавскую губернію съ однимъ бариномъ, старымъ университетскимъ товарищемъ, у котораго былъ свой дормезъ и свой человѣкъ для прислуги. Онъ зазвалъ меня къ себѣ въ гости на лѣто, обѣщая свозить туда и обратно такъ, что на меня въ дорогѣ пылинки не упадетъ. Вонъ оно какъ не упало! сказалъ онъ, указывая на фуражку, которая валялась на чемоданѣ, покрытая густымъ слоемъ пыли. — Туда, впрочемъ, онъ точно довезъ меня хорошо, но, проживъ у себя въ деревнѣ два мѣсяца, этотъ баринъ подрѣзалъ меня самымъ жестокимъ образомъ. Вмѣсто того чтобы назадъ отвезти, взялъ да и померъ. Померъ Богъ знаетъ зачѣмъ, безъ всякой внутренней необходимости, такъ, ни съ того, ни съ сего. Не могъ одолѣть двухъ фунтовъ галушекъ съ саломъ и отправился на тотъ свѣтъ, а мнѣ предоставилъ ѣхать назадъ одному, какъ знаешь.

Лукинъ посмотрѣлъ на лицо говорившаго, ожидая увидѣть на немъ холодный отблескъ стоической шутки, но онъ ошибся. На лицѣ, подъ безпечною усмѣшкой, видна была тихая грусть.

— Вы учились въ Петербургскомъ университетѣ? спросилъ онъ проѣзжаго.

— Да, въ Петербургскомъ; а вы?

— И я тоже; только я васъ не помню. Вы по какому факультету?

— По филологическому. Впрочемъ, я вышелъ уже два года тому назадъ. Кстати, имѣю честь рекомендоваться: кандидатъ Алексѣевъ; а вы?… позвольте узнать.

Лукинъ назвалъ себя и свой факультетъ.

— Если вы ѣдете въ Петербургъ, то неугодно ли вмѣстѣ? сказалъ Алексѣевъ. — Я слышалъ здѣсь изъ окна, какъ вы искали извощика; но долговой извощикъ, если вы его и найдете, будетъ вамъ стоить врядъ ли дешевле того, что вы издержите, если мы поѣдемъ по почтѣ вдвоемъ. Къ тому же, потеря времени и остановка на постоялыхъ дворахъ…

— Да, разумѣется, отвѣчалъ Лукинъ: — все это тоже чего-нибудь стоитъ, тѣмъ болѣе что никто не берется везти дальше Порхова, а въ Порховѣ опять нельзя знать, найдешь или нѣтъ.

— Браво! Значитъ мы ѣдемъ вмѣстѣ?

— Ѣдемъ. У васъ есть подорожная?

— Есть.

— Давайте сюда; я снесу на почту, а вы покуда укладывайте ваши вещи.

Получивъ подорожную, онъ ушелъ, и живо устроилъ все дѣло. Проѣзжихъ не было; на станціи въ пять минутъ заложили телѣгу, на которой онъ прямо поѣхалъ къ себѣ на постоялый дворъ; заплатилъ деньги, взялъ вещи, простился съ Андреемъ, которому подарилъ пять рублей, и былъ обратно въ гостиницѣ, прежде еще чѣмъ попутчикъ его успѣлъ совершенно окончить всѣ сборы.

Въ пятомъ часу пополудни, они выѣхали, изъ Великихъ Лукъ на телѣгѣ, тройкой, съ колокольчикомъ подъ дугой и съ ямщикомъ навеселѣ. Попутчикъ сначала охалъ и морщился, подскакивая на мѣстѣ и придерживаясь рукою за чемоданъ до тѣхъ поръ, покуда они не проѣхали жесткую мостовую. Но какъ только городскія улицы остались у нихъ назади, и телѣга пошла колесить по мягкой дорогѣ, онъ успокоился и тотчасъ же началъ опять разговоръ.

— Вы часто ѣзжали на перекладныхъ?

— Часто. А что?

— Да такъ, это видно по тому, какъ вы ловко телѣгу уложили. Отъ самаго Могилева я едва душу держалъ за зубами, такъ меня колотило, а теперь ничего, сравнительно даже сносно.

— Опытность, батюшка. Привыкнете и вы, какъ поѣздите еще раза два или три.

— Ну нѣтъ, спасибо! Другой разъ меня на этой ѣздѣ никто не поймаетъ!

— Да какую же вы хотите еще у насъ въ Россіи? Мальпостъ только по двумъ дорогамъ ходитъ, и мѣста всѣ нарасхватъ; а въ своемъ экипажѣ чтобъ ѣхать, надо имѣть такой, который бы ни разу чинить не приходилось. Разъ починилъ, потомъ у каждой кузницы будешь стоять по три часа и переплатишь денегъ столько, сколько и вся дорога не стоитъ. То ли дѣло въ телѣгѣ! знать, ничего не знаешь. Какая ни есть, хоть бы о трехъ колесахъ, лишь бы до станціи довезла.

— Ну нѣтъ, покорно благодарю; другой разъ я лучше пѣшкомъ пойду, если ужь будетъ необходимо куда-нибудь.

— Что жь вы теперь не попробовали?

— Поздно пробовать, когда со второй станціи меня такъ разбило, что до сихъ поръ всѣ суставы точно какъ выломаны, а шею едва повернуть могу.

Ямщикъ засмѣялся.

— Это пройдетъ, подождите немножко; стерпится, слюбится.

— Не люблю я эту пословицу, отъ нея пахнетъ татарскимъ ярмомъ. Изо всѣхъ добродѣтелей терпѣніе, конечно, самая глупая.

— Что дѣлать? Гдѣ умная не беретъ, тамъ дура иногда лучше вывезетъ.

— Вотъ, баринъ ладно сказалъ, замѣтилъ ямщикъ. — Нашему брату терпѣнье что хлѣбъ, дня безъ него не проживешь.

— А чортъ тебѣ велѣлъ ямщикомъ быть? возразилъ Алексѣевъ. — Цѣлый вѣкъ на облучкѣ торчать, — конечно, натерпишься!

— Эхъ, сударь! На пахотѣ-то развѣ народъ не терпитъ? Всякому Господь на долю довольно послалъ. Чай и барамъ иной разъ случается въ затылкѣ-то почесать?

— Случается, братъ, сказалъ Лукинъ, потрепавъ его по плечу.

— Ну вы, съ Богомъ! крикнулъ ямщикъ нараспѣвъ, погоняя кнутомъ лошадей.

— Вы изъ Торопца ѣдете?

— Да, изъ Торопца.

— Изъ своего села?

— Нѣтъ, изъ чужаго.

— А, стало-быть такъ же, какъ я, въ гостяхъ жили. Оно, если хотите, и лучше.

— Не думаю, отвѣчалъ Лукинъ.

— А я, думаю. Лучше быть гостемъ чѣмъ хозяиномъ того мѣста, куда вы пріѣхали отдыхать. У хозяина слишкомъ много хлопотъ на шеѣ.

— Что жь! хлопоты выкупаются. Въ общемъ счетѣ, я думаю, вы и сами бы предпочли владѣть тѣмъ имѣніемъ, гдѣ вы жили, чѣмъ пробыть тамъ два мѣсяца гостемъ?

— Не пожелай дому ближняго твоего…. возразилъ Алексѣевъ. — Впрочемъ что лицемѣрить; надо правду сказать. Во всемъ, что до выгодъ касается, конечно я бы не прочь; но если подумаешь, какъ дорого за эти выгоды надо платить!..

— Дорого или дешево, — выгоды даромъ въ карманъ не полѣзутъ. Даромъ ничего не дается. Самый отдыхъ, о которомъ вы говорите, не имѣлъ бы смысла, еслибы не былъ купленъ трудомъ; — а какимъ, не все ли равно?

— Нѣтъ, не все равно, отвѣчалъ тотъ. — Трудъ труду рознь, и если нѣтъ отдыха безъ труда, то есть трудъ безъ отдыха, трудъ непріятный, трудъ человѣка, который находится въ ложномъ положеніи и понимаетъ это вполнѣ, и бьется какъ рыба объ ледъ, чтобы выйдти изъ него: а выйдти нельзя. Такого человѣка я видѣлъ не далѣе какъ нынѣшнимъ лѣтомъ, видѣлъ своими глазами какъ онъ страдалъ….

— Не тотъ ли, что галушекъ объѣлся?

— Тотъ самый; вы какъ его знаете?

— Вы сами разказывали въ Великихъ Лукахъ.

— Ахъ, да, точно, я и забылъ. Но вы не знали этого человѣка! Вы не можете себѣ вообразить, какая это была высокая и прекрасная душа! Бѣдный Левшинъ! онъ ѣхалъ въ свою деревню съ твердымъ намѣреніемъ осуществить на дѣлѣ свои благородныя убѣжденія. Не онъ ошибся, горько ошибся! Его не поняли, потому что онъ опередилъ далеко свое время. Сосѣди, свои крестьяне, своя семья, не понялъ никто, и вслѣдствіе этого….

— Онъ объѣлся.

— Нѣтъ, онъ увидѣлъ себя въ томъ трудномъ и ложномъ положеніи, о которомъ я вамъ говорилъ.

Лукинъ задумался. — Шутки въ сторону, сказалъ онъ; — я вѣрю, что вашъ пріятель былъ добрый и благородный человѣкъ, но извините, я право не понимаю, что его такъ затрудняло?

— А вотъ что. Представьте себѣ, что вы помѣщикъ.

— Хорошо.

— И видите, что, по какимъ бы то ни было историческимъ или экономическимъ причинамъ, хозяйство у васъ въ имѣніи идетъ не такъ, какъ оно могло бы идти, и что отъ этого происходитъ столкновеніе вашего интереса съ интересомъ людей, которые вполнѣ зависятъ отъ васъ, а вслѣдствіе этого столкновенія терпятъ всѣ, — терпятъ въ нравственномъ и физическомъ отношеніи. Я спрашиваю, что бы вы сдѣлали?

— На это трудно указать общее правило.

— Правда, но представьте себѣ, что, вникнувъ въ характеръ вашего частнаго случая и опредѣляя, соотвѣтственно съ нимъ, уже готовыя въ вашей головѣ общія правила, вы принимаете мѣры, которыя, разумѣется, могутъ имѣть успѣхъ только тогда, когда не встрѣтятъ сопротивленія со стороны непосредственныхъ исполнителей. А между тѣмъ эти-то исполнители и дѣлаютъ все, что только возможно, чтобы мѣры ваши не удались. Они не хотятъ перемѣны, они забились въ рутину и боятся всякаго нововведенія какъ огня. Не вѣрятъ вамъ наконецъ, думаютъ, что вы хотите ихъ притѣснять, что, изъ какой-нибудь лишней копѣйки, вы готовы весь сокъ изъ нихъ выжать! Что вы на это скажете?

— Скажу, что они имѣютъ полное право не вѣрить, потому что ваша наука для нихъ — китайская грамота. Почемъ они могутъ знать, что выйдетъ изъ тѣхъ перемѣнъ, которыя вы затѣваете? Они знаютъ одно, — что, въ случаѣ неудачи, вы вмѣсто трехъ тысячъ получите, можетъ-быть, не болѣе какъ одну, положимъ такъ, но и съ этою одною вы конечно не пропадете, а они, въ случаѣ неудачи, могутъ пропасть; потому что у нихъ убытокъ падетъ на первыя необходимости жизни. Они хотятъ наконецъ въ томъ, что до ихъ хозяйства касается, дѣйствовать по ихъ собственному убѣжденію, а вы хотите, наперекоръ этому убѣжденію, заставить ихъ дѣйствовать зажмуря глаза, быть слѣпыми орудіями въ вашихъ рукахъ.

— О! да я ихъ и не виню. Я знаю, что это дѣти!

— Нѣтъ, позвольте. Дѣти, да не совсѣмъ: дѣти въ отношеніи къ вашей наукѣ, пожалуй; но въ отношеніи къ пониманію своихъ правъ, далеко не дѣти. Мужикъ писаннаго закона не знаетъ. Для него это такая же абракадабра, какъ и ваши хозяйственныя системы. Для него существуетъ только одно обычное право, и ему онъ покоренъ, покуда вы сами его не нарушили; но попробуйте тронуть обычай, и тогда вы увидите, что онъ не дитя.

— Правда, и это все правда. Да въ такомъ случаѣ, что же дѣлать? Какъ выйдти изъ этого положенія, въ которомъ нравственная отвѣтственность за все лежитъ на томъ, кто ни нравственно, ни физически, не можетъ измѣнить ничего?

— Какъ измѣнить не можетъ?

— Да также, же можетъ. Вы сами это сейчасъ доказали, да и на дѣлѣ это выходитъ дѣйствительно такъ. Какъ прикажете убѣдить человѣка, не знающаго науки, что вы совѣтуете ему добро, и что ваши мѣры клонятся не къ его угнетенію, а къ общей пользѣ?

— Надо доказать ему, что вы не личной выгоды ищете.

— А какимъ способомъ?

— Способъ одинъ, другаго не можетъ быть. Надо пожертвовать личною выгодой.

— Ба! Это легко сказать! Жертва не можетъ быть сдѣлана общимъ правиломъ.

— Конечно, поэтому-то я и сказалъ, что общаго правила нельзя указать. Но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы положеніе было безвыходное. Вздоръ! Кто захочетъ, всегда можетъ выйдти.

— То-есть, кто захочетъ жертвовать своею выгодой. Но всякій изъ насъ имѣетъ право беречь свою выгоду, и эта бережливость нужна не для него одного; она необходима для цѣлаго общества. Представьте себѣ, что всякій сталъ бы бросать свою собственность за окошко, не дорожилъ бы своимъ интересомъ нимало. Что изъ этого выйдетъ? Все общество обанкрутится.

— Да на что вы тутъ общество вмѣшиваете? Оставьте его въ покоѣ. Дѣло идетъ просто о частномъ лицѣ. Я говорю, что человѣкъ съ ясно-опредѣленными убѣжденіями, въ такомъ положеніи, о какомъ вы говорите, не станетъ втупикъ, а найдетъ выходъ.

— То-есть поступитъ какъ Донъ-Кихотъ, погибнетъ безъ всякой пользы для общества; принесетъ себя въ жертву частному случаю. Ну, а если это не входитъ въ число его убѣжденій? Если онъ жертвовать собой не намѣренъ?

— Тогда онъ принесетъ въ жертву себѣ интересы другихъ людей.

— А если онъ благороденъ, и не въ силахъ ужъ поступить?

— Ну, такъ не поступитъ.

— Такъ что жь онъ будетъ дѣлать?

— А я почемъ знаю? Если его убѣжденія не ведутъ ни къ чему, такъ, по моему, они гроша не стоятъ, и лучше вовсе ихъ не имѣть, а жить со дня на день спустя рукава, и брести зажмуря глаза, куда случай толкаетъ.

— Вотъ видите къ чему вы пришли. По вашему, все общество должно состоять изъ ангеловъ, приносящихъ себя въ жертву другъ другу, или изъ дикарей, которые пожираютъ другъ друга; а жить такъ, чтобъ и себѣ и другимъ было хорошо, — невозможно.

— Я этого не говорилъ. Я вовсе не брался рѣшать задачу, какъ общество должно быть устроено.

— А, вотъ въ томъ-то вы и ошибаетесь, что вы объ этомъ не хотите говорить. Вы думаете, что когда дѣло идетъ объ убѣжденіяхъ человѣка, относящихся къ сферѣ его общественной дѣятельности, вопросъ объ общественномъ устройствѣ можетъ быть обойденъ? Вы думаете, что частное лицо во всемъ виновато, что оно можетъ сдѣлать все, да не хочетъ? Нѣтъ, сударь мой, ничего человѣкъ не можетъ сдѣлать одинъ. Шагу онъ не пройдетъ, не стукнувшись лбомъ о то, что, мимо воли его и безъ согласія его, загораживаетъ ему дорогу со всѣхъ сторонъ. Будь хоть семи пядей во лбу и имѣй какія хочешь высокія убѣжденія, а какъ попробуешь одинъ идти противъ общаго хода вещей, такъ развѣ лобъ себѣ разобьешь, а плетью обуха не перешибешь!

Опять Лукинъ замолчалъ и задумался. Его собственное положеніе пришло ему живо на умъ, и въ немъ было много такого, что подтверждало эти слова.

— Еще разъ, сказалъ онъ, — я долженъ признаться, что въ вашихъ словахъ много правды; да только я понять не могу, что изъ нихъ слѣдуетъ. Вы говорите объ обществѣ какъ о какомъ-то спрятанномъ машинистѣ, который сидитъ невидимкою между толпою частныхъ людей, и всѣми вертитъ по своему. У васъ это выходитъ что-то отдѣльное отъ тѣхъ лицъ, изъ которыхъ общество состоитъ. Позвольте узнать: что же, по вашему, долженъ дѣлать человѣкъ съ убѣжденіями, который понялъ, что плетью обуха не перешибешь?

— Одинъ человѣкъ не можетъ ничего сдѣлать, общество должно проложить ему путь.

— Опять общество! экъ вамъ оно далось! Да вѣдь если одинъ не можетъ, такъ и другой тоже, и третій, и наконецъ всѣ. Спрашивается, кто же можетъ?

— Могутъ всѣ, если всѣ согласны, а одинъ противъ всѣхъ бесеиленъ.

— Ну, если вы будете ждать покуда всѣ согласятся, такъ вамъ долго придется ждать.

— А вы какъ же думаете?

— А я думаю: дѣлай всякій что можетъ, не дожидаясь другихъ.

— Но если онъ можетъ только сломить себѣ шею, или раззориться впухъ, безъ всякой пользы для кого бы то ни было?

— Если не можетъ ничего болѣе, такъ нечего ему и соваться.

— Конечно не можетъ.

— Такъ что же онъ можетъ? Вѣдь все приходитъ наконецъ къ этому, потому что никто не обязанъ къ тому, чего онъ не можетъ, а если не можетъ никто, то не могутъ и всѣ.

— Я вамъ скажу, что онъ можетъ.

— Сдѣлайте милость, я васъ давно ужь прошу.

— Онъ можетъ говорить.

Лукинъ громко захохоталъ. — Говорить! Говорить всякая старая баба можетъ, да что изъ этого толку?

— Не смѣйтесь, слово могущественное оружіе. Словомъ одинъ можетъ побѣдить всѣхъ, заставить, всѣхъ съ собой согласиться. Въ наше время, передовые люди берутся за слово; всѣ говорятъ или пишутъ и этимъ путемъ стремятся осуществить свои убѣжденія.

— Плохой же они выбрали себѣ путь. Знаете, къ чему это приведетъ?

— Къ чему?

— Приведетъ къ пустой болтовнѣ. Вѣрьте мнѣ, изъ этихъ писакъ да говоруновъ никакого проку не будетъ. Всѣ они смотрятъ себѣ въ карманъ. Всѣ они думаютъ отдѣлаться краснобайствомъ; а тамъ, какъ до дѣла дойдетъ, такъ они гроша изъ кармана не выпустятъ, волоса съ головы не пожертвуютъ.

— Отчего вы такъ думаете?

— А отъ того, что я этихъ господъ видалъ. На слова они мастера. На словахъ, они вамъ изъ чернаго бѣлое сдѣлаютъ, а на дѣлѣ… дѣла вы отъ нихъ не дождетесь. Они думаютъ, что если они наговорили съ три короба, такъ все ужь и кончено;

— Кто же такъ думаетъ? Кто такіе эти господа?

— Да всѣ ваши господа литераторы. Всѣ они себѣ благую часть избрали: сидя у себя въ кабинетѣ и жизни въ глаза не видавъ, учить другихъ какъ надо на свѣтѣ жить. Мудрость не велика: изъ разныхъ книжонокъ повычитать на удачу, что подъ руку попадетъ, да тотчасъ и хвать за перо. Вотъ, молъ, какую великую истину я вамъ скажу, а про то и молчатъ, что эту великую истину они вчерашняго дня первый разъ сами въ глаза увидали.

При этихъ словахъ, его спутникъ сдѣлалъ довольно квелую мину. — Мнѣ очень жаль, отвѣчалъ онъ, — что вы такого дурнаго мнѣнія о литераторахъ вообще, потому что я самъ принадлежу къ ихъ числу.

— А!… Въ такомъ случаѣ, извините…. еслибъ я зналъ…. впрочемъ я не о всѣхъ говорю. Есть, разумѣется, исключенія.

— Есть, разумѣется, и очень не мало, хотя впрочемъ я спорить не буду, что есть и такіе, какъ вы сейчасъ говорили; но не судите такъ строго о всемъ сословія по нѣсколькимъ экземплярамъ, которые вамъ мелькомъ случалось видѣть. Вѣрьте мнѣ: въ этомъ кругу цвѣтетъ вся надежда Россіи. Всѣ передовые люди нашего времени, всѣ, кто призванъ и предназначенъ….

— А что, господа, перебилъ вдругъ ямщикъ, который все время слушалъ внимательно ихъ разговоръ, — не въ обиду милости вашей, позвольте спросить: о чемъ такомъ вы толкуете? Такъ то-есть оно несообразно выходитъ, что и въ догадъ никакъ не возыіешь. Кажись, и по-русски сказано, а понять куды мудрено!

Оба путешественника расхохотались.

— Вотъ видите, замѣтилъ Лукинъ, — вотъ видите, какъ мы далеки отъ той жизни, которая насъ окружаетъ. Мы говоримъ цѣлый часъ, а жизнь, простая, естественная жизнь, слушаетъ и не понимаетъ ни слова. Извини, братъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ ихъ удивленному слушателю, — опять заврался. А если ты хочешь знать о чемъ было говорено, такъ я тебѣ откровенно скажу: ни о чемъ. Хоть убей, теперь самъ не припомню. А ты если и не понялъ, такъ право не много потерялъ. Вѣдь это и между вашимъ братомъ, я чай, иной разъ бываетъ, что двое заспорятъ ни съ того, ни съ сего, и кричатъ цѣлый часъ, а тамъ какъ кончатъ да хватятся о чемъ была рѣчь, такъ никто и не помнитъ.

— Бывать-то бываетъ, да больше все промежь бабъ, отвѣчалъ ямщикъ.

Оба проѣзжіе снова захохотали.

— Только, чтобъ этакъ красно да складно кто говорилъ, въ жизнь свою еще не слыхалъ.

— Спасибо хоть похвалилъ наконецъ, сказалъ Алексѣевъ.

— Это стало-быть по книжному, значитъ, по ученому.

— Вотъ именно, отвѣчалъ Лукинъ, — теперь ты понялъ, отчего оно такъ несообразно выходитъ?

— Понялъ, сударь; такъ, значитъ, въ школѣ вашу милость учили.

— Въ школѣ еще того хуже.

— Эко диво.

Всѣ замолчали. Ямщикъ оглянулся на солнце, поправилъ шапку, тряхнулъ головой и гикнулъ на лошадей. Онѣ побѣжали сначала крупною рысью, а потомъ вскачь… Мчится телѣга, подпрыгиваютъ сѣдоки, а на встрѣчу имъ мчится верстовой столбъ, который сильно коситъ, однимъ глазомъ глядя на югъ, а другимъ прямо на сѣверъ. За нимъ, деревня съ огородами и садами, и мелкая рѣчка, и мостъ, черезъ который они проносятся съ громомъ, а за мостомъ пашни съ рядами сноповъ, луга, и опять поле, а тамъ мелкій кустарникъ, и кочки, и лѣсъ, а за лѣсомъ опять верста, а тамъ станція. Сѣдой смотритель^-въ очкахъ сидитъ у окошка; передъ нимъ грязная книга и чернилица съ мухами, надъ нимъ рамки съ разными правилами, предписаніями и росписями, а въ окошко виднѣется дворъ, засоренный соломой и сѣномъ, забрызганный дегтемъ, уставленный рядомъ телѣгъ. Одну изъ нихъ мажутъ, закладываютъ и подвозятъ. Проѣзжій сидитъ у окошка или стоитъ за крыльцѣ, съ сигарой во рту, и смотритъ какъ вещи его перекладываютъ, а товарищъ его, его будущій, какъ онъ называется на техническомъ языкѣ подорожной, лежитъ на диванѣ. Колокольчикъ побрякиваетъ, точно какъ будто ему не терпится скорѣй зазвонить, а другой уже отзвонилъ и спрятанъ вмѣстѣ съ дугой, но звуки его гудятъ еще въ оскорбленныхъ ушахъ проѣзжаго.

— Все готово, извольте садиться, говоритъ староста. Старый ямщикъ снялъ шапку и проситъ на водку, смотритель отдаетъ подорожную, и вотъ опять сѣли и опять понеслись.

Проѣхавъ верстъ пять, Лукинъ вынулъ сигару и сталъ искать въ карманѣ огнива съ кремнемъ, но кремня не было.

— Вѣрно на станціи выронилъ. Нѣтъ ли у васъ огоньку? сказалъ онъ, обращаясь къ товарищу.

Тотъ сталъ доставать и вдругъ поблѣднѣлъ. — Стой! закричалъ онъ ямщику.

— Что съ вами? спросилъ Лукинъ.

— Бумажника нѣтъ! чортъ возьми, неужли я его потерялъ? Онъ выскочилъ, распахнулся и началъ проворно ощупывать всѣ карманы.

— Смотрите, смотрите, вы его уронили сейчасъ.

— Гдѣ?

— Вонъ, тутъ на землѣ, у васъ подъ ногами.

Алексѣевъ нагнулся и поднялъ свой портфель, который засунутъ былъ за сюртукъ мимо кармана и выпалъ оттуда тотчасъ, какъ только онъ успѣлъ разстегнуть первую пуговицу.

— Слава Богу! Счастливо обошлось, сказалъ онъ, отрадно вздохнувъ и усаживаясь опять въ телѣгу. — Ну, батюшка, я вамъ скажу, давно уже мнѣ не случалось такъ струсить.

— А что?

— Да только то, что въ бумажникѣ у меня лежитъ билетъ заемнаго банка на 30.000 руб. ассигнаціями. Шутка сказать, все состояніе! Поди ищи его послѣ тутъ по большой дорогѣ. Поднялъ бы какой-нибудь пѣшеходъ, да и концы въ воду.

— А билегь не на ваше имя?

— Нѣтъ, безыменный.

— Ну, еще можно было бы нумеръ публиковать.

— Да, разумѣется, если припомнишь, но можно и ошибиться.

— А развѣ онъ у васъ не записанъ?

— Записанъ-то записанъ, да вѣдь записка тутъ же, въ бумажникѣ, была спрятана, и всѣ наличныя деньги тутъ. Все вмѣстѣ отправилось бы къ чорту, еслибы бумажникъ пропалъ.

— Зачѣмъ вы берете съ собою въ дорогу такія вещи?

— Да куда же дѣвать?

— Оставили бы кому-нибудь изъ родныхъ въ Петербургѣ.

— Какихъ тамъ родныхъ! Откуда я ихъ возьму? Меня по десятому году въ Петербургъ привезли, да и бросили одного. Съ тѣхъ поръ, отецъ всего разъ пріѣзжалъ навѣстить. Онъ былъ смотритель таможни на прусской границѣ и померъ еще въ 31 году. Послѣ него, изъ родныхъ, у меня въ цѣломъ свѣтѣ оставался только одинъ дядя, старый холостякъ, который служилъ въ Новгородѣ, по какой части, — ужь право не помню. Знаю только, что года два тому назадъ, онъ тоже отправился на тотъ свѣтъ, не оставивъ ни роду ни племени. Вотъ вамъ и вся родня.

— Ну, не роднѣ, такъ изъ друзей кому-нибудь можно было отдать, хоть подъ росписку.

— Развѣ что подъ росписку. А такихъ пріятелей, на которыхъ я могъ бы вполнѣ положиться, кромѣ Левшина, у меня не было. Все это люди, которые съ тобой, хороши, покуда ты тутъ, а какъ съ глазъ долой, такъ и дружба къ чорту. Умри я сегодня, завтра никто и справиться не подумаетъ. Даже наслѣдниковъ, и тѣхъ не найдется, а это много сказать. Да, батюшка, одинъ, одинъ какъ перстъ въ цѣломъ свѣтѣ.

— Ну, на этотъ счетъ, пару себѣ не трудно найдти. Какъ кажется, мы съ вами товарищи не въ одномъ отношеніи.

— А что, вы развѣ тоже испытываете отраду уединенія?

— Полнѣйшую; у васъ хоть одинъ пріятель есть, да за то надежный, а у меня ровнехонько никого.

— Хмъ, вы про этого барина говорите, что тутъ у меня въ карманѣ лежитъ? Но вѣдь и онъ чуть-чуть не далъ тягу. Вотъ бы штуку сыгралъ.

Слово за слово, разговоръ завязался опять и еще откровеннѣе прежняго. Чувство полнаго одиночества съ обѣихъ сторонъ и увѣренность, что его раздѣляютъ, быстро сблизили ихъ другъ съ другомъ. На одной изъ слѣдующихъ станцій, они пили чай. За чаемъ, Лукинъ, въ короткихъ словахъ, разказалъ главныя обстоятельства своего положенія. Товарищъ его былъ глубоко тронутъ и долго потомъ разспрашивалъ о подробностяхъ. — Что жь вы намѣрены дѣлать теперь? спросилъ онъ, когда разказъ былъ оконченъ.

— А что придется; право не знаю, отвѣчалъ тотъ. — Обѣщали мнѣ мѣсто въ министерствѣ юстиціи, да когда я его получу и получу ли еще, Богъ знаетъ.

— Послушайте, сказалъ Алексѣевъ, — мы съ вами недавно знакомы, но время тутъ очень второстепенный вопросъ. Главное дѣло это довѣріе, а еслибы вы его не имѣли ко мнѣ, вы бы вѣрно не разказали мнѣ того, что я сейчасъ слышалъ. Впрочемъ, я не люблю предисловій. Дѣло вотъ въ чемъ. Ни у меня, ни у васъ, въ Петербургѣ пріятелей нѣтъ, то-есть такихъ, на которыхъ мы могли бы разчитывать въ полной мѣрѣ, а потому, я думаю, для насъ обоихъ было бы лучше поселиться вдвоемъ и жить вмѣстѣ.

Лукинъ слегка покраснѣлъ. Стыдъ гордаго человѣка, котораго несчастіе и нужда дѣлаютъ черезчуръ щекотливымъ ко всему, что хоть издали похоже на благодѣяніе, первый разъ вонзилъ въ него свое жало. Онъ долго молчалъ. Чувства самаго противоположнаго рода тѣснились въ его груди. Съ одной стороны, ему совѣстно было принять предложеніе, всѣ матеріальныя выгоды котораго были явно на его сторонѣ, а съ другой, онъ не могъ не цѣнить простоты и широкаго радушія, съ которымъ предложеніе это было сдѣлано, и не хотѣлъ обидѣть холоднымъ отказомъ человѣка, котораго онъ успѣлъ уже полюбить.

— Я подумаю, отвѣчалъ онъ.

— Хорошо, только не думайте, чтобы я увлекался драматическою стороной вашего положенія и хотѣлъ играть въ немъ какую-нибудь роль. Я просто ищу своей пользы и своего удовольствія. Мнѣ надоѣло жить одному. Вы не знаете, что за жизнь я велъ въ Петербургѣ, съ тѣхъ поръ какъ я вышелъ изъ школы! Какъ я нуждался, какъ я хандрилъ, и сколько горя я перенесъ, сколько ошибокъ надѣлалъ, не имѣя возлѣ себя никого, кто бы могъ дать совѣтъ, остеречь и помочь! Послушайте, я вамъ все разкажу. — И вотъ, въ свою очередь, онъ началъ подробный разказъ, который Лукинъ слушалъ внимательно. Память у него была хорошая, и все, что онъ слышалъ, вырѣзывалось на ней какъ на мѣдной доскѣ. Ихъ разговоръ былъ начатъ на станціи, за самоваромъ, а затянулся на весь переѣздъ. Выпивъ по два стакана горячаго чаю, они закурили сигары и поскакали опять по мягкой пыльной дорогѣ. Тѣмъ временемъ солнце сѣло, и изъ-за лѣса, на горизонтѣ, выглянулъ красный рогъ новаго мѣсяца. Густая роса ложилась кругомъ, а по низкимъ мѣстамъ туманъ стлался какъ легкое кисейное покрывало. Въ поляхъ стемнѣло, по деревнямъ, тамъ и сямъ, замелькали далекіе огоньки. Два раза они обогнали гурты воловъ, расположенные на ночлегъ. Погонщики, обставивъ себя повозками и разложивъ костеръ на опушкѣ лѣса, сидѣли какъ черныя тѣни вокругъ, а яркій отблескъ огня рисовалъ ихъ суровыя лица. Но глазъ едва успѣвалъ вглядѣться въ эти картины. Онѣ налетали какъ сонъ и, мелькнувъ, проносились мимо.

На слѣдующую станцію, они пріѣхали уже ночью. Было половина двѣнадцатаго. Лукинъ, который вездѣ отдавалъ подорожную отъ себя, сталъ требовать лошадей; но, съ вечерней попойки въ честь праздника, всѣ ямщики были пьяны, и смотритель совѣтовалъ обождать. Это былъ свѣжій, бодрый старикъ, средняго роста, съ румянымъ лицомъ и курчавыми бѣлокурыми волосами, въ которыхъ блестѣла замѣтная просѣдь.

— Дайте имъ выспаться, сударь, говорилъ онъ, — не то они пожалуй вамъ шею сломаютъ, а мнѣ придется за васъ отвѣчать. Что дѣлать-то! Съ ними не справишься, такой ужь народъ. Какъ праздникъ, такъ и нарѣжутся. Теперь тоже лошади у насъ все больше новыя, совсѣмъ дороги не знаютъ, а до Машковой есть горка довольно крутая и мостъ. Сдѣлайте Божескую милость, повремените хоть до свѣту, авось о ту пору проспятся.

Лукинъ оглянулся, желая узнать, что скажетъ его товарищъ, который вошелъ вмѣстѣ съ нимъ, но Алексѣева не было. "Ну, вѣрно спать залегъ, " подумалъ онъ, вспомнивъ, какъ тотъ притихъ подъ конецъ переѣзда и сидя въ телѣгѣ дремалъ, раскачиваясь на всѣ стороны.

— Дѣлать нечего, сказалъ онъ, — до свѣту я подожду, но не долѣе. Только сдѣлайте одолженіе, запишите сейчасъ подорожную и отдайте мнѣ, чтобы послѣ не позабыть, да распорядитесь теперь же насчетъ лошадей.

— Насчетъ лошадей безпокоиться не извольте, лошади будутъ, былъ бы только ямщикъ. Самоваръ не прикажете ли?

"А, вотъ тебѣ чего нужно, " подумалъ Лукинъ.

— Нѣтъ, покорно благодарю, отвѣчалъ онъ, — мы пили чай на той станціи, а теперь я лучше засну.

Съ этими словами, взявъ сальную свѣчку въ грязномъ, заплывшемъ подсвѣчникѣ, онъ вышелъ въ другую комнату. Это была обыкновенная комната для проѣзжихъ, безъ сторъ, съ диваномъ, покрытымъ кожею, съ большими, неуклюжими стульями и столомъ, на которомъ лежала извѣстная шнуровая тетрадь для записки жалобъ. Портреты Суворова и Барклая-де-Толли висѣли съ одной стороны, на стѣнѣ, возлѣ зеркальца, обклееннаго бумагой, а съ другой, почтовыя правила въ рамкахъ. Товарищъ его лежалъ на диванѣ въ полной дорожной формѣ, то-есть въ шинели, покрытой густымъ слоемъ пыли, и въ такой же фуражкѣ; онъ спалъ крѣпкимъ сномъ. Лукинъ подошелъ къ нему со свѣчой въ рукѣ и съ минуту стоялъ неподвижно. Его поразила необыкновенная блѣдность лица, а также какое-то странное выраженіе нѣмаго, торжественнаго покоя во всѣхъ чертахъ. «Точно мертвый», подумалъ онъ самъ про себя.

— Алексѣевъ! шепнулъ онъ въ полголоса, трогая его за плечо.

— Сейчасъ, сейчасъ… подожди, Левшинъ, одну минуточку… я совсѣмъ готовъ… пробормоталъ тотъ во снѣ, не открывая глазъ, и повернулся къ нему спиной.

"Воспоминаніе изъ прежней дороги, " подумалъ Лукинъ. Потомъ, онъ поставилъ свѣчку на столъ, посмотрѣлъ на часы, сбросилъ шинель свою на полъ и растянулся на ней во всю длину. Съ минуту еще въ ушахъ его смутно гудѣлъ мнимый звукъ колокольчика и мнимый стукъ колесъ по землѣ, потомъ все умолкло, и онъ заснулъ.

Проѣзжій, на станціи, рѣдко видитъ во снѣ какія-нибудь опредѣленныя грезы. Обыкновенно, онъ такъ утомленъ, что спитъ какъ убитый, но на этотъ разъ вышло иначе. Съ самаго начала, какъ только Лукинъ уснулъ, ему стала чудиться всякая всячина. Деревня, столица, Торопецъ, Великія Луки и станція, недавнія сцены и образы изъ давно-минувшихъ годовъ, все это путалось, переплетаясь въ какой-то странной перестановкѣ лицъ, мѣстностей, впечатлѣній. То снилось ему, что онъ снова ищетъ извощика, то, что извощикъ, на долгихъ, везетъ его въ Петербургъ, то, что онъ скачетъ на почтовыхъ, въ спокойномъ дормезѣ, и съ нимъ какой-то попутчикъ. Оказывается, что это не Алексѣевъ, а Левшинъ, что Левшинъ вовсе не умеръ, а умеръ кто-то другой. Они вмѣстѣ отыскиваютъ Алексѣева и знаютъ навѣрное, что онъ гдѣ-то спитъ, но гдѣ, онъ не можетъ припомнить. И вотъ они пріѣзжаютъ на станцію, входятъ въ комнату: Алексѣевъ лежитъ на диванѣ въ дорожной шинели и въ пыльной фуражкѣ. Они подходятъ къ нему, Левшинъ будитъ: «вставай, говоритъ, пора»; тотъ встаетъ, и они уѣзжаютъ въ дормезѣ, а онъ остается одинъ. Ему грустно и скучно, онъ ждетъ лошадей, отъ скуки онъ хочетъ зажечь сигару и опускаетъ руку въ карманъ, но въ карманѣ лежитъ не огниво, а портфель, портфель Алексѣева, и въ немъ цѣлая кипа билетовъ на разныя суммы. Скорѣй! Скорѣй лошадей! Надо догнать ихъ, надо отдать, а то они подумаютъ Богъ знаетъ что! Лошадей подаютъ, онъ гонитъ во весь опоръ, а сзади кричатъ ему: «Стой! стой! Деньги укралъ!..» Но шумъ замолкъ, все исчезло, и только въ потемкахъ что-то стучитъ. Это сердце его бьется въ груди, или нѣтъ, это маятникъ на часахъ. Часы, онъ знаетъ, тутъ возлѣ висятъ, а все, что онъ видѣлъ, все это сонъ, потому что вотъ онъ лежитъ тутъ на станціи, свѣчу кто-то загасилъ, должно-быть смотритель, и потому не видать ничего, но онъ знаетъ, что тутъ, на диванѣ, возлѣ него, лежитъ Алексѣевъ. Сознаніе вернулось на мигъ, но вслѣдъ за тѣмъ опять грезы. Опять, онъ скачетъ во весь опоръ на почтовыхъ, и скачетъ одинъ. Товарищъ его остался на станціи, но отдалъ ему свой бумажникъ, затѣмъ чтобъ онъ вынулъ изъ банка проценты, нанялъ квартиру для нихъ въ Петербургѣ и заплатилъ впередъ за весь годъ. Они будутъ жить вмѣстѣ и будутъ жить хорошо, а съ Барковымъ онъ знаетъ какъ сдѣлать. Надо его надуть. Надо распорядиться такъ, чтобъ онъ не могъ его отыскать; а для этого, квартиру надо нанять на имя Алексѣева, который одинъ будетъ извѣстенъ, а самъ онъ будетъ прятаться, такъ что его не замѣтятъ; это очень не трудно, потому что онъ самъ Алексѣевъ, да, Григорій Алексѣевъ. Лукинымъ онъ останется только какъ частное лицо, а въ отношеніи къ обществу будетъ скрываться за личностію Алексѣева. Но какъ сдѣлать съ паспортомъ?… Онъ начинаетъ придумывать; мысли путаются у него въ головѣ, онъ не можетъ ихъ уловить. Вмѣсто мыслей, какія-то странныя сочетанія словъ шевелятся на языкѣ… Общество, частное лицо, жертва, общее правило, частный случай… все это имѣетъ какое-то особенное отношеніе къ нему и къ его настоящему положенію въ жизни, но какое, онъ напрасно силится разгадать; а между тѣмъ разгадка какъ будто бы очень близка. Въ иную минуту, ему такъ и кажется, что вотъ, вотъ поймалъ, вотъ сейчасъ все станетъ ясно какъ на ладони; но тутъ, какъ нарочно, новый потокъ образовъ, мыслей и словъ подхватывалъ его на лету и увлекалъ съ неотразимою силой. Безсвязные, мутные сны проходили надъ его головой какъ волны…

Когда онъ проснулся, въ комнатѣ было еще совершенно темно; но въ окошко уже глядѣлъ темно-синій, едва примѣтный утревній полусвѣтъ. Лукинъ всталъ и, руками ощупывая дорогу, пробрался къ смотрителю, который, сидя по прежнему у стола, записывалъ что-то въ книгу. На столѣ, передъ нимъ, лежалъ пакетъ, и горѣла свѣча, точь-въ-точь какъ въ ту пору, когда онъ вошелъ къ нему въ первый разъ.

— Что это? Вы не спали или я ошибаюсь? Который часъ?

— Четыре часа, отвѣчалъ тотъ, взглянувъ и продолжая писать. — Такое ужь наше житье. Хоть совсѣмъ и въ постель не ложись. Почта сейчасъ проѣхала, прибавилъ онъ, — лошадей всѣхъ забрала, только двѣ тройки всего и осталось, одна курьерская, а другая неѣзженная, прямо изъ табуна, намедни, подрядчикъ прислалъ.

— Такъ что же, зачѣмъ дѣло стало?

— Да Богъ ее знаетъ, какъ-то еще пойдетъ. Неровенъ часъ, пожалуй въ канавѣ будете. Обождите, сударь, маленько. Часамъ къ девяти обратные будутъ. Какъ только покормятъ, тотчасъ велю заложить, а вы покуда чайку напейтесь.

— Да что вы все чаемъ меня угощаете? возразилъ Лукинъ. — Что, я тутъ.цѣлыя сутки что ли буду стоять? Изъ-за какой надобности? Вчера вы говорили, что ямщики пьяны, сегодня, что лошади не объѣзжены; а дальше что будетъ? Нѣтъ, дудки! Я за носъ себя водить не позволю. Велите сейчасъ закладывать, а чай пейте сами, если хотите.

Не отвѣчая ни слова, смотритель всталъ и ушелъ. Лукинъ довольно долго стоялъ у окна, на запотѣлыхъ стеклахъ котораго отблескъ свѣчи встрѣчался съ холоднымъ лучомъ разсвѣта. Черезъ четверть часа, онъ услышалъ большую возню на дворѣ, въ промежуткахъ которой побрякивалъ колокольчикъ. Въ потемкахъ, нельзя было ничего разглядѣть, кромѣ тусклаго фонаря да группы черныхъ фигуръ, сновавшихъ взадъ и впередъ, но голоса слышны были явственно.

— Давай хомутъ, Вася, кричалъ одинъ. — Ахъ ты, волкъ-те зарѣжь! Вишь морду ворочаетъ, словно барыня питерская! Погоди, я те вышколю!… Давай хомутъ, говорятъ, чего уши развѣсилъ? Аль съ праздника хмѣль-то еще не проспалъ?

— Вишь, черти проклятые! ворчалъ другой. — Чтобы вамъ лопнуть! Опять уздечки не привезли.

Сильный топотъ и фырканье перебили его слова.

— Держи! Держи ее крѣпче! Да держи же, русскимъ тебѣ языкомъ говорятъ! И возжу, поверни ее направо маленько, вотъ такъ, еще, назадъ, назадъ отодвинь. Я говорилъ, коротки постромки…

— А гдѣ онѣ коротки? глянь-ка сюда, видишь?

Долго слушалъ Лукинъ, зѣвая; потомъ пошелъ и разбудилъ Алексѣева.

— Вставайте, сейчасъ лошадей подаютъ, сказалъ онъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, отвѣчалъ тотъ, приподнимаясь и протирая глаза. — Пусть сперва выѣдутъ, а я еще полежу.

— Когда тутъ лежать? вонъ, слышите, выѣзжаютъ. Скрыпъ воротъ и звонъ колокольчика подтвердили его слова. Слышно было, какъ лошади шарахнулись бѣшено, и какъ ихъ съ трудомъ удержали, выводя потихоньку за ворота. Черезъ минуту, проѣзжіе были готовы и вышли изъ комнаты на крыльцо.

На дворѣ разсвѣтало. Телѣга съ тройкой лихихъ вороныхъ коней, совсѣмъ готовая, стояла поодаль, но стояла не слишкомъ смирно. Два дюжихъ парня держали подъ устцы пристяжныхъ, которыя поминутно то пятились въ сторону, то рвались впередъ; а коренная храпѣла, крутила шею дугой и рыла копытами землю.

— Вещи уложены? спросилъ Лукинъ ямщика.

— Все уложено, извольте садиться скорѣй, господа, вишь лошади не стоятъ.

Лукинъ живо вскочилъ въ телѣгу, но товарищъ его едва занесъ ногу и взялся за облучокъ, какъ пристяжная взвилась на дыбы. Онъ оробѣлъ и отшатнулся назадъ.

— Что это значитъ? Какихъ звѣрей они намъ заложили? спросилъ онъ, со страхомъ посматривая на лошадей.

— Ничего, сударь, кони хорошіе. Первый разъ въ хомутахъ, такъ вотъ они и кобенятся. Садитесь только скорѣй; Богъ милостивъ, не въ первый разъ объѣзжаемъ.

— Какъ такъ Богъ милостивъ? Какъ объѣзжаемъ? Да я совсѣмъ не хочу объѣзжать лошадей. Я не кучеръ и не берейторъ, я лучше здѣсь цѣлый день просижу.

Лукину стало смѣшно и досадно. — Садитесь, полно вамъ пятиться, сказалъ онъ нетерпѣливо; но видя, что тотъ еще не рѣшается, — передовые люди, хмъ! прибавилъ онъ съ язвительною насмѣшкой.

Алексѣевъ весь вспыхнулъ. — Пошелъ! закричалъ онъ, вскочивъ въ телѣгу. Ямщикъ перекрестился; державшіе пристяжныхъ пустили поводья и отскочили въ сторону, кони шарахнулись, и въ одинъ мигъ тройка, телѣга, проѣзжіе, все скрылось вдали. Только сѣрая пыль вилась по дорогѣ, обозначая ихъ слѣдъ.

— Горячи что-то больно, Гаврилычъ, не быть бы имъ на боку, замѣтилъ сѣдой широкоплечій ямщикъ, обращаясь къ старостѣ.

— Нешто ему въ первый разъ? отвѣчалъ тотъ.

— Извѣстно не въ первый, что говорить, парень бывалый, да только гораздо хмѣленъ былъ вечеромъ, валялся какъ стелька въ избѣ подъ столомъ. Со сна-то оно не такъ чтобы очень примѣтно, сидитъ себѣ словно трезвый, а тамъ смотри, на вѣтру учнетъ разбирать, не хуже вчерашняго раскачаетъ.

Староста согласился, что это можетъ случиться, но прибавилъ, что только бы до мосту съ рукъ сошло, а тамъ, по песку, умаются. Послѣ того, они простояли еще съ минуту и преспокойно отправились спать. А между тѣмъ вопросъ, о которомъ они разсуждали, былъ близокъ къ своему разрѣшенію.

Вытянувъ шеи и раздувая ноздри, съ бѣлою пѣной на губахъ, тройка несла во всю прыть, несла такъ бѣшено, что телѣга подпрыгивала, виляя за ней по пятамъ, какъ пустая корзина, а сѣдоки принуждены были держаться руками за что попало, чтобъ усидѣть на мѣстахъ. Ямщикъ, дюжій парень лѣтъ подъ сорокъ, уперся ногами въ передокъ и перегнулся назадъ до того, что косматая голова его съ рыжею бородой лежала почти на колѣняхъ у Лукина; а тотъ между тѣмъ тревожно посматривалъ то на него, то на его лошадей. Нѣсколько разъ ему показалось, что вожжи въ рукахъ ямщика затянуты не такъ твердо, какъ надо было желать, и что самъ онъ покачивается. При этомъ, онъ вспомнилъ слова смотрителя насчетъ вчерашней попойки и сталъ опасаться, чтобы дѣло не кончилось дурно; а между тѣмъ товарищъ его, который сначала сидѣлъ весь блѣдный и ждалъ неминуемой катастрофы, пришелъ немножко въ себя и, видя, что опасенія его не сбываются, замѣтно повеселѣвъ.

— Вотъ молодецъ! сказалъ онъ, любуясь лихою осанкой ямщика. — Ему хоть самого чорта запряги въ корень, онъ и того повернетъ по своему. — Но едва онъ успѣлъ выговорить это, какъ молодецъ ни съ того, ни съ сего началъ гикать, повертывая вожжами то вправо, то влѣво, и въ то же время телѣга, которая прежде летѣла прямо вдоль по дорогѣ, вдругъ пошла колесить страшнымъ образомъ, забирая то въ ту, то въ другую сторону. Раза два они промчались во весь опоръ по самой окраинѣ рва. Лукинъ ухватился за вожжи, стараясь ихъ вырвать, чтобы самому занять мѣсто ямщика; но тотъ, несмотря на то, что былъ пьянъ, держалъ ихъ такъ крѣпко, что съ нимъ мудрено было справиться. А между тѣмъ, рѣшительная минута уже наступала. Впереди уже виденъ былъ спускъ, за которымъ внизу мелькала рѣка, и все это вихремъ неслось къ нимъ на встрѣчу. Едва успѣли они понять свое опасное положеніе, какъ дорога пошла быстро подъ гору. Въ самое это время, одна изъ двухъ пристяжныхъ, задѣвъ ногой за постромку, лягнула на всемъ скаку. Передокъ затрещалъ. — Держи! Держи! закричали они въ одинъ голосъ; но ямщикъ не могъ удержать. Тогда Лукинъ оттолкнулъ его въ сторону и, схвативъ вожжи въ обѣ руки, дернулъ изо всей мочи. Вся тройка дрогнула, а коренная рванулась назадъ, но это былъ одинъ мигъ, телѣга съ наскоку ударила ей въ крестецъ, и вслѣдъ за тѣмъ никакая сила уже не въ состояніи была удержать ее. Двѣ вожжи лопнули, Лукинъ пошатнулся. Что далѣе было, онъ помнилъ какъ смутный сонъ. Помнилъ, что лошади понесли ихъ внизъ подъ гору, что онъ вылетѣлъ изъ телѣги и ударился о-земь; потомъ отчаянный крикъ послышался гдѣ-то вдали, и все стихло…

Опомнясь, онъ увидѣлъ себя въ кустахъ, на травѣ. Платье разорвано, лицо и руки въ царапинахъ, въ плечѣ и въ боку жестокая боль; но упругія вѣтви кустовъ и мягкій грунтъ того мѣста, куда онъ упалъ, спасли его отъ дальнѣйшей бѣды. Онъ всталъ на ноги безъ труда и, немного прихрамывая, выбрался на дорогу. Авось и имъ обошлось такъ же дешево, думалъ онъ, оглядываясь кругомъ, но разбитое колесо, на которое онъ наткнулся, и глубокая, извилистая борозда по песку были первымъ зловѣщимъ отвѣтомъ на эту надежду. Пройдя шаговъ пять, онъ взглянулъ внизъ и вдругъ увидѣлъ все остальное. Подъ горой, у самаго моста, валялся кузовъ телѣги, раздробленной въ щепки. Лошадей не было, ямщика тоже, но тутъ же, въ сторонкѣ, лежалъ Алексѣевъ. Мѣшки, чемоданы, колеса, обрывки вожжей разбросаны были кругомъ. Во одну минуту, онъ сбѣжалъ внизъ и былъ середи этой сцены. Онъ кинулся къ Алексѣеву, тотъ лежалъ весь въ пыли и въ крови, безъ признаковъ жизни, лицо блѣдное, грудь не дышетъ, а на лѣвомъ вискѣ большое синее пятно въ формѣ подковы.

«Конецъ!» подумалъ Лукинъ, и сердце его болѣзненно сжалось. Минутъ пять стоялъ онъ надъ трупомъ товарища, кусая губы и ногти. Наконецъ глухой стонъ заставилъ его оглянуться. Шагахъ въ десяти, изо рва вылѣзала измятая и растрепанная фигура.

— Что съ тобой, братецъ? Весь ли ты цѣлъ? спросилъ онъ, съ трудомъ узнавъ ямщика, съ котораго хмѣль сошелъ вдругъ, какъ съ гуся вода.

— Чуточку поразбили, проклятыя, отвѣчалъ тотъ, потирая себѣ грудь и плечи, и вдругъ увидѣлъ кузовъ телѣги со всѣмъ, что лежало вокругъ.

— Ой, свѣтики! Пропала моя головушка! завопилъ онъ, взмахнувъ руками. — Батюшки! Баринъ-то, баринъ-то, какъ лежитъ!

— Да, братъ, лежитъ такъ, что ужь больше не встанетъ, сказалъ Лукинъ, утирая глаза кулакомъ.

— Господи Іисусе Христе! Помилуй насъ грѣшныхъ! продолжалъ тотъ, крестясь. — Да гдѣ же кони-то, бѣсы-то окаянные удрали куда? Хоть бы единаго увидать; а то вѣдь безъ нихъ тутъ хоть цѣлыя сутки сиди! Безъ нихъ вѣдь и глазъ на станцію не кажи!… Батюшка! Ваше благородіе! продолжалъ онъ: — ради Христа, потерпите вы туточку маленько, я сбѣгаю за мостъ, лошадокъ моихъ поищу!

Лукинъ, не отвѣчая ни слова, указалъ ему пальцемъ на трупъ. Тотъ понялъ, и вдвоемъ они отнесли его въ сторону отъ дороги, въ кусты. Такимъ же образомъ убраны были и вещи. Положивъ послѣднюю изъ нихъ на траву, ямщикъ повторилъ, что надо идти поискать лошадей, да потомъ съѣздить верхомъ на станцію. Черезъ минуту, Лукинъ остался одинъ. Онъ сидѣлъ на большомъ чемоданѣ, а передъ нимъ, на травѣ, лежалъ трупъ Алексѣева.

VI. Рубиконъ.

Лукинъ находился въ странномъ положеніи; по еще болѣе странны и дики были тѣ мысли, которыя бродили у него въ головѣ. «Я тутъ сижу какъ разбойникъ, думалъ онъ, да, какъ разбойникъ надъ трупомъ проѣзжаго, котораго онъ убилъ и затащилъ со всѣмъ добромъ его въ лѣсъ, но не успѣлъ убрать ни того, ни другаго до свѣта, и вотъ, солнце взошло, какъ судья, на золотомъ своемъ тронѣ, взошло, освѣщая ночное дѣло и призывая въ свидѣтели лѣсъ, небо, рѣку и каждый кустъ и каждую травку. Конечно, одно наружное сходство, потому что кто можетъ меня обвинять? Развѣ я что-нибудь затѣвалъ? Развѣ я могъ предвидѣть, чѣмъ все это кончится? Боже мой! Да еслибъ это зависѣло отъ меня, я бъ охотно легъ тутъ, на его мѣсто, потому что мнѣ жизнь не мила, а онъ былъ полонъ надеждъ, онъ вѣрилъ въ судьбу и въ свое назначеніе, считалъ себя въ.числѣ избранниковъ, призванныхъ, въ числѣ тѣхъ, кого судьба бережетъ, какъ орудіе, для возвышенной цѣли… Ба! Вонъ она какъ бережетъ! Вонъ онъ — избранникъ, не первый и не послѣдній, котораго она бросила по дорогѣ, какъ старую тряпку, негодную никуда!.. Убитъ! убитъ словно кротъ, котораго переѣхали колесомъ, а я живъ!.. Но то, что я живъ, чистый случай, потому что я самъ могъ быть убитъ и лежать на его мѣстѣ… Въ чемъ я виноватъ? Что такое я сдѣлалъ?.. Сначала я, разумѣется, сдѣлалъ глупость. Я не повѣрилъ смотрителю, думалъ, что онъ меня просто пугаетъ, хитритъ, хочетъ содрать полтинникъ за самоваръ, но послѣ, когда я увидѣлъ заложенныхъ лошадей, почемъ я могъ знать, что ямщикъ пьянъ, и что мы не доѣдемъ? Наконецъ, что за невидаль ѣхать на бѣшеныхъ лошадяхъ? Сколько разъ со мной это случалось и сколько разъ счастливо обошлось! Откуда же это подлое чувство, которое крадется въ душу невольно и шевелится такъ пріятно на днѣ, и отчего за нимъ вяжутся всѣ эти черныя мысли? Убійство, грабежъ, — какое мнѣ дѣло до этихъ вещей?.. Не убивалъ я, не грабилъ, я просто сдѣлалъ неосторожность довольно мелкаго рода, изъ числа тѣхъ, что девяносто девять разъ сходятъ счастливо съ рукъ. А что касается до моихъ личныхъ отношеній къ этому человѣку, то развѣ въ нихъ было что-нибудь, въ чемъ бы я могъ себя упрекнуть? Напротивъ, онъ мнѣ понравился, я полюбилъ его съ первой встрѣчи, и послѣ думалъ сойдтись съ нимъ еще короче, думалъ, что вотъ я опять не одинъ на свѣтѣ, что я нашелъ человѣка, съ которымъ мы будемъ друзьями, будемъ жить вмѣстѣ… Да, я разчитывалъ, что мы будемъ жить вмѣстѣ, но что же тутъ дурнаго?» И точно, дурнаго не было ничего, но странно сказать, что-то кольнуло его при этомъ. Онъ вспомнилъ свой сонъ, бумажникъ и деньги… Все это вдругъ мелькнуло у него въ головѣ, кровь хлынула къ сердцу, оттуда въ лицо… Что это такое? Съ чего онъ вдругъ покраснѣлъ? покраснѣлъ передъ мертвымъ, который лежалъ въ двухъ шагахъ, на травѣ!……. Онъ вдругъ поймалъ свою заднюю мысль, которая долго скользила, увертывалась отъ внутренняго анализа, но наконецъ, случайно попавъ на глаза, явилась въ видѣ какой-то маленькой черной точки на днѣ. «Что за вздоръ!» думалъ онъ, а самъ началъ вглядываться, и вотъ точка стала расти, шире и шире, быстрѣе и быстрѣе, и вдругъ охватила его со всѣхъ сторонъ, какъ мрачная туча. «Гдѣ я? Что со мной? думалъ онъ. Какой бѣсъ меня искушаетъ?… Я… я одинъ въ цѣломъ свѣтѣ. Меня ограбили и выбросили на большую дорогу съ пустыми руками. У меня ничего, ничего впереди не осталось! Одна надежда на случай… А случай какъ тутъ. Я не напрасно его призывалъ. Вотъ онъ, лежитъ на травѣ, въ карманѣ у мертваго человѣка, стоитъ только нагнуться да взять, вотъ и все. Взять — что такое? Чужую собственность? Чью? Кто наслѣдники? Наслѣдниковъ нѣтъ; деньги достанутся первому встрѣчному, кто запустятъ руку въ карманъ, а не ему, такъ земской полиціи, которая подѣлитъ ихъ между собой, заплативъ кому слѣдуетъ вверху и внизу. Спрашивается, почему же имъ, а не мнѣ?.. Еслибы мертвый могъ встать и сказать свою волю, конечно онъ отдалъ бы мнѣ… О! Чортъ хитеръ! Онъ не требуетъ, чтобы гордый человѣкъ, чистый человѣкъ, прямо съ перваго раза отвѣсилъ ему поклонъ въ ноги. Нѣтъ, ему только головой кивни, глазомъ мигни, и онъ готовъ тебѣ услужить всѣмъ, чѣмъ хочешь… Ба! Что за мысли! Я сижу тутъ точно ребенокъ, у котораго нервы разстроены бабьими сказками. Дѣлать или не дѣлать, что-нибудь одно изъ двухъ. Но если дѣлать, то, разумѣется, надо обдумать сперва всѣ послѣдствія. Билета я не видалъ, надо бы на него посмотрѣть…» Онъ оглянулся. Но мосту кто-то скачетъ, — это ямщикъ, онъ поймалъ лошадей и скачетъ на станцію; но можетъ-быть заѣдетъ сюда; — нѣтъ, вонъ онъ мимо проѣхалъ, кругомъ ни души. Лукинъ всталъ и твердою рукой вынулъ у мертваго изъ кармана бумажникъ. Первое, что попалось ему на глаза, былъ паспортъ покойника. Онъ былъ выданъ изъ университета, на имя Григорія Андреевича Алексѣева. Опять Лукинъ припомнилъ свой сонъ. «Да, точно, я самъ бы могъ быть Алексѣевъ, подумалъ онъ, еслибъ отецъ того захотѣлъ, и тогда это имя, за исключеніемъ нѣсколькихъ буквъ, могло бы быть моимъ собственнымъ… Странно!» Онъ сложилъ паспортъ и вынулъ другую бумагу; это былъ просто счетъ, поданный гдѣ-то въ трактирѣ. Наконецъ, вотъ онъ, билетъ заемнаго банка, на тридцать тысячъ рублей ассигнаціями, на имя неизвѣстнаго. «Но это что же? Зачѣмъ тутъ фамилія его выписана?.. А! Это внесъ вѣроятно его отецъ; надворный совѣтникъ Андрей Степановичъ Алексѣевъ, внесъ очень давно, — вонъ оно — тридцать три года. А это что? Хмъ, — это проценты сынъ вынималъ, каждый годъ, и рука его вѣрно извѣстна. Но это вздоръ, съ безыменнымъ билетомъ всегда можно справиться. Одно только дурно. У него въ чемоданѣ могутъ найдтись бумаги, старыя письма, могутъ узнать, что у него были деньги и сколько и гдѣ. Тогда на меня падетъ подозрѣніе. Въ банкѣ объявятъ, примутъ разныя мѣры. Казна или, лучше сказать, ея представители почуютъ, что ихъ лишили добычи, и тогда трудно будетъ концы схоронить. Могутъ, пожалуй, даже теперь задержать, и если возникнетъ малѣйшее подозрѣніе, пожалуй, обыщутъ. Тогда, это имя, тутъ на билетѣ, заговоритъ противъ меня и выступитъ моимъ обвинителемъ… Хмъ| Я право сижу тугъ какъ воръ, и какъ воръ веду свой разчетъ! А между тѣмъ, вѣдь это одна только форма, и форма изъ самыхъ пустыхъ. Кому принадлежатъ эти деньги? Покуда, рѣшительно никому. Это чистая res nullius. Онъ самъ говорилъ, что у него нѣтъ родныхъ. Онъ самъ, проживи онъ хоть съ четверть часа долѣе, отдалъ бы мнѣ свой билетъ, опасаясь, чтобъ онъ не достался въ руки людей совершенно чужихъ. Съ чего же я буду педантствовать? Я буду трусъ и дуракъ, если я пропущу этотъ случай. Кто знаетъ, когда другой попадется такъ ловко навстрѣчу? Можно всю жизнь прождать понапрасну, всю жизнь отбыть въ кабалѣ у этого мерзавца Баркова!… Вотъ воръ такъ воръ, — несомнѣнный; а между тѣмъ у него все по формѣ и по закону, на этомъ его не поймаешь. Нѣтъ, надо на форму наплевать, чтобы выбиться у него изъ рукъ, и, разумѣется, я это сдѣлаю. Я передъ писанною бумагой не струшу, я не поклонникъ обряду и буквѣ. Я не позволю себѣ кавычками руки связать, запереть себя подъ замокъ параграфа! Я ему покажу… Хмъ! Да ему-то что? Онъ обѣими руками перекрестится, если я ему деньги всѣ разомъ отдамъ. Ему только того и нужно. А если не разомъ, такъ выйдетъ все-таки только то, чего онъ самъ ожидалъ; то-есть онъ будетъ лупить съ меня оброкъ, каждый разъ прищелкивая языкомъ отъ радости, что вотъ-молъ какая славная штука мнѣ удалась и на какого аккуратнаго малаго я попалъ! Нѣтъ, этимъ его не удивишь. Его надо иначе угостить. Надо такъ дѣло устроить, чтобъ онъ ни копѣйки съ меня не взялъ; чтобъ онъ, прождавъ годъ и не получая ни гроша, сталъ разыскивать и не нашелъ ничего! Фить! Исчезъ Григорій Алексѣевичъ Лукинъ, — поди отыскивай его по всей Россійской имперіи!.. Оно кажется и хитро, а вѣдь штучка-то очень проста…. такъ проста, что почти цѣликомъ пришла въ голову, сама, безъ зову пришла, явилась не прошенная, нежданная!.. Охъ, сонъ мой, сонъ! Куда ты меня ведешь?.. Какой бѣсъ нашепталъ мнѣ тебя?.. Какой ангелъ защититъ меня отъ твоихъ обольщеній?.. Нѣтъ его, моего добраго ангела! Я самъ оттолкнулъ его отъ себя; я разстался съ нимъ навсегда.» Онъ закрылъ лицо и задумался. Сцена въ Ручьяхъ пришла живо ему на память; а за ней и другія сцены въ деревнѣ. Онъ видѣлъ живо передъ собою врага, видѣлъ скрытое торжество у него на лицѣ, припоминалъ всѣ рѣчи его отъ слова до слова, и злоба, неукротимая злоба кипѣла у него на душѣ. Чувство обиды, которую трудно забыть и трудно простить, бродило отравой въ крови. Съ нимъ сдѣлали страшную вещь; у него отняли почву изъ-подъ ногъ, оторвали прошедшее. Его, какъ негодное дерево, вырвали съ корнемъ вонъ изъ родной земли и бросили на дорогу. «Моя жизнь разрѣзана пополамъ, думалъ онъ; да жаль — не совсѣмъ. Двѣ половинки держатся другъ за друга на такой бездѣлкѣ, что смѣхъ сказать. Простой звукъ, нѣсколько буквъ на лоскутѣ грязной бумаги, вотъ все, что мнѣ осталось отъ столькихъ годовъ! Не будь этого, я былъ бы по крайней мѣрѣ на волѣ; но за этотъ проклятый хвостъ, за эту тонкую ниточку ухватился мой врагъ, и держитъ меня на привязи, какъ купленную собаку! Онъ надѣется, что я не рѣшусь всего оборвать, что я струшу. Нѣтъ, чортъ возьми, пропадай все, а я у тебя крѣпостнымъ не останусь! Я лучше въ Сибирь по этапу пойду и тамъ стану землю копать, а воли своей не отдамъ! Эшафотъ не безчеститъ; безчеститъ подлая сдѣлка съ врагомъ! Но до этого уравненія еще далеко; еще мы постоимъ за себя и попробуемъ своей силы… Идетъ! темная!» Онъ закрылъ бумажникъ и спряталъ его въ карманъ, а оттуда вынулъ другой, оглянулся кругомъ и засунулъ его въ карманъ къ Алексѣеву. «Ну, теперь живо! надо много чего успѣть сдѣлать, чтобъ обезпечить себя.» Прежде всего, его собственный чемоданъ и мѣшокъ: они пойдутъ за вещи покойника; иначе нельзя; но изъ никъ надо взять кое-что, безъ чего онъ не могъ обойдтись. Онъ развязалъ ихъ проворно; вынулъ одну пару платья, одну перемѣну бѣлья да нѣсколько мелочей, и спряталъ ихъ въ чемоданъ Алексѣева. Перемѣщеніе было исполнено очень скоро, но много времени надо было потратить, чтобъ успѣть развязать всѣ ремни, ремешки, веревки, и потомъ привести ихъ опять въ прежній видъ. Полчаса слишкомъ прошло за этою работой. Едва онъ успѣлъ ее кончить, какъ вдалекѣ послышался конскій топотъ и трель колокольчика подъ другой. «Ѣдутъ!» шепнулъ онъ самъ про себя, и тутъ же припомнилъ, что онъ еще сдѣлалъ не все. Онъ кинулся впопыхахъ осматривать платье у мертваго, опасаясь, чтобы гдѣ-нибудь не осталось письма или другаго чего въ этомъ родѣ, что могло бы ему измѣнить; но ничего такого, онъ не нашелъ. Въ карманахъ нашлись только вещи; перемѣнить ихъ своими онъ не успѣетъ. Ну, что за бѣда! Что тамъ такое? Часы, портъ-сигаръ, кошелекъ, — пустяки! По такимъ мелочамъ ничего не узнаютъ. Тутъ что еще? Платокъ и ключъ отъ мѣшка… Нѣтъ, этого нельзя оставить, ключи пойдутъ въ дѣло; а платокъ вѣрно съ мѣткой. Живѣе, живѣе! Колокольчикъ звенитъ уже близко; сверху могутъ увидѣть его въ кустахъ! Только что онъ успѣлъ спрятать къ себѣ эти вещи, а на мѣсто ихъ сунуть свои, какъ большая телѣга четверней, съ двумя ямщиками, старостою и станціоннымъ смотрителемъ, спустилась съ горы на мѣсто несчастнаго происшествія и стала у моста. Лукинъ вышелъ къ нимъ на дорогу.

— Гдѣ онъ лежитъ? спросилъ смотритель, выскакивая изъ телѣги.

Лукинъ указалъ рукой на кусты. Трое пошли вслѣдъ за нимъ, а одинъ остался при лошадяхъ. Увидѣвъ трупъ, всѣ сняли шапки и перекрестились. «Царство небесное! Упокой, Господи, душу раба Твоего!» прошепталъ смотритель. — Вы тоже упали? спросилъ онъ у Лукина.

— Да, я вылетѣлъ изъ телѣги еще вонъ тамъ, наверху, вонъ, гдѣ лежитъ разбитое колесо, и упалъ въ ровъ; но такъ счастливо…

— Оно точно что счастливо, перебилъ смотритель; — а все же вамъ порядкомъ досталось. Вонъ, у васъ все лицо изцарапано. Вотъ видите; не послушали старика; а а васъ какъ просилъ обождать. Теперь, вонъ какой грѣхъ приключился… поди, отвѣчай! Вѣрите слову? Вотъ, какъ Богъ святъ, съ мѣста не сходя, согласился бы руку либо ногу переломить, лишь бы только на этомъ кончилось! Вамъ что? Васъ допросятъ, да и ступай себѣ съ Богомъ, а у меня вѣдь оно на шеѣ повиснетъ! Меня совсѣмъ заѣдятъ!.. Наѣдетъ полиція, пойдутъ допросы, разспросы, почтмейстеръ изъ города прикатитъ, въ Петербургъ рапортъ напишутъ, слѣдствіе нарядятъ; а тамъ только того и жди, что съ мѣста долой; на старости лѣтъ безъ куска хлѣба останешься… а за что? Я ли не остерегъ? Я ли своего дѣла не сдѣлалъ? Я ль виноватъ, что по писаному всего не пригонишь, что и конь коню рознь, и ямщикъ о праздникѣ пьянъ, и проѣзжій тебя точно холопа своего погоняетъ? Скорѣй да скорѣй! Я, молъ, знать ничего не хочу; у меня, молъ, чтобъ лошади были сейчасъ готовы! Какъ въ книгѣ, такъ чтобы и на конюшнѣ. Откуда хочешь возьми! Хоть роди, да подай, какъ давича генералъ требовалъ… Вотъ оно, житье окаянное! Охъ, Господи помилуй, Господа помилуй, Господи помилуй!.. пробормоталъ онъ скороговоркой и опять перекрестился. — Что жь, надо на станцію отвезти. Ну, съ Богомъ, Гаврилычъ, подымайте-ка вы вдвоемъ; а вещи послѣ снесете. — Староста съ ямщикомъ подняли мертвое тѣло и понесли къ телѣгѣ. Лукинъ хотѣлъ идти вслѣдъ за ними, но смотритель его удержалъ.

— На минуточку, мнѣ нужно съ вами два слова сказать, произнесъ онъ. — Позвольте спросить: вы съ кѣмъ изволили ѣхать?

— Съ попутчикомъ.

— Такъ-съ; а какъ его чинъ и фамилія?

— Студентъ Лукинъ.

— Онъ вамъ не родственникъ?

— Нѣтъ.

— Какъ же вы съ нимъ? Сами будете его хоронить, или оставите его у насъ на рукахъ?

Лукинъ задумался.

— Я съ нимъ всего одинъ день знакомъ, отвѣчалъ онъ. — Мы случаемъ встрѣтились на дорогѣ, и я его взялъ какъ попутчика. Несмотря на то, я бы желалъ всею душой отдать ему долгъ товарища и сдѣлалъ бы это непремѣнно, еслибы…

— Если вы останетесь его хоронить, перебилъ смотритель, — то вамъ придется долго прождать.

— Вотъ въ томъ-то и бѣда, что мнѣ ждать невозможно.

— Вы, значить, въ Питеръ спѣшите?

— Да, я спѣшу.

— Такъ вотъ извольте же выслушать, что я вамъ доложу. Мы вамъ дать лошадей не можемъ, прежде чѣмъ земская пополиція не сниметъ допроса и не отпуститъ васъ съ Богомъ. А скоро ли вы съ нею раздѣлаетесь, это въ вашей волѣ. Если вы на допросѣ покажете, что ямщика я вамъ далъ пьянаго, а лошадей не объѣзженныхъ, такъ вамъ отъ этого мало пользы; а товарищу вашему, царство ему небесное, и еще того менѣ. Вы этимъ только меня утопите ни за грошъ; а себѣ то сдѣлаете, что васъ тутъ продержатъ, покуда все слѣдствіе не окончится. Будутъ вамъ очныя ставки производить; заставятъ подписывать протоколы, показанія сочинять, словомъ, будете Бога благодарить, если черезъ три дня со станціи тронетесь. А мой вамъ совѣтъ вотъ какой: какъ только станутъ они у васъ спрашивать, отчего, молъ, такая бѣда случилась? вы просто скажите: лошади понесли. А отчего понесли, бѣсъ ихъ знаетъ. Вамъ что за дѣло? Вы не кучеръ, чтобы за лошадей отвѣчать. Понесли подъ гору, да и все тутъ. А если про ямщика спросятъ, не былъ ли онъ хмѣленъ, такъ вы про это не знаете; можетъ и былъ, только я, молъ, того не замѣтилъ. Ну, и насчетъ того, тоже, что мы теперь мертваго прежде осмотра съ мѣста увозимъ; мы вѣдь не лѣкаря. Мы почемъ знаемъ: можетъ, онъ и о сю пору еще живъ. Не оставлять же его валяться тутъ, по дорогѣ, безъ помощи. Такъ если васъ спросятъ, когда вашъ товарищъ умеръ? вамъ тоже и это неизвѣстно. Лежитъ, молъ, безъ памяти и не говоритъ ничего; а живъ, либо умеръ, не знаю. Такимъ образомъ, какъ увидятъ, что со словъ вашихъ ни взадъ, ни впередъ, ровнехонько ничего не выходитъ, такъ они и держать васъ не станутъ, по той причинѣ, что права не будутъ имѣть. Съ какой стати? Вѣдь вы къ дѣлу этому ни съ какой стороны непричастны?

— Конечно нѣтъ.

— И обвинять никого не желаете?

— Рѣшительно никого. Будьте спокойны, я васъ не запутаю. Лишь бы ваша команда на станціи…

— Наша команда?.. А имъ что за дѣло? Развѣ имъ позволяется отъ себя сочинять? Что прикажу, то и будутъ у меня говорить.

Черезъ полчаса послѣ этого разговора, они были на станціи. Лукинъ увидѣлъ себя опять въ той же комнатѣ съ портретомъ Суворова и съ маленькимъ зеркальцемъ, оклееннымъ пестрою бумагой. Когда-то его товарищъ лежалъ вотъ тутъ на диванѣ, и онъ его разбудилъ, и вышелъ вмѣстѣ съ нимъ на крыльцо. Неужели это было сегодня, за два часа передъ тѣмъ? Нѣтъ, быть не можетъ. Онъ столько пережилъ, такъ постарѣлъ, все такъ перемѣнилось съ тѣхъ поръ! Товарищъ его окончилъ свой путь безъ тройки и подорожной; а онъ повернулъ круто въ сторону, съ знакомой торной дороги, на какую-то новую, совершенно ему неизвѣстную. Оба разстались, разъѣхались навсегда, и не успѣли даже пожать руки на прощанье, не успѣли взглянуть другъ на друга въ послѣдній разъ! Злая тоска одолѣла нашего путешественника, когда эти мысли стали бродить у него въ головѣ. Съ одной стороны, образъ потеряннаго товарища и его ужасная смерть, съ другой — чувство полнаго одиночества и отсутствіе всякой помощи въ виду разныхъ опасностей, которыя ему угрожали, — все это гнетомъ лежало у него на душѣ. Ему было душно; онъ рвался изъ тѣсноты на просторъ; онъ горѣлъ нетерпѣніемъ оставить свою пассивную роль и принять дѣятельное участіе въ рѣшеніи тѣхъ загадокъ, какія столпились у него на пути; онъ жаждалъ дѣла, а между тѣмъ, на самомъ первомъ шагу, вотъ, онѣ засѣлъ тутъ на станціи и долженъ ждать Богъ знаетъ чего.

На станціи суета. Алексѣевъ лежитъ на другой половинѣ, въ пустой комнатѣ, ставни у которой затворены. Старикъ смотритель бѣгаетъ туда и сюда, хлопочетъ, кричитъ. Что тамъ такое готовится? За кѣмъ хотятъ посылать? Кто пріѣдетъ и скоро ли?… Кто ихъ знаетъ! Можетъ-быть, тутъ цѣлыя сутки придется сидѣть! Какая тоска! Онъ сѣлъ у окошка и отворилѣ его настежь. Станціонный домъ стоялъ на самомъ краю деревни. По другой сторонѣ дороги, насупротивъ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ, длинный рядъ избъ кончался песчанымъ пригоркомъ. За пригоркомъ бѣжала мелкая рѣчка; а за ней зеленѣли поля. Пѣтухи пѣли съ разныхъ сторонъ, по дворамъ. Погода, съ утра совершенно-ясная, послѣ восхода солнца шла быстро на перемѣну. По синему небу сперва бродили свѣтлыя тучки, потомъ потянулась туманная полоса. Разстилаясь изъ края въ край, она густѣла со всѣхъ сторонъ, заволакивая лазурь. Синія тѣни исчезли, солнечный свѣтъ потускъ, на дворѣ потемнѣло, вѣтерокъ стихъ, птицы умолкли; сѣрая пелена вверху, теряя свои контуры, опускалась все ниже и ниже; нѣсколько капель упало на землю, и вслѣдъ за ними посыпался дождь. А между тѣмъ у послѣдней избы, не обращая вниманія на погоду, цѣлая куча босыхъ ребятишекъ и бабъ стояла, съ нѣмымъ любопытствомъ поглядывая на станцію. Лукинъ вспомнилъ, что у него лицо изцарапано, и отошелъ отъ окна. Нѣсколько минутъ спустя, со двора выѣхала телѣга. Въ ней сидѣлъ староста; онъ только что сунулъ за пазуху какую-то бумагу, сложенную вчетверо. Вслѣдъ за телѣгою, проскакалъ парень верхомъ; но тотъ повернулъ въ противоположную сторону. Первый былъ посланъ съ увѣдомленіемъ къ становому, который жилъ недалеко оттуда, въ своей деревушкѣ, второй везъ рапортъ къ почтмейстеру, въ городъ.

Дѣлать нечего, надо ждать; а это не такъ-то легко, когда на карту поставлена голова. Лукинъ затѣялъ опасное дѣло, дѣло такого рода, что еслибъ онъ имѣлъ время обдумать его на досугѣ, то онъ едва ли рѣшился бы его предпринять. Къ несчастію, окончательное рѣшеніе и связанный съ нимъ нераздѣльно первый шагъ дѣйствія нельзя было отложить. Обстоятельства вынуждали обсуждать, и рѣшаться, и дѣйствовать почти въ то же время; а время для зрѣлаго обсужденія было очень неблагопріятное. Тяжелое, неожиданное, ничѣмъ не заслуженное несчастіе обрушилось на Лукина и возмутило его глубоко. Виновникомъ этого несчастій былъ, разумѣется, не одинъ человѣкъ, а длинный рядъ лицъ, характеровъ и событій, большая часть которыхъ не отличалась ничѣмъ отъ того, что мы видимъ вокругъ себя каждый день, и что насъ нисколько не удивляетъ. Но весь этотъ рядъ, для него, пришелъ, наконецъ, къ одному результату; его завершало одно лицо, съ его собственнымъ личнымъ дѣломъ, выражающимъ его личную волю, и оно-то, въ глазахъ Лукина, явилось прямымъ, непосредственнымъ представителемъ враждебнаго приговора судьбы; оно олицетворяло собою все остальное. Немудрено, что все остальное упущено было изъ виду, и что въ душѣ Лукина громче всего говорило неукротимое чувство злобы противъ того, кого онъ считалъ единственнымъ своимъ притѣснителемъ. Ошибка была естественна, почти неизбѣжна; а между тѣмъ она была велика. Противъ Баркова Лукинъ былъ правъ, и съ нимъ однимъ онъ легко могъ бы справиться; но за Барковымъ стояло много людей, стояла масса неизмѣримая, съ ея законами и обычаями, съ ея слѣпымъ, формальнымъ судомъ, съ ея громадною силой, и Лукинъ это смутно предчувствовалъ, прежде чѣмъ сдѣлалъ рѣшительный шагъ. На мигъ, передъ нимъ мелькнула догадка объ истинномъ смыслѣ его положенія, догадка, что онъ бросаетъ свой вызовъ въ лицо не одному человѣку, а цѣлому обществу, съ его историческимъ бытомъ, и что трудно бороться съ такимъ врагомъ; но это былъ мигъ. Лучъ дневнаго, трезваго свѣта блеснулъ сквозь зарево личныхъ страстей и исчезъ безъ слѣда. Пылкій мальчикъ увлекся краснорѣчивою страницей и не дочелъ своего романа до конца. Такъ случилось; а могло ли случиться иначе, могъ ли онъ дочитать, могъ ли онъ выбрать лучше и пойдти по другому пути, — это мудреный вопросъ. Трудно сдѣлать холодный, безстрастный выводъ изъ анализа своего настоящаго положенія въ жизни, въ такую минуту, когда это положеніе тѣснитъ насъ со всѣхъ сторонъ; — трудно и для практическихъ цѣлей почти безполезно, потому что логическій, голый выводъ не можетъ дать силы, нужной для дѣйствія. Для этого нужна страсть; а страсть нужно долго дрессировать, чтобы, въ рѣшительную минуту, она не сорвала поводьевъ и не сбросила съ себя регулятора; иначе логика всегда будетъ выбита изъ сѣдла, и всѣ ея выводы опрокинуты вверхъ ногами, безъ малѣйшаго сопротивленія съ ихъ стороны; потому что, къ несчастію, у ихъ безплотной формы нѣтъ ни верху, ни низу, и для нихъ все равно, на какой бокъ ихъ положатъ. Лишенные собственной цѣли, они готовы служить для всякой, какую мы имъ дадимъ, и въ отношеніи къ ней всегда останутся вѣрны; а что далѣе, до того имъ и горя мало. Такъ было и съ Лукинымъ. Его главная цѣль была вырваться изъ когтей Баркова, и средство, которое случай ему послалъ, конечно могло привести его къ этому самымъ кратчайшимъ путемъ. «Дѣло естественное, думалъ онъ. Григорій Алексѣевичъ Лукинъ, былъ разбитъ лошадьми и будетъ похороненъ; а Григорій Андреевичъ Алексѣевъ поѣдетъ далѣе. Кому придетъ въ голову повѣрять? Подорожную вездѣ я отдавалъ, а въ лицо ни одна душа насъ не знаетъ. Деньги, конечно, могли бы родить подозрѣніе, но денегъ никто не видалъ. Остается одно: непредвидѣнная задержка изъ пустяковъ и случайные шансы; ну, это вздоръ; противъ этого есть отличное средство.» Онъ вынулъ бумажникъ, взятый у Алексѣева, и сосчиталъ наличныя деньги. Ихъ было слишкомъ 700 рублей. «Математически невозможно! рѣшилъ Лукинъ: первый шагъ начисто обезпеченъ; а далѣе что? Далѣе Барковъ, конечно, будетъ справляться, сперва въ Петербургѣ, но тамъ Лукина не найдутъ; потомъ по дорогѣ, — ему напишутъ, что вышелъ несчастный случай, что его родственникъ умеръ и схороненъ въ такомъ-то мѣстѣ, тогда-то… Воображаю, какъ онъ будетъ жалѣть! „Такой прекрасный былъ молодой человѣкъ! Такія надежды подавалъ!“ Что дѣлать, Дмитрій Егоровичъ! На все воля Божія! Бываютъ и не такія потери… „Ахъ! скажетъ, вы не знаете, какъ онъ дорогъ былъ для меня! и сколько я въ немъ потерялъ!…“ Да, ужь объ этомъ, конечно, едва ли кто знаетъ! Ну, а я самъ что буду дѣлать? Мнѣ, прежде всего, надо какъ-нибудь этого Андреевича по-боку. Дѣло не мудреное: всего три буквы вытравить вонъ; и скоблить даже незачѣмъ; просто закапалъ чернилами или сигарой прожегъ. Тогда если и встрѣтишь кого изъ знакомыхъ, то все само собою понимается. Мало ли есть людей, для которыхъ законное право носить отцовскую фамилію далеко не такъ ясно, чтобъ они могли его доказать. Въ такомъ случаѣ, чтобы глаза не кололо, дворянскій кончикъ долой, и Алексѣевичъ по просту — Алексѣевъ; а Павловичъ — Павловъ. Вещь очень обыкновенная. Это даже не значитъ имя перемѣнить; это просто называется его сократить, сдѣлать съ нимъ маленькую операцію, въ родѣ того, какъ бульдогу хвостъ отрубить, чтобъ его за хвостъ не кусали. Что тутъ такого, чтобы могло удивить или заставить справляться? Да и кому какое до этого дѣло? Чьи интересы отъ этого терпятъ хоть на волосъ; а безъ этой пружины, то-есть безъ интереса, кто сдвинется съ мѣста? Кто дастъ себѣ трудъ повѣрять? Да, шансы всѣ въ мою пользу, и они велики. Чтобы съ такими картами проиграть, — надо большое несчастіе; но при несчастіи и другая дорога была бы не лучше. Кто можетъ знать, что Лукинъ, еслибъ онъ остался въ живыхъ, былъ бы счастливѣе Алексѣева? Non bis in idem. Разъ случай пропустишь, а въ другой онъ и самъ не придетъ; да еслибъ и пришелъ, то нельзя поручиться, что будетъ счастливѣе этого…» Странное дѣло! Разсужденіе кажется и вѣрно, а между тѣмъ чего-то не достаетъ, что-то тревожитъ, волнуетъ, не позволяетъ свободно вздохнуть. Не пропустилъ ли онъ чего-нибудь? Надо снова повѣрить… И вотъ, онъ опять перебираетъ всю нить, по звену. Все что можно предвидѣть, — все здѣсь, на лицо, и все въ его пользу; но тутъ, гдѣ-то въ сторонкѣ, есть темное мѣсто, какой-то закрытый, невѣдомый уголокъ, надъ которымъ анализъ напрасно пробуетъ силу. Ему не поднять покрывала, не угадать что подъ нимъ. Подъ нимъ сидитъ, прижавшись на корточкахъ, непредвидѣнный случай и ждетъ терпѣливо своей череды. Онъ глухо-нѣмой идіотъ, онъ малъ и ничтоженъ покуда, похожъ на черную точку, на нуль, въ немъ нѣтъ ничего осязаемаго, ничего такого, за что бы можно было его ухватить, но онъ содержитъ въ себѣ, какъ въ зернѣ, неизмѣримо упругую силу. Когда-нибудь, когда его не ждутъ и не просятъ, онъ выйдетъ наружу и скажетъ послѣднее слово. Тогда узнаетъ Лукинъ, чего именно не доставало въ его разчетѣ; теперь же, онъ только смутно предчувствуетъ, что между звеньями измѣренной цѣпи есть темный, несоизмѣримый моментъ, есть х, котораго онъ не можетъ опредѣлить никакими разчетами, и что этому онъ далъ на себя безсрочный вексель, гораздо крупнѣе того, который данъ былъ Баркову.

Занятый этими мыслями, Лукинъ долго ходилъ по комнатѣ, садился, ложился, опять вставалъ и часто посматривалъ на часы. У него терпѣнія не хватало слѣдить за ихъ медленнымъ, ровнымъ шагомъ. Стрѣлка не доползла еще и до половины девятаго, а онъ уже двадцать разъ передумалъ обо всемъ, что только было у него въ головѣ. Со скуки, онъ при, казалъ подать себѣ самоваръ. «Вотъ что значитъ судьба, думалъ онъ, наливая стаканъ. Не даромъ смотритель все чаемъ меня угощалъ. Ужь видно безъ чаю отсюда не выѣдешь.» Только что кончилъ онъ первый стаканъ, какъ послышался звукъ колокольчика. Черезъ минуту, большой тарантасъ четверней подъѣхалъ къ крыльцу. Усатый баринъ, въ военной шинели съ бобровымъ воротникомъ, важно прошелъ черезъ комнату. Онъ сильно спѣшилъ и громко требовалъ лошадей. Едва успѣли его отправить, какъ нѣсколько троекъ прискакали одна за другой. То были повозки и брички съ купечествомъ, которое ѣхало съ ярмарки по домамъ. Вся комната наполнилась бородами разнаго покроя и разныхъ цвѣтовъ, начиная отъ огненно-рыжаго до чернаго съ сизымъ отливомъ. Купцы везли съ собою свой самоваръ и свой собственный уголь. Они сами достали воды изъ колодца и сами пошли ее кипятить. Погребки съ посудой, корзины съ сѣномъ, въ которыхъ лежали связки баранокъ, чай, сахаръ, вилки, ножи, скатерти, фляжки съ ромомъ, — все это вынуто было изъ повозокъ и развязано за полу. Въ комнатѣ вдругъ стало жарко и тѣсно, запахло дегтемъ и сѣномъ, тулупомъ, банею и разнаго рода съѣстнымъ. Лукинъ допилъ на скорую руку свой чай и вышелъ въ смотрительскую. «Что за чортъ, думалъ онъ, что они всѣ на меня такъ смотрятъ?» Заглянувъ въ зеркало, онъ увидѣлъ, что пыль и загаръ и трехдневная борода во всю щеку, вмѣстѣ съ царапинами и съ изорваннымъ платьемъ, дѣлали изъ его лица что-то дѣйствительно очень страшное. «Фу ты, что за цыганская рожа! замѣтилъ онъ самъ про себя. Немудрено, что таращатъ глаза.» Лукинъ терпѣть не могъ бриться дорогой; но осторожность на этотъ разъ совѣтовала сдѣлать все, что возможно, чтобы не обращать на себя вниманія безъ нужды, а потому онъ тотчасъ принялся за дѣло: досталъ воды, полотенце, развязалъ чемоданъ Алексѣева, вынулъ оттуда свое бѣлье и чистое платье, отыскалъ въ присвоенномъ мѣшкѣ футляръ съ бритвами, ремень, щетку, мыло и началъ свой туалетъ не спѣша. Не зная куда дѣвать время, онъ радъ былъ найдти хоть какое-нибудь занятіе. Когда онъ окончилъ его и вернулся въ переднюю комнату, купцовъ уже не было, но русскаго духу осталось не мало, да сверхъ того оставалось такое количество сѣна, что годовалому жеребенку хватило бы на обѣдъ. Онъ велѣлъ вымести и убрать, отворилъ оба окошка, легъ на диванъ и заснулъ какъ убитый.

Въ просонкахъ, или во снѣ, онъ слышалъ нѣсколько разъ звонъ колокольчика и топотъ копытъ у крыльца; но чтобъ увѣриться, были ли то настоящіе звуки, или ему только такъ чудилось, надо было проснуться и встать; а этого онъ не дѣлалъ, и потому не слыхалъ, какъ наконецъ, въ самомъ дѣлѣ, къ станціонному дому подъѣхалъ пыльный дормезъ, запряженный шестеркою взмыленныхъ лошадей. На козлахъ сидѣлъ лакей въ военной шинели съ сѣдыми бакенбардами и усами; а въ крытомъ отдѣленіи позади, горничная, круглолицая дѣвочка съ бойкими глазками и съ платочкомъ на головѣ. Внутри не видать было ничего за зеленою сторой; но минуту спустя, когда лакей отворилъ дверцы дормеза, молодая дама выглянула оттуда, зѣвая и протирая глаза. Ея измятое, разгорѣвшееся лицо, на которомъ замѣтенъ былъ оттискъ подушки, и концы мягкихъ волосъ, русыми змѣйками выползавшіе изъ-подъ чепчика, служили уликой нечаяннаго пробужденія послѣ глубокаго, долгаго сна.

— Что тамъ такое? спросила она.

— На станцію пріѣхали, сударыня, не угодно ли выйдти, покушать? отвѣчалъ старый лакей, держа фуражку въ рукахъ.

— А что, развѣ такъ уже поздно? Который часъ?

— Половина втораго, сударыня, всю ночь и все утро изволили ѣхать, ни разу не останавливаясь.

— Hélène! Hélène! сказала дама, толкая рукою другую особу, отъ которой покуда не видать было ничего кронѣ плеча подъ широкими складками кашемировой шали, да маленькаго чепца съ густыми локонами темныхъ волосъ, утонувшихъ въ подушкѣ.

— Что тамъ? Оставьте меня въ покоѣ, отвѣчала Hélène по-французски.

— Hélène! да ну же, мой другъ! Не стыдно ли спать, какъ сурокъ, цѣлый день напролетъ? Вонъ тутъ Иванъ, который кушать хочетъ, жалуется, что мы его оставляемъ съ голоду умирать.

Другое, очень молодое и хорошенькое, но тоже заспанное личико показалось въ дормезѣ.

— Что тамъ такое? спросило оно, зѣвая изо всей мочи.

— На станцію пріѣхали, сударыня, отвѣчалъ лакей.

— Хочешь ты кушать, мой другъ? спросила дама.

— О, да, я этого очень хочу, отвѣчала дѣвушка.

— Иванъ, сестра хочетъ кушать, да и я тоже. Мы пойдемъ въ комнату. Мы будемъ чай пить. Велите намъ самоваръ подавать; да смотрите, чтобы лошадей запрягали, потому что мы здѣсь не долго останемся.

Лакей хотѣлъ высадить ее изъ кареты.

— Фи! поди прочь! какой ты весь мокрый! сказала она и, опираясь на руку горничной, выпрыгнула на крыльцо. За ней выпрыгнула ея спутница, и обѣ побѣжали въ комнату.

— Софи, посмотри, шепнула дѣвушка, усмѣхаясь и дергая за рукавъ сестру, которая вошла и остановилась у зеркала, не замѣтивъ, что комната занята. Обѣ глядѣли въ недоумѣніи съ улыбкой на губахъ. Меньшая подбѣжала на цыпочкахъ къ другой двери и взглянула въ щелку, но за дверями не было ничего, кромѣ тѣсной смотрительской комнаты, прокуренной табакомъ и вообще не слишкомъ опрятной.

— Что тамъ такое? въ полголоса спросила Софи.

— Не знаю, какая-то гадость.

— Тсъ… Паша! сказала старшая, обращаясь къ служанкѣ: — подите, посмотрите, нѣтъ ли тутъ гдѣ-нибудь другой комнаты.

— Нѣтъ, сударыня, я ужь вездѣ глядѣла. На другой половинѣ двери заперты на замокъ и ставни затворены.

Обѣ сестры нѣсколько секундъ смотрѣли другъ другу въ глаза, молча, и потомъ начали хохотать въ полголоса.

— Что дѣлать, придется пить чай втроемъ, вотъ и все, шутя сказала Софи.

— Да, если этотъ господинъ проснется; но онъ, кажется, и не думаетъ.

— Если этотъ господинъ не проснется теперь, онъ будетъ жалѣть потомъ, вотъ и все.

— А если проснется, я бьюсь объ закладъ, что онъ будетъ сильно удивленъ.

— Отчего удивленъ? Онъ будетъ думать, что видитъ во снѣ.

— Хочешь, я его сейчасъ разбужу?

— Нѣтъ, оставь, мнѣ его жаль, онъ должно-быть ужасно усталъ.

— Онъ тебѣ нравится?

— Онъ немножко похожъ на чорта, но въ суммѣ онъ не дуренъ.

— Да, но онъ имѣетъ видъ рыцаря печальнаго образа послѣ его сраженія съ кошками.

— Le pauvre enfant! Что съ нимъ случилось?

— Спроси у него, когда онъ проснется.

— Непремѣнно спрошу.

Обѣ путешественницы говорили между собой въ полголоса и почти сплошь на французскомъ языкѣ.

— Паша! продолжала старшая, опять обращаясь къ служанкѣ: — подите, скажите Ивану, чтобъ онъ не шумѣлъ, когда принесетъ самоваръ.

— Слушаю, сударыня.

Горничная ушла и черезъ минуту вернулась съ извѣстіемъ, что лошадей нѣтъ, а будутъ не раньше какъ часа черезъ три.

— Ба! да это цѣлое приключеніе! сказала Софи.

— Цѣлое приключеніе! повторила Hélène: — но тѣмъ лучше.

— Отчего тѣмъ лучше?

— Такъ, я имѣю свои причины, чтобы такъ находить.

— Какія причины?

— Угадай.

— Не трудно ихъ угадать.

— Ты думаешь?

Онѣ опять посмотрѣли другъ на друга и опять засмѣялись. Все это время двѣ путешественницы не оставались безъ дѣла. Онѣ бѣгали отъ стола въ зеркалу и отъ зеркала снова къ столу, на скорую руку поправляя волосы, платье и вертясь и осматривая себя со всѣхъ возможныхъ сторонъ, а между тѣнь осторожно поглядывая на Лукина, чтобъ убѣдиться, что онъ дѣйствительно спитъ. Обѣ онѣ, несмотря на широкій, небрежно накинутый и дорогою сильно измятый костюмъ, одѣты были со вкусомъ и обѣ стройны; но старшая немного повыше меньшой, меньшая немного тоньше и легче старшей. Чертами лица онѣ были мало похожи, тѣмъ болѣе что меньшая смотрѣла еще ребенкомъ, а старшей на видъ было ужь лѣтъ двадцать пять, но рѣзвые, быстрые сѣрые глазки и плутовская улыбка, которая часто играла на кончикахъ губъ, давала такую черту фамильнаго сходства, въ которой не трудно было узнать двухъ сестеръ. Когда онѣ вошли въ комнату, проѣзжій спалъ крѣпкимъ сномъ. Его наивная, безцеремонная поза не разъ заставляла ихъ улыбнуться, но вслѣдъ за улыбкою невольная робость являлась при взглядѣ на эту мощную фигуру съ крупными, рѣзкими чертами лица и съ густыми, всклокоченными волосами, фигуру, которая лежала какъ спящій левъ, растянувшись во всю длину и заложивъ руку подъ голову.

Съ четверть часа прошло такимъ образомъ, и на столѣ стоялъ уже самоваръ, когда звонъ ложки, упавшей въ стаканъ, разбудилъ Лукина. Онъ медленно открылъ глаза, потянулся, зѣвнулъ и вдругъ увидѣлъ пріѣзжихъ.

— Прошу извинить, mesdames!сказалъ онъ, проворно вставая: — я не замѣтилъ какъ вы вошли.

Дамы слегка покраснѣли и усмѣхнулись.

— Il n’у а pas de mal, monsieur, отвѣчала Софи. — Вы намъ не мѣшаете, а мы по крайней мѣрѣ не желали бы вамъ мѣшать. Къ несчастію, это такая странная станція. Нѣтъ ни комнаты, чтобъ остаться, ни лошадей, чтобъ уѣхать.

— Мы нисколько не хотимъ вамъ мѣшать, проворно прибавила меньшая сестра, съ трудомъ удерживаясь отъ смѣха. — Не стѣсняйтесь, прошу васъ, дѣлайте, какъ еслибы насъ тутъ совсѣмъ не было.

— Покорно васъ благодарю, сударыня. Вы видите, что я и такъ не стѣсняюсь, отвѣчалъ онъ, поправляя у зеркала свои растрепанные волосы и свой полуразвязанный галстухъ.

— Хорошо ли вы спали? спросила Софи по-французски.

— Я бы сказалъ да, еслибы могъ быть увѣренъ, что точно проснулся, но то, что я вижу, такъ сильно похоже на сонъ, что трудно рѣшить.

— Какъ! развѣ вы somniloque, monsieur?

— И somnambule вмѣстѣ съ тѣмъ? прибавила меньшая сестра.

— Не знаю, mesdames. Еслибы меня спросили объ этомъ вчера, я бы поклялся, что нѣтъ, но съ тѣхъ поръ были случаи, послѣ которыхъ я имѣю право сомнѣваться во всемъ.

— Какіе же это случаи?

— Ихъ было много, сударыня; но послѣдній стоитъ всѣхъ остальныхъ.

— А этотъ послѣдній?

— Съ послѣднимъ я имѣю удовольствіе разговаривать въ эту минуту.

— Comment, monsieur! вы меня называете случаемъ? бойко возразила Софи. — Но позвольте вамъ замѣтить, что это по меньшей мѣрѣ двусмысленно. Вопервыхъ я здѣсь не одна, а съ сестрой, слѣдовательно если есть случай, то не одинъ, а два; а вовторыхъ, подъ случаемъ можно много чего понимать. Есть случай удобный и неудобный, счастливый и несчастный, и есть просто une aventure, приключеніе. Въ послѣднемъ случаѣ мы можемъ подумать, что вы считаете насъ авантюрьерками.

— Совсѣмъ нѣтъ. Я считаю васъ порознь за два хорошенькіе случая; а вмѣстѣ за одно очень странное, но очень пріятное приключеніе.

Дамы расхохотались.

— Браво! Браво! говорила Софи, хлопая въ ладоши. — Вамъ удалось таки наконецъ сказать хоть одну любезность. Но, mon Dieu! какого труда вамъ это стоило! Я боялась, что вы никогда этого не достигнете.

— Я сказалъ только то, къ чему я былъ вынужденъ строгимъ допросомъ…

— А! это значитъ, что вы берете назадъ ваши слова, проворно перебила меньшая сестра. — Вы хотите сказать, что вынужденное признаніе нельзя считать правдой? Софи, я ему не вѣрю; потому что ce monsieur теперь говоритъ совсѣмъ не то, что онъ прежде сказалъ. Вѣдь ce monsieur началъ съ того, что онъ считаетъ насъ кошемаромъ.

— Что жь, еслибъ и такъ? Развѣ призракъ хорошенькой женщины не можетъ быть кошемаромъ? Нѣтъ ничего страшнѣе и ничего опаснѣе красоты…

— Allons, monsieur! Нечего поправлять то, что сказано, возразила Софи. — Надо принять кошемаръ какъ онъ есть и сносить его терпѣливо; а потому прошу не играть роль святаго Антонія въ обществѣ молодыхъ женщинъ и не дѣлать такой постной мины! Прошу васъ садиться сюда и пить чай.

Лукинъ въ свою очередь засмѣялся. Ему не очень хотѣлось пить чай, но отказаться отъ приглашенія было трудно; а потому онъ поклонился, сѣлъ у стола и взялъ чашку, которую Софи ему налила.

— Ба! Вы умѣете смѣяться! сказала Софи. — Признаюсь, я не думала. Но я вамъ скажу, что это вамъ больше къ лицу чѣмъ вашъ прежній видъ каменнаго гостя и эти аскетическіе, воинственные узоры, которыми вы украшаетесь какъ дикарь.

— Вы хотите сказать царапины?

— Да, царапины; это совсѣмъ не красиво; откуда вы это достали?

Лукинъ съ трудомъ заставилъ себя улыбнуться, такъ живо лежало у него на душѣ недавнее происшествіе.

— Со мною былъ случай. Я вылетѣлъ изъ телѣги, отвѣчалъ онъ коротко, не желая безъ нужды разказывать всѣхъ подробностей своего приключенія.

— О! Въ самомъ дѣлѣ? Ну, я теперь понимаю, отчего у васъ такая постная мина. Вы вѣрно очень ушиблись?

— Не могу сказать, чтобъ очень, но еслибъ и такъ, то отчего вы думаете, что ушибъ могъ меня опечалить?

— Оттого, что это очень больно и очень досадно. Я сужу по себѣ. Въ ваши лѣта, когда мнѣ случалось упасть и ушибить себѣ что-нибудь, я всегда горько плакала.

— Въ мои лѣта?.. Развѣ я похожъ на ребенка?

— Да, немножко, отвѣчала Софи, у которой явилось непреодолимое желаніе его подразнить. — У васъ такое наивное выраженіе лица и такое застѣнчивое обращеніе.

Лукинъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ и улыбнулся невольно. Она вспыхнула подъ его пристальнымъ взоромъ и на минуту смѣшалась, но тотчасъ же оправляясь, прибавила очень бойко: — Впрочемъ я можетъ-быть ошибаюсь, то-есть въ моихъ догадкахъ о возрастѣ. Возрастъ трудно опредѣлить. Есть люди, которые до старости остаются похожими на дѣтей, а другіе въ семнадцать лѣтъ смотрятъ ужь стариками. Наивное выраженіе тоже часто обманываетъ. Это часто бываетъ не болѣе какъ маска, за которой скрываются желанія и страсти сатира, но… но… Она опять покраснѣла и остановилась на мигъ.

— Прошу васъ, продолжайте, сударыня, сказалъ Лукинъ улыбаясь. — Я слушаю васъ съ любопытствомъ.

— Но, договорила она проворно, — въ одномъ я твердо увѣрена: я увѣрена, что у васъ есть что-нибудь такое, что васъ печалитъ. Можетъ быть не ушибъ, можетъ-быть что-нибудь въ другомъ родѣ, но что-нибудь есть.

— Конечно есть, отвѣчалъ Лукинъ, — какъ и у всякаго человѣка. Кто изъ насъ не имѣетъ своей печали?

— Правда, возразила она, — но я хочу, чтобы вы открыли мнѣ вашу.

— Зачѣмъ?

— Я хочу васъ утѣшить. Я очень люблю утѣшать.

— Благодарю васъ за доброе намѣреніе, но вы не успѣете этого сдѣлать.

— Отчего?

— Оттого, что я не ребенокъ, котораго можно утѣшить въ четверть часа.

— Но намъ не даютъ лошадей, и мы вѣроятно пробудемъ здѣсь долѣе, и я хочу имѣть какое-нибудь занятіе, чтобы не было скучно.

— Причина, конечно, очень достаточная, но слѣдствіе съ ней не вяжется. Если вамъ скучно, то лучше пошлите спросить у смотрителя колоду картъ и начните раскладывать grande patience. Это будетъ немножко поинтереснѣе чѣмъ меня утѣшать.

— Отчего вы такъ думаете?

— Оттого, что вы не можете этого сдѣлать.

— Отчего же нѣтъ? Почемъ вы знаете, какія у меня есть средства?

— У васъ есть только одно средство — французскія фразы; а мнѣ этого недостаточно. Если я положусь на ваше обѣщаніе и разкажу вамъ свою печаль, почемъ вы знаете, какія лѣкарства потребуются для ея излѣченія? Можетъ-быть фразъ окажется мало, можетъ-быть нужны будутъ жертвы, дѣла…

— Тѣмъ лучше. Это будетъ еще интереснѣе. Мнѣ захочется что-нибудь для васъ сдѣлать, принести вамъ какую-нибудь жертву, что-нибудь въ этомъ родѣ, que sais-je? А между тѣмъ чувство долга и чувство приличія будутъ меня удерживать. Произойдетъ столкновеніе, сердечная борьба и т. д., а время уйдетъ непримѣтно, и у смотрителя не надо будетъ занимать его грязныхъ картъ.

— Да, ваша цѣль, конечно, будетъ достигнута, но моя?

— Какъ знать? Можетъ-быть и ваша тоже? Можетъ-быть чувство великодушія одержитъ верхъ въ моемъ сердцѣ, и я рѣшусь принести для васъ жертву.

— Это заманчиво, отвѣчалъ Лукинъ.

— Да, это стоитъ того, чтобы подумать, сказала Софи.

— И подумавъ, рискнуть, прибавила Héléne.

— Да, но этого мало, потому что это невѣрно, а я хочу обезпечить себя на случай какой-нибудь неудачи.

— Но чего жь вы хотите?

— Я хочу, чтобы вы, если вы не успѣете или не захотите меня утѣшить, заплатили мнѣ тою же монетой, то-есть открыли бы въ свою очередь то, что у васъ на сердцѣ лежитъ.

— А если тамъ не лежитъ ничего?

— Ну, въ такомъ случаѣ я могу проиграть, но я все-таки требую права открыть золотой ящикъ и убѣдиться своими глазами, точно ли онъ пустой.

— Хорошо, я обѣщаю вамъ это право, но съ тѣмъ, чтобы вы бросили ваши длинныя предисловія и перешли прямо къ дѣлу.

— Извольте, я вамъ скажу въ двухъ словахъ, но съ тѣмъ, чтобы вы не требовали именъ собственныхъ.

— Какъ! Даже и вашего?

— Нѣтъ, мое я могу вамъ сказать. Я кандидатъ Алексѣевъ.

— Кандидатъ? Qu’est ce que c’est? Кандидатъ на что?

— Кандидатъ, это — ученая степень.

— Ну, это немного, конечно, но это обѣщаетъ… Куда вы ѣдете?

— Въ Петербургъ.

— Зачѣмъ?

— Отыскивать неизвѣстное.

— Но что же это такое?

— Еслибъ я зналъ, я бы могъ вамъ сказать.

— Какъ? Развѣ у васъ нѣтъ никакой опредѣленной цѣли?

— Была одна, да я ее потерялъ. Я иду не къ цѣли, а прочь отъ нея.

— Но это навыворотъ тому, что всѣ люди дѣлаютъ, и, извините, наперекоръ здравому смыслу.

— Что жь дѣлать! Не все, что случается пережить, кроится по мѣркѣ для здраваго смысла! Я былъ бы радъ всею душой идти туда, куда всѣ другіе идутъ, еслибъ я имѣлъ впереди то, что другіе имѣютъ, то-есть, что-нибудь положительное, ясно-опредѣленное, что я бы зналъ и любилъ. Къ несчастію этого нѣтъ! Что я зналъ и любилъ, то прошло невозвратно, а что ждетъ меня въ будущемъ, того я не знаю и потому ни желать, ни любить не могу.

— Pauvre enfant! сказала Софи, вздохнувъ и смотря на него глазами влажными отъ участія. — Я догадываюсь въ чемъ дѣло. Вы потеряли кого-нибудь, кого вы очень, очень любили?

— Да… я… потерялъ, отвѣчалъ Лукинъ глухимъ голосомъ. Онъ хотѣлъ сказать еще что-то, но кровь прилила къ горлу такъ сильно, что онъ вдругъ измѣнился въ лицѣ, всталъ со стула и вышелъ.

— Что съ нимъ? спросила Hélène съ большимъ удивленіемъ смотря ему вслѣдъ: — онъ поблѣднѣлъ и не кончилъ отвѣта.

— Что-нибудь есть на сердцѣ, что очень болитъ, отвѣчала Софи, вся красная какъ роза, отворачиваясь отъ сестры и дѣлая видъ, что смотритъ въ окошко.

Съ минуту обѣ молчали.

— Я сдѣлала глупость, сказала Софи.

— Какую, ma chère?

— Довольно большую. Фу! какъ здѣсь жарко! У меня голова болитъ отъ этого самовара. Посиди здѣсь, Hélène, я выйду немного на воздухъ. Чего ты смѣешься, дитя?

— Такъ, ничего; я знаю то, что я знаю.

— Ты напрасно думаешь, что ты знаешь что-нибудь. Ты не знаешь рѣшительно ничего. Tu es une sotte, Hélène, сказала она уходя.

— Et toi, tu es une coquôtte, Sophie.

Но Софи не слыхала отвѣта.

Покуда этотъ короткій разговоръ шелъ въ комнатѣ, Лукинъ стоялъ на крыльцѣ. Онъ былъ внѣ себя, а между тѣмъ не могъ дать себѣ никакого отчета въ томъ, что случилось. Горе вырвалось у него изъ груди и выскочило наружу въ такую минуту, когда онъ менѣе всего ожидалъ. Любуясь веселыми лицами и рѣзвыми глазками своихъ новыхъ знакомыхъ, онъ былъ увѣренъ, что они не напомнятъ ему ничего. Онъ думалъ, что ихъ разговоръ окончится шутками, пустяками, какъ вдругъ что-то иное въ него замѣшалось, что-то такое, чего онъ вовсе не ожидалъ, къ чему онъ не былъ готовъ. Онъ что-то сказалъ, что было далеко не шутка, и одна изъ нихъ ему отвѣчала — что именно, онъ не помнилъ, но тонъ ея словъ отозвался у него на душѣ. Въ немъ было что-то знакомое, какой-то старый мотивъ, который тихо подкрался подъ самое сердце и вдругъ сдавилъ его такъ, что оно подпрыгнуло отъ боли. Онъ выбѣжалъ, задыхаясь, изъ комнаты и долго стоялъ на крыльцѣ, облокотясь на перила и закрывая руками лицо. Ему чудилась ночь, дождливая, мрачная… кто-то жмется къ нему въ темнотѣ и тихо проситъ его о чемъ-то. «Пора!» говоритъ онъ и встаетъ, но чьи-то руки обвиваютъ его шею, чьи-то слезы текутъ у него по щекамъ… Прочь! прочь отъ сердца прошедшее! Кто проситъ тебя воскресать? Кто вызываетъ тебя на сцену? Разъ перейдя Рубиконъ, поздно оглядываться назадъ. Не время думать о томъ, чего нельзя воротить. Надо смѣло идти впередъ, надо думать не о тѣняхъ, а о дѣлѣ!.. Онъ приподнялся и гордо тряхнулъ головой. Тѣни исчезли, но легкій шелестъ послышался позади. Лукинъ оглянулся, возлѣ него стояла Софи.

— Знаете ли, monsieur Алексѣевъ, сказала она, смотря на него очень строго. —Я вамъ скажу, что вы сдѣлали большую невѣжливость.

— Какую?

— Вы убѣжали отъ меня съ такимъ видомъ, какъ будто я сдѣлала или сказала что-нибудь очень для васъ непріятное.

— Отчего вы такъ думаете?

— Оттого, что это довольно ясно. Наше общество и нашъ разговоръ вамъ не нравились, вы старались отдѣлаться отъ нихъ всѣми силами, и начали съ того, что сказали мнѣ дерзость, которую я сперва приняла за шутку.

— Какую дерзость?

— Вы сказали, что кромѣ французскихъ фразъ отъ меня ничего нельзя ожидать, и конечно, еслибъ я тогда поняла ваши слова такъ хорошо, какъ я теперь понимаю, я отвѣчала бы вамъ иначе. Но мнѣ и въ голову не могло придти, чтобы вы были такъ злы и такъ неблагодарны. Я увидѣла это только тогда, когда вы вышли изъ комнаты съ разсерженнымъ лицомъ.

— Я?… сказалъ дерзость?… Я?… вышелъ изъ комнаты съ разсерженнымъ лицомъ?… отвѣчалъ Лукинъ, смотря на нее въ сильномъ удивленіи. — Извините, ей Богу не понимаю ни слова.

— Неправда. Вы очень хорошо понимаете, но вы ведете себя какъ молодой человѣкъ, который совсѣмъ не умѣетъ жить. Вотъ видите ли, monsieur Алексѣевъ: если двѣ незнакомыя дамы, вынужденныя дѣлить съ вами комнату, даютъ вамъ мѣсто возлѣ себя за столомъ и сами начинаютъ съ вами разговоръ, то, кажется, не трудно понять, que ce n’est pas pour vos beaux yeux, qu’on le fait что онѣ это дѣлаютъ, чтобы не стѣснять васъ своимъ присутствіемъ, и что это большое снисхожденіе съ ихъ стороны; а между тѣмъ вы этого не понимаете, вы не цѣните ихъ вниманія, вы обижаетесь шутками…

— Позвольте, позвольте, сударыня! Вы дѣлаете такія обвиненія, которыя я никакъ не могу допустить. Если я и сказалъ что-нибудь неосторожное, то сказалъ, конечно, шутя, и вы сами такъ думали до тѣхъ поръ… до тѣхъ поръ пока я не вышелъ изъ комнаты. Это вдругъ заставило васъ иначе смотрѣть, и я согласенъ пожалуй, что это могло служить поводомъ… могло показаться невѣжливымъ, даже было пожалуй невѣжливо съ одной стороны. Но на это была причина, которой вы не знаете. Еслибы вы знали, вы бы, конечно, не судили такъ строго… Я очень хорошо понимаю, что вы приняли меня въ свое общество только потому, что вы не желали стѣснять меня вашимъ присутствіемъ, отчего же вы не хотите понять, что я оставилъ васъ на минуту, чтобы не стѣснять васъ собой?

— Но какимъ образомъ вы могли насъ стѣснить?

— Очень просто. У меня есть на сердцѣ тяжелое горе, о которомъ я не могу говорить такъ спокойно, какъ обыкновенное приличіе требуетъ. Я долженъ былъ замолчать и уйдти, когда разговоръ дошелъ до этого предмета, потому что я былъ внѣ себя. Я не могъ сдѣлать иначе, это было не въ моей власти, да еслибъ и было въ моей власти, то это могло бы скорѣе васъ опечалить и возмутить, чѣмъ пріятно занять ваше вниманіе.

Софи опустила глаза.

— Я это знала, отвѣчала она, совершенно перемѣняя свой тонъ. — Объ этомъ не трудно было догадаться.

— Если вы знали, спросилъ онъ съ удивленіемъ, — за что же вы меня обвиняете?

— Такъ… мнѣ показалось… я думала… я боялась, что наши шутки васъ оскорбили; но… но если вы говорите, что этого не было, то это совсѣмъ другое дѣло, и, конечно, я сожалѣю… но объ этомъ нечего говорить, потому что это само собой разумѣется, то-есть разумѣется, что вы на меня не сердитесь, потому что я не хочу съ вами ссориться…

Лукинъ посмотрѣлъ ей въ глаза и не могъ удержаться отъ смѣха. Она нахмурила брови, но худо скрытая улыбка играла у ней на губахъ.

— Простите, сказалъ онъ, взявъ ее за руку. Она не знала, что отвѣчать, и повернулась, чтобъ уйдти, но въ эту минуту глаза ихъ встрѣтились снова. Неизъяснимо-комическое выраженіе мелькало у ней на лицѣ; Лукинъ начиналъ хохотать.

— Vous êtes un impertinent! сказала она, топнувъ ногой. Онъ нагнулся и поцѣловалъ ея руку. Она ускользнула какъ змѣйка, расхохоталась и убѣжала въ комнату.

Лукинъ долго стоялъ на крыльцѣ, дѣлая разныя догадки насчетъ своей новой знакомой. «Что это: дѣвушка, или замужняя женщина? Петербургская барыня, или провинціялка? Кокетка, или просто шалунья? Кто она такая? Какъ ее зовутъ? Какое положеніе она занимаетъ въ обществѣ?» Два или три изъ числа этихъ вопросовъ очень легко было разрѣшить. Онъ пошелъ черезъ сѣни, къ смотрителю въ комнату. Смотрителя не было тамъ; но на столѣ, сверху книги, лежала открытая подорожная. Онъ взялъ ее и прочелъ…. женѣ генералъ-майора Софьѣ Осиповнѣ Маевской… отъ Минска до Петербурга… и пр.

Имя было ему незнакомое. Онъ сѣлъ на стулъ и задумался. Изъ сосѣдней комнаты долетали до него звуки живаго, бѣглаго разговора съ примѣсью бойкихъ французскихъ фразъ. Онъ началъ прислушиваться, но смотритель ему помѣшалъ.

— Вотъ гдѣ вы изволите сидѣть! сказалъ онъ, входя въ комнату: — а я васъ ищу по всей станціи.

— Что угодно? спросилъ Лукинъ.

— Да такъ, сударь, ничего; я хотѣлъ… позвольте спросить: вы знакомы съ этими барынями?

— Да, немножко, а что?

— Вѣрно ужь все изволили разказать?

— Нѣтъ, покуда еще не все. Нѣсколько разъ вертѣлось на языкѣ, да боялся, чтобы васъ не подвесть, потому что онѣ ѣдутъ въ Петербургъ и о томъ, что узнаютъ, молчать не будутъ, ну, а тамъ, разумѣется, слухи пойдутъ по городу и очень легко могутъ дойдти до ушей почта-директора въ самомъ преувеличенномъ видѣ.

Смотритель перемѣнился въ лицѣ.

— Ради Господа Бога, сударь! сказалъ онъ: — не говорите имъ ничего; подумайте сами, на что имъ все это знать?

— Конечно, особенной надобности нѣтъ, отвѣчалъ равнодушно Лукинъ, — да только вѣдь все равно, — не отъ меня, такъ отъ людей своихъ могутъ узнать, а тѣ ужь, разумѣется, успѣли пронюхать.

— Какъ! Ужь успѣли? Развѣ вы слышали отъ нихъ что-нибудь? спросилъ смотритель въ сильной тревогѣ.

— Нѣтъ, ничего не слыхалъ, даже и не знаю гдѣ они.

— Здѣсь, сударь, на заднемъ крылечкѣ чай пьютъ, и дастъ Богъ, ничего не узнаютъ. Я принялъ всѣ мѣры, чтобы лишнихъ слуховъ не разошлось, особливо между проѣзжими. Ямщикамъ всѣмъ заказалъ; передъ образомъ клятву далъ, что если хоть одна шельма изъ нихъ лишнее слово проронитъ, да я потомъ свѣдаю, такъ я съ него съ живаго шкуру сдеру. А бабъ, сударь, я съ утра выслалъ вонъ, всѣхъ выслалъ, даже свою жену, и ту на погоста къ попадьѣ отправилъ.

— Какъ! и вашу туда же? Неужто и за нее нельзя отвѣчать?

— Нельзя, сударь. Въ чемъ другомъ головой поручусь, а по этой статьѣ ни за какую ручаться нельзя. У бабьей породы языкъ слабъ, не держитъ. Черезъ это мѣсто у нихъ, что ни есть на умѣ, какъ изъ воронки все вонъ утекаетъ. И не то, чтобы съ умысломъ не хотѣли молчать; нѣтъ, грѣхъ сказать; другая и рада бы всею душой, да какъ зачешется, такъ ужь ей и не въ мочь; волей-неволей должна все выпустить вонъ.

— Хмъ! Я вижу, вы знаете женщинъ не дурно. Но я вамъ вотъ что скажу: дамы эти сидятъ тутъ слишкомъ долго и досидятся пожалуй до той поры, когда земская полиція къ вамъ прикатитъ. Тогда трудно будетъ отъ нихъ утаить.

— Нѣтъ, сударь, не досидятся, дастъ Богъ, раньше отправимъ. Всего одной тройки только не достаетъ, съ часу на часъ ожидаемъ. Я ужь и вѣстоваго на встрѣчу послалъ торопить. Только завижу, тотчасъ закладывать прикажу.

— А становой скоро пріѣдетъ?

— А Богъ его знаетъ, надо быть подъ вечеръ; раньше едва ли поспѣетъ, по той причинѣ, что ему спѣшить не въ привычку. Онъ до обѣда съ мѣста не тронется, а послѣ обѣда любитъ хорошую высыпку задать, и безъ этого не поѣдетъ.

— Вы съ нимъ знакомы?

— Знакомъ-съ. Онъ тутъ отъ насъ всего десять верстъ, въ своемъ сельцѣ проживаетъ.

— Что онъ, беретъ?

Станціонный смотритель поглядѣлъ на него съ удивленіемъ.

— Извѣстно беретъ, отвѣчалъ онъ.

— Ну, и съ васъ, конечно, возьметъ?

— Да, ужь и мнѣ, значитъ, этого не миновать. Я вамъ доложу, сударь, мнѣ это дѣло дорого обойдется, по той причинѣ, что я съ двухъ сторонъ подъ ударомъ. И своимъ и чужимъ, всѣмъ отвѣтъ подавай, а запасы-то у меня не велики. Вы сами изволите знать, на нашемъ на смотрительскомъ мѣстѣ какой доходъ? Много что въ иной день за самоваръ съ проѣзжихъ полтинникъ успѣешь собрать. Такая ужь почва безплодная!

— Ну, не вамъ однимъ этотъ случай дорого можетъ обойдтись. Я самъ могу потерять, если меня здѣсь долго задержатъ. Мнѣ, послѣ завтра утромъ, хоть лопнуть, а надо быть въ Петербургѣ, иначе у меня домъ пойдетъ съ молотка. Какъ вы думаете: если сегодня вечеромъ я уѣду, поспѣю ли я туда послѣ завтра, примѣрно къ двумъ часамъ по-полудни?

— Трудно, сударь, сказать. Какъ удастся. Впрочемъ, если дорогой не будете ночевать, да другихъ задержекъ не встрѣтится, то, вѣроятно, поспѣете. Легкая почта отсюда въ полтора сутокъ туда доѣзжаетъ.

— То-есть, выходитъ, что мнѣ ни часу нельзя терять. Ну, а если теперь этотъ господинъ вздумаетъ до завтрашняго утра отложить, или посланный вашъ его не застанетъ?

— Что дѣлать! Всяко можетъ случиться.

— Но вы говорили, что онъ будетъ вечеромъ?

— Да, это вѣрнѣе. Утромъ тутъ сотскаго видѣли; тотъ говорилъ, что дома, а коли дома, такъ, надо думать, сегодня пріѣдетъ.

Лукинъ слушалъ его съ озабоченнымъ видомъ и потиралъ себѣ лобъ. Мимо всѣхъ вымышленныхъ причинъ и всей импровизированной надобности быть въ Петербургѣ въ назначенный срокъ, его тревожила мысль, что первый шагъ еще имъ не пройденъ, и что темная игра случая можетъ испортить все дѣло при самомъ его началѣ. Полнаго проигрыша онъ не могъ ожидать; но онъ могъ запутаться такъ, что послѣ трудно бы было поправить. Каждую минуту, на станцію могли пріѣхать новыя лица и, несмотря на всѣ мѣры, принятыя смотрителемъ, могли легко узнать дѣло во всей его внѣшней подробности, и этихъ людей онъ могъ въ послѣдствіи встрѣтить, и какъ знать, до какой степени все это могло усложнить его будущую задачу; къ какимъ новымъ опасностямъ могло повести? «Прежде чѣмъ я не уѣду отсюда, думалъ Лукинъ, я не буду спокоенъ. Надо пустить въ дѣло всѣ средства, чтобъ избѣжать лишней задержки.»

— Ну, а если онъ будетъ сегодня, спросилъ Лукинъ, — какъ вы полагаете, скоро все это кончится?

— Да, если, какъ я вамъ докладывалъ, вы ничего лишняго не станете говорить, то для васъ можетъ кончиться скоро; потому что вы тутъ совсѣмъ въ сторонѣ.

— Лишняго я не скажу, объ этомъ не безпокойтесь. мнѣ время такъ дорого, что я готовъ платить рубль за минуту, лишь бы только уѣхать скорѣе.

Смотритель навострилъ уши.

— Хе, хе, сказалъ онъ, потирая руки. — Это хорошія прогоны, и если такъ, то я вамъ головой отвѣчаю, что вы лишней минуты здѣсь не пробудете. Не поскупитесь, сударь, дайте-ка мнѣ сюда… примѣрно сказать… бѣленькихъ штучки три, а тамъ ужь будьте спокойны, лишняго здѣсь не пробудете. Плюньте мнѣ въ рожу, если я вамъ все это не устрою.

Лукинъ задумался на минуту.

— Три бѣленькихъ не мудреное дѣло, отвѣчалъ онъ. — Это меня не раззоритъ; только сдѣлайте милость, вы ему какъ-нибудь не проговоритесь насчетъ того, что мнѣ надо поспѣть послѣ завтра и для чего. Это я вамъ по секрету сказалъ, а ему вы просто мигните: спѣшитъ молъ, спѣшитъ по дѣламъ, больше ни слова; а то онъ пожалуй захочетъ еще, и вмѣсто того чтобы скорѣй отпустить, станетъ нарочно тянуть.

— Не безпокойтесь, сударь. Вы еще молоды, а я уже тертый калачъ; я знаю, какъ съ этимъ народомъ дѣло вести.

Лукинъ засмѣялся. Онъ вынулъ изъ бумажника деньги, и, отдавъ ихъ смотрителю, вернулся опять въ общество дамъ. Опять онъ былъ встрѣченъ бѣглимъ огнемъ живаго, веселаго разговора; на этотъ разъ, главную роль взяла на себя меньшая сестра; а старшая, которая чѣмъ-то была недовольна, слушала ихъ съ притворно-разсѣяннымъ видомъ, изрѣдка вмѣшивая какое-нибудь колкое замѣчаніе или наивно-лукавый вопросъ и принимая живое участіе въ разговорѣ только тогда, когда самъ Лукинъ обращалъ къ ней прямо свои слова. Съ перваго взгляда было замѣтно, что дамы немножко поспорили между собой, и что Софи сердита была на сестру, но эта тѣнь разсѣялась быстро. Лукинъ не далъ имъ времени думать о томъ, что могло быть предметомъ ихъ спора. Онъ вышелъ изъ прежняго оборонительнаго положенія, самъ повелъ разговоръ и далъ ему новое, гораздо болѣе опредѣленное направленіе. Онъ ловко заставилъ ихъ говорить о цѣли ихъ путешествія въ Петербургъ. Наружная сторона ея объяснялась въ короткихъ словахъ. Мужъ Софьи Осиповны, Ѳедоръ Леонтьевичъ Маевскій, служившій лѣтъ пять бригаднымъ начальникомъ въ арміи, получилъ новое назначеніе. Онъ сдѣланъ былъ губернаторомъ Сольской губерніи и вызванъ изъ арміи въ Петербургъ, куда его семейство ѣхало вслѣдъ за нимъ, чтобы провесть въ столицѣ нѣсколько мѣсяцевъ и потомъ отправиться къ мѣсту его новой службы въ губернскій городъ Сольскъ. Но съ этими очень короткими фактами, въ головѣ молодыхъ путешественницъ вязался самымъ естественнымъ образомъ длинный рядъ плановъ, надеждъ и вопросовъ разнаго рода, который былъ далеко не такъ простъ. Ни одна изъ нихъ еще не видала столицы. Польки по матери и отцу, онѣ родились и воспитаны были далеко, въ западномъ краѣ Россіи, въ другой обстановкѣ, въ другомъ быту общественной и семейной жизни, и это мѣшало имъ составить себѣ ясное понятіе о томъ, что ихъ ждетъ впереди. Какъ примутъ ихъ въ Петербургѣ? Въ какомъ кругу придется играть имъ роль? Какое впечатлѣніе произведутъ онѣ въ свѣтѣ? и наконецъ, что встрѣтятъ на постоянной квартирѣ, въ томъ Сольскѣ, гдѣ, худо ли, хорошо ли, онѣ должны будутъ жить по меньшей мѣрѣ лѣтъ пять? Все это вмѣстѣ являлось для нихъ въ видѣ одной огромной загадки, надъ разрѣшеніемъ которой онѣ ломали голову каждый день, но ломали ее самымъ пріятнымъ образомъ, потому что въ туманѣ этой загадки мерцали для нихъ, какъ звѣзды, тысячи сладкихъ надеждъ. Спектакли, балы, маскарады, рядъ новыхъ костюмовъ и новыхъ знакомствъ, надежда меньшей сестрѣ составить блестящую партію, а старшей играть роль царицы въ подвластномъ ей маленькомъ царствѣ, гдѣ все должно быть у ногъ ея губернаторскаго величія…. и много, много чего другаго, далеко не такъ ясно опредѣленнаго, но тѣмъ не менѣе сладкаго впереди. Въ этихъ двухъ маленькихъ женскихъ головкахъ, надежды роились въ такомъ огромномъ числѣ, что имъ было тѣсно, и потому онѣ рады были всякому случаю вырваться на просторъ. Лукину стоило только начать рѣчь объ этомъ предметѣ, чтобы заставить ихъ высказать почти все. Съ своей стороны, онъ не остался въ долгу. Онъ сочинилъ имъ короткую исторію своей жизни, въ которой то, что онъ слышалъ дорогой отъ Алексѣева, служило канвой и было такъ осторожно, такъ ловко пущено въ ходъ, что никакого опредѣленнаго понятія о его положеніи въ свѣтѣ невозможно было составить. Впрочемъ, судя по тому, что онъ о себѣ говорилъ, его легко можно было принять за человѣка съ хорошими средствами, который недурно знаетъ столицу (что быстро возвысило его въ глазахъ его новыхъ знакомыхъ) и которому доступъ во всякую сферу жизни открытъ во всякое время, но который, до сей поры, былъ слишкомъ серіозно занятъ другими предметами, чтобы составить себѣ кругъ знакомствъ и вести открытую жизнь. Объ одномъ не сказалъ онъ ни слова; это о той потерѣ, про которую онъ невольно выронилъ нѣсколько словъ въ предыдущемъ ихъ разговорѣ; но послѣ того, что было уже говорено, онъ имѣлъ право думать, что онѣ не рѣшатся напомнить ему объ этомъ печальномъ предметѣ, и онъ не ошибся. Съ своей стороны, онѣ легко могли догадаться, что онъ говоритъ имъ не все, но, въ ихъ глазахъ, это было естественно и законно. Конечно, онѣ не знали, что это былъ единственный пунктъ изъ всего, что онъ имъ открылъ, въ которомъ была капля истины; а все остальное довольно круто отъ нея уклонялось, такъ круто, что, судя попросту, ничего иного нельзя было бы сказать, кромѣ того, что онъ сильно налгалъ. Такъ, разумѣется, сказали бы и онѣ, еслибъ онѣ могли о томъ знать; но самъ онъ смотрѣлъ на это не такъ. Не получивъ отъ своего прошедшаго никакихъ правъ, онъ считалъ, что онъ и обязанностей никакихъ къ нему не имѣетъ. Онъ отрекся отъ него начисто, какъ отъ наслѣдства, обремененнаго чужими долгами, съ чего же бы онъ сталъ еще съ нимъ церемониться? Разъ усвоивъ чужое имя (конечно не даромъ, потому что онъ явно платилъ за него цѣною крупнаго риска), не усвоить себѣ, вмѣстѣ съ нимъ, и всего, что къ имени относилось, было бы крайне нелѣпо съ его стороны. Такъ думалъ Лукинъ, и такъ какъ выводъ его изъ данныхъ, которыя онъ имѣлъ, казался ему логически вѣренъ, такъ какъ онъ долженъ, необходимо былъ долженъ дѣйствовать такъ, чтобъ остаться вѣрнымъ тому основанію, на которомъ онъ сталъ, то гдѣ же тутъ ложь? думалъ онъ. Если она лежитъ въ основаніи, то въ этомъ не онъ виноватъ. Не онъ лжетъ, а обстоятельства его лгутъ, и если кому-нибудь эта ложь можетъ современемъ повредить, то, разумѣется, ему первому. Не онъ устроилъ свою судьбу въ томъ видѣ, какой она теперь приняла. Онъ только воспользовался естественнымъ правомъ защиты. формальная сторона закона давила его права; она ставила ему свой барьеръ подъ самое горло, а онъ, вмѣсто того чтобъ терпѣть и задохнуться, ступилъ черезъ и вышелъ опять на просторъ, вотъ и все.

Такъ думалъ Лукинъ, а между тѣмъ время быстро летѣло, и часъ за часомъ проходилъ незамѣтно въ живомъ, интересномъ для всѣхъ разговорѣ. На дворѣ уже смерклось, когда лошади наконецъ были заложены, и черноглазая Паша пришла объявить о томъ своимъ госпожамъ. Фонари у дормеза свѣтили черезъ окошко въ комнату, гдѣ не было еще свѣчъ. При ихъ легкомъ отблескѣ, мѣшки и разныя вещи живо были уложены, дамы надѣли плащи и вышли изъ комнаты на крыльцо. Уходя, обѣ простились по-дружески съ Лукинымъ.

— Надѣюсь, что мы съ вами встрѣтимся въ Петербургѣ, проворно проговорила Софи. Онъ не сказалъ ничего, но поклонился и крѣпко пожалъ ея руку. Черезъ минуту, дормезъ, запряженный шестеркою лошадей, умчался быстро по петербургской дорогѣ. Лукинъ смотрѣлъ ему вслѣдъ. Онъ долго стоялъ на крыльцѣ, снова одинъ и снова замкнутый въ кругу своихъ собственныхъ мыслей; но это было уже не то, что онъ чувствовалъ поутру. Уединеніе не было полное. На рубежѣ его волшебной черты, мелькали два легкіе образа. Ему стоило только закрыть глаза, чтобы видѣть передъ собою опять ихъ милыя лица и быстрые глазки, чтобы слышать опять ихъ звонкіе голоса. А между тѣмъ, онѣ были уже далеко, и время опять летѣло, и темная ночь ложилась кругомъ. Изрѣдка лай собакъ да голоса на станціонномъ дворѣ нарушали всеобщую тишину. Въ окошкахъ избъ, насупротивъ станціи, мелькали огни. Онъ вспомнилъ Жгутово, и мысли его приняли быстро другой оборотъ…. Но около этого времени звонъ колокольчика послышался вдалекѣ, сначала тихо, чуть внятно, то умолкая, то вновь заливаясь далекою трелью; потомъ звучнѣе, звучнѣе, и вотъ, та самая тройка съ телѣгой, которая уѣхала поутру, во весь карьеръ прискакала къ крыльцу, за ней летѣлъ тарантасъ: телѣга и тарантасъ набиты были народомъ. Шесть человѣкъ, между которыми двое въ простыхъ армякахъ, слѣзли одинъ за другимъ, и всѣ отправились въ комнату. Смотритель встрѣтилъ ихъ въ корридорѣ со свѣчею въ рукахъ.

— Здравствуйте, Яковъ Ильичъ! сказалъ онъ толстому господину въ кожаномъ картузѣ и въ очкахъ, который шелъ впереди.

— Здорово, батька! отвѣчалъ тотъ. — А я къ вамъ на балъ со всѣми гостями заразъ. Вонъ тутъ и мастеръ съ своимъ подмастерьемъ и двѣ бороды, чтобъ играть за болвана…. всѣхъ силой забралъ, дабы времени не терять, а приглашенія послѣ имъ напишу.

— Гости есть, было бы угощеніе, проговорилъ у него за спиной рябой господинъ съ краснымъ носомъ и съ ястребиными глазками, тотъ самый, котораго Яковъ Ильичъ называлъ мастеромъ.

— Будетъ, будетъ, господа, прошу пожаловать въ комнату, отвѣчалъ смотритель, провожая ихъ со свѣчей въ рукахъ. Всѣ вошли за исключеніемъ Лукина. Двое мѣщанъ, понятыхъ, сняли шапки и перекрестились.

— Ну! что у васъ тутъ за проказы? сказалъ становой, всѣмъ вѣсомъ тучнаго своего тѣла опускаясь на кожаную софу. — Что за проказы, а? повторилъ онъ. — Проѣзжаго задавили! Фу ты, Господи! Да это что-то совсѣмъ новое! Экіе безпорядки, подумаешь, на этихъ станціяхъ завелись!

— Никакихъ безпорядковъ не было, Яковъ Ильичъ, отвѣчалъ смотритель. — Просто несчастіе.

— Да, слыхалъ ужь я эту пѣсню. Вашъ староста мнѣ еще утромъ ее пропѣлъ…. Хе, хе! Немудрено быть несчастію, когда ямщики съ перепою да лошадей прямо изъ табуна проѣзжему въ экипажъ запрягутъ!

— Напрасно клеплете, Яковъ Ильичъ! У насъ этого никогда не бываетъ. У насъ на это предписанія есть.

— Толкуйте о предписаніяхъ! Будто ужь мы ничего не знаемъ! Не за тридевять земель отсюда живемъ. Кабы у васъ всѣ предписанія исполнялись, такъ зачѣмъ бы мнѣ здѣсь теперь быть? Мнѣ до почтоваго вѣдомства что? У меня и помимо большой дороги дѣла не перечтешь.

Покуда онъ говорилъ, смотритель подошелъ къ нему близко и шепнулъ ему на ухо нѣсколько словъ. — Вы извольте спросить, прибавилъ онъ громко.

— Ну, ну, хорошо, спросимъ, весело отвѣчалъ становой. — Я что жь? Я вѣдь не ревизоръ! Я только такъ свое мнѣніе говорю…. Обождите минуточку, господа, мнѣ съ хозяиномъ нужно два слова сказать.

Рябой господинъ улыбнулся, а фельдшеръ съ писаремъ и двое мѣщанъ, сидѣвшихъ поодаль, переглянулись между собою. Яковъ Ильичъ со смотрителемъ вышли въ сосѣднюю комнату и оставались тамъ съ четверть часа. Когда они воротились назадъ, на столѣ ужь стоялъ самоваръ и подносъ со стаканами.

— Что жь, вы бы насъ хоть ромкомъ угостили, сказалъ рябой господинъ. — Смерть какъ усталъ!

— Сію минуточку, господа; сію минуточку все принесутъ, — отвѣчалъ смотритель.

— Гдѣ же этотъ баринъ-то, что тутъ арестованъ? спросилъ становой, оглядываясь кругомъ. Не мѣшало бы его сюда попросить, потому что онъ былъ свидѣтелемъ всего происшествія.

— Сейчасъ я его позову.

Смотритель выбѣжалъ на крыльцо и черезъ минуту вернулся назадъ съ Лукинымъ. Тотъ вошелъ въ комнату и кивнулъ головой гостямъ съ безпечнымъ видомъ проѣзжаго, который изъ любопытства забрелъ въ уѣздный трактиръ.

— Здравствуйте, милостивый государь! громко сказалъ становой, важно откинувъ голову назадъ и смотря на него сквозь очки. — Съ вами, я слышалъ, случилось непріятное приключеніе. Потрудитесь намъ разказать, какъ это было.

Лукинъ сѣлъ и открылъ ротъ, чтобы говорить; но становой его перебилъ.

— Позвольте. Я чуть было не забылъ. Вашъ чинъ и фамилія?

Настала рѣшительная минута для Лукина, но онъ не задумался. — Кандидатъ С.-Петербургскаго университета Григорій Алексѣевъ, отвѣчалъ онъ спокойно.

— Откуда изволите ѣхать?

— Изъ Кіева.

— Вы были съ попутчикомъ?

— Да.

— Кто отъ такой?

— Студентъ Григорій Алексѣичъ Лукинъ.

— Запиши-тка теперь, чтобъ послѣ не повторять, сказалъ становой писарю. — А то баринъ этотъ и такъ ужь тутъ долго сидитъ. Пожалуй на насъ изъ Петербурга доносъ подастъ, что мы его долго здѣсь продержали.

— А вашъ попутчикъ съ пашпортомъ былъ, продолжалъ онъ, обращаясь опять къ Лукину.

— Не знаю, я паспорта не видалъ; должно-быть имѣетъ какой-нибудь видъ.

— Но вамъ, можетъ-статься, извѣстно откуда онъ ѣхалъ?

— Онъ выѣхалъ, очень недавно, изъ Петербурга и возвращался туда; а былъ гдѣ-то тутъ въ сторонѣ, недалеко; гдѣ именно, я не успѣлъ разспросить, потому что мы съ нимъ всего полсутокъ были въ дорогѣ.

— Онъ стало-быть вамъ не родня?

— Нѣтъ, не родня.

— А взяли вы его съ собой гдѣ?

— Въ Великихъ Лукахъ.

— Хмъ, недалеко отсюда. Должно-быть въ Торопцѣ или въ Осташковѣ былъ. Впрочемъ, это не наше дѣло…. Ну-съ, такъ какъ же это съ нимъ такое несчастіе приключилось?

— Какъ онъ былъ разбитъ, вы хотите сказать? Этого я не видалъ. Я вылетѣлъ прежде его изъ телѣги.

— Но прежде чѣмъ ваша милость изволили вылетѣть, что такое случилось? Что, васъ лошади что ли несли?

— Да, лошади подъ гору понесли.

— Да съ чего жь онѣ такъ? Что, онѣ были бѣшеныя или необъѣзженныя; или другая какая причина была?

— Не знаю. Я въ лошадяхъ не знатокъ. До спуска мы ѣхали хорошо, и я ничего такого особеннаго не замѣтилъ.

— Можетъ-статься ямщикъ не сдержалъ?

— Легко можетъ быть.

— Что жь онъ, пьянъ что ли былъ?

— Нѣтъ, кажется, не былъ, а впрочемъ Богъ его знаетъ, можетъ и былъ, только я его не могу обвинятъ; потому что я ничего не замѣтилъ.

— Хозяинъ, позовите-ка намъ ямщика. Вотъ мы его самого поразспросимъ. Можетъ, совѣсть-то у него нечиста, такъ онъ и должонъ будетъ покаяться.

Позвали ямщика. Онъ вошелъ, и перекрестясь передъ образомъ, отвѣсилъ низкій поклонъ. Голова и лѣвая кисть были у него обвязаны и одна щека замѣтно толще другой.

— Ты опрокинулъ проѣзжихъ?

— Я, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ ямщикъ.

— Что, братъ, провинился?

— Грѣшенъ, ваше высокоблагородіе, точно что провинился, отвѣчалъ тотъ, повторяя опять поклонъ въ поясъ.

— Какъ же ты, шельма ты эдакая! Какъ тебя нелегкая угораздила этакую штуку удрать?

— Воля Божія, ваше высокоблагородіе, я вѣдь и самъ не радъ.

— Ахъ ты с…. с…! Еще бы ты радоваться сталъ!… Что жь ты, пьянъ что ли былъ послѣ праздника?

— Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе, ни-же-ни не былъ пьянъ.

— Такъ для чего жь ты лошадей не держалъ?

— Держалъ, сударь, — для чего жь бы я не сталъ ихъ держать? Да не ровенъ часъ, нелегкая угораздила, — больно шибко подъ гору потянуло.

— Съ чего жь оно такъ потянуло? Что ты, первый разъ на нихъ что ли ѣздишь?

— Въ первый разъ, сударь, на Машкову у насъ никогда не закладываютъ, по той причинѣ, что спускъ больно крутъ.

— Смотри ты у меня не ври, потому что ужо я васъ всѣхъ допрошу.

— Смѣю ли я врать, сударь! Вѣдь шкура-то у меня не изъ сыромяти выкроена.

— Ну, мы послѣ посмотримъ, изъ чего она выкроена. Ступай.

Ямщикъ вышелъ.

— Что жь, надо бы намъ осмотръ произвесть? сказалъ Яковъ Ильичъ, обращаясь къ врачу.

— А я бы думалъ сперва лучше чаемъ заняться, отвѣчалъ тотъ. — Куда намъ спѣшить?

Яковъ Ильичъ призадумался.

— Если вамъ не куда, замѣтилъ Лукинъ, — то мнѣ есть куда. Я прошу васъ припомнить, что я здѣсь съ девятаго часа утра дожидаюсь.

— Ну, ну, не гнѣвайтесь; мы васъ лишняго не продержимъ, перебилъ становой. — Пойдемте-ка, господа. Гдѣ онъ лежитъ?

Смотритель взялъ свѣчку, повелъ ихъ въ ту комнату, которая съ самаго утра была заперта.

Вся толпа вошла молча и стала вокругъ деревянной, старой кровати, на голыхъ доскахъ которой лежали останки несчастнаго Алексѣева. Они были накрыты его дорожною шинелью. Когда ее сняли, Лукинъ живо вспомнилъ вчерашнюю ночь. Та же самая блѣдность, только еще сильнѣе, и то же самое строгое выраженіе торжественнаго, нѣмаго покоя въ чертахъ; но все остальное… какъ страшно переиначила смерть!..

Когда осмотръ былъ конченъ, Яковъ Ильичъ спросилъ, гдѣ вещи покойнаго. Смотритель указалъ ему чемоданъ и мѣшокъ.

— А на немъ можетъ тоже что-нибудь есть? спросилъ тотъ.

Стали шарить въ карманахъ у мертваго и вынули: ключъ, носовой платокъ, бумажникъ, часы, кошелекъ и кожаный портъ-сигаръ, изъ котораго становой преспокойно вынулъ сигару и тутъ же ее закурилъ. Примѣру его послѣдовалъ лѣкарь. Послѣ того вынутъ былъ паспортъ и деньги изъ портфеля: деньги сосчитаны и записаны; а паспортъ, — собственный паспортъ Лукина, Яковъ Ильичъ прочелъ вслухъ.

— «Студентъ С.-Петербургскаго университета», сказалъ становой. — Онъ, стало-быть, вашъ товарищъ? Какъ же вы давеча говорили, что съ нимъ незнакомы?

— Развѣ всѣ товарищи должны быть непремѣнно знакомы между собой?

— Казалось бы, такъ.

— Казалось бы мало ли что, надо знать какъ на дѣлѣ бываетъ. Вотъ вы, напримѣръ, становой и всѣ становые Псковской губерніи ваши товарищи, а развѣ вы знаете всѣхъ?

— Гдѣ жь ихъ всѣхъ знать? У насъ восемь уѣздовъ.

— А у насъ шесть факультетовъ, и тѣ, кто по разнымъ идутъ, такіе же товарищи другъ для друга, какъ становые изъ разныхъ уѣздовъ. Иной и комнаты той не видалъ, въ которой другой сидитъ каждый день.

Яковъ Ильичъ замолчалъ, но только что кончилъ Лукинъ свой отвѣтъ, какъ новый вопросъ былъ предложенъ ему съ другой стороны. Рябой лѣкарь, вертя въ рукахъ портъ-сигаръ покойнаго Алексѣева, замѣтилъ двѣ буквы на крышкѣ. «Г. А?» сказалъ онъ вполголоса, указывая на нихъ Лукину, который стоялъ къ нему ближе другихъ.

Сердце дрогнуло въ груди самозванца. Онъ вдругъ увидѣлъ себя на шагъ отъ погибели. Малѣйшая перемѣна въ лицѣ, малѣйшій признакъ испуга въ отвѣтѣ или другая оплошность съ его стороны, — и та игра, которую онъ игралъ, могла быть проиграна невозвратно. Подозрѣніе могло вспыхнуть какъ порохъ отъ первой искры, случайно въ него попавшей, его могли задержать… и по горячимъ слѣдамъ, въ короткое время, тайна легко была бы открыта. Всѣ эти мысли мелькнули разомъ въ его головѣ, но на лицѣ не отразилось и тѣни. Ни одинъ глазъ не мигнулъ, ни одной кровинки не убыло. Онъ посмотрѣлъ на лѣкаря съ разсѣяннымъ видомъ чужаго и посторонняго человѣка, который не понимаетъ о чемъ говорятъ, потому что онъ думаетъ не о томъ.

— «Г. А», повторилъ тотъ, пристально разсматривая двѣ буквы. — Отчего не Г. Л.?

— Я почемъ знаю! отвѣчалъ равнодушно Лукинъ.

Неизвѣстно, какъ принялъ лѣкарь отвѣтъ и что онъ думалъ въ эту минуту; но онъ замолчалъ и положилъ портъ-сигаръ на кровать. По счастію, никто изъ присутствующихъ не успѣлъ обратить вниманія на ихъ разговоръ. Всѣ были заняты съ другой стороны, у стола, на грязную доску котораго Яковъ Ильичъ высыпалъ мелкія деньги изъ туго-набитаго кошелька и раскладывалъ ихъ по кучкамъ. Занятіе это имѣло для всѣхъ какой-то особенный интересъ. Разъ флегматическій лѣкарь, услышавъ звонъ серебра, навострилъ уши и подошелъ туда же, къ другимъ.

— Стойте! Стойте! Вы положили сюда четвертакъ, говорилъ смотритель.

— Двугривенный, отвѣчалъ становой. — Вонъ видите, точки…

Монета истерта была до такой степени, что можно было поспорить; но большинство голосовъ рѣшило въ пользу двугривеннаго.

Покуда они считали и спорили, Лукинъ кусалъ себѣ губы отъ нетерпѣнія. Минуты казались ему часами, а между тѣмъ именно въ эти минуты онъ не рѣшался ихъ торопить. Какой-то внутренній голосъ совѣтовалъ ему переждать, чтобъ узнать достовѣрно, намѣренъ ли докторъ оставить буквы въ покоѣ, или онъ хочетъ еще о нихъ говорить. Въ послѣднемъ случаѣ, лишняя торопливость могла показаться сомнительною для тонкаго обонянія этихъ господъ, которые впрочемъ скоро окончили счетъ.

— Ну, пойдемъ чай пить, сказалъ становой — Да надо этого барина отпустить. Онъ намъ ни на что не годится.

Лукинъ посмотрѣлъ на лѣкаря сзади, ожидая, не скажетъ ли онъ что-нибудь. Сердце его забилось, когда онъ увидѣлъ, что тотъ обернулся при этихъ словахъ и указалъ рукой на него.

— А развѣ имъ не угодно выпить стаканчикъ въ нашей компаніи, покуда имъ лошадей запрягутъ? сказалъ онъ, улыбаясь.

— Ну, славу Богу! мимо прошло, подумалъ Лукинъ. — Я не прочь, господа, отвѣчалъ онъ развязно и весело. — Пять минутъ для меня не составятъ разчета.

Все общество отправилось въ комнату, гдѣ стоялъ самоваръ. Въ сѣняхъ, Лукинъ пропустилъ ихъ впередъ. — Сдѣлайте милость, велите сію же минуту закладывать лошадей, сказалъ онъ смотрителю, который остановился возлѣ дверей, чтобы запереть ихъ опять на замокъ. — Вамъ ужъ заложено, сударь, отвѣчалъ тотъ. — Телѣга стоитъ у крыльца. Въ Петербургѣ, если случится вспомнить смотрителя-старика, такъ скажете по крайней мѣрѣ, что онъ свое слово сдержалъ.

Лукинъ не въ силахъ былъ скрыть свою радость. Онъ горячо пожалъ ему руку и пожелалъ ему счастія отъ всей души. Черезъ минуту, онъ снова сидѣлъ за чайнымъ столомъ, на которомъ кипѣлъ и шумѣлъ, завывая къ погодѣ, тотъ же самый старый, маленькій самоваръ. Онъ, видѣлъ его уже третій разъ въ одинъ день и дивился, припоминая, съ какими разнообразными ощущеніями человѣкъ можетъ смотрѣть на одинъ и тотъ же предметъ. А предметъ, между тѣмъ, какъ-будто смѣялся, лукаво поглядывая на него изъ-подлобья. Онъ какъ будто желалъ сказать: «Вотъ, не хотѣлъ со мной разъ посидѣть, такъ высидѣлъ цѣлыхъ три!» «Ну, ужь куда не шло третій, разъ, думалъ Лукинъ; лишь бы послѣдній!» Два раза онъ обжегъ себѣ ротъ, торопясь допить свой стаканъ. Лѣкарь замѣтилъ гримасу, которую онъ сдѣлалъ въ послѣдній разъ, и громко захохоталъ. — Экъ вы торопитесь! сказалъ онъ.

Лукинъ сдѣлалъ другую гримасу, стараясь весело улыбнуться, но на этотъ разъ никто не видалъ.

Вокругъ стола шелъ громкій, веселый разговоръ. Бутылка съ ромомъ быстро переходила изъ рукъ въ руки. Пуншъ съ каждою минутой становился крѣпче, гости съ каждою минутой шумнѣе.

— Что жь вы себѣ не нальете? говорилъ становой, презрительно поглядывая на стаканъ Лукина, въ которомъ чаю оставалось уже не болѣе какъ на половину; но онъ былъ горячъ, и, два раза обваривъ себѣ языкъ, тотъ все еще дулъ, не рѣшаясь окончить заразъ… — Эхъ! маменькинъ сынокъ! Дайте-ка я вамъ подбавлю.

Тому пришло въ голову, что отъ рому чай разомъ простынетъ.

— Лейте пожалуй, сказалъ онъ.

Толстый Силенъ взялъ бутылку и налилъ по самый край.

— За ваше здоровье, господа! Желаю вамъ счастливо оставаться, сказалъ Лукинъ. Онъ всталъ со стула и выпилъ залпомъ стаканъ.

— Молодецъ! заревѣлъ Яковъ Ильичъ. — Ей-ей! молодецъ! Вотъ этакихъ я люблю! Эхъ, жаль; что ты уѣзжаешь! Да чорта себѣ спѣшить, посиди здѣсь еще полчасокъ!

— Нельзя, отвѣчалъ Лукинъ. — Лошади ждутъ у крыльца. Прощайте, господа!

Гости высыпали толпой на крыльцо провожать его. Яковъ Ильичъ обнялъ и поцѣловалъ его въ обѣ щеки. Лѣкарь жалъ горячо ему руку; отъ обоихъ разило пуншемъ. Ему стало гадко.

— Пошелъ! закричалъ онъ, проворно вскакивая въ телѣгу. Ямщикъ свиснулъ и лошади понеслись.

Скоро станція и деревня съ ея огоньками остались за нимъ назади. Темная ночь, въ чистомъ полѣ, лежала спокойно, просторно кругомъ. Небо разъяснило къ ночи. Въ темно-синей его глубинѣ, вверху, надъ самою головой, сіяла Большая Медвѣдица, съ ея лучезарнымъ хвостомъ. Онъ вздохнулъ широко и свободно; онъ бодро и весело поднялъ голову. Душа его была полна черезъ край. Прошедшее, со всѣми его тревогами, сливалось на горизонтѣ ея въ одну обширную массу, которая мрачно темнѣла вдали; но тамъ, впереди, далеко, далеко на сѣверъ, мерещился ему большой городъ, гдѣ ожидала его другая, новая жизнь. Туда летѣлъ онъ на крыльяхъ воображенія, опережая почтовую тройку и смѣло впиваясь глазами въ глубокую ночь. Порой ему чудилось, что она разступается, и что вдали, при блескѣ тысячи яркихъ огней, мелькаютъ два милые образа. Одинъ изъ нихъ киваетъ ему головой и манитъ бѣлою рукой къ себѣ. Скорѣй! Скорѣе на встрѣчу! Онъ не жилъ еще до сихъ поръ, онъ только стоялъ у порога. Ему ѣсего двадцать лѣтъ, а его ужь чуть не зарыли живаго въ могилу! Теперь, когда онъ вырвался на просторъ, — о! какъ ему вдругъ захотѣлось пожить, не тихо и скромно; нѣтъ, онъ знаетъ теперь хорошо, что онъ къ этому не рожденъ. Ему нужна широкая, пестрая жизнь! Онъ долженъ спѣшить, покуда есть деньги и есть свобода въ рукахъ, чтобы послѣ, когда его вдругъ потребуютъ на расплату, было хоть за что заплатить.

— Тссъ! Тпрру!

— Что тамъ такое? спросилъ онъ у ямщика, замѣтивъ, что тотъ сталъ придерживать лошадей.

— Спускъ, ваше благородіе.

Лукинъ снялъ шапку и перекрестился. «Прощай, мой бѣдный товарищъ! подумалъ онъ. Тебѣ досталась иная доля! Ты рано отправился на ночлегъ!»

Тройка бережно съѣхала на мостъ, нѣсколько времени прошла шагомъ, а потомъ легкою рысцой начала подниматься въ гору.

— Что, выѣхали на ровное мѣсто?

— Выѣхали, ваше благородіе.

— Ну, съ Богомъ! Валяй въ хвостъ и въ гриву! Полтинникъ на водку! Маршъ!..

Ямщикъ привсталъ, подобралъ вожжи, свиснувъ: — Гей вы, молодчики! Гей вы, любезные! Го!…

Они помчались во весь опоръ.

ЧАСТЬ II.

I. Товарищи.

Въ Петербургѣ, въ первыхъ числахъ сентября мѣсяца, въ два часа пополудни, по гладкимъ, гранитнымъ плитамъ дворцовой набережной, неподалеку отъ Лѣтняго Сада, шелъ медленнымъ шагомъ высокій, видный мущина съ короткими темными бакенбардами и усами на смугломъ лицѣ. На немъ была новая шляпа и темнобурое, щегольское пальто, а въ рукахъ камышевая трость съ золотымъ набалдашникомъ. Галстухъ, перчатки, бѣлье, все это какъ слѣдуетъ, все по формѣ, все съ иголочки новое, и на все онъ поглядывалъ часто какимъ-то критическимъ, недовѣрчивымъ взоромъ, какъ дѣлаетъ юноша, только-что вышедшій изъ казеннаго заведенія или поручикъ въ отставкѣ, только-что снявшій мундиръ. Со стороны, замѣтить эту черту было впрочемъ не такъ-то легко; потому что онъ самъ какъ будто сознавалъ ее и при встрѣчѣ съ прохожими велъ себя очень прилично; то-есть смотрѣлъ куда-нибудь мимо, не кося глазомъ на обшлага и не роняя тревожнаго взора на кончикъ носка или на пальцы перчатокъ.

Такой контроль надъ собой, какъ мѣра предосторожности при встрѣчѣ съ людьми незнакомыми, былъ, разумѣется, лишній. Совсѣмъ незнакомому человѣку и въ голову не могло придти, что это студентъ, не кончившій курса и не явившійся въ срокъ и неуволенный отъ начальства и незаконнымъ образомъ промѣнявшій свою трехуголку съ синимъ воротникомъ на полный костюмъ джентльмена; а мимо этой догадки, все, что могли подумать о немъ посторонніе люди, ему было все равно, потому что онъ ихъ не боялся и одобренія ихъ не искалъ. Онъ не для нихъ просидѣлъ три недѣли на Лиговкѣ, въ тѣсной комнатѣ, нанятой отъ жильцовъ со столомъ и прислугой, въ той комнатѣ, изъ которой онъ выходилъ только въ сумерки, отправляясь къ портному или къ сапожнику или въ другія мѣста, гдѣ было заказано модное платье, бѣлье, сапоги и прочія вещи подобнаго рода. Не для нить тоже онъ отростилъ себѣ эти бакенбарды съ усами. Все это сдѣлалъ онъ для своихъ же пріятелей, для знакомыхъ, затѣмъ, чтобы, встрѣтивъ его случайно, они не могли догадаться, что это Лукинъ, ихъ бывшій товарищъ или ученикъ. Не то, чтобъ онъ боялся, что вотъ они такъ возьмутъ да тотчасъ и выдадутъ; нѣтъ, къ чести ихъ, надо сказать, едва ли кто между ними способенъ былъ съ умысломъ сдѣлать такую низость. Но, вопервыхъ, это могло случиться, какъ часто бываетъ, безъ умысла, а вовторыхъ, онъ не хотѣлъ зависѣть вы отъ кого и потому взялъ всѣ нужныя мѣры, чтобъ его какъ можно труднѣе было узнать. Невольно спросишь: зачѣмъ же онъ бралъ на себя весь этотъ трудъ и весь рискъ? Развѣ безъ нихъ онъ не могъ обойдтись? Зачѣмъ пріѣхалъ онъ въ Петербургъ или пріѣхавъ, остался тамъ долѣе сутокъ? Развѣ нѣтъ мѣста въ Россіи помимо ея чухонской столицы? Онъ могъ повернуть съ бѣлорусской дороги въ сторону и отправиться прямо въ Москву или въ другой какой городъ, гдѣ ни одна душа не знаетъ его въ лицо и тамъ, безъ всякихъ хлопотъ, устроиться на просторѣ. Мысли подобнаго рода, конечно, не разъ приходили ему на умъ; но, странно сказать, онъ ни разу еще не остановился на нихъ серіозно. Сердце къ нимъ не лежало, отъ нихъ вѣяло холодомъ полной разлуки съ прошедшимъ, полнаго изгнанія изъ круга обычной жизни въ область загадокъ и неизвѣстностей всякаго рода. Въ Петербургѣ остаться, конечно, нельзя; онъ зналъ это хорошо. Когда-нибудь да придется уѣхать оттуда, чтобъ искать болѣе прочной основы и болѣе безопаснаго поля дѣйствія; но до этого еще не такъ близко, это все еще впереди, а покуда ему нужна только станція послѣ трудной дороги, нуженъ пріютъ, гдѣ бы онъ могъ отдохнуть и пожить на свободѣ и обдумать свое положеніе на досугѣ; а такой пріютъ, гдѣ скорѣе всего найдешь какъ не въ старомъ, знакомомъ гнѣздѣ? Изъ всей Россіи, кромѣ Торопца, изъ котораго онъ бѣжалъ, одинъ Петербургъ былъ знакомъ ему хорошо. Петербургъ, для него, конечно, не родина; но въ Петербургѣ онъ жилъ восемь лѣтъ; и хотя, въ это долгое время, не успѣлъ приклеиться къ нему ни съ какой стороны, кромѣ университета, ось которымъ теперь всѣ прежнія его отношенія были разорваны навсегда, а все-таки тутъ онъ чувствовалъ себя какъ-будто не вовсе чужимъ. Отъ людей онъ скрывался покуда; но кромѣ людей, тутъ были другіе предметы, съ которыми онъ сжился, и середи которыхъ ему казалось какъ будто теплѣе. Улицы, домы, сады, театры, Нева, все это носило знакомую физіономію и по нуждѣ замѣняло для сердца живыхъ пріятелей. Послѣднихъ онъ не желалъ бы встрѣчать, а при нечаянной встрѣчѣ боялся быть узнаннымъ; правда, но все же вѣдь это были пріятели, добрые люди, и ни одинъ изъ нихъ не желалъ ему зла, и многіе, встрѣтясь, не стали бы спрашивать: откуда досталъ онъ свой паспортъ и деньги, а были бы искренно рады. Онъ самъ хоть и бѣгалъ отъ нихъ; а между тѣмъ ему все-таки было пріятно, если не встрѣтить ихъ невзначай, то по крайней мѣрѣ знать, что они живутъ тутъ, въ одномъ городѣ съ нимъ, и что онъ можетъ со всякимъ увидѣться тотчасъ, какъ только захочетъ. Самая опасность, его окружавшая, не была для него отвратительна. Напротивъ, она имѣла въ глазахъ его что-то заманчивое и соблазнительное. Онъ надѣленъ былъ сильнымъ инстинктомъ самосохраненія и чуялъ близость опасности всѣми порами своего существа; но онъ былъ ловокъ, находчивъ, смѣлъ, владѣлъ собой въ высшей степени; короче, имѣлъ всѣ средства бороться успѣшно и потому не бѣжалъ отъ борьбы. Она ему нравилась безсознательно, нужна была для него какъ живой элементъ интереса, живая связь съ обществомъ, отъ котораго онъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ былъ отрѣзавъ. Затѣмъ, опасность вблизи и на дѣлѣ была далеко не такъ велика какъ издали это казалось. Вопервыхъ, онъ былъ свободенъ какъ птица, онъ могъ вспорхнуть при первой тревогѣ, вспорхнуть и скрыться изъ виду безъ всякихъ слѣдовъ; а вовторыхъ, онъ ужь не въ первый разъ выходилъ днемъ на улицу. Онъ былъ уже въ банкѣ, благополучно вынулъ оттуда деньги и внесъ ихъ въ другой банкъ, оставивъ въ карманѣ довольно значительный кушъ, и послѣ нѣсколькихъ разъ, являлся въ разныхъ мѣстахъ и успѣлъ уже встрѣтить двухъ человѣкъ, которые оба знали его въ лицо, но оба они прошли отъ него въ двухъ шагахъ, не обративъ никакого вниманія на его особу, а между тѣмъ одинъ изъ нихъ былъ опасенъ. То былъ ни болѣе, ни менѣе какъ бывшій его субъ-инспекторъ, истинный сыщикъ въ душѣ, къ тому же имѣвшій съ нимъ нѣсколько разъ враждебныя столкновенія. Другой былъ старый его товарищъ по гимназіи. Оба, конечно, легко могли бы его узнать во всякомъ нарядѣ, еслибы только имѣли малѣйшее подозрѣніе; еслибы кто-нибудь, напримѣръ, указавъ имъ на улицѣ Лукина, спросилъ: узнаете? Но никакого подобнаго повода всматриваться внимательно въ лицо одного изъ тысячи мимоидущихъ людей ни тотъ, ни другой не имѣли; а безъ этого, то-есть безъ пристальнаго осмотра, пріятеля имъ мудрено было вдругъ узнать: такъ сильно измѣняли его на взглядъ усы, бакенбарды, новый костюмъ и даже какое-то новое, болѣе строгое и сосредоточенное выраженіе лица, вынесенное имъ изъ недавнихъ его приключеній.

Лукинъ шелъ по набережной безъ всякой опредѣленной цѣли. Какъ птица, вылетѣвшая изъ клѣтки, онъ расправлялъ свои крылья и пробовалъ силу ихъ, озираясь кругомъ съ полною охотой, съ полною готовностію полетѣть, но безъ всякаго плана. День былъ похожъ на лѣтній: тихо, тепло, солнце играло ярко на золотой иглѣ Петропавловскаго собора, голубая поверхность Невы сіяла какъ зеркало; по ней скользили пестрые ялики; вдоль берега тѣснились рядами или тянулись на бичевѣ плоскія барки съ сѣномъ, съ дровами, съ известкой и углемъ; по длинному мосту съ громомъ неслись запыленные экипажи, мѣстами пестрѣли возы, нагруженные мебелью. Осень стояла уже на дворѣ, но въ городѣ еще мало была замѣтна; одни деревья только носили ея ливрею. Лукинъ оглянулся на Лѣтній Садъ. Густой навѣсъ, его осѣнявшій, мѣстами ужь началъ пестрѣть. На плитахъ тротуара, возлѣ чугунной рѣшетки, видны были издали желтые листья. Онъ вошелъ въ садъ и сѣлъ на скамейку. Какой-то сонный покой царствовалъ въ темныхъ аллеяхъ; изрѣдка до ушей долетали дѣтскіе голоса, изрѣдка уединенный прохожій шелъ мимо, на Царицыной площади пыль стояла столбомъ. Онъ опустилъ глаза на песокъ и сталъ чертить на немъ палкой узоры. Чувство полнѣйшаго уединенія давило его со всѣхъ сторонъ. Въ былое время, когда случалось сюда заходить, онъ радъ былъ найдти тишину; теперь, она почти испугала его. Онъ посмотрѣлъ на часы, всего четверть третьяго, онъ завтракалъ въ часъ, обѣдать рано, а до обѣда что дѣлать? Куда дѣваться? Съ кѣмъ сказать слово? Одинъ, одинъ въ цѣломъ мірѣ, безъ семьи, безъ друзей, безъ занятія. Сотни тысячъ людей живутъ близко, но онъ имъ совершенно чужой, онъ изгнанникъ среди ихъ, ему нѣтъ доступа никуда, и это тянется ужь давно. Сначала, оно не такъ еще было примѣтно. Покуда онъ бѣгалъ къ портному, а отъ портнаго къ сапожнику, а отъ сапожника въ мебельный рядъ, заказывалъ, торговалъ, покупалъ, возился съ деньгами въ банкахъ, искалъ квартиру, лакея, время было разобрано, была какая-нибудь цѣль впереди, было чего ожидать и о чемъ позаботиться, а теперь?… Теперь, все окончено, онъ успѣшно выбился изъ сѣтей; онъ вольный казакъ, карманъ его набить деньгами; дворянскій паспортъ лежитъ въ карманѣ, онъ можетъ ѣхать куда угодно, дѣлать съ собой все что вздумается, — да только, что жь наконецъ? Съѣздить въ Павловскъ, послушать Цыганъ? Сходить въ трактиръ пообѣдать или въ театръ позѣвать? Нѣтъ, этого, мало, съ этимъ не обойдешься. Надо выступить изъ затишья, вмѣшаться въ толпу, ворваться въ центръ ея жизни и, взять себѣ свою часть. А для этого денегъ однѣхъ недостаточно, люди нужны. Для этого надо сойдтись съ кѣмъ-нибудь… Но здѣсь, въ Петербургѣ, безъ всякаго повода, составить знакомство, куда мудрено! Были у него въ отарые годы… въ старые годы! хмъ, всего какой-нибудь мѣсяцъ прошелъ съ тѣхъ поръ, но въ этотъ мѣсяцъ много воды утекло, и онъ стоилъ годовъ!… Да, были тутъ въ старые годы два, три семейства, которыя онъ посѣщалъ; да нѣтъ, теперь они не годятся. Вопервыхъ, тамъ до смерти скучно; а вовторыхъ теперь объ этомъ и думать нельзя. Нѣтъ, старое кончено, не годится ни къ чорту, надо все сызнова начинать.

На этомъ мѣстѣ своего размышленія, онъ сильно задумался, а рука его между тѣмъ безсознательно продолжала работать; она чертила узоры и буквы на мягкомъ пескѣ, и между ними были довольно красивые. Вотъ капитель съ дорическими украшеніями, а вотъ вензель съ кудрявыми завитками. С. М… гдѣ-то онъ видѣлъ его точь-въ-точь. А какъ онъ тутъ нарисованъ… С. М.? а, это вензель того экипажа, который онъ видѣлъ на станціи, вензель его знакомой, Софьи Маевской… Гдѣ-то она теперь? Должно-быть еще въ Петербургѣ. Помнится, она говорила, что у нихъ нанята тутъ квартира до февраля… Квартира въ Большой Милліонной! Мужъ губернаторъ! Должно-быть богатые люди и славно живутъ… Эхъ! вотъ бы куда попасть! Да только какъ это сдѣлать? Квартиру немудрено отыскать, но она не звала. Нельзя же штурмомъ ворваться въ гостиную; Богъ знаетъ, какъ примутъ. Она сказала однако: надѣюсь, что мы съ вами встрѣтимся; значитъ, она не прочь; но въ Петербургѣ, въ Милліонной, не то, что въ дорогѣ, гдѣ всѣ приличія вмѣстѣ съ корсетомъ запрятаны въ чемоданъ, гдѣ всякій капризъ сходитъ съ рукъ, такъ много на все оправданій: скука, случайная встрѣча, нужда. Слова и поступки имѣютъ совсѣмъ другой смыслъ, если отъ нихъ не ждутъ продолженія. Въ дорогѣ, отъ скуки, можно со всякимъ заговорить. Здѣсь, въ Петербургѣ, въ строю, въ парадномъ мундирѣ обычаевъ и приличій, это сочтутъ юродствомъ, если не преступленіемъ. Надо однакоже постараться. Другаго выхода нѣтъ, да еслибъ и былъ, то удобнѣе трудно найдти. Что еслибы встрѣтить ихъ гдѣ-нибудь? Можетъ-быть позовутъ… Но вопросъ — гдѣ? Отыскать ихъ квартиру, въ Милліонной и караулить у входа — смѣшно! Пожалуй подумаютъ, что влюбленъ. Торчать на всѣхъ сходкахъ, гуляньяхъ, въ Павловскѣ, на публичныхъ концертахъ, на Невскомъ, въ театрѣ?… Но этакъ, можно побиться на сто противъ одного, что прежде ихъ встрѣтишь кого-нибудь, кого совсѣмъ не хочешь встрѣчать… Глупое положеніе! Точно въ карантинѣ! Точно какъ зачумленный, прячься отъ всѣхъ! Еслибы не эта загвоздка, чортъ бы ее побралъ! дѣло бы скоро можно устроить. Стоитъ только шепнуть два слова Зыкову или другому изъ этихъ франтовъ, что знаютъ весь городъ наперечетъ. Разомъ отыщутъ дорогу, разкажутъ, укажутъ, съ кѣмъ нужно сведутъ. Уладятъ все такъ, что съ своей стороны останется только жать руки, да кланяться; думать ненужно ужь ни о чемъ, все за тебя придумаютъ. Они на этотъ счетъ преловкій народъ; да жаль, въ другомъ отношеніи не надежны, держать языка на привязи не умѣютъ; точь-въ-точь какъ тѣ бабы, про которыхъ станціонный смотритель мнѣ говорилъ… Славный старикъ!… Что-то онъ тамъ подѣлываетъ? Какъ развязался съ этою исторіей?… Лукинъ задумался. Происшествія дня, проведеннаго имъ на станціи, одно за другимъ повторялось въ его головѣ. Дошла очередь и до двухъ путешественницъ. Ихъ лица и рѣчи воскресли въ памяти его какъ живыя; онъ вспомнилъ свой разговоръ на крыльцѣ, вспомнилъ бѣлую ручку, украденный поцѣлуй, и сильное желаніе встрѣтить ихъ снова загорѣлось въ немъ жарче прежняго. Но какъ исполнить его? Прямой, разумной дороги нѣтъ, это ясно; надо ждать случая. Эта слѣпая лошадка, подчасъ, лучше зрячей дорогу найдетъ. Она уже разъ его вывезла; авось вывезетъ и въ другой. Но ждать, ждать сложа руки, шатаясь по городу безъ всякаго дѣла… Боже, какая тоска!…

Въ досадѣ онъ стукнулъ палкою о земь и всталъ со скамьи.

Четверть часа спустя, Лукинъ шелъ по Милліонной. Онъ самъ не могъ бы сказать, зачѣмъ онъ туда попалъ. Возможность встрѣтить Маевскихъ мелькала неясно въ его умѣ. Такъ, надо было идти куда-нибудь, — вотъ онъ и пошелъ въ эту улицу. Два раза прошелъ онъ по ней въ раздумьѣ, посматривая на окна высокихъ домовъ. У воротъ одного изъ нихъ стоялъ дворникъ, рябой, бородатый мужикъ, въ широкихъ, плисовыхъ шароварахъ и въ синемъ суконномъ жилетѣ сверхъ пестрой рубахи.

— Кого вамъ угодно? спросилъ онъ, замѣтивъ, что тотъ оглядывается по сторонамъ.

— Генералъ-майора Маевскаго, не задумываясь отвѣчалъ Лукинъ.

Тотъ равнодушно пожалъ плечами.

— Здѣсь нѣтъ, проворчалъ онъ сквозь зубы и отвернулся.

— Слушай, парень, сказалъ Лукинъ, вынимая изъ кошелька цѣлковый, — Маевскій живетъ въ этой улицѣ, и я могу самъ его отыскать, да мнѣ времени нѣтъ. На, вотъ, возьми; завтра чтобы ты зналъ квартиру; я приду сюда въ три часа, слышишь?

— Слушаю, сударь; до завтра найдемъ, какъ не найдти, — отвѣчалъ дворникъ, снимая шапку.

Лукинъ поглядѣлъ съ минуту на домъ и отправился далѣе. «Это шалость, подумалъ онъ; но отъ-нечего-дѣлать и это годится. Все же не даромъ, по крайней мѣрѣ, ходилъ въ Милліонную; что-нибудь сдѣлалъ, и на завтра есть что-нибудь впереди; — а сегодня довольно утаптывать мостовую, надо какъ-нибудь иначе время убить.»

Онъ вышелъ на набережную, сѣлъ въ яликъ и велѣлъ ѣхать на острова. Тамъ, онъ бродилъ часовъ до шести, перебирая въ умѣ различные планы, сперва по Каменному, потомъ по Елагину, вышелъ на Стрѣлку, просидѣлъ тамъ минутъ пять, потомъ вернулся назадъ, и пошелъ на Крестовскій. Народу мало; сухіе листья шумятъ подъ ногой; дачи смотрятъ уныло, пустынно; но въ трактирахъ и около замѣтна еще довольно шумная жизнь. Въ одномъ изъ нихъ, ему подали скверный холодный обѣдъ, до котораго онъ едва дотронулся. Послѣ обѣда, онъ сѣлъ на воздухѣ, у берега, на скамью, закурилъ сигару и просидѣлъ такимъ образомъ часа два. На дворѣ была уже ночь, когда онъ собрался идти домой. Дорогой звуки оркестра отвлекли его въ сторону. Въ какомъ-то саду висѣли ряды цвѣтныхъ фонарей, и толпился народъ. Сквозь вѣтви кустовъ, виднѣлся ярко-освященный павильйонъ. Въ павильйонѣ сидѣла музыка, только-что отвалявшая какой-то модный галлопъ; вокругъ скамейки толпа, а дальше, за павильйономъ, трактиръ съ длиннымъ рядомъ свѣтящихъ оконъ, въ которыхъ чернѣютъ тѣни. Звенятъ тарелки, мелькаетъ прислуга съ подносами, мелькаютъ пестрыя шляпки дамъ, и молодецки загнутыя на бекрень фуражки офицеровъ. Стукъ сабель и шпоръ, запахъ сигаръ и пуншу, и смутный говоръ многихъ голосовъ, — словомъ, осенній кутежъ въ полной формѣ. Лукинъ не любилъ этихъ праздниковъ; но сидя ночью, на берегу, онъ прозябъ и чувствовалъ нужду согрѣться. Къ тому же, ему хотѣлось увидѣть людей, хотѣлось выйдти хоть на минуту изъ той волшебной черты, которая отдѣляла его отъ всѣхъ. Онъ заплатилъ полтинникъ за входъ, пошелъ въ буфетъ и спросилъ себѣ чаю… Буфетъ, сосѣднія комнаты и общество, ихъ наполнявшее, все это было неслишкомъ чисто. Женщины, находившіяся тутъ въ довольно большомъ числѣ, имѣли весьма двусмысленный видъ; изъ мущинъ нѣкоторые казались совсѣмъ готовы, а нѣкоторые еще только навеселѣ. Изъ заднихъ комнатъ слышны были громкіе голоса и стукъ кіевъ на билліярдѣ. Лукинъ отошелъ въ сторонку и сѣлъ у отвореннаго окна. Подъ окномъ, на травѣ, стоялъ столикъ, вокругъ котораго нѣсколько человѣкъ мущинъ, повидимому коротко-знакомыхъ между собой, вели живой разговоръ. Между ними были два юнкера, одинъ офицеръ, и нѣсколько лицъ въ гражданскихъ костюмахъ. Большой подносъ съ бутылками и стаканами стоялъ на столѣ.

— Что же наши дамы нейдутъ? сказалъ, посматривая вокругъ себя, одинъ изъ присутствовавшихъ, полный мущина лѣтъ тридцати съ румянымъ лицомъ и маленькими проворными глазками.

— Это надо у васъ спросить, отвѣчалъ офицеръ: — вы ихъ водили въ буфетъ.

— Я ихъ оставилъ на двѣ минуты съ Ѳедоромъ Иванычемъ; — Ѳедоръ Иванычъ кормилъ ихъ слоеными пирожками, и обѣщалъ сейчасъ привести. Ба! да вотъ онъ и самъ. Эй! Ѳедоръ Иванычъ! остановилъ онъ какого-то господина въ усахъ и въ очкахъ, который спускался съ крыльца. — Ѳедоръ Иванычъ! Куда вы дѣвали Анну Егоровну съ Лизой?

— Никуда; онѣ тамъ на диванѣ сидятъ съ какимъ-то шутомъ.

— Съ кѣмъ?

— Не знаю, право; чортъ его знаетъ кто онъ такой; должно быть ихъ старый знакомый; оборвышъ какой-то, поретъ имъ дичь, а онѣ себѣ держатся за бока, да хохочутъ какъ сумашедшія.

— Да зачѣмъ вы ихъ тамъ оставили? Притащили бы ихъ сюда.

— Легко сказать: притащили бы! подите-ка, сами попробуйте притащить. Анну Егоровну вы такъ угостили, что едва на ногахъ стоитъ, а Лиза та чуть глаза мнѣ не выцарапала, когда я хотѣлъ ее увести.

Всѣ засмѣялись. Рѣшились послать депутацію къ дамамъ.

— А съ кавалеромъ что дѣлать? кто-то спросилъ.

— А кавалеръ пусть убирается къ чорту.

Минуту спустя, въ сосѣдней комнатѣ послышался споръ и вслѣдъ за тѣмъ громкій хохотъ. Депутаты вернулись съ отвѣтомъ, что кавалеръ — буянъ страшный; не хочетъ пустить ни Лизу, ни Анну Егоровну, и самъ не хочетъ къ чорту идти.

— Да вы бы его за окошко выбросили, сказалъ одинъ изъ двухъ юнкеровъ..

— Подите, попробуйте, былъ отвѣтъ.

— Пойдемъ, Александръ.

— Пойдемъ, отвѣчалъ офицеръ.

— Эй, господа! Нѣтъ ли еще охотниковъ?

Все общество встало и цѣлою ватагой нахлынуло въ комнату. Комната эта, довольно тѣсная, выходила балкономъ въ садъ и набита была народомъ, большая часть котораго шла въ будетъ или шла изъ буфета, и шумъ, производимый этимъ движеніемъ, вмѣстѣ съ оркестромъ, игравшимъ въ саду, мѣшали разслушать явственно разговоръ, который шелъ въ уголку на софѣ, занятой двумя дамами съ ихъ знакомымъ. Дамы были довольно молоды, съ лица не дурны и нарядно одѣты; но отъ нихъ вѣяло ѣдкимъ букетомъ той сферы, въ которой они цвѣли. Рядомъ съ ними сидѣлъ, развалясь, съ грошовою сигаркой во рту и въ старой, измятой, шелковой шляпѣ, надвинутой ухарски на бекрень, ихъ кавалеръ. Это былъ маленькій, сухощавый, но коренастый и бойкій мущина съ большими, сверкающими глазами на выкатѣ, и съ массой густыхъ, всклоченныхъ, русыхъ волосъ на очень забавномъ лицѣ. Безпечная улыбка и ясный взоръ какъ-будто нечаянно встрѣчались на немъ съ слѣдами частыхъ попоекъ и буйныхъ ночей; а странная смѣсь дѣтскаго простодушія съ невыразимымъ безстыдствомъ мартышки, на зло густымъ бакенбардамъ, давала ему видъ школьника, только-что выбѣжавшаго на улицу и затѣвающаго какую-нибудь наглую шалость. Бѣлье на немъ было грязное: помятые воротнички изъ-за галстука выскакивали на авось, манишка растрепана; на жилетѣ висѣла оборванная пуговица; жиденькій сюртучокъ на распашку имѣлъ потертый ощипанный видъ; но всѣ эти явные недостатки костюма покрыты были лихимъ и молодецки самоувѣреннымъ видомъ, съ которымъ маленькій человѣкъ носилъ его на себѣ. Мысль о томъ, что онъ одѣтъ скверно, и что это ставитъ его ниже другихъ, казалось, не разу не приходила ему на умъ.

— Анна Егоровна! Эхъ Анна Егоровна! говорилъ онъ, покачивая головой, одной изъ двухъ дамъ, которая только-что кончила хохотать. — Ахъ, Анна Егоровна! послушайте вы моего совѣта да что вы смѣетесь-то? Смѣяться нечего, я вамъ не шутя говорю: выходите вы поскорѣе замужъ; да именно замужъ, замужъ! Надо спѣшить, а то будетъ поздно; вонъ ужь у васъ куриныя лапки пошли вокругъ глазъ.

Анна Егоровна посмотрѣла на него въ недоумѣніи, не зная шутитъ ли онъ, или серіозно говоритъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ не шучу. Я серіозно вамъ говорю. Ломаться тутъ нечего; свой человѣкъ говоритъ, пріятель, другъ говоритъ… Чего тутъ! Мы съ вами не въ Смольномъ воспитаны; намъ вѣдь не въ первый разъ. Такъ вотъ послушайте вы меня. Мой вамъ совѣтъ: ищите скорѣе себѣ штатнаго мѣста; а то что толку въ этой цыганской жизни? Сегодня въ трактирѣ тутъ до зари промаячите; завтра въ Павловскомъ или въ Лѣтнемъ Саду; сегодня шампанскимъ нальютъ васъ до невозможности; завтра мозоли себѣ натрете, — отплясывая канканъ гдѣ-нибудь на шершавомъ полу. Оно весело, спору нѣтъ; да вѣдь все это прахъ, суета!….

— Суета! насмѣшливо повторила дама, сжимая и вытягивая свои румяныя губы. — Смотрите, какую проповѣдь говоритъ! Что вы, въ монахи что ли хотите идти? Вы на себя посмотрите; вы-то что? Ужь нечего сказать — хорошъ!

— Хорошъ! хорошъ! повторила Лиза, смѣясь.

— А что жь? чѣмъ не хорошъ? Да рѣчь-то не обо мнѣ. Мнѣ что? Съ меня это все какъ съ гуся вода; а вѣдь вы, Анна Егоровна, женщина, хрупкое существо; вамъ надо себя поберечь, надо подумать о будущемъ. Вотъ и сестрица тоже теперь подросла, вы ей примѣромъ должны служить… Знаете что? Хотите я васъ сосватаю?

Дамы опять засмѣялись.

— Что жь! Сватайте пожалуй, отвѣчала Анна Егоровна.

— Серіозно хотите?

— Серіозно хочу.

— Славная партія у меня для васъ есть, Анна Егоровна, солидный, зажиточный человѣкъ на примѣтѣ.

— О! въ самомъ дѣлѣ?

— Честію вамъ клянусь. Лѣтами, онъ правда, не такъ чтобы очень молодъ, а впрочемъ…

— Что вы тутъ дѣлаете, mesdames? Пойдемте въ садъ къ нашимъ, васъ тамъ всѣ ждутъ, перебилъ высокій мущина въ модномъ плащѣ, съ лорнетомъ въ глазу, подходя къ нимъ вдвоемъ съ другимъ господиномъ. Это были два депутата. Анна Егоровна встала; но, посмотрѣвъ съ минуту на говорившаго, засмѣялась какимъ-то особеннымъ смѣхомъ и опустилась опять на диванъ.

— Анна Егоровна предпочитаетъ сидѣть, ей тутъ спокойнѣе на диванѣ, замѣтилъ маленькій человѣкъ.

— Васъ не спрашиваютъ, отвѣчалъ депутатъ, окинувъ его презрительнымъ взоромъ. — Лиза, пойдемте. — Онъ взялъ-было подъ руку другую изъ дамъ, но та проворно освободилась, сдѣлавъ при этомъ такое движеніе, что онъ отскочилъ шага два назадъ.

— Оставьте меня; убирайтесь къ дьяволу!

— Милостивый государь! — вмѣшался опять маленькій человѣкъ. — Оставьте въ покоѣ дамъ. Вы сами видите, что онѣ не хотятъ идти въ садъ. Онѣ предпочитаютъ мою компанію вашей; это кажется ясно.

— Молчите, я съ вами не говорю.

— А съ кѣмъ же вы говорите?

— Не ваше дѣло.

— Ого! Да что у васъ тутъ дѣловая-то часть, на откупъ, что ли взята?

— Брось, Петръ Иванычъ, охота тебѣ вязаться, сказалъ другой депутатъ, стараясь увести товарища въ садъ.

— Бросьте, Петръ Иванычъ, охота вамъ въ самомъ дѣлѣ вязаться! повторилъ маленькій человѣкъ, съ невыразимою насмѣшкой уставивъ глаза на высокаго господина.

— Онъ пьянъ, сказалъ тотъ, брюзгливо пожавъ плечами.

— Легко можетъ быть, отвѣчалъ кавалеръ.-- Смотрите, остерегитесь, бонъ-тонъ свой какъ бы не уронить… Того и гляди, выйдетъ исторія.

Депутаты шепнули другъ другу на ухо что-то, и въ ту де минуту ушли. Какой отчетъ дали они въ своемъ порученіи и какъ онъ былъ принятъ, это уже разказано. Общество встало и отправилось выручать своихъ дамъ, но въ самую ту минуту, какъ партія, сидѣвшая подъ окномъ, входила въ комнату съ одной стороны, Лукинъ вошелъ туда же съ другой. Сидя въ пяти шагахъ, за тонкою досчатою перегородкой, онъ слышалъ послѣднюю часть разговора, и голосъ, который звучалъ въ ней такъ звонко и смѣло, невольно привлекъ на себя его вниманіе. Ему показалось какъ-будто онъ прежде когда-то его слыхалъ.

— Хмъ! Такъ и есть! шепнулъ онъ самъ про себя, усмхаясь, какъ только курчавая, небольшая фигурка съ измятой шляпой на бекрень попалась ему на глаза. — Матюшка! Кому больше быть! Ахъ ты горе-богатырь! Мало ты на вѣку своемъ натерпѣлся!

Матюшка или точнѣе Борисъ Матюшкинъ былъ старый его знакомый. Они учились вмѣстѣ въ гимназіи, гдѣ Матюшкина очень любили товарищи, именно за такія черты, за которые его не терпѣло начальство. Послѣднее чувство расло, по мѣрѣ того какъ предметъ его вырасталъ, проявляя себя различными столкновеніями и наконецъ разразилось. Изъ передпослѣдняго класса Матюшкинъ былъ выгнанъ за какую-то шалость, послѣ чего Лукинъ рѣдко встрѣчалъ его.

Едва успѣлъ онъ узнать эту особу, какъ въ грязныхъ стѣнахъ увеселительнаго заведенія началась одна изъ тѣхъ дикихъ сценъ, которыя очень не рѣдко случаются въ подобныхъ мѣстахъ.

— Гдѣ эта бестія? громко спросилъ одинъ изъ двухъ юнкеровъ, замѣтно нагрѣтый шампанскимъ.

— А вотъ, честь имѣю рекомендовать, отвѣчалъ господинъ съ лорнетомъ въ глазу, указывая на Матюшкина.

Человѣкъ семь, съ военною силой впереди, подошли къ той софѣ, гдѣ находились двѣ дамы и ихъ кавалеръ. Послѣдній сидѣлъ, развалясь съ окуркомъ сигары во рту и съ прищуренными глазами. Онъ чуялъ грозу; но одна только бровь его, какъ-то забавно приподнятая, могла служить признакомъ, что онъ не совсѣмъ спокоенъ насчетъ результата.

— Это вы не пускаете дамъ идти въ садъ? спросилъ юнкеръ, откинувъ голову и подходя къ нему съ самымъ зловѣщимъ видомъ.

— Я!… Да развѣ я ихъ держу? Я не держу; могутъ идти куда вздумаютъ. Я только насильно тащить не позволю.

Густая толпа народу, чуя скандалъ, нахлынула изъ сосѣднихъ комнатъ. Анна Егоровна, не трогаясь съ мѣста, съ безсмысленною улыбкой смотрѣла на происходившее; но Лиза, испуганная, вскочила съ софы. — Анюта, смотри, они хотятъ его бить! шепнула она сестрѣ, и догадка ея казалась близка къ оправданію.

— Ты не позволишь? Ты? да я тебя въ комокъ сверну, оборвышъ поганый! задорнымъ теноромъ вскрикнулъ юнкеръ, подскакивая со сжатыми кулаками. Но Матюшкинъ былъ опытный человѣкъ, онъ мигомъ спрыгнулъ съ дивана и сталъ на безопасное разстояніе.

— Вы, кажется, силу хотите пробовать? сказалъ онъ, швырнувъ сигару подъ стулъ. — Что жь, я не прочь; да только васъ семеро, со всѣми за разъ неловко, а не угодно ли кому-нибудь одному?

— Катай его! Нечего тутъ разсуждать, сказалъ кто-то сзади.

Три человѣка бросились разомъ на маленькаго героя, но въ ту же минуту и противъ всякаго ожиданія, одинъ изъ нихъ полетѣлъ, сбитый съ ногъ ударомъ сильной руки, а двое другихъ отскочили. Женщины взвизгнули, нѣсколько постороннихъ бросилось разнимать. все сбилось и спуталось, въ общей сумятицѣ слышны были разные голоса… «Катай его…» «Охъ!» «Стойте, куда вы? это не онъ, другой ударилъ, другой!..» «Господа, это мерзость! это кабакъ!..» «Бросьте, уйдемъ!» «Какъ бросить! да онъ разбилъ его въ кровь!…. надо ему всѣ кости переломать!» — «Да кому? Говорятъ тебѣ это не онъ.» — «Какъ не онъ? Кто же?» «Кто?» «Развѣ ты не видалъ? Вонъ этотъ чорный, плечистый; вонъ, вонъ проходитъ въ дверяхъ!» — «Стой! Стой! Держите его! Бутягинъ! Волковъ! держите!»…. «Идемте за нимъ, господа; этого такъ нельзя пропустить…» Къ первымъ виновникамъ драки пристало еще нѣсколько лицъ, большею частью военныхъ, и всѣ они вмѣстѣ яростно кинулись въ садъ, но густая толпа, валившая имъ на встрѣчу, замедлила ихъ движеніе, а минуту спустя, когда эта шайка успѣла выбиться на просторъ, она не нашла уже никого. И маленькій и большой оба исчезли какъ дымъ. Въ саду и въ комнатахъ между тѣмъ бродили странные слухи. Дѣло, какъ оно было, видѣли очень немногіе, да и тѣ не могли хорошенько понять, что такое случилось. Одни увѣряли, что это былъ Англичанинъ, притравленный, кровный боксеръ, котораго напоили въ буфетѣ и который одинъ въ состояніи избить въ пуддингъ дюжины двѣ обыкновенныхъ людей. «Да зачѣмъ онъ вмѣшался?» «А такъ, онъ видите рутинеръ, инстинктивно не можетъ терпѣть отступленія отъ законовъ того, что у нихъ называется честною игрой. Это все то же, какъ вотъ, я вамъ разкажу, у одного изъ моихъ знакомыхъ былъ водолазъ, такъ тотъ купаться ему не давалъ. Какъ только увидитъ бывало въ водѣ, такъ тотчасъ за нимъ и ловитъ за волосы, чтобы вытащить на берегъ.» Но многимъ не нравилось это объясненіе; съ патріотической точки зрѣнія его находили неправдоподобнымъ, и толковали о шайкѣ воровъ, одѣтыхъ будто бы въ разное платье и затѣвающихъ драку нарочно, чтобы въ свалкѣ очистить карманы. Цѣлый часъ послѣ того, какъ все уже стихло, и публика снова усѣлась и музыка снова играла какой-то маршъ, квартальный съ городовымъ, какъ водится опоздавшіе, ходили еще въ саду и въ трактирѣ, съ встревоженнымъ видомъ осматривая пустыя дорожки и заднія комнаты, и дѣлая видъ, какъ будто бы ищутъ кого.

Но тотъ или тѣ, кого они могли бы найдти, въ ту пору были уже далеко.

Прежде чѣмъ въ свалкѣ успѣли хватиться откуда пришелъ ударъ, Лукинъ, который нанесъ его, протолкался и вышелъ въ садъ, а изъ саду на пыльную, загородную дорогу. Погони не было; онъ это зналъ, и потому шелъ тихо, не торопясь, какъ вдругъ услыхалъ, что кто-то за нимъ бѣжитъ.

— Постойте, постойте, эй! какъ васъ? Да дайте же хоть спасибо сказать!

Лукинъ обернулся.

— Матюшкинъ, ты?

— Я самъ, клянусь Богомъ, я самъ!

Матюшкинъ догналъ его на углу, подъ окномъ какой-то лавчонки, изъ котораго тусклый лучъ свѣта падалъ на нихъ обоихъ.

— Знакомый! Знакомый!.. Вотъ славная штука! Дайте-ка посмотрѣть… ей Богу знакомый! твердилъ онъ, схвативъ его за руки и стараясь вглядѣться… — Ба! ба! ба! Ахъ, я оселъ! Скажите, совсѣмъ ослѣпъ!.. Лукинъ! товарищъ, другъ дорогой! Какъ это я не узналъ! Впрочемъ, по правдѣ сказать, я видѣлъ только одну спину; а по спинѣ не всякаго различишь. Я, знаешь, какъ эта солдатчина на меня кинулась, норовилъ промежь нихъ нырнуть, глядь, а тутъ сзади кто-то какъ хватитъ съ плеча; такъ даже подъ сердцемъ ёкнуло, думалъ въ меня. Анъ нѣтъ, не въ меня. Смотрю: летитъ одинъ кувыркомъ, а другіе опѣшили. Только тогда догадался назадъ посмотрѣть. Вижу, кто-то работаетъ въ свалкѣ локтями, направо, налѣво, такъ все и пятится въ сторону. А! значитъ вотъ онъ молодчикъ-то гдѣ! Ну, думаю, чорта я стану тутъ дожидаться? Лучше скорѣй за нимъ, можетъ и я ему еще пригожусь. А тутъ кутерьма такая кругомъ пошла, на меня уже никто и не смотритъ кричатъ, на тебя указываютъ другъ другу. Я шмыгъ, да насилу пробился; народъ такъ и валитъ на встрѣчу, всѣ въ двери, ты одинъ изъ дверей, только поэтому и узналъ. Да покуда я до крыльца добраться успѣлъ, ты былъ ужь въ концѣ аллеи, у самаго выхода, такъ что я долженъ былъ за тобою бѣгомъ…

Матюшкинъ такъ запыхался, что больше не могъ говорить.

— Ты въ городъ? спросилъ Лукинъ.

— Да, въ городъ.

— Ну, если такъ, то вмѣстѣ идемъ.

Они отправились рядомъ.

— Жаль; что мы остальныхъ не отдули, замѣтилъ маленькій человѣкъ.

— Нашелъ о чемъ сожалѣть! Ахъ, ты побѣдная голова! Скажи слава Богу, что насъ не прибили. Ихъ тутъ было съ полдюжины. Хватись только во время, да они могли бы насъ такъ угостить, что на обоихъ бы, вдоволь пришлось.

— На насъ обоихъ? Желалъ бы я посмотрѣть! Дай-ка ты мнѣ на четверть часа свои плечи, да я бы…

— Да, ты бы ихъ въ славномъ видѣ мнѣ воротилъ! Хочешь, вернемся, попробуемъ чья вывезетъ?

Матюшкинъ захохоталъ.

— А что, шутки въ сторону, вѣдь ты пожалуй пойдешь, я тебя знаю. Ахъ, золотой человѣкъ! Люблю я такихъ людей! Другъ! Пріятель! Дай руку, будь я подлецъ, если я эту услугу забуду. На, бери меня всего, какъ я есть; дѣлай со мной, что хочешь, въ огонь и въ воду готовъ за тебя! Чего смѣешься? Ей Богу пойду, я отъ души говорю. Попробуй скажи: чего хочешь? Хочешь сейчасъ брошусь съ мосту въ рѣку? Хочешь вонъ этому полицейскому въ рожу дамъ?

— Да полно дичь-то пороть. Ну, что мнѣ въ томъ проку, что онъ тебя въ будку возьметъ или что ты окунешься въ водѣ? Скажи-ка лучше, съ тобою часто такія продѣлки бывали?

— Часто не часто, а правду сказать, случалося раза три.

— Ну и что жь, всякій разъ также легко съ рукъ сходило?

Матюшкинъ замялся.

— Случалось, что и сойдетъ, ну а иной разъ… того…

— Что это значитъ, того?

— Да такъ, того, потреплютъ маленько… Конечно, и я на руку охулки не клалъ, прибавилъ онъ, гладя себѣ бакенбарды. — Я бъ и сегодня въ долгу у нихъ не остался, еслибы на то пошло.

Лукинъ покачалъ головой.

— Ну, братъ, я вижу, ты мало перемѣнился съ тѣхъ поръ какъ въ гимназіи, на скамейкѣ сидѣлъ.

— Да съ чего мнѣ мѣняться-то? Худъ ли, хорошъ ли, какъ Богъ сотворилъ, таковъ я и есть.

— Да, это само собой разумѣется. Ну, а скажи пожалуста, что за женщины это были, изъ-за которыхъ у васъ вышелъ споръ? Онѣ, кажись, немножко того…

— Нѣтъ, не немножко, а очень того…

— Ты съ ними знакомъ?

— Я съ кѣмъ незнакомъ! Что дѣлать, братецъ! Съ моими средствами къ свѣтскимъ барынямъ и не суйся, у нихъ тамъ претензіи разныя. Фракъ чтобъ сшитъ былъ по модѣ, въ обтяжку; штрибки чтобы были во всю подошву, перчатки чтобъ были и днемъ и ночью у тебя на рукахъ, да еще чтобъ и чистыя были… гдѣ мнѣ за всѣмъ этимъ утоняться! Я человѣкъ простой, живу на мѣдныя деньги; а женщинъ и общество тоже люблю. Аппетиты, потребности разныя, все это также какъ у другихъ. Только я не брюзгливъ. Мнѣ что за дѣло какая она тамъ такая, я ей не судья. На мой вкусъ: чѣмъ проще баба, тѣмъ лучше. У этихъ по крайности все на лицо, всѣ грѣхи на показъ, а чего и невидно такъ догадаться легко, а у тѣхъ, у приличныхъ… поди разбери, что она тамъ подъ кружевомъ прячетъ, такъ можетъ, что и похуже еще откопаешь. Вотъ оно что. Да вотъ Анна Егоровна напримѣръ..

— Хмъ! это та, у которой лиловая шляпка была на бекрень?..

— Да; ну, она, правду сказать, сегодня немножко лизнула; да мнѣ до этого что? Развѣ я пьянъ никогда не бывалъ? Мнѣ что за дѣло, какъ тамъ у ней шляпа торчитъ? Хоть задомъ ее напередъ надѣнь… Я знаю одно. Три года тому назадъ, какъ я въ горячкѣ лежалъ… въ кою пору, бывало, товарищъ-художникъ на пять минутъ забѣжитъ; одинъ, ни души возлѣ; не кому бы напиться подать, кабы не она. Ну, а она, спасибо ей, не забыла. И доктора привела, и сама разъ пять на день, бывало, ко мнѣ забѣжитъ; все, что нужно, своими руками сдѣлаетъ. А въ ту пору, ей было всего двадцать три; такъ вотъ оно, сердце-то, поди-тка такихъ поищи! Скажутъ, шлюха… оно пожалуй и такъ, да шлюха-то эта, по моему, лучше пяти графинь.

— А ты почемъ знаешь графинь?

— Какихъ тамъ графинь! Мнѣ что за дѣло до нихъ; я такъ, для примѣра, сказалъ.

— Скажи, пожалуста, ты съ художниками знакомъ? Что, ты ужь самъ не малюешь ли чего?

— Какъ же, братецъ. Я вотъ уже пятый годъ въ Академіи занимаюсь. Чѣмъ-нибудь надо же промышлять. Уроки имѣю, портреты пишу съ купцовъ на заказъ.

— Что жь они много тебѣ даютъ?

— Купечество-то?

— Ну да, за портреты и за уроки?

— Кой чортъ, много. До обморока торгуются, подлецы. Иной разъ, конечно, бываетъ копѣйка въ карманѣ; да какъ заплатишь долги, останется малость такая, что и беречь ужь какъ-то смѣшно. Въ одну недѣлю съ друзьями пропьешь, а тамъ опять мѣсяца три на кредитъ. Чайкомъ въ прикуску, да ломтикомъ чернаго хлѣба питаешься. Бумагу, краски, карандаши, все въ долгъ; ночуешь въ нетопленой комнатѣ, а днемъ въ классахъ или къ кому-нибудь изъ художниковъ погрѣться зайдешь…

— Ну, а другихъ знакомыхъ, кромѣ художниковъ, у тебя много?

— Да, есть. Съ актерами я большой пріятель, со швейками тоже.

— А съ студентами ты знакомъ?

— Нѣтъ. Есть тамъ, правда, нѣсколько человѣкъ, нашихъ старыхъ товарищей-гимназистовъ, да все это важно ужь слишкомъ стало съ тѣхъ поръ, какъ при шпагѣ; въ чиновники, въ бары глядитъ. А я, видишь, вонъ какъ одѣтъ. Вонъ, теръ-десіеномъ рукавъ замазанъ. Шинелишка, тоже, что зимой носишь, не слишкомъ казиста; купилъ на толкучкѣ подержанную за тридцать рублей… такъ вотъ, они ужь и знаться со мной не хотятъ. Идетъ, понимаешь ли, въ треуголкѣ, морскимъ офицеромъ такимъ глядитъ, да какъ встрѣтитъ тебя, тотчасъ глаза куда-нибудь въ сторону, приметъ такой разсѣянный видъ, точно и не замѣтилъ… А мнѣ-то что до него? Мнѣ на такихъ пріятелей наплевать!.. То-есть я это такъ говорю… я не хотѣлъ…

Матюшкинъ опять замялся.

— Ты меня извини, Лукинъ, я совсѣмъ и забылъ, что ты самъ…

— Ничего, братецъ, я ужь болѣе не студентъ, да если хочешь, то даже и не Лукинъ.

— Какъ такъ?

— А такъ; дѣло вотъ видишь какого рода. Въ прошедшемъ мѣсяцѣ умеръ отецъ, и по смерти оставилъ долговъ тьму-тьмущую, то-есть не то чтобы занялъ да не отдалъ, нѣтъ, онъ былъ честный баринъ; а такъ, взысканія разныя, кляузы, счеты аптекарскіе на него навели, и все это требуютъ теперь отъ меня. А у меня капиталецъ въ карманѣ есть небольшой; жидамъ этимъ весь отдать, самъ безъ гроша останешься. Вотъ оно дѣло-то и выходитъ, что я отъ нихъ прятаться долженъ, а они меня ищутъ; по всей Россіи съ собаками ищутъ и сюда въ Петербургъ дали знать.

— Вотъ подлецы! Раз…

— Да, подлецы; а что съ ними сдѣлаешь! По закону, они имѣютъ право. Такъ вотъ, братъ, я нечего-дѣлать студентскій мундиръ свой по боку, да и отцовскую фамилію вмѣстѣ съ нимъ. Фамилію, впрочемъ, на время, покуда тревога пройдетъ.

— Хмъ! понимаю. Ну, братъ, я тебѣ скажу, ты молодецъ! Штуку лихую удралъ. Да какже? Какъ же тебя теперь-то зовутъ?

— А такъ же, какъ звали, только короче.

— Какъ такъ короче?

— Такъ. Прежде я былъ Григорій Алексѣичъ Лукинъ, а теперь просто Григорій Алексѣевъ.

— Ха! ха! ха! Лукина по боку! Просто Григорій Алексѣевъ! Ну, а какъ же по батюшкѣ?

— А такъ же. Григорій Алексѣевичъ Алексѣевъ, вотъ-те и все.

— Браво! И пашпортъ фальшивый досталъ?

— На что мнѣ фальшивый? У меня есть въ деревнѣ сосѣдъ, близкій родственникъ, Алексѣевъ; а зовутъ его Алексѣй Никитичъ, и есть у него сыновья: одинъ — Алексѣй, другой — Павелъ, третій — Григорій. Теперь понимаешь? Григорью-то пашпортъ его зачѣмъ? Онъ тамъ, въ деревнѣ своей, безъ виду можетъ прожить хоть сто лѣтъ. Понимаешь? Вотъ онъ мнѣ видъ-то свой и ссудилъ.

— Брависсимо! Вотъ что называется начисто всѣхъ надулъ. Только смотри, братъ, ухо держи востро. Узнаютъ, такъ можетъ достаться.

— Кой чортъ узнаетъ? Ты развѣ узналъ?

— Узналъ, божусь Богомъ, узналъ.

— Полно врать. Смотрѣлъ минутъ пять носомъ къ носу, да и то уже послѣ, какъ я сказалъ… Ну, смотри же, Матюшкинъ, чуръ, ни гугу! Трезвый, я знаю, что ты товарища не продашь, объ этомъ и говорить не стоитъ; да только съ пьяныхъ-то глазъ, ради Бога, ты какъ-нибудь не сболтни.

— Что за вздоръ! Развѣ я баба, чтобъ языкомъ своимъ не владѣть?

— То-то же, помни, что я сказалъ; на носокъ себѣ заруби.

— Не бойся; я съ тѣхъ поръ, какъ на свѣтѣ живу, ни разу еще никого не впуталъ въ бѣду.

— Ну, баста! Объ этомъ нечего больше говорить. Четверть одиннадцатаго; я находился сегодня вдоволь и ѣсть до смерти хочу. Садись, поѣдемъ ко мнѣ.

Онъ кликнулъ пустую коляску, которая шагомъ плелась мимо нихъ, и они поскакали.

Лукинъ былъ въ духѣ. Скука его исчезла. Тысячи плановъ, тысячи разныхъ затѣй бродили въ его головѣ. Случай какъ будто подслушалъ его желанія и быстро вывелъ его за порогъ карантина, въ которомъ онъ былъ до сихъ поръ заключенъ. Матюшкинъ, конечно, находка сама по себѣ не очень блестящая, но обстоятельства дѣлали ее драгоцѣнною. Теперь онъ былъ уже не одинъ; онъ нашелъ себѣ точку опоры и ловкій рычагъ внѣ собственнаго лица, съ которымъ опасно было соваться впередъ. Матюшкинъ былъ бойкій, толковый и преданный человѣкъ. Онъ сдѣлаетъ для него все, что нужно. Онъ будетъ первою ступенью въ той крѣпкой позиціи, которую онъ хотѣлъ штурмовать. Но надо, конечно, чтобъ онъ не остался въ накладѣ; надо, чтобъ онъ награжденъ былъ сполна за все, чего Лукинъ ждетъ отъ него. А это не трудно. Начало уже положено: онъ выручилъ его изъ бѣды, онъ спасъ его отъ такой переборки, въ которой не только рукавъ, запачканный теръ-де-сьеномъ, а вмѣстѣ и весь костюмъ его съ бакенбардами и съ усами и съ прочими какъ искусственными, такъ и природными принадлежностями, могли пострадать жестоко. Но этого мало. Лукинъ зналъ хорошо, что пріятель его любитъ кутнуть, но что карманъ его пустъ, что онъ нуждается очень во многомъ; и вотъ, онъ рѣшился, вопервыхъ, на славу его угостить.

Квартира его была на фонтанкѣ, между Измайловскимъ и Обуховымъ мостомъ. Третій этажъ, двѣ чистыя, свѣтлыя комнаты, окошками на рѣку, удобная мебель, обои, гардины, каминъ. Какъ только успѣли они войдти, и мальчикъ-лакей зажегъ свѣчи, хозяинъ тотчасъ же отдалъ ему всѣ нужныя приказанія.

— Слушай, Вася; вотъ видишь, я гостя съ собой привелъ: надо намъ пиръ задать; такъ ужь ты постарайся. Вотъ деньги; сейчасъ же бѣги бѣгомъ къ кухмистеру. Чтобъ ужинъ на двухъ готовъ былъ духомъ; да не какой-нибудь жиденькій, постный, а чтобы бы было за что спасибо сказать. Баринъ, молъ, именинникъ сегодня, гостей принимаетъ; самое лучшее, что только можетъ достать, все чтобы было тутъ. Да скажи, чтобъ прислалъ отъ себя человѣка съ приборомъ со всѣмъ, слышишь ли?

— Слушаю, сударь.

— А отъ кухмистера ты бѣги въ фруктовую лавку; знаешь, тамъ, за мостомъ?

— Знаю-съ.

— Тутъ же и винный погребъ внизу. Въ лавкѣ возьми икры и швейцарскаго сыру, а въ погребѣ… въ погребѣ ты купи три бутылки вина. Матюшкинъ, какого хочешь заказывай.

Матюшкинъ слушалъ, облизываясь, да пощелкивая языкомъ. Желудокъ его предчувствовалъ страшное наслажденіе.

— Все равно, какого; я всякое пью.

— Шампанское любишь?

— Люблю, чортъ возьми! адски люблю!

— Ну, хорошо; возьми три бутылки шампанскаго. Ну а еще чего? Не хочешь ли портеру?

— Хочу, братецъ, очень хочу!

— Слышишь, Вася? Три бутылки шампанскаго, да одну портеру. Смотри, не забудь. Вели при себѣ уложить въ корзинку, вмѣстѣ съ икрою и съ сыромъ, и тотчасъ неси сюда. Ну, ступай, живо, бѣгомъ!

Мальчикъ кинулся со всѣхъ ногъ, и минутъ черезъ десять вернулся, исполнивъ всѣ данныя порученія. Вмѣстѣ съ нимъ пришли отъ кухмистера двое. Столъ былъ накрытъ, каминъ затопленъ, бутылка портеру выпита еще до ужина. Вслѣдъ за ней появилось шампанское, подали супъ, и ужинъ пошелъ своимъ чередомъ. Матюшкинъ, вниманіе котораго долго поглощено было исключительно тарелкою и стаканомъ, на первыхъ порахъ велъ себя очень чинно; но пять или шесть бокаловъ шампанскаго привели его вдругъ въ неистово-шумное и веселое настроеніе духа. Шутки и выходки брызнули изъ него, какъ пѣна изъ полуоткупоренной бутылки.

— Чудо! прелесть! великолѣпіе! кричалъ онъ въ неудержимомъ восторгѣ, глотая шипучую жидкость. — Ощущеніе ни съ чѣмъ въ мірѣ несоизмѣримое. Эй! Васька! Поди сюда, собачій сынъ!

Мальчикъ пришелъ.

— Знаешь ли ты… поди сюда, ближе… стань здѣсь… знаешь ли ты, гдѣ раки зимуютъ?

— Никакъ нѣтъ-съ, отвѣчалъ тотъ, косясь на тарелку съ Фруктовымъ желе, въ серединѣ котораго горкой наложено было варенье.

— Куда ты глядишь, мошенникъ? Ты думаешь, тамъ? А вотъ и не тамъ. Смотри сюда: видишь, вонъ они гдѣ зимуютъ. — Онъ щелкнулъ ножомъ по бутылкѣ. — А какъ ихъ изъ норки на чистую воду выводятъ, знаешь?

— Знаю-съ, отвѣчалъ Васька.

— А нутка, выведи, покажи.

Бойкій мальчикъ взялъ въ руки бутылку и налилъ въ пустой бокалъ.

— Молодецъ! Будетъ прокъ… на, пей!

— Полно, къ чему ты его балуешь? сказалъ Лукинъ.

— Оставь, братецъ, не мѣшай. Я хочу его поучить; не бось, не испорчу. Пей, говорятъ тебѣ!

Васька хлѣбнулъ.

— Ну, что? Каково?

— Нѣтъ-съ, не кисло-съ.

— Что жь, хорошо?

— Хорошо-съ.

— А нутка, хлѣбни еще… Стой! стой! Что это ты кучу какую выпилъ? Подай назадъ половину… подай сейчасъ, говорятъ тебѣ, плутъ!

— Нельзя-съ; назадъ не хочетъ идти.

— Не хочетъ? Ну такъ пошли курьера въ догонку, чтобъ воротилъ.

Васька хватился было опять за рюмку, но Лукинъ, которому шутка эта не нравилась, стукнулъ пальцами по столу и велѣлъ ему идти вонъ.

— Эхъ, братецъ, ну зачѣмъ ты его услалъ? Я бы его разомъ выучилъ пить.

— Очень нужно!

— Еще бы не нужно! Онъ бы тутъ же, съ мѣста не трогаясь, высказалъ намъ всю душу, все, что въ немъ есть. Какъ знать, можетъ-быть, въ этомъ щенкѣ великій человѣкъ кроется. А пьянымъ не напоишь, ничего не узнаешь. Подъ спудомъ гаснетъ огонь; мелочи, дрязги будничныя давятъ къ землѣ. Великіе люди всѣ это понимали, всѣ этимъ путемъ узнали свое призваніе, и отъ этого всѣ были горькіе пьяницы. Я самъ давно бы за это принялся, чтобы себя разузнать, да жаль, денегъ нѣтъ. А вотъ, подожди, когда-нибудь въ добрый часъ, самъ съ средствами соберусь, увидишь, какую штуку выкину, всѣхъ удивлю. Запоемъ запью, на цѣлый мѣсяцъ запрусь у себя; картину такую имъ напишу, что разомъ первую золотую дадутъ. Въ Римъ уѣду… оттуда пришлю сюда на профессора…

— Хорошъ ты будешь профессоръ!

— А ты какъ думаешь? Профессоръ буду такой, что всѣ ко мнѣ перейдутъ. Другъ и товарищъ буду съ учениками… всю академію съ круга спою. Я врагъ педантскимъ системамъ и деревянному стилю! Я школу свою особую заведу, школу естественной непосредственности. Все нараспашку! Всѣ пробки вонъ! Все, что въ печи, то и на столъ мечи!… Я имъ покажу, что значитъ художникъ!

— А что? спросилъ, усмѣхаясь Лукинъ. — Нельзя ли мнѣ по секрету открыть?

— Художникъ… Слушай, братъ, художникъ, это — младенецъ, голубь душой. Ни къ чему не причастенъ, ни съ чѣмъ не знакомъ; глупъ, простъ до пошлости; во всемъ выливается весь, цѣликомъ, всему отдается сполна, себя не жалѣя; не мыслитъ, не разсуждаетъ, живетъ безсознательно, со дня на день, съ часу на часъ, съ руки прямо въ ротъ.

— Тьфу, гадость какая! Да это какой-то юродивый! Какой-то баранъ! идіотъ!

— Постой, постой, больно прытокъ! Это все такъ, юродивый, идіотъ съ одной стороны, да съ другой-то вѣдь это змѣя подколодная, ехидна, хитеръ какъ бѣсъ… все видитъ насквозь, все знаетъ заранѣе наизусть; все пережилъ, перечувствовалъ и отвѣдалъ, и послѣ на все наплевалъ. Своя жизнь наскучила, онъ чужою живетъ; десять тысячъ всякаго рода жизней въ одну минуту сожретъ и все еще голоденъ, все ему мало!.. Въ своей шкурѣ тѣсно, вотъ онъ, каналья, въ чужую ползетъ; сокъ-то весь высосетъ, а кожицу шлепъ за окошко…

— Матюшкинъ! помилуй, да это вампиръ!

— А ты думалъ какъ? Да, братецъ, да, художникъ вампиръ, и нѣтъ, братецъ, нѣтъ не вампиръ! Художникъ — это змѣя и голубь, младенецъ и бѣсъ… и все это смѣшано въ немъ, какъ бѣлила съ олонецкою костью, въ скромненькій, сѣренькій полутонъ… Художникъ — это Матюшкинъ… Матюшкинъ свинья, бездѣльникъ, пьяница, мотъ, оборванецъ! и Матюшкинъ — великій человѣкъ! Матюшкинъ — геній, профессоръ Санктъ-Петербургской Академіи художествъ, надворный совѣтникъ и кавалеръ! Уррра!

Онъ вскочилъ съ бутылкой въ рукахъ на стулъ и сталъ лить вино себѣ прямо въ горло. Лукинъ хохоталъ, держась за бока.

За выходками пошли разказы и анекдоты, за анекдотами цѣлыя представленія. Было ужь два часа пополуночи; остатки ужина только что вынесли вонъ; Матюшкинъ только что кончилъ какой-то разказъ, его разбирало. Въ неудержимомъ порывѣ, придвинувъ къ комоду стулъ, онъ вскочилъ на него и началъ разыгрывать дикую сцену.

Натурщикъ, парень лѣтъ за сорокъ, мѣщанинъ, съ краснымъ носомъ, съ обрюзглою рожей и съ маленькими, подслѣповатыми глазками, позируетъ въ мастерской старичка-живописца, который, за недостаткомъ женской натуры, пишетъ съ него фигуру Евы въ раю. Старикъ поставилъ его въ граціозную позу, а самъ сидитъ у холста и работаетъ очень усердно. Но онъ не доволенъ, онъ сердится и ворчитъ, потому что натурщикъ пришелъ къ нему пьяный, съ трудомъ стоитъ на ногахъ, безпрестанно мѣняя позу; зѣваетъ, потягивается, икаетъ, смѣется, прищуря глаза и дѣлая глупую рожу; почесываетъ украдкой то спину, то локоть, то голову; наконецъ, дремлетъ, раскачиваясь съ большою опасностію полетѣть и опрокинуть картину; а старичокъ, съ очками на лбу, уткнувъ носъ въ работу, читаетъ ему мораль и безпрестанно его поправляетъ.

— Кисточку, кисточку, Сенька, поженственнѣе, помягче… да что это палецъ-то у тебя какъ распухъ? Валялся гдѣ-нибудь, бестія, на мостовой… вишь синяки-то какіе наколотилъ на вискахъ!

Сенька фыркаетъ и третъ себѣ локоть, который тоже распухъ.

— Охота вамъ, Осипъ Григорьичъ, съ этой скотины писать! говоритъ ученикъ, присутствующій при работѣ. — Какую изъ него Еву сдѣлаешь? Вѣдь въ немъ отъ Евинаго-то рода только и есть что грѣхъ.

— Хмъ, грѣхъ! ворчитъ старикъ, занятый своимъ дѣломъ… Грѣхъ!.. Много ты смыслишь, молокососъ!.. А линіи-то какія? А тонъ?.. Сенька, не спи, подлецъ. (Сенька потягивается и зѣваетъ.) Смотри, вонъ, вишь, по торсу-то отъ плеча, вишь выгибъ какой идетъ!.. Женственно, нѣжно!..

— Тьфу, пакость! шепчетъ отплевываясь молодой человѣкъ.

— Ахъ ты, глупецъ, глупецъ. Да тебѣ женщину-то поставь, такъ ты и двухъ мазковъ по холсту не сдѣлаешь, весь тутъ растаешь…

— Вы не я, Осипъ Григорьичь, ваши лѣта не тѣ. Неужто и вы растаете?

— Растаю! Какъ же, такъ вотъ я тебѣ и растаялъ… Ай Сенькаі Сенька! Ахъ, бестія! Ахъ, подлецъ!..

Сенька, который уснулъ, летитъ съ подмостковъ внизъ головой и роняетъ картину.

Спрыгнувъ со стула. Матюшкинъ началъ плясать, потомъ запѣлъ во все горло, потокъ легъ на полъ, и сталъ представлять какъ Англичанинъ плаваетъ на шесть манеръ; потомъ какъ онъ катается на конькахъ, потомъ какъ ѣздитъ верхомъ и т. д. Съ полчаса еще длилась потѣха. Лукинъ хохоталъ до упаду; наконецъ онъ и самъ началъ чувствовать, что становится пьянъ. Матюшкинъ совсѣмъ былъ готовъ. Косматые волосы длинными клочьями висѣли у него на глазахъ; изъ-подъ клочьевъ глаза смотрѣли безумно съ какимъ-то особеннымъ напряженіемъ, какъ будто сбираясь выскочить изъ орбитъ. Васька, который въ передней доѣдалъ всѣ остатки отъ ужина и допивалъ аккуратно подонки отъ всѣхъ бутылокъ, былъ тоже пьянъ и успѣлъ ужь разбить двѣ тарелки. Пора было кончить кутежъ. Вдругъ ему въ голову пришла какая-то мысль.

— Эй! Матюшкинъ! Матюшкинъ! сказалъ онъ, кидаясь къ нему и хватая его за рукавъ. —Матюшкинъ! Ты знаешь меня?

— Знаю, чортъ тебя побери! Еще бы не знать!

— А ну-ка, скажи, какъ зовутъ?

— Какъ зовутъ? Ха! ха! ха! Зовутъ тебя… тссъ! ни гугу!… Хмъ! вотъ оно что! Хмъ! понимаю… Значитъ нельзя, не должно; ну такъ и нечего говорить… — Онъ вдругъ опомнился и сталъ тереть себѣ лобъ; потомъ взглянулъ на пріятеля очень серіозно. — Не бойся, братъ, Алексѣичъ, сказалъ онъ: — Матюшкинъ часто бываетъ пьянъ; на этотъ счетъ грѣшенъ… но выдать товарища… Н-никогда!.. Хмъ! Такъ-то-съ. Да, это такъ, въ этомъ не сомнѣвайся, пожалуста… Н-не сомнѣвайся, чортъ побери!..

Съ минуту, онъ бормоталъ еще что-то невнятно себѣ подъ носъ, потомъ опрокинулся на диванъ и заснулъ мертвымъ сномъ.

II. Розыскъ.

На другой день, поутру, довольно поздно, Лукинъ съ своимъ пріятелемъ пили чай. Матюшкинъ сидѣлъ на окнѣ съ сигарой во рту, а Лукинъ на диванѣ.

— Такъ вотъ, братецъ, дѣло какого рода, Лукинъ говорилъ. — Квартира вздоръ; квартиру я самъ отыщу, а нуженъ мнѣ человѣкъ, который бы лично ихъ зналъ, или знакомый этого человѣка, или знакомый его знакомаго, кто-нибудь все равно, лишь бы дорогу найдти, да за что-нибудь уцѣпиться, а тамъ ужь я самъ доберусь.

— Такъ-съ, отвѣчалъ Матюшкинъ, лукаво прищуря глаза, — такъ-съ понимаемъ-съ, приложимъ стараніе всевозможное, будемъ разнюхивать на всѣ стороны, и какъ только почуемъ слѣдъ, тотчасъ къ вашему благородію съ рапортомъ… А позвольте спросить: что это за Маевскіе, и на что они вамъ?

— Вотъ видишь ли братецъ… Лукинъ — немножко замялся: — это двѣ барыни, которыхъ я встрѣтилъ на станціи и съ которыми я хочу покороче сойдтись.

— А! Такъ вы стало-быть ужь знакомы! Скажи пожалуста, да изъ чего жь ты еще хлопочешь? Знакомы, такъ и ступай прямо въ домъ.

— Нельзя, братецъ. Это не швейки какія-нибудь, къ которымъ ходятъ безъ, спроса… Свѣтскія, дамы, мужъ губернаторъ. Въ ихъ кругу это не принято. Мало ли съ кѣмъ въ дорогѣ заговоришь; это еще не даетъ тебѣ права, безъ приглашенія, лѣзть въ гостиную. У нихъ тамъ на все свои формы есть.

— О! чортъ побери эти формы! Есть изъ чего затрудняться! Дѣло простое, естественное… встрѣтилъ въ дорогѣ… бабенка смазливенькая… понравилась… приволокнуться смерть хочется… ну и приволокнись.

— Ба! что за вздоръ! Матюшкинъ, ты сдѣлай милость не думай…

— Вотъ еще, стану я думать. Мнѣ-то до этого что? Я не баба чтобы сплетнями заниматься. Мое дѣло тутъ сторона. Я тебѣ ихъ отыщу, а тамъ дѣлай съ ними что хочешь, хоть лалономъ имъ кади… Я тебѣ только одно скажу: плутъ ты братецъ, Григорій Алексѣичъ, большой руки плутъ!

Лукинъ засмѣялся.

— Ну нечего тутъ говорить, сказалъ онъ, махнувъ рукой, — объ этомъ съ тобой не столкуешься. Я тебя только прошу, когда станешь развѣдывать, чуръ обо мнѣ ни полслова. Придумай тамъ первое что тебѣ въ голову попадетъ, какой угодно предлогъ.

— Это зачѣмъ?

— Да такъ, на случай, если кто спроситъ, зачѣмъ ты о нихъ справляешься.

— Вотъ еще! очень тутъ нуженъ предлогъ! Такъ, просто, справляюсь безъ всякаго повода… На улицѣ слышалъ фамилію, видѣлъ въ театрѣ тамъ что ли… А если замѣчу, что кто-нибудь соблазнился, я ему тотчасъ по твоему: вы, дескать, сдѣлайте милость не думайте, вотъ и все.

— Отлично!

Они говорили еще съ полчаса. Замѣтивъ, что тотъ собирается уходить, Лукинъ искусно навелъ разговоръ на денежныя его обстоятельства. Оказалось, какъ можно было легко угадать, что они очень плохи.

— Знаешь ли что, Матюшкинъ, возьми у меня въ займы.

— А что, въ самомъ дѣлѣ? Дай, братецъ, пожалуста сколько-нибудь, хоть пять или десять рублей, а то въ карманѣ такъ пусто, что просто тошнитъ.

— Десять рублей! Ну, нечего сказать, запросилъ!

Матюшкинъ сконфузился.

— Что ты сдѣлаешь на десять рублей? Издержишь помелочамъ въ какую-нибудь недѣлю, а тамъ опять останешься безъ копѣйки.

— Да, оно правда; такъ какже дѣлать-то, братецъ? Я право не знаю.

— А вотъ какъ. Мы вѣдь съ тобой товарищи?

— Правда.

— И церемониться намъ другъ съ другомъ глупо?

— Конечно глупо.

— Такъ вотъ, ты знаешь, что у меня теперь деньги есть; вотъ ты мнѣ запросто и скажи, сколько тебѣ тамъ нужно на все, чтобы до перваго срока хватило.

Матюшкинъ повеселѣлъ.

— Ну-ка, давай считать, продолжалъ Лукинъ. — Сколько ты долженъ всего?

— Это затѣмъ?

— Затѣмъ чтобы заплатить. Я буду твой кредиторъ, а всѣхъ остальныхъ мы по боку; ладно?

— Ладно, идетъ; только братъ ты сдѣлай милость не думай, чтобъ я того… я только что получу, все выплачу.

— Ну, ну, конечно. Считай-ка.

Матюшкинъ началъ считать, но пріятель перебилъ его. Ну а на платье тебѣ сколько нужно?

— На платье? Зачѣмъ? Годится и это.

— Нѣтъ, не годится. Поди-ка, стань къ зеркалу, посмотри. Вонъ видишь: ворсъ вытертъ, петли дерутся, воротникъ грязный, засаленные рукава тоже. Я не на счетъ щегольства тебѣ говорю, а все же надо, чтобъ было хоть чисто, да цѣло вездѣ. А это ты хоть кого спроси, это все — брюки, жилетъ, бѣлье, сюртукъ, шляпа, — все отслужило свой срокъ и не годится ни къ чорту, надо все новое шить.

— Сшить-то не штука, пожалуй можно и сшить, да только вѣдь это все стоитъ…

— Объ этомъ не хлопочи, считай сколько стоитъ. — Матюшкинъ опять сталъ считать, выкладывая по пальцамъ. — Постой, приложи еще на квартиру, на столъ, чай, сахаръ и проч. считай на три мѣсяца.

— Вотъ те на! Да вѣдь это выходитъ, что я на твой счетъ буду жить, потому что когда же я все это выплачу?

— Объ этомъ послѣ поговоримъ; считай.

— Пожалуй, счетъ сдѣлать не трудно.

Такъ думалъ Матюшкинъ, но на повѣрку вышло труднѣе чѣмъ онъ полагалъ. Около часу прошло прежде чѣмъ онъ успѣлъ свесть итоги. Вышло что денегъ нужно ему всего четыреста пятьдесятъ рублей съ чѣмъ-то. Считали они, какъ всѣ въ ту пору, на ассигнаціи; тѣмъ не менѣе, когда пришлось выговорить всю сумму, Матюшкинъ опять сконфузился.

— Четыреста! онъ бормоталъ: — вонъ оно, вонъ куда повезло! Четыреста пятьдесятъ!.. Нѣтъ, братъ Григорій Алексѣичъ, шутишь, не по карману!

— Это отчего? Въ карманъ что ли не влѣзетъ? Или карманъ дырявый, не сбережешь?

— Да если хочешь, то можетъ и это случиться. Я деньги беречь не привыкъ,

— Ну такъ я за тебя сберегу, а ты приходя и бери когда нужно.

— Спасибо, да только прежде чѣмъ мы порѣшимъ, ты мнѣ скажи откровенно… на сколько, то-есть когда и долженъ буду отдать?

— А когда хочешь, мнѣ все равно.

— Какъ все равно?

— А также. У меня денегъ теперь гораздо больше чѣмъ нужно. Все равно, будутъ лежать безъ пользы…

— Ну а проценты?

— Какіе проценты! Что я жидъ, что ли, чтобы товарищу на проценты давать? Да и что тамъ, съ пяти сотъ рублей, много ли ихъ накопишь?

— Да какже? Ну а если надолго затянется, на нѣсколько лѣтъ?

— Такъ чтожь?

— Да такъ! Оно какъ-то совѣстно.

— Это отчего? Вѣдь ты не выпрашивалъ, я самъ тебѣ предложилъ. Послушай, Матюшкинъ, еслибы ты былъ съ деньгами, а я безъ копѣйки, неужли ты не далъ бы мнѣ такихъ пустяковъ?

— Я?.. Чортъ знаетъ, братецъ… мнѣ и во снѣ никогда не снилось, чтобъ я былъ съ деньгами… Почемъ я знаю, что было бы въ такомъ случаѣ. Я можетъ-быть сталъ бы не тотъ человѣкъ, что теперь, сталъ бы копѣечникъ, скряга… а впрочемъ что на себя клепать! Теперь, въ эту минуту, случись у меня капиталъ, конечно я въ ростъ бы его не пустилъ. Я бы ему протеръ глазки.

— Ну и товарищу далъ бы взаймы? спросилъ Лукинъ.

— Конечно далъ бы; вотъ ты же даешь.

— Ну такъ чего жь толковать! Подумай, Матюшкинъ, вѣдь это глупо. Деньги на то и сдѣланы, чтобъ ихъ тратить. Деньги не любятъ лежать. Онѣ хороши только тогда, когда отъ нихъ польза кому-нибудь есть, а безъ этого деньги что? Тьфу! Добраго слова не стоятъ.

— Вотъ правда, славно смазалъ! воскликнулъ Матюшкинъ, спрыгнувъ съ окна. — Да я то что чушь несу, совсѣмъ ошалѣлъ, ей Богу! Человѣкъ хорошее дѣло дѣлаетъ; деньги даетъ товарищу въ долгъ, а товарищь кобенится, упирается какъ баранъ. Нечего меледить! Нечего жаться, да лицемѣрить! Надо вести себя откровенно. Деньги нужны, деньги даютъ отъ души, ну и бери отъ души, вотъ и все.

— Берешь стало-быть?

— Беру, Григорій Алексѣичъ, беру! Спасибо тебѣ, дай руку. Пусть будетъ по твоему, пусть буду я долженъ тебѣ со всѣхъ концовъ,

— Не хлопочи, сочтемся когда-нибудь,

— Дай Богъ! Ну прощай, пора до дому, дѣло есть.

— Теперь возьмешь что-нибудь?

— Возьму. Давай пожалуй, только не все. Давай двѣсти рублей.

Лукинъ отсчиталъ ему деньги и отпустилъ его. Часа черезъ два, онъ отправился въ Лѣтній Садъ, а оттуда опять въ Большую Милліонную. Дворникъ стоялъ опять у воротъ. Завидѣвъ его, онъ издали еще снялъ шапку.

— Ну что, отыскалъ?

— Отыскалъ, сударь. Вонъ прямо, за переулкомъ, четвертый домъ. Съ улицы, въ первый подъѣздъ, извольте идти на лѣстницу; тамъ, во второмъ этажъ, будетъ дверь. Тутъ они и живутъ. Всего два мѣсяца какъ самъ генералъ переѣхалъ, а барыня ихъ съ сестрицей недавно изволили быть.

Лукинъ пошелъ прямо къ дому. Безъ всякой цѣли въ виду, онъ просто хотѣлъ убѣдиться въ своей находкѣ.

— Кого вамъ угодно? спросилъ швейцаръ, встрѣчая его въ дверяхъ.

— Маевскіе здѣсь живутъ?

— Здѣсь сударь, только ихъ дома нѣтъ. Ѳедоръ Леонтьичь къ министру уѣхали, а Софья Осиповна съ сестрицей отправились Эрмитажъ смотрѣть.

— Онѣ однѣ тамъ?

— Нѣтъ-съ не однѣ, капитанъ Левель съ ними.

— А, Левель! Ну, хорошо, прощай.

— А какъ прикажите о васъ доложить?

— Не нужно; я ихъ увижу прежде тебя.

Онъ вышелъ къ старому зданію Эрмитажа. Какая досада! Билета нѣтъ! думалъ онъ, а впрочемъ на что билетъ? Новая встрѣча меня не подвинетъ впередъ, а скорѣе испортитъ мой планъ. Швейцаръ пожалуй разкажетъ; онѣ догадаются, что я ихъ искалъ, и выйдетъ глупо, смѣшно. Вотъ Левель другое дѣло. Левель — дорожка, которая ближе меня приведетъ… Гвардеецъ конечно… какъ бы взглянуть на мундиръ?.. Чтожь, подождемъ: если только онѣ еще тутъ, то я увижу ихъ издали непремѣнно. Ба! это что за коляска?.. Эй! кучеръ! чей экипажъ?

— Генеральши Маевской.

Рядомъ съ коляской стояли дрожки.

— А ты чей? спросилъ Лукинъ.

— Левеля, капитана.

— Хм! Левель… Фамилія мнѣ знакома. Капитанъ Левель… какого полка?

— У нихъ нѣтъ полка, они служатъ по антиреліи.

Лукинъ повернулся и пошелъ прочь. Ждать было незачѣмъ; онъ узналъ все что нужно. Всю дорогу домой имя Левеля не выходило у него изъ мыслей. Онъ не солгалъ кучеру, утверждая, что имя ему знакомо. Въ звукѣ было дѣйствительно что-то знакомое, что-то такое, что онъ слыхалъ когда-то, давнымъ давно. Въ гимназіи можетъ-быть?.. Нѣтъ, кажется не въ гимназіи… скорѣе въ деревнѣ. Онъ началъ припоминать, и что-то неясное зашевелилось въ потемкамъ прошедшаго, гдѣ-то далеко, далеко, какая-то слабая радуга красокъ, безъ всякаго очертанія, какой-то хаосъ безсознательныхъ ощущеній… «Левель?..» твердилъ онъ себѣ, какъ проснувшійся человѣкъ, который усиливается припомнить свой сонъ… И вотъ, вслѣдъ за звуками этого слова, какъ вслѣдъ за таинственннымъ заклинаніемъ чернокнижника, начали выходить изъ хаоса, одинъ за другимъ, знакомые образы съ старыми, хорошо знакомыми очертаніями… Лѣто и зелень… тихій іюльскій вечеръ… смолистый запахъ деревьевъ… сосновая роща… рѣка… Вотъ, онъ сидитъ у берега съ удочкой, а возлѣ Андрей… Поплавокъ у него нырнулъ, и въ то же мгновеніе длинный конецъ удилища согнулся до самой воды… «Легонько, легонько! отдайте! не вдругъ! шепчетъ Андрей весь вспыхнувъ. — Большущая рыбина!.. Крѣпче держите, крѣпче! утянетъ!..» Онъ выдался весь впередъ, пестрая спинка щуки мелькнула на мигъ изъ воды, рыба дала скачокъ, онъ съ дуру дернулъ въ противную сторону, и въ ту же минуту все кончилось. Хвостикъ оборванной лесы болтался на воздухѣ; онъ и Андрей смотрѣли другъ другу въ глаза, широко разинувъ рты; рыба ушла! — Гдѣ это было? Позвольте… не слишкомъ далеко отъ Жгутова, — гдѣ-то верстахъ въ двадцати, въ какомъ-то имѣніи на Двинѣ… Они отправились на рѣку изъ маленькой деревушки, за Рябовымъ озеромъ, которую звали… какъ бишь?.. Верехино, кажется — да, точно, Верехино. Они его долго искали. Онъ помнитъ какъ вечеромъ, въ сумерки, когда она подъѣзжали къ Верехину лѣсомъ, попался имъ маленькій, старенькій мужичокъ, котораго онъ допрашивалъ и который сказалъ… А! вотъ оно гдѣ! Поймалъ наконецъ! У нихъ былъ въ уѣздѣ одинъ сосѣдъ Левель. Въ имѣніе этого Левеля они ѣздили удить, давнымъ-давно и всего раза два; — но одинъ разъ онъ помнитъ; потому что въ тотъ разъ, у него сорвалась рыба первой величины, и онъ съ досады едва не плакалъ… Но что жь изъ того? Левель, еслибы даже и тотъ, или сынъ того самаго, все-таки съ нимъ не знакомъ; ни онъ, ни отецъ никогда его не видали, да еслибъ отецъ и видѣлъ, то что жь изъ того? Рѣшительно ничего, — пустяки! все старое ни къ чему не ведемъ. Старое надо забыть, вымести, вычеркнуть, выскоблить, чтобъ оно не совалось куда не требуютъ.

Въ тотъ же день вечеромъ, онъ отправился на Васильевскій Островъ къ Матюшкину. Онъ долго его искалъ; наконецъ гдѣ-то, за Среднимъ Проспектомъ, на заднемъ дворѣ, ему указали грязную, темную лѣстницу, по которой онъ долженъ былъ ощупью идти вверхъ. На лѣстницѣ пропасть дверей. Разъ пять онъ звонилъ и стучался то въ ту, то въ другую, пока наконецъ въ какой-то кухнѣ, какая-то судомойка, сжалась надъ нимъ, не указала куда идти. Опять онъ попалъ на кухню.

— Матюшкинъ, Борисъ Петровичъ, тутъ? спросилъ онъ у дѣвочки, отворившей двери.

— Здѣсь, вотъ сюда идите, направо; вотъ я сейчасъ посвѣчу. Она повела его въ корридоръ, загроможденный шкапами; два раза, онъ чуть не разбилъ себѣ лобъ, спотыкаясь о разную дрянь. Наконецъ провожатая указала ему на какую-то дверь. "Вотъ здѣсь, " сказала она. Лукинъ отворилъ и увидѣлъ густое облако дыма. Дымъ былъ табачный. Въ дыму мерцали двѣ сальныя свѣчки. При красномъ заревѣ ихъ, мелькало множество юныхъ, веселыхъ лицъ. Цѣлое общество, въ разныхъ позахъ, сидѣло, лежало, стояло вокругъ небольшаго стола, безъ скатерти, уставленнаго стаканами, мѣстами прожженнаго и страшно засыпаннаго табачною золой. На столѣ стоялъ кривоногій, пузатый маленькій самоваръ, весь закопченный и почернѣвшій отъ старости, У самовара сидѣлъ Матюшкинъ, въ рубахѣ, съ сигарой во рту. Передъ Матюшкинымъ откупоренная бутылка рому и штофъ съ очищеннымъ, только-что начатой. Возлѣ штофа, краюха ситнаго хлѣба и нѣсколько бѣлыхъ булокъ. Въ другомъ углу комнаты — мольбертъ; на мольбертѣ ветхая папка; на папкѣ налѣпленъ рисунокъ: натурщикъ, въ мудреной позѣ, стоитъ растопыривъ до-нельзя свои мускулистыя ноги, и пальцемъ указываетъ куда-то.

— Кого я вижу! воскликнулъ Матюшкинъ, вскочивъ. — Григорій Алексѣичъ! Вотъ славно! Вотъ истинно одолжилъ! А у меня тутъ товарищи… вмѣстѣ изъ классовъ зашли… все славный народъ. Эй, господа! Честь и мѣсто… Мой другъ, — мой истинный другъ и пріятель, Григорій Алексѣичъ Алексѣевъ; прошу любить да жаловать; — еще въ гимназіи на одной скамейкѣ сидѣли. Григорій Алексѣичъ, садись, братъ; спасибо тебѣ, что пришелъ; садись сюда на диванъ; вотъ я сейчасъ тебѣ чаю налью.

Лукинъ сѣлъ, съ любопытствомъ осматриваясь кругомъ. Все притихло, когда онъ вошелъ. Художники, большая часть которыхъ, одѣтая довольно мизерно, сидѣла безъ сюртуковъ и безъ галстуковъ, дичились, застѣнчиво поглядывая на его щегольской сюртукъ. Онъ самъ не зналъ, въ какой кругъ попалъ, и что ему дѣлать тутъ съ этими господами. Но бойкій хозяинъ проворно вывелъ изъ затрудненія всѣхъ. Онъ началъ съ того, что выругалъ двухъ или трехъ за то что они мало рому пьютъ.

— Григорій Алексѣичъ, рому?

— Давай.

— Эй, господа! Вы чего тамъ молчите? Что я къ вамъ ректора что ли привелъ? продолжалъ Матюшкинъ. — Зиновьевъ! Булкинъ! Вѣдь вы сейчасъ во все горло орали. Чего жъ вы сконфузились-то; небось не укуситъ… Ужь это, братъ, надо тебѣ сказать, такой народъ у васъ тутъ. Между своими кутила, буянъ, трезвонитъ безъ умолку, такъ что на улицѣ уши себѣ заткнешь; а при чужомъ человѣкѣ тише ягненка, каналья, прикинется, маленькимъ, безсловеснымъ такимъ глядитъ; водой не замутитъ…

— Славно онъ росписалъ! сказалъ Зиновьевъ, малый лѣтъ двадцати, съ голубыми глазами и свѣжимъ, румянымъ лицомъ, по которому русый пухъ всходилъ обильнымъ посѣвомъ.

— А что жь? развѣ портретъ не похожъ?

— Похожъ на Сидора писанъ съ Архипа. А Сидоръ-то кто? Сидоръ-то самъ маляръ.

— Я?

— Ну да, ты. Недаромъ Василій Назарычъ вечоръ тебѣ говорилъ, что твои всѣ рисунки мурломъ на тебя похожи.

Все общество засмѣялось.

— Василій Назарычъ!.. вона!.. Нашелъ на кого сослаться! Старикъ десять лѣтъ какъ ослѣпъ и все это время дальше руки своей ничего не видалъ. Щуритъ, щуритъ, глаза-то; ты думаешь онъ на натуру глядитъ; а онъ только такъ, по привычкѣ, видъ дѣлаетъ будто смотритъ. Стоитъ Кондратій, а онъ тебѣ Аполлона на память чертитъ!

— Есть этотъ грѣшокъ, замѣтилъ одинъ художникъ.

— Василій Назарычъ — живописецъ? спросилъ Лукинъ.

— Да, былъ живописцемъ еще при царѣ Горохѣ, а умеръ давнымъ-давно, да забыли изъ списковъ вычеркнуть, — такъ и остался.

— А много у васъ такихъ?

— На половину.

— Что жь вы съ ними дѣлаете?

— Да что съ ними дѣлать-то!.. Какъ больно ужь станетъ отъ котораго землей пахнуть, такъ возьмемъ да на кладбище и свеземъ. Вы въ классахъ у насъ никогда не бывали?

— Нѣтъ, не бывалъ

— Такъ вотъ зайдите когда-нибудь, покажемъ.

— Зайду, когда будетъ возможность; да скучно, билетъ надо брать.

— На что вамъ билетъ? Развѣ сами хотите порисовать?

— Нѣтъ, я такъ думалъ… У насъ вѣдь вездѣ формальности, да секреты, и постороннему дверь заперта.

— Оно пожалуй и такъ, да только у насъ въ рисовальныхъ классахъ народу такая гибель, что всѣхъ не сочтешь. Словно на рынокъ иной разъ привалитъ. Гдѣ тутъ разобрать: кто посторонній, кто нѣтъ; ходятъ къ намъ всякіе рисовать.

— То-есть, какъ всякіе?

— Да такъ… есть и чиновники въ вицъ-мундирахъ, есть и купцы въ армячкахъ. Дьячки, военные есть, а нынче даже какой-то монахъ затесался.

— Гдѣ? спросилъ одинъ молодой художникъ.

— А въ гипсовыхъ головахъ… Да ты гдѣ былъ?.. На него всѣ смотрѣть ходили.

— Военныхъ много у васъ бываетъ? спросилъ Лукинъ.

— Да, есть. Съ полдюжины наберется.

— Офицеры?

— Да, больше офицеры.

— Есть и гвардейцы?

— Есть. Почему жь бы и имъ не быть?

— Да такъ. У нихъ дѣла много и безъ академіи.

— Бѣлоручки! замѣтилъ Матюшкинъ. — Пальцемъ до чернаго карандаша не дотронется; а станетъ чинить — перчатки натянетъ, да тутъ же и пуговку застегнетъ. Нѣтъ, это что за художники! Вотъ какъ нашъ братъ, изъ класса, руки не вымывъ, чаю не выпивъ, бѣгомъ бѣжитъ въ оперу въ парадизъ, — вотъ это художникъ! Значитъ онъ любитъ искусство какое оно тамъ ни есть; а то что!

— Давича, въ Эрмитажѣ, замѣтилъ кто-то, — даму одну я видѣлъ. Въ бархатномъ платьѣ и въ желтыхъ перчаткахъ писала.

— Съ чего?

— Да съ Греза, какую-то головку. Ужь я вилялъ, вилялъ около, чтобы на холстъ-то ей заглянуть.

— Врешь ты все, Иванъ Павлычъ, перебилъ Матюшкинъ. — Знаешь ли чего тебѣ было нужно? Вишь сказки разказываетъ на холстъ! Просто хотѣлось приволокнуться.

— Ей-Богу, и.въ мысляхъ не было!

— А ну, побожись еще разъ.

— На что божиться? Мнѣ и безъ этого люди повѣрятъ. А вотъ вашъ братъ, что въ Любекѣ до зари гуляетъ… такъ васъ-то надо бы допросить.

— Чего допрашивать-то? Отпѣтый! прибавилъ Зиновьевъ, махнувъ рукой.

— А что, господа-братцы, спросилъ одинъ изъ присутствовавшихъ, высокій парень, съ угрюмымъ лицомъ, все время безмолвно тянувшій водку: — что нынче, въ Любекѣ, музыка есть?

— Есть, отвѣчало нѣсколько голосовъ.

— Я иду; кто хочетъ со мной?

Человѣкъ пять встало.

— Куда вы? Чортъ васъ возьми! Поспѣете!

Но какъ ни старался Матюшкинъ ихъ удержать, а большая часть разошлись; осталось два или три человѣка, да и тѣ сидѣли не долго. Какой-нибудь часъ спустя, Лукинъ остался одинъ съ товарищемъ.

— Матюшкинъ, я, братецъ, опять къ тебѣ съ просьбой.

— А что?

— Да все о томъ же предметѣ.

— Дай срокъ. Я ужь справлялся; да только въ одинъ день выслѣдить…

— Нѣтъ, не въ одинъ день; это само собой, разумѣется; а вотъ видишь ли я хочу тебѣ что сказать. Дѣло наше выходить гораздо проще чѣмъ я ожидалъ. Маевскихъ искать не нужно.

— Какъ такъ?

— Да такъ; я ужь нашелъ одного человѣка, который съ ними знакомъ. То-есть нашелъ не его самого, а узналъ его имя.

— Ладно. Кто жь онъ такой?

— Какой-то артиллеристъ, капитанъ Левель. Вотъ видишь: къ вамъ ходитъ много народу и между тѣми, которые ходятъ, конечно, есть кто-нибудь, кто знаетъ, если не прямо его, то, кого-нибудь изъ его товарищей. Вотъ этого-то, знающаго-то надо намъ прежде всего найдти; а тамъ не трудно будетъ добраться и до него самого.

Матюшкинъ задумался.

— Артиллеристъ? повторилъ онъ. — Постой, братъ, постой! Къ намъ ходитъ какой-то артиллеристъ… я съ нимъ незнакомъ, да это пустое. Постой, я завтра же до него доберусь; а послѣзавтра приду къ тебѣ дать отвѣтъ. Найдемъ братецъ, непремѣнно найдемъ; дай только время.

— Что тутъ о времени толковать! Спѣшить, разумѣется, глупо: можно все дѣло испортить. Нѣтъ, ты примись за это подумавши, толкомъ. Выбери случай. Да сшей себѣ платье сперва. А то не въ обиду тебѣ сказать; твоя особа въ тѣхъ тряпкахъ, въ которыхъ я видѣлъ ее недавно, не слишкомъ способна расположить къ себѣ человѣка… который… ну да что тутъ, — который привыкъ видѣть людей, одѣтыхъ немного почище.

— Хмъ! Вотъ оно что!.. Ты думаешь? проворчалъ тотъ, немного сконфуженый.

— Не думаю, а навѣрно знаю. Я не насчетъ себя говорю. Я твой товарищъ; я зналъ тебя еще въ курткѣ; такъ мнѣ, разумѣется, все равно что у тебя на плечахъ. Напяль на себя хоть куль дырявый… Ну, а для новаго человѣка… ты самъ разсуди. Съ непривычки оно того…

— Такъ, такъ, братецъ, понимаю. Значитъ до слѣдующей недѣли отложить нужно… Hy, ладно; небойся, въ грязь лицомъ не ударимъ: и платье сошьемъ, и узнаемъ; все сдѣлаемъ, все.

Часа полтора спустя послѣ того какъ Лукинъ, на набережной, допрашивалъ кучеровъ, господа ихъ, насмотрясь до упаду на живопись разныхъ школъ, спустились зѣвая по лѣстницѣ и вышли на старый подъѣздъ.

— Надѣюсь, что вы будете обѣдать у насъ? сказала Hélène своему чичероне, ловкому, статному гвардейскому офицеру лѣтъ тридцати.

— Merci, cousine, сегодня это рѣшительно невозможно.

— Отчего невозможно?

— Садитесь, послѣ будете говорить, зѣвая поребила Софья. — Я такъ устала, что едва стою на ногахъ. Садитесь въ коляску, Поль.

Поль — иначе Павелъ Петровичъ Левель — посадилъ своихъ дамъ и сѣлъ напротивъ.

— Домой, сказала Софи. — Я неспособна болѣе ни на что. Вашъ Эрмитажъ прекрасенъ; но онъ меня такъ утомилъ, что я его ненавижу. Удивляться цѣлое утро… пять тысячъ разъ сряду приходить въ восторгъ безъ отдыха. Уфъ! Je n’en puis plus!.. У меня шея болитъ отъ восхищенія!..

Она опустилась на спинку экипажа и громко зѣвнула.

— Кстати, Поль, я помѣшала вамъ отвѣчать… Отчего это тамъ невозможно?

— Нельзя, cousine; по пятницамъ я всегда обѣдаю у тетки Варвары Павловны.

— Всегда? Развѣ тамъ такъ весело?

— Не очень; но…

— Но веселѣй чѣмъ у васъ?

— О! нѣтъ! У ней собираются родственники, люди все стараго вѣка и очень почтенныхъ лѣтъ… очень добрые, чинные…

— И скучные, досказала Софи.

— Я этого не говорю.

— Но вы это думаете? Зачѣмъ же вы ѣздите къ ней такъ, часто?

— Долгъ, Софья Осиповна, старый семейный обычай…

— А! понимаю… вы вѣрно ея наслѣдникъ, и вы за ней ухаживаете? фи! это низко!

— Софья Осиповна, это ужь слишкомъ скоро! Я точно ея наслѣдникъ, но развѣ всякій наслѣдникъ необходимо долженъ быть лицемѣръ? Можно любить старуху, родственницу, несмотря на то, что въ домѣ у ней не слишкомъ весело, и несмотря на то, что она завѣщала намъ свое состояніе.

— Любить и обѣдать по пятницамъ, двѣ вещи розныя.

— Но розныя вещи встрѣчаются… Семейныя сходки — это старинный обычай, которому можно не слѣдовать у себя, если онъ вамъ не нравится, но который нѣтъ надобности осмѣивать у другихъ только за то, что онъ старъ, и что мы отъ него отстали.

— О! знаю, знаю! Я знаю васъ, Поль. У васъ на все есть цѣлый магазинъ систематическихъ доказательствъ. Вы моралистъ и — не скажу лицемѣръ, потому что я этого не знаю, — но педантъ; въ этомъ я совершенно увѣрена.

— Моралистъ, лицемѣръ и педантъ! Вотъ что значитъ попасться на язычокъ женщинѣ въ такую минуту, когда она не въ духѣ!

— Я не сказала лицемѣрь…

— Но вы это думаете, merci, это отличный урокъ! Ни за что другой разъ не поведу дамъ въ Эрмитажъ.

— Sophie, какая неблагодарность! сказала Hélène.

— Неблагодарность, которая ведетъ за собою несправедливость, прибавилъ Левель.

— Paix, оставьте меня въ покоѣ, дѣти; я спать хочу.

Коляска остановилась въ Большой Милліонной; всѣ вышли.

Левель раскланялся.

— Куда жь вы? Успѣете еще къ обѣду. Зайдите къ намх на минуту, иначе я буду думать, что вы сердиты на меня сказала Елена.

— Поль развѣ можетъ сердиться! Еслибъ я это думала, я бъ не позволила себѣ съ нимъ шутить. Нѣтъ, онъ слишкомъ разсудителенъ и слишкомъ добръ, возразила Софи, протянувъ ему руку. — Войдите, Поль, у меня есть къ вамъ просьба.

Они вошли.

— Ѳедоръ Леонтьичъ еще не вернулся? спросила Софи.

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Поль, подите сюда… Нѣтъ ли у васъ, между вашии знакомыми, одного мосье Алексѣева?

— Алексѣева? Нѣтъ.

— Если нѣтъ, то сыщите мнѣ его непремѣнно и какъ можно скорѣе.

— Алексѣева? Да кто онъ такой? Алексѣевыхъ въ Петербургѣ есть сотни три; за это я вамъ головой отвѣчаю.

— Онъ… кандидатъ… на что-то такое — право не помню. Hélène, чего ты смѣешься?

— Такъ, ничего; я вспомнила… Хотите я вамъ скажу, примѣты, Поль? Брюнетъ, лѣтъ двадцати пяти, высокаго роста, смуглый, съ небольшимъ лбомъ…

— Неправда, перебила Софи.

— Съ небольшимъ лбомъ, продолжала Hélène, — но за то съ большимъ носомъ и съ очень-густыми, чорными волосами… Руки и плечи какъ у носильщика…. лицомъ похожъ на Рауля Синюю Бороду, по крайней мѣрѣ у него эта часть лица, гдѣ ростетъ борода, была положительно синяя… Мы встрѣтились съ нимъ на станціи и должны были раздѣлить единственную комнату, въ которой застали его на софѣ, крѣпко спящимъ… Тогда лицо у него было исцарапано, не знаю по какому-то случаю, и это сдѣлало на Софи очень сильное впечатлѣніе.

Всѣ засмѣялись.

— О! въ самомъ дѣлѣ? сказалъ капитанъ. — Я не зналъ, что Софья Осиповна такъ впечатлительна.

— Я? что за вздоръ! краснѣя перебила Софи. — Hélène шутитъ! Неужели вы не догадываетесь, что она разказываетъ о себѣ?.. Она думала, что причиной царапинъ было какое-нибудь романическое приключеніе… вышло все вздоръ; онъ просто свалился съ телѣги.

— Что же могло васъ такъ, сильно расположить въ его пользу?

— Ничего; такъ, просто прихоть. Я просто хочу, чтобы вы его отыскали и представили мнѣ, — больше рѣшительно ничего.

— Постараюсь исполнить ваше желаніе.

— Стараться совсѣмъ не надо; надо просто исполнить.

— А. если это мнѣ не удастся?

— Тогда я буду думать, что вы не хотѣли, потому что ревнуете его къ которой-нибудь изъ насъ.

— Но еслибъ и такъ, это было бы очень естественно.

— Естественно, можетъ-быть, но вмѣстѣ съ тѣмъ очень глупо.

Капитанъ разсмѣялся.

— Съ вами нѣтъ никакой возможности спорить!

— Отчего? Развѣ я такъ глупа?.

— О! нѣтъ; но вы деспотъ.

— Про женщину нельзя сказать это. То, что въ мущинѣ было бы деспотизмъ, въ ней, не болѣе, какъ сознаніе своихъ правъ.

— На безусловное послушаніе?

— Нѣтъ, только на полную свободу.

— Противъ этого я не смѣю сказать ни слова, отвѣчалъ Левель, кланяясь.

Въ тотъ же день, онъ спросилъ у одного изъ многочисленныхъ своихъ родственниковъ, студента С., не знаетъ лк онъ Алексѣева?

— Знаю трехъ, отвѣчалъ тотъ.

— А нѣтъ ли между ними одного, кандидата?

— Былъ одинъ, да только его давно ужь не видать.

— Узнай, сдѣлай милость, гдѣ онъ?

— На что тебѣ?

— Такъ, нужно; меня просили представить его въ одинъ домъ.

Студентъ обѣщалъ и недѣлю спустя сообщилъ ему слѣдующее: «Кандидатъ Алексѣевъ, если только былъ тотъ, о которомъ шла рѣчь, уѣхалъ отсюда весной и съ тѣхъ поръ его не видали; стало-быть не вернулся.»

— Не можетъ быть, онъ давно здѣсь.

— Можетъ-быть это не тотъ. Онъ изъ нашего университета?

— Я думаю, а впрочемъ, легко можетъ быть, что и нѣтъ.

Онъ поѣхалъ къ Маевскимъ и повторилъ имъ вопросъ.

— Ma foi, я право не знаю. Hélène, ты не помнишь? Онъ, кажется, говорилъ, что изъ здѣшняго?..

Но Hélène развѣ могла помнить о такихъ пустякахъ? Она не помнила рѣшительно ничего.

Что дѣлать? Окончить на этомъ Левель и радъ бы былъ да не смѣлъ. Онъ зналъ Софью Осиповну и зналъ хорошо, что если онъ не исполнить ея желаніе, то это даромъ ему не пройдетъ. «Чортъ съ нимъ съ этимъ Алексѣевымъ!» думалъ онъ. «Вотъ навязали обузу! Онѣ не знаютъ, что такое Петербургъ, и какъ трудно въ немъ отыскать неизвѣстнаго человѣка. Онѣ думаютъ, что здѣсь тоже, что у нихъ тамъ, въ какомъ-нибудь польскомъ мѣстечкѣ!»

Но Левель былъ ловкій человѣкъ; еще въ школѣ ему случалось рѣшать такія задачи, надъ которыми всякой другой становился въ тупикъ. Подумавъ немного, онъ сѣлъ на дрожки. — Ступай къ Янцевичу, сказалъ онъ. Кучеръ сталъ поворачивать. — Нѣтъ, стой, не къ Янцевичу, — къ Реймерсу. Кучеръ опять поворотилъ.

Реймерсъ былъ одинъ изъ его пріятелей, который, по его соображенію, имѣлъ наибольшее число знакомыхъ послѣ Янцевича; но былъ гораздо толковѣе и расторопнѣе этого господина.

Недѣлю спустя, въ одномъ изъ длинныхъ, мрачныхъ корридоровъ академіи художествъ, слабо-освѣщенномъ тремя фонарями, толпилось нѣсколько сотъ человѣкъ. Кто былъ въ пальто, кто въ шинели, большая часть въ фуражкахъ, блиномъ лежавшихъ на головѣ. Очень многіе съ усами, нѣсколько человѣкъ съ бородой, всѣ съ огромными свертками толстой бумаги въ рукахъ. Шумный говоръ носился по корридору. Главная масса народу стояла тѣсною толпой въ углу, у дверей, которыя были заперты; но сквозь окошко, вверху, свѣтился свѣтъ, и за дверьми слышны были голоса. Вся толпа горѣла какимъ-то особеннымъ нетерпѣніемъ; въ авангардѣ, нѣсколько разъ поднимался неистовый шумъ, стучали, ломились, кричали. «Пора! отворяй! звони!» и проч. Но все это не вело ни къ чему, и только когда шумъ доходилъ до крайней степени, небольшое окошко въ дверяхъ отворялось и изъ него высовывалась красивая, бородатая голова натурщика, съ спокойною улыбкой на губахъ.

— Нельзя; не звонили. Шести часовъ еще нѣтъ.

Покуда это происходило у входа, по корридору, въ разныхъ мѣстахъ, стояли, ходили, сидѣли на подоконницахъ безчисленныя группы не менѣе усердныхъ, но болѣе терпѣливыхъ людей. Къ одной изъ этихъ группъ подошелъ маленькій человѣкъ.

— Ба! ба!.. Матюшкинъ! Смотрите-ка, господа!..

— Матюшкинъ! Ты ли это?

— Я самъ.

— Да что, ты наслѣдство что-ли получилъ?..

— Или женился?

— Смотри-ка! Смотри-ка! — что за пальто!

— И шляпа какая!

— А жабо-то, жабо какое выпустилъ! Ха! ха! ха!

— Да полно вамъ, чортъ васъ возьми! Ну чего разорались! Платья новаго не видали? Не все же въ старомъ ходить! Сукно вещь бренная, пожалуй разлѣзется наконецъ, наготу не прикроешь…

— Ха! ха! ха! Что за франтъ! Боже ты мой, что за франтъ!

Продолжать было невозможно. Сторожъ съ колоколомъ, величиной котораго не побрезгала бы иная уѣздная колокольня, явился вдругъ, неизвѣстно откуда, по самой серединѣ толпы и началъ звонить съ увлеченіемъ страстнаго аматера. Передъ дверьми и за дверьми поднялся хохотъ; задвижка въ ту же минуту была отдвинута, и масса народу хлынула въ двери, давя и толкая другъ друга. Минуты не успѣло пройдти, какъ всѣ рисовальные классы были полны. Въ одномъ изъ нихъ, гипсовая статуя Бойца стояла на круглой платформѣ, ярко-освѣщенная большою лампой. Передъ платформой, амфитеатромъ, тянулись скамейки, а надъ скамейками, длинный пюпитръ, за которымъ рисующіе стояли. Въ числѣ этихъ рисующихъ находился одинъ офицеръ. Онъ не былъ въ классахъ прошедшій мѣсяцъ, и потому съ трудомъ нашелъ себѣ мѣсто. Прежде всего надо было узнать, которые нумера не заняты; потомъ отыскать и выбрать изъ нихъ какой-нибудь поудобнѣе. Офицеръ былъ совсѣмъ не похожъ на тѣхъ франтовъ, про которыхъ Матюшкинъ разказывалъ, будто они чинятъ въ перчаткахъ свой карандашъ. Это былъ скромный мущина лѣтъ за тридцать, средняго роста, съ блѣднымъ лицомъ и съ большими висячими усами. Одѣтъ онъ былъ не по формѣ, безъ эполетъ, безъ шпаги, въ потертомъ, старомъ военномъ сюртукѣ и въ широкихъ, казацкихъ шараварахъ. Не успѣлъ онъ начать свой контуръ, какъ возлѣ него очутилась забавная, маленькая фигурка, съ густыми, русыми бакенбардами и курчавыми волосами. Фигурка эта имѣла въ тотъ вечеръ какой-то праздничный видъ.

— Нѣтъ-ли тутъ мѣста свободнаго, господа? сказала она, ?оглядывая на Бойца. — У насъ тамъ такая баня, что нѣтъ никакой возможности. Другъ другу папки кладутъ на голову, на шею садятся верхомъ.

— А вы изъ натурнаго? спросилъ офицеръ улыбаясь.

— Да, изъ натурнаго, отвѣчалъ Матюшкинъ.

— Вотъ этотъ номеръ не занятъ, да только что за охота Бойца рисовать, когда у васъ тамъ стоитъ натура?

— Бойца?.. Да вы что думаете о Бойцѣ? то больше на человѣка похожъ чѣмъ Никита. Тотъ, какъ откормленный боровъ, весь жиромъ заплылъ, а этотъ… вотъ онъі Взгляните: летитъ! Всѣ мускулы въ дѣлѣ, какъ у живаго, всякая косточка, всякая жилка видна!

— Такъ вы не шутя хотите тутъ рисовать? спросилъ офицеръ, замѣтивъ, что тотъ развертываетъ бумагу.

— А почему жь бы и нѣтъ? Мнѣ номеръ не нуженъ, у меня номера въ этюдномъ классѣ идутъ.

— Ну, если такъ, то я очень радъ имѣть васъ сосѣдомъ; отъ васъ можно узнать что-нибудь, чему-нибудь выучиться.

— Отъ всякаго можно узнать что-нибудь.

Они начали рисовать. Офицеръ безпрестанно заглядывалъ на работу сосѣда, стараясь подмѣтить его пріемы, чтобъ облегчить себѣ собственный трудъ. Онъ былъ большой энтузіастъ и ревностный жрецъ искусства; бредилъ академическою техникой, видѣлъ во снѣ медали и выставку… Брюловъ, Италія, Римъ, — великіе образцы искусства, все это были предметы, о которыхъ онъ могъ говорить безъ умолку цѣлый день на пролетъ. Его сосѣдъ, ученикъ натурнаго класса, казался ему счастливцемъ, неизмѣримо опередившимъ его и всѣхъ настоящихъ товарищей. Онъ скромно дѣлалъ ему вопросы и слушалъ его какъ оракула. Матюшкинъ разомъ смекнулъ всю выгоду своего положенія, но помня совѣтъ Лукина, не спѣшилъ. На первый разъ, у нихъ шелъ разговоръ объ одномъ только чистомъ искусствѣ; о постороннихъ вещахъ не сказано было ни полслова. Но какъ только кончился классъ, Матюшкинъ бѣгомъ побѣжалъ къ Лукину.

— Ну что? спросилъ тотъ.

— Ничего; дѣло идетъ на ладъ. Артиллериста добылъ, и если удастся, то завтра онъ будетъ ужь у меня.

— Какого артиллериста?

— А, ну, какого Богъ послалъ. Птица, конечно, не велика… Приходи завтра, увидишь самъ. Такъ или сякъ, а ужь я постараюсь его къ себѣ затащить.

— Хорошо, буду… А что ты у него ни о чемъ не разспрашивалъ?

— Нѣтъ еще, ни о чемъ. Вчера только, въ классѣ, первый разъ въ жизни съ нимъ слово сказалъ. Я и не буду разспрашивать ничего, это ты самъ можешь сдѣлать, а я только васъ сведу.

— Хорошо. Да какъ же ты его къ себѣ приведешь, если ты съ нимъ вчера первый разъ встрѣтился?

— Объ этомъ не безпокойся, это мое дѣло. У меня есть такая приманка, что онъ какъ только нюхнетъ, тотчасъ пойдетъ на нее; иначе и сдѣлать не можетъ.

— Посмотримъ; въ которомъ часу мнѣ придти?

— Въ началѣ девятаго. Приходи такъ, просто, какъ-будто самъ отъ себя, безъ зову зашелъ, а то онъ какъ разъ догадается, что у насъ тутъ затѣи.

На другой день, контуръ у Матюшкина былъ ужь готовъ и онъ началъ его тушевать. Офицеръ смотрѣлъ съ любопытствомъ.

— Вы, стало-быть, не намѣрены переводить на другую бумагу? спросилъ онъ.

— Зачѣмъ? И эта хороша.

— А фонъ будете дѣлать?

— Нѣтъ, не буду… На что ему фонъ? Слишкомъ много чести; обойдется и безъ того.

— Да какъ же такъ?

— Да такъ! фонъ вѣдь для номера только и нуженъ, а номеръ мнѣ здѣсь зачѣмъ? фонъ вѣдь только теперь въ моду вошелъ, а прежде за этимъ никто не гонялся… Вы видѣли когда-нибудь классные рисунки Егорова и другихъ стариковъ?

— Нѣтъ, а что?

— Да то, что иные изъ нихъ совсѣмъ безъ фону; въ пору эффекту не добивались. Въ ту пору, главное дѣло рисунокъ былъ, на него все вниманіе обращали, за то и были у насъ рисовальщики… Старый рисунокъ, я вамъ скажу, прелюбопытная вещь. На первый взглядъ, такъ себѣ, ничего не замѣтишь особеннаго, а какъ присмотришься, такъ глаза не захочешь отвести. Скромно, легко, не то что у нашего брата — глаза деретъ, не то, чтобы сажи этой, что нынче въ палецъ налѣпятъ — растушовки почти не видать, а между тѣмъ каждая жилка, каждая косточка — все на лицо!

Офицеръ слушалъ съ возраставшимъ одушевленіемъ. О не смотрѣлъ уже на Бойца; онъ положилъ карандашъ; его художественное любопытство было жестоко раздражено.

— Ради Бога! Гдѣ вы ихъ видѣли? Скажите, можетъ-быть и мнѣ удастся когда-нибудь имѣть это счастіе!

— Видѣлъ я въ разныхъ рукахъ, а впрочемъ и самъ имѣю. Въ прошедшемъ году, у Гаврилы двѣ штуки купилъ: — одну Егорова, другой — Карла Павловича Брюлова. Послѣднія деньги, что были въ карманѣ, за нихъ ему заплатилъ.

— Еще бы не заплатить! Я бы дорого далъ, не то чтобъ ихъ имѣть, а такъ, просто, хоть бы взглянуть-то на нихъ когда-нибудь!

— Взглянуть совсѣмъ не такъ трудно; это вы можете сдѣлать сегодня же, послѣ класса, если вы не спѣшите домой. Приходите ко мнѣ пить чай.

— Покорно благодарю. Я, конечно, сочту за особенное удовоіьствіе.

— И я тоже.

Сейчасъ послѣ класса, Матюшкинъ повелъ офицера къ себѣ. Рисунки тотчасъ же вынуты были изъ старой, засаленной папки, торжественно разложены на полу и прилично освѣщены. Офицеръ жадно впился въ нихъ глазами и долго ни слова не говорилъ; а Матюшкинъ возился за самоваромъ. Въ такомъ положеніи засталъ ихъ Лукинъ.

— Ба, ба, ба! Григорій Алексѣичъ! Какими судьбами!.. Вотъ не гадалъ и не думалъ увидѣть сегодня.

Лукинъ засмѣялся.

— Ну, это не очень любезный пріемъ, сказалъ онъ, — а впрочемъ долгъ платежомъ красенъ. Я, братъ, и самъ не думалъ быть у тебя сегодня. Я только-что воротился изъ Павловска, да человѣкъ мой куда-то ушелъ…. все подъ ключомъ, даже въ двери не могъ попасть. Вотъ я и отправился къ тебѣ чай пить.

— И славно сдѣлалъ, а у меня здѣсь товарищъ по академіи, господинъ Васильковъ, который, по добротѣ души, удостоилъ меня посѣтить.

— Доброта небольшая, съ улыбкою отвѣчалъ офицеръ.

— Ну, мы объ этомъ спорить не будемъ. Я радъ, что я не одинъ; по крайней мѣрѣ вамъ скучно не будетъ. Позвольте васъ познакомить съ моимъ пріятелемъ: Григорій Алексѣичъ Алексѣевъ, большой цѣнитель искусства.

Лукинъ и новый его знакомый раскланялись.

— Борисъ Петровичъ, по добротѣ, прибавилъ немножко, сказалъ Лукинъ. — Я долженъ его поправить. Я уважаю искусство отъ всей души; но цѣнитель я очень плохой.

— Все врётъ, перебилъ Матюшкинъ, — такой знатокъ, какихъ въ Петербургѣ мало.

Офицеръ посмотрѣлъ съ любопытствомъ на Лукина, не зная шутитъ Матюшкинъ или серіозно говоритъ; но любопытство скоро смѣнилось другимъ интересомъ. Онъ былъ художникъ въ душѣ, и смуглая, атлетическая фигура гостя, живописно освѣщенная снизу двумя свѣчами, стоявшими на полу, произвела на него замѣтное впечатлѣніе. За чаемъ, онъ часто поглядывалъ на это лицо. Вотъ бы съ кого портретъ списать! думалъ онъ.

— Вы конечно художникъ? спросилъ Лукинъ, желая начать разговоръ. Офицеръ грустно вздохнулъ.

— Желалъ бы отъ всей души носить это званіе; да только Богъ знаетъ, имѣю ли право?

— Почему жь нѣтъ?

— Такъ, это, вотъ видите ли вопросъ, который я самъ еще не рѣшилъ. Можетъ ли быть художникомъ человѣкъ, по рукамъ и ногамъ связанный скучными обязанностями своей службы?

— Почему жь нѣтъ? Если только вы не смотрите на сословіе художниковъ какъ на касту, избавленную отъ обыкновенныхъ заботъ, выпадающихъ на долю всякаго, не обезпечиннаго какими-нибудь исключительными привилегіями, то вы согласитесь, что всякій чѣмъ-нибудь связанъ, всякій долженъ что нибудь дѣлать чтобы жить, и этотъ долгъ для него обязателенъ.

— Да, но быть связану такимъ дѣломъ, которое любишь или чѣмъ-нибудь совершенно чужимъ для души, это двѣ вещи разныя. Ремесло и искусство плохо уживаются между собой

— Напротивъ, мнѣ кажется, что искусство безъ ремесла и существовать не можетъ.

— Это отчего?

— А оттого, что искусство одно, по натурѣ своей, слишкомъ воздушно, чтобы наполнить всю жизнь. Жизнь требуетъ болѣе плотнаго матеріяла, ей нужно кромѣ эссенціи, кромѣ летучаго элемента, чего-нибудь, что въ состояніи было бь опредѣлить этотъ элементъ и дать ему твердую точку опоры.

— Да развѣ искусство ея не даетъ?

— Не знаю, какъ вы это понимаете, мнѣ кажется, не даетъ Однимъ чистымъ искусствомъ питаться нельзя; оно, само по себѣ и корки сухаго хлѣба не дастъ: ясный знакъ, что въ немъ нѣтъ всего, что для жизни нужно.

— Не хлѣбомъ единымъ сытъ будешь, сказалъ Васильковъ

— Такъ, а безъ хлѣба вѣдь тоже не проживешь.

— Но можно и хлѣбъ имѣть. Между художниками есть люди съ достаткомъ, которые нажили себѣ состояніе своимъ…

Васильковъ невольно остановился, пріискивая слово.

— Своимъ ремесломъ? добавилъ Лукинъ.

— Не ремесломъ, а искусствомъ.

— Едва ли, Лукинъ отвѣчалъ. — Богатство, конечно, могло ими достаться случайно; но случай не ведетъ еще къ правилу, по правилу, деньги даются только тому, кто ихъ ищетъ. И это въ программу чистаго искусства не входитъ; стало-быть надо имѣть другую цѣль; надо искусство оборотить въ ремесло, чтобъ оно приносило доходъ. Да вотъ, возьмемъ напримѣръ хоть Бориса Петровича. Онъ службой не связанъ; но я увѣренъ, онъ скажетъ вамъ тоже, что однимъ чистымъ искусствомъ существовать нельзя.

— Невозможно! отвѣчалъ маленькій человѣкъ. — Надо писать портреты съ какихъ-нибудь свиныхъ рылъ, давать уроки слѣпымъ щенкамъ, малевать суздальщину на заказъ, или имѣть пріятеля, который даетъ взаймы, иначе съ голоду околѣешь. Это дѣйствительно такъ, я это самъ на себѣ испыталъ.

— Хмъ, на что вы пріятеля тутъ примѣшали? Пріятели денегъ взаймы не даютъ, это я положительно знаю, а что касается до портретовъ и прочаго, такъ вѣдь это со службой нельзя сравнить. Это не тянетъ васъ въ сторону, это по той же дорогѣ лежитъ, у васъ, такъ сказать, подъ ногами ростетъ. Нечего тратить времени, чтобъ искать, наклонился, да поднялъ, вотъ и весь трудъ.

— Вотъ оно тотчасъ и видно, что вамъ наклоняться-то не случалось, замѣтилъ Матюшкинъ, — а тобъ вы узнали, сколько разъ нужно спину согнуть, чтобъ одинъ разъ что-нибудь съ полу поднять. Ваше-то дѣло другаго рода. Служба, конечно, не дружба; служба, что говорить, можетъ она и скучна и времени много беретъ, да за то дѣло вѣрное. Какъ мѣсяцъ кончился, идешь себѣ къ казначею, пожалуйте молъ что мнѣ слѣдуетъ, ну и дѣло въ шляпѣ.

— Такъ, да вотъ видите шляпа-то эта голову давитъ, сказалъ офицеръ, безсознательно потирая свой блѣдный лобъ.

— Вы во фрунтѣ служите?

— Считаюсь….. моя батарея въ Ц** стоитъ, а оттуда я по технической части прикомандированъ сюда въ Петербургъ къ *** заводу.

— А въ Ц** вы часто бываете?

— Почти никогда.

— Вашихъ товарищей стало-быть рѣдко видите?

— Нѣтъ, случается таки частенько. Они пріѣзжаютъ сюда въ Петербургъ. Двухъ или трехъ тутъ всегда найдешь. Впрочемъ они мнѣ товарищи болѣе по мундиру чѣмъ по душѣ. Мои настоящіе товарищи вотъ гдѣ, онъ указалъ рукой на Матюшкина.

— А изъ гвардейскихъ офицеровъ вашей службы, вы знаете многихъ?

— Нѣтъ, очень не многихъ; но знаю нѣсколько человѣкъ.

— Капитанъ Левель вамъ не знакомъ?

— Левель? нѣтъ. Куда мнѣ за этими барами? У нихъ карманъ золотомъ выстланъ, а я на мѣдныя деньги живу. Пословица говоритъ: пѣшій конному не товарищъ…. Впрочемъ, я видѣлъ этого господина и слышалъ о немъ кое-что. Человѣкъ онъ, какъ кажется, дѣльный, рисуетъ, науками занимается: у товарищей на хорошемъ счету. Но мое мнѣніе можетъ-быть вамъ покажется лишнимъ, вы сами можетъ-быть съ нимъ знакомы?

— Нѣтъ, я такъ…. слышалъ о немъ.

На этомъ мѣстѣ ихъ разговора, Матюшкинъ подалъ стаканы съ чаемъ. Гости сидѣли долго, и разстались пріятелями, давъ адресы и сказавъ: до свиданія.

Не прошло и двухъ дней, какъ Лукинъ навѣстилъ Василькова и просидѣлъ у него весь вечеръ; но кромѣ хозяина видалъ ни души. Тотъ принялъ его самымъ любезнымъ образомъ, показалъ ему всѣ свои этюды, рисунки, портреты, эскизы, и долго, съ большимъ увлеченіемъ, говорилъ сперва объ искусствѣ, потомъ о службѣ, которая надоѣла ему ужасно, и наконецъ, слѣдуя безсознательно за направленіемъ разговора, который Лукинъ держалъ постоянно въ рукахъ, упомянулъ о товарищахъ, которые часто приходятъ мѣшать ему по утрамъ. Какъ разъ въ тотъ часъ, который онъ назвалъ при этомъ, Лукинъ явился къ нему черезъ день, извиняясь, что можетъ быть онъ ему помѣшалъ и приглашая его въ воскресенье себѣ на обѣдъ, на которомъ ихъ общій знакомый, Матюшкинъ уже обѣщалъ ему быть. Приглашеніе, разумѣется, принято было очень охотно. Между тѣмъ, пришли два офицера, разбитные, веселые люди, готовые въ четверть часа сойдтись подружиться со всякимъ, кто только самъ не пятится отъ нихъ прочь, а такъ какъ Лукинъ не пятился, то въ этотъ день число его новыхъ знакомыхъ удвоилось.

Такимъ образомъ, наконецъ, ледъ былъ прорванъ, и стѣна отдѣлявшая его отъ общества, рушилась. Онъ скоро вошелъ въ новый кругъ, въ которомъ, конечно, онъ могъ столкнуться и съ кѣмъ-нибудь изъ прежнихъ своихъ знакомыхъ; но этотъ рискъ, съ его стороны вполнѣ сознанный, не въ силахъ былъ удержать его. Волка бояться — въ лѣсъ не ходить, думалъ онъ. Съ первой встрѣчи, конечно, придется все бросить и ѣхать изъ Петербурга куда-нибудь въ глушь; ну да тогда и оставить игру будетъ достаточная причина, а теперь, безъ всякаго явнаго повода, отказаться отъ всѣхъ своихъ плановъ и сдаться безъ боя — была бы жалкая трусость. Съ такими чувствами, смѣло глядя въ лицо разнаго рода опасностямъ, Лукинъ шелъ впередъ, къ задуманной цѣли, не подозрѣвая, что цѣль съ своей стороны сама стремится къ нему навстрѣчу.

Ровно мѣсяцъ спустя послѣ того, какъ отдано бы извѣстное деспотическое приказаніе: отыскать и представить такого-то, Алексѣева, куда слѣдуетъ, капитанъ Левель исполнилъ первую его половину съ отличнымъ успѣхомъ.

— Ну что? спросилъ онъ разъ поутру у Реймерса, который попался ему на Невскомъ.

— Нашелъ, отвѣчалъ тотъ.

— Какъ, не шутя? Гдѣ это тебѣ удалось?

— Нашелъ у Карцева, который впрочемъ и самъ познакомился съ нимъ недавно.

— Да полно, тотъ ли это?

— Тотъ самый.

— Онъ кандидатъ?

— Да, кандидатъ.

— И былъ въ дорогѣ, пріѣхалъ сюда недавно?

— Недавно; всего какихъ-нибудь семь или восемь недѣль.

— И встрѣтилъ Маевскихъ?

— Ну, этого я не спрашивалъ. Къ какой стати?

— Да, правда; а впрочемъ это навѣрно долженъ быть онъ. Ну что, какъ онъ тебѣ показался на взглядъ?

— Да какъ тебѣ сказать? Онъ не изъ тѣхъ, у которыхъ все видно насквозь, а впрочемъ онъ мнѣ понравился. Лихой, бойкій малый, одѣтъ хорошо и держитъ себя прилично; вообще, кажетоя, человѣкъ порядочный.

— Ты думаешь стало-быть, что его можно принять къ себѣ?

— Хм! да, я думаю. Карцевъ объ немъ хорошо отзывается.

— Ну, Карцевъ не слишкомъ разборчивъ на вкусъ. Эти гусары старыхъ временъ народъ далеко не тонкій. Имъ лишь бы съ виду былъ хватъ.

— Карцевъ порядочный человѣкъ.

— О, кто говоритъ! Карцевъ золото, только на вкусъ его положиться трудно. Ну, да что тутъ о вкусѣ? Я радъ, что мы до него добрались наконецъ; этотъ розыскъ наскучилъ мнѣ до смерти. Теперь, Реймерсъ, какъ бы устроить такъ, чтобы встрѣтиться съ нимъ случайно? Мнѣ не хочется, чтобъ онъ зналъ, что я отыскиваю его по порученію; это неловко.

— Конечно; тѣмъ болѣе что очень легко и безъ этого обойдтись.

— Какимъ образомъ?

— Очень просто. Они съ Карцевымъ собираются въ Ц* къ Сергѣю Ивановичу Находкину, у котораго будетъ кутежъ. Когда? это я не успѣлъ хорошенько узнать, но должно быть на этой недѣлѣ. Стоитъ съѣздить къ Находкину; онъ непремѣнно меня позоветъ, а я тебя приведу.

— Хорошо; только дай знать заранѣе.

Тотъ обѣщалъ, и дней черезъ пять, сдержалъ свое слово. 1 октября, вечеромъ, они отправились въ Ц* по желѣзной дорогѣ.

Городокъ Ц* лежалъ смирно и тихо, закутанный въ темную, осеннюю ночь. На улицахъ ни души, ни звука не слышно съ какой-либо стороны; только изрѣдка рѣзкій, протяжный свистъ и фырканье локомотива долетали со станціи, да какія-нибудь гусарскія дрожки парой проносились стрѣлой, но стукъ ихъ колесъ и топотъ копытъ пропадали на мягкомъ, гладкомъ какъ бархатъ шоссе, по которому мелкій дождь сбѣгалъ струями на обѣ стороны. Изрѣдка, тусклый фонарь мерцалъ гдѣ-нибудь на углу; но онъ горѣлъ тамъ напрасно, ему нечего было освѣщать. Вся жизнь давно ушла съ улицы въ комнату и заперлась по домамъ. Снаружи ее можно было замѣтить только по освѣщеннымъ окнамъ, да и тѣхъ оставалось немного, потому что двѣ трети жителей, проводившихъ тутъ лѣто, давно переѣхали въ Петербургъ. Къ числу немногихъ исключеній принадлежалъ одинъ скромный, одноэтажный домикъ въ Московской улицѣ. Изъ оконъ его сіяло яркое освѣщеніе. На спущенныхъ сторахъ мелькали китайскія тѣни; то были тѣни гостей, собравшихся на вечеръ къ хозяину дома, поручику Сергѣю Ивановичу Находкину.

Трудно опредѣлить, что это былъ за вечеръ, по неимѣнію класснаго чина, усвоеннаго ему на русскомъ языкѣ. Вѣрнѣе всего сказать, что это былъ вечеръ изъ рода неправильныхъ; но изъ этого еще вовсе не слѣдуетъ, чтобы въ домѣ поручика происходило какое-нибудь безчинство, не принятое между порядочными людьми. Въ хорошемъ обществѣ, гдѣ умѣніе жить развито въ очень-высокой степени, и гдѣ все основано на строжайшихъ законахъ приличія, ничего подобнаго, безалабернаго и безчиннаго, разумѣется, нѣтъ и не можетъ быть; а если и допускаются иногда отступленія отъ общаго правила, то они въ свою очередь тотчасъ подводятся подъ законы неменѣе строгіе, законы, нарушить которые не дерзнетъ никакой поручикъ въ мірѣ, будь онъ хоть вдвое моложе и вдвое отважнѣе господина Находкина, само-собой, разумѣется, если только онъ принадлежитъ къ хорошему обществу, внѣ котораго нѣсть спасенія. Въ суммѣ, это похоже немножко на неправильные глаголы въ грамматикѣ какого-нибудь образованнаго языка, латинскаго напримѣръ. Ихъ только такъ называютъ неправильными, потому что они на другіе не похожи; но это еще не значитъ, чтобъ ихъ можно было спрягать какъ вздумается, или чтобы произвольное ихъ спряженіе найдено было менѣе неприличнымъ чѣмъ какая-нибудь ошибка въ amo, amavi, или другомъ классическомъ образцѣ.

Итакъ поручикъ Находкинъ давалъ неправильный вечеръ, на которомъ все шло очень правильно.

Въ числѣ гостей находился Лукинъ. Онъ сидѣлъ на софѣ возлѣ хорошенькой, бѣлокурой шалуньи лѣтъ девятнадцати, которая вертѣлась около него, какъ котенокъ. Шумъ, говоръ и хохотъ только что стихли вокругъ. Фаворитка столичной публики того времени, цыганка Таня, сидѣла въ кругу молодыхъ людей, съ гитарой въ рукахъ, и напѣвала лѣниво какой-то страстный романсъ, иногда наклоняясь и щуря томные глазки и пожимая плечами въ тактъ. Въ промежуткахъ пѣнія, поднимался неистовый шумъ: человѣкъ десять любителей хлопали, топали, громко кричали: браво! и пили шампанское за здоровье балованной Тани, которая запросто кивала имъ головой въ отвѣтъ. Цыганка пѣла въ гостиной, а возлѣ, въ затѣйливо-убранномъ кабинетѣ, метали банкъ, и оттуда слышны были восклицанія совершенно иного рода. «Дама взяла!…» «Позвольте, пліе!» «Шестерка убита!…» «Тьфу, подлая карта! три сотни сегодня на ней просадилъ!»

Но не въ одномъ кабинетѣ играли. Лукинъ, толкая локтемъ сосѣдку, шепталъ ей на ухо что-то, и оба смѣялись изъ-подтишка, поглядывая на парочку, которая тутъ же, за маленькимъ ломбернымъ столикомъ, играла въ пикетъ. Партія шла между юнымъ, румянымъ какъ яблоко, пушистымъ какъ персикъ корнетомъ и немного подержанною, немного подкрашенною, но прелестно-одѣтою француженкой лѣтъ тридцати, съ густыми бровями дугой и съ остатками замѣчательной красоты во всей своей бойкой, вертлявой особѣ. Противникъ сидѣлъ развалясь въ позѣ безпечнаго, опытнаго игрока, «beau joueur», какъ сказалъ бы французъ; но щеки его, пылавшія какъ макъ, и масляный, отуманенный взоръ говорили противное. Онъ проигрывалъ крѣпко, а француженка была духѣ и болтала безъ умолку; но не трудно было замѣтить, что главная доля ея вниманія сосредоточена на игрѣ. Осыпая его любезностями и шутками, на которыя тотъ едва поспевалъ отвѣчать, она ни на мигъ не переставала сдавать, покупать, объявлять и считать, съ удивительною ловкостью и проворствомъ соединяя все это въ одинъ, непрерывный процессъ.

— Вы, кажется, въ выигрышѣ, мадамъ Сальи? спросила Эмилія

— Да, въ выигрышѣ; не мѣшайте пожалуста… пять и пятнадцать, годится? Merci… Пять и пятнадцать, двадцать, терца и три короля, 26, 27, 28, 29 и шестьдесятъ; это за Ah-èa! Мосье Поводовъ, откуда пришло къ вамъ это кольцо?

— Спросите скорѣе: куда идетъ? отвѣчалъ Поводовъ самолюбивою улыбкой. — Одинъ, два, три; ваша.

— Хи, хи! Я васъ понимаю, а впрочемъ, оно и на вашей рукѣ очень мило; у васъ рука маленькая и бѣлая какъ у женщины… 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, леза 77, да три восемьдесять.

Она быстро смѣшала карты, сдала и стала откидывать снова.

— Спросите, много ли она выиграла? шепнулъ Лукинъ.

— Много вы выиграли, мадамъ Сальи?

— Немного, оставьте меня въ покоѣ, Эмилія… Comm monsieur!… Вы опять отдаете мнѣ двѣ?… Pardieu! вы смѣлы и великодушны какъ левъ!

— Бѣдный левъ! вздохнувъ сказала Эмилія: — его стригутъ, какъ барашка!

Поводовъ оглянулся съ туманною улыбкой на губахъ.

— Что такое она говоритъ? спросилъ онъ разсѣянно.

— Ничего, пустяки. Молчите, Эмилія! Это глупо! Потому, что вѣдь это не ваше; я знаю откуда къ вамъ это идетъ: вамъ шепчетъ сосѣдъ вашъ направо, а вы, ma foi! vous trop stupide, чтобы сказать отъ себя какую-нибудь злость.

— Что жь, умъ приходитъ съ годами, а въ этомъ, я вамъ должна уступить.

Француженка злобно нахмурила брови.

— Ого! возразила она, не переставая играть, — вы хотите доказать, что и у васъ есть жало, моя маленькая эхидночка!… Вашъ терцъ не годится, квартъ отъ туза и четырнадцать королей… Смотрите, я могу дорого заставить васъ заплатить за вашъ умъ, если только онъ точно вашъ… двацать пять, двадцать шесть, двадцать семь…

— О! разумѣется, насмѣшливо отвѣчала Эмилія, — вы заставляете платить вамъ за все: за умъ и глупость, за злость и дружбу… чуть не сказала — любовь, но это ужь прошлое, товаръ сильно упалъ въ цѣнѣ, pauvre dame!… Пришло время играть въ пикетъ или устраивать нѣжныя встрѣчи…

Она не успѣла кончить, какъ сильно разгнѣванная Сальи, въ ту пору державшая карты въ рукахъ, швырнула въ нее колодой. Та отвернулась проворно и десятки, валеты, тузы, весь пестрый букетъ зеленаго поля посыпался на сюртукъ Лукина. Онъ громко захохоталъ.

— Ну, нѣтъ, здѣсь опасно сидѣть! сказалъ онъ вставая. Поводовъ тоже вскочилъ. Онъ частію не разслушалъ, а частію не понялъ предшествующаго разговора.

— Что это! Что это вы, mesdames?… Мадамъ Сальи, Эмилія! Что съ вами?

— Ничего, отвѣчалъ усмѣхаясь Лукинъ. — Двѣ милыя пастушки поссорились за ваше золотое руно.

— А что такое золотое руно? спросилъ Поводовъ, плохо знакомый съ миѳологическими эмблемами.

— Золотое руно, смѣясь отвѣчалъ Лукинъ, — это такая тонкая, теплая шерстка, которая тихо растетъ, но быстро стрижется.

— А, понимаю! сказалъ офицеръ, считая мелкомъ на столѣ. — Вы намекаете на мой проигрышъ… Тысяча триста двадцать четыре pointe по гривеннику, сколько это будетъ?…

— Я полагаю, сто тридцать два рубля сорокъ копѣекъ серебромъ, отвѣчалъ Лукинъ.

— Покорно васъ благодарю, мадамъ Сальи, получите… Вы можетъ-быть думаете, что для меня это составляетъ значительный счетъ? продолжалъ Поводовъ. — Мнѣ это ровно ничего не значитъ, ей Богу! я хоть сейчасъ готовъ проиграть, втрое болѣе.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Клянусь честію.

— Хм! Это пріятно для тѣхъ, кто можетъ воспользоваться, успокоиваетъ ихъ совѣсть.

Поводовъ поглядѣлъ на него нерѣшительно. Онъ смутно догадывался, что надъ нимъ смѣются, но точнаго смысла насмѣшки не могъ уловить. Немного надувшись, онъ спряталъ бумажникъ въ карманъ и отправился въ кабинетъ. Сальи была уже тамъ. Она стояла въ граціозной позѣ передъ однимъ изъ зеленыхъ столовъ и яростно понтировала на выигранные деньги.

— Что у васъ тутъ случилось? спросилъ толстый, усатый артиллерійскій полковникъ, садясь на диванъ возлѣ Эмиліи, которая хохотала.

— Пустяки, эта Сальи такъ уморительно разбѣсилась!

— О! эта Сальи, пребойкая баба! Ей пальца въ ротъ не клади… Но, съ чего она такъ? Вы вѣрно ее раздразнили?

— Да, было немножко. Она, вотъ видите ли, не любитъ, чтобъ ей мѣшали обыгрывать новичковъ… Впрочемъ, это вотъ онъ во всемъ виноватъ. Она указала на Лукина.

— Если не виноватъ, то, по крайней мѣрѣ, наказанъ какъ виноватый. Колода назначена была чисто вамъ, а попала меня.

— И по дѣломъ, отвѣчала Эмилія. — Фи, злой! Вы, кажется, сожалѣете, что карты попали не мнѣ въ лицо?

— О, нѣтъ, но я не люблю присваивать чужую собственность, вотъ и все.

Оттѣнокъ досады мелькнулъ на дѣтскомъ лицѣ Эмиліи.

— Какъ это любезно! сказала она кусая губы.

— Ну, ну, не сердитесь, моя курочка, перебилъ толстый полковникъ, пыхтя и стараясь подсѣсть къ ней поближе. — Успкойтесь, вотъ я сейчасъ вамъ дамъ прохладительнаго.

Онъ налилъ рюмку шампанскаго и ловко поднесъ ей къ губамъ.

— Подите вы прочь! Вы, толстый, старый Фальстафъ!

— Я, старый?…

Полковникъ хотѣлъ сказать еще что-то, но въ эту минуту нѣсколько новыхъ лицъ вошло въ комнату.

— А! Левель!… Bonjour!

Лукинъ оглянулся. Въ пяти шагахъ отъ него стоялъ ловкій красивый гвардеецъ, лѣтъ тридцати, ростомъ почти съ него, но легче, стройнѣе его сложенный.

— Ага! Нашелъ-таки наконецъ! подумалъ онъ про себя.

— Здравствуйте, Алексѣевъ! сказалъ подходя къ нему другой офицеръ.

Услыхавъ эту фамилію, капитанъ въ свою очередь оглянулся. Фигура, которую онъ увидѣлъ, поразила его своимъ рѣзкимъ, типическимъ очертаніемъ. Сказавъ слова два съ Находкинымъ, вышедшимъ къ нему на встрѣчу, онъ сѣлъ на мѣсто полковника, котораго увели въ кабинетъ.

— Вы, кажется, не узнаете меня, капитанъ? сказала Эмилія, протянувъ ему руку.

— Ah! bonjour petite! Я не думалъ найти тебя здѣсь.

— Отчего это?

— Такъ, я думалъ, что ты еще до сихъ поръ на сценѣ.

— О, нѣтъ, мнѣ надоѣло долбить ихъ глупыя роли, я лучше люблю играть свою.

— Какую же это свою? Смотри хороша ли?

— Не хуже твоей… Брось ты свою мораль, mon vieux papa! Тебѣ это не къ лицу, потому что вѣдь ты совсѣмъ еще не такъ старъ. Полно лобъ хмурить, посмѣйся немножко… Знаешь, я тоже не думала встрѣтить тебя такъ скоро.

— Что жь, развѣ не рада?

— О, нѣтъ, очень рада! Я очень тебя люблю, потому что ты добрый, совсѣмъ не похожъ на другихъ.

Она посмотрѣла, слегка надувъ губы, на Лукина.

— На какихъ же это другихъ?

— Такъ, я знаю.

— Ты вѣрно поссорилась съ кѣмъ-нибудь, по старой привычкѣ?

— Меня обидѣли… Эта вѣдьма, Сальи, пустила въ меня колодой. Смотри, вонъ карты еще лежатъ на полу.

— За что это?

— Я развѣ знаю! Спроси вонъ этого чорнаго, вонъ что стоитъ возлѣ Реймерса, это онъ виноватъ.

Капитанъ оглянулся. Пользуясь этимъ случаемъ, Реймерсъ назвалъ ихъ другъ другу.

— На васъ тутъ объявлена маленькая претензія, сказалъ капитанъ.

Лукинъ пожалъ плечами.

— Что прикажете дѣлать? отвѣчалъ онъ смѣясь. — Хорошенькая женщина вся состоитъ изъ претензій, это одна нескончаемая претензія.

Эмали посмотрѣла на него украдкой и улыбнулась едва примѣтно.

— Слышишь, что про тебя говорятъ, Эмилія? сказалъ Реймерсъ.

— Говорятъ вздоръ.

— Какой вздоръ? Говорятъ, что ты хороша, развѣ это не правда?

Она засмѣялась.

— Если претензія хороша, то надо ее удовлетворить.

— Мосье Алексѣевъ отъ этого не откажется.

— Конечно, не откажусь; претензія слишкомъ мила.

Онъ подвинулся, собираясь ее обнять, но Эмилія ускользнула, вся вспыхнувъ.

— Allez vous en, méchant noir, je vous crains! отвѣчала она, убѣгая.

Реймерсъ, Лукинъ и Левель остались втроемъ.

— Забавная дѣвочка! сказалъ Лукинъ. — Вы, кажется, съ не знакомы? спросилъ онъ у Левеля.

— Да, знаю немножко.

— Это актриса?

— Нѣтъ, она была на сценѣ всего полгода, а потомъ бросила. Вы слышали: свою роль, говоритъ, играть хочу. Подитѣ, толкуйте съ этимъ чертенкомъ!

— Какой она націи?

— Богъ ее знаетъ. Какая-то помѣсь. Она родилась здѣесь, но отецъ у нея былъ Жидъ, ювелиръ, женатъ на француженкѣ, обанкрутился, умеръ; а мать помѣстила ее на сцену, чтобы сбыть съ рукъ, и уѣхала въ Брюссель. Она, конечно, разчитывала на то, что случилось. Прошедшею зимой, дочь сыскала себѣ попечителя, старичка, въ родѣ Бартоло, который ее одѣваетъ какъ куколку и возитъ съ собою въ театръ.

— Ты былъ вчера въ оперѣ? спросилъ Реймерсъ.

— Былъ.

— Въ партерѣ?

— Нѣтъ, въ ложѣ, Маевскіе не пустили въ партеръ…

«Браво!» подумалъ Лукинъ, «случай самъ въ руки просится!»

— Позвольте васъ перебить, капитанъ, сказалъ онъ, — вы назвали фамилію, которая мнѣ немножко знакома. Въ августѣ я имѣлъ удовольствіе встрѣтить дорогой двухъ дамъ и въ обществѣ ихъ провелъ нѣсколько времени самымъ пріятнымъ образомъ. Одну изъ нихъ звали, кажется, Софья Осиповна…

— Софья Осиповна мнѣ родственница, отвѣчалъ Левель.

— Другую Елена Осиповна.

— Это ея сестра.

— Прошу васъ, когда вы увидитесь съ ними, передайте имъ отъ меня поклонъ.

Капитанъ отвѣчалъ: «съ удовольствіемъ».

Слово за словомъ, — у нихъ завязался довольно живой разговоръ; одинъ изъ такихъ, послѣ которыхъ порядочный человѣкъ считаетъ возможнымъ сдѣлать визитъ другому порядочному человѣку. Но имъ не дали разговаривать слишкомъ долго. Шумное общество высыпало изъ залы въ гостиную.

Молодой человѣкъ во фракѣ, съ еврейскою физіономіей, сѣлъ у піано и начали играть кадриль. Дамы, съ блюдечками мороженаго въ рукахъ, окружили его смѣясь и притопывая. Въ залѣ прислуга проворно отодвигала стулья. Нѣсколько человѣкъ подошли къ нимъ съ извѣстіемъ, что хотятъ канканировать. Лукинъ всталъ и ушелъ въ кабинетъ. Въ кабинетѣ играли на двухъ столахъ. За однимъ изъ столовъ, Находкинъ, вдвоемъ съ какимъ-то присяжнымъ любителемъ, метали банкъ, смѣняя другъ друга, когда одинъ изъ двухъ уставалъ, или первый считалъ приличнымъ на время оставить игру, чтобы заняться съ своими гостями. Находкинъ игралъ очень часто и проигрывалъ почти сплошь, но на этотъ разъ счастье ему везло. Пачки бумажекъ и золото горкой лежали съ его стороны, и горка эта росла, опустошая карманы понтеровъ. Между послѣдними находилась Сальи. Она играла съ такою же страстію, съ такимъ же жаднымъ, неутомимымъ вниманіемъ, какъ и прежде, но это ужь былъ не пикетъ, и противники не похожи были на юныхъ барашковъ, охотно дающихся стричь. Въ полчаса съ небольшимъ, она успѣла спустить всѣ деньги, выигранныя у Поводова, и съ бѣшенствомъ на лицѣ, худо скрытымъ подъ вынужденною улыбкой, со страхомъ въ глазахъ, на которыхъ порой навертывались слезы, проигрывала симпелями рублей пятьдесятъ своихъ собственныхъ, кровныхъ денегъ. Нѣсколько человѣкъ любопытныхъ собрались вокругъ нея. Смѣясь и подшучивая, они слѣдили за рѣзкими перемѣнами выраженія, появлявшимися у нея на лицѣ при неожиданныхъ оборотахъ счастія. Порою, сдержанный хохотъ или лукавое замѣчаніе въ полголоса слышны были между ними, но это повидимому нисколько не развлекало ея вниманія.

— На шесть кушей, сказала она, взявъ двѣ карты сряду и загибая семерку; но не успѣла отнять руки, какъ карта была убита.

— Malédiction! прошептала Сальи, проворно схвативъ ее со стола и разрывая на мелкіе лоскутки. Шепотъ и смѣхъ послышались у нея за спиной, она оглянулась; за ней сидѣли опять Эмилія и Лукинъ.

— А! это вы, monsieur! и вы, моя милая! Отчего это вы не танцуете, вы, такая охотница до cancan во всевозможныхъ его значеніяхъ?

Эмилія покраснѣла.

— Bien! Понимаю! продолжала француженка: — предмета, который удерживаетъ васъ сегодня, не нужно далеко искать. Онъ тутъ, возлѣ васъ… А вы, monsieur, извините, не знаю вашего имени, но судя по вниманію, съ которымъ вы смотрите на игру, можно подумать, что она вамъ ужасно нравится

— Въ самомъ дѣлѣ, отчего это вы не играете, мосье Алексѣевъ? спросилъ по-французски хозяинъ.

— Плохо знаю эту игру, отвѣчалъ Лукинъ, — вотъ поучусь, тогда къ вашимъ услугамъ.

— Да глядя со стороны, во сто лѣтъ не выучитесь, сказалъ Поводовъ, — а вы попробуйте, какъ сотъ пять или шесть спустите, такъ вотъ тогда и будете знать.

— Попробуйте, мосье Алексѣевъ, прибавила бойко Сальи, — а то мы пожалуй подумаемъ, что вы трусите.

Лукинъ кусалъ губы. — Пожалуй попробую, отвѣчалъ онъ схвативъ колоду. Аттанде, двойка идетъ.

— На сколько прикажете? спросилъ улыбаясь Находкинъ.

— Идетъ на двѣсти рублей.

— Ого! сказалъ Поводовъ; Сальи завистливо на него посмотрѣла.

— Ваша, сказалъ хозяинъ, прокинувъ два абцуга и вскрывая на лѣво двойку.

— Для начала не дурно, замѣтилъ кто-то.

— Уголъ, сказалъ Лукинъ, снявъ двойку и загибая туза. Опять онъ выигралъ, перегнулъ туза вдвое, взялъ на него еще разъ и записалъ мелкомъ на столѣ тысячу двѣсти.

Все стихло, понтеры переглянулись; улыбка исчезла съ лица хозяина.

— Иванъ Васильичъ, сказалъ онъ товарищу, — садитесь-ка вы; мнѣ что-то плохо везетъ.

Иванъ Васильевичъ — красивый, полный мущина, лѣтъ подъ сорокъ, въ синемъ фракѣ стариннаго покроя, въ очкахъ, съ большимъ орлинымъ носомъ, и съ парой густыхъ, высокихъ бровей, садясь, окинулъ глазами столъ.

— Ну! всѣ понтерки попрятались!

— Это вашъ тузъ, сударь, всѣхъ распугалъ.

— Что жь, милости просимъ, пожалуйте, выводите его опять въ походъ.

Лукинъ съ минуту смотрѣлъ ему прямо въ глаза, какъ будто стараясь прочесть въ нихъ что-то, потомъ вынулъ трефоваго короля и медленно положилъ его на то мѣсто, гдѣ у него записанъ былъ выигрышъ.

— Malbroughs’en va-t-en guerre… запѣла Сальи вполголоса.

— На пе? спросилъ банкометъ.

— Ва-Банкъ! сказалъ громко Лукинъ.

— Браво! Кто это тамъ понтируетъ такъ лихо? закричалъ ротмистръ Карцевъ, бросивъ свою игру на другомъ столѣ и подбѣгая къ Ивану Васильевичу. За нимъ вскочило все общество, оидѣвшее въ кабинетѣ; густая толпа окружила играющихъ, и вслѣдъ затѣмъ все стихло; только изъ залы слышенъ былъ легкій, веселый кадансъ французской кадрили.

«Malbrough s’en va-t-en guerre,

Mizon ton, ton, ton, mirontaine!

Malbrough s’en va-t-en guerre,

Dieu sait quand reviendra!..»

продолжала Сальи вполголоса.

— Прикажете начинать? спросилъ банкометъ.

— Прошу покорнѣйше.

Иванъ Васильевичъ кашлянулъ и началъ метать. По пятому абцугу, на лѣво упалъ король.

— Карта взяла! сказалъ Лукинъ.

Громкое браво хоромъ раздалось вокругъ. Иванъ Васильевичъ взглянулъ на Находкина, который сидѣлъ весь красный, кусая губы. «Капутъ», сказалъ онъ, бросая карты.

— Капутъ, отвѣчалъ тотъ. Разбиты въ прахъ! Потрудитесь пожалуста разчитаться, добрѣйшій Иванъ Васильичъ… Тутъ, по запискѣ, намъ слѣдуетъ еще получить кой съ кого… Чего тебѣ, Осипъ?

— Ужинать подано, ваше благородіе, отвѣчалъ деньщикъ. Находкинъ всталъ и ушелъ.

Вся горка, лежавшая на столѣ, пошла въ карманъ къ Лунину. Въ ней было три тысячи слишкомъ, да сверхъ того, по разчету, съ понтеровъ онъ долженъ былъ получить сотенъ пять. Одни заплатили; но нѣсколько человѣкъ, игравшихъ на слово, просили его подождать. Въ числѣ должниковъ его очутилась Сальи. За ней оставалось рублей полтораста, которые, хотя и лежали у ней въ карманѣ сполна, но разстаться съ ними, по разнымъ соображеніямъ, она не желала.

— Мосье Алексѣевъ, сказала она, подавая ему свою карточку съ адресомъ, — послѣ своей блестящей побѣды, надѣюсь, будетъ великодушенъ и дастъ мнѣ срокъ.

Лукинъ просилъ не безпокоиться о такихъ пустякахъ. Въ награду, она подарила его очень нѣжною улыбкой. — Надѣюсь, прибавила она, — что этотъ случай доставитъ мнѣ удовольствіе видѣть васъ у меня?

Лукинъ поклонился. — Только въ такомъ случаѣ, онъ отвѣчалъ, — если вы обѣщаете, что о вашемъ маленькомъ должкѣ не будетъ болѣе и рѣчи.

— Oh! mais vous êtes un trésor de galanterie! сказала она, схвативъ его подъ руку. — Я васъ обожаю; пойдемте ужинать.

Лукинъ оглянулся. Въ пяти шагахъ, отъ него стояла Эмилія. Губы ея были стиснуты, ноздри раздуты; облако ревности и досады омрачило ея хорошенькое, почти дѣтское личико.

— Одну минуту, сказалъ Лукинъ, подходя къ ней съ француженкой. — Эмилія, что съ вами? Но та отвернулась проворно, не отвѣчая ни слова, и тотчасъ же начала разговоръ съ какимъ-то бариномъ, очень замѣтно уже вкусившимъ отъ сока лозы.

— Не хлопочите объ этомъ, шепнула француженка. — Это не стоитъ труда. Если она вамъ такъ нравится, то, je vous donne ma parole, она будетъ ваша. Un beau malin, passez chez moi, nous en parlerons… Я вижу вы еще новичокъ; но головой отвѣчаю, вы имъ не долго останетесь.,

На мигъ ему стало гадко. На мигъ онъ почувствовалъ инстинктивное побужденіе плюнуть въ это раскрашенное лицо, но этотъ мигъ прошелъ безъ слѣда, а на слѣдующій всѣ сидѣли за ужиномъ. Ужинъ начался чинно, скромнымъ бульйономъ съ слоеными пирожками, а кончился пламенною жженкой, послѣ которой оргія тянулась до поздней ночи. Левель уѣхалъ сейчасъ послѣ ужина. Лукинъ оставался вплоть до конца. Онъ былъ въ числѣ тѣхъ, которые вышли изъ дома, хотя и не твердою поступью, но все-таки на своихъ ногахъ.

III. Визитъ.

— Что вы сегодня дѣлаете, кузина? спросилъ Павелъ Петровичъ Левель, садясь на стулъ возлѣ Софьи Осиповны, которая вертѣла въ рукахъ какую-то русскую книгу, не раскрывая ея.

— Скучаю, Поль.

— Это дурно.

— Очень дурно; я знаю сама, да только я въ этомъ не виновата. Что прикажете дѣлать въ вашемъ большемъ, сонномъ городѣ, съ вашимъ жеманнымъ, чопорнымъ, соннымъ народомъ?

— Отчего соннымъ?

— Развѣ я знаю? Это у васъ скорѣе можно спросить… Она засмѣялась. — Поль, сыщите вы мнѣ наконецъ живую душу! продолжала она, полушутя, полусеріозно. — Что это такое? Вѣдь это все мертвецы, покойники! Если имъ кожу разрѣзать, я думаю кровь не пойдетъ.

— Попробуйте, можетъ-быть, вы ошибаетесь, отвѣчалъ Левель.

Она схватила булавку.

— Знаете, Поль, если ужь пробовать, то пробовать съ васъ. Вы меня бѣсите съ вашею мороженою улыбкой! Она сіяетъ какъ снѣгъ у васъ на лицѣ, и что тамъ, подъ этимъ снѣгомъ, одинъ Богъ вѣдаетъ! Скажите мнѣ откровенно: смѣялись ли вы когда-нибудь отъ души, во все горло, плакали ли вы когда-нибудь съ тѣхъ поръ, какъ вамъ минуло десять лѣтъ? Есть ли какая-нибудь возможность вывести васъ изъ себя?

— Попробуйте, повторилъ онъ опять.

— Вы не отвѣчаете на вопросъ. Я увѣрена, что вы не были никогда ребенкомъ.

— Это было бы неестественно, а все-таки было бы лучше чѣмъ оставаться ребенкомъ всю жизнь.

— Вы хотите сказать, что я ребячусь?

— C’est vous qui le dites.

— Молчите, vous êtes un impertinent! Вы считаете себя ceріознымъ человѣкомъ; а между тѣмъ, я пари держу, что вы не болѣе какъ холодный человѣкъ. Я бы хотѣла, чтобы вы когда-нибудь растаяли, тогда можно было бы узнать, что у васъ тамъ такое въ сердцѣ: вода или кровь… Я бы хотѣла, чтобы вы влюбились въ кого-нибудь, влюбились по уши, до безумія, это было бы очень забавно! Куда бы вы дѣли тогда вашу эквилибристику, ваше философическое, невозмутимое, отвратительное равнодушіе?

— Вы хотите, чтобъ я сошелъ съ ума, и спрашиваете, куда бы я дѣлъ разсудокъ?

— Ah! Je vous tiens. Ah! Вы любовь называете сумашествіемъ?

— Если она доходитъ до сумасшествія, то какже ее назвать?

— Мало ли что до чего доходитъ! Я иногда дохожу до Лѣтняго Сада, что жь изъ этого слѣдуетъ?

— Только то, что вы шутите, больше рѣшительно ничего.

— Неправда, еще кое-что, сказала Hélène входя.

— Что же еще?

— То, что вы съ Софи вѣчно спорите. Я боюсь, что вы съ ней когда-нибудь не на шутку поссоритесь.

— Нѣтъ, возразила Софи, --я этого не боюсь. Cousin Поль серіозный человѣкъ, онъ не будетъ ссориться съ такими дѣтьми, какими онъ насъ считаетъ.

— А! вотъ какъ! сказала Hélène нерѣшительно. Она была еще въ такомъ возрастѣ, въ которомъ дѣвушка сильно боится быть принятой за дитя.

— Кстати, Поль, что вы сдѣлали съ моею просьбой? сказала Софи.

— Съ какою? спросилъ Левель, притворяясь, что онъ забылъ.

— Какъ это мило! Вы заставляете меня повторять!.. Съ просьбой найдти намъ этого Алексѣева?

— А! Синюю Бороду?.. Синюю Бороду я нашелъ.

— Вы шутите? сказала Софи, краснѣя.

— Нисколько, онъ былъ у меня на дняхъ, и мы говорили о васъ. Онъ горитъ нетерпѣніемъ имѣть счастіе…

— Итакъ — далѣе? сказала Софи.

— Итакъ далѣе, повторилъ капитанъ.

— Что жь вы ему отвѣчали? Надѣюсь, что вы ему не оказали какой-нибудь глупости?

— Покорно благодарю, отвѣчалъ Левель, кланяясь.

— Перестаньте шутить; серіозно, что вы ему сказали?

— Сказалъ, что я съ вами поговорю, что хоть, кажется, вы и не вовсе къ нему равнодушны, но что все-таки я не знаю, найдете ли вы приличнымъ такъ скоро…

— Ахъ, фи! Какъ вамъ не стыдно! фи! Можно ли было сказать такой вздоръ! въ одинъ голосъ воскликнули обѣ сестры, сильно сконфуженныя.

Левель смѣялся, съ довольнымъ видомъ потирая руки. Онѣ посмотрѣли ему въ глаза и тоже захохотали.

— Вы лжете! Вы лжете, Поль! Дайте мнѣ слово, что вы не говорили никакихъ вздоровъ.

Левель смѣялся, не отвѣчая ни слова.

— Ah! de par Dieu! Если только я что-нибудь узнаю!..

— Успокойтесь кузина, вы не узнаете ничего… то-есть ничего такого, что бы могло навлечь на меня вашъ гнѣвъ. Когда прикажете представить мою находку?

— Когда вамъ угодно; пожалуй хоть завтра, только не ранѣе двухъ; потому что намъ надо еще побывать у этой… какъ ее?.. ну, просто сказать, у нашей корсетницы; а потомъ мы хотѣли заѣхать… но все равно, если вы насъ не застанете, подождите, мы будемъ минутъ черезъ пять…

Поль поклонился.

— А теперь, cher cousin, продолжала она, минуту спустя, — скажите мнѣ откровенно: какъ вамъ понравился нашъ знакомый.

— Такъ, ничего.

— Такъ, ничего!.. повторила она, передразнивая его равнодушный тонъ голоса — Allons donc! Терпѣть не могу такого отвѣта! Это только у васъ въ Петербургѣ такъ говорятъ, но изъ этого ничего не поймешь. Что это значитъ: понравился или нѣтъ?

— Что жь вы хотите, чтобъ я вамъ сказалъ? Я видѣлъ его всего раза три.

— А сколько же разъ надо видѣть?

— Не знаю, смотря по обстоятельствамъ, но по первому впечатлѣнію судить не возможно.

— Судить и не нужно, скажите мнѣ просто ваше первое впечатлѣніе.

— Извольте. Первое впечатлѣніе было выгодное. Мущина здоровый, свѣжій, росту хорошаго, смотритъ такимъ молодцомъ, что хоть сейчасъ въ первую Преображенскую роту.

— Фи! Я развѣ у васъ объ этомъ спрашивала?

— Въ добавокъ не глупъ и въ обществѣ держитъ себя прилично… Одѣтъ хорошо…

— А! Фи! молчите. Поль, я считала васъ умнымъ человѣкомъ, а вы говорите мнѣ пошлости.

Левель расхохотался.

— Чего же вы отъ меня хотите, кузина, я право не понимаю… Ну, дѣлать нечего, попробую еще разъ… Онъ очень порядочный и, если хотите, интересный человѣкъ, но въ немъ есть что то странное, чтобъ не сказать таинственное. Во первыхъ, онъ очень скрытенъ. Кто онъ такой? Откуда? какія у него средства, и что онъ дѣлаетъ или что думаетъ дѣлать, ничего не узнаешь путемъ, все надо угадывать, а угадывать можно что хочешь. Можно думать пожалуй, что онъ съ трудомъ выбился на просторъ изъ какой-нибудь темной и тѣсной сферы, о которой ему непріятно упоминать, или что онъ остатокъ, щепка, уцѣлѣвшая отъ крушенія какого-нибудь богатаго корабля, сынъ разорившагося помѣщика… что-нибудь въ этомъ родѣ, что именно трудно сказать, но навѣрно его положеніе въ обществѣ имѣетъ какую-нибудь шаткую сторону, какой-нибудь иксъ или вопросительный знакъ. Съ другой стороны, наружность его обманчива, онъ кажется старѣе и гораздо солиднѣе чѣмъ онъ есть. Судя по лицу, манерамъ и разговору, я далъ бы ему лѣтъ тридцать, но стоитъ взглянуть на него за картами или за бутылкой вина, чтобъ убѣдиться, что онъ еще очень молодъ. Гдѣ только дойдетъ до дѣла, тамъ вы его не узнаете, горячъ, крутъ, скоръ какъ мальчикъ и падокъ какъ мальчикъ на всякую всячину.

— Qu’est ce que c’est всячина? спросила Hélène.

— Извините, отвѣчалъ капитанъ, улыбаясь, — я вамъ своихъ словъ не выдаю за готовое мнѣніе и потому не берусь объяснять ихъ подробно. Это не болѣе какъ догадки, составленныя по первому впечатлѣнію.

— И потому можетъ статься ошибочныя? сказала Софи.

— О! легко можетъ быть. Совѣтую вамъ провѣрить ихъ собственнымъ наблюденіемъ, прежде чѣмъ вы сдѣлаете изъ нихъ какіе-нибудь выводы.

— Merci, Paul, отвѣчала Софи. — Вы были очень добры. Скажите, я иного хлопотъ вамъ надѣлала съ моею просьбой?

— Дѣло прошлое, отвѣчалъ капитанъ усмѣхаясь, — не стоитъ о немъ говорить теперь, а можно бы кое-что разказать, потому что отыскивать здѣсь, въ Петербургѣ, лицо никому неизвѣстное, это такая задача, о трудностяхъ которой, ma chère cousine, вы не можете составить себѣ ни малѣйшаго представленія. Это не то, что въ какомъ-нибудь губернскомъ городкѣ, гдѣ вся дворянская часть народонаселенія извѣстна наперечетъ Здѣсь надо имѣть, какъ я, цѣлый полкъ пріятелей и друзей, и всѣхъ поставить на ноги, всѣхъ пустить по слѣдамъ, всѣмъ имъ твердить каждый день вашу просьбу, чтобы, наконецъ, послѣ долгаго времени, добиться до какого-нибудь положительнаго результата.

— Поль, признайтесь, вы вѣрно меня проклинали не разъ съ моими капризами?

— До этого еще не дошло, кузина, отвѣчалъ Левель смѣясь; — но признаюсь иной разъ досадно было немножко.

— Ну, а теперь?

— Теперь, я очень доволенъ, что мнѣ удалось исполнить ваше желаніе.

— Oh! Vous êtes bien bon, mon ami! Venez que je vous embrasse!

Этимъ окончился разговоръ.

На другой день, поутру, часовъ около двухъ, въ прихожей Маевскихъ раздался звонокъ.

— Павелъ Петровичъ и господинъ Алексѣевъ, сказалъ слуга, входя въ кабинетъ къ генералъ-майору Маевскому.

— Скажи Софьѣ Осиповнѣ, отвѣчалъ генералъ.

— Софьи Осиповны нѣтъ дома-съ.

Генералъ проворчалъ что-то очень нетерпѣливо.

— Проси, сказалъ онъ вставая и вышелъ изъ кабинета въ гостиную.

Ѳедоръ Леонтьевичъ Маевскій былъ очень приличный генералъ. По чину, онъ не былъ ни слишкомъ старъ, ни черезчуръ уже молодъ. Ему было ровно пятьдесятъ лѣтъ. Двойной подбородокъ не выползалъ у него изъ-за галстуха, брюхо не выдавалось впередъ, волосы на вискахъ и на лбу не торчали насаленными крючками, а лежали такъ мягко и ровно, какъ цѣнный боберъ, и. какъ боберъ пестрѣли красивою просѣдью. Въ лицѣ видна была важность и полное сознаніе собственнаго величія, правда, но это сознаніе было спокойно. Взглядъ не грозилъ фухтелями или начальническимъ распеканьемъ. Онъ не любилъ, чтобы ему говорили за каждымъ словомъ ваше превосходительство, и самъ не повторялъ этого титла, разказывая свой разговоръ съ какимъ-нибудь низшимъ по чину лицомъ. Онъ даже не говорилъ ты никому кромѣ своей жены да лакея, и вообще былъ достаточно вѣжливъ.Ѳедоръ Леонтьевичъ зналъ три языка: французскій, польскій и русскій, учился когда-то прилежно и помнилъ пройденое въ школѣ на столько, чтобы не смѣшать Карла Великаго съ Карломъ XII, а математику зналъ даже такъ аккуратно, что могъ во всякое время довольно вѣрно опредѣлить различіе между хордою, радіусомъ и діаметромъ, между прямымъ и острымъ угломъ, между ариѳметическою и геометрическою прогрессіей. Мало того, лѣтъ двадцать тому назадъ, принявъ въ наслѣдство послѣ отца довольно значительное имѣніе, онъ счелъ за нужное прочесть отъ доски до доски полный курсъ сельскаго хозяйства Тера, да не такъ давно еще какую-ту русскую книжку о политической экономіи, что дало ему нѣкоторую возможность судить о разныхъ серіозныхъ вещахъ, выходящихъ изъ сферы его служебной дѣятельности. Служилъ онъ во фрунтѣ, по кавалеріи, тридцать лѣтъ, былъ въ польскомъ и турецкомъ походахъ, былъ раненъ куда-то слегка и по поводу этого случая имѣлъ право носить камышовую трость съ золотымъ набалдашникомъ; словомъ, былъ человѣкъ уважительный и приличный. Въ молодые годы, онъ былъ большой волокита, имѣлъ длинный рядъ романическихъ похожденій и вынесъ изъ нихъ сытое самолюбіе съ одной стороны, съ другой — сердечную преданность къ прекрасному полу, съ которымъ всегда былъ рыцарски вѣжливъ, лукаво шутливъ, развязенъ и веселъ. Женился онъ года четыре тому назадъ, въ Минской губерніи, въ которой онъ долго стоялъ съ своею бригадой. Попавъ случайно въ село одного, когда-то богатаго, но въ ту пору раззореннаго пана, онъ страстно влюбился въ старшую его дочь, и чтобъ привлечь сердце дѣвушки, пустилъ въ ходъ всю опытность прежнихъ годовъ; но долго дѣло не шло на ладъ. Рѣзвая, умная, ловкая Зося скользила какъ змѣйка изъ рукъ. Долго водила она почтеннато стараго воина за его старый, почтенный носъ, смѣялась надъ нимъ жестоко, кокетничала, шалила и наконецъ, уже натѣшившись досыта, уступила настойчивымъ просьбамъ отца. Софьѣ Осиповнѣ минуло ровно двадцать два года въ ту пору, когда она вышла за мужъ. Она любила Ѳедора Леонтьевича какъ добраго малаго, свѣтскаго человѣка и уважала какъ мужа, за что съ своей стороны требовала полной покорности, полнаго, безусловнаго послушанія. Требованіе это было безмолвно, оно само собой подразумѣвалось, это была не больше какъ разница во взаимномъ, сердечномъ отношеніи влюбленнаго стараго волокиты къ молодой, бойкой, слегка привязанной женщинѣ, разница, сама по себѣ составлявшая естественное право въ пользу послѣдней. По какому случаю Ѳедоръ Леонтьевичъ назначенъ былъ губернаторомъ въ Сольскъ, объ этомъ нѣтъ точныхъ свѣдѣній, но достовѣрно извѣстно, что онъ имѣлъ связи. Изъ старыхъ его товарищей, пріятелей, родственпиковъ, многіе въ Петербургѣ служили на видныхъ мѣстахъ; съ иными онъ велъ переписку, въ которой не разъ повторялъ, что кочевая жизнь въ польскихъ губерніяхъ и военное поприще въ мирное время надоѣли ему ужасно, что онъ желалъ бы подъ старость пожить спокойно на постоянной квартирѣ и по примѣру другихъ его сверстниковъ быть полезнымъ отечеству не на однихъ смотрахъ и маневрахъ, что онъ не разъ, въ теченіи своей службы, исполнялъ важныя порученія, по хозяйственной, слѣдственной и другимъ частямъ, при чемъ успѣлъ изучить порядокъ гражданской администраціи и т. д. Желанія его наконецъ сбылись. Въ-одно прекрасное утро, онъ былъ увѣдомленъ частнымъ образомъ о новомъ своемъ назначеніи и вмѣстѣ съ тѣмъ приглашенъ въ Петербургъ для личныхъ переговоровъ. Изъ нихъ, Маевскій увидѣлъ необходимость заблаговременно ознакомиться съ ходомъ дѣлъ въ Сольской губерніи. Кипы бумагъ, уставовъ, проектовъ, меморій, отчетовъ и смѣтъ появились у него на столѣ. Все это надо было пересмотрѣть хоть мелькомъ, и во всемъ этомъ заключалось такъ много темнаго, незнакомаго для него, такъ много справокъ о разныхъ предметахъ необходимо было собрать, чтобы прикрыть хоть немного свое незнаніе въ глазахъ своихъ новыхъ начальниковъ и будущихъ подчиненныхъ, что въ головѣ у него пошло колесомъ. А между тѣмъ время, которое было ему дано, чтобы собрать всѣ нужныя свѣдѣнія въ центрѣ администраціи, летѣло съ ужасною быстротой, и тысяча постороннихъ вещей, отъ которыхъ нельзя отказаться, обѣды, визиты, пріемные дни, разносили его по частямъ, разрывали на мелкіе лоскутки. Часто, по цѣлымъ утрамъ, онъ прятался у себя въ кабинетѣ подъ разными предлогами, но наконецъ докладъ о пріѣздѣ какого-нибудь человѣка, отъ котораго трудно было отдѣлаться, или внезапное появленіе Софьи Осиповны съ словами: "Мой другъ, надо выйдти, такая-то и такой-то тутъ, " заставляли его вздрогнуть, отправляться въ гостиную и съ головой, отуманенною дѣловыми подробностями, вести разговоръ о самыхъ пустопорожнихъ вещахъ. Въ такія минуты, Ѳедоръ Леонтьевичъ мысленно проклиналъ свое замѣтное положеніе въ обществѣ, своихъ знакомыхъ, родныхъ и даже сердился подъ-часъ на жену, но гнѣвъ его продолжался недолго. Онъ былъ веселый, уживчивый, общежительный человѣкъ. Нахмуритъ бывало брови, покрутитъ усы, поклонится холодно, а четверть часа спустя покорится своей судьбѣ и станетъ такимъ любезнымъ хозяиномъ, какихъ въ Петербургѣ мало.

— Очень радъ, очень радъ! сказалъ Ѳедоръ Леонтьевичъ, когда Левель представилъ ему Лукина. — Мое семейство, если не ошибаюсь, имѣло удовольствіе познакомиться съ вами немного пораньше чѣмъ я?

Лукинъ отвѣчалъ, что дѣйствительно, на одной станціи въ Псковской губерніи, онъ имѣлъ счастіе ждать лошадей вмѣстѣ съ семействомъ его превосходительства.

— А вы давно пріѣхали въ Петербургъ? спросилъ Ѳедоръ Леонтьевичъ.

— Въ половинѣ августа.

— Вы здѣсь служили когда-нибудь.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Лукинъ. — Я вовсе еще не служилъ, но когда-нибудь надо отвѣдать этого удовольствія, вотъ ужь два то да какъ я собираюсь.

— Два года! съ большимъ удивленіемъ повторилъ Ѳедоръ Леонтьевичъ.

— Что жь, это время не даромъ было истрачено. Я прожилъ его въ деревнѣ, въ разъѣздахъ… Прежде чѣмъ окунуться въ омутъ служебныхъ воззрѣній и дѣлъ съ ихъ неподвижными формулами, мнѣ казалось не лишнимъ узнать хоть немного ту жизнь, которая въ нихъ укладывается иногда не совсѣмъ просторно.

— Хм! да, оно, конечно, не лишнее, отвѣчалъ Ѳедоръ Леонтьевичъ; — и въ отношеніи къ здѣшнимъ, столичнымъ чиновникамъ, кромѣ своихъ департаментовъ не видавшимъ рѣшительно ничего, вы правы. По служба въ губерніи, это другое дѣло.

Лукину отвѣчалъ, что служба въ губерніи кажется ему въ десять разъ интереснѣе здѣшней.

— Тамъ они дѣло дѣлаютъ, сказалъ онъ; — а здѣсь только толкуютъ о дѣлѣ, да и то о такомъ, котораго не видали въ глаза.

Замѣчаніе это очень понравилось Ѳедору Леонтьевичу. Онъ отозвался довольно лестно насчетъ молодыхъ людей съ свѣжимъ взглядомъ.

— Пріятно видѣть какъ нынче все это двигается впередъ!.. заключилъ онъ. — Вы гдѣ воспитывались?

— Я кончилъ курсъ въ здѣшнемъ университетѣ.

— И послѣ уѣхали изъ столицы?

— Да, уѣзжалъ раза два.

— Гдѣ же вы жили?

— Въ деревнѣ… большею частію.

— Въ какой губерніи?

— Въ Полтавской.

— А, помню, живалъ… Мѣста довольно унылыя… скука!…

— Скука зависитъ отъ случая, замѣтилъ Лукинъ.

— Правда, чистѣйшая правда! Я самъ это испыталъ. Скучаешь часто безъ всякихъ замѣтныхъ причинъ, совсѣмъ противъ ожиданія. Ну и навыворотъ то же случается. Назадъ тому лѣтъ двадцать пять, господа, когда я былъ вашихъ лѣтъ и служилъ еще въ Н--скомъ уланскомъ полку, мы стояли съ полгода въ одномъ изъ самыхъ глухихъ уѣздовъ Литвы; стояли, въ глухую осень, въ жидовскомъ мѣстечкѣ, въ грязи, да какъ нарочно еще финансы въ ту пору у всѣхъ были плохи. Ну, разуігвется, ждали убійственной скуки, а вышло наоборотъ. Вѣрите ли, это время осталось въ памяти до сихъ поръ какъ самое счастливое время жизни?

— Осталось ужь вѣрно не даромъ, замѣтилъ Левель, съ усмѣшкой поглядывая на стараго улана. — Вспомните, Ѳедоръ Леонтьичъ, что-нибудь было въ мѣстечкѣ или по близости, чего вы не ждали, сбираясь скучать?

Маевскій молчалъ съ минуту, лукаво посмѣиваясь и съ очень довольнымъ видомъ покручивая усы.

— Хы, да, по правдѣ сказать, были двѣ три сосѣдки, замужнія барышни, у которыхъ нашъ кругъ собирался порой… ну, да гдѣ же ихъ нѣтъ?.. Люди вездѣ живутъ, да не вездѣ умѣютъ жить весело. Вотъ, хоть, у васъ тутъ, въ столицѣ, блестящее общество, балы, вечера каждый день, а между тѣмъ нигдѣ въ Россіи не видишь такого множества молодыхъ людей, одержимыхъ смертельною скукой. Если бы я былъ ихъ докторомъ, клянусь честью, я бы ихъ всѣхъ отправилъ въ провинцію года на три. Тамъ бы ихъ вылѣчили, тамъ бы съ нихъ скуку порастрясли, потому что тамъ люди умѣютъ жить лучше чѣмъ здѣсь… Не правда ли? сказалъ онъ, обращаясь опять къ Лукину.

— Да, люди тамъ менѣе избалованы, у нихъ меньше претензій и общество связано крѣпче чѣмъ здѣсь. Здѣсь, у него нѣтъ центра, все это какъ песокъ ползетъ врознь. Здѣсь люди сходятся чисто случайно и расходятся тоже, въ ихъ жизни нѣтъ ничего, чтобы сближало ихъ необходимымъ путемъ.

— Другими словами, замѣтилъ Маевскій, — у васъ тутъ нѣтъ общества въ собственномъ смыслѣ слова, потому что какое же это общество, у котораго нѣтъ центра?

— Нѣтъ одного, но за то ихъ есть тысячи, сказалъ Левель.

— Покорно васъ благодарю, за ваши тысячи! Если ихъ сосчитать, то можетъ-быть на повѣрку окажется, что всякій здѣсь самъ себѣ центръ, или лучше сказать, что у васъ тутъ другъ друга и знать не хотятъ. Я этого право не понимаю. У васъ тутъ, царствуетъ какая-то страшная апатія ко всему, все дѣлается какъ-то нехотя, по заказу, такъ вяло и медленно какъ будто у всякаго тысяча лѣтъ впереди, а между тѣмъ какая тамъ тысяча! Въ тридцать вы смотрите уже стариками!

— Повѣрьте, Ѳедоръ Леонтьичъ, возразилъ Левель, — здѣсь люди такіе же какъ вездѣ и также долго бываютъ молоды и живутъ такъ же скоро, только ихъ жизнь не бросается такъ въ глаза, какъ въ провинціи, потому что у ней здѣсь нѣтъ одной вынужденной, казенной рамки, въ которой глазъ могъ бы разомъ охватить ее всю. Она течетъ пестро, широко, по разнымъ путямъ, которые тутъ встрѣчаются, тамъ расходятся, тутъ ясно выходятъ наружу, а тамъ спутываются и переплетаются въ какой-то безвыходный лабиринтъ…

— Ну, я на это скажу, что я не охотникъ до лабиринтовъ. Оно можетъ-быть интересно, не спорю, другому, досужему человѣку, а для того, кто дѣломъ занятъ по горло какъ я, нуженъ прямой, ясный путь.

Не успѣлъ онъ окончить, какъ изъ прихожей раздался опять ввовокъ, и минуту спустя, двѣ дамы вбѣжали въ комнату, веселыя, ловкія, обѣ съ живымъ румянцемъ отъ скорой ходьбы и съ холодомъ свѣжаго осенняго утра въ широкихъ складкахъ ихъ шелковыхъ платьевъ. Въ одну минуту, густое жужжаніе мужскихъ голосовъ покрыто было ихъ звонкою, милою болтовней, бѣглая музыка которой, какъ трели щебечущихъ птицъ, веселымъ тономъ вознаграждала за маленькій недостатокъ логической связи.

— Даю вамъ слово, monsieur, сказала Софья Осиповна, садясь на софу, — я никогда бы васъ не узнала; вы такъ… заросли!

— Однако жь узнали, сударыня, отвѣчалъ онъ, — и я благодаренъ за это маленькое исключеніе хоть на сегоднишній разъ.

— О! сегодня мы ждали васъ, и потому ошибаться было довольно трудно, но еслибы мы встрѣтились гдѣ-нибудь невзначай…

— Vraiment, monsieur, мы бы васъ не узнали! проворно договорила Hélène.

— Вы находите стало-быть, кузина, что мосье Алексѣевъ теперь уже не похожъ на Синюю-Бороду? спросилъ Левель.

— На какую Синюю-Бороду? проговорила она краснѣя.

Лукинъ посмотрѣлъ на нихъ съ удивленіемъ. Ѳедоръ Леонтьевичъ тоже. Софи улыбнулась.

— Это, то-есть этотъ цвѣтъ бороды… вы извините, Григорій Алексѣичъ, была одна изъ примѣтъ, оставшихся въ памяти у Елены Осиповны послѣ вашей дорожной встрѣчи.

Лукинъ засмѣялся. — Но я былъ выбритъ въ ту пору, замѣтилъ онъ. Hélène покраснѣла еще сильнѣе.

— Какой вздоръ, Поль! перебила она. —Какъ вамъ не совѣстно сочинять! Я право не помню, чтобъ я… можетъ-быть это Софи вамъ сказала? прибавила она, бросивъ лукавый взглядъ на сестру.

— Я? что за выдумки, Поль, pas de bêtisee, je vous prie!.. довольно строго сказала Софи.

— Ну, кто изъ васъ виноватъ, это совѣтую вамъ обстоятельно разъяснить, произнесъ Маевскій вставая, — а меня Григорій Алексѣичъ извинитъ, потому что я право заваленъ работой по горло. Впрочемъ, прибавилъ онъ, радушно протягивая гостю руку, — это, надѣюсь, не помѣшаетъ мнѣ видѣть васъ часто у насъ… Прошу покорнѣйше когда-нибудь вечеркомъ… Ѳедоръ Леонтьевичъ раскланялся и ушелъ.

— Теперь, мосье Алексѣевъ, сказала Софи, — вы намъ должны описать ваши дорожныя приключенія. Надѣюсь, вы больше не падали изъ телѣги?

— Некогда было, Софья Осиповна, очень спѣшилъ.

— Вотъ это благоразумно! замѣтила Hélène. Такія вещи можно позволить себѣ на досугѣ, какъ развлеченіе, но если есть какая-нибудь особенная причина спѣшить… у васъ, конечно, была особенная причина, мосье Алексѣевъ?

— О! совершенно особенная. Въ дорогѣ обыкновенно спѣшатъ пріѣхать на мѣсто, а я спѣшилъ напротивъ уѣхать съ мѣста.

— Вамъ стало-быть все равно было въ какую сторону ѣхать?

— Все равно.

— Отчего жь вы пріѣхали въ Петербургъ?

— Да куда жь было больше пріѣхать? Петербургъ это центръ тяготѣнія въ русскомъ мірѣ, и все что летитъ безъ собственной цѣли въ пространствѣ, попадаетъ сюда механически по естественному закону движенія.

— Но вѣдь вы ѣхали же сюда за чѣмъ-нибудь? сказалъ Левель смѣясь.

— Да, ѣхалъ за чѣмъ-нибудь, но ей Богу, не знаю за чѣмъ.

— А служба?

Лукинъ въ свою очередь усмѣхнулся.

— Служба загадка, онъ отвѣчалъ.

— Но вы готовите себя къ рѣшенію этой загадки?

— Да, только какъ я ее разрѣшу, одинъ Богъ вѣдаетъ. Я готовлю себя ко всякому случаю, а случай пестеръ.

— Но вы имѣете же какой-нибудь планъ насчетъ будущаго? сказала Софи.

— Никакого, сударыня. Я по опыту убѣдился, что безъ плана живется гораздо пріятнѣе. ІІланъ это прежде всего потерянный трудъ, потому что ни йоты изъ будущаго не угадаешь, а вовторыхъ всякій планъ портитъ жизнь. Если не сбудется, какъ это бываетъ обыкновенно, мы считаемъ себя несчастными, если сбудется, вся прелесть непредвидѣннаго удовольствія измята, весь аппетитъ притупленъ ожиданіемъ.

— Бываетъ и такъ, сказалъ Левель; — да не отъ насъ зависитъ, чтобъ было иначе? Планъ это не болѣе какъ рядъ связныхъ желаній; а желаніе — вещь невольная. Желаніе въ сердцѣ растетъ какъ трава на землѣ, несѣянное, незванное.

— Да, только траву не прячутъ, потому что трава хорошая вещь, которая имѣетъ свой смыслъ, а изъ пяти желаній четыре по меньшей мѣрѣ бываютъ такъ глупы или такъ гадки, что мы стыдимся о нихъ говорить и прячемъ ихъ инстинктивно.

— Не всегда удается спрятать, сказала Софи. — Чего языкъ не досказываетъ, то часто написано на лицѣ. Берегитесь, мосье Алексѣевъ, я умѣю читать эту грамоту.

— Это не трудно, замѣтилъ Лукинъ, — когда на лицѣ дѣйствительно написано что-нибудь, да сверхъ того еще написана правда; но что если оно молчитъ какъ пустая страница или, еще хуже, лжетъ?

— Въ такомъ случаѣ, это ужь не лицо, а маска. Надѣюсь, что вы не носите ея, мосье Алексѣевъ?

— Случается, Софья Осиповна, но я не вижу въ томъ зла. Маска, это — законное орудіе’обороны въ рукахъ у всякаго, кто имъ умѣетъ владѣть. Ни вы, ни я, никто, кромѣ ребенка, не открываетъ себя вполнѣ и не высказываетъ всего, что у него на душѣ.

— Правда, отвѣчала она смѣясь, — всего сказать невозможно. Мало ли какой вздоръ иногда придетъ въ голову!

— Что тамъ? спросила она, замѣтивъ слугу, который вошелъ въ гостиную.

— Пакетъ прислали изъ магазина, сударыня.

Пакетъ былъ съ нотами. Hélène схватила его и начала разбирать. — Вотъ этотъ nocturne, Поль, который вы мнѣ хвалили вчера, я нарочно достала. Сыграйте, мнѣ хочется знать…

— Пожалуй. — Левель взялъ ноты, и они вмѣстѣ ушли въ сосѣднюю комнату.

Лукинъ остался вдвоемъ со старшею сестрой.

— Нашъ разговоръ о маскѣ не конченъ, сказала она. — Вы носите ее не на шутку; я это знала давно.

Она открыла рабочій ящикъ и занялась какою-то бездѣлкой. Полные тоны рояля, долетавшіе къ нимъ изъ залы, почти покрывали звукъ ея голоса.

Лукинъ молчалъ, устремивъ на нее вопросительный взоръ.

— Я это знала давно, повторила она, — и давно оправдала васъ, потому что я знаю причину.

Онъ вздрогнулъ и опустилъ глаза. Усмѣшка, игравшая у него на лицѣ, исчезла.

— Не бойтесь, мосье Алексѣевъ, продолжала она мѣстами серіозно, мѣстами шутя. — Я не потребую отъ васъ исповѣди. Если хотите, я любопытна какъ всякая женщина, но я не такъ мелочно любопытна, чтобы мучить васъ скучными, привязчивыми разспросами. Ваше прошедшее, если вы помните, стало извѣстно мнѣ въ общихъ чертахъ вслѣдствіе одного, маленькаго, невольнаго признанія, которое у васъ вырвалось тамъ, на станціи. Этотъ взрывъ, cette courte explosion de sentiment, потому ли что онъ былъ неожиданъ или по какимъ-нибудь другимъ причинамъ, не знаю, но все это тронуло меня въ ту пору гораздо глубже чѣмъ я могу разказать. Мосье Алексѣевъ, не будьте злы, не смѣйтесь, прошу васъ; повѣрьте, не любопытство, а чувство другаго рода заставляетъ меня говорить. Вы можетъ-быть спросите: чего я хочу отъ васъ? Очень немногаго. Я хочу, чтобы вы дали мнѣ право знать… то что я знаю, и при мнѣ не душили себя напрасно подъ маской…

Лукинъ слушалъ съ жаднымъ вниманіемъ. Пульсъ забился у него сильнѣе, что-то мелькнуло въ душѣ неясное, но заманчивое. Онъ сказалъ ей въ отвѣтъ какую-то странность, что-то безсвязное, непонятное, но тонъ его голоса и пристальный, огненный взглядъ придавали словамъ такой смыслъ, отъ котораго краска вспыхнула у нея на лицѣ.

— Вы, кажется, бредите, мосье Алексѣевъ?

— Можетъ-быть, но если и такъ, то вы должны извинить. Вы хорошо угадали мое прошедшее, но вы не знаете еще настоящаго… Я здѣсь одинъ, безъ семьи, безъ друзей, безъ вѣрной точки опоры у себя подъ ногами… Въ такомъ положеніи, сердце хватается жадно за все, что выходитъ хоть на волосъ изъ рамки холодныхъ приличій, что похоже хоть издали на теплое чувство. Безъ этой пищи ему невозможно жить: оно ее ищетъ вездѣ, но иногда, вмѣсто хлѣба, ему шутя сунутъ камень; иногда ему кажется, что оно что-то нашло, а наповѣрку выходитъ, что его забавляли игрушками…

— Мосье Алексѣевъ, я не шучу…

— Но вы назвали бредомъ мои впечатлѣнія.

— Я и теперь готова назвать ихъ бредомъ, если не буду убѣждена, что вы меня поняли совершенно.

— Какъ же я долженъ васъ понимать?

— Какъ можно проще. Я высказала вамъ чувство очень естественное и высказала безъ всякдго опасенія; потому что не вижу нужды его прятать, потому что оно не изъ тѣхъ, которыя требуютъ тайны. Надѣюсь, что вы поймете меня вполнѣ и не сдѣлаете какихъ-нибудь опрометчивыхъ выводовъ… Это была бы дурная награда за мою искренность.

Онъ понялъ урокъ, заключенный въ ея словахъ, и ему стало неловко. «Ухъ! какіе у ней шипы! подумалъ онъ. Сколько! Надо вести себя осторожнѣе.»

— Что вы молчите? спросила она, улыбаясь лукаво. — Вамъ не понравилось мое замѣчаніе?

— Я боюсь, чтобы вы не сочли меня дуракомъ.

Она засмѣялась. — О! будьте спокойны. Я вѣрю твердо въ вашъ умъ, иначе я не рѣшилась бы говорить такъ открыто, но ошибиться можетъ и умный человѣкъ; къ тому же я вовсе не утверждаю, чтобы вы ошиблись, я только предвидѣла близость ошибки и хотѣла предостеречь… Allons, ne vous fâchez pas, monsieur, оставимъ этотъ вопросъ. Скажите мнѣ, что вы дѣлали въ Петербургѣ съ тѣхъ поръ какъ вернулись сюда? Это было давно, почти въ одно время съ нами, можетъ-быть въ одинъ день?

— Да, дѣйствительно, въ одинъ день. Въ Гатчинѣ, я немножко васъ не догналъ. Я видѣлъ издали какъ вашъ дормезъ ускакалъ со станціи. Съ тѣхъ поръ мы разъѣхались въ разныя стороны.

— И не встрѣтились до сихъ поръ? Какимъ образомъ это могло случиться?

— Хм! Вы не знаете Петербурга, иначе вы бы не спрашивали. Въ Сибири, въ Киргизской степи, легче встрѣтиться чѣмъ здѣсь, на пространствѣ какихъ-нибудь пяти верстъ. Здѣсь горы непроходимыя раздѣляютъ людей другъ отъ друга.

— Какія тамъ горы! Все плоско какъ на тарелкѣ!

— Горъ этихъ мы не замѣчаемъ, покуда не стукнемся о нихъ лбомъ. Это невидимыя заставы, рогатки и западни, устроенныя на вашемъ пути педантствомъ и спѣсью, двумя могущественными рифригераторами нашей общественной жизни.

— Pardon, что такое рифригераторъ?

— Это сосудъ, наполненный льдомъ или снѣгомъ для быстраго охлажденія того, что въ него опускаютъ.

— О! Въ самомъ дѣлѣ? Такъ вотъ отчего, съ тѣхъ поръ какъ мы здѣсь живемъ, я чувствую себя такъ какъ-то немножко холодновато.

— Будетъ еще холодноватѣе, какъ поживете подолѣе.

— Покорно благодарю; я постараюсь уѣхать отсюда какъ можно скорѣе?

— Очень хорошо сдѣлаете.

— А вы остаетесь?..

— Я остаюсь.

— Зачѣмъ. Вѣдь вы говорите, что тутъ слишкомъ холодно?

— Холодно для того, кто захочетъ себя морозить ради приличія; а я не хочу. Я вольный козакъ, найду гдѣ согрѣться, и въ рамки вставлять себя не позволю.

— Вотъ какъ! Вы, стало-быть, намѣрены жить внѣ общества?

— А что жь? Развѣ внѣ общества нѣтъ и жизни? Внѣ общества не значитъ еще безъ общества; а только внѣ всякихъ заставъ и рогатокъ.

— Но развѣ изъ нихъ выходятъ?

— Конечно. Неужели вы думаете, что за заставой пустыня? Такіе же люди живутъ, и живутъ очень весело. Бытъ ихъ — это какая-то загородная прогулка en permanence.

— Пикникъ, то-есть? Что жь! это довольно весело; но рядъ пикниковъ не составитъ каррьеры. Чтобы сдѣлать каррьеру, надо жить въ обществѣ, въ городѣ; а не за городомъ. Надо служить въ военной или гражданской службѣ или родиться поэтомъ, художникомъ и посвятить себя какому-нибудь искусству. Вы стиховъ не пишете, мосье Алексѣевъ?

— Нѣтъ, Софья Осиповна, не пишу!

— И живописью не занимались?

— Не занимался.

— Что жь вы намѣрены дѣлать? Какой родъ службы вы думаете избрать?

— Чисто личный. Я собираюсь служить себѣ, своимъ интересамъ, страстямъ, желаніямъ… а какимъ образомъ, это заранѣе невозможно сказать. Пойду, куда вѣтеръ подуетъ и буду дѣлать что нравится; а что не понравится или надоѣстъ, — брошу. Буду самъ своимъ прокуроромъ, судьей, казначеемъ и стряпчимъ, и самъ своимъ губернаторомъ.

Она засмѣялась.

— Какой же вы эгоистъ!

— Не болѣе какъ и всякій другой. Всѣ служатъ себѣ; на этотъ счетъ всѣ одинаковы. Разница только въ томъ, чѣмъ эта служба оправдывается. Одинъ оправдываетъ отечествомъ, другой семействомъ, третій наукою и такъ далѣе.

— А вы чѣмъ намѣрены оправдать?

— Я не намѣренъ оправдывать, потому что я въ этомъ не виноватъ. Жить для себя одного — скверно; но все-таки лучше чѣмъ вовсе не жить. Дилемму эту не я сочинилъ; это дѣло исторіи.

— Но развѣ изъ этой дилеммы нѣтъ выхода?

— На словахъ можетъ-быть; — на дѣлѣ нѣтъ никуда.

— Кто жь вамъ мѣшаетъ на дѣлѣ жить для другихъ?

— Мѣшаютъ… всѣ. Вопервыхъ, кому это нужно, чтобы я жилъ? Развѣ кто-нибудь этого требуетъ? Никогда… Гнить для другихъ, умирать для другихъ, быть ихъ лакеемъ, чернорабочимъ, служить простымъ механическимъ колесомъ или палкою, рычагомъ — вотъ что требуется; а остальное ненужный товаръ; за остальное вамъ гроша никто не дастъ.

— О, да какой же вы софистъ! Какъ! Развѣ гражданскій чиновникъ или солдатъ, офицеръ — не живутъ для другихъ, не служатъ другимъ?

— Живутъ для себя и служатъ себѣ; а кто иначе дѣлаетъ, по собственной волѣ или по волѣ другихъ, тотъ развѣ живетъ? Попробуйте-ка служить по совѣсти, да васъ заѣдятъ или съ голоду уморятъ или прославятъ педантомъ, глупцомъ, и будутъ старательно обходить, осыпая насмѣшками; вы мѣста себѣ не найдете на свѣтѣ, — и по дѣломъ! Зачѣмъ дѣлать на зло другимъ то, чего другіе не требуютъ, не хотятъ, и что остается безъ пользы, потому что на зло общественному порядку, на перекоръ всему свѣту, пользы не сдѣлаешь; а можно воду толочь, пожалуй, и думать что жертву приносишь, пожалуй и такъ; да что толку въ жертвѣ, которая никому не нужна? Еслибы кто-нибудь вамъ предложилъ, въ доказательство безграничной преданности, броситься съ моста въ рѣку или выскочить изъ окошка, что бы вы ему сказали?

— Ma foi! Я бы просто ему сказала, что онъ очень глупъ.

— Ну, вотъ видите, наше общество то же самое говорятъ тому, кто рвется ему служить на зло его собственной волѣ.

— Можетъ-быть… а все-таки вы софистъ.

— Мы стало-быть оба софисты; потому что вы соглашаетесь со мной въ сущности?

— Да; покуда я слушаю васъ, мнѣ кажется что вы правы; но какъ только вы кончите, и я стану соображать все то, что вы говорили, — простой здравый смыслъ подсказываетъ мнѣ, что это не такъ… а почему не такъ, право не знаю. Знаю только, что выводы ваши странны, что они идутъ на перекоръ всему принятому; однимъ словомъ, царапаютъ глаза.

— А то, что царапаетъ намъ глаза, мы называемъ софизмами; не правда ли? прибавилъ Лукинъ. — Мы хотимъ, чтобъ истина была утѣшительна, иначе это не истина?

— Конечно, не истина.

— Ну, такъ; я это зналъ. Это обыкновенная логика женщинъ.

— Чѣмъ же она хуже вашей?

— Тѣмъ, что она гнется по обстоятельствамъ.

— Это-то и хорошо; это значитъ она живая, а не деревянная, не желѣзная какъ у васъ.

— Логика приличій! сказалъ Лукинъ.

— Лучше чѣмъ ваша логика неприличія, отвѣчала она.

Лукинъ засмѣялся.

— Это послѣднее слово зажимаетъ мнѣ ротъ, сказалъ онъ. — Всякое возраженіе противъ логики приличій не позволительно; потому что въ вашихъ глазахъ, оно можетъ-быть найдено неприличнымъ.

— Легко можетъ быть… Скажите, мосье Алексѣевъ, вы, стало-быть не намѣрены вовсе служить?

— Я этого не говорю. Я никакихъ зароковъ не дѣлаю. Когда нибудь, легко можетъ случиться, что вы увидите меня въ вицъмундирѣ.

— О! Въ самомъ дѣлѣ? О чемъ же мы спорили?

— Право, не знаю. Вы, кажется, требовали, чтобы я служилъ для другихъ; а я говорилъ, что если буду служить, то буду служить для себя, какъ всѣ это дѣлаютъ. Но былъ не правъ. Зачѣмъ говорить о томъ, что всѣ знаютъ не хуже насъ, но о чемъ всѣ рѣшились молчать, изъ приличія?

— Tenez, вы опять начинаете вашу войну противъ цѣлаго свѣта?

— О, нѣтъ! Я совсѣмъ не такъ храбръ какъ вы думаете… Вы видите, я бѣгу… онъ взялъ шляпу и всталъ.

— Отъ кого? Неужели отъ меня?

— Я могу сказать да, потому что вы, разумѣется, не повѣрите… До свиданія.

— До свиданія, отвѣчала она, протянувъ ему руку.

— Куда вы? спросилъ его Левель, когда они вышли въ залу.

— Къ Сенъ-Жоржу.

— Постойте, вмѣстѣ пойдемъ. И минутъ черезъ пять, они ушли вмѣстѣ.

IV. Лабиринтъ.

Итакъ, Лукинъ наконецъ прибылъ счастливо на первую станцію своей новой дороги. Онъ принятъ былъ въ домѣ Маевскихъ, и этотъ пріемъ открывалъ ему доступъ въ другіе дома.

— Ну, теперь можно и отдохнуть, думалъ онъ, можно пожить, не заботясь о завтрашнемъ днѣ; потому что спѣшить теперь некуда. Надо оправиться, осмотрѣться, выждать пока положеніе само-собой обрисуется и укажетъ на что-нибудь впереди.

…. Такъ онъ и сдѣлалъ. Разъ выбившись на просторъ, онъ бросилъ поводья и далъ себѣ полную волю во всемъ. Первое, въ чемъ это высказалось, было: немедленная отставка всѣмъ лишнимъ знакомымъ, три четверти изъ которыхъ оказывались теперь не нужными. Онъ тотчасъ же пересталъ посѣщать ихъ, и время, у нихъ конфискованное, раздѣлилъ между тѣми, отъ которыхъ могъ ждать какой-нибудь пользы или удовольствія. Въ числѣ этихъ избранныхъ, кромѣ Маевскихъ и ихъ кружка, конечно стоявшихъ на первомъ планѣ, были двѣ женщины, нѣсколько эксцентрическаго характера. Одна изъ нихъ, нѣкто Эмилія Г**, была именно та хорошенькая, но взыскательная блондинка, съ которой онъ познакомился у Находкина. Съ этой особой, въ тотъ вечеръ, случилось маленькое несчастіе, довольно печальное въ ея положеніи. Она влюбилась по уши, что было замѣчено предметомъ любви и разработано самымъ эгоистическимъ образомъ. Черезъ нѣсколько дней, они встрѣтились снова у одной доброй пріятельницы, послѣ чего она принимала его такъ часто, что это успѣло дойдти до ушей ея попечителя и, разумѣется, повело къ непріятной развязкѣ….

Другая была та пріятельница, о которой сейчасъ упомянуто, нѣкто Шарлотта Сальи, француженка, нѣсколько лѣтъ уже поселившаяся въ Россіи. Эта милая дама долго жила въ Москвѣ, гдѣ занимаясь различными промыслами, успѣла нажить себѣ маленькій капиталецъ, но частыя ссоры съ полиціей, по поводу связей съ какими-то лицами сомнительной репутаціи, принудили ее наконецъ оставить свое мѣсто жительства. Сальи переѣхала въ Петербургъ. Здѣсь она долго блуждала, не зная куда пріютиться, потомъ обжилась и пользуясь опытомъ прошлыхъ годовъ, стала вести себя осторожнѣе. Въ эпоху знакомства ея съ Лукинымъ, она занимала на Мойкѣ, у Синяго моста, въ 3-мъ этажѣ какого-то виднаго дома, квартиру въ 5-ть комнатъ, убранную со вкусомъ, держала прислугу, повара, экипажъ и принимала открыто. Расходы на все это, само-собой разумѣется очень не малые, по мнѣнію многихъ, должны были истекать изъ кармана какого-нибудь зажиточнаго лица; но кто было это лицо, гдѣ оно проживало и въ какихъ отношеніяхъ находилось къ немного поблекшей уже красавицѣ, никто не могъ разрѣшить. Впрочемъ, если хозяина въ домѣ никто невидалъ, то хозяйка была на лицо и принимала гостей такъ любезно, что смѣшно было затрудняться какими-нибудь маленькими неформенностями общественнаго ея положенія. Множество лицъ посѣщало ее. Одни пріѣзжали по утру, то просто съ визитомъ, то съ просьбами и подарками. Другіе съѣзжались къ ней вечеромъ, ѣли и пили, плясали, болтали и волочились, разумѣется на правахъ холостой компаніи, то-есть безъ всякихъ излишнихъ стѣсненій. Играли въ карты почти каждый разъ, сначала въ вистъ или въ преферансъ, послѣ которыхъ обыкновенно кто-нибудь изъ присутствующихъ закладывалъ маленькій банкъ или штоссъ, такъ, больше для шутки, pour la bonne bouche, какъ говорила хозяйка смѣясь. Сама она невсегда принимала участіе въ игрѣ, но всегда была тутъ, любезна, внимательна, весела, — всегда готова поздравить счастливаго побѣдителя или утѣшить проигрывающаго, или занять разговоромъ того, кто оставилъ игру. Слухи ходили будто она была въ части съ банкометами и будто бы банкъ приносилъ ей доходъ и будто бы…….. но очень немногіе этому вѣрили; потому что о комъ въ Петербургѣ не ходитъ слуховъ, и можно ли вѣрить всѣмъ сплетнямъ, имъ же числа нѣсть въ подсолнечномъ мірѣ! Да и что жь наконецъ? — Ну, положимъ, игорный домъ; конечно оно очень скверно; да вѣдь мало ли чего сквернаго попадается въ жизни на каждомъ шагу? Всего не минуешь. А разъ допустивъ азартную игру, какъ неизбѣжное зло, лучше чтобы она была правильно организована; потому что тогда постоянный, открытый барышъ на сторонѣ банкомета съ достаточнымъ капиталомъ можетъ избавить его отъ нужды плутовать и будетъ служить прямымъ обезпеченіемъ для понтера…. Незнаю вѣрны ли эти выводы; но такъ думалъ Лукинъ, который съ тѣхъ поръ, какъ началъ играть, въ короткое время успѣлъ втянуться по уши въ это удовольствіе. Слухъ о побѣдѣ его у Находкина быстро разнесся въ извѣстномъ кругу. На другой же день, вечеромъ, онъ получилъ нѣсколько приглашеній съ разныхъ сторонъ, принялъ ихъ всѣ и смѣло пошелъ на встрѣчу своей судьбѣ…. Чего тутъ трусить! — Недавній успѣхъ покрылъ почти вдвое всю сумму издержекъ его за цѣлыхъ два мѣсяца по прибытіи въ Петербургъ. Бумажникъ въ карманѣ съ трудомъ вмѣщалъ въ себя деньги, напиханныя туда безъ счету, на скорую руку, прямо съ зеленаго стола и съ тѣхъ поръ даже несчитанныя. Ему незачѣмъ было даже трогать своего собственнаго, запаснаго капитала; можно было вести игру на выигрышныя, а тамъ — что будетъ, то будетъ; забастовать всегда въ его волѣ. Первымъ послѣдствіемъ этой рѣшимости было нѣсколько новыхъ знакомствъ, исключительно по картежной части; вторымъ, длинный рядъ новыхъ побѣдъ. Онъ сталъ играть часто и очень удачно. Какое-то особенное, слѣпое, почти безошибочное чутье руководило его игрой. Иной разъ, середи самой счастливой полосы, онъ вдругъ останавливался на первой проигранной картѣ и тотчасъ-же бастовалъ; другой разъ гнулъ на проломъ, несмотря на потери, — гнулъ неоглядываясь и не отступая ни шагу назадъ до тѣхъ поръ покуда его не возьметъ. Сидѣлъ онъ нерѣдко вплоть до утра и возвращался въ проигрышѣ; но проигрышъ рѣдко бывалъ великъ и послѣ нѣсколькихъ неудачъ, ему достаточно бывало одного счастливаго вечера, чтобы вернуть свое, втрое и впятеро. Средства его росли съ неожиданной быстротой, вмѣстѣ съ средствами росли, безъ сомнѣнія, и затѣи. Онъ завелъ повара, завелъ себѣ сани и пару лихихъ рысаковъ, нанялъ еще одного лакея и кучера, сшилъ шубу цѣлковыхъ въ триста, купилъ дорогіе часы. Впрочемъ, онъ былъ не такой человѣкъ чтобы заботиться только о собственномъ своемъ, личномъ комфортѣ. Узнавъ, что одна особа изъ числа новыхъ его друзей находится на мели и въ затруднительныхъ отношеніяхъ къ своимъ кредиторамъ, онъ тотчасъ же выплатилъ всѣ долги ея до послѣдней копѣйки; мало того, онъ нанялъ для нея квартиру и эту квартиру меблировалъ на собственный счетъ. Все это стоило ему (даже и въ ту пору, когда деньги считали еще на ассигнаціи и все было дешево) очень не малую цифру; но онъ былъ такъ счастливъ, что, за всѣми издержками, въ шкатулкѣ его оставалось еще тысячъ двадцать наличными, чистыми деньгами, сверхъ капитала, который лежалъ въ билетахъ нетронутый. Мало того, упомянутые 20,000, несмотря на значительныя и почти ежедневныя колебанія, въ общемъ счетѣ не думали убывать. Напротивъ, въ началѣ зимы, за всѣми расходами и потерями, онѣ принесли ему ровно сто на сто… Счастье рѣшительно повернулось къ нему лицомъ и дарило улыбками, да какими еще? во всю щеку, до самыхъ ушей!

Надолго-ли? надъ этимъ онъ не ломалъ себѣ головы. Ему некогда было: онъ спѣшилъ жить, покуда живется легко и весело. Съ этимъ взглядомъ на жизнь, никакъ не могъ согласиться пріятель его, Павелъ Петровичъ Левель, который видѣлъ конечно одну только сторону его жизни и не имѣя ключа къ ея объясненію, не разъ удивлялся, какъ можно существовать такимъ образомъ, со дня на день, не имѣя передъ собою въ виду ничего ясно-опредѣленнаго и неразсчитывая, что выйдетъ изъ всего этого современемъ.

— Куда вы? — спросилъ онъ разъ вечеромъ, выходя вмѣстѣ съ нимъ отъ Маевскихъ, у которыхъ они обѣдали въ этотъ день и которыя собирались на балъ, а потому отпустили ихъ раньше обыкновеннаго. Вечеръ былъ ясный и тихій; только что выпавшій снѣгъ скрипѣлъ подъ ногами. Они велѣли своимъ кучерамъ ѣхать сзади, а сами пошли пѣшкомъ.

— Куда вы? спросилъ капитанъ. — Пойдемте ко мнѣ чай пить.

— Нельзя, я далъ слово Сальи.

— Опять къ Сальи? Да бросьте вы эту старую…….. Капитанъ выразился не слишкомъ учтиво.

— Зачѣмъ бросать? У ней весело.

— Въ самомъ дѣлѣ? Вы у ней часто бываете?

— Да какъ вамъ сказать? не то чтобы слишкомъ часто, а такъ, случается иногда.

— Что жь вы тамъ дѣлаете?

— То же, что и другіе. У ней бываютъ хорошенькія женщины и хорошій столъ Волочимся, ужинаемъ, а послѣ играемъ въ карты….

— Хмъ; говорятъ тамъ игра главное, а остальное все такъ, для приманки….

— Можетъ быть.

— Я думаю, съ васъ успѣли уже содрать порядкомъ за всѣ ваши посѣщенія?

— Нѣтъ; всего какихъ-нибудь рублей триста. А впрочемъ я тамъ недавно началъ играть.

— Берегитесь, слухи ходятъ, что у ней мечутъ какіе-то старые пріятели изъ Москвы, которые того очень ловко…. онъ сдѣлалъ маленькій жестъ рукой.

Лукинъ улыбнулся.

— Едва-ли? онъ отвѣчалъ. — Штуки этого рода сходятъ съ рукъ изрѣдка съ какимъ-нибудь близорукимъ, который позволитъ себя провести; а вообще говоря, это дѣло рискованное. Разъ что-нибудь замѣтятъ, все кончено; да еще пожалуй и зубовъ не дочтешься. Къ чему ей это? Она и безъ этого можетъ имѣть постоянный барышъ.

— Да; можетъ быть, отвѣчалъ Левель подумавъ. — Съ ея стороны на это можно пожалуй смотрѣть какъ на правильное ремесло; да вамъ-то что за охота вязаться съ такими людьми?

— Вязаться нѣтъ надобности. Я съ ними знакомъ, покуда сижу за картами; а карты подъ столъ — и знакомство туда же.

— Конечно, васъ занимаетъ игр.а, а не игроки ;но этого-то я и не могу понять. Со стороны кого-нибудь, кто имѣетъ въ виду нажиться; оно хоть и грязно, да покрайней мѣрѣ послѣдовательно; а съ вашей — что васъ влечетъ? Чего вы тамъ ищете?

— Пріятнаго ощущенія, болѣе ничего. Игра дѣйствуетъ наркотически, какъ кофе или вино, только гораздо сильнѣе.

— Но это ощущеніе разрушительно.

— Да, можетъ-быть.

— Къ тому же, вы можете проиграться.

— Такъ что жь?

— Да только то, что тутъ смыслу нѣтъ, извините. Къ чему жь это все? Какой изъ этого результатъ?

— Какой-нибудь выйдетъ; это не мое дѣло; пускай выводятъ тѣ, для кого оно интересно; а я итогами не люблю заниматься.

— Хмъ; все это хорошо покуда расплачиваться не пришлось, замѣтилъ Левель.

— Ну, отвѣчалъ Лукинъ, — по этой мѣркѣ будетъ все скверно; потому что за все придется когда-нибудь платить.

— Тѣмъ болѣе причины тратить время и силы съ разчетомъ, чтобы не пришлось платить дорого за какую-нибудь дрянь, которая гроша не стоитъ, возразилъ Левель.

— Эхъ, Павелъ Петровичъ! Если есть что-нибудь, на что силы и время тратятся самымъ отвратительнымъ образомъ и что дѣйствительно гроша не стоитъ, такъ это именно ваши разчеты. Всю жизнь будете разчитывать, а такой формулы все-таки не высчитаете, которая бы годилась хоть на одинъ непредвидѣнный случай.

— Ба! Что такое непредвидѣнный случай?… Непредвидѣнныхъ случаевъ не должно быть!

— Въ самомъ дѣлѣ? Ну а если теперь, въ эту самую минуту, вамъ на голову упадетъ кирпичъ или кусокъ штукатурки съ карниза, какого рода это будетъ случай?

— Будетъ случай скоропостижной смерти, возможность котораго всякій долженъ предвидѣть.

— Положимъ; но этого рода предусмотрительность не имѣетъ никакого практическаго значенія. Что же изъ этого слѣдуетъ? Какое правило вы выведете изъ этого для жизни?

— Такое, что всякій долженъ быть готовъ умереть въ любую минуту.

— Но что жь изъ этого? Готовъ или не готовъ, кто это спрашиваетъ? Да и что такое значитъ готовъ умереть?

— О! это значитъ очень и очень много!…. Когда-нибудь я выскажу вамъ подробно, какъ я это понимаю.

— Зачѣмъ подробно, скажите въ короткихъ словахъ.

— Хорошо, сказалъ Левель, останавливаясь у своего подъѣзда въ Большой Конюшенной. Готовъ умереть тотъ, кто можетъ разстаться съ жизнію, не жалѣя, что онъ жилъ такъ, а не иначе

— А! фатализмъ!… Ну, это длинный заворотъ въ сторону…. Не по дорогѣ; прощайте.

— Совсѣмъ не фатализмъ; а кое-что другое Да куда вы спѣшите? Зайдите ко мнѣ посидѣть; ночь длинна; успѣете еще къ Сальи.

— Я хотѣлъ заѣхать домой на минутку; а впрочемъ все равно; послѣ успѣю. Они вошли вмѣстѣ.

— Ба! Да у васъ тутъ цѣлая библіотека! Какъ это я до сихъ поръ не замѣтилъ? сказалъ Лукинъ, входя въ кабинетъ и съ любопытствомъ посматривая на рядъ шкаповъ, открытыя полки которыхъ съ самого низу до потолка уставлены были книгами.

— Очень просто, отвѣчалъ, Левель. — Вы не были еще въ этой комнатѣ, потому что ни разу не заставали меня одного, а я никогда не вожу сюда шумное общество. Я въ этой комнатѣ занимаюсь, и потому люблю, чтобы тутъ было тихо и чисто во всякую пору дня. Для меня даже одно простое воспоминаніе какой-нибудь суматохи или шумнаго, вздорнаго разговора, связанное съ извѣстнымъ мѣстомъ, дѣлаетъ это мѣсто негоднымъ для дѣльныхъ занятій. Галиматья очень ѣдкая вещь. Она имѣетъ какой-то особенный, возмутительный запаху, который въѣдается въ мебель, обои, гардины…. во всю матеріальную обстановку.

— Да… это правда…. вы чѣмъ занимаетесь?

— Какъ вамъ сказать? У меня есть нѣсколько разныхъ вещей, которыя я люблю; но эта проклятая, столичная жизнь, съ ея безчисленными условіями и требованіями, не позволяетъ мнѣ ни въ одну изъ нихъ углубиться серіозно. Я очень люблю, напримѣръ, математику; это старинная пассія; я бредилъ дифференціалами еще въ школѣ. Мнѣ кажется, еслибы жизнь иначе сложилась, а главное, еслибы смолоду меня повели толковѣе, изъ меня вышелъ бы недурной астрономъ, или инженеръ-механикъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ, что именно я теперь не могу сказать, потому что, я долженъ признаться, меня иногда тянетъ въ разныя стороны.

Лукинъ улыбнулся.

— Можетъ-быть оттого, продолжалъ Левель, — что ни въ одну изъ нихъ я не имѣю возможности направить свое вниманіе постоянно… Физика, химія, зоологія, медицина, все это сильно меня интересуетъ…

— Да, это все интересныя вещи, замѣтилъ Лукинъ. — Жаль только что за всѣмъ не угонишься.

— О! никакимъ образомъ! И теперь, Боже мой! Какъ припомнишь сколько времени потрачено даромъ и что можно было бы сдѣлать въ продолженіе столькихъ лѣтъ, такая досада беретъ, что руки отваливаются! Бросишь все и иногда цѣлый мѣсяцъ до книгъ не дотрогиваешься…

— Что же вы дѣлаете въ такіе дни?

— Да что? То же, что дѣлаетъ весь этотъ рой трутней, которымъ наполнены наши гостиныя… театры, рауты, клубы и служба тоже, хоть впрочемъ на службу немного уходитъ времени; но одна уже эта мысль, что тогда-то, вамъ нужно быть тамъ-то и дѣлать то-то, или часто не дѣлать даже рѣшительно ничего, а такъ просто присутствовать или позировать въ видѣ декораціонной мебели, одна уже эта мысль отбиваваетъ охоту отъ всякаго путнаго дѣла. Впрочемъ, у меня есть нѣсколько маленькихъ утѣшеній на эти случаи… Музыка, живопись…

— О! въ самомъ дѣлѣ! Вы пишете?..

— Да, немножко. У меня есть небольшой талантъ и большая охота; техники только недостаетъ, да и времени тоже. Въ музыкѣ, я гораздо дальше ушелъ, но музыкѣ я учился… давно впрочемъ…

— Я вамъ удивляюсь, замѣтилъ Лукинъ.

— А что?

— Да то, зачѣмъ вы идете наперекоръ естественному влеченію? Еслибы вы были бѣдный чиновникъ, который бьется изъ-за куска хлѣба или какой-нибудь ротный командиръ, что всѣми правдами и неправдами едва успѣваетъ кормить шесть человѣкъ дѣтей, я бы ни слова не сказалъ. Но имѣя всѣ средства жить такъ какъ хочется…

— О! неужели вы думаете, перебилъ Левель, — что я отказался совсѣмъ отъ надежды жить такъ какъ хочется? Могу васъ увѣрить, я думаю объ этомъ серіозно. У меня даже есть подробно-обдуманные планы на этотъ счетъ, и если до сихъ поръ я ихъ не исполнилъ, то это только отъ того, что всѣхъ нужныхъ элементовъ не было еще подъ рукой… Я, вотъ видите ли, такъ созданъ, что меня никакая блестящая односторонность не можетъ удовлетворить. Я требую отъ жизни полнаго существованія; а въ рамкѣ такого существованія и вся прошедшая жизнь должна найдти себѣ мѣсто. Я не могу вычеркнуть изъ нея десять лѣтъ, не по слабости характера, нѣтъ; еслибы я считалъ это нужнымъ, я бы давно это сдѣлалъ. Но я глубоко убѣжденъ, что всякій изъ насъ, прежде чѣмъ жить такъ какъ хочется, долженъ пожить такъ какъ свѣтъ этого требуетъ. Нельзя оттолкнуться совсѣмъ отъ той середины, въ которой мы родились, и съ самаго начала оборвать съ него всѣ связи и отношенія. Съ этихъ связей и отношеній, съ подчиненія имъ надо начать и послѣ уже обдуманно, осторожно, прокладывать собственный путь. Всякому отъ природы даны конечно свои природныя склонности. Я, напримѣръ, имѣю склонность къ наукѣ, но я не родился въ сферѣ людей, посвятившихъ себя наукѣ, и потому не могъ шагнуть въ нее прямо, помимо всѣхъ переходныхъ ступеней, которыя насъ отдѣляютъ. Это досадно, разумѣется, но и это имѣетъ свою хорошую сторону, потому что наука, конечно, отличная вещь, но наука, сама по себѣ, не выучитъ жить. Кабинетъ ученаго, вѣдь это въ своемъ родѣ келья, и если начать съ того, что запереться въ эту келью, то много чего существеннаго отъ насъ ускользнетъ.

— О! да еще какъ много! сказалъ Лукинъ.

— Я думаю, продолжалъ Левель, что представители науки не потеряли бы ничего, еслибъ они начинали свою карьеру не съ дѣтскихъ лѣтъ, а въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, когда они успѣютъ уже достаточно ознакомиться съ жизнію, чтобы не быть совершенными невѣждами въ дѣлахъ міра сего.

— Конечно, — сказалъ Лукинъ.

— Потеря времени, продолжалъ Левель, — щедро была бы вознаграждена извѣстной долею свѣтской мудрости, которая изощряетъ умъ не хуже любаго теоретическаго анализа. Но я не примѣняю этого къ себѣ, потому что ученымъ, въ собственномъ смыслѣ слова, я, разумѣется, никогда не буду.

— Отчего жь?

— Да такъ, вотъ видите ли, прочнаго основанія не достаетъ. Слишкомъ много… Чего пришлось бы съ азбуки начинать, а это въ мои лѣта трудно. Несмотря на то, я имѣю въ виду современемъ позаняться серіознѣе, чѣмъ это мнѣ удавалось доселѣ. Когда-нибудь, брошу службу и брошу столицу, переселюсь на просторъ… займусь хозяйствомъ и книгами…

— И женитесь, разумѣется?

— Да, надо когда-нибудь этимъ кончить. Это даетъ жизни осѣдлый характеръ, который для прочнаго счастія необходимъ. Въ деревнѣ, въ семействѣ, человѣкъ меньше подверженъ вліянію всѣхъ этихъ маленькихъ, неустойчивыхъ, раздражительныхъ элементовъ, которые вырабатываются въ большихъ муравейникахъ человѣческой жизни… Въ деревнѣ!.. повторилъ онъ задумчиво. — Знаете-ли вы, Григорій Алексѣевичъ, что это такое?

— Немножко имѣю понятіе.

— Вы жили когда-нибудь въ деревнѣ?

— Жилъ… одно время, отвѣчалъ Лукинъ, — въ гостяхъ, прибавилъ онъ отворачиваясь и грустно уставивъ глаза на кучку горящихъ угольевъ въ каминѣ. — Они сидѣли въ углу, на мягкой софѣ, за круглымъ столомъ, на которомъ стоялъ фарфоровый чайный сервизъ. Синій дымокъ отъ сигаръ ихъ вился, улетая въ трубу. Но мысли обоихъ, въ эту минуту, блуждали далеко отъ настоящей ихъ обстановки… Лѣто и зелень… смолистый запахъ деревьевъ, сосновая роща, Двина и удочка воскресли въ памяти Лукина, а за ними, одно за другимъ, воскресало все старое, невозвратное. Еще въ первые дни ихъ знакомства, догадка его насчетъ Левеля оправдалась вполнѣ. Павелъ Петровичъ былъ сынъ одного изъ старинныхъ сосѣдей его отца. Павелъ Петровичъ имѣлъ село въ пяти верстахъ отъ Двины, село, въ которое онъ поѣдетъ, когда ему вздумается и увидитъ опять его родину, его милую родину, этотъ рай, который закрытъ для него навсегда. Сердце сжалось въ груди Лукина. Зависть и злая тоска давили его.

— Помните? продолжалъ Левель, увлеченный воспоминаніями. — Помните эти ощущенія, которыя здѣсь ни съ чѣмъ сравнить и ничѣмъ замѣнить невозможно?.. Эту тишину, эту свѣжесть, просторъ, это постоянное присутствіе чего-то несвязаннаго съ мелочами вашей будничной жизни, чего-то могучаго и свободнаго, что живетъ вѣчною жизнію, чуждою волненія и страстей, идетъ своимъ вѣрнымъ, спокойнымъ шагомъ къ какой-то далекой цѣли, которая вездѣ и нигдѣ!… Синяя даль, холмы съ кудрявымъ кустарникомъ, пустынное озеро, старый лѣсъ… какъ все это мирно ласкаетъ душу!.. Совсѣмъ другія мысли приходятъ въ голову… какъ-то иначе смотришь на жизнь!.. сны даже снятся другіе!..

Лукинъ тяжело вздохнулъ.

— Правда, сказалъ онъ; — но странное дѣло, надо разстаться со всѣмъ этимъ и можетъ-быть потерять это все, чтобы вполнѣ оцѣнить. Такъ, какъ вы говорите о сельской жизни, такъ говорятъ о ней только въ городѣ, да пожалуй еще въ большомъ… На мѣстѣ, или даже по близости, вы не услышите ничего подобнаго.

— Да, это старый грѣхъ: сытый голоднаго не понимаетъ.

— Правда, но лучше ли понимаетъ голодный сытаго, это еще вопросъ.

— А вы какъ полагаете?

— Я полагаю, что нѣтъ. Мы всѣ понимаемъ вещь въ томъ видѣ, какъ она кажется намъ съ нашей сегоднишней точки зрѣнія, а какъ она будетъ казаться намъ завтра, когда наше относительное положеніе къ ней перемѣнится, это загадка неразрѣшимая. Какъ знать? современемъ, когда вы устроитесь такъ, какъ вы теперь желаете, можетъ-быть вы пожалѣете о столицѣ и службѣ.

— Не думаю. Такія иллюзіи случаются только въ первой молодости, покуда опытъ еще не пришелъ. Теперь я знаю чего мнѣ нужно.

— То-есть чего вамъ нужно теперь, а почемъ вы знаете чего вамъ завтра захочется? Человѣкъ мѣняется, понятія, взгляды и вкусы и страсти его мѣняются.

— Да, пока все это не сложилось въ строго-обдуманную, ясно опредѣленную рамку.

— А вы думаете, что такая рамка возможна, что вы осуществите ее когда-нибудь?

— Я въ этомъ увѣренъ.

— Смотрите, не ошибитесь. Будете всю свою жизнь прилаживаться, да усаживаться, а тамъ, какъ придетъ время сѣсть, какой-нибудь случайный толчокъ, чортъ знаетъ откуда, опрокинетъ вверхъ дномъ всѣ ваши мудрые планы и замыслы, смететъ все долой какъ пыльную паутину и унесетъ васъ куда-нибудь въ тартарары, куда воронъ костей не заносилъ!.. Эхъ! Павелъ Петровичъ! Повѣрьте: жизнь не подходитъ ни подъ какія формулы, жизнь — это игра, азартная, самая азартная, какая когда-нибудь существовала!..

Левель задумался.

— Конечно, отвѣчалъ онъ, минуту спустя, — бываютъ случаи, отъ которыхъ ничто не спасетъ, но они менѣе вѣроятны для того, кто ихъ избѣгаетъ, чѣмъ для того, кто идетъ имъ на встрѣчу. Мы любимъ сваливать всю отвѣтственность на судьбу, между тѣмъ какъ почти всегда сами бываемъ главными виновниками во всемъ.

— Мы сами? Да развѣ мы съ вами одни живемъ въ цѣломъ свѣтѣ?.. Насъ самихъ много!.. Вы говорите, что вы отвѣчаете за себя, положимъ; я спорить объ этомъ не стану. Можетъ-быть вы не промотаетесь, не зарѣжетесь, не будете сосланы въ рудники или застрѣлены на дуели, да за другихъ-то развѣ вы можете отвѣчать?

— Не связывайтесь съ такими, за которыхъ вы не можете отвѣчать.

— Легко сказать: не связывайтесь!.. Да развѣ это отъ васъ зависитъ? Развѣ связи устроиваются по выбору?.. Отца, напримѣръ, мать, брата, родню, развѣ мы выбираемъ?

— Отца? Левель посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.

— Ну, оставимъ пожалуй отцовъ и родню въ покоѣ… Вы можете, напримѣръ, влюбиться въ женщину безъ всякаго выбора, такъ, Богъ знаетъ съ чего, совершенно случайно…

— Такъ что жь?

— И можете жениться на ней.

— Никогда.

Лукинъ въ свою очередь поглядѣлъ на него съ удивленіемъ.

— Какъ никогда? сказалъ онъ, я васъ не понимаю.

— Сію минуту поймете. Это, вотъ видите ли, вопросъ, который я разъ навсегда рѣшилъ отрицательнымъ образомъ. Жениться на женщинѣ, въ которую вы влюбились сами не зная какъ, это безумство! Это значитъ поставить на карту все! Если есть страсть, которая въ состояніи обмануть хуже всякой другой, такъ это любовь… Сказать — что влюбленный не видитъ рѣшительно ничего — мало. Сказать — что онъ никогда ничего не увидитъ и не узнаетъ, покуда онъ будетъ влюбленъ, опять таки мало. Нѣтъ, онъ видитъ и будетъ видѣть всегда совершенно навыворотъ, вверхъ ногами. Глупость будетъ казаться ему невинностью или наивною простотой, кокетство живостью, упрямство характеромъ, и такъ далѣе… Это такая галлюцинація, хуже которой не можетъ быть. Завяжите глаза и заткните уши здоровому, онъ никогда не будетъ такъ слѣпъ и глухъ какъ влюбленный… Что? Вы смѣетесь?.. Вы думаете я утрирую? Ну, желаю вамъ испытать, и тогда посмотрю, что вы скажете!..

— Не знаю, но вѣдь и вы не знаете что вамъ будемъ казаться и на что вы рѣшитесь, если разъ влюбитесь по уши. Теперь вы думаете такъ, а тогда будете думать иначе, совершенно иначе, и будете твердо убѣждены, что никогда не видѣли вещи яснѣе, не были ближе къ истинѣ.

— Ну, нѣтъ, мнѣ вѣдь не девятнадцать лѣтъ! Въ мою пору жизни, сердечная лихорадка не такъ опасно дѣйствуетъ на больной мозгъ. Я буду видѣть конечно навыворотъ, какъ и всякой другой, но буду самъ знать, что вижу навыворотъ.

— Ну, это будетъ такой фокусъ…

— Почему жь фокусъ? развѣ во снѣ не случается видѣть нелѣпости и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовать, что это нелѣпо, что это не болѣе какъ сонъ? Привычка критическаго анализа великая вещь! Разъ составленная, она никогда васъ не покидаетъ вполнѣ, будетъ служитъ вамъ вѣрой и правдой всю жизнь.

— И помѣшаетъ быть счастливымъ?

— Нисколько и ни въ какомъ отношеніи. Неужели счастье должно выходить изъ болѣзненнаго, лихорадочнаго, антинормальнаго состоянія души и тѣла и проходить вмѣстѣ съ нимъ? Если когда-нибудь я женюсь, то сдѣлаю это самымъ обдуманнымъ образомъ. Выберу дѣвушку, которую я буду знать какъ свои пять пальцевъ, въ которой буду увѣренъ болѣе чѣмъ въ себѣ самомъ.

— Мудрено что-то!

— Не такъ мудрено какъ кажется… Сыщите дѣвушку, которая не жила еще, не видала ничего, въ душѣ которой ничего не успѣло еще сложиться, и сумѣйте овладѣть ею вполнѣ, привязать ее къ себѣ такъ, чтобы вы стали для нея все на свѣтѣ, чтобъ она видѣла вашими глазами, слышала вашими ушами, думала вашимъ умомъ, чтобы малѣйшее ваше желаніе было для ней законъ, малѣйшая ваша радость — счастье. Для этого даже нѣтъ надобности, чтобъ она была влюблена въ васъ сначала. Любовь — это капризный, измѣнчивый элементъ, который можетъ остыть или перейдти на другой предметъ. Достаточно, чтобъ она была предана вамъ вся до конца ногтей, а къ этому женщина очень способна, тѣмъ болѣе если она не отвѣдала еще свѣтской жизни, тѣмъ болѣе если ваше появленіе было первое, что пробудило въ ней новыя чувства, тѣмъ болѣе если вы стали мужемъ ея и отцомъ ея дѣтей. Она сразу попадетъ въ свою естественную колею и останется въ ней навсегда.

— Мудрено что-то, повторилъ Лукинъ. — Вы возьмете къ себѣ въ домъ ребенка вдвое моложе себя, дитя, которое надо еще нянчить и которое вамъ надоѣстъ черезъ годъ, потому что вы будете слышать отъ него, какъ отъ попугая, только то, чему вы сами успѣете его выучить. Это все равно, что смотрѣться въ зеркало всю свою жизнь; безопасно, но скучно.

— Э! полноте, не все ли равно что вы будете слышать отъ женщины, лишь бы она васъ любила? На что вамъ самостоятельный умъ? У васъ и своего довольно… Женщина съ самостоятельнымъ умомъ всегда не въ мѣру самолюбива. Это синій чулокъ; а синій чулокъ ставитъ себя высоко и любитъ, чтобъ ему удивлялись.

— Зачѣмъ же синій чулокъ? Развѣ не можетъ быть умъ другаго рода? Да вотъ, напримѣръ, Елена Осиповна, которая, между прочимъ сказать, къ вамъ очень не равнодушна…

Капитанъ улыбнулся.

— Шалитъ, отвѣчалъ онъ, — а впрочемъ мнѣ все равно; на такой дѣвушкѣ, какъ Елена Осиповна, я никогда не женюсь. Она мила, умна, все что вамъ угодно; но она уже на столько отвѣдала сладкаго яда лести и свѣтскаго блеска, что не въ состояніи обойдтись безъ него. Елена Осиповна никогда не согласится жить съ мужемъ въ деревнѣ безвыѣздно и прилежно возиться съ дѣтьми; а если и согласится, то будетъ считать себя жертвой. Къ тому же, Елена Осиповна во все не такъ умна, чтобъ ее приводить въ примѣръ. Это слабая копія старшей сестры съ обѣихъ сторонъ: и съ хорошей, и съ дурной.

— А вамъ хорошо извѣстна дурная?

— Да, я вотъ видите, присмотрѣлся къ женщинамъ и знаю немножко толкъ, къ тому же кузинъ моихъ я успѣлъ изучить особенно близко. Онѣ передо мной не стѣсняются; да и я съ ними тоже. Впрочемъ не думайте, что бы я имѣлъ о нихъ вообще какое-нибудь невыгодное понятіе. Я ихъ люблю и уважаю отъ всей души за разныя добродѣтели. Вопервыхъ, вы съ ними никогда не соскучитесь; а это рѣдко о комъ можно сказать. Это какой-то неистощимый запасъ жизни свѣжей, игривой, перекипающей черезъ край. Онѣ развяжутъ языкъ самому молчаливому, разгонятъ самый неизлѣчимый сплинъ. Вовторыхъ… но мы будемъ говорить о старшей сестрѣ, потому что у ней типъ гораздо яснѣе опредѣленъ… Это свѣтская женщина въ полномъ смыслѣ слова, ей не достаетъ только поля довольно просторнаго, чтобы развернуться во всей полнотѣ. Поставьте ее въ какую угодно сферу и смѣло держите десять противъ одного, что она будетъ играть тамъ первую роль и всѣхъ повернетъ по своему. Ума у ней хватитъ на пять обыкновенныхъ мужскихъ умовъ… у! это бойкая голова! и властолюбивая голова!… Посмотрите, какая изъ нея выйдетъ губернаторша!.. Она имъ покажетъ, кто у нихъ господинъ!… Конечно, всѣ эти качества имѣютъ свою обратную сторону. Не дай Богъ попасться ей въ руки… влюбиться въ нее, напримѣръ, или обидѣть ее чѣмъ-нибудь… просто шею свернетъ! Кокетка, вспыльчива, прихотлива, языкъ острый какъ бритва… двумя словами дорѣжетъ васъ до крови, деспотъ такой, какого рѣдко удастся найдти даже и между женщинами, а между тѣмъ сердце доброе; но доброта лежитъ у него на самомъ днѣ, и покуда вы доберетесь до этого дна, вы переколете себѣ руки въ кровь… такая бездна шитовъ у этой махровой розы!.. Смотрите, Григорій Алексѣичъ, я васъ предостерегаю…

Онъ хотѣлъ сказать еще что-то, но въ эту минуту раздался звонокъ.

— Чортъ бы ихъ побралъ! проворчалъ Левель вполголоса.

— Дмитрій Васильичъ Свѣчинъ, сказалъ слуга. Вошелъ молодой студентъ, въ мундирѣ и въ бѣлыхъ перчаткахъ.

— Павелъ Петровичъ, сказалъ онъ входя, — поѣдемъ къ Сѣвскимъ, я обѣщалъ тебя привести. Левель сбирался ему отвѣчать, но Лукинъ его перебилъ.

— Прощайте, сказалъ онъ, вставая.

— Куда вы? Я не пойду, останьтесь еще посидѣть.

— Нельзя, я далъ слово. Онъ наскоро пожалъ руку хозяину и тотчасъ ушелъ.

— Кто это? спросилъ студентъ.

— Это? Да развѣ ты не узналъ?.. Это изъ вашихъ… Помнишь, я просилъ тебя справиться объ одномъ кандидатѣ?

— Помню, такъ что жь?

— Ну, это онъ.

— Кто такой онъ?

— Алексѣевъ.

Свѣчинъ покачалъ головой.

— Не тотъ, отвѣчалъ онъ.

— Какъ такъ не тотъ?

— Такъ, онъ можетъ-быть и Алексѣевъ, только не тотъ, котораго я зналъ. Тотъ кончилъ курсъ по нашему факультету, по филологическому, я помню его хорошо.

— Но ты говорилъ, что знаешь еще одного или двухъ?

— Да, но не этого. А впрочемъ, если не ошибаюсь, гдѣ-то я видѣлъ эту смуглую, лихую фигуру.

— Можетъ-быть въ университетѣ?

— Да, кажется, должно быть въ университетѣ, только именно его не помню.

— Я тебѣ говорю, что это Алексѣевъ. Я это положительно знаю, да и не я одинъ, у него знакомыхъ съ три короба.

— Можетъ-быть… что жь, ѣдемъ къ Сѣвскимъ?

— А что у нихъ тамъ такое: балъ что ли?

— Да, балъ.

— Скучно, а впрочемъ, пожалуй, заѣду на полчаса.

Покуда они говорили, старый гость вышелъ поспѣшно на улицу и сѣлъ въ сани.

— Домой! сказалъ онъ. Озябшій конь помчалъ быстро.

Лукинъ былъ не въ духѣ. Не въ первый разъ ему случалось бѣжать при появленіи кого-нибудь изъ студентовъ, но прежде это случалось на улицѣ, въ театрахъ, воксалахъ, собраніяхъ, въ мѣстахъ, гдѣ онъ могъ ожидать такой встрѣчи и гдѣ, поэтому, она не захватывала его врасплохъ, какъ теперь, и при свидѣтеляхъ, да еще при какихъ!.. Лицо Свѣчина показалось ему знакомо, но по имени онъ его не помнилъ, и потому, разумѣется, вѣроятности были въ ту сторону, что и онъ не былъ узнанъ; но тамъ, гдѣ дѣло идетъ о своей головѣ, однѣхъ вѣроятностей мало… Онъ былъ не дитя; онъ понималъ хорошо всю шаткость своего положенія, но никогда еще она не бросалась ему въ глаза такъ ярко, какъ въ эту минуту. На какомъ волоскѣ висѣла его судьба!.. Попадись на мѣсто этого господина какой-нибудь другой, знакомый… разомъ все кончено, все надо бросить и ѣхать чортъ знаетъ куда… все бросить въ такую минуту, когда счастіе только-что начало улыбаться, оставить столько заманчивыхъ плановъ, столько людей, съ которыми онъ успѣлъ сойдтись и всю эту теплую, обогрѣтую сферу жизни, все что добыто съ такимъ трудомъ, терпѣніемъ и опасностями, скакать опять на телѣгѣ, скитаться опять по большой дорогѣ, опять отыскивать уголъ, устроиваться, усаживаться, знакомиться, строить планы… зачѣмъ? Чтобы, полгода спустя, опять оборваться гдѣ-нибудь самымъ подлѣйшимъ образомъ!.. Если ужь этой развязки не миновать, такъ ужь пусть бы она пришла разомъ, открыто, рѣшительно, безъ всѣхъ этихъ подлыхъ намековъ и подлыхъ угрозъ, которыя портятъ вамъ жизнь безъ всякой необходимости. Размышляя объ этомъ, онъ чувствовалъ тоже, что чувствуетъ часовой, стоящій на минѣ, которая можетъ быть взорвана въ ту же минуту… Какъ знать?.. Можетъ-статься зажженный фитиль ужь приложенъ… и можетъ-быть онъ догараетъ… можетъ-быть догорѣлъ?.. Онъ былъ подъ ударомъ, и это его бѣсило, и онъ радъ бы былъ выйдти изъ этого положенія, да время еще не пришло, кубокъ не допитъ, разчеты не кончены, цѣль не достигнута; а бросить ее не хочется; слишкомъ большія надежды надо оставить, слишкомъ заманчивый выигрышъ ускользаетъ изъ рукъ; мягкости, гибкости нѣтъ въ характерѣ; хочется на своемъ поставить, хочется банкъ сорвать… Нечего дѣлать! Идетъ на ва-банкъ!..

Сани остановились на набережной фонтанки, возлѣ его подъѣзда. Онъ вышелъ и побѣжалъ вверхъ по лѣстницѣ, а за нимъ побѣжалъ еще кто-то.

— Григорій Алексѣичъ! Григорій Алексѣичъ! кричалъ чей-то знакомый голосъ.

— Кто тамъ?.. А! это ты, Матюшкинъ? Здравствуй, что, ты ко мнѣ?

— Къ тебѣ, Григорій Алексѣичъ.

— Пойдемъ. Они вошли вмѣстѣ.

Не успѣлъ Лукинъ сбросить шубу, какъ навстрѣчу ему выбѣжала стройная, ловкая, прекрасно-одѣтая женщина. Радость свѣтилась у ней на лицѣ. Не оглядываясь, не останавливаясь, она бросилась прямо къ нему на шею.

— А! Эмилія! Давно ли ты здѣсь? спросилъ онъ, цѣлуя и гладѣ ее по головѣ.

— Я… давно… Я пріѣхала къ тебѣ, mon gros, посидѣть, и ждала| тебя цѣлый вечеръ. Tu m’oublies gri-gri! Tu comrnences à me négliger!.. Она остановилась, замѣтивъ въ прихожей другое, совсѣмъ незнакомое ей лицо.

— Эмилія Павловна, вотъ я привелъ тебѣ гостя… Борисъ Петровичъ Матюшкинъ, артистъ, прошу любить и жаловать, это мой старый товарищъ.

Эмилія выпрямилась и поклонилась слегка. Краска стыда и досады мелькнула у ней на лицѣ; но тотчасъ же, вслѣдъ за тѣмъ, она усмѣхнулась при видѣ гораздо сильнѣе сконфуженной и въ высшей степени удивленной, комической мины Матюшкина. Она не ожидала увидѣть такого гостя; но онъ еще менѣе ожидалъ найдти у пріятеля своего такую хозяйку. Модный, богатый костюмъ, французскія фразы и немного спѣсивый видъ, сбили его совершенно съ толку. Въ первую минуту, онъ не зналъ что подумать объ этомъ явленіи. Мысль, что это какая-нибудь знатная барыня, графиня или княгиня, съ которою Лукинъ свелъ связь и которая навѣщаетъ его тайкомъ, была единственная, на которой онъ могъ остановиться. Правда, Лукинъ не привелъ бы его къ себѣ, еслибы зналъ, что она тутъ; но онъ, очевидно, не ждалъ ея посѣщенія и конечно теперь недоволенъ, можетъ-быть желалъ бы, чтобъ онъ ушелъ, но совѣстится сказать при ней; а можетъ-быть думаетъ, что бѣда небольшая, потоку, вѣдь онъ знаетъ, что онъ Матюшкинъ надежный человѣкъ, на котораго можно положиться во всякомъ случаѣ, который не выдастъ. Сомнѣнія и догадки подобнаго рода сдѣлали то, что онъ еще больше сконфузился, такъ что, когда Эмилія попросила его войдти, онъ отправился вслѣдъ за нею на цыпочкахъ, скромно вертя свою шляпу въ рукахъ, опасаясь ступить слишкомъ громко или сдѣлать какую-нибудь другую неловкость, которая можетъ быть принята съ ея стороны за признакъ неуваженія.

— Матюшкинъ! Что ты, братецъ? Что съ тобой?… Ты жмешься какъ котъ, котораго облили холодною водой. Полно дурачиться, брось свою шляпу, садись, будь какъ дома. Кстати, что тебя такъ давно не видать? Отчего никогда не зайдешь?…

— Да я былъ у тебя, Григорій Алексѣичъ, три раза: ни одного разу дома не засталъ.

— А, ну, можетъ-быть…

Лукинъ задумался и, засунувъ руки въ карманъ, началъ ходить по комнатѣ, не обращая вниманія на присутствующихъ. Его тревожили черныя мысли. Матюшкинъ тѣмъ временемъ усѣлся на кресла, прямо противъ Эмиліи, и сидѣлъ какъ обвороженный. Ни разу въ жизни еще не видалъ онъ, такъ близко возлѣ себя, такой красавицы и одѣтой съ такимъ вкусомъ. Онъ поглядывалъ на нее украдкой и молчалъ; а она закрывала лицо платкомъ и отворачивала глаза въ сторону, чтобы не расхохотаться. Надо было начать говорить, чтобы выйдти изъ этого натянутаго положенія.

— На чемъ вы играете? спросила она, припомнивъ что гость представленъ былъ ей какъ артистъ.

Матюшкинъ вытаращилъ свои большіе, выпуклые, удивленные зрачки.

— Я-съ? отвѣчалъ онъ, слегка запинаясь, — игралъ на гитарѣ-съ… давно только, гитара такая старая, скверная… всѣ струны повыскочили…

— На гитарѣ? повторила она усмѣхаясь, — вы стало быть поете?

— Да-съ, каждое воскресенье, на клиросѣ…

— На клиросѣ? повторила она съ возрастающимъ удивленіемъ и сильно краснѣя отъ сдавленнаго желанія хохотать, — вы стало быть, пѣвчій?

— Да, пѣвчій, если угодно, только не по обязанности, а по собственному желанію.

— Пѣвчій! вмѣшался Лукинъ, прислушиваясь къ ихъ разговору. — Что за вздоръ! Какой онъ пѣвчій!… Онъ живописецъ, художникъ…

— Ба! Вотъ какъ! А я думала…

— Вы вѣрно любите музыку, Эмилія Павловна? спросилъ Матюшкинъ, немного оправившись.

— Люблю.

— Бываете въ оперѣ?

— Бываю; а вы?

— Я тамъ постоянно, каждое представленіе. Безъ меня увертюра не начинается; всѣ капельдинеры меня знаютъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? У васъ стало-быть кресло абонировано?

— Нѣтъ-съ, не кресло, а въ парадизѣ билетъ.

— А! знаю… Это тамъ спереди, на самомъ верху, откуда кричатъ и букеты бросаютъ?

— Да-съ.

— Тамъ, кажется, тѣсно немножко?

— Да-съ, точно-съ; на пустоту пожаловаться нельзя. Иной разъ чуть не верхомъ сидятъ другъ на другѣ: второй рядъ на первомъ, а третій рядъ на второмъ.

— Какъ же это они выдерживаютъ?

— Кто-съ?

— Да тѣ, что въ первомъ ряду.

— А имъ что дѣлается? Народъ все больше молодой, здоровый и всѣ другъ съ другомъ пріятели. Жарконько, правда, немного; ну, да пословица говоритъ: «паръ костей не ломитъ». Приходятъ въ чемъ-нибудь легонькомъ… имъ видно за то хорошо. А насчетъ того, чтобы силу особенную имѣть, такъ вѣдь это, я вамъ доложу, не кули на себѣ таскать. Свалиться некуда; спереди балюстрада подъ самое горло, съ боку сосѣдъ, съ другаго сосѣдъ, сидитъ себѣ все-равно, какъ въ футлярѣ… зависть даже иной разъ возьметъ, по той причинѣ, что онъ тамъ сидитъ, ни о чемъ не заботясь, и наслаждается звѣрски, а ты тутъ, надъ нимъ, гимнастику такую выдѣлываешь весь вечеръ!… Ногами стоишь у него на фалдахъ, колѣнками обопрешься въ перила… вотъ такъ (Матюшкинъ вскочилъ на кресла, чтобы нагляднѣе объяснить это трудное положеніе), а для того, чтобы не свалиться въ партеръ, рукой уцѣпишься за желѣзную перекладину сзади, а другую въ спину ему упрешь, или такъ просто, на воздухѣ, маневрируешь.

Опираясь на столъ, онъ вытянулся черезъ спинку креселъ, всѣмъ тѣломъ впередъ, въ положеніи человѣка, который силится что-то увидѣть вдали.

Эмилія хохотала, Лукинъ подошелъ къ нему, тоже смѣясь.

— Смотри не свались, сказалъ онъ, поддерживая его рукой.

— Ничего, здѣсь вѣдь не съ пятаго этажа, отвѣчалъ онъ, соскакивая, — а вотъ только кресла тебѣ перепачкалъ.

Онъ смахнулъ пыль платкомъ и потомъ вытеръ начисто фалдой.

— Ты пилъ чай?

— Пилъ, отвѣчалъ Матюшкинъ.

— Тѣмъ лучше, чай, стало-быть, намъ не будетъ мѣшать… Эй! Васька!… Вина!

— Не хорошо! Не нужно! шепталъ Матюшкинъ, толкая его ногой подъ столомъ, — Эмилія Павловна, можетъ-быть, не любитъ, прибавилъ онъ громче.

— Не безпокойся, перебилъ Лукинъ, — Эмилія Павловна женщина безъ претензій, она не любитъ, чтобы при ней стѣснялись. Не правда ли, Эмилія?

— О! разумѣется! отвѣчала она насмѣшливо. — Я. не люблю портить другимъ удовольствіе, но я не знаю еще что думаетъ объ этомъ нашъ гость? Можетъ-быть онъ привыкъ пить шампанское только за имениннымъ обѣдомъ или на крестинахъ, а такъ просто, безъ всякаго торжественнаго случая, найдетъ неприличнымъ?

— Кто? Матюшкинъ?… Матюшкинъ найдетъ неприличнымъ?… Ха, ха, ха! Ну, плохо же ты его знаешь! Вотъ посмотри, онъ покажетъ тебѣ сейчасъ, какъ онъ на это смотритъ., Борисъ Петровичъ, слышишь въ чемъ тебя обвиняютъ? Оправдывайся какъ самъ знаешь, это, братъ, до меня не касается.

Матюшкинъ смѣшался. Во всякомъ другомъ случаѣ, онъ не полѣзъ бы за словомъ въ карманъ, но красота Эмиліи Павловны и мнимое значеніе ея въ свѣтѣ лишили его обыкновенной смѣлости. Онъ чувствовалъ себя передъ ней въ какомъ-то скользкомъ и неустойчивомъ положеніи, которое при всякомъ усиліи его выпутаться и поправиться, какъ будто на зло становилось еще неустойчивѣе, еще затруднительнѣе. Вотъ, онъ хотѣлъ соблюсти вѣжливость и готовъ былъ для этого пожертвовать даже шампанскимъ, а вышло, что онъ сказалъ какую-то неловкость, и надъ нимъ же еще посмѣялись.

— Бѣда попасть на зубокъ свѣтской барынѣ! сказалъ онъ, собравшись съ духомъ и машинально почесывая въ головѣ. — Не знаешь съ чего начать и какъ держать себя!… Захочешь спроста… скажутъ: грубо! мужикъ! невѣжа! плебей!… А начнешь тонкимъ манеромъ, поведешь себя деликатнѣе, скажутъ: вишь какъ онъ жмется, ломается, видно, что въ обществѣ не умѣетъ жить!

Лукинъ и Эмилія перемигнулись, кусая губы.

— Вы что-то имѣете противъ свѣтскихъ дамъ, сказала она, толкая локтемъ сосѣда, чтобъ онъ не мѣшалъ, — иначе вы вѣрно не стали бы ихъ обвинять въ такихъ совершенно несправедливыхъ претензіяхъ.

— Я, сударыня? Божусь вамъ, рѣшительно ничего! отвѣчалъ онъ краснѣя. «Ну, впутался!» подумалъ онъ про себя.

— Выпей, Борисъ Петровичъ, ты что-то робѣешь, сказалъ Лукинъ, наливая ему бокалъ. Матюшкинъ хлебнулъ, и это его ободрило.

— Я?… Эмилія Павловна, продолжалъ онъ, — я противъ нихъ ничего-съ… Мнѣ только нашего брата жаль, по той причинѣ, что онъ какъ себѣ тамъ не вертись, а все ужь не угодитъ.

— Почему жь вы такъ думаете? Вы развѣ пробовали угождать?

— Ужь гдѣ тамъ пробовать! отвѣчалъ онъ, махнувъ рукой. — Куда намъ, дуракамъ, чай пить!… У насъ и платье-то не такъ сшито, и по-французски-то мы не смыслимъ, и тонкостей всѣхъ этихъ, обычаевъ всѣхъ не знаемъ… Одно слово — плебей, хамъ, то-есть, человѣкъ необтесаный, вотъ оно значитъ и знай свое мѣсто, выше себя не суйся.

— О! это все вздоръ! Это вамъ только такъ кажется… Вы, какъ артистъ, имѣете право держать голову такъ же высоко, какъ всякій другой. Артистъ… это аристократія таланта, которая не уступитъ рѣшительно никакой, я слышала это часто отъ вашихъ собратій.

— Что слышали-то, это еще не диво, языкъ безъ костей… мало ли что нашъ братъ совретъ… особенно еще если пофранцузски, такъ оно можетъ-быть и похоже на дѣло, по той причинѣ, что у нихъ тамъ во Франціи все не по нашему, а по-русски переведи, такъ и выйдетъ чушь… Извините, Эмилія Павловна, я не на вашъ счетъ.

— Сдѣлайте милость, безъ извиненій! Говорите мнѣ прямо все, что вамъ въ голову придетъ; оно будетъ проще и веселѣе. Вы слишкомъ скромны, это хуже всего можетъ вамъ помѣшать въ большомъ свѣтѣ. Скромность — самый дурной тонъ… Дѣлайте что угодно, и говорите что вздумается, только смѣлѣе, все съ рукъ сойдетъ… Вотъ, напримѣръ, теперь: бьюсь объ закладъ, вы бы выпили вчетверо болѣе, еслибы меня здѣсь не было… Не правда ли?

— Что правда, то правда, не отопрусь.

— Ну, вотъ видите ли! Вотъ и не хорошо, глупо!… зачѣмъ стѣсняться?… Смотрите, я вамъ подамъ примѣръ… За здоровье артистовъ! сказала она, протянувъ къ нему рюмку. Матюшкинъ чокнулся.

— Стой! перебилъ Лукинъ. — Выпьемъ-ка лучше за здоровье плебеевъ; это здоровье будетъ покрѣпче и ненужнѣе для насъ!… Артисты! Знать!… Ветошь все это! Старо!… Плебеи другое дѣло; плебеи имѣютъ будущность впереди… Ура! за здоровье плебеевъ!

— Ура! заревѣлъ Матюшкинъ.

Всѣ трое чокнулись и допили рюмки до дна. Матюшкинъ повеселѣлъ. Глаза его искрились, встрѣчаясь съ глазами Эмиліи, въ груди становилось тепло. "Ну, " думалъ онъ, «это штучка такая, что просто мое почтеніе! Вотъ оно что значитъ барыня-то! Вотъ оно что! Красавица, умница, прелесть! Просто отдай все!…» Согрѣтый шампанскимъ, онъ скоро раздѣлался съ своимъ замѣшательствомъ окончательно и развернулся во всю ширину. Онъ началъ пѣть пѣсни, разказывать все, что въ голову попадетъ, смѣшилъ Эмилію до того, что она хохотала, держась за бока. Съ своей стороны и она не осталась въ долгу. Съ полнымъ бокаломъ въ рукахъ, она пѣла ему куплеты изъ водевилей и пѣсенки Беранже, въ которыхъ онъ, правда, ни слова не понималъ, но которые приводили его въ восторгъ неописанный. Покуда они хохотали, болтали и пѣли вдвоемъ, Лукинъ, который сначала смѣялся и вралъ не менѣе ихъ, мало-по-малу замолкъ. Минутъ пять ужь прошло, какъ онъ ни слова не говорилъ, а только сидѣлъ, да пилъ рюмку за рюмкой. Мысли его бродили далеко отъ того, что происходило въ эту минуту у него въ комнатѣ; на сердцѣ лежала тоска, которую ни шампанское, ни разказы Матюшкина, ни глазки Эмиліи, ни пѣсни ея не въ состояніи были разсѣять. Чтобы приподнять ея полновѣсный гнетъ, надо было вызвать на помощь другаго бѣса, крупнѣе, могущественнѣе, ближе сродни настоящему настроенію его души.

— Эй! Васька! крикнулъ онъ, стукнувъ рукой такъ сильно, что донышко откололось у бокала и звонкіе черепки стекла посыпались На полъ.

— Что, кучеръ ужиналъ?

— Ужиналъ, Григорій Алексѣичъ.

— Скажи, чтобы выѣзжалъ.

— Куда ты? спросила Эмилія.

— Къ Сальи.

Усмѣшка исчезла съ ея лица.

— Развѣ тебѣ такъ скучно съ нами? спросила она.

— Нѣтъ, но я обѣщалъ.

— Обѣщалъ?… Ну въ такомъ случаѣ и я съ тобой ѣду.

— Пожалуй, поѣдемъ.

— А! тебѣ теперь все равно! Прежде ты этого не любилъ.

— Я и теперь не люблю, но я не хочу удерживать тебя, если тебѣ тамъ весело.

— Мнѣ весело тамъ, гдѣ тебѣ весело, ты это знаешь, ты знаешь, что я Сальи ненавижу.

— Но ты любишь общество, которое у нея собирается.

— Не правда! Ты знаешь это самъ очень хорошо, а говоришь только мнѣ на зло… Развѣ я не бросила въ угоду тебѣ всѣхъ старыхъ знакомыхъ?… Развѣ я уѣзжала отъ тебя когда-нибудь такъ, какъ ты теперь хочешь уѣхать?… Не могу же я наконецъ сидѣть одна у себя на квартирѣ, по цѣлымъ недѣлямъ?

— Я этого не требую.

— То-то мнѣ и обидно, что ты этого не требуешь, возразила она утирая слезы. — Еслибы ты этого дѣйствительно желалъ, дорожилъ этимъ хоть на грошъ, еслибъ это нужно было для кого-нибудь въ мірѣ, я бы могла помириться съ необходимостію и сдѣлала бы это охотно… Но тебѣ все равно, гдѣ я и что, я дѣлаю!…

— Довольно, послѣ объ этомъ поговоримъ, сказалъ Лукинъ, взглянувъ на Матюшкина, который стоялъ въ неописанномъ удивленіи, посматривая на нихъ обоихъ. Этотъ жестъ и эти слова, заставили опомниться Эмилію Павловну; она вдругъ замолчала и бросила быстрый взоръ въ ту же сторону; но вмѣсто холодной насмѣшки, которую она ожидала увидѣть на лицѣ посторонняго человѣка, свѣтилось такое искреннее участіе и наивное изумленіе, что ей незачѣмъ было опускать глаза. Она подошла къ нему, улыбаясь сквозь слезы, и крѣпко пожала руку.

— Что же ты, ѣдешь? спросилъ Лукинъ.

— Нѣтъ, я поѣду домой.

— Не хочешь ли я тебя довезу?

— Ненужно.

— Ну, какъ угодно; прощай… Матюшкинъ, поѣдемъ, намъ по дорогѣ.

— А какъ же Эмилія Павловна-то, одна отсюда поѣдетъ въ такую пору?

— А, тебѣ хочется ее проводить? Ну, провожай себѣ съ Богомъ… прощай; заходи когда-нибудь по утру… до двѣнадцати я всегда дома… у меня еще деньги твои остались… Послѣднія слова сказаны были за дверями, въ передней. Когда онъ ушелъ, Эмилія бросилась на диванъ и прислонясь, лицомъ въ уголокъ, къ подушкѣ, принялась горько плакать.

Матюшкинъ стоялъ передъ нею какъ вкопанный, вертя свою шляпу въ рукахъ. Ему хотѣлось сказать что-нибудь, чтобъ ее утѣшить, но что именно, онъ не зналъ. Онъ былъ подъ вліяніемъ какого-то особеннаго, неиспытаннаго до сихъ поръ ощущенія. Съ тѣхъ поръ какъ онъ помнилъ себя, ему въ первые не хотѣлось шутить, невозможно было расхохотаться. Личность Эмиліи Павловны обворожила его, а случайная обстановка и тѣ исключительныя обстоятельства, подъ вліяніемъ которыхъ образовалось это впечатлѣніе, еще удвоили его силу. Узнай онъ съ перваго слова ея настоящее положеніе, она никогда не заняла бы его воображенія до такой степени; останься онъ до конца при томъ убѣжденіи, что Эмилія — барыня, положеніе это никогда не тронуло бы его такъ глубоко, не пробудило бы въ немъ такого искренняго, сердечнаго состраданія. Первая, ошибочная догадка произошла отъ того, что Эмилія Павловна дѣйствительно не похожа была на всѣхъ тѣхъ Лизочекъ, Сашъ и Пашъ, которыхъ онъ зналъ. На ней отражались, хотя и косвенными путями, лучи того свѣта, большаго свѣта, на который онъ часто посматривалъ изъ райка, какъ на какой-то завѣтный, недосягаемый міръ. Въ этихъ лучахъ, она явилась ему сначала, и впечатлѣніе это не исчезло вмѣстѣ съ ошибкой; исчезло только то мнимое разстояніе, которое отдѣляло его отъ ней. Матюшкинъ чувствовалъ это всѣми порами своего существа, но чувствовалъ безотчетно. Онъ долго стоялъ и молчалъ, не сводя глазъ съ Эмиліи; она долго сидѣла и плакала, не думая вовсе о немъ, не смотря на него, не замѣчая его.

— Эмилія Павловна! произнесъ онъ наконецъ, подходя къ ней на цыпочкахъ.

Она встала, откинула волосы съ разгорѣвшихся щекъ и отерла глаза.

— Поѣдемте, сказала она, отыскивая мантилью и шляпку. Онъ кинулся со всѣхъ ногъ помогать, подалъ ей шубу, свелъ внизъ, по лѣстницѣ, нанялъ извощика и отвезъ домой.

Возвращаясь на Островъ пѣшкомъ, онъ такъ былъ взволнованъ, такъ занятъ своими мыслями, что не слыхалъ земли подъ ногами; у Александровскаго театра чуть не попалъ подъ дышло, у Полицейскаго моста наткнулся на двухъ прохожихъ, которые его обругали, и противъ обыкновенія, не отвѣчалъ имъ ни слова. Дома, у себя, закутавшись въ старый халатъ и загасивъ свѣчку, онъ Долго ворочался съ боку на бокъ, напрасно стараясь уснуть: виски горѣли, сердце стучало внятно, странныя картины проносились передъ закрытыми глазами, странныя чувства тѣснились въ груди. Къ утру ему приснилось, что онъ женится на Эмиліи и что ихъ вѣнчаютъ на сценѣ Большаго театра, въ какихъ-то оперныхъ костюмахъ, при звукахъ какой-то знакомой музыки, а весь партеръ хохочетъ, указывая на нихъ пальцами.

Около этого времени, въ три часа по полуночи, на Мойкѣ, у Синяго моста, на квартирѣ мадамъ Сальи, человѣкъ пять записныхъ игроковъ еще рѣзались въ банкъ. Всѣ остальные гости давно разъѣхались и даже огни погашены были вездѣ, за исключеніемъ одной комнаты, въ которой, сквозь облако табачнаго дыма, мерцали яркими пятнами свѣчи на игорномъ столѣ. За этимъ столомъ присутствовала сама хозяйка. Въ измятомъ бальномъ нарядѣ, съ открытыми, блѣдными плечами, по которымъ вились, какъ змѣи, полуразвитыя кольца черныхъ волосъ, она сидѣла въ углу, на софѣ и несмотря на усталость, замѣтно написанную во всѣхъ чертахъ, слѣдила внимательно за игрой. Возлѣ нея, сидѣлъ господинъ среднихъ лѣтъ и довольно почтенной наружности. Онъ былъ въ усахъ и въ очкахъ, во фракѣ и въ черномъ военномъ галстухѣ, застегнутомъ сзади пряжкою, изъ-за которой торчали тесемки отъ щегольской, тончайшаго голландскаго полотна, манишки. У него былъ орденъ въ петличкѣ и большой красный носъ, короткіе волосы съ просѣдью и маленькая, едва примѣтная лысина на затылкѣ. Алмазный перстень горѣлъ на указательномъ пальцѣ правой руки, на брюхѣ висѣла толстая золотая цѣпочка съ брелоками; изъ-подъ сѣрыхъ бровей, изъ-за стеколъ очковъ, выглядывали маленькіе, зеленые, масляные, добродушно веселые глазки. Это былъ банкометъ, Осипъ Осипычъ Хоботовъ. Ломберный столъ, за которымъ онъ предсѣдательствовалъ и вокругъ котораго оставалось всего три понтера, исписанъ былъ весь запутанными рядами цифръ, крестиковъ, знаковъ, засыпанъ пепломъ, окурками отъ сигаръ и страшно запачканъ мѣломъ. На одномъ изъ краевъ его, лежали кипы измятыхъ бумажекъ, наваленныхъ одна на другую горкою, возлѣ которой блестѣла другая горка монеты. Груда изломанныхъ картъ и разорванные обертки колодъ разсыпаны были по полу, подъ столомъ и вокругъ. Другой столъ съ закуской и съ рядомъ порожнихъ бутылокъ стоялъ поодаль отъ карточнаго. За нимъ, дремало въ потемкахъ, облокотясь надъ стаканомъ, какое-то толстое, неуклюжее существо, лѣтъ 50-ти, въ широкомъ гороховомъ сюртукѣ, съ лоснящимся краснымъ лицомъ и съ густою рыжею шерстью на головѣ. Жесткіе клочья такой же шерсти торчали у него изо всѣхъ мѣстъ, недоступныхъ для бритвы, изъ ушей, изъ носу, изъ-за галстуха, изъ подъ рукавовъ. Этотъ Силенъ былъ одинъ изъ самыхъ прилежныхъ посѣтителей Сальи. Онъ вѣчно торчалъ возлѣ ломбернаго стола и самъ понтировалъ иногда, но чаще откупоривалъ бутылки или распоряжался закуской, при чемъ на долю его всегда доставалась львиная часть.

— Опять надула проклятая! сказалъ ротмистръ Карцевъ, вымаравъ только что записанные на его сторонѣ двѣ отмѣтки и перекидывая нѣсколько ассигнацій. Восклицаніе это относилось къ двойкѣ, которая безъ сомнѣнія уже не разъ повторяла съ гусаромъ свои предательскіе поступки, потому что, въ этотъ день, ротмистръ успѣлъ проиграть тысячъ десять. Несмотря на то, онъ повидимому еще не намѣренъ былъ бастовать. Ротмистръ былъ средняго роста мущина съ простымъ, солдатскимъ покроемъ лица и съ парой лихо-закрученныхъ къ верху усовъ.

— Что жь вы пасуете? спросилъ онъ у Лукина, который сидѣлъ уже нѣсколько минутъ, сложа руки.

— Не везетъ, отвѣчалъ тотъ сквозь зубы. Онъ былъ не въ духѣ, потому что дѣйствительно ему не везло въ этотъ день. Началось съ этой неловкой встрѣчи у Левеля; потомъ онъ поссорился съ Эмиліей, а вечеромъ, никогда еще ему не случалось продуться такъ сильно какъ въ этотъ разъ. Семь тысячъ слишкомъ перешло изъ его кармана въ банкъ; въ бумажникѣ оставалась мелочь.

— Подите, сядьте сюда, я васъ утѣшу, сказала Сальи пофранцузски, очищая ему небольшое мѣстечко съ края.

Лукинъ всталъ и сѣлъ возлѣ нея. Она прислонилась къ нему плечомъ, взяла его руку въ свои и начала гладить.

— Что дѣлаетъ ваша Эмилія? спросила она.

— Все, что ей вздумается, отвѣчалъ онъ разсѣянно.

— Отчего она перестала ѣздить сюда?

— Не знаю; я звалъ ее не далѣе какъ сегодня.

— Не правда; вы ревнивы какъ турокъ; вы вѣрно держите ее подъ замкомъ.

— Къ чему? Замкомъ развѣ можно кого-нибудь удержать?

— Ah! j’espère que non!.. Скажите, она не жалѣетъ о прежнемъ своемъ положеніи?

— Надѣюсь, что нѣтъ.

— Si j'étais à за place! Oh! si j’у étais! продолжала француженка, кокетливо поднимая въ потолокъ свои большіе усталые глаза.

— Вы бы, конечно, причесали меня по своему.

— Ehl Allez! Barbe-Bleue que vous êtes! Vous l’avez bien mérité!.. Croyez moi, quelques petits rameaux dans les cheveux vous iraient à ravir.

— Ну, съ вами дѣло не остановилось бы на маленькихъ вѣточкахъ; вы бы поставили рогатину пуда въ два.

Сальи ударила его по рукамъ вѣеромъ и захохотала такъ звонко, что рыжій Иванъ Петровичъ проснулся. Потягиваясь легонько на стулѣ, онъ чуть не выломилъ спинки, которая очень явственно треснула подъ гнетомъ его массивной спины.

— Prenez donc garde, bonhomme! закричала ему Сальи. — Пощадите мой стулъ; а не то я велю приносить вамъ желѣзную скамейку съ бульвара… Замѣтьте, шепнула она Лукину; только что рѣчь зашла о рогахъ, какъ старый козелъ проснулся. У него въ головѣ чешется; я пари держу, что онъ видѣлъ во снѣ жену, которая бросила его два года тому назадъ и теперь рыскаетъ гдѣ-то въ чужихъ краяхъ.

— Супружескія отношенія вѣрно стали невыносимо-тяжелы, замѣтилъ Лукинъ, насмѣшливо посматривая на квадратную массу жира и мускуловъ, которая въ эту минуту медленно поднялась со стула и зѣвая приблизилась къ нимъ. Добродушная улыбка мелькала на заспанномъ, розовомъ лицѣ Ивана Петровича.

— Ну что, братъ, Илюша, какъ тебя Богъ милуетъ? спросилъ онъ, дружески потрепавъ по плечу одного изъ понтеровъ, худаго, маленькаго, вертляваго господина, который сидѣлъ у стола спиной къ Лукину.

— Ничего, отыгрался немножко, отвѣчалъ тотъ оглядываясь съ двусмысленною улыбкою. Взглядъ, который онъ бросилъ при этомъ въ лицо товарища, случайно остановилъ на себѣ вниманіе Лукина. Руководимый какимъ-то инстинктомъ, онъ въ ту же минуту оглянулся на Хоботова и поймалъ другой взглядъ, косвенный, быстрый, окончательно убѣдившій его, что между этими тремя лицами существуетъ какое-то особенное, загадочное единство безмолвнаго пониманія. Онъ сидѣлъ съ края дивана и на такомъ разстояніи отъ стола, что никто изъ присутствующихъ, кромѣ Карцева, не въ состояніи былъ слѣдить за направленіемъ его взора, иначе какъ оглянувшись нарочно съ этою цѣлью. Кромѣ того, его положеніе имѣло еще и другую особенность. Онъ видѣлъ какъ карты ложились и какъ двигались пальцы, ихъ открывающіе, не съ той стороны, съ которой глядитъ на нихъ обыкновенно понтеръ, а сзади.

Съ этого наблюдательраго пункта, только началъ онъ всматриваться, какъ замѣтилъ одинъ пріемъ, довольно невинный на взглядъ, но который его удивилъ. Вскрывая новую карту, банкометъ иной разъ дѣлалъ пальцами лѣвой руки какую-то сложную эволюцію, подробности которой были такъ быстро исполнены, что въ общемъ ихъ можно было скорѣе принять за нервное, судорожное подергиваніе усталыхъ мускуловъ, чѣмъ за какое-нибудь сознательное движеніе руки. Лукинъ удвоилъ вниманіе, но цѣлая талія успѣла сойдти прежде чѣмъ ему удалось опять замѣтить подобный маневръ. По первому абцугу слѣдующей, Карцевъ взялъ на семерку и загнулъ уголъ. Минуту спустя, семерка опять взяла.

— Пароли-Пе и триста рублей мазу, сказалъ онъ запальчиво, надписывая эту сумму мелкомъ надъ загнутою и перегнутою вдвое картой. Лукинъ глядѣлъ въ оба, заслоняя глаза рукой, но покуда семерка не выходила, онъ не замѣтилъ рѣшительно ничего: работа шла чисто и ровно. Вдругъ, снова какое-то быстрое движеніе въ пальцахъ и въ ту же минуту, карта легла направо. Ротмистръ ударилъ по столу кулакомъ, бормоча про себя что-то очень сердито; и еще одна пачка бумажекъ отправилась въ банкъ.

— А! вотъ оно что! подумалъ Лукинъ. Онъ всталъ, обошелъ столъ кругомъ и сѣлъ съ другой стороны на диванъ, возлѣ Хоботова. Талія между тѣмъ сошла и началась новая.

— Аттанде! сказалъ онъ, поставивъ карту на столъ…. идетъ на восемь тысячъ. Выговаривая эти слова, онъ наступилъ ногой на ногу своему сосѣду; тотъ вздрогнулъ и покраснѣвъ до ушей, обернулся къ нему лицомъ. Съ минуту они глядѣли другъ другу въ глаза ни слова не говоря. Злая улыбка мелькнула у Лукина на губахъ, онъ нажалъ крѣпче. Бьете что ли? спросилъ онъ грубо.

— Бью-съ, отвѣчалъ Хоботовъ едва слышно; руки у него тряслись, краска съ лица исчезла. Лукинъ отнялъ ногу и ждалъ съ любопытствомъ что будетъ.

— Иванъ Петровичъ, батюшка, сказалъ банкометъ; — дайте стаканчикъ чего-нибудь. Рыжій понтеръ налилъ ему стаканъ хересу, который тотъ выпилъ залпомъ. При этомъ взоры ихъ встрѣтились, и въ ту же минуту какой-то безмолвный сигналъ тревоги промелькнулъ быстро на лицѣ всѣхъ присутствующихъ, за исключеніемъ Карцева. Ротмистръ глядѣлъ съ любопытствомъ на Лукина, не понимая что такое онъ дѣлаетъ. Только-что Хоботовъ началъ опять метать, какъ карта была дана; Лукинъ, который смотрѣлъ въ упоръ на руки банкомета, замѣтилъ при этомъ опять судорожный толчокъ въ пальцахъ лѣвой руки.

— Потрудитесь заплатить деньги, произнесъ онъ. Требованіе было исполнено въ ту же минуту.

— Баста! сказалъ банкометъ торопливо, сгребая оставшіяся бумажки. — Пора по домамъ.

— Позвольте, остановилъ Лукинъ. — Вы заплатили не все.

— Какъ не все? Восемь тысячъ сполна, потрудитесь пересчитать.

— Знаю, считалъ; я вамъ не объ нихъ говорю. Извольте отдать назадъ ротмистру все, что вы у него выиграли сегодня.

— Это что значитъ? спросилъ Карцевъ вспыхнувъ.

— Значитъ, что этотъ господинъ шулеръ, я смотрѣлъ на него долго сзади и видѣлъ своими глазами какъ онъ передергиваетъ.

Не успѣлъ онъ договорить, какъ звонкая оплеуха раздалась въ комнатѣ, и Хоботовъ, пошатнувшись, упалъ на софу. Въ ту же минуту кипа бумажекъ вырвана была у него рукой Лукина и отдана Карцеву.

— Messieurs! De grâce! Какъ вы смѣете? Что это вы дѣлаете у меня въ домѣ, закричала Сальи, кидаясь между взбѣшеннымъ ротмистромъ, который стоялъ со сжатыми кулаками, и блѣднымъ, испуганнымъ банкометомъ.

— Mon Dieu! Mon Dieu! Что вы дѣлаете, мосьё Карцевъ! Мосьё Алексѣевъ! Я васъ умоляю, выслушайте меня…. вы ошиблись, мосьё Алексѣевъ, вамъ показалось. Я вамъ отвѣчаю, что ничего безчестнаго не было.

— А вы почемъ знаете, сударыня? спросилъ Лукинъ! — Что вы его любовница что ли?

— Клянусь вамъ, продолжала она въ слезахъ, не обращая вниманія на обиду, — я знаю давно мосьё Хоботова, я отвѣчаю вамъ за него…. Это честнѣйшій, почтеннѣйшій человѣкъ! Отецъ семейства, заслуженный старый офицеръ. Какъ вамъ не совѣстно было его такъ обидѣть! Смотрите, смотрите, что вы надѣлали, мосьё Карцевъ! прибавила она, трагически указывая пальцемъ на Хоботова, у котораго капала изъ носу кровь. Отдайте сейчасъ деньги, я васъ прошу, я этого требую!

— Отдайте деньги, господа! громко повторили за ней Иванъ Петровичъ и третій понтеръ, становясь возлѣ Хоботова.

— А, какъ вамъ это нравится! Какова дерзость-то! Дерзость-то какова!… Все одна шайка мерзавцевъ и шулеровъ! говорилъ ротмистръ, подходя къ нимъ со сжатыми кулаками. Банкометъ и другой товарищъ его попятились отъ него назадъ; Иванъ Петровичъ одинъ стоялъ твердо на мѣстѣ и твердо смотрѣлъ ему прямо въ глаза.

— Что тебѣ деньги мои нужны, мерзавецъ! А? Деньги мои нужны? говорилъ Карцевъ гвардейскимъ теноромъ, запальчиво поднося ему къ носу кулакъ.

— Да, деньги нужны, отвѣчалъ рыжій понтеръ, свирѣпо нахмуривъ брови.

— А вотъ я тебѣ покажу деньги!

— Бросьте, Василій Трофимычъ, охота вамъ руки марать, сказалъ Лукинъ, — поѣдемъ, чортъ ихъ возьми! Тотъ повернулся и они сдѣлали шагъ къ дверямъ; но Сальи догнала ихъ.

— Куда это, господа? Вы не уйдете отсюда такъ! Отдайте деньги, которыя вы проиграли…. это… низко то, что вы хотите дѣлать! Это грабежъ, разбой…. разбой! Помогите! закричала она по-русски. Къ этому времени, какая-то заспанная, бородатая фигура, въ пуху, вылѣзла неизвѣстно откуда; ихъ окружили. Въ сосѣдней комнатѣ было темно, Сальи побѣжала туда и замкнула двери въ переднюю на замокъ.

— Ну, дѣло идетъ на ва-банкъ, шепнулъ Лукинъ, услыхавъ звукъ повернутаго два раза ключа.

Не успѣлъ онъ договорить, какъ вся шайка накинулась на нихъ съ разныхъ сторонъ. Началась драка. Двоихъ онъ въ одну минуту сбилъ съ ногъ; но съ третьимъ, который бросился на него, какъ звѣрь, съ растопыренными, волосатыми лапами и сверкающими зрачками, дѣло окончилось не такъ-то легко. — Постой, голубчикъ, молодъ еще! говорилъ рыжій Иванъ Петровичъ, ухвативъ Лукина за грудь и съ размаху прижавъ къ стѣнѣ. — Нѣтъ, шутишь, меня не свернешь, я, братъ, ломалъ и не такихъ молодцовъ!

— А вотъ, посмотримъ, отвѣчалъ Лукинъ бѣшено. Онъ уперся ногами въ стѣну и въ свою очередь оттолкнулъ его отъ себя съ такою силой, что тотъ пошатнулся, хотѣлъ ухватиться за стулъ, но стулъ не выдержалъ, и рыжій понтеръ полетѣлъ навзничъ. Не успѣлъ онъ привстать, какъ жестокій ударъ ногой отправилъ его опять съ размаху на полъ. На этотъ разъ, онъ ударился головою объ уголъ софы и съ минуту сидѣлъ безъ движенія, дико осматриваясь вокругъ. Этою минутой Лукинъ воспользовался, чтобы выручить Карцева, которому приходилось плохо. Блѣдный, растрепанный, въ изорванномъ платьѣ, но съ грозно-сверкающими глазами и съ табуретомъ въ рукѣ, онъ отбивался съ трудомъ отъ трехъ непріятелей, одинъ изъ которыхъ былъ рослый мущина полголовою выше его. Этотъ послѣдній успѣлъ уже выхватить у него изъ рукъ табуретъ, когда Лукинъ подоспѣлъ на выручку. Однимъ ударомъ онъ повалилъ его на полъ; двое другихъ кинулись вонъ изъ комнаты. Сраженіе было выиграно; они оглянулись: Сальи исчезла, Хоботовъ и одинъ изъ товарищей его то же; другой лежалъ на полу безъ чувствъ; рыжій понтеръ одинъ стоялъ на ногахъ шатаясь и дико посматривая на нихъ изъ-подлобья.

Ни слова не говоря, они отыскали шляпы въ гостиной; Лукинъ ногой вышибъ дверь. Въ передней не было ни души они накинули шубы и вышли на лѣстницу, захвативъ съ собою свѣчку.

— Ѣдемте прямо къ оберъ-полицеймейстеру, сказалъ Карцевъ.

— Это зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ? Надо сейчасъ же всю шайку переловить.

— Ба! Не поспѣете. Я вамъ отвѣчаю, что черезъ четверть часа, вы не отыщите здѣсь ни души. Неужели вы думаете, что они станутъ ждать?… Къ тому же оберъ-полицеймейстера въ 4 часа для васъ не разбудятъ, да еслибъ и разбудили, то какъ вы поѣдете къ нему въ этомъ видѣ?

— А что?

— Какъ что? Посмотрите, у васъ рукавъ въ лохмотьяхъ подъ лѣвымъ глазомъ фонарь, щека вся опухла.

— Ахъ они!… Ахъ чтобъ ихъ…! Можно себѣ представить какъ началъ ругаться гусаръ, ощупывая себѣ лицо. — Скажите! говорилъ онъ, — а я до сихъ поръ и не чуствовалъ! Только теперь начинаетъ болѣть… Такъ нѣтъ же, я этого такъ не спущу, я имъ всѣ кости переломаю! сказалъ онъ вдругъ останавливаясь. Вернемся.

— Куда вы? Что вы? Чего тамъ еще искать? сказалъ Лукинъ, удерживая его за руку. — Слава Богу, что мы ушли да деньги свои унесли…. двадцать тысячъ на улицѣ не валяются! Не поскользнись этотъ рыжій разбойникъ, мы бы съ ними не справились, насъ бы ограбили до чиста, да вдобавокъ избили бы до полусмерти.

— Однакожь, вамъ удалось свернуть его.

— Случай, отвѣчалъ Лукинъ. — Богъ знаетъ какъ бы я справился съ этимъ слономъ, еслибъ онъ былъ хоть немного половче. Дѣло могло дурно кончиться.

— А что, онъ васъ крѣпко помялъ?

— Не успѣлъ, отвѣчалъ Лукинъ.

— Какъ не успѣлъ? Вонъ у васъ вся рубашка изорвана на груди, а это что? Посмотрите-ка, кровь!

Лукинъ разстегнулъ рубашку. На смуглой, широкой груди его темнѣло семь маленькихъ ранокъ.

— Ногти! сказалъ засмѣявшись ротмистръ, — ну, это еще небольшая бѣда. Меня они лучше отдѣлали.

Спустившись по лѣстницѣ, они бросили свѣчку нэ полъ и вышли изъ дома. У подъѣзда стояли парныя сани Карцева; разбудивъ кучера, который спалъ крѣпкимъ сномъ, они поскакали домой. Лукинъ скоро развеселился. Рядъ потрясающихъ ощущеній, съ сознаніемъ крупной опасности и удачной развязки въ концѣ, произвелъ въ немъ реакцію. Слушая Карцева, который ругался какъ пьяный сапожникъ, и припоминая вдвоемъ всѣ маленькія подробности ихъ приключенія, онъ хохоталъ всю дорогу.

V. Аріадна.

Зимніе праздники наступили и прошли быстро; крещенскіе морозы тоже прошли; но зима стояла еще во всей своей силѣ. Натѣшившись, навертѣвшись до сыта въ самомъ шумномъ кругу столичныхъ любителей блеска и шума, Софья Осиповна и сестрица ея стали подумывать объ отъѣздѣ; Ѳедоръ Леонтьевичъ ихъ торопилъ. Съ большимъ трудомъ онъ выхлопоталъ себѣ отсрочку на мѣсяцъ, нарочно чтобъ ѣхать съ семействомъ, и на первой недѣлѣ поста рѣшено было выѣхать, а до этого времени оставалось ужь очень не долго; между тѣмъ дамы не кончили еще и половины своихъ безчисленныхъ сборовъ. Множество платья не было еще и заказано, много вещей еще надо было купить и отправить. Когда онѣ успѣютъ все это сдѣлать, никто не зналъ; но разговоры объ этомъ шли часто; причемъ сестры, по старой привычкѣ, спорили иногда до слезъ. Споръ начинался обыкновенно съ какой-нибудь шляпки или мантильи, съ цвѣта матеріи или узора ковровъ, а потомъ переходилъ не замѣтно на вещи совершенно инаго рода.

— Все вздоръ! сказала однажды Софи, когда на всѣ ея убѣжденія ѣхать куда-то, чтобы купить что-то, сестра отвѣчала оазличными отговорками.

— Все вздоръ, Hélène, я знаю отчего нельзя.

— Отчего это?

— Ты кого-нибудь ждешь.

— Это что еще? Кого мнѣ ждать?

— Не знаю; можетъ-быть Павла Петровича.

— Оставь меня въ покоѣ съ этими глупостями, Софи! Ты мнѣ надоѣла… Ты выведешь меня изъ терпѣнья! отвѣчала меньшая сестра очень живо. Бросивъ работу на столъ, она вскочила и начала бѣгать по комнатѣ.

— Что съ тобою, Hélène? Съ нѣкоторыхъ поръ ты стала такая сердитая и обидчивая, что тебѣ нельзя слова сказать, не рискуя съ тобой поссориться.

Hélène остановилась на мигъ, посмотрѣла на нее пристально и не отвѣчая ни слова, продолжала ходить. Буря сбиралась у ней на лицѣ. Предвѣстниками этого явленія природы были мало-надутыя губки, забавно-нахмуренныя брови, гнѣвно-свѣркающіе глаза и какое-то электрическое, судорожное подергиванье въ плечахъ.

— Ты, кажется, сердишься на меня нешутя?

— Нѣтъ; я ничего… не бѣси меня…

— Какъ ничего? Я ужь давно замѣчаю. Скажи пожалуста, что такое я сдѣлала?.. Я сказала, что ты ожидаешь Павла Петровича… но ты сама это мнѣ говорила такъ часто… и прежде, когда мы съ тобой вспоминали о немъ, тебѣ это нравилось… а теперь?….

— А теперь я не хочу, чтобы мнѣ о немъ говорили… потому что мнѣ это надоѣло, потому что я теперь понимаю что все это значитъ… Меня никто не любитъ!.. О моемъ счастіи, о моей будущности никто не думаетъ!.. Вы съ Ѳедоръ Леонтьичемъ торопитесь отсюда уѣхать, потому что вамъ все равно… а я не хочу въ Сольскъ! Что я тамъ буду дѣлать? Какую роль играть?.. Какой-нибудь мерзкій губернскій городишка, въ которомъ нѣтъ человѣка порядочнаго… все какіе-нибудь старые крысы — взяточники или мальчишки, чиновники въ ощипанныхъ вицъ-мундиришкахъ, которые дурно по-французски выговариваютъ! Я тамъ задохнусь отъ скуки! У меня тамъ ничего впереди не будетъ… рѣшительно ничего!..

— Какъ знать, Hélène? Можетъ быть тамъ счастье твое скорѣе устроится. А здѣсь… ты сама подумай: что же ты здѣсь такое нашла? Еслибы что-нибудь ясно опредѣленное было въ виду; мы бы остались здѣсь долѣе; Ѳеодоръ Леонтьичъ ни слова бы не сказалъ… онъ могъ бы уѣхать одинъ…

Слезы сверкнули на длинныхъ рѣсницахъ Елены.

— Вы мнѣ всего какихъ-нибудь четыре мѣсяца дали! отвѣчала она. — У меня времени не было… Я ничего не знала, не понимала… вы меня съ толку сбили!

— Какой вздоръ, ma chère! Кто тебя съ толку сбивалъ?

— Ты, ты меня сбила, Софи! Я никогда тебѣ этого не прощу! Ты мнѣ нашептывала на счетъ Поля всякіе вздоры, а я имѣла глупость повѣрить тебѣ… я чуть не влюбилась въ него не шутя…

— Ну, такъ что жь?

— О! тебѣ разумѣется все равно; а для меня это было время, потерянное напрасно.

— Какъ знать? можетъ быть и не напрасно.

— Совершенно напрасно. Поль не любитъ меня ни на грошъ; онъ совсѣмъ и не думаетъ обо мнѣ. Отъ только компрометируетъ меня въ глазахъ другихъ, которые безъ этого, можетъ быть, смотрѣли бы иначе на меня.

— Кто жь эти другіе?

— Все равно кто… Я знаю кто… нашлись бы… еслибы ты не была такая эгоистка, еслибы ты заботилась обо мнѣ хоть сколько-нибудь. Но ты думаешь только о своемъ удовольствіи, Софи; ты всегда всѣхъ на свою сторону успѣешь переманить, а меня оставить ни съ чѣмъ!

— Я право не понимаю тебя, ma chère…

— О! Пустяки, не правда, очень хорошо понимаешь.

— Скажи пожалуйста на кого это ты намекаешь?.. Не ужели на… Григорія Алексѣича? спросила Софи краснѣя.

— Можетъ-быть. Почему жь бы и не на него? Развѣ это такой священный предметъ, что о немъ и говорить нельзя при извѣстныхъ особахъ?

— Что за вздоръ! Говори себѣ сколько хочешь, только я не люблю, когда ты начинаешь говорить глупости.

— Почему жь глупости? Развѣ это не правда, что ты имъ завладѣла одна, что ты ухаживаешь за нимъ, кокетничаешь съ нимъ и…

— Это еще что за новости? перебила Софи, въ свою очередь сильно разгнѣванная.

— Новости, можетъ-быть, только не для насъ съ тобой, ma chère. Cela date de puis bien longtemps! Еще въ дорогѣ, на станціи, помнишь?.. Съ тѣхъ поръ еще все это началось, А потомъ — кто видѣлъ его во снѣ и бредилъ о немъ на яву?.. Кто отыскивалъ его здѣсь?.. Кто надоѣдалъ Полю просьбами?.. Кто краснѣлъ и блѣднѣлъ, ожидая его звонка, и бѣгалъ къ окошку по десяти разъ въ минуту и приглашалъ его къ намъ каждый день, приглашалъ къ себѣ въ ложу, съ собой на балъ…

Софи вскочила съ огнемъ на щекахъ и съ гнѣвно-сверкающими глазами…

— Это ложь!.. выдумки! возразила она проворно, съ рѣзкими, энергическими удареніями на словахъ. — За кого ты меня принимаешь, чтобъ я позволила себѣ дѣлать выговоры подобнаго рода? Ты, Hélène, ты!.. ты!.. ребенокъ, которому только-что перестали дарить по праздникамъ куклы… дѣвчонка, ничего не знающая, ничего не понимающая… ты берешься судить о подобныхъ вещахъ? Что я дѣлала, то я имѣла право дѣлать; а толковать мои поступки навыворотъ, не понимая ихъ вовсе, этого я не позволю ни тебѣ и никому въ мірѣ! Я не обязана давать отчетъ никому… никому! понимаешь ли ты это, ребенокъ?.. Я не монахиня и не гаремная невольница, чтобы запираться отъ свѣта! Мнѣ можетъ нравиться кто угодно, я могу звать къ себѣ кого угодно и такъ часто какъ мнѣ угодно, и говорить съ нимъ о чемъ вздумается, и одна только дура такая, какъ ты, можетъ находить въ этомъ что-нибудь дурное!.. А мнѣ что?.. Тьфу! Я плюю на то, что ты обо мнѣ думаешь! Я подъ ногами топчу всѣ глупыя замѣчанія и догадки!.. Я… я запрещаю!.. я не позволю!.. и она топала ногами въ неудержимомъ припадкѣ бѣшенства, плевала, рвала платокъ, у нея духъ захватывало, ея лица нельзя было узнать въ эту минуту.

— Софи! Софи! Что съ тобой! говорила меньшая сестра въ слезахъ. Собственный гнѣвъ ея вдругъ упалъ въ присутствіи другаго, гораздо сильнѣйшаго. Она знала свою сестру, знала ея непреклонный, рѣшительный, огненный нравъ и немножко боялась ея. — Софи, продолжала она смягченнымъ голосомъ: — ты кричишь такъ, что насъ могутъ услышать изъ дѣвичьей или изъ кабинета.

Замѣчаніе это подѣйствовало.

— Софи, выслушай, что я тебѣ скажу, продолжала Елена, подходя къ Софьѣ Осиповнѣ и взявъ ее за руку. — Я ничего дурнаго о тебѣ не думала, je vous jure!.. Мнѣ все это пришло въ голову такъ, случайно; потому что оно могло и другимъ придти; но другіе не сказали бы тебѣ конечно ни слова, а вывели бы, и можетъ-быть выводятъ ужь за глаза, самыя невыгодныя заключенія.

— Кто выводитъ? Все это вздоръ! выдумки, сплетни, которыя другая на твоемъ мѣстѣ стыдилась бы повторить!..

— Софи, я ничего не повторяю, потому что не слышала ничего, потому что мнѣ, разумѣется, никто ничего не скажетъ… но… я слышала совершенно другія вещи.. слышала про Григорія Алексѣевича…

— Что такое? проворно спросила Софи.

— Такъ, ничего… то-есть кое-что… можетъ-быть пустяки… Я только-что собиралась тебѣ разказать, но ты вдругъ вышла изъ себя.

Софи улыбнулась.

— Hélène, viens mon amie, pas de querelle entre nous, говорила она, обнявъ сестру и цѣлуя ее нѣжно въ лобъ. — Мы обѣ немножко погорячились, но все это вздоръ… Пойдемъ, сядемъ, поговоримъ…

— А! вотъ видишь ли ты какая! отвѣчала сестра, смѣясь и грозя ей пальцемъ. — Вотъ, ты теперь стала тиха какъ овечка, потому что тебѣ захотѣлось узнать… ну, а что если я не скажу?

— Hélène! Мой ангелъ! продолжала та, обхвативъ ее руками за шею и притягивая къ себѣ.

— Ну, что тебѣ?

— Hélène! продолжала сестра, цѣлуя ее.

— Да что такое?

Плутовская улыбка мелькнула на лицѣ старшей сестры.

— Скажи! шепнула она едва слышно.

Обѣ расхохотались.

— Да ну же, скорѣй… отъ кого ты слышала?

— Отъ Павла Петровича… онъ говорилъ… про него… ne me pincez pas, madame!… говорилъ, что онъ сильно кутитъ.

— Кутитъ? повторила сестра открывая большіе глаза.

— Да; онъ составилъ себѣ очень дурную репутацію въ городѣ… и я право боюсь, чтобъ это намъ какъ-нибудь не повредило; я отъ этого и рѣшилась тебѣ сказать.

— О! какой вздоръ! Кто жь не кутитъ? Всѣ молодые люди кутятъ; на это не слѣдуетъ смотрѣть слишкомъ строго. Молодой человѣкъ, въ двадцать пять лѣтъ, не можетъ вести себя какъ монахъ.

— Конечно; но Поль говоритъ, всему есть мѣра.

— Твой Поль педантъ.

Елена опять вспыхнула. — Сдѣлай милость не называй его моимъ, я этого терпѣть не могу. Какой онъ мой? Онъ обо мнѣ и не думаетъ, а я о немъ еще менѣе. —

— Ну, ну, laissons cela, я такъ пошутила. Итакъ, Поль — не твой Поль, а просто Поль, говоритъ?

— Софи! перебила дѣвушка, пытаясь вырваться изъ рукъ старшей сестры, но та удержала ее цѣлуя.

— Allons, allons, что же онъ говоритъ? Вѣрно какая-нибудь шалость, интрижка, лишній стаканъ вина или что-нибудь въ этомъ родѣ?

— О! Еслибы только это!

— А что же еще?

— Страсть къ игрѣ, ma chère! шепнула Елена, поднимая брови: — цѣлыя ночи, проведенныя за картами…. Богъ знаетъ гдѣ…. dans des tripots horribles!… и какія-то гадкія исторіи, которыя ходятъ теперь по городу….оргіи! драки!

— Не можетъ быть!

— Положительно такъ. Поль давно это мнѣ сообщилъ подъ секретомъ…. Еще одно, прибавила она шепотомъ…. кажется онъ имѣетъ… Она наклонилась къ самому уху сестры и сказала ей что-то шепотомъ. Улыбка мелькнула на лицѣ у Софи, и тотчасъ же снова исчезла; она задумалась.

— Вотъ оно что, шепнула она минуту спустя, сама про себя. — Но отчего Поль сказалъ все это не мнѣ, а тебѣ. — да еще подъ секретомъ?

— Не знаю, Софи.

— Это дурно съ его стороны; дурно въ отношеніи къ Алексѣеву. Вмѣсто того, чтобы распускать невыгодные слухи, ему бы слѣдовало дать хорошій совѣтъ, отклонить, убѣдить… Кто жь это сдѣлаетъ для человѣка, если его друзья захотятъ только сплетничать про него за глаза?

— Поль не сплетничалъ; онъ только предостерегъ.

— Кого предостерегъ? Прежде всего онъ долженъ былъ предостеречь того, кто падаетъ, а не того кто возлѣ стоитъ…. Hélène если онъ этого не сдѣлалъ, то мы должны сдѣлать…. этотъ молодой человѣкъ не имѣетъ другихъ друзей кромѣ насъ.

— Да, можетъ-быть.

— Когда будетъ Поль? Я должна съ нимъ поговорить.

— Ахъ, Софи! сдѣлай милость, не выдай меня!

— Ба! что за вздоръ! какія у васъ могутъ быть тайны, которыхъ я не должна знать? Ты можешь просто ему сказать, что между тобой и мной секретовъ не существуетъ…. А впрочемъ, я сдѣлаю такъ что онъ самъ мнѣ разкажетъ все.

На другой день, Левель обѣдалъ у нихъ. Послѣ обѣда, только что Ѳедоръ Леонтьичь ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, Елена тоже вышла изъ комнаты. Съ полчаса, Софья Осиповна разврашивала его о разныхъ знакомыхъ.

— А что дѣлаетъ Алексѣевъ? спросила она наконецъ. Онъ что-то давно уже не былъ у насъ.

— Не знаю, отвѣчалъ Левель; — я тоже давно его не видалъ.

— Развѣ надо непремѣнно видѣть человѣка, чтобы знать что онъ дѣлаетъ?

— Иногда въ этомъ нѣтъ надобности; но если рѣчь идетъ о комъ-нибудь, кто живетъ въ совершенно другой сферѣ жизни…

— Въ какой же это другой?

— Незнаю. Трудно опредѣлить ту сферу, въ которой живетъ Алексѣевъ. Это какой-то цыганскій, кочевой бытъ, въ которомъ нѣтъ ничего постояннаго кромѣ раз… Кромѣ развѣ одной прихоти, договорилъ онъ поправляясь.

— Можетъ быть, но все-таки этотъ бытъ, я думаю, извѣстенъ вамъ лучше чѣмъ мнѣ.

— О, разумѣется.

— Что же это такое? Скажите мнѣ откровенно, Поль, какого рода жизнь онъ ведетъ?

Поль замялся.

— Я не люблю объ отсутствующихъ говорить дурно, отвѣчалъ онъ.

— А! вотъ какъ? И этого правила вы держитесь во всякомъ случаѣ, coûte que coûte?

— Нѣтъ, я, разумѣется, допускаю исключенія.

— Допустите же и на этотъ разъ. Я вижу, вы знаете болѣе чѣмъ хотите сказать; но это нехорошо… То есть не хорошо секретничать тамъ, гдѣ полная откровенность могла бы послужить въ пользу ближнему; потому что, вы знаете, на этого ближняго мы съ сестрой имѣемъ маленькое вліяніе, которое мы можемъ употребить въ дѣло, если есть какая-нибудь возможность поправить дѣло… Вы какъ думаете?

— Не знаю, Софья Осиповна; попробуйте вы; можетъ быть вамъ лучше удастся; а я пробовалъ уже нѣсколько разъ совершенно напрасно. Мнѣ самому жаль этого молодаго человѣка, потому что въ немъ много хорошаго… много силы, огня, которые еслибы были направлены на что-нибудь путное, могли бы современемъ дать хорошіе результаты… Къ несчастію, онъ пошелъ по такой дорогѣ.

— Да по какой же, Поль?

— О! не воображайте чего-нибудь особенно гадкаго или злаго. Въ суммѣ, онъ благородный человѣкъ, и я не считаю его способнымъ ни на какую сознательную низость… Дорога, по которой онъ идетъ, самая обыкновенная, самая торная, битая… Попойки, игра, постоянное общество женщинъ извѣстнаго рода: все это дурно, разумѣется; но все это еще небольшая бѣда до тѣхъ поръ, покуда оно не выходитъ изъ мѣры, и если помимо этого въ жизни есть что-нибудь другое, серіозное, путное, какая-нибудь твердая точка опоры, на которой человѣкъ можетъ остановиться во время, и которая окончательно въ состояніи выкупить все остальное. Но если этого нѣтъ, тогда плохо дѣло!

— А у него развѣ нѣтъ? спросила Софи.

— Не знаю; его мудрено разгадать; но судя по тому какъ глупо онъ тратитъ время и силы, съ какимъ порывомъ вдается по уши въ эту жизнь, по которой другіе скользятъ такъ легко, можно догадываться, что точка опоры не существуетъ.

Софья Осиповна вздохнула. — Можетъ быть и была, да потеряна, вслѣдствіе какого нибудь большаго несчастія? сказала она.

— Да, можетъ быть, отвѣчалъ Левель подумавъ.

— Онъ часто играетъ? спросила она.

— Да, о немъ начали говорить какъ о записномъ игрокѣ.

— И много проигрываетъ?

— Не знаю. Сначала, какъ это часто случается, ему сильно везло; но въ послѣднее время онъ что-то повѣсилъ голову; вѣрно въ проигрышѣ.

— Ну а то… Эти связи, о которыхъ вы сейчасъ говорили.

Левель улыбнулся.

— Чего вы смѣетесь? Надо жалѣть о немъ, потому что это очень нехорошо… Онъ можетъ разориться, можетъ…

— Да, можетъ все быть при случаѣ, если человѣкъ не съумѣетъ поставить себѣ границы; если онъ…

— Я удивляюсь мущинамъ, перебила Софи. — Какое удовольствіе можетъ доставить связь безъ любви? Это что-то до такой степени грязное, до такой степени низко-животное.

Левель пожалъ плечами. — Въ женщинѣ это не кажется ей удивительно, подумалъ онъ самъ про себя.

— Къ тому же этого рода отношенія, продолжала она, должны вести къ ссорамъ, къ исторіямъ самого непріятнаго рода.

— Да, можетъ случиться.

— А съ нимъ случалось?

— Не знаю; я слышалъ объ одномъ случаѣ; но это было не изъ-за женщины.

— А что такое было?

— Была какая-то драка въ игорномъ домѣ, въ которой и онъ игралъ роль; это было не далѣе какъ съ мѣсяцъ тому назадъ, на квартирѣ у одной барыни, которая держала у себя шулеровъ.

— Чѣмъ же это кончилось?

— Кончилось счастливо.

— Безъ поединка?

— Какой поединокъ! На другой день, ни одного изъ этихъ господъ въ городѣ не нашли.

— Ну, а другихъ ссоръ не было?

— Кажется нѣтъ. Его боятся и ему уступаютъ, потому что онъ смѣлъ до дерзости и золъ на языкъ донельзя. Мнѣ самому случалось видать какъ записные буяны выслушивали отъ него такія вещи, за которыя всякій другой навѣрно получилъ бы пощечину… Впрочемъ, все это сходитъ съ рукъ до поры до времени, а когда-нибудь не сойдетъ. Когда-нибудь ему влѣпятъ пулю въ лобъ, или онъ самъ попадетъ подъ судъ за дуэль; я ему ужь давно твержу, что безъ этого дѣло не кончится.

Онъ замолчалъ; Софья Осиповна тоже долго молчала. Какія мысли бродили въ ея головѣ — одному Богу извѣстно.

Минутъ пять спустя, она сказала опуская глаза: — Поль, вы кажется мнѣ говорили, что вы любите Алексѣева?

— Да, я люблю съ нимъ поспорить подчасъ; потому что онъ мило споритъ, и люблю подразнить его, посмѣяться съ нимъ за стаканомъ вина.

— И только? договорила Софи.

— Чего жъ вы хотите болѣе? я разумѣется не влюбленъ въ него.

— О, разумѣется Но вы конечно желаете ему добра?

— Конечно желаю.

— Мнѣ жаль его, Поль. Онъ слишкомъ молодъ и пылокъ; онъ пропадетъ, если мы его бросимъ на собственный произволъ. Подумайте: что бы намъ сдѣлать, чтобы спасти его? Что еслибъ вы, напримѣръ, рѣшились серіозно за него взяться и направить его на путь истинный?.. Съ вашимъ умомъ и характеромъ, вамъ можетъ-быть удалось бы это лучше нежели кому-нибудь другому.

— Едва ли. Я вамъ говорилъ, кажется, что я ужъ это пробовалъ.

— И не добились успѣха?

— Нѣтъ. У меня нѣтъ ключа къ характеру этого человѣка.

— О! поищите. Попробуйте еще разъ; попробуйте еще пять разъ, десять разъ прежде чѣмъ бросить. Какъ знать? то, что сегодня не удалось, и завтра не удалось, послѣ-завтра можетъ подѣйствовать.

— Трудно на это разчитывать, Софья Осиповна. Дѣло вотъ видите въ чемъ. На человѣка такого, какъ онъ, скорѣе можетъ имѣть вліяніе постоянное общество извѣстнаго рода людей, которыхъ онъ уважаетъ, чѣмъ какіе бы то ни были совѣты и наставленія… Ваше общество, напримѣръ; онъ очень любитъ его; я знаю это навѣрно… Но вы уѣзжаете черезъ нѣсколько недѣль; а я… Я тоже можетъ-быть скоро уѣду.

— Куда это?

— Богъ знаетъ куда. Это покуда еще однѣ догадки; но къ сожалѣнію онѣ могутъ сбыться, и даже по всей вѣроятности сбудутся. Тетка Варвара Павловна очень больна, вчера ударъ былъ, сегодня безъ памяти… едва ли старушка переживетъ все это, ей 78 лѣтъ…

— Но если она умретъ, что жь будетъ тогда?

— Тогда я долженъ буду взять отпускъ по крайней мѣрѣ на годъ, и заняться своими дѣлами.

— Ахъ, да; я и забыла, что вы наслѣдникъ… Скажите, что она вамъ оставляетъ? если только это не секретъ.

— Нѣтъ, это многимъ извѣстно; она завѣщала мнѣ все свое недвижимое имущество; около тысячи душъ.

— Гдѣ жь это?

— Въ разныхъ губерніяхъ… въ Тверской, Новгородской, Псковской… разбросано страшно… Варварѣ Павловнѣ все это досталось въ разную пору, изъ разныхъ рукъ…

Этимъ путемъ разговоръ перешелъ на другіе предметы. Долго послѣ того, какъ онъ кончился, Софья Осиповна ходила по комнатѣ, обдумывая одинъ темный вопросъ, который впрочемъ съ одной стороны былъ ясенъ какъ день, и потому разрѣшенъ окончательно. Надо спасти Алексѣева, надо избавить его отъ разоренія, отъ разврата, отъ ложной дороги, на которой онъ долженъ пропасть. Надо это сдѣлать во что бы то ни стало, это долгъ ближняго, святой христіянскій долгъ!.. Но…

— Что тамъ такое? нетерпѣливо спросилъ капельмейстеръ, маленькій іезуитъ въ красной тапочкѣ, который усердно билъ тактъ у нея въ груди. Кто тамъ шумитъ? Кто осмѣливается перебивать мотивъ? Подайте его, покажите его сюда! Кто вы, сударь?

— Но, г-нъ капельмейстеръ…

— Чего вамъ угодно? Зачѣмъ вы перерываете музыку?

— Я протестую, г-нъ капельмейстеръ.

— Какъ вы смѣете? Знаете ли вы, милостивый государь, кто я такой?.. Я сердце, верховный судья надъ всѣмъ, что дѣлается въ этой капеллѣ… А вы кто такой? Вы здѣсь пришлецъ, вы не понимаете высокаго смысла того, что здѣсь происходитъ! Здѣсь, сударь, въ эту минуту, разыгрывается соната, импровизированная на тему, Долгъ сердца… Это мой долгъ, мой собственный долгъ! Я люблю его, я намѣренъ всѣмъ жертвовать для его исполненія!..

— Прекрасно, г-нъ капельмейстеръ, но… вотъ неугодно ли вамъ посмотрѣть на это маленькое созданьице.

— Фи! Что это у васъ такое въ рукахъ? Изъ какой грязи выкопали вы эту гадость?

— Это ваша задняя мысль, г-нъ іезуитъ.

— Вы лжете, она не моя! Вонъ ее, вонъ эту мерзость! Я знать ее не хочу; я знаю только свой долгъ; а долгъ это цѣль; а цѣль — это все! Цѣль, сударь мой, намѣреніе, вотъ что важно, и т. д… Громче вы, скрипки! Громче, большой барабанъ! Разомъ, дружнѣе! Forte! Forte! Разъ-два! Разъ-два!.. и маленькій іезуитъ капельмейстеръ, на минуту сконфуженный, снова забылъ все на свѣтѣ, старательно исполняя свой долгъ, и темная сторона осталась попрежнему темною, потому что зачѣмъ ее освѣщать? Зачѣмъ выводить на сцену безсвязныя грезы, которыя вовсе не созданы для сознанія, которыя зараждаются въ сумеркахъ, на границѣ дѣйствительности съ міромъ неуловимыхъ фантазій и въ эмбріоническомъ ихъ состояніи не терпятъ свѣта? Въ природѣ, и въ лучшемъ ея проявленіи, человѣкѣ, и въ лучшей особенности человѣчества, женщинѣ, есть вещи загадочныя, стихія которыхъ есть мракъ. Недосозданныя, недосознанныя, онѣ требуютъ покрывала, котораго ихъ невозможно лишить, также какъ невозможно лишить живаго человѣка кожи, чтобы обнаружить сосуды и нервы, которые скрыты подъ нею отъ глазъ, и скрыты конечно не даромъ. Природа не любитъ пускать къ себѣ за кулисы досужныхъ зѣвакъ.

— Что будетъ, то будетъ! рѣшила наконецъ Софья Осиповна. — Всего заранѣе не обдумаешь!.. Хорошо, если можно сдѣлать кому-нибудь добро; даже еслибъ изъ этого, съ другой стороны, и вышло что-нибудь нехорошее, то все же это останется хоть съ одной стороны хорошо; а прожить весь свой вѣкъ и состарѣться, такъ какъ я до сихъ поръ жила, не имѣя ни въ будущемъ, ни въ прошедшемъ рѣшительно ничего, ни хорошаго, ни дурнаго, ничего кромѣ будничной мелочи, это глупо, это невыносимо, отвратительно, скучно, это подло наконецъ, если уже на то пошло!

Дня черезъ два послѣ этого вечера, она увидѣла Лукина. Сестры не было дома, мужъ сидѣлъ за бумагами въ кабинетѣ.

— Подите-ка, подите-ка сюда, сказала она, встрѣчая его съ веселымъ лицомъ… — Садитесь сюда; я сердита на васъ, я хочу съ вами ссориться. Отчего вы не были у насъ такъ давно?

— Такъ, не случилось.

— Нѣтъ, это увертки; вы мнѣ извольте сказать положительно, отчего не случилось?

— Я почемъ знаю.

— О! Вы это очень хорошо знаете; вы должны знать!.. Что вы дѣлали въ это время?

— Не стоитъ разказывать.

— Стоитъ, если я этого хочу.

— Вы хотите услышать что-нибудь любопытное; ничего не было.

— Неправда; посмотрите-ка мнѣ въ глаза… и вы не краснѣете?

— Съ чего краснѣть?

— О, есть съ чего; та жизнь, которую вы вели, написана у васъ на лицѣ.

— Какая жизнь?

— О! Не прикидывайтесь такимъ ягненкомъ. Я знаю про васъ кое-что. Я знаю, что вы въ картишки дуетесь по ночамъ, и нѣкоторыя другія шалости дѣлаете… Что? правда?

— Правда; а далѣе?

— Далѣе, это дурно, очень дурно и стыдно!

— Знаю.

— И это меня огорчаетъ.

— Покорно васъ благодарю.

— Не за что. Вотъ еслибы мои выговоры какую-нибудь пользу вамъ дѣлали, тогда было бы за что благодарить; а то больно подумать: сколько я ни спорила съ вами, сколько я ни просила, ни убѣждала васъ, все было, простите, какъ въ стѣну горохъ.

Онъ усмѣхнулся.

— Хорошо, если бъ такъ!

— Да, нѣтъ, не еслибы, а именно такъ; и хорошаго тутъ нѣтъ ничего; напротивъ, это печально, жалко!.. Но согласитесь по крайней мѣрѣ хоть теперь, что я была права…

— Кто жь сомнѣвается? Вы всегда правы… это безспорная истина, на которой основаны всѣ ваши доказательства.

— Шутки въ сторону; я говорю съ вами очень серіозно. Согласитесь по крайней мѣрѣ, что я имѣла причину за васъ опасаться. Хороши или дурны были ваши убѣжденія, объ этомъ прежде еще можно было спорить; теперь нельзя. Теперь вы сами видите, къ чему они васъ ведутъ. Посмотрите, какъ все это вяжется; съ одной стороны циническое презрѣніе къ тому, что всѣми принято и всѣми уважаемо; а съ другой что? Игра, попойки, оргіи, открытыя связи съ женщинами, которыхъ не знаешь какъ и назвать… драки, Богъ знаетъ съ кѣмъ, и Богъ знаетъ за что!..

Лукинъ взглянулъ на нее съ удивленіемъ.

— О! не думайте, отъ меня что-нибудь скрыть! продолжала она; — я знаю все… Да, Григорій Алексѣичъ… игра, оргіи, драки! вотъ великолѣпный результатъ вашего образа мыслей! Что жь, развѣ это лучше того, надъ чѣмъ вы смѣетесь, и что вы себѣ позволяете топтать въ грязь?

— Я вамъ и не говорилъ, чтобы лучше; я знаю, что это дурно.

— Знаете, и все-таки не хотите оставить?

— Что жь дѣлать?.. Добродѣтели не хватаетъ.

— Да отчего жь это такъ, не хватаетъ?

— А Богъ знаетъ: трудно рѣшить. Можетъ-быть отъ того, что у другихъ ея слишкомъ много.

— Какъ такъ слишкомъ много?

— Такъ; одинъ заберетъ лишнее, а другому не хватитъ. Да, вотъ у васъ напримѣръ, навѣрное есть избытокъ.

— Отчего вы такъ думаете?

— Оттого, что вы слишкомъ добры. Вамъ мало, что вы сами не дѣлаете дурнаго; вы хотите еще, чтобъ и другіе его не дѣлали.

— Что жь, развѣ я не должна этого хотѣть?

— О, нѣтъ, почему жь? Такое желаніе совершенно безвредно, до тѣхъ поръ, покуда оно остается желаніемъ.

— Вы думаете стало-быть, что его невозможно исполнить именно потому, что оно слишкомъ сильно; такъ, что ли?

— Нѣтъ, потому что для этого надо утратить частичку своей добродѣтели. Надо сойдти съ заоблачныхъ вершинъ, на которыхъ лежитъ вѣчный снѣгъ, и стать въ уровень съ падшимъ братомъ, котораго вы хотите поднять. Надо понять его положеніе и пережить его въ собственномъ сердцѣ; а этого вы не можете сдѣлать.

— Отчего немогу?

— Оттого что для этого надо сильно любить, а я считаю васъ къ этому неспособною.

— Вы думаете?..

— Да, я думаю, что вы для этого слишкомъ добродѣтельны.

— Я васъ не понимаю, возразила она, потупивъ глаза… Про какую любовь говорите вы?

— Про ту, которая не знаетъ границъ. Это такое же зло, какъ и всякое другое; разумѣется не сама по себѣ, а по своимъ опаснымъ послѣдствіямъ.

Софи вспыхнула. — Я могу любить сильно, отвѣчала она, но только одно хорошее… Я ненавижу зло.

— Да, продолжалъ онъ, — вы можете любить какого-нибудь ангела съ крыльями, безплотное существо, идею; вѣрнѣе сказать, вы любите вашу собственную добродѣтель; а между людьми, нѣтъ достойнаго…

— Неправда, перебила она горячо. — Я могу любить человѣка, и могу любить его чистымъ сердцемъ, не краснѣя ни передъ кѣмъ за такую любовь; но тотъ, кто ищетъ ее, тотъ долженъ ее заслужить… Я не могу… я не должна любить человѣка безъ правилъ… развратнаго…

— А! вотъ видите ли? перебилъ онъ опять; — вотъ и выходитъ, что я былъ правъ. Вы слишкомъ чисты, слишкомъ добродѣтельны, чтобъ исполнить дѣло сестры милосердія. Зло васъ, пугаетъ; вы не можете даже понять злаго человѣка, не говорю ужь, любить его.

— Нѣтъ, я могу понять…

— Не можете, Софья Осиповна! Еслибы могли, вы бы поняли, что зло привлекательно, что оно имѣетъ въ себѣ бѣсовскую красоту, отъ которой нельзя оторваться во имя однихъ безплотныхъ, теоретическихъ убѣжденій!.. То слѣдуетъ, другое не слѣдуетъ дѣлать, это также легко сказать, какъ противъ этого трудно спорить; но чтобъ исполнить свой долгъ, надо любить его; а любить простой, книжный законъ невозможно!.. Любить можно только живое… только то, что само любитъ васъ, любитъ сердцемъ, въ которомъ течетъ живая, горячая кровь!

— Но вы имѣли такое сердце…

— Да, я имѣлъ.

— Что жь, развѣ этого недостаточно? Развѣ образъ вашей Marie не является передъ вами съ упрекомъ въ минуту безумства и преступленія?.. Вспомните, Григорій Алексѣичъ! Вообразите себѣ ее здѣсь, вмѣсто меня. Подумайте, что бы она сдѣлала, чтобъ она сказала, еслибъ она была жива, и сидѣла тутъ, возлѣ васъ?.. О! Я увѣрена: она сказала бы то же, что я говорю… Она взяла бы васъ за руку, вотъ такъ, и посмотрѣла бы вамъ въ глаза, такъ, и сказала бы: Гриша! Что ты со мною дѣлаешь?.. Развѣ тебѣ не жаль меня? Развѣ ты не знаешь, какъ мнѣ это больно, и какъ дорого для меня твое честное имя… твоя судьба, твоя будущность?..

Лукинъ былъ тронутъ глубоко. Ни слова не говоря, онъ схватилъ руки, къ нему протянутыя, и осыпалъ ихъ страстными поцѣлуями. Кому были назначены эти поцѣлуи? присутствующей или отсутствующей? это онъ самъ едва зналъ. Знакомое чувство во всей своей чудной прелести, со всею своею увлекательною силой, прозвучало въ ея словахъ, промелькнуло въ движеніяхъ и во взорѣ. Время и разстояніе, имя, лице и всѣ маленькія, но безчисленныя различія, съ ними связанныя, все исчезло на мигъ. Передъ нимъ была женщина, любящая и любимая; она просила его о чемъ-то, а онъ держалъ ея руки и цѣловалъ.

— Мосьё Алексѣевъ! De grâce!… Что вы дѣлаете! оставьте! сказала она вырываясь; — лицо и руки и шея у ней пылали.

— Простите, шепнулъ онъ опомнившись; — я забылъ.

— Я понимаю, перебила она; — вы забыли, что я не Marie!

— Нѣтъ; — я, напротивъ, забылъ, что вы не отъ собственнаго лица говорите… Я принялъ за искренній голосъ сердца игру, роль, мастерски исполненную.

— Григорій Алексѣичъ! возразила она въ сильномъ волненіи; — вы меня обижаете! Вы могли убѣдиться… вы имѣли достаточныя доказательства, что я желаю вамъ добра также искренно какъ Marie… отъ имени которой я рѣшилась просить васъ не для того, чтобы разыгрывать ея роль, а потому что другаго средства не видѣла… Мои просьбы, мои желанія не значутъ для васъ рѣшительно ничего!

— Вы ошибаетесь, отвѣчалъ онъ, взявъ ее за руку.

— О, нѣтъ! Я въ этомъ твердо убѣждена, испытала достаточно… Не жмите мнѣ пальцы; все это вздоръ; этимъ вы не докажете ничего.

— Чѣмъ же вы хотите, чтобъ я вамъ доказалъ?… Я готовъ на все.

— Oh! C’est trop vague ваше все!… Это пустыя фразы! Сдѣлайте что-нибудь; это будетъ гораздо лучше чѣмъ обѣщать все… Бросьте эту отвратительную игру!

— Брошу.

Радость освѣтила ея лицо.

— О! въ самомъ дѣлѣ? И вы сдѣлаете это для меня? Скажите, что вы это сдѣлаете для меня.

— Да; я сдѣлаю это для васъ.

— И вы это сдѣлаете теперь же? Дайте мнѣ честное слово, что вы не будете больше играть.

— Даю слово, что не буду болѣе играть, только что отъиграюсь,

— Какъ отъиграетесь? Вы стало быть въ проигрышѣ?

— Въ большомъ.

— Мнѣ васъ жаль… очень жаль! Но все таки лучше остаться при томъ, что есть, чѣмъ проиграть еще можетъ быть гораздо болѣе, можетъ быть все.

— Если я проиграю все, тогда вы можете быть совершенно увѣрены, что я брошу игру.

— Конечно; потому что играть будетъ не на что; но что жь тутъ хорошаго? Не лучше ли имѣть твердость остановиться во время?

Лукинъ покачалъ головой, и она тоже покачала головой.

— Не хорошо, Григорій Алексѣичъ, право не хорошо, продолжала она. — Смѣшно сказать: вы взрослый человѣкъ, а ведете себя, и думаете, и говорите какъ ребенокъ! Я вижу теперь, что на ваши обѣщанія положиться нельзя; что вамъ нужно няньку!… Да-съ; за вами надо слѣдить и присматривать каждую минуту, чтобы бѣды не случилось; а кто будетъ о васъ заботиться, когда мы уѣдемъ въ Сольскъ?

Онъ сидѣлъ, облокотясь руками на столъ, и смотрѣлъ на нее, ни слова не говоря; но взглядъ его былъ въ эту минуту особенно выразителенъ?

— Я не могу васъ оставить такъ, продолжала она. — Я бы хотѣла уѣхать съ увѣренностію, что вы на чемъ-нибудь остановились, имѣете что-нибудь путное, дѣльное впереди; а если нельзя, то по крайней мѣрѣ, чтобы и вы отсюда уѣхали.

— Куда? спросилъ онъ.

— Куда нибудь, все равно, отвѣчала Софи, опуская глаза. — Петербургъ для такихъ молодыхъ людей какъ вы — гибель. Вамъ нужно другое общество, менѣе шумное и менѣе испорьенное, небольшой кругъ людей занятыхъ дѣломъ.

— И служба? договорилъ онъ.

— Да, служба. Не смѣйтесь, что я каждый разъ возвращаюсь къ тому же; вѣрьте, что я вамъ желаю добра.

— Вѣрю, отвѣчалъ Лукинъ, цѣлуя у нея руку.

— Laissez donc! перестаньте ребячиться, слушайте — я вамъ дѣло говорю. Вамъ надо искать себѣ мѣста въ губерніи.

— Можетъ-быть.

— Нѣтъ, не можетъ быть, а положительно надо. Я васъ прошу это сдѣлать; я даже сама готова искать и стараться для васъ, если вы только этого желаете.

— Желаю, Софья Осиповна; но съ однимъ условіемъ; угадайте съ какимъ.

Она взглянула на него мелькомъ и засмѣялась; но не отвѣчала ни слова.

— Съ условіемъ, чтобы искомое было въ Сольской губерніи и не гдѣ-нибудь въ захолустьѣ, а въ самой середкѣ ея, возлѣ васъ, въ Сольскѣ.

— Что жь, это я думаю можно сдѣлать, отвѣчала она серіозно. — Поговорите съ Ѳедоръ Леонтьичемъ… Или хотите, я ему объ этомъ скажу?

— Я хочу служить возлѣ васъ, служить вамъ это мое единственное условіе; остальное пусть будетъ какъ вамъ угодно. Приказывайте, я готовъ дѣлать все что вы захотите.

На этомъ пунктѣ ихъ спора, сраженіе было выиграно; но, какъ часто случается, каждый приписывалъ втайнѣ побѣду себѣ. Кто одержалъ ее въ самомъ дѣлѣ? Кто достигъ своего и кто уступилъ? Чтобъ это рѣшить надо знать цѣли съ обѣихъ сторонъ? а цѣль бываетъ нерѣдко загадкою для разсудка тѣхъ самыхъ людей, которые къ ней стремятся, и только на днѣ ихъ сердецъ, въ потаенныхъ извилинахъ совѣсти, мерцаетъ порой кое-что похожее на слабую искру сознанія. Что освѣщала она въ этотъ день на днѣ двухъ сердецъ — неизвѣстно; но весь этотъ день Софья Осиповна была въ отличномъ расположеніи духа и Лукинъ тоже. Послѣдній, впрочемъ, имѣлъ достаточную причину радоваться. Онъ увидѣлъ наконецъ близко передъ собою давно-искомый выходъ къ рѣшенію одного вопроса первѣйшей важности. Дѣло въ томъ, что онъ долженъ былъ выѣхать изъ столицы какъ можно скорѣй; но куда? Онъ не зналъ до сихъ поръ, и это жестоко его останавливало, связывало самымъ непріятнымъ образомъ въ такую минуту, когда его положеніе, само по себѣ невыгодное, становилось еще невыгоднѣе и опаснѣе съ каждымъ днемъ. Послѣдствія неожиданной встрѣчи у Левеля остались ему неизвѣстны; но, по разнымъ примѣтамъ, онъ могъ догадаться, что о немъ было сказано нѣсколько словъ. Такъ напримѣръ, Левель, съ которымъ онъ видѣлся на другой же день, спросилъ у него между прочимъ: по какому факультету онъ кончилъ курсъ, и онъ отвѣчалъ: по филологическому. Съ одной стороны это казалось успокоительно; потому что конечно такого вопроса не сдѣлалъ бы человѣкъ, узнавшій о немъ что-нибудь положительное; но съ другой — это грозило случайнымъ противорѣчіемъ данныхъ въ головѣ капитана, котораго просто одно любопытство могло побудить къ новымъ справкамъ при встрѣчѣ съ Свѣчинымъ; а изъ этого угрожали возникнуть сомнѣнія, могущія разрѣшиться самымъ невыгоднымъ образомъ. Онъ впрочемъ видѣлся послѣ этого съ Левелемъ еще нѣсколько разъ, и тотъ уже не спрашивалъ болѣе ни о чемъ, что опять служило хорошимъ знакомъ; но могъ ли онъ быть увѣренъ, что дѣло на этомъ кончится, и что въ умѣ капитана не оставалось какой-нибудь тѣни, похожей на подозрѣніе, которое могло усилиться отъ какихъ-нибудь новыхъ, непредвидѣнныхъ обстоятельствъ? и это еще не все. Послѣ встрѣчи съ Свѣчинымъ, былъ еще новый случай. Онъ встрѣтилъ опять одного изъ товарищей, и встрѣтилъ на этотъ разъ въ театрѣ, въ партерѣ, и, разумѣется, тотчасъ ушелъ, мысленно проклиная свое положеніе, но уходя видѣлъ съ какимъ любопытствомъ тотъ посмотрѣлъ на него. Узналъ или не узналъ, Богъ его знаетъ; а между тѣмъ опять новая угроза надъ головой и новый источникъ тревоги. "Нѣтъ, " думалъ онъ, — «надо покончить съ этимъ когда-нибудь; такъ нельзя жить.» Но кромѣ этой, были еще и другія причины неудовольствія. Послѣ сраженія у Сальи, прежнее счастье въ игрѣ совершенно его оставило. Онъ началъ проигрывать часто и крупно. Въ одинъ январь, онъ успѣлъ спустить съ рукъ почти все, что было имъ завоевано. Чтобъ еще играть, надо было взять деньги изъ банка, и онъ ужь рѣшился на этотъ шагъ; но рѣшаясь, раздумывалъ, съ тайнымъ страхомъ заглядывая впередъ. Что будетъ, если онъ спуститъ все остальное? Куда онъ дѣнется? За что онъ возьмется?… Съ тяжелою заботой на сердцѣ возвращался онъ часто къ себѣ и иногда заставалъ Эмилію, которая встрѣчала его ревнивымъ упрекомъ или докучливыми разпросами. Онъ хорошо понималъ чего ей недостаетъ; но этого-то именно онъ и не могъ ей дать; а безъ этого она не могла быть довольна. Положеніе ея было безвыходно; она сама это чувствовала она догадывалась, что она ему надоѣла, но съ отчаяніемъ утопающаго хваталась за все, чтобъ удержать хоть что-нибудь, чтобы хоть на мигъ отдалить роковой, неизбѣжный конецъ. Въ послѣднее время, она похудѣла и постарѣла съ лица, платье стало на ней широко, густая коса стала рѣдѣть; а онъ ничего не замѣчалъ или ни о чемъ не заботился, ему было не до нея, у него было много другихъ заботъ.

— Ты меня бросишь, я это знаю, говорила она иногда, — потому что ты взялъ меня какъ игрушку, на нѣсколько дней. Я тебѣ не мила, давно надоѣла; ты думаешь какъ бы со мной раздѣлаться. Если тебѣ завтра скажутъ, что я утопилась или зарѣзалась, ты не будешь жалѣть, а махнувши рукой, сядешь въ карты играть или поѣдешь обѣдать къ Сен-Жоржу; а на мѣсто меня, завтра найдешь другую, можетъ быть и теперь ужь нашелъ; я знаю къ кому ты ѣздилъ вчера: ты былъ у Матильды. Матильда не любитъ тебя и не требуетъ отъ тебя любви, отъ этого тебѣ съ ней веселѣе чѣмъ здѣсь со мной, а я, вотъ видишь ли, была хороша и мила прежде, покуда мнѣ все равно было у кого на шеѣ висѣть; а теперь, когда я тебя одного полюбила, за тебя одного рада душу отдать, я стала скучная, стала несносная!.. Мнѣ это не къ лицу, неправда ли? Я изъ своей роли вышла?… А моя роль какая? Моя роль вонъ этотъ коверъ съ цвѣтами, на который охотно наступятъ ногой, но на который никто головы не прислонитъ. Въ послѣднемъ она ошибалась немножко и могла бы сама это знать, но одно обстоятельство, изъ котораго она въ правѣ была бы сдѣлать противный выводъ, ускользало отъ ея вниманія, совершенно въ минуту отчаяннаго хватанія за соломинку. Обстоятельство это было такого рода: Матюшкинъ сталъ частымъ гостемъ у ней въ послѣднее время. Пользуясь всякимъ удобнымъ случаемъ, онъ бѣгалъ съ Васильевскаго на Фонтанку и торчалъ иногда по цѣлымъ часамъ у ней въ комнатѣ, выжидая минуты, когда она удостоитъ съ нимъ слово сказать или броситъ ему одинъ ласковый взглядъ, а когда ея дома не было, ходилъ по цѣлымъ часамъ подъ окошкомъ, дожидаясь пріѣзда. Короче сказать, маленькій человѣкъ влюбился безъ памяти, и за такую фантазію платилъ дорого. Не говоря ужь о сладкомъ мученіи, въ которомъ меду на этотъ разъ было безъ всякой пропорціи менѣе чѣмъ полыни; не говоря объ отсутствіи всякой надежды, написанномъ ясно въ ея глазахъ и въ спокойной усмѣшкѣ, съ которою она его слушала, и въ равнодушномъ поклонѣ, которымъ она встрѣчала его у себя, были другіе, болѣе положительные, хоть можетъ быть и гораздо менѣе тяжкіе для души его результаты. Онъ бросилъ классы, началъ манкировать на урокахъ такъ часто, что всѣ ему отказали. Онъ тратилъ послѣдній грошъ на покупку дрянныхъ подарковъ, которые были ей не нужны и которые она принимала безъ всякаго удовольствія только за тѣмъ, чтобы не обидѣть его отказомъ. Онъ ломалъ голову по цѣлымъ часамъ, чтобы занять ее въ разговорѣ, и отъ этого неестественнаго усилія поглупѣлъ страшно, а то что дѣйствительно могло бы занять ее и понравиться ей мимоходомъ: звонкій хохотъ и бойкая шутка и острый, юмористическій анекдотъ, все это замолкло, исчезло куда-то, все было сковано, сдавлено гнетомъ, упавшимъ на сердце, и рѣдко имѣло случай блеснуть своимъ старымъ огнемъ. Онъ началъ ходить къ ней сначала довольно часто, часу въ двѣнадцатомъ поутру или въ первомъ, и подходя къ дверямъ, издали вглядывался, высматривая два знакомыхъ окна на верху. Если сторы на нихъ были подняты, то онъ зналъ, что она проснулась и встала, и шелъ къ ней на верхъ; если жь нѣтъ, то ходилъ терпѣливо по набережной, потопывая и похлопывая въ ладоши и потирая себѣ рукавомъ носъ, который жестоко краснѣлъ на морозѣ. Говорилъ онъ на первыхъ порахъ очень мало. Она, встрѣтивъ его съ холодною усмѣшкой и пожавъ руку, усаживала, послѣ чего поила кофеемъ или чаемъ и каждый разъ спрашивала: не былъ ли онъ у Григорія Алексѣича, на что онъ каждый разъ отвѣчалъ нѣтъ. Но разъ какъ-то случилось ему вечеркомъ навѣстить Лукина, и на другой день поутру онъ могъ ей сообщить кое-что, и замѣтилъ какъ вдругъ вниманіе ея пробудилось. Она стала любезнѣе, веселѣе, сама повела разговоръ и стала разспрашивать его о разныхъ вещахъ, относившихся правда къ тому же предмету; но какъ бы то ни было, все же пріятнѣе говорить и видѣть, что слушаютъ съ любопытствомъ, чѣмъ стоять въ комнатѣ какъ бревно, какъ лишняя мебель, незная зачѣмъ пришелъ и чего тебѣ нужно. Это заставило его въ тотъ же день вечеромъ повторить свое посѣщеніе къ Лукину, и на другой день онъ былъ награжденъ за такую догадливость щедро, гораздо щедрѣе чѣмъ онъ ожидалъ. Вмѣсто того чтобъ отпустить его равнодушно, тотчасъ какъ только онъ взялся за шляпу, она попросила его остаться и даже оставила у себя обѣдать въ этотъ день. Вечеромъ, онъ опять пошелъ къ Лукину, не засталъ его дома, ходилъ у подъѣзда вплоть до ночи, озябъ страшно и, на обратномъ пути забѣжавъ въ трактиръ, съ горя напился пьянъ. Этого съ нимъ не случалось давно, и онъ былъ удивленъ неожиданнымъ результатомъ. Ему вдругъ отдало, точно какъ послѣ тяжелой болѣзни, вдругъ стало легче и веселѣй. Грузъ непривычной заботы какою-то могучею рукой былъ сдвинутъ съ души, не на долго конечно: на другой же день утромъ онъ снова почувствовалъ себя очень скверно, но два или три часа забытья и крѣпкій сонъ ночью показались ему такою отрадой, такимъ успокоительнымъ отдыхомъ послѣ всѣхъ адскихъ тревогъ и мученій, что онъ не могъ отказать себѣ въ удовольствіи, къ вечеру взяться опять за то же. Результатъ былъ довольно обыкновенный, почти неминуемый. Несчастный запилъ, какъ говорятъ, горькую. Утромъ, проспавшись, онъ заходилъ еще иногда къ Эмиліи, къ Лукину (классы пошли совершенно въ отставку); но вечеромъ аккуратно былъ пьянъ и часто до такой степени, которую русскій народъ называетъ: до положенія ризъ. Въ такомъ положеніи или, вѣрнѣе, прежде чѣмъ оно успѣвало вполнѣ наступить, онъ бродилъ по знакомымъ, заходя то къ тому, то къ другому, покуда ноги таскали, а тамъ ночевалъ гдѣ-нибудь, гдѣ случится: въ части или у товарища на диванѣ. Новое платье его и шляпа, вслѣдствіе этого образа жизни, скоро приняли такой видъ, что ему стало совѣстно показаться на глаза къ людямъ чисто одѣтымъ. Мало-помалу, онъ пересталъ посѣщать Эмилію и только украдкой, въ сумерки или вечеромъ, полупьяный, бродилъ у нея подъ окошками, не смѣя войдти. Это лишеніе было очень тяжело, онъ не могъ его выносить долго и сталъ думать какъ бы поправить дѣло.

Съ этою цѣлію, разъ поутру, очень рано, онъ зашелъ къ старому своему пріятелю портному въ Пятой Линіи, на дворѣ, и показалъ ему свой сюртукъ, спросилъ можно ли его по править, то-есть мѣстами зашить и всѣ пятна вычистить? Тотъ покачалъ головой, осматривая его сзади, спереди, повертывая у окна, разглядывая въ упоръ сквозь очки и наконецъ объявилъ, что не стоитъ труда, что сюртукъ его ganz beschmutzt und verdorben! Капутъ! надо новый шить… Матюшкинъ сначала пришелъ въ отчаяніе, и поплелся домой съ твердымъ намѣреніемъ нарѣзаться такъ, чтобы цѣлый день ни одной мысли въ голову не залѣзло; но прежде чѣмъ онъ успѣлъ привести въ исполненіе этотъ хитрый планъ, одна догадка мелькнула въ его умѣ. «Что еслибы сходить къ Лукину, попросить опять въ долгъ сколько-нибудь, хоть сорокъ рублей ассигнаціями, можно бы на Апраксиномъ готовое платье купить!.. Совѣстно; чортъ возьми! и такъ долженъ Богъ знаетъ какую сумму, а тутъ прилѣзешь опять съ просьбой!.. Скажетъ пожалуй: отдай сперва старый долгъ… Нѣтъ, не скажетъ, я знаю его, а можетъ быть только поморщится, если онъ не при деньгахъ, да нѣтъ, дастъ!.. Я его знаю, онъ-то дастъ, да я-то съ какой рожей возьму?.. Вотъ оно что!»

Размышляя объ этомъ послѣднемъ вопросѣ, Матюшкинъ вернулся домой, выбралъ тщательно изъ своего гардероба, что было получше, цѣлый часъ чистилъ, скоблилъ, теръ водкой, прихлебывая порой изъ того же стакана, и наконецъ пріободрившись, одѣлся, пошелъ къ Лукину. Тотъ ахнулъ, увидѣвъ стараго товарища и съ минуту глядѣлъ на него ни слова не говоря. Маленькій человѣкъ покраснѣлъ до ушей; ему казалось, что цѣль его посѣщенія написана у него на лицѣ, но Лукинъисмотрѣлъ на него съ другой стороны и увидѣлъ не цѣль, а причину. Догадка о томъ, что пріятель его запилъ горькую, съ перваго взгляда мелькнула у него въ головѣ.

— Матюшкинъ! Что съ тобой? Что это ты съ собой сдѣлалъ? спросилъ онъ, осматривая его съ головы до ногъ.

Тотъ сначала замялся, стыдясь сказать правду и не зная, что отвѣчать, но нѣсколько рѣзкихъ, прямыхъ вопросовъ и искреннее участіе на лицѣ товарища обезоружили его скоро.

Слово за словомъ, онъ высказалъ все. Лукинъ долго не могъ придти въ себя отъ удивленія. Сперва ему стало смѣшно, потомъ жалко, потомъ и смѣшно и жалко вмѣстѣ.

— Ты часто бывалъ у нея? спросилъ онъ.

— Виноватъ, душа Григорій Алексѣичъ, бывалъ часто.

— Ба, что тамъ за виноватъ! Что за вздоръ! По мнѣ пожалуй себѣ хоть женись на ней.

Матюшкинъ очнулся, глаза у него засверкали.

— А ты думаешь, что она пойдетъ за меня? спросилъ онъ проворно.

Лукинъ саркастически улыбнулся.,

— На врядъ ли, отвѣчалъ онъ, — а впрочемъ нельзя отвѣчать, на вкусъ правила нѣтъ, въ шальную минуту все можетъ сбыться. Но если ты это имѣешь въ виду, то я бы тебѣ совѣтовалъ одѣваться получше и держать себя не много почище, а то всѣ вѣроятности будутъ не въ твою пользу. Шутки въ сторону, я не хочу тебя обижать, Борисъ Петровичъ, но право, такъ, какъ ты теперь выглядишь, никакая торговка съ Толкучаго за тебя не пойдетъ. Женщины, братецъ, любятъ товаръ лицомъ покупать; это не то, что нашъ братъ; имъ нужно изящество, а такъ какъ изящество недается безъ денегъ, то главное деньги нужны. Вотъ, еслибы ты жилъ какъ порядочный человѣкъ, добылъ бы себѣ, напримѣръ, какое-нибудь мѣсто съ жалованьемъ или другой постоянный доходъ, тогда можетъ быть…

— Григорій Алексѣичъ! Голубчикъ! Ты не шутя это говоришь?

— Не шутя скажу, я тебѣ не совѣтую этого затѣвать.

— Отчего жь такъ?

— А такъ; положимъ, тебѣ и удастся какимъ-нибудь чудомъ; положимъ, ты тамъ уроками или иначе какъ-нибудь успѣешь устроить свои дѣла, а она къ тому времени будетъ за штатомъ, въ нуждѣ, будетъ бѣдствовать, и польстится на твои предложенія, или придетъ охота имѣть семейство, дѣтей, вести тихую жизнь… ну, словомъ, по какимъ бы то ни было поводамъ, согласится пойдти за тебя. Что ты думаешь, ты будешь съ ней жить какъ съ другой женщиной?.. Нѣтъ, братецъ, помяни мое слово, будешь носить рога.

— Отчего такъ?

— А отъ того, что оно въ порядкѣ вещей. У ней, видишь, вкусы такіе, что ей нужно въ годъ, по меньшей мѣрѣ, тысячъ пятнадцать; а не найдетъ она ихъ у тебя, будетъ искать у другихъ, и найдетъ у кого-нибудь, знакомыхъ-то у ней много…

Матюшкинъ опять понурилъ голову и опустилъ глаза въ полъ.

— Я не совѣтую, продолжалъ Лукинъ. — Если ты дорожишь своимъ счастіемъ хоть на волосъ, брось эти мысли, выкинь ихъ вонъ изъ головы совершенно и не ходи больше къ ней, забудь ее.

— Не могу, глухо выговорилъ Матюшкинъ.

— Стыдись, Борисъ Петровичъ, что за бабство!.. Подумай, ну еслибъ это еще была другая какая-нибудь, а то вѣдь ты знаешь черезъ какія мытарства она прошла!.. Смотри, я тебѣ говорю серіозно: остерегись во время, а не то будешь послѣ жалѣть!..

— Никогда! Еслибы только она согласилась, я былъ бы счастливѣйшій человѣкъ!

— На двѣ недѣли?

— Хоть на день!

— Глупо, замѣтилъ Лукинъ. Оба молчали съ минуту. Лукинъ барабанилъ по столу, углубленный въ какую-то мысль, а Матюшкинъ сидѣлъ, уныло повѣсивъ голову; короткія ноги болтались, не доставая до полу, длинныя пряди нечесанныхъ русыхъ волосъ спускались ему на глаза. — Послушай, Борисъ Петровичъ, сказалъ Лукинъ, — ты не ребенокъ, и потому я не намѣренъ тебя уговаривать долѣе. Хочешь надѣлать глупостей, дѣлай себѣ пожалуй: ищи, добивайся, жди, теряй время даромъ. Ты можетъ-быть думаешь, что это легко, что стоитъ свистнуть, и дѣло въ шляпѣ? Если такъ, то ты крѣпко ошибаешься. Я тебѣ говорю: тебѣ надо выбиться изъ нужды, прежде чѣмъ что-нибудь затѣвать; надо стать человѣкомъ и перестать быть школьникомъ… и надо начать съ того, что бросить водку, да одѣваться почище, иначе, я тебѣ говорю, тебѣ не видать ее, какъ своихъ ушей!.. Она, какая бы тамъ ни была, а за тебя не пойдетъ въ томъ видѣ, какъ ты теперь… Посмотри, на кого ты похожъ! Вѣдь тебя никто и въ прихожую-то къ себѣ не пуститъ…

— Знаю, Григорій Алексѣичъ, самъ знаю; да ты меня выручи какъ-нибудь, помоги, скажи Христа ради, что дѣлать?

— Вѣдь я жь тебѣ говорю… Я не прочь тебѣ помогать, если уже на то пошло, и можетъ-быть могъ бы сдѣлать что-нибудь, чтобы вывести тебя въ люди, еслибы ты былъ хоть сколько-нибудь на человѣка похожъ. А то вѣдь ей-Богу, на тебя взглянуть гадко! Что за тряпье на тебѣ! что за шляпа! Волосы нечесаны, руки не вымыты, рожа не выбрита!.. платье… куда ты дѣвалъ свое новое платье? Неужели пропилъ?

— Нѣтъ, затаскалъ.

— А деньги есть?

— Нѣтъ.

— Хмъ, вотъ то-то же!.. Впрочемъ, я не для того это говорю, чтобы тебя попрекать, я бы готовъ съ удовольствіемъ дать тебѣ еще въ долгъ, еслибъ я могъ быть увѣренъ, что тебѣ это въ прокъ пойдетъ.

— Пошло бы въ прокъ, Григорій Алексѣичъ, еслибы не этотъ случай. Все шло хорошо, пока съ нею не встрѣтился. Было и платье чистое, были и деньги; заказы, уроки были…

— А теперь, небось, все растерялъ?

— Все.

— Ахъ ты, горе-богатырь! Ну, что мнѣ съ тобой дѣлать?. Денегъ на руки тебѣ дать нельзя, а бросать, такъ, жалко… Поѣдемъ, надо мнѣ самому купить тебѣ кое-что, надо одѣть тебя какъ-нибудь; это первое, а тамъ послѣ посмотримъ.

Они отправились прямо въ Гостиный Дворъ, а оттуда въ большой магазинъ готоваго платья, въ Морскую. Закупивъ все, что нужно, Лукинъ далъ ему десять рублей и велѣлъ приходить къ себѣ вечеромъ въ новомъ костюмѣ, чтобъ осмотрѣть вмѣстѣ все и потомъ посовѣтоваться, что дѣлать.

Едва успѣлъ Матюшкинъ вернуться къ себѣ на Васильевскій, какъ тотчасъ же началъ мыться и бриться, потомъ причесался, одѣлся старательно и поглядѣлъ на себя съ торжествомъ въ маленькое, разбитое зеркальце, висѣвшее у него на стѣнѣ. Желаніе его сбылось неожиданно скоро. Вотъ онъ опять одѣтъ щеголемъ, и въ новомъ костюмѣ имѣетъ, такъ себѣ, кажется, очень порядочный видъ… Теперь можно къ ней; онъ ужь дней десять ея не видалъ, и въ послѣдній разъ она приняла его какъ-то сухо; можетъ-быть оттого, что онъ былъ одѣтъ скверно, а можетъ-быть такъ, просто не въ духѣ была. Она, бѣдная, влюблена въ Лукина; ну, да онъ скоро уѣдетъ отсюда, онъ ему это положительно говорилъ; тогда ему будетъ просторъ, свободное поле!.. Что жь? Онъ художникъ, имѣетъ 14-й классъ, можетъ, пожалуй, на службу куда-нибудь поступить, или уроки пойдутъ хорошо, можетъ мѣсто учителя рисованія въ какой-нибудь школѣ достать, тогда дѣло приметъ совсѣмъ другой видъ, и она будетъ другими глазами смотрѣть на него…

Такъ думалъ Матюшкинъ, на всѣхъ парусахъ направляя свой бѣгъ къ Эмиліи, на Фонтанку. Было уже довольно поздно, почти четыре часа, а она обѣдала часто въ гостяхъ и около этого времени уѣзжала. Боясь опоздать, онъ нанялъ на Адмиралтейскомъ бульварѣ извощика и всю дорогу его погонялъ.

— Дома? спросилъ онъ у горничной, которая ему отворила двери.

— Дома, только онѣ сейчасъ уѣзжаютъ.

Матюшкинъ остановился въ раздумьи.

— Войдите, войдите! сказала хозяйка, которая узнала его по голосу и вышла къ нему на встрѣчу въ перчаткахъ и въ шляпѣ, совершенно-готовая ѣхать куда-то.

Художникъ вошелъ сконфуженный, съ сильнымъ біеніемъ сердца.

— Я васъ задержалъ… простите, Эмилія Павловна.

— Ничего, посидите минуточку… я успѣю еще… О! да какимъ же вы франтомъ одѣты сегодня! продолжала она съ улыбкой, осматривая его костюмъ. — Все хорошо, вотъ только галстукъ не такъ повязанъ; дайте я васъ поучу.

Она проворно сняла перчатки и начала поправлять. Матюшкинъ растаялъ, почувствовавъ у себя на лицѣ ея теплое дыханіе, а на шеѣ двѣ маленькія, мягкія, какъ бархатъ, руки, которыя проворно развязывали и снова завязывали черный атласный шарфъ, только что купленный въ лавкѣ на счетъ Лукина. Съ минуту, пока операція продолжалась, онъ не слыхалъ подъ собою земли.

— Ну, вотъ теперь по всѣмъ правиламъ! Теперь хоть сейчасъ на балъ! сказала она, окончивъ и подводя его къ зеркалу.

— Теперь хоть сейчасъ умереть! сказалъ онъ, отвѣчая ей страстнымъ взглядомъ.

Онъ не владѣлъ собою въ эту минуту и самъ едва помнилъ потомъ, что такое онъ съ нею говорилъ.

— Какъ такъ умереть? Зачѣмъ? спросила она съ участіемъ, заглядывая ему въ глаза и положивъ на плечо руку. Никогда еще она не была такъ ласкова и не казалась ему такъ мила, какъ въ этотъ день, послѣ того какъ онъ долго ея не видалъ. Отъ привѣтливыхъ словъ и шутокъ, отъ прикосновенія ея руки, у него голова закружилась.

— Эмилія Павловна, я самый несчастный человѣкъ, какой только есть на свѣтѣ!.. Я… я въ васъ влюбленъ ужасъ какъ! отвѣчалъ онъ вполголоса, смотря на нее умоляющимъ взоромъ.

Она глядѣла съ минуту, ни слова не говоря. Сначала ее это удивило, она не вдругъ поняла значеніе его словъ и взгляда; но когда поняла, они сдѣлали на нее очень странное впечатлѣніе. Ей стало смѣшно до того, что она отскочила, прижимая къ лицу платокъ; сдержанный хохотъ душилъ ее, она отворачивалась, чтобы не видѣть его лица; но одинъ взглядъ, случайно брошенный, сдѣлалъ напраснымъ всякое дальнѣйшее усиліе. Она фыркнула, бросила платокъ на полъ и, опрокинувшись со всѣхъ ногъ на софу, покатилась со смѣху.

Несчастный Матюшкинъ стоялъ передъ ней, пораженный какъ громомъ, съ разинутымъ ртомъ, съ растопыренными руками, съ своими большими, выпуклыми, вытаращенными глазами, полными слезъ. Горничная, услыхавъ шумъ, вбѣжала въ комнату, и увидѣвъ его въ такомъ положеніи, а свою госпожу на диванѣ, въ припадкахъ судорожнаго хохота, сама начала хохотать. Этотъ дуэтъ заставилъ опомниться маленькаго человѣка; онъ торопливо схватилъ свою шляпу и выбѣжалъ вонъ. Эмилія догнала его въ прихожей и чуть не насильно вернула назадъ. Ей было досадно и совѣстно за себя; а между тѣмъ сумашедшій смѣхъ забиралъ снова и снова всякій разъ, какъ она вспоминала случившееся.

— Полноте! что за бѣда! Это все вздоръ!.. Не сердитесь, пожалуйста… я была такъ глупа… я не знаю сама, что со мной сдѣлалось… Это такъ, отъ того, что вы вдругъ… Ха, ха, ха! Ради Бога! я васъ прошу, простите меня!

Она втащила его за фалды и посадила насильно на стулъ.

— Вамъ пора ѣхать, Эмилія Павловна, отвѣчалъ онъ застѣнчиво, не рѣшаясь поднять глаза.

— Ничего, подождите минуту; скажите хоть что-нибудь!.. Давно ли вы видѣли Григорія Алексѣевича?

— Сегодня поутру; а вы?

— Онъ не былъ у меня дней пять…

Говоря это, она вдругъ измѣнила тонъ голоса, и замѣтная тѣнь промелькнула у ней на лицѣ. Она вспомнила что-то, потомъ тотчасъ же вспомнила все случившееся. Ей стало вдругъ жаль Матюшкина, сильно жаль.

— Простите меня; я была такъ глупа! такъ виновата передъ вами!

Несчастный не зналъ, что сказать; искры мелькали у него передъ глазами, въ головѣ шло вверхъ дномъ; но музыка ея словъ начинала опять производить на него свое могущественное, чарующее вліяніе; онъ снова поднялъ глаза, не рѣшительно, робко, и опять она встрѣтила тотъ же умильный взоръ. Эмилія была нервная женщина; смѣхъ и слезы у ней выбивались изъ власти и длились какою-то судоржною, спазматическою полосой. Опять она приложила платокъ къ губамъ и опять напрасно; новый припадокъ, сильнѣе и долѣе перваго, заставилъ ее прислониться къ стѣнѣ и схватиться обѣими руками за лѣвый бокъ. На этотъ разъ, горничная не вбѣжала въ комнату, но за дверьми слышны были бѣшеные раскаты смѣха. Матюшкинъ вскочилъ въ какомъ-то безпамятствѣ, какъ помѣшанный, и со всѣхъ ногъ кинулся вонъ изъ комнаты; его не успѣли на этотъ разъ удержать. Не останавливаясь, чтобы надѣть пальто, онъ схватилъ его просто въ охабку и побѣжалъ внизъ по лѣстницѣ, прыгая какъ испуганный котъ, на котораго брызнули кипяткомъ. Отмахавъ по улицѣ, на морозѣ, шаговъ полтараста, въ одномъ сюртукѣ, онъ опомнился, набросилъ пальто на плеча и пошелъ шагомъ.

Камень лежалъ у него на сердцѣ. Всѣ маленькія надежды, только-что вылупившіяся изъ яйца послѣ недавняго объясненія съ Лукинымъ и такъ неожиданно сладко согрѣтыя ласковою встрѣчей, всѣ были вдругъ уничтожены однимъ страшнымъ ударомъ. Она, за которую онъ готовъ былъ душу продать, она осмѣяла его какъ какого-нибудь площаднаго шута, и она была права. Чортъ его дернулъ шепнуть ей прямо, ни съ того ни съ сего, это глупое объясненіе: онъ поступилъ какъ безумецъ, какъ пошлый дуракъ. Еслибы не это, она привыкла бы понемногу видѣть его у себя, подружилась бы съ нимъ можетъ быть и современемъ, постепенно, могла бы узнать всю истину. А теперь, десять дней не бывавъ у нея и едва познакомившись, не узнавъ, не развѣдавъ, такъ прямо, съ бухты-барахты хвать на отрѣзъ!.. Чего онъ могъ ожидать отъ нея теперь, теперь именно?.. развѣ не зналъ онъ въ кого она влюблена и какъ сильно? развѣ она не при немъ рыдала цѣлые полчаса оттого, что Лукинъ обошелся съ ней круто?.. Она, которая привыкла видѣть вокругъ себя каждый день всѣхъ этихъ франтовъ и львовъ, что стоятъ между толстыми эполетами въ первомъ ряду партера, она, разумѣется, не могла утерпѣть, чтобы не покатиться со смѣху, когда онъ какъ теленокъ разнѣжился и разнюнился передъ нею Богъ знаетъ съ чего!.. О глупость! глупость неизреченная! О скотъ! мерзавецъ! оселъ! Все разомъ испортилъ, — все!.. Въ припадкѣ отчаянія, Матюшкинъ схватилъ себя за волосы и чуть не ударилъ съ размаху лбомъ объ стѣну. Шляпа съ него свалилась и вѣтеръ осыпавъ лицо мелкимъ снѣгомъ, разметалъ его длинные волосы. Начиналась мятель. Жиденькое пальтишко съ однимъ листомъ ваты худо спасало его отъ мороза. Добѣжавъ до Аничкова моста, онъ такъ продрогъ, что зубъ на зубъ не приходился и пальцы окостенѣли… Куда онъ идетъ?.. Онъ вечеромъ обѣщалъ къ Лукину… Не ужели же до тѣхъ поръ бѣжать еще разъ на Васильевскій?.. Нѣтъ, надо зайдти погрѣться куда-нибудь и поѣсть… вѣдь онъ не обѣдалъ сегодня. Онъ вошелъ въ какой-то трактиръ на углу и спросилъ себѣ водки. Нѣсколько рюмокъ, выпитыхъ на скоро одна за другой, живо согрѣли его. Онъ сѣлъ за обѣдъ и началъ ѣсть съ жадностію, машинально хватаясь опять за рюмку, каждый разъ, какъ тоска, возвращаясь, грозила испортить ему аппетитъ. Къ концу обѣда, графинчикъ, поставленный противъ него на столѣ, очутился пустой, а Матюшкинъ повидимому повеселѣлъ или лучше сказать успокоился. Ѣдкое чувство досады затихло; заботы и страсти, и горе, и рядъ непріятныхъ мыслей въ умѣ — все покрылось густымъ, мягкимъ слоемъ чего-то такого, что было сильнѣе ихъ количествомъ матеріальной силы и какъ увѣсистый пуховикъ, уминая ихъ подъ собой, смягчало ихъ рѣзкія очертанія. Онъ впрочемъ сталъ осторожнѣе послѣ совѣтовъ, данныхъ ему поутру и успѣлъ удержаться во время, чтобы припомнить еще разъ, хотя и неясно, что онъ въ этотъ вечеръ долженъ увидѣться снова съ своимъ пріятелемъ и долженъ явиться въ приличномъ видѣ. Онъ посмотрѣлъ на стѣнные часы… «Четверть седьмаго; раненько еще… ну, да пока доберешься пѣшкомъ; онъ же часу не назначилъ; а не застанешь, такъ можно и подождать… или, ужь такъ и быть, выкурить здѣсь сигару, да выпить еще одну рюмочку чего-нибудь?.. На вѣтру холодно, успѣешь еще освѣжиться… Эхъ ма! Была не была! Половой! Подай-ка сюда братецъ рому, да принеси мнѣ сигарочку»…

Въ семь часовъ ровно, Матюшкинъ сидѣлъ въ гостиной у Лукина, не то чтобы совсѣмъ пьяный, но и нельзя сказать, чтобы въ трезвомъ видѣ. Онъ то улыбался, то хмурился, болталъ ногами, которыя не хватали до полу, бормоталъ себѣ подъ носъ въ полголоса, кивалъ головой неизвѣстно кому и порой саркастически щурилъ глаза.

— Эй, Васька! крикнулъ онъ, стукнувъ по столу кулакомъ. Голова Васьки высунулась изъ дверей. — Васька, поди сюда! Мальчикъ подошелъ къ нему улыбаясь.

— Чего ты смѣешься?.. Смотри на меня… что, видишь что-нибудь?

— Вижу-съ.

— А ну, говори, что ты. видишь? Да смотри у меня, не лги, подлецъ…

— Никакъ нѣтъ-съ.

— Чего это нѣтъ?.. ты не отвиливай братъ… ты говори по совѣсти… правду-матушку рѣжь… хмъ!.. Вотъ оно что!.. Такъ-съ… да ты чего на меня глазенки-то вылупилъ, ты что тамъ?.. ты… ты смотри у меня. Я знаю, что ты обо мнѣ думаешь… ты думаешь, бестія, что я пьянъ?.. Васька фыркнулъ и повернулся, чтобъ уйдти.

— Нѣтъ, нѣтъ, постой; ты такъ отъ меня не отдѣлаешься… ты стой, ты стой, ты всмотрись хорошенько… Я ничего, братецъ; хочешь сейчасъ по дощечкѣ пройду?

— Пройдите-съ.

— А что жь ты думаешь, не пройду? Ей Богу пройду!.. смотри.

Матюшкинъ всталъ и нетвердою поступью сдѣлалъ шагъ… Въ эту минуту звонокъ раздался въ прихожей; Васька выбѣжалъ отворять; Матюшкинъ пошелъ за нимъ, думая, что это пріятель его вернулся; но вмѣсто Григорія Алексѣича, онъ увидѣлъ военнаго: важнаго, статнаго офицера въ шляпѣ съ бѣлымъ перомъ и въ шинели съ отличнымъ бобровымъ воротникомъ. Онъ весь былъ засыпанъ снѣгомъ.

— Дома? спросилъ онъ входя.

— Никакъ нѣтъ-съ, отвѣчалъ Васька.

— Онъ сейчасъ будетъ, прибавилъ Матюшкинъ; сію минуточку; я самъ его жду; войдите. — Васька, сними шинель; дай-ка сюда, я стряхну, а то ты по полу ее станешь таскать; недоросъ, братъ, еще.

Офицеръ поглядѣлъ на него съ удивленіемъ, бросилъ шляпу на столъ и вошелъ въ гостиную. Минуту спустя, маленькій человѣкъ вернулся тоже туда. Онъ сѣлъ въ кресла, съ большимъ вниманіемъ осматривая костюмъ и наружность совершенно ему незнакомаго человѣка, который стоялъ у зеркала, старательно вытирая платкомъ свои заиндѣвѣлые усы. Ему и въ голову не могло придти, что это тотъ самый Левель, котораго ровно четыре мѣсяца тому назадъ онъ отыскивалъ съ Лукинымъ. Левель съ своей стороны не могъ себѣ вообразить, что это за лицо онъ видитъ у Алексѣева? Не лакей, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, потому что лакей не сѣлъ бы при немъ, а между тѣмъ, думалъ онъ, это такая фигура, которую дальше передней я право бы не пустилъ… Что онъ дѣлаетъ тутъ? Неужели пришелъ въ гости? Пожалуй и такъ; но странно! Все, что касается Алексѣева, все какъ то странно!..

Любопытство заставило его посмотрѣть пристальнѣе на Матюшкина; но смотрѣть прямо въ лицо человѣку, съ которымъ сидишь одинъ въ комнатѣ, и при этомъ ни слова ему не сказать, оно хоть и дѣлается иногда въ порядочномъ обществѣ, а все жь какъ-то дико. Левель былъ въ затрудненіи, онъ не зналъ въ какомъ тонѣ начать ему разговоръ съ этимъ… Богъ его знаетъ съ кѣмъ; но Матюшкинъ, не долго задумываясь, самъ началъ.

— Вы первый разъ тутъ? спросилъ онъ, стараясь принять чинный видъ.

— Нѣтъ, я бывалъ у Григорія Алексѣича и прежде, хоть впрочемъ я съ нимъ недавно знакомъ.

— А позвольте спросить: какъ васъ… то-есть я хочу сказать какъ ваша фамилія?

— Моя фамилія Левель.

— Левель… Левель… твердилъ Матюшкинъ, стараясь припомнить что-то. — Имя я разъ слышалъ, но хоть убей не помню когда… не отъ того, чтобъ я… хи, хи!.. о! нѣтъ, вы не думайте… я только такъ того… просто забылъ.

— Онъ пьянъ, подумалъ про себя Левель. Вѣрно какой-нибудь кредиторъ изъ картежной шайки… Странно, что Алексѣевъ пускаетъ къ себѣ такихъ господъ!..

Онъ отвернулся съ замѣтнымъ пренебреженіемъ, и началъ ходить. Но какимъ образомъ мое имя ему извѣстно? Вѣрно гдѣ-нибудь за зеленымъ столомъ вспоминали пріятели…

— Ахъ, да, совсѣмъ было изъ головы вонъ! перебилъ Матюшкинъ. Вы тоже, конечно, интересуетесь знать кто я?.. Я, сударь, художникъ, классный художникъ Борисъ Петровичъ Матюшкинъ, молодой человѣкъ, подающій большія надежды… у меня маленькая серебряная, теперь на большую пишу съ Никиты. У насъ въ академіи есть тоже одинъ офицеръ, Васильковъ — господинъ, славный малый!.. Вы съ нимъ не знакомы?

— Незнакомъ, отвѣчалъ Левель сухо.

— Жаль!.. А Лукинъ его знаетъ… Лукинъ познакомился съ нимъ въ ту пору, когда мы отыскивали… ба, ба, ба!. вѣдь отыскивали-то мы васъ… Левель, капитанъ Левель!.. помню, чортъ побери, какъ не помнить!.. Гвардеецъ… артиллеристъ… капитанъ… ну, такъ и есть, онъ самъ! То-то мы посмѣемся сегодня, когда онъ придетъ!

Левель остановился и поглядѣлъ на него съ большимъ удивленіемъ. — Пьянъ; безъ малѣйшаго сомнѣнія пьянъ! Да только откуда онъ взялъ все это? Какимъ образомъ онъ, Матюшкинъ, могъ знать его, Левеля и даже отыскивать съ Алексѣевымъ или съ кѣмъ-то другимъ, прежде еще чѣмъ онъ самъ успѣлъ познакомиться съ Алексѣевымъ у Находкина?.. И какой тутъ Лукинъ замѣшался, который знакомъ былъ съ какимъ-то третьимъ въ ту пору, когда они и т. д… что за дичь! рядъ догадокъ и подозрѣній быстро мелькнулъ у него въ головѣ.

— Съ кѣмъ это вы отыскивали меня? Я худо разслушалъ, спросилъ онъ.

— Съ Григорій Алексѣичемъ.

— Хмъ, да, я такъ и думалъ, но мнѣ показалось, что вы о другомъ говорите. Левель началъ допрашивать осторожно, желая узнать все, что можно было узнать, прежде чѣмъ тотъ успѣетъ понять, что онъ сказалъ лишнее. А кто это познакомился съ Васильковымъ въ ту пору? спросилъ онъ, дѣлая видъ какъ-будто отвѣтъ его вовсе не интересуетъ.

— Кто познакомился? Я самъ познакомился и Григорій Алексѣичъ познакомился.

— Григорій Алексѣичъ Алексѣевъ?

Матюшкинъ вытаращилъ глаза, посматривая на него въ замѣшательствѣ и какъ будто стараясь припомнить что-то. Продолжая ходить, Левель замѣтилъ въ зеркало какъ онъ вдругъ встрепенулся и хлопнулъ себя рукой по лбу.

— Хмъ! Алексѣевъ… произнесъ онъ; куда, Алексѣевъ… конечно, какой же еще другой!

— А Лукинъ?

Матюшкинъ сильно смѣшался, не взирая на то, что былъ пьянъ. Лукинъ? пробормоталъ онъ.

— Какой Лукинъ? Развѣ я вамъ сказалъ: Лукинъ?..

— Да, кажется, впрочемъ, не помню навѣрно; можетъ-быть мнѣ такъ послышалось, съ удвоенною осторожностію отвѣчалъ Левель. Онъ не хотѣлъ встревожить своего собесѣдника безъ надобности, надѣясь вывѣдать еще что-нибудь. Я даже увѣренъ теперь, что послышалось, прибавилъ онъ равнодушно.

Эти слова и тонъ голоса успокоили совершенно Матюшкина, умственныя способности котораго находились въ такомъ неустойчивомъ положеніи, что не прошло и минуты, какъ содержаніе предъидущаго разговора исчезло изъ его памяти, и опять то же безпечное, разсѣянное выраженіе появилось у него на лицѣ. Онъ началъ опять говорить, и на этотъ разъ Левель слушалъ внимательно, ожидая, что онъ, какимъ-нибудь образомъ, снова вернется къ старому; но тотъ обходилъ интересное мѣсто съ такою же безотчетною осторожностію, съ какой пьяный, на улицѣ, дѣлаетъ длинный кругъ всторону, чтобъ обойдти фонарь или уголъ дома. Замѣтивъ это, тотъ пробовалъ его навести. Вы кажется говорили о какомъ-то военномъ, который у васъ въ академіи занимается? спросилъ Левель.

— Хмъ, да…Васильковъ?.. знаю… Онъ въ гипсовыхъ фигурахъ… къ новому году думалъ въ натурный перейдти; отчеканилъ Германика такъ, что изо всѣхъ классовъ ходили смотрѣть; а на экзаменѣ забраковали… слѣдки не понравились! Такъ вотъ оно что, искусство-то!.. Будь себѣ тамъ офицеръ, капитанъ… шляпа съ перомъ, эполеты, темлякъ… на улицѣ кадетъ честь отдаетъ и всякій городовой подъ козырекъ сдѣлаетъ… а тутъ — разночинецъ какой-нибудь изъ дьячковъ или мѣщанскій сынъ въ прорванныхъ сапогахъ, съ неумытою рожей, на шею тебѣ садится и первый нумеръ беретъ, а ты ищи себѣ мѣста сзади, по той причинѣ рисунка не чувствуешь… вотъ оно что!

— А Григорій Алексѣичъ его хорошо знаетъ?

— Кого это?

— Василькова.

— Знаетъ… какъ не знать! Онъ всѣхъ знаетъ.

— Онъ съ нимъ когда познакомился?

— Въ сентябрѣ.

— Вы, кажется, говорили, что около этого времени, вы съ нимъ отыскивали…

— Да, перебилъ Матюшкинъ; — отыскивали, это точно; артиллерійскаго офицера ему нужно было, какого-нибудь все равно; ну, я ему и нашелъ Василькова… Извини, братецъ, птица не велика… ну, да ему и не нужно было большую, по той причинѣ… На этомъ мѣстѣ Матюшкинъ опять далъ крюкъ… Я его хорошо знаю; онъ не спѣсивъ… Онъ теперь бариномъ сталъ и свой экипажъ держитъ и съ генералами знается; а нашему брату, гдѣ бы не встрѣтилъ, руку подаетъ!.. Золотая душа!.. Во всякой нуждѣ готовъ тебѣ пособить; все, что ни есть, всѣмъ подѣлится и на стулъ тебя рядомъ съ собою посадитъ, даромъ, что у тебя воротнички изъ-за галстука не выскакиваютъ или локоть прорванъ!..

— Но на что жь ему былъ офицеръ, да еще именно артиллерійскій?

Матюшкинъ взглянулъ на него прищуря глаза.

— Вишь ты какой гусь! подумалъ онъ самъ про себя; — вишь ты куда наровишь!.. Хмъ, нѣтъ братъ, шалишь! дудки!.. Слишкомъ много узнать захотѣлъ! Онъ пожалъ плечами и не отвѣчалъ ничего.

— Вы Алексѣева давно знаете? продолжалъ Левель смѣясь.

— Хе, хе! Давненько будетъ, почитай что еще въ гимназіи на одной скамейкѣ сидѣли…

— О! въ самомъ дѣлѣ? Вы можетъ быть и семейство его знавали?

— Нѣтъ, семейства не зналъ. Семейство въ Псковской губерніи, возлѣ Торопца, тамъ гдѣ-то… помѣщики… сюда незаѣзжали; онъ тутъ былъ одинъ.

— А послѣ, въ университетѣ, вы съ нимъ то же вмѣстѣ?

— Нѣтъ, мы въ, гимназіи еще разошлись. Онъ кончилъ курсъ, а меня попросили, чтобъ я сдѣлалъ милость его не оканчивалъ!

Левель опять усмѣхнулся и посмотрѣлъ на часы.

— Григорій Алексѣичъ не ѣдетъ, сказалъ онъ; — а я не могу его дольше ждать. Если увидите, скажите, что пріѣзжалъ проститься.

— Что жь такъ? Развѣ вы…

— Я уѣзжаю отсюда завтра, въ мальпостѣ; по утру, часу въ двѣнадцатомъ заѣду къ нему еще разъ.

— Хмъ, уѣзжаете?.. Это жаль!..

— Вы не забудете ему передать?

— О, будьте спокойны; какъ можно!.. Вы можетъ-быть думаете, что я пьянъ?..

— Нѣтъ, прощайте.

Проводивъ капитана, Матюшкинъ вернулся зѣвая въ гостиную, залегъ на диванъ и уснулъ крѣпкимъ сномъ. Лукинъ разбудилъ его въ десять часовъ. Онъ зналъ уже отъ Васьки, что Левель къ нему пріѣзжалъ, и могъ догадаться зачѣмъ, потому что Маевскіе, у которыхъ онъ былъ въ этотъ день, сообщили ему объ отъѣздѣ ихъ родственника. Но его занимала другая мысль. Онъ узналъ отъ Софи одну вещь гораздо болѣе интересную для него. Ему обѣщано было мѣсто въ Сольскѣ и завтра по утру онъ долженъ былъ говорить объ этомъ съ самимъ губернаторомъ. Отъ губернаторши онъ вернулся сегодня въ отличномъ расположеніи духа. У нихъ рѣшено было ѣхать на первой недѣлѣ поста всѣмъ вмѣстѣ.

— Ну, братъ, Борисъ Петровичъ, сказалъ онъ Матюшкину; — я тебя долго заставилъ ждать; но за то я скажу тебѣ новость.

Матюшкинъ смотрѣлъ на него, протирая глаза и съ похмѣлья едва понимая что онъ говоритъ.

— Радуйся, я уѣзжаю отсюда на дняхъ, прибавилъ Лукинъ.

— Какъ, и ты то же? Тутъ, былъ этотъ баринъ, военный, какъ бишь его? Велѣлъ передать, что онъ ѣдетъ куда-то.

— Я знаю, Левель…

— Нуда, вотъ именно, Левель… помнишь искали осенью?

— Помню, онъ долго сидѣлъ у меня?

— Нѣтъ, съ четверть часа!

Матюшкинъ теръ лобъ, стараясь припомнить что-то, какое-то странное обстоятельство своего разговора съ гостемъ, послѣ котораго въ немъ осталось какое-то смутное подозрѣніе на счетъ этой особы… Нѣтъ, не одно подозрѣніе, было еще кое-что, какая-то сильная непріятность, досада… Вдругъ, сердце его болѣзненно сжалось; онъ вспомнилъ теперь, вспомнилъ все!.. Несчастное приключеніе у Эмиліи пришло ему вдругъ на память и вытѣснило изъ его головы всѣ смутныя впечатлѣнія хмѣля. Все остальное, послѣдующее, всѣ подозрѣнія и догадки, все разомъ исчезло, забыто было какъ сонъ.

— Что же ты такъ повѣсилъ голову? продолжалъ Лукинъ. Радуйся, я тебѣ говорю!.. Твое положеніе тоже должно улучшиться скоро, если ты самъ не испортишь его въ конецъ. Тебѣ обѣщали достать уроки и мѣсто; я нашелъ добрыхъ людей; я оставлю тебѣ ихъ адресъ и свой. Пиши, если что понадобится. Пиши тоже и о ней, я поручаю ее тебѣ, на твое попеченіе. Покуда у ней всего довольно и будетъ довольно еще на годъ. Я оставлю ей мебель на этой квартирѣ, дрова, экипажъ. Если деньги понадобятся, она можетъ продать это все и будетъ имѣть довольно покуда; а послѣ посмотримъ… Она мнѣ давно дала слово, что никогда не возьмется за старое; смотри, чтобъ она сдержала его, навѣщай ее, береги какъ умѣешь; а если начнетъ опять вести себя дурно, увѣдомь меня, я ей напишу. Затѣмъ, я еще разъ совѣтую: не женись, подожди, по крайней мѣрѣ, можетъ-быть дурь-то пройдетъ; ну, а если никакъ ужь нельзя иначе и если она согласится, тогда напиши, я пришлю вамъ на свадьбу. По правдѣ сказать, я радъ буду за нее, мнѣ за тебя только страшно…

Они сидѣли вдвоемъ до поздней ночи и говорили о разныхъ вещахъ. Въ два часа, послѣ сытнаго ужина и бутылки вина, Матюшкинъ ушелъ домой.

Дня черезъ три наступила масляница: Лукинъ и Маевскіе провели ее въ разнаго рода дорожныхъ сборахъ. Лукинъ подалъ просьбу о поступленіи на службу и купилъ крытыя сани; этимъ ограничились всѣ заботы его о себѣ; но сверхъ этого Софья Осиповна съ сестрой навязали ему такую пропасть покупокъ и справокъ и разнаго рода хлопотъ, что онъ не имѣлъ ни минуты свободной. На первой недѣлѣ поста, однако, все кончилось. Вторникъ, счастливый день, назначенъ былъ для отъѣзда. Эмилія выслушала извѣстіе объ этомъ отъѣздѣ гораздо спокойнѣе чѣмъ онъ думалъ; потому что давно ожидала такой развязки; но когда наступила минута прощанья, Лукинъ не зналъ что дѣлать съ несчастною. Она повисла ему на шею рыдая и долго, долго ее не могли оторвать. Оставивъ ее на рукахъ у Матюшкина въ горькихъ слезахъ, Лукинъ уѣхалъ къ Маевскимъ. Его возокъ совершенно готовый и возлѣ знакомый дормезъ стояли уже у подъѣзда. Дамы въ дорожныхъ костюмахъ встрѣтили его очень весело на верху. Широкія, темныя платья, надѣтыя безъ корсета, и двѣ хорошенькія головки въ чепцахъ напомнили ему живо одинъ достопамятный день. На столахъ и на стульяхъ, лежали капоры, шали, боа, муфты, мѣшки и мѣшочки. Все остальное было уложено.

— Садитесь, кушайте, сказала Софи. — Да кушайте больше; потому что до вечера я вамъ не дамъ ничего. Я не люблю останавливаться на скверныхъ станціяхъ.

— Исключая одной, замѣтила Елена Осиповна.

— Молчи, Hélène, ты мѣшаешь ему; намъ пора ѣхать.

— А гдѣ же Ѳедоръ Леонтьичъ? спросилъ Лукинъ, оглядываясь.

— Онъ уѣхалъ впередъ рано утромъ, чтобъ не задерживать насъ въ дорогѣ, сказала Елена. — У него есть какое-то дѣло въ Новгородѣ.

— Онъ велѣлъ вамъ сказать, что поручаетъ насъ вашему вниманію подъ самою строжайшею отвѣтственностію по службѣ…. Съ этой минуты вы служите намъ. Czy Pan rozumie? сказала Софи!

— Pani не нужно ни слова говорить, чтобы быть понятою; ей довольно взглянуть, шутя отвѣчалъ Лукинъ.

— О! какой льстецъ! Я не вѣрю вамъ ни на грошъ. Вы подличаете передъ новою начальницей, чтобы выиграть у нея по службѣ.

Лукинъ покраснѣлъ чуть примѣтно; но она это тотчасъ замѣтила.

— Фи! какое ребячество! Я не ожидала этого отъ васъ, сказала она сама краснѣя. — Pas de cette susceptibilité avec moi, monsieur; а не то вы заставите меня думать, что я сказала глупость.

Они окончили завтракъ втроемъ, радуясь, что имъ не съ кѣмъ прощаться. Дѣйствительно, ни одного посторонняго лица не видать было вокругъ нихъ. Время отъѣзда нарочно съ этою цѣлію не было никому объявлено. Ровно въ два, поѣздъ тронулся. За Московскою заставой, Лукинъ оглянувшись увидѣлъ извощичьи пошевни тройкою, которыя догоняли его на всемъ скаку.

— Прощай, братъ, Григорій Алексѣичъ! раздался знакомый голосъ, когда они поровнялись. Матюшкинъ высунулся и протянулъ ему руку. Возлѣ него сидѣла Эмилія съ глазами красными и опухшими отъ слезъ.

— Стой! закричалъ Лукинъ ямщику. Онъ вышелъ и обнялъ своихъ друзей еще разъ. Минуту спустя, возокъ его мчался далеко, одѣтый облакомъ снѣжной пыли: а сани стояли на мѣстѣ еще минутъ пять. Въ нихъ лежала Эмилія, блѣдная какъ тотъ снѣгъ, которымъ Матюшкинъ заботливо теръ ей виски.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I. Сосѣди.

Гвардіи-капитанъ Павелъ Петровичъ Левель, по смерти тетки своей Варвары Павловны Глѣбовой, взялъ отпускъ на годъ и уѣхалъ изъ Петербурга. Хлопотъ у него было много. Онъ долженъ былъ осмотрѣть и принять въ свои руки съ полдюжины новыхъ помѣстій, разбросанныхъ тамъ и сямъ, по разнымъ губерніямъ, на большомъ разстояніи другъ отъ друга. Изъ нихъ одно только онъ нашелъ, относительно, въ недурномъ положеніи. Это было — Сорокино, вотчина его тетки, имѣніе въ 600 душъ, З*** губерніи, верстахъ въ десяти отъ губернскаго города З*** 5400 десятинъ земли, строевой лѣсъ, рѣка и славный, дѣдовскій, каменный, двухъэтажный домъ. Онъ помнилъ Сорокино еще съ дѣтскихъ лѣтъ, гостилъ тамъ не разъ и любилъ его болѣе чѣмъ свое, родовое имѣніе, Троицкое. Въ Сорокинѣ надѣялся онъ поселиться когда-нибудь окончательно и, женившись, устроиться на просторѣ. Все остальное, доставшееся ему отъ тетки, не обѣщало ни прибыли, ни удобствъ, а одни только хлопоты, безконечную переписку, разъѣзды да ссоры со старостами или съ мошенниками управляющими, которыхъ пришлось бы мѣнять каждый годъ. Имѣя это въ виду, онъ рѣшился продать всю мелочь при первомъ удобномъ случаѣ и деньги пустить цѣликомъ на улучшеніе старыхъ своихъ любимцевъ, села Сорокина и села Троицкаго. Въ послѣднемъ онъ не былъ еще, когда такое рѣшеніе было принято. Онъ воображалъ себѣ это имѣніе точно въ томъ видѣ, въ какомъ оставилъ его при жизни отца, лѣтъ десять тому назадъ; но его ожиданія были обмануты самымъ жестокимъ образомъ. Пріѣхавъ туда въ іюнѣ, безъ предварительнаго увѣдомленія, онъ засталъ совершенный хаосъ. Скотъ тощій, ничтожный; половина полей не запахана, рожь жиденькая, въ овсѣ бродятъ лошади; народъ оборванный, блѣдный; крестьянскія избы сгнили и покосились, на иныхъ крыши проваливаются, въ другихъ ужь давно не живутъ. Барскій домъ тоже въ развалинахъ. Въ комнатахъ пыль, паутина, мерзость; печи осыпались, въ рѣдкомъ окошкѣ всѣ стекла цѣлыя, на дверяхъ нѣтъ замковъ, другія не затворяются, мебель стоитъ безъ чахловъ, ободранная, въ саду бурьянъ по плечо, частоколъ тутъ разобранъ, а тамъ повалился, лежитъ на землѣ. Какія-то двѣ коровы, привязанныя подъ яблонями, жевали траву. Подъ самымъ балкономъ свинья съ поросятами хрюкала, роясь въ кустахъ. Прикащикъ, бывшій лакей и любимецъ его отца, явился къ нему небритый, нечесаный, съ опухлыми, заспанными глазами, тускло-выглядывающими сквозь жиръ, въ засаленномъ нанковомъ сюртукѣ, не сходившемся на двѣ послѣднія пуговицы, съ босыми ногами, наскоро воткнутыми въ стоптанныя туфли. Левель съ трудомъ узналъ въ немъ стараго своего знакомаго Никиту, который лѣтъ десять тому назадъ былъ ловкій, проворный малый, носилъ ливрею, крахмаленное бѣлье и смотрѣлъ такимъ джентльменомъ.

— Никита! Ты ли это? спросилъ капитанъ, посматривая на него съ удивленіемъ.

— Я, сударь, отвѣчалъ тотъ, украдкой послюнивъ пальцы и приглаживая виски.

— Ну что, братецъ, какъ поживаешь? Что дѣти, жена?

— Ничего, сударь, милостивъ Богъ, помаленьку живемъ.

— Что это у васъ тутъ… такъ какъ-то грязно, запущено все? продолжалъ капитанъ, печально посматривая кругомъ.

Никита замялся и оробѣлъ. Онъ стоялъ молча, опустивъ глаза въ землю, какъ воръ, захваченный на дѣлѣ. Левель началъ было разспрашивать о хозяйствѣ; но тотъ, запинаясь, понесъ какую-то околесную, въ которой нельзя было разобрать ничего, какъ только то, что все въ волѣ Божіей и что Господь-Богъ милостивъ, дастъ Богъ — все поправится, если Господу будетъ угодно. Левель не слушалъ его. Онъ ломалъ голову надъ однимъ любопытнымъ вопросомъ, что имѣніе сильно запущено и прикащикъ его надувалъ; въ этомъ онъ убѣдился теперь совершенно. Но доходъ высылался ему довольно исправно лѣтъ восемь… откуда шли деньги? Вопросъ этотъ объяснился не прежде какъ нѣсколько дней спустя. Объѣзжая имѣніе, онъ напрасно искалъ въ немъ знакомыхъ, старинныхъ, сосновыхъ лѣсовъ, когда-то извѣстныхъ въ цѣломъ уѣздѣ. Голые пни, да подростки, да изрѣдка можжевеловый кустъ торчали печально на мѣстѣ высокихъ, столѣтнихъ деревъ. Въ тотъ же день, онъ узналъ стороной всю исторію. Лѣсъ давно уже продавался на срубъ, и жиды увозили его по Двинѣ въ Лифляндію. Остальное легко угадать. Выручка вся, или большею частію, отсылалась къ нему въ Петербургъ, подъ видомъ дохода; а деньги за проданный хлѣбъ и другія статьи оставались въ карманѣ Никиты.

Левель былъ такъ огорченъ и такъ озабоченъ, что все удовольствіе, которое онъ себѣ обѣщалъ, возвращаясь въ родное село послѣ столькихъ годовъ отсутствія, испорчено было ему совершенно. Онъ ѣхалъ съ намѣреніемъ прожить въ Троицкомъ лѣто и осень, исподволь наблюдая за ходомъ дѣлъ и мало-по-малу входя въ хозяйство… но гдѣ теперь жить и надъ чѣмъ наблюдать?.. Въ домѣ едва отыскались двѣ комнаты, въ которыхъ, послѣ большой починки и переборки, была какая-нибудь возможность жить чисто. Въ хозяйствѣ онъ былъ несвѣдущъ, и взять самому, немедленно, въ свои руки всю сложную машину управленія, казалось самонадѣянно; а какъ иначе поступить — онъ не зналъ. Кругомъ ни души, на которую онъ могъ бы положиться хоть на волосъ. Никита доказанный плутъ. Онъ рѣшился его смѣнить; но имѣя еще и другое въ виду, отложилъ до удобнаго времени, а потребовалъ только счетовъ. Пачка грязныхъ тетрадей была ему подана. Онъ провѣрилъ года и тотчасъ же заперъ тетради подъ ключъ, сказавъ, что заглянетъ когда-нибудь. Послѣ этого между ними ни слова болѣе не было сказано. Никита не зналъ что и думать. Сначала, онъ былъ встревоженъ и ждалъ страшной бури; но день за днемъ проходилъ, а бури и слѣду нѣтъ. Баринъ пріѣхалъ точно какъ въ гости; ни о чемъ не заботится, ничего не разспрашиваетъ. Купилъ себѣ въ городѣ лошадь и ѣздитъ верхомъ куда-то. Недавно разказывали, въ Верехинѣ былъ; со старымъ разбойникомъ Никаноромъ цѣлые два часа разговаривалъ. Вечоръ, слухи ходятъ, въ Заборки ѣздилъ, у Карпа сидѣлъ цѣлый часъ, а съ нимъ, съ прикащикомъ, ни полслова. «Что за диковина?» думалъ Никита. «Хоть бы выругалъ, либо прибилъ, али острастку какую задалъ, — такъ нѣтъ, и слова сердитаго отъ него еще не слыхалъ!.. Глянетъ-те мимоходомъ словно на пса прохожаго, прости Господи! и хоть бы бровью повелъ, хоть бы пальцомъ пошевельнулъ! Бѣсъ его вѣдаетъ, что у него на умѣ!..»

Никита тревожился и боялся сначала; но видя, что время проходитъ, и все попрежнему тихо и баринъ по прежнему ни гугу, мало-по-малу сталъ успокоиваться; но все еще сильно дивился.

«Олухъ какой-то!» ворчалъ онъ разъ, дома, при Марѳѣ, своей женѣ. «Господь его знаетъ что это за человѣкъ! По немъ хоть трава не рости!… Оно, разумѣется, въ гвардіи, царю служитъ… ему нашимъ дѣломъ, гляди, и рукъ-то марать не приходится. Ему что? Ему Троицкое тьфу! Наплевать!.. Отъ отца денегъ осталось вдоволь; есть на что въ Питерѣ погулять и безъ нашихъ грошей…. А нравомъ-то вишь и не въ батюшку. Тотъ какъ прикрикнетъ бывало, такъ ужь и жди, что арапникомъ на конюшнѣ поподчуютъ; а этотъ какъ Божій ягненокъ… себя не умѣетъ беречь, самъ подъ ножъ лѣзетъ… ну а нашему брату какое дѣло?.. Нашему брату пальца въ ротъ не клади; по той причинѣ нашъ братъ прикащикъ — злодѣй, себѣ на умѣ…»

Но онъ ошибся жестоко. Подъ вечеръ, въ тотъ самый день, когда это было говорено, баринъ явился къ нему въ избу не ожиданно. Съ нимъ вмѣстѣ вошли становой и двое сотскихъ.

— Что, Марѳа дома? спросилъ капитанъ.

— Никакъ нѣтъ, сударь, вышла коровку доить, отвѣчалъ тотъ, замѣтно встревоженный.

— А дѣти гдѣ?

— Побѣжали за матерью, Павелъ Петровичъ.

— Ну, оно кстати, потому что мнѣ надо съ тобой о дѣлѣипоговорить. Скажи, сдѣлай милость, Никита, куда дѣвался нашъ лѣсъ?

Тотъ поблѣднѣлъ и затрясся. Онъ понялъ теперь, какой оборотъ принимаютъ дѣла, и отчего баринъ ни слова о нихъ не спрашивалъ прежде, и зачѣмъ становой тутъ, и сотскіе: все вдругъ стало ясно.

— Батюшка! Павелъ Петровичъ! не погубите! завопилъ онъ, падая въ ноги.

Левель пожалъ плечами.

— Встань, братецъ; стыдись; ты не баба Встань сію минуту!

Никита всталъ.

— Я не желаю твоей погибели, продолжалъ капитанъ спокойно. — Покуда я самъ съ тобой говорю, дѣло можно еще поправить, если ты этого хочешь… Отвѣчай на вопросъ, а тамъ послѣ посмотримъ. Куда ты дѣвалъ нашъ лѣсъ?

— Батюшка! Павелъ Петровичъ! простите! Не досмотрѣлъ; двилскіе купцы, воры проклятые, вырубили!

— А ты сколько отъ нихъ получилъ за свой недосмотръ!

— Ни гроша, Павелъ Петровичъ; Господомъ Богомъ клянусь! Чтобъ у меня руки отсохли! Да чтобъ меня громомъ убило! Да чтобъ мнѣ на мѣстѣ тутъ провалиться, если я барскою копѣйкой поживился!

Левель слушалъ презрительно.

— Ну, если такъ, то намъ болѣе не о чемъ говорить. Мое дѣло кончено… Прошу васъ распоряжайтесь, сказалъ онъ пришедшему съ нимъ становому. Тотъ живо распорядился. Кликнули понятыхъ; нѣсколько ящиковъ въ комнатѣ было отперто и осмотрѣно; письменный столъ и комодъ запечатаны. Никиту заперли подъ замокъ, въ другую избу и къ окошку приставили сторожа. На другой день, къ обѣду, пріѣхалъ исправникъ съ писцомъ. Нѣсколько мужиковъ изъ окрестностей собрано было еще съ утра, пригласили священника и слѣдствіе началось. Оно было наряжено изъ Торопца, по поводу жалобы, поданной отъ помѣщика въ судъ, на мошенническую порубку лѣсовъ въ имѣніи, свѣдома и съ участіемъ его крѣпостнаго прикащика. Слѣдствіе продолжалось недолго. Такъ вѣрно и такъ старательно собраны были всѣ данныя, на которыхъ основана жалоба, съ подробными указаніями лицъ, мѣстностей, времени и т. д., что ни одной минуты не было потеряно даромъ. Къ ночи все кончилось, и Никита, закованный, отвезенъ въ острогъ. Дѣло, конечно, не обошлось безъ тяжелыхъ сценъ. Въипродолженіи слѣдствія, Марѳа ходила къ Павлу Петровичу раза три. Въ первый разъ, онъ принялъ ее довольно ласково; самъ поднялъ съ полу, когда она бросилась передъ нимъ на колѣна, и долго, внимательно успокоивалъ; но потомъ не велѣлъ пускать. Когда увозили мужа, она съ груднымъ ребенкомъ кинулась подъ ноги лошадямъ; ихъ въ ту же минуту остановили; несчастная женщина лежала безъ памяти на землѣ. Левель велѣлъ ее отнести и тутъ же послалъ за докторомъ въ городъ. Все это вмѣстѣ растроило его очень замѣтно, но не смягчило ни на волосъ. День или два, онъ ходилъ озабоченный, мрачный; потомъ приказалъ заложить лошадей и поѣхалъ къ сосѣдямъ. Большая часть ихъ были едва знакомы ему по именамъ; другихъ онъ помнилъ въ лицо, какъ старыхъ пріятелей своего отца. У этихъ онъ не былъ еще съ пріѣзда; а между тѣмъ ему нужно было увидѣть кого-нибудь, чтобы разспросить, посовѣтоваться о разныхъ вещахъ. Разъѣзды шли медленно, какъ это бываетъ обыкновенно въ деревнѣ. Жара, дороги тяжелыя, разстоянія длинныя; въ каждомъ мѣстѣ надо по крайней мѣрѣ хоть лошадей покормить; а тутъ обѣдъ или ночь застаютъ васъ въ гостяхъ. Послѣ обѣда, обычай требуетъ посидѣть, отдохнуть; а ночью хозяева угрожаютъ мостами, оврагами, переправами и выѣздъ откладывается до слѣдующаго утра. Но по утру нельзя же уѣхать безъ чаю; а разстояніе отъ чая до обѣда, въ деревнѣ, бываетъ нерѣдко короче чѣмъ разстояніе между двумя сосѣдями. Левель сначала спѣшилъ, отговаривался; но потомъ убѣдясь, что поспѣшность не служитъ рѣшительно ни къ чему, предоставилъ все случаю. На четвертый день, онъ пріѣхалъ въ полдень, къ одному изъ извѣстныхъ торопецкихъ старожиловъ, старому другу его отца, Кирсанову.

Василій Михайловичъ Кирсановъ былъ старый драгунскій поручикъ въ отставкѣ, толстякъ, лѣтъ 50, съ парой длинныхъ-предлинныхъ усовъ на широкомъ, татарскомъ лицѣ, большой хлѣбосолъ, гастрономъ и отличный хозяинъ. Онъ засталъ его на балконѣ, въ бухарскомъ халатѣ, въ туфляхъ, съ длиннымъ черешневымъ чубукомъ и съ нумеромъ Инвалида въ рукахъ. Василій Михайлычъ не вдругъ узналъ Левеля. Прапорщикъ, котораго онъ видѣлъ лѣтъ десять тому назадъ въ гостяхъ у отца, розовый, тоненькій мальчикъ съ дѣтскою улыбкой на дѣтскомъ лицѣ, съ мягкими бѣлокурыми усиками и съ дѣвственными эполетами на плечахъ, явился теперь передъ нимъ въ полной силѣ и цвѣтѣ лѣтъ, статнымъ мущиной, столичнымъ бариномъ, львомъ, съ увѣренностію во взглядѣ, съ опредѣленнымъ, строгимъ покроемъ лица. Въ сѣрыхъ глазахъ свѣтилась зрѣлая мысль; рѣчь, поступь и обращеніе носили печать спокойной твердости, развитаго вкуса и свѣтскаго опыта.

— Василій Михайлычъ!.. Не узнаете?… Левель, вашъ старый сосѣдъ…

— Ба! Ха, ха, ха!.. Павелъ Петровичъ! воскликнулъ Кирсановъ, обнявъ и цѣлуя его по-русски, въ обѣ щеки. — Простите…. совсѣмъ ослѣпъ, хоть очки надѣвай!… Вотъ, батюшка, что значатъ года! И зналъ, что вы здѣсь, и ждалъ и самъ собирался, а тутъ гляжу цѣлый часъ, точно въ жизнь свою не видалъ…. Ну, правду сказать, ивы-то вѣдь какъ перемѣнились! Теперь, какъ присмотришься, конечно узнаёшь; какъ не узнать! Но десять лѣтъ, сударь мой, десять лѣтъ!.. Васъ они еще въ гору везли; а меня ужь подъ гору. Старъ сталъ… Эй! Кто тамъ? Авдотья! Анисимъ!.. Скорѣй бѣги къ барынѣ, скажи гости есть; да не сказывай кто; посмотримъ, узнаетъ ли.

Не успѣлъ онъ договорить, какъ барыня выбѣжала сама на балконъ.

— Павелъ Петровичъ! сказала она, всплеснувъ руками. — Вотъ дорогой гость!

Легкая краска вспыхнула на лицѣ капитана при встрѣчѣ со старою своею пріятельницей Клеопатрой Ивановной. Онъ ловко раскланялся и поцѣловалъ у ней руку.

Клеопатра Ивановна была худенькая брюнетка лѣтъ подъ сорокъ, одна изъ тѣхъ барынь времени онаго, которыя знали Бальзака почти наизусть и вѣрили въ мудрость его какъ въ Евангеліе, всегда одѣвались старательно, были вѣчно чувствительны и вѣчно не въ мѣру надушены Она подурнѣла и постарѣла жестоко съ тѣхъ поръ, какъ Левель ухаживалъ за ней въ отпуску; почти одна только рамка прошедшаго сохранилась; но и самая эта рамка носила еще на себѣ печать женской граціи. Лицо еще было довольно свѣжо; глаза еще молоды, руки еще нѣжны и красивы.

Всѣ трое, какъ часто случается въ деревенскомъ быту, искренно рады были увидѣть другъ друга. Сосѣда приняли какъ роднаго. Отличный обѣдъ былъ заказанъ; бутылка съ завѣтнымъ виномъ откупорена; завтракъ поданъ немедленно на балконъ. Начались разговоры, разспросы. Старое вызвано было на сцену и весело перебрано все до ниточки. Мало-по-малу, дѣло Дошло и до новаго. Левель описывалъ рѣзкими красками страшный хаосъ, въ какомъ онъ нашелъ свое Троицкое. Исторія о порубкѣ лѣсовъ и о слѣдствіи къ этому времени была ужь извѣстна сосѣдямъ. Онъ повторилъ ее въ самыхъ короткихъ словахъ.

— Многимъ здѣсь кажется это жестоко, прибавилъ онъ. — То-есть мнѣ этого не говорятъ прямо, но по разнымъ намекамъ легко догадаться, что мнѣ не сочувствуютъ. А между тѣмъ, какъ, по ихъ мнѣнію, я долженъ былъ поступить? Не могъ же я самъ быть судьей въ своемъ дѣлѣ и расправляться по собственному усмотрѣнію? Законъ, не спорю, можетъ быть слишкомъ строгъ; но каковъ бы онъ ни былъ, онъ все-таки легче и благороднѣе произвола.

Клеопатра Ивановна слушала одобрительно, несовсѣмъ понимая въ чемъ дѣло. Кирсановъ пожалъ плечами.

— Знаете что? сказалъ онъ. — Плюньте вы на ихъ толки!…. Знаю я эти сострадательныя сердца и что у нихъ за совѣсть!… Вора подъ судъ отдать, это жестоко; а спросите какъ у нихъ честный мужикъ живетъ? Вотъ что съ!…. Я, Павелъ Петровичъ, человѣкъ стараго вѣка и всѣхъ вашихъ тонкостей, философіи этой на счетъ произвола, закона и прочаго разбирать не берусь; ну, а Никиту знаю; случалось съ нимъ дѣло имѣть и я вамъ скажу такого мошенника здѣсь не найдешь. Еслибъ его повѣсили, да я бъ и тогда сказалъ: по дѣломъ. Подумайте-ка, лѣсъ лѣсомъ; да кромѣ лѣсу-то, вѣдь онъ у васъ мужиковъ разорилъ!

Левель потупилъ глаза.

— Въ этомъ я самъ виноватъ прежде всѣхъ, замѣтилъ онъ

— Вы? спросилъ старый сосѣдъ съ удивленіемъ.

— Да, я дурно исполнилъ свою обязанность. Со смерти отца, десять лѣтъ, ни разу сюда не заглянулъ положился на человѣка, котораго я не зналъ…

— Хмъ! да, ошибка довольно обыкновенная. Хозяйство, батюшка, это такая вещь, въ которой, собственно говоря, ни на кого нельзя положиться вполнѣ, а ужь если кому довѣряешь по крайней необходимости, то надо знать человѣка какъ собственные пять пальцевъ. Не то, что Никита вашъ, эта шельма отъявленная, а другой и порядочный человѣкъ безъ всякаго умысла можетъ напакостить: потому что тутъ мало одной простой честности, и даже простаго умѣнья мало; а надо дѣло любить; свой, кровный, интересъ надо чтобы въ дѣлѣ былъ; вотъ что-съ.

Левель вздохнулъ.

— Ну, какъ же, надолго вы къ намъ? спросила Кирсанова.

— Не знаю, Клеопатра Ивановна. Думалъ до осени здѣсь пробыть; а теперь Богъ знаетъ Троицкое меня совсѣмъ съ толку сбило. Отпускъ на годъ взялъ, то-есть до будущаго февраля, и выходитъ, что самое дорогое время, весна, пропала. Еслибы знать, пріѣхалъ бы, разумѣется, ранѣе.

— Ну, съ весной или безъ весны, въ одинъ годъ все уже недалеко уѣдешь, замѣтилъ Кирсановъ.

— Вотъ видите ли, Василій Михайлычъ, продолжалъ Левель; — это вы говорите, вы, опытный, старый хозяинъ. Что жь мнѣ то послѣ этого дѣлать? Вѣдь я новичокъ!… Мнѣ вѣдь учиться надо еще по крайней мѣрѣ года два!

— Ну, выучимъ. Мы отъ васъ вѣдь не за тридевять земель. Поживите-ка съ нами подолѣе, посмотрите, какого мы сдѣлаемъ изъ васъ хозяина!

— А служба, Василій Михайлычъ?

— Э! Велика важность! Службу можно и побоку… Чего вамъ отъ службы искать? Вы и безъ этого обезпечены…. Добро бы еще походъ былъ въ виду, отличіе, дѣло какое, ну, спору нѣтъ, лестно, заманчиво въ ваши года… А то вѣдь манежъ-то, я чай, ужь и вамъ надоѣлъ? Вы скоро въ полковники?

— Жду каждый годъ.

— Ну а тамъ какъ? За толстыми эполетами опять гонка? Или тогда забастуете?

Капитанъ усмѣхнулся.

— Полноте! Клеопатра Ивановна пожалуй подумаетъ, что мнѣ до сихъ поръ двадцать лѣтъ.

Сосѣдка расхохоталась.

— Вотъ ужь никакъ! отвѣчала она. — Вотъ ужь никакъ. Скорѣе подумаю, что вамъ сорокъ. Въ двадцать, savez-vous bien, mon ami? въ двадцать жизнь такъ еще хороша, такъ полна, что честолюбію нѣтъ въ ней мѣста. Честолюбіе — это ребячество старыхъ дѣтей.

— Какъ? и вы тоже? Вотъ что значитъ давно не видать друзей! Прежде вы были обо мнѣ лучшаго мнѣнія, Клеопатра Ивановна.

— Докажите, что вы его заслужили, останьтесь здѣсь съ нами. Смотрите какъ здѣсь хорошо! Какая трава! Какой воздухъ!…. А это? прибавила она, указывая рукою на озеро, которое сверкало вдали, за еловою рощей, — вы такъ любили все это когда-то.

— Люблю и теперь, Клеопатра Ивановна, отвѣчалъ онъ, пожавъ ея руку, — и можетъ-быть болѣе чѣмъ когда-нибудь…. Знаете, я вамъ что скажу? Я думаю объ отставкѣ не въ первый разъ и серіознѣе чѣмъ вы полагаете.

— Браво! воскликнули въ одинъ голосъ сосѣди. — Вотъ это мило! Это любезно!

— Выходите скорѣй и селитесь здѣсь. Будемъ вмѣстѣ хозяйничать! сказала она.

— Женимъ васъ, выберемъ васъ въ предводители! сказалъ мужъ.

— О! еслибы все дѣлалось такъ же скоро какъ говорится, отвѣчалъ капитанъ, — какъ хорошо было бы на свѣтѣ жить! Но дѣло идетъ медленно, ползетъ какъ улитка и много хлопотъ еще впереди…. Вотъ хоть теперь, начиная съ того, что мнѣ управляющій нуженъ. Не знаете ли, Василій Михайлычъ кого-нибудь тутъ, по близости, надежнаго, свѣдущаго человѣка, у котораго я могъ бы поучиться и на рукахъ у котораго могъ бы оставить Троицкое съ спокойною совѣстію?

Кирсановъ задумался.

— Мудреную задали вы мнѣ задачу, отвѣчалъ онъ. — Здѣсь не Курляндія. Такихъ людей, что особо этимъ занятіемъ промышляютъ, совсѣмъ нѣтъ, потому, арендаторство не дозволено. А если и есть у кого человѣкъ, то такого какъ кладъ берегутъ. Вотъ у Полбина управитель, хохолъ, золотой человѣкъ, устроилъ имѣніе въ 500 душъ словно ферму какую-нибудь образцовую, копѣйки не пропадаетъ, клочка земли не найдешь, который бы что-нибудь не давалъ…. Да вѣдь этакій мѣста не броситъ… Онъ у Полбиныхъ шестой годъ, обжился, свой домъ выстроилъ и получаетъ по 1000 въ годъ, да съ дохода процентъ….

— Послушай, душечка, перебила Кирсанова; — а этотъ Высоцкій, помнишь, что жилъ у Нащокиныхъ?

— Высоцкій? мальчишка! дуракъ! Онъ только пыль въ глаза пускать мастеръ; да мастеръ еще за дѣвками волочиться, а дѣла не смыслитъ.

— А что, Нащокины здѣсь теперь? спросилъ Левель.

— Нѣтъ; они теперь рѣдко бываютъ здѣсь. Дочь выросла, замужъ пора отдавать; лѣто и зиму въ Москвѣ…. Здѣсь, батюшка, старыхъ жильцевъ теперь мало кого найдешь. Въ послѣдніе годы, много у насъ народу побывало… Кто раззорился, имѣніе продано съ молотка, а кто померъ. Елецкій продалъ свое Орѣхино въ Жгутовѣ, Лукиныхъ нѣтъ… какой-то Рязанскій помѣщикъ наслѣдовалъ.

Услышавъ эту фамилію, Левель, который смотрѣлъ на Клеопатру Ивановну, оглянулся.

— Какихъ это Лукиныхъ? Я не помню, сказалъ онъ.

— Да это не въ вашу сторону. Это туда къ Городнѣ, за Ручьями еще верстъ восемь… Алексѣя Михайлыча Лукина вы у насъ никогда не видали?

— Нѣтъ.

— Душечка, помнишь у нихъ управляющій былъ, какой-то сѣдой старичокъ, изъ военныхъ…. Покойникъ Лукинъ его очень хвалилъ, перебила опять Кирсанова.

— А, помню какъ бишь его, позвольте Уз… Усовъ…. да, точно Усовъ, Иванъ Кузмичъ…. Хмъ! этотъ пожалуй бы вамъ пригодился. Липочка, надо бы справиться у кого-нибудь…. у Засѣцкихъ, или у Веригиныхъ. Веригина, кажется, знаетъ его Павелъ Петровичъ, вы помните Лизавету Ивановну Веригину?

— Помню немножко, отвѣчалъ Левель.

— Ну, батюшка, я вамъ скажу, какая у ней теперь, дочка выросла! Вотъ съѣздите посмотрѣть!… Дѣвка такая, я вамъ скажу, что просто

Старый драгунъ приложилъ концы пальцевъ къ губамъ и, медленно отнимая ихъ, чмокнулъ.

— Василій Михайлычъ! Да полно тебѣ! смѣясь сказала жена. — Смотри, совсѣмъ сѣдъ сталъ, пора бы кажется поумнѣть.

— Молчи, Липочка, вы бабы, этихъ вещей не понимаете…. Знаешь? Не будь я женатъ, да меня бы отъ нихъ, изъ Ручьевъ, никакими коврижками не выманили! Потому что, я вамъ доложу, сударь, я въ этихъ вещахъ знаю толкъ…. Дѣвка породистая всѣ статьи….

— Василій Михайлычъ! Да посовѣстись хоть при мнѣ! говорила Кирсанова, пытаясь зажать ему ротъ рукой.

— Эхъ, матушка, отвѣчалъ онъ смѣясь. — Да что ты игуменья что ли, что при тебѣ о скоромномъ нельзя ужь и слова сказать? Жаль, безъ приданаго, продолжалъ онъ, опять обращаясь къ сосѣду, — а то бы ужь я вамъ посваталъ. Такую у васъ въ Петербургѣ не скоро найдешь! Цвѣтокъ! сударь мой, совершенный цвѣтокъ!

— И, какой вздоръ! перебила жена. — Ужь будто я Марью Васильевну не видала?.. Дѣвушка добрая, милая, спору нѣтъ; но дика такъ, что просто смѣшно!.. Краснѣетъ на каждомъ шагу, вся до плечъ; въ обществѣ слова не смѣетъ сказать… Собой она, можетъ-быть, была бы и не дурна, еслибъ не эти волосы рыжіе, рыжіе какъ огонь! просто жалость!

— Ну ужь пошла полоскать! сказалъ онъ, махнувъ рукой..

Въ эту минуту двери отворены были съ шумомъ, и кудрявая, быстроглазая, загорѣлая дѣвочка, лѣтъ семи, выбѣжала на балконъ въ припрыжку; но, вдругъ, увидѣвъ чужое лицо, смѣшалась и сдѣлала форменный книксенъ.

— Папаша, шепнула она отцу, — тамъ Осипъ пришелъ, письмо какое-то изъ Торопца принесъ.

Бросивъ косвенный взглядъ на гостя, она собиралась уже дать тягу, но отецъ подозвалъ ее.

— Вотъ какая у насъ обновка! сказалъ онъ, гладя ребенка по головѣ. — Это не та, которую вы знаете; это Оля; вы еще не видали ея… Какъ видите, батюшка, времени не теряемъ; а вы что тамъ, въ Петербургѣ, воду толчете?.. Пора бы и вамъ завести такихъ.

Клеопатра Ивановна усмѣхнулась, потупивъ глаза.

— Поглядите на эту дѣвочку хорошенько, продолжалъ онъ. — Что вы думаете: она скромная, тихенькая? Нѣтъ, сударь, она передъ вами только конфузится; а это, я вамъ доложу, такой чортъ, такая сорви-голова!.. Лазитъ по деревьямъ, какъ кошка, царапается, кусается!.. Вчера за утятами бѣгала въ воду, весь подолъ вымочила!..

— Папаша, пустите! оставьте! Какъ вамъ нестыдно глупости говорить? шептала дѣвочка, вырываясь. — Пойдемте къ Осипу, Осипъ васъ ждетъ…

— Ну, ну, пойдемъ къ Осипу.

Онъ взялъ ее на руки и ушелъ, а Кирсанова съ Левелемъ пошли въ садъ.

— Помните эту скамейку? сказала она, останавливаясь подъ навѣсомъ кудрявыхъ липъ, у маленькой, старой доски на двухъ столбикахъ, на которыхъ едва замѣтны были слѣды когда-то зеленой краски.

— Помню, отвѣчалъ капитанъ, улыбаясь.

— Сядемте… Вамъ пріятно припомнить старое?

Левель взялъ руку, которую она протянула, и молча поцѣловалъ.

— Cher ami! продолжала она. — Вы были еще ребенокъ тогда, но какой милый ребенокъ! Вы пробовали ваши крылышки возлѣ меня… Это былъ первый вашъ опытъ… и я любовалась вами, сначала шутя, а тамъ чуть сама не влюбилась какъ дура.

— Чуть! повторилъ онъ, смѣясь.

— Да; это было такъ мило, наивно, и я вамъ скажу, прибавила она шепотомъ, — такъ соблазнительно!.. Счастье, что отпускъ вашъ кончился прежде чѣмъ мы успѣли надѣлать глупостей!.. Не правда ли?

— Богъ знаетъ, правда ли, Клеопатра Ивановна… Мнѣ кажется, что для васъ, по крайней мѣрѣ, опасности не было… Вы шутили со мной, вотъ и все..

— Вы думаете? сказала она, вздохнувъ. — О! какъ же вы плохо знаете женское сердце!.. А между тѣмъ сколько случаевъ изучить его вы имѣли, конечно, съ тѣхъ поръ!.. Признайтесь, сколькимъ вы повторяли потомъ то, что здѣсь мнѣ было говорено.

— Ни одной.

— О! никогда не повѣрю! сказала она, грозя ему пальцемъ. — Можетъ ли быть, чтобы вы никого не любили съ тѣхъ поръ; вы имѣете столько, чтобъ быть любимымъ?

Левель опять усмѣхнулся.

— Я не намѣренъ вамъ лгать, Клеопатра Ивановна, отвѣчалъ онъ. — Я любилъ потомъ разъ или два, но это было совсѣмъ не то; это было другое чувство.

— Сильнѣе, конечно, и продолжительнѣе?

— Да, можетъ-быть… то-есть не то, чтобы сильнѣе, а положительнѣе, потому что оно было взаимно.

— Взаимно! Вотъ какъ вы понимали меня, неблагодарный Поль! сказала она, печально покачивая головой, на которой мѣстами просвѣчивалъ уже сѣдой волосъ.

Левель съ досадой крутилъ свои золотистые, щегольскіе усы.

«Опоздала, мой другъ!» думалъ онъ. — Если я ошибался, Клеопатра Ивановна, то въ этомъ вы сами немножко виноваты, сказалъ онъ вслухъ.

— О! что ужь объ этомъ теперь говорить?.. Я знаю, вамъ скучно; вы можетъ-быть внутренно надо мною смѣетесь!..

— Клеопатра Ивановна, Богъ съ вами! Что это вы говорите?

— Что жь, еслибъ и такъ? Бѣда небольшая… Я знаю, что я немножко смѣшна… Но я такъ добра, я готова вамъ все простить, все!.. Я такъ рада, что вижу васъ возлѣ себя!.. Дайте на васъ посмотрѣть… Какъ вы похорошѣли!.. А я-то, Поль, я!..

Двѣ слезки, послѣдній прощальный привѣтъ увядшей молодости, блеснули у ней на глазахъ.

— Вы, Клеопатра Ивановна… началъ онъ необдуманно и остановился, не зная что ей сказать. «Эхъ, чортъ бы побралъ всю эту чувствительность!» думалъ онъ съ стѣсненнымъ сердцемъ, поглядывая на милую руину прошедшей любви и стараясь усиленно воскресить хоть искру того, что горѣло когда-то такъ жарко. — Вы меньше перемѣнились чѣмъ я, договорилъ онъ въ полголоса.

Клеопатра Ивановна недовѣрчиво посмотрѣла ему въ глаза. Она не могла понять неумышленнаго сарказма, который безъ злобы сорвался съ его языка.

— Est-ce vrai? Est-ce possible?.. Dix ans!.. Oh! dites, dites que je ne suis pas encore vieille! восклицала она умоляющимъ голосомъ. — О! еслибы вы знали женское сердце! Еслибы вы знали, сколько въ немъ жизни, и какъ оно помнитъ старое!.. А ваше, Поль? Hélas! Ваше давно остыло!

Бѣднаго Левеля бросило въ потъ. Онъ украдкой заглядывалъ въ разныя стороны съ тайною надеждой, что кто-нибудь придетъ выручить его изъ этой пытки… Но густая аллея дремала въ полуденной тишинѣ и ничего не видать было сквозь зеленую чащу вѣтвей, ничего не слыхать; только кузнечикъ звенѣлъ гдѣ-то близко въ травѣ, да сѣрая пчелка жужжала надъ самымъ ухомъ его въ высокихъ кустахъ жасмина.

Онъ съ трудомъ заставилъ себя произнесть какую-то битую фразу вѣжливости. Клеопатра Ивановна встала, рукой утирая глаза, и взяла его подъ руку.

— Пойдемте, шепнула она. — Простите, что я насказала вамъ столько глупостей… Не судите меня слишкомъ строго… Вы знаете, женщины слабы; но за то онѣ, право, умѣютъ любить лучше васъ, и за это имъ можно простить кое-что; можно простить очень много, мой другъ.

Столько искренней доброты звучало въ ея словахъ, что Левель былъ тронутъ. Не зная что дать ей въ замѣнъ, онъ сдѣлалъ геройское усиліе надъ собой и сталъ говорить о прошедшемъ открыто, подробно. Болѣе, кажется, ничего не требовала отъ него Клеопатра Ивановна; по крайней мѣрѣ она была совершенно довольна. Она забылась, повеселѣла, помолодѣла лѣтъ на десять, слушая его съ жадностію. Глаза блестѣли, станъ выпрямился, румянецъ пылалъ на щекахъ.

— Повторите это еще! просила она. — А помните это?.. А тамъ-то? Тогда-то?.. А въ рощѣ, при свѣтѣ луны?.. А на лодкѣ? на лодкѣ? помните?..

— Матушка, что съ тобой? Да ты смотришь моложе дочери! сказалъ мужъ, когда они оба вернулись въ комнату. — Хмъ! Я пари держу, это все капитанъ! Охъ ужь мнѣ этотъ капитанъ! Не усмотришь; наставитъ онъ мнѣ когда-нибудь…

— Полно, старый! Стыдись! Посмотри-ка при комъ говоришь! перебила она въ полголоса. — Леночка, viens ici, mon amie, продолжала она, обращаясь къ хорошенькой дѣвочкѣ, лѣтъ четырнадцати, застѣнчиво отошедшей въ сторону. — Павелъ Петровичъ, вы помните Леночку? Леночка, помнишь ты Павла Петровича?.. Жаль, что такъ еще молода! шепнула она гостю на ухо; взоръ честной свахи договорилъ остальное.

День прошелъ весело. Левеля, разумѣется, не пустили домой. При первомъ намекѣ о лошадяхъ, ему наотрѣзъ объявили, что онъ арестованъ дня на три, по крайней мѣрѣ. Позже вечеромъ, передъ чаемъ, только что спала жара, старый драгунъ велѣлъ осѣдлать лошадей, и они поскакали осматривать рожь, сѣнокосъ, яровыя поля и другіе предметы хозяйственныхъ попеченій. Лѣтъ десять тому назадъ, Левель смотрѣлъ на нихъ безъ вниманія, но теперь они вдругъ получили въ его глазахъ очень живой интересъ. Отъ чая до ужина, Клеопатра Ивановна грустно вздыхала, слушая прозаическій, скучный и, какъ казалось ей, нескончаемый разговоръ, завязавшійся между мужемъ и гостемъ.

«О, какъ онъ измѣнился! какъ онъ измѣнился!» шептала она про себя, ложась спать.

За ужиномъ, Левель напомнилъ объ управляющемъ.

— Будьте спокойны, устроимъ, сказалъ Кирсановъ. — Я написалъ ужь къ Веригиной. Завтра, чуть свѣтъ, верховой отвезетъ, и къ обѣду вернется съ отвѣтомъ.

На другой день отвѣтъ былъ дѣйствительно полученъ.

"Милостивый государь, Василій Михайловичъ, писала четкимъ стариннымъ почеркомъ Лизавета Ивановна. — Получила письмо ваше съ Митькой. Митька упарилъ лошадь, но за это не взыскивайте, ибо сама ужь порядкомъ намылила ему голову. Я, слава Богу, здорова; Маша моя только похварываетъ. На прошлой недѣлѣ болѣли зубы, а теперь, благодареніе Господу, ничего. Касательно того предмета, о коемъ вы просите, мой почтеннѣйшій, хотѣла сперва писать, да раздумала. Лучше сама къ вамъ пріѣду на дняхъ, какъ только съ Жгутовскимъ управителемъ повидаюсь.

"Душевно преданная вамъ
Лизавета Веригина.

«Павлу Петровичу отъ меня поклонъ. Въ какихъ хлопотахъ, про то слышала и что непріятности имѣлъ съ прикащикомъ — тоже.»

Дня два спустя, Веригина, у которой нашъ старый знакомый Иванъ Кузмичъ провелъ наканунѣ весь вечеръ, съ утра начала уговаривать дочь ѣхать съ нею къ Кирсановымъ. Маша была въ тревогѣ. Она не любила ѣздить къ богатымъ сосѣдямъ, потому что, вопервыхъ, нарядъ у нея былъ очень плохъ. Это важное обстоятельство, вмѣстѣ съ природною дикостью, дѣлало ее въ непривычномъ кругу до такой степени робкою и застѣнчивою, что визитъ къ какой-нибудь Клеопатрѣ Ивановнѣ казался ей пыткой. Сидѣть въ гостиной прямо насупротивъ Клеопатры Ивановны, у которой всѣ платья, капоты, чепцы, корсеты и шляпки и проч. выписываются готовые изъ столицы, и ловить какой-нибудь косвенно-брошенный, снисходительно-любопытный взглядъ, или молча краснѣть, выслушивая толстыя шутки Василія Михайловича, все это было и такъ уже для нея тяжело; а тутъ еще гость, какой-то гвардеецъ изъ Петербурга, который конечно жилъ тамъ въ самомъ высшемъ кругу и привыкъ видѣть бойкихъ, отлично воспитанныхъ, нарядно-одѣтыхъ, блестящихъ дѣвицъ. Какими глазами посмотритъ онъ на нее и что онъ подумаетъ, если въ отвѣтъ на шутливое слово, она ему скажетъ какой-нибудь вздоръ не въ попадъ, или можетъ-быть даже совсѣмъ ничего не найдетъ сказать, потому что ей тонъ этотъ незнакомъ; она не видала людей… да къ тому же и мысли у ней не тѣмъ заняты; на сердцѣ тоска… потеря тяжелая, невозвратная!.. Давно ли узнала она въ Торопцѣ объ этомъ несчастномъ случаѣ? давно ли послѣдняя тѣнь надежды увидѣть его когда-нибудь исчезла для ней навсегда? Что у нея теперь впереди? Какая будущность?.. Что общаго у нея теперь со всѣми этими веселыми, довольными, счастливыми людьми? Они никогда не поймутъ ее!.. Какъ могутъ они понять, когда они ничего не знаютъ?.. Отъ нихъ и ждать невозможно участія; но есть одинъ человѣкъ, ея мать… мать могла бы, кажется, отгадать, что теперь ей совсѣмъ не до выѣздовъ. А какъ настойчиво она ее уговариваетъ!

— Маменька, душечка, поѣзжайте къ Кирсановымъ безъ меня.

— Да какъ же я, Маша, тебя-то оставлю одну?

— Что жь, развѣ я маленькая? Мнѣ, слава Богу, двадцатый годъ, и шалостей я давно никакихъ не дѣлаю… Можете на меня положиться немножко.

— Да я, Маша, не шалостей опасаюсь. Мнѣ жаль тебя, мой дружокъ. Что ты будешь тутъ дѣлать одна? Ты и то въ послѣднее время глаза всѣ повыплакала… Поѣдемъ, дружочекъ; ты любишь кататься; смотри, погода какая стоитъ отличная: тихо какъ, ясно, тепло!.. А въ Незвановкѣ, у Кирсановыхъ, ягодъ какая пропасть! Митька третьяго дня сказывалъ, цвѣты, говоритъ, какіе въ саду! Вечеромъ запахъ такой отъ жасминовъ… Поѣдемъ, другъ мой.

— Маменька, подождите по крайней мѣрѣ съ недѣлю; у нихъ теперь гости.

— И, что тамъ за гости! Всего-то одинъ человѣкъ, да и того я мальчишкой еще знавала… Павлуша Левель!.. Эка, подумаешь, страхъ какой… эка невидаль! Да онъ тебя, помнишь, на дрожкахъ каталъ, когда тебѣ было лѣтъ десять? Помнишь, красивый такой, молодой такой, тоненькій офицерикъ?

— Нѣтъ, я не помню.

Маша стояла отворотившись и терла глаза.

— И что тебѣ такъ гостей бояться? Что они тебя грызть что ли станутъ?.. Вѣдь это не хорошо, мой другъ!.. Ты теперь взрослая дѣвушка, надо учиться съ людьми жить. Надо хоть исподволь привыкать, потому что не весь же вѣкъ съ матерью… Я теперь такъ слаба стала, часто хвораю; что съ тобой будетъ, если я вдругъ умру?.. Гдѣ же тебѣ тутъ одной хозяйничать?.. Маша, не плачь, мой ангелъ; что дѣлать? На все Божья воля!.. Жалко оно, разумѣется, да вѣдь не цѣлый же вѣкъ жалѣть!.. Маша, Машенька! Поди сюда, мой дружочекъ, сдѣлай мнѣ радость… потѣшь ты меня на старости, поѣдемъ хоть разъ въ это лѣто; поѣдемъ теперь…. Подумай, ну чѣмъ же Иванъ-то Кузмичъ виноватъ передъ нами? За что мы счастье его упустимъ изъ рукъ?.. Теперь благо есть такой случай хорошій, теперь-то и надо спѣшить, а то вѣдь пожалуй другаго найдутъ; а онъ останется у Баркова… А ты слыхала, что онъ вечоръ говорилъ, какія онъ непріятности терпитъ отъ этого ябедника?

— Да въ чемъ же я къ нимъ поѣду, маменька?.. Мое новое гри-де-ленъ…

— Гри-де-ленъ здѣсь, мой другъ. Я вчера посылала Аѳоньку въ городъ за сахаромъ, онъ привезъ.

Это былъ ловкій ходъ, на который старушка разчитывала. Новое платье для Маши было такая радость!.. Она какъ-то вдругъ ожила, повеселѣла.

— Гдѣ же оно? спросила дѣвушка, улыбаясь сквозь слезы.

— Въ спальной, дружочекъ. Поди-ка надѣнь, а я велю лошадей закладывать.

Маша, ни слова не говоря, убѣжала. Часа четыре спустя, передъ самымъ обѣдомъ, старая, неуклюжая, крытая линейка Лизаветы Ивановны, скрыпя и гремя всѣми членами, подкатила къ балкону въ Незвановкѣ. Въ линейкѣ сидѣла горничная съ узломъ, картонками, зонтиками, въ одномъ отдѣленіи, а въ другомъ — Лизавета Ивановна съ Машей. Маша была въ тревожномъ, нервическомъ состояніи духа. Какъ рекрутъ, который выходитъ на смотръ передъ строгимъ, взыскательнымъ командиромъ, она робѣла, мало увѣренная въ себѣ; боялась Василія Михайловича, боялась Кирсановой, но страшнѣе всего остальнаго казался ей гость. «Какой-нибудь петербургскій насмѣшникъ и критиканъ, думала она, который станетъ нарочно говорить ей всякій вздоръ, чтобы сконфузить ее какъ можно сильнѣе, или начнетъ коварно расхваливать ея бѣдный нарядъ: полинявшую шляпку съ измятыми лентами, маленькія, сморщенныя перчатки, старательно вычищенныя хлѣбомъ и зашитыя въ разныхъ мѣстахъ; ветхій зонтикъ съ надломанною ручкой…» Съ сильнымъ біеніемъ сердца, спрыгнула она съ линейки и взошла вслѣдъ за матерью на балконъ. «Вотъ, вотъ сейчасъ начнется мученіе», ожидала она; но на дѣлѣ, какъ часто бываетъ, когда торопливая мысль чертитъ намъ его заранѣе въ самомъ преувеличенномъ видѣ, все сошло съ рукъ гораздо благополучнѣе чѣмъ она полагала. Вопервыхъ, ихъ приняли дружески, запросто, какъ самыхъ короткихъ знакомыхъ. Клеопатра Ивановна не сдѣлала ей ни малѣйшаго замѣчанія о костюмѣ. Василій Михайловичъ, противъ всякаго ожиданія, велъ себя такъ прилично, что всего только разъ заставилъ ее покраснѣть, а гость оказался совсѣмъ не такой, какого она боялась встрѣтить; совершенно другой человѣкъ… скромный такой, серіозный, и вовсе не злой, не насмѣшникъ, вотъ ужь нисколько! Напротивъ, онъ даже сначала какъ будто совсѣмъ и вниманія на нее не обратилъ. До обѣда и за обѣдомъ, почти ни слова ей не сказалъ, и очень хорошо сдѣлалъ, конечно, потому что какое ей дѣло до этого офицера? Богъ съ нимъ! Она совсѣмъ не желаетъ, она очень рада, что онъ оставляетъ ее въ покоѣ; да, рада, конечно, но… Марья Васильевна была женщина, и потому, разумѣется, радость подобнаго рода была у ней не безъ примѣси маленькой, едва ощутительной, дѣтской досады… такъ, Богу извѣстно, на что… Столичные гости всѣ такъ спѣсивы, но этотъ былъ не спѣсивъ; онъ все время сидѣлъ съ ея матерью и былъ съ нею такъ внимателенъ, такъ любезенъ, говорилъ съ нею такъ много о старыхъ годахъ, о покойномъ его отцѣ, о сосѣдяхъ, хозяйствѣ; потомъ объ Иванѣ Кузьмичѣ… Дѣло Ивана Кузьмича, кажется, идетъ на ладъ. Дай Богъ ему счастья!.. На новомъ мѣстѣ ему будетъ лучше, будетъ можетъ-быть очень хорошо. Левель человѣкъ добрый и маменька говоритъ, очень богатъ… можетъ жалованье ему дать хорошее… «Богатъ!..» она тяжело вздохнула. «Невольно позавидуешь богатству, если подумаешь, какъ много зависитъ отъ денегъ!.. Какъ хорошо быть богатымъ!.. Сколько можно счастливыхъ сдѣлать!.. Сколько горя предотвратить!..»

Марья Васильевна задумалась, облокотясь на калитку, въ тѣни кленовыхъ деревьевъ и липъ. Двѣ дѣвочки, дочери Клеопатры Ивановны, утащившія ее въ садъ, разбѣжались куда-то, оставивъ ее одну. Сонная тишина лежала вокругъ на всемъ. Деревья, цвѣты дремали возлѣ нея; надъ головой дремали высокія облака; вдали дремало лазурное зеркало озера. Лѣсъ, поле, дорога, терявшаяся за рощей, дремали. Малѣйшій звукъ слышенъ былъ явственно съ другаго конца села. Двѣ бабы полоскали бѣлье въ пруду, гдѣ-то по ту сторону балкона. Ихъ не было видно, но она слышала явственно плескъ воды и ихъ разговоръ. Утки квакали гдѣ-то недалеко. Теплая струйка воздуха въ листьяхъ шелестѣла едва ощутительно. На дворѣ ни души, на балконѣ — тоже. Что-то дѣлается тамъ въ домѣ?.. Василій Михайловичъ вѣрно легъ отдохнуть послѣ обѣда. Ея мать и хозяйка, въ спальнѣ, толкуютъ о чемъ-нибудь, лежа съ закрытыми ставнями… А петербургскій гость?.. Неужли и онъ тоже легъ спать?..

Мѣрный шагъ послышался со стороны балкона… Кто-то идетъ… Она выглянула сквозь вѣтви кустовъ и тотчасъ же спряталась… Это онъ; его видно, но онъ еще не замѣтилъ ее. Онъ идетъ такъ задумчиво, важно, заложивъ руки за спину… идетъ прямо сюда… Можетъ-быть не замѣтитъ ея, пройдетъ мимо. Она отодвинулась быстро въ кусты, но трескъ сухой вѣтки ей измѣнилъ. Левель замѣтилъ, остановился въ какомъ-то раздумьѣ, потомъ подошелъ, такъ, самъ не зная зачѣмъ. Особеннаго желанія начинать разговоръ въ немъ не было, но сконфуженная фигурка рыженькой деревенской барышни, которую онъ поймалъ одну и которая вѣрно мечтала, затронула его любопытство слегка. Фигурка эта была дѣйствительно живописна въ ту пору.

Зеленый отливъ въ волосахъ отъ массы кленовыхъ листьевъ, въ тѣни которыхъ она была почти спрятана, и пугливо сверкающій взоръ и какое-то острое, дико-оригинальное выраженіе въ чертахъ лица, нерѣдко встрѣчающееся у рыжихъ, давали ей видъ русалки, застигнутой невзначай, среди бѣлаго дня, на опушкѣ дремучаго лѣса.

«Ну, думалъ Левель, взглянувъ на нея съ любопытствомъ и усмѣхаясь невольно, еслибы не приличія, какъ бы проворно шмыгнула ты прочь!»

Марья Васильевна думала почти то же; она сожалѣла, что раньше не догадалась дать тягу.

— Васъ здѣсь оставили одну? спросилъ онъ, оаираясь съ другой стороны на калитку.

— Нѣтъ, отвѣчала она застѣнчиво. — Дѣти были сейчасъ тутъ. Они бѣгаютъ тамъ, у бесѣдки.

— А вы что здѣсь дѣлаете?

— Я?.. ничего.

— Вамъ скучно?

— Нѣтъ.

— Я понимаю, продолжалъ онъ. — Какъ деревенская жительница, вы вѣрно успѣли уже привыкнуть къ уединенію?

— Да-съ.

Онъ усмѣхнулся. Ея наивные да и нѣтъ подстрекнули его любопытство. Ему захотѣлось узнать: можно ли отъ нея добыть что-нибудь кромѣ этого, и что именно?

— А впрочемъ, продолжалъ онъ; — въ деревнѣ, лѣтомъ, въ такую погоду, въ саду, полное уединеніе едва ли возможно. Такъ много жизни кругомъ!.. Трава, деревья, вода и земля и воздухъ: все кипитъ жизнію. Но вы это знаете лучше меня конечно, потому что вы чаще имѣли досугъ наблюдать и прислушиваться ко всѣмъ голосамъ, которые и теперь слышны вокругъ насъ.

Опять тоже да-съ, робкое, нерѣшительное, сказанное въ полголоса, и Левель опять усмѣхнулся.

— Бьюсь объ закладъ, продолжалъ онъ, — что я перебилъ какой-нибудь очень занимательный разговоръ, который шелъ у васъ съ какою-нибудь маленькою пріятельницею или пріятелемъ, съ птичкою на верху или вонъ съ этою пчелкой, что тутъ возлѣ жужжитъ… и что вы за это сердиты.

— О, нѣтъ, отвѣчала она простодушно. — Съ такими пріятелями не очень разговоришься… Вонъ, въ рощѣ, желна кричитъ… Она вѣчно кричитъ одно и то же.

— А вы желали бы услыхать что-нибудь новое?

— Отъ желны? спросила она, усмѣхаясь.

— Отъ кого-нибудь, все равно.

— Нѣтъ, я не жду новаго.

— Но желаете, можетъ-быть?

— И не желаю.

— Что жь такъ?

Она посмотрѣла пугливо, застѣнчиво, какъ будто сама дивясь своей смѣлости, дивясь, какимъ образомъ она впуталась въ такой разговоръ… Но надо было сказать что-нибудь.

— Такъ, отвѣчала она въ полголоса, потупивъ глаза. — Я не привыкла къ новому; я боюсь… Новое часто бываетъ не хорошо.

Левелю очень понравился этотъ отвѣтъ. Кромѣ его простодушія, въ немъ было что-то успокоительное, слышенъ былъ тотъ инстинктивный консерватизмъ женскаго сердца, который, въ семейномъ кругу, служитъ залогомъ тихаго счастья.

— Здѣсь душно, пойдемте къ озеру; это всего полверсты, сказалъ онъ, отворяя калитку.

Нерѣшительный взоръ былъ отвѣтомъ на его приглашеніе.

— Дождь пойдетъ, сказала она, поглядывая на верхъ. Сѣрыя тучки дѣйствительно были видны съ юго-запада; но никакихъ особенно близкихъ признаковъ не было еще на небѣ.

— Дождь не пойдетъ, съ усмѣшкою отвѣчалъ Левель.

Она оглянулась.

— Дѣти одни въ саду, отвѣчала она. — Матильда Ѳедоровна осталась въ комнатѣ.

— Нѣтъ, вонъ она къ нимъ идетъ. Онъ указалъ ей на гувернантку, лиловый зонтикъ которой мелькалъ дѣйствительно на другомъ концѣ сада. Не зная что болѣе возразить, она вышла черезъ калитку на дворъ и пошла съ нимъ.

Дорогою, разговаривая или, лучше сказать, допрашивая свою спутницу, капитанъ имѣлъ случай вглядѣться въ ея лицо, на которое за обѣдомъ и прежде не обратилъ никакого особеннаго вниманія. Оно не имѣло твердо установившагося, однообразнаго выраженія, а мѣнялось довольно часто и неожиданно. Исполненное души, когда разговоръ его оживлялъ или улыбка на немъ играла, въ иныя минуты оно вдругъ теряло свое одушевленное выраженіе, и какая-то мертвая тѣнь, что-то убитое, безнадежное появлялось въ его чертахъ. Левель, недолго задумываясь, отнесъ это все на счетъ угнетающаго вліянія скуки и тѣснаго, бѣднаго существованія мелкопомѣстной барышни. «Не мудрено, думалъ онъ. Чѣмъ моложе сердце, чѣмъ сильнѣе кипитъ въ немъ потребность жить, тѣмъ скорѣе застой неестественнаго бездѣйствія успѣетъ оставить тяжелый слѣдъ.» Онъ началъ разспрашивать, и догадки его оправдались… Круглый годъ одна съ матерью; въ гости ѣздитъ разъ въ мѣсяцъ, любитъ очень читать, да читать почти нечего. Жалость его взяла… Вслѣдъ за ней мелькнула самолюбивая мысль. «При такой обстановкѣ и при этихъ условіяхъ, думалъ онъ, знакомство со мной, мой разговоръ и мое вниманіе должны имѣть цѣну въ ея глазахъ и цѣну не малую. Она дика и застѣнчива, недостатокъ увѣренности въ себѣ мѣшаетъ ей высказаться свободно, но безъ сомнѣнія она очень рада…» Левель былъ правъ, но ему и въ голову не могло придти, сколько горькихъ воспоминаній примѣшивалось у ней къ очень естественному удовольствію молодой дѣвушки, послѣ долгаго одиночества, вдругъ очутившейся объ руку съ ловкимъ гвардейцемъ и свѣтски-образованнымъ человѣкомъ. Ей было лестно его вниманіе; а онъ, угадывая это, сталъ вдвое любезнѣе и мало-по-малу успѣлъ разогнать застѣнчивость своей спутницы. Она стала немножко довѣрчивѣе, смѣлѣе и перестала выглядывать искоса, какъ одичалый котенокъ, котораго гладятъ по шерсти, но который сбирается улизнуть.

Прогулка ихъ кончилась раньше чѣмъ можно было ожидать. Не успѣли они дойдти до озера, какъ солнце спряталось и нѣсколько крупныхъ капель упало на землю. Они повернули назадъ и пошли скорымъ шагомъ.

— Вотъ видите! говорила она съ тайнымъ страхомъ, и съ дѣтскою досадой поглядывая на свое гри-де-ленъ… — Вотъ видите! кто былъ правъ?

— Э! что за бѣда, эгоистически отвѣчалъ капитанъ. — Успѣемъ еще дойдти…

Но дойдти не успѣли. Крупный ливень догналъ ихъ у самыхъ воротъ. Подобравъ платье, она пустилась бѣгомъ черезъ дворъ.

— Ха, ха, — ха! брава! брависсима! кричалъ ей навстрѣчу Василій Михайловичъ: — бѣглецы-то! смотрите-ка, бѣглецы!… Вотъ подѣломъ! Вотъ хотѣли отъ насъ уйдти, а Богъ-то и наказалъ! Ахъ, вы бѣдняжка моя! Да вы совсѣмъ вымокли! сказалъ онъ, встрѣчая ее съ протянутыми руками, на первой ступенькѣ балкона.

Маша проворно шмыгнула мимо и скрылась въ дверяхъ.

Поздно вечеромъ, въ этотъ день, Клеопатра Ивановна съ Левелемъ шли по стемнѣвшимъ аллеямъ сада.

— Ну что? Какъ вамъ нравится эта дикарка? спросила Кирсанова съ чуть замѣтнымъ оттѣнкомъ насмѣшки.

— Такъ, ничего, отвѣчалъ капитанъ.

— Хорошая дѣвушка! продолжала Кирсанова на распѣвъ: — скромная, добрая… и прекрасная дочь… Одно только жаль: воспитана какъ чумачка и рѣшительно не умѣетъ жить!.. Конечно, нельзя винить въ этомъ мать, потому что онѣ бѣдны, не имѣютъ рѣшительно ничего кромѣ той деревушки, въ которой живутъ… Вы знаете, у нихъ всего тридцать душъ… Но у другихъ, при всей бѣдности и при самомъ смѣшномъ воспитаніи, бываетъ это природное… ce je ne sais quoi… этотъ какой-то тактъ, грація, которыхъ у ней рѣшительно нѣтъ.

— Вы находите? спросилъ капитанъ.

— О! безъ сомнѣнія!… А вы не замѣтили? Вотъ мущины! Allez donc! Это съ перваго взгляда бросается въ глаза… Знаете, я думаю иногда, еслибы Марья Васильевна какимъ-нибудь чудомъ вышла замужъ за свѣтскаго человѣка, какую жалкую роль играла бы она у него въ домѣ!.. Дѣвушка, которая рѣшительно не умѣетъ держать себя въ обществѣ, боится людей, не умѣетъ ни обойдтись, ни принять, ни занять… Знаете какая выйдетъ изъ нея жена? Выйдетъ, что называется, une femme vertueuse. Croyez-moi, mon ami, это самыя скучныя женщины… Онѣ отличныя няньки въ дѣтской, отличныя ключницы и, если хотите, довольно сносны наединѣ, но ихъ не вытащить въ общество, потому что въ обществѣ имъ неловко, въ обществѣ онѣ пассъ.

— Жаль! сказалъ капитанъ.

— О! въ самомъ дѣлѣ? Вамъ жаль? спросила Кирсанова, заглядывая ему въ глаза и поднимая свои густыя, темныя брови къ верху какъ два вопросительные знака.

— Да, если все, что вы говорите, правда.

— Monsieur!

— То-есть я хочу сказать, если вы не ошиблись, Клеопатра Ивановна. Потому что не всѣ добродѣтельныя женщины страдаютъ врожденною робостью въ обществѣ или врожденною антипатіей къ обществу. Чаще всего эта робость и антипатія происходятъ отъ внѣшнихъ, стѣсняющихъ обстоятельствъ; отъ бѣдности напримѣръ, отъ стыда быть одѣтою много хуже другихъ, быть затертою на задній планъ и т. д. Но попробуйте измѣнить обстановку, и Сандрильйона вдругъ выростетъ передъ вами царицей бала.

— О! только не эта, могу васъ увѣрить; эта нигдѣ царицей не будетъ и никакого принца не обворожитъ… Конечно, если только самъ принцъ не слѣпъ. Но что я говорю? Вѣдь всѣ вы, мущины, немножко слѣпы. Знаете, еслибы вы имѣли наши глаза, вы бы съ перваго взгляда на женщину могли предсказать, будетъ ли она когда-нибудь играть роль въ обществѣ или останется вѣчно насѣдкой, мокрою курицей, способною только высиживать дома цыплятъ.

Она говорила долго и краснорѣчиво; но чтобы она сказала, еслибы могла заглянуть въ душу своего пріятеля и увидѣть, какой результатъ имѣли ея слова. Результатъ этотъ, незначительный самъ по себѣ, тѣмъ не менѣе удивглъ бы ее не мало; потому что онъ былъ совершенно противенъ тому, чего, казалось бы, слѣдовало ожидать. Деревенская барышня не потеряла нисколько въ его глазахъ; напротивъ, образъ ея очертился какъ будто яснѣе въ его головѣ и сталъ привлекательнѣе, милѣе.

Впечатлѣніе врѣзалось глубже; кой-какія догадки были оправданы, кой-какія сомнѣнія уничтожены. Желаніе сблизиться, познакомиться покороче, заговорило рѣшительнѣе чѣмъ прежде. Свѣтскія женщины, въ кругу которыхъ Левель провелъ десять лѣтъ, надоѣли ему до нельзя. Онъ зналъ наизусть ихъ привычки, манеры, ихъ вкусы и взгляды на жизнь. Онъ изучилъ хорошо ихъ шумную сферу, и по характеру не сочувствуя этой сферѣ, смотрѣлъ совершенно въ другую сторону. Сердце и мысль искали чего-нибудь новаго, свѣжаго. Уединенная, тихая жизнь, просторъ и свобода манили его на другую дорогу, на которой все встрѣчное получало какой то новый смыслъ, измѣрялось другимъ масштабомъ, цѣнилось другою цѣной. Этого Клеопатра Ивановна, безъ сомнѣнія, не могла знать; да еслибъ и знала, то не могла бы понять. Всѣ вкусы ея, надежды, желанія, все это рвалось изъ Незвановки куда-нибудь въ Петербургъ, въ Москву, туда, откуда наряды ея выписывались, откуда летѣли по почтѣ романы, и письма, и сплетни… Тамъ для нея была жизнь, настоящая жизнь; а деревня — изгнаніе. Чтобъ онъ, ея cher ami, ея старый поклонникъ и обожатель, онъ свѣтскій, богатый и все еще молодой человѣкъ, чтобъ онъ могъ серіозно бѣжать изъ столицы куда-нибудь въ глушь, она не могла себѣ это представить. Чтобъ ему могла нравиться домосѣдка, дикарка, уѣздная барышня, изъ которой никакъ нельзя сдѣлать модную даму… fi donc! pas si bête!… Она знаетъ его немножко!.. Она головой отвѣчаетъ, что онъ не такъ простъ.

Гости жили въ Незвановкѣ еще день или два, послѣ чего Левель уѣхалъ въ городъ, по разнымъ дѣламъ, а Лизавета Ивановна съ Машей въ Ручьи. Прощаясь, онъ обѣщалъ навѣстить ихъ при первомъ удобномъ случаѣ, а Веригина обѣщала, какъ только увидитъ его у себя, тотчасъ дать знать о томъ Усову, съ которымъ, послѣ всего слышаннаго отъ старушки, Левель желалъ увидѣться, чтобы лично поговорить.

Все это устроилось очень скоро, и съ первой же встрѣчи дѣло пошло на ладъ. Добрый, прямой старикъ такъ понравился капитану, что онъ, не задумываясь, предложилъ ему перейдти управителемъ въ Троицкое. «Что касается до условій, прибавилъ Левель, то они совершенно зависятъ отъ васъ; назначайте ихъ сами; я вамъ обѣщаю, что я ихъ приму.»

Иванъ Кузмичъ, разумѣется, былъ не прочь. Несмотря на свой кроткій нравъ, онъ не ладилъ съ Барковымъ, и это тянулось ужь очень давно, еще съ осени. Только что новый помѣщикъ остался полнымъ хозяиномъ Жгутова, какъ въ имѣніи началась ломка со всѣхъ концовъ. Старый порядокъ, обычаи, съ которыми народъ сжился и къ которому былъ привязанъ, цѣнились ни въ грошъ. Барковъ ихъ и знать не хотѣлъ. У него все заранѣе было высчитано по пальцамъ и расписано по графамъ. Хозяйство должно было двигаться какъ машина, въ которой живой человѣкъ исчезалъ, становился простымъ колесомъ или цифрой: отъ него ожидали такой же точности, такого же неуклоннаго, равномѣрнаго результата. Все это камнемъ легло на шею бѣднаго старика управляющаго. Не говоря ужь о множествѣ лишнихъ хлопотъ, ему приходилось разыгрывать роль совершенно ему несвойственную. Онъ долженъ былъ требовать того, чего прежде не требовалъ никогда, объяснять чего самъ не понималъ, взыскивать самъ не зная за что. Народъ громко ропталъ. Къ веснѣ, пять или шесть человѣкъ изъ лучшихъ работниковъ оказались въ бѣгахъ. Это слегка озадачило господина Баркова, но не могло образумить его вполнѣ. Вмѣсто того чтобъ отпустить хоть немножко поводья, онъ началъ затягивать ихъ еще туже, сталъ взыскательнѣе, настойчивѣе. Всѣ прошлыя неудачи приписаны были нерадѣнію или упрямству Усова. Непріятности пошли каждый день. Раза два или три, дѣло дошло до того, что бѣдный Иванъ Кузмичъ готовъ былъ все бросить и напрямикъ говорилъ объ этомъ Баркову; но тотъ, не имѣя въ виду постоянно жить въ Жгутовѣ и боясь потерять человѣка испытанной честности, не рѣшался его отпустить. Все это Усовъ разказывалъ очень подробно, на свой манеръ.

— Ахъ, матушка Лизавета Ивановна! говорилъ онъ въ Ручьяхъ, при Левелѣ и при Марьѣ Васильевнѣ. — Еслибы вы видѣли, что у насъ тамъ творится!… Все сердце переболѣло за нашихъ бѣднягъ-мужиковъ! Расправа идетъ каждый день, а что толку?… Вѣрите, матушка, вотъ двадцать четвертый годъ въ Жгутовѣ, а такого несчастнаго года еще не видалъ! Ужь что-то изъ этого выйдетъ изо всего?… Богъ вѣсть!… — Онъ печально махнулъ рукой. — Не думалъ покойникъ Алексѣй Михайловичъ какъ все повернется по смерти его!… Чай не лежится ему теперь въ могилкѣ!…

— У Алексѣя Михайловича не осталось дѣтей? спросилъ Левель.

— Былъ, сударь, одинъ сынокъ.

— А какъ его звали?

— Звали его Григоріемъ Алексѣевичемъ… Добрый былъ баринъ! Да вишь доля то ему выпала несчастливая.

— Какая же это?

Иванъ Кузмичъ поднялъ глаза на Лизавету Ивановну и помолчавъ, отвѣчалъ не охотно:

— Случай такой былъ, сударь. Все въ Божьей волѣ, не вѣдаешь дня, ниже часу въ онъ же Господь посѣтитъ… Ѣхалъ отселѣ въ Питеръ, да недалеко уѣхалъ. Почитай что за самыми за Великими, лошади понесли. Опрокинули онѣ его что ли тамъ, либо ударили, либо подъ колесо попалъ, кто ихъ вѣдаетъ, только на мѣстѣ духъ вонъ; такъ, мертваго съ полу и подняли…

Левель задумался. Догадка, только что зарождавшаяся, въ его головѣ была сбита съ толку на первомъ шагу. «Пустое! подумалъ онъ самъ про себя. Такъ, просто, случайное сходство именъ.»

— Царство небесное! продолжалъ старичокъ вполголоса, тихо крестясь. — Золотая душа была!… При немъ бы не такъ пошло. Мужички бы не плакались. Самъ бы скорѣе куска недоѣлъ; а рабочій народъ былъ бы сытъ!

Лизавета Ивановна взглянула украдкой на дочь. Маша сидѣла смирнехонько съ какою-то женскою работой въ рукахъ; но руки не шевелились; взоръ неподвижно уставленъ былъ на шитье; ни мысли, ни чувства въ лицѣ: черты его будто замерли. Печать холоднаго отчаянія лежала на нихъ какъ летаргическій сонъ. Взглянувъ на нее, посторонній не понялъ бы ничего; но мать понимала. Ей было время понять. Зимою, въ длинные вечера, Маша частенько сидѣла при ней съ шитьемъ, такая же тихая, неподвижная, и смотрѣла точь-въ-точь какъ теперь.

II. Суженый.

Въ исходѣ іюля, Иванъ Кузмичъ Усовъ, послѣ нѣсколькихъ объясненій съ Барковымъ, который старался его удержать, успѣлъ наконецъ отвязаться отъ этого человѣка и перебраться въ Троицкое. Съ пріѣздомъ его, село оживилось. Левель, имѣя такого помощника подъ рукой, принялся за хозяйство смѣлѣе, усерднѣе, и въ короткое время успѣлъ привести полевыя работы въ довольно-исправный видъ. Сдѣлано было что можно, чтобы нагнать упущенное: у сосѣдей закуплены были лошади, скотъ и наняты лишнія руки. Кромѣ того, барскій домъ отдѣлывался весь заново. Изъ города вызвали плотниковъ, печниковъ, столяровъ, маляровъ и проч. Изъ Петербурга выписывалась мебель, обои, матерія для гардинъ, изразцы для печей, заслонки, ручки замковъ, дверной и оконный приборъ. По почтѣ пріѣхало уже нѣсколько ящиковъ съ книгами. Шубы, бѣлье и платье, посуда, бронза, фарфоръ, зеркала, рояль — ѣхали съ транспортомъ, и ихъ ждали въ самый короткій срокъ. По всему было ясно, что Левель сбирается жить въ деревнѣ какъ слѣдуетъ, бариномъ. Сосѣди обрадовались и осыпали его приглашеніями; но онъ отговаривался. Онъ былъ такъ занятъ въ послѣднее время, что рѣдко куда выѣзжалъ. У Кирсановыхъ былъ всего раза два, у Веригиныхъ тоже. Но въ послѣдствіи когда главныя хлопоты по хозяйству успѣли сойдти съ рукъ, Левель явился опять въ Ручьяхъ, пробылъ тамъ цѣлый день, и недѣлю спустя повторилъ свое посѣщеніе. Лизавета Ивановна не знала какъ Бога благодарить. Она ожила. Капитанъ сталъ въ глазахъ ея ангеломъ-утѣшителемъ, ниспосланнымъ съ вѣстью надежды и мира. Соображая возможность пристроить за нимъ свою Машу, она чуть не плакала отъ восторга. Маша на первыхъ порахъ, тоже замѣтно повеселѣла; но потомъ, когда гость началъ ѣздить къ нимъ чаще чѣмъ обѣ онѣ ожидали, стала вдругъ какъ-то странно задумчива и дика.

«Что съ вами?» спрашивалъ Левель, стараясь себѣ объяснить эту быструю перемѣну; но Маша не отвѣчала ему положительно на вопросъ, и это его удивляло. Онъ ломалъ себѣ голову, припоминая: не сдѣлалъ ли онъ чего, не сказалъ ли чего, что могло подать поводъ къ неудовольствію; да только нѣтъ, кажется ничего. Послѣ перваго ихъ знакомства въ Незвановкѣ онъ былъ принятъ въ Ручьяхъ очень ласково и успѣлъ подружиться; но сближеніе ихъ шло такъ ровно и гладко, что споткнуться на этомъ пути казалось рѣшительно невозможно. Все, что онъ зналъ о ней и что видѣлъ въ ней, нравилось, привлекало; но влеченіе это не имѣло въ себѣ того опьяняющаго, наркотическаго аромата, который служитъ предвѣстникомъ страстной любви. Въ немъ не было ни томленія, ни порыва… о! нѣтъ! не было ничего похожаго съ его стороны… но съ ея?… думалъ онъ, и догадка довольно самолюбивая мелькнула въ его головѣ… Влюбилась въ него можетъ-быть?… И боится, чтобъ онъ не замѣтилъ?… Бѣдняжка! Думаетъ о своемъ положеніи, о неравенствѣ, объ отсутствіи всякихъ надеждъ… Какъ вѣроятно и вмѣстѣ какъ мило! какъ соблазнительно!… Но къ чему это поведетъ?… Завлекать ее безъ всякой цѣли онъ не намѣренъ. Это такъ низко, что онъ никогда не рѣшится… Разочаровать? Или такъ просто бросить?… Жалко! Но если ни то, ни другое, то чтожь наконецъ? Что можетъ изъ этого выйдти?… Мысль о серіозной развязкѣ явилась ему въ первый разъ, въ отчетливой, явственной формѣ. Что жь? думалъ онъ. Дѣло совсѣмъ не такъ глупо, чтобъ о немъ и подумать не стоило. Марья Васильевна имѣетъ всѣ качества, какія нужны для хорошей жены. Она развита на столько, что разница въ умственномъ отношеніи не грозитъ стать помѣхой къ взаимному пониманію; а между тѣмъ не на столько, чтобъ это развитіе могло породить въ ней какія-нибудь заносчивыя претензіи на мысленную самостоятельность. Она дика и застѣнчива, бѣдна и неизбалована, не слишкомъ ловка, небойка, ненаходчива… Тѣмъ лучше! Все это служитъ порукой усидчивости, привязанности къ домашнему кругу, къ сферѣ домашняго мира и уединенія. Наконецъ она такъ чиста и добра и такъ простодушно довѣрчива, что должна вся отдаться, должна привязаться всѣмъ сердцемъ, на вѣкъ, къ тому, кто первый успѣетъ съ нею сблизиться и протянетъ ей руку на вѣчный союзъ; особенно если этотъ первый… (тутъ слѣдовалъ рядъ самолюбивыхъ сравненій между имъ, гвардіи капитаномъ, великодушнымъ помѣщикомъ, львомъ, и молодыми туземцами, которыхъ ему случалось видѣть)… А въ томъ, что онъ первый, Левель нисколько не сомнѣвался. Ея лицо дышало такою невинностью, она была такъ застѣнчива, такъ робка — и такъ молода наконецъ, что когда же ей было?… Она и до сихъ поръ почти ребенокъ!… Далѣе, старый драгунъ былъ правъ; она не красавица, но свѣжа и мила, такъ мила, что… — Эй! кто тамъ? Карпъ! Ѳедоръ! закладывать лошадей! Я ѣду сейчасъ въ Ручьи… ступай, торопи, чтобы все было живо готово; да возьми вонъ тамъ книги отложены, заверни и свяжи; я везу ихъ съ собою…

Книги назначены были, разумѣется, Марьѣ Васильевнѣ, были обѣщаны ей давно и выписаны для нея нарочно, и на первыхъ порахъ, занимали ея воображеніе почти столько же, если не болѣе чѣмъ онъ самъ. Левель ей нравился. Наружность, манеры и разговоръ его нравились, а вниманіе къ ней, очень явственно-выраженное въ первые дни ихъ знакомства, не могло не быть лестно. Она не привыкла видѣть вокругъ себя ловкихъ, блестящихъ поклонниковъ и принимать ихъ любезность какъ дань. Воспитанная въ глуши, стыдливая, робкая, мало-увѣренная въ себѣ, она благодарна была отъ чистаго сердца за всякую ласку со стороны человѣка чужаго. Все это занимало ее довольно сильно и заставляло смотрѣть съ удовольствіемъ на его посѣщенія. Она очень не прочь была сблизиться съ петербургскимъ гостемъ и пока еще не было причинъ думать, чтобъ это сближеніе имѣло какую-нибудь дальнѣйшую цѣль съ его стороны, клонилось къ какой-нибудь перемѣнѣ ея судьбы, Маша была спокойна. Но при первомъ намекѣ матери, при первой догадкѣ о смыслѣ этихъ учащенныхъ посѣщеній, сердце ея возмутилось. Она была сильно, глубоко встревожена

— Маша! Что съ тобой, матушка? Что у тебя вѣрно зубы опять болятъ? спросила у ней Лизавета Ивановна, вечеромъ, когда Левель, сидѣвшій въ Ручьяхъ цѣлый день, уѣхалъ домой.

— Нѣтъ, ничего, отвѣчала вполголоса дочь, протирая глаза рукой.

— Что жь это ты сегодня такая кислая? Съ Павломъ Петровичемъ такъ невесело, точно какъ нехотя говорила? Что у васъ тамъ? Поссорились, что ли?

— Нѣтъ, маменька, мы не ссорились.

— Что, онъ тебѣ книжки привезъ?

— Да, привезъ.

— Вотъ видишь, мой другъ, какой онъ добрый! Какъ онъ о тебѣ думаетъ!… Надо цѣнить это, Маша; надо быть благодарною…. Христосъ велитъ даже и злыхъ, ненавидящихъ насъ любить; кольми паче такихъ какъ онъ, милыхъ, добрыхъ людей….

Маша молчала, потупивъ глаза.

— И что за диво такое! Понять не могу. Добро бы въ первый разъ встрѣтились, а то въ Александровъ день будетъ два мѣсяца, что знакомы. И вмѣстѣ гуляли и говорили, и все шло такъ ладно, а тутъ, глядь, словно черная кошка межь васъ пробѣжала!… Ты и прошедшій разъ съ нимъ какъ-то такъ непривѣтливо обошлась, а сегодня ужь просто смотрѣть даже больно!… Что тебѣ въ немъ не понравилось что-нибудь? Или замѣтила что, скажи-ка?… Наврали тамъ что-нибудь въ дѣвичьей про него?

— Нѣтъ, ничего.

— А коли ничего, такъ что жь мнѣ прикажешь думать?.. Что за капризъ такой, съ чего губы дуешь?… Да ну не плачь, полно!… Эхъ, Маша, пошла опять!… Еслибы ты знала, какъ мнѣ это больно, мой другъ…. Маша! Маша! Дружочекъ!… Она обняла и прижала ее къ себѣ.

— Маша, ты выслушай, ты пойми. Вѣдь онъ сюда ѣздитъ конечно не для меня. Вѣдь это все счастье твое…. Помнишь на Святкахъ гадали? Бубновый король выходилъ…. Подумай, мой другъ, за что жь намъ его отъ дому отваживать?… Добро бы мизерный, старый какой-нибудь, или такъ себѣ, ни туда, ни сюда, а то вѣдь во всемъ уѣздѣ первѣйшій женихъ. Богатъ, уменъ, молодъ и статный такой, красивый…. иль нѣтъ? Можетъ-статься не приглянулся? Скажи мнѣ по правдѣ, Маша, что онъ тебѣ нравится?

— Нравится, отвѣчала она чуть внятно.

— Ну что жь, зачѣмъ дѣло стало? Обошлась бы съ нимъ ласково; показала бъ ему какъ-нибудь, что онъ милъ. Неужто такую взрослую дѣвку, какъ ты, всему учить надо? Сама могла бы смекнуть какъ узелъ завязывается…. Ты любишь его?

— Нѣтъ, не люблю.

— Какъ же такъ? Сперва нравится, а потомъ не люблю! Дуришь ты, Маша, ей Богу, дуришь!

— Маменька, я не могу вамъ всего разказать, что я чувствую, отвѣчала ей дочь сквозь слезы. — Языкъ не ворочается.

— Это еще что? Что за секреты такіе? Ты думаешь, я ничего не знаю? Не такъ-то ужь я глупа, чтобы, видя тебя на глазахъ каждый день, не знать ничего…. Я, мой дружокъ, о тебѣ да о счастьѣ твоемъ только и помышляю. Ты думаешь весело было мнѣ смотрѣть, какъ ты хныкала цѣлую зиму? Эхъ, Маша! Каждая слезка твоя у меня, вотъ тутъ, въ десять разъ отзывается. А ты обо мнѣ думаешь ли когда? Тебѣ мой покой дорогъ ли?

Маша взглянула на мать и начала цѣловать у ней руки.

— Да ну, полно; я вѣрю, я знаю, я только такъ спросила… ты выслушай, что я тебѣ скажу. Ты знаешь, я прежде не противъ была…. я того…. этого…. любила его какъ сына, и если бы онъ былъ живъ, я бы не стала тебѣ другаго навязывать. Ну, что бы тамъ Богъ ни послалъ впереди, я бы оставила тебя ждать…. Но, что дѣлать, дружочекъ? Творцу не угодно было до этого допустить. Онъ иначе разсудилъ. Онъ послалъ и ему, и всѣмъ намъ другую судьбу. Надо же намъ быть покорнымъ; не надо роптать. Ропотъ на Бога есть смертный грѣхъ…. Подумай, не вѣкъ же тебѣ сидѣть въ дѣвкахъ. Надо дѣлать какъ умные люди дѣлаютъ, а умные люди отъ этого не бѣгутъ, потому — бракъ святое, хорошее дѣло.

Марья Васильевна слушала въ сильномъ волненіи.

— Я не хочу замужъ. Я хочу съ вами жить, сказала она отрывисто.

— Со мной? А если я завтра умру, тогда съ кѣмъ?

Дочка вскочила вся блѣдная; взоръ ея дико сверкнулъ.

— Я пойду въ монастырь.

— Что ты, съ ума сошла? Въ двадцать лѣтъ?.. Маша, полно дурить! Садись, слушай…. Отчего тебѣ за него не пойдти?

— За кого это?

— Да за Павла Петровича?

— Павелъ Петровичъ на мнѣ не женится. У меня нѣтъ приданаго.

— Вотъ, очень нужно ему приданое! У него своихъ денегъ не перечтешь…. Въ пяти губерніяхъ села!… Душъ тысячи полторы наберется.

— Я вамъ говорю, онъ не женится… Съ чего вы это взяли?… Что, онъ вамъ сказалъ развѣ что-нибудь?

— Нѣтъ, ничего не говорилъ; но онъ ѣздитъ сюда для тебя и, какъ кажется, очень тебя полюбилъ.

— Онъ — такъ…. шутитъ. Что ему до меня? Да и мнѣ что?… Пусть онъ меня въ покоѣ оставитъ. Я ему не пара и я его не люблю.

— Да за что же его не любить? Умный такой, хорошій!…

— Нельзя же всѣхъ умныхъ любить!

— Но ты сама говорила, что онъ тебѣ нравится.

— Да, нравится. Ну такъ что жь? Ну и пусть себѣ нравится. Мало ли кто кому нравится, да изъ этого ничего не выходитъ. Я его не люблю, я васъ больше люблю; наше село, нашъ домъ больше люблю; не хочу никуда прочь! Хочу съ вами жить!…

— Маша, мой другъ, вѣдь Троицкое не за горами.

— Онъ не станетъ жить въ Троицкомъ. Онъ увёзетъ меня въ Петербургъ, къ чужимъ людямъ, которыхъ я не люблю и которые меня не будутъ любить; будутъ смѣяться надо мной…. Онъ самъ будетъ смѣяться…. разлюбитъ, заброситъ…. а васъ тамъ не будетъ; я буду одна! Буду плакать съ утра до вечера!…

— Эка вздору-то, вздору-то въ головѣ! Отцы небесные! Дѣвка совсѣмъ съ ума спятила!… Маша! Да полно вертѣться какъ угорѣлая. Присядь сюда, выслушай до конца…. Я мать твоя; я тебя воспитала, любила. Неужли, ты думаешь, я тебѣ зла хочу? Еслибъ я думала, что изъ этого худо выйдетъ, что ты съ нимъ не будешь жить счастливо, неужли я стала бы тебя уговаривать?… Мнѣ не деньги, не села его нужны; Богъ съ ними! Мнѣ твой покой дороже всего на свѣтѣ!… Чего ты боишься такъ Петербурга, чужихъ людей? Не захочешь жить тамъ, будешь здѣсь жить. Я тебѣ это говорю, я это знаю. Онъ самъ собирается выйдти въ отставку и поселиться здѣсь въ Троицкомъ…. Что головой-то качаешь? Не вѣришь?… Ну, можешь сама у него спросить. Дѣло не къ спѣху. Не подъ вѣнецъ везутъ! Не съ ножомъ къ горлу лѣзутъ: скажи да или нѣтъ, сейчасъ, сразу!… Успѣешь сама еще обо всемъ хорошенько подумать. Успѣешь узнать его лучше чѣмъ знаешь теперь, и если потомъ не захочешь, если ужь онъ тебѣ вовсе не милъ будетъ, я тебя не неволю. Я только прошу: не дурачься, не дѣлай глупостей попустому. Обидѣть хорошаго человѣка ни за что ни про что, испортить все дѣло не долго; да только чтобы послѣ самой не жалѣть!…

Долго еще ворчала старушка, раскладывая пасьянсъ; а дочь слушала, прислоняясь къ ея плечу, и думала крѣпкую думу. У ней не было ясно-сознанной, твердо-опредѣленной воли; да едва ли и быть могло. Проживъ отшельницей первые годы молодости, она не имѣла почти никакого понятія ни о томъ, что ее ожидаетъ, въ случаѣ если желанія ея матери сбудутся, ни о томъ, что она потеряетъ въ случаѣ если они разрѣшатся ничѣмъ. Левель ей нравился, и она не желала его огорчить, не желала съ нимъ вовсе разстаться. Напротивъ, ей очень хотѣлось, чтобъ онъ у нихъ былъ также часто и чтобы все оставалось попрежнему, но не далѣе этого. Все что лежало за этой чертой или предвидѣлось какъ возможное впереди: предложеніе, бракъ, вѣчная связь съ человѣкомъ, котораго она такъ недавно еще узнала, все это казалось ей странно, пугало ее…. пугало и вмѣстѣ интересовало; дразнило ея любопытство, льстило ея самолюбію; а между тѣмъ въ сердцѣ тревога, горе, тоска Прошедшаго жаль; такъ жаль, что и разказать невозможно. Такъ, какъ она любила разъ одного, такъ она уже не въ силахъ любить другаго; а между тѣмъ отъ нея будутъ ждать любви…. Прошедшаго не воротишь, конечно; но и забыть его невозможно. Помириться съ своей потерей, самой приложить свое слово и дѣло къ тому приговору судьбы, который такъ страшно ее оскорбилъ, на это у ней не хватало духу… Теперь?

Такъ скоро?… Слезы еще не успѣли просохнуть у ней на глазахъ; а отъ нея уже ждутъ, чтобъ она, вся какъ есть, отдалась другому! Это безсовѣстно, оскорбительно для живаго и мертваго! Это обманъ! Потому что сказать ему, какъ я любила другаго, какъ я люблю его до сихъ поръ?… Ни за что!… Какое право имѣетъ онъ знать? Никто не имѣетъ права… Это мое сокровище, моя тайна, которую я берегу какъ святыню! Я сгорю отъ стыда…. языкъ не повернется во рту…. Одна мать знаетъ объ этомъ; но мать сама видѣла и сама поняла; я ей ни слова объ этомъ не говорила, да она и не требовала…. Какое же право имѣетъ онъ требовать?… Онъ!.. Маша вдругъ вспыхнула и закрыла руками лицо. На этомъ вопросѣ, она поймала себя въ маленькой, мысленной неустойкѣ. Чтобы сдѣлать его, надо было представить себя на минуту женой или по крайней мѣрѣ невѣстой Левеля, и она это сдѣлала безсознательно, совершенно невольно. Она допустила возможность!… Она?… О! Какъ низко! Какъ подло съ ея стороны!… Неужели она сдастся, измѣнитъ когда-нибудь?… Нѣтъ, прочь эта гадкая мысль! Никогда! Никогда! И вотъ она твердо рѣшилась, дала себѣ слово, первый разъ что увидится съ нимъ, обойдтись съ нимъ такъ холодно…. или нѣтъ, это не хорошо. Зачѣмъ обижать человѣка? Онъ развѣ въ чемъ-нибудь виноватъ? Лучше просто ему сказать, такъ, какъ-нибудь къ слову приплесть, дать понять, намекнуть мимоходомъ, что она не намѣрена выходить замужъ ни за кого…. и что тотъ, кто бы вздумалъ надѣяться…. тотъ…. Ну, тотъ бы просто ошибся, жестоко ошибся!… Воображаю какъ онъ удивится. Онъ станетъ навѣрно разспрашивать, захочетъ узнать отчего….А я?… Что я буду ему отвѣчать? Я умру со стыда!…

Долго она ломала голову, обдумывая и придумывая; а между тѣмъ, день за днемъ уходилъ. Прошла недѣля. Она ожидала его во вторникъ; но онъ не пріЬхалъ во вторникъ…. Ухъ! Слава Богу! Она такъ боялась…. Руки у ней тряслись, лихорадка ее колотила все утро при мысли о томъ какъ сойдетъ съ рукъ ея объясненіе. Прошелъ еще день, еще два дня, и три и четыре; а все его нѣтъ. Маша изъ силъ выбилась отъ волненія и тревоги. Мало-по-малу усталость взяла свое. Чего ждать? Чего безпокоиться? Онъ и не думаетъ обо мнѣ; а я тутъ какъ на угольяхъ…. Смѣшно!… Съ чего это въ голову мнѣ пришло? Да и маменькѣ тоже!… Мы обѣ встревожились попустому.

Левель, тѣмъ временемъ, самъ былъ не слишкомъ спокоенъ. Робость, волненіе и задумчивость, которыя онъ замѣтилъ въ послѣдній разъ, утвердили его окончательно въ томъ убѣжденіи, что онъ любимъ…. Странно! думалъ онъ. Какъ это вдругъ повернуло къ серіозному! Мѣсяца два тому назадъ, мѣсяцъ даже, кто могъ предвидѣть? Кто могъ предсказать?… И теперь какъ знать чѣмъ это кончится?… Надо рѣшиться на что-нибудь вовремя, а то случай пожалуй захватитъ врасплохъ. Но рѣшиться такъ, сразу, — не будетъ ли опрометчиво? Не съѣздить ли еще разъ сперва, такъ, посмотрѣть, убѣдиться, взвѣсить?… Два раза онъ ужь совсѣмъ готовъ былъ ѣхать въ Ручьи; разъ даже дрожки были заложены; но каждый разъ что-то удерживало, что-то шептало, что онъ стоитъ наканунѣ серіознаго, важнаго шага въ жизни. Вотъ случай воспользоваться всѣмъ опытомъ свѣтской жизни, ввести всѣ резервы въ дѣло. Вотъ когда нужно собрать всю силу разсудка, всю твердость характера и ясно, спокойно поставить вопросъ, спокойно его разрѣшить. Но…. что за чортъ! Что это значитъ? Только что сберется онъ съ мыслями, какъ это лицо, этотъ станъ, голосъ ворвутся насильно въ верховный совѣтъ и все перепутаютъ!… Ужь не влюбился ли онъ, чего Боже упаси?… Нѣтъ, это вздоръ! Это такъ, глупое сердце шалитъ. Нельзя же его заставить совсѣмъ молчать…. Да, сердце вмѣшалось въ игру и съ привычнымъ лукавствомъ гнетъ потихоньку, изъ-подъ руки, въ свою сторону. Но онъ бывалый игрокъ; онъ видитъ всѣ плутни насквозь и не позволитъ себя провести.

Левель думалъ, думалъ и наконецъ поѣхалъ таки въ Ручьи. Старушка встрѣтила его выговоромъ: зачѣмъ не былъ у нихъ такъ долго? А онѣ его ждали. Маша ждала каждый день. Она все книжки ваши читаетъ. Она, бѣдная, нездорова была эти дни, да и теперь еще не совсѣмъ поправилась.

Маша долго не появлялась; наконецъ вышла. Она показалась ему блѣднѣе обыкновеннаго. Въ глазахъ какая-то томность, усталость. Рука, которую она протянула, была холодна какъ ледъ. Когда онъ пожалъ ее, легкая дрожь пробѣжала по ней отъ ладони къ плечу.

Разговоръ не клеился; но Лизавета Ивановна была умная мать. Она понимала роль третьяго, который желаетъ, чтобы дѣло пошло на ладъ, и выбравъ удобный предлогъ, ушла по хозяйству куда-то; а Левель и Маша остались вдвоемъ.

— Маменька говорила, что вы не совсѣмъ здоровы? спросилъ онъ послѣ короткаго промежутка молчанія.

— Да, у меня голова болѣла всѣ эти дни.

— Только-то? Знаете, глядя на васъ, можно подумать, что вы серіозно больны.

— Развѣ я такъ измѣнилась?

— Да; вы блѣдны, но дѣло не въ томъ: я говорю о перемѣнѣ другаго рода. Въ первое время нашего знакомства, вы были доступнѣе, веселѣе; а теперь…. Впрочемъ это не въ первый разъ…. Помните, съ мѣсяцъ тому назадъ, я у васъ спрашивалъ о причинѣ вашей задумчивости?… Но вы не хотѣли сказать….

Онъ посмотрѣлъ ей въ глаза. Она опустила ихъ и закрыла руками лицо.

— Марья Васильевна! что съ вами? ради Бога, скажите мнѣ откровенно… или, можетъ-быть, эти вопросы не нравятся вамъ? Можетъ-быть, я не долженъ ихъ дѣлать? Въ такомъ случаѣ, одно слово, и я молчу.

— Извините меня, прошептала она чуть внятно. — Я нездорова… сама не знаю что со мной дѣлается.

— Скажите, по крайней мѣрѣ… Я… простите, что я говорю о себѣ такъ некстати. Но меня огорчаетъ мысль, что можетъ-быть я невольно, какимъ-нибудь косвеннымъ, неизвѣстнымъ мнѣ образомъ, подалъ поводъ къ неудовольствію… сказалъ или сдѣлалъ что-нибудь непріятное?

— Ахъ, нѣтъ! Павелъ Петровичъ, отвѣчала она вся вспыхнувъ. — Вы въ этомъ невиноваты.

«Неправда!» подумалъ Левель, и въ сердцѣ его эхо ликующаго самолюбія повторило: неправда.

— Послушайте, началъ онъ, подвигаясь къ ней блнже. — Я вѣрю, что вы не считаете меня виноватымъ; но я могъ повредить вамъ безъ умысла, непримѣтно для васъ… Вы жили здѣсь, какъ отшельница вдвоемъ съ вашею матушкой. Въ стѣнахъ этого домика, ваши дни проходили какъ въ кельѣ. Шумъ большихъ городовъ, отголоски житейскаго моря, картины его суеты и блеска, его волненій и бурь не смущали вашъ сонъ. Скажите: мои разказы о петербургской жизни можетъ-быть были поводомъ къ ссорѣ съ міромъ дѣйствительности, васъ окружающей, къ стремленію за черту ея; потому что конечно, въ ваши года, того блѣднаго наслажденія жизнію, которое можетъ доставить разказъ, для сердца мало. Оно требуетъ болѣе положительной пищи, требуетъ можетъ быть того, чего ни мой разговоръ, ни книги не могутъ вамъ дать?..

Она вздохнула.

— Марья Васильевна!… Онъ подвинулся еще ближе и тихо, почтительно взялъ ее за руку. — Помните первую нашу встрѣчу въ Незвановкѣ и тѣ слова, которыя вы мнѣ сказали въ саду, у калитки? Вы сказали, что вы не ждете и не желаете новаго; что вы не привыкли къ нему и боитесь его, потому что оно часто бываетъ нехорошо… Признайтесь же мнѣ откровенно, какъ другу… съ тѣхъ поръ, вашъ взглядъ на новое, то-есть на всякую перемѣну въ жизни, не измѣнился ли?

— Ахъ, нѣтъ! отвѣчала она вздохнувъ. — То, что вы говорили о Петербургѣ и свѣтской жизни было конечно ново для меня и очень интересно, но признаюсь, не дало мнѣ охоты самой испытать эту жизнь. Напротивъ, вы еще болѣе оправдали мой страхъ… Я не желала бы жить между такими людьми. Я люблю мою келью, какъ вы ее называете, и эту тихую жизнь, которую мы здѣсь ведемъ. Какъ ни скучна она бываетъ подчасъ, но право, мнѣ кажется, я никогда не рѣшилась бы ее промѣнять на тотъ рынокъ, который вы мнѣ описали.

— Какъ! неужли вы не думаете никогда объ удовольствіи провести вечеръ въ театрѣ или гдѣ-нибудь на большомъ, веселомъ балѣ?

Она задумалась.

— Хорошій театръ я бы желала увидѣть, отвѣчала она. — Но балы… вы сами мнѣ говорили, что балы въ Петербургѣ не веселы. Да еслибъ и были веселы, знаете, Павелъ Петровичъ, я вамъ признаюсь… большой, шумный балъ меня какъ-то пугаетъ… Мнѣ, кажется, было бы такъ неловко и странно увидѣть себя вдругъ середи большаго собранія… у меня голова пошла бы кругомъ… къ тому же, страшно даже подумать, какъ все это было бы тяжело для маменьки въ ея лѣта.

— Но развѣ вы думаете весь вѣкъ провести возлѣ маменьки? Когда-нибудь можетъ придти пора, что вы должны будете ее оставить.

— Я не желала бы этого, ни для нея, ни для себя.

— Но можетъ-быть она желала бы этого для васъ.

Маша застѣнчиво опустила глаза и не отвѣчала ни слова. Оба молчали съ минуту.

— Я понимаю вашу привязанность къ сельскому, тихому образу жизни, продолжалъ Левель, — и сочувствую вамъ вполнѣ. Но неужли вы хотите, чтобъ эта жизнь не имѣла движенія, чтобы все въ ней дремало, не обновляясь, не измѣняясь, въ томъ видѣ, какой все имѣетъ теперь? Знаете, Марья Васильевна, еслибъ вы сами стали меня увѣрять, я бы вамъ не повѣрилъ. Я бы подумалъ скорѣе, что вы ошибаетесь, сами себя обманываете… Вы такъ молоды! Можетъ ли быть, чтобы въ ваши года, уединенная жизнь, вдвоемъ съ вашею матушкой или съ кѣмъ-нибудь изъ родныхъ, была единственною цѣлью всѣхъ вашихъ мечтаній, надеждъ? Неужли вамъ и въ голову никогда не приходила мысль о возможности полюбить кого-нибудь другимъ чувствомъ и быть любимою взаимно, выйдти замужъ, увидѣть новыя лица въ вашемъ семейномъ кругу?

Говоря это, Левель смотрѣлъ ей въ лицо и не могъ не замѣтить, какое глубокое впечатлѣніе производили его слова. Она отворачивалась, слезы навертывались у ней на глазахъ. Раза два она подняла голову, какъ будто сбираясь ему отвѣчать, но онъ ждалъ напрасно. Отвѣта не было, она закрывала руками лицо, руки дрожали. Жалость его взяла: всѣ совѣты благоразумія, вся привычная осторожность готовы были умолкнуть при видѣ нѣмыхъ страданій этого молодаго, нѣжнаго существа, при мысли о мнимой причинѣ ихъ.

— Марья Васильевна, выслушайте! оказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ. Маша вскочила съ явнымъ намѣреніемъ уйдти, но онъ удержалъ ее за руки. — Останьтесь, я васъ прошу. Одну минуту… Выслушайте! просилъ онъ. — Скажите, я въ вашихъ глазахъ несносный, навязчивый человѣкъ? Я не стою довѣрія?

— Ахъ, нѣтъ! отвѣчала она. — Но за что вы меня такъ мучите?.. Вы видите, я нездорова, разстроена… Ради Бога! Не обращайте вниманія, не спрашивайте!.. Я не могу вамъ сказать всего!

— Не хотите?

— Не могу! повторила она рѣшительнѣе и громче. Нота отчаянія слышна была въ ея голосѣ.

— Марья Васильевна! Неужли надо много и долго говорить, чтобы сдѣлать понятными очень простыя вещи, такія вещи, которыя часто бываютъ ясны и безъ словъ?.. Неужли вы не видите что привлекаетъ меня сюда такъ часто, и какого рода надежды даютъ мнѣ право ждать съ вашей стороны отвѣта болѣе откровеннаго?.. Я готовъ сказать болѣе, если хотите… но… хотите ли вы? Она была внѣ себя. Голова у нея кружилась.

— Не теперь!.. Ради самого Бога! когда-нибудь… послѣ!..

— Вы не любите меня?

Маша хотѣла сказать что-то, но нервы ея не выдержали. Она отвернулась и зарыдала. Левель былъ такъ пораженъ, что пустилъ ея руки, и въ ту же минуту она исчезла изъ комнаты.

Въ этотъ день, между ними, не сказано было ни слова болѣе. Онъ былъ озадаченъ, взволнованъ; она такъ разстроена, что не вышла къ обѣду. Тотчасъ послѣ обѣда, Левель уѣхалъ домой и думалъ, думалъ усиленно цѣлый вечеръ. Слезы его удивили и тронули, но убѣжденіе, что онъ крѣпко любимъ, одну минуту, казалось готовое пошатнуться, скоро оправилось отъ толчка и осталось во всей своей силѣ. Впрочемъ, онъ не приписывалъ этому факту особенной важности. Что нужды, еслибъ и любила робко, безъ увлеченія? Времени много еще впереди. Страсть послѣ успѣетъ придти, думалъ онъ. Она совершенный ребенокъ. У ней еще нѣтъ ничего сложившагося, опредѣленнаго. Сердце у ней какъ воскъ. Онъ можетъ дать ему какую угодно форму, направить куда ему вздумается; можетъ съ ума свести отъ любви, если захочетъ, но такой глупости онъ не сдѣлаетъ… Ему нужна кроткая, преданная жена, а не бѣшеная любовница… По правдѣ сказать, онъ думалъ гораздо болѣе о себѣ, чѣмъ о ней. Онъ старательно взвѣшивалъ сдѣланный шагъ и обдумывалъ всѣ возможныя его послѣдствія во всѣ стороны. Онъ зашелъ далеко, но не такъ еще, чтобъ нельзя было свернуть въ сторону и пройдти мимо. Правда, еслибъ она отвѣчала да, дѣла могли бы придти къ развязкѣ ранѣе чѣмъ онъ полагалъ, потому что нельзя не сознаться, онъ былъ увлеченъ, поступилъ необдуманно, опрометчиво… но судьба ему покровительствуетъ. Она дастъ ему срокъ подумать еще разъ, прежде чѣмъ онъ окончательно выберетъ путь.

Срокъ этотъ длился. А въ Ручьяхъ между тѣмъ шли печальные дни. Въ тотъ же вечеръ, Лизавета Ивановна узнала все, что ей нужно было узнать, въ качествѣ доброй, заботливой матери. Въ одномъ Маша призналась ей съ перваго слова, остальное она угадала. Пошли выговоры, упреки, слезы.

— Чего еще ждешь? говорила старушка, раскладывая свой пасьянсъ. — Что думаешь? женихи-то, какъ жаворонки, будутъ къ тебѣ каждый годъ прилетать? Станутъ упрашивать, кланяться: Марья Васильевна! будьте милостивы! выберите! осчастливьте!.. Или думаешь, онъ станетъ ждать? Не станетъ; я тебѣ говорю. Я это дѣло знаю, какъ оно у нихъ дѣлается. Плюнетъ, да и найдетъ себѣ какую-нибудь другую, умнѣе тебя… А ты тутъ сиди у моря, да погоды жди. Досидишься до той поры, что въ старыя дѣвки запишутъ… Весело будетъ! нечего говорить! И ужь мнѣ-то какъ весело! Мнѣ-то какъ!.. — Старушка утерла слезы и понюхала табаку. — Ты меня въ гробъ сведешь, Маша!..

И какъ будто нарочно, чтобы доказать возможность этой печальной развязки, Лизавета Ивановна, дня черезъ два, захворала.

Маша была перепугана въ высшей степени. Она плакала и молилась по цѣлымъ часамъ. Страхъ, что мать ея вдругъ умретъ и что она будетъ ея убійца, что у ней на душѣ останется вѣчный упрекъ, сталъ преслѣдовать ее неотступно. Ночью и днемъ, во снѣ, наяву, черныя мысли закрадывались къ ней въ душу и не давали ей ни минуты покоя. Кончина, гробъ, похороны мерещились ей, и потомъ она одна въ домѣ, одна съ своею совѣстью, да съ своею невозвратною потерей… Бѣдняжка такъ похудѣла и такъ измѣнилась въ послѣдніе дни, что старый Иванъ Кузьмичъ, который, узнавъ о болѣзни Лизаветы Ивановны, пріѣхалъ ихъ навѣстить, увидѣвъ ее, просто ахнулъ.

— Матушка Марья Васильевна! Что съ вами?.. Что вы, здоровы ли?

— Ничего, Иванъ Кузьмичъ; я такъ… худо спала… и она, отвернувшись, стала тереть глаза.

— Павелъ Петровичъ вамъ кланяется, продолжалъ тотъ.

— А?.. Благодарю васъ, Иванъ Кузьмичъ… Ну что онъ… что вы окончили теперь перестройки? спросила она разсѣянно.

— Кончили, сударыня, кончили нынче совсѣмъ; и ужь какъ у насъ хорошо теперь стало, просто сказать нельзя!.. Барскій-то домъ какъ игрушечка! Мебель вся новая; бронза, обои; полъ — паркетъ блеститъ словно зеркало! Словно какъ во дворцѣ какомъ, такъ разукрашено!.. Пусто только, я Павлу Петровичу говорю. Что жь, говорю, ваше высокоблагородіе, хоть бы гостей теперь пригласили на новоселье. Пусть бы хоть кто похвалилъ насъ за наши труды… А онъ и рукой махнулъ. Такой нынче, Богъ съ нимъ, сталъ скучный, печальный. Ходитъ по комнатамъ, заложивъ руки за спину, да все думаетъ, думаетъ крѣпко о чемъ-то. Слова другой разъ отъ нихъ не услышишь весь день. Я ему говорю: скучновато у насъ, сударь, осенью, не то что у васъ въ Питерѣ. Вамъ не въ привычку деревня. Поѣхали бы хоть въ гости къ кому-нибудь. Вотъ онъ и поѣхалъ въ Незвановку.

— Въ Незвановку? повторила Маша.

— Да-съ, къ Василью Михайловичу да къ Клеопатрѣ Ивановнѣ.

— А Павелъ Петровичъ знаетъ, что маменька нездорова?

— Какъ же, сударыня. Я имъ сказывалъ. Онъ какъ узналъ, сейчасъ хотѣлъ ѣхать въ Ручьи, да потомъ, ужь не знаю, что тамъ у нихъ, дѣло что ли какое на умъ пришло или другая помѣха, только раздумалъ. Вы поѣзжайте, говоритъ, скажите, что я васъ просилъ о здоровьѣ узнать и что я кланяюсь… очень кланяюсь… Книжки прислалъ вамъ, сударыня.

— Ахъ, Иванъ Кузьмичъ, мнѣ теперь не до книжекъ… впрочемъ, скажите Павлу Петровичу, что я его очень благодарю.

Вечеромъ, когда Усовъ уѣхалъ, она пошла къ себѣ въ комнату и долго молилась въ слезахъ передъ образомъ Божіей Матери; потомъ встала, отерла слезы и вышла въ столовую, гдѣ Лизавета Ивановна, сильно-уставшая послѣ вечерняго разговора съ гостемъ, дремала въ большихъ, старомодныхъ креслахъ, закутанная и обложенная подушками. На маленькомъ столикѣ, возлѣ, лежали ея очки, табатерка, платокъ, стояла свѣча съ абажуромъ и банка съ лѣкарствомъ. Маша подкралась и долго стояла съ любовью, склоняя свою молодую головку надъ блѣднымъ лицомъ больной. Несмотря на всю разницу лѣтъ, ихъ лица въ эту минуту особенно имѣли какое-то сходство. Такая же блѣдность и то же спокойствіе, насильственно-вынужденное усталостію, и притомъ двѣ или три родственныя черты. У дочери, несмотря на горячій, почти золотой цвѣтъ волосъ, были точно такія же брови, почти столь же темныя и не менѣе явственно обозначенныя, и рѣсницы такія же длинныя, и легкая, нѣжная, едва оттѣненная складка между бровями, у Маши въ иную минуту совсѣмъ непримѣтная, а въ другую — неуловимо-мѣнявшая свой изгибъ, теперь была неподвижна и шла по такому же направленію, какое имѣла единственная морщинка на лбу Лизаветы Ивановны, и придавала ей тотъ же задумчиво-озабоченный, вопросительный видъ.

— Маша! шепнула больная, открывъ глаза. — Ты давно здѣсь?.. Который часъ?

— Сейчасъ било десять.

— Поди-ка ложись, мой другъ; пора тебѣ спать.

— А вы, маменька?

— Я уже выспалась и теперь не скоро засну. Пошли ко мнѣ Таньку, а сама иди съ Богомъ.

— Я посижу лучше съ вами… Мнѣ тоже не хочется спать… Мнѣ хотѣлось бы съ вами поговорить…

Лизавета Ивановна посмотрѣла на нее пристально.

— О чемъ это? спросила она съ тревожнымъ взоромъ.

— Такъ… я объ этомъ… Я много думала въ эти дни и рѣшилась… исполнить ваше желаніе. Я согласна, я сдѣлаю то, чего вы хотите.

Больная вздрогнула.

— Что, это? Что ты сдѣлаешь? Что…

— Я выйду за Павла Петровича, если онъ сдѣлаетъ мнѣ предложеніе.

Лизавета Ивановна вспыхнула, и глаза у ней заблистали.

— Маша, ангелъ мой! сказала она, вдругъ поднявшись съ подушки и протягивая къ ней обѣ руки. — Богъ тебя награди, какую радость ты сдѣлала для меня сегодня!. А я-то, я-то ужь и не думала…

Старушка взяла ее за голову и, прижавши къ себѣ, начала горячо цѣловать. Слезы ручьями текли у ней по лицу, которое вдругъ покрылось румянцемъ.

Онѣ сидѣли до поздней ночи вдвоемъ и говорили безъ умолку. На другой день, поутру, призвали попа и отслужили молебенъ. Больная по этому случаю встала; ей было гораздо лучше. Маша не отходила отъ нея цѣлый день. Она не могла насмотрѣться на мать, которая стала ей вдвое дороже съ тѣхъ поръ, какъ она принесла ей такую жертву. Самая жертва казалась не такъ уже тяжела. Она думала о томъ, какой добрый этотъ Павелъ Петровичъ и какъ это благородно съ его стороны выбрать дѣвушку безъ приданаго, не видавшую свѣта, неловкую, неизвѣстную деревенскую барышню, тогда какъ онъ могъ, разумѣется, выбрать между самыми знатными и блестящими. Вѣрно онъ очень ее полюбилъ, иначе какъ могъ бы онъ ее предпочесть? И потомъ она думала: какъ убраны комнаты въ Троицкомъ? Вѣрно ужь очень хорошо… И какое она сошьетъ себѣ платье къ вѣнцу? Конечно такое, чтобы Клеопатра Ивановна не стала критиковать… Клеопатра Ивановна вѣрно будетъ у ней посаженая мать… Маша думала и порой усмѣхалась пріятно; но внутри, подъ этою усмѣшкой, сердце щемило, щемило безъ отдыха; а когда становилось не въ мочь, она убѣгала къ себѣ за ширмы и, спрятавъ лицо въ подушку, плакала потихоньку.

Покуда дѣла принимали такой оборотъ въ Ручьяхъ, Левель гостилъ у Кирсановыхъ. Василій Михайлычъ и Клеопатра Ивановна успѣли уже давно провѣдать о частыхъ его поѣздкахъ въ Ручьи. Первый не могъ себѣ представить, чтобъ изъ этого вышло что-нибудь. Такъ, — думалъ, — донъ-жуанитъ отъ скуки какъ всѣ петербургскіе; хочетъ потѣшиться на дешевую; — и онъ положилъ сперва посмѣяться надъ нимъ хорошенько, а послѣ усовѣстить.

— Что вы Онѣгина тутъ хотите разыгрывать, капитанъ? говорилъ онъ ему при женѣ. — Барышень нашихъ съ ума сводить собираетесь?… Смотрите, сами не попадитесь на удочку! А ужь какъ бы я этого желалъ! То-то бы славно! То-то была бы потѣха! Хо, хо! Сударь мой, хо, хо, хо!

Но капитанъ былъ тертый, обстрѣляный человѣкъ. Съ невозмутимымъ спокойствіемъ выслушивалъ онъ всѣ шутки, намеки, предостереженія, и только посмѣивался порой, да покручивалъ свои щегольскіе усы.

— Не доймешь! жаловался Василій Михайлычъ, ужь послѣ его отъѣзда, женѣ. — Шельма этакая! Того и гляди бѣдъ надѣлаетъ!…. Жаль мнѣ бѣдняжку Марью Васильевну!

Клеопатра Ивановна усмѣхнулась довольно кисло. Съ женскимъ инстинктомъ, угадывая гораздо вѣрнѣе чѣмъ мужъ, она успѣла наединѣ допросить своего стараго обожателя и добилась до полупризнанія.

— Вы часто бываете у Веригиныхъ? спросила она съ усмѣшкой, смотря ему прямо въ глаза.

— Да, отвѣчалъ капитанъ. — По здѣшнему, будетъ пожалуй и часто; но я не привыкъ мѣрить время по-деревенски Я ѣзжу къ нимъ такъ, какъ ѣздилъ бы въ Петербургѣ ко всякимъ знакомымъ.

— Однакоже, чаще чѣмъ къ намъ?

— Можетъ-быть; я не считалъ.

— Скажите мнѣ правду: вамъ очень нравится Марья Васильевна?

— Да, нравится.

— Очень?

Онъ усмѣхнулся.

— Положимъ, что я сказалъ бы очень; къ чему это васъ поведетъ?

— Къ тому чтобы пожелать вамъ успѣха.

— Въ чемъ?

— О! Въ самомъ дѣлѣ? Вамъ надо это сказать? Вы сами не знаете? — и она опять пристально посмотрѣла ему въ глаза.

— Признайтесь ужь лучше теперь, продолжала она. — Это по крайней мѣрѣ зачтется въ заслугу. А то послѣ, когда всѣ будутъ знать, съ какими глазами вы мнѣ объявите? Ну, попросту, прямо: вы женитесь?

Капитанъ засмѣялся.

— Не знаю, отвѣчалъ онъ.

— А я знаю.

— Если вы знаете больше меня, то я съ вами не стану спорить.

— Да ну, полноте! Признавайтесь скорѣй!

— Не въ чемъ, Клеопатра Ивановна.

— Вы лжете?

— Если вы мнѣ не вѣрите, когда я говорю нѣтъ, то вы и да моему не повѣрите. Что жь изъ того, что я скажу да; развѣ я не могу точно также солгать?

— Можете; но зачѣмъ? Скажите мнѣ лучше правду.

— Ну, хорошо; положимъ, что я собираюсь жениться и положимъ, что это правда. Что бы вы сказали?

Клеопатра Ивановна закусила губы.

— Я бы васъ поздравила, отвѣчала она.

— Только то? А я думалъ, что вы мнѣ хотите дать добрый совѣтъ.

— Я не люблю давать совѣтовъ тому, кто ихъ не спрашиваетъ А впрочемъ, прибавила она усмѣхаясь, — женитесь; я вамъ совѣтую; но женитесь подумавши.

— Все, что ни дѣлаешь, дѣлай подумавши и старайся предвидѣть конецъ; не такъ ли? спросилъ онъ шутя.

— Вотъ именно такъ.

— Благодарю васъ за этотъ совѣтъ; онъ какъ нельзя лучше идетъ къ дѣлу. Но, вотъ видите ли, тутъ есть другаго рода вопросъ. Жениться я собираюсь, это вы уже знаете; но спрашивается на комъ?

— На Марьѣ Васильевнѣ, разумѣется, отвѣчала она смѣясь.

— Вы мнѣ совѣтуете?

— Я ничего не совѣтую; это ужь ваше дѣло. Я думала, что вы ужь рѣшились.

— Я хочу знать ваше мнѣніе.

— На что оно вамъ, если вы ужь рѣшились?

— Но если я не рѣшился?

— Въ такомъ случаѣ, совѣтую вамъ подумать и хорошенько подумать. Марья Васильевна дѣвушка очень милая; но…… ……и она начала опять сызнова объяснять ему то, о чемъ разъ у нихъ былъ уже разговоръ.

Левель выслушалъ все терпѣливо, внимательно, и когда она кончила, очень почтительно поцѣловалъ ея руку.

— Знаете, Клеопатра Ивановна, отвѣчалъ онъ: — я, можетъ-статься, рискую потерять сильно въ вашихъ глазахъ; но я долженъ сказать вамъ правду… Именно такую-то женщину мнѣ и нужно.

— Какъ такъ? она широко открыла глаза.

— Не удивляйтесь, послушайте. Вы сами со мной согласитесь сейчасъ… Онъ объяснилъ ей въ короткихъ словахъ какъ надоѣла ему столица и служба и что онъ хочетъ выйдти въ отставку и какой образъ жизни намѣренъ вести съ этихъ поръ. А между тѣмъ, я не монахъ, прибавилъ онъ усмѣхаясь, и не чувствую въ себѣ ни малѣйшей способности жить монахомъ. Пустыя комнаты, полное одиночество наводятъ на меня страшный сплинъ. Мнѣ нужна женщина, другъ, которая жила бы со мной и любила меня и заботилась обо мнѣ. Рѣшите же сами теперь: умно ли я сдѣлаю, если возьму такую, которая будетъ имѣть, пожалуй, сто тысячъ достоинствъ, будетъ умна и мила и ловка, и прекрасно воспитана; но будетъ скучать, со мною въ деревнѣ? А? Какъ вы думаете, Клеопатра Ивановна?

Клеопатра Ивановна усмѣхнулась довольно кисло. «фи! Какой онъ сталъ нынче! Вотъ ужь не ожидала! подумала она про себя.»

— Да! Разумѣется! отвѣчала она нараспѣвъ. — Но я не берусь совѣтовать; потому что я вижу вы знаете лучше меня, что вамъ нужно. А я, повѣрьте Поль, я желаю вамъ счастья отъ всей души и буду любить вашу будущую жену, кто бы она ни была.

Возвратясь въ село, Левель позвалъ себѣ Усова и долго разспрашивалъ; но тотъ могъ сообщить только то, что самъ видѣлъ. Лизавета Ивановна нездорова, лежитъ; болѣзнь прежняя: въ лѣвомъ боку и подъ сердцемъ колетъ.

— Ну, а Марья Васильевна?

— Марья Васильевна приказала кланяться и за книжки благодаритъ.

— Здорова?

— Да Богъ ее знаетъ, сударь. Говоритъ, что здорова; а на здоровую не похожа. Ходитъ какъ тѣнь; такая печальная, блѣдная.

Левель задумался. — Вы когда возвратились?

— Вчера вечеромъ, Павелъ Петровичъ.

— Прикажите, пожалуста, Карпу, чтобы завтра, чуть-свѣтъ, съѣздилъ въ Ручьи верхомъ. Я отправлю записку.

Записка была на имя Марьи Васильевны. Она содержала просьбу увѣдомить о здоровьѣ и короткое объясненіе, что онъ самъ не пріѣхалъ, потому что боялся стѣснить и ее, и больную. Къ обѣду былъ присланъ отвѣтъ. Маша писала, что маменькѣ лучше, благодарила и очень, очень просила пріѣхать скорѣй.

Дня черезъ два они были обручены, и вѣсть объ этомъ событіи разнеслась очень быстро между сосѣдями. Многіе были удивлены, другіе даже взволнованы.

— Новость! Новость! Новость! говорилъ одинъ изъ послѣднихъ, помѣщикъ М*, возвратясь изъ Торопца въ свое село. Тотъ, къ кому обращались его слова, вскочилъ, полагая, что рѣчь идетъ о войнѣ или по крайней мѣръ о какомъ-нибудь важномъ извѣстіи изъ столицы.

— Что такое? спросилъ онъ встревоженнымъ голосомъ.

М* наклонился почти къ самому уху его, точно какъ будто сбирался открыть секретъ, и вдругъ закричалъ во все горло:

— Веригиной дочка, Марья Васильевна, рыжая, выходитъ замужъ за Павла Петровича Левеля!…. Гвардеецъ! Двѣ тысячи душъ! Въ декабрѣ свадьба! Послѣ вѣнца, молодой увозитъ жену на праздники въ Петербургъ? Передъ отъѣздомъ пиръ зададутъ! Шампанское будемъ пить за здоровье! Уррра!

III. На новыхъ мѣстахъ.

Все сбылось какъ по писанному. Свадьба была отпразднована въ декабрѣ, и помѣщикъ М* пилъ шампанское за здоровье молодыхъ, и молодые уѣхали въ Петербургъ и пріѣхали назадъ въ Троицкое: Левель въ отставкѣ, съ чиномъ полковника, Маша съ доброю надеждой на повышеніе въ чинъ болѣе скромный конечно, но тѣмъ не менѣе интересный. Онъ привезъ съ собой повара, да дюжины двѣ новыхъ книгъ; она — няньку съ отличными аттестатами, да цѣлый обозъ модныхъ тряпокъ и платья, да два или три романа, недавно вышедшихъ въ свѣтъ. Въ Троицкомъ все было приготовлено къ ихъ пріѣзду, и новая жизнь, на новомъ мѣстѣ, съ новыми воспоминаніями позади, съ новыми надеждами и заботами впереди, потекла для нихъ также, какъ часто течетъ для многихъ; то-есть въ ней не было ничего непредвидѣннаго или ярко-оригинальнаго. Новое, мало-по-малу обнашиваясь, становилось обыденнымъ, старымъ; привычка протаптывала во всемъ колею, по которой телѣга катилась мягко, мѣстами легонько подпрыгивая, но чаще безъ всякихъ препятствій, безъ всякихъ скачковъ, совершая свой будничный путь. Въ ноябрѣ, ровно годъ спустя послѣ того какъ они были помолвлены, Марьѣ Васильевнѣ Богъ далъ сына. Это новое пріобрѣтеніе встрѣчено было ею съ восторгомъ. Всѣ пробѣлы, остававшіеся въ душѣ отъ утраты дѣвичьихъ надеждъ, пополнены были, tant bien que mal, новымъ, богатымъ источникомъ радостей. Она привязалась къ ребенку съ увлеченіемъ необузданной страсти; сама кормила его и пеленала и ревновала ко всѣмъ, даже къ собственной матери, тоже влюбленной безъ памяти въ своего внука Васю; а такъ какъ старушка Веригина, въ первое время послѣ его рожденія, поселилась почти безвыѣздно въ Троицкомъ, то это маленькое существо, между своими обожательницами, скоро стало предметомъ самаго фанатическаго, самаго неистоваго идолопоклонства, какое только возможно себѣ представить-. Нянькѣ не позволяли почти и дотронуться до него. Обѣ женщины, съ утра до глубокой ночи, только и говорили, только и думали что о немъ, шили на него, совѣтовались о немъ, лѣчили его вдвоемъ отъ разныхъ мнимыхъ болѣзней. Все остальное пошло въ отставку или отодвинулось на второй планъ. Новое чувство, въ избыткѣ своемъ отражаясь на всей обстановкѣ, казалось, должно было сблизить Марью Васильевну съ мужемъ еще тѣснѣе чѣмъ прежде; но на повѣрку вышло не совсѣмъ такъ. Правда, когда она думала о немъ, онъ ей казался милѣе чѣмъ прежде, но за то она теперь думала о немъ далеко не такъ часто какъ прежде, и вообще, онъ утратилъ въ глазахъ ея свой непосредственный смыслъ; сталъ отцомъ ея Васи вопервыхъ, а мужемъ уже потомъ. Притомъ же она и видѣла его теперь не такъ часто какъ прежде. Онъ слишкомъ былъ занятъ другими предметами, чтобы принимать какое-нибудь дѣятельное участіе въ уходѣ за сыномъ. Получивъ отъ жены, въ свое время, съ избыткомъ, всю мѣру естественныхъ наслажденій, какую способна доставить дѣвичья свѣжесть и красота, несогрѣтыя страстнымъ влеченіемъ, онъ мало-по-малу дошелъ до той степени нравственнаго и физическаго спокойствія, которая достается въ удѣлъ счастливымъ мужьямъ послѣ перваго періода ихъ брачной жизни. Въ такомъ состояніи, ничто уже не мѣшало ему отдаться любимымъ своимъ занятіямъ, и онъ отдался имъ вполнѣ. Устройство имѣнія стало главнымъ предметомъ его заботъ. Ему посвятилъ онъ почти исключительно лѣто и осень; а съ наступленіемъ зимней поры, книги явились на сцену. Теорія заняла мѣсто практики и онато была его настоящею сферой. Онъ углубился въ нее съ увлеченіемъ, вдался, что называется, по уши и первое время былъ совершенно счастливъ. Маша то же была, или по крайней мѣрѣ ей казалось, что она счастлива. Каждый имѣлъ свою сферу, въ которой царилъ полновластно и двѣ эти сферы, несталкиваясь ни въ чемъ, уживались въ тѣснѣйшемъ сосѣдствѣ такъ мирно, какъ еслибы между ними лежали моря и горы и степи неизмѣримыя. Все шло какъ по маслу. Сходились за чаемъ, къ обѣду, да кромѣ того, раза два въ день, она заходила къ нему въ кабинетъ такъ, посмотрѣть что онъ дѣлаетъ и похвастать какимъ-нибудь новымъ успѣхомъ Васи… «Душка! Смѣется!.. Зубокъ прорѣзался!.. О! какой ангелъ! Пойдемъ посмотрѣть…» и они отправлялись въ дѣтскую.

Такимъ образомъ прошло года два, Маша опять была тяжела, а сынокъ ея уже бѣгалъ и говорилъ. Около этого времени, первыя тучки начали появляться на ихъ горизонтѣ. Онѣ набѣгали съ различныхъ концовъ. Началось съ того, что старушка Веригина стала похварывать. Съ самой весны, ей было то хуже, то лучше, то сызнова хуже. Она не могла уже ѣздить такъ часто, какъ прежде, къ своимъ, а въ Ручьяхъ, безъ дѣтей, скучала. Къ осени, Марья Васильевна уговорила ее поселиться совсѣмъ у ней въ Троицкомъ, съ тѣмъ, что хозяйство въ Ручьяхъ Павелъ Петровичъ возьметъ въ свои руки. Маша надѣялась, что при ней, не спуская глазъ съ внука, старушка поправится наконецъ совершенно; и точно, въ первое время, Лизавета Ивановна почувствовала себя гораздо бодрѣе; ходила, смѣялась, шутила, играла съ ребенкомъ по прежнему; но все это продолжалось какой-нибудь мѣсяцъ, не долѣе.

Въ одно дождливое и холодное осеннее утро, выходя изъ приходской церкви, гдѣ было такъ тѣсно и жарко, что многіе едва выстояли, она простудилась и къ вечеру вдругъ почувствовала себя очень дурно. Докторъ, за которымъ сейчасъ же послали въ городъ, увидѣвъ ее на другой день поутру, сомнительно покачалъ головою… Черезъ недѣлю ея не стало. Она умерла на рукахъ дочери, въ послѣдніе дни не отходившей отъ нея ни на шагъ. Ее схоронили въ оградѣ приходской церкви, въ полуверстѣ отъ Ручьевъ. Съѣздъ былъ большой. Многіе знали Лизавету Ивановну и любили за неподдѣльную ея доброту, за ровный, живой, уживчивый и веселый нравъ. Для Маши, потеря эта была невыразимо печальна и тяжела. Ей были дороги воспоминанія дѣтства и первой молодости и дорогъ былъ человѣкъ, который одинъ оставался живымъ свидѣтелемъ этого времени. Всѣ лица, ее окружавшія, какъ бы она ни любила ихъ, были новыя лица и не помнили ничего, не сочувствовали ей ни въ чемъ, что касалось до прошлаго, потому что не знали этого прошлаго. Со смертію матери прервалась послѣдняя нить живой связи съ тѣмъ, что когда то было такъ мило, такъ дорого, что заставляло дѣвичье сердце биться такъ сладко. Правда, у ней оставался братъ; но его увезли ребёнкомъ въ корпусъ и съ тѣхъ поръ она его видѣла только мелькомъ два раза. Онъ не жилъ съ ней въ одномъ домѣ всю жизнь, не дѣлилъ съ нею радости и горя.

Въ слезахъ и въ тоскѣ по этой потерѣ застало ее событіе совершенно другаго рода. У ней родилась дочь. Разстроенная, измученная, въ такую минуту, когда женщинѣ нужны всѣ силы, чтобы вынести раздвоеніе своего существа, Марья Васильевна захворала, и эта болѣзнь, усиленная душевными страданіями, оставила на ея организмѣ слѣды неизгладимые. Въ кроткомъ характерѣ стали являться проблески раздражительности почти безотчетной, вслѣдъ за которыми наступали длинные періоды тоски и упадка духа безъ всякой замѣтной причины. Предчувствія страха смущали ее порой и при этомъ, какъ часто бываетъ, когда болѣзненное броженіе души съ его химерическими продуктами начинаетъ брать верхъ надъ положительнымъ содержаніемъ жизни, она сдѣлалась равнодушнѣе къ внѣшней своей обстановкѣ. Съ появленіемъ дочери, первый пылъ материнской любви остылъ. Привязанность, раздѣленная на два предмета, стала спокойнѣе и, если можно такъ выразиться, экономнѣе прежняго. Но спокойствіе это было непрочно. Самый ничтожный случай, малѣйшій признакъ какой-нибудь самой обыкновенной дѣтской болѣзни, или даже малѣйшій предлогъ опасаться чего бы то ни было въ этомъ родѣ, выводили ее изъ себя.

Перемѣна эта давно замѣчена была мужемъ и очень его безпокоила. Онъ столько же любилъ жену, сколько миръ и спокойствіе въ домѣ. Здоровье Марьи Васильевны было дорого ему и само по себѣ и какъ залогъ семейнаго счастія въ будущемъ; а потому онъ, съ своей стороны, принималъ всѣ мѣры, какія при ихъ образѣ жизни можно было принять, чтобы поправить дѣло. Онъ нѣсколько разъ совѣтовался съ докторомъ. Докторъ былъ полковой и ѣздилъ къ нимъ изъ Торопца, гдѣ въ ту пору находилась какая-то штабъ-квартира. Онъ не былъ извѣстенъ учеными знаніями; но былъ опытный, пожилой человѣкъ и хорошій практикъ. Говоря свое мнѣніе о причинахъ, поддерживающихъ разстройство, онъ нѣсколько разъ намекалъ на тотъ образъ жизни, который они ведутъ, и наконецъ объяснился прямо.

— Здѣсь глухо, говорилъ онъ. — Поѣхали бы вы въ городъ куда-нибудь; тамъ все это какъ рукой бы сняло… Марья Васильевна барыня молодая; ей надо бы поразсѣяться, поплясать.

— Жена не любитъ этого, отвѣчалъ Левель сухо; но докторъ былъ того мнѣнія, что надо попробовать, можетъ-быть и полюбитъ, и что во всякомъ случаѣ нечего спрашивать у больнаго любитъ или не любитъ лѣкарство, если ты думаешь, что оно должно пользу сдѣлать.

Левель задумался. Ему не по сердцу пришелся совѣтъ. Чтобъ исполнить его, надо было разстаться на долго или съ семействомъ или съ деревней. И то и другое было бы очень тяжело, разстроило бы всѣ его планы, все то спокойствіе духа, къ которому онъ такъ привыкъ. Еслибъ еще это было дѣйствительно нужно, онъ бы ни слова не сказалъ; но Осипъ Ивановичъ конечно преувеличиваетъ. Онъ совершенно не знаетъ Машу. Это не институтка, которая видитъ во снѣ дворцы, да набережныя, да кареты четверкой, гулянья, театры, кавалергардовъ верхомъ. Это лѣсной цвѣтокъ; ей свѣжій воздухъ нуженъ. Если ее увезти отсюда куда-нибудь (въ Петербургъ, разумѣется, больше куда же?), она тамъ зачахнетъ. Сначала понравится (какъ это ужь было разъ), а мѣсяца черезъ два станетъ плакать, скучать… Такъ думалъ Левель, и всѣ попеченія его о здоровьѣ жены вѣроятно окончились бы какой-нибудь лавро-вишневой водой или желѣзными каплями, да нѣсколькими лишними выѣздами къ сосѣдямъ, да двумя или тремя приглашеніями къ себѣ въ Троицкое (потому что давать балы Маша сама не захочетъ); но деспотическая судьба повернула все это по своему.

У него, какъ извѣстно, было другое село, Сорокино. Сорокино было богаче и лучше Троицкаго, въ которомъ онъ не имѣлъ намѣренія жить постоянно до тѣхъ поръ покуда не былъ женатъ. Но женитьба и то положеніе, въ которомъ засталъ онъ вотчину по пріѣздѣ, заставили его измѣнить совершенно свой планъ. Невозможно было и думать разлучить Машу съ матерью или требовать отъ старушки, чтобъ она навсегда оставила свою родину и кружокъ своихъ старыхъ друзей. Къ тому же, Троицкое было запущено. Надо было заняться устройствомъ крестьянъ, раззоренныхъ до тла и поставить хозяйство на твердую ногу. Такимъ образомъ, волей или не волей, онъ долженъ былъ поселиться въ Троицкомъ, если не навсегда, то по крайней мѣрѣ надолго. Но три года всего прошло, а Лизаветы Ивановны уже не было между ними. Съ другой стороны, хозяйственныя его затѣи все какъ то не клеились. Имѣніе, правда, давало доходъ; но этимъ онъ былъ обязанъ вполнѣ своему управляющему; а собственныя его недоспѣлыя книжныя свѣдѣнія и проекты различныхъ нововведеній, отъ которыхъ онъ ждалъ такъ много, до сихъ поръ не имѣли еще никакого успѣха и не принесли ему ни копѣйки. Сначала, это его^-удивляло. Онъ не могъ себѣ объяснить отчего то, что дѣлалъ Иванъ Кузмичъ, и что очевидно противорѣчило самымъ простымъ, доказаннымъ истинамъ европейской науки, удавалось почти всегда и давало хотя очень скромный, но все-таки положительный результатъ; а то, что онъ самъ исполнялъ, и что, по вѣрнѣйшимъ разсчетамъ, должно было непремѣнно имѣть успѣхъ, отмѣчено было чистою убылью на страницахъ его счетной книги. Онъ ѣздилъ къ Кирсанову и къ другимъ знатокамъ, разспрашивалъ, спорилъ до слезъ. Доспорившись и додумавшись до того, что въ мозгу начинало ходить колесомъ, онъ бросалъ все съ досадою на руки Усова и принимался опять за книги.

Но Левель, какъ мы уже знаемъ отчасти, былъ не изъ тѣхъ людей, слабая мысль которыхъ тонетъ безвыходно въ кашѣ неразрѣшимыхъ сомнѣній. Разнаго рода догадки приходили ему наумъ, когда онъ доискивался причины своихъ неудачъ. Послѣ долгихъ, значительныхъ колебаній, онъ остановился на двухъ, самыхъ правдоподобныхъ. Вопервыхъ, всѣ опыты, дѣланные имъ по хозяйству, до сей поры, не имѣли объема цѣльной, послѣдовательной реформы. Это были не болѣе какъ урывки, въ которыхъ случаю предоставленъ былъ слишкомъ большой просторъ, а закону, напротивъ, почти не на чемъ было себя обнаружить. Можетъ-быть, думалъ онъ, еслибъ онъ былъ не такъ остороженъ и не боялся дать дѣлу крутой оборотъ, результатъ оказался бы ближе къ тому, чего слѣдовало желать.

Съ другой стороны, думалъ онъ, систематическая обработка земли стоитъ дорого, несравненно дороже чѣмъ старый, рутинный пріемъ, который можетъ быть только тѣмъ и беретъ, что дешевъ. Но, тутъ начиналась другая его догадка или, вѣрнѣе сказать, второй вопросъ, стоитъ ли эта почва тѣхъ денегъ и попеченій и времени и труда, которые надо въ нее уложить, чтобы дѣйствовать по всѣмъ правиламъ? Дастъ ли она, можетъ ли дать когда-нибудь, при самомъ счастливомъ стеченіи обстоятельствъ, тѣ выгоды, которыя обѣщаетъ наука, которая, можетъ быть, имѣла въ виду другой порядокъ вещей и другіе факты?… Василій Михайлычъ доказывалъ ему цифрами, что не дастъ; но Левель долго не вѣрилъ и спорилъ и дѣлалъ новые опыты и терпѣлъ новыя неудачи, пока наконецъ сильное подозрѣніе не утвердилось въ его головѣ, что здѣсь ничего не сдѣлаешь.

По мѣрѣ того, какъ оно утверждалось, Сорокино съ его благодатной землей и зажиточнымъ, сытымъ народомъ, начинало сильнѣе его привлекать. Большихъ препятствій къ переселенію теперь уже не было. Хлопоты, сопряженныя съ переѣздомъ, пугали его немножко. Сосѣдство съ губернскимъ городомъ и почти неизбѣжный рядъ новыхъ знакомствъ пугали гораздо сильнѣе. Но что дѣлать? думалъ онъ. Все на свѣтѣ имѣетъ дурную и хорошую сторону. Здоровье жены требуетъ перемѣны, разсѣянія; вотъ случай доставить ей все это самымъ короткимъ путемъ, не перевертывая ихъ тихаго образа жизни вверхъ дномъ и не рискуя ничѣмъ, не стѣсняя себя ни въ чемъ; потому что въ Сорокинѣ отъ нихъ совершенно будетъ зависѣть какъ жить. Если Машѣ понравится общество, можно будетъ купить домъ въ городѣ и пріѣзжать туда иногда; а какъ только наскучитъ, тотчасъ назадъ въ село. А въ Троицкомъ, здѣсь, останется Усовъ. Иванъ Кузмичъ лучше управится безъ него, потому что онъ только мѣшаетъ ему своими затѣями.

Обдумавъ свой планъ, Левель открылъ его Марьѣ Васильевнѣ. Сначала, это немножко ее встревожило; но она согласилась безъ всякаго возраженія. Троицкое, послѣ потери, которую она въ немъ вытерпѣла, опостылѣло ей; а въ Ручьяхъ, кромѣ старой мебели, да грустныхъ воспоминаній, не оставалось почти ничего. Что касается до сосѣдей, то между ними она не имѣла такихъ друзей, разлука съ которыми могла бы назваться большимъ лишеніемъ.

Только что переѣздъ окончательно былъ рѣшенъ, какъ начались сборы. Левель послалъ указъ старому камердинеру своей тетки Гордѣю Семеновичу или, какъ его запросто называли, Семенычу, который хозяйничалъ у него въ Сорокинѣ. Указъ состоялъ въ томъ, чтобы заготовить все нужное въ ожиданіи скораго ихъ пріѣзда и нанять для нихъ помѣщеніе въ городѣ, гдѣ онъ намѣренъ былъ поселиться съ женою на время, покуда большой, старый домъ въ селѣ приведенъ будетъ въ должный порядокъ подъ личнымъ его надзоромъ. Все, сколько-нибудь удобоперевозимое, отправлено было съ обозомъ. Въ мартѣ, великимъ постомъ, послѣ прощальнаго обѣда, на которомъ помѣщикъ М* еще разъ пилъ шампанское, Левель, со всѣмъ семействомъ, оставилъ Троицкое. Молебенъ и панихида за упокой души Лизаветы Ивановны отслушаны были еще наканунѣ, въ Ручьяхъ. Маша, рыдая, простилась со всѣми дворовыми своей матери. Одна дѣвушка изъ Ручьевъ и нѣсколько человѣкъ изъ Троицкаго, по собственной волѣ, отправились съ господами. И Иванъ Кузмичъ провожалъ ихъ до города.

Въ З* путешественники гостили долѣе чѣмъ въ строгомъ смыслѣ было необходимо; потому что ихъ домъ готовъ былъ скоро; но Левель, боясь, чтобы новое мѣсто не сдѣлало непріятнаго впечатлѣнія на жену, и желаніе представить его въ полномъ блескѣ, выждалъ пока деревья одѣнутся зеленью и тогда уже, въ одно ясное майское утро, отвезъ Машу съ дѣтьми въ село. Всѣ домашнія принадлежности, вся посуда, бѣлье, всѣ вещи ея до послѣдней мелочи, отправлены были наканунѣ и разложены по мѣстамъ. Гордѣй Семенычъ, сѣдой, важный съ виду старикъ, въ бѣломъ жилетѣ и въ бѣломъ галстукѣ, встрѣтилъ ихъ на крыльцѣ съ хлѣбомъ-солью и приложился къ рукѣ Марьи Васильевны. Когда они вошли въ комнаты, трудно было себѣ представить, чтобъ это былъ первый пріѣздъ: до такой степени все кругомъ имѣло жилой привѣтливый видъ. На кухнѣ ужь стряпали; столъ былъ накрытъ въ столовой и завтракъ стоялъ на столѣ; но имъ было не до завтрака. У Маши щеки горѣли отъ удовольствія. Держа за руку сына, который спѣшилъ за нею приплясывая, она бѣгала съ нимъ сама какъ ребенокъ изъ комнаты въ комнату, останавливаясь безпрестанно то тутъ, то тамъ и осматриваясь вокругъ съ любопытствомъ. Помѣщеніе было барское въ полномъ смыслѣ этого слова. Лучшія комнаты находились вверху, во второмъ этажѣ, одна сторона котораго выходила окошками въ садъ. Нѣсколько оконъ было отворено и теплое дыханіе воздуха, пропитаннаго ароматомъ черемухи въ полномъ цвѣту, поднималось къ нимъ снизу. Садъ былъ густой, старинный. Онъ обхватываетъ барскій домъ съ двухъ сторонъ. Сквозь вѣтви его столѣтнихъ липъ, мелькали древняя колокольня и крестъ на приходской церкви. Садъ и домъ стояли на высотѣ, которая справа кончалась оврагомъ. Въ оврагѣ, шумѣлъ ручей. Плотина и мельница видны были недалеко, съ другой стороны, изъ угловыхъ окошекъ дома. За мельницей лѣсъ; влѣво отъ лѣса поля и холмы, между которыми, въ отдаленіи, синѣла, мѣстами сверкая какъ серебро, одна изъ нашихъ большихъ, судоходныхъ рѣкъ. Съ балкона въ гостиной, на горизонтѣ, видна была свѣтлая точка, которая медленно двигалась.

— Что это? спросила она, заслоняя глаза рукой, чтобы лучше видѣть.

— Парусъ, отвѣчалъ Левель. — Это идетъ барка съ хлѣбомъ.

Маша была въ восторгѣ.

Осмотрѣвъ комнаты въ верхнемъ и нижнемъ этажѣ, они вышли въ садъ, но Марья Васильевна такъ устала, что не могла обойдти его весь. Они сѣли въ аллеѣ, на деревянной скамейкѣ. Кругомъ пахло черемухой; сквозь вѣтви кустовъ пестрѣли куртины, густо-усаженные цвѣтами. Ребенокъ, котораго отецъ взялъ на руки, утомленный дорогою и новыми впечатлѣніями, скоро притихъ и заснулъ. Левель взглянулъ на жену. Румянецъ погасъ у нея на лицѣ; оно показалось ему блѣднѣе обыкновеннаго. Тонкія голубыя жилки просвѣчивали сквозь кожу на подбородкѣ и на вискахъ.

— Ахъ, Маша! Какая ты стала старуха! сказалъ онъ, задумчиво покачавъ головой. — Надо мнѣ чаще съ тобою гулять; а то ты совсѣмъ отвыкнешь двигаться…. Ты очень устала?… Покажи пульсъ. И взявъ ее за руку, онъ вынулъ свой англійскій, золотой хронометръ съ секундною стрѣлкою.

— Ничего, отвѣчала она смѣясь. — Здѣсь это скоро пройдетъ. Здѣсь воздухъ такой чудесный!… такъ хорошо!… Въ городѣ, у Натальи Дмитріевны, я уставала гораздо хуже.

— Признайся; тебѣ не понравился городъ?

Она усмѣхнулась и покачала головой.

— Ну, если такъ, то мы и ѣздить туда не будемъ. А жаль!.. Я, признаюсь, разчитывалъ на близкое сосѣдство съ 3** и на кругъ губернатора или предводителя…. Не для себя конечно; по мнѣ ихъ хоть вовсе не будь. Но тебѣ не мѣшало бы видѣть людей почаще.

— Какой вздоръ! Это все вы съ Осипомъ Ивановичемъ выдумали. Развѣ людей можно видѣть только въ гостиной у предводителя или на вечерахъ у Натальи Дмитріевны?… Люди вездѣ есть.

— Не то, мой другъ. Какъ ты не хочешь понять, что тебѣ нужны не просто людскія лица — это конечно, ты можешь видѣть и здѣсь на барщинѣ — а люди, съ которыми ты могла бы сблизиться, люди разныхъ характеровъ, которые заинтересовали бы тебя хоть сколько-нибудь, расшевелили бы хоть немножко, а то ты иной разъ совсѣмъ засыпаешь.

— И на тебя навожу сонъ?… Признайся-ка лучше, Павелъ Петровичъ, тебѣ со мной скучно бываетъ подъ часъ? Самъ хочешь видѣть людей.

— Я?… Какой вздоръ! Я насмотрѣлся на нихъ въ свое время, досыта, до тошноты.

— Ну, ну, полно прикидываться! Я знаю…. Мнѣ Клеопатра Ивановна разказывала про тебя кое-что.

Левель пожалъ плечами.

— Что жь? продолжала она. — Здѣсь есть конечно сосѣди, которые помнятъ твою покойную тетушку. Мы найдемъ между ними знакомыхъ.

— Съ которыми ты опять не сойдешься?

Проблескъ нервическаго раздраженія мелькнулъ у ней на лицѣ.

— Павелъ Петровичъ, ты говоришь точно какъ будто бы я виновата, что мнѣ не понравилась губернаторша…. Скажи пожалуйста, а тебѣ она нравится?

— Да такъ себѣ, не особенно.

— Ну, вотъ видишь ли!

Они замолчали.

— Эхъ, жаль! сказалъ Левель задумчиво, двѣ или три минуты спустя.

— О чемъ ты жалѣешь?

— Жаль, что на мѣстѣ Натальи Дмитріевны нѣтъ моей старой знакомой!

— Какой это?

— А помнишь? Мы часто о ней говорили.

— Маевской?

— Да, Софьи Осиповны…. Она бы понравилась тебѣ, я увѣренъ. Она именно изъ такихъ, съ какими тебѣ не мѣшало бы встрѣтиться и сойдтись.

— Она все еще въ Сольскѣ?

— Да, въ Сольскѣ; теперь недалеко онъ насъ.

— Это къ ней ты писалъ передъ самымъ отъѣздомъ изъ Троицкаго?

— Да, къ ней, и просилъ отвѣчать сюда. Постой я тебѣ покажу когда-нибудь ея письма…. Кстати, въ послѣднемъ, она тебѣ кланяется.

— Надѣюсь, ты тоже ей кланялся отъ меня?

— Конечно.

— Павелъ Петровичъ, сказала она помолчавъ: — надо бы попросить священника. Я хочу комнаты освятить.

— Я ужь велѣлъ позвать. Онъ сейчасъ будетъ здѣсь.

— Пойдемъ.

Такъ началась ихъ новая жизнь въ Сорокинѣ. За исключеніемъ мѣста, она впрочемъ мало чѣмъ отличалась отъ той, которую они вели въ Троицкомъ. Въ первую пору лѣта, они гуляли довольно часто по живописнымъ окрестностямъ ихъ села, то пѣшкомъ, то съ дѣтьми, въ экипажѣ, да изрѣдка выѣзжали къ сосѣдямъ; но дома все шло по старому. Тѣ же всепоглощающія, неусыпныя, материнскія попеченія съ ея стороны, а съ его — тѣ же заботы о сельскомъ хозяйствѣ и то же усердное, но безплодное ухаживанье за нѣсколькими науками въ перебивку; ухаживанье, въ которомъ таилось болѣе школьнаго любопытства и мечтательной склонности, чѣмъ серіозной любви. И по прежнему ихъ дороги шли рядомъ, не сталкиваясь,, не сливаясь въ одну. Онъ очень любилъ дѣтей, но не нянчился съ ними и не мѣшался въ ихъ воспитаніе, собираясь заняться этимъ въ послѣдствіи, когда они подростутъ. Ее нисколько не занимала наука, съ которой кокетничалъ мужъ. Они любили другъ друга дѣйствительно, но эта привязанность была изъ такихъ, которыя очень нѣжны только съ пылу, въ медовый мѣсяцъ, а потомъ охлаждаются быстро и доходятъ до степени ежедневной привычки, или простаго, естественнаго расположенія обладателя къ своей собственности, облагороженнаго уваженіемъ, благодарностью и сознаніемъ долга, но неспособнаго играть важную роль въ жизни сердца. Подобнаго рода привязанность часто сплетается между женою и мужемъ, и у ней есть разумныя основанія. Предметъ ея дорогъ намъ вовсе не потому, чтобы мы предпочли его всѣмъ другимъ, какъ нѣчто отличное отъ всѣхъ другихъ, и избрали свободно. О! нѣтъ; ошибка или разсчетъ или сдѣлка съ своею судьбой, уступка желѣзной необходимости, свели насъ случайно и могли бы свести также точно съ другимъ, и тогда тотъ, другой сталъ бы дорогъ не меньше его. Но жребій упалъ на А, и вотъ А, на котораго мы можетъ-быть и вниманія бы не обратили, еслибъ онъ не былъ нашъ А, и еслибы возлѣ него стоялъ какой-нибудь Б, который намъ больше по вкусу, — этотъ А понемногу въѣдается въ нашу жизнь, какъ растенія въ почву чужой земли, и пускаетъ въ ней корни, которые вырвать, послѣ извѣстнаго времени, становится трудно, почти невозможно, не изорвавъ самой жизни въ клочки. Самъ А, непосредственно, можетъ-быть чуждъ для нашего сердца, но въ этомъ намъ больно сознаться сначала; мы стараемся замаскировать это чѣмъ-нибудь, и для этого сочиняемъ себѣ утѣшительный миѳъ, который, подъ именемъ тихой привязанности, становится дорогъ для насъ и мало-по-малу овладѣваетъ правами дѣйствительности. Все это естественно. Есть ли какая-нибудь возможность, безъ положительной антипатіи, не полюбить наконецъ въ самомъ дѣлѣ то, что лѣтъ пять или шесть мы старались увѣрить себя каждый день, что мы любимъ? Придетъ наконецъ пора, когда это стараніе станетъ лишнимъ. Да, наконецъ мы полюбимъ дѣйствительно, но во всякомъ случаѣ мы сдѣлаемъ лучше, если не станемъ заглядывать слишкомъ глубоко въ эту любовь и повѣрять ея метрику. Иначе мы можемъ открыть, что она родилась отъ ошибки или отъ принужденія и что права ея не имѣютъ прошедшаго, или, лучше сказать, что у ней есть одно только право — давности. Но это право разумно. Оно ограждаетъ семейный покой, если не сплошь, то достаточно часто, чтобъ оправдать свое собственное существованіе. Жертва всегда тяжела, но тотъ, кому мы приносимъ ее, хотя бы и не для него самого, а ради другихъ или ради приличія, долга, ради простаго, разсчетливаго стремленія къ покою, тотъ à la longue становится милъ, и такимъ образомъ жертва становится легче и легче, до тѣхъ поръ пока ея вѣсъ не станетъ совсѣмъ нечувствителенъ…. Такую-то жертву Марья Васильевна принесла неоспоримо мужу. А онъ принесъ ли ей что-нибудь? Онъ думалъ, что да, и былъ по своему правъ. Жениться на бѣдной дѣвушкѣ для полковника изъ хорошей фамиліи съ полутора-тысячью душъ, который легко могъ составить блестящую партію, развѣ это не жертва? Связать себя въ тридцать лѣтъ, когда онъ могъ смѣло еще подождать лѣтъ пять, развѣ это не жертва? Конечно, въ общемъ онъ слѣдовалъ своимъ вкусамъ и убѣжденіямъ; но частности и подробности могли бы устроиться иначе, шире, свободнѣе, и надо правду сказать — теплѣе. Жена, напримѣръ, могла бы быть больше довольна тѣмъ, что онъ дѣлаетъ для нея, и порѣже хандрить. Онъ могъ бы для ней быть милѣе дѣтей, но этого не было; Вася и Лиза занимали ее несравненно сильнѣе чѣмъ ихъ отецъ. Она могла бы хоть сколько-нибудь интересоваться его занятіями, могла бъ не зѣвать, когда онъ ей станетъ разказывать о посѣвахъ или о новой машинѣ, которую онъ выписываетъ изъ Англіи, могла бы спросить иногда хоть что-нибудь о тѣхъ книгахъ, которыя онъ читаетъ. Но этого нѣтъ, думалъ онъ, и нельзя обвинять ее слишкомъ строго за то, чего нѣтъ. Всякій любитъ по своему. У одного все высказывается, всякій моментъ и оттѣнокъ чувства выходитъ наружу, а у другаго все скрыто, таится подъ спудомъ…. Будь это иначе, конечно и все остальное было бы иначе, а этого онъ не желалъ. Такимъ образомъ, разбирая свое положеніе, онъ логически приходилъ къ тому выводу, что онъ долженъ быть имъ доволенъ, а между тѣмъ не былъ. Чего-то недоставало: онъ это чувствовалъ, но чего? онъ не зналъ. Всѣ недостатки и пробѣлы, въ которыхъ онъ могъ себѣ дать отчетъ, казались такъ мелки въ сравненіи съ массой прямыхъ, положительныхъ благъ, которыми онъ владѣлъ безспорно. Все главное и существенное казалось въ рукахъ, достигнуто, обезпечено навсегда, а между тѣмъ, мало-по-малу, какая-то тѣнь начинала ложиться на все. Откуда она? онъ не зналъ, но онъ сталъ мрачнѣе, задумчивѣе; уединенная прогулка въ лѣсу не освѣжала его какъ прежде; пакетъ съ новыми книгами изъ Петербурга иной разъ по цѣлымъ днямъ лежалъ нераспечатанный у него на столѣ… Что это? Старость что ли? Нѣтъ, рано еще старѣть: 36 лѣтъ, силы въ полномъ цвѣту, ни одного волоса съ головы не убыло, а между тѣмъ жизнь не заманиваетъ впередъ и не ласкаетъ надеждами какъ бывало. А иногда, случится, чувство какого-то грустнаго одѣночества давитъ сердце, и въ такія минуты чудится, точно какъ будто вся жизнь людская шумною рѣкой течетъ гдѣ-то тамъ въ сторонѣ, а онъ отчужденъ отъ всего, безполезенъ, не нуженъ, забытъ и ему ничего не нужно, и все какъ-то постыло, утратило свою старую цѣну…. а въ головѣ между тѣмъ мысли бродятъ, бродятъ безъ отдыха, и содержаніе ихъ не всегда положительно: наука, хозяйство, семья не всегда служатъ вѣрною точкой опоры; другіе мотивы, таинственные и мрачные, замѣшиваются иногда безсознательно въ общій потокъ. Сомнѣнія и загадки, на которыя осязаемый міръ не даетъ намъ прямаго отвѣта, появляются иногда непрошенныя и преслѣдуютъ неотвязчиво….

Левель всегда имѣлъ положительно-религіозное настроеніе; теперь онъ сталъ набоженъ. Дѣдъ его былъ Прусакъ, протестантъ, но онъ самъ и отецъ воспитаны въ русской вѣрѣ, обрядамъ которой онъ преданъ былъ съ дѣтства. Преданность эта, долго задержанная вліяніемъ общества, его окружавшаго, и пестрыми впечатлѣніями той жизни, которую онъ велъ въ свѣтѣ, въ деревнѣ, въ уединеніи, съ каждымъ годомъ стала высказываться замѣтнѣе и сильнѣе. Посты, въ домѣ его, стали соблюдаться строже; по воскресеньямъ и въ праздники его можно было почти всегда видѣть въ церкви; на столѣ, кромѣ нѣмецкой Библіи, наслѣдованной отъ дѣда, появились другія, русскія книги духовнаго содержанія. Словомъ, Левель сталъ набожный человѣкъ, и набожность его была довольно искренняя, но, какъ часто случается, съ примѣсью мистицизма. Эта послѣдняя черта немножко противорѣчила, разумѣется, его склонности къ положительнымъ отраслямъ знанія, но это ей не мѣшало существовать. Знакомство съ чистою математикой и съ новѣйшими открытіями въ сферѣ наукъ естественныхъ не мѣшало ему вѣрить въ таинственное могущество чиселъ, въ двойное предназначеніе и въ нѣкоторыя другія, тому подобныя мысленныя колодки. Здѣсь, наконецъ, была одна сторона, въ которой характеръ его встрѣчался съ характеромъ Марьи Васильевны. И она была набожна, и у ней набожность была въ тѣсной связи съ очень-чувствительною долей суевѣрія, съ той только разницей, что у ней, какъ у женщины, мистицизмъ не былъ явственно-формулированъ и сознательно приведенъ въ систему какъ у него. Тѣмъ не менѣе, въ этой сферѣ они сходились другъ съ другомъ ближе, и въ области непонятнаго понимали другъ друга лучше нежели въ чемъ-нибудь остальномъ. Единственныя книги, которыя они читали иногда вдвоемъ, были духовно-мистическія, въ родѣ Ѳомы Кемпійскаго, или учено-мистическія, въ родѣ Лафатера, или мистико-поэтическія, въ родѣ Уединенія Циммермана. До чисто-ученыхъ вещей она не дотрогивалась, а онъ не любилъ романовъ. Но оба любили письма и этотъ вкусъ, скоро по переѣздѣ въ Сорокино, нашелъ себѣ пищу.

Разъ, это было въ іюнѣ, въ сумерки. Самоваръ стоялъ на столѣ, и Марья Васильевна стояла передъ нимъ, какъ жрица передъ жертвенникомъ домашняго идола, готовая, въ должномъ порядкѣ и съ соблюденіемъ должныхъ обрядовъ, приступить къ совершенію жертвы. Но Левеля еще не было. Онъ только что воротился изъ города и говорилъ у себя въ кабинетѣ съ прикащикомъ о дѣлахъ. Прошло минутъ пять; зажженныя свѣчи поданы были на столъ; наконецъ онъ явился.

— Настасья Дмитріевна тебѣ кланяется, сказалъ онъ садясь.

— Ты былъ у нея?

— Нѣтъ, встрѣтилъ у предводительши.

— О! онѣ стало быть помирились?

— Да, помирились; но, кажется, не надолго.

— И мужья были?!

— Какже! Играли даже въ бостонъ…. Съ мужской стороны ничего не замѣтно: политики! Но ихъ барыни, сквозь всѣ офиціальныя ласки, глядятъ другъ на друга такими глазами и закалываютъ другъ другу такія булавки, что просто потѣха.

Марья Васильевна усмѣхнулась.

— Что жь, партія ровная, сказала она.

— Ну, не совсѣмъ. Булавка у предводительши подлиннѣе, и надо полюбоваться съ какою обворожительною улыбкой она вонзаетъ ее до самой головки.

Онъ началъ пить чай.

— А письмо отъ кого? спросила она минуту спустя.

— Отъ Софьи Осиповны. Она пишетъ здѣсь много чего о тебѣ, почти двѣ страницы. На вотъ, не хочешь ли прочитать?

И онъ подалъ ей бойкимъ, небрежнымъ почеркомъ исписанный листъ бумаги. Марья Васильевна заглянула въ него съ любопытствомъ.

— Можно все читать? спросила она, пробѣгая глазами начало.

— Что за вопросъ! разумѣется все.

"Поцѣлуйте за меня вашу милую женушку очень крѣпко (писала Софи по-французски), чего, къ сожалѣнію, я не могу сдѣлать сама за триста верстъ. Мы начинаемъ однако сближаться мало-по-малу; причина, какъ я полагаю, что я начинаю ее любить очень сильно, потому что я это почувствовала сейчасъ, какъ только узнала, что вы рѣшились бросить ваше противное старое гнѣздо на другомъ концѣ свѣта. Прежде, когда вы жили еще тамъ безъ надежды когда-нибудь выбраться, и я получила извѣстіе о вашей женитьбѣ, я ничего еще къ ней не чувствовала, ненавидѣла даже ее немножко изъ маленькой кузинной ревности; но теперь я люблю ее почти столько же какъ и васъ, и это даетъ надежду, что современемъ, когда мы съ нею встрѣтимся, я полюблю ее больше чѣмъ васъ, потому что она, я увѣрена, заслуживаетъ этого больше чѣмъ вы, человѣкъ въ сущности все-таки неблагодарный, какъ всѣ мужчины. Что такое эти двѣ рѣдкія странички, которыя вы имѣли безстыдство адресовать мнѣ послѣдній разъ, точно какъ будто-бы вы не нашли ничего интереснаго сообщить?… Если вы такъ же коротки и скупы на слова съ вашей…. (да скажите же мнѣ наконецъ ея христіянское имя! Вы все ее называете вашей женой, какъ будто у ней ничего и нѣтъ кромѣ этого!…) я говорю, если вы съ нею ведете себя точно такъ же, то я не завидую ея супружескому счастью…. бѣдняжка! Она должна часто скучать…. N’est ce pas, Madame?…

"Скажите-ка, Поль, что жь мы съ вами цѣлый вѣкъ будемъ перекидываться письмами, тогда какъ теперь остается всего какихъ-нибудь тридцать часовъ ѣзды, чтобы свидѣться послѣ пяти лѣтъ разлуки?… Этого было бы достаточно, чтобъ отчаяться въ дружбѣ! Но я не люблю отчаяваться. Я лучше люблю вѣрить, что если гора нейдетъ къ Магомету, то Магометъ долженъ идти къ горѣ. Остается только спросить: кто изъ насъ двухъ находится въ непріятномъ положеніи горы, которая не можетъ сдвинуться съ мѣста? Ужь конечно не вы…. Пусть ужь такъ и быть лѣтомъ, когда васъ удерживаютъ заботы о вашемъ имѣніи; но зимой, ради Бога! что вы зимой-то будете у себя дѣлать?… Будьте же bon enfant, пріѣзжайте къ намъ въ гости (avec Madame et avec vos bambins bien entendu). Мы найдемъ для васъ тутъ квартиру, цѣлый домъ съ мебелью и со всѣмъ готовымъ…. А! Что вы на это скажете? и что думаетъ…. милая незнакомка, съ которой очень желала бы познакомиться? Идетъ, что ли? Поль! милый! скажите да!

"Мой мужъ и Hélène просятъ напомнить вамъ о себѣ. Мужъ все по прежнему заваленъ дѣлами, которыя не оставляютъ ему ни минуты свободной…. Hélène наконецъ невѣста. Она выходитъ замужъ за одного Сысоева, очень почтеннаго и очень порядочнаго человѣка съ хорошими средствами. Онъ статскій совѣтникъ, въ отставкѣ, и имѣетъ желѣзные заводы гдѣ-то возлѣ Сибири, не помню именно гдѣ. Послѣ свадьбы, они уѣзжаютъ въ чужіе края; mais si vous tenez à les voir, vous aurez encore tout le temps.

"Adieu! Отвѣчайте скорѣй; а если вы слишкомъ лѣнивы, чтобы торопиться, то поручите вашей женѣ. Нѣсколько строкъ отъ нея сдѣлали бы очень большое удовольствіе

любящей васъ кузинѣ Софьѣ."

«P. S. Нашъ найденышъ, или, лучше сказать, нашъ блудный сынъ, Алексѣевъ, тоже вамъ кланяется. Онъ служитъ чиновникомъ особыхъ порученій при Ѳедорѣ Леонтьевичѣ. Онъ немножко остепенился въ сравненіи съ прежнимъ и занятъ службой; но надо правду сказать, несмотря на всѣ наши старанія, мы не успѣли еще сдѣлать его ручнымъ совершенно и отучить отъ прежнихъ, цыганскихъ наклонностей…. Вчера я у него спросила не хочетъ ли онъ вамъ передать что-нибудь? Онъ отвѣчалъ: спросите не скучно ли ему въ раю? Прошу извиненія у милой кузины за эту глупость.»

Маша впилась въ письмо, которое повидимому ей очень нравилось, потому что она усмѣхалась, читая его про себя, и не хотѣла отдать сейчасъ.

— Оставь, я послѣ еще разъ прочту, говорила она.

— Пожалуй, возьми хоть совсѣмъ. Я радъ, что оно тебѣ нравится. Оно можетъ дать тебѣ нѣкоторый образчикъ моей кузины, не во всемъ, разумѣется, и далеко не полный. Еслибы ты увидѣла автора, ты бы съ ней не разсталась, такъ она умѣетъ привязать къ себѣ всякаго.

— Да, она должна быть очень милая женщина.

— Не хочешь ли ты къ ней написать нѣсколько строкъ? Она тебѣ навѣрно отвѣтитъ…. Это будетъ оригинально; переписка между пріятельницами, никогда не видавшими въ глаза другъ друга!

Маша замялась.

— Я право не знаю…. я не умѣю писать такъ хорошо….

— Попробуй.

Она усмѣхнулась, кивнувъ головой.

— Кто такой этотъ Алексѣевъ, про котораго она тутъ пишетъ?

— А! это ея большой пріятель, съ которымъ мы всѣ знакомы были коротко въ Петербургѣ…. большой чудакъ…. славный малый….

— Но отчего она называетъ его найденышемъ?

Левель расхохотался.

— А оттого, что мы вмѣстѣ отыскивали его въ Петербургѣ…. Она познакомилась съ нимъ, или какъ она сама говоритъ, открыла его на станціи.

Маша задумалась. Какая-то тѣнь промелькнула у ней на лицѣ.

— Какой странный вопросъ онъ дѣлаетъ! сказала она минуту спустя.

— Хмъ, ты не знаешь, это совершенно во вкусѣ Григорія Алексѣича.

Чайникъ дрогнулъ у ней въ рукахъ такъ, что она едва не уронила его; но Левель сидѣлъ, уставивъ глаза въ стаканъ, и ничего не видалъ.

— Она зоветъ къ себѣ въ гости, продолжалъ онъ.

— Что жь, поѣзжай, отвѣчала она задумчиво.

— А ты?

— Я развѣ могу, мой другъ?… Съ дѣтьми… опять цѣлое путешествіе!… опять хлопоты, сборы!…

— Конечно. Но еслибъ я былъ увѣренъ, что тебѣ будетъ весело въ Сольскѣ, я бы не пожалѣлъ хлопотъ.

— Къ тому же зимой! продолжала она. — Дѣти простудятся… захвораютъ въ дорогѣ!.. Лиза особенно, крошка такая! совсѣмъ перезябнетъ!…

— Отчего? Привезли же ихъ сюда въ мартѣ, когда еще снѣгъ не таялъ. И ни одинъ даже насморку не схватилъ; а ѣхали почти десять дней. Пойми, ты мой другъ, наконецъ, что дѣтямъ опасенъ не свѣжій воздухъ, а скорѣй эта баня, да все это кутанье, къ которымъ вы ихъ пріучаете въ комнатѣ. Если ребенка воспитывать какъ больнаго, то онъ и будетъ больной.

Когда Левель начиналъ говорить о подобныхъ предметахъ, его не скоро можно было остановить. Онъ не имѣлъ большаго желанія ѣхать въ Сольскъ, былъ бы радъ можетъ-быть, еслибъ даже она положительно отказалась, но онъ былъ теоретикъ въ душѣ и какъ всѣ теоретики ратовалъ за принципъ, часто совсѣмъ и не думая о его приложеніи къ дѣлу.

У Марьи Васильевны все это шло совершенно другимъ порядкомъ. Ей очень хотѣлось бы съѣздить въ Сольскъ и увидѣть кузину, которая пишетъ такія письма; но это, какъ всякая новость, волновало ее, наводя безотчетный страхъ, который искалъ себѣ оправданія, и такимъ образомъ она прежде всего хваталась за разнаго рода причины и доказательства, почему ей нельзя и не слѣдуетъ ѣхать въ Сольскъ. Тутъ, разумѣется, съ перваго взгляда бросались въ глаза безпокойства и хлопоты… шутка сказать! цѣлое путешествіе!… придется наряды заказывать новые!.. а главное дѣти!.. простудятся, перезябнутъ бѣдняжки!.. Дѣти у нѣжныхъ матушекъ составляютъ послѣднее слово. Это ихъ ultima ratio, доказательство, послѣ котораго уже нечего говорить. На все остальное, tant bien que mal, позволяется еще возражать; но разъ сказано: дѣти!.. значитъ теперь молчи… Впрочемъ, до зимней поры оставалось еще очень долго, а потому и серіознаго разговора о путешествіи не было.

На другой день поутру, Маша вынула изъ бюро хорошенькую тетрадку почтовой бумаги и усѣлась писать… конечно не въ первый разъ. У ней, какъ у всякой молодой женщины, были свои пріятельницы, съ которыми она вела постоянную переписку. Но съ ними, садясь за письмо, она не имѣла привычки задумываться, а строчила, что въ голову попадетъ, въ полной увѣренности, что все имъ покажется хорошо… На этотъ разъ вышло иначе. Надо имѣть извѣстную долю находчивости и самоувѣренности, чтобы начать разговоръ съ человѣкомъ совсѣмъ незнакомымъ и вести его связно. Часто это приводитъ въ немалое затрудненіе даже и свѣтскихъ людей. Но въ разговорѣ лицомъ къ лицу, есть еще средства выйдти изъ этого затрудненія. Вы скажете слова два, и можете даже не кончить фразы, какъ вамъ ужь отвѣтятъ на нихъ что-нибудь, что дастъ вамъ мотивъ, за который вы можете уцѣпиться. Или можете просто спросить что-нибудь, или выждать, чтобы васъ спросили, и потомъ сказать да или нѣтъ, что можетъ дать поводъ къ спору, въ которомъ, если противникъ горячъ, то онъ васъ избавитъ совсѣмъ отъ труда говорить… Въ письмѣ объ этихъ удобствахъ и думать нечего. Разговоръ идетъ весь на вашъ собственный счетъ, и вы должны въ немъ играть обѣ роли. Если сдѣлаете вопросъ, то извольте ужь сами и отвѣчать на него. Если начнете длинную фразу, изъ которой вамъ трудно выпутаться, и вы начинаете чувствовать, что вы вязнете въ относительныхъ мѣстоименіяхъ, никто не докончитъ, не перебьетъ, не выручитъ васъ изъ бѣды. Остановились, извольте поставить точку и начинайте, съ новой строки, а всякій по опыту знаетъ, какъ быстро издерживается запасъ интересныхъ мотивовъ, если начнешь перескакивать такимъ образомъ слишкомъ часто.

Все это Марья Васильевна чувствовала, сидя съ перомъ въ рукахъ надъ бѣлымъ листомъ бумаги. Перо нѣсколько разъ обмакивалось, но успѣвало засохнуть, прежде чѣмъ что-нибудь изъ него выходило. Потомъ вышелъ вздоръ. Два пальца съ досады запачканы были чернилами, а листокъ съ началомъ письма изорванъ на мелкіе лоскутки, которые она гнѣвно швырнула въ окошко, но легкая струйка воздуха подхватила ихъ на лету и вернула назадъ, на столъ и на голову и на платье Маши. Это ее опять разсердило, а тутъ, какъ нарочно, дѣти вбѣжали въ комнату, хоромъ испрашивая какое-то маленькое отступленіе отъ ежедневнаго ихъ устава. Надѣливъ обоихъ извѣстнымъ числомъ поцѣлуевъ, наименьшимъ, какое только было возможно, она отпустила ихъ съ нянькою въ садъ и готова была уже бросить письмо, какъ вдругъ счастливая мысль пришла въ голову. Тотчасъ, она обмакнула опять перо и начала такимъ образомъ:

Сорокино. 13-го іюня.

«Милая кузина Софья Осиповна! Давно собираюсь писать къ вамъ, но дѣти мѣшаютъ мнѣ безпрестанно…»

Ну, это не дурно. Такъ можно начать. Только что жь далѣе?.. Что жь изъ того, что дѣти мѣшаютъ?.. Но Марья Васильевна была хитрая женщина. Подумавъ не много, она нашла что, и съ этой минуты письмо у нея пошло на ладъ. Оно продолжалось такъ:

«…Дѣти это такіе деспоты! Они владѣютъ мною неограниченно. Всѣ мысли мои, все время принадлежитъ двумъ маленькимъ существамъ, которыя до такой степени держатъ вашу кузину въ своихъ ручейкахъ, что она не имѣетъ возможности даже и жаловаться. Она слишкомъ щедро вознаграждена за потерянную свободу, чтобы жалѣть о ней, а все же нельзя иногда не пожалѣть. Когда я прочла ваше милое письмо къ Полю, я очень жалѣла, что не могу располагать собою, какъ вздумается. Еслибы дѣти, думала я, были также удобоперевозимы, какъ тѣ дорогія вещицы, которыя можно закутать въ вату и спрятать въ коробку на нѣсколько дней, съ какимъ удовольствіемъ я бы приняла ваше любезное приглашеніе и пріѣхала къ вамъ зимой! Но…» Тутъ слѣдовало подробное описаніе, какъ несносно дѣти ведутъ себя въ путешествіи и какимъ страшнымъ опасностямъ подвергаются, если везти ихъ зимой. Затѣмъ набросанъ былъ сельскій ландшафтъ, изображавшій Сорокино во всей его красотѣ. Оврагъ, ручей, мельница, все это описано съ должнымъ эффектомъ, не забытъ былъ и парусъ, мелькающій вдалекѣ. Письмо оканчивалось самымъ наивнымъ образомъ. Маша доказывала, что горѣ несравненно удобнѣе сдвинуться съ мѣста и пріѣхать къ пріятелю ея Магомету, чѣмъ Магомету съ женой и дѣтьми подниматься зимою на гору. Въ заключеніе, она звала Софью Осиповну къ себѣ. «Что-то мнѣ говоритъ, прибавила она, — что мы очень полюбимъ другъ друга.» Въ постскриптѣ сказано было, что мужъ собирается написать большое письмо, въ которомъ будетъ доказывать, что онъ не лѣнивъ.

И дѣйствительно, нѣсколько дней спустя, Левель отправилъ къ своей кузинѣ письмо, наполненное очень серіозными размышленіями на вопросъ: не скучно ли вамъ въ раю? Кромѣ этого содержанія, въ немъ сказано было въ самыхъ короткихъ словахъ почти то же, что въ предыдущемъ. Левель не могъ понять, что мѣшаетъ кузинѣ или кузинамъ пріѣхать къ нему теперь же въ Сорокино? Марья Васильевна была бы такъ рада… Она боится везти дѣтей въ зимній холодъ и проч.

Началась переписка, въ которой, по временамъ, принимала участіе и Елена Осиповна, но главную роль играла Софи съ Марьей Васильевной. Трудно сказать, какъ сошлись бы эти двѣ женщины, еслибы случай ихъ свелъ безъ предисловій, лицомъ къ лицу, но за глаза онѣ очень понравились другъ другу, и это высказывалось, съ разнаго рода варьяціями, почти въ каждомъ письмѣ. Богу извѣстно на чемъ опиралась эта заочная дружба. Онѣ знали другъ друга столько же, сколько китайская богдыханша знаетъ британскую королеву, или наоборотъ. Женское любопытство, конечно, было отчасти замѣшано, но вѣрнѣе всего ихъ сближала любовь къ искусству, если такъ можно назвать непостижимую страсть вести переписку о чемъ ни попало и съ кѣмъ ни попало, доходящую у иныхъ до неистовства, страсть, въ которой не рѣдко бываетъ замѣшана доза литературнаго самолюбія и литературной потребности почесать себѣ голову, самъ не знаешь за чѣмъ: такъ, просто въ мозгу зудитъ.

Изъ отвѣтовъ Маевской, cousin и кузина ея узнали съ прискорбіемъ, что ей невозможно пріѣхать теперь. Hélène выходитъ замужъ и онѣ живутъ вмѣстѣ послѣдній годъ, а Hélène привезти съ собой тоже нельзя. Она шьетъ приданое. Къ тому же monsieur Сысоевъ (женихъ), который живетъ у нихъ въ городѣ по какому-то дѣлу, низачто не согласенъ ее отпустить.

Все это было хотя и правда, но правда неполная. Были еще причины, о которыхъ она не могла говорить. Софи, какъ извѣстно, имѣла друга, съ которымъ въ шесть лѣтъ она сблизилась. очень тѣсно. Другъ этотъ нуженъ былъ мужу ея на каждомъ шагу. Несмотря на свои молодыя лѣта, онъ скоро успѣлъ изучить сложную машину высшей администраціи со всѣми ея кудрявыми, фантастическими формальностями и щепетильными мелочами. Онъ понялъ ее хорошо и внесъ въ нее свѣжую, свѣтлую мысль. Ѳедоръ Леонтьевичъ въ первое время подсмѣивался надъ нимъ снисходительно; но въ послѣдствіи началъ выслушивать его замѣчанія очень внимательно; а потомъ, когда опытъ ему доказалъ какимъ вѣрнымъ чутьемъ и и практическимъ тактомъ одаренъ отъ природы его protégé, самъ началъ требовать у него совѣта на каждомъ шагу. Результатъ превзошелъ ожиДанія. Самыя трудныя, самыя щекотливыя стороны управленія, то, что особенно выставлялось ему на видъ изъ столицы какъ запущенное и за что два предмѣстника его, послѣ тысячи непріятностей, полетѣли долой, все, все это начало помаленьку двигаться, такъ себѣ, безъ большихъ затрудненій, и наконецъ пошло просто, легко. Не было сдѣлано подвиговъ всеобъемлющей, коренной реформы, невозможной въ отдѣльной сферѣ. Старое зло и старые безпорядки не были вытравлены до тла; но въ шесть лѣтъ, подвѣдомственная ему губернія, до сихъ поръ состоявшая на дурномъ счету, стала въ ряду не многихъ, на которыя въ высшихъ правительственныхъ мѣстахъ указывали съ веселымъ лицомъ, какъ на образчикъ возможной исправности. Вслѣдствіе этого, Ѳедоръ Леонтьевичъ получилъ орденъ, аренду и чинъ, а состоящій при немъ чиновникъ по особымъ порученіямъ Алексѣевъ (иначе Лукинъ) изъ кандидатовъ махнулъ за отличіе въ чинъ надворнаго совѣтника, да кромѣ того имѣлъ денежныя награды почти каждый годъ. Онъ сталъ правою рукой губернатора… Къ сожалѣнію, нравственная его карьера, на зло неусыпнымъ стараніямъ Софьи Осиповны, не соотвѣтствовала успѣхамъ служебнымъ. Правда, онъ часто былъ занятъ дѣломъ и потому велъ себя не много степеннѣе прежняго; но карты все еще не были брошены, также какъ не были брошены и другія подобнаго рода потѣхи. Въ Сольскѣ его любили; но это ему не помѣшало въ теченіи шести лѣтъ имѣть нѣсколько крупныхъ ссоръ, большею частію изъ-за женщинъ. Одна изъ нихъ кончилась дурно, такъ дурно, что чуть не испортила всей его службы. Это было два года спустя по прибытіи его въ Сольскъ. Какой-то помѣщикъ, записной волокита и мотъ, который ухаживалъ за актрисой бродячей комической труппы, столкнувшись съ нимъ, разъ поутру, въ гостяхъ у этой осрбы, не вытерпѣлъ дерзкой шутки и вызвалъ его на дуэль. Лукинъ принялъ вызовъ шутя и шутя растянулъ своего непріятеля на баррьерѣ. Къ счастію, рана была не опасна, а свидѣтели скромные люди и оба пріятели Лукина. Дѣло замяли, но это стоило очень большихъ хлопотъ Ѳедору Леонтьевичу и Софи; послѣдней стоило даже слезъ. Лукинъ предсказывалъ правду. Роль добраго ангела не досталась ей даромъ. Она заплатила за эту роскошь дорого, гораздо дороже чѣмъ думала. Не говоря ужь о сплетняхъ, къ которымъ давали поводъ ихъ близкія отношенія и отголосокъ которыхъ порой долеталъ даже и до нея, ни о мелкихъ интрижкахъ и разныхъ другихъ подобныхъ грѣхахъ, изъ-за которыхъ они часто ссорились, однимъ изъ самыхъ обыкновенныхъ источниковъ безконечныхъ тревогъ, а подъ часъ и большихъ непріятностей, были финансовыя его обстоятельства. Деньги, захваченныя имъ въ дорогѣ и такъ счастливо сбереженныя имъ въ Петербургѣ, давно были вынуты по частямъ и давно перестали быть капиталомъ. Они, говоря коммерческимъ языкомъ, пущены были въ оборотъ, то-есть проиграны или истрачены до послѣдней копѣйки разъ десять и столько же разъ возвращались въ его карманъ, то съ крупными недочетами, то съ избыткомъ. Бывали минуты, когда онъ сидѣлъ безъ гроша, запутанный по уши въ долгъ, осаждаемый кредиторами, и тогда, потихоньку отъ мужа, съ большими предосторожностями, она закладывала свои дорогія вещицы, сережки, жемчугъ, часы, серебро и проч. При первомъ выигрышѣ, или при первой наградѣ, все это ей возвращалось конечно и даже съ избыткомъ. Подарки, книги, нарочно выписанныя для ней изъ столицы, фарфоръ и цвѣты и всякая всячина шли какъ приливъ за отливомъ, широкою, обратною волной; но доставляли ей мало радости; потому что служили въ ея глазахъ доказательствомъ той же цыганской, безпутной черты въ характерѣ этого человѣка, противъ которой она боролась такъ долго и такъ безуспѣшно. Хлопотъ было много и горя и страху не мало; но труднѣе всего для Софи было справиться съ собственнымъ чувствомъ. Она не могла быть увѣрена, ни на мигъ, ни въ продолжительности, ни въ нераздѣльности своей власти надъ сердцемъ этого человѣка, и это сводило ее съ ума. Вспышки гнѣва и ревности доводили ее иногда до того, что она въ состояніи была забыть всякую осторожность. Въ гостяхъ, на балѣ, на улицѣ, въ кабинетѣ у мужа, бывали минуты когда она не владѣла собой. Правда, онъ зналъ наизусть всѣ примѣты подобныхъ бурь и, предвидя ихъ приближеніе, заблаговременно принималъ свои мѣры. Власть, которую онъ имѣлъ надъ этою женщиной, похожа была на колдовство. Двумя словами онъ могъ ее вывести изъ себя; двумя словами могъ успокоить. Бывали, однако, минуты, когда эта власть висѣла на волоскѣ, и тогда онъ сгибалъ свою шею, просилъ прощенія, клялся въ покорности… Это были минуты ея торжества, минуты, въ которыя она дѣйствительно была счастлива… Но онѣ приходили рѣдко и пролетали быстро, и за ними опять шли сомнѣнія, ревность, догадки, упреки и проч. Засыпая, она не могла быть увѣрена въ завтрашнемъ днѣ. Надо было слѣдить, замѣчать, смотрѣть въ оба…

Послѣ этого можно понять, отчего она не рѣшилась уѣхать изъ Сольска. Она боялась оставить его безъ присмотра. Ему нужна была нянька на каждомъ шагу; нуженъ былъ глазъ, который стерегъ бы его ежедневно, а то онъ совсѣмъ отобьется отъ рукъ!.. Такъ думала бѣдная Софья Осиповна; но этого она не рѣшилась бы высказать никому. Она должна была прятаться и лукавить на каждомъ шагу, лгать каждый день и мужу и постороннимъ, всѣмъ кромѣ его, да сестры… и всей ея смѣлости, всей ея ловкости только что доставало на эту нужду… "Да, точно, " думала она иногда; «онъ правъ былъ когда говорилъ, что дѣло сестры милосердія не дается намъ даромъ!.. Но онъ всегда правъ, а я всегда виновата!..» и слезы досады, мѣшаясь съ слезами любви, туманили ея свѣтлыя очи… Что дѣлать, сударыня! Пословица говоритъ: любишь кататься, люби и санки возить. Даромъ нельзя жить на свѣтѣ. Жизнь дѣло смѣшаное, и въ этой смѣси, чего, чего не отвѣдаешь! Вы можетъ-быть думаете, что ему легче вашего? О! какъ жестоко вы ошибаетесь!.. Еслибы вы знали, что дѣлается у него на сердцѣ подъ-часъ, и что онъ скрываетъ отъ всѣхъ, даже отъ васъ; при всей вашей смѣлости, при всей готовности жертвовать для этого человѣка всѣмъ, вы можетъ-быть не рѣшились бы съ нимъ помѣняться!…

Они жили близко, на одной улицѣ, почти въ двухъ шагахъ другъ отъ друга и видѣлись каждый день. Свобода губернскихъ нравовъ и служебныя отношенія къ мужу давали ему на это право.

Разъ; это было въ іюлѣ, вечеромъ. Гости, сидѣвшіе у нея, только что разошлись. Ѳедоръ Леонтьевичъ отправился спать. Только что онъ ушелъ, какъ ушла и Елена Осиповна.

Замѣтивъ, что онъ посмотрѣлъ на часы, она взяла его за руки и, ласкаясь, упрашивала остаться… «Куда, панъ?.. Постой, я покажу тебѣ кое-что.» Она вынула только что полученное утромъ письмо. «Угадай отъ кого?» сказала она.

Онъ былъ не въ духѣ. «Не все ли равно?» отвѣчалъ онъ, заглядывая на первую страницу. Отмѣтка съ числомъ и мѣстомъ, написана была явственно на верху.

…А! Знаю! Вѣрно отъ Ле… Онъ не кончилъ. Почеркъ привлекъ все вниманіе его.

— Что ты такъ смотришь? Это пишетъ ко мнѣ въ первый разъ жена Поля. Слушай… и она начала читать, иногда останавливаясь и дѣлая разнаго рода юмористическія комментаріи. Лукинъ слушалъ ни слова не говоря, но часто заглядывалъ черезъ плечо Софьи Осиповны, на страницы письма, которое она держала въ рукахъ. Онъ чувствовалъ что-то, въ чемъ онъ не могъ себѣ дать отчета. Въ почеркѣ, въ тонѣ рѣчей, ему чудились странныя черты сходства. Только что дѣло дошло до послѣдней страницы, какъ онъ заглянулъ на подпись.

— На комъ женатъ Левель? спросилъ онъ, когда Софи дочитала.

Странно сказать, этотъ вопросъ сдѣланъ былъ имъ въ первый разъ. Онъ давно зналъ, что Левель женился и гдѣ; но до сихъ поръ это нисколько не интересовало его, не заставляло ни разу задуматься.

— На комъ? повторила она. — Я сама у него это спрашивала и на дняхъ жду отвѣта.

Отвѣтъ пришелъ скоро. «Марья Васильевна была бы такъ рада…» и проч., писалъ Левель. Лукинъ вдругъ почувствовалъ, что вся кровь его хлынула къ сердцу. Съ минуту, онъ не въ силахъ былъ выговорить ни слова.

— Онъ не пишетъ фамиліи?

— Нѣтъ, отвѣчала Софи.

Вслѣдствіе этого недостатка, новый запросъ былъ посланъ. Софи и не спрашивала, на что ему эта фамилія? Какъ женщина, она понимала безцѣльное, безкорыстное любопытство во всей его чистотѣ. Но любопытство Григорія Алексѣевича было другаго рода. Онъ горѣлъ нетерпѣніемъ узнать истину. Правда, имя и почеркъ не оставляли почти никакого сомнѣнія; но ему не хотѣлось вѣрить; такъ странно казалось ему допустить, что это не сонъ, не пустыя догадки, что Маша дѣйствительно замужемъ, имѣетъ дѣтей и живетъ недалеко отъ нихъ. Мысли путались въ головѣ, когда онъ старался себѣ объяснить: какимъ образомъ это могло случиться и что изъ этого можетъ выйдти?.. Куда ведетъ это все, наконецъ? спрашивалъ онъ себя… Какую новую шутку готовитъ ему судьба?.. Чего ей нужно на этотъ разъ?.. Развѣ мало она надъ нимъ насмѣялась?.. Развѣ все, что она ни послала ему, не былъ горькій обманъ, ловушка, предательски-разставленная на пути, чтобы вѣрнѣе его погубить?.. Какой-то зарокъ лежитъ надъ нимъ съ самаго дня рожденія. Любовь и ненависть окружавшихъ его людей, нѣжныя побужденія его сердца и полные злобы порывы его, удача и промахъ, отвага и осторожность — все одинаково обращалось ему во вредъ. Каждый шагъ его въ жизни, волей или неволей, съ вѣдома или безъ вѣдома его, былъ ошибка, былъ ложь! Онъ родился отъ крѣпостной, а воспитанъ былъ дворяниномъ. Отецъ, стараясь вывести въ люди, запуталъ его и себя. Онъ принятъ былъ въ школу по фальшивому документу; и въ школѣ три года учился юриспруденціи, а между тѣмъ, первый плутъ, съ которымъ ему довелось имѣть дѣло, надулъ, обморочилъ его, какъ ребенка!.. О! еслибъ зналъ онъ тогда, вмѣсто римскаго права, да всей школьной ветоши, которыми набивали ему голову, хоть малую долю того, что онъ знаетъ теперь!.. онъ бы не сдѣлалъ такого дурачества… Онъ бы не отдалъ Жгутова такъ легко и плюнулъ бы въ рожу Баркову въ отвѣтъ на его предложеніе дать векселя.. Онъ бы не пощадилъ ни живаго, ни мертваго, защищая свои права… Но что толку жалѣть о томъ, чего не воротишь? Ложь была вся его жизнь и ложью осталась. Да, его жизнь была ложь. Всякій шагъ велъ совсѣмъ не туда, куда долженъ былъ привести, а навыворотъ, въ совершенно другую сторону… Онъ шелъ навстрѣчу къ женщинѣ, которую одну въ своей жизни любилъ всею душой, но только-что встрѣтился съ ней, только-что подалъ ей руку, какъ долженъ былъ бросить… И онъ бѣжалъ, бѣжалъ безъ оглядки, безъ задней мысли, отказываясь отъ счастія увидѣть ее когда-нибудь… Но что пользы бѣжать? Отъ судьбы не уйдешь!.. Вотъ, она сводитъ ихъ снова, какъ будто въ насмѣшку, нарочно, чтобъ его подразнить… Маша чужая жена! Жена Левеля, съ которымъ онъ былъ когда-то довольно близокъ!.. О! какъ онъ вдругъ возненавидѣлъ этого человѣка!.. и вмѣстѣ какъ живо онъ вспомнилъ ее! Какъ вспыхнула снова любовь!.. Чтобы онъ далъ, чтобъ увидѣть ее теперь же, сію же минуту; провесть съ ней хоть день, хоть часочекъ, хоть четверть часа!.. Хоть бы только взглянуть на нее еще разъ… услышать еще разъ звукъ ея голоса… да обнять еще разъ, крѣпко, крѣпко!

Въ августѣ, Софья Осиповна получила опять письмо, которое было показано Лукину. Оно уничтожило послѣднюю тѣнь сомнѣнія… Нѣсколько дней спустя, между нимъ и Софи былъ одинъ незначительный разговоръ, имѣвшій однако послѣдствія. Она сожалѣла, что Левеля и его семейства нѣтъ здѣсь между ними. Ей казалось, что это было бы интересное прибавленіе къ небольшому кружку ихъ пріятелей. Офиціальная дружба губернскихъ дамъ и политическая любезность мущинъ такъ наскучили ей!..

— Но они не пріѣдутъ сюда, ces vilains paresseux! заключила она съ досадой.

— Съѣзди къ нимъ, сказалъ ей Лукинъ.

Она заглянула проворно ему въ глаза, какъ будто желая прочесть его заднюю мысль.

— Нѣтъ, отвѣчала она, покачавъ головою. — Что за визиты за триста верстъ!.. Я бы хотѣла, чтобъ они были тутъ, или чтобы мы были тамъ… Что это за городъ ихъ З**, ты не знаешь?

— Знаю немножко по слухамъ. Городъ такой же, какъ Сольскъ, и какъ всѣ наши русскіе города, съ очень рѣдкими исключеніями, то-есть похожъ на большую деревню, а не на городъ.

— Кто тамъ губернаторъ?

Лукинъ назвалъ ей одно извѣстное имя, прибавивъ, что скоро, по всей вѣротности, будетъ смѣненъ, потому что дѣла идутъ скверно и имъ недовольны со всѣхъ сторонъ.

— Кого же назначатъ на его мѣсто?

— Не знаю.

— Можетъ-быть насъ?

— Легко можетъ быть.

— Что жь, Ѳедоръ Леонтьичъ будетъ доволенъ?

Лукинъ усмѣхнулся. — Едва ли, отвѣчалъ онъ.

— Почему жь нѣтъ?

Онъ задумался. — Очень сердиться конечно не будетъ, потому что бѣда небольшая. Къ тому же, оно, разумѣется, лестно. Выборъ на мѣсто другаго, у котораго дѣла идутъ дурно, можно считать знакомъ довѣрія и стало-быть шагомъ впередъ… Да только хлопотъ слишкомъ много. Здѣсь мы устроились, обжились, привели все въ порядокъ и дѣло идетъ полегоньку, само собой. А тамъ пришлось бы все сызнова начинать.

— Ну и начнете сызнова, что за бѣда? перебила она усмѣхаясь. — Знаешь, я бы желала, чтобъ насъ назначили въ З**.

Онъ хотѣлъ сказать что-то, но сдѣлалъ видъ, какъ будто бы не рѣшается и покачалъ головой.

— Что?.. а?.. Тебѣ не хочется?.. Отчего жь такъ?.. Лѣнь заниматься, а?

— Ну да, лѣнь заниматься, отвѣчалъ онъ.

— А! вотъ что!.. какой же ты сталъ старый! лѣнтяй какой, фи!.. Ну, а другихъ причинъ нѣтъ? спросила она, вдругъ поднимая глаза и смотря ему прямо въ лицо. Лукинъ замялся, или можетъ-быть ей только такъ показалось. — Общество новое, отвѣчалъ онъ отрывисто, нерѣшительно… все незнакомые люди.. Богъ знаетъ какъ сойдемся… О** (продолжалъ онъ, спѣша поправиться и называя по имени З**скаго губернатора)… О** въ ссорѣ съ губернаторомъ, прокуроромъ и съ предводителемъ, а кто виноватъ, неизвѣстно. Можетъ-быть и не онъ.

Софи молчала, кусая губы. Замѣтно было, что она недовольна чѣмъ-то, что ее что-то мучитъ, волнуетъ, но это былъ

— Гдѣ ты былъ вчера вечеромъ? спросила она, минуту спустя совершенно спокойно и весело.

— У Штенгеля, отвѣчалъ онъ смѣясь… (Штенгель былъ стряпчій изъ правовѣдовъ и холостой человѣкъ).

Она усмѣхнулась и сдѣлала жестъ рукой: направо на лѣво, съ комически вопросительнымъ взоромъ. Лукинъ кивнулъ головой утвердительно, а она усмѣхнулась опять и пожала плечами.

Но только что онъ ушелъ, какъ горничная Дуняша, бойкая дѣвочка, знакомая съ цѣлымъ городомъ, позвана была къ Софьѣ Осиповнѣ и получила отъ госпожи секретное, сложное и мудреное порученіе. Ей приказано было узнать немедленно имена всѣхъ, кто былъ вчера ввечеру, въ гостяхъ, въ трехъ мѣстахъ: у стряпчаго Штенгеля, у вицъ-губернатора Шапошникова и у предсѣдателя уголовной палаты Весеньина. Шапошниковъ и Весеньинъ были женатые люди и имѣли хорошенькихъ женъ, за которыми волочился весь городъ.

Къ чему повели эти справки, намъ неизвѣстно, но около этой поры, желаніе Софьи Осиповны сблизиться съ жителями Сорокина стало сильнѣе, опредѣленнѣе и стало высказываться то въ письмахъ, то въ разговорахъ съ Ѳедоромъ Леонтьевичемъ. Городъ З**, котораго она никогда не видала, Богъ знаетъ почему, сталъ вдругъ лучше, красивѣе Сольска, и общество тамъ веселѣе, и жизнь дешевле, и климатъ пріятнѣе, и еслибы имъ туда перейдти, это было бы славно во всѣхъ отношеніяхъ.

— Что это сдѣлалось съ Софьей?.. Право не понимаю, говорилъ Лукину губернаторъ. — Дался ей этотъ несчастный З**!.. И что она тамъ нашла?.. Никогда не видала, не знаетъ. А я этотъ городъ знаю. Такая же дрянь, какъ и здѣсь… рѣшительно ничего особеннаго!

— Ей пишутъ часто оттуда Левель съ женой. Зовутъ къ себѣ въ гости, смѣясь отвѣчалъ Лукинъ.

— Ну что жь, что зовутъ?.. Ну и поѣхала бы просто въ гости на мѣсяцъ, на два тамъ, какъ ей вздумается. Такъ нѣтъ, затѣяла Богъ знаетъ что! Брось тутъ все, бей тревогу изъ пустяковъ! хлопочи, чтобы туда назначили… Нѣтъ, матушка, говорю, сама хлопочи если хочешь, а мнѣ и здѣсь хорошо… Ну, хорошо, говоритъ, я напишу въ Петербургъ, къ Лидіи Павловнѣ… Богъ знаетъ что за вздоръ!.. Уговорите вы ее пожалуйста, чтобъ она пустяковъ не дѣлала.

— Да я говорилъ.

— Ну что жь она?

— А что жь, ничего. Софья Осиповна говоритъ, что она васъ въ это дѣло не станетъ вмѣшивать, что это ея дѣло, и что если она напишетъ Лидіи Павловнѣ о своемъ желаніи, то что изъ этого никакихъ непріятностей выйдти не можетъ, потому что это не просьба, а просто намекъ, который далѣе Лидіи Павловны не пойдетъ и потому не можетъ имѣть офиціальнаго смысла.

— Ну, а вы какъ думаете объ этомъ?

— Я думаю, ваше превосходительство, что на дипломатическія способности Софьи Осиповны можете положиться. Вдвоемъ съ Лидіей Павловной онѣ насъ какъ разъ переведутъ отсюда, такъ что мы съ вами и не услышимъ.

— Да нѣтъ, не то!.. Вы все шутите… Я говорю: что вы думаете? Какъ это будетъ, если насъ не на шутку туда качнутъ?.. Что, это очень глупо выйдетъ, или такъ себѣ, ничего?

— Да что жь, ваше превосходительство, бѣда не Богъ знаетъ еще какъ велика… Не все ли равно, гдѣ лямку тянуть? хлопотно, разумѣется, да если хотите быть на виду, то на хлопоты нечего такъ скупиться. Все имѣетъ хорошую сторону, говорилъ одинъ разсудительный человѣкъ, схоронившій жену… Какъ починимъ съ вами еще губерніи двѣ или три, такъ насъ будутъ помнить. Для человѣка какъ вы, котораго не бабушка съ тетушкой тянутъ впередъ, а который самъ, грудью беретъ… это единственный путь въ генералъ-губернаторы.

Ѳедоръ Леонтьевичъ весело улыбнулся.

— Ну, пусть себѣ тамъ вертитъ, какъ ей вздумается, сказалъ онъ махнувъ рукой. — Съ бабами не столкуешься!.. Вы только напомните ей пожалуйста, чтобъ она… того… осторожнѣе… чтобы меня тутъ не впутывала.

— Нѣтъ, ваше превосходительство, покорно благодарю! Я не берусь за это дѣло… Я, напротивъ, буду просить Софью Осиповну, чтобъ она оставила насъ тутъ, въ Сольскѣ.

— Да что жь вамъ-то? Изъ чего тутъ тревожиться? Ну, переведутъ, такъ переведутъ. Справимся какъ-нибудь.

Лукинъ усмѣхнулся.

— Вамъ хорошо говорить: справимся! А я знаю что это значитъ… Черная-то работа вся на мою долю пойдетъ!

— Ну, ну! какая тамъ черная работа!.. Теперь не-что шесть лѣтъ тому назадъ. Теперь, слава Богу, мы васъ поставили на ноги. А помните, какъ я съ вами бился, когда мы сюда изъ Петербурга пріѣхали?.. Помните: отношенія не умѣли написать? хе! хе! хе!

Губернаторъ, значительно постарѣвшій въ послѣднее время, разразился маленькимъ, старческимъ хохотомъ.

— Ѳедоръ Леонтьич.ъ, припомните, вѣдь вы тридцать лѣтъ служили, а я тогда только что начиналъ…

— Да, знаю, знаю… Ну, что говорить! Вы послѣ того большіе успѣхи сдѣлали, и такъ скоро!.. Я удивляюсь вашимъ способностямъ… и т. д.

Подобнаго рода разговоры случались у нихъ не разъ въ послѣдній годъ ихъ пребыванія въ Сольскѣ. Мы говоримъ послѣдній, потому что событіе, о которомъ шла рѣчь, не замедлило совершиться. Послѣ праздниковъ, въ январѣ, Марья Васильевна получила предлинное письмо отъ кузины съ пріятнымъ извѣстіемъ.

… «Мы увидимся наконецъ и скоро, писала Софи. Третьяго дня, мужъ получилъ бумагу изъ Петербурга о назначеніи его губернаторомъ въ З** на мѣсто вашего стараго колпака, который уволенъ по собственному желанію. Мы уѣзжаемъ отсюда въ концѣ апрѣля или въ началѣ мая… Quelle joie, chère Marie! Я прыгала третьяго дня, какъ институтка, по стульямъ и по диванамъ, не зная куда дѣваться отъ радости; а ночью, вчера, мнѣ снилось разъ пять, что я къ вамъ вхожу и цѣлую васъ крѣпко, крѣпко!.. О! какъ наскучилъ мнѣ этотъ Сольскъ и какъ я рада вырваться наконецъ изъ этого глупаго города!..» и такъ далѣе, а въ постскриптѣ написано было: «Вчера получила письмо отъ сестры, изъ Парижа. Она васъ обоихъ цѣлуетъ и проч… Григорій Алексѣевичъ просилъ передать поклонъ Полю. Онъ не слишкомъ доволенъ перемѣщеніемъ, mais il а ses raisons à lui.»

IV. Гость.

Въ концѣ апрѣля, Лукинъ прискакалъ на курьерскихъ въ З***, изъ котораго только что успѣлъ выѣхать бывшій начальникъ губерніи. Онъ посланъ былъ съ порученіемъ осмотрѣть губернаторскій домъ и донесть о его состояніи въ Сольскъ; а между тѣмъ принять мѣры, чтобы починки и передѣлки, какія окажутся нужными, окончены были въ самый короткій срокъ.

Погода стояла теплая. Съ утра еще солнце грѣло такъ сильно, что онъ снялъ шинель и ѣхалъ все время въ одномъ сюртукѣ. Около трехъ часовъ пополудни, его тарантасъ, промчавшись съ громомъ по нѣсколькимъ переулкамъ, остановился въ одной изъ лучшихъ улицъ города, за мостомъ, на углу противъ собора, у дверей какой-то гостиницы. Домъ, содержавшій гостиницу, имѣлъ не слишкомъ опрятный видъ. Въ нижнемъ этажѣ его помѣщались: лабазъ, лавка съ игрушками и погребъ ренсковыхъ винъ, а страннопріимное заведеніе находилось вверху. Билльярдная и будетъ смотрѣли пятью глазами на улицу. Въ первой, нѣсколько оконъ съ горшками геранія отворены были настежь, и въ одно виденъ, былъ явственно какой-то трактирный рыцарь, вооруженный кіемъ. У воротъ пахло дегтемъ и сѣномъ; на прилавкѣ сидѣли два парня въ полумѣщанскихъ, полуямщицкихъ костюмахъ; одинъ съ балалайкой, въ поярковой шляпѣ съ павлиньимъ перомъ, другой съ пучкомъ луку за пазухой. Нѣсколько бабъ и босыхъ ребятишекъ толпилось вокругъ лотка съ пряниками…

Пыль отъ подъѣхавшаго экипажа одѣла всю эту сцену густымъ сѣрымъ облакомъ, но никто отъ нея не попятился, только одна дѣвка, жевавшая пряникъ, чихнула.

Осипъ, лакей пріѣзжаго, соскочилъ уже съ козелъ, сбираясь бѣжать на верхъ, но Лукинъ воротилъ его.

— Кой чортъ! Да это рынокъ какой-то!.. Куда это ты привезъ? спросилъ онъ у ямщика.

— Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе, не рынокъ, отвѣчалъ тотъ оборачиваясь, — тутъ наверху гостиница.

— Да развѣ въ городѣ нѣтъ другой?.. Вези въ другую.

— Въ Макарьевскую, значитъ, прикажете?

— Въ Макарьевскую или въ другой кабакъ, все равно. Вези куда-нибудь, гдѣ почище.

Тарантасъ опять тронулся, и минутъ пять спустя, Лукинъ стоялъ въ номерѣ, у окна, выходившаго на какую-то чистую, но пустынную улицу. Противъ него тянулся заборъ, а за заборомъ сады. Вдали, за деревьями, вѣтви которыхъ только что начали зеленѣть, видны были крыши домовъ, колокольни и золотыя макушки церквей.

Въ раздумьи смотрѣлъ онъ на эту картину. Въ ней не было ничего интереснаго, а между тѣмъ она волновала его глубоко, потому что съ ней связана была мысль о близости той, которую онъ такъ жадно желалъ увидѣть, "Здѣсь, " думалъ онъ, «въ этомъ городѣ, Маша конечно бываетъ часто, и есть возможность встрѣтить ее случайно, сегодня же, можетъ-быть сію же минуту!..» Вся кровь хлынула къ сердцу, а оттуда въ лицо, когда онъ подумалъ, какъ это возможно. Но тутъ же другая возможность являлась на умъ… Встрѣтишь иль нѣтъ, еще неизвѣстно; но если да, то по всей вѣроятности встрѣтишь съ мужемъ; а это было бы скверно, потому что она конечно узнаетъ и будетъ удивлена, перепугана, будетъ не въ силахъ скрыть ничего; не пойметъ даже надобности дѣлать тайну изъ прежняго ихъ знакомства.. Еслибы не этотъ страхъ, сталъ ли бы онъ сидѣть тутъ въ номерѣ, вмѣсто того чтобы мчаться, ни на минуту не останавливаясь, или даже просто, пѣшкомъ, бѣжать прямо къ ней, потому что она тутъ, близко, всего въ десяти верстахъ отъ города!.. Какъ сдѣлать, чтобъ увидѣть ее безъ свидѣтелей, по крайней мѣрѣ хоть въ первый разъ?.. Пяти или десяти минутъ могло быть достаточно; но откуда ихъ взять?.. Всю дорогу изъ Сольска, и въ Сольскѣ все время, съ тѣхъ поръ какъ отъѣздъ его былъ рѣшенъ, онъ думалъ объ этомъ, но до сихъ поръ не выдумалъ ничего. А между тѣмъ время шло… и вотъ онъ пріѣхалъ на мѣсто, и пора уже дѣйствовать, а онъ тутъ стоитъ вѣраздумьи, теряя безцѣнное время, колеблясь, робѣя какъ женщина, и до сихъ поръ не зная какъ ввяться за дѣло!.. Въ какой-нибудь день или два, весь городъ узнаетъ, что онъ пріѣхалъ; а тамъ узнаютъ и Левель, и Марья Васильевна; его будутъ ждать, ему надо письма отдать отъ Ѳедора Леонтьича и отъ Софьи Осиповны… Что тогда дѣлать?.. Тогда будетъ поздно обдумывать и пріискивать случай… Надо будетъ къ нимъ ѣхать и прямо явиться ей на глаза, рискуя испортить все… Нѣтъ, чортъ возьми! до этого допустить нельзя! Довольно думано, пора и за дѣло!..

Онъ наскоро отобѣдалъ, одѣлся и вышелъ. Въ головѣ у него ужь вертѣлась затѣя. Онъ рѣшилъ: нанять верховую лошадь на первое время, покуда дѣло не кончится чѣмъ-нибудь. Имѣя коня подъ рукой, онъ могъ сберечь много времени, не связываясь ни съ кѣмъ и не стѣсняясь ничѣмъ: это первое, а тамъ что Богъ дастъ… Онъ тотчасъ же началъ искать; но дѣло не шло на ладъ. Большая часть тѣхъ, къ кому онъ обращался, чесали себѣ затылокъ, не зная что отвѣчать; другіе брались неохотно и не умѣли сдѣлать рѣшительно ничего… Наконецъ, деньги, которыми онъ сорилъ безъ счету, какъ водится, взяли свое. Къ семи часамъ, рослая, сильная лошадь стояла совсѣмъ готовая, осѣдланная и взнузданная, на грязномъ дворѣ гостиницы.

— Она хоть и не верховая, а подъ верхомъ ходитъ, объяснялъ, нѣжно гладя коня по шеѣ, хозяинъ его, молодой, долговязый купеческій сынъ, съ ребячески-глупымъ лицомъ, что впрочемъ не помѣшало ему содрать за прокатъ по десяти рублей въ сутки. Просьбамъ не дюже гонять, поберечь, накормить, не поить сгоряча, казалось, конца не будетъ.

Солнце сѣло, когда Лукинъ выѣхалъ за городъ по большой М…ой дорогѣ.

Слѣдуя въ точности собраннымъ справкамъ, онъ проѣхалъ по ней двѣ версты и свернулъ на проселокъ, который тянулся сначала пустыремъ, а потомъ заворачивалъ круто въ лѣсъ. Лѣсъ былъ густой, и въ немъ было уже довольно темно. Онъ проскакалъ его крупною рысью въ какіе-нибудь полчаса и выѣхалъ на опушку. Плотина и мельница видны были въ полуверстѣ, все какъ сказано; но на дворѣ становилось совсѣмъ темно, и села онъ не могъ разглядѣть. Только рядъ огоньковъ мелькалъ недалеко, заставляя догадываться въ какомъ направленіи барскій домъ.

"Далѣе ѣздить не зачѣмъ, " думалъ онъ; «пѣшему легче добраться до мѣста, не бывъ замѣченнымъ, и узнать все, что можно будетъ узнать…» Онъ отъѣхалъ назадъ, слѣзъ съ лошади, привязалъ ее въ чащѣ лѣса и, оставивъ дорогу въ виду на правой рукѣ, пошелъ берегомъ, вдоль ручья, по мягкой, мѣстами сырой травѣ, миновалъ мельницу, и минутъ черезъ пять уперся въ ограду густаго, стариннаго сада. Сквозь вѣтви кустовъ, одѣтыхъ весеннею листвой, онъ высмотрѣлъ домъ. Въ этомъ мѣстѣ онъ находился всадо шаговъ на двадцать отъ ограды, и черный силуэтъ строенія рисовался отчетливо на синемъ, глубокомъ сводѣ стемнѣвшаго неба. Нѣсколько оконъ въ верхнемъ и нижнемъ этажѣ были освѣщены.

Онъ долго стоялъ прислушиваясь и всматриваясь. По правую руку, недалеко отъ него, слышны были изрѣдка слабые отголоски шаговъ и звуковъ различнаго рода… Вотъ двери захлопнули; а вотъ кличутъ кого-то… тамъ лошадь фыркнула, а тамъ воду черпаютъ изъ пруда… Въ ту сторону вѣрно дворъ, а налѣво все тихо; налѣво — должно-быть садъ идетъ. Онъ былъ взволнованъ. Сердце въ груди его билось то жестко и сухо, выгоняя изъ себя наотмахъ всю кровь, то замирало въ томительной полнотѣ. Онъ вглядывался въ одно изъ окошекъ верхняго этажа, которое оставалось отворено и не завѣшено сторой, — вглядывался, въ слабой надеждѣ, что можетъ-быть Маша пройдетъ тутъ мимо или придетъ, остановится, выглянетъ, и тогда онъ увидитъ ее хоть мелькомъ… По комнатѣ точно прошли раза два, что было замѣтно по свѣту, который то вдругъ заслонялся чѣмъ-то, то снова открывался; но Лукинъ не видалъ ничего… Въ сосѣднемъ окнѣ, на свѣтлой сторѣ, мелькала не разъ чья-то тѣнь, и каждый разъ взоръ ловилъ ее жадно, стараясь дорисовать неясный контуръ; но онъ исчезалъ, и снова Лукинъ оставался ни съ чѣмъ, снова ждалъ, снова вглядывался.

Съ полчаса прошло такимъ образомъ… Онъ собирался ужь отойдти, какъ вдругъ, повернувшись, замѣтилъ между вѣтвями, внизу, яркій свѣтъ. Свѣтъ шелъ изъ нижняго этажа, изъ окна, которое прежде было совсѣмъ темно и потому не обратило его вниманія. Онъ наклонился, стараясь найдти точку зрѣнія, откуда можно было бы смотрѣть безъ помѣхи отъ вѣтвей, и вдругъ увидѣлъ окно во всемъ его объемѣ… Стора на немъ не спущена. Двѣ женщины видны въ комнатѣ: одна изъ нихъ легкая, стройная, въ темной, изящно-скроенной блузѣ, стояла спиной къ нему; другая ходила со свѣчкой по комнатѣ… Онъ жадно вглядывался; колѣни его дрожали… Это она, она! Онъ узналъ ее, даже не видя лица, по изгибу спины, по контуру приподнятыхъ плечъ и слегка наклоненной шеѣ, по особеннымъ, ей только свойственнымъ поворотамъ руки, головы… Она ищетъ чего-то въ комнатѣ съ нянькою или съ горничной… вотъ, вотъ сейчасъ повернется лицомъ къ нему… вотъ повернулась, и свѣтъ упалъ ярко на милыя, хорошо-знакомыя черты… О! какъ измѣнилась! Какъ похудѣла! Какъ грустно смотрятъ глаза!..

Онъ былъ внѣ себя. Обхвативъ руками ограду, онъ крѣпко прижалъ къ ней лицо…

Далекій лай напомнилъ ему объ опасности. Лай приближался, и вдругъ замолкъ; но тотчасъ же вслѣдъ за тѣмъ ворчанье и нѣсколько быстрыхъ прыжковъ послышались съ правой руки. Двѣ большія собаки неслись во весь опоръ по саду, прямо къ нему. Озъ отошелъ потихоньку въ сторону, надѣясь, что они не замѣтятъ его въ потемкахъ; но чуткія бестіи остановились какъ разъ прямо насупротивъ, и одна, нюхая на всѣ стороны, стала рыть землю, стараясь пролѣзть подъ ограду; а другая рвалась и металась какъ бѣшеная, заливаясь отчаяннымъ голосомъ.

Онъ вынужденъ былъ уйдти, чтобы не надѣлать тревоги въ домѣ; кинулся прочь отъ ограды въ кусты, оступился на скользкой глинѣ и чуть не слетѣлъ въ оврагъ. Пробравшись далѣе, онъ набрелъ на тропинку, которая вела къ мельницѣ, и пошелъ по ней скорымъ шагомъ. Лай все еще слышенъ былъ позади, но гораздо тише. Судя по его направленію, собаки вернулись опять на дворъ. На полдорогѣ отъ мельницы, онъ обернулся и началъ прислушиваться….

Все тихо. Простоявъ съ минуту въ раздумьѣ, онъ пошелъ опять къ дому, на этотъ разъ по дорогѣ. Двѣ бабы попадись ему навстрѣчу.

— Здравствуйте, сказалъ онъ, останавливаясь.

— Здравствуйте, отвѣчала одна изъ нихъ помоложе, отвѣсивъ поклонъ.

— Что, Павелъ Петровичъ въ селѣ?

— Баринъ-то?… Нѣтъ.

— Гдѣ жь онъ?

— А давича въ городъ уѣхалъ.

— Давно?

— Не; гораздо за полдень.

— А на долго?

— Не знаютъ.

Лукинъ чуть не обнялъ ея отъ радости.

«Ну, думалъ онъ, счастье везетъ! Надо пользоваться!»

Выждавъ немного, покуда онѣ прошли, онъ кинулся вправо, къ ручью, пробѣжалъ берегомъ до лѣсу, отыскалъ свою лошадь и, вскочивъ на нее, помчался во весь опоръ по дорогѣ.

Черезъ минуту, онъ былъ, на дворѣ у подъѣзда.

— Дома баринъ? спросилъ онъ еще разъ у козачка, который встрѣтилъ его на крыльцѣ.

— Никакъ нѣтъ-съ.

— А барыня?

— Барыня дома-съ.

— Поди доложи. Скажи: гость пріѣхалъ изъ Сольска, Григорій Алексѣевичъ Алексѣевъ.

Онъ соскочилъ и отдалъ поводья другому, а самъ пошелъ за мальчикомъ, вверхъ по лѣстницѣ, черезъ сѣни, въ прихожую, а оттуда въ залу. Козачокъ между тѣмъ ушелъ съ докладомъ во внутреннія комнаты.

— Приказали просить, сказалъ онъ возвращаясь; — только просятъ минуточку обождать; сейчасъ выйдутъ. — И онъ остановился въ дверяхъ, посматривая съ любопытствомъ на гостя.

— Послушай, мой милый, сказалъ Лукинъ. — Сходи пожалуете внизъ, попроси чтобы лошадь мою проводили, да посмотри куда они ее тамъ поставятъ.

Мальчикъ ушелъ. Онъ остался одинъ, въ сильномъ волненіи прислушиваясь и осматриваясь кругомъ…. Вотъ гдѣ она живетъ, думалъ онъ, и каждая мебель, каждая вещь, ламла съ рѣзнымъ абажуромъ, горшки съ цвѣтами на окнахъ, рояль, этажерка съ нотами, голубая косынка, забытая тамъ у зеркала, бездѣлки, разбросанныя по разнымъ мѣстамъ, все получало живой интересъ, все было связано съ ней, говорило о ней…. Онъ былъ въ волненіи, сердце билось съ неудержимою силой. Онъ слышалъ внятно его ускоренные, порывистые толчки, и слышалъ маятникъ на часахъ; но затѣмъ все тихо кругомъ…. Случайный взглядъ въ зеркало почти испугалъ его. Онъ былъ блѣденъ какъ воскъ, почернѣвшій отъ дыму, сухія губы стиснуты судорожно, густые волосы бросали какую-то зеленую тѣнь на лицо, сюртукъ и бѣлье измяты; слѣды глины на сапогахъ и брызги засохшей грязи до самыхъ колѣнъ…. Узнаетъ ли она его въ такомъ видѣ? Похожъ ли онъ самъ на себя, какъ былъ въ ту пору, когда они разстались семь лѣтъ тому назадъ?… Онъ тоже перемѣнился съ тѣхъ поръ. Сухое, длинное, угловатое лицо его стало еще угловатѣе, еще суше. Глаза вдались глубже и взглядъ сталъ суровѣе. Усы, которые онъ носилъ въ Петербургѣ, были конечно сбриты, но бакенбарды стали длиннѣе и гуще.

Старое выраженіе тоже пріобрѣло какой-то новый оттѣнокъ. Буйная жизнь и забота оставила на немъ слѣдъ.

Онъ прошелъ изъ залы въ гостиную и стоялъ тамъ съ минуту, прислушиваясь. Все тихо…. но вотъ что-то скрипнуло тамъ черезъ комнату…. Это дверь отворили…. Слышенъ легкій, поспѣшный шагъ и шелестъ женскаго платья. Идетъ! идетъ кто-то…. Она!…. Онъ вспыхнулъ и чуть не бросился къ ней навстрѣчу, но чувство близкой опасности удержало его.

— Марья Васильевна! сказалъ онъ, кланяясь.

Маша вздрогнула, открыла широко глаза и остановилась въ дверяхъ какъ статуя. Слабый крикъ вырвался у ней. Усиливаясь вздохнуть, она приложила къ сердцу обѣ руки.

Съ минуту они стояли другъ противъ друга, она — перепуганная и блѣдная, онъ — весь въ огнѣ… Онъ собирался сказать ей что-то, но мысли спутались у него въ головѣ, въ глазахъ помутилось…. Письмо отъ Маевской пришло ему вдругъ на память. Не зная что дѣлать, чтобы выдержать свою роль, онъ вынулъ его изъ кармана и хотѣлъ ей отдать но, при первомъ его движеніи, она вскрикнула снова и отшатнулась назадъ въ неописанномъ ужасѣ. Зрачки расположились и неподвижно уставились на него.

— Кто это? прошептала она, отодвигаясь. — Не подходите, не подходите! О, я умру! Боже мой! Боже мой! Кто это?

— Марья Васильевна! Ради самого Бога, не бойтесь, шепнулъ онъ въ отвѣтъ. — Кто бы я ни былъ, но вы можете видѣть, что я живой человѣкъ. Я пріѣхалъ къ вамъ отъ кузины, изъ Сольска, привезъ вамъ письмо отъ нея.

— Кто вы? О, не обманывайте меня! Скажите мнѣ правду, кто вы?

Играть роль чужаго не было никакой возможности. Слезы сверкнули у него на глазахъ, онъ протянулъ къ ней руки.

— Марья Васильевна! Маша!..

Яркая краска вспыхнула на лицѣ у Марьи Васильевны и опять исчезла, но она ужь не пятилась болѣе. Схватившись за голову обѣими руками, она вглядывалась.

— Маша! Да вѣдь это я!.. Вѣдь это я!..

Глухой стонъ былъ отвѣтомъ на эти слова. Всплеснувъ руками, она рванулась къ нему навстрѣчу, но нервы ея не выдержали, и въ ту минуту когда онъ обнялъ ея исхудалый станъ, она лежала у него на рукахъ безъ чувствъ.

Лукинъ самъ едва помнилъ себя. Что-то странное въ немъ совершалось. Въ эту минуту, семь лѣтъ какъ будто свалились съ плечъ его, и все, что растеряно или растоптано было въ теченіе этого времени, все возвратилось на мигъ. Онъ почувствовалъ себя опять юношей, преданнымъ и влюбленнымъ поюношески. Знойныя страсти молчали въ его груди; порча разврата не льнула къ этому чистому существу, которое онъ держалъ на рукахъ какъ ребенка и цѣловалъ какъ ребенка въ полуоткрытыя, блѣдныя губы, въ полузакрытыя вѣки глазъ.

Прошла минута… легкій румянецъ показался у ней на щекахъ. Онъ посадилъ ее на диванъ. Маша вздохнула и, открывая глаза, развела машинально волосы, опустившіеся на лобъ. Сознаніе скоро вернулось; лицо ея ожило, слезы блеснули, она взяла его руки и, прижимая ихъ къ сердцу, шептала что-то…

Нѣсколько разъ начинали они говорить, но разговоръ не вязался. Сбиваясь и запинаясь, съ большимъ трудомъ, онъ успѣлъ объяснить ей то, что казалось ему нужнѣе всего. Она слушала, понимая на половину. Въ свою очередь, когда Лукинъ спросилъ у нея о матери, она заплакала, и едва могла выговорить печальный отвѣтъ. На два или три другіе вопроса, онъ успѣлъ получить нѣсколью голыхъ, отрывочныхъ, но въ высшей степени интересныхъ свѣдѣній. Извѣстіе, что Иванъ Кузничъ обезпеченъ и живетъ управителемъ въ имѣніи Левеля, обрадовало его очень, но радость прошла, когда онъ узналъ что сталось съ отцовскимъ имѣніемъ послѣ его отъѣзда. Онъ долго не могъ говорить, и сидѣлъ, закрывъ руками лицо… Маша плакала… Наконецъ, онъ спросилъ у нея о Левелѣ, о томъ, когда и гдѣ она съ нимъ познакомилась и какимъ образомъ вышла замужъ… Она вспыхнула и начала говорить что-то съ жаромъ; но странное выраженіе лица, дико блуждающій взоръ и отсутствіе связи въ словахъ такъ поразили его, что онъ не рѣшился разспрашивать долѣе… Она была внѣ себя и дрожала какъ листъ. Онъ самъ былъ разстроенъ до крайности и чувствовалъ, что онъ постепенно теряетъ всю власть надъ собой.

Подъ конецъ, они сидѣли долго, взявшись за руки, и ни слова не говоря, смотрѣли другъ другу въ глаза… Въ залѣ, стѣнные часы пробили десять. Пора было кончить свиданіе. Опасность забыться и просидѣть до глубокой ночи пугала Лукина.

— Я не могу оставаться дальше, шепнулъ онъ; — прощайте.

— Куда жь вы?

— Я… въ городъ. Пора!.. Если я просижу еще часъ, никто не повѣритъ, что это мой первый визитъ.

Она смотрѣла ему въ глаза съ удивленіемъ, не совсѣмъ понимая что онъ говоритъ.

— Къ тому же, вы слишкомъ встревожены; вамъ нуженъ покой. Скажите: гдѣ Павелъ Петровичъ останавливается въ городѣ? Я его отыщу, и завтра мы вмѣстѣ пріѣдемъ сюда.

Записавъ адресъ, онъ взялъ ее за руку.

— Марья Васильевна, помните что я вамъ скажу… Не выдавайте меня!.. Вашъ мужъ не долженъ знать ничего изъ прошедшаго, не долженъ даже догадываться ни о чемъ… Я для него Алексѣевъ, не болѣе. Я просто пріѣхалъ сюда изъ Сольска, съ письмомъ отъ Маевской, пріѣхалъ какъ старый знакомый его и видѣлъ васъ первый разъ въ жизни… далѣе ничего. Помните это. Отъ этого многое зависитъ… зависитъ возможность жить близко отъ васъ и видѣть васъ часто… Увѣрены ли вы въ себѣ? Обѣщаете ли вы мнѣ тайну?

Она кивнула ему головой въ отвѣтъ.

— Скажите, что вы обѣщаете.

— Я обѣщаю… отвѣчала она, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Прощайте… нейдите за мной… у васъ глаза заплаканы, васъ не долженъ видѣть никто въ этомъ видѣ.

Когда онъ ушелъ, она подбѣжала къ окну и долго стоила, опираясь руками и головой на. стекло… Конскій топотъ послышался на дворѣ, заскрипѣли ворота; это онъ выѣхалъ… Далѣе этого она не могла себѣ дать отчета ни въ чемъ; щеки пылали, въ ушахъ звенѣло, сердце билось такъ сильно, какъ будто сбиралось выскочить или разорваться. Ей стало душно… чувство какой-то слабости разливалось по членамъ, въ головѣ начинало кружиться, въ глазахъ темнѣть… — Даша! кликнула она замирающимъ голосомъ.

Дѣвушка, стлавшая въ спальной постель, прибѣжала.

— Даша, здѣсь душно; отвори окна, да принеси мнѣ шаль; я пойду на балконъ посидѣть.

— А гдѣ же вашъ гость-то, сударыня?.. У Ѳедьки тамъ самоваръ готовъ… Мы думали, вы оставите чай пить.

— Ахъ! Даша, мнѣ, право, въ голову не пришло! отвѣчала она, отворачиваясь и украдкою отирая глаза.

Долго сидѣла она на балконѣ, стараясь собраться съ мыслями и подумать о томъ, что случилось, но она была такъ разстроена, что все путалось и сбивалось у ней въ головѣ. Вернувшись въ спальню, она упала, не раздѣваясь, передъ кіотомъ и молилась, молилась усердно; но молитва не успокоивала ея. Часовъ до пяти она не могла заснуть, ворочалась съ боку на бокъ, закутывалась съ головой въ одѣяло, чтобы не видѣть свѣту, вставала нѣсколько разъ и, накинувъ на голыя плечи шаль, отворяла окно. Свѣжій воздухъ весенняго утра, пропитанный запахомъ молодой травы и развертывающихся почекъ, наполнялъ комнату. Солнце было уже довольно высоко, когда, наконецъ, она забылась. Хаосъ тревожныхъ мыслей мало-по-малу улегся. Дремота застала ее въ ту минуту, когда она представляла себѣ какъ онъ пріѣдетъ завтра, къ обѣду, съ мужемъ и что они будутъ при ней говорить… Разныя, странныя сочетанія мыслей начали появляться у ней въ головѣ. Хозяйственныя работы о завтрашнемъ днѣ, объ обѣдѣ, и тысячи разныхъ воспоминаній изъ прежней жизни, все путалось, переплеталось… Завтра, къ обѣду она велитъ приготовить любимыя его кушанья. Она начинаетъ припоминать… Онъ ягоды очень любилъ… Какъ жаль, что такъ рано!.. Въ теплицѣ, шпанская земляника только что начала поспѣвать; всего какихъ-нибудь десять ягодъ зарумянилось… И вотъ, ей снится, она идетъ въ теплицу посмотрѣть, не поспѣло ли за ночь столько чтобы набрать хоть небольшую тарелку… идетъ, а сама прислушивается: не скрипятъ ли ворота тамъ на дворѣ, не стучатъ ли копыта, не катитъ ли экипажъ?.. Нѣтъ; тихо… все тихо кругомъ. Она успѣетъ еще… Въ теплицѣ солнце играетъ весело на кустахъ пунцовой камеліи въ полномъ цвѣту; пахнетъ розами, по стѣнамъ вьется плющъ. Кипарисы, лимоны и померанцевыя деревья стоятъ въ серединѣ рощицей, а за ними, на полкахъ, стоятъ большія горшки съ земляникой… Крупныя, алыя ягоды видны издали… Таня, молоденькая горничная, которую она вывезла изъ Ручьевъ ребенкомъ, несетъ за нею тарелку… "Таня! подай сюда, " говорятъ она оборачиваясь и видитъ, у Тани лицо какое-то странное…

— Таня, чего ты такъ смотришь на меня?…

— Я ничего-съ.

— Какъ ничего? Ты хочешь сказать что-нибудь?…

Таня смотритъ таинственно.

— Вы, сударыня, ягодку-то напрасно изволите рвать, шепчетъ она ей на ухо.

— Какъ напрасно?

— Да такъ, сударыня. Гость-то вашъ кушать ее не будетъ.

— Отчего?

— Матушка! Марья Васильевна! Богъ съ вами! Да развѣ вы не видали, сударыня? Вѣдь гость-то вашъ мертвый! Вѣдь это вашъ старый женихъ, барчонокъ жгутовскій — съ того свѣта къ вамъ пріѣзжалъ!…

— Что за вздоръ, Таня! говоритъ она; а у самой отъ страха ноги подкашиваются….

Но вотъ, теплица и земляника и Таня исчезли куда-то. Она въ саду; идетъ по дорожкѣ съ Григоріемъ Алексѣевичемъ.

— Еслибы вы знали, какъ мнѣ тяжела эта тайна! говоритъ она. — Вы мнѣ на сердце плиту могильную наложили.

Онъ смотритъ въ землю, и выраженіе у него на лицѣ такое тяжелое, мрачное.

— Развѣ это такъ нужно?

— Необходимо нужно.

— Но для чего? Чего вы боитесь? Мой мужъ человѣкъ благородный; онъ любитъ васъ; будетъ вамъ вѣрный другъ.

Онъ покачалъ головой…. — Я вамъ скажу, шепчетъ онъ. — Вы не знаете ничего. Онъ врагъ мой, и я его врагъ. Мы ненавидимъ другъ друга давно….

Но вотъ мужъ пріѣхалъ. Они сидятъ вмѣстѣ…. Старый женихъ ея смотритъ на мужа холодно, непріязненно; а мужъ глядитъ на нее…. — Маша! Что это ты какая блѣдная? спрашиваетъ онъ; а у нея сердце въ груди такъ и стучитъ, такъ и стучитъ отъ страха.

— Я ничего, отвѣчаетъ она.

— Какъ ничего? Смотри, ты едва языкомъ ворочаешь….

Сердце у ней сжимается. Она не можетъ дольше терпѣть….

Она падаетъ передъ ними на полъ, въ слезахъ…. — О! пощадите! стонетъ она. — Я не въ силахъ этого выносить!… Я васъ люблю, — люблю обоихъ! Я готова за васъ умереть, только не мучьте меня! Не смотрите такъ холодно другъ на друга!.. Пожалѣйте меня! Дайте другъ другу руку…. любите другъ друга!…

Ея сынъ стоитъ возлѣ. Она взяла его на руки, ласкаетъ и подаетъ Лукину.

— Что ты дѣлаешь? говоритъ Павелъ Петровичъ; — смотри!

Лукинъ бросилъ ребенка на полъ и отпихнулъ его отъ себя ногой….

— О! это ужасно! шепчетъ она въ просонкахъ. — Я не вынесу этого! Я умру!… — И опять засыпаетъ… Ей снятся Ручьи. Мать сидитъ за столомъ, больная, и раскладываетъ пасьянсъ. — Маменька! говоритъ она, обнимая старушку: — насъ обманули!… Онъ живъ!… О! какъ ужасно мы поспѣшили!… Какая жалость! Какая жалость!…

Часамъ къ девяти она заснула спокойнѣе и спала до полудня. Дѣти давно проснулись, отпили чай и вернулись съ прогулки въ саду, когда она встала. Сонъ успокоилъ ее; но отъ вчерашней тревоги остались слѣды: какое-то странное онѣмѣніе, слабость; все точно притуплено въ ней и вокругъ нея. Ноги отяжелѣли; рукой шевельнуть лѣнь…. Она попробовала молиться; молитва нейдетъ на умъ. Ничего дѣлать не хочется, ни о чемъ думать. Вчерашнее происшествіе, въ памяти, покрыто какимъ-то туманомъ, точно какъ будто она во снѣ его видѣла. Первымъ залогомъ дѣйствительности было письмо отъ Маевской, которое она забыла вчера въ гостиной. Человѣкъ, убиравшій комнаты, нашелъ его на полу и отдалъ Дашѣ, а Даша отдала барынѣ…. «тотчасъ, какъ только онѣ изволили проснуться и встать. Одѣвшись, онѣ зашли на минуту въ дѣтскую, а изъ дѣтской на кухню, а послѣ пошли читать письмо въ садъ…»

Въ городѣ, между тѣмъ, пріятели встрѣтились. Въ десятомъ часу, Левель пилъ чай на своей городской квартирѣ и собирался идти въ уѣздное казначейство, когда ему доложили, что какой-то господинъ Алексѣевъ его спрашиваетъ.

— Алексѣевъ? Какой Алексѣевъ?… Гдѣ?… сказалъ онъ, обрадованный и удивленный.

— Они тутъ-съ, отвѣчалъ слуга шепотомъ, указывая на сосѣднюю комнату.

Левель вскочилъ и выбѣжалъ къ гостю, въ пріемную.

— Григорій Алексѣичъ! Вы здѣсь?

— Здѣсь.

Они засмѣялись и обнялись по-пріятельски, крѣпко.

— Здравствуйте! Радъ всею душой! Бросьте вашу фуражку; пойдемте сюда…. Садитесь; хотите чаю? Сигару?… Вотъ, встрѣтились наконецъ и, какъ видите, помѣнялись ролями: вы на службѣ, а я ужь давно ее бросилъ, говорилъ отставной гвардеецъ, котораго трудно было узнать, такъ измѣнили его шесть лѣтъ, отсутствіе золотыхъ украшеній въ костюмѣ, густая, русая борода клиномъ и какой-то оттѣнокъ напряженной мечтательности въ чертахъ, котораго прежде не было…. — Ну, ну, говорите, развязывайте скорѣй!… Вѣдь я ничего не знаю! Давно ли вы здѣсь? Когда вы пріѣхали?

— Вчера, въ три часа.

— Одни или вмѣстѣ со всѣми?

— Одинъ.

— Какимъ это образомъ?

— А такъ; по особому порученію.

— Квартирмейстеромъ, что ли?

— Да, квартирмейстеромъ.

— А кузина когда пріѣдетъ?

— Не знаю… Надо чтобы было сперва куда. Надо имъ домъ сперва приготовить.

— Успѣете съ домомъ. Оставьте его въ покоѣ до завтра. Поѣдемте къ намъ въ Сорокино; я васъ познакомлю съ женой.

— Покорно благодарю. Мы успѣли ужь познакомиться.

— Какъ? Быть не можетъ!… Когда?

— Вчера вечеромъ; я у васъ былъ съ визитомъ.

— Эхъ, жаль! А я только что передъ вечеромъ въ городъ уѣхалъ.

Левель жалѣлъ не шутя. Онъ очень разчитывалъ на общество стараго, городскаго пріятеля, и боялся немножко, чтобы домъ его, съ перваго взгляда, не показался ему скучнымъ мѣстомъ, а жена — холодною, вялою, церемонною барыней. Опасеніе было естественно. Застѣнчивость Марьи Васильевны и непривычка ея обращаться съ чужими людьми могли, какъ онъ думалъ, сдѣлать очень невыгодное впечатлѣніе на такого человѣка какъ Алексѣевъ, развязнаго, бойкаго, остраго малаго, съ злымъ языкомъ, съ сатирическимъ взглядомъ на вещи и съ привычкой жить въ шумномъ, веселомъ кругу.

«Ну, такъ! Я это зналъ! ворчалъ онъ про себя, соображая, по разнымъ отвѣтамъ пріятеля, что онъ пробылъ въ селѣ не долго и былъ отпущенъ оттуда безъ ужина, не пивъ чаю, можетъ-быть даже не смѣя сигары выкурить: а ужь Маша, конечно, не догадалась ему предложить!… Клеопатра Ивановна была права отчасти, подумалъ онъ: съ этою женщиной общества у себя не устроишь, а между тѣмъ общество было бы такъ нужно для ней!…»

За этимъ, естественно, шло желаніе какъ можно скорѣе поправить дѣло. Маша, при немъ, какъ это всегда случалось, будетъ, конечно, гораздо любезнѣе и смѣлѣе, что дастъ возможность нигладить первое впечатлѣніе, прежде чѣмъ оно успѣетъ окрѣпнуть и утвердиться. Съ этою цѣлью, онъ началъ упрашивать Лукина, чтобъ онъ ѣхалъ къ нему обѣдать сегодня же, отложивъ городскіе визиты и дѣло до завтра. Тотъ не отказывался… Онъ очень радъ; но почта идетъ сегодня же, и отъ него будутъ ждать извѣстія въ Сольскѣ… Надо же хоть заглянуть въ губернаторскій домъ, чтобы написать Софьѣ Осиповнѣ двѣ строчки… «А не то, вѣдь вы знаете; барыня съ норовомъ, шутокъ не любитъ!…»

Левель захохоталъ… — О! знаю! знаю!… но мы успѣемъ все сдѣлать. Теперь десяти еще нѣтъ, а мы отправимся въ два; не поспѣете, въ три, въ четыре, — когда угодно; жена подождетъ. Поѣдемте, я познакомлю васъ съ Гольцомъ, Францъ-Карлычемъ, вице-губернаторомъ; а оттуда мы вмѣстѣ пойдемъ осматривать домъ. Онъ въ порядкѣ; я былъ тамъ недавно у О**. Если не ошибаюсь, починокъ большихъ не потребуется. Оттуда я васъ отпущу письмо писать; а самъ зайду въ уѣздное казначейство. Завтракать будемъ здѣсь; я буду васъ ждать. Да пожалуста никакихъ извощиковъ за городъ не нанимаете. Я васъ отвезу и доставло назадъ въ коляскѣ.

Въ третьемъ часу, они катили въ Сорокино. Левель былъ въ духѣ и дорогой разспрашивалъ о Маевскихъ, о свадьбѣ Елены Осиповны, о Сольскѣ, о службѣ, о разныхъ вещахъ. Но его спутнику было не до того. Онъ былъ озабоченъ. Его тревожилъ вопросъ: какъ обойдется вторичная встрѣча съ Марьей Васильевной, которую онъ оставилъ вчера въ ненадежномъ видѣ, и какъ ей удастся сыграть свою роль?… Въ себѣ онъ увѣренъ былъ. Онъ прошелъ всю школу притворства, отъ первыхъ складовъ до высшихъ, сложнѣйшихъ ея задачъ, и основательно считалъ себя мастеромъ дѣла; но она?… Какъ-то она, бѣдняжка, справится съ первымъ шагомъ по этой кривой и скользкой тропинкѣ?… Ей тяжело будетъ, — она не привыкла… Вотъ онъ и привыкъ, а и его насилу хватаетъ въ эту минуту, чтобы скрыть закулисную сторону своихъ мыслей… Онъ смѣялся и сыпалъ шутками, разказывая продѣлки Елены Осиповны съ ея женихомъ; но глаза его не смѣялись. Онъ то отворачивалъ ихъ, смотря въ чащу лѣса, то, выбравъ минуту, когда его спутникъ глядѣлъ куда-нибудь мимо, съ большимъ любопытствомъ всматривался въ его лицо… Кромѣ тѣхъ перемѣнъ, которыя связаны неразлучно съ потерей мундира и съ пріобрѣтеніемъ бороды, онъ нашелъ много новаго. Трудно сказать въ чемъ это новое состояло; но присутствіе его было очень чувствительно. Левель, который сидѣлъ съ нимъ рядомъ въ коляскѣ, похожъ былъ на прежняго гвардіи капитана только тогда, когда онъ смѣялся. Въ промежуткахъ, въ минуты серіознаго разговора или молчанія, лицо его принимало какой-то суровый, почти аскетическій видъ. Не то чтобъ онъ похудѣлъ или особенно постарѣлъ, — нѣтъ, — главная доля новаго сосредоточена была вся въ глазахъ, и не въ наружной ихъ формѣ, а въ какомъ-то сосредоточенномъ, напряженно-задумчивомъ выраженіи и фанатически-мрачномъ, абстрактно пристальномъ взглядѣ.

Четверка отличныхъ, заводскихъ коней несла ихъ быстро, въ рессорной коляскѣ, по мягкой дорогѣ, въ лѣсу. Пыли не было; земля только что просыхала, послѣ весеннихъ дождей. Кусты ужь одѣты были роскошною зеленью; густая трава и мѣстами цвѣты видны были тамъ и сямъ, на землѣ; но большія деревья, осинникъ, береза и дубъ, не успѣли еще нарядиться въ свой лѣтній, парадный мундиръ. Весь лѣсъ наполненъ былъ ароматомъ смолистыхъ почекъ. Береза, опередившая своихъ сверстниковъ, душила особенно сильно.

— Сейчасъ будемъ дома, замѣтилъ Левель, указывая на мельницу, которая стала видна вдали. Они проѣхали близко отъ того мѣста, гдѣ, наканунѣ, Лукинъ привязывалъ лошадь, — оставили мельницу и плотину влѣвѣ, и понеслись по дорогѣ къ селу. Собачій лай привѣтствовалъ ихъ издалека. Въѣзжая, Лукинъ увидѣлъ вчерашнихъ своихъ непріятелей. Онъ узналъ ихъ по голосу. Это были два рослые, сильные пса, изъ которыхъ любой могъ идти въ одиночку на волка. На этотъ разъ, не имѣя причины считать его воромъ, они приняли его очень мирно, махая хвостами и весело провожая коляску вплоть до крыльца.

На крыльцѣ, Марья Васильевна встрѣтила ихъ. Она перетрусила страшно, завидѣвъ коляску, и задыхаясь, съ сильнымъ біеніемъ сердца, бросилась внизъ по лѣстницѣ. Но когда экипажъ подъѣхалъ, и вмѣсто суровыхъ, нахмуренныхъ лицъ, видѣнныхъ ею во снѣ, она увидѣла мужа веселаго, въ живомъ разговорѣ съ гостемъ, который смѣялся, отвѣчая ему почти также безпечно и весело, она вся покраснѣла отъ радости. На душѣ у нея отлегло. Богъ вѣрно услышалъ ея молитву… Онъ пошлетъ миръ въ ихъ сердца!… Они будутъ друзьями!

— На вотъ, я тебѣ вчерашняго гостя привезъ, сказалъ Левель женѣ… "N’ayez donc pae peur, Marie! C’est un très bon garèon… Не ребячься, пожалуста; будь полюбезнѣе, " шепнулъ онъ ей на ухо, обнимая ее. — Рекомендую, прибавилъ онъ громко: — Григорій Алексѣичъ Алексѣевъ, чиновникъ особыхъ порученій при нашей новой губернаторшѣ.

— Мы ужь знакомы, — отвѣчала она едва слышно, протянувъ гостю руку, которую тотъ пожалъ. Рука дрожала.

— Григорій Алексѣичъ жалуется, что онъ былъ принятъ вчера очень сухо, продолжалъ Левель… — Онъ хотѣлъ ужь писать объ этомъ въ Сольскъ, да я его упросилъ.

Лукинъ засмѣялся, Маша сконфузилась.

— Я виновата, отвѣчала она краснѣя и усмѣхаясь… — Я была такъ обрадована…. получивъ письмо отъ кузины, что забыла даже и чаемъ васъ напоить. Простите меня, ради Бога!

— Ну, ну, онъ не сердится. Онъ обѣщалъ не сердиться за чай, если только обѣдъ сегодня будетъ хорошъ… Такъ, кажется, мы условились?

— Полноте! отвѣчалъ тотъ шутя. — Развѣ такъ можно рекомендовать человѣка на первыхъ порахъ? Вы меня губите невозвратно во мнѣніи Марьи Васильевны.

Маша смотрѣла на стараго своего друга большими глазами и втайнѣ дивилась его спокойной увѣренности въ себѣ… «Онъ ли это такъ бойко, развязно лжетъ?» мысленно спрашивала она у себя, и тутъ же припомнила, что сама, не далѣе какъ съ минуту назадъ, солгала… Она думала прежде, что это Богъ знаетъ какъ трудно; а выходитъ, что нѣтъ. Почти никакого усилія и никакого особеннаго приготовленія не требуется. Слово, невольно, само собой, бѣжитъ съ языка, точно какъ будто и не она, а другой кто-нибудь за нее говоритъ!… Къ этому времени страхъ, волновавшій ее все утро, сталь проходить. Мѣсто его заступала успокоительная надежда, что ея роль будетъ не такъ тяжела, какъ это казалось, — и что когда-нибудь ей удастся сблизить этихъ людей между собою такъ тѣсно, поселить между ними такое довѣріе, что дальнѣйшая тайна покажется лишнею тягостью для него, и онъ самъ все разкажетъ мужу.

За обѣдомъ и послѣ обѣда, весь день, Павелъ Петровичъ былъ въ духѣ. Его оживила встрѣча съ свидѣтелемъ его прежней жизни, съ тѣмъ человѣкомъ, которому нѣкогда были открыты его задушевныя мысли, несмотря на то, что онъ видѣлъ въ немъ представителя совершенно другаго взгляда на жизнь и другой сферы жизни. Ихъ прежняя связь, при всей ея кратковременности и наружной случайности, была не изъ тѣхъ эфемерныхъ явленій, которыя исчезаютъ безслѣдно. Они разошлись, но затѣмъ чтобы встрѣтиться снова подъ болѣе рѣзкимъ угломъ противорѣчія, съ свѣжимъ запасомъ опыта и съ убѣжденіями, глубже, сильнѣе развитыми. Поэтому, оба конечно не прочь были справиться, куда привела та дорожка, которая разъ какъ-то, давно, пересѣкла ихъ собственный путь…. Но Лукина занимали другіе вопросы. Къ тому же, шесть лѣтъ упорной борьбы съ людьми, на аренѣ общественной жизни, притупили въ немъ юношескую потребность высказаться и подѣлиться мыслями, — потребность, которую Левель, въ своей замкнутой сферѣ, такъ рѣдко имѣлъ возможность удовлетворить, что этотъ случай былъ для него настоящимъ праздникомъ.

Послѣ обѣда, засѣвъ въ уголку, на софѣ, у отвореннаго балкона въ гостиной, они говорили много. Разговоръ, сначала сосредоточенный на подробностяхъ личной ихъ обстановки, мало-по-малу мѣняя свое направленіе, перешелъ на политику и на сферу идей, находящихся съ ней въ связи. Вопросы общественнаго устройства разбирались въ ту пору на Западъ съ лихорадочнымъ жаромъ, въ которомъ легко было угадать предвѣстника грозныхъ событій. Гулъ собиравшейся бури, разносясь далеко во всѣ стороны, слышенъ былъ и у насъ. Въ нашей литературѣ и въ передовыхъ рядахъ общества, содержаніе, тонъ рѣчей, даже тѣ точки зрѣнія, съ которыхъ вещи обсуживались, — все измѣнилось… Эпоха эта была знаменательная. Все старое и даже кое-что изъ новаго пошло въ передѣлку. Германскій идеализмъ, съ которымъ мы только что передъ тѣмъ начинали сводить знакомство, обнюхивая его съ большимъ любопытствомъ и недоумѣніемъ, вдругъ встрѣтился въ нашихъ умахъ съ другимъ, враждебнымъ ему потокомъ, летѣвшимъ, какъ вихорь, на перерѣзъ. Мы пошатнулись, сдѣлали видъ какъ будто задумались на минуту, и немедленно вслѣдъ затѣмъ, слѣдуя русскому правилу не отставать ни за что отъ Европы, хотя бы пришлось летѣть кувыркомъ за ней въ догонку, дали крутой поворотъ. Произошло смятеніе неописанное. Заклятые друзья современности и прогресса, отрекаясь отъ Гегеля и К^о, кидались наперерывъ въ объятія новыхъ гостей. Идеализмъ былъ забытъ и брошенъ такъ же внезапно, какъ онъ былъ принятъ. Мы выплюнули его хладнокровно, даже непережеванный. Безъ личной иниціативы, безъ связи съ движеніемъ жизни народной, безъ всякой естественной постепенности въ прогрессѣ внутренняго развитія, вчерашній философъ и квіетистъ превратился въ политика, въ эконома. Онъ бросилъ логику, бросилъ исторію философіи и философію исторіи, и махнувъ мимо Адама Смита со всѣми его послѣдователями, однимъ прыжкомъ очутился въ ряду реформаторовъ, не оставлявшихъ камня на камнѣ отъ старыхъ системъ гражданства и общежитія.

За этимъ движеніемъ, съ его поворотами и скачками, Левель слѣдилъ сперва холодно и небрежно, какъ за предметами, выходившими изъ круга спеціальности. Но мало-по-малу, когда шумъ сталъ долетать до ушей его явственнѣе, онъ началъ невольно прислушиваться и вникать. Праздное любопытство барина-дилеттанта, не связаннаго очень прочно ни съ чѣмъ, затронуто было вопросами, до сихъ поръ ему незнакомыми. Въ журналахъ, въ газетахъ, онъ началъ встрѣчать очень часто слова и цѣлыя выраженія, условный смыслъ которыхъ для гвардіи-капитана сороковыхъ годовъ былъ китайскою грамотой. Онъ началъ справляться и выписалъ нѣсколько книгъ, по содержанію не имѣвшихъ себѣ до сихъ поръ товарищей въ его библіотекѣ. Эти книги дочитывались, и выписаны были уже новыя, и кое-что начало разъясняться, а многое спуталось еще хуже въ его головѣ, когда пріѣздъ Лукина далъ ему первый случай высказать свои впечатлѣнія и повѣрить ихъ въ разговорѣ съ живымъ человѣкомъ….

— Вы проиграли, сказалъ онъ, вернувшись въ столовую съ нумеромъ заграничной газеты въ рукахъ: — Женскія письма вышли въ 1802 году…. вотъ здѣсь, смотрите.

Объ авторѣ этихъ писемъ, графѣ де-Сенъ-Симонѣ, и о затѣяхъ его послѣдователей у нихъ только что передъ тѣмъ начался разговоръ, который шелъ очень живо и горячо, не взирая на то, что оба имѣли объ этомъ предметѣ очень неполныя свѣдѣнія и судили о немъ съ совершенно-иныхъ точекъ зрѣнія, а потому съ трудомъ понимали другъ друга. Левеля сильно интриговала полу-религіозная сторона, таинственность и мечтательность догмата; а на все остальное онъ смотрѣлъ холодно, какъ на дѣло оовсѣмъ до него не касающееся. Пріятель его, напротивъ, оправдывалъ только то, что имѣло прямой, общежитейскій смыслъ, а о пророческихъ выходкахъ и о догматахъ школы отзывался шутя. Маша слушала ихъ очень внимательно, но, къ великому сожалѣнію, не понимала почти ничего. Только одинъ разъ, когда у нихъ завязался споръ о женщинѣ и о ея положеніи въ обществѣ, она поняла…. все поняла; но молчала, не принимая прямаго участія въ спорѣ; а когда кто изъ спорящихъ обращался къ ней съ просьбой рѣшить тотъ или другой вопросъ, она, краснѣя, давала короткій, уклончивый, блѣдный отвѣтъ…. У ней не было ясно-опредѣленныхъ теоретическихъ убѣжденій; а то, что и было, она не имѣла привычки и смѣлости высказывать такъ отчетливо, какъ высказывали они. Къ тому же предметъ интересовалъ ее слишкомъ близко, и она не могла судить о немъ сколько-нибудь спокойно…. Дѣло шло о любви и бракѣ. Лукинъ утверждалъ, что бракъ (безъ горячей любви) есть ложь и нерѣдко развратъ…. А мужъ ея возражалъ, что строгіе приговоры сплеча, основанные на общихъ правилахъ, содержатъ въ себѣ гораздо болѣе лжи чѣмъ тѣ явленія жизни, отъ которыхъ они берутъ только одну сторону. «Любовь, говорилъ онъ, есть дѣло, которое каждый, конечно, можетъ по своему толковать; потому что каждый изъ насъ любитъ по своему, — любитъ какъ любится, а не такъ, какъ по правиламъ слѣдуетъ. Если подъ словомъ любовь разумѣть романтическое увлеченіе или знойную страсть, то конечно тогда бракъ будетъ ложь, потому что одно основано на мечтательной экзальтаціи и свой центръ имѣетъ не въ сердцѣ, а въ воображеніи, а другое есть юношеская горячка крови, болѣзненные припадки которой не могутъ быть приняты нормой семейной правды. Семейная правда, семейная жизнь, говорилъ онъ, должны имѣть болѣе прочный фундаментъ, потому что онѣ имѣютъ прочныя цѣли въ виду, и цѣли вовсе не эгоистическія.»

На эту спокойную выкладку мысли, гость отвѣчалъ горячо, съ необузданнымъ краснорѣчіемъ страсти и съ худо скрытымъ презрѣніемъ къ существующему порядку общественныхъ отношеній… Маша вся превратилась въ слухъ. Она понимала теперь, понимала обоихъ, но не могла найдти выхода изъ желѣзнаго круга сомнѣній и рѣзкихъ противорѣчій, въ которомъ вертѣлся ихъ споръ.

Трудный день, въ общемъ счетѣ, сошелъ для нея гораздо легче чѣмъ она ожидала. Несмотря на мучительное и почти непрерывное замѣшательство, съ которымъ она выполняла свою неловкую роль, несмотря на всю странность и новость ея положенія, — самая эта новость и напряженная дѣятельность всѣхъ силъ, которыя вызваны были вдругъ, послѣ долгихъ годовъ дремоты, подѣйствовала на нее цѣлительно. Взглядъ ожилъ, въ лицѣ заиграла краска, на душу повѣяло теплымъ, отраднымъ дыханіемъ весны. Жизнь снова полна была…. чѣмъ? она не успѣла еще спросить у себя. Она смутно догадывалась, что въ полнотѣ этой есть что-то ложное; но откуда оно?… Случай ли вдругъ набросилъ его снаружи какъ тѣнь, которая можетъ исчезнуть такъ же случайно, или оно издавна заложено какъ зерно въ основѣ ея семейнаго положенія и только теперь пустило ростокъ наружу, — объ этомъ она и не думала. А между тѣмъ даже самая эта ложь имѣла въ себѣ какую-то свѣжую прелесть, что-то заманчиво-увлекательное.

На Лукина этотъ день сдѣлалъ тяжелое впечатлѣніе. Ложь была для него не новость, и потому не имѣла въ себѣ призрачнаго смысла силы, освобождающей отъ застоя. Ложь опротивѣла, надоѣла ему какъ ноша, отъ которой нѣтъ средствъ отдѣлаться… Куда ни сунься, какъ ни ворочайся, ни прилаживайся, — она вѣчно тутъ, лежитъ тяжело на шеѣ; грудь ломитъ, плеча болятъ; нѣтъ отдыха, нѣтъ исхода. Одну минуту ему показалось, что этотъ исходъ найденъ. Онъ встрѣтилъ друга, передъ которымъ могъ бы снять маску; но вотъ онъ съ нею проводитъ почти цѣлый день, а во все это время они не имѣли почти и десяти минутъ, чтобы сказать другъ другу хоть что-нибудь совершенно открыто, безъ принужденія, безъ помѣхи. Мужъ цѣлый день сидѣлъ съ ними, а когда уходилъ не надолго, дѣти съ ихъ нянькой вертѣлись тутъ около или прислуга мѣшала.

Онъ пожелтѣлъ отъ злости. Два раза всего ему удалось остаться съ нею вдвоемъ на минуту. Въ первый разъ, она поглядѣла ему въ глаза умоляющимъ взоромъ, и схвативъ его за руку, стала просить, чтобъ онъ полюбилъ ея мужа. Бѣдняжка весь вечеръ объ этомъ думала. Ей Богъ знаетъ какъ хотѣлось, чтобы дѣти, мужъ, домъ, вся новая ея обстановка понравились Лукину; — какъ прежде все, что касалось ея, было ему мило, такъ и теперь, чтобъ онъ все полюбилъ, все оцѣнилъ тою цѣной, какую сама она придавала всему… Она слѣдила за каждымъ словомъ мужа, съ невольною тревогой, съ тайнымъ вопросомъ: одобритъ ли это онъ, понравится ли ему? Она забывала, что онъ зналъ Левеля прежде ея или можетъ-быть думала, что они не успѣли узнать другъ друга такъ хорошо, какъ она ихъ обоихъ знала… Мужъ ея такъ уменъ, образованъ, такъ добръ! Развѣ онъ можетъ кому-нибудь не понравиться?.. Онъ всегда отзывался о немъ такъ прекрасно! Да и теперь, какъ онъ веселъ! Какъ это ясно замѣтно, что онъ къ нему очень расположенъ!.. О! какъ бы она была счастлива, еслибы желанія ея сбылись!.. И вотъ, весь жаръ, вся сила этихъ желаній, вылились въ тонѣ голоса, которымъ она произносила свою наивную просьбу… Онъ усмѣхнулся не то саркастически, не то грустно, и только что началъ ей отвѣчать, какъ мужъ воротился съ ящикомъ какихъ-то завѣтныхъ сигаръ, которыя были присланы ему уже съ годъ, въ подарокъ, изъ Петербурга, и о которыхъ онъ вспомнилъ теперь. Лукинъ мысленно проклялъ его, и сигары, и Петербургъ, и старое ихъ знакомство… «Все это колодки, думалъ онъ. Еслибы тутъ не было ни претензій на дружбу, ни правъ на взаимное уваженіе, мое положеніе было бы проще.»

Въ другой разъ, когда они остались вдвоемъ, онъ самъ началъ:

— Что жь, это вѣчно такъ будетъ? сказалъ онъ вздохнувъ.

— Что будетъ? спросила она, робко посматривая.

Перемѣна въ его лицѣ, съ котораго вдругъ свалилась маска: усталость, тоска, нетерпѣніе, мука отложенныхъ ожиданій, все это вдругъ стало ясно и поразило ее до того, что ей трудно было собраться съ мыслями. — Что будетъ? повторила она тревожно.

— Мы всегда будемъ видѣться такъ, при комъ-нибудь третьемъ? Будемъ ловить урывками случай сказать другъ другу два слова безъ принужденія?

Она поняла, но не знала что отвѣчать.

— Но… вамъ можетъ-быть это нравится? Вы можетъ-быть не хотите иначе?

— Что жь я могу сдѣлать? спросила она.

— Не знаю. Если не можете ничего, то намъ не зачѣмъ видѣться часто. Подумайте сами: изъ-за чего мы съ вами будемъ разыгрывать эту комедію? Мнѣ ложь надоѣла, а вы не привыкли къ ней, да едва ли когда и привыкнете, потому что она достается вамъ слишкомъ туго.

Маша терла глаза руками, посматривая на него тревожно.

— Какая надобность лгать? спросила она.

— О! если вы находите это лишнимъ, то я васъ избавлю отъ этого.

— Ради Бога! милый Григорій Алексѣичъ!.. Еслибы вы знали Павла Петровича, какъ я его знаю, вы бы ни минуты не сомнѣвались!.. Еслибы вы знали какъ онъ благороденъ и добръ!.. Къ нему ходятъ больные и нищіе со всей окрестности, и онъ никому не откажетъ; всякаго приметъ ласково; для всякаго сдѣлаетъ, что можетъ!

Лукинъ пожалъ плечами нетерпѣливо.

— Кто говоритъ о Павлѣ Петровичѣ?.. И кто вамъ сказалъ, что я сомнѣваюсь въ его благородствѣ?

— Къ чему жь эта тайна?

— Къ тому, что я не хочу быть во власти ни у кого, какъ бы онъ ни былъ благороденъ и добръ. Я не нищій; я не нуждаюсь ни въ помощи, ни въ снисхожденіи… Моя рѣчь можетъ-быть слишкомъ жестка, прибавилъ онъ, видя какъ сильно ее огорчили эти слова. — Въ такомъ случаѣ, я прошу васъ, простите!.. У меня желчь кипитъ; мнѣ трудно да и нѣтъ времени подбирать мягкія выраженія… Вы спрашиваете, зачѣмъ я не хочу открыть ему мою тайну?.. Но вы… развѣ открыли вашу?.. Вы сказали ли ему, шесть лѣтъ тому назадъ, когда онъ сватался, или потомъ, когда онъ сталъ вашимъ мужемъ, что у васъ былъ женихъ… такой-то, котораго вы любили?..

Она опустила глаза въ замѣшательствѣ и волненіи.

— Нѣтъ, отвѣчала она едва слышно.

— Почему жь нѣтъ?

Маша была въ большомъ затрудненіи что ей сказать. Она сама не давала себѣ отчета, какимъ образомъ это случилось.

— Такъ… отвѣчала она. — Я право не знаю… мнѣ это казалось ненужно.

— А теперь показалось нужно? перебилъ онъ. — Но точно ли нужно? Подумайте хорошенько. Къ чему знать теперь то, что шесть лѣтъ вы прятали отъ него какъ тайну?.. (Какъ видите: тайну межь васъ двухъ, или по крайней мѣрѣ главную долю ея, не я первый внесъ…) Что ему до того, Лукинъ я или Алексѣевъ?.. Главное дѣло то, что мы были съ вами знакомы и… любили другъ друга прежде… Не такъ ли?

Она молчала. Вопросъ такъ безвыходно спутался въ ея головѣ, что она и, сама не знала, чего она хочетъ теперь.

— Но вы шесть лѣтъ считали нелишнимъ объ этомъ ему говорить, и, вѣрьте, очень умно дѣлали. На что ему это знать?.. Это встревожитъ его понапрасну… заставитъ догадываться, подозрѣвать Богъ знаетъ что… Прежній вашъ недостатокъ довѣрія огорчитъ его. Онъ будетъ думать, что вы и теперь не все разказали… что вы скрываете еще что-нибудь… Мало ли какой вздоръ можетъ придти въ голову человѣку, если разъ онъ узнаетъ, что онъ былъ обманутъ… если…

Онъ не успѣлъ кончить, какъ Левель вернулся опять въ столовую. Сконфуженная фигурка Маши заставила его сперва улыбнуться, потомъ покачать головой.

Послѣ ужина, когда гость уѣхалъ, у нихъ было маленькое объясненіе.

— Маша, какъ это тебѣ не стыдно!.. Чего это ты такъ конфузишься передъ нимъ?.. Мнѣ, право, совѣстно за тебя, мой другъ. Страшно оставить тебя вдвоемъ съ кѣмъ-нибудь. Я ужь не знаю что мнѣ и думать о томъ, какъ ты приняла его вчера вечеромъ.

Марья Васильевна опустила глаза.

— Развѣ онъ тебѣ жаловался на меня? спросила она вполголоса, прижимаясь къ его плечу.

— О, нѣтъ. Онъ умѣетъ жить, и этого не сдѣлаетъ.

— Почему же ты думаешь, что я вела себя съ нимъ… невѣжливо?

— Ну, не невѣжливо… это ужь слишкомъ; а такъ, какъ бы тебѣ стать… немножко по-деревенски… нѣтъ, впрочемъ, даже я не по-деревенски. Въ деревнѣ, я рѣдко видалъ, чтобы дамы, имѣющія уже дѣтей, какъ ты, были такъ робки, такъ стѣснены присутствіемъ новаго человѣка.

— Павелъ Петровичъ, отвѣчала она, — мнѣ право кажется, что объ этомъ не стоитъ говорить такъ долго, потому что… вѣдь это мелочи.

— Вотъ видишь, мой другъ, тебѣ это кажется мелочью, а мнѣ нѣтъ. Это зависитъ, съ какой точки зрѣнія смотришь на вещи… Конечно онъ не обидится, онъ слишкомъ уменъ; но его можетъ стѣснить, если онъ будетъ видѣть, что онъ стѣсняетъ кого-нибудь изъ насъ. А я бы очень хотѣлъ, чтобъ онъ бывалъ у васъ запросто, во всякую пору, когда ему вздумается, безъ приглашеній. Да какъ это сдѣлать? Я не всегда дома, а безъ меня, могу ли я быть увѣренъ, что ты съ нимъ не будешь сидѣть потупивъ глаза, какъ сегодня, и не оставишь его одного говорить все время, что, разумѣется, очень скучно?.. Могу ли я на тебя положиться? Обѣщаешь ли ты, хоть сначала, принудить себя и быть полюбезнѣе, посмѣлѣе… Потомъ, это само собою пойдетъ; помнишь, какъ было со мной, въ первое время нашего знакомства, въ Незвановкѣ и въ Ручьяхъ. Въ первые дни, я только и слышалъ отъ тебя, что да да нѣтъ; а потомъ — обошлось.

— Что жь? тебѣ, въ эти первые дни, развѣ было такъ скучно со мной?.. Я не замѣтила.

— О, нѣтъ!.. я… мнѣ… — Левель запутался, не зная какъ вывернуться изъ этого противорѣчія между примѣромъ и нравоученіемъ. Она засмѣялась сперва; онъ потомъ.

— Будешь умница? спросилъ онъ.

— Буду! буду! отвѣчала она почти шепотомъ, прижимаясь къ нему какъ ребенокъ, котораго побранили за шалость.

V. Съ-глазу-на-глазъ.

Нѣсколько времени, Лукинъ занятъ былъ въ городѣ очень прилежно. Онъ ѣздилъ съ визитами, нанялъ себѣ квартиру, хлопоталъ объ отдѣлкѣ дома для губернатора и писалъ къ губернаторшѣ, въ Сольскъ, повторяя ей утвердительно то, о чемъ прежде намекалъ уже разъ, какъ о случаѣ очень возможномъ, то-есть что домъ будетъ готовъ не такъ скоро, какъ думали. Потребуются, по меньшей мѣрѣ, недѣли четыре, а можетъ-статься и пять… Паркетъ во многихъ мѣстахъ разсохся… подъѣздъ и лѣстницу надо совсѣмъ передѣлать, стары… обои грязны… двѣ печи, въ столовой и въ спальной, дымятъ… и т. д. О Левелѣ и женѣ его онъ писалъ коротко. «Павелъ Петровичъ настолько постарѣлъ, сколько перемѣнился; носитъ бороду, занятъ политикой и хозяйствомъ, живетъ хорошо: славный поваръ и вкусныя вина; лафитъ особенно очень, хорошъ и сигары тоже. Марья Васильевна рыженькая и худенькая дамочка… не интересна. Впрочемъ, добрая женщина и заботливая хозяйка, но такъ дика, что нѣтъ никакой возможности съ нею разговориться…»

Только что онъ успѣлъ отправить это письмо на почту, какъ получилъ отъ Софьи Осиповны другое. Въ немъ не было ни полслова о дѣлѣ, кромѣ нѣсколько разъ повторенной просьбы спѣшить и писать почаще. Остальное наполнено было разными странностями въ родѣ слѣдующей:

«Hier, une personne, qui voue aime (слово aime было вычеркнуто и поставлено haït), а rêvé, qu’elle voue donne uo soufflet… L’avez-voue déjà mérité? Dites franchement, vous savez, quand on veille, on n’ect pas de moitié si méchant, et quelques petites péccadilles se pardonnent franchement, pour peu qu’on nous les avoue de bonne grâce… Mais, ce qu’on ne pardonne pas et n’oublie pas si vite, ce qui est odieux, c’est le mensonge…» и т. д.

Дочитавъ, онъ бросилъ письмо на столъ и долго сидѣлъ въ раздумьи. Лицо его было пасмурно, и болѣзненная улыбка появлялась на немъ порой. Трудно сказать до какой степени гадокъ казался онъ себѣ въ эту минуту.

Сбывъ главныя хлопоты, онъ уѣхалъ, опять въ Сорокино. На этотъ разъ, онъ взялъ съ собой вещи, располагая сдержать обѣщаніе, данное Левелю, и остаться тамъ нѣсколько сутокъ, пока въ губернаторскомъ домѣ будетъ идти черновая работа, не требующая особеннаго надзора. Онъ думалъ пробыть дня два или три; но не было никакой возможности уѣхать такъ скоро. Погода стояла такая чудная, что о городѣ не хотѣлось и думать. Зелень густѣла; воздухъ былъ напитанъ ароматными испареніями молодыхъ травъ и почекъ; въ лугахъ, по окраинамъ луговыхъ дорожекъ, пестрѣли тысячи полевыхъ цвѣтовъ; черемха, акація, кленъ, бузина цвѣли; яблони, вишни стояли осыпанныя, какъ снѣгомъ, густымъ, бѣлымъ цвѣтомъ, мѣстами едва чувствительно переливавшимся въ розовый… Звонкія трели жаворонка раздавались высоко-высоко надъ головой, въ бездонной лазури неба; въ рощахъ, цѣлые хоры крылатыхъ пѣвцовъ пѣли звучную пѣсню весны… Все это живо напомнило ему Жгутово, въ пору его счастливой молодости. Въ первый разъ, послѣ долгаго-долгаго времени, встрѣтилъ онъ майскіе дни въ деревнѣ, и тысячи старыхъ воспоминаній воскресли… старая страсть къ охотѣ, къ удочкѣ, зашевелилась въ груди… У Левеля всѣ охотничьи принадлежности были въ порядкѣ. Онъ самъ до нихъ почти не дотрагивался; ко въ домѣ жилъ опытный егерь и рыболовъ, Гордѣй Семенычъ, прикащикъ, буфетчикъ, шталмейстеръ, церемонимейстеръ, короче fac-totum села Сорокина. Въ первый же день, Марья Васильевна, которая помнила старыя склонности Лукина, познакомила ихъ подъ какимъ-то предлогомъ; а на другой, рано поутру, они уже были въ лѣсу, и вернулись домой друзьями… Все это вмѣстѣ произвело на него невыразимо-отрадное впечатлѣніе. Юность какъ будто вернулась къ нему. Другая весна, такая же теплая, ароматная, полная жизни, какъ и та, которая зеленѣла вокругъ, расцвѣтала въ душѣ его. Онъ ожилъ, помолодѣлъ; желчный отливъ въ глазахъ исчезъ, а на лицѣ смѣнился здоровымъ загаромъ… Сердце отогрѣвалось; а вмѣстѣ съ нимъ отогрѣвалась и старая страсть, живучія корни которой зарыты въ немъ были глубоко… Но она заговорила, на этотъ разъ, не по старому… Ночью, когда, разставшись съ хозяиномъ и хозяйкой, онъ уходилъ въ свою комнату, чей-то призракъ, въ бѣломъ кисейномъ платьѣ, уходилъ вслѣдъ за нимъ. Онъ не могъ отъ него отдѣлаться… онъ горѣлъ, ворочаясь на своей постели, какъ на жаровнѣ…

Первые дни они проводили вмѣстѣ, съ утра до вечера; но почти постоянно втроемъ. Левель, если и уходилъ къ себѣ или въ поле, то всегда уводилъ съ собой гостя, опасаясь, чтобъ онъ не соскучился съ Машей.

Разъ, за обѣдомъ, онъ предложилъ ему небольшую прогулку лѣсомъ, на ферму, которую онъ устроилъ въ прошломъ году. Марья Васильевна изъявила желаніе идти вмѣстѣ съ ними.

— Устанешь, мой другъ, отвѣчалъ мужъ. — Куда тебѣ? Вѣдь это четыре версты отъ дома… — Но Маша настаивала. Ей очень хотѣлось взглянуть на двухъ новыхъ коровъ, на ея холмогорокъ; она не видала ихъ такъ давно.

— Если такъ, то ужь лучше вели заложить экипажъ и поѣдемъ всѣ вмѣстѣ; а оттуда вернемся пѣшкомъ… Тебѣ не годится ходить черезъ силу.

Лукинъ посмотрѣлъ на нее печально.

«Та ль это Маша? подумалъ онъ, что бывало весь день на ногахъ, которую мать усадить не могла, которая бѣгала на горы и по лѣстницамъ, духу не переводя… прыгала и вертѣлась, какъ шаловливая козочка…»

Ферма, куда они пріѣхали въ половинѣ шестаго и гдѣ пили коее на воздухѣ, подъ открытымъ небомъ, была новая и рѣшительная попытка Левеля, одержимаго бѣсомъ теорій. На этотъ разъ, онъ не пожалѣлъ ни денегъ, ни времени, ни труда. Все возникло точно по взмаху волшебной палочки, въ одинъ годъ, но по строго-обдуманному, двадцать разъ перевѣренному плану. Постройки и земледѣльческія орудія, машины, скотъ, — все было чисто, красиво, свѣжо, и содержалось въ отличномъ порядкѣ.

Осмотрѣвъ скотный дворъ и другія строенія, они оставили Марью Васильевну въ птичникѣ, съ розовымъ, толстощекимъ мальчишкой-сыномъ, котораго она привезла съ собой и у котораго всѣ карманы набиты были разнаго рода кормомъ для птицъ, а сами пошли посмотрѣть на полевыя статьи.

Первое, что попалось навстрѣчу, были нѣсколько десятинъ съ клеверомъ, а за и ими другія двѣ или три съ тимоееевою травой. Дальше овесъ, пшеница и рожь, поле съ горохомъ, гречиха, поле съ картофелемъ и пр. Все имѣло какой-то нарядный, щеголеватый видъ, трава въ особенности; а хлѣба казались гораздо выше и гуще тѣхъ, которые Лукинъ видѣлъ у мельницы, недалеко отъ дома… День стоялъ жаркій. Левель, въ широкой соломенной шляпѣ и въ небѣленомъ пеньковомъ пальто, съ толстою сучковатою тростью въ рукахъ, шагалъ впереди. Рядомъ шелъ маленькій, сухенькій человѣчекъ, лѣтъ подъ сорокъ, съ добродушнымъ, бараньимъ лицомъ, въ грубой суконной курткѣ и въ башмакахъ. Онъ шелъ покуривая изъ германской, классической трубки съ отливомъ. Это былъ нѣкто Биркенъ, фермеръ, нарочно выписанный изъ Пруссіи. Левель разговаривалъ съ нимъ по-нѣмецки, и говори, дѣлалъ отмѣтки въ записной книжкѣ.

— Ну что? какъ вамъ нравится? спросилъ онъ у гостя, когда, кончивъ осмотръ, они присѣли подъ тѣнь орѣшника, на маленькую дерновую скамейку, въ концѣ участка, окопаннаго канавой и огороженнаго плетнемъ.

— Красиво, отвѣчалъ тотъ. — А что стоитъ вамъ это удовольствіе?

Левель поморщился и усмѣхнулся. Зная заранѣе куда приведетъ вопросъ, онъ предпочелъ отвѣчать на него съ другаго конца, и тотчасъ же сталъ объяснять, что сумма расходовъ за первый годъ должна уменьшаться послѣдовательно и вдвойнѣ; вопервыхъ непосредственно, а вовторыхъ, съ постепеннымъ увеличеніемъ прибыли.

— На то, что издержано въ первый годъ, заключилъ онъ, и должно быть еще издержано въ нынѣшній, надо смотрѣть какъ на основной капиталъ предпріятія, который не слѣдуетъ смѣшивать съ ежегодною издержкой и который, конечно, окупится только современемъ.

— Да, если окупится, замѣтилъ Лукинъ.

— Почему жь нѣтъ?

Лукинъ высказалъ нѣкоторыя сомнѣнія.

— Покупщикъ вашъ не спроситъ, говорилъ онъ, — какія машины у васъ изъ Англіи выписаны и что онѣ стоятъ, и сколько вы платите вотъ этому барину… Онъ дастъ вамъ не болѣе той цѣны, за какую онъ можетъ купить у сосѣда, если у васъ не купитъ…

— Конечно, перебилъ Левель. — Но вы забываете, что разница въ стоимости обработки вознаграждается на количествѣ сбора. При томъ же количествѣ рукъ и земли, земля этимъ способомъ даетъ несравненно болѣе.

— Да развѣ у васъ вся годная земля обрабатывается?

— Ну нѣтъ, не вся. Рукъ не хватаетъ, чтобы всю запахать.

— Э! полноте!.. Были бы деньги, а руки у насъ дешевле машинъ!.. Вмѣсто того чтобы строить такіе дворцы для коровъ да жаться на маленькомъ лоскуткѣ, высасывая изъ него весь сокъ, прикупите-ка лучше народу, да и пустите, по русскому, въ ширину.

Левель задумался. — Я не люблю живой товаръ покупать, отвѣчалъ онъ угрюмо.

— А любите имъ владѣть и пользоваться?.. Не все ли равно?.. Эхъ, Павелъ Петровичъ! Вѣдь это себя обманывать!.. Если хотите умнѣе отцовъ быть и чище ихъ жить, такъ уѣзжайте отсюда подальше… Здѣсь не житье для вашей науки!.. Здѣсь все стоитъ на другихъ ногахъ и скроено на другую мѣрку… Вы — русскій баринъ; а русскому барину незачѣмъ тратить деньги и трудъ, и ломать себѣ голову по пустому тамъ, гдѣ ему все даромъ дано.

— Я васъ не могу понять, Григорій Алексѣичъ, замѣтилъ Левель. — Вы такъ озлоблены противъ существующаго порядка, или безпорядка (по вашему это все равно), а между тѣмъ вы же сами смѣетесь надъ всякою попыткой выбиться изъ него и перейдти къ чему-нибудь лучшему.

— Я не смѣюсь! отвѣчалъ Лукинъ вспыхнувъ. — Боже избави!.. Затѣйте попытку, въ которой была бы хоть тѣнь надежды, и вотъ вамъ моя рука, брошу все, пойду къ вамъ въ лакеи, если на что другое не пригожусь!.. Но, продолжалъ онъ спокойнѣе, — затѣйте что-нибудь путное, а не эти игрушки… Что толку тѣшить себя, разыгрывая роль фермера такъ какъ вы?.. Кто споритъ?.. Съ вашими средствами, имѣя въ запасѣ оброкъ или выручку съ барщины, вы не останетесь на мели, не обанкротитесь; можетъ-быть, даже сведете концы бъ концами и при счастьи вернете затраченный капиталъ; а все-таки я скажу, что это потѣха!.. Посмотрите на жизнь вокругъ васъ… Доросла ли она до всѣхъ этихъ тонкостей, и можетъ ли она войдти въ какую-нибудь естественную, непринужденную связь съ ними?.. Можетъ ли вашъ мужикъ, напримѣръ, жить такъ комфортабельно, какъ у васъ тутъ живетъ корова или свинья?.. А если нѣтъ, то къ чему всѣ эти затѣи?.. — Онъ указалъ на строенія.

На красномъ, кирпичномъ фонѣ ихъ, издали рисовались бѣлое платье и сѣренькій зонтикъ Маши, которая шла къ нимъ, облитая яркимъ золотомъ вечерняго солнца. Передъ нею бѣжалъ ребенокъ…

Минутъ черезъ пять, они возвращались домой.

— Приходите ко мнѣ, сегодня, часамъ къ десяти, сказалъ Левель Нѣмцу. — Мнѣ надо съ вами поговорить подробнѣе о поливкѣ.

Дорога тянулась лѣсомъ. Марья Васильевна шла опираясь на руку мужа, и безпрестанно оглядываясь на коляску, которая ѣхала шагомъ сзади, и на Васю, который сидѣлъ на козлахъ, съ кучеромъ, въ полномъ восторгѣ. Мать улыбалась ему и грозила пальцемъ, когда ей казалось, что онъ сидитъ не такъ смирно, какъ обѣщалъ; а Левель тѣмъ временемъ продолжалъ свой неконченный разговоръ. Онъ былъ такъ озадаченъ непредвидѣнною выходкой гостя, что не могъ ему отвѣчать немедленно; но дорогой, надумавшись, началъ свою защиту спокойно, холодно, методично. Исходя изъ того же общаго основанія, на которое опирался Лукинъ, онъ далъ своимъ выводамъ болѣе обширный смыслъ, и началъ доказывать, что всѣ историческія перемѣны въ жизни народа совершаются постепенно, и что нигдѣ мы не видимъ скачковъ. Развивъ это общее положеніе съ цѣлью обезоружить противника, который повидимому хотѣлъ бы все разомъ двинуть впередъ, онъ перешелъ къ себѣ и къ своимъ попыткамъ. — Моя цѣль, говорилъ онъ, — не чисто-практическая. Она состоитъ не въ томъ, чтобы сразу ввести у насъ раціональную обработку земли по заграничному способу. Я просто хочу испытать, возможно ли это дѣло на нашей землѣ и при нашей теперешней обстановкѣ. Вы кажется думаете, что нѣтъ?

— Конечно. Раціональная обработка земли основана на свободномъ трудѣ. Ей не ужиться съ крѣпостнымъ правомъ

— Но у Римлянъ существовало же крѣпостное право; а между тѣмъ это былъ первый народъ, который привелъ обработку земли въ систему.

— И первый, который привелъ въ систему всѣ мерзости, всѣ неправды своей общественной и семейной жизни, освятивъ ихъ подъ именемъ права…

— Постойте, постойте! перебилъ усмѣхаясь Левель. — Оставимъ Римлянъ въ покоѣ. Они уводятъ насъ въ сторону отъ вопроса. Я не хочу защищать ни ихъ крѣпостное право, ни наше; это конечно зло; но дѣло не въ томъ… — И онъ завелъ ра "воръ опять на вопросъ о хозяйствѣ.

Оми спорили всю дорогу, а Марья Васильевна слушала ихъ и молчала, не понимая о чемъ идетъ споръ. Ей было досадно на мужа. Онъ завладѣлъ Григоріемъ Алексѣевичемъ такъ исключительно, что въ послѣдніе дни она не успѣла съ нимъ и трехъ словъ сказать. А ей такъ бы хотѣлось поговорить съ нимъ подолѣе, убѣдиться, что они не чужіе другъ другу, что онъ помнитъ прошедшее, что оно ему такъ же дорого, какъ и ей… Но когда, какимъ образомъ это сдѣлать?.. Они вѣчно втроемъ!.. Вдругъ, ей пришло на умъ, что Нѣмецъ съ фермы придетъ сегодня, часу въ десятомъ, и что Павелъ Петровичъ, по всей вѣроятности, уведетъ его къ себѣ въ кабинетъ часа на два… Это будетъ ужь послѣ чая; дѣти ужь будутъ спать; вотъ случай!.. Еслибы только онъ догадался!..

Съ нервнымъ волненіемъ ждала она Биркена. Когда доложили, что онъ пришелъ, она оглянулась украдкой на Лукина, но замѣтивъ, что онъ тоже смотритъ на нее, покраснѣла и опустила глаза.

— Я пойду въ садъ, сказала она, когда всѣ встали изъ-за стола.

Лукинъ посмотрѣлъ на нее, и ни слова не говоря, ушелъ въ свою комнату… Комната находилась въ нижнемъ этажѣ, и выходила балкономъ въ садъ… Постоявъ на крыльцѣ съ минуту, онъ вышелъ, осматриваясь и прислушиваясь… Тихо, тепло пахнетъ черемхой… Весеннія сумерки ложились прозрачно, какъ синій флеръ; но чаща вѣтвей въ аллеяхъ была такъ густа, что внизу, подъ навѣсомъ ея, казалось немногимъ свѣтлѣе ночи. Изъ дома, черезъ отворенное окошко верхняго этажа, слышался звукъ посуды, которую убирали… Онъ шелъ внизъ по аллеѣ, къ бесѣдкѣ, которая возвышалась въ углу, надъ оврагомъ, шелъ, напѣвая въ полголоса одну старую русскую пѣсню, затверженную имъ еще въ Жгутовѣ:

Гой вы, братцы мои! братцы малые!

Вы, соколики разудалые!

Кто бы горю мому пособилъ,

Мнѣ съ дороги дружка воротить?

Милый другъ! воротися назадъ!

Воротися въ тотъ зеленый садъ,

Гдѣ гуляла съ тобой обнимаючись,

Пѣсни звонкія распѣваючи.

Что-то хрустнуло позади… онъ оглянулся… Изъ боковой аллеи, шагахъ въ десяти отъ него, мелькнуло бѣлое платье Маши. Они встрѣтились, взялись за руки, и долго глядѣли другъ другу въ глаза, ни слова не говоря.

— По старому? сказалъ онъ.

— По старому, отвѣчала она, усмѣхаясь печально.

Лукинъ сѣлъ на ступенькѣ, у входа въ бесѣдку, и усадилъ ее возлѣ себя.

— Семи лѣтъ не воротишь, сказалъ онъ; — но я хочу знать, какъ вы ихъ прожили?.. Счастливы ли вы съ мужемъ? Любите ли вы его?.. Говорите, говорите скорѣй! Вѣдь я еще ничего не знаю!

— Я… должна быть счастлива, отвѣчала она нерѣшительно и чуть слышно; — потому что я знаю его; а кто его знаетъ, тотъ не можетъ его не любить.

Лукинъ посмотрѣлъ ей въ лицо. — Не то, сказалъ онъ. — Я не то спрашиваю… Счастливы ли вы такъ, какъ бы вы желали быть счастливою съ мужемъ? Любите ли вы его больше всего на свѣтѣ? Отвѣчайте мнѣ прямо, безъ оговорокъ; просто да или нѣтъ?

Она молчала, потупивъ глаза.

— Ну, это ужь не постарому! Въ старые годы вы были откровеннѣе… Я имѣлъ право знатью, что васъ близко касалось; а теперь, я, кажется, потерялъ и это!

— Григорій Алексѣичъ! отвѣчала она: — не будьте со мною такъ строги! Пожалѣйте меня! Еслибы вы знали что дѣлается у меня на сердцѣ, вы бы не стали такъ говорить.

— Можетъ-быть… Но пожалѣйте же и вы меня. Скажите же мнѣ хоть что-нибудь, чтобъ я могъ составить себѣ хоть какое-нибудь понятіе о томъ, что съ вами было въ эти семь лѣтъ, и что теперь дѣлается?.. Что вы дѣлали послѣ того какъ мы съ вами разстались?.. Когда умерла Лизавета Ивановна? Когда, гдѣ вы встрѣтились съ нимъ?.. Подумайте; вѣдь я ничего не знаю!..

— Маменька умерла слишкомъ два года тому назадъ, въ ноябрѣ, отвѣчала она, и вслѣдъ за тѣмъ разказала ему нѣкоторыя подробности этой потери. — Она очень жалѣла о васъ, очень грустила и плакала, когда мы узнали объ этомъ случаѣ.

— А вы, Марья Васильевна?

— Я?.. отвѣчала она съ тихимъ упрекомъ, обращая къ нему глаза: — И это вы спрашиваете?.. Ахъ! Григорій Алексѣичъ, что я вытерпѣла, то не разказывается!.. Я очень была несчастна; но передать вамъ, какъ все это было въ ту пору, я не могу; у меня словъ нѣтъ на эти вещи.

— А его вы встрѣтили скоро потомъ?

— Черезъ годъ, отвѣчала она едва слышно, и закрыла руками лицо.

— Послушайте, продолжалъ онъ тихо, наклоняясь къ самому уху ея: — вы напрасно на это такъ смотрите. Если вы думаете, что я васъ осуждаю хоть сколько-нибудь за то, что случилось, то вы совершенно ошибаетесь. Въ моихъ глазахъ на васъ не лежитъ и тѣни упрека. Не только послѣ извѣстіи о моей смерти, но даже и просто, послѣ разлуки нашей, послѣ всего, что было сказано между нами въ тотъ день, вы были правы располагать собою какъ вздумается… И вы умно поступили, воспользовавшись этимъ правомъ; вы должны были такъ поступить… Ахъ, Марья Васильевна! Еслибы вы знали!.. Повѣрьте, не вамъ передо мною краснѣть! Не мнѣ у васъ требовать отчета!.. Бросьте напрасный стыдъ; говорите о прошломъ смѣло… Скажите, гдѣ вы увидѣли его въ первый разъ?

— У Кирсановыхъ… Онъ тамъ гостилъ… Онъ искалъ управителя, и Кирсановы, черезъ насъ, познакомили его съ Иваномъ Кузмичемъ… По этому случаю, маменька ѣздила къ нимъ въ Незвановку и возила меня съ собой… Мнѣ такъ не хотѣлось въ тотъ день!..

— Но послѣ вы не жалѣли?

— Нѣтъ, не жалѣла… Павелъ Петровичъ мнѣ нравился; но мнѣ и въ голову не могло придти, чтобъ изъ этого вышло что-нибудь кромѣ простаго знакомства.

— Какимъ же образомъ и когда все это устроилось?

— Скоро. Мѣсяца черезъ три послѣ первой встрѣчи. Въ эти три мѣсяца, онъ бывалъ часто въ Ручьяхъ, и мы подружились. Потомъ, я замѣтила, да и маменька тоже… мы обѣ стали догадываться о его намѣреніяхъ. Меня это очень тогда встревожило… я не желала… Еслибы меня одну оставили, я бы ни за что не рѣшилась!.. Но маменька такъ настаивала! Ей такъ хотѣлось, чтобы дѣло это устроилось!.. Ее такъ огорчало мое упорство!.. Она сердилась, плакала… наконецъ захворала… Тогда я не въ силахъ была противиться долѣе. Я подумала: не все ли равно?.. Да, мнѣ тогда почти все равно было, какъ это развяжется; потому что у меня ничего въ будущемъ не было никакихъ надеждъ… а для маменьки это было все.

— Вы стало-быть не любили его, когда выходили замужъ?

Марья Васильевна покачала головой чуть примѣтно.

— А онъ?

— Онъ былъ очень привязанъ… Еслибы не это, что могло бы привлечь его къ бѣдной дѣвушкѣ, безъ приданаго? Съ его состояніемъ, связями, онъ могъ бы найдти себѣ ровную партію… О! вы не знаете его такъ, какъ я его знаю! Это добрѣвшій и благороднѣйшій человѣкъ!.. Онъ только съ виду кажется холоденъ; но у него сердце теплое, любящее!

— Вы… полюбили его потомъ?

— Могла ли же я не полюбить?.. Это была бы черная неблагодарность съ моей стороны!

— Вы полюбили его такъ, какъ вы прежде другаго любили?

Маша опять закрыла руками лицо.

— Не спрашивайте, отвѣчала она.

Оба молчали съ минуту. Лукинъ былъ жестоко взволнованъ. Раза два онъ готовъ былъ упасть передъ ней на колѣни, и цѣловать ея ноги. Съ трудомъ овладѣвъ собой, онъ продолжалъ свой разспросъ; и Марья Васильевна разказала ему, какъ они ѣздили въ Петербургъ, какъ жили въ Троицкомъ… свою болѣзнь и послѣднюю болѣзнь матери. Много, много что еще онъ узналъ въ этотъ день. Объ остальномъ онъ не смѣлъ разспрашивать, но онъ догадывался.

Когда ея исповѣдь кончилась, она стала просить, чтобъ и онъ, въ свою очередь, разказалъ ей подробно свое прошедшее. «Все, все разкажите!» просила она; но онъ не успѣлъ разказать ей все. Только что дѣло дошло до встрѣчи съ Маевскими, на той станціи, гдѣ онъ провелъ цѣлый день, какъ въ аллеѣ, шагахъ въ сорока отъ бесѣдки, послышались чьи-то шаги. Это былъ Левель, который, окончивъ съ Биркеномъ, вышелъ къ нимъ въ садъ.

— Маша! Григорій Алексѣичъ! кричалъ онъ смѣясь. — Куда вы запрятались?.. Ужинъ готовъ!.. Григорій Алексѣичъ! Гдѣ вы?

— Здѣсь, отвѣчалъ Лукинъ, вставая.

Маша была въ отчаяніи. Разказъ заинтересовалъ ее въ высшей степени. Она въ состояніи была слушать и слушать его безъ конца, не думая ни о чемъ, забывъ все на свѣтѣ; готова была сидѣть всю ночь напролетъ; а тутъ, вдругъ его перебили на самомъ интересномъ мѣстѣ, и Богъ знаетъ когда теперь ей удастся дослушать!

— Какъ же?.. Когда же?.. шептала она, вставая.

— Когда вамъ угодно… — Онъ хотѣлъ сказать еще что-то; но въ эту минуту, Левель, къ которому они шли навстрѣчу, показался изъ-за кустовъ.

Онъ былъ обрадованъ, увидѣвъ ихъ вмѣстѣ.

— Давно вы здѣсь? спросилъ онъ, взявъ подъ руку Лукина. Услыхавъ, что они провели тутъ все время, покуда онъ занятъ былъ съ Биркеномъ, онъ не вѣрилъ своимъ ушамъ. «Что за диковина! думалъ онъ, откуда это у Маши такая храбрость?» и вслѣдъ за этимъ невольное любопытство заставило его сдѣлать себѣ вопросъ: «О чемъ они говорили вдвоемъ?..» О! онъ бы дорого далъ, чтобы послушать!..

— Маша! тамъ ужинъ сейчасъ подадутъ. Поди-ка ты, похозяйничай; а мы сейчасъ будемъ.

— Григорій Алексѣичъ, спросилъ онъ, оставшись вдвоемъ: — скажите мнѣ откровенно, вамъ не было скучно съ женой?

Лукинъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.

— Съ чего это вамъ пришло въ голову? отвѣчалъ онъ.

Тотъ засмѣялся.

— Вы хотите сказать: что за глупый вопросъ?.. Что жь! Я согласенъ; вопросъ съ одной стороны дѣйствительно глупъ, потому что есть вещи, на счетъ которыхъ никто вамъ не скажетъ правды.

— Если она непріятна, — да. Но развѣ не можетъ случиться иначе?

— Что жь изъ того, что можетъ? Отвѣтъ во всякомъ случаѣ будетъ одинъ.

— Да; но онъ можетъ быть вѣренъ.

— Конечно, но какъ это узнать?

— А, ну! надо вѣру имѣть!.. Позвольте однакожъ и мнѣ спросить: отчего вы боитесь, что мнѣ съ Марьей Васильевной можетъ быть скучно?

— Такъ… она очень дика. Это проходитъ, когда она узнаетъ человѣка короче; но… въ первое время, съ ней трудно сблизиться. Она не сдѣлаетъ шагу навстрѣчу.

— О, послушайте! Можно ли требовать отъ женщины, чтобъ она дѣлала первый шагъ къ сближенію?.. Это было бы не по-женски!..

— Вы думаете?

— Безъ сомнѣнія!.. Я не люблю бойкихъ дамъ.

— Полно, правда ли? сказалъ Левель, насмѣшливо посматривая на своего пріятеля. Къ этому времени, они были ужь въ комнатѣ и садились за столъ.

— Положительно не люблю, подтвердилъ тотъ, смотря на Марью Васильевну. — Онѣ могутъ быть интересны въ другихъ отношеніяхъ; но собственно женскаго, того, что намъ нравится въ женщинѣ больше всего и что отличаетъ ее отъ насъ въ эстетическомъ смыслѣ, того-то у нихъ и нѣтъ.

— А! вотъ какъ!.. Ну, признаюсь, я не думалъ, что вы такой лицемѣръ! воскликнулъ Левель. — Слышишь ли, Маша, что онъ говоритъ?.. Пожалуйста, ты не вѣрь. Это онъ только такъ, для насъ говоритъ; но я могу засвидѣтельствовать, что тутъ нѣтъ ни слова правды… Я знаю очень хорошо его вкусъ и видѣлъ женщинъ, которыя ему нравились. Одну изъ нихъ зналъ даже очень близко… Вы не догадываетесь о комъ идетъ рѣчь?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Лукинъ, съ принужденною усмѣшкой.

— Ну, я не стану ее называть; но я вамъ ее опишу словами поэта:

Какъ роза румяна, а бѣла какъ смѣтана,

Весела, что котенокъ у печки…

…живая, милая, умна какъ бѣсъ, ласкова какъ ребенокъ; бывало всѣхъ займетъ, всякаго развеселитъ!.. Не пассивная не робкая монастырка, изъ которой надо вытягивать слово за словомъ; а блестящая, свѣтская женщина, съ языкомъ то мягкимъ какъ бархатъ, то острымъ какъ бритва!..

— Кто это? съ большимъ любопытствомъ спросила Марья Васильевна.

Левель смѣялся, посматривая на гостя.

— Спроси у Григорія Алексѣича, отвѣчалъ онъ.

Марья Васильевна посмотрѣла на Лукина. Лицо его показалось ей страннымъ. Въ немъ было что-то, чего она не могла себѣ объяснить. Сквозь вынужденную усмѣшку, просвѣчивало что то тревожное, озабоченное, какая-то сложная игра чувствъ, тайна которой была старательно спрятана. Для Маши, знавшей его хорошо, все это было замѣтнѣе чѣмъ для мужа, и сдѣлало на нее глубокое впечатлѣніе. Желая скрыть его, и сердечнымъ инстинктомъ угадывая затрудненіе своего стараго друга, она спѣшила перемѣнить разговоръ. Но послѣ ужина, когда Григорій Алексѣевичъ ушелъ къ себѣ, она повторила вопросъ свой мужу.

— Какъ! Ты не угадываешь?.. отвѣчалъ тотъ, смѣясь. — Да это наша кузина, Софья Осиповна!

Маша смотрѣла, широко открывъ глаза.

— Не знаю что было послѣ, продолжалъ мужъ. — Но въ Петербургѣ онъ сильно за нею ухаживалъ; да и она, надо правду сказать, была къ нему очень неравнодушна. Она сама просила меня отыскать его; а потомъ опредѣлила на службу къ мужу и увезла съ собой въ Сольскъ. Между нами сказать, тутъ было не безъ грѣха… До какой степени дѣло дошло, не берусь рѣшить; но… я сильно подозрѣваю… почти увѣренъ.

Марья Васильевна не отвѣчала ни слова. Щеки у ней горѣли; на сердцѣ жгло. Какое-то новое, до сихъ поръ незнакомое чувство зашевелилось въ груди. Что это такое, она не могла себѣ дать отчета; но это было мучительно… это было похоже на чувство какой-то обиды, или обидной, невыносимой ошибки, или потери… У ней точно отняли или грозили отнять какое-то дорогое сокровище!.. То, что она всегда считала своимъ, и что даже смерть не въ силахъ была у ней похитить, ускользало изъ рукъ теперь, и, странно сказать, ускользало въ прошедшемъ… Но можетъ быть это неправда?.. Павелъ Петровичъ, можетъ-быть, пошутилъ, или ошибся?.. Какъ жаль, что она не успѣла дослушать разказъ его до конца! Можетъ-быть все объяснилось бы иначе… А теперь, поди, жди, когда удастся опять встрѣтить его наединѣ!.. Случай такъ глупъ! Никогда не придетъ когда нужно!..

Но случай, какъ будто желая себя оправдать въ глазахъ Маши, на другое же утро былъ тутъ, готовый къ услугамъ.

Сейчасъ послѣ чая, Левель уѣхалъ опять на ферму. Онъ уѣхалъ одинъ; послѣ вчерашняго вечера, онъ не боялся ужь больше оставить гостя съ женой. "Маша имѣла ужь время привыкнуть къ чужому лицу, « думалъ онъ. „Пусть привыкаетъ; ей это полезно… Пріѣдутъ Маевскіе; будутъ ѣздить сюда, и къ себѣ будутъ звать; а у нихъ она встрѣтитъ весь городъ…“ Къ тому же, онъ самъ боялся наскучить пріятелю, ухаживая за нимъ, какъ за маленькимъ, цѣлый день.

Только что онъ уѣхалъ, какъ Маша нашла, что въ комнатахъ душно, и предложила Григорію Алексѣевичу идти въ садъ. Они сѣли въ тѣнистой аллеѣ, далеко отъ дома. Лукинъ продолжалъ свой разказъ; но это ужь было совсѣмъ не то, что вчера. Съ тѣхъ поръ какъ онъ встрѣтилъ Маевскихъ, подробности, которыхъ было такъ много вчера, и которыя такъ занимали Машу, исчезли Богъ знаетъ куда. Онъ разказалъ ей въ короткихъ словахъ развязку своихъ приключеній на станціи, пріѣздъ въ Петербургъ, знакомство съ Левелемъ, съ Софьей Осиповной, упомянулъ о Матюшкинѣ; но о томъ, какъ Матюшкинъ помогъ ему въ его планахъ, и о томъ, что онъ самъ искалъ сблизиться съ Софьей Осиповной, — не сказалъ ничего… Вообще, весь періодъ его петербургской жизни переданъ былъ на скорую руку и на столько темно, что Марья Васильевна многаго не могла понять. Еще короче разказано было его пребываніе въ Сольскѣ… Когда онъ кончилъ, Маша съ минуту смотрѣла ему въ глаза, ожидая не скажетъ ли онъ чего-нибудь; но никакихъ объясненій и дополненій не было. Онъ молчалъ, опустивъ глаза въ землю, и чертилъ что-то палочкой на пескѣ.

— И это все? спросила она.

— Все, отвѣчалъ онъ, не поднимая глазъ.

— А эта дама, о которой вчера, за ужиномъ, былъ разговоръ? Эта бойкая, свѣтская женщина, которая вамъ такъ нравилась, — гдѣ же она?.. Кто она?.. Вы ни слова о ней не сказали.

— Я много знавалъ свѣтскихъ дамъ, отвѣчалъ онъ шутя. — Въ Петербургѣ, въ губернскихъ городахъ, да и здѣсь, въ деревенскомъ быту, этотъ родъ женщинъ вовсе не рѣдкость… Еслибъ я зналъ, о комъ говоритъ Павелъ Петровичъ, я бы вамъ назвалъ ее.

— Если вы не догадываетесь, перебила она, — то я могу вамъ помочь… Онъ говорилъ о Софьѣ Осиповнѣ.

Лукинъ усмѣхнулся, пожавъ плечами… — Да я-то развѣ о ней не говорилъ?

— Вы мнѣ не сказали, что вы были въ нее влюблены.

— Потому что этого не было.

— Какъ не было?.. — Краска досады вспыхнула у ней на лицѣ… — Григорій Алексѣичъ, это дурно!.. Зачѣмъ вы хотите меня обманывать?.. Что я сдѣлала?.. Чѣмъ я заслужила отъ васъ…

Онъ хотѣлъ взять ее за руку, но она отодвинулась на другой конецъ деревянной скамьи.

— Оставьте! продолжала она, едва помня себя отъ досады… — Я вижу теперь, что я для васъ болѣе ничего не значу!

— Вы ошибаетесь.

— О, нѣтъ; ошибиться въ этомъ нельзя!.. Это ясно!

— Марья Васильевна! продолжалъ Лукинъ, сильно взволнованный: — я васъ не желалъ бы обманывать!.. Я бы дорого далъ за право открыть вамъ всю истину… но хотите ли вы ее знать?

— Я хочу все знать.

— Подумайте, чего вы отъ меня требуете?.. Вспомните… наше положеніе теперь не то, что было семь лѣтъ назадъ… Тогда я могъ говорить открыто обо многихъ вещахъ, о которыхъ теперь можетъ-быть лучше было бы молчать.

— Нѣтъ; лучше знать правду, — всю правду!

Лукинъ вспыхнулъ. — О! если такъ, то я скажу правду!.. Клянусь Богомъ я васъ одну любилъ и до сихъ поръ люблю!.. Одна время, я думалъ, что мнѣ удастся забыть васъ съ другими… но я не могъ… Еслибъ я зналъ какъ это трудно, я не рѣшился бы на то дѣло, которое заперло мнѣ дорогу на родину и въ вашъ домъ!.. Знаете?.. Съ той поры, какъ мы съ вами разстались, не было дня, въ который бы я не думалъ о васъ и не жалѣлъ о потерянномъ… О! я люблю васъ по старому; а вы, милая Maрья Васильевна, вы любите ли меня еще хоть сколько-нибудь?..

Она сидѣла, опустивъ руки, обезоруженная, растерянная… — Не спрашивайте! прошептала она. — Зачѣмъ это спрашивать?

Дѣйствительно, спрашивать было не зачѣмъ. Все было ясно и такъ. Съ первыхъ словъ, она покраснѣла до плечъ. Торжество и волненіе, радость и страхъ написаны были у ней на лицѣ… Лукинъ оглянулся… все тихо кругомъ; листъ не шелохнется; густая чаща вѣтвей зеленымъ шатромъ раскинута во всѣ стороны… Въ крови огонь… нѣтъ силъ устоять противъ страшнаго искушенія…

— Маша! прошепталъ онъ, подвигаясь къ ней тихо. Она опустила голову и закрыла лицо руками.

— Маша… мой ангелъ!.. — Онъ обнялъ ее.

— О! пощадите!.. шептала она, чувствуя огненный поцѣлуй у себя на лицѣ. — Оставьте!.. Вспомните, вѣдь я мать!.. У меня есть дѣти… есть мужъ… Оставьте! Не смѣйте!.. О! я несчастная! сумашедшая! Что я надѣлала?.. Оставьте! Ради самого Бога!.. Прочь!.. — Она вырвалась вся въ слезахъ и убѣжала.

Нѣсколько дней послѣ этого, Лукинъ не имѣлъ случая поговорить съ нею. Марья Васильевна пряталась отъ него, избѣгала еге замѣтно, а если случайно ихъ оставляли вдвоемъ, — молчала въ большомъ замѣшательствѣ или звала къ себѣ няньку съ дѣтьми. Ей становилось страшно, когда они оставались съ-глазу-на-глазъ; но этотъ страхъ не похожъ былъ на тотъ, который мучилъ ее всю ночь послѣ перваго посѣщенія Лукина. Опасность грозила теперь съ другой стороны, съ такой, о которой она до сихъ поръ и не думала. До послѣдняго случая ей и во снѣ не снилось то, что теперь ее волновало. Ей и въ голову не могло придти, чтобъ у ней, въ ея собственномъ сердцѣ, таилось зерно тревогъ и опасностей, чтобы между привязанностію къ мужу и чувствомъ къ этому человѣку могло возникнуть какое-нибудь противорѣчіе. Она чиста была до сихъ поръ, и хотя понимала возможность пасть, но понимала ее однимъ разсудкомъ. Для сердца, возможность эта казалась чѣмъ-то несбыточнымъ, химерическимъ, какою-то грезой, для которой нѣтъ мѣста въ дѣйствительномъ мірѣ. Такъ было до той минуты, когда она почувствовала себя вдругъ, безъ собственной воли, безъ всякаго предисловія, въ объятіяхъ Лукина. Съ этой минуты, все стало ясно для ней. Не падая, она поняла сердцемъ какъ можно пасть. Его жгучіе поцѣлуи бродили отравой у ней въ крови, и, подъ дыханіемъ этой отравы, изъ чистой, дѣвичьей привязанности выростала земная страсть… „Вотъ гдѣ опасность!“ думала Маша, съ трепетомъ вспоминая служившееся… О! какъ страшно близка!.. и какъ беззащитна она передъ ней!.. Эти минуты… надо бояться ихъ какъ огня, надо бѣжать отъ нихъ издалека; потому что когда онѣ наступятъ, тогда уже поздно; нельзя отвѣчать ни за что!.. Тогда голова кружится, мысли путаются; всякое чувство долга, все чистое, все святое, блѣднѣетъ и исчезаетъ какъ дымъ!.. Эти минуты!.. Она хотѣла забыть ихъ и не могла. Онѣ повторялись для ней безпрестанно воображеніемъ, и при мысли о нихъ духъ захватывало, руки дрожали какъ въ лихорадкѣ…

Нѣсколько дней спустя, Левель, сбираясь въ городъ, предложилъ гостю ѣхать съ нимъ вмѣстѣ, съ тѣмъ чтобы къ вечеру воротиться въ село. Лукинъ очень радъ былъ этому случаю. Ему не хотѣлось уѣхать совсѣмъ, а между тѣмъ побывать въ З** и посмотрѣть что тамъ дѣлается — было давно пора.

Передъ отъѣздомъ, онъ встрѣтилъ Марью Васильевну одну, въ гостиной. Она шла торопливо, потупивъ глаза, и готова была пройдти уже мимо, но онъ заступилъ ей дорогу въ дверяхъ.

— Вы сердитесь на меня, мой другъ, бѣжите отъ меня? шепнулъ онъ тихо.

— Пустите, отвѣчала она вполголоса, — мнѣ нужно къ дѣтямъ идти.

— Одно слово… Если вамъ непріятно, что я живу у васъ въ домѣ такъ долго и попадаюсь на каждомъ шагу, то я прошу васъ сказать мнѣ объ этомъ прямо, потому что я ѣду въ городъ и могу тамъ остаться, несмотря на всѣ убѣжденія Павла Петровича… Предлогъ пріискать нетрудно…

Она молчала, потупивъ глаза, въ большомъ замѣшательствѣ.

— Марья Васильевна, будьте со мной откровенны… Я виноватъ передъ вами, я самъ это знаю, но то наказаніе, которое вы придумали, слишкомъ жестоко!.. Мнѣ легче совсѣмъ отсюда уѣхать и вовсе не видѣться съ вами или быть у васъ изрѣдка, гостемъ, на пять минутъ, чѣмъ жить съ вами здѣсь, подъ одною кровлей, встрѣчать васъ на каждомъ шагу и видѣть, что вы меня избѣгаете… Скажите: неужели одинъ мигъ забывчивости могъ лишить меня вдругъ всякихъ правъ на ваше вниманіе и дружбу?.. Неужели я обидѣлъ васъ такъ, что вы и простить меня не хотите?..

Она тихо подняла на него глаза.

— Я на васъ не сержусь… отвѣчала она встревоженнымъ, нерѣшительнымъ голосомъ: — хоть можетъ-быть и должна была бы сердиться, потому что вы огорчили меня очень сильно.

— О, полноте! Не будьте такъ строги!.. Будьте добры попрежнему… Простите, какъ прежде умѣли прощать!..

Онъ протянулъ ей руку; но она отняла торопливо свою и сдѣлала шагъ назадъ.

— Если вы не хотите со мною ссориться, отвѣчала она тревожно. — то я прошу васъ… я требую, чтобы вы вели себя осторожнѣе!.. Я никогда не могу позволить… Я никогда не думала, не ожидала отъ васъ… Нѣтъ, вы не тотъ человѣкъ, какимъ я васъ знала прежде!.. Вамъ мой покой, мое счастье не дороги болѣе… О! какъ вы измѣнились!.. Какъ все, все измѣнилось съ тѣхъ поръ]..

— Да, многое измѣнилось! отвѣчалъ отъ печально. — Отъ стараго только одно осталось: я васъ люблю по старому.

Колѣна у ней подкашивались. Съ трудомъ переводя духъ, она прислонилась къ окошку.

— Если хотите, чтобъ я вамъ вѣрила, то никогда, никогда не говорите мнѣ больше объ этомъ, прошептала она чуть слышно.

— Отчего? спросилъ онъ.

— Оттого что я не хочу, я не должна это слышать!..

— Не должны? повторилъ онъ насмѣшливо. — Послушайте, мы не дѣти, чтобы намъ морочить себя, не договаривая или маскируя то, что мы оба знаемъ… Требуйте отъ кого-нибудь другаго… а я не могу передъ вами лгать… Да и какая нужда?.. Что изъ того, что я васъ люблю?.. Развѣ моя любовь преступленіе?

— О, ради Бога, молчите!.. Мнѣ больно все это слышать! Меня это мучитъ… Вы должны понимать, что въ моемъ положеніи есть обязанности, которыхъ я не могу забыть…

Лукинъ пожалъ плечами.

— Послушайте, вѣдь вы сами хотѣли знать правду… Чего жь такъ пугаться? Вѣдь я отъ васъ ничего не требую и не жду. Исполняйте себѣ ваши обязанности, я не прошу васъ забывать ихъ; но къ чему лицемѣрить?.. Будьте со мной откровенны сперва; заплатите мнѣ правдой за правду, а послѣ ужь требуйте, чтобъ я молчалъ. Поймите, что я у васъ спрашиваю не о томъ, что было и чего не воротишь, а о томъ, что теперь есть. Скажите мнѣ прямо, что вы меня больше не любите, что это давно прошло, что осталась одна только память о прошломъ. Это будетъ по крайней мѣрѣ понятно, и это зажметъ мнѣ ротъ вѣрнѣе всякихъ обязанностей, потому что конечно я не намѣренъ вамъ повторять то, что вамъ непріятно слышать.

Она стояла, опустивъ руки, потупивъ глаза, какъ приговоренная къ смерти. Нѣсколько разъ какое-то слово готово было сорваться у ней съ языка, но она не рѣшалась его сказать. Онъ подошелъ къ ней близко. Маша потупила голову еще ниже.

— Что жь вы молчите? шепнулъ онъ ей на ухо. — Если ваши обязанности требуютъ лжи, то ужь лучше солгать наотрѣзъ, громко, смѣло, чѣмъ лгать такъ, какъ вы теперь лжете безъ словъ.

Марья Васильевна вспыхнула.

— Не смѣйтесь надъ моими обязанностями, отвѣчала она сквозь слезы. — Вы должны уважать ихъ, если вамъ дорога память прошлаго.

— Я не могу уважать ложь.

— Какая ложь? гдѣ? перебила она горячо. — О, не спѣшите такъ! и не берите на себя предупреждать мой отвѣть! Остерегитесь, вы можете ошибиться, такъ же какъ и я могу… Я вамъ не намѣрена лгать. Я люблю до сихъ поръ того человѣка, котораго я знала семь лѣтъ тому назадъ… Но гдѣ онъ? Куда онъ дѣлся?.. Много ли отъ него осталось въ самолюбивомъ, самоувѣренномъ эгоистѣ, который теперь выдаетъ себя за него?.. Вы говорите, что ваша любовь не преступленіе?.. Да, еслибъ она осталась такъ же чиста какъ была, тогда вы, конечно, были бы правы… вы могли бы признаться въ ней, не краснѣя передъ Павломъ Петровичемъ, передъ всѣми… Но вспомните, что вы со мною сдѣлали на прошлой недѣлѣ, вспомните мои слезы, мой стыдъ, и вы поймете, что заставляетъ меня избѣгать васъ.

Въ свою очередь онъ молчалъ, опустивъ глаза. Ему стало стыдно за настоящее и жаль прошлаго.

— Вы шутите съ моимъ положеніемъ, продолжала она, — смѣетесь надъ моими обязанностями… Развѣ такъ дѣлаетъ тотъ, кто истинно любитъ?.. Вы думаете только о себѣ… Вамъ дѣла нѣтъ до того, что я мать и жена, и что вы меня ставите въ самое затруднительное, самое скользкое положеніе, въ какомъ только можетъ находиться женщина!.. Думала ли я когда-нибудь, что отъ васъ, отъ васъ, Григорій Алексѣичъ, я получу первый урокъ притворства и лжи?..

У Лукина сердце сжалось.

— Это неправда!.. отвѣчалъ онъ. — Начало притворства и лжи положено было раньше. Вы начали лгать вашему мужу съ тѣхъ поръ, какъ вы согласились пойдти за него, не любя.

— Боже мой!.. Что это? — Марья Васильевна всплеснула руками. — Это вы ли мнѣ говорите?.. Вы ли осмѣливаетесь меня упрекать за то, что я исполнила волю покойной матери и вышла за человѣка, который меня любилъ, который мнѣ нравился, котораго я уважала?

— Я васъ и не думаю упрекать. Я говорю только, что не я, а другіе люди и случай, необходимость, однимъ словомъ, жизнь научила васъ лгать, такъ же какъ она научила меня и какъ учитъ всякаго…

— Я не лгала. Я никогда не увѣряла его въ любви до вѣнца. Но, выходя за него, я обѣщала его любить, потому что онъ былъ достоинъ любви, и я сдержала свое обѣщаніе; я любила его и люблю такъ, какъ всякая честная женщина должна любить мужа… Что вы имѣете противъ этого? Что вы можете имѣть противъ этого? повторяла она съ возраставшимъ раздраженіемъ.

— О, ничего!.. Успокойтесь; вы тревожите себя по пустому… Еслибы вы были искреннѣе, еслибы вы раньше сказали мнѣ, что вы смотрите на меня какъ на помѣху для вашего семейнаго счастія, вы бы избавили себя отъ нѣсколькихъ лишнихъ непріятностей и хлопотъ, а меня, отъ самой горькой ошибки, какую мнѣ доводилось когда-нибудь испытать… Прощайте! Не поминайте лихомъ…

Онъ поклонился почтительно и повернулся, чтобъ уйдти. На лицѣ у него написано было отчаяніе… Маша съ минуту стояла, молча и неподвижно, смотря ему вслѣдъ. У ней сердце ныло. Начиная съ нимъ разговоръ, она не предвидѣла куда онъ ее приведетъ. Она не хотѣла сказать того, что высказано было теперь сгоряча, въ припадкѣ негодованія, которое вдругъ исчезло куда-то, вслѣдъ за послѣднимъ словомъ, и ни малѣйшей искры его она не могла отыскать въ себѣ. Что жь это?.. думала Марья Васильевна. — Онъ уходитъ… уходитъ совсѣмъ!.. Неужели же все кончено между нами?.. Неужели она такъ и отпуститъ его?.. Не слишкомъ ли уже рѣзко она отвѣчала ему? Не сказала ли чего лишняго? Чего-нибудь, что уклонялось бы немного отъ строгой истины?.. О, нѣтъ! Такъ не надо!.. Она такъ не хочетъ!.. — Онъ былъ уже за дверьми, въ другой комнатѣ, когда она догнала его. — Григорій Алексѣичъ! — Онъ обернулся и посмотрѣлъ на нее съ удивленнымъ лицомъ. — Григорій Алексѣичъ! Куда вы?..

— Я… въ городъ.

— Но вы вернетесь, конечно, сегодня вечеромъ?

Лукинъ молчалъ.

— Григорій Алексѣичъ! Вы меня не такъ поняли… Я не хотѣла этого… Не имѣла намѣренія съ вами ссориться… Если я вамъ сказала что-нибудь непріятное, то простите меня. Забудьте, какъ я готова забыть.

Онъ былъ такъ тронутъ, что не могъ отвѣчать ни слова. Сжимая протянутую къ нему руку, онъ наклонился, чтобы поцѣловать ее, но рука отнята была прежде чѣмъ онъ успѣлъ это сдѣлать.

— О, нѣтъ! Нѣтъ, мой другъ! прошептала она, вся вспыхнувъ и убѣгая изъ комнаты.

Въ городѣ нашихъ пріятелей ожидали письма. Между письмами цѣлыхъ три были отъ Софьи Осиповны: одно къ Лукину, другое къ Левелю, третье къ Марьѣ Васильевнѣ. Первое содержало въ себѣ строжайшій выговоръ за лѣность, или, вѣрнѣе сказать, за лукавство. Софья Осиповна была увѣрена, что починки въ домѣ затягиваютоя нарочно, чтобъ удержать ее въ Сольскѣ какъ можно долѣе…

„Это подло!“ писала она. И отчего онъ не держитъ своихъ обѣщаній?.. Далъ слово писать въ недѣлю два раза, а вмѣсто того нацарапалъ всего нѣсколько строкъ сначала, и вотъ уже сколько времени ни полслова!.. Что это значитъ?.. Это даетъ ей очень дурное понятіе о З*** и о з--скомъ обществѣ, въ которомъ онъ вѣрно нашелъ себѣ много товарищей на извѣстнаго рода вещи?.. Она теперь кается, что отпустила его изъ Сольска, и кается, что они уѣзжаютъ оттуда… Не было никакой надобности… Въ З*** пойдетъ та же исторія, потому что есть люди, которые останутся неисправимы всю жизнь. Такихъ людей надо наказывать строго, потому что кроткія мѣры на нихъ не дѣйствуютъ… и, въ наказаніе, онъ не узнаетъ одной интересной новости, которую могъ бы узнать, еслибы велъ себя лучше..

Новость была такого рода, что Софьѣ Осиповнѣ надоѣло ждать. Да и какая нужда?.. Развѣ она не можетъ провесть въ Сорокинѣ, у кузины, нѣсколько дней, пока домъ ихъ будетъ совсѣмъ готовъ?.. Это будетъ пріятнѣе, во всѣхъ отношеніяхъ, чѣмъ сидѣть тутъ, на старой квартирѣ, которую надо будетъ оставить скоро и которая начала ужь давно пустѣть… Вещи?.. Да Богъ же съ ними, съ вещами!.. Найдется и безъ нея кто-нибудь, кто сумѣетъ ихъ уложить и отправить. А въ Сорокинѣ ей пришлось бы и такъ гостить, потому что она обѣщала это давно кузинѣ; такъ не все ли равно, когда?.. Лучше теперь, покуда онъ тамъ… Къ тому же, она давно не жила въ деревнѣ… Какъ будетъ весело!.. Кузина, Поль, онъ и она… О, это будетъ премилая партія вчетверомъ!.. Они будутъ дѣлать прогулки въ лѣсу, ѣздить верхомъ, обѣдать на воздухѣ, и никто имъ не будетъ мѣшать, потому что она еще не имѣетъ знакомыхъ въ З***, и не будетъ знакомиться, пока мужъ не пріѣдетъ изъ Сольска. О намѣреніи своемъ она писала Марьѣ Васильевнѣ и Павлу Петровичу, прося ихъ не говорить ничего Лукину, на котораго она очень сердита. Не взирая на эту просьбу однако, новость была сообщена ему въ тотъ же день и заставила его призадуматься… Онъ былъ совсѣмъ не въ такомъ настроеніи духа, въ которомъ легко разыгрывать роль; а тутъ, вмѣсто одной, ему придется разыгрывать двѣ и прятать еще отъ Софьи то, что онъ пряталъ до сихъ поръ только отъ Левеля; а эта вторая задача, онъ зналъ, будетъ гораздо труднѣе первой, потому что Софья ревнива и подозрительна, догадлива и ловка, какъ чортъ. Если успѣетъ поймать хоть ниточку, не удержишь ничѣмъ, доберется какъ разъ до клубка!.. Что дѣлать?.. Благоразумнѣе, можетъ-быть, было бы уѣхать въ городъ и оставаться тамъ подъ какими-нибудь предлогами все время, покуда она будетъ жить въ селѣ. Такъ онъ и думалъ сдѣлать; но онъ не спѣшилъ. „Какая надобность? думалъ онъ: успѣетъ еще двадцать разъ;“ а теперь, въ ту же минуту какъ только пришло извѣстіе, это было бы даже неловко, имѣло бы видъ какъ будто онъ испугался и убѣжалъ.

Онъ рѣшилъ дожидаться ея въ селѣ и прожить тамъ при ней какой-нибудь день или два, а послѣ уже уѣхать въ городъ.

Въ назначенный день, все маленькое ихъ общество отправилось въ З*** встрѣчать дорогую гостью. Въ Сорокинѣ кончены были еще наканунѣ всѣ нужныя приготовленія. Отведена комната, возлѣ спальни Марьи Васильевны, для самой гостьи, а возлѣ нея другая, маленькая, для горничной; а дѣтей перемѣстили подальше.

Дорогой они разсуждали, какъ сдѣлать, чтобы не разъѣхаться. Левель хотѣлъ отправить изъ города верховаго въ Порѣчье, на первую станцію, а самимъ ожидать у себя на квартирѣ.

— Да что же мы будемъ тамъ дѣлать? замѣтила Маша. — Пожалуй еще наѣдутъ знакомые, не будешь знать, какъ отдѣлаться! Лучше поѣдемъ всѣ вмѣстѣ въ Порѣчье.

Предложеніе это было принято. Въ двѣнадцать часовъ, поутру, они пили кофе на станціи, а въ началѣ втораго, смотритель, по просьбѣ ихъ караулившій на крыльцѣ, доложилъ, что вдали, на дорогѣ, виденъ большой экипажъ шестерней.

Всѣ вышли изъ комнаты; пыльный дормезъ подъѣхалъ; усатый лакей въ военной шинели спрыгнулъ проворно съ козелъ. Изъ экипажа высунулась заспанная головка, въ измятомъ, дорожномъ чепцѣ. Особа, которой головка эта принадлежала, потягивалась, зѣвая во всеуслышаніе и протирая себѣ глаза, точь-въ-точь какъ то было уже описано разъ… Съ просонковъ, она не замѣтила общества, которое дожидалось ея на крыльцѣ; а между тѣмъ одинъ изъ присутствующихъ, проворно сбѣжавъ съ крыльца, самъ отворилъ ей дверцы. Это былъ Левель.

— Кузина, здравствуйте! сказалъ онъ…

Софья оглянулась… — Ахъ, Боже мой!… Поль! мой милый! — Она вскрикнула и бросилась прямо къ нему на шею. Онъ вынесъ ее на рукахъ изъ дормеза.

— Поль! Да ужь полно вы ли это? Какимъ образомъ вы очутились здѣсь?.. Развѣ я ужь пріѣхала?

— Не совсѣмъ еще. Вы на послѣдней станціи. Мы съ женой пріѣхали васъ встрѣчать… Вотъ она; прошу полюбить.

Софья оглянулась. Молодая, стройная дамочка, въ бѣломъ бурнусѣ и въ соломенной шляпкѣ съ голубыми цвѣтами, стояла возлѣ нея, застѣнчиво усмѣхаясь.

— Marie! Это вы? О! какъ это мило! — Она протянула ей обѣ руки, и онѣ обнялись очень нѣжно… — Это вы наконецъ? Да дайте же, дайте же на васъ посмотрѣть, моя душка, милочка!.. — И Софья Осиповна вертѣла ее какъ куклу, хохоча во все горло, цѣлуя, припрыгивая и прихлопывая въ ладоши.

Лукинъ, между тѣмъ, стоялъ въ сторонкѣ и подошелъ только тогда, когда первый порывъ привѣтствій и поцѣлуевъ былъ истощенъ.

— Какъ и вы здѣсь? сказала Софья, дѣлая видъ какъ будто теперь только замѣчаетъ. Встрѣтивъ его полустрогимъ, полувопросительнымъ взоромъ, она погрозила ему пальцемъ издали, и потомъ уже протянула руку; но, тотчасъ же отворачиваясь, — знаете, я вамъ что скажу? шепнула она своей новой пріятельницѣ. — Я ужасно какъ ѣсть хочу!..

Марья Васильевна обернулась къ мужу. — Нѣтъ, не здѣсь, продолжала Софи. — Я на станціи не люблю. Скоро ли мы пріѣдемъ къ вамъ?.. Мы будемъ обѣдать, n’est ce pas, когда къ вамъ пріѣдемъ?

Маша смѣясь отвѣчала, что да. Лошади между тѣмъ были заложены. Двѣ дамы сѣли въ дормезъ, а мущины въ коляску, и всѣ покатили прягіо въ Сорокино.

VI. Кузины.

Первое время послѣ пріѣзда Маевской, кузины были почти неразлучны. Онѣ спали, хозяйничали, возились съ дѣтьми, гуляли и забавлялись вмѣстѣ. Софья Осиповна была въ духѣ. Сбросивъ съ плечъ церемоніялъ офиціальной жизни со всѣми его безконечными требованіями и неизбѣжными мелочными стѣсненіями, она жадно наслаждалась свободою сельскаго быта. Затѣямъ, шалостямъ, выходкамъ, шуткамъ ея, казалось, не будетъ конца. Все ожило и повеселѣло вокругъ. Дѣти, которымъ она навезла конфетъ и игрушекъ безъ счету и которыхъ смѣшила на каждомъ шагу, полюбили ее до безумія. Маша была отъ нея въ восторгѣ. Левель ухаживалъ за ней какъ за маленькою и не зналъ что придумать, чтобы сдѣлать ей жизнь въ своемъ домѣ жакъ можно пріятнѣе. Стараясь предупредить малѣйшія изъ ея желаній, онъ затѣвалъ для нея прогулки, катанья, parties de plaisir къ сосѣдямъ. Только что она заикнулась о верховой ѣздѣ, какъ изъ города выписано было дамское сѣдло. Въ верховыхъ лошадяхъ не было недостатка. Леведь, какъ старый кавалеристъ и любитель, имѣлъ ихъ всегда, на конюшнѣ, нѣсколько. Къ сожалѣнію, Марья Васильевна не умѣла ѣздить, что разстроило нѣсколько общее удовольствіе; потому что Софья Осиповна не хотѣла оставить ее одну, и отъ этого общество, каждый день часа на два, стало дѣлиться на партіи. Конница уѣзжала, пѣхота сидѣла дома. Изъ мущинъ одинъ кто-нибудь провожалъ Софью Осиповну, а другой оставался съ Машей. На первый разъ, брошенъ былъ жребій, и очередь выпала Лукину. Онъ ѣздилъ не слишкомъ щеголевато, но смѣло и крѣпко сидѣлъ въ сѣдлѣ. Увидѣвъ его въ первый разъ верхомъ на своемъ жеребцѣ, Левель не могъ утерпѣть, чтобы немножко не улыбнуться.

— Чего вы смѣетесь? спросила Маевская.

— Такъ; я боюсь, что ваша прогулка протянется дольше чѣмъ вы ожидаете. Вашъ проводникъ плохо знаетъ окрестности и легко можетъ сбиться съ дороги.

— Э! что за бѣда?.. Tout chemin mène à Rome!.. Пріѣдемъ какимъ-нибудь часомъ позже и только. Marie ne sera pas fâchée de же reposer un peu. Elle а Гаіг d'être très fatiguée. Я боюсь, что я скоро ее совсѣмъ замучу…

— Какъ вы похудѣли, кузина! замѣтилъ Левель, помогая ей сѣсть въ сѣдло. — Вы стали легки какъ перышко!

— Ага! А кто въ Петербургѣ пророчилъ, что я растолстѣю? А? Помните?

Левель не отвѣчалъ ни слова; онъ любовался наѣздницей. Верхомъ на конѣ, въ круглой шляпѣ и въ амазонкѣ, съ хлыстомъ въ рукахъ, Софи могла бы поспорить съ любою красавицей, такъ славно все это ей шло къ лицу… Ей было ужь за тридцать, и она никогда не могла похвалиться особенною красотой; но полные жизни глаза, и ловкость, и грація, и какой-то особенный, оригинальный пріемъ въ малѣйшихъ движеніяхъ, вознаграждали съ избыткомъ за все. Она была несравненна ужь по тому одному, что непохожа была ни на кого.

Не успѣла она очутиться въ сѣдлѣ, какъ начались разныя шалости съ лошадью. Она заставляла ее вертѣться, пятиться, подниматься на заднихъ ногахъ и дѣлать лансады въ сторону, въ великому страху Маши, которая вскрикивала, закрывая руками глаза и увѣряя, что лошадь бѣсится, что не слѣдуетъ ѣхать на ней, что случится несчастіе и т. д.

Левель, смѣясь, успокоивалъ ее.

— Смотри, говорилъ онъ, — вонъ, Соколъ пошелъ подъ ней какъ ягненокъ!

Ворота были отворены, и кавалькада выѣхала.

Проскакавъ съ полверсты галопомъ, они миновали церковь и въѣхали въ лѣсъ. Софи пустила свою лошадку шагомъ.

— Панъ Григорій сердитъ на меня? сказала она.

— Сердитъ, отвѣчалъ Лукинъ.

— За что?

— За вчерашній допросъ… Это изъ мѣры вонъ! Здѣсь, въ этомъ домѣ, въ гостяхъ, при Левелѣ, при женѣ его… заводить точно такую же инквизицію какъ бывало въ Сольскѣ!.. добиваться зачѣмъ я въ городъ ѣздилъ, и что я тамъ дѣлалъ, и кого я тамъ видѣлъ… Смѣшно!.. Очень имъ нужно знать, что ты ревнуешь меня!.. Это глупо, ей Богу, Софья!.. это самаго недогадливаго можетъ навесть на догадки!.. Павелъ Петровичъ и такъ ужь подсмѣивается… Сегодня, когда мы садились верхомъ, я замѣтилъ…

— Allons! перебила Софи, смѣясь… — Много ты очень замѣтилъ! Много вы всѣ замѣчаете!.. Знаешь, чему онъ смѣялся?..

— Чему?

— Смѣялся смотря на тебя, какъ ты держишься.

— А! чортъ его побери! проворчалъ ея спутникъ, кусая губы. Онъ былъ щекотливъ на счетъ верховой ѣзды, какъ многіе. — Эти педанты, съ ихъ старою манежною школой, прибавилъ онъ громко, — воображаютъ, что кромѣ нихъ никто не умѣетъ ѣздить!

Софи хохотала…

— Allons, ne te fâche pas, mon beau cavalier! Она подъѣхала къ нему близко. — Voila pour te rendre gai! сказала она, цѣлуя его.

Онъ перегнулся въ сѣдлѣ и обнялъ ее одною рукой.

— Laisse donc! Tu va me faire perdre les étriers! шептала Софья; но Лукинъ не пускалъ… Коню его надоѣла эта потѣха. Сердито оскаливъ зубы, онъ повернулъ голову и укусилъ ея лошадь за шею. Софья стегнула его хлыстомъ но мордѣ. Лукинъ едва успѣлъ отнять руку, какъ конь его взвился, и они понеслись вихремъ по лѣсу… Навстрѣчу неслись эеленыя вѣтви деревьевъ, грозя сорвать шляпу или задѣть по лицу. Сѣдоки наклонялись проворно, сворачивая или ныряя, и то отставая, то обгоняя другъ друга на всемъ скаку. Шляпа свалилась у ней съ головы и держалась только на лентахъ; коса расплелась, и длинныя пряди русыхъ волосъ, разметанныя по вѣтру, вились позади какъ змѣи… Надо было остановиться и слѣзть, чтобъ поправить бѣду…

Часа черезъ два, они возвращались домой. Кони бѣжали крупною рысью. Онъ началъ хвалить ея волосы: — Софья, мой ангелъ, какая коса у тебя славная!

— У кузины коса вдвое гуще и на четверть длиннѣе моей, отвѣчала она смѣясь. — Еслибы ты видѣлъ ее поутру, когда она чешется!.. О! еслибы только не этотъ цвѣтъ, какая это была бы прелесть! Mais celte couleur fait un drôle d’effet… Imaginez vous le petit minois de Marie tout noyé dans le feu d’une immense chevelure!.. Этакъ у ней вся спина, и плечи, и грудь покрыты точно какъ чесаною мочалкой… Кстати, скажи пожалуста, съ чего это тебѣ пришло въ голову написать будто она неинтересна?

Она посмотрѣла ему въ глаза; Лукинъ покраснѣлъ слегка.

— О вкусахъ спорить нельзя; мнѣ такъ кажется, отвѣчалъ онъ, внутренно проклиная избытокъ предосторожности, за который теперь ему приходилось платиться.

— О! Въ самомъ дѣлѣ? Тебѣ такъ кажется?… Смотри, панъ Григорій, не лжешь ли ты?..

— Конечно лгу, отвѣчалъ онъ насмѣшливо. — Развѣ я говорилъ когда-нибудь правду? Развѣ есть въ мірѣ женщина, которая можетъ мнѣ не понравиться? Вѣдь ты сама говоришь, что у меня нѣтъ вкуса, что мнѣ все равно лишь бы юпка была, а тамъ одѣнь хоть козу въ юпку.

— Что жь? это не такъ далеко отъ истины.

— Послушай, Софья, я спорить съ тобою не буду, но я тебѣ только одно скажу: еслибъ я имѣлъ на твой счетъ хоть десятую долю тѣхъ подозрѣній, какими ты мучишь меня каждый день, я бы давно тебя бросилъ.

— О, еслибъ я имѣла только одни подозрѣнія на твой счетъ, я бы считала себя счастливою… А сколько разъ мнѣ удавалось тебя уличить?.. Забылъ?

— Уличить въ чемъ? Въ какихъ-нибудь пустякахъ, надъ которыми ты сама же потомъ смѣялась.

Софья посмотрѣла серіозно ему въ глаза.

— Слушай, сказала она: — смѣяться я рада, до тѣхъ поръ покуда могу смѣяться. Я рада твбѣ доказать, что я не вакханка, что привязанность сердца въ моихъ главахъ дороже всего остальнаго… Но если ты сердце мое обманешь, тогда берегись! Тогда все припомнится! Все, что я вытерпѣла въ шесть лѣтъ… Берегись! Не разчитывай слишкомъ на мою доброту! Не думай, что если я тебѣ все прощала, такъ потому все прощу…

И при этихъ словахъ сна погрозила ему хлыстомъ.

Лукинъ ѣхалъ молча, опустивъ глаза въ землю. Лицо его было мрачно. Никогда еще ему не случалось играть въ такую рискованную игру; онъ это чувствовалъ инстинктивно. Особенныхъ, близкихъ причинъ опасаться, казалось, не было; а между тѣмъ что-то грозящее налетало порою какъ тѣнь, Богъ знаетъ откуда. Предмета, который бросалъ эту тѣнь, съ его точки зрѣнія, не было видно; а между тѣмъ онъ предугадывалъ близость его какимъ-то чутьемъ, и чувствовалъ въ собственномъ сердцѣ что-то роковымъ образомъ, неотразимо влекущее его прямо навстрѣчу опасности. И это что-то, живущее въ немъ самомъ, можетъ-быть было еще опаснѣе того другаго, что приближалось извнѣ, потому что къ борьбѣ съ врагомъ внѣшнимъ, каковъ бы онъ ни былъ, онъ былъ готовъ, — но противъ себя самого откуда взять силу?.. Сердце его не звало узды, и въ этомъ сердцѣ кипѣло теперь кое-что, съ чѣмъ онъ не могъ совладать, что было сильнѣе страха, дороже счастья, что говорило громче разсудка и влекло его безъ оглядки, безъ жалости, безъ возврата, куда-то… куда? — онъ и самъ не зналъ, но съ этимъ влеченіемъ онъ не могъ бороться; онъ это испыталъ… Нѣсколько дней назадъ, онъ твердо намѣренъ былъ выѣхать изъ Сорокина и остаться жить въ городѣ; но этого онъ не сдѣлалъ. Что удержало его?.. Пустяки!.. Софья просила, Левель просилъ; онъ только покачивалъ головой усмѣхаясь; но Марья Васильевна сказала два слова, и онъ воротился изъ города въ тотъ же день… Какія были эти два слова? никто не слыхалъ; но ужь вѣрно они имѣли надъ нимъ не малую власть, потому что Лукинъ, осторожный и хитрый Лукинъ, вернулся. А впрочемъ кто его знаетъ такъ близко, какъ мы имѣли случай узнать, тотъ не удивится; потому что тотъ видѣлъ уже не разъ, гдѣ начиналась у Лукина осторожность и гдѣ оканчивалась. Она являлась всегда простымъ исполнителемъ, піонеромъ, который стлалъ мостъ и гладилъ дорогу къ той цѣли, куда увлекали его отвага и страсть…

— Готовъ ли обѣдъ? спросилъ Левель, входя къ женѣ. Онъ засталъ ее въ спальнѣ Софьи, у окошка, съ какою-то работой въ рукахъ.

— Готовъ, отвѣчала она, выглядывая въ окно. — Да вотъ что-то наши наѣздники не ѣдутъ.

Онъ усмѣхнулся едва примѣтно.

— Чего ты смѣешься? спросила она простодушно.

Левель въ отвѣтъ указалъ на часы.

— Четыре?.. такъ что жь? спросила она, въ недоумѣніи посматривая на мужа.

— А уѣхали въ половинѣ втораго.

— Ну такъ что жь? повторила она.

— Ничего; я только боюсь, чтобъ они не сбились съ дороги и не заѣхали куда-нибудь слишкомъ далеко; потому что трехчасовая прогулка верхомъ, безъ особенной надобности, для человѣка, который къ ѣздѣ не привыкъ, или ѣздитъ не каждый день, — этого много. Самою обыкновенною, легкою рысцой они должны были сдѣлать теперь по меньшей мѣрѣ верстъ двадцать пять; а что кузина скакала на первыхъ порахъ, я головой поручусь… Я не могу себѣ даже представить, куда они ѣздили такъ далеко… Алексѣевъ не знаетъ дороги.

Маша встревожилась при мысли, что они могли заблудиться. Съ этимъ словомъ у ней въ головѣ вязались страшныя представленія: глухіе лѣса, болота, звѣри!.. Она сообщила мужу свои опасенія, тотъ усмѣхнулся, ни слова не говоря.

— Но можетъ-быть они отдыхали гдѣ-нибудь?.. Въ Ежевѣ, или въ Прилуцкомъ?

— Или просто въ лѣсу, на травкѣ, прибавилъ мужъ. — Постой, я ихъ подразню, когда пріѣдутъ назадъ.

Маша не отвѣчала. Высунувъ голову изъ окна, она пристально вглядывалась въ ту сторону, съ которой должны были возвратиться ея друзья. Мужъ не замѣтилъ какимъ огнемъ лицо ея вспыхнуло и какъ оно поблѣднѣло потомъ… Онъ тоже смотрѣлъ изъ окна, но въ другую сторону.

Четверть часа спустя, наѣздники воротились: лошади въ мылѣ; дубовая вѣтка видна была издали на шляпѣ Софьи, на груди букетъ ландышей. Она вбѣжала по лѣстницѣ съ шлейфомъ, приколотымъ къ поясу, напѣвая какой-то мотивъ изъ Донь-Жуана. Щеки горѣли отъ скорой ѣзды; въ прищуренныхъ глазкахъ замѣтна была усталость.

— Уфъ! Je suis tout en-nage! сказала она, опрокинувшись на coфy въ своей комнатѣ… — Паша! скорѣй, раздѣвайте меня.

Вечеромъ, въ сумерки, послѣ чая, Лукинъ и Софья съ Марьей Васильевной сидѣли въ саду, въ бесѣдкѣ. Маша весь день была какъ-то задумчива и разсѣянна. Она сидѣла въ углу на софѣ; а возлѣ нея, поджавъ ноги и прислоняясь къ ея плечу и держа ея руку въ своихъ рукахъ, лежала Софья Осиповна.

— Marie не въ духѣ сегодня, говорила она. — У ней есть что-то на сердцѣ. N’est ce pas, Marie, vous avez quelque chose?

Марья Васильевна усмѣхнулась, покачавъ головой.

— Я никогда еще не видала ее такою, продолжала Софья. — Но къ ней это очень идетъ, и когда она конфузится — тоже… Когда Marie дуется или конфузится, ее такъ и хочется поцѣловать!.. N’est ce pas, monsieur?

Лукинъ засмѣялся. Марья Васильевна сконфузилась. Софья повернула голову и, поднявъ на нее глаза, улыбнулась лукаво.

— Я такъ люблю конфузить ее!.. Вы не сердитесь на меня, Marie?

— Немножко.

— Ну, немножко, это еще не большая бѣда, passe poor немножко… Мой ангелъ, мнѣ ужасъ какъ хочется васъ подразнить!.. Я очень люблю дразнить!.. Это дурно, конечно; отъ этого слѣдуетъ удерживаться, но я не могу удерживаться, когда я безъ корсета…

— Sophie! Маша толкнула ее потихоньку локтемъ. Ей становилось неловко, она начинала вертѣться, посматривая тревожно на гостью, а та хохотала.

— Cousine trouve, que je suis sans faèon… но что за бѣда? Вѣдь онъ ужь давно замѣтилъ, что я безъ корсета… О! онъ не станетъ скандализироваться изъ-за такихъ пустяковъ! Allons donc, Marie, mon enfant, pas tant de cérémonies avec ce monsieur! Онъ не любитъ, когда съ нимъ церемонятся… Да и какія тамъ церемоніи лѣтомъ, въ деревнѣ, когда такъ жарко!.. Уфъ! сегодня такъ жарко, такъ жарко, что я право сняла бы все.

— Sophie! что вы?.. — Маша вскочила съ пылающими щеками, переконфуженная до-нельзя… Лукинъ смѣялся; Маевская хохотала.

— Mais pas devant ce monsieur, certainement!.. Ха! ха! ха! Soyez donc tranquille! шептала она, догоняя свою кузину въ дверяхъ, и осыпая ее поцѣлуями. — N’ayez pas peur! Ха! ха! ха! Останьтесь съ нами… Клянусь вамъ, я не сниму ничего… и не скажу ему что такое вы сняли сегодня…

— Ахъ нѣтъ?.. пустите; я не могу!.. Пустите, Sophie, мнѣ нужно къ дѣтямъ идти; они тамъ ложатся спать… — Марья Васильевна вырвалась и исчезла.

— Совершенный ребенокъ! сказала Маевская, возвращаясь въ бесѣдку. — Трудно повѣрить, чтобъ у нея было двое дѣтей.

— Къ чему ты дразнишь ее? спросилъ Лукинъ.

— Э! что за бѣда?.. Ты думаешь, она очень сердится?.. Elle est sans caleèons aujourd’hui, и боится, чтобъ я не сказала при ней; вотъ и все… Ничего… пусть уйдетъ на минуточку; не цѣлый же день быть вмѣстѣ…

Марья Васильевна убѣжала отъ нихъ дѣйствительно съ намѣреніемъ идти въ комнаты; но она была слишкомъ взволнована, чтобы показаться кому-нибудь на глаза. Свернувъ съ большой аллеи въ сторону, она шла лабиринтомъ глухихъ дорожекъ въ другой конецъ сада. Съ ней дѣлалось что-то, чего она не могла понять… Досада и стыдъ и смутныя подозрѣнія бродили у ней въ душѣ. Обстоятельства верховой прогулки и разныя мелочи, подмѣченныя въ теченіи нѣсколькихъ дней, и эта смѣлость, этотъ непостижимый sans gène кузины въ присутствіи Лукина, все это, встрѣчаясь въ ея головѣ съ тѣмъ, что прежде она слыхала отъ мужа, возвращало ее съ новою силой къ старымъ догадкамъ. Ревность опять начинала нашептывать страннаго рода вопросы. За чѣмъ онъ ее увѣрялъ, что онъ любитъ ее одну, если онъ любитъ Маевскую?.. Къ чему такъ обманывать?.. Она шла далеко отъ бесѣдки; но мысли ея были тамъ и невольно тянули ее въ ту сторону. Дойдя до другаго угла, она долго стояла въ раздумьи; потомъ повернулась, и тихо пошла назадъ.

Душистая, теплая ночь ложилась вокругъ. Въ кустахъ, подъ навѣсомъ старинныхъ липъ, становилось темно какъ въ лѣсу. Порой огоньки мелькали изъ дома въ просвѣтѣ вѣтвей да свѣтлякъ зажигалъ свой зеленый фонарикъ въ травѣ. Въ пяти шагахъ, глазъ съ трудомъ различалъ контуры предметовъ. Маша шла очень тихо, изрѣдка останавливаясь и прислушиваясь. Нѣсколько разъ ей казалось, какъ будто она слышитъ шаги въ сосѣдней аллеѣ… Идутъ!.. нѣтъ, нейдутъ.. Она стала на перекресткѣ, наклонивъ голову въ ту сторону, откуда ей чудился шумъ… Что-то скрипнуло очень близко… шелестъ женскаго платья и шепотъ… потомъ какой-то неясный звукъ, похожій на поцѣлуй, и снова все стихло… Сердце у Маши замерло. Вглядываясь внимательнѣе по направленію слышанныхъ звуковъ, она замѣтила что-то бѣлое шагахъ въ десяти отъ себя… Тутъ должна быть скамейка… тсс!.. на скамейкѣ сидятъ они!..

Удерживая дыханіе, она обошла на цыпочкахъ группу кустовъ и подкралась къ нимъ сзади близко, такъ близко, что еще шага два или три, и малѣйшее слово, сказанное въ полголоса могло бы быть слышно; но она не рѣшается идти далѣе… Колѣна у ней дрожатъ… Она ихъ видитъ сквозь вѣтви: вотъ Софья Осиповна, а вотъ и онъ!.. Софья наклонилась къ его плечу и шепчетъ что-то… Онъ повернулся; его не видно болѣе; но она слышитъ опять тотъ же звукъ, звукъ поцѣлуя, и на этотъ разъ такъ убійственно внятно! такъ явственно!.. О! это было поцѣлуй! Такого она еще не слыхала!.. У Маши въ глазахъ помутилось… Ей душно… ей тошно… она рада бѣжать и не можетъ двинуться. Досада и горе и страхъ быть замѣченною и что-то томительно жгучее на сердцѣ подкашиваютъ ей ноги…

Какъ она выбралась на дорожку и какъ убѣжала, она и сама потомъ не помнила; помнила только, что она прибѣжала въ бесѣдку и, упавъ на софу, заплакала какъ ребенокъ… О чемъ? Она не думала у себя спросить. Ей было не до вопросовъ. Ей было такъ больно, такъ горько!.. Точно какъ будто все счастье, вся радость, которыя она когда-нибудь испытала, были не болѣе какъ сонъ, пустая греза, послѣ которой проснувшись, она увидѣла себя совершенно покинутою, заброшенною и забытою…

— Что съ тобой, Маша? спросилъ ее мужъ за ужиномъ, замѣтивъ, что она въ этотъ день какъ-то особенно невесела и блѣдна.

— Ничего; у меня голова болитъ, отвѣчала она.

Послѣ ужина, она сидѣла у себя въ спальнѣ, уже раздѣтая, когда вошла Софья Осиповна. Маша вздрогнула… Въ одинъ день, всѣ чувства ея къ кузинѣ перемѣнились до такой степени, что она почтя ненавидѣла ее въ эту минуту; но въ ту же минуту, и съ истинно-женскою гибкостью, она успѣла овладѣть собой на столько, чтобы скрыть настоящій характеръ того, что ее возмущало. Болѣе этого скрыть она не могла, да и поздно было; потому что Маевская, еще за ужиномъ, замѣтила въ ней перемѣну.

— Chère amie, что съ вами? говорила Софья, ласкаясь.

— Не знаю… такъ что-то… нервы должно-быть… Со мной это часто бываетъ, отвѣчала она, потупивъ глаза.

— Oh! rien que cela?.. А я думала, что вы сердитесь на меня.

— Я не сержусь.

— Но вы посердились немножко, а?.. Не говорите; я это видѣла… и я понимаю, что съ моей стороны очень дурно надоѣдать вамъ моимъ враньемъ, когда вы не въ духѣ… Но что дѣлать?.. У меня такой глупый характеръ!… J’ai bien dee défauts, je’le sais… Кто хочетъ любить меня, тотъ долженъ мнѣ много простить… Voyons; embrassez moi vite, pour que je voie, qu’il n’en reste plus rien…

Кузины поцѣловались.

— Послушайте, продолжала Софья, обнявъ ее какъ ребенка и держа ея руки въ своихъ рукахъ: — не надо быть слишкомъ строгою… Право, это не хорошо. Если мы станемъ себя принуждать на каждомъ шагу, намъ будетъ очень скучно на свѣтѣ жить!.. Что за бѣда, если случится соврать иногда, при человѣкѣ, который знаетъ васъ хорошо и который слишкомъ уменъ pour crier au scandale изъ-за какого-нибудь лишняго слова?.. А? какъ вы объ этомъ думаете?

Марья Васильевна усмѣхнулась, но какъ-то не весело.

— Бѣда не большая, конечно, отвѣчала она въ полголоса, — но надо чтобы мѣра какая-нибудь была; а то вѣдь этакъ, пожалуй, Богъ знаетъ до чего договоришься!..

— Да до чего жь?.. Ну еслибъ я и сказала, что вы sane caleèons? Экое несчастіе!..

— Mon Dieu, Sophie!.. — Марья Васильевна встрепенулась какъ перепуганная канарейка.

— И, полно, Marie, mon enfant! Ну что жь, если оно и выходитъ немножко изъ мѣры?… Что за бѣда?… Что ужь вамъ такъ о мѣрѣ заботиться?.. Никогда не скажи и не сдѣлай чего-нибудь лишняго; развѣ такъ можно жить? Развѣ вамъ никогда не жали всѣ эти мѣрки, по которымъ жизнь красна?.. Развѣ вамъ никогда не приходило на умъ, что мы, несчастныя женщины, обмѣрены и обсчитаны ими со всѣхъ сторонъ?.. Съ тѣхъ поръ какъ мы въ состояніи понимать, мы только и слышимъ, что запрещеніе! Отъ всего мы должны отказываться… на каждомъ шагу должны лгать!..

— Какъ лгать?

— Да такъ, очень просто. Дѣлать не то, что вамъ хочется дѣлать, говорить не то, что мы думаемъ… все это развѣ не ложь?.. Мелочность, трусость и лицемѣріе пишутъ вамъ кодексъ китайскихъ приличій. Попробуйте отступить отъ него хоть на шагъ, вамъ тотчасъ скажутъ, что это изъ мѣры вонъ… Ну да, вонъ! ну такъ что жь?.. Всякому хочется вонъ, да не всякій смѣетъ. А между тѣмъ, какъ весело смѣть! Какъ весело жить на свободѣ и видѣть какъ это пугаетъ другихъ, и знать, что вы не боитесь того, чего они такъ боятся, что вы сильнѣе, смѣлѣе, умнѣе ихъ!..

Марья Васильевна слушала долго, ни слова не говоря.

— Страшно, Sophie, прошептала она наконецъ, — страшно идти одной противъ всѣхъ, въ той увѣренности, что мы умнѣе всѣхъ… Я не считаю себя умнѣе или сильнѣе другихъ, Sophie!.. Я очень слаба!.. Что жь дѣлать тому, кто слабъ, и кто нуждается въ сильной опорѣ?.. А сколько такихъ людей, и особенно, сколько женщинъ! Я не спорю, очень пріятно быть увѣренною въ себѣ, такъ какъ вы, но что, если съ этою увѣренностію, отдѣлившись отъ всѣхъ, мы ошибемся, заблудимся и упадемъ?.. На кого опереться тогда? Кто насъ поддержитъ? Кто намъ поможетъ встать?.. Никто!.. Всѣ отвернутся съ презрѣніемъ и пройдутъ мимо… О! страшно, Sophie, страшно даже подумать объ этомъ!..

— Ребенокъ! отвѣчала Маевская, гордо пожавъ плечами: — откуда вы взяли все это? Васъ напугала какая-нибудь глупая нянька или кормилица… Вы боитесь ходить на своихъ ногахъ и думать своимъ умомъ, потому что вы не жили еще. Вотъ поживете, тогда узнаете цѣну всѣхъ этихъ фразъ, которыя вы теперь произносите съ такимъ набожнымъ трепетомъ… Все это вздоръ, вѣрьте мнѣ. Можно упасть конечно, mais qu’est ce que ceia veut dire: упасть?.. Sottises que tout cela!.. Кто не падалъ? Тѣ только развѣ, кому не случалось? Тѣ и твердятъ то, что онѣ отъ другихъ слышали, сами не понимая ни слова. Да твердятъ еще фарисеи, тѣ, которые сами не исполняютъ того, чего требуютъ отъ другихъ… Презрѣніе/.. Mais c’est affreux, c’est féroce ce mot là! Презрѣніе къ падшей женщинѣ?.. Да гдѣ же тѣ чистыя-то, которыя довольно чисты, чтобъ ее презирать?.. Все это вздоръ! ханжество!.. Croyez moi, mon enfant; je le sais mieux que vous… Скажите, Marie, еслибъ я была въ вашихъ глазахъ то, что вы называете: падшая, неужели вы меня оттолкнули бы отъ себя съ презрѣніемъ, вы, которая тоже не можете поручиться, что завтра не упадете?.. Или, можетъ-быть, вы отвѣчаете за себя во всякомъ случаѣ? Voyons, mon enfant, dites moi la vérité.

Марья Васильевна отвернула лицо. — Я не могу отвѣчать за себя, прошептала она вздохнувъ; — но я молю Бога, чтобъ онъ не вводилъ меня въ искушеніе?

— Аминь! отвѣчала Софья.

Искренна ли молитва Марьи Васильевны, мы не знаемъ; но она не была услышана… Цѣлую ночь напролетъ, въ ушахъ ея повторялся звукъ поцѣлуя… На другой день, поутру, она встала блѣдная, съ сильною головною болью. Мужъ былъ встревоженъ немножко, разспрашивалъ, щупалъ пульсъ; заставилъ ее принятъ 20 капель лавро-вишневой воды; но въ первомъ часу, послѣ завтрака, онъ уѣхалъ верхомъ съ Маевской, а Маша осталась одна, глазъ-на-глазъ съ своимъ искушеніемъ. Оно было сильно. Никогда еще милый не казался такъ милъ, какъ теперь, когда послѣдняя связь, соединявшая ихъ, послѣднее право считать своимъ то, что такъ долго она считала своимъ, ускользали изъ рукъ навсегда, и ни малѣйшей возможности сохранить это право, никакого предлога жаловаться на свою потерю… потому что она — чужая жена для него; у ней есть семейство, дѣти, она сама объ этомъ напоминала… Какое же дѣло ей до того, что онъ въ связи съ другою женщиной? Въ чемъ она можетъ его упрекнуть?.. Можетъ въ одномъ. Онъ ее обманулъ, увѣряя, что еще любитъ ее, что никогда не любилъ другой… О? это жестоко, безсовѣстно, это безбожно такъ лгать?

Съ четверть часа ужь прошло, какъ топотъ кавалькады затихъ, а они еще не сказали ни слова другъ другу. Они сидѣли въ гостиной, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ, недѣль шесть тому назадъ, произошла ихъ первая встрѣча. Оба имѣли много чего сказать, и оба жалѣли о каждой минутѣ, потерянной даромъ, но оба были глубоко взволнованы и молчали.

Она вертѣла платокъ въ рукахъ, онъ дѣлалъ видъ, что смотритъ въ окно.

— Вы не здоровы? спросилъ наконецъ Лукинъ.

— Нѣтъ, ничего, отвѣчала она мигая. Крупныя слезы сверкнули и покатились у ней по щекамъ.

— Какъ ничего?.. Вы плачете?..

Маша не отвѣчала; но плечи ея начали судорожно подергиваться и дыханіе стало чаще, порывистѣе.

— Что это значитъ? продолжалъ онъ. — Отчего вы не хотите сказать что съ вами?.. Марья Васильевна… — Онъ взялъ ее за руку. Сначала она какъ будто не обратила вниманія на этотъ жестъ, но медленно обернувъ къ нему лицо, смотрѣла ему въ глаза съ минуту, и вдругъ точно какъ будто очнулась послѣ какого-то забытья… Выраженіе взора ея измѣнилось; она вырвала свою руку изъ его рукъ и вскочила. Багровая краска гнѣва темными пятнами выступила у ней на щекахъ.

— Прочь!.. Обманщикъ! произнесла она задыхаясь.

Онъ хотѣлъ что-то сказать, но она перебила.

— Молчите. Я знаю все… Я васъ видѣла вчера вечеромъ, съ вашею любовницей… Вы были вдвоемъ, въ саду, ночью… вы цѣловали ее!.. О! теперь вы ужь не станете больше клясться, что вы никого не любили кромѣ меня, потому что теперь все, все, открыто!

Лукинъ покраснѣлъ отъ неожиданности. То, что онъ пряталъ отъ Марьи Васильевны такъ старательно, тайна его отношеній къ Маевской, вышла таки наружу! И онъ не могъ себя оправдать случайностію, потому что онъ могъ предвидѣть случай; онъ зналъ то, что для Софьи было закрыто… Его долгъ къ этой женщинѣ, долгъ честнаго человѣка, не былъ исполненъ… Зачѣмъ не уѣхалъ онъ въ городъ, какъ онъ былъ намѣренъ сначала?.. Онъ могъ бы спасти ея тайну. Все это разомъ мелькнуло въ его головѣ… Что теперь дѣлать?.. Что ему отвѣчать на упрекъ?.. Есть ли еще возможность разувѣрить Машу?.. Или ему не осталось ужь болѣе ничего, какъ покаяться, разказавъ все какъ было, сначала и до конца?.. Съ одной стороны тутъ и думать не о чемъ, потому что ее, разумѣется, не увѣришь… Но какъ выдать Софью? Послѣ всего, что она сдѣлала для него, въ награду за ея безграничную преданность, развязать другой женщинѣ все?.. Жестоко! А между тѣмъ больше нечего дѣлать; выбора нѣтъ; онъ вынужденъ.

— Вы обвиняете меня напрасно, Марья Васильевна, отвѣчалъ онъ.

— Нѣтъ, не напрасно!.. О, не думайте, чтобы вамъ удалось обмануть меня еще разъ, потому что… — Она наклонилась къ уху его и шепнула: — вѣдь я сама видѣла, сама слышала.

— То, что вы знаете, продолжалъ онъ, — я не могу отрицать; но… я не имѣлъ никакого права открывать вамъ чужую тайну до тѣхъ поръ, покуда она оставалась тайною для васъ… это было бы низко.

— А развѣ не низко было меня обманывать?.. Клясться, что вы меня любите до сихъ поръ, и что кромѣ меня никого не любили, тогда какъ я вижу теперь очень ясно… Я была совершенно забыта тотчасъ, какъ только мы съ вами разстались, какъ только вы встрѣтили эту женщину!

— Если вы мнѣ не вѣрите, Марья Васильевна, отвѣчалъ онъ, — то мнѣ, разумѣется, нечего дѣлать; но я вамъ не лгалъ. Я не люблю вашей кузины и никогда ея не любилъ. Наша связь была дѣломъ минутнаго увлеченія съ моей стороны, послѣ чего благодарность и дружба и полное равнодушіе къ другимъ женщинамъ поддерживали ее шесть лѣтъ.

Она пристально посмотрѣла ему въ глаза.

— Я вамъ не вѣрю, сказала она, покачавъ головой. — Вы клевещете на себя… Я никогда не считала и теперь не считаю васъ человѣкомъ, способнымъ… на подобнаго рода обманъ… Это было бы слишкомъ безсовѣстно… слишкомъ безчестно, еслибъ это было правда.

Лукинъ вздрогнулъ, услышавъ такой приговоръ. Съ минуту, онъ не могъ слова выговорить. Онъ покраснѣлъ до ушей, потомъ поблѣднѣлъ. Руки у него опустились… „Вотъ какъ она строго судитъ!“ подумалъ онъ. „А она еще знаетъ не все, потому что я ей не сказалъ самаго гадкаго. Я не сказалъ, сколько холоднаго, эгоистическаго разчета примѣшано было къ небольшой долѣ сердечнаго увлеченія!..“

Подумавъ съ минуту и скрѣпивъ сердце, онъ разказалъ ей все. Онъ боялся, что сна отъ него отвернется съ презрѣніемъ послѣ этой послѣдней исповѣди; но онъ худо зналъ женское сердце. Увидѣвъ жестокое дѣйствіе своихъ словъ, Марья Васильевна испугалась немножко, но больше обрадовалась. Она не могла сомнѣваться долѣе въ его искренности… Но не усивла ена повѣрить ему вполнѣ, какъ ей стало жаль его, и она уже каялась въ своемъ приговорѣ, уже искала предлога, чтобъ оправдать его. Она не долго искала. Разказы мужа пришли ей на память и дополнили то, чего онъ ей не могъ сообщить… „Ясно, думала Марья Васильевна, ясно, что женщина, которая съ первой встрѣчи дѣлаетъ все чтобы привлечь къ себѣ человѣка, и потомъ сама ищетъ его, сама добивается отъ него любви, должна быть большая кокетка. Она завлекла его, это само собой разумѣется, а онъ былъ слишкомъ совѣстливъ, слишкомъ прямъ, чтобы замѣтить это сначала; во въ послѣдствіи онъ не могъ не понять какимъ образомъ все это сдѣлалось, и это его протрезвило, и онъ, разумѣется, бросилъ бы все, еслибы благодарность его не удерживала… Но онъ слишкомъ совѣстливъ; онъ обвиняетъ во всемъ себя одного, между тѣмъ какъ не онъ, а она виновата… по крайней мѣрѣ она виновата гораздо болѣе…“ Все это шло очень быстро въ ея головѣ, гораздо быстрѣе чѣмъ можно выговорить. Не успѣлъ еще онъ окончить свое покаяніе, какъ она уже оправдала его почти во всемъ, а остальное великодушно простила.

— Не судите меня слишкомъ строго, прибавилъ онъ, кончивъ разказъ: — обманъ мой не былъ умышленный. Въ моемъ положеніи, ни малѣйшей надежды не оставалось увидѣть васъ; потому что я не рѣшился бы никогда связать вашу участь съ моею. Женитьба, семейство, все это было и до сихъ поръ остается заперто для меня. Въ такомъ положеніи могъ ли я оттолкнуть отъ себя привязанность, которую случай послалъ мнѣ такъ неожиданно?.. И я не намѣренъ былъ заплатить за нее обманомъ. Я думалъ, что я успѣю забыть прошедшее, и что тогда буду въ силахъ ее полюбить, такъ, какъ она заслуживаетъ…

— А вы находите, что она заслуживаетъ? спросила вдругъ Маша.

Лукинъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ. Онъ понять не могъ какимъ образомъ она къ этому пришла. Но онъ понялъ, что страхъ его былъ напрасенъ. Взглядъ ея не отталкиваетъ, не отворачивается… напротивъ, она теперь смотритъ какъ-то иначе… гораздо добрѣе и ласковѣе чѣмъ прежде.

— Да, отвѣчалъ онъ, — заслуживаетъ, потому что она умѣетъ любить.

Маша вспомнила поцѣлуй и вчерашній свой разговоръ съ кузиной. Ее бросило въ жаръ отъ досады и зависти.

— Въ чемъ же, по вашему, это умѣнье?

— Въ томъ, что любовь для ней высшій законъ. Она отдается ей вся, безъ раздѣла. У ней нѣтъ границы, поставленной долгомъ, приличіемъ или разчетомъ.

— Но это дурно.

— Да, безъ сомнѣнія; но какъ не сказать, что она умѣетъ любить?

Марья Васильевна закусила губы. Ревность сводила ее съ ума, и подъ жгучимъ дыханіемъ этой отрасти, разныя странныя сочетанія мыслей раждались у ней въ головѣ. Страхъ потерять свою прежнюю цѣну въ его глазахъ, при сравненіи съ женщиной, которая лучше умѣетъ любить, и послѣдствія этой потери, и шаткость правъ ея какъ владѣтельницы, напрасно удерживающей въ рукахъ то, чѣмъ она не смѣетъ воспользоваться, все это вмѣстѣ мучило несчастную женщину… Она молчала, потупивъ глаза.

— Теперь вы знаете все, продолжалъ онъ, — и понимаете лучше меня, потому что вы можете разсуждать спокойно, а я не могу. Я запутался по уши и теряюсь, когда начинаю обдумывать свое положеніе… Скажите, дайте мнѣ добрый совѣтъ, какъ другу, что дѣлать, Марья Васильевна. Что дѣлать теперь?.. Долгъ благодарности къ этой женщинѣ требуетъ жертвы. Она сдѣлала для меня много… она спасала меня не разъ отъ бѣды и вывела въ люди, и берегла, и любила, какъ только женщина можетъ любить!.. Долженъ ли я заплатить ей за все это чѣмъ нибудь?.. Быть ей вѣрнымъ, стараться забыть то, что до сихъ поръ я былъ не въ силахъ забыть, и стараться ее полюбить такъ, какъ она меня любитъ?

Маша крутила платокъ.

— Вы знаете такъ хорошо вашъ долгъ, отвѣчала она, — что я право понять не могу, о чемъ же еще вы спрашиваете?.. Исполняйте его… забудьте… все остальное…

— Мой другъ! Еслибъ я въ состояніи былъ забыть, я бы не спрашивалъ. Стать подлецомъ въ своихъ собственныхъ глазахъ никому не любо!.. Но откуда взять силу… скажите? Что дѣлать, чтобы вырвать изъ сердца родину, молодость и былую любовь со всѣми ихъ дорогими воспоминаніями? Все это связано вмѣстѣ, и держится рука за руку и удерживаетъ меня съ неодолимымъ могуществомъ въ своемъ волшебномъ кругу… Вашъ маленькій садикъ въ Ручьяхъ, и липовая аллея въ саду, и тесовый балконъ съ его шаткими ступенями, и вашъ милый образъ, вашъ взоръ, ваша усмѣшка въ ту пору какъ вы любили меня, вся ваша обстановка, все, даже тѣ платья, которыя вы носили… Ахъ, Марья Васильевна, еслибы вы знали, какъ цѣло все это въ моей памяти и какъ мило, невыразимо мило и дорого все это для меня, вы бы не рѣшились сказать такъ сухо: исполняйте вашъ долгъ… забудьте.. Вамъ стало бы жаль прошедшаго.

— О, Боже мой! И вы можете думать, что мнѣ не жаль?

— Можетъ статься и жаль немножко, но вы не живете въ прошедшемъ, какъ я. Оно для васъ мертво, живая связь порвана, потому что вы больше не любите меня… вы сами мнѣ это сказали, мой другъ… вы любите тѣнь, то, чего нѣтъ теперь… Лукина чистаго, не разбитаго… а того человѣіа, который измятъ въ неровной борьбѣ съ людьми и стоитъ теперь передъ вами запятнанный, — несчастнаго, который вынужденъ лгать всѣмъ и каждому, лгать каждый часъ, на каждомъ шагу… самовванца и вора вы больше не можете любить!..

— А она можетъ?.. Она знаетъ все?

— Она ничего не знаетъ.

Маша вскочила. Улыбка дикаго торжества сверкнула у ней на лицѣ.

— Ну такъ я же умѣю любить получше ея!.. потому что она любитъ, сама не зная кого, а я знаю, и зная люблю!.. Ахъ, Гриша! Милый!.. Гриша! Боже мой! Что вы дѣлаете!..

Еще разъ она вырвалась у него изъ рукъ съ невнятною мольбой о пощадѣ и убѣжала въ дѣтскую. Это было послѣднее ея убѣжище, но и оно не могло уже долго ее спасать. Зараза томительной страсти коснулась до ея незапятнанной, чистой природы, и бродила въ крови, съ каждымъ днемъ проникая все глубже и глубже. Сначала она боролась еще съ собой, стараясь не думать о томъ, что лежало на сердцѣ, и все-таки думая; потомъ ужь и думать о чемъ-нибудь постороннемъ ей стало тошно. Мало-по-малу, мужъ, дѣти, хозяйство, все, чѣмъ до сихъ поръ полна была жизнь, теряло для ней свой явственный смыслъ и свой очеркъ въ чаду опьяняющей, наркотически-ароматной отравы…

VII. Открытія.

То, что бродило подъ спудомъ въ маленькомъ обществъ села Сорокина, не могло оставаться такъ скрыто, чтобы доля не вышла наружу и не высказалась какимъ-нибудь образомъ въ ежедневныхъ столкновеніяхъ членовъ его между собою. За исключеніемъ Марьи Васильевны и Лукина, Софья была первая, которая замѣтила что-то, въ чемъ она долго не могла себѣ дать никакого опредѣлительнаго отчета, но что ее сильно тревожило. Ей казалось, что Марья Васильевна, съ того самаго дня, какъ прогулки верхомъ начались, стала съ нею не та: исчезла прежняя искренность и свобода, на мѣстѣ ихъ сталъ замѣтенъ какой-то робкій контроль надъ собой, надъ каждымъ словомъ и жестомъ. Иной разъ Софьѣ казалось какъ будто кузина боится ея, а другой разъ какъ-будто она тоскуетъ, жалѣетъ о чемъ-то, или чего-то совѣстится, и вмѣстѣ какъ будто бы прячетъ что-то. Нѣсколько разъ ей удавалось подмѣтить взглядъ, устремленный на нее въ такую минуту, когда она говорила съ кѣмъ-нибудь или смотрѣла куда-нибудь въ сторону… Это былъ странный взглядъ, — тревожный и вмѣстѣ пристальный, полный то робкой тоски, то дерзкаго любопытства, а иной разъ — сверкающій вызовомъ…

— Mais!.. Mais, Marie!.. maie qu’est ee que vous avez donc, mon ange? Вы смотрите на меня точно какъ будто я съ облаковъ упала!..

Но Маша краснѣла и отвѣчала какой-нибудь вздоръ.

— Qu’est-ce qu’elle а donc, votre femme? спросила Софья Осиповна у Левеля. — Savez-vous, Paul, il у а des moments, où elle m’а l’air d'être amoureuse ou jalouse de quelqu’un… Ужь не ревнуетъ ли она васъ?

— Къ кому?

— А я почемъ знаю?.. Ко мнѣ можетъ-быть?

— Ба! Что за вздоръ! отвѣчалъ усмѣхаясь Поль… — Просто нервное раздраженіе… Это съ нею бывало и прежде.

Но Софья не могла удовольствоваться такимъ объясненіемъ. Чуткій инстинктъ ей подсказывалъ, что тутъ скрыта другая причина, поглубже нервовъ. Она искала ее, а время летѣло, и губернаторскій домъ былъ совсѣмъ ужь отдѣланъ въ З*** и послѣдніе транспорты съ мебелью ужь давно пришли, и Ѳедоръ Леонтьевичъ писалъ изъ Сольска, что онъ выѣзжаетъ на дняхъ. Лукинъ и Софья проводили послѣдніе дни въ Сорокинѣ.

Въ эти послѣдніе дни, всѣ, даже горничныя и дѣти, замѣтили пѣремѣну въ Марьѣ Васильевнѣ. Она стала пуглива, разсѣяцна, часто садилась то тамъ, то сямъ, безъ всякаго дѣла, и не высидѣвъ двухъ минутъ, вскакивала, начинала ходить по комнатамъ, заглядывая во всѣ углы, точно какъ будто отыскивая что-нибудь потерянное, а иногда останавливалась гдѣ-нибудь у окна, или въ дверяхъ, на порогѣ, и стояла какъ статуя, задумчиво, неподвижно уставивъ куда-то свой взоръ. Если же кто-нибудь звалъ ее, или просто встрѣчался съ ней неожиданно, она вздрагивала всѣмъ тѣломъ, и надо было повторять ей раза три то же самое, чтобы заставить ее понять. За столомъ, въ разговорѣ, и вообще когда нѣсколько человѣкъ находилось вокругъ нея, все это было не такъ замѣтно, потому что она принуждала себя; но и тутъ на нее нападали припадки странной разсѣянности, точно какъ будто она постоянно думала о чемъ-то одномъ, что поглощало ее совершенно. Левель былъ сильно встревоженъ. Онъ тоже дѣлалъ догадки, рылся усердно въ лѣчебникахъ, и нѣсколько разъ очень серіозно допрашивалъ Машу; но отвѣты ея были такъ коротки, пассивны и безтолковы, что не было ни малѣйшей возможности составить себѣ по нимъ какой-нибудь связный выводъ.

Въ одинъ жаркій іюньскій день, за два часа до заката, все общество, съ нянькой и дѣтьми и съ прислугой, выѣхало изъ дома на сѣнокосъ. Верстахъ въ пяти отъ села, на луговой сторонѣ рѣки, разбитъ былъ открытый шатеръ. Въ шатрѣ коверъ постланъ и столъ накрытъ: собирались пить чай на травѣ; а въ густой травѣ косы звенѣли и человѣкъ пятьдесятъ косцовъ, цѣпью раскинутые вокругъ, двигались медленно. Отъ иныхъ только головы были видны, другіе по поясъ закрыты были отъ глазъ зеленою, волнистою стѣной травы, которая, медленно уступая дорогу, рѣдѣла. Въ просвѣтахъ, бѣлѣли рубахи, горѣли на солнцѣ, какъ бронза, здоровыя смуглыя лица, мѣстами сверкало лезвее, и лилась звонкая пѣсня.

Покуда ставили самоваръ, Левель ушелъ къ работникамъ, за нимъ побѣжали дѣти съ нянькою… Марья Васильевна, Софья и Лукинъ сѣли на берегу рѣки. Маша была блѣднѣе обыкновеннаго. Она имѣла усталый, измученный видъ; глаза горѣли тревожнымъ огнемъ, въ усмѣшкѣ свѣтилось что-то болѣзненно-грустное, тонкія жилки просвѣчивали сквозь кожу на подбородкѣ и на вискахъ. При всемъ этомъ легкій вѣнокъ изъ полевыхъ колокольчиковъ, который дѣти надѣли ей на голову, придавалъ ей видъ жертвы, увѣнчанной передъ смертью.

Обѣ кузины легли на траву, недалеко отъ Лукина, который готовилъ удочку, собираясь закинуть ее въ рѣку. Софья слѣдила за этимъ занятіемъ, изрѣдка оборачиваясь, и съ большимъ любопытствомъ посматривая на Марью Васильевну.

— У Marie что то на сердцѣ всѣ эти дни, сказала она… — Мнѣ бы очень хотѣлось узнать, что такое, да она мнѣ не скажетъ, потому что она не любитъ меня. Я это давно замѣтила… Она разлюбила меня за что-то. Hélas! А я ее все люблю; ужасно люблю!

Марья Васильевна усмѣхнулась, поднявъ на нее лихорадочный взоръ, но не сказзла ни слова.

— Что бы я дала, чтобъ узнать секретъ кузины!.. Потому что у ней есть навѣрно секретъ… онъ только запрятанъ глубоко, продолжала Софья… — Не такъ глубоко однако, чтобы никто не зналъ… Кто-нибудь вѣрно знаетъ!.. L’ami du coeur… son confident вѣрно знаетъ!.. Marie, кто у васъ confident?

— Никого нѣтъ.

— Быть не можетъ!.. Monsieur Алексѣевъ! Вы здѣсь живете дольше меня, вы вѣрно знаете, кто у Marie confident.

— Гордѣй Семенычъ по части хозяйственной, отвѣчалъ Лукинъ; — а въ дѣтской Марѳа Григорьевна, а въ уборной — Даша.

— Ха! ха! ха! А по части сердечной?

— Мѣсто вакантное.

— Ха! ха! ха! — Софья хохотала. Маша опять усмѣхнулась едва примѣтно.

— Adieu, Marie! продолжала минуту спустя Софья Осиповна. — Я уѣзжаю въ четвергъ… И еще одинъ человѣкъ уѣзжаетъ… Скажите пожалуста, entre nous, по секрету: вамъ будетъ жаль разстаться съ Григоріемъ Алексѣичемъ?

Бѣдную Марью Васильевну какъ-то подернуло при этомъ вопросѣ. Тревожный взоръ ея встрѣтился на минуту съ лукавымъ взоромъ кузины и тотчасъ же опустился.

— Конечно, мнѣ жаль, отвѣчала она чуть слышно.

Софья наклонилась къ ней близко, близко, стараясь ей заглянуть въ глаза. Усмѣшка острая и холодная, какъ ножъ, сверкнула у ней на губахъ.

— Mais regardez moi donc un peu, mon petit coeur… Что это вы ужь такъ холодно говорите:?.. точно какъ будто бы вы… — Она пріостановилась, впиваясь въ нее глазами… — Вѣдь вы очень любите Григорія Алексѣича?.. Yous l’aimez tout de ben, n’est ce pas?

Несчастная Марья Васильевна желала бы провалиться сквозь землю въ эту минуту. Она вдругъ почувствовала какъ-будто кто дернулъ ее рукою за сердце, и вмѣстѣ съ тѣмъ испугалась, зная, что непремѣнно должна измѣниться въ лицѣ, а между тѣмъ ни уйдти, ни отвернуться, ни спрятаться — нѣтъ возможности. Кузина нагнулась надъ ней, какъ ястребъ надъ голубемъ, и смотритъ ей прямо въ лицо, и на этомъ лицѣ красное знамя стыда начинаетъ развертываться. Тайна ея выходитъ наружу!.. Она не властна ее удержать!.. Вотъ щеки зардѣлись, краска и жаръ пошли по лбу, по шеѣ, до самыхъ ушей, до корней ея золотистыхъ волосъ — все запылало… Жалко было видѣть эту увѣнчанную цвѣтами головку въ такомъ огнѣ!.. То, что она испытала въ эту минуту, не трудно понять, но какъ передать впечатлѣніе Софьи Осиповны, которая начала свой допросъ на авось. Ощупывая въ потемкахъ, она набрела случайно на это открытіе, и съ перваго раза была такъ озадачена имъ, что сама покраснѣла слегка. Усмѣшка исчезла у ней на лицѣ; она посмотрѣла серіозно, сперва на Машу, потомъ на Григорія Алексѣевича, и тотчасъ же отвернулась. Лукинъ видѣлъ все; но онъ еще не успѣлъ оглянуться, не успѣлъ слова сказать, какъ все уже было кончено. Онъ не могъ отвратить бѣду и не зналъ какъ поправить ее; не зналъ даже можно ли будетъ ее поправить?.. Удочка дрогнула у него въ рукахъ, и онъ былъ удивленъ замѣтно; но ни малѣйшаго знака смущенія невозможно было прочесть на лицѣ самозванца. Онъ былъ закаленъ на подобнаго рода случайности.

Не чувствуя долѣе надъ собою испытующихъ глазъ кузины, Маша вздохнула свободнѣе, встала, мелькомъ взглянула на Лукина и пошла потихоньку прочь.

Въ одинъ мигъ Софья догнала ее.

— Marie, ma colombe, куда вы?

— Оставьте меня. Я не здорова… не въ духѣ выслушивать глупыя шутки, отвѣчала та, едва слышно.

— Marie!.. Mais c’est drôle!.. Смѣшно такъ сердиться!.. Я, право, не знала, что вы такъ вспыльчивы… Вы покраснѣли какъ ракъ, изъ-за самой невинной шутки.

Оборотъ былъ довольно ловко придуманъ, но онъ не служилъ ни къ чему. Марья Васильевна обернулась и посмотрѣла ей прямо въ лицо, на этотъ разъ не краснѣя.

— Я не сердилась, отвѣчала она, съ трудомъ вынуждая себя говорить спокойно. — Я покраснѣла за васъ; я сдѣлала только то, что вы сами должны были сдѣлать, еслибы вы имѣли хоть каплю стыда.

Въ свою очередь Софья вспыхнула.

— Я васъ не понимаю.

— Мнѣ очень жаль, если я выражаюсь такъ непонятно; но я не могу отвѣчать яснѣе.

— Что это значитъ?

— Все что угодно. Понимайте какъ знаете… мнѣ все равно.

— Ah! c’est ainsi, madame?.. Обѣ остановились.

— Oui madame, c’est ainsi.

— Но вы заставляете меня смотрѣть на всю эту глупость серіознѣе чѣмъ бы я желала и можетъ-быть чѣмъ для васъ пріятно.

— Не безпокойтесь пожалуста обо мнѣ, отвѣчала Маша. — Мнѣ именно хочется, чтобы вы понимали меня серіознѣе… Я вамъ уже разъ сказала, что я не люблю вашихъ шутокъ.. Оставьте меня; мнѣ пора идти чай разливать.

Софья удержала себя съ трудомъ отъ отвѣта; но глаза ея говорили такъ много, что почти нечего было прибавлять.

За чаемъ, кузины ни слова не говорили другъ съ другомъ, что до крайности удивило Левеля.

— Что б это значитъ? Что тамъ такое у васъ? спросилъ онъ жену, выбравъ минуту, когда никого посторонняго не было возлѣ.

Маша готова была на этотъ вопросъ. — Ничего, пустяки, отвѣчала она. — Sophie имѣетъ дурную привычку врать, не стѣсняясь, при комъ попало, и все что въ голову забредетъ… Сегодня, она меня вывела изъ терпѣнія, и мы посчитались немножко.

— Вотъ очень нужно! Не могла ты ее оставить врать! замѣтилъ Левель, пожавъ плечами. — Да и нашли когда счеты сводить!.. До четверга пожалуй и помириться съ ней не успѣете.

— Успѣемъ!

— Да что жь у васъ было такое?.. Надѣюсь, неслишкомъ далеко зашло?

— О, нѣтъ! Ничего… такъ, нѣсколько колкостей…

Но Левель былъ не спокоенъ. Зная характеръ кузины, онъ опасался, чтобы ссора ея съ женой не имѣла серіозныхъ послѣдствій.

Въ сумерки, возвращаясь пѣшкомъ домой, вдвоемъ съ Лукинымъ, онъ началъ его разспрашивать.

— Вы были тамъ, когда наши дамы поссорились?

— Да, былъ.

— Скажите пожалуста что у нихъ вышло такое?

Лукинъ усмѣхнулся: — Пустое!

— Да что жь такое? Я до сихъ поръ не могу добиться.

Лукинъ, не задумываясь, разказалъ ему весь разговоръ отъ слова до слова. Мѣстами только, онъ сдѣлалъ въ немъ нѣсколько маленькихъ измѣненій, которые придали цѣлому другой тонъ, больше комическій и наивный, чѣмъ это было въ дѣйствительности. Онъ разчитывалъ, что не видавъ выраженіи лицъ, или не зная какъ онъ всей подноготной, невозможно было понять серіозную сторону дѣла; и разчетъ его оказался вѣренъ.

— Вотъ женщины! сказалъ Левель, смѣясь. — Нѣтъ никакой возможности угадать изъ-за чего у нихъ выйдетъ ссора!.. У самой серіозной, на днѣ, столько вздору, такой запасъ мелкой обидчивости и маленькой раздражительности, что иной разъ посмотришь, да и рукой махнешь.

— Ну, и у нашего брата на днѣ часто немного отыщешь крупнаго, замѣтилъ Лукинъ, стараясь свести разговоръ на другіе предметы. — Какъ поглядишь зачѣмъ иной гонится, и что для него имѣетъ серіозный смыслъ, такъ пожалуй махнешь и обѣими.

— Во всякомъ случаѣ, нашъ братъ послѣдовательнѣе, сказалъ Левель.

— Да; онъ послѣдовательнѣе мелоченъ и упорнѣе держится за свои пустяки чѣмъ женщина; но въ сущности разница очень не велика… Вотъ мы съ вами, напримѣръ, очень послѣдовательно прожили семь лѣтъ, трудились, искали; а что въ результатѣ?

— Въ результатѣ, я полагаю, всякій нашелъ то, чего онъ искалъ.

— Что жь, вы довольны вашею находкой. — Да такъ себѣ, грѣхъ пожаловаться… А вы?

Лукинъ тяжело вздохнулъ. — Нѣтъ, отвѣчалъ онъ. — Впрочемъ, я, надо правду сказать, и не искалъ ничего положительнаго, а только старался сбыть съ рукъ то, что мнѣ жизнь посылала… Оно пожалуй тоже послѣдовательно, потому что жизнь посылала мнѣ вѣчно какую-нибудь пакость; но въ суммѣ и эта послѣдовательность выходитъ такой же вздоръ. Еслибъ я зналъ къ чему все придетъ, я бы не сталъ терять времени даромъ… Труда не стоило биться изъ пустяковъ; потому что одно также скверно какъ и другое… Но вы были счастливѣе, Павелъ Петровичъ… Скажите, что вы нашли?

— Да вотъ, какъ видите, оставилъ службу, женился, живу въ деревнѣ, хозяйничаю… почитываю кое-что на досугѣ…

— Все какъ по писанному!.. Все о чемъ въ Петербургѣ бывало мечтали!..

„Счастливъ, подумалъ Лукинъ про себя, совершенно доволенъ и счастливъ!“

Онъ посмотрѣла на спутника своего съ любопытствомъ; но на лицѣ бывшаго гвардіи капитана не замѣтно было особенныхъ признаковъ счастья. Въ задумчивомъ, сумрачномъ взорѣ, во впадинахъ глазъ, въ разрѣзѣ стиснутыхъ губъ, лежала печать упорнаго, но безплоднаго напряженія мысли и воли.

Они шли по открытой, холмистой мѣстности, поросшей мелкимъ кустарникомъ. Мѣсяцъ свѣтилъ, и при свѣтѣ его дорога бѣлѣла у нихъ подъ ногами, какъ мѣлъ. Рядомъ, шли двѣ уродливыя гигантскія тѣни; а впереди бѣжалъ Сторожъ, большая, щетинистая собака Левеля. Въ лощинахъ между холмами, сѣдой туманъ поднимался.

— А что наука? спросилъ Лукинъ, вспомнивъ старые вкусы пріятеля. — Намъ какъ-то не приходилось еще поговорить объ этой статьѣ.

Въ свою очередь, Левель вздохнулъ.

— Да какъ вамъ сказать?.. Вы знаете; я вѣдь не спеціялистъ… никакихъ слишкомъ обширныхъ затѣй не позволяю себѣ… А такъ, понемножку, заглядываешь иногда, справляешься, не отстаешь… Далѣе этого невозможно; потому что тутъ вѣдь предѣла нѣтъ… это бездонная пропасть!.. Глаза разбѣгаются, конца не видать; погонишься слишкомъ далеко, только надсадишься; а того, чего хочется, все-таки не найдешь.

— То-есть чего же это?

— Существеннаго, Григорій Алексѣичъ, существеннаго нигдѣ не найдешь. Вездѣ одна только форма и шелуха, которую надо долбить и долбить, покуда всѣ зубы себѣ объ нее обломаешь… а до зерна никто не добился еще.

— Зерна можетъ статься и нѣтъ, замѣтилъ Лукинъ.

— Какъ нѣтъ?

— Да также. Зачѣмъ вы хотите, чтобъ истина непремѣнно была въ видѣ орѣха или яйца? Развѣ не можетъ быть иначе? Можетъ-быть то, что вамъ кажется скорлупой, то-то и есть существенное; а далѣе этого ничего.

— О! это было бы слишкомъ плоско!.. Хочется вѣрить во что-нибудь выше и лучше той дряни, о которую каждый день стукаешься лбомъ.

— Вѣрьте себѣ пожалуй, да что изъ того? Вѣра въ существованіе недоступнаго не сдѣлаетъ его ни на шагъ доступнѣе.

— Какъ знать?.. Конечно, никто не рѣшилъ еще старой загадки, лежащей въ основѣ всего… Мы тремся около истины съ одной стороны, съ наружной, а ко внутренней двери заперты и ключъ спрятанъ. Но у всякаго есть въ душѣ тайное убѣжденіе, что онъ могъ бы найдти этотъ ключъ и могъ бы узнать ту тайну, которую, ему часто сдается, онъ когда-то зналъ… — Левель остановился и кашлянулъ, недовѣрчиво посмотрѣвъ на пріятеля. — Зналъ да забылъ, продолжалъ онъ, понизивъ голосъ, — и усиливается припомнить но припомнить не можетъ, потому… потому что онъ падшее существо.

„Хмъ! вотъ онъ куда!“ подумалъ Лукинъ. — То-есть какъ падшее? спросилъ онъ съ большимъ любопытствомъ.

— А также, падшее, обезображенное, разъединенное съ своимъ вѣчнымъ началомъ, пустое само въ себѣ существо.

— То-есть, другими словами, чистая шелуха?

— Ну да, шелуха, призракъ, внѣшность.

— Да куда же зерно-то дѣвалось?

Левель взглянулъ на него и усмѣхнулся. Промолчавъ съ минуту, онъ началъ ему объяснять терпѣливо и подробно свои идеи…

Черезъ сколько рукъ перешла эта смѣсь церковныхъ догматовъ, нѣмецкаго мистицизма и философіи, прежде чѣмъ попасть въ голову бывшаго гвардіи-капитана и какихъ образомъ помѣстилась въ его мозгу, мы не беремся здѣсь объяснять… Лукинъ слушалъ его съ большимъ любопытствомъ.

„Вонъ онъ куда заѣхалъ!“ думалъ онъ самъ про себя.

Разговоръ ихъ былъ прерванъ сердитымъ ворчаніемъ собаки, которая стала середь дороги и, нюхая воздухъ, посматривала въ кусты. Они шли опушкой, недалеко отъ дома, за церковью, колокольня которой, съ минуту тому назадъ, видна была явственно въ сѣромъ сіяніи мѣсяца, а теперь скрылась за рощей.

— Чего тебѣ, Сторожъ?

Песъ оглянулся, тревожно нюхая воздухъ кругомъ, и круто свернулъ съ дороги въ кусты. Въ ту же минуту, послышалось снова ворчаніе, потомъ короткій, отрывистый лай, и трескъ сухяхъ вѣтокъ въ чащѣ.

— Постойте; я посмотрю, что тамъ такое.

Левель пошелъ за собакой; а за нимъ, шагахъ въ десяти, — Лукинъ. Не успѣли они свернуть съ дороги, какъ послѣдній услышалъ яростный лай и голосъ пріятеля.,

— Tout beau, Сторожъ!.. Эй! кто тамъ?.. кто идетъ?.. стой!.. Да стой же, тебѣ говорятъ!.. Пошелъ къ чорту, Сторожъ!.. Григорій Алексѣичъ, подержите собаку, а то она его изорветъ.

Въ минуту всѣ требованія его были исполнены; одно — добровольно; другія — съ маленькимъ принужденіемъ. Лукинъ держалъ за ошейникъ Сторожа, а онъ самъ держалъ крѣпко за воротникъ какого-то- молодца, фигура котораго, освѣщенная мѣсяцемъ, имѣла преподозрительный видъ. Это былъ дюжій парень, лѣтъ тридцати, средняго роста, въ лаптяхъ, въ армякѣ, и въ старой, засаленной шапкѣ, съ рябымъ, скуластымъ лицомъ, съ узенькими бровями и усиками и съ рѣдкою, щетинистою бородой. Топоръ за поясомъ, въ рукахъ палка съ острымъ, желѣзнымъ концомъ, наподобіе посоха, съ какимъ странствуютъ богомольцы.

— Постой-ка, постой-ка, пріятель!.. Да ну, не бойся, не задушу… Выдь-ка сюда на минуточку, дай на себя поглядѣть, говорилъ Левель, вытаскивая его изъ кустовъ на дорогу. Тотъ упирался сперва, огрызаясь какъ звѣрь; но, увидѣвъ себя между двумя рослыми мущинами, изъ которыхъ одинъ держалъ за ошейникъ большую собаку, сталъ посмирнѣе.

— Кто ты такой? спросилъ его Левель.

— Странникъ, ваше высокородіе.

— Что жь ты тутъ дѣлаешь?

— Въ Воронежъ на богомолье иду.

— А въ кусты зачѣмъ спрятался?

— Чего прятаться-то? Не прятался… Изъ Сурмилова вышелъ съ утра, уморился, присѣлъ отдохнуть.

— Отдохнуть? Тутъ? Да что жь это за волчій отдыхъ, когда тутъ село въ полуверстѣ?

— Такъ что жь что село? Я вотъ ужо и въ село пойду.

— А видъ есть?

— Есть.

— Покажи.

— Не, ваше высокородіе, не покажу. Всякому встрѣчному видъ подавать не указано.

— Будь спокоенъ, мой другъ; я не всякій встрѣчный. Я здѣшній помѣщикъ, и ты на моей землѣ, и я имѣю право требовать то, что я требую… Покажи!

— Не, баринъ, не покажу.

— А не покажешь, такъ я тебя къ становому отправлю, чтобы ты не шатался тутъ ночью, воэлѣ села… Ступай за мной.

— Нече мнѣ за вами идти; и одинъ дойду… Я васъ не трогалъ, и вы меня не замайте.

— Какъ же! Такъ я и стану ждать, покуда ты меня тронешь!.. Ступай, говорятъ, а не то я тебя свяжу.

— Бросьте! вмѣшался Лукинъ. — Охота вамъ брать на себя роль сыщика!

— Нельзя, Григорій Алексѣичъ; тутъ у насъ шалости нынче пошли… грабежъ, воровство; у проѣзжающихъ чемоданы отрѣзываютъ… Недавно, такихъ же двухъ бѣглыхъ бродягъ поймали.

— Я не бродяга, ваше высокородіе, перебилъ пойманный, — я странникъ убогій, иду изъ-подъ Нижняго къ святымъ мощамъ Митрофанія преподобнаго…

— Покажи паспортъ.

— Да полноте, отпустите его! Ну что вамъ за дѣло до его паспорта?.. Еслибъ и никакого не было, такъ развѣ изъ этого слѣдуетъ что-нибудь?.. Неужели ужь безъ этого ошейника и жить никому на свѣтѣ нельзя?..

— Истинно правда, ваше высокородіе, что совсѣмъ жить нельзя!.. Ужь не то, что добыть-то его, какъ иной разъ полушки въ карманѣ не хватитъ; а иной разъ и просишь, Христомъ-Господомъ, въ поясъ кланяешься, чтобы свои денежки приняли, учнутъ это завтраками кормить; безъ дѣла таскаясь, рубашку послѣднюю на себѣ пропьешь… А и получишь, такъ вѣдь не на лобъ себѣ его наклеить! Бумажонка дрянная, тоненькая, замаслится вся какъ блинъ, растреплется… бумажника, какъ у вашей милости, не имѣется, просто за пазуху прячешь ее; ну долго ли обронить?.. А какъ обронилъ, такъ ты и сталъ безпашпортный!.. Создалъ тебя Творецъ какъ и всякаго; а нигдѣ тебѣ жить нельзя! Въ цѣломъ мірѣ, какъ вотъ онъ есть весь, со всѣми землями и княжествами великіими и царствами, нигдѣ ты не смѣй находиться… Куды хошь дѣнься, а чтобы тебя нигдѣ не было!.. Вотъ оно наше житье каково, ваше высокородіе!.. Да и то еще надо сказать, коли кто чѣмъ прославилъ себя не хорошимъ и отъ этого опасаться имѣетъ причину, такъ тотъ съ своимъ именемъ видъ не станетъ носить, а достанетъ себѣ на чужое… Штука не хитрая и стоитъ не дорого… Почитай что на кажной ярмаркѣ есть мастера такіе, художники грамотные; за цѣлковой тебѣ изготовятъ всякаго сорта видъ, на чье хошь имя… и печати у нихъ такія есть… сами на камнѣ рѣжутъ…

Все это странникъ разказывалъ на ходу. Съ тѣхъ поръ какъ Лукинъ за него заступился, онъ больше не дѣлалъ сопротивленія, а пошелъ рядомъ съ Левелемъ, изрѣдка останавливаясь и косясь на собаку. Нокуда онъ говорилъ, церковь стала видна, а за церковью домъ и въ домѣ огни.

— Отпустите, ваше высокородіе, сдѣлайте божескую милость! заключилъ онъ опять останавливаясь и снявъ шапку.

Левель взглянулъ на Григорія Алексѣевича. Его поразилъ мрачный видъ, съ которымъ товарищъ его слушалъ рѣчь странника. Мысль, что Лукинъ обижается невниманіемъ къ его просьбѣ, пришла первая ему въ голову.

— Нѣтъ, мой любезный; я тебя такъ не пущу въ село, а пошлю съ тобой сотскаго, чтобъ онъ зналъ, гдѣ ты заночуешь и когда дальше отправишься… А не хочешь, маршъ мимо, и чтобы тебя здѣсь больше не видно было ни здѣсь, ни около… слышишь?

— Слушаю, ваше высокородіе; покорнѣйше благодарю!

Два послѣднія слова и поклонъ въ поясъ обращены были къ Лукину. Тотъ вынулъ серебряный рубль и бросилъ ему въ шапку.

Такъ окончилась эта встрѣча. Впечатлѣніе, отъ нея оставшееся, у обоихъ пріятелей длилось дольше чѣмъ слѣдовало ожидать отъ такого ничтожнаго случая. Какого рода было оно; это мы скоро увидимъ.

На другой день, Марья Васильевна, по требованію мужа, должна была извиниться передъ своею кузиной. Первый шагъ къ этому стоилъ тяжелаго принужденія; но та не дала ей сказать двухъ словъ, расхохоталась, прыгнула на шею и начала цѣловать. Такимъ образомъ, по наружности, ссора была потушена, но тотъ ядъ, который она оставила послѣ себя въ сердцѣ обѣихъ кузинъ, грозилъ печальными слѣдствіями.

Въ четвергъ, передъ самымъ отъѣздомъ, прощаясь, Софья Осиповна взяла подъ руку Левеля и вывела его на балконъ.

— Prenez garde, Paul! шепнула она ему на ухо. — Остерегайтесь!… Это маленькій дружескій совѣтъ, который я вамъ даю на прощанье.

— Что такое? спросилъ съ безпокойствомъ Поль.

— Ничего важнаго покуда еще нѣтъ; но я вамъ повторяю еще разъ: остерегайтесь. Будьте внимательнѣе къ тому, что вокругъ васъ происходитъ. Поменьше возитесь съ книгами и позаботьтесь немножко о вашей женѣ… Она нездорова… постойте, — не тѣмъ, чѣмъ вы думаете… Это такого рода болѣзнь, отъ которой ваши лѣкарства не вылѣчутъ… Не пугайтесь… покуда еще, какъ мнѣ кажется, дѣло не далеко зашло… бездѣлица? вздоръ!… Маленькая болѣзнь сердца, которая можетъ пройдти безъ слѣда, если вы примете мѣры; но если ее запустить, то она можетъ усилиться и дѣло будетъ гораздо серіознѣе… можетъ-быть очень серіозно… Eh! Allons donc! Не хмурьтесь, это не больше какъ предположеніе. Я вамъ говорю, что все это вздоръ покуда. Adieu!… Не сердитесь и не печальтесь; но будьте благоразумны. Желаю вамъ счастья отъ всей души?

Она обняла и поцѣловала его. Минутъ черезъ пять, гости уѣхали изъ Сорокина въ З***, гдѣ съ часу на часъ ждали новаго губернатора.

Левель не спрашивалъ объясненія, потому что онъ понялъ, на что намекала кузина; но онъ былъ встревоженъ; ему точно въ сердце кольнуло отъ этихъ словъ. То, что онъ принялъ за шутку, судя по разказу Григорія Алексѣевича, выходитъ совсѣмъ не шутка!… Sophie вѣрно замѣтила что-нибудь прежде, чѣмъ дѣло дошло до насмѣшекъ… Боже мой! Гдѣ были у него глаза?… Какимъ образомъ онъ, кого это касается ближе чѣмъ всякаго другаго, до сихъ поръ ничего не замѣтилъ?… Онъ началъ припоминать… Разстройство въ мысляхъ и нервное раздраженіе, пугливость, задумчивость и забывчивость, разсѣянность… все это не ново… Конечно, все это, можетъ-быть, никогда еще не доходило до такой степени… Но кое-что, довольно близкое къ этому, онъ замѣчалъ иногда и прежде. Не можетъ же быть, чтобы Софья изъ одного этого могла вывести… Было, конечно, еще что-нибудь, что она должна была видѣть, а онъ не видалъ… Еще разъ онъ началъ перебирать въ своей памяти день за днемъ, часъ за часомъ, все время, съ тѣхъ поръ какъ пріятель его появился въ селѣ… Да, было много чего, пожалуй, что могло бы навесть на подозрѣніе человѣка, мало знакомаго съ характеромъ Маши. Она краснѣла, конфузилась очень часто… Каждый разъ, какъ его дожидались изъ города, она была не спокойна, разсѣянна, вздрагивала и оглядывалась при малѣйшемъ шумѣ. Но, вопервыхъ, надо знать Машу, чтобы понять до какой степени все это объяснялось ея природною дикостью и непривычкой видѣть чужихъ людей у себя; а вовторыхъ… во вторыхъ, вѣдь все это началось съ перваго дня ихъ знакомства…

На этомъ мѣстъ своихъ размышленій, Левель былъ сбитъ совершенно съ толку, и какъ это бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, мысли его, перескочивъ черезъ нѣсколько промежуточныхъ сочетаній, ухватились за дѣло съ другой стороны… Алексѣевъ?… Чортъ бы побралъ этого человѣка!… Очень нужно было приглашать его въ Сорокино на безсрочное время!… Его, записнаго кутилу и волокиту!.. Кто его знаетъ, какіе онъ тутъ выдѣлывалъ фокусы, чтобы подбиться къ женѣ? За человѣкомъ, который живетъ по цѣлымъ недѣлямъ въ домѣ, не углядишь… А впрочемъ, несправедливо обвинять его безъ всякаго повода. Я ничего до сихъ поръ не замѣтилъ; Софья Осиповна, конечно, тоже; иначе она бы ранѣе подняла тревогу; да и его тотчасъ выслала бы вонъ, потому что онъ вѣдь — того…. теперь въ этомъ нѣтъ уже никакого сомнѣнія.» Левель вздохнулъ свободнѣе, вспомнивъ про это послѣднее обстоятельство… «Ревность!» подумалъ онъ… Но до сихъ поръ ревность не выходила наружу, стало-быть было же что-нибудь, что подстрекнуло въ Софьѣ это чувство; какой-нибудь случай, взглядъ, слово… Онъ началъ припоминать разказъ своего пріятеля о ссорѣ на сѣнокосѣ, но разказъ былъ такъ ловко очищенъ отъ всего, что могло дать малѣйшую точку опоры для подозрѣнія, что Левель напрасно процѣживалъ его лишній разъ… Съ женой онъ до сихъ поръ объ этомъ не говорилъ, не желая конфузить ее понапрасну, и такимъ образомъ не имѣлъ никакого оселка для критики. Самый тотъ фактъ, что Алексѣевъ, не задумываясь, разказалъ ему все, и безпечно-веселый тонъ, съ которымъ все было разказано, должны бы ручаться за добросовѣстность этого человѣка… Но за добросовѣстность Алексѣева онъ не могъ поручиться по совершенно другимъ причинамъ…. Человѣкъ этотъ, почти съ перваго дня ихъ знакомства, семь лѣтъ тому назадъ, былъ для него загадкой, надъ разъясненіемъ которой онъ нѣсколько разъ ломалъ себѣ голову. Много чего онъ узналъ о немъ случаемъ, и много сомнѣній на счетъ Алексѣева въ разную пору перебывало въ его головѣ, — сомнѣній очень серіоэнаго рода; но все это было какъ-то безсвязно, оборвано. Онъ ни разу не пробовалъ взяться за этотъ сырой матеріалъ и поработать надъ нимъ послѣдовательно… "Изъ чего биться? думалъ онъ: — что ему до того, кто такой этотъ Алексѣевъ? и точно ли онъ Алексѣевъ? и откуда онъ родомъ? и въ какомъ отношеніи онъ находится къ этому имени, которое онъ услышалъ разъ въ Петербургѣ отъ пьянаго маляра, — да послѣ еще въ Торопцѣ слыхалъ?… Такъ думалъ онъ до сихъ поръ, потому что до самъ поръ ему было все равно; но теперь онъ уже не могъ оставаться попрежнему равнодушнымъ. Теперь, ему нужно знать истину, очень нужно… Левель сталъ думать, и вотъ одно за другимъ, въ его памяти, начали воскресать разныя, маленькія обстоятельства, показываться проблески, — узкія щелочки, сквозь которыя что-то, до сихъ поръ еще неясное и разбросанное, проглядывало въ туманномъ, двусмысленномъ полусвѣтѣ далекой догадки…. Онъ вспомнилъ приходъ Свѣчина и поспѣшность, съ которою Григорій Алексѣевичъ въ ту пору его оставилъ. Зачѣмъ?… Свѣчинъ вѣдь не зналъ его имени, хотя помнилъ его въ лицо… Онъ утверждалъ, что видѣлъ гдѣ-то фигуру, похожую на него; но онъ тутъ же прибавилъ, что это не Алексѣевъ… А этотъ, какъ бишь его?… Машуткинъ?… Митюшкинъ?… Матюшкинъ?… Онъ былъ сильно пьянъ, но онъ не могъ сочинить всю эту исторію… Если и перевралъ, то что-нибудь все же было… Онъ назвалъ Григорья Алексѣича сперва Лукинымъ, а послѣ ужь Алексѣевымъ, и былъ замѣтно сконфуженъ, когда я напомнилъ ему это первое имя… Но онъ говорилъ, что они, вдвоемъ съ Григоріемъ Алексѣичемъ и еще съ кѣмъ-то отыскивали меня… Вотъ что загадочно… Съ какой стати? Какимъ образомъ Алексѣевъ могъ знать меня, прежде чѣмъ я съ нимъ встрѣтился у Находкина, и чего ему было нужно?…

На этомъ мѣстѣ своихъ размышленій, Левель опять сбился съ толку, и опять его мысль пошла перехватывать черезъ разныя, промежуточныя сцѣпленія именъ, образовъ, происшествій и лицъ. Разныя странности, въ разную пору замѣченныя за Алексѣевымъ, опять начали приходить ему въ голову… Въ Петербургѣ, онъ не любилъ баловъ и большихъ собраній, въ театрѣ бывалъ очень рѣдко, у Сенъ-Жоржа всегда выбиралъ самую дальнюю комнату… Никогда отъ него невозможно было узнать ничего обстоятельнаго и связнаго о семейныхъ его дѣлахъ: объ отцѣ, о матери, о мѣстѣ перваго воспитанія. Въ рѣчахъ и манерахъ тоже порой просвѣчивало что-то загадочное, — и это осталось до сей поры. Вотъ хоть недавно… Встрѣча съ бродягой пришла на память Павлу Петровичу. Алексѣевъ какъ-то такъ странно… такъ какъ-то очень ужь горячо да него заступился!… Что такое онъ говорилъ при этомъ? Да; — вотъ: Что вамъ за дѣло до паспорта? Еслибъ его и не было, что тутъ дурнаго?… Неужто безъ этого ошейника нельзя и на свѣтѣ жить?… А тотъ ухватился за эти слова и сталъ клясться, что отъ паспортовъ дѣйствительно житья нѣтъ… Что бишь такое онъ говорилъ при этомъ? Что-то куріозное… онъ сказалъ, что поддѣльный билетъ съ чужимъ именемъ очень легко достать… Алексѣевъ швырнулъ ему рубль серебромъ… признакъ большаго участія!… Алексѣевъ имѣетъ конечно какой-нибудь видъ, и на этомъ видѣ прописано безъ сомнѣнія Алексѣевъ, а не Лукинъ… Ну а если онъ точно Лукинъ, а не Алексѣевъ, тогда видъ фальшивый… Но какой же это Лукинъ? Неужели торопецкій… Лукинъ, и даже едва ли не именно Григорій Алексѣичъ Лукинъ, былъ, по Торопецкому уѣзду, сосѣдъ его и сосѣдъ Маши; но онъ умеръ; разбили лошади на почтовой дорогѣ… хмъ! — случай довольно странный!… Матюшкинъ ему говорилъ, что у Григорія Алексѣича былъ отецъ въ Торопцѣ… Софья Осиповна нашла Алексѣева на станціи… Все лицо было исцарапано, отъ того, что онъ вывалился изъ телѣги… Софья Осиповна ѣхала изъ Минска, по Бѣлорусской дорогѣ и проѣзжала Великіе-Луки… Почитай, что за самыми за Великими Лукми лошади понесли, говорилъ Иванъ Кузмичъ…

Быстрѣе, быстрѣе пошли сплетаться въ его умѣ нити сближенія. Какъ электрическія искры запрыгали, пробѣгая, по нимъ огоньки догадокъ… и вдругъ, крупная, яркая искра! Она вспыхнула съ трескомъ и освѣтила потемки. Она вспыхнула въ видѣ отвѣта на одинъ любопытный вопросъ: Что если Лукинъ не умеръ, что если онъ и Григорій Алексѣевичъ Алексѣевъ — одно лицо? Если такъ, путь этого лица теперь передъ нимъ какъ на картѣ. Одинъ конецъ, до Великихъ-Лукъ, онъ знаетъ изъ одного источника; другой, отъ Великихъ до Петербурга и далѣе, извѣстенъ изъ другаго. На серединѣ, должно было что-то случиться, послѣ чего Лукинъ сталъ Алексѣевымъ?… Но что именно? Да и что могло побудить его?… На мѣстѣ, пожалуй, можно было бы добиться объясненія этой загадки. Имѣніе Лукиныхъ перешло въ руки Баркова… Барковъ долженъ знать ихъ семейныя обстоятельства… Иванъ Кузмичъ долженъ тоже знать… Жена?… Жена могла знать Лукиныхъ; они были ея сосѣди… Боже! Къ чему это все ведетъ?… Вѣдь если все это правда, если они были знакомы давно, тогда онъ обманутъ!… Ему не оказали ни слова… его одурачили!… Ухъ! Скверно!…

У Левеля въ глазахъ помутилось… онъ уже не радъ былъ своей догадкѣ. Она его жгла, душила какъ кошемаръ… Волей или неволей, онъ долженъ былъ думать о ней постоянно и носить съ собой всюду эту проклятую путаницу, и на досугѣ переминать, пережевывать, до того что подъ часъ голова начинала ходить кругомъ. По временамъ, онъ додумывался до того, что почти совсѣмъ терялся. Ему казалось, что мозгъ его оплетенъ какою-то паутиною, изъ которой нѣтъ никакой возможности выпутаться на свѣтъ. Онъ начиналъ сомнѣваться во всемъ, хотѣлъ бросить все, выгнать изъ головы совершенно, но силъ не хватало, и онъ начиналъ опять думать, переминалъ, пережевывалъ… Ни разу еще съ тѣхъ поръ, какъ намѣреніе посвататься пришло ему въ голову, онъ не былъ въ такомъ затрудненіи, въ такой нерѣшимости, что предпринять. Разные планы приходили ему на умъ; но по зрѣломъ соображеніи каждый изъ нихъ по очереди оказывался неудовлетворительнымъ… Не объясниться ли съ женой? Маша конечно не въ состояніи будетъ скрыть ничего, если только она знаетъ что-нибудь; но кто поручится ему за послѣдствіе этого шага? Хватитъ ли у нея твердости и покорности его волѣ на столько, чтобы сберечь въ секретѣ его находку и не подать ни малѣйшаго подозрѣнія Алексѣеву въ томъ, что тайна его открыта?… Впрочемъ какая тайна? До сихъ поръ вѣдь все это только однѣ догадки, повѣрка которыхъ требуетъ величайшей разчетливости и осмотрительности… Что у Алексѣева не все въ порядкѣ, за это онъ головой ручается. Но что онъ, Левель, угадалъ вполнѣ, вѣрно, за это нельзя поручиться. Онъ можетъ-быть ошибается. Ему можетъ-быть неизвѣстно еще и десятой доли того, что онъ можетъ открыть со временемъ, если возьмется за дѣло толкомъ?… Въ такомъ случаѣ, малѣйшее подозрѣніе со стороны Алексѣева поведетъ къ одному изъ двухъ: заставитъ его или быть вдесятеро осторожнѣе, или рѣшиться на самыя отчаянныя мѣры. Онъ знаетъ этого человѣка. Настойчивъ, смѣлъ и уменъ какъ чортъ; способенъ равно къ добру и злу, къ разчету и къ страстному увлеченію. Это одинъ изъ тѣхъ, съ кѣмъ игра, до послѣдняго хода, не можетъ считаться выигранною; а малѣйшая неосмотрительность можетъ быть опасна. Надо собрать всѣ справки, прежде чѣмъ начать дѣйствовать… Дѣйствовать!

Хмъ! Вѣдь это еще вопросъ, есть ли какой-нибудь поводъ дѣйствовать противъ него? Да еслибъ и былъ, то какимъ образомъ пустить въ ходъ тѣ средства, на которыя онъ можетъ разчитыватъ?… Что жь? Неужели доносъ на него писать? Онъ не подъячій. Онъ служилъ въ гвардіи и въ старые годы билъ алебастровыхъ пѣтушковъ у Вишневскаго, по десяти штукъ безъ промаха… Глазъ вѣренъ, рука не дрогнетъ… онъ имѣлъ случай испытать себя еще мальчикомъ. Но теперь, онъ не мальчикъ; ему тридцать семь лѣтъ; онъ имѣетъ семейство; онъ гражданинъ и христіанинъ, и не намѣренъ марать своихъ рукъ въ крови безъ особенной крайности… Къ тому же, въ его года, отправиться на Кавказъ солдатомъ и гдѣ-нибудь въ Пятигорскѣ, стоять на одной доскѣ съ какимъ-нибудь школьникомъ въ родѣ Грушницкаго… пошло!…

Левель, какъ видите, былъ очень запасливый, предусмотрительный человѣкъ, и потому захватывалъ иногда черезъ-чуръ въ даль. Теперь же онъ былъ встревоженъ и потому фантазировалъ, дѣлая мысленно разныя перестановки. Неизвѣстно, игралъ ли онъ въ шахматы, но если игралъ, то должно быть недурно.

Періодъ нерѣшительности пришелъ однако къ концу. Плодомъ долгаго размышленія и развязкою долгаго колебанія было письмо: Псковской губерніи, въ городъ Торопецъ, а оттуда въ село Троицкое Его Благородію Ивану Кузмичу Усову.

«Добрѣйшій Иванъ Кузмичъ, писалъ Левель, помните, вы хвалили мнѣ землю въ томъ небольшомъ имѣніи, гдѣ вы жили до вашего переселенія въ Троицкое, то-есть въ Жгутовѣ. Изъ вашихъ писемъ, въ прошедшемъ году кажется, или въ началѣ нынѣшняго, я заключаю, что Дмитрій Егоровичъ Барковъ, о которомъ вы вспоминаете такъ неохотно, не прочь бы раздѣлаться съ этимъ имѣніемъ; а такъ какъ онъ раззорилъ его, то вѣроятно согласенъ будетъ продать за дешевую цѣну. Дѣло, вотъ видите, въ чемъ: здѣсь есть одинъ господинъ, человѣкъ не богатый, но очень порядочный, который желаетъ купить не большое помѣстье въ вашихъ краяхъ, гдѣ онъ былъ, лѣтъ десять тому назадъ и зналъ какого-то Лукина; того ли, котораго вы помните, или другаго, не могъ добиться; но онъ не былъ знакомъ съ Барковымъ и потому не имѣетъ возможности прямо къ нему обратиться; а прооитъ васъ, и я тоже прошу, сообщить намъ кое-какія свѣдѣнія касательно Жгутова. Вопервыхъ, конечно, по части хозяйственной: сколько земли и какъ велика запашка? и сколько народу ходитъ на барщину, и каковы покосы, и есть ли строевой лѣсъ, и сколько? Словомъ, все это какъ водится, безъ лишнихъ подробностей, но какъ можно точнѣе и обстоятельнѣе. Далѣе, онъ особенно интересуется знать: кто владѣлъ Жгутовымъ до Дмитрія Егоровича Баркова: тѣ ли самые Лукины, которыхъ онъ зналъ, или другіе, и если тѣ, то какимъ образомъ имѣніе досталось Баркову? Потому что у стараго Лукина, были, какъ онъ говоритъ, прямые наслѣдники, — сынъ, кажется. Помните, вы разказывали о какомъ-то несчастіи, которое съ нимъ случалось? Чтобы разъяснить всѣ эти вопросы, не будете ли вы такъ добры сообщить, въ самыхъ короткихъ словахъ, что вамъ извѣстно, вопервыхъ, насчетъ того какъ звали покойнаго Лукина и сына его, и не было ли у старика еще дѣтей? Вовторыхъ, куда дѣлись они? и если умерли, то прежде отца или послѣ? — а если умерли послѣ, то почему не они, а Барковъ наслѣдовалъ имѣніе? Не было ли тутъ какихъ-нибудь штукъ со стороны пріятеля вашего Дмитрія Егоровича, изъ-за которыхъ современемъ можетъ выйдти процессъ? Признаюсь вамъ, послѣ всего, что я слышалъ объ этой особѣ, это нисколько бы не удивило меня. Далѣе, вѣрно ли вы это знаете, что молодой Лукинъ умеръ? То-есть существуютъ ли на это какія-нибудь несомнѣнныя доказательства, или такъ только, слухи? Этотъ послѣдній вопросъ очень интересуетъ моего пріятеля, потому что онъ былъ знакомъ, кажется, не съ отцомъ, а съ сыномъ. Не можете ли вы сообщить въ короткихъ словахъ, каковъ былъ собой этотъ молодой человѣкъ, чтобы знать тотъ ли это? неизвѣстно ли вамъ, гдѣ теперь проживаетъ Барковъ, въ Жгутовѣ, или въ другомъ мѣстѣ? Если въ другомъ, то, буде возможно, потрудитесь узнать обстоятельно его адресъ.»

Прошло три недѣли съ тѣхъ поръ, какъ письмо это отослано было на почту въ З***, а отвѣтъ еще не былъ полученъ. Въ теченіи этого времени, Левель съ женой не выѣзжали почти никуда; — всего разъ только были съ визитомъ у губернатора, въ городѣ, и провели тамъ какихъ-нибудь два часа. Ѳедоръ Леонтьевичъ обѣдалъ у нихъ, въ Сорокинѣ, дня черезъ три по пріѣздѣ въ З***, и по этому случаю былъ большой столъ. Изъ города были приглашены кое-какія власти; сосѣди съѣхались. Время шло довольно скучно, потому что Софья Осиповна была какъ-то не въ духѣ, а Марья Васильевна нездорова; — такъ нездорова, что едва за столомъ высидѣла и послѣ обѣда должна была лечь. Лукинъ тоже былъ тутъ, но тотчасъ послѣ обѣда уѣхалъ, извиняясь дѣлами. Съ пріѣздомъ Ѳедора Леонтьевича вакація его кончилась, и онъ былъ завагенъ дѣлами по горло. Вѣроятно по этой причинѣ, онъ былъ всего разъ у Левеля, послѣ того, какъ онъ переѣхалъ въ З***, и въ этотъ разъ не успѣлъ почти слова сказать съ хозяйкою дома, такъ что Павлу Петровичу, который въ тайнѣ намѣренъ былъ наблюдать, — и наблюдать было не надъ чѣмъ. Но если съ одной стороны безпокойство его не имѣло пищи, то съ другой состояніе Марьи Васильевны могло бы встревожить самаго равнодушнаго мужа. Что такое съ ней дѣлалось, онъ не могъ понять, но въ послѣднія три недѣли на нее было жалко смотрѣть. Она дичилась, бѣгала отъ него, отъ дѣтей, отъ всѣхъ окружающихъ. Безсвязныя рѣчи, блѣдность, два алыя пятнышка на щекахъ, какой-то потерянный, осужденный видъ и измученный, лихорадочный взоръ.

Левель напрасно старался занять ее чѣмъ-нибудь, разговориться съ ней. Нѣсколько разъ, когда онъ со всѣми возможными предосторожностями приступалъ къ объясненію, — съ ней дѣлались настоящіе истерическіе припадки, которые доходили до судорогъ. Докторъ былъ позванъ изъ З***, прописалъ ей какія-то капли и обѣщалъ извѣстить черезъ день; но черезъ день, она объявила себя совершенно здоровою и отказалась отъ всякихъ лѣкарствъ. Дѣйствительно, она стала какъ-то немного бодрѣе послѣ этого времени; но тревожное напряженное состояніе продолжалось. Ей было предписано находиться на воздухѣ сколько возможно болѣе и ходить. Но ходить въ продолженіе дня, по жарѣ, она не имѣла силы. Вмѣсто того, она просиживала цѣлые дни на балконѣ, и только подъ вечеръ, въ сумерки, когда дѣти ложились спать, выходила въ садъ. Мужъ каждый разъ провожалъ ее. Они дѣлали нѣсколько туровъ взадъ и впередъ, по аллеямъ, и возвращались. Но когда у него бывали гости, или кто-нибудь пріѣзжалъ по дѣламъ, да засиживался, или его самого дома не было, — она уходила одна и не разъ оставалась въ саду до глубокой ночи. Онъ дѣлалъ ей выговоры за эти ночныя прогулки.

— Не хорошо оставаться такъ долго на воздухѣ ночью, мой другъ, говорилъ онъ. — Посмотри, какая ты блѣдная… губы бѣлыя, ногти совсѣмъ посинѣли… Маша, что съ тобой? Да ты вся дрожишь?

— Ничего, я устала… Я лягу спать.

— Ты озябла? Не хочешь ли я прикажу тебѣ сдѣлать чего-нибудь горячаго на ночь?

— Нѣтъ, я не озябла, я спать пойду, --и она отворачивалась, и уходила къ себѣ одна.

Левель ждалъ съ нетерпѣніемъ отвѣта на посланное письмо. Онъ былъ полученъ наконецъ и обратилъ догадки въ увѣренность.

"Покойникъ былъ росту высокаго, писалъ Усовъ и въ плечахъ широкъ; но съ лица худощавъ…. волосы черные и глаза черные и на правой щекѣ родимое пятнышко, величиною съ горошину, тоже черное "

У Левеля сердце забилось.

По вопросу о томъ, какимъ образомъ Жгутово досталось Баркову, бѣдный Иванъ Кузмичъ, охраняя семейную честь Лукиныхъ, не рѣшился сказать всю правду. Онъ отвѣчалъ, что дѣло во всей подробности ему не извѣстно, но что уступка сдѣлана была отъ законнаго владѣльца, законнымъ путемъ, вслѣдствіе разныхъ угрозъ и происковъ, и что Дмитрій Егоровичъ, кромѣ Жгутова, получилъ еще векселя на большую сумму.

Наконецъ, онъ писалъ, что Лукинъ былъ разбитъ лошадьми въ шести верстахъ отъ станціи С***, съ которой онъ выѣхалъ въ ночь на 7-ое августа 184* года, съ попутчикомъ кандидатомъ С.-Петербургскаго университета Алексѣевымъ, и что о случаѣ этомъ напечатано было въ Псковскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ.

Много чего еще оставалось въ тѣни съ точки зрѣнія Левеля; но два важные факта выяснились. Вопервыхъ, Лукинъ и нынѣшній Алексѣевъ — одно лицо. Каковы бы ни были причины, заставившія это лицо перемѣнить имя, самый фактъ такой перемѣны не подлежалъ сомнѣнію.

Вовторыхъ, Барковъ имѣлъ на это лицо векселя, которые, по разчету времени и по разнымъ другимъ соображеніямъ, не могли быть уплачены. Уничтожилъ онъ ихъ или нѣтъ, были они протестованы или нѣтъ, во всякомъ случаѣ, онъ не можетъ быть равнодушенъ къ вопросу о томъ: живъ ли его должникъ или умеръ, и если не умеръ, то подъ чьимъ именемъ продолжаетъ жить, въ какомъ мѣстѣ и проч.

Левель работалъ довольно долго надъ этимъ послѣднимъ соображеніемъ, но были другія, которыя раньше пришли ему въ голову и заняли его несравненно сильнѣе. Лукинъ былъ сосѣдъ Веригиныхъ по имѣнію, и Маша конечно знала его. Въ ту пору, ему было за двадцать, ей около восьмнадцати лѣтъ. Она была такъ хороша въ эти года, что могла обратить вниманіе молодаго студента, пріѣзжавшаго на вакацію изъ столицы. Что если тогда еще они полюбили другъ друга и если теперь это чувство воскресло у ней или у обоихъ вмѣстѣ?…. Намекъ Софьи Осиповны и загадочное, тревожное состояніе Маши въ послѣднее время, — первая встрѣча ея съ Григоріемъ Алексѣичемъ, случившаяся какъ разъ безъ него, и разныя, маленькія обстоятельства, на которыя онъ въ ту пору не обратилъ вниманія, но которыя приходили теперь на умъ, одно за другимъ, все утверждало его въ печальной догадкѣ, что онъ обманутъ, и что Маша скрываетъ отъ него… Ему нечего теперь больше дѣлать, какъ допросить ее, не теряя времени. Нельзя откладывать, пора принять мѣры; чтобы спасти ее отъ вліянія этого человѣка!…. Онъ долженъ по всей вѣроятности ожидать очень тяжелой сцены, послѣ которой она можетъ слечь; но она можетъ слечь и безъ этого…. дѣло можетъ окончиться Богъ знаетъ чѣмъ, если онъ не положитъ конца ея скрытности.

Письмо было получено вечеромъ, На другой день поутру, часу въ двѣнадцатомъ, Маша сидѣла въ уборной одна. Она только что отпустила дѣтей и горничную, и собиралась выйдти изъ комнаты, когда Левель вошелъ.

— Маша, мой другъ, оказалъ онъ, — останься не уходи; посидимъ здѣсь немножко. Я давно собираюсь серіозно поговорить съ тобою объ одномъ очень важномъ предметѣ.

Марья Васильевна поблѣднѣла. — О чемъ это? произнесла она слабымъ голосомъ.

— Дѣло касается здоровья, вопервыхъ. Я хочу знать причину твоей болѣзни.

Она подняла на него свой измученный, безпокойный взоръ, и тотчасъ же опустила его. Лихорадка начинала ее трясти.

— Маша, надѣюсь, ты мнѣ отдашь справедливость, что я съ тобой былъ всегда откровененъ. Ты знаешь меня всего безъ утайки. Все, что меня занимаетъ или тревожитъ, радуетъ или огорчаетъ, всегда было извѣстно тебѣ; никогда, по крайней мѣрѣ, я не пряталъ отъ тебя ничего умышленно. Маша, мой другъ, до сихъ поръ я былъ увѣренъ, что ты платишь мнѣ тѣмъ же, что и ты не имѣешь секретовъ отъ мужа.

Она вскочила, предчувствуя о какомъ секретѣ шла рѣчь. Ужасъ написанъ былъ у нея на лицѣ.

— Не теперь! Не сегодня!…. Когда-нибудь въ другой разъ! прошептала она. — Сегодня я не могу у меня голова кружится!… Дурно!…. охъ! какъ мнѣ дурно! какъ дурно!…. — Она пошатнулась и упала безъ памяти къ нему на руки.

Левель былъ сильно встревоженъ; но онъ не кликнулъ горничной. Положивъ на диванъ жену, онъ вышелъ поспѣшно въ спальню, заперъ оттуда дверь въ дѣтскую на замокъ и другую дверь въ дѣвичью, — и въ ту же минуту воротился къ Машѣ; съ большимъ трудомъ онъ привелъ ее въ память. Жалость его удерживала, но онъ твердо рѣшился не откладывать объясненія.

Минутъ пять спустя, она лежала еще, но сознаніе возвратилось, и краска, легкими, алыми пятнышками, выступила на обѣихъ щекахъ. Онъ сѣлъ возлѣ, на вышитую скамеечку.

— Маша, мой ангелъ, сказалъ онъ, цѣлуя ей руки. — Прости мнѣ эту невольную пытку, но я не имѣю права ждать долѣе. Для собственнаго твоего спокойствія, для нашего счастія, я долженъ сегодня же все узнать.

Она отвернулась, пытаясь спрятать лицо въ подушку.

— Маша, я знаю секретъ Григорія Алексѣича, и ты тоже знаешь… Онъ носитъ чужое имя?.. Вы были сосѣди, вы были знакомы въ Ручьяхъ?..

— Я дала слово молчать, простонала она.

— Ты очень дурно сдѣлала! Согласись, другъ мой, что это дурно. Ты не изъ тѣхъ, которые могутъ лгать съ веселымъ лицомъ. Еслибы ты была изъ тѣхъ, объ этомъ и говорить бы не стоило; но ты видишь сама, легко ли дается ложь такимъ какъ ты?.. Съ тѣхъ поръ какъ твой старый знакомый пріѣхалъ сюда и выманилъ у тебя обѣщаніе скрыть его настоящее имя, имѣла ли ты хоть минуту покоя? Она покачала головой… «Попалъ!» подумалъ онъ про себя; и тайное чувство самодовольствія шевельнулось на мигъ въ душѣ, несмотря на всю желчь, которая наполняла ее.

— Вотъ видишь? продолжалъ онъ. — Вотъ гдѣ причина разстройства. Тебя мучила тайна, которую онъ тебѣ навязалъ. Эта тайна удаляла тебя отъ мужа, и удалила бы можетъ-быть еще болѣе, еслибъ я не узналъ ея совершенно другимъ путемъ, совершенно случайно, изъ переписки съ людьми, которые знали давно Григорья Алексѣича… Маша, мой другъ, я хочу у тебя спросить еще кое-что.

Она вздрогнула и плотнѣе прижала лицо къ подушкѣ.

— Признайся мнѣ, ты любила его когда-нибудь прежде?

— Да, отвѣчала она глухимъ голосомъ.

— А теперь?

Левель какъ-то нетвердо выговорилъ это слово. Она медленно поднялась, развела волосы, опустившіеся на лобъ; и сѣла, не отвѣчая ни слова. Лицо имѣло какой-то убитый, потерянный видъ. Полагая, что можетъ-быть она не разслушала, онъ повторилъ свой вопросъ.

— Я не могу дольше лгать, отвѣчала она, тяжело вздохнувъ. — Я люблю его и теперь, я…

У нея не хватило смѣлости досказать. Она взглянула на мужа и покраснѣла вся до ушей.

Левель былъ сильно взволнованъ; но онъ былъ далекъ отъ того, чтобы понять всю мѣру своего несчастія. Ни малѣйшаго подозрѣнія, до чего дошло дѣло, не шевельнулось въ его умѣ.

— Я знаю, перебилъ онъ. — Ты думала, что онъ умеръ… Объ этомъ мы послѣ когда-нибудь поговоримъ, когда ты будешь спокойнѣе… Маша, если ты думаешь, что я тебя обвинять пришелъ, ты ошибаешься… Я знаю какъ трудно владѣть своимъ сердцемъ и какъ легко ошибиться… Всякій изъ насъ можетъ быть вовлеченъ невольно и постепенно въ то, чего прежде и въ мысляхъ не было… Ты обманула меня; но въ этомъ обманѣ онъ больше тебя виноватъ, несравненно больше!.. Чего онъ хотѣлъ отъ тебя? Если онъ точно любитъ, по-человѣчески, по-христіянски любитъ, то онъ не долженъ былъ жить здѣсь, не долженъ былъ видѣться съ тобой каждый день, однимъ словомъ, не долженъ былъ доводить тебя до этого состоянья. Вотъ уже больше мѣсяца, какъ ты стала совсѣмъ на себя не похожа… Подумай, къ чему это можетъ повесть?..

Она слушала, закрывая лицо руками.

— Любовь, продолжалъ онъ, — если она не запятнана низкимъ, своекорыстнымъ разчетомъ, конечно высокая вещь; но чтобы стоять на такой высотѣ, она должна быть готова пожертвовать всѣмъ, даже собой, для счастья любимаго существа… Если онъ… если этотъ Лукинъ дѣйствительно любитъ тебя, такъ ли онъ долженъ былъ поступить? Имѣлъ ли онъ твое счастье въ виду, дѣлая все, чтобъ отдалить тебя отъ семейства? Чѣмъ онъ можетъ вознаградить тебя за то, что ты должна была бы покинуть, еслибы ты рѣшилась пойдти вслѣдъ за нимъ туда, куда, я нисколько не сомнѣваюсь, онъ хочетъ тебя привесть?.. Онъ!.. Я не знаю каковъ онъ былъ прежде, но теперь онъ глубоко испорченъ.

— Павелъ Петровичъ! перебила она умоляющимъ голосомъ.

— Онъ ни во что не вѣритъ, продолжалъ Левель: — на все плюетъ! Онъ прошелъ сквозь огонь и воду… Дуэлистъ, волокита, картежникъ, мотъ, наконецъ самозванецъ, который когда-нибудь кончитъ острогомъ…

— Павелъ Петровичъ! Ахъ, Павелъ Петровичъ! Не будь такъ строгъ!…

Но онъ продолжалъ, не обращая вниманія:

— Это ли человѣкъ, съ которымъ женщина могла бы найдти себѣ прочное счастье?… Да и возможно ли прочное счастіе для той, которая поставила страсть выше всего на свѣтѣ? Маша!… Любовь не игрушка! Она имѣетъ значеніе болѣе минутной потѣхи. Любовь — это честная, скромная молодость, изъ которой выходятъ современемъ общее уваженіе и спокойная старость. Любовь — это дѣти, ихъ воспитаніе и будущая судьба… Кто на столько безсовѣстенъ, что рѣшится на все это наплевать, кто захочетъ сдѣлать себѣ игрушку изъ самыхъ священныхъ вещей, тотъ повѣрь мнѣ, мой другъ, тотъ счастья не стоитъ. Когда-нибудь надоѣстъ игра, пройдетъ молодость, красота завянетъ, и останется одно горькое сожалѣніе о жизни, потраченной даромъ…. Да хорошо еще, и если это остается!…

Маша слушала какъ преступница, надъ головой которой читаютъ послѣдній приговоръ. Блѣдная, съ стиснутыми губами, безъ слезъ, она сидѣла, не смѣя вздохнуть, не смѣя поднять глаза.

"Все кончено, " думала она. «Если теперь признаться, онъ оттолкнетъ меня съ презрѣніемъ.»

— Но довольно объ этомъ, мой другъ. Я надѣюсь, что ты меня поняла и что не поздно еще спасти наше счастіе. Постарайся забыть Григорія Алексѣича; это не будетъ тебѣ очень трудно, если ты разъ убѣдишься, что онъ не тотъ, какимъ ты считала его. Онъ умеръ дѣйствительно для тебя, или, лучше оказать, въ немъ умерло то, что заслуживаетъ любовь. Съ своей стороны, я сдѣлаю, что я долженъ сдѣлать. Я попрошу его больше не ѣздить сюда….

Въ залѣ послышались чьи-то шаги.

— Кто тамъ? спросилъ громко Левель,

— Это я, Павелъ Петровичъ. Лошади, Павелъ Петровичъ, заложены, отвѣчалъ казачокъ.

— Пусть подаютъ.

— Куда ты? спросила она, вскочивъ.

— Я въ городъ.

— Къ нему?

--Да, къ нему.

Въ испугѣ она схватилась за голову… — Павелъ Петровичъ!… Ради самого Бога! Павелъ Петровичъ, не ѣзди!

— Чего ты боишься?

— О! боюсь!… ужасно боюсь!… Вы поссоритесь и одинъ изъ васъ…. О, я не стою этого!… Я не стою, чтобы за меня стрѣлялись!…

— Маша! Въ умѣ ли ты?… Положись на меня. Я даю тебѣ слово, что такого дурачества не сдѣлаю.

— Слово?… О! я знаю какъ слово держится, когда дѣло дойдетъ до этихъ вещей!… Павелъ Петровичъ, вспомни о дѣтяхъ! Клянись мнѣ, клянись, что ты никогда, ни въ какомъ случаѣ, — что бы ты ни услышалъ отъ него…. или отъ другихъ…. что бы между вами ни было сказано…. что ты не будешь съ нимъ драться…

Левель взглянулъ на нее, и его поразила смертельная блѣдность жены; ни кровинки въ лицѣ; глаза дико горѣли.

— Клянись! повторила она въ полголоса, указывая на образъ.

Онъ посмотрѣлъ въ ту же сторону и, подумавъ немного: — клянусь, произнесъ онъ тихо.

Маша вздохнула свободнѣе. Слезы закапали у нее изъ глазъ; она упала передъ распятіемъ на колѣна…. — Господи! Прости меня! прости грѣшницу!… Прости! Прости! повторяла оно рыдая.

— Маша, мой ангелъ, лягъ, успокойся….

— Мнѣ успокоиться? отвѣчала она, вскочивъ и безумно осматриваясь вокругъ. — Нѣтъ! Мнѣ никогда ужь больше не успокоиться!… Конченъ покой! Мое счастье кончено!… Я погубила себя!… Я…. мерзкая, подлая! Я здѣсь больше не въ правѣ жить, въ этомъ домѣ!… Возьмите отъ меня дѣтей и отдайте ихъ на руки честной женщинѣ…. О, матушка, матушка! Не думала ты, умирая, чѣмъ кончитъ дочь!…

Левель самъ поблѣднѣлъ, слушая эти рѣчи. Горькая истина стояла вся передъ нимъ, лицомъ къ лицу. Слезы блеснули у него на глазахъ. Увидѣвъ что Маша опять пошатнулась, онъ протянулъ къ ней руки. Она отодвинулась отъ него въ безотчетномъ ужасѣ, пошатнулась еще разъ и грянулась на полъ. Голова задѣла объ уголъ дверей; кровь ручьемъ хлынула изо рта.

Поѣздка въ городъ была отложена; но экипажъ въ ту же минуту отправили за докторомъ. Маша слегла; къ вечеру у нея открылась горячка. Цѣлую ночь Левель провелъ у ея изголовья, и всю эту ночь она пролежала въ бреду.

VIII. Объясненія.

Въ ту же самую ночь, часу въ первомъ, Лукинъ прискакалъ къ себѣ на квартиру въ З***. Онъ ѣздилъ куда-то верхомъ; но должно-быть поѣздка его была неудачна, потому что онъ воротился не въ духѣ.

— Былъ кто-нибудь? спросилъ онъ у Осипа, кидая сердито на столъ фуражку и хлыстъ.

— Прокуроръ съ Владиміръ Васильичемъ были въ десятомъ часу, отвѣчалъ Осипъ. — Потомъ господиномъ Дороховъ спрашивали; да еще Васька отъ губернаторши забѣгалъ. Приказали узнать дома ли, и отдать записку.

— Гдѣ же?

— А вотъ здѣсь, на столѣ, Григорій Алексѣичъ.

Лукину распечаталъ.

«Я васъ жду завтра утромъ къ 12-ти. Приходите, мнѣ нужно васъ непремѣнно видѣть. С. М.»

— Самоваръ ставить прикажете? спросилъ Осипъ.

Лукинъ стоялъ молча, задумавшись, у стола, и глядѣлъ на записку.

— Прикажете самоваръ ставить, Григорій Алексѣичъ? повторилъ Осипъ, минуту спустя, не получая отвѣта.

Тотъ поднялъ глаза, и посмотрѣлъ на него разсѣянно: — Самоваръ?.. Нѣтъ… подожди… не надо… Сбѣгай сперва къ поручику, къ Владиміру Васильичу… узнай тамъ… у него вѣрно гости есть.

Онъ прошелся по комнатѣ и легъ на диванъ. Минутъ черезъ десять, Осипъ вернулся съ отвѣтомъ, что гости дѣйствительно есть.

— Играютъ?

— Играютъ, Григорій Алексѣичъ.

— Дай мнѣ переодѣться.

Онъ переодѣлся и вышелъ.

У поручика Кругликова гости рѣзались въ штосъ. Металъ прокуроръ. Общество было не очень большое, но шумное. Пять или шесть драгунскихъ офицеровъ, товарищей Кругликова, инженеръ штабсъ-капитанъ Дороховъ… Казначей, стряпчій казенныхъ дѣлъ, товарищъ предсѣдателя уголовной палаты, да еще какіе-то два пріѣзжіе помѣщика, съ которыми Кругликовъ свелъ знакомство въ трактирѣ.

Ужинъ стоялъ уже на столѣ, когда новый гость вошелъ въ комнату. Приходъ его встрѣченъ былъ громкими возгласами со стороны записныхъ любителей благороднаго развлеченія.

— Гдѣ вы были? спросилъ прокуроръ. — Мы заходили къ вамъ въ десять; васъ дома не было, думали у губернаторши; да Александра Матвеича встрѣтили…. онъ только что отъ нея, говоритъ и тамъ нѣтъ. Ефремъ бѣгалъ отыскивать васъ по цѣлому городу.

— Меня въ городѣ не было, отвѣчалъ Лукинъ: — ѣздилъ въ Прилуцкое.

— Къ Пашкѣ? спросилъ поручикъ.

— Да, къ Пашкѣ.

— Верхомъ?

— Верхомъ.

— Да какъ же; вѣдь вашъ жеребецъ охромѣлъ.

— Я продалъ его.

— Какъ? Быть не можетъ! Когда?

— Въ понедѣльникъ.

— Кому?

— Піарскому.

— А за сколько?

— Да за сто.

— Эхъ, чортъ возьми! Что жь вы мнѣ не сказали? Я бы вамъ надбавилъ охотно еще пятьдесятъ. Новаго вѣрно купили?

— Да, новаго.

— Гдѣ жь это?

— Да у вашихъ же. У штабъ-ротмистра, на конюшнѣ, нашелся лишній.

— А! это бракъ; — съ подпалинами? не выѣзженный?

— Онъ самый.

— Ну, нечего говорить! Находка! Онъ вамъ когда-нибудь шею свернетъ… Не по-пріятельски поступаете, Григорій Алексѣичъ; торопитесь больно. Сказали бы мнѣ; я бы вамъ гнѣдаго вымѣнялъ.

— Можетъ-быть; да васъ въ городѣ не было. Васъ вѣдь иной разъ, по цѣлымъ недѣлямъ, съ собаками не отыщешь.

— А! значитъ къ спѣху понадобилось! Ну это ваше дѣло… Садитесь-ка господа! Эй! Прохоръ! Водки!

Ужинъ былъ шумный. Послѣ ужина, половина гостей разошлась. Остальные, въ томъ числѣ Дороховъ, прокуроръ и Лукинъ, сидѣли вплоть до разсвѣта. Лукинъ проигралъ цѣлковыхъ сто и воротился домой въ пять часовъ. Въ послѣднее время, не смотря на работу, которою онъ былъ заваленъ, по случаю переѣзда въ З***, онъ часто проводилъ ночи за картами. Его тоже трудно было узнать. Онъ сталъ такъ мраченъ и крутъ, какъ никогда еще не бывалъ. На душѣ у него лежало предчувствіе близкой бѣды, чего-то такого, что должно было съ нимъ случиться скоро и чего онъ не могъ избѣжать. Но кромѣ предчувствій, онъ имѣлъ и другія причины, болѣе положительныя… Каждый день, только что на дворѣ темнѣло, онъ уѣзжалъ по дорогѣ въ Сорокино; не доѣзжая до мельницы, привязывалъ лошадь въ лѣсу и отправлялся пѣшкомъ, по знакомой тропинкѣ, берегомъ, вдоль ручья, потомъ вдоль садовой ограды, кустами, по краю оврага до павильйона, и тамъ, спрятанный въ чащѣ калины и жимолости, — онъ ждалъ… Чаще всего ему приходилось ждать даромъ. Въ такомъ случаѣ, просидѣвъ до двѣнадцати, онъ возвращался домой, проклиная свою судьбу. Но случалось, — тамъ, сверху, надъ нимъ, въ окнѣ павильйона, послышится легкій стукъ: — разъ, два и три. Отъ этого звука вся кровь его вспыхивала. Быстро пробравшись далѣе, шаговъ двадцать, до небольшой калитки, ключъ отъ которой былъ у него поддѣланъ, онъ входилъ въ садъ. Что-то бѣлое, что въ потемкахъ нельзя было разглядѣть, тихо кралось ему навстрѣчу. Чей-то призракъ хваталъ его за руку и велъ въ павильйонъ. Тогда онъ былъ счастливъ, какъ никогда не бывалъ; но доля счастья, такимъ образомъ вырванная насильно изъ рукъ судьбы, была отравлена. Онъ видѣлъ какъ дорого все это стоило Марьѣ Васильевнѣ. Предчувствіе, что она долго не вынесетъ того, что другіе выносятъ легко и твердо, съ каждымъ новымъ свиданіемъ становилось явственнѣе. Буря гнула ее до земли. Ея слезы, тоска, ея исхудалыя щеки и молящій, страдальческій взоръ, являлись печальными предвѣстниками близкой развязки и обвиняли его безмолвно, невольно, передъ судомъ его совѣсти…. Были минуты, когда онъ горько каялся; то, что онъ дѣлалъ, казалось ему убійствомъ. Но онъ такъ далеко зашелъ, что не могъ вернуться назадъ, и при мысли объ этомъ, страсть заглушала все.

Кромѣ того, свиданія его были окружены опасностями. Его могли замѣтить и выслѣдить въ то время, когда онъ крался къ саду; могли встрѣтить его на дорогѣ, или могли обогнать, узнать и, по разнымъ соображеніямъ, догадаться куда онъ ѣздитъ. Были причины, по которымъ эта вторая возможность казалась ему опаснѣе всѣхъ остальныхъ. Онъ не могъ быть спокоенъ на счетъ Софьи Осиповны. Онъ зналъ ее хорошо, и не могъ сомнѣваться, что она постоянно насторожѣ. Въ Сольскѣ устроена была цѣлая система шпіонства, подкуплены люди, горничные, и все это выдрессировано такъ отлично, что малѣйшее слово, малѣйшій шагъ его, въ продолженіе дня, могли быть извѣстны ревнивой женщинѣ. Десятки ушей и глазъ слѣдили за нимъ. Въ его собственномъ кабинетѣ, въ клубѣ, на поворотѣ улицы, за городомъ, въ гостинной у вицъ-губернатора и у предсѣдателя уголовной палаты, стѣны, какъ говорится, имѣли глаза и уши. Въ З*** она только что поселилась и, безъ сомнѣнія, не успѣла еще обзавестись; это одно могло дать ему нѣсколько основательную надежду, что ночные поѣздки его въ Сорокино до сихъ поръ неизвѣстны. Но если Софья всей шайки съ собой не могла привести, думалъ онъ, то главный шпіонъ, Дуняшка, давно была тутъ; а Дуняшки онъ какъ огня боялся. Эта подлая тварь, — какъ онъ называлъ ее, — одарена была тончайшимъ чутьемъ и предана барынѣ истинно по-собачьи. Сколько онъ денегъ на нее перетратилъ! Сколько передарилъ сережекъ, колецъ, платковъ и матерій на платье! Раза два даже пробовалъ тронуть ее другимъ путемъ; но все оставалось напрасно… «Пустите, сударь! Какъ вамъ не стыдно!.. Вотъ я ужо барынѣ разкажу!» отвѣчала она съ лукавою усмѣшкой на всѣ попытки въ послѣднемъ родѣ, а прыткіе каріе глазки такъ и грозили бѣдой.

По какой-то непостижимой оплошности, Софья не взяла ея съ собой, когда уѣзжала въ Сорокино. Она пріѣхала послѣ, съ багажомъ, и тотчасъ же по пріѣздѣ явилась въ село; но это ужь было послѣ извѣстной ссоры на сѣнокосѣ, и черезъ сутки они переѣхали въ городъ. Какъ горько жалѣла объ этомъ въ послѣдствія Софья Осиповна!

Съ Дуняшкой, Лукинъ былъ въ открытой враждѣ уже болѣе году; тѣмъ не менѣе, когда они встрѣтились въ З***, онъ счелъ за нужное сдѣлать съ своей стороны первый шагъ къ примиренію, и подарилъ ей кусокъ дорогой кисеи съ какимъ-то моднымъ узоромъ. Увы! онъ не зналъ, что изъ этого выйдетъ!.. Дуняшка взяла кисею какъ ни въ чемъ не бывало и даже присѣла, благодаря, съ самымъ невиннымъ выраженіемъ радости на лицѣ; но только что онъ ушелъ, — тотчасъ къ барынѣ.

— Барыня, барыня! Полюбуйтесь-ка на кисейку!..

— А! какъ мило!.. Откуда это?

— Григорій Алексѣичъ сейчасъ изволили подарить, съ торжествующею миной отвѣчала дѣвчонка.

Софья Осиповна улыбнулась значительно.

— Хмъ! Да, сказала она, небрежно разсматривая узоръ и ткань: — еслибы къ этому палевый атласный чехолъ, да ленты подъ цвѣтъ, такъ было бы платье: довольно миленькое.

У дѣвчонки глаза разгорѣлись. Она посмотрѣла на барыню вкрадчиво и почтительно, какъ смотритъ собака, выпрашивая косточку отъ жаркаго.

— А? что?.. Что ты такъ смотришь, Дуняша?.. Тебѣ очень хочется палевый атласный чехолъ?.. Ну, дѣлать нечего, возьми такъ и быть мой, тотъ, который я на послѣднемъ балу надѣвала.

Подлая тварь вся покраснѣла отъ удовольствія и кинулась цѣловать руки у Софьи Осиповны… Въ тотъ же день, вечеромъ, между барыней и служанкой было короткое, во очень серіозное совѣщаніе, послѣ котораго эта послѣдняя бѣгала къ Осипу и въ другія мѣста; а нѣсколько дней спустя, нанявъ пролетку, отправилась, вмѣстѣ съ другою служанкой, въ Сорокино, въ гости къ Дашѣ, съ которою подруга ея успѣла свести знакомство въ ту пору, какъ барыня тамъ гостила. Гуляли въ саду и въ рощахъ, заходили на мельницу, въ церковь, набрали грибовъ и ягодъ и воротились домой поздно ночью. Слѣдствіемъ этой прогулки было устройство постояннаго сообщенія между Сорокинымъ и губернаторскимъ домомъ. Ягоды и грибы очень понравились барынѣ; за ними начали посылать на мельницу, къ мельнику Карпу, у котораго молодая дочка знала каждый кусточикъ малины въ лѣсу. Иногда пріѣзжала Дуняшка, иной разъ другая горничная, а то однажды самъ мельникъ съ дочерью возилъ грибы изъ Сорокина въ городъ. Вмѣстѣ съ грибами, получаемы были подробные бюллетени о томъ, что дѣлалось у господъ въ селѣ, и кто тамъ былъ, а иной разъ даже и что говорилъ… Такимъ образомъ, когда Маша слегла, въ городѣ уже вечеромъ это знали, и знали какой у ней докторъ былъ, и что онъ сказалъ, и въ которомъ часу обѣщалъ быть назавтра. Не прежде какъ получивъ это печальное извѣстіе, Софья Осиповна написала записку къ Григорію Алексѣевичу, ту самую, которую онъ получилъ, возвратясь въ городъ.

На другой день, поутру, часовъ въ десять, онъ отправился въ губернаторскій домъ.

— Портфель здѣсь? спросилъ онъ у сторожа.

— Здѣсь, ваше высокоблагородіе; сейчасъ принесли.

Онъ взялъ его и отправился къ губернатору безъ доклада.

Ѳедоръ Леонтьевичъ, съ шести часовъ, сидѣлъ ужь за дѣломъ. Онъ всталъ въ ту пору, когда его подчиненный легъ спать.

— Ну, батюшка! Я вамъ скажу: не радъ! ей Богу не радъ, что мы съ вами сюда перебрались! началъ онъ, замахавъ руками, какъ только увидѣлъ въ дверяхъ Лукина.

— Что жь такъ?

— Да что!.. Это во сто разъ хуже, чѣмъ въ Сольскѣ бывало когда-нибудь!.. Эти раскольничьи дѣла… это просто разбой!.. Изъ рукъ вонъ!.. Ничего таки, вотъ хоть убей, рѣшительно ничего не могу понять!.. Нате-ка вотъ, прочтите… Соловѣжскій исправникъ пишетъ… Это батюшка, я вамъ скажу, хоть семь греческихъ мудрецовъ посади надъ этимъ, такъ ничего тутъ не доберутся!..

— Да, ну, конечно, греческимъ мудрецамъ… оно, того, трудно бы было, ворчалъ Лукинъ, пробѣгая глазами бумагу.

— Ахъ, да!.. А что это отношеніе… по письму предводителя… по вопросу о земскихъ сборахъ?..

— Готово.

— Ну, слава Богу! Ѳедоръ Леонтьевичъ перекрестился. — Всю ночь въ головѣ вертѣлось… Какъ только закрою глаза, такъ тутъ и есть… Тьфу ты, чтобъ ихъ чортъ побралъ!.. Чтобъ имъ всѣмъ лопнуть съ этими сборами!

— Да они этого-то и боятся, ваше превосходительство, чтобъ имъ не лопнуть.

— Какъ такъ? — Ѳедоръ Леонтьевичъ широко открылъ глаза. — А что оно у васъ здѣсь? Похажите-ка.

Лукинъ вынулъ бумаги, и они начали заниматься…

Било ужь половина двѣнадцатаго. Два раза, увѣсистая портьера, отдѣлявшая кабинетъ отъ сосѣднихъ комнатъ, шевелилась едва примѣрно и изъ-за складокъ ея два раза высовалось острое рыльцо Дуняшки съ приподнятымъ, маленькимъ, раздвоеннымъ носикомъ и съ гладко-Прилизанными аккрошкерами. На третій разъ, горничная вошла.

— Барыня просятъ къ себѣ Григорія Алексѣича, объявила она такимъ бойкимъ тономъ, съ какимъ ни одинъ изъ подвѣдомственныхъ чиновниковъ не рѣшился бы открыть ротъ въ собственномъ кабинетѣ и въ присутствіи губернатора.

— Сейчасъ, сейчасъ! отвѣчалъ Ѳедоръ Леонтьевичъ нетерпѣливо. — Скажи, что сейчасъ придетъ.

Горничная ушла; но минутъ черезъ десять вернулась, повторяя свое приглашеніе полутономъ выше… "Сердиться изволятъ, " прибавила она въ заключеніе.

— Ну, ну, сейчасъ. Идите ужь лучше, прибавилъ онъ добродушно, — а то намъ обоимъ достанется. Да заходите пожалуете послѣ, передъ обѣдомъ, когда докладъ кончится.

Лукинъ поклонился и вышелъ.

— Слышалъ ты печальную новость? спросила Маевская, выбѣгая къ нему, въ гостиную.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Лукинъ.

Она посмотрѣла ему въ глаза недовѣрчиво.

— Ничего не слыхалъ?

— Ничего.

— Кузина слегла… въ горячкѣ, при смерти!

Ударъ ножа не могъ бы подѣйствовать такъ неожиданно и такъ сильно, какъ эти четыре слова. Онъ поблѣднѣлъ и остановился на мѣстѣ какъ вкопанный. Маевская обѣжала комнату, заглянула проворно въ одну и въ другую дверь, потомъ воротилась къ нему. Въ ускоренномъ дыханіи, въ сжатыхъ губахъ, во взглядѣ, который она остановила на немъ, замѣтно было какъ будто обратное дѣйствіе нанесеннаго ею удара.

— Ты, кажется, очень тронутъ?

— Да… ты меня удивила… очень, отвѣчалъ онъ садясь и проводя рукой по лбу, какъ сонный, котораго разбудили вдругъ и который не можетъ опомниться.

— Какъ ты поблѣднѣлъ!

— Нѣтъ… впрочемъ можетъ быть… Софья, ты шутишь?

— Какія тутъ шутки, когда человѣкъ лежитъ при смерти!.. Une mère de famille, deux enfants! Это большое, очень большое несчастіе. Я къ ней ѣду сегодня.

Лукинъ сидѣлъ какъ растерянный. Шляпа его упала, онъ не замѣтилъ, онъ смотрѣлъ въ уголъ… Въ углу ему чудилось точно какъ будто кровать, и на кровати, въ подушкахъ, блѣдное лицо умирающей. На сердцѣ точно какъ будто бы грызло что. Ему самому хотѣлось грызть что-нибудь…. руки, платокъ, все равно; но сознаніе, что за нимъ наблюдаютъ, удерживало его инстинктивно. Привычная осторожность и власть надъ собой измѣнили ему жестоко на этотъ разъ, но не покинули его совершенно. Онъ медленно приходилъ въ себя… взглянулъ на Маевскую, поправилъ волосы, поднялъ шляпу и положилъ ее возлѣ, на стулъ. Она молчала, кусая губы и не сводя съ него глазъ.

— Какимъ образомъ ты узнала? спросилъ онъ, чувствуя необходимость сказать что-нибудь и не зная что.

— Мало ли какимъ образомъ я могла узнать… Изъ Сорокина были здѣсь люди… Да что тутъ! Это все вздоръ; а вотъ что любопытно: какимъ образомъ ты не знаешь? Вѣдь ты у нихъ былъ вчера вечеромъ?

Лукинъ вздрогнулъ. — Я?.. нѣтъ; съ чего ты это взяла?

У Софьи Осиповны начинало подергивать плечи.

— Какъ нѣтъ? Куда же ты ѣздилъ вчера? Я посылала къ тебѣ… тебя дома не было.

— Я ѣздилъ въ Прилуцкое.

— Лжешь, ты ѣздилъ въ Сорокино.

Онъ былъ пойманъ со всѣхъ сторонъ. Съ отчаянною дерзостью, онъ попробовалъ вывернуться изъ западни.

— Ну да, отвѣчалъ онъ, съ трудомъ выжимая сухую усмѣшку. — Я былъ въ Сорокинѣ, но къ нимъ въ домъ не ходилъ… Мнѣ сказали, что Марья Васильевна нездорова. Я не думалъ, чтобы было серіозное что-нибудь, но все-таки не рѣшился ихъ безпокоить…

— Ah! Bravo Figaro!.. Надо признаться, что это ловко… Жаль, что ты раньше мнѣ этого не сказалъ! Я могла бы повѣрить.

Ему становилось не въ мочь. Онъ чувствовалъ себя измятымъ, раздавленнымъ; голова у него кружилась.

— Вѣрь или не вѣрь, Софья, какъ знаешь; сказалъ онъ вставая; — прощай!

Софья вскочила съ щеками пылающими отъ гнѣва.

— Погоди минуточку; я тебѣ еще что скажу.

— Говори поскорѣй… сегодня я нездоровъ… у меня голова кружится.

— Ты лжешь!

— Клянусь честью.

— Лжешь! перебила она опять, бѣшено топнувъ ногой. — Не клянись честью! Какая у тебя честь? Гдѣ она?.. Твоя честь гроша не стоитъ! Ты меня обманулъ и обманываешь давно. Ты низкій! неблагодарный!.. (У нея захватило духъ и слезы закапали градомъ). — Какъ я тебя любила, такъ никогда не будетъ любить другая, потому что не стоишь ты этого!… Я одна нашлась дура такая, привязалась къ тебѣ… развратному, мерзкому|!.. О! надо быть идіоткой… глухою и слѣпою надо быть, чтобы не видѣть тебя, каковъ ты есть!.. У тебя сердца нѣтъ!.. Ты готовъ всякую обмануть и всякую развратить… и потомъ бросить безсовѣстно, бросить для первой встрѣчной!.. Ты… ты… Признавайся сейчасъ! Признавайся! (Она начала топать ногами.) Ты влюбился въ кузину и развратилъ ее!.. Я знаю все… Ты ѣздилъ къ ней по ночамъ; у васъ были свиданія въ павильйонѣ… Ты ее любишь… по своему, почертовски, но любишь покуда!.. На тебѣ сейчасъ лица не было, когда ты узналъ!.. Ты и теперь… Повернись-ка сюда, глянь въ зеркало…

— Пусти! отвѣчалъ онъ, стараясь вырваться.

— Нѣтъ, стой!.. Не уйдешь!.. Не пробуй отдѣлаться силой!.. Я… я… я мужа кликну; я все ему разкажу!.. А! ты думаешь, что я беззащитная, что я все прощу, потому что мнѣ больше дѣлать нечего? Нѣтъ, Григорій, я не изъ тѣхъ, съ которыми можно шутить безнаказанно… я отомщу! Есть мѣра терпѣнію! я не могу… не могу!

Она схватилась за горло и начала рвать на себѣ косынку.

Лукинъ испугался.

— Софья! опомнись… кто-нибудь можетъ войдти… Софья послушай… я виноватъ; но болѣе передъ нею чѣмъ передъ тобой. Передъ тобой я только въ одномъ виноватъ; я не сказалъ тебѣ одной вещи, которую я узналъ отъ нея давно и которая была главною, первою причиной всему, что случилось…

— Какой вещи?

— А вотъ, послушай.

Маевская сѣла, тревожно осматриваясь и оправляясь. Любопытство заговорило сильнѣе гнѣва.

— Я не сказалъ тебѣ до сихъ поръ, потому что боялся поссорить васъ… Марья Васильевна знаетъ о нашей связи…

Софья вздрогнула. — Какимъ образомъ? спросила она съ безпокойствомъ.

— А вотъ какимъ… Помнишь, въ тотъ вечеръ, когда ты ее дразнила въ бесѣдкѣ, и она убѣжала, сказавъ, что къ дѣтямъ пойдетъ?..

— Помню. Такъ что жь?

— А то, что она не ушла. У ней были ужь подозрѣнія, и она осталась, и была возлѣ насъ, недалеко, и подслушала нашъ разговоръ… подслушала поцѣлуи…

Яркое зарево вспыхнуло на лицѣ у Маевской. Мысли ея начали принимать другой оборотъ… Пользуясь этою минутой, онъ началъ оправдываться. Задача была трудна; но онъ взялся за дѣло съ неподражаемою ловкостію. Онъ скоро ощупалъ черту, дальше которой ея положительныя свѣдѣнія не могли простираться, и началъ по своему дорисовывать все, что лежало за нею и что должно было оставаться вопросомъ для бѣдной Софьи… Не отвергая извѣстныхъ ей фактовъ, онъ старался дать имъ такой смыслъ, какъ будто бы съ его стороны все было вынуждено и клонилось къ обезпеченію тайны, случайно открытой кузиною. Ночныя свиданія съ Марьей Васильевной онъ не могъ опровергнуть; но онъ клялся, что это была пустая шутка съ его стороны, а съ ея любопытство и можетъ-быть маленькое кокетство, и можетъ-быть маленькая, ребяческая, платоническая привязанность, потому что не привела и не можетъ привесть ее ни къ чему…

Она долго слушала, и разумѣется не могла ему вѣрить; а между тѣмъ ей хотѣлось вѣрить, и это, вмѣстѣ съ искуснымъ его оправданіемъ, сильно сбивало съ толку ея подозрѣнія и догадки. Увѣренность ея пошатнулась; гнѣвъ совершенно исчезъ. Она плакала, закрывая глаза платкомъ.

— Дѣло не въ томъ, панъ Григорій, говорила она; — а въ томъ, что ты любишь ее. Когда я сказала объ этой болѣзни, ты такъ измѣнился въ лицѣ!

— Я испугался… Какъ я могу знать отчего она захворала?.. Можетъ быть Левель узналъ что-нибудь, и у нихъ вышла сцена… Въ такомъ случаѣ, я могу быть причиною ея смерти. А съ другой стороны, я не камень… Мнѣ жаль ея, очень жаль!

— Успокойся. Она хоть и очень больна, но не при смерти. Это я отъ себя прибавила; мнѣ хотѣлось увидѣть какъ ты это примешь.

Несмотря на это ревнивое увѣреніе, онъ не могъ быть спокоенъ. Только что онъ успѣлъ вырваться отъ Маевской, какъ бросивъ всѣ городскія дѣла, велѣлъ осѣдлать лошадь и по мчался въ Сорокино. Но онъ не успѣлъ доѣхать туда, какъ въ лѣсу, версты за три до мельницы, попалась ему навстрѣчу коляска Левеля.

— Здравствуйте, Павелъ Петровичъ!

Холодный поклонъ былъ отвѣтомъ на это привѣтствіе.

— Что Марья Васильевна?

— Больна.

— Мнѣ сказали опасно?

— Да, у нея горячка… нервная… сегодня поутру лучше немного; но очень слаба.

— Вы въ городъ?

— Да, въ городъ.

Лукинъ повернулъ коня и поѣхалъ рядомъ. Его поразили взглядъ пріятеля и сухость его отвѣтовъ. Предчувствіе чего-то недобраго закрадывалось въ душу. Они ѣхали молча. Изрѣдка, всадникъ обращался съ вопросами къ Левелю и получалъ на нихъ тѣ же скупые, сухіе отвѣты. Въ городѣ, около рынка, Лукинъ повернулъ налѣво.

— Вы заняты? спросилъ Левель.

— Нѣтъ; я обѣщалъ быть къ обѣду у прокурора; но теперь еще рано и если вамъ нужно что-нибудь…

— Не заѣдете ли ко мнѣ минутъ на десять?.. Мнѣ нужно съ вами поговорить.

— Съ удовольствіемъ.

Минуту спустя, они были на городской квартирѣ Левеля.

— Сиди тутъ въ передней, и если кто спроситъ, говори дома нѣтъ, ушелъ къ доктору, сказалъ Левель слугѣ. Онъ затворилъ дверь изъ передней въ пріемную, и повелъ Лукина въ кабинетъ.

— Григорій Алексѣичъ, сказалъ онъ, указывая на стулъ. — Я недавно узналъ одну вещь, которую, признаюсь, мнѣ интересно было бы знать ранѣе. Вы были знакомы съ моею женой, до замужства ея, въ Ручьяхъ?

Лукина словно варомъ обдало. Онъ посмотрѣлъ пристально въ глаза говорившему, стараясь прочесть какъ далеко простирается его свѣдѣнія, и покраснѣлъ замѣтно. Далѣе этого не пошло. Послѣ того какъ онъ пойманъ былъ утромъ, у Софьи Осиповны, его трудно было накрыть въ расплохъ; онъ былъ готовъ на самое худшее.

— Да, отвѣчалъ онъ. — Мы были знакомы немножко.

— Странно, что вы мнѣ не сказали объ этомъ ни слова.

Лукинъ молчалъ.

— Не потрудитесь ли вы объяснить, что съ моей стороны, или съ вашей, могло служить поводомъ къ такой скрытности?

— Я думалъ, что Марья Васильевна вамъ давно сказала, и не считалъ этого обстоятельства достаточно интереснымъ для васъ, чтобы повторять, отвѣчалъ самозванецъ, желая прежде всего удостовѣриться знаетъ ли Левель его настоящее имя.

— Вы шутите?

— Вовсе нѣтъ.

— Полноте; будьте пооткровеннѣе. Вы сами знаете, что жена не могла мнѣ сказать объ этомъ, прежде чѣмъ вы пріѣхали къ намъ въ Сорокино, и знаете отчего не могла.

— Да вѣдь и вы это то же знаете?

— Да, и я знаю.

— Къ чему же вы спрашиваете?.. Если вы знаете мои обстоятельства, то вы можете сами понять отчего я не слишкомъ спѣшилъ говорить о нихъ вамъ или кому бы то ни было другому.

Левель былъ озадаченъ этимъ отвѣтомъ.

— Кто требуетъ откровенности, продолжалъ самозванецъ, — тотъ долженъ первый подать примѣръ. Вы ждете, чтобъ я передъ вами высказался и просите не шутить; а я прошу васъ не шутить и не требовать отъ меня, какъ слѣдственный приставъ отъ обвиненнаго, чтобъ я повторялъ вамъ напрасно то, что вы сами знаете. Начните сами; потрудитесь мнѣ объяснить, что вамъ нужно отъ меня и съ какой стати вы дѣлаете мнѣ допросъ?

Левель пожалъ плечами. Его удивляла дерзость и самоувѣренность этого человѣка.

— Послушайте, отвѣчалъ онъ. — Между нами есть вещи, о которыхъ я вовсе бы не желалъ говорить, еслибы можно было безъ этого обойдтись… Какое мнѣ дѣло до того кто вы и тотъ ли вы, за кого я и всѣ ваши знакомые принимали васъ до сихъ поръ. Я, какъ вы очень вѣрно замѣтили, конечно не слѣдственный приставъ, и еслибы вы сами не стали мнѣ поперекъ дороги, я бы васъ оставилъ въ покоѣ. Но вы знаете очень хорошо, кто изъ насъ первый поднялъ руку на брата… Вы ее подняли, Григорій Алексѣичъ; вы обидчикъ! Вы обманули мое довѣріе. Вы виноваты въ томъ, что жена заболѣла и можетъ-быть не вынесетъ этой болѣзни. Вы отдалили ее отъ мужа, навязавъ ей насильно вашу преступную тайну… Вы сбили ее съ прямаго пути… И послѣ этого вы имѣете еще безстыдство опрашивать, чего мнѣ нужно отъ васъ?

— Осторожнѣе, Павелъ Петровичъ! произнесъ Лукинъ, вспыхнувъ. — Вы забываете что вы истецъ, а не судья, и что не вамъ принадлежитъ право произносить приговоръ надъ моими поступками. Вы сами замѣшаны въ тяжбу.

— Судите же вы, если не хотите, чтобъ я судилъ; но вы конечно поймете, что третьяго между нами не можетъ быть… Дѣло не изъ такихъ, которыя представляются въ судъ.

— Я готовъ кончить его какъ вамъ угодно.

— То есть готовы стрѣляться, если я этого потребую?

— Да.

— Ну такъ! Я это зналъ; я въ этомъ нисколько не сомнѣвался. Кому ни почемъ сбить съ пути честную женщину, тотъ конечно не остановится изъ-за такихъ пустяковъ, какъ подставить свой лобъ подъ пулю или выстрѣлить въ лобъ обиженному. Нѣтъ, Григорій Алексѣичъ, это шалости! юнкерскія потѣхи!.. Я отъ васъ совсѣмъ не того хочу…

— Чего жь вы хотите?

— Я хочу прежде всего, чтобы вы признали себя виноватымъ, непростительно, тяжело виноватымъ.

— Вы, кажется, собираетесь проповѣдь читать? замѣтилъ Лукинъ съ едва примѣтною усмѣшкой; Левель вспыхнулъ и посмотрѣлъ на него враждебно… — Впрочемъ, я готовъ правду сказать. Я считаю себя дѣйствительно тяжело виноватымъ, да только не передъ вами. Я виноватъ передъ ней; но передъ ней виноваты и вы.

— Я? произнесъ съ удивленіемъ Левель.

— Да, вы. Вы взяли ее ребенкомъ и жили съ нею шесть лѣтъ. Вы имѣли двоихъ дѣтей отъ нея. Кто вамъ мѣшалъ заставить ее полюбить васъ? Какъ мужъ, вы должны были это сдѣлать… вы обязаны были сдѣлать ее счастливою; потому что это одно могло бы еще хоть сколько-нибудь оправдать ваше крѣпостное право надъ женщиной!..

— Довольно, произнесъ Левель, нахмуривъ брови. — Вы позволяете себѣ судить о вещахъ, которыхъ вы вовсе не понимаете.

— Ого! способность судить объ извѣстныхъ вещахъ вы, кажется, тоже относите къ числу исключительныхъ привилегій вашего цеха? Послѣ этого, разумѣется, вы будете правы во всякомъ случаѣ, а всякій, кто смотритъ иначе на вещи, останется виноватъ.

— Можно смотрѣть иначе на вещи, но надо ихъ знать, чтобъ имѣть право судить о нихъ. А вы развѣ знаете? Вы развѣ можете знать что такое семейное счастье и привязанность честная, чистая?.. Вы не жили чисто; съ тѣхъ поръ, какъ я помню васъ, вы валялись въ грязи!.. Что у васъ зовется любовью, то не любовь, а мерзость, которая можетъ только обжечь или выпачкать, а счастья не даетъ!.. Вы были въ связи съ десятками женщинъ; сдѣлали ли вы счастливою хоть одну изъ нихъ?

— А вы? отвѣчалъ Лукинъ.

Они замолчали.

— Но мы никогда не кончимъ этимъ путемъ, продолжалъ самозванецъ. — Положимъ, что я виноватъ; что жь далѣе?

— Далѣе я отъ васъ требую, чтобы вы загладили вашу вину на сколько это возможно и на сколько это зависитъ отъ васъ.

— Что жь я могу сдѣлать?

— Вы… я васъ прошу вопервыхъ, чтобы вы не ѣздили больше въ нашъ домъ и не искали видѣться съ Марьей Васильевной ни тайно, ни явно.

Лукинъ не вдругъ отвѣчалъ. Онъ мысленно искалъ выхода изъ того положенія, въ которое онъ былъ поставленъ неожиданнымъ оборотомъ дѣла, и не видѣлъ рѣшительно никакого.

— Въ этомъ требованіи я не могу отказать, отвѣчалъ отъ угрюмо, — но я могу встрѣтиться съ Марьей Васильевной здѣсь, въ городѣ… у Маевскихъ, или у другихъ… и въ такомъ случаѣ я не беру на себя…

— Послушайте, перебилъ Левель. — Если вы ее любите хоть сколько-нибудь, вы должны принести ей жертву, необходимую для ея спокойствія, вы должны уѣхать совсѣмъ отсюда.

Сердце сжалось въ груди самозванца. Онъ схватился обѣими руками за голову, и долго сидѣлъ ни слова не говоря…

Настала опять рѣшительная минута въ жизни его, и привела съ собою на память другія минуты. Онъ вспомнилъ прощанья въ Ручьяхъ; вспомнилъ послѣдній свой разговоръ съ Барковымъ, послѣ котораго онъ подписалъ векселя; наконецъ вспомнилъ мѣстечко въ кустахъ, у моста, близь большой дороги, разбросанную поклажу и трупъ Алексѣева на травѣ.

Вся минувшая жизнь промелькнула въ его душѣ какъ одно мгновенье. Вся она была рядомъ потерь и жертвъ, послѣ которыхъ онъ выходилъ какъ оборванный, теряя одно за другимъ все, что привязываетъ человѣка къ существованію. Но онъ былъ моложе и гибче въ ту пору; свѣжія силы непочатымъ запасомъ кипѣли въ груди, будущее еще манило, обѣщало еще что-нибудь впереди; а теперь?.. Опять бросить все, и сызнова начинать всю жизнь?.. Нѣтъ, тошно! Не стоитъ труда!.. Довольно онъ кочевалъ!.. Довольно прощанья и разставанья!.. Если пришла пора гибнуть, то лучше ужъ гибнуть тутъ, не трогаясь съ мѣста. Откладывать далѣе не зачѣмъ… Пожить!.. А что дальше, то гроша не стоитъ… Такъ или этакъ, почти все равно!.. Съ другой стороны, теперь онъ не школьникъ и запугать его страхомъ закона не такъ легко, какъ въ былые года, когда онъ блѣднѣлъ передъ пугаломъ крѣпостнаго права. Теперь у него есть надежная точка опоры. Онъ не студентъ, онъ управляетъ губерніей. Ѳедоръ Леонтьевичъ въ его рукахъ!.. Пусть попробуютъ!.. Онъ постоитъ за себя; онъ дастъ отпоръ… Но совѣсть шептала при этомъ свое… Отъ него требуютъ не заботы о собственной его участи, о собственномъ счастьѣ… Отъ него требуютъ жертвы во имя Марьи Васильевны и для нея!.. Фразы все это — вздоръ!.. Ее сбили съ толку, вынудили… Но что если правда?.. Если сама она этого требуетъ?.. Тогда что? И при этомъ вопросѣ сердце опять защемило… Тогда нечего дѣлать… Ей онъ не въ силахъ отказать!.. Онъ уступитъ, уѣдетъ, куда глаза глядятъ. Но прежде чѣмъ дѣло дойдетъ до этого, онъ не позволитъ себя провести, онъ долженъ узнать положительно ея волю; долженъ услышать отъ нея самой…

Онъ оглянулся. Левель ходилъ по комнатѣ, заложивъ руки за спину.

— Если Марья Васильевна этого требуетъ, то я уѣду.

— Да; она этого требуетъ, отвѣчалъ Левель.

— Я не могу положиться на ваши слова. Я долженъ увидѣть ее еще разъ и услышать отъ нея самой.

Левель пожалъ плечами. Вы требуете невозможнаго, отвѣчалъ онъ. — Есть тысячи причинъ, которыхъ нѣтъ надобности пересчитывать, потому что вы сами можете отгадать ихъ, тысячи причинъ, почему я не могу согласиться на ваше свиданіе съ ней… Вы должны вѣрить мнѣ.

— Я вамъ не вѣрю.

— Вы не имѣете права не вѣрить

— Съ правомъ или безъ права, не вѣрю.

— Вы, стало быть, отказываетесь уѣхать изъ З***?

— Я сказалъ.

— Чтожь, это рѣшеніе неизмѣнно, или можетъ-быть вамъ нужно время обдумать?

— Я не ребенокъ. Я думалъ прежде чѣмъ отвѣчалъ.

— Подумайте еще разъ; я вамъ совѣтую, потому что отказъ будетъ имѣть дурныя послѣдствія.

— Какія же именно?

— Этого я не обязанъ вамъ объяснять. Достаточно и того, что я васъ предваряю.

Лукинъ молчалъ. «Онъ знаетъ все, думалъ онъ, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Но какимъ образомъ онъ узналъ? Вотъ вопросъ, отъ котораго много зависитъ…. Если онъ выпыталъ у жены?» Онъ не успѣлъ прослѣдить до конца этого соображенія, какъ одна сцена изъ бывшей жизни его въ Петербургѣ промелькнула въ его головѣ. Онъ вспомнилъ приходъ студента къ Левелю и тогдашнія свои опасенія. Вслѣдъ за этимъ, сосѣдство Левеля по деревнѣ и близкія отношенія его къ Усову все пришло разомъ на умъ, и онъ началъ догадываться какими путями его обошли. Объ одномъ только онъ не могъ догадаться. Ни малѣйшаго подозрѣнія до какой степени онъ обязанъ Матюшкину, не приходило ему на умъ. Стиснувъ зубы отъ бѣшенства, онъ молчалъ.

— Послушайте, надо это окончить чѣмъ нибудь.

— Кончайте.

— Хорошо. Я вамъ даю двѣ недѣли сроку. Если въ теченіе этого времени, вы не измѣните вашего рѣшенія, или не дадите мнѣ знать о томъ, или будете искать случая видѣться съ Марьей Васильевной, я сочту себя въ правѣ дѣйствовать какъ мнѣ вздумается, безъ дальнѣйшихъ предостереженій.

— Вы кончили?

— Кончилъ.

— Выслушайте же теперь меня. Вы мнѣ грозите, и я знаю чѣмъ. Я не могу помѣшать вамъ исполнить вашу угрозу…. но если вы думаете, что я беззащитенъ, то вы ошибаетесь. Вы не повалите меня однимъ ударомъ, я слишкомъ крѣпко стою на ногахъ для этого; а прежде чѣмъ вы нанесете второй, вотъ вамъ мое слово, я съ вами успѣю кончить разчеты. Прощайте.

Въ тяжеломъ раздумьи, остался Левель одинъ. Онъ не привыкъ къ подобнаго рода задачамъ. Съ тѣхъ поръ какъ онъ помнилъ себя, въ его жизни все шло какъ по маслу. Гладко и ровно промчались первые годы молодости, ясно-опредѣленное положеніе въ обществѣ и полная обезпеченность въ будущемъ съ первыхъ шаговъ дали ему тотъ ровный, спокойный тактъ, которымъ онъ шелъ въ послѣдствіи, не спѣша, не сбиваясь съ пути. Счастіе ухаживало за нимъ въ теченіе долгихъ лѣтъ, какъ мать за балованнымъ сыномъ. Легкій, попутный вѣтеръ дулъ тихо въ его паруса и придулъ его наконецъ въ то затишье, въ тотъ заколдованный кругъ, въ которомъ онъ пробылъ послѣдній періодъ жизни. Имѣлъ конечно и онъ свою долю заботъ, огорченій и непріятностей, въ разную пору смущавшихъ его не мало; но несчастія, въ собственномъ смыслѣ слова, онъ до сихъ поръ и въ глаза не видалъ, а мучилъ себя иногда предчувствіями и хандрилъ, какъ хандрятъ дилеттанты, у которыхъ глаза разбѣгаются отъ избытка выбора или нервы тоскуютъ въ застоѣ мелочной, сонной возни съ туманными призраками дѣятельности. Онъ былъ застрахованъ отъ болѣе крупнаго горя, онъ былъ огражденъ, но за чертой того заповѣднаго круга, въ которомъ онъ какъ пустынникъ спасался отъ треволненій мірскихъ, за крѣпкою оградой, его общественнаго положенія, бродила, волнуясь какъ море, другая жизнь, тревожная, мутная, жизнь вѣчной борьбы между потребностію и правомъ, между желаніемъ и закономъ, между стремленіемъ кверху и гнетомъ желѣзной необходимости, давящимъ къ землѣ. Левель не зналъ этой жизни. Смутный гулъ ея, достигая порой до горы, возносившей его надъ омутомъ, убаюкивалъ его, какъ убаюкиваютъ насъ, въ теплой комнатѣ съ опущенными сторами, свистъ вѣтра и шумъ дождя снаружи; но онъ не мѣшалъ ему жить по-барски, то-есть трудиться для развлеченія и хандрить благородно, безъ всякой серіозной причины, тратить доходы съ Сорокина на содержаніе потѣшной фермы, или зѣвать надъ книжкой какого-нибудь современнаго Нострадамуса. Такъ дожилъ онъ до довольно-солиднаго возраста, какъ вдругъ снизу, кто-то вскарабкался на его высоту и, ухвативъ его дерзко за горло, потянулъ въ омутъ. Бѣда обрушилась на него неожиданно, упала, что называется, какъ снѣгъ на голову. Онъ былъ возмущенъ и обиженъ, какъ никогда еще не бывалъ. Какой-то выходецъ, самозванецъ, обманомъ присвоивъ себѣ его довѣріе, обманомъ забравшись къ нему, въ его собственный домъ, въ это святилище частной собственности и семейнаго права, вырвалъ изъ рукъ собственность и завелъ споръ о правѣ!… Отъ него, отъ законнаго мужа, потребовали отчета въ счастьѣ его жены, и его же, обиженнаго, вызывали къ суду!.. Этого мало; въ его собственномъ лагерѣ, въ неприступной его цитадели, открыта была измѣна!.. Маша, на которую онъ полагался, какъ на каменную гору, Маша его обманывала!.. И какъ давно!.. Еще въ ту пору, когда онъ сватался, воображая, что она привязалась къ нему первою привязанностію, она любила ужь этого Лукина!.. И онъ какъ дуракъ позволилъ себя обмануть! Онъ поспѣшилъ какъ ребенокъ, какъ юнкеръ, только что отпустившій усы!.. Но съ другой точки зрѣнія, безкорыстное чувство истины шептало ему, что едва ли онъ въ правѣ назвать это все обманомъ съ ея стороны… Скорѣе скрытностію или просто дѣвичьею застѣнчивостію… Она считала умершимъ стараго жениха, и потому конечно имѣла право смотрѣть на свои отношенія къ Лукину какъ на дѣло прошедшее, совершенно-оконченное… Любовь къ покойнику не могла помѣшать ей любить живаго, и конечно она любила его!… Тутъ была ошибка пожалуй было и несчастіе, но никакъ не умышленное предательство. Судя съ этой точки, и все, что случилось въ послѣдствіи, становилось понятно. Человѣкъ опытный въ наукѣ соблазна, начиная игру съ такими отличными картами какъ Лукинъ, изъ десяти разъ девять, могъ быть увѣренъ въ успѣхѣ. Онъ мѣтилъ навѣрняка. Несчастная, съ первой же встрѣчи, опутана была его тайной, какъ сѣтью, и удалена отъ естественной точки опоры въ мужѣ. Все это, разумѣется, не могло утѣшить Левеля. Жгучее чувство стыда и досады охватывало его какъ огонь, каждый разъ какъ невѣрность жены приходила ему на умъ, но соображая всѣ предыдущія обстоятельства, и вспоминая какъ дорого она заплатила за все, вспоминая тоску, болѣзнь и раскаяніе несчастной, Левель не могъ быть золъ на нее. Чувство жалости заглушало въ немъ все остальное…. Забыть онъ не могъ и не могъ оправдать, но простить онъ готовъ былъ, лишь бы онъ былъ увѣренъ, что все это кончено и что впереди не предвидится новой опасности… Къ несчастію, въ этомъ-то онъ и не могъ быть увѣренъ… Между имъ и женой, стоялъ еще съ дерзкою усмѣшкою на губахъ, съ отчаянною рѣшимостію человѣка на все готоваго, бывшій пріятель его, а теперь врагъ… этотъ Лукинъ ловокъ и смѣлъ, онъ знаетъ на что идетъ и не хочетъ свернуть съ дороги. Онъ грозитъ ему страшною расплатой и, безъ сомнѣнія, не задумается, когда время придетъ, исполнить угрозу… Надо дѣйствовать осторожно… Средства есть; но какъ привести ихъ въ дѣло?.. Доносъ… доносъ губернатору отъ собственнаго имени; нѣтъ, это грязно! да связано еще и съ другими неудобствами. Онъ самъ не имѣетъ возможности ничего доказать, а путать жену въ это дѣло, и думать нечего… Выписать развѣ Усова? Но за Усова отвѣчать невозможно. Онъ не выдастъ его, онъ преданъ ему какъ собака… Къ тому же все это снаружи могло бы имѣть гадкій видъ!.. Могло бы новость къ догадкамъ… Съ какой стати онъ, Левель, не Полицеймейстеръ и не жандармскій штабъ-офицеръ, а лицо совершенно частное, преслѣдуетъ человѣка, котораго онъ такъ недавно еще принималъ въ своемъ домѣ?.. Этотъ вопросъ можетъ задать себѣ всякій и можетъ придти къ самымъ невыгоднымъ заключеніямъ… Къ тому же, Софи и Ѳедоръ Леонтьевичъ любятъ его. Ѳедоръ Леонтьевичъ имъ дорожитъ, потому что онъ пассъ безъ него. Что касается до Софи, то, конечно, ей стоитъ слово сказать, чтобы сдѣлать ее изъ союзницы злѣйшимъ врагомъ Лукина; стоитъ ей только открыть, что она обманута… но нѣтъ!.. Объ этомъ и думать нечего. Есть предѣлы, за которые благородному человѣку трудно переступить!.. Надо имѣть мѣдный лобъ!…И Лукинъ это знаетъ конечно. «Онъ знаетъ, что я на это не въ состояніи рѣшиться. Онъ слишкомъ хорошо меня знаетъ, чтобъ опасаться съ этой стороны!.. Онъ догадливъ, онъ не даромъ такъ рѣшительно отказался уѣхать! Не даромъ сказалъ, что онъ твердо стоитъ на ногахъ!»

Левель думалъ, усиленно, долго думалъ. Все время, которое хлопоты и заботы, непосредственно связанныя съ болѣзнію жены, не успѣвали отнять, поглощено было этою задачей. А между тѣмъ, день за днемъ проходилъ, и срокъ, назначенный имъ, приближался. Отвѣта не было, да онъ и не ждалъ его. Въ двѣ недѣли, планъ дѣйствія только что началъ очерчиваться въ его головѣ. Онъ измаралъ листовъ шесть бумаги, улаживая проектъ одного письма, которое требовало весьма искусной и старательной обработки для того, чтобы содержаніе его не показалось дико. Послѣ многихъ перемѣнъ, онъ остановился на слѣдующемъ:

"Милостивый государь "Дмитрій Егоровичъ,

"Въ ту пору, когда я жилъ Псковской губерніи, Торопецкаго уѣзда, въ селѣ моемъ Троицкомъ, что не далеко отъ вашего имѣнія Жгутова, я слышалъ не разъ отъ сосѣдей о несчастной кончинѣ родственника вашего Григорія Алексѣевича Лукина. Если, въ чемъ я ни мало не сомнѣваюсь, вы принимали когда-нибудь живое участіе въ судьбѣ этого молодаго человѣка, то вамъ конечно пріятно будетъ узнать, что слухъ о смерти его, какъ оказывается теперь, былъ ложный. Какимъ образомъ могъ онъ распространиться, объ этомъ я не имѣю свѣдѣній; но знаю, что Григорій Алексѣевичъ Лукинъ, котораго въ вашихъ краяхъ всѣ считаютъ умершимъ, находится въ добромъ здоровьѣ и, подъ именемъ Алексѣева, проживаетъ здѣсь, въ нашелъ губернскомъ городѣ З***. Онъ состоитъ на службѣ чиновникомъ особыхъ порученій при губернаторѣ нашемъ, генералъ-лейтенантѣ Ѳедорѣ Леонтьевичѣ Маевскомъ, и живетъ очень достаточно. Что заставило его перемѣнить имя, объ этомъ, хотя мы съ нимъ и знакомы отчасти, я не считалъ себя въ правѣ спросить у него; но разныя обстоятельства заставляютъ меня догадываться, что онъ былъ и находится до сихъ поръ, по причинѣ этого имени, въ довольно-большой опасности, которую можетъ-быть нашлась бы возможность предотвратить, еслибы кто-нибудь изъ людей близкихъ ему и больше меня имѣющихъ право на его довѣріе, принялъ живое участіе въ его положеніи и помогъ ему дѣломъ или совѣтомъ.

"По долгу сосѣда, я счелъ не излишнимъ, милостивый государь, сообщить вамъ всѣ эти свѣдѣнія о дѣлѣ, такъ близко касающемся до вашего семейнаго интереса. За тѣмъ, если родственное участіе побудитъ васъ предпринять что-нибудь въ пользу Григорія Алексѣевича Лукина, то цѣль этого письма будетъ вполнѣ достигнута, и я готовъ вамъ содѣйствовать всѣми мѣрами, какія только зависятъ отъ меня; но тѣмъ не менѣе, какъ лицо постороннее въ этомъ дѣлѣ, желаю, чтобъ участіе мое сохранено было въ строжайшей тайнѣ.

"Съ истиннымъ уваженіемъ", и проч.

Это письмо перечитано было разъ пять, потомъ переписано набѣло и заперто въ ящикъ. Левель еще колебался. Онъ не зналъ еще, точно ли будетъ нужна эта жестокая мѣра. Дѣло могло принять совершенно другой оборотъ и придти къ грустной развявкѣ, послѣ которой подобнаго рода поступокъ, съ его стороны, получилъ бы характеръ безплодной мести. Въ эту самую пору, Марья Васильевна была очень плоха. Жестокой тифъ съ безпрестанно-возобновлявшимися припадками раздраженія мозга, съ бредомъ, видѣніями и судорогами, двѣ недѣли держалъ больную на волоскѣ между жизнью и смертью, и наконецъ оставилъ ее почти на краю могилы. Ее пріобщили уже, но Левель еще надѣялся и надежда его была не напрасна. Черезъ день, Маша почувствовала себя спокойнѣе. Глубокій сонъ появился у ней въ первый разъ послѣ того какъ она слегла. Проснувшись, она начала узнавать окружающихъ.

Левель выждалъ еще два дня. Срокъ, назначенный Лукину давно миновалъ, отвѣта не было. Жена, по увѣренію доктора, черезъ недѣлю должна была встать. Медлить долѣе не оставалось причины. Онъ запечаталъ письмо и отвезъ его самъ на почту.

IX. Разчеты.

Въ исходѣ августа мѣсяца, Левель сидѣлъ у себя за квартирѣ, въ З***, а противъ него, въ креслахъ сидѣлъ видный мущина, съ великолѣпными свѣтлорусыми бакенбардами и съ маленькими, голубыми, холодными, лукаво-прищуренными глазами. Это былъ нашъ знакомый, коллежскій совѣтникъ Дмитрій Егоровичъ Барковъ, помѣщикъ Рязанской и Псковской губерній, обладатель двухъ селъ и трехсотъ душъ крестьянъ. Онъ значительно потолстѣлъ и обрюзгъ съ тѣхъ поръ, какъ мы видѣли его въ Жгутовѣ. На темени, просвѣчивала небольшая, круглая лысинка, величиною въ пятакъ; на подбородкѣ, подъ бель-этажемъ, образовалось какое-то res de chaussée, котораго прежде не было, а носъ пріобрѣлъ тепловатый, румяный оттѣнокъ, сообщавшій всему лицу пріятный видъ спѣлости. Одѣтъ онъ былъ также нарядно какъ и бывало. На немубылъ коричневый, модный рейторакъ съ узорными золочеными пуговицами, свѣтло-сѣрые брюки и лакированныя ботинки съ штиблетами; голубой шарфъ подъ цвѣтущимъ жилетомъ, франтовское бѣлье подъ шарфомъ; запонки, брелоки въ несчетномъ числѣ и лайковыя перчатки въ обтяжку, едва сходившіяся на жирныхъ ладоняхъ… Все это, вмѣстѣ съ его взысканнымъ, липкимъ какъ медъ обращеніемъ, противорѣчью очень рѣзко пуританизму Левеля.

Они видѣлись въ первый разъ. Немедленно по прибытіи въ З***, Барковъ писалъ къ Левелю съ увѣдомленіемъ о пріѣздѣ и съ просьбой о позволеніи явиться къ нему въ Сорокино, чтобы лично имѣть удовольствіе изъявить благодарность за доставленныя свѣдѣнія. Вмѣсто отвѣта, Павелъ Петровичъ пріѣхалъ самъ въ городъ, и назначилъ ему свиданіе вечеромъ, у себя на квартирѣ. Оно было непродолжительно. Съ первыхъ же словъ, Левель почувствовалъ непреодолимое отвращеніе къ личности своего новаго знакомаго и не зналъ что ему дѣлать, чтобъ отвязаться отъ него какъ можно скорѣе; но это было не такъ-то легко, потому что тотъ льнулъ какъ патока. Скрѣпя сердце, онъ долженъ былъ выслушать длинное объясненіе о томъ какого рода участіе принимаетъ Барковъ въ судьбѣ своего заблудшаго родственника, и въ заключеніе, цѣлый рядъ вкрадчивыхъ, нагло-любезныхъ, отборными фразами высказанныхъ полуизвиненій, полуоправданій.

— Я, Павелъ Петровичъ, говорилъ онъ, — не желалъ бы ничего предпринять безъ вашего позволенія. Я васъ прошу, будьте столько же безпристрастны, сколько вы были добры, и скажите мнѣ откровенно, какъ вы смотрите на это дѣло?.. Вамъ непріятно, я это очень хорошо понимаю, что вмѣсто услуги, которую вы желали оказать Григорію Алексѣичу, сообщивъ о его затруднительномъ положеніи родственнику, — вы открыли его подложное имя и мѣсто жительства его кредитору, который находится съ нимъ въ очень-сомнительной степени родства, потому что, какъ я имѣлъ уже удовольствіе вамъ объяснять, онъ незаконный сынъ… Я жалѣю, отъ всей души, что вынужденъ заплатить такъ дурно за вашу любезность. Но будьте же справедливы, войдите въ мое положеніе! Скажите, какъ бы вы сами поступили, еслибы были на моемъ мѣстѣ?.. Представьте себѣ, что вмѣсто всѣхъ вашихъ богатыхъ помѣстій, вы имѣли бы только-только чѣмъ жить, и что лучшая часть вашей собственности заключалась бы вся въ надеждѣ на справедливую уплату старыхъ семейныхъ долговъ по безспорному обязательству, и что надежда эта была бы разстроена самымъ безсовѣстнымъ, самымъ дерзкимъ обманомъ, какой только можно себѣ вообразить… Скажите, что бы сдѣлали, еслибы наконецъ, противъ всякаго ожиданія, вамъ удалось отыскать вашего должника и найдти его не въ какомъ-нибудь жалкомъ, безпомощномъ состояніи, а въ положеніи человѣка достаточнаго, вполнѣ обезпеченнаго?..

Левель пожалъ плечами, его начинало тошнить.

— Послушайте, онъ отвѣчалъ, — я не намѣренъ оспаривать вашихъ правъ. Пользуйтесь ими какъ знаете, это ваше дѣло; но не ждите, чтобъ я принималъ какое бы то ни было участіе во всемъ этомъ. Вы можете ожидать отъ меня послѣ моего несчастнаго письма, о которомъ теперь я жалѣю, одного, чтобъ я вамъ не мѣшалъ. Поступайте такъ какъ будто бы меня совсѣмъ не было. Я знать ничего не хочу.

Барковъ былъ сконфуженъ, онъ снова разсыпался въ извиненіяхъ.

— Сдѣлайте одолженіе! отвѣчалъ Левель холодно. — Къ чему все это? Все это совершенно лишнее! Вы не обязаны мнѣ отвѣчать за то, что вы дѣлаете или намѣрены дѣлать.

— Ахъ, Павелъ Петровичъ! началъ опять Барковъ съ глубокимъ вздохомъ. — Вы не повѣрите какъ меня огорчаетъ, что я, безъ всякой вины съ своей стороны, успѣлъ заслужить ваше нерасположеніе! Что бы я далъ, чтобъ услышать отъ васъ хоть словечко дружеское, хоть одно слово, по которому бы я могъ заключить, что вы на меня не гнѣваетесь!.. Скажите, что я могу сдѣлать?..

— Дѣлайте что угодно.

— Да я не насчетъ его, Павелъ Петровичъ. Я бы желалъ знать, не могу ли я сдѣлать чего-нибудь для васъ собственно?

— Можетъ-быть. Скажите мнѣ гдѣ письмо, которое я къ вамъ писалъ?

— Здѣсь, Павелъ Петровичъ.

— Возвратите мнѣ его.

— Извольте.

Барковъ вынулъ бумажникъ и, отыскавъ письмо, отдалъ ему.

— Покорно васъ благодарю, отвѣчалъ Левель вставая. Барковъ понялъ, что все это значитъ. Онъ всталъ, раскланялся и ушелъ.

Покуда такая гроза сбиралась надъ головой Лукина, онъ безъ сомнѣнія имѣлъ время обдумать свое положеніе. Задача его была гораздо проще, чѣмъ это могло бы казаться на первый взглядъ. Весь вопросъ состоялъ въ томъ, чтобъ увидѣться какимъ-нибудь образомъ съ Марьей Васильевной и узнать ея волю. Если, какъ онъ боялся, ее успѣли довесть до того, что они называютъ раскаяніемъ, и если она рѣшилась серіозно порвать все, что ихъ связывало доселѣ, тогда ему нечего болѣе дѣлать въ З***. Смѣшно дожидаться, чтобы какая-нибудь подкупная каналья, выгнанный писарь, или голодный канцеляристъ подалъ доносъ на него жандармскому полковнику! Положимъ, они не докажутъ, положимъ, что Ѳедоръ Леонтьевичъ не выдастъ его, да изъ-за чего биться?.. Жить въ десяти верстахъ отъ нея и видѣть какъ она чахнетъ въ своей тюрьмѣ, и не имѣть возможности руку ей протянуть, сказать слово? Одной мысли объ этомъ довольно, чтобъ сдѣлать ему ненавистнымъ З***, и заставить рѣшиться на самое крайнее… Но еслибъ онъ могъ увидѣть ее и узнать, что ена не желаетъ разлуки… тогда, о! тогда, пусть съ нимъ дѣлаютъ, что хотятъ; онъ не тронется съ мѣста, онъ будетъ отстаивать свое право на счастье и не уступитъ на шагу!

Каждый день онъ справлялся у доктора о здоровьѣ больной. Извѣстія, которыя тотъ ему доставлялъ, приводили его сначала въ отчаяніе. Съ часу на часъ, онъ ждалъ, что услышитъ о смерти ея, и совѣсть преслѣдовала его безотвязно. Совѣсть шептала ему, что онъ убійца ея, что онъ погубилъ единственное существо на свѣтѣ, къ которому онъ привязанъ былъ всею душой, женщину, которая для него всѣмъ жертвовала!

Потомъ, въ одно утро, онъ вышелъ отъ доктора съ веселымъ лицомъ. Онъ узналъ, что главная доля опасности миновалась, и что можно имѣть надежду на выздоровленіе; потомъ, недѣлю спустя, что больная встала, и что болѣе нечего опасаться, если только какое-нибудь несчастное стеченіе обстоятельствъ не испортитъ дѣла… Планъ былъ готовъ у него въ головѣ. Онъ рѣшился поставить послѣднюю карту. Онъ намѣренъ былъ выслѣдить Левеля, и въ то время когда онъ уѣдетъ въ городъ, войдти къ ней открыто въ домъ. Тогда, думалъ онъ, нѣсколько словъ, и судьба его окончательно рѣшена… Онъ ждалъ съ нетерпѣніемъ, когда докторъ скажетъ, что Марья Васильевна совершенно здорова; но время шло и срокъ, назначенный ему Левелемъ, давно миновалъ, а опасность висѣла надъ нимъ какъ туча, съ каждымъ днемъ опускаясь все ниже и ниже… Пора, давно пора было сдѣлать что-нибудь, чтобъ обезпечить себѣ отступленіе въ случаѣ еслибъ ему пришлось оставить З***; но день за днемъ проходилъ, а такого отвѣта, какого онъ ждалъ, все не было. Слаба еще… сильный упадокъ духа… нервы ужасно разстроены… кашель тяжелый, вчера кровью харкала, сонъ очень плохъ… надо бояться, чтобы не осталось послѣдствій; за женщину съ такимъ слабымъ здоровьемъ нельзя отвѣчать, и т. д. Все это удерживало его отъ рѣшительнаго поступка. Онъ боялся, чтобы новое потрясеніе не уложило ее опять въ постель. Съ Маевской его отношенія были натянуты. Она не могла ему вѣрить вполнѣ, и не имѣла достаточныхъ свѣдѣній, чтобъ уличить окончательно. Она слѣдила за нимъ по прежнему и старалась поймать его въ разговорѣ, но новыхъ оплошностей не было; а между тѣмъ, ему день это дня становился противнѣе этотъ ревнивый надзоръ. Онъ началъ бывать у ней рѣже, отзываясь занятіями; часто сидѣлъ одинъ у себя на квартирѣ, выкуривая сигары безъ счета и по цѣлымъ часамъ не отходя отъ окна, или бродилъ безъ цѣли по улицамъ, или садился верхомъ и ѣхалъ куда-нибудь за городъ; а по ночамъ рѣзался въ карты у прокурора или у Кругликова. На душѣ у него лежала тяжесть. Онъ похудѣлъ, бѣлки у него пожелтѣли. Признаки желчнаго раздраженія появлялись и исчезали часто, какъ вспышки огня, задавленнаго снаружи.

Разъ, послѣ обѣда, онъ возвращался къ себѣ на квартиру изъ клуба. Погода стояла пасмурная, осенняя, накрапывалъ дождь; въ боковыхъ улицахъ почти ни души. Онъ былъ уже у воротъ и взялся за ручку калитки чтобы войдти, какъ вдругъ услышалъ, кто кто-то зоветъ его сзади…

— Григорій Алексѣичъ! Григорій Алексѣичъ!

Голосъ былъ незнакомый. Онъ оглянулся… Какой-то баринъ, довольно полный, въ непромокаемомъ сѣромъ пальто, съ поднятымъ воротникомъ, и въ кожаной черной фуражкѣ, догонялъ его въ пролеткѣ. Лицо, съ перваго взгляда, тоже не напоминало ему ничего.

Пролетка остановилась. Полный господинъ расплатился съ извощикомъ, и вошелъ вслѣдъ за нимъ, въ калитку.

— Григорій Алексѣичъ! Не узнаете?..

Тутъ только успѣлъ онъ вглядѣться… Его бросило въ жаръ… Онъ узналъ Баркова.

— Вотъ случай! продолжалъ тотъ. — Скажите пожалуста, какимъ это чудомъ!.. Мы всѣ васъ считали мертвымъ!.. Въ Псковскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ напечатано было…

— Вы ошибаетесь, холодно отвѣчалъ Лукинъ, смотря ему прямо въ лицо: — Я васъ не знаю.

— Забыли, продолжалъ тотъ улыбаясь, — а я васъ помню… Я родственникъ вашъ, Барковъ, Дмитрій Барковъ, племянникъ покойнаго вашего батюшки.

Съ минуту еще, Лукинъ колебался въ недоумѣніи, «Какимъ образомъ?» думалъ онъ; и вдругъ, убійственная догадка мелькнула въ его головѣ. Въ одинъ мигъ, она доросла до степени несомнѣнной увѣренности… Онъ понялъ откуда пришелъ ударъ… Отнѣкиваться было напрасно, они были одни на дворѣ… Его забирала злость.

— Чего вамъ нужно? спросилъ онъ, нахмуривъ брови.

Барковъ сдѣлалъ сладкую рожу. — Григорій Алексѣичъ! Богъ съ вами! Что это вы?.. Неужели еще сердитесь до сихъ поръ?.. А я думалъ, что старое все забыто… Я отъ души обрадовался встрѣтивъ васъ здѣсь… Счастливый случай!.. Вчера только прибылъ сюда по дѣламъ…

— Чего вамъ нужно? повторилъ тотъ, блѣднѣя отъ злости.

— Дѣло не къ спѣху, Григорій Алексѣичъ; а впрочемъ, если вы сами желаете теперь же поговорить о дѣлахъ, то я съ удовольствіемъ… Вы вѣрно здѣсь квартируете?.. Позвольте войдти на минуточку.

— Куда войдти? Ахъ, ты…! — Лукинъ выругалъ его по-русски. — Говори сейчасъ, кто тебя подослалъ?.. Говори! А не то я изъ тебя выбью наружу правду!

Онъ ухватилъ его крѣпко за грудь, и съ размаху прижалъ къ стѣнѣ. Фуражка свалилась съ Баркова; лицо его поблѣднѣло такъ, что едва лишь на кончикѣ носа осталась легкая краска.

— Григорій Алексѣичъ! Ради Христа! Успокойтесь!.. Богъ съ вами! Не нужно мнѣ ничего сегодня… Я въ другой разъ зайду… Оставьте! Пустите!.. Да оставьте же, чортъ побери! Какъ вы смѣете?..

Но Лукинъ не помнилъ себя отъ бѣшенства. Видъ человѣка, который испортилъ ему всю жизнь, и мысль, что онъ пришелъ довершить свое дѣло, подняли вдругъ наружу все, что семь лѣтъ бродило на днѣ, всю злость, весь ядъ, накопившійся отъ долгихъ страданій. Онъ крѣпко жалъ въ правой рукѣ лошадиный бичъ.

— Какъ я смѣю?.. Да что я холопъ твой что ли? Вотъ постой, я себѣ покажу какъ я смѣю!.. А! ты со мной счеты сводить пришелъ!.. Ты думаешь я не заставлю тебя заплатить за все? Сутяжникъ! Іуда! Смѣй только заикнуться кому-нибудь здѣсь про то, что ты знаешь… дня не останешься живъ!.. Я тебѣ голову разможжу! Убью какъ собаку!..

Съ каждою секундою ожидая бѣды, несчастный Барковъ рвался, дѣлая отчаянныя усилія, чтобы вывернуться у него изъ рукъ.

— Караулъ! закричалъ онъ, отталкивая Лукина; но тотъ держалъ крѣпко. — Пустите, пробормоталъ Барковъ, — а не то я сейчасъ иду съ жалобой къ губернатору!

— Такъ или же! Громкій ударъ бича по лицу, черезъ голову, раздался на дворѣ…

Барковъ пошатнулся. — Караулъ! закричалъ онъ опять, кидаясь на Лукина. Они схватились. Въ одну минуту Барковъ былъ сбитъ съ ногъ и осыпанъ градомъ ударовъ. Онъ поднялся съ изорваннымъ платьемъ, въ грязи и въ крови. Длинныя, сизобагровыя полосы страшно пестрѣли на блѣдномъ лицѣ. «Караулъ!» началъ онъ было еще разъ охриплымъ голосомъ; но опять Лукинъ кинулся на него съ поднятымъ бичомъ, съ сверкающими глазами.

— Баринъ! Ай! Баринъ! Бросьте! Оставьте! Убьете! Ей Богу, убьете! закричалъ Осипъ, который проснулся отъ крика и выбѣжалъ перепуганный на крыльцо.

Шатаясь и закрывая лицо платкомъ, съ трудомъ доплелся Барковъ къ себѣ въ номеръ. Слуга его ахнулъ и обмеръ отъ ужаса, увидѣвъ своего господина въ такомъ положеніи. Это былъ тотъ же Ѳедоръ Никитинъ, сынъ Толбинскаго старосты Никиты Ѳедорова, который семь лѣтъ тому назадъ, ѣздилъ съ нимъ въ Жгутово.

Два дня прошло. Буря сбиралась… Рано поутру, на третій день, полковникъ Синицынъ пріѣзжалъ къ губернатору и сидѣлъ очень долго. Только что онъ ушелъ, какъ Ѳедоръ Леонтьевичъ дернулъ за ручку звонка.

— Послать сейчасъ сторожа къ Гріигорію Алексѣичу. Сказать, что я требую его къ себѣ немедленно по очень нужному дѣлу; немедленно, слышишь ли?

— Слушаю, ваше превосходительство.

Его превосходительство былъ очень замѣтно встревоженъ. Онъ вертѣлся на стулѣ, бросилъ сигару въ каминъ, черезъ минуту закурилъ другую, вскочилъ и, заложивъ руки за спину, началъ ходить по комнатѣ; потомъ опять сѣлъ, посмотрѣлъ на часы, хотѣлъ взяться за дѣло, но дѣло не шло на умъ. Нахмуривъ брови, онъ оттолкнулъ отъ себя докладъ, вскочилъ и отправился въ спальню, къ женѣ.

Софья Осиповна только что встала съ постели. Плескъ воды и голосъ Дуняшки слышны были въ комнатѣ. Мужъ постучалъ изъ уборной въ дверь.

— N’entrez pas! закричала Софья Осиповна, продолжая мыться.

— Ma chère amie, поторопись сдѣлай милость, отвѣчалъ онъ по-французски. — Мнѣ нужно съ тобою поговорить… очень нужно… сію же минуту, слышишь, Sophie?

— Слышу, слышу; сейчасъ!

Минуту спустя, Дуняша отворила ему двери.

— Вышли горничную, сказалъ входя Ѳедоръ Леонтьевичъ.

Дуняшка ушла, кусая губы. Онъ наклонился и долго шепталъ что-то на ухо Софьѣ Осиповнѣ. Любопытство, потомъ удивленіе, потомъ безпокойство, тревога и страхъ, выразились у ней на лицѣ поочереди.

— Что за вздоръ? сказала она, гордо выпрямившись, когда онъ кончилъ.

— Дай Богъ, чтобы все это было вздоръ! отвѣчалъ Маевскій.

Она задумалась; оба молчали съ минуту.

— Это низкая клевета! продолжала Софья Осиповна съ видомъ твердой увѣренности, но голосъ ея замѣтно дрожалъ. — Надо послать за нимъ, разспросить, разказать ему все.

— Я послалъ уже, отвѣчалъ Ѳедоръ Леонтьевичъ.

— Клевета! повторила она вполголоса, какъ будто сама съ собой разсуждая.

— Богъ знаетъ! произнесъ Ѳедоръ Леонтьевичъ, покачавъ головой. — Во всякомъ случаѣ, онъ сдѣлалъ большую глупость. Онъ прибилъ чуть не до смерти этого человѣка… доносчика… Синицынъ видѣлъ его… лежитъ въ постели… Уѣздный лѣкарь былъ третьяго дня; свидѣтельствовали; къ доносу приложенъ актъ. Вообще, дѣло прескверное!

Софья вздохнула.

— И вотъ ужь который разъ онъ вводитъ меня въ серіозныя непріятности. Это изъ рукъ вонъ! Не знаю что тутъ и дѣлать, ей Богу!.. Я не могу… доносъ поданъ на имя Синицына; онъ долженъ рапортовать по начальству. Изъ Петербурга могутъ запросъ прислать… Я наконецъ не могу брать на себя отвѣтственность за всѣ его сумасбродства. Пусть самъ раздѣлывается какъ знаетъ! Я ему это скажу… Противъ него цѣлый листъ обвиненій: и паспортъ фальшивый, и укрывательство отъ уплаты по векселямъ, и побои, и чортъ знаетъ что тамъ еще, цѣлый возъ! Ничего разобрать не возможно! Это изъ рукъ вонъ! Я не могу! Я его брошу! Я ему это давно говорилъ.

Ѳедоръ Леонтьевичъ началъ робко, но видя, что Софья молчитъ, мало-по-малу сталъ распускать поводья, и наконецъ далъ волю сдержанному негодованію.

— Я отъ него отказываюсь! кричалъ онъ генеральскимъ голосомъ. — Я его брошу!.. Я ему объявлю, что не хочу марать руки во всѣхъ этихъ мерзостяхъ!..

— Какъ такъ отказываешься? Какъ, бросишь? перебила вдругъ Софья Осиповна довольно строгимъ тономъ. — Бросишь кого? Человѣка, который служитъ тебѣ вѣрно шесть лѣтъ и которымъ ты нахвалиться не могъ? Какъ это благородно?.. Покуда онъ нуженъ былъ, покуда все гладко и тихо шло, мы пользовались его услугами, мы безъ него обойдтись не могли… а какъ только бѣда, такъ и прочь… всѣ друзья прочь!..

— Да вѣдь это не въ первый разъ, другъ мой!.. Всему есть мѣра, замѣтилъ Маевскій тихо.

— Прежде чѣмъ обвинять его въ мерзостяхъ, продолжала Софья не слушая, — не мѣшало бы справиться заслуживаетъ ли онъ такую обиду? Что человѣкъ дрался… кутилъ… моталъ свои деньги… что онъ либеральничаетъ, мундира по праздникамъ не надѣваетъ, да въ церковь по воскресеньямъ не ходитъ, такъ это еще не причина считать его подлецомъ! Мы знаемъ его шесть лѣтъ… Онъ былъ принятъ у насъ все это время… Всѣмъ извѣстно, какъ мы съ нимъ были дружны и какъ мы ему довѣряли… а теперь вдругъ?..

— Да что же такое теперь? Вѣдь ничего еще не было! Вѣдь такъ только говорится.

— Какъ не было?.. Мимо тебя, на таоего чиновника, непосредственно у тебя подъ начальствомъ служащаго, поданъ доносъ!.. И подалъ Богъ знаетъ кто… какой-нибудь жидъ, растовщикъ, который скупилъ изъ чужихъ рукъ мошеннически добытыя росписки, и котораго онъ прибилъ, по дѣломъ, я увѣрена… я его знаю, онъ даромъ бить не будетъ. Если этотъ жидъ хотѣлъ жаловаться, за чѣмъ онъ прямо къ тебѣ не пришелъ?.. Зачѣмъ Синицынъ принялъ доносъ?.. Какъ они смѣютъ такъ дѣлать?.. Какъ они могутъ думать, что ты ихъ будешь поддерживать?.. Это все слабость твоя!.. Тебя тутъ ни въ грошъ не ставятъ! Если ты будешь все позволять, они подадутъ доносъ на тебя самого!

— Да что же такое я позволяю?.. Я ничего… и Синицынъ тоже. Синицынъ со мной поступилъ какъ порядочный человѣкъ. Онъ принялъ доносъ по обязанности; но тотчасъ пріѣхалъ ко мнѣ узнать: какой ходъ я желаю дать дѣлу?

— А ты что ему отвѣчалъ?

— Я просилъ не спѣшить. Просилъ завтра заѣхать… Я не могу такъ, сейчасъ… Мнѣ нужно подумать.

— Есть о чемъ думать? сказалъ бы ему заразъ, что не хочешь давать никакого хода…

Маевскій пожалъ плечами.

— Вотъ, вы всѣ женщины судите такъ! проворчалъ онъ. — Вамъ все ни почемъ!.. Развѣ такъ можно?.. безъ всякаго основанія. Чтобы замять дѣло, нуженъ предлогъ какой-нибудь; а такъ нельзя по-турецки: не хочу да и кончено! Надо чтобы формы были соблюдены.

— О! Боже мой! Съ вашими формами можно съ ума сойдти!

— Опять, надо жь хоть у него разспросить: что тамъ такое?.. Къ какой стати, откуда они это взяли? Все не можетъ же быть сочинено. Что-нибудь тутъ да есть; какой-нибудь поводъ съ его стороны.

— Послушай, Ѳедоръ Леонтьичъ; еслибъ и былъ какой-нибудь поводъ, ты долженъ его отстоять. Изъ-за какихъ-нибудь пустяковъ терять такого чиновника!

— Помилуй, мой другъ, какіе тамъ пустяки? Его обвиняютъ ни больше, ни меньше какъ въ томъ, что онъ видъ подложный составилъ, носитъ чужое имя, что онъ вовсе не Алексѣевъ, а самозванецъ, какой-то Лукинъ; да даже и не Лукинъ, а незаконнорожденный!

— Какой вздоръ! Онъ бы не скрылъ отъ меня, не скрылъ бы отъ насъ, еслибы что-нибудь въ этомъ родѣ…

— Надо однако спросить у него.

— Ты давно посылалъ?

— Давно… Эй! Кто тамъ?..

Дуняшка вбѣжала въ комнату.

— Узнай, воротился ли сторожъ, котораго я…

— Воротился-съ… Григорія Алексѣича дома нѣтъ-съ… куда-то верхомъ уѣхали, проворно отвѣчала Дуняшка.

Маевскій топнулъ ногой.

— Oh! quel malheur! вздохнувъ прошептала Софья Осиповна — Дуняша, скорѣй одѣваться!.. Закладывать лошадей!.. Да скорѣй же, скорѣй ради Бога!

— Куда ты?

— Я поѣду сама къ Синицину.

— Къ чему это? Онъ будетъ здѣсь завтра поутру… Это неловко, Sophie.

— Вотъ, есть теперь время думать, ловко или не ловко, когда дѣло идетъ о судьбѣ человѣка!

— Да какъ же ты такъ, одна… Возьми кого-нибудь… Я бы самъ, да ты знаешь, — приличія…

— Нѣтъ, не нужно тебя… ты только съ толку меня собьешь.

— Такъ пошли по крайней мѣрѣ узнать… сегодня вторникъ; можетъ-быть Поль въ городѣ? продолжалъ Федоръ Леонтьевичъ.

Какая-то мысль промелькнула у ней на умѣ; она вдругъ схватилась руками за голову и остановилась… но это былъ мигъ.

— Я заѣду къ нему сама, отвѣчала она. — Иди, иди вонъ!.. Я буду сейчасъ одѣваться… Постой!.. Надо сейчасъ же послать къ Алексѣеву на квартиру, сказать, чтобы только что онъ вернется, сейчасъ шелъ сюда… Ты напиши… или нѣтъ, — я сама напишу… Да или же, иди!.. твердила она, выталкивая его…

Мужъ ушелъ.

— Oh! Mon Dieu! Mon Dieu! Oh! que je suis malheureuse! прошептала она, упавъ на стулъ и закрывая руками лицо.

Минутъ черезь. пять, записка на имя Григорія Алексѣевича отправлена была на квартиру къ нему и посланы люди отыскивать его въ разныхъ мѣстахъ по городу. Даже Дуняшка отправлена была съ тою же цѣлію…

Левель пріѣхалъ въ городъ, одѣлся и только что собирался выйдти, какъ къ дому подъѣхала губернаторская карета.

— Sophie, chère amie! это вы? сказалъ онъ, встрѣчая кузину въ дверяхъ… — Такъ рано? Что это? Что съ вами? Вы какъ-то встревожены?..

Не снимая съ себя ни бурнуса, ни шляпки, она пробѣжала къ нему въ кабинетъ и кинулась въ кресла.

— Что съ вами, Sophie?

— Непріятности, отвѣчала она. — Я ѣду сейчасъ къ Синицыну… На Григорія Алексѣича доносъ поданъ… Его обвиняютъ въ какихъ-то странныхъ вещахъ: фальшивый видъ будто бы… имя чужое… какіе-то векселя… побои!.. Онъ кого-то прибилъ… que sais-je?.. Я пришла къ вамъ просить совѣта, Поль… Вы можетъ-быть слышали, знаете что нибудь?

При словѣ доносъ, лицо Левеля приняло очень серіозное выраженіе. По разнымъ соображеніямъ, онъ могъ догадаться, какой оборотъ принимаетъ дѣло; но онъ не могъ думать, чтобъ оно успѣло уже дойдти до Софьи Осиповны. Покуда она говорила, онъ быстро сообразилъ обстоятельства и рѣшился ими воспользоваться.

— Я знаю много чего насчетъ Григорія Алексѣича, отвѣчалъ онъ спокойно.

— О! не скрывайте ради самого Бога! Я хочу все знать. Говорите скорѣй! Что такое вы знаете, что?

— Да только то, что доносъ, на сколько можно судить о его содержаніи изъ вашихъ словъ, основанъ на строгой истинѣ… въ главномъ, по крайней мѣрѣ въ томъ, что касается до подложнаго имени и подложнаго вида…

Софья поблѣднѣла. — Боже мой! перебила она всплеснувъ руками. — Можетъ ли… можетъ ли же это быть?

— Не тревожьтесь; онъ этого не стоитъ. Выслушайте внимательно. Доносъ и все остальное, что вяжется съ нимъ въ настоящемъ, я оставлю въ покоѣ; все это не касается до меня. Я вамъ разкажу только то, что я знаю совсѣмъ изъ другаго источника… Помните ваше предостереженіе? Оно не пропало даромъ. Оно помогло мнѣ открыть много и много чего, что я долженъ былъ знать давно… Ваши догадки на счетъ жены, были… какъ вамъ сказать? не то чтобы совсѣмъ не вѣрны, а преувеличены и съ другой стороны не полны; но въ нихъ было кое-что, что привело меня косвенною дорогой къ истинѣ. Маша прятала, или лучше сказать, была вынуждена скрывать отъ меня и отъ всѣхъ — одинъ старый секретъ… Дѣло въ томъ, что она была коротко знакома съ Григоріемъ Алексѣичемъ прежде, давно, въ ту пору когда онъ носилъ другое имя, а она не была еще замужемъ и не зизла меня… Они были сосѣди и знали другъ друга съ дѣтства и любили другъ друга, по-дѣтски конечно… Послѣ того.. Sophie! Боже мой!.. Что съ вами!..

— Ничего, Поль; мнѣ дурно… голова кружится… дайте воды… воды поскорѣй!

Левель выбѣжалъ и принесъ стаканъ въ ту же минуту, но она не могла проглотить ни капли; челюсти были стиснуты судорожно. Онъ взялъ ее за руку; рука была холодна какъ ледъ. Она лежала, откинувъ голову на спинку креселъ и часто хватаясь за горло. Левель не зналъ, что дѣлать. Минутъ пять спустя, глубокій вздохъ облегчилъ ее. Она тихо приподнялась, оправилась и сѣла опять по прежнему. Одна только сильная блѣдность осталась.

— Вамъ лучше, кузина? Хотите воды?

— Merci, отвѣчала она, выпивая глотокъ… — Merci, mon ami!… Продолжайте, пожалуста, я хочу слышать все.

Онъ разказалъ ей въ короткихъ словахъ все, что онъ зналъ изъ исторіи Лукина. Разказъ его, въ общихъ чертахъ, былъ близокъ къ правдѣ, пока не дошло до новой встрѣчи Григорія Алексѣевича съ Машей и до дальнѣйшихъ его отношеній къ ней. Тутъ Левель слегка отступилъ отъ истины. Запинаясь, краснѣя и останавливаясь, онъ началъ доказывать, что жена его вовсе не виновата ни въ чемъ. Молчаніе ея было вынужденное. "Лукинъ съ первой встрѣчи, воспользовавшись ея испугомъ и удивленіемъ, заставилъ ее дать клятву въ томъ, что она не выдастъ его. Поставивъ ее такимъ образомъ въ ложное положеніе, изъ котораго она не знала какъ выпутаться, онъ началъ… началъ ее преслѣдовать… безпрестанно напоминая о старомъ и не давая покоя…. и довелъ наконецъ до того… до того, что она захворала, " доворилъ онъ глухимъ, хриплымъ голосомъ.

Софи наклонилась къ нему и взяла его за руку. — Mon pauvre arni! шепнула она — Не обманывайте себя и меня понапрасну… Я знаю все… она измѣнила вамъ.

Левель покраснѣлъ страшно и опустилъ голову… Двѣ слезы покатились у него по щекамъ…

— Поль! Поль, мой другъ! Будьте мущиной!… Я вамъ сказала бы кое-что; но вы умны, можете догадаться сами и не заставите меня краснѣть безъ нужды… Mon cousin! Mon frère! — Она наклонилась и обняла его… — Еслибы вы знали что у меня на сердцѣ, продолжала она въ полголоса, — вы бы пожалѣли меня!… Но намъ не время теперь говорить о чувствахъ… послѣ когда-нибудь, не правда ли? мы разкажемъ другъ другу все… а теперь… Поль, я васъ считала всегда человѣкомъ съ душой и съ характеромъ… Докажите, что я не ошиблась; помогите, о! помогите мнѣ отомстить!..

Левель вздрогнулъ. — Отомстить? прошепталъ онъ, смотря ей въ глаза съ удивленіемъ.

— Да, отвѣчала Софья. — Что жь тутъ удивительнаго?.. отомстить за себя и за васъ… Поѣдемте къ мужу. Я знаю, что мнѣ осталось дѣлать; вы мнѣ поможете; я сошлюсь на васъ во всемъ; а дорогой, вы мнѣ разкажете какъ вы узнали?

— Но, вы хотѣли ѣхать къ Синицину.

— Я имѣла другое въ виду. Теперь я не поѣду.

Левель задумался. Слово месть его озадачивало. До сихъ поръ ему и не снилось, чтобы поступки его, съ ихъ тайными побужденіями, могли подойдти подъ эту языческую категорію. Онъ думалъ, что онъ защищаетъ семейный законъ, — не болѣе. Неужели же онъ мстилъ?

— Садитесь! шепнула она. — Неужели же мнѣ, женщинѣ, надо васъ ободрять? Неужели вы руки не поднимете, слова не скажете въ защиту себя противъ того, который нанесъ вамъ такую обиду?

— Я? отвѣчалъ онъ, поднявъ на нее тяжелый, блуждающій, нерѣшительный взглядъ. — Я сдѣлалъ и такъ уже много… можетъ-быть слишкомъ много!

— Что это значитъ?

— А то, что доносчикъ жилъ за четыреста верстъ и не зналъ ничего… считалъ его мертвымъ. Я сообщилъ ему свѣдѣнія о адресъ… Я выслѣдилъ и открылъ все дѣло… Я имѣлъ подозрѣніе еще въ Петербургѣ.

— Вы?.. прошептала Софи, всплеснувъ руками. — Вы, Поль?

Она отодвинулась отъ него съ невольнымъ ужасомъ; но это былъ мигъ.

— Какимъ образомъ? спросила она, едва переводя дыханіе.

— Послѣ я вамъ разкажу.

— Да, правда, объ этомъ мы послѣ успѣемъ поговорить… Послушайте, продолжала она, — вы начали хорошо; но теперь надо кончать; поѣдемте къ мужу.

Онъ колебался еще.

— Да полноте же, стыдитесь!.. Что себя морочить? Мы съ вами не дѣти, надо умѣть назвать то, что мы дѣлаемъ. Ѣдемте, — не ребячьтесь!

— Поѣдемъ, отвѣчалъ онъ вставая.

Минутъ черезъ десять, они были въ кабинетѣ у Ѳедора Леонтьевича и сидѣли тамъ долго. Въ часъ пополудни, Левель уѣхалъ; вслѣдъ за нимъ вышла изъ кабинета Софья Осиповна. На нее страшно было взглянуть. Лицо у нея было въ пятнахъ, брови наморщены, губы стиснуты, въ глазахъ что-то дьявольски гордое и неутомимо-озлобленное.

Только что они вышли, какъ Ѳедоръ Леонтьевичъ послалъ за Синицынымъ. Въ присутствіи этого штабъ-офицера, двѣ двѣ или три бумаги были написаны…

Это, было во вторникъ. Въ этотъ же день поутру, часу въ десятомъ, Лукинъ уѣхалъ верхомъ изъ города. Въ городѣ, онъ проскакалъ мимо квартиры Левеля и могъ видѣть какъ на дворѣ отпрягали его коляску. Этого только ему и нужно было, этого онъ дожидался два дня. Онъ поскакалъ въ Сорокино.

— Дома баринъ? спросилъ онъ у казачка.

— Никакъ нѣтъ-съ; въ городъ уѣхала.

— А барыня встала?

— Встала-съ.

Онъ слѣзъ, бросилъ ему новодья и побѣжалъ наверхъ. Въ передней не было никого, въ залѣ тоже. Въ гостиной, солнце яркимъ лучомъ освѣщало широкій, цвѣтистый коверъ. На коврѣ дѣти играли. Увидѣвъ его, они вскрикнули весело и побѣжали къ нему на встрѣчу. Покуда онъ ихъ ласкалъ разсѣянно, нянька пошла въ уборную и вернулась оттуда на цыпочкахъ.

— Тссъ! шепнула она, обращаясь къ дѣтямъ: — мамаша спитъ.

— Мнѣ сказали, что Марья Васильевна встала, тихо сказалъ Лукинъ.

— Да, онѣ встали-съ; только теперича, послѣ болѣзни частенько изволятъ и днемъ дремать. Вотъ и теперь, тамъ въ креслахъ, сидя уснули…

Она отворила тихонько двери и показала на кресло, стоявшее къ нимъ спиной, у окна. За высокою спинкой его, виденъ былъ бѣлый, широкій, кисейный рукавъ и двѣ блѣдныя, исхудалыя, какъ воскъ пожелтѣвшія и прозрачныя кисти рукъ, скрещенныя на колѣняхъ.

Съ минуту, онъ стоялъ молча, не шевелясь, не смѣя шагу ступить. Какое-то странное чувство, точно какъ будто его ввели въ комнату мертвой, тѣснило его. Въ эту минуту одинъ изъ дѣтей уронилъ на полъ игрушку. Бѣлый рукавъ шевельнулся едва примѣтно:

— Проснулась, шепнула нянька и пошла опять къ барынѣ. — Сударыня, Григорій Алексѣичъ пріѣхали.

Маша вздрогнула, и ни слова не отвѣчая, поднялась на ноги. Лукинъ видѣлъ съ какимъ усиліемъ она опиралась руками на кресло, вставая, и какъ эти руки дрожали…

— Мамаша, мамаша! Григорій Алексѣичъ пріѣхалъ, весело закричали дѣти, подбѣгая къ ней.

— Хорошо, ангелъ мой, хорошо; гдѣ онъ? спросила она у няньки.

— А вотъ здѣсь, сударыня?

Слѣдя за направленіемъ ея глазъ, Марья Васильевна медленно обернулась… Онъ чуть не вскрикнулъ; передъ нимъ стояла тѣнь Маши: мертвая блѣдность, потухшій взоръ, осунувшееся лицо; густой косы и слѣдовъ нѣтъ; вмѣсто нея, чепчикъ съ кружевами, закрывающій голову до самаго лба…

Съ минуту они смотрѣли одинъ на другаго, ни слова не говоря.

— Вы меня не узнали? Я очень перемѣнилась послѣ болѣзни, сказала она наконецъ, протянувъ ему руку.

— У мамаши теперь волосики стриженые, какъ у меня, пояснилъ Вася.

Сердце рвалось на части въ груди у несчастнаго. Онъ не могъ отвѣчать ни слова; да еслибъ и могъ, то нянька съ дѣтьми были тутъ и при нихъ онъ не смѣлъ… Да и что говорить — онъ не зналъ… Зачѣмъ онъ пріѣхалъ?.. Все кончено… Стоило только взглянуть на это убитое выраженіе лица, чтобъ убѣдиться какъ далеко, какъ невозвратно прошедшее…

Онъ подошелъ и едва понимая что дѣлаетъ, поцѣловалъ у ней руку. Они сѣли молча, другъ противъ друга, въ уборной. Дѣти опять убѣжали въ гостиную, и нянька ушла за ними. Лукинъ опустилъ голову; онъ не могъ выносить ея взгляда, крупныя слезы катились у него по лицу.

— Маша! прости меня, милый ангелъ! шепнулъ онъ.

Вмѣсто отвѣта, она протянула ему опять свою исхудалую руку

— Я пріѣхалъ взглянуть на тебя еще разъ, продолжалъ онъ въ полголоса, — и узнать твою волю:

Что-то тревожное промелькнуло у ней на лицѣ; она взялась за голову.

— Моя воля? шепнула она, дико уставивъ на него свои большіе широко-открытые глаза. — Моя грѣшная воля проклята!.. Молись Гриша, чтобы Богъ насъ простилъ! Молись, чтобы съ нами было не то, чего мы желаемъ, а что Ему угодно!

— Если намъ нельзя видѣться…

Она покачала головой грустно.

— …то мнѣ здѣсь не житье. Я уѣду отсюда.

Маша смотрѣла на него долго, внимательно, какъ будто не понимая. Минуту спустя тяжелый вздохъ у ней вырвался, она махнула рукой и повѣсила голову.

Долго сидѣли они другъ противъ друга, ни слова не говоря. То, что лежало на сердцѣ, въ эти минуты, никакія слова передать не могли… Дѣти вбѣжали опять въ уборную, она взяла сына къ себѣ на колѣни и, склонивъ надъ его розовымъ личикомъ свой пожелтѣвшій лобъ, смотрѣла безмолвна на полъ… Лукинъ задыхался; пытка превосходила силы его.

— Мы не увидимся болѣе? шепнулъ онъ, глотая слезы.

— Такъ, отвѣчала она, поднявъ глаза къ верху. — Я скоро тамъ буду.

Прошло еще минутъ пять. Оба молчали.

— Прощай, сказалъ онъ вставая.

Она поставила сына на полъ, поднялась медленно и протянула ему дрожащую руку. Ни слезинки не было у нея на глазахъ… Когда онъ нагнулся, цѣлуя ея прозрачные пальцы, она перекрестила его три раза; потомъ взглянула еще разъ ему въ глаза и махнула рукой… Онъ ушелъ.

Всю дорогу назадъ, блѣдный образъ Марьи Васильевны мелькалъ передъ нимъ. Тоска не давала возможности думать почти ни о чемъ. У въѣзда въ городъ, онъ встрѣтилъ коляску Левеля. Они поглядѣли одинъ на другаго молча и проѣхали мимо. Эта встрѣча напомнила ему объ опасности. Необходимо было спѣшить; но, съ другой стороны, слишкомъ большая поспѣшность могла погубить его.

Все, что возможно было приготовить на случай побѣга, было уже приготовлено. Новый паспортъ, съ совершенно другимъ именемъ, запасенъ былъ давно, и лежалъ у него въ шкатулкѣ. Деньги, какія только возможно было собрать, были собраны до послѣдней конѣйки, даже жалованье за прошедшій мѣсяцъ получено. Необходимый запасъ бѣлья и платья уложенъ былъ въ два мѣшка, скрѣпленные ремнями, въ видѣ того, что называется переметными сумками, чтобы въ случаѣ надобности увезти верхомъ. Однимъ словомъ, онъ былъ совершенно готовъ къ отъѣзду и могъ исчезнуть въ любую минуту, почти безо всякихъ слѣдовъ; но до сихъ поръ необходимость такой отчаянной мѣры казалась еще сомнительна. Никакого прямаго намека на то, что ему угрожало, до сихъ поръ еще не дошло до него. Недалѣе какъ вчера, онъ видѣлъ Ѳедора Леонтьевича, и еслибы какой-нибудь рѣшительный шагъ противъ него былъ сдѣланъ, онъ бы узналъ отъ него. Мало того, если бы даже дѣйствительно доносъ на него или жалоба были поданы, и тогда еще, думалъ онъ, Богъ знаетъ что вѣрнѣе: бѣжать или выждать грозу, не двигаясь съ мѣста, и послѣ уже оставить З***.

Занятый сильно этого рода соображеніями, онъ вернулся къ себѣ на квартиру.

— Былъ кто нибудь?

— Были, Григорій Алексѣичъ, отвѣчалъ Осипъ. — Отъ губернатора раза три приходили. Просятъ-къ себѣ… какъ можно скорѣй… по самому нужному дѣлу.

Сердце забилось въ груди Лукина. «А! вотъ оно, наконецъ! подумалъ онъ, стиснувъ зубы. Это выстрѣлъ съ ихъ стороны, нѣтъ сомнѣнія.»

— Еще тутъ записка отъ губернаторши.

Осипъ подалъ письмо… Онъ распечаталъ…

"Приходите, скорѣе, все бросьте, мнѣ нужно васъ видѣть сію минуту, сію секунду… на васъ доносъ поданъ.

"Вашъ вѣрный другъ С..."

Лукинъ задумался. «Софья не выдастъ», мелькнуло въ его головѣ.

— Прикажете разсѣдлать?

— Нѣтъ, подожди. Онъ ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, вынулъ портфель изъ ящика и спряталъ къ себѣ въ карманъ.

— Давно ли эта записка тутъ? спросилъ онъ у Осипа, возвращаясь.

— Да, часа два уже слишкомъ, Григорій Алексѣичъ.

— А потомъ, былъ кто-нибудь?

— Заходила Дуняшка отъ губернаторши, допытывала куда уѣхали?

Лукинъ надѣлъ шляпу и прошелъ раза два по комнатѣ, потомъ вышелъ, сѣлъ на лошадь и уѣхалъ куда-то.

Только что онъ успѣлъ повернуть за уголъ, какъ карета подъѣхала въ воротамъ его дома. Въ каретѣ, сидѣлъ полицеймейстеръ съ Синицынымъ и съ прокуроромъ. Вслѣдъ за каретой, прискакалъ конный жандармъ.

— Григорій Алексѣичъ пришли-съ, васъ спрашиваютъ, доложилъ лакей Софьѣ Осиповнѣ.

— Проси.

Лукинъ вошелъ. Она встрѣтила его быстрымъ, загадочнымъ взглядомъ. «Venez ici, Monsieur», сказала она мимоходомъ, кивнувъ ему головою слегка, и повела его въ кабинетъ къ Ѳедору Леонтьевичу.

— Григорій Алексѣичъ здѣсь, сказала она входя.

— А! отвѣчалъ губернаторъ, вставая и дѣлая шагъ навстрѣчу. — Я васъ давно уже жду, пожалуйте-ка сюда. Вы знаете Дмитрія Егоровича Баркова?

— Знаю немножко. Это та бестія, которую я прибилъ третьяго дня, у себѣ на дворѣ?

— Онъ вамъ родственникъ?

— Нѣтъ.

— Онъ имѣетъ на васъ векселя?

— Никакихъ векселей я ему не давалъ. Я его третьяго дня первый разъ въ глаза видѣлъ.

— За что жь вы его прибили?

— Онъ вывелъ меня изъ терпѣнія. Онъ лѣзъ ко мнѣ въ домъ съ такими угрозами и требованіями, которыя всякаго бы взбѣсили.

— Какія же это были угрозы? Чего онъ требовалъ?

Лукинъ посмотрѣлъ вопросительно на Ѳедора Леонтьевича и на Софью Осиповну. У обоихъ въ лицѣ было что-то такое, что показалось ему подозрительнымъ.

— Ваше превосходительство, отвѣчалъ онъ, — кажется дѣлаете мнѣ формальный допросъ? Позвольте мнѣ въ свою очередь, спросить по какому поводу?

— А вотъ по какому, отвѣчалъ губернаторъ, отыскавъ на столѣ бумагу и подавая ему. — Неугодно ли вамъ прочесть, что объ васъ пишутъ.

Лукинъ отошелъ къ окну и началъ читать. Софья Осиповна сѣла. Ѳедоръ Леонтьевичъ ходилъ по комнатѣ, заложивъ руки въ карманъ. Въ промежуткѣ молчанія, послышался стукъ кареты, которая подъѣхала къ дому. Черезъ минуту, деньщикъ вошелъ и шепнулъ что-то на ухо губернатору.

— Проси подождать, отвѣчалъ тотъ вполголоса, бросивъ значительный взглядъ на жену.

— Ну что, прочли? отвѣчалъ Лукинъ, возвращая бумагу.

— Прочелъ.

— Что жь вы скажете?

— Я не могу понять, что ваше превосходительство ожидаете, чтобъ я сказалъ? Вы меня знаете шесть лѣтъ. Если въ теченіе этого времени, я не успѣлъ заслужатъ вашего довѣрія и вашего уваженія на столько, чтобы вы не ставили меня на одну доску съ какимъ-нибудь мерзавцемъ, ябедникомъ, въ родѣ того, который состряпалъ этотъ доносъ, то мнѣ нечего говорить.

— Все это очень хорошо, отвѣчалъ губернаторъ, взволнованный до того, что руки у него тряслись, — но не можете ли вы объяснить, съ чего онъ взялъ всѣ эти подробности? Надо предположить, что человѣкъ съ ума спятилъ, чтобы писать такія вещи безъ всякаго основанія.

— Вы можете предполагать, что вамъ угодно, отвѣчалъ Лукинъ, поднявъ голову. — Я не считаю себя обязаннымъ объяснять сумашедшія выходки всякаго встрѣчнаго.

— Вы, стадо-бытъ, отказываетесь отъ всякаго объясненія?

— Положительно. Это совсѣмъ не мое дѣло. Кто писалъ доносъ, тотъ пусть и объясняетъ его, а мнѣ что?

— Подумайте, Григорій Алексѣичъ, если вы предоставите объясненіе доносчику, то дѣло не можетъ обойдтись безъ формальнаго слѣдствія.

— Я самъ не вижу тутъ средины, Ѳедоръ Леонтьичъ. Въ такомъ положеніи, въ какомъ дѣло теперь стоитъ, вамъ остается одно изъ двухъ: или швырнуть доносъ въ лицо этому подлецу, или нарядить слѣдствіе.

Не зная что отвѣчать, губернаторъ взглянулъ на жену. Софья Осиповна встала и подошла.

— Я понимаю теперешній вашъ отказъ, monsieur Алексѣевъ, сказала она. — Вы считаете унизительнымъ оправдываться зная заранѣе, что оправданіе невозможно.

Лукинъ взглянулъ на нее и опустилъ голову. Онъ могъ бы ранѣе догадаться; но записка обивала его до сихъ поръ съ толку и заставляла еще сомнѣваться…. надѣяться. Теперь, всѣмъ сомнѣніямъ наступилъ конецъ. Послѣдняя доска, отдѣлявшая его отъ пропасти, послѣдній оплотъ его рухнулъ. Онъ почувствовалъ вдругъ, что онъ летитъ внизъ, глубоко, глубоко, и кругомъ ничего; ухватиться не за что; все мрачно и пусто вокругъ.

— Но оставимъ доносъ, продолжала она. — Я бы желала чтобы вы мнѣ объяснили вотъ что. Какимъ образомъ тонкое чувство достоинства, обнаруженное вами теперь, не помѣшало вамъ лгать въ продолженіе семи лѣтъ, и лгать самымъ безсовѣстнымъ образомъ? Еслибы вы имѣли одни служебныя отношенія къ мужу, я бы не стала винить васъ строго…. но вы были приняты у насъ въ домѣ макъ другъ, какъ родной, вы пользовались полною откровенностію, полнымъ довѣріемъ…. чѣмъ вы заплатили за все? Что могло васъ заставить думать, что открытое и прямое признаніе съ вашей стороны, могло бы быть принято нами враждебно и обращено вамъ во вредъ? Мы не доносчики, не шпіоны. Мы могли бы вамъ все извинить, — все простить кромѣ низкаго и безсовѣстнаго обмана. Но у васъ не было искренняго расположенія къ тѣмъ людямъ, которые васъ любили отъ чистаго сердца. У васъ былъ только одинъ холодный, низкій разчетъ! Вы поступили какъ интриганъ; не удивляйтесь же, если и съ вами будетъ поступлено какъ съ интриганомъ.

Она остановилась, съ трудомъ переводя духъ. Щеки ея пылали, грудь поднималась высоко; ядъ мести горѣлъ въ крови.

Первый разъ въ жизни, Лукинъ не нашелся ни слова сказать въ свое оправданіе. Онъ опустилъ голову и молчалъ. У Маевскаго слезы навертывались. Желая скорѣе окончить эту тяжелую сцену, онъ вышелъ въ другую комнату. Короткій вопросъ и отвѣтъ послышались за дверьми. — Пожалуйте, сказалъ онъ вернувшись, — васъ тамъ ожидаютъ.

Лукинъ поклонился и вышелъ Въ кабинетѣ остались Ѳедоръ Леонтьевичъ и Софья. Одну секунду она стояла какъ статуя; потомъ подбѣжала къ дверямъ, и приложила глаза къ замочной скважинѣ. Опять нѣсколько словъ послышалось за дверьми, потомъ стукъ сабли, звонъ шпоръ, шаги, и все стихло. Она выбѣжала въ пріемную и прильнула лицомъ къ окну. Минуту спустя, стукъ кареты отъѣзжавшей отъ крыльца, послышался съ улицы тише и тише все стихло

Что-то тяжелое рухнуло на полъ въ пріемной. Маевскій выбѣжалъ: Софья лежала безъ чувствъ на полу.

X. Итоги.

Два мѣсяца слишкомъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Лукинъ былъ арестованъ по доносу. Его посадили въ острогъ, и началось слѣдствіе. Оно связано было съ разными затрудненіями. Дѣло случилось семь лѣтъ назадъ и обстоятельства его погружены были въ непроницаемыя потемки. Свидѣтели жили далеко; доставка ихъ въ З*** требовала издержекъ и времени. Кромѣ того, запросы посланы были въ Торопецъ, въ Великіе Луки, Псковъ, Петербургъ, и по нѣкоторымъ отвѣта нельзя было ожидать ранѣе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Не взирая однэкожь на всѣ препятствія, дѣло двигалось, и судя потому съ какою неуклонною настойчивостію преслѣдовались малѣйшая нить, малѣйшій намекъ, обѣщавшій привесть къ розысканію самыхъ ничтожныхъ его подробностей, можно было подумать, что чья-нибудь мстительная рука втайнѣ усиливала энергію слѣдователей. Обвиненный выбралъ систему защиты, въ его положеніи можетъ-быть единственную, какая ему оставалась. Онъ заперся во всемъ наотрѣзъ, и рѣшительно отказался сообщить о себѣ какія бы то ни было свѣдѣнія. Каждый разъ, какъ его спрашивали объ обстоятельствахъ его прежней жизни, онъ отвѣчалъ, что это до дѣла совсѣмъ не касается, и что онъ не намѣренъ тѣшить ничье любопытство.

Противъ этой системы, слѣдователи не имѣли сначала почти никакого оружія, кромѣ одной записки, писанной обвиненнымъ семь лѣтъ назадъ, да подписи его на заемныхъ письмахъ. Почеркъ въ запискѣ и въ подписяхъ сличенъ былъ съ почеркомъ двухъ или трехъ бумагъ, найденныхъ въ его дѣловомъ портфелѣ и признанъ весьма похожимъ. Была еще, правда, подскобка на аттестатѣ; но обстоятельство это получило значеніе не прежде, какъ мѣсяцъ спустя, когда на запросъ, сдѣланный С.-Петербургскому университету о кандидатѣ его Алексѣевѣ, полученъ былъ отвѣтъ, что такого лица, т. е. Григорья Алексѣевича Алексѣева вовсе не было: а былъ Григорій Андреевичъ Алексѣевъ. Взялись опять за паспортъ и нашли, что какъ разъ, буквы л, е, к, с, и ѣ, у написаны на подскобленномъ мѣстѣ. Все это слѣдственная комиссія не нашла нужды тотчасъ же сообщать обвиняемому; а оставила про запасъ. Между тѣмъ, послано было еще нѣсколько любопытныхъ запросовъ въ другія мѣста и ждали свидѣтелей. Но свидѣтелей можно было найдти только въ Жгутовѣ, и для этого надо было Баркову отправиться самому на мѣсто; а онъ пролежалъ въ постелѣ мѣсяца полтора и не могъ выѣхать раньше какъ въ октябрѣ, въ распутицу.

Такимъ образомъ прошло цѣлыхъ два мѣсяцу, съ тѣхъ поръ какъ Лукинъ былъ посаженъ въ острогъ. Въ теченіе этого времени, онъ успѣлъ осмотрѣться. Пустая комната, голыя стѣны, рѣшетчатое окно; за окошкомъ — стѣна и узенькій лоскутокъ неба сверху, а подъ стѣною бурьянъ въ поясъ, чертополохъ, репейникъ, крапива, всякая мерзость… Кругомъ, грязный дворъ. Сѣрыя куртки съ хозяйскими мѣтками на сиинѣ или на рукавахъ, блѣдныя лица, бритые лбы и штыки часовыхъ, все это стало уже не ново. Физіономіи многихъ изъ арестантовъ и гарнизонныхъ солдатъ были знакомы ему давно. Съ иными онъ нѣсколько разъ разговаривалъ, а съ другими имѣлъ даже случай входить въ болѣе тѣсныя отношенія, по поводу разныхъ услугъ, за которыя онъ платилъ щедро. Сѣдой майоръ, смотритель, раскланивался съ нимъ очень вѣжливо; дежурные офицеры заводили съ нимъ рѣчь о погодѣ и подчивали его папиросками. Короче сказать, онъ обжился и привыкъ; но это не облегчило его положенія. Напротивъ, чѣмъ болѣе онъ привыкалъ къ свой обстановкѣ, чѣмъ рѣже она развлекала его вниманіе, тѣмъ тяжелѣе, безвыходнѣе уединялся онъ самъ въ себѣ; а въ себѣ онъ не могъ найдти утѣшенія. Въ сердцѣ его была другая тюрьма, мрачнѣе, тѣснѣе острога… Снаружи, еще была какая-нибудь возможность выпутаться, сбить съ толку преслѣдователей или пересидѣть ихъ, отнѣкиваясь, и отдѣлаться отъ суда; но внутри былъ другой судъ, и этотъ давно его осудилъ, и тяжкая казнь человѣка, промотавшаго все, что когда-нибудь было дорого для него на землѣ, совершалась надъ нимъ въ эту пору. Перебирая прошедшее годъ за годомъ, а нерѣдко и день за днемъ, онъ иногда останавливался и дѣлалъ себѣ вопросъ: еслибы теперь онъ могъ возвратиться назадъ, что бы онъ сдѣлалъ? И странно сказать, почти во всѣхъ случаяхъ, за исключеніемъ развѣ такихъ, гдѣ простая неопытность или незнаніе были причиной ошибки, онъ приходилъ неминуемо къ заключенію, что онъ поступилъ бы опять также какъ было поступлено. Онъ ненавидѣлъ себя за то зло, которое онъ сдѣлалъ; но самое зло было мило ему, несмотря ни на что… Этого рода повѣрки и выводы были мучительнѣе всего остальнаго. Въ результатѣ ихъ, онъ глядѣлъ съ ужасомъ на себя, и призракъ роковой необходимости возникалъ передъ нимъ въ бѣсовскомъ величіи, и черныя мысли, безумныя мысли, толпились какъ тѣни вокругъ. Порой, онъ готовъ былъ повѣрить, что онъ отъ рожденія осужденъ на погибель и что избѣгнуть ея онъ не могъ, потому что безъ воли его и сознанія, изъ сердца его, какъ изъ зерна ядовитой травы, развивалось то зло, которому онъ весь, какъ есть, съ своими разчетами и соображеніями, стремленіями и надеждами, со всею своею смѣлостію и настойчивостію, служилъ не болѣе какъ слѣпымъ орудіемъ, которому подчиненъ былъ всю жизнь, служилъ такъ рабски, что даже теперь, зная послѣдствія, готовъ былъ бы снова на то же. Все это сводило его съ ума; а при этомъ еще допросы, мучительныя проволочки, слѣдствіе, мучительныя отсрочки и мрачная неизвѣстность въ будущемъ и тоска одиночнаго заключенія! Злость разбирала его каждый разъ, какъ рука тюремнаго оторожа запирала за нимъ замбкъ. Съ этимъ звукомъ ничто не могло помирить его; къ этому звуку несчастный не могъ привыкнуть. Изъ чего биться? думалъ онъ иногда. Зачѣмъ терпѣть, когда еще одинъ смѣлый шагъ и все кончено? Стоитъ ли этотъ гнусный, оборванный и запачканный лоскутъ жизни, который остался теперь въ рукахъ, стоитъ ли онъ чтобъ еще держаться за него съ такимъ упорствомъ? Но упорство заложено было глубоко въ характерѣ этого человѣка, и онъ не могъ отъ него отдѣлаться. Борьба, какъ бы она ни была безнадежна, каковъ бы ни былъ ея исходъ, подстрекала его. Борьба съ врагами была почти единственное, что привязывало его еще къ жизни, и за эту послѣднюю связь онъ цѣплялся съ какимъ-то ожесточеніемъ.

Въ концѣ октября, въ з--скій острогъ прибыло нѣсколько человѣкъ арестантовъ, большею частью бродягъ, инымъ изъ которыхъ казенное помѣщеніе было вовсе не новость, а въ холодную осень имѣло даже свои пріятныя стороны. Это былъ отдыхъ на время, до новой оказіи, и случай увидѣться съ какимъ-нибудь старымъ товарищемъ или свести знакомство съ новыми лицами. Между новоприбывшими, Лукинъ отыскалъ знакомаго.

Разъ, выпущенный за двери своей одинокой кельи, въ урочный часъ дня, онъ бродилъ по двору. День былъ холодный, въ воздухѣ сыро. Надъ арестантскою баней чинили крышу, и снятыя доски лежали грудами на землѣ. На доскахъ, сидѣла кучка народу; другіе бродили взадъ и впередъ, или стояли у стѣнки, зѣвая на плотничную работу. Заложивъ руки за спину, съ сигарой во рту, онъ шелъ вдоль тюремной стѣны, не обращая почти никакого вниманія на окружающее.

— Кто это? спросилъ, толкнувъ локтемъ сосѣда и кивнувъ головой въ его сторону, одинъ изъ новоприбывшихъ, парень лѣтъ за тридцать, средняго роста, съ рябымъ, скулистымъ лицомъ и сѣрыми, ястребиными глазками.

— Черный-то? отвѣчалъ оглянувшись сосѣдъ. — А это вонъ съ той стороны, изъ дворянскаго… Лѣтомъ еще посадили; да вотъ и о сю пору тутъ сидитъ… Сказываютъ, изъ здѣшнихъ, прибавилъ онъ погодя немного, — чиновникъ тамъ что ли какой, песъ его вѣдаетъ…

Покуда онъ говорилъ, зоркіе глазки спрашивающаго устремлены были искоса на Лукина. Одна изъ бровей его приподнялась съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ.

— Хе, хе, хе! пробормоталъ онъ себѣ подъ носъ, и тихій, протяжный свистъ засвидѣтельствовалъ окончательно объ его удивленіи. Выждавъ не много, покуда предметъ его любопытства прошелъ, онъ всталъ и отправился за нимъ въ слѣдъ.

— Здравствуйте, ваше высокородіе, шепнулъ онъ, когда на обратномъ пути, они поровнялись.

Тотъ поднялъ голову и взглянулъ пристально. Лицо показалось ему знакомо. Онъ силился вспомнить когда и гдѣ онъ видѣлъ эти черты; но арестанская куртка и бритая борода сбивали его совершенно съ толку.

— Вотъ и не такъ, чтобъ очень давно кажись видѣли, продолжалъ арестантъ, — а забыли. У насъ, значитъ, память-то будетъ покрѣпче. Я какъ глянулъ, такъ узналъ.

— Да ты гдѣ меня видѣлъ?

— А недалече отсюда. Почитай что у самого у Сорокина, на дорогѣ.

— Ба!.. странникъ?

— Странникъ, ваше высокородіе, съ чуть-замѣтною усмѣшкой отвѣчалъ арестантъ.

Чувство глубокаго униженія промелькнуло въ лицѣ самозванца; онъ опустилъ глаза въ землю и прошелъ мимо.

На другой день, онъ увидѣлъ его опять на дворѣ. Поровнявшись, тотъ снялъ фуражку и поклонился ему почтительно. На сердцѣ у Лукина тяжело было въ этотъ день… чье-то блѣдное лицо, въ чепчикѣ, не давало ему покоя… Пройдя по двору раза два, онъ сѣлъ на доски и подперъ голову обѣими руками. Въ такомъ положеніи, онъ сидѣлъ минутъ пять, погруженный въ забытье. Глубокій вздохъ заставилъ его оглянуться. Недалеко отъ него, на доскахъ, сидѣлъ странникъ. Съ минуту они смотрѣли одинъ на другаго молча. На рябомъ лицѣ арестанта было замѣтно что-то такое, что трудно опредѣлить; это было не то любопытство, не то участіе.

— Ужь какъ-то мнѣ жалко на васъ смотрѣть, сударь! началъ онъ робко. — По той причинѣ, что баринъ то вы не такой, какъ другіе. Сердце у васъ кроткое! Не вамъ бы тутъ съ нашимъ братомъ въ одной канурѣ сидѣть! Нашъ братъ привыкъ, обтерся, покрутилъ міромъ, и съ молоду всѣхъ этихъ пакостей нализался; а вамъ, я чай, куда солоно!

Лукинъ посмотрѣлъ на него съ любопытствомъ.

— Соль и дли вашего брата та же, только крупнѣй смолота, отвѣчалъ онъ, махнувъ рукой.

— Извѣстно, ваше высокородіе, и у нашего брата душа не козлиный паръ, тоже чувствуетъ. Да только я на тотъ счетъ говорю, что намъ не въ первой. Знаемъ мы всѣ эти страхи… и какъ на первыхъ порахъ, такъ съ гору чудится, а какъ поближе присмотришься, да манеры всѣ эти узнаешь, такъ и станетъ оно тебѣ словно какъ все равно.

— Ну, едва ли!.. Ты, братъ, я помню, тоже не очень сюда торопился.

Арестантъ усмѣхнулся.

— Для-че мнѣ торопиться-то? отвѣчалъ онъ, пожавъ плечами. — Вотъ и безъ спѣху поспѣлъ. Сперва свое дѣло, а казенное подождетъ… Товарищъ-то вашъ, сударь, прибавилъ онъ помолчавъ, — больно уже поспѣшенъ! Вотъ бы, ей Богу, кажись рублевую свѣчку поставилъ, кабы его тутъ на мѣстѣ вашей милости повстрѣчать! Годъ бы тутъ согласился прожить!..

— А ты развѣ на срокъ?

— Какіе тамъ сроки, сударь! У меня свой срокъ.

— Какъ свой?

— Да такъ-то-съ, шепнулъ тотъ, оглядываясь, и приподнявъ одну бровь. — Дѣло извѣстное… Какъ надоѣло, такъ и прощай… поминай какъ звали!

Лукинъ навострилъ уши; но въ эту минуту къ нимъ подошло нѣсколько человѣкъ.

— А тебя какъ зовутъ? спросилъ онъ вставая.

— Зовутъ меня Сидоръ, ваше высокородіе.

— Сидоръ? А дальше?

— Дальше-то ничего, сударь. Не прогнѣвайтесь; былъ у лисицы хвостъ, да собаки отъѣли.

Лукинъ вернулся къ себѣ, раздумывая о слышанномъ. Разговоръ съ арестантомъ вертѣлся у него въ головѣ весь вечеръ. Странно сказать, онъ произвелъ на его усталую душу какое-то освѣжающее, крѣпительное дѣйствіе. За рубежомъ того міра, изъ котораго онъ былъ изгнанъ, въ этой невѣдомой сферѣ, которая издали казалась ему царствомъ тьмы и ничтожества, онъ вдругъ услыхалъ братскій голосъ, напоминавшій ему, что и тутъ есть жизнь, существуетъ надежда. Сидоръ его пристыдилъ. Сидоръ вдругъ выросъ въ его глазахъ, и явился ему философомъ, стоикомъ, взирающамъ на него снисходительно, какъ на изнѣженное дитя… Сидоръ тутъ дома, и принимаетъ его какъ хозяинъ гостя, съ радушными извиненіями въ неудобствѣ квартиры и тѣснаго образа жизни! А между тѣмъ, вѣдь и у Сидора тоже душа, какъ онъ говоритъ, не козлиный паръ, то же чувствуетъ, или по крайней мѣрѣ, чувствовала когда-нибудь, прежде чѣмъ чувство застыло, и помнитъ до сихъ поръ то время… Но было еще кое-что въ этотъ день, что заняло мысли его и дало имъ новое направленіе. Въ концѣ разговора упомянуто было мимоходомъ о чемъ-то, о какой-то возможности… "Не мѣшало бы разъяснить этотъ темный вопросъ, " думалъ онъ. «На всякій случай… какъ знать?»

Дня черезъ два, они опять встрѣтились. Что-то влекло ихъ другъ къ другу. Лукинъ отошелъ нарочно въ сторонку, чтобы никто не мѣшалъ, и только что обернулся, глядь, Сидоръ ужь тутъ, стоитъ возлѣ, посматривая на кровлю и приподнявъ одну бровь.

— Здравствуй, Сидоръ!

— Здравствуйте, ваше высокородіе.

Слово за слово, у нихъ завязался опять разговоръ. Лукинъ тотчасъ навелъ его на извѣстный вопросъ, но тотъ отвѣчалъ загадочно, ловко отшучиваясь отъ положительныхъ объясненій и какъ будто ощупывая дорогу, прежде чѣмъ сдѣлать шагъ.

— Дѣло извѣстное, сударь, онъ говорилъ, — часъ не ровенъ и человѣкъ не ровенъ. Отъ иного куска у сытаго душу воротитъ, а голодный сожретъ да и пальцы еще оближетъ. По той то причинѣ оно и выходитъ, что всякій себѣ норовитъ по своему, чтобы какъ ни-на-есть, значитъ, пристроить себя половче, да посноснѣй. Оно вашей милости, можетъ, все это, что я теперь говорю, не сообразно покажется; а вы все жь поразмыслите, не гнушайтесь нашимъ мужицкимъ умомъ; можетъ статься, что и поймете… Я не насчетъ вашей милости говорю, а такъ, про себя размышляю… Понашему, по-дурацкому, оно такъ выходитъ, что коли есть у тебя возможность денежная, ну и живи на свой коштъ, вездѣ тебѣ хорошо. Вездѣ тебѣ путь широкій лежитъ и дорога гладкая. Нигдѣ тебѣ ни заставы, ни удержу; стѣны каменныя сокрушаются и замки желѣзные распадаются… все трынь трава!.. Ну, а какъ этого нѣтъ, то что дѣлать-то?.. Нашъ братъ, мужикъ, не брюзгливъ. Уголъ, каковъ тамъ ни есть, да харчи на казенный коштъ, оно хоть и солоно, а все ужь послаще чѣмъ ночью студеною, во сыромъ лѣсу горе мыкать, а иной разъ на деревѣ, а иной разъ въ кусту, а иной разъ болотѣ по поясъ; и холодно-то, и голодно, и страху всякаго вдоволь, и чего ужь, чего не натерпишься!..

Лукинъ слушалъ, мотая на усъ.

Съ этой поры, они часто сходились на арестантскомъ дворѣ и говорили о разныхъ разностяхъ. Лукинъ узналъ вещи, о которыхъ онъ прежде понятія не имѣлъ. Это было какое-то путешествіе въ новый, невѣдомый міръ, отъ котораго не пространство и время отдѣляло его до сихъ поръ, а какая-то тугость шеи, мѣшающая обитателю высшихъ слоевъ наклониться и высмотрѣть что такое тамъ бродитъ, шевелится и колышется у него подъ ногами, въ той, повидимому холодной и твердой какъ камень почвѣ, на которую онъ опирается… И вотъ, эта почва представилась ему вдругъ изрытая взадъ и впередъ, вверхъ и внизъ, по всѣмъ возможнымъ угламъ наклоненія, извилистыми дорожками и подземными ходами, въ которыхъ милліоны существъ, подобныхъ ему, норовятъ, говоря словами Сидора, чтобы какъ устроитъ себѣ жизнь половче, да посноснѣй. И сколько ума, силы воли, сколько тонкой догадливости и практической гибкости тратится въ этой глухой, ежедневной борьбѣ, пропадая безслѣдно, безплодно въ потемкахъ, и только при счастьѣ, хватая на какой нибудь кусокъ хлѣба насущнаго!.. Что-то родственное зашевелилось въ душѣ Лукина, въ отвѣтъ на эти разкаэы. И онъ тоже, съ одной стороны, принадлежалъ къ этой подземной сферѣ. Онъ тоже былъ кротъ. Судьба, какъ будто шутя, выбросила его на поверхность; но ему было тамъ неловко, его тамъ преслѣдовали, давили, и вотъ натура взяла свое. Онъ рылъ и подкапывался до того, что зарылся таки наконецъ въ преисподнюю.

Прошло еще съ мѣсяцъ. Слѣдствіе сдѣлало важный шагъ… Полученъ былъ, отвѣтъ изъ Великихъ Лукъ и при отвѣтѣ вся переписка по дѣлу о скоропостижной смерти студента Григорія Лукина, происшедшей на станціи С**, седьмаго августа такого-то года. Почти въ то же время, привезли двухъ свидѣтелей изъ Торопца.

Разъ, поздно вечеромъ, Лукинъ возвратился изъ слѣдственной конмиссіи блѣдный, разстроенный. Ему дѣлали очную ставку съ мамкою его Анисьей и съ молочнымъ братомъ Андреемъ. Оба узнали его. Андрей ахнулъ; мамка сперва была перепугана, думая видѣть покойника, но потомъ зарыдала и кинулась обнимать его. Онъ отрекся отъ обоихъ, но у него не хватило твердости разыграть свою роль безъ ошибки. Слезы сверкали у него на глазахъ, и голосъ его дрожалъ. Въ заключеніе, ему сообщили разомъ все, что успѣли о немъ узнать, и требовали признанія. Онъ отрекся еще разъ, также настойчиво какъ и прежде, но онъ уже зналъ, что это могло затянуть только дѣло еще на короткое время, послѣ чего они должно было кончиться очень скверно. Онъ зналъ наизусть статьи уголовнаго свода, подъ которыя его могутъ подвесть. Послѣдняя тѣнь надежды блѣднѣла и исчезала. Послѣдняя связь съ тѣмъ обществомъ, за право гражданства въ которомъ онъ бился такъ долго и такъ упорно, готова была порваться. Медленно, медленно оборачивалъ онъ свой усталый взоръ въ совершенно другую сторону, — въ ту сторону, откуда высовывалась ему навстрѣчу рябая, скулистая рожа Сидора съ сѣрыми, ястребиными глазками, и подмигивая и подшучивая, манила его за собой куда-то.

Разговоры ихъ продолжались, и много чего еще успѣлъ разказать этотъ тертый бывалый хозяинъ дома, этотъ философъ дремучихъ лѣсовъ и пустынныхъ дорожекъ. Между разказами попадались нерѣдко такіе, въ которыхъ описывался удачный побѣгъ и погоня, сбитая со слѣдовъ смѣлою находчивостью небольшой, безоружной шайки. Много чего было переговорено между ними; объ одномъ только не было до сихъ поръ еще высказано ничего положительнаго; это о денежной возможности, на которую Сидоръ указывалъ какъ на conditio sine qua, какъ на ключъ, отворяющій всѣ замки и разрушающій стѣны каменныя. Дѣло однако должно было дойдти и до того, — и дошло наконецъ… Въ свое время, возможность была обнаружена и оказалась такого солиднаго рода, что сѣрые глазки Сидора засверкали отъ жадности.

Въ концѣ ноября, накупили холодные дни и темныя ночи. Сѣверный вѣтеръ задулъ. Пролетая отъ устьевъ Печоры, по раздолью широкому, по равнинамъ безбрежнымъ, безъ всякой задержки, онъ принесъ съ собою морозы. На рѣкѣ показался ледъ. Вслѣдствіе этого, въ городѣ мостъ развели, и сообщеніе между двумя сторонами его прекратилось навремя. На другой день, все видимое пространство рѣки покрыто было густою массой льда, которая еле двигалась. Къ вечеру, еще засвѣтло у обоихъ береговъ, образовались широкія, мутно-зеленыя полосы, съ внутренней стороны окаймленныя бѣлою грядкой. Общее мнѣніе въ городѣ было, что ночью рѣка должна стать. Всѣ ждали этого съ нетерпѣніемъ. Часовъ до пяти, кучки народу стояли на берегу. Инымъ до зарѣзу нужно было на ту сторону. Почта и два фельдъегеря дожидались на станціи. Смерклось; густыя, сѣрыя тучи застилали осеннее небо изъ края въ край; въ верху ни звѣздочки. Ночь наступила такая темная, что далѣе двадцати шаговъ отъ берега не видать было ничего; только рядъ огоньковъ, съ другой стороны, тускло мерцалъ сквозь туманъ, да легкій, хрустящій шумъ долеталъ до ушей съ того мѣста, гдѣ ледъ еще двигался.

Въ эту самую ночь, въ З--скомъ тюремномъ замкѣ, случилась тревога. Патруль, обходя снаружи тюрьму, нашелъ у стѣны часоваго связаннаго, съ онучей, запиханной въ ротъ. Привели на гауптахту, разбудили дежурнаго офицера, стали разспрашивать: весь трясется, чуть живъ отъ страха. «Черти, говоритъ, какіе то прыгнули сверху прямо на шею, не успѣлъ крикнуть, какъ ротъ заклепали, руки скрутили, ноги скрутили и бросили…» Покуда онъ говорилъ, дано было знать смотрителю. Сѣдой старичокъ, въ халатѣ и съ фонаремъ въ рукахъ, явился пыхтя, весь блѣдный.

— Лукинъ бѣжалъ! шепнулъ онъ поручику на ухо: — да съ нимъ еще трое изъ пятаго отдѣленія.

Поручикъ, юноша лѣтъ девятнадцати, совсѣмъ растерялся. Онъ бѣгалъ взадъ и впередъ, махая руками, ругался по восходящимъ степенямъ поколѣнія, будилъ солдатъ, стараго унтера чуть не отдулъ чубукомъ. Прошло минутъ пять, прежде чѣмъ мѣстныя власти пришли въ себя, и у несчастнаго часоваго успѣли добиться толкомъ въ какую сторону кинулись бѣглецы, и давно ли они бѣжали. Тотчасъ же посланъ былъ вѣстовой съ донесеніемъ къ полицеймейстеру, и другой къ ротному командиру, а поручикъ, взявъ съ собой шесть человѣкъ рядовыхъ съ унтеромъ, кинулся самъ въ погоню.

Прибѣжали къ рѣкѣ, — все тихо; на берегу ни души; кругомъ черно, какъ въ трубѣ; только бѣлый бурунъ затертаго льда виднѣлся вдали, а тамъ, на срединѣ рѣки, туманъ и все тихо.

— Ой! братцы, шепнулъ одинъ изъ солдатъ товарищамъ, — никакъ стала.

— Надо быть на ту сторону перемахнули, разбойники, громко замѣтилъ унтеръ.

Съ минуту, вся партія стояла, осматриваясь, у берега. Поручикъ былъ въ нерѣшимости.

— Чего стоите, болваны! кричалъ онъ, махая шпагой. — Эй ты, Антиповъ, пошелъ туда внизъ, попробуй крѣпокъ ли ледъ.

Солдатикъ, ни слова не говоря, спустился внизъ и пошелъ по льду.

— Ну что?

— Да нешто, ваше благородіе, маленько трещитъ подъ пятой, а идти можно не было бы тамъ только, по самой середкѣ, плохо.

— А вотъ посмотримъ. Ступай съ нимъ туда, на середку, продолжалъ офицеръ, обращаясь къ другому солдату, — посмотрите, какъ оно тамъ, того, можно ли переправиться? Если замерзло, то ихъ тутъ и искать нечего, надо будетъ идти на ту сторону.

Двое ушли. Между тѣмъ, по совѣту унтера, посланы были патрули вверхъ и внизъ до рѣкѣ, за справками. Одинъ изъ нихъ скоро вернулся, въ какою-то бабой, которая увѣряла, что видѣла четверыхъ, перебиравшихся на ту сторону по льду, тамъ выше, у моста, насупротивъ хлѣбнаго магазина.

Только успѣли ее разспросить, какъ вѣстовой прискакалъ изъ острога… ротный и батальйонный начальники полицеймейстеръ и прокуроръ пріѣхали на гауптвахту, и потребовали дежурнаго офицера.

Покуда вся эта тревога происходила на той сторонѣ рѣки, гдѣ находился острогъ, бѣглецы, и въ числѣ ихъ Лукинъ, успѣли благополучно переправиться черезъ ледъ и были ужь за городомъ, на большой дорогѣ. Цѣлый часъ они шли по ней бѣглымъ шагомъ, не останавливаясь, потомъ повернули налѣво, въ лѣсъ. Планъ ихъ былъ ловко задуманъ. Переправа черезъ рѣку не могла оставаться тайною и не могла ихъ спасти отъ погони; напротивъ, она должна была выманить всю погоню за ними вслѣдъ, на ту сторону, гдѣ они находились, но гдѣ они не намѣрены были оставаться долѣе чѣмъ по разчету ихъ было необходимо, чтобы сбить съ толку преслѣдователей. Съ этою цѣлію, верстъ 7 или 8 отъ города, они взяли влѣво и начали пробираться лѣсомъ, назадъ къ рѣкѣ.

Первый, холодный лучъ ранняго утра едва занимался на небосклонѣ, когда они выбрались къ тому мѣсту, гдѣ у нихъ предположена была переправа. Это было верстъ пять ниже города. Лѣсъ, изъ котораго они вышли, черною стѣной тянулся шаговъ на четыреста отъ рѣки. Между лѣсомъ и берегомъ, разстилалась пустынная, низменная полоса земли, покрытая кочками и поросшая рѣдкимъ кустарникомъ. До сихъ поръ все шло удачно, но въ самую ту минуту, когда они подходили къ берегу, неожиданное открытіе поставило ихъ въ тупикъ.

Рѣка, въ этомъ мѣстѣ, была значительно шире чѣмъ тамъ, гдѣ они ее перешли и гдѣ ледъ затерло на поворотѣ, въ узкомъ фарватерѣ. Здѣсь она тоже была покрыта вся льдинами, но онѣ не успѣли еще сплотиться, и двигались медленно, напирая одна на другую, а съ той стороны, гдѣ находился городъ, чернѣла огромная полынья. Конца ея не было видно за поворотомъ; другаго берега тоже нельзя было разсмотрѣть: сизый туманъ, густою полосой, тянулся вдоль по всему руслу рѣки.

— Эхъ, братцы! сказалъ озираясь Сидоръ, который увидѣвъ рѣку, испустилъ тихій, протяжный свистъ и почесалъ въ головѣ… — Вѣдь дѣло-то дрянь!.. Надо бы сбѣгать туда (онъ указалъ по направленію къ городу) посмотрѣть гдѣ этой лужѣ проклятой конецъ?.. Можетъ не такъ далеко.

Лукинъ повернулся, сбираясь идти; но тотъ удержалъ его за руку,

— Нѣтъ, погодите ваше высокородіе; ни вамъ, ни всѣмъ намъ въ четверомъ не слѣдъ; чего добраго, на глаза кому попадешь, скажутъ видѣли въ эту сторону… Эй, ты, Ванюша! Ты здѣсь не знакомъ; сбѣгай-ка братъ, да не мѣшкай смотри; чуть завидишь гдѣ издали ледъ сплошной, тотчасъ назадъ, а мы здѣсь приляжемъ покуда.

Тотъ, къ кому онъ обратился, прыткій, вертлявый, низенькій паренекъ, только кивнулъ головою въ отвѣтъ и въ ту же минуту скрылся.

Съ четверть часа прошло; трое оставшихся залегли межь кустовъ и ждали, нетерпѣливо ждали. Изрѣдка, чья-нибудь голова поднималась, высматривая не идетъ ли товарищъ; но товарищъ какъ въ воду канулъ. Между тѣмъ, начинало свѣтать и темную ночь смѣнилъ утренній полусвѣтъ. Мутнорозовая полоса заалѣла на небосклонѣ съ востока. Морозъ усилился, туманъ надъ водой побѣлѣлъ.

— Идетъ! шепнулъ третій бѣглецъ, поднявъ голову… Всѣ привстали. Но подавшій сигналъ ошибся немного. Тотъ, кого они ожидали, не шелъ, а бѣжалъ во весь духъ, махая рукой… ближе и ближе… опять махаетъ рукой.

— Да что тамъ такое?

— Бѣда! братцы, бѣда! Верхомъ скачутъ!

Всѣ трое проворно поднялись на ноги.

— Кто? Гдѣ?

— А эти, что за мостомъ тутъ, на этой сторонѣ рѣки, квартируютъ.

— Драгуны? проворчалъ съ страшнымъ ругательствомъ Сидоръ.

— Драгуны, Сидоръ Петровичъ, ей Богу драгуны! своими глазами видѣлъ.

— А тебя видѣли?

— Видѣли, скачутъ сюда… ей Богу сюда!.: сейчасъ будутъ здѣсь! Скорѣй, скорѣй въ лѣсъ!

— Въ лѣсъ не зачѣмъ.

Сидоръ ни слова не прибавляя, указалъ на траву, покрытую густымъ инеемъ, по которому ихъ слѣды видны были явственно.

— Нѣтъ, братцы, надо попробовать на ту сторону.

Бѣглецы оглянулись на рѣку. Туманъ, по серединѣ ея, сталъ какъ будто бы еще гуще; но хрустящаго шума уже не слышно было. Шаговъ на сто отъ берегу какъ только глазъ хваталъ, ледъ былъ затертъ и больше не шевелился.

Лукинъ кинулся внизъ, Сидоръ за нимъ, остальные стояли въ раздумьи, посматривая въ ту сторону, откуда бѣда грозила. За лѣсомъ, на поворотѣ рѣки, съ минуту не видно было еще рѣшительно ничего; но вотъ показался всадникъ. Чернымъ силуэтомъ фигура его отдѣлялась на розовой полосѣ небосклона.

— Драгуны! раздался тревожный возгласъ.

Всѣ бросились къ берегу.

— За мной, братцы, съ Богомъ! шепнулъ Сидоръ крестясь и спускаясь на ледъ.

Минуту спустя, всѣ исчезли въ туманѣ… Въ это самое время, небольшой отрядъ конницы прискакалъ; впереди полицеймейстеръ и два казака… Послѣдній, извѣстный своею распорядительностію и смѣлостію полковникъ В**, успѣлъ давно уже переправиться съ той стороны и былъ недалеко, когда одинъ изъ разъѣздовъ, посланныхъ имъ вдоль по рѣкѣ, наткнулся на подозрительную фигуру, которая зайцемъ шмыгнула въ лѣсъ. Тотчасъ же дали знать ему; онъ собралъ разъѣзжихъ и кинулся по горячимъ слѣдамъ.

— Куда жь они дѣлись? спросилъ онъ у казака: — сейчасъ еще видѣлъ двоихъ.

Тотъ указалъ на туманъ: двѣ черныя шапки мелькала неясно сквозь сѣрую его пелену, то исчезая, то снова показываясь.

Тотчасъ же отдано было приказаніе спѣшиться и начать переправу. Двухъ казаковъ пустили впередъ; за ними, шагахъ въ десяти, отправился самъ полицеймейстеръ, за полицеймейстеромъ вахмистръ и три человѣка драгунъ. Изъ остальныхъ, одного послали въ городъ, съ приказаніемъ тотчасъ отправить погоню съ той стороны рѣки; а другой остался при лошадяхъ.

Но ни съ той, ни съ другой стороны, ничего не успѣли сдѣлать. Случилось несчастіе. Казацкій урядникъ, пошедшій впередъ, оступился, нырнулъ, и его не видали болѣе; товарищъ его попалъ тоже въ воду, и его съ трудомъ вытащили… полицеймейстеръ струхнулъ и не рѣшился преслѣдовать далѣе. Погоня вернулась назадъ… Что сталось съ бѣжавшими — невозможно было узнать. Во время погони слышенъ былъ крикъ впереди и голосъ, зовущій на помощь; но за туманомъ и утреннимъ полумракомъ не видать было что тамъ такое случилось. На другой сторонѣ, какъ только получено было приказаніе, тотчасъ послали казачій разъѣздъ; но казаки воротились къ вечеру, на упаренныхъ лошадяхъ, не отыскавъ ни души.

Общимъ голосомъ въ городѣ рѣшено было, что Лукинъ и товарищи его утонули. Многіе сомнѣвались, конечно; но въ послѣдствіи не случилось рѣшительно ничего, что могло бы хоть сколько-нибудь подтвердить такое сомнѣніе. Ни одного изъ бѣжавшихъ не отыскали, ни малѣйшихъ слѣдовъ не могли открыть.

Что сталось въ дѣйствительности съ самозванцемъ? Пошелъ ли онъ ко дну въ буквальномъ или въ переносномъ смыслѣ этого слова? Раздѣлилъ ли онъ участь бѣднаго козака, котораго предпріимчивый полицеймейстеръ отправилъ впередъ, или зарылся съ Сидоромъ въ ту преисподнюю, куда этотъ стоикъ его заманилъ? Вопросъ этотъ мы не беремся рѣшать, потому что для цѣлости нашего разказа онъ лишній. Чѣмъ бы ни кончилъ Лукинъ въ дѣйствительности, для той среды, въ которой онъ дѣйствовалъ до сихъ поръ, онъ дольше не существуетъ. Его счеты съ ней были кончены, и итогъ выведенъ. Кто чище и лучше его, тотъ пусть судитъ его, и пусть осудитъ если угодно. Мы не были и не намѣрены быть его адвокатомъ, и потому мы молчимъ… но намъ остается сказать еще нѣсколько словъ о тѣхъ людяхъ, которые его окружали.

Отъ Марьи Васильевны скрыта была несчастная участь стараго ея жениха. Левель боялся, чтобъ извѣстія этого рода не произвели на нее опаснаго впечатлѣнія, и мѣсяца три онъ принималъ всѣ возможныя предосторожности, чтобъ они до нея не дошли; но всѣ попеченія его оказались напрасны. Смертельный ударъ былъ давно уже нанесенъ, и ничто не могло отвратить послѣдствій его. Она таяла со дня на день, таяла быстро. Въ декабрѣ, не было уже никакой надежды, чтобъ она дожила до конца мѣсяца; она сама знала это, просила, чтобъ ее причастили, простилась со всѣми, благословила дѣтей и умерла какъ свѣтильня, догорѣвшая до конца, съ тихимъ трепетомъ, съ недоконченнымъ вздохомъ.

Левелю дорого обошлось все это. Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ онъ посѣдѣлъ, сгорбился, постарѣлъ лѣтъ на десять. Сорокино стадо ему невыносимо; онъ выѣхалъ за границу и поселился въ Женевѣ. Дальнѣйшая жизнь его посвящена была воспитанію дѣтей и религіозной мечтательности. Онъ бѣгалъ общества и принималъ у себя одного только пастора, да изрѣдка старыхъ друзей изъ своихъ соотечественниковъ, навѣщавшихъ его проѣздомъ черезъ Швейцарію. Изъ числа такихъ посѣщеній, было одно, которое сблизило его вновь съ двумя особами, изъ которыхъ одна, по крайней мѣрѣ, играла чень не малую роль въ его жизни. Это были его кузины: Софья Осиповна съ сестрой. Обѣ онѣ были въ траурѣ, по случаю смерти Ѳедора Леонтьевича; но за исключеніемъ цвѣта одежды, послѣдняя тѣнь сходства, въ старые годы довольно замѣтнаго, изчезла вполнѣ. Это былъ совершенный контрастъ. Меньшая сестра пополнѣла, поздоровѣла и стала такая толстушка и хохотушка, такая румяная, бѣлая, стала бойче и веселѣе чѣмъ бывала когда-нибудь. Весело было смотрѣть на нее, какъ она нянчалась и шалила съ своею трехлѣтнею дочкой, похожею на мать какъ двѣ капли воды. Мужъ остался въ Россіи и занятъ былъ дѣломъ, а ее отпустилъ съ сестрой на воды. Софья отправлена была въ Эмсъ, лѣчиться. У ней впрочемъ не было никакой опредѣленной болѣзни, по крайней мѣрѣ доктора не могли ничего открыть; но стоило только взглянуть на нее кому-нибудь, кто знавалъ ее года четыре тому назадъ, чтобъ увидѣть жестокую перемѣну. Она исхудала до такой степени, что всѣ косточки на рукахъ и на шеѣ можно было пересчитать; лицо пожелтѣло и вытянулось; самое выраженіе его измѣнилось. Что-то горькое, ѣдкое, почти злое появилось въ очертаніи рта. Взоръ потерялъ свой игривый блескъ и кокетливую подвижность; всѣ черты точно какъ будто окостенѣли. Трудно было узнать въ ней прежнюю ловкую, милую, свѣтскую женщину. Она стала дика, и въ обращеніи съ незнакомыми лицами жестоко несообщительна. Что-то суровое, гордое, почти отталкивающее, появлялось на ея лицѣ каждый разъ, какъ обращались къ ней съ рѣчью, выходившею изъ предѣловъ обыкновеннаго обмѣна вѣжливостей или незначащихъ пустяковъ ежедневной жизни. Левелю удалось однако сойдтись съ ней. Несмотря на основную разность характеровъ, между ними образовалась какая-то связь, которая дѣлала ихъ не то чтобы милыми другъ для друга, нѣтъ, но болѣе сносными и сочувствующими другъ другу чѣмъ кто бы то ни было изъ людей, съ кѣмъ случалось имъ встрѣчаться въ послѣднее время.

Левель имѣлъ домъ въ городѣ, Rue du Rhône, и на берегу озера виллу съ небольшимъ садикомъ. Въ этой виллѣ, кузины провели конецъ лѣта, а осенью переѣхали въ домъ. Мѣсяца три, они жили вмѣстѣ. Дѣти Левеля подружились съ малюткой Елены Осиповны. Елена часто играла съ ними или водила ихъ вмѣстѣ гулять. Поль съ Софьей проводили почти цѣлый день вдвоемъ. Они говорили мало; но этого было для нихъ достаточно, чтобы совершенно понять другъ друга. Оба они жили въ прошедшемъ почти безвыходно; а это прошедшее было у нихъ отчасти общее, и это общее ихъ сближало.

Въ концѣ сентября, меньшая сестра начала собираться въ Россію. Нѣсколько разъ уже напоминала она Софьѣ Осиповнѣ, что имъ время назадъ.

— Васъ торопятъ домой? спросилъ Левель однажды у этой послѣдней.

— Да; Еленѣ нужно… она обѣщала мужу.

— А вы?

— Я? Поль… Скажу вамъ по правдѣ, мнѣ не хотѣлось бы уѣзжать такъ скоро. Мнѣ здѣсь хорошо. Воздухъ что ли, не знаю; но я чувствую себя какъ-то лучше съ тѣхъ поръ какъ сюда пріѣхала.

— Если такъ, то зачѣмъ уѣзжать? Останьтесь здѣсь, и живите сколько душѣ угодно, пока не наскучитъ. Я найму вамъ маленькій домикъ тутъ возлѣ…

— Что я буду дѣлать одна въ цѣломъ домѣ?

— Мы будемъ видѣться каждый день. А если вы не боитесь сплетней, то еще лучше, — останьтесь жить тутъ, у меня. Я буду радъ столько же за себя, сколько и за дѣтей.

Софья задумалась.

— Mais, c’est une sorte de proposition que vous me faites, Paul! сказала она съ грустною улыбкой.

— Quand même? отвѣчалъ онъ, пожавъ плечами. — еслибы даже и такъ, то что изъ того? Мы съ вами давно пережили ту пору, когда эти вещи могли бы имѣть, для насъ обоихъ, какой-нибудь смыслъ, кромѣ формальнаго… А для дѣтей моихъ, я увѣренъ, вы никогда не будете мачихой.

— Chut!.. Ни полслова объ этомъ теперь…

— Но вы остаетесь?

— Да.

На другой день, Елена съ большимъ удивленіемъ услыхала, что сестра остается въ Женевѣ на нѣсколько времени.

Черезъ полгода, Елена Осиповна получила отъ ней письмо съ извѣстіемъ, что она вышла замужъ за Поля. Это было послѣднее, замѣчательное событіе въ жизни Левеля и бывшей кузины его, а теперь жены. Они жили тихо и дружно, и Софья любила дѣтей, для которыхъ она только по имени была мачихой.

Что касается до другихъ лицъ, на судьбу которыхъ судьба самозванца имѣла вліяніе, то одно кончило, какъ говорятъ, хорошо, а другое дурно.

Хорошо кончилъ Матюшкинъ. Съ помощію двухъ или трехъ рекомендательныхъ писемъ, оставленныхъ Лукинымъ, онъ успѣлъ выбиться изъ труднаго положенія и, поправивъ свои дѣлишки, предложилъ-таки руку Эмиліи Павловнѣ. Она сперва отказала ему, потомъ согласилась, и свадьба была уже назначена; но, къ великому счастію его, за два дня до вѣнца, невѣста уѣхала съ какимъ-то гусарскимъ поручикомъ за границу, гдѣ и до сихъ поръ живетъ… какимъ образомъ? объ этомъ мы не имѣемъ свѣдѣній; но карьера Матюшкина всѣмъ извѣстна. Онъ долго давалъ уроки и занималъ должность учителя въ какихъ-то двухъ школахъ, при этомъ писалъ образа на заказъ и портреты; но судьба готовила ему болѣе щедрыя утѣшенія. Явилась на свѣтъ фотографія, и онъ былъ одинъ изъ первыхъ, который угадалъ блестящую будущность этого новаго средства… Теперь, онъ имѣетъ отличную мастерскую въ Большой Морской, живетъ надъ квартирой какого-то генерала и получаетъ гораздо больше его.

Кончилъ дурно — Барковъ.

На дорогѣ изъ З*** въ Рязань, ночью, онъ былъ остановленъ неизвѣстными лицами. Ни ямщика, ни слуги не тронули; но баринъ былъ привезенъ на станцію съ перерѣзаннымъ горломъ и умеръ, не успѣвъ дописать трехъ словъ…

— Это былъ… нацарапалъ онъ на бумагѣ дрожащею рукой.

Мы не знаемъ, что онъ написалъ бы далѣе, еслибъ успѣлъ прожить еще хоть минуту; но кто этимъ не удовольствуется и захочетъ дать волю воображенію, тотъ можетъ пожалуй догадываться:

Что это былъ онъ.

Н. Ахшарумовъ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 1—4, 8, 9, 1861