Чужое вдохновение/ДО

Чужое вдохновение
авторъ Английская_литература, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1902. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русское Богатство», №№ 7-8, 1902.

ЧУЖОЕ ВДОХНОВЕНІЕ.

Романъ Мабель Гартъ.

I.

— Вы куда, синьорина? — спросилъ художникъ, сидѣвшій за однимъ изъ мольбертовъ, тянувшихся длинной вереницей вдоль картинной галлереи Uffizzi, во Флоренціи. Вопросъ звучалъ властно, какъ будто спрашивающій имѣлъ право задать его. Молодая дѣвушка пріостановилась около художника и усмѣхнулась: ее забавлялъ его авторитетный тонъ.

— Въ мастерскую къ вашему отцу, — пояснила она: — я обѣщалась Эвелинѣ заглянуть туда, пока она работаетъ. Кстати навѣщу и синьора Вивальди.

— Отецъ мой, — строго произнесъ молодой художникъ, разбираясь въ краскахъ, — тратитъ драгоцѣнное время на пустяки! Творецъ прошлогодняго «Леандра» пишетъ что-то вродѣ вывѣски: какіе-то фрукты и рыбы, для украшенія столовой манчестерскаго милліонера!

Молодая дѣвушка засмѣялась.

— Леандровъ каждый день создавать не приходится, — сказала она.

— Выражайтесь точнѣе: скораго сбыта для нихъ не предвидится! — съ горечью возразилъ Гуго Вивальди (такъ звали художника) — вотъ въ чѣмъ суть, синьорина Беатриса. «Леандръ» и по сію пору красуется рядомъ съ «Психеей», написанной десять лѣтъ тому назадъ; посѣтители мастерской восхваляютъ ихъ, охаютъ; барышни восторгаются бабочкой, усѣвшейся на голову Психеи и, отворачиваются отъ Леандра, потому что онъ умираетъ не въ полной парадной формѣ… Многіе даже спрашиваютъ, что будетъ стоить отправка и упаковка… Затѣмъ откланиваются, а на другой день получается заказъ: написать монаха, смакующаго рюмку вина, или изобразить разрѣзанный лимонъ и кисть винограда, а чтобъ фономъ служила мѣдная кастрюлька…

Беатриса нагнулась и начала внимательно разсматривать копію Тиціана «Св. Семейство», надъ которой трудился ея пріятель.

— Что вы тамъ нашли? — сурово освѣдомился художникъ, какъ будто ея тщательный осмотръ до нѣкоторой степени раздражалъ его.

Но она нисколько не смутилась, помолчала и, поднявъ на него свои большіе каріе глаза, серьезно сказала:

— Да что съ вами?

— Вы хотите сказать, что я въ чертовски скверномъ настроеніи и всему виною эта мазня? — онъ ткнулъ пальцемъ въ картину.

— Вы угадали мою мысль.

— Пожалуй, вы правы. Ужъ не лучше-ли временно бросить работу и проводить васъ — если вы ничего противъ этого не имѣете. Согласны вы подождать минутку, пока я соберу свои пожитки?

— Только не мѣшкайте.

Она прислонилась къ окну, рядомъ съ мольбертомъ и стала ждать.

Для своихъ двадцати пяти лѣтъ она казалась нѣсколько старообразной, благодаря высокому росту и худощавому стану. Я бы предпочелъ назвать ее «тоненькой» — но это было бы не совсѣмъ вѣрно: она именно была худа, и только своеообразная, змѣиная грація и сознаніе собственнаго достоинства не давали права причислить ее къ разряду нескладныхъ и тощихъ. Черныя, рѣзко очерченныя брови гармонировали съ прекрасными карими глазами съ красноватыми искорками, взглядъ которыхъ постоянно мѣнялся, сообразно съ ея настроеніемъ: то они задорно блестѣли, то казались задумчивыми, серьезными, то свѣтились теплой нѣжностью и лаской. Матовый цвѣтъ лица рѣдко оживлялся румянцемъ. Мягкіе, черные волосы гладко обрамляли лицо и изящно спускались на лобъ, а на затылкѣ были высоко подобраны въ узелъ. Костюмъ ея всегда отличался изяществомъ и простотой; она слѣдила за модой, но не вдавалась въ крайности.

— Мнѣ нельзя распускаться, — поясняла она, если кто-нибудь обращалъ вниманіе на контрастъ ея костюмовъ съ туалетами ея пріятельницы Эвелины Грей: — на Эвелину что ни надѣнь, она все равно будетъ похожа на нимфу! Я же должна памятовать, что я вѣшалка и одѣваться сообразно съ этимъ сознаніемъ. Нѣкоторыя моды сдѣлали-бы изъ меня расфранченное чучело, а этого я не желаю.

Вскорѣ Гуго Вивальди заявилъ, что готовъ къ ея услугамъ.

— Не люблю я оставлять работу въ подобномъ состояніи! — не то съ отвращеніемъ, не то съ сожалѣніемъ сказалъ онъ; — на другое утро возвращаешься къ ней съ неохотой. Да и ночью иногда не спится — такъ бы вотъ побѣжалъ и все переправилъ! Еще мальчишкой, синьорина, я копировалъ «Юдифь» Ботичелли; было лѣто, и я жалѣлъ о потерѣ свѣтлыхъ утреннихъ часовъ (галлерея вѣдь открывается довольно поздно); вотъ я и придумалъ слѣдующую комбинацію: стали галлерею запирать, — я спрятался за «Геркулесомъ» (онъ указалъ на мраморную группу въ концѣ корридора), — меня и заперли на всю ночь. Увѣряю васъ, что мнѣ было довольно таки жутко остаться хоть и въ многочисленномъ, но въ высшей степени молчаливомъ обществѣ; я побаивался, какъ бы статуи не накинулись на меня и не раздавали меня своей тяжестью, какъ непрошеннаго гостя… Я ушелъ въ боковую галлерею и легъ рядомъ съ мальчикомъ, вынимающимъ изъ ноги занозу; онъ казался мнѣ добрымъ малымъ, да, кромѣ того, поглощенъ былъ своей операціей, — можетъ быть, не обратитъ на меня вниманія; но при мысли объ умирающемъ гладіаторѣ въ сосѣдней комнатѣ, морозъ пробѣгалъ у меня по спинѣ, честное слово! Мнѣ мерещились его стиснутые зубы и взглядъ, полный безконечной муки и ненависти! Ночь была холодная, не смотря на іюль мѣсяцъ, и я до зари проворочался, не смыкая глазъ. Тѣмъ не менѣе въ 4 часа утра я принялся за работу и изрядно потрудился до открытія галлереи.

— И что же, васъ по головкѣ погладили, когда застали тамъ? — смѣясь, спросила Беатриса,

— Не пришлось: я быстро закрылъ полотно; спряталъ краски и стушевался за спасительную группу. Въ законный часъ незамѣтно выскользнулъ изъ засады. Молодость опрометчива и безразсудна, но что можетъ быть лучше ея?

По тону его казалось, что его молодость давнымъ давно среднихъ лѣтъ, осталась позади, а говорилъ эти слова высокій флорентинецъ со смуглымъ добродушнымъ лицомъ;и рѣзкими ухватками.

— Не всѣ же юноши опрометчивы и безразсудны! — замѣтила Беатриса, выходя изъ галлереи. Они вышли изъ-подъ арки Уфицци и направились вдоль рѣки, медленно катившей свои зеленоватыя волны. — Инымъ даны и молодость, и талантъ, и пылкости они не проявляютъ ни малѣйшей. Живой примѣръ: Гвидо!

— Вы полагаете, что Гвидо не пылокъ, не способенъ увлекаться? Да что вы, синьорина?! Онъ влюбленъ въ искусство, оно приноситъ ему наслажденіе, удовлетворяетъ его! Куда намъ, грѣшнымъ, равняться съ нимъ! Ему нипочемъ препятствія, заставляющія насъ переживать не одну мучительную минуту, и онъ побѣдоносно шествуетъ по тому пути, по которому намъ приходится подвигаться впередъ черепашьимъ шагомъ!

— Талантъ у Гвидо громадный — этого я не отрицаю.

— Онъ геній! — съ жаромъ воскликнулъ Вивальди.

— Надо-ли удивляться, что птица летаетъ? — пожала плечами Беатриса: — такъ и Гвидо. Ему ничего не стоитъ писать. Положимъ, онъ любитъ свое искусство (вѣдь и бабочка любитъ порхать!), имъ живетъ, на него радуется… Но пылкимъ энтузіастомъ его назвать нельзя. Чѣмъ пожертвовалъ Гвидо для искусства? Пожертвовалъ-ли хоть разъ ужиномъ, весельемъ, кутежомъ съ товарищами, минутою сна на удобной постели, чтобы нѣсколько лишнихъ часовъ посвятить работѣ?

— Вы несправедливы къ Гвидо.

— Только не къ его таланту, увѣряю васъ. Но вы слишкомъ носитесь съ нимъ, точно мать съ первенцомъ. Вамъ мало его дарованія и тѣхъ качествъ, которыми надѣлила его природа; вы хотите видѣть въ немъ совершенство, да и другимъ хотите навязать ваши иллюзіи. Но совершенства на свѣтѣ нѣтъ и быть не можетъ. Опять таки, подобно пристрастной матери, вы слишкомъ много берете на себя. Вы при мнѣ не разъ журили Гвидо за различныя провинности, но если бъ я позволила себѣ найти его въ чемъ-либо виноватымъ, вы тотчасъ бы на меня накинулись, упрекая въ несправедливости.

— Я въ послѣдній разъ говорю съ вами о Гвидо.

— Ну, Богъ не безъ милости! — усмѣхнулась Беатриса.

— Когда мнѣ захочется поговорить о мальчикѣ, я отправлюсь къ синьоринѣ Эвелинѣ; она его не осуждаетъ.

Беатриса пытливо взглянула на него, потомъ спокойно сказала:

— У Эвелины доброе сердце; она ни о комъ дурно не отзывается. И что удивительнѣе всего, — она, кажется, дѣйствительно вѣритъ въ людскую непогрѣшимость!

Разговаривая такимъ образомъ, они миновали мостъ св. Троицы и пошли по набережной; у одного изъ домовъ, Гуго отворилъ дверь и пропустилъ дѣвушку впередъ; въ прихожей было довольно темно, и они сначала не примѣтили фигуру, присѣвшую на столѣ, у самыхъ дверей; но чей-то веселый голосъ воскликнулъ:

— Гуго, это ты?

— Гвидо! Ты что здѣсь дѣлаешь?

— Оплакиваю мои грѣхи! Не знаю только, возможно-ли еще надѣяться на прощеніе… Хотя, по моему, я пострадалъ за правду. Простите, синьорина! — онъ соскочилъ со стола и поклонился Беатрисѣ: — если вы желаете видѣть синьорину Грей, то выбрали для этого не особенно удачный моментъ: она, кажется, не въ меньшей опалѣ, чѣмъ и я.

— Что вы тутъ натворили, несчастные, говори скорѣе! — подступилъ къ юношѣ Гуго Вивальди и опустилъ свою тяжелую руку ему на плечо.

— Мы были не въ состояніи дольше переносить запаха той тряпки, насъ все утро мутило, — я и выкинулъ ее за окно.

— О какой тряпкѣ ты толкуешь? — недоумѣвалъ Гуго.

— О тряпкѣ, на которой лежала рыба. А ужъ что сталось съ самой рыбой, вспомнить страшно! Мы просили, умоляли удалить ее изъ мастерской, но синьоръ-отецъ и слышать не хотѣлъ! Ужасъ! Наконецъ, слава Создателю, картина была почти кончена, дѣло стало лишь за деталями, въ число коихъ попала… злосчастная тряпка! Грошовый бумажный платчишко, какіе продаются у всякой уличной торговки. Ну, хоть бы въ стирку, что-ли, отдать его сначала, тогда и писать съ него… Мы цѣлую недѣлю терпѣли, вчера ужъ нигдѣ продохнуть нельзя было, сегодня же… сегодня онъ пропалъ… исчезъ!

Беатриса засмѣялась.

— Бѣдняжка Эвелина! Спасибо, что спасли ея обоняніе!

— Охъ, не благодарите! Синьорина такъ и не избавилась отъ вони!

Онъ трагическимъ жестомъ указалъ на дверь, которая вела въ мастерскую Вивальди-отца.

— Какъ же такъ? — удивился Гуго, — изъ твоихъ словъ я понялъ, что платокъ пропалъ безъ вѣсти?

— Да, только на полчаса, не болѣе! Учитель весь домъ вверхъ дномъ поставилъ, а затѣмъ злой духъ навелъ его на мысль выглянуть въ окошко: драгоцѣнный платокъ валялся тамъ въ канавкѣ! Онъ послалъ меня выудить его, я исполнилъ это съ помощью палки и торжественно вручилъ его по принадлежности. Но вмѣсто благодарности, передъ моимъ носомъ дверь мастерской захлопнули!

Гуго миновалъ прихожую и распахнулъ дверь въ мастерскую.

Прямо противъ входа, у мольберта, стоялъ его отецъ, широкоплечій, бодрый старикъ, больше похожій на простолюдина, чѣмъ на художника (дѣдъ Гуго и на самомъ дѣлѣ былъ крестьяниномъ изъ окрестностей Сесто). Бѣлые взъерошенные волосы его еще не порѣдѣли и были острижены подъ гребенку; лицо изобиловало множествомъ морщинъ и морщинокъ, живописно пересѣкавшихся по всѣмъ направленіямъ, черные глазки блестѣли, а въ настоящую минуту даже горѣли злобнымъ огнемъ: за спиною посѣтителей онъ успѣлъ высмотрѣть юнаго Гвидо, смиренно остановившагося у порога.

Въ глубинѣ комнаты, подъ навѣсомъ, умѣрявшимъ свѣтъ съ потолка, находилась эстрада, а на ней возсѣдалъ натурщикъ — старый бродяга, въ живописныхъ лохмотьяхъ и съ длинной трубкой въ зубахъ. Передъ самой эстрадой стояли два мольберта: одинъ, принадлежавшій Гвидо, пустовалъ, по причинѣ уже извѣстной; за другимъ стояла молодая дѣвушка, изящная и хорошенькая, какъ полевой цвѣтокъ. Вьющіеся золотистые волосы обрамляли лицо ея словно сіяніемъ; а какое лицо! чтобы описать его, надо владѣть перомъ поэта или кистью художника: тонкія, идеальныя черты, въ связи съ здоровымъ, жизнерадостнымъ выраженіемъ; дѣтски-довѣрчивый, веселый взглядъ, — и вмѣстѣ что-то пытливое, серьезное свѣтилось во взорѣ ея темно-сѣрыхъ глазъ; въ очертаніи губъ сказывался характеръ. Она оглянулась на Беатрису и украдкой привѣтствовала ее рукой.

Беатриса подошла къ старому художнику и пожала ему руку.

— Здравствуйте, синьорина! — не особенно привѣтливо буркнулъ онъ.

— Что у васъ здѣсь за зловоніе? — вскричалъ Гуго, втягивая въ себя воздухъ.

Эвелина сочувственно махнула головой и взглянула на Гвидо.

— Если воздухъ тебѣ здѣсь на нравится, можешь уходить! — отпарировалъ старикъ, выпуская руку Беатрисы и снова углубляясь въ свою работу.

— Маэстро! — воскликнула Беатриса, — вы превзошли самого себя! — видала я на картинахъ рыбъ, которыхъ можно было принять за живыхъ, а ваша дѣйствуетъ даже на обоняніе! Такъ и представляется, какъ съ недѣлю тому назадъ ее вытащили изъ воды…

Старикъ не отозвался, но глаза его блеснули: онъ цѣнилъ остроуміе.

Гуго, между тѣмъ, подвинулся къ злополучной «тряпкѣ», которая лежала рядомъ съ мольбертомъ его отца, на деревянномъ столѣ. Гуго протянулъ было руку…

— Гуго! — грозно обратился къ нему старикъ Вивальди, — прошу не вмѣшиваться въ мои дѣла!

Эвелина бросила кисть и обратилась къ дѣйствующимъ лицамъ.

Положеніе Гуго было затруднительное. Онъ самъ не любилъ, когда кто-нибудь вмѣшивался въ его личныя дѣла, и сознавалъ правоту отца; старикъ, видя на своей сторонѣ всѣ преимущества, рѣзко продолжалъ:

— Ума не приложу, что сталось со всѣми вами! Воображаю на моемъ мѣстѣ престарѣлаго Тирабоши, у котораго въ мастерской я въ свое время учился. Ваше счастье, молодой человѣкъ, — онъ ткнулъ кистью по направленію къ Гвидо, попрежнему стоявшему у дверей, — ваше счастье, что вы имѣете дѣло со старымъ дуракомъ Андреа Вивальди, а не съ самимъ Тирабоши! Онъ не церемонился съ учениками и трости своей не жалѣлъ для нихъ! И по самому ничтожному поводу. Вамъ извѣстно, что онъ сдѣлалъ? — внезапно обратился онъ къ Беатрисѣ, снова приходя въ ярость при одномъ воспоминаніи о продѣлкѣ ученика: — дерзкій, своевольный лѣнтяй! Онъ взялъ этотъ платокъ, съ котораго я списываю одну изъ необходимѣйшихъ деталей моей картины, и выкинулъ его въ окошко! Хорошо еще, что я уже успѣлъ набросать наиболѣе важныя складки, а то вѣдь онъ рисковалъ испортить мнѣ всю картину! Я былъ правъ, тысячу разъ правъ, не желая разводить у себя въ мастерской этихъ обезьянъ!

— Вы ужъ и меня не причисляете-ли къ этой категоріи? — спросила Эвелина.

— Вы — женщина! — рѣзко оборвалъ ее Вивальди.

— Но вѣдь складки всѣ на мѣстѣ, и искусство торжествуетъ! — примирительно вставила Беатриса, надѣясь положить конецъ распрѣ.

Въ отвѣтъ послышалось невнятное бормотанье. Старику уже надоѣло сердиться, и онъ торопился выложить весь запасъ раздраженія, пока злость еще не совсѣмъ въ немъ остыла.

— Не смѣетъ трогать мои вещи, вотъ что!

— Значитъ вы намѣрены изъ принципа держать эту заразу? — освѣдомился сынъ.

— Хотя бы и такъ! — возразилъ Вивальди.

— Мы всѣ рискуемъ помереть!

— Никого не приглашаю ходить сюда.

— Синьоръ! — терпѣливо начала Беатриса, — позвольте вамъ сказать, что вы несете ужасный вздоръ! Гдѣ же бѣдной Эвелинѣ найти другого такого учителя? Вы еще недавно хвалили ее за успѣхи, а теперь гоните вонъ, чтобы она забыла все, чему вы ее научили? Ну, не ожидала я, что вы такъ жестоки!

Рѣчь эта благотворно подѣйствовала на старика, но ему не хотѣлось слишкомъ скоро уступить.

— Мало-ли художниковъ во Флоренціи! — угрюмо проворчалъ онъ.

— Еще бы! — весело отозвалась Эвелина, — и бумажныхъ платковъ съ красными горошинами немало въ городѣ, однако, для васъ существуетъ только одинъ, вотъ этотъ! Такъ вотъ и для меня существуетъ только одинъ учитель. Намъ обоимъ, синьоръ, не легко разстаться съ вѣрнымъ, испытаннымъ другомъ.

— Мнѣ, по крайней мѣрѣ, повидимому, не суждено разстаться съ вѣрнымъ, испытаннымъ мученіемъ! — отвѣчалъ Вивальди и хмуро улыбнулся.

Беатриса поняла, что побѣда на сторонѣ большинства и не дала Гуго времени безтактно настаивать на немедленномъ удаленіи зловоннаго яблока раздора, что несомнѣнно подлило бы масла въ потухающій огонь. Къ счастью, общее вниманіе отъ опасной темы отвлечено было старикомъ-натурщикомъ: онъ ужъ минутъ десять мирно клевалъ носомъ на своей эстрадѣ и теперь неожиданно храпнулъ, но тутъ же опомнился и тщетно силился свалить неумѣстный звукъ на кашель.

— Отпустили бы старикашку домой! — посовѣтовала Беатриса, — да покажите мнѣ свои новинки; я для этого и пришла.

— Мнѣ нечего вамъ показывать, — возразилъ Вивальди, съ нѣкоторымъ смущеніемъ взглядывая на сына, — я выполняю заказъ одного изъ вашихъ соотечественниковъ, который, вѣроятно, очень жаденъ и желаетъ разукрасить стѣны своей столовой изображеніями всякой провизіи. Лучше поглядите на работу синьорины… Она дѣлаетъ большіе успѣхи… Нѣтъ, этого не глядите!.. — онъ поспѣшно повернулъ лицомъ къ стѣнѣ картину Гвидо, которую Беатриса хотѣла было посмотрѣть.

Эвелина засмѣялась и поблагодарила старика-учителя, который покраснѣлъ, понявъ, что выдалъ себя: картина молодой дѣвушки показалась бы черезчуръ плохой и безцвѣтной, сравнительно съ талантливымъ эскизомъ юнаго художника. Между двумя произведеніями существовала та же неизмѣримая разница, какая существуетъ между чтеніемъ Шекспира, когда его, хотя бы и вполнѣ осмысленно, читаетъ ученикъ старшихъ классовъ или выдающійся актеръ.

Беатриса съ любовью заглядѣлась на работу своей пріятельницы.

— Очень недурно! — произнесла она, наконецъ, и посмотрѣла на Вивальди, ожидая подтвержденія своихъ словъ.

— Да, недурно. Я доволенъ. Но надо трудиться для большаго успѣха, синьорина.

— Обѣщаюсь! — отозвалась Эвелина, — о, если бъ успѣхъ зависѣлъ только отъ прилежанія!.. А теперь, Беатриса, тебѣ больше не возбраняется полюбоваться на картину Гвидо. Посмотри, какъ прекрасно!..

— Безусловно прекрасно, если можно назвать прекраснымъ портретъ такого стараго урода! Когда же вы приметесь за серьезную картину, Гвидо?

Старикъ Вивальди нѣсколько отошелъ отъ нихъ и не могъ слышать ихъ разговора; Эвелина понизила голосъ:

— Не правда-ли? И ты согласна со мною? Не грѣхъ-ли ему тратить свой талантъ на пустяки, когда онъ созданъ для иного? Мнѣ кажется, что онъ по-пустому тратитъ время. Онъ давно могъ бы добиться славы и гремѣть на весь міръ своими произведеніями.

— Въ благодарность за ваше мнѣніе, синьорина, — сказалъ польщенный Гвидо Гвидоття, — я открою вамъ маленькую тайну: въ слѣдующемъ мѣсяцѣ двѣ комнаты въ четвертомъ этажѣ этого дома освободятся. Я думаю занять ихъ и открыть самостоятельную мастерскую, по сосѣдству съ моими друзьями.

Эвелина одобрительно захлопала въ ладоши.

— Отлично! Но четвертый этажъ, Гвидо! Не знаю, рѣшатся-ли англійскіе и американскіе милліонеры взбираться подъ небеса?

— Какъ ты предусмотрительна, моя милая! — иронически замѣтила Беатриса, — но не лучше-ли сначала убить медвѣдя, а потомъ ужъ прикинуть, удобно-ли будетъ покупателямъ подниматься наверхъ за его шкурой? Вы раздѣляете мое мнѣніе, Гвидо?

— Вполнѣ, синьорина! — безпечно смѣясь, согласился юноша, — а во всѣхъ прочихъ отношеніяхъ, увѣряю васъ, комната въ четвертомъ этажѣ представляетъ изъ себя идеальную мастерскую, — большая, свѣту въ ней пропасть, словомъ, всѣ удобства, необходимыя для художника. Въ нижнихъ этажахъ квартиры дороже, да и свѣту въ нихъ меньше, если не имѣть средствъ для разныхъ приспособленій, которыя можетъ позволить себѣ знаменитость. А крутая лѣстница по моему, даже нѣкоторое преимущество: не каждый изъ друзей-пріятелей рискнетъ по ней взбираться, слѣдовательно, меньше будетъ у меня соблазну бить баклуши въ ихъ пріятномъ обществѣ.

— Люблю за откровенность! — похвалила Эвелина, снимая съ себя холщевый рабочій передникъ и прибирая краски, — неправда-ли, Беатриса, какъ вѣжливо и въ то же время настойчиво даетъ онъ намъ понять, что не желаетъ видѣть посѣтителей въ своей новой мастерской? Премило! Разумѣется, послѣ подобнаго заявленія, ему нечего опасаться нашего вторженія.

— Я говорилъ о соблазнахъ, синьорина…-- сконфуженно оправдывался Гвидо, — о васъ и синьоринѣ Гэмлинъ не могло быть и рѣчи!

— Беру свои слова назадъ: ваша правда, вы говорили о друзьяхъ, и я опрометчиво причислила къ нимъ и себя!

Она задорно поглядѣла на него черезъ плечо и, не давъ ему времени опомниться, взяла Беатрису подъ руку и направилась къ Вивальди.

Старый художникъ довольно ласково простился съ молодыми дѣвушками (онъ не умѣлъ долго сердиться).

— До свиданія! — проговорилъ Гуго, отворяя имъ дверь, — не зачитывайтесь до разсвѣта и не опаздывайте завтра!

Это увѣщаніе относилось къ Беатрисѣ, и она покорно выслушала его. Выйдя съ Эвелиной на улицу, она озабоченно сказала:

— Какъ-то отнесется Вивальди къ проекту Гвидо открыть мастерскую подъ одной кровлей съ нимъ!

— Не все-ли имъ ему равно?

— Можетъ быть. Но мы съ тобой врядъ-ли такъ поступили бы!

— Почему же? — пылко вступилась Эвелина: — Гуго и Гвидо такъ привязаны другъ къ другу, что весьма естественно, если Гвидо желаетъ поселиться ближе къ своему покровителю. Я убѣждена, что онъ не сдѣлалъ бы Гуго никакой непріятности, ни за что на свѣтѣ. Ты бы только послушала, какъ онъ на-дняхъ распространялся о благодѣяніяхъ, оказанныхъ ему отцомъ и сыномъ Вивальди: отъ умиленія у него даже слезы навернулись на глазахъ.

— Гуго, дѣйствительно, благодѣтель: онъ вытащилъ Гвидо, можно сказать, изъ грязи! — рѣзко продолжала Беатриса, нисколько, повидимому, не тронутая описаніемъ благородныхъ чувствъ Гвидо. — Вообще, кажется, чѣмъ хуже, испорченнѣе или… несчастнѣе человѣкъ, тѣмъ больше привязывается къ нему Гуго. Я склонна думать, что онъ иногда со мною такъ рѣзокъ, почти грубъ, исключительно по причинѣ моей порядочности; я для него не представляю интереса, какъ субъектъ, который требовалъ бы его покровительства. Мысль эта нѣсколько утѣшаетъ меня.

— Можетъ быть, онъ строгъ съ тобою, какъ съ ученицей? Ты бываешь лѣнива и упряма.

Беатриса улыбнулась. Не лѣнью страдала она, а апатіей, которая временами на нее нападала: чуткая и воспріимчивая, она часто невыразимо мучилась сознаніемъ, что ей никогда не достичь желаемаго идеала.

Тѣмъ не менѣе она промолчала. Эвелина снова заговорила:

— Къ какому же разряду причисляешь ты Гвидо: къ людямъ сквернымъ, испорченнымъ, или только несчастнымъ?

— Ко всѣмъ тремъ понемножку. Почти всѣ натурщики въ достаточной степени испорчены. А объ его «несчастьяхъ» мы неоднократно слышали изъ его собственныхъ устъ.

— Но его вѣдь нельзя назвать натурщикомъ, въ полномъ смыслѣ этого слова! — обиженно возразила Эвелина.

— Пожалуй. У него не было никакой опредѣленной профессіи. Онъ снискивалъ себѣ пропитаніе, какъ могъ и чѣмъ попало, и былъ внѣ себя отъ радости, когда Андреа Вивальди предложилъ ему пятьдесятъ сантимовъ за сеансъ, позировать въ качествѣ купидона, Іоанна Крестителя или младенца Самуила, — смотря по надобности. Натурщикъ по профессіи никогда не позволилъ бы себѣ взяться за кисть, въ отсутствіи хозяина.

— Благодаря чему и открылся его талантъ! — заявила Эвелина: — я помню разсказъ объ этомъ… Что-то въ такомъ родѣ случилось и съ извѣстнымъ художникомъ…

— Да. Тотъ художникъ писалъ красной глиной на камнѣ.

— Судьба не привела его въ мастерскую, гдѣ у него подъ руками были бы краски! — отпарировала Эвелина: — Не пройтись-ли намъ еще? Или уже пора домой?

Онѣ очутились у дверей пансіона, въ которомъ онѣ жили, на противоположномъ берегу рѣки, противъ дома Вивальди. Колоссальная статуя юнаго Давида (копія съ Микель-Анджело) глядѣла на нихъ съ площади, носившей имя того же великаго ваятеля. За нею высилась черная съ бѣлымъ мраморная громада — церковь Санъ-Миніато, — и старинная, темно-коричневая башня, уцѣлѣвшая, какъ разсказываютъ, во время осады Флоренціи, лишь благодаря нѣжной заботливости Буонаротти, который бережно укрывалъ ее перинами и тюфяками отъ выстрѣловъ нападавшихъ Медичи.

Солнце зашло, и могучая фигура бронзоваго Давида рѣзко вырисовывалась на блѣдно-розовомъ небѣ.

— Дойдемъ до моста, — отвѣчала Беатриса: — и полюбуемся на рѣку, при вечернемъ освѣщеніи.

Черезъ нѣсколько минутъ онѣ уже стояли на висячемъ мосту, перекинутомъ черезъ Арно, на восточной окраивѣ города; Онѣ облокотились на перила и стали глядѣть по направленію къ Ponte-Vecchio, съ его оригинальными, полуразвалившимися лавчонками, гдѣ торгуютъ драгоцѣнными вещами и всякими древностями; лавочки прилѣпились къ нему, словно губки къ куску гнилого дерева; дальше виднѣлись деревья парка Cascine, а за ними сѣрыя, туманныя очертанія Аппенинъ.

Вдругъ справа, съ башни Santa-Croce раздались мѣрные удары колокола; слѣва немедленно откликнулись четыре колокола поменьше.

— Шесть часовъ! — сказала Эвелина: — мы опять опоздаемъ къ обѣду!

— И доставимъ этимъ несказанное удовольствіе миссъ Бэттъ! — усмѣхнулась Беатриса и лѣниво послѣдовала за подругой.

II.

Домъ, гдѣ двѣ молодыя дѣвушки — англичанки жили во время своего пребыванія во Флоренціи, носилъ названіе «Пансіона госпожи Больдъ», какъ гласила изящная мѣдная дощечка на дверяхъ. Госпожа Больдъ, якобы стоявшая во главѣ учрежденія, была вдова, съ виду болѣзненная, бѣлая и рыхлая словно недопеченное тѣсто; умъ ея во всѣхъ отношеніяхъ соотвѣтствовалъ этой наружности. Друзья мистрисъ Больдъ считали ее до нельзя добродушной, а враги (какъ это ни странно, но враги у нея были) называли ее слабохарактерной тряпкой. Миссъ Бэттъ, поперемѣнно фигурировшая въ обѣихъ роляхъ, большей частью, придерживалась послѣдняго мнѣнія.

Судьба не покровительствовала вдовѣ, и большинство людей, съ которыми ей приходилось сталкиваться на жизненномъ пути, становились на сторону судьбы. Дочь бѣднаго, провинціальнаго врача, всю жизнь съ горя пьянствовавшаго, племянница и компаньонка скупой, злющей старухи, жена невѣрнаго и жестокаго мужа (да еще игрока), вдова банкрота и самоубійцы, — мистрисъ Больдъ мало отраднаго видѣла на своемъ вѣку, но со смиреніемъ несла свой крестъ.

Другой на ея мѣстѣ (за малыми исключеніями) навѣрно или озлобился бы, или палъ бы духомъ; но въ слабости мистрисъ Больдъ заключалась ея сила: бороться она была не въ состояніи, — оставалось, значить, покориться. Но въ глубинѣ души у нея часто возникало мучительное подозрѣніе, не сама-ли она по оплошности виновата въ своей судьбѣ, — и эта мысль лишала ее послѣдняго утѣшенія — видѣть въ себѣ мученицу. Даже самымъ близкимъ ея друзьямъ порою надоѣдало, когда она предавалась отчаянному самобичеванію.

Младшая компаньонка ея по содержанію пансіона, и ея правая рука, миссъ Бэттъ-была одновременно ея бичомъ и опорой.

Что претерпѣвала мистрисъ Больдъ отъ миссъ Бэттъ, и, съ другой стороны, отъ какихъ крупныхъ непріятностей та же миссъ Бэттъ избавляла ее ежедневно — объ этомъ пансіонеры и нахлѣбники смутно догадывались.

— Миссъ Бэттъ держитъ хозяйку въ ежовыхъ рукавицахъ, — замѣтила какъ-то Беатриса Гэмлинъ: — но зато бываетъ для нея незамѣнима!

Миссъ Бэттъ была особа небольшого роста, съ суетливыми тѣлодвиженіями и рѣзкимъ голосомъ; ея жидкіе сѣдые волосы скручены были шишечкой на затылкѣ; затѣмъ она обладала остренькимъ, краснымъ носикомъ и выдающимися впередъ зубами.

О хозяйкѣ она говорила: «бѣдная наша, милѣйшая мистрисъ Больдъ», но по тону можно было догадаться, что она про себя прибавляетъ «и глупѣйшая». Обращалась она всегда съ хозяйкой сурово, но почтительно, чѣмъ повергала ту въ немалое смущеніе; миссъ Бэттъ никогда не забывала (да и другимъ не давала забывать) того факта, что мистриссъ Больдъ благороднаго происхожденія, а она сама нѣтъ.

— Я сажусь къ вами за столъ, миссъ Гэмлинъ, по настоянію нашей бѣдненькой, милѣйшей мистрисъ Больдъ, — сказала она какъ-то разъ Беатрисѣ, — но я всегда помню, что не принадлежу къ вашему кругу.

Въ тотъ день, съ котораго начинается нашъ разсказъ, въ концѣ табль д’ота помѣстилась миссъ Бэттъ, поминутно ерзая на своемъ стулѣ. Стояла ранняя осень и большая часть туристовъ (англичане и американцы) еще не съѣхались изъ Швейцаріи и сѣверной Италіи во Флоренцію. Молодыя дѣвушки пошли въ столовую; хозяйка встрѣтила ихъ блѣдной улыбкой; миссъ Бэттъ поклонилась и, выразительно поджавъ губы, взглянула на свои часы.

— Мы опоздали? Неужели? — освѣдомилась Эвелина съ лукавымъ безпокойствомъ.

Мистрисъ Больдъ робко покачала головой и съ умолящимъ видомъ посмотрѣла черезъ столъ на свою компаньонку; та сказала:

— Вы, кажется, пришли не позже, чѣмъ обыкновенно, миссъ Грэй!

— Хорошо-ли вы провели время? Много-ли наработали? — справился сосѣдъ Беатрисы, когда она усѣлась на свое мѣсто.

То былъ профессоръ одного изъ германскихъ университетовъ, проводившій каникулы въ Италіи; вотъ уже двѣ недѣли, какъ онъ аккуратно каждый день задавалъ своей сосѣдкѣ одни и тѣ же вопросы, и она принуждала себя безъ раздраженія удовлетворять его пустое любопытство. Получивъ и на сей разъ желаемый отвѣтъ, онъ улыбнулся и, по усвоенной программѣ, обратился къ Эвелинѣ:

— Ваша подруга не лѣнится! Прилежно работаетъ! — затѣмъ принялся за прерванную ѣду.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ сосѣдъ Эвелины, молодой англичанинъ, на предложенный ею вопросъ: — по моему, Флоренція вовсе не выигрываетъ при дальнѣйшемъ знакомствѣ. Я нахожу, что это просто трущоба. Моя мать непремѣнно желаетъ провести здѣсь зиму. Не понимаю! Прошлую зиму мы были въ Ниццѣ: тамъ все-таки сносно, развлеченія кое-какія есть, въ Монте-Карло можно съѣздить… А здѣсь буквально дѣлать нечего.

— Однако, есть на что посмотрѣть, сэръ, — замѣтилъ, сидѣвшій по другую его сторону американецъ: — по-моему, городъ очень интересенъ.

— Что вы сегодня осматривали, мистеръ Бортонъ? — съ улыбкой освѣдомилась Эвелина.

— Сегодня, — американецъ принялся отсчитывать по пальцамъ — я осмотрѣлъ: Дното, башню Джіотти Loggia dei Lanzi, дворецъ Vecchio; затѣмъ я отправился въ картинныя галлереи дворца Уфицци, и тамъ имѣлъ удовольствіе видѣть миссъ Гэмлинъ, которая упражнялась въ живописи.

Эвелина улыбнулась, а мистеръ Бортонъ продолжалъ:

— По галлереѣ я перешелъ черезъ рѣку и закончилъ осмотръ дворца Питти и Санъ-Миніато.

— Богъ мой! Какая энергія! На завтра, пожалуй, ничего не оставили?

— Что вы! Завтра я намѣренъ заняться картинами Belle Arti, Санъ-Лоренцо, Санта-Марія-Новелла, Санта-Кроче, Санъ-Марко и Аннунціата. Тогда я покончу съ Флоренціей, но останусь еще на денекъ ради Fiesoie и Certosa, а затѣмъ, въ пятницу, съ ночнымъ поѣздомъ укачу въ Римъ.

— И вы способны запомнить все видѣнное вами? — съ ужасомъ освѣдомилась Эвелина.

— Понятно. Я все отмѣчаю въ путеводителѣ.

— Ненавижу осматривать достопримѣчательности! — зѣвая, замѣтилъ первый англичанинъ, — это такъ утомительно! Разумѣется, я помогу матери моей устроиться здѣсь, а самъ вернусь въ Англію и вздохну свободно. Дурачье эти итальянцы! Представьте, миссъ Грэй, что со мной на дняхъ случилось. Затѣяли мы съ знакомыми пикникъ въ Fiesoie и поджидали одного изъ участниковъ у какихъ-то воротъ, — не помню названія, — словомъ, у рѣчной пристани. Мы всѣ уже вышли за ворота, къ рѣкѣ, когда мнѣ вздумалось снова вернуться на дорогу, поглядѣть — не идетъ-ли нашъ пріятель, а сторожъ ни за что не хотѣлъ пропустить меня, ссылаясь на то, что у меня въ рукахъ корзинка (провизія для пикника!), которую онъ обязательно долженъ осмотрѣть. А самъ прекрасно зналъ, негодяй, что тамъ одни бутерброды, такъ какъ онъ же осматривалъ ихъ съ минуту тому назадъ.

— Ловко! — засмѣялась Эвелина, — какъ же вы выпутались изъ этого затрудненія?

— Ну, я ему сказалъ два-три прочувствованныхъ слова по-англійски… Но онъ не понялъ, а только расхохотался; а тутъ подоспѣлъ запоздавшій пріятель, мы и отправились дальше.

— Вамъ бы слѣдовало сказать ему, — замѣтилъ мистеръ Бортонъ, — что на обратномъ пути онъ волей-неволей выпуститъ васъ съ этими бутербродами безплатно.

Отвѣта не воспослѣдовало. Чей-то рѣзкій голосъ между тѣмъ отчеканивалъ:

— Это фактъ, смѣю васъ завѣрить, миссъ Дугласъ! Герцогъ Эдинбургскій неизмѣнно за завтракомъ требуетъ мармеладу изъ айвы; онъ намазываетъ его на кусочекъ поджаренной булки и ѣстъ. Мнѣ, лично, ни за что бы этого не съѣсть, но на вкусъ и цвѣтъ…

— Да неужели мистрисъ Питманъ? Какъ интересно! Чѣмъ же вы объясняете подобную причуду?

— Право, не знаю. Вотъ, напримѣръ, герцогиня: она всѣмъ цвѣтамъ предпочитаетъ сиреневый! Она бы всю жизнь готова носить платья сиреневаго цвѣта, но, разумѣется, это немыслимо: всѣ бы думали, что она вѣчно въ полутраурѣ…

— Понятно, это не годится! Но какъ пріятно знать такія подробности! Подумайте только: сиреневый цвѣтъ!

— Я прочелъ въ сегодняшнемъ «Galagnani», — вмѣшался въ этотъ интересный разговоръ мистеръ Бортѣнъ, — что герцогъ Ноттингэмскій предложилъ руку и сердце миссъ Чэтфильдъ, самой хорошенькой дѣвушкѣ въ Нью-Іоркѣ.

— Ага! — съ лукавой улыбкой подхватила достопочтенная матрона, — ужъ это въ газетахъ напечатано? Еще на прошлой недѣлѣ мнѣ про это говорила моя племянница, большая пріятельница кузины частнаго секретаря герцога, — но я, разумѣется, не считала себя вправѣ разглашать помолвку до публикаціи ея въ газетахъ.

— Еще бы! — восторженно одобрила миссъ Дугласъ, — такъ значитъ онъ женится на простой миссъ? Ахъ, какъ интересно! Вы говорите, невѣста очень хороша собой? — обратилась она къ американцу съ живѣйшимъ любопытствомъ, — скажите, она брюнетка или блондинка? Тутъ всякая подробность полна значенія!

— Уйдемъ! — шепнула Беатриса своей подругѣ, — я задыхаюсь въ этой компаніи!

Въ дверяхъ столовой онѣ посторонились, чтобы пропустить выходившую изъ комнаты, въ сопровожденіи молодой дѣвушки, даму.

Высокая, стройная дама, съ блестящими глазами, не смотря на свои семьдесятъ лѣтъ, прошла мимо съ надменнымъ кивкомъ головы. Молодая дѣвушка, пухленькая, бѣлокурая, вѣчно улыбающаяся, хотѣла было остановиться и заговорить съ ними, но раздумала и, продолжая улыбаться, поспѣшила за гордой теткой, которая строго оглянулась на нее. Беатриса засмѣялась и стала подниматься съ Эвелиной вверхъ по лѣстницѣ, въ тотъ этажъ, гдѣ онѣ занимали комнаты.

— Значитъ теперь и ты, Эвелина, въ не милости у миссъ Гріерсонъ? Это почему? Къ тебѣ она благоволила, только на меня смотрѣла искоса.

— Она меня еще не считала безнадежной въ тѣ дни, — пояснила Эвелина.

Подруги вошли въ свою гостиную и усѣлись.

— А теперь я погибла въ ея мнѣніи. Мы съ ней сегодня поговорили по душѣ, до моего ухода въ мастерскую.

— О чемъ же вы говорили?

— Да опять старая пѣсня, на нѣсколько новый ладъ. По ея мнѣнію, скромнымъ дѣвицамъ не подобаетъ жить безъ компаньонки; слѣдовательно, мнѣ надо безотлагательно вернуться къ роднымъ. Затѣмъ она заговорила о тебѣ и заявила, что такой юной особѣ, какъ ты, нечего стремиться стать знаменитостью.

— А не прибавила, что такой старухѣ, какъ она, нечего соваться не въ свои дѣла? — вспылила Беатриса.

— Нѣтъ, этого она, кажется, не говорила. Дѣло въ томъ, что она никакъ не можетъ оправиться отъ потрясенія, которое ты ей нанесла своею радостью по поводу первой проданной тобой картины. Она откровенно созналась, что обо мнѣ она лучшаго мнѣнія, — по крайней мѣрѣ была, — а теперь начинаетъ испытывать разочарованіе.

— Почему же такъ?

— Я ей отплатила откровенностью за откровенность и объяснила, что другихъ родныхъ, кромѣ женатаго брата, у меня нѣтъ, а они какъ нельзя лучше безъ меня обходятся; съ другой стороны, я окромно замѣтила, что тебѣ пріятно жить со мною и я не хочу лишать тебя этого удовольствія. А что касается до тебя…

— Понимаю! — поспѣшно перебила ее Беатриса, понявъ, что Эвелина скомпрометировала себя, хваля безмѣрно опальную подругу, — теперь мы погибли въ ея мнѣніи, душа моя!

— Да, и до извѣстной степени объ этомъ сожалѣю! Все таки она особа вполнѣ порядочная, хотя нѣсколько ограниченная и упрямая. Ты только сравни ее съ остальными салопницами — пріятельницами пріятельницъ кузины частнаго секретаря самого герцога! Быть можетъ, это съ моей стороны и глупо, — слегка понижая голосъ, продолжала Эвелина, — но мнѣ обидно, что миссъ Гріерсонъ велитъ своей племянницѣ сторониться отъ меня, словно я зачумленная.

— Ты скучаешь по миссъ Бланшь Гріерсонъ? Дорожишь ея дружбой?

— Нѣтъ, не то, — а самолюбіе мое страдаетъ. Чѣмъ мы хуже этой дѣвчонки? Мы и лицомъ, и манерами лучше ея. Я убѣждена, что она переглядывается съ офицерами… Вчера сидѣла съ книжкой у окна, напротивъ казармъ, и что-то подозрительно поглядывала туда изподтишка. Неужели я бы стала дѣлать что-либо подобное?

— Ненавижу пансіоны! — сказала вдругъ Беатриса.

— И я тоже! Знаешь, о чемъ я подумываю? Хорошо бы намъ самостоятельно снять небольшую квартирку! На много ли дороже обойдется это?

— Нѣсколько дороже, но это пустяки. Хлопотъ будетъ больше, а здѣсь мы на всемъ готовомъ.

— Я берусь за хозяйство! — пылко воскликнула Эвелина, — мы поселимся въ самомъ верхнемъ этажѣ, а надъ нами, на крышѣ, будетъ площадка съ бѣлыми арками, поросшими дикимъ виноградомъ; въ глиняныхъ горшкахъ мы разставимъ гвоздику и ноготки, къ намъ будутъ прилетать за кормомъ голуби…

— Лучше ужъ прямо снять средневѣковую башню и изображать изъ себя заколдованныхъ принцессъ! — смѣясь, сказала Беатриса.

Но подруга ея не унялась; она встала и взволнованно начала ходить по комнатѣ, развивая свой планъ.

— Давно было бы хорошо жить въ своемъ собственномъ, уютномъ гнѣздышкѣ! Ни туристовъ, ни сплетенъ, ни нравоученій!

— Эвелина, — рѣзко перемѣнила разговоръ Беатриса, — что еще говорила тебѣ миссъ Гріерсонъ?

Эвелина пріостановилась, смущенная.

— Не стоитъ обращать вниманія на ея слова! — запинаясь, произнесла она.

— Все это такъ, но я желаю знать вашъ разговоръ до самаго конца.

Эвелина усѣлась у ногъ своей подруги, ласково обняла ея колѣни и повернулась такъ, чтобы Беатриса не могла видѣть ея лица.

— Она сказала, — неохотно начала она, — что нельзя пренебрегать общественнымъ мнѣніемъ… Что мы съ тобой и не подозрѣваемъ, какъ другіе истолковываютъ наши поступки.

— Кто это «истолковываетъ»? — гнѣвно перебила ее Беатриса.

— Другіе ученики… ихъ друзья… Вивальди, наконецъ.

— Вивальди?!

— Она сказала, что итальянцы — люди ужасные: въ глаза съ вами любезны, а за глаза вышучиваютъ васъ, сплетничаютъ.

— Эвелина! Считаешь-ли ты Вивальди способными на это? — съ негодованіемъ спросила Беатриса, — я, по крайней мѣрѣ, думаю, что Гуго не способенъ лицемѣрить: онъ слишкомъ откровенно любитъ дѣлать выговоры и читать нотаціи! — она притворно засмѣялась.

Но Эвелина не улыбнулась.

— Мнѣ противна мысль, что мы своимъ поведеніемъ унижаемъ себя въ ихъ глазахъ! — съ горечью сказала она.

— И ты въ это серьезно вѣришь? Плохо же цѣнишь ты ихъ доброту къ намъ!

— Не брани меня, Беатриса! Я знаю, что это глупо! Я дура… но… не… сердись… завтра это пройдетъ!..

— Надѣюсь! — строго сказала та, но тутъ же ласково погладила прижавшуюся къ ея колѣнямъ кудрявую головку.

Настроеніе Эвелины приводило ее въ недоумѣніе. Она сама не придала бы никакого значенія словамъ, которыя врѣзались въ чувствительную душу ея подруги и не давали ей покоя. Однако, она попыталась утѣшить Эвелину.

— У миссъ Гріерсонъ понятія допотопныя! По счастью, мало кто ихъ раздѣляетъ.

— О, да! — согласилась и Эвелина, но, видимо, не очень этдмъ утѣшилась.

Въ это же время, въ общей гостиной, племянница миссъ Гріерсонъ изливала свои сѣтованія передъ миссъ Дугласъ, веселой, добродушной, плохо образованной старой дѣвой неопредѣленныхъ лѣтъ и съ изумительной прической.

— Я такъ была рада этому знакомству! — жаловалась миссъ Бланшъ, — думала сойтись съ ними, — а тетя теперь и слышать объ этомъ не хочетъ. Другихъ же сверстницъ мнѣ тутъ нѣтъ… Ахъ, какъ все это грустно, не правда-ли, миссъ Дугласъ?

— Быть можетъ, молодежь еще и съѣдется съ полнымъ наступленіемъ зимняго сезона! — сочувственно отозвалась старая дѣва; но Бланшъ продолжала:

— Я увѣрена, что онѣ премилыя! Миссъ Грэй совсѣмъ красавица, а миссъ Гэмлинъ такъ умна… При томъ у нихъ такіе интересные знакомые! До того, какъ тетя ихъ не взлюбила, я разговаривала съ миссъ Грэй, и она мнѣ разсказала, какъ хорошо къ нимъ относится старый синьоръ Вивальди: онъ позволяетъ ей писать въ его мастерской, хотя больше не беретъ учениковъ, и у нея (по ея словамъ) способности не блестящи. Должно быть, превесело быть знакомой съ настоящими художниками, учениками ихъ, натурщиками и всѣми этими господами.

Миссъ Бланшъ вздохнула, вспомнивъ о своемъ скучномъ прозябаніи, лишенномъ всякихъ живыхъ интересовъ.

— А разсказывала она вамъ о своемъ товарищѣ по классу живописи? — освѣдомилась миссъ Дугласъ.

— Нѣтъ. Кто онъ такой? — полюбопытствовала миссъ Бланшъ, почуявъ что-то романическое.

— Юный синьоръ Гвидотги, воспитанникъ обоихъ Вивальди.

— Красивый? У него черные глаза, роскошные кудрявые волосы и лѣнивыя, граціозныя манеры?

— Гдѣ вы его видѣли? — спросила миссъ Дугласъ, пытливо всматриваясь въ молодую дѣвушку.

— Я какъ-то встрѣтила его съ миссъ Гэмлинъ и миссъ Грэй на улицѣ и терялась въ догадкахъ, кто онъ такой. Они съ миссъ Грэй такая прекрасная парочка.

Миссъ Дугласъ разсмѣялась; Бланшъ тоже захихикала. Позже вечеромъ, когда всѣ уже разошлись по своимъ комнатамъ, миссъ Гріерсонъ замѣтила племянницѣ:

— Я очень рада была видѣть, что ты помогаешь миссъ Дугласъ разматывать шелкъ, милочка. Она достойная особа, и разговоры съ ней принесутъ тебѣ больше пользы, чѣмъ пустая болтовня свѣтской молодежи.

— Разумѣется, тетя! — покорно согласилась миссъ Бланшъ.

III.

Два дня спустя, Беатриса собралась поработать въ картинную галлерею; на крыльцѣ «пансіона» она замѣтила мистера Бортона, озиравшагося по сторонамъ, съ самой плачевной физіономіей. Шелъ упорный, частый дождь и какъ-будто говорилъ бѣднымъ смертнымъ: «мнѣ дѣла нѣтъ до вашихъ плановъ: хочу идти и буду.»

Воды Арно вздулись и шумно бурлили въ своихъ берегахъ. Тамъ и сямъ на глинистомъ берегу виднѣлись рыболовы, то взрослые, то мальчишки.

— Славный денекъ, неправда-ли, мистеръ Бортонъ? — сказала Беатриса, пріостанавливаясь на крыльцѣ и готовясь открыть зонтикъ, такъ какъ рѣшилась мужественно бороться съ непогодой.

— Я просто не знаю, что съ собою дѣлать, — мрачно отозвался американецъ, — на сегодняшній день я намѣтилъ осмотръ Fiesoie утромъ и Certosa послѣ обѣда.

— Какая жалость! Но вѣдь остаются еще картинныя галлереи…

— Я ихъ ужъ разъ обошелъ! — нетерпѣливо возразилъ тотъ.

— И ничего такого не примѣтили, на что стоило бы взглянуть еще разъ?

— Ровно ничего. Поглядите-ка туда, миссъ Гэмлинъ: какъ будто проясниваетъ…

— Нисколько. Да и вѣтеръ дуетъ съ противоположной стороны. Боюсь, что вамъ придется сидѣть дома. Прощайте!

Она закуталась въ плащъ и поспѣшила вдоль рѣки.

Благодаря-ли плохому освѣщенію, или по какой другой причинѣ, но работа въ этотъ день показалась Беатрисѣ необыкновенно трудной и мало интересной; мысли ея разбѣгались и часто возвращались къ высказанному Эвелиной желанію нанять отдѣльную квартирку. Но мечты ея были прерваны чьимъ-то голосомъ, радостно и изумленно произносившимъ ея имя.

Она подняла голову: передъ нею стоялъ молодой человѣкъ невзрачной наружности, но тщательно и даже изящно одѣтый.

— Я несказанно счастливъ, что опять васъ вижу! — молодой человѣкъ протянулъ ей руку.

Беатриса нехотя поздоровалась съ нимъ.

— Вы когда прибыли во Флоренцію? — спросила она.

— Вчера вечеромъ — и сразу окунулся въ міръ волшебныхъ грезъ! Какой былъ закатъ! Весь городъ со своими башнями и куполами церквей былъ залитъ пурпурнымъ сіяніемъ! Призрачный городъ, сотканный изъ свѣта и блеска!

— А сегодня — изъ дождя и грязи! — вставила Беатриса, поднимая упавшую на полъ кисть.

— Ахъ, позвольте мнѣ услужить вамъ!.. Гдѣ же вы все время пропадали, миссъ Гэмлинъ? Спрашивалъ я у вашихъ пріятельницъ, миссъ Фрезеръ и миссъ Беванъ, куда вы дѣвались, — но онѣ вашего адреса не знали…

— Я давно уже путешествую, — пояснила Беатриса и мысленно поблагодарила своихъ пріятельницъ.

— Вѣдь здѣсь вы работаете въ самой колыбели искусства! Вдохновляетесь самымъ воздухомъ Флоренціи! Въ подобной обстановкѣ всякій сдѣлается артистомъ!

Восторженный господинъ прислонился къ рѣшоткѣ, обнесенной вокругъ Венеры Медиційской, и одобрительно осмотрѣлся крутомъ.

Беатриса въ душѣ злилась; она чувствовала, что приходъ Гуго Вивальди въ настоящую минуту не желателенъ; ей хотѣлось сначала повидаться съ нимъ и описать ему чудака Гэрри Плейделя, съ которымъ она встрѣчалась въ рисовальной школѣ: она и ея подруги постоянно поднимали его на смѣхъ за его жеманную восторженность, самомнѣніе, увѣренность въ своемъ талантѣ.

— Что вы въ настоящую минуту дѣлаете? — спросилъ онъ, склоняясь надъ нею и разсматривая ея работу съ видомъ снисходительнаго знатока, — а! Mantegna! Прекрасно! Дайте-ка взглянуть! — онъ сложилъ пальцы на подобіе бинокля и взглянулъ на работу Беатрисы, — вполнѣ-ли вы довольны фигурой волхва? Правая рука немного длинна, — вы не находите?

— Не замѣчаю, — отвѣчала она, преодолѣвая злость и разбирающій ее въ то же самое время смѣхъ.

Приближался часъ обычнаго посѣщенія Гуго: онъ всегда приходилъ справляться, не нужны ли ей его помощь и совѣтъ.

Въ головѣ у нея мелькнула блестящая мысль: она вытащила свой завтракъ.

— Щепетильность его не выдержитъ подобнаго испытанія! — подумала она.

Но ее постигло горькое разочарованіе: онъ съ живѣйшимъ любопытствомъ заглянулъ въ ея свертокъ, который она методически развернула.

— Хлѣбъ и сушеные фрукты! Какъ поэтично!

Ей крѣпко захотѣлось запустить въ него своимъ поэтичнымъ завтракомъ, но въ виду неисполнимости этого желанія, она предложила ему раздѣлить ея скромную трапезу. Онъ сорвалъ двѣ-три ягодки изюму съ вѣтки, какъ дверь распахнулась, и на порогѣ показалась широкоплечая фигура Гуго Вивальди. Онъ поспѣшно двинулся къ Беатрисѣ, но вдругъ остановился, — увидавъ, что молодая дѣвушка не одна, повернулся къ нимъ спиной и вышелъ обратно въ ту же дверь.

Не успѣла она за нимъ закрыться, какъ снова распахнулась: на этотъ разъ вошли миссъ Гріерсонъ и ея племянница. Тетка, съ каталогомъ въ рукахъ, принялась добросовѣстно осматривать картины, дѣлая отмѣтки въ своей записной книжкѣ.

При видѣ Беатрисы и ея собесѣдника, голубые глазки миссъ Бланшъ жадно раскрылись; она послушно слѣдовала за теткой, но постоянно на нихъ оглядывалась, что, конечно, не ускользнуло отъ вниманія Беатрисы. Обѣ дамы, наконецъ, прошли въ сосѣднюю комнату.

Плейдель все не уходилъ, и терпѣніе Беатрисы истощилось.

— Къ сожалѣнію, я не имѣю возможности больше съ вами бесѣдовать, — сдержанно сказала она, — я очень отстала со своей картиной…

— Не обращайте на меня вниманія! — послѣдовало милостивое разрѣшеніе, — я согласенъ молчать, только буду слѣдить за вашей работой.

— Пожалуйста этого не дѣлайте! — въ полномъ отчаяніи воскликнула Беатриса. Плейдель усмѣхнулся: ея волненіе польстило ему.

— Увѣряю васъ: я не строгій критикъ! — сказалъ онъ, — но ваше желаніе для меня законъ. До свиданія! — онъ съ улыбкой откланялся и ушелъ.

Въ первый моментъ Беатрисѣ страстно захотѣлось выбѣжать въ корридоръ къ Гуго и все объяснить ему; но, по здравомъ размышленіи, она нашла этотъ поступокъ безразсуднымъ.

«Онъ и такъ, разумѣется, сообразилъ, что это мой старый знакомый, и потому ретировался. Навѣрно сейчасъ же вернется»…

Но время шло, а Гуго не. появлялся. Вскорѣ сзади послышались легкіе шаги, и за спиной Беатрисы задыхающійся голосъ произнесъ:

— О, миссъ Гэмлинъ, какая вы артистка! Замѣчательно!

— Очень рада, что моя работа вамъ нравится, — сухо откликнулась Беатриса, узнавъ въ говорившей Бланшъ Гріерсонъ.

— Нравится? Еще бы! Какое счастье быть художницей!

Беатриса промолчала, а Бланшъ продолжала:

— Милая миссъ Гэмлинъ! Я вамъ хочу что-то сказать, но не знаю съ чего начать. Вы не сердитесь, что я при тетѣ отношусь къ вамъ такъ сухо?

— Ничуть! — съ улыбкой отвѣчала Беатриса: — но не лучше ли будетъ, если вы и безъ тети станете относиться ко мнѣ такъ же?

— О, какъ можно, что вы! Я такъ восхищаюсь вами, миссъ Грэй, и дивной жизнью, которую вы ведете!

Беатриса опять промолчала.

— А съ вами сейчасъ разговаривалъ тоже художникъ? — съ блестящими глазками освѣдомилась Бланшъ.

— Этого господина я знавала въ Англіи.

— Но я увѣрена, что онъ художникъ, не такъ-ли? Какая прелесть его пиджакъ и шляпа! Только живописцы носятъ такіе!

— О, да! — смѣясь, отвѣтила Беатриса.

— Миссъ Гэмлинъ, — конфиденціально начала Бланшъ: — я отыскала въ этой комнатѣ портретъ молодого синьора Гвидотти. Вы видѣли?

— Нѣтъ! — Беатриса недоумѣвала.

— Вотъ онъ! — съ торжествомъ указала Бланшъ на Эндиміона, — неправда ли похожъ, какъ двѣ капли воды?

— Есть легкое сходство, — согласилась Беатриса, мелькомъ взглянувъ на фигуру спящаго юноши-красавца и съ облегченіемъ замѣтивъ вдали приближающуюся фигуру строгой тетки Бланшъ.

— Ахъ, вонъ и тетя! — шепнула племянница и, мотнувъ своей бѣлокурой головкой, моментально отвернулась отъ Беатрисы.

Беатриса снова попробовала приняться за прерванную работу, но на душѣ у нея было неспокойно и писанье не клеилось. Почувствовавъ утомленіе, она встала, чтобы расправить усталые члены. Передъ ея глазами опять мелькнулъ несносный бархатный пиджакъ и мягкая, войлочная шляпа.

— Устали сидѣть на одномъ мѣстѣ? — произнесъ Гэрри Плейдель: — пройдемтесь-ка лучше по корридору. Мнѣ хочется показать вамъ одну картину; вы, быть можетъ, ее не замѣтили, такъ какъ она виситъ въ тѣни и принадлежитъ кисти неизвѣстнаго художника, — но у меня особенная способность откапывать жемчужины, мимо которыхъ равнодушно проходитъ толпа. Тонъ картины изумительный: ярко-желтый, реальный. Честь и слава маэстро, написавшему ее!

— Идемте! — съ неожиданной рѣшимостью согласилась Беатриса, — въ галлереѣ у меня есть знакомый художникъ, съ которымъ я васъ познакомлю.

Плейдель заставилъ ее сперва полюбоваться ярко-желтымъ тономъ картины XV столѣтія, изображающей Преображеніе Господне; затѣмъ они направились къ галлереѣ, гдѣ за своимъ мольбертомъ сидѣлъ Гуго Вивальди и, повидимому, совершенно былъ поглощенъ своей работой.

— Синьоръ, — тихо обратилась Беатриса къ художнику: — если вы не черезчуръ заняты…

Гуго всталъ, сдержанно поклонился и серьезно отвѣтилъ:

— Я всегда къ вашимъ услугамъ, синьорина.

Торжественный тонъ его заставилъ Беатрису улыбнуться: тотъ ли это обыкновенно добродушный и грубоватый Гуго? Тѣмъ не менѣе, она продолжала все такъ же оффиціально:

— Позвольте вамъ представить мистера Плейделя, одного изъ моихъ товарищей по лондонской рисовальной школѣ.

Англичанинъ граціозно взмахнулъ широкополой шляпой надъ живописно взбитыми кудрями, а Вивальди, быстро окинувъ его взглядомъ, отвѣтилъ на поклонъ; Беатриса была увѣрена, что отъ него не ускользнула ни одна подробность изъ нѣсколько шутовской наружности Плейделя.

— Синьоръ говоритъ по-итальянски или нѣтъ? — освѣдомился Гуго на родномъ своемъ языкѣ.

— Увы! — съ отрицательнымъ жестомъ отвѣчалъ Плейдель, — у меня никогда не было случая изучить вашъ божественный языкъ, но я надѣюсь вскорѣ освоиться съ нимъ здѣсь!

— Боже, да онъ намѣренъ тутъ корни пустить! — въ ужасѣ подумала Беатриса. Гуго не отвѣчалъ, очевидно, считая разговоръ исчерпаннымъ. Молодая дѣвушка знала, что всякія церемоніи ему въ тягость, и что онъ не замедлитъ выдать себя.

— Но вы вѣдь говорите по-англійски? — съ очаровательной улыбкой освѣдомился Плейдель.

— Немножко… въ случаѣ крайней необходимости, — отрѣзалъ Гуго, снова садясь, помахивая кистью и стараясь скрыть возрастающее нетерпѣніе.

— Разрѣшите взглянуть на вашу работу! Тиціанъ? Ну, да, въ смыслѣ красокъ онъ великій мастеръ, но въ его твореніяхъ души нѣтъ. Вы вѣрно изучаете его краски?

— Я пишу эту картину по заказу, — грубо пояснилъ Гуго.

— Неужели же вы настолько унижаете свое искусство, что пишете картины, которыхъ не одобряете, исключительно ради наживы?

Вопросъ былъ, конечно, дерзкій; но Беатриса въ душѣ посмѣялась, при мысли, что Гуго не разъ читалъ проповѣди своему отцу на ту же тему.

— Но мистеръ Плейдель, — поспѣшила она вмѣшаться, — по счастью, эта картина одна изъ нашихъ любимыхъ! Она одинаково нравится и синьору Вивальди, и мнѣ.

Гуго взглянулъ на нее и смягчился. Беатриса почувствовала большое облегченіе, когда онъ обратился къ ней прежнимъ рѣзковатымъ тономъ:

— Почему вы не работаете, синьорина?

— Главнымъ образомъ, потому, что теряю время на разговоры съ вами, — съ веселымъ задоромъ отвѣчала она, — кромѣ того, мнѣ вообще сегодня не работается. Мнѣ нуженъ вашъ совѣтъ.

Гуго всталъ и безпрекословно послѣдовалъ за Беатрисой. Долго стоялъ онъ передъ ея копіей и, наконецъ, сказалъ:

— Безобразіе! Придется уничтожить все, что вы сегодня наработали!

— Согласенъ ли онъ со мной насчетъ правой руки волхва? — не унимался Гэрри Плейдель; Гуго, какъ и всегда, говорилъ съ Беатрисой по-итальянски. При этомъ вопросѣ онъ рѣзко повернулся къ англичанину:

— Вы настолько любезны, что беретесь помочь синьоринѣ? Въ такомъ случаѣ я ухожу. У семи нянекъ ребенку плохо.

Беатриса не успѣла опомниться, какъ тяжелая дверь съ шумомъ за нимъ захлопнулась, и удаляющіеся шаги его гулко зазвучали по мраморному полу корридора.

Она сѣла, но настроеніе ея окончательно испортилось. Работа не налаживалась, присутствіе Плейделя раздражало ее… Разсерженная, кромѣ того, поведеніемъ Гуго, и не зная, что предпринять, она схватила кисть и начала яростно писать. Голосъ Плейделя снова раздался надъ ея ухомъ:

— До свиданія, пока, миссъ Гэмлинъ… Надѣюсь, что это пріятное свиданіе не послѣднее.

Беатриса насмѣшливо улыбнулась.

— Дайте мнѣ вашъ адресъ, — попросилъ неугомонный Плейдель.

Чтобы поскорѣе отвязаться отъ него, молодая дѣвушка назвала пансіонъ Больдъ.

Въ тотъ же вечеръ, за обѣдомъ, добродушный нѣмецъ-профессоръ испыталъ неожиданное потрясеніе: вмѣсто обычнаго, безмятежнаго отвѣта на его неизмѣнный вопросъ, Беатриса раздраженно отвѣтила:

— Нѣтъ, я испортила свою картину.

Готовая появиться на губахъ добродушнаго старика улыбка такъ и застыла; онъ растерянно заморгалъ и могъ только пробормотать:

— А… а… а…-- и умолкъ. Съ огорченнымъ вздохомъ принялся онъ за ѣду, по всей вѣроятности размышляя о томъ, что характеръ женщины навсегда останется загадкой даже для нѣмца, профессора естественныхъ наукъ.

IV.

— Что съ тобой? — спросилъ старикъ Вивальди сына, черезъ нѣсколько дней послѣ появленія Плейделя въ Palazzo Uffizzi, — ты на всѣхъ накидываешься словно дикій звѣрь!

Въ этихъ словахъ выразилось все безпокойство старика при видѣ перемѣны, подмѣченной въ сынѣ.

— Джемма переварила курицу, а салатъ, должно быть, валяла по полу! — проворчалъ Гуго, съ отвращеніемъ глядя на кушанья и придвигая стулъ къ столу.

— Обѣдъ какъ обѣдъ. У тебя ужъ не мигрень ли?

Гуго засмѣялся.

— Ты когда нибудь слыхалъ, чтобы я жаловался на мигрень? Но ты правъ, я сильно не въ духѣ. Со мной это бываетъ. Гдѣ Гвидо?

— Пошелъ къ нотаріусу подписывать контрактъ на квартиру. Сегодня съ нимъ серьезно говорить нельзя: онъ дурачится, какъ ребенокъ. Я думаю, что Строцци и Корсини не такъ гордятся своими дворцами, какъ Гвидо своей мастерской въ четвертомъ этажѣ.

— Мальчикъ правъ, онъ радъ своей независимости. А, вотъ и онъ!

Мимо окна быстро промелькнула стройная фигура юноши.

— Привѣтствую тебя, владѣлецъ четвертаго этажа! Что ты это притащилъ?

— Бутылку Орвіетто! — провозгласилъ Гвидо, бережно устанавливая ее на столъ, — надо спрыснуть мои начинанія!

— И ознаменовываешь ихъ неразсчетливой тратой на дорогое вино? Или ты полагаешь, что за будущую твою славу нельзя выпить дешевенькаго Chianti?

Гвидо налилъ три стакана.

— Немыслимо! — возразилъ онъ, — слава будетъ, это неоспоримо. Я чувствую, что добьюсь ея, и не столько благодаря своему таланту, сколько потому, что я обязанъ выказать вамъ этимъ мою благодарность за вашу любовь и возню со мной. Мысль эта придастъ мнѣ силы и будетъ вдохновлять мои произведенія. Дайте руку, маэстро, и ты, Гуго. Пока, я благодарю васъ только на словахъ; но въ будущемъ надѣюсь доказать благодарность свою на дѣлѣ!

Гуго добродушно засмѣялся и потрепалъ юношу по плечу; но Андреа былъ, видимо, растроганъ: итальянцы страстные охотники до всякихъ сердечныхъ изліяній, а Гвидо, очевидно, говорилъ отъ души, хотя и высокопарнымъ слогомъ. Со слезами на глазахъ поднялся старикъ на ноги и отвѣтилъ тоже краткой рѣчью:

— Гвидо, пріемный сынъ мой, пью за твой успѣхъ! Желаю тебѣ счастья и славы до глубокой старости. Я буду молиться за тебя, пока не умру. Только, Гвидо, помни мой совѣтъ: не злоупотребляй бистромъ! Эта твоя слабость. Такую краску надо употреблять крайне осмотрительно и умѣренно.

Андреа осушилъ стаканъ и сѣлъ; ни одинъ изъ молодыхъ людей не улыбнулся при рѣзкомъ переходѣ отъ прочувствованныхъ словъ къ краскѣ. Они видѣли, что голосъ стараго художника дрожитъ, какъ дрожитъ и его рука, ставя на столъ стаканъ.

— Но вы не совсѣмъ покинете меня? — довѣрчиво спросилъ Гвидо; — позволите мнѣ забѣгать къ вамъ за помощью и совѣтомъ? Не забывайте, что я вашъ сынъ, не отказывайтесь отъ меня! Я вѣдь еще сильно нуждаюсь въ вашей поддержкѣ!

— Мы и не думаемъ отказываться отъ тебя! — ласково возразилъ старшій Вивальди, — приходи, когда вздумается, мы всегда будемъ тебѣ рады. Совѣты мои тоже къ твоимъ услугамъ, если ты дорожишь ими, но… ты былъ ужасно упрямъ, Гвидо, насчетъ бистра!

На этотъ разъ Гвидо разсмѣялся.

— Виноватъ, но обѣщаюсь исправиться. Скажи мнѣ, Гуго, ужъ не купить-ли мнѣ бархатный пиджакъ и широкополую sombrero, чтобы быть похожимъ на артиста, какъ тотъ англичанинъ, что знакомъ съ нашей синьориной?

Лицо Гуго омрачилось и онъ проворчалъ что-то невнятное; но Гвидо продолжалъ, словно не замѣчая:

— Миссъ Грей разсказывала мнѣ сегодня, какъ онъ имъ надоѣдаетъ, въ особенности миссъ Беатрисѣ: вѣчно торчитъ въ галлереѣ, критикуетъ ея работу и толкуетъ о будущихъ своихъ великихъ произведеніяхъ… Хочетъ тоже скопировать что-нибудь въ галлереѣ, но только еще ничего не выбралъ достойнаго его кисти. Бѣдная миссъ Гэмлинъ!

— Почему же бѣдная? — спросилъ Гуго.

— Потому что она его терпѣть не можетъ. Писать онъ умѣетъ такъ же прекрасно, какъ любой котъ концомъ своего хвоста, за то мнѣнія о себѣ необычайно высокаго! Словомъ, настоящій англичанинъ. Синьоринамъ онъ надоѣлъ до тошноты.

— Ты видалъ его? — оживился Гуго.

— Какъ же! Его костюмъ сталъ посмѣшищемъ всего города! Я и пошелъ сегодня въ Уфицци, съ спеціальной цѣлью поглядѣть на него. Онъ торчалъ по обыкновенію на подмосткахъ, возлѣ миссъ Гэмлинъ; она познакомила насъ и шепнула мнѣ: «уведите его! Я не могу работать, когда онъ торчитъ у меня подъ бокомъ»! Я и утащилъ его въ другую комнату, хоть онъ и упирался. Кстати, гдѣ же ты былъ, Гуго? Я тебя не видалъ.

— Я не былъ тамъ сегодня.

Гвидо приподнялъ кверху брови; Андреа съ безпокойствомъ взглянулъ на сына. Ужъ вѣрно Гуго боленъ, если не работаетъ!

— Ну-съ, а какъ же вы провели время съ синьоромъ Плейделемъ? — рѣзко спросилъ Гуго: его раздражало безмолвное недоумѣніе отца и Гвидо.

Послѣдній засмѣялся.

— Мы отправились по галлереямъ, и онъ комично критиковалъ и попадалъ пальцемъ въ небо. На меня просто страху нагналъ своими безапелляціонными сужденіями. Наконецъ, мы остановились передъ Венерой Ботичелли. Я всегда неособенно любилъ эту Венеру, а теперь я ее просто ненавижу!

— Должно быть, мистеръ Плейдель одобрилъ ее?

— Впалъ въ восторгъ неописанный. Приподнялся на цыпочки, склонилъ головку на бокъ и началъ говорить стихами. Всплескивалъ руками и билъ себя въ грудь. Я сначала молча наблюдалъ за нимъ, а потомъ не выдержалъ и сказалъ: «васъ смущаетъ ея поза, синьоръ? Я самъ всегда боюсь, какъ бы она не упала: ишь вѣдь стоитъ на самомъ краю раковины»! Онъ обдалъ меня презрительнымъ взглядомъ и спросилъ, неужели я не понимаю, что картина заключаетъ въ себѣ аллегорію? Я сознался, что слыхать про аллегорію слыхалъ, но никакъ въ толкъ не возьму, въ чемъ она заключается, — и обратился за разъясненіемъ непосредственно къ нему самому. Онъ отвѣчалъ, что понимать мало, надо ощущать… Я придрался къ буквальному значенію слова и выразилъ сожалѣніе, что сторожъ не позволитъ мнѣ трогать картину руками. Тутъ ужъ онъ окончательно задралъ носъ и отказался вразумлять меня. И мы разстались.

— Ты ужасно дерзкій юноша! — засмѣялся Гуго, — отецъ, дай я положу тебѣ еще кусокъ курицы: она очень вкусна!

— Che-e! — воскликнулъ Андреа, и черные глазки его блеснули изъ-подъ нависшихъ бровей: — значитъ, не совсѣмъ переварила ее Джемма?

— Я ухожу! — заявилъ Гвидо, вставая изъ-за стола, — загляну сегодня въ клубъ… Не зайти-ли мнѣ мимоходомъ въ пансіонъ Больдъ, Гуго? Не пойдутъ-ли синьорины завтра вечеромъ гулять?

— Какъ хочешь, — сказалъ Гуго, но на душѣ у него стало необыкновенно легко. Не далѣе какъ утромъ, онъ обвинялъ себя въ томъ, что слишкомъ навязываетъ свое общество молодой англичанкѣ и рѣшилъ положить конецъ прогулкамъ, которыя они предпринимали каждое воскресенье. Это было умѣстно, говорилъ онъ самъ себѣ, пока у нихъ не было во Флоренціи болѣе близкихъ друзей, чѣмъ онъ, его отецъ и Гвидо; но теперь вполнѣ понятно и естественно, что онѣ предпочитаютъ общество своего соотечественника и стараго знакомаго. Непосредственно, положимъ, за этимъ разсужденіемъ послѣдовалъ припадокъ ярости, и бѣдному Плейделю за глаза порядкомъ таки досталось! Гуго обозвалъ его мысленно обезьяной и шутомъ, и вообще не жалѣлъ для него самыхъ лестныхъ эпитетовъ. Теперь уже въ его чувствахъ произошла моментальная перемѣна: онъ уже относился къ Плейделю съ полупрезрительнымъ сожалѣніемъ, а негодовалъ и злился лишь на самого себя.

«Сидѣлъ дома, какъ дуракъ, — ругалъ онъ себя, — а ее, бѣдную, отдалъ на съѣденіе этой глупой мартышкѣ! И вчера хорошъ я былъ, когда огрызался на нее на каждомъ шагу! Ахъ Гуго Вивальди, ты просто злой, неотесанный болванъ»!

— Иди, иди, Гвидо! куда собирался! — громко сказалъ онъ.

— До свиданія! — весело крикнулъ Гвидо съ порога.

— Скучно намъ будетъ безъ малаго! — замѣтилъ Андреа Вивальди, зажигая толстую сигару и располагаясь въ креслѣ поудобнѣе, чтобы отдохнуть послѣ дневныхъ трудовъ, — я, по крайней мѣрѣ, привыкъ къ его проказамъ и мнѣ будетъ не доставать ихъ. Скучно въ домѣ безъ молодежи, неправда-ли, Гуго?

— Онъ не за тридевять земель отъ насъ уѣзжаетъ. Что же касается до молодежи, то и мои волосы еще не убѣлены сѣдинами! — возразилъ Гуго, спуская на лобъ прядь темно-каштановыхъ кудрей и скашивая глаза съ цѣлью увидать ихъ.

— Ну, тебѣ ужъ за тридцать перевалило!.. Не коси такъ глаза, Гуго!.. А многіе женятся раньше двадцати пяти лѣтъ.

— Дураки! — рѣшилъ Гуго.

— Я женился на твоей матери двадцати семи лѣтъ, Гуго!

— Твое счастье, отецъ. Но… я до сихъ поръ не встрѣчалъ ни одной женщины, которая походила бы на мою мать.

— Есть же на свѣтѣ хорошія! Присмотрись. Что ты скажешь о дочери Берлети, напримѣръ? Полненькая, ясноглазая вострушка съ прелестной улыбкой…

— Черезъ десять лѣтъ растолстѣетъ до того, что перестанетъ двигаться! — съ отвращеніемъ перебилъ Гуго.

— А Джулія Панни? Она худенькая, съ хорошимъ приданымъ!

— Съ ней умрешь отъ скуки.

— Она просто робѣетъ въ твоемъ присутствіи! Женись, и сразу увидишь въ ней перемѣну.

— Рискъ слишкомъ великъ!

— Да ты ни одной дѣвушки не узнаешь хорошо до свадьбы, — потому что совсѣмъ въ обществѣ не бываешь!

— Не желаю. Каждая маменька видитъ во мнѣ жениха, и раньше чѣмъ познакомить меня со своей дочерью, взвѣшиваетъ всѣ выгоды и невыгоды брачнаго союза со мной. Спасибо!

— Упрямый оселъ! — вскипѣлъ вдругъ старикъ, — ну, такъ и живи одинъ, пока не впадешь въ дѣтство и сдуру не женишься на своей кухаркѣ или натурщицѣ, какъ старый Джакопо Форли. Прекрасно она съ нимъ обращается, нечего сказать! Дошло дѣло до того, что онъ не знаетъ, въ правѣ ли считать свою голову собственностью. Кстати, и натурщицы лишился, а вмѣсто нея пріобрѣлъ сварливую жену, отравляющую ему послѣдніе годы жизни. То же и съ тобой будетъ, вотъ увидишь!

— Не будетъ! — невозмутимо отвѣчалъ Гуго, покуривая сигару.

— А дѣтки, Гуго?! — продолжалъ старикъ, поглаживая колѣни и съ мольбой глядя на сына, — рѣзвились бы вокругъ тебя милыя крошки, ласкали бы тебя, называли бы папой… Ты всегда любилъ даже чужихъ дѣтей, а своихъ-то…

Лицо Гуго смягчилось.

— Я не говорю, отецъ, что избралъ для себя лучшую долю, но… такова, значитъ, судьба!

Старикъ продолжалъ потирать колѣни и шепталъ: «Nonno! nonno!» (по-итальянски: дѣвушка).

Сердце Гуго сжалось. Онъ подошелъ къ отцу и ласково положилъ ему руку на плечо.

— Желалъ бы я, ради тебя, отецъ, осуществить твою мечту, но…

Но минутная слабость Андреа уже миновала; онъ снова разсердился и стряхнулъ съ плеча руку сына.

— Какъ ты великодушенъ! Пожалуйста, не стѣсняйся изъ за меня. Прелестно, когда молодой человѣкъ съ постной физіономіей говоритъ своему отцу: «и радъ бы для тебя жениться, да не могу!» Скоро ты и курить, и пить вино будешь исключительно въ угоду мнѣ!

Гуго пожалъ плечами и вернулся на свое мѣсто.

— Я начинаю подозрѣвать тебя въ несчастной любви! — вспылилъ отецъ.

— Ты лучше примись за Гвидо, — посовѣтовалъ Гуго, не обращая вниманія на послѣднія слова отца, — онъ изъ тѣхъ, которые рано женятся.

— Славный выйдетъ отецъ семейства изъ этой мартышки! А по моему, ты похожъ на человѣка, который страдаетъ отъ несчастной любви, слышишь ты?

Онъ повторилъ эту догадку въ насмѣшку надъ сыномъ, потому что злился на него и разсчитывать разсердить его, но никакъ не подозрѣвалъ, насколько онъ недалекъ отъ истины.

— Слышу! — откликнулся Гуго, поднимая голову и съ вызывающимъ видомъ глядя на отца, — мысль эта дѣлаетъ тебѣ честь. И къ кому же, по твоему, я питаю роковую страсть?

— Къ своей картинѣ, можетъ быть, почемъ я знаю! Женщинъ ты почти не видишь, Богъ тебя пойметъ! За этотъ мѣсяцъ ты только и говорилъ, что съ Джеммой, да съ нашими синьоринами…

И вдругъ, при послѣднихъ словахъ, старика какъ громомъ поразило: что-то въ лицѣ Гуго навело его на слѣдъ, и онъ мгновенно все понялъ! Холодный потъ выступилъ по его тѣлу, слова замерли на губахъ и онъ простеръ къ сыну дрожащія руки:

— Гуго, сынъ мой! — пробормоталъ онъ упавшимъ голосомъ.

Гуго почувствовалъ къ нему смутную жалость, но ни слова не сказалъ. Всего только нѣсколько дней тому назадъ онъ и самъ-то понялъ, что съ нимъ творится, а теперь чужая рука неосторожно коснулась его раны…

Андреа испугался дѣйствія своихъ словъ, когда увидѣлъ, что сынъ смертельно поблѣднѣлъ. Онъ схватилъ его руку и прижалъ ее къ своей груди.

— Гуго, скажи мнѣ хоть одно слово! Сынъ мой, я вѣдь не могъ знать… ахъ, я оселъ! ахъ, дуракъ старый! Я ровно ничего не подозрѣвалъ!

— Я понимаю это, отецъ.

Гуго уже поборолъ своё волненіе и говорилъ обычнымъ, твердымъ голосомъ.

Безпокойство Андреа нѣсколько поулеглось, и любопытство, полное сочувствія и страха, взяло верхъ надъ другими чувствами.

— Любишь ее? Лучше бы ты прямо влюбился въ одну изъ Мадоннъ въ церкви!

— Это вѣрно.

— Сынъ мой… а можетъ быть, я ошибаюсь… она отвѣчаетъ тебѣ?

Гуго подскочилъ какъ ужаленный.

— Она ничего не знаетъ! Какъ могъ ты вообразить!..

— И ты смиренно, молча страдаешь?

Гуго передернуло.

— Могу ли я не страдать, когда болятъ зубы?

— Тебѣ будетъ нелегко! — покачалъ головой старикъ.

— Лучше вѣкъ терпѣть, чѣмъ вдругъ умереть! — былъ рѣзкій отвѣтъ, — равнодушіе ея я переношу, но презрѣніе ея убьетъ меня. А съ моей стороны было бы подло открыть ей мои чувства. Она на чужбинѣ, у нея здѣсь нѣтъ ни защитниковъ, ни покровителей; она надѣется на самое себя, да еще довѣряетъ намъ, нашимъ совѣтамъ… Мыслимо ли мнѣ надоѣдать ей любовью при существующихъ условіяхъ?

Андреа съ восхищеніемъ посмотрѣлъ на сына.

— Да, да, ты правъ, — если ты только вполнѣ увѣренъ… Но…-- старикъ заёрзалъ на креслѣ, — почему ты такъ увѣренъ Гуго, что она не раздѣляетъ твоего чувства?

— Ахъ, какая я ей пара!

— Чѣмъ же ты не женихъ? — обидчиво сказалъ Вивальди, съ гордостью оглядывая статную фигуру сына, — чѣмъ ты плохъ?

— Не въ томъ дѣло. Но я считаю постыднымъ нарушить ея душевный покой моими сердечными изліяніями. Неужели ты думаешь, что я бы не догадался, если бъ она питала ко мнѣ болѣе нѣжное, чѣмъ дружба, чувство? Я не такъ ужъ тупъ.

— Положимъ!.. — съ видомъ мрачной покорности проворчалъ старикъ, — ты не бойся, я вмѣшиваться въ твои дѣла не стану…

— Ну и будемъ считать разговоръ исчерпаннымъ! — сказалъ Гуго, усталымъ жестомъ проводя рукой по лбу, — только ты ужъ больше не приставай ко мнѣ съ Лизой Берлети и Джуліей Панни! Не такъ ли, отецъ? — добавилъ онъ съ улыбкой, но Андреа въ отвѣтъ пробормоталъ что-то невнятное: онъ, видимо, былъ разстроенъ и недоволенъ.

V.

На другой день стояла великолѣпная погода, а во Флоренціи въ ясный солнечный день улицы кишатъ самой разношерстной публикой; конки биткомъ набиты: цѣлыя семьи отправляются за городъ.

Четверо друзей, весело болтая, отправились по дорогѣ къ Болоньѣ. Беатриса рада была видѣть Гуго въ обычномъ настроеніи, а не въ томъ странномъ состояніи, въ которое повергло его злополучное появленіе Гэрри Плейделя въ картинной галлереѣ. Она понимала, что онъ ревнуетъ ее къ англичанину, а потому и дуется, — но считала его ревность чисто профессіональной, зная, что Гуго не терпитъ вмѣшательства въ дѣла «его ученицы» — какъ онъ привыкъ считать Беатрису. Ей хотѣлось объяснить ему, что ревность его неосновательна, что совѣты его, Гуго, не могутъ быть замѣнены для нея ничьими другими; но она не желала дѣлать перваго шага къ примиренію. А теперь онъ, повидимому, взялся за разумъ — и слава Богу.

Беатриса сообщила ему зародившійся въ головѣ Эвелины планъ касательно самостоятельной квартиры.

— Примѣръ Гвидо заразилъ и насъ, — сказала она и улыбнулась юношѣ, который шелъ рядомъ съ Эвелиной.

— Поздравляю, синьорина! — отозвался тотъ, — чтобы узнать всю прелесть независимости, надо ее испытать на себѣ самомъ! Встанешь поздно, некому разбудить тебя; начнешь разводить огонь, онъ упорно отказывается горѣть, — ты весь въ поту и въ сажѣ; въ результатѣ наглотаешься холоднаго сырого кофе. За то независимъ!

— Боже мой! Все это вы претерпѣли сегодня? Послушаешь васъ, такъ перетрусишь заранѣе!..

— Но вѣдь у васъ, синьорины, будетъ прислуга. Кажется, есть подходящая квартирка въ Casa-San-Jacopo… Да вы, быть можетъ, ее знаете? Надъ входной дверью рельефъ Мадонны…

— Ахъ, какое прелестное мѣстечко! — воскликнула Эвелина, — мы часто имъ любовались.

— Только домъ въ довольно жалкомъ состояніи, — прибавилъ Гвидо, — не лучше ли поискать прежде въ новыхъ кварталахъ, на Piazza Cavour или d’Azeglio?

— Ни за что на свѣтѣ! — въ одинъ голосъ воскликнули молодыя дѣвушки.

— Въ такомъ случаѣ давайте завтра же осмотримъ помѣщеніе! — предложилъ Гуго.

— Въ пансіонѣ Больдъ насъ, конечно, сочтутъ за сумасшедшихъ! — сказала, смѣясь, Эвелина.

— И меня возьмете съ собой? — спросилъ Гвидо.

— Какъ же обойтись безъ васъ! — отвѣтила Беатриса, — вы стали опытнымъ въ этихъ дѣлахъ. Вы проводите миссъ Грей изъ мастерской, а мы съ синьоромъ Вивальди вмѣстѣ выйдемъ изъ галлереи — и всѣ сойдемся въ Casa-San-Jacopo.

Они свернули на тропинку, которая ведетъ въ Fiesoie, предпочитая окольную дорогу для возвращенія въ городъ.

Неподалеку отъ Badia сдѣлали привалъ.

Подъ ихъ логами, справа, тихо струилась рѣчка Mugnone, на окраинѣ города впадающая въ Арно. Флоренція, съ ея стариннымъ соборомъ и многочисленными куполами церквей, раскинулась по обѣимъ сторонамъ рѣки и со всѣхъ сторонъ защищена была горами. Слѣва между ними вилась пустынная долина, гдѣ протекаетъ верхняя часть Mugnone.

— Эта долина особенно нравится мнѣ, — заявила Эвелина, — какая тишина, какая благодать вдали отъ человѣческаго муравейника!

— Не понимаю вашего вкуса! — возразилъ Гвидо, — печальная, мертвая мѣстность, что тутъ хорошаго?

— Вы врагъ всего печальнаго, Гвидо?

— Правда, синьорина, сознаюсь. Я молодъ и… хоть не всегда веселъ, но грустить не люблю.

Отправились дальше. Гуго и Беатриса, разговаривая, ушли впередъ.

У края дороги шла низенькая каменная ограда; Эвелина присѣла на нее и сказала:

— Я васъ печальнымъ никогда не видала, Гвидо…

— Да, — усмѣхнулся онъ, — стараюсь въ этомъ не грѣшить. А случалось ли вамъ, синьорина, чего нибудь страстно желать… и думать, что если бъ жизнь ваша сложилась иначе, желаніе ваше могло бы исполниться?..

Эвелина съ удивленіемъ взглянула на него.

— Я никакъ не думала, что вы недовольны своей жизнью, Гвидо.

— Я недоволенъ прошлымъ, синьорина! — съ горечью сказалъ юноша, — вы вѣдь знаете, что я ничто! Я хотѣлъ бы быть «чѣмъ-нибудь»… Родныхъ у меня нѣтъ, я даже не знаю, — кто были мои отецъ и мать, кто далъ мнѣ имя! Большинству людей воспоминанія дѣтства отрадны, — а во мнѣ онѣ вызываютъ лишь стыдъ.

— Бѣдность и сиротство — не позоръ, Гвидо, — ласково сказала Эвелина.

— Но не къ хорошему ведутъ! — вздохнулъ юноша, — ребенокъ я былъ гадкій, испорченный, шлялся, безпріютный, по улицамъ, выпрашивалъ милостыню и лгалъ. Помню, разъ я стащилъ съ лотка торговки каштановое пирожное, — та поймала меня, но я тотчасъ же навралъ ей, что укралъ для больной, умирающей матери… и она простила меня, добрая душа! — повѣрила, пожалѣла! А мнѣ ничуть не было совѣстно, напротивъ. Я убѣжалъ за уголъ и, посмѣиваясь, вонзилъ острые зубенки въ украденное пирожное. Если бы не Вивальди, изъ меня несомнѣнно вышелъ бы разбойникъ.

— Бѣдный мальчикъ! Бѣдное дитя! — прошептала дѣвушка.

— Вы жалѣете его? — радостно воскликнулъ Гвидо, — жалѣете замарашку, лгуна, воришку? Съ годами онъ сталъ умнѣе, сдержаннѣе, но… едва-ли лучше… Сколько разъ, изъ разсчета и личныхъ выгодъ, я лгалъ самому маэстро!

— Это, конечно, не похвально, — кротко замѣтила Эвелина, — но вѣдь вы сознавали, что дурно поступаете? У васъ натура не испорченная, иначе вы не могли-бы, послѣ такого прошлаго, возвыситься до…-- она не нашла слова и покраснѣла.

— И вы вѣрите въ мою теперешнюю порядочность, — тихо спросилъ Гвидо.

— Да, — твердо отвѣтила она и встала.

Они пошли дальше въ молчаніи. Кажется, ничего особеннаго не было сказано между ними, а сердца ихъ трепетно бились, новый огонь загорѣлся въ глазахъ. Солнце такъ ярко свѣтило косыми лучами; какъ хорошъ міръ Божій!..

Разговоръ между другой парочкой былъ въ иномъ родѣ.

— Посмотрите, какое великолѣпіе! — сказалъ Гуго своей спутницѣ, — неправда-ли, какъ хороша наша Флоренція?

— Восхитительна! — горячо отозвалась Беатриса.

— А между тѣмъ, иные утверждаютъ, что Неаполь красивѣе.

— Неаполь ужасенъ! Онъ похожъ на красивую блудницу..

— А Римъ?

— Римъ это — городъ чудесъ. Только кто-то сказалъ, что тамъ въ воздухѣ носится запахъ крови… И это вѣрно. Надъ нимъ тяготѣетъ атмосфера былыхъ преступленій и убійствъ…

— Значитъ, наша Флоренція болѣе всего пришлась вамъ по вкусу?

— Я ее люблю… да родной нашъ Лондонъ. Да, да, не изумляйтесь! Увѣряю васъ, что нашъ туманный Лондонъ милъ моему сердцу!

— Я прожилъ въ Лондонѣ недѣлю и яснаго солнышка не видалъ ни разу.

Она засмѣялась и оглянулась назадъ.

— Гвидо! — крикнула она приближавшемуся юношѣ, — если синьоръ Вивальди и я останемся еще минуту съ глазу на глазъ, то мы навѣрно поссоримся изъ-за Лондона! Идите къ намъ!

— Иду, синьорина! — Гвидо подошелъ къ ней со свойственной ему лѣнивой граціей, — о чемъ прикажете вести съ вами разговоръ?

— Хотя бы о вашей работѣ. Когда вы намѣрены приняться за картину?

— Скоро… Завтра!

— Вотъ какъ! Очень торопитесь написать ее?

— Желалъ бы поскорѣе. Все дѣло за сюжетомъ.

— Не придумали еще?

— Нѣтъ… Не поможете-ли вы мнѣ?

— Сцену изъ Бокаччіо…

— Эпизодъ изъ отечественной войны, — предложилъ Гуго.

— А вы что посовѣтуете, синьорина? — обратился Гвидо къ Эвелинѣ. Та вздрогнула. Въ воображеніи ея рисовалась картина: маленькій, бездомный оборвышъ, брошенный на произволъ судьбы въ городѣ…

— Я бы взяла сцену изъ собственной жизни…-- робко намекнула она. Онъ понялъ и взглядомъ поблагодарилъ ее.

Подъ конецъ прогулки разговаривали почти исключительно Гуго съ Беатрисой. Гвидо и Эвелина погружены были въ свои думы.

Когда молодыя дѣвушки очутились вдвоемъ въ своей комнатѣ, Беатриса взглянула на подругу и ахнула отъ восхищенія:

— Какая ты красавица, Эвелина!

— Неужели? — Эвелина вспыхнула и побѣжала къ зеркалу, — я рада… очень рада, что я красива! — сказала она, вся сіяя счастьемъ.

VI.

На другой день, около трехъ часовъ, Эвелина бросила кисти и, надѣвая на ходу шляпу, сказала старому маэстро:

— До свиданія, дорогой учитель! Меня навѣрно уже ждутъ въ Santocopo.

— Я думалъ, что и Гвидо пойдетъ съ вами?

— Я сама такъ думала, да видно заработался и забылъ.

— Я васъ провожу.

— Что вы, дорогой маэстро! Къ чему вамъ терять время изъ-за меня.

— Я еще раньше намѣревался идти, — сурово отрѣзалъ онъ, взялъ шляпу и накинулъ плащъ, — немыслимо вамъ, дѣтямъ, самимъ выбрать квартиру. Вы увлечетесь какимъ-нибудь дурацкимъ окномъ или дверью, откуда открывается живописный видъ, и наймете вонючую или сырую нору.

Эвелина засмѣялась, вспомнивъ эпизодъ съ клѣтчатымъ платкомъ, и выразила старому живописцу благодарность за его заботы.

Беатриса и Гуго поджидали ихъ въ улицѣ Santocopo.

Надь дверями дома рельефъ, della-Robbia, изображалъ Благовѣщеніе.

— Madonna будетъ благословлять насъ при выходѣ изъ дома и при возвращеніи! — замѣтила Эвелина.

Старуха-привратница, сгорая отъ любопытства, принесла ключи отъ пустой квартиры.

— Пожалуйте, синьорины! Осторожнѣе поднимайтесь по темной лѣстницѣ… Воздухъ наверху, разумѣется, свѣжѣе… Ну вотъ…-- она, тяжело дыша, остановилась передъ дверью и принялась возиться съ заржавленнымъ замкомъ. Дверь отворилась, и посѣтители вошли въ маленькую переднюю, слабо освѣщенную крошечнымъ окошечкомъ. Изъ передней выходили двѣ двери, — одна въ кухню, другая въ большую комнату въ два свѣта, тянувшуюся въ длину всего этажа.

Беатриса съ удовольствіемъ замѣтила, что изъ оконъ передняго фасада открывается видъ на рѣку; а съ другой стороны виднѣются верхушки деревьевъ садовъ Boboli.

— Какой чудный карнизъ! — восторгалась Эвелина, разглядывая гирлянду изъ цвѣтовъ и фруктовъ, окаймлявшую стѣны.

— А паутину можете употребить на занавѣски! — брезгливо проворчалъ Андреа Вивальди.

Старуха обидѣлась.

— Паутина? Эка важность, подумаешь! — проворчала она и съ азартомъ принялась смахивать пыль передникомъ, такъ что посѣтители шарахнулись отъ нея, — не чистить-же мнѣ комнаты для привидѣній!

— И видно, что вы съ этимъ народомъ не церемонитесь! — замѣтилъ Андреа.

— Привидѣнія? — повторила Эвелина.

— Это я такъ сказала, милая барышня! Никакихъ привидѣній нѣту, Богъ миловалъ. Пустая квартира, вотъ что я разумѣю. А уберете ее, да принарядите, чистый дворецъ выйдетъ! До васъ жила здѣсь актриса, — богатое убранство было у нея! Ужъ и кутила-же она, сердечная!

— Не смѣйте разсказывать о кутежахъ вашей актрисы! — свирѣпо прикрикнулъ на нее Андреа, — или не видите, что къ вамъ пришли двѣ порядочныя дѣвушки, благовоспитанныя, изъ хорошей семьи? Какое имъ дѣло до вашихъ безпутныхъ кутилъ?

Старуха тоже разсердилась.

— Не умрутъ ваши синьорины, — огрызнулась она, — коли узнаютъ, кто жилъ здѣсь раньше! Чего вы, въ самомъ дѣлѣ, лаетесь? Актриса была хорошая барыня, добрая, пѣла какъ ангелъ небесный… Красавица была… Стоило бы ей захотѣть, и герцогъ…

— А еще комнаты есть? — перебилъ ее Гуго.

— Конечно, есть. Но, можетъ быть, синьоръ не всѣ паутины сосчиталъ въ этой? — съязвила она по адресу Андреа, — тамъ еще двѣ комнаты. Чудныя комнаты обѣ. Синьоринамъ навѣрно понравятся.

— Это ужъ предоставьте намъ судить! — снова обрѣзалъ ее старикъ Вивальди, — вы, что-ли, хозяйка квартиры?

— Вы шутите, синьоръ! Домъ принадлежитъ графу Кавелли!

— Ну, такъ я съ графомъ спишусь объ условіяхъ, — проворчалъ Андреа.

— Кто тутъ еще живетъ? — освѣдомился Гуго.

— Въ нижнемъ этажѣ живу я сама и отдаю половину квартиры почтенному семейству Судди; самъ Судди собачій художникъ.

— Какъ? Кто? — въ одинъ голосъ спросили Эвелина и Беатриса.

— Собачій художникъ, синьорины! — повторила старуха, дѣлая въ воздухѣ проворные знаки пальцами, на подобіе стригущихъ ножницъ.

— Вѣрно стрижетъ собакъ, превращаетъ пуделей и болонокъ въ львовъ! — догадался Гуго.

— Неужели-же этой профессіей можно прокормить себя и семью? — съ изумленіемъ спросила Беатриса.

— Понятно, можно, синьорина! Судди мастеръ своего дѣла. По праздникамъ онъ зарабатываетъ отъ 10 до 12 франковъ. Въ ясный день его всегда можно видѣть на набережной: онъ посадитъ собаченку на низенькіе каменные перила и обкарнаетъ какъ слѣдуетъ. А кругомъ народъ ждетъ очереди.

— Ну, а кромѣ этого артиста, кто еще живетъ въ домѣ? — справился Гуго.

— Въ первомъ этажѣ живутъ Геноцци, тоже хорошіе жильцы, только немножко носъ задираютъ. У самого Геноцци большая бронзовая мастерская; два старшихъ сына работаютъ при немъ. Иностранцы часто посѣщаютъ его мастерскую.

— Значитъ, надъ Геноцци будемъ помѣщаться мы, а подъ ними?..

— Луиджи Барри и его сестра. Онъ писецъ, а она кружевница.

— Все, кажется, народъ порядочный, — замѣтила Эвелина.

— Да развѣ графъ пуститъ къ себѣ непорядочныхъ жильцовъ? — сказала съ достоинствомъ старуха, — прошлый разъ когда онъ меня видѣлъ, онъ и говоритъ: Монна Сибилла…

Но слушателямъ не суждено было (по крайней мѣрѣ на этотъ разъ) — узнать, что именно сказалъ графъ Кавелли Моннѣ Сибиллѣ: явился запыхавшійся Гвидо и закричалъ.

— Вы еще тутъ? Здравствуйте, синьорины! Осматриваете помѣщеніе?

— Почему вы такъ опоздали? — спросила Беатриса.

— Простите… время забылъ… Я нашелъ сюжетъ для своей картины! — радостно объявилъ онъ Эвелинѣ.

— Неужели, Гвидо? Разсказывайте скорѣе!

— Знаете фонтанъ въ видѣ кабана? Такъ вотъ мальчикъ прильнулъ къ его мордѣ и пьетъ; въ канавѣ играютъ другія дѣти; справа продавщица цвѣтовъ; въ глубинѣ, между колоннами рынка, продавцы соломы…

— Прелесть! Цѣлая поэма.

— Идете вы, что ли? — окликнулъ ихъ Андреа, спускаясь по лѣстницѣ за Гуго и Беатрисой.

Получивъ отъ Беатрисы на чай, старуха довольно привѣтливо распростилась съ компаніей и долго смотрѣла съ порога ей вслѣдъ, защищая рукой глаза отъ яркаго солнца.

Послѣ продолжительной и подробной переписки съ графомъ Кавелли, Андреа Вивальди разрѣшилъ, наконецъ, молодымъ дѣвушкамъ занять квартирку въ San Jacopo; онъ же посовѣтовалъ имъ взять мебель на прокатъ, — чему Эвелина подчинилась, скрѣпя сердце. Въ квартиркѣ появился круглый столъ орѣховаго дерева, диванъ — далеко не располагающій къ отдыху; два кресла (передъ каминомъ), шесть неудобныхъ, съ хрупкими спинками, стульевъ и т. п.

— Беатриса, что за ужасъ! — воскликнула огорченная Эвелина, разглядывая обстановку.

— Такую мебель мы въ дѣтствѣ покупали для куколъ! — сказала Беатриса, — не набита ли и наша теперешняя опилками? Не превратиться бы и намъ самимъ въ куколъ… Эвелина, можешь ли ты закрыть глаза сидя, или для этого тебѣ непремѣнно надо лечь на спину? И вдругъ, кромѣ «папа» и «мама», мы не можемъ ничего выговорить?!

— У насъ даже игрушечнаго огня нѣтъ въ каминѣ! — вздрагивая отъ холода, замѣтила Эвелина, — а впрочемъ, все это ничего! — она почувствовала вдругъ новый приливъ энергіи, — завтра къ вечеру я разукрашу наше гнѣздо, ты и не узнаешь, когда вернешься! Мы съ Бетти выкажемъ чудеса изобрѣтательности!

Беттина доводилась двоюродной сестрой Джеммѣ, кухаркѣ Вивальди, и та рекомендовала ее молодымъ англичанкамъ. Служанка показалась на порогѣ кухни, красная и улыбающаяся, съ двумя чашками душистаго чернаго кофе въ рукахъ.

— Беттина, вы сущій ангелъ! — воскликнула Эвелина и принялась грѣть объ чашку свои озябшіе пальчики.

Служанка смущенно улыбнулась.

— А, можетъ быть, у васъ топится кухня?

— Понятно, синьорина!

— Посланница небесъ! Мы перейдемъ къ вамъ пить кофе!

— Пожалуйте, синьорины, тамъ теплѣе!

— Ахъ, здѣсь много пріятнѣе и уютнѣе! — со вздохомъ сказала Эвелина, войдя въ кухню и осматривая незатѣйливую посуду на полкахъ. — Хоть бы вы намъ кое-что одолжили для украшенія, вотъ изъ этихъ хорошенькихъ вещицъ! — И она указала на глиняную утварь, разставленную на полкахъ.

Беттина засмѣялась, принявъ эти слова за шутку.

— Ну я чего-нибудь прикуплю завтра!.. — задумчиво сказала Эвелина.

— Подумай, Эвелина, мы сегодня въ послѣдній разъ обѣдаемъ за табль д’отомъ въ пансіонѣ! — напомнила Беатриса, когда онѣ выпили по чашкѣ кофе.

«Безразсудное» рѣшеніе молодыхъ дѣвушекъ, разумѣется, не обошлось безъ комментарій со стороны обитателей пансіона Больдъ. Миссъ Дугласъ случайно видѣла, какъ молодыя англичанки выбирали въ магазинѣ мебель и посуду, и сообщила объ этомъ знаменательномъ обстоятельствѣ мистрисъ Питманъ; та, сгорая отъ любопытства, подсѣла къ миссъ Бэттъ и, смягчая обычный рѣзкій тонъ, освѣдомилась о здоровьи мистрисъ Больдъ, хотя послѣдняя находилась тутъ же. Миссъ Бэттъ отвѣчала, что бѣдная, дорогая мистрисъ Больдъ схватила жесточайшій насморкъ, въ чемъ нѣтъ ничего удивительнаго, такъ какъ вышла на балконъ, не накинувъ даже платка. — Какъ жаль, — добавила она язвительно, — что люди, уже почтеннаго возраста, не берегутся и тѣмъ причиняютъ своимъ друзьямъ массу непріятностей и хлопотъ!

— Но, заключила она, со злобнымъ торжествомъ глядя на свою провинившуюся пріятельницу, — я знаю прекрасное лѣкарство, и недугъ какъ рукой сниметъ!

— Дорогая миссъ Бэттъ, — взмолилась простудившаяся особа изъ своего уголка, — пожалуйста, не безпокойтесь изъ-за моего насморка! Я поправлюсь и безъ лѣкарствъ. Признаюсь, терпѣть не могу лѣчиться.

— Хотите вы избавиться отъ простуды? — строго освѣдомилась миссъ Бэттъ, — или вамъ пріятно заразить весь домъ?

Послѣдній доводъ подавилъ слабый протестъ опекаемой.

Такъ на этотъ разъ любопытная мистрисъ Питманъ ничего и не узнала о «художницахъ» и пустила слухъ въ пансіонѣ, что одна изъ нихъ выходитъ замужъ.

Въ результатѣ сплетенъ получилось то, что Бланшъ Гріерсонъ остановила Эвелину на лѣстницѣ.

— Милая миссъ Грэй, разрѣшите мнѣ поздравить васъ! Я такъ, такъ рада за васъ! — она задыхалась отъ волненія.

— Поздравить меня? — въ недоумѣніи спросила Эвелина, — съ чѣмъ собственно?

— Вы не желаете пока разглашать это? Но всѣ уже знаютъ… и я давно объ этомъ догадывалась!

— Вы, должно быть, намекаете на то, что мы съ миссъ Гэмлинъ наняли себѣ отдѣльную квартирку? — сказала Эвелина, все-таки не понимая, почему этотъ фактъ приводитъ Бланшъ въ такой трепетный восторгъ.

— Значитъ, и миссъ Гэмлинъ поселится съ вами? Ну, конечно, ей было бы скучно безъ васъ! — не унималась романическая дѣвица. — Ахъ, вы навѣрно будете очень, очень счастливы! Какой онъ красавецъ! Вылитый Эндиміонъ.

Тутъ только Эвелина поняла, и яркій румянецъ залилъ ея лицо.

— Вы, должно быть, впали въ заблужденіе, — дрожащимъ голосомъ сказала она, — въ нашемъ переселеніи играемъ роль — только миссъ Гэмлинъ да я.

— О, миссъ Грэй! А я думала…

— Вы лучше ничего не думайте! — улыбнулась Эвелина, видя несомнѣнное и горькое разочарованіе на лицѣ Бланшъ, — я вамъ сказала сущую правду, а сплетнямъ не вѣрьте, — и она ушла, оставивъ Бланшъ на мѣстѣ, съ разинутымъ отъ удивленія и огорченія ртомъ.

VII.

Насталъ послѣдній вечеръ пребыванія Эвелины и Беатрисы въ пансіонѣ.

Послѣ обѣда, вопреки своему обыкновенію, молодыя дѣвушки остались въ общей гостиной. Мистрисъ Больдъ подозвала къ себѣ Эвелину, усадила ее рядомъ съ собою и взяла ее за руку.

— Душечка моя, — застонала она, печально качая головой, — вѣрно мы не сумѣли угодить вамъ, а то бы вы не вздумали съѣзжать! Если бъ вы только сказали, въ чемъ дѣло, и я, и миссъ Бэттъ ничего бы не пожалѣли, только бы удержать васъ. Въ прошлое воскресенье я и сама очень разстроилась изъ-за куръ и сдѣлала выговоръ кухаркѣ за то, что онѣ были такія жесткія…

— Увѣряю васъ, мистрисъ Больдъ, что дѣло вовсе не въ курахъ! — старалась успокоить ее Эвелина, — намъ было у васъ хорошо! Только намъ хочется жить самостоятельно…

— Понимаю, душечка! Васъ стѣснялъ нашъ педантическій порядокъ… все въ назначенные часы!.. Если вамъ неудобенъ обѣденный часъ, то мы могли бы перемѣнить его…

— Вы забываете, мистрисъ Больдъ, — обидчиво перебила мистрисъ Питманъ, — что онѣ не однѣ жили у васъ! Я увѣрена, онѣ сами поймутъ, что, въ пансіонѣ надо подчиняться общимъ правиламъ!..

— Мы и не думали протестовать! — оправдывалась Эвелина, а Беатриса обратилась къ хозяйкѣ:

— Прежде всего, вы сообразуйтесь съ вашими удобствами, мистрисъ Больдъ, а остальные приноровятся.

— Гдѣ ужъ тутъ! — уныло махнула рукой хозяйка и вздрогнула, потому что вошла миссъ Бэттъ, отличавшаяся способностью врываться въ комнату какъ ураганъ. Замѣтивъ слезы на глазахъ хозяйки, она напустила на себя веселость.

— Ну какъ, миссъ Гэмлинъ, завтра покидаете насъ? Молодежь народъ безпокойный! Только надѣюсь, что вы не раскаетесь, когда будетъ уже поздно!

— Душечки! — воскликнула мистрисъ Больдъ, — если вамъ не понравится жить самостоятельно, то вы, безо всякой церемоніи, возвращайтесь! Мы всегда будемъ вамъ рады, неправда ли, миссъ Бэттъ?

— Ужъ не знаю, мистрисъ Больдъ! Недѣли черезъ двѣ у насъ навѣрно всѣ комнаты будутъ заняты! Ужъ сегодня справлялись, не освободятся ли которыя…

— Ахъ, Богъ мой! — всплеснула руками мистрисъ Больдъ, — но если имъ плохо будетъ на квартирѣ? Неужели же отказать? Развѣ что вотъ займутъ всѣ комнаты… Ахъ, какъ трудно на всѣхъ угодить!

Но молодыя дѣвушки поспѣшили ее успокоить.

— Мы увѣрены, что заживемъ чудесно! Живутъ же другія…

— Увидимъ, увидимъ…-- зловѣще произнесла миссъ Бэттъ.

— Странный кварталъ вы выбрали! — замѣтила мистрисъ Питманъ, — мы сегодня съ миссъ Дугласъ прошли мимо вашей квартиры и изумились вашему выбору!

— Какъ вы добры, что такъ о насъ безпокоитесь, — сухо сказала Беатриса. Всѣ эти разговоры страшно ей надоѣли.

— Скучненько вамъ будетъ тамъ! — вмѣшалась миссъ Дугласъ, — трущоба! Двумъ каретамъ не разъѣхаться! Порядочныхъ людей не увидишь! Лихорадки, вѣрно, не переводятся!

— Бѣдняжечки мои! А у меня и изъ ума вонъ! Ахъ, я дура!

— За что вы такъ браните себя, мистрисъ Больдъ?

— Да какъ же я не предупредила васъ объ оспѣ! Въ третьемъ году оспа свирѣпствовала по ту сторону рѣки! Ужъ въ точности не припомню, въ какомъ кварталѣ… Миссъ Бэттъ, вы, вѣрно, помните, близко отъ San-Jacopo?

— Не особенно!.. — съ неохотой отозвалась правая рука хозяйки, — около Porta Romana…

Эвелина и Беатриса съ облегченіемъ вздохнули.

Наконецъ, распростились онѣ со своими доброжелательницами и ушли къ себѣ.

Но испытаніямъ ихъ не насталъ еще конецъ: въ дверь тихонько стукнули и вошла, чуть слышно ступая мягкими туфлями, миссъ Бланшъ.

— Тссс…-- зашептала она, прикладывая палецъ къ губамъ, хотя никто не издалъ ни звука, — мнѣ страшно достанется, если тетя узнаетъ, что я здѣсь…

— Такъ не лучше-ли не входить, если ей это не нравится? — замѣтила холодно Беатриса.

— Но мнѣ хочется проститься съ вами… сказать, какъ мнѣ жаль, что вы уѣзжаете… Какъ скучно будетъ безъ васъ!..

— Мы такъ рѣдко видѣлись съ вами… Почти не разговаривали…

— Но я хоть издали любовалась вами!

Эвелина засмѣялась; она вспомнила, какъ надоѣдалъ и ей, и Беатрисѣ пристальный, восторженный взглядъ назойливой дѣвицы Гріерсонъ.

— Ахъ, какая поэтичная фантазія пришла вамъ въ голову! — захлебываясь, сказала Бланшъ, опускаясь въ кресло.

— Ну, положимъ, поэзіи тутъ я не вижу! — улыбнулась Беатриса.

— А я васъ попрошу встать, миссъ Гріерсонъ, вы сѣли на мой бюваръ…-- замѣтила насмѣшливо Эвелина.

— Да неужели? Ахъ, что я надѣлала! — Бланшъ вскочила какъ ужаленная, при чемъ листы почтовой бумаги и конверты градомъ посыпались на полъ. — Позвольте, я подберу… А теперь мнѣ, пожалуй, пора уходить… До свиданья, миссъ Грэй!

Къ крайнему своему смущенію, Эвелина попала въ объятія своей поклонницы, оросившей ея лицо слезами умиленія.

Беатриса же категорически протянула руку, которую восторженная дѣвица стиснула до боли.

Затворивъ дверь за посѣтительницей, Эвелина стёрла съ лица слѣды ея слезъ и сказала:

— Должно быть, я безчувственное созданіе, что не могу умиляться и восторгаться!

Но Беатриса въ отвѣтъ только засмѣялась.

На другой день послѣ переѣзда на новую квартиру, Беатриса не узнала комнатъ: Эвелина сдѣлала ихъ уютными, благодаря гравюрамъ, фотографическимъ карточкамъ, полочкамъ съ книгами и цвѣтамъ.

Въ особенности цвѣты привели Беатрису въ восторгъ. Вазы и букеты оказались подношеніями Гэрри Плейделя, Гуго Вивальди и Гвидо.

Пообѣдавъ, подруги усѣлись погрѣться передъ каминомъ.

— Представь, Эвелина, какая-то дама хочетъ купить мою картину…-- неожиданно сказала Беатриса.

Эвелина отвѣтила вопросительнымъ взглядомъ, ожидая дальнѣйшихъ разъясненій: она ясно видѣла, что Беатриса чѣмъ-то недовольна.

— Какая-то нѣмецкая баронесса…-- неохотно продолжала Беатриса, — нѣсколько лѣтъ тому назадъ она купила у Гуго нѣкоторыя изъ его копій. Теперь она просила его написать для нея ту самую Mantegna, которую копирую я, а онъ отказался, мотивируя отказъ недостаткомъ времени (вздоръ какой!), и посовѣтовалъ ей взглянуть на мою копію… Удивляюсь!..

Эвелина поняла.

— Въ этомъ поступкѣ выразилась его доброта, — тихонько замѣтила она.

— На что мнѣ нужна его доброта! — нахмурила брови Беатрисами его работы продаются не нарасхватъ, такъ нечего ему покровительствовать другимъ…

— Артисты съ возвышенной душой всегда такъ поступаютъ, оттого вѣрно никогда не богатѣютъ.

Беатриса помолчала, затѣмъ съ раздраженіемъ сказала:

— Я не продамъ картины этой барынѣ!

— Ты обидишь Гуго, если откажешься отъ его дружеской услуги, — серьезно замѣтила Эвелина.

— Мнѣ дѣла нѣтъ до его обидъ.

— Ты къ нему несправедлива, сердишься за его заботливость о тебѣ.

— Плохо же онъ меня знаетъ, если думаетъ, что, лишаясь заработка, доставляетъ удовольствіе мнѣ.

— Знаетъ-ли онъ, что тебѣ извѣстно, кому предложеніе было сдѣлано впервые?

— Положимъ, нѣтъ… Синьора Габелли, которая рисуетъ неподалеку отъ него въ галлереѣ, слышала его разговоръ съ баронессой и передала мнѣ, воображая, что я страшно обрадуюсь!

Беатриса неестественно засмѣялась.

— Въ такомъ случаѣ я не понимаю, за что ты въ претензіи на Гуго!.. — пылко заявила Эвелина.

Беатриса, смущенная, снова засмѣялась, взяла съ камина букетъ, принесенный Гуго, и стала усиленно нюхать его.

— Славный этотъ Гуго!.. — говорила она, посмѣиваясь, — и чудакъ ужасный! Но мы, должно быть, созданы для взаимныхъ недоразумѣній! Съ самыми лучшими намѣреніями, мы дѣлаемъ другъ другу непріятности. Если бъ я не знала, что баронесса дѣлала первоначально заказъ ему, тогда дѣло другое… а теперь не могу!

— Охотно этому вѣрю…-- задумчиво согласилась Эвелина.

Она не знала, что посовѣтовать, сознавая, что самолюбіе Беатрисы страдаетъ отъ неумѣстнаго великодушія Гуго, но въ то же время не понимала, почему бы отъ друга не принять услуги. Она попробовала еще разъ вступиться за Гуго.

— Съ твоей стороны было бы великодушно исполнить его желаніе, это обрадовало бы его въ сто разъ больше, чѣмъ продажа дюжины его собственныхъ картинъ.

— Не имѣю ни малѣйшаго желанія его радовать, — сухо отрѣзала Беатриса, — желаю только, чтобы меня оставили въ покоѣ, такъ какъ я не хочу никому обязываться.

— Въ такомъ случаѣ надо дѣйствовать начистоту, скажи ему, что ты знаешь, благодаря чему твоя картина можетъ продаться — и откажись отъ его великодушія! Только, пожалуйста, не принимай на себя оскорбленнаго вида!..

— Онъ поступилъ преглупо, — съ нетерпѣніемъ перебила ее Беатриса, — не спросивъ броду, сунулся въ воду! Я обѣщала картину баронессѣ, и поставлена въ неловкое положеніе.

— Такъ принеси свою гордость въ жертву дружбѣ, и дѣло съ концомъ!

Беатриса нахмурилась.

— Поставь себя на мое мѣсто…

— Попробую. Знаешь, Беатриса, мнѣ кажется, что ты впадаешь въ крайность, присущую многимъ англичанамъ: ты слишкомъ много значенія придаешь фунтамъ, шиллингамъ и пенсамъ.

— Какимъ это образомъ?

— Да какъ же, подумай, ты безпрекословно принимаешь отъ друзей все, что у нихъ есть лучшаго, — ихъ расположеніе, совѣты, довѣріе, время, заботы, хлопоты, долготерпѣніе, — но лишь только дѣло коснулось денегъ (да еще самой пустяшной суммы, навѣрно!) — ты хорохоришься, оскорбляешься… и сама страдаешь!

— Съ чего ты взяла, что я сама страдаю? — придирчиво спросила Беатриса, пропуская мимо ушей болѣе серьезную часть обвиненія.

— Твое ясное чело, веселая улыбка и необычайно привѣтливое обхожденіе служатъ наилучшимъ доказательствомъ!

Беатриса засмѣялась.

— У тебя острый язычекъ, моя голубка! — попрежнему ласково сказала она, — но какъ бы то ни было, а копіи своей я баронессѣ не продамъ!

— Охъ! — вздохнула Эвелина, — мнѣ суждено быть гласомъ вопіющаго въ пустынѣ!

VIII.

Не безъ внутренняго трепета приступила Беатриса на другой день къ объясненію съ Гуго Вивальди.

Если бъ кто-нибудь обвинилъ ее въ трусости, она, разумѣется, отреклась бы отъ всякаго чувства страха, — между тѣмъ, сердце ея ёкнуло вовсе не отъ радости, когда она увидала молодого Вивальди въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя на Ponte Vecchio; оправдательную рѣчь свою она подготовила заранѣе, но, не взирая на это, спуталась въ объясненіяхъ, и вздохнула съ облегченіемъ, когда онъ спокойно, безъ всякихъ видимыхъ признаковъ гнѣва или горечи, отвѣчалъ:

— Хорошо, синьорина, я такъ и скажу баронессѣ.

Она не смотрѣла на него, иначе могла бы замѣтить, что улыбка исчезла съ его лица и оживленіе во взорѣ погасло.

«Даже этой пустяшной услуги не хочетъ принять отъ меня»! — подумалъ онъ и вспомнилъ совѣтъ отца лучше ужъ влюбиться въ мадонну въ церкви.

— Простите, я не разслышалъ…-- произнесъ онъ вслухъ, — вы говорите, я недоволенъ? Полноте! Какое имѣю я право быть недовольнымъ? Вы вольны распорядиться картиной по своему усмотрѣнію. Только мнѣ жаль, что вы упускаете случай выгодно сбыть ее.

Его спокойствіе пристыдило самолюбивую дѣвушку, она поняла, что придала инциденту слишкомъ большое значеніе..

— Баронесса очень довольна будетъ, — вскользь замѣтила она, — что вы сами напишете картину.

— Я ее писать не буду.

— Но, синьоръ…

— Я уже сказалъ баронессѣ, что у меня времени нѣтъ.

— Она подождетъ, а вамъ работа будетъ по сердцу…

— Такъ вы поэтому только отказываетесь продать вашу копію? — спросилъ Гуго, взглянувъ прямо въ глаза.

— Нѣтъ, — отвѣчала Беатриса и потупилось.

— Я такъ и думалъ! — угрюмо проговорилъ Гуго.

— Чему же вы приписываете мой отказъ? — съ вызывающимъ видомъ спросила она.

— Я думаю, — съ разстановкой отвѣчалъ Гуго, — что въ васъ говоритъ гордость, а потому вы вчера на меня и обидѣлись.

— Обидѣлась? За вашу доброту?

— Вотъ именно. Вы приняли мое предложеніе за признакъ доброты и возмутились. Неужели вы думаете, я не замѣтилъ перемѣну въ вашемъ обращеніи (хотя вы и стараралисъ ее скрыть) послѣ вашего разговора съ синьорой Габелли?

— Вы очень проницательны!

Они уже поднимались по каменнымъ ступенькамъ въ картинную галлерею. Беатриса на минуту остановилась, чтобы перевести дыханіе; Гуго поджидалъ ее.

— А что же васъ побудило отказаться отъ работы, если не доброта? — неожиданно спросила она, глядя ему прямо въ глаза.

Онъ приводилъ ее въ недоумѣніе, такъ какъ она вовсе не этого ожидала.

— Я, право, не знаю… Но мнѣ кажется, что чувство мое можно назвать симпатіей… расположеніемъ!..

Она засмѣялась и пожала плечами, стараясь обратить его серьезныя слова въ шутку.

— Расположеніе? Ко мнѣ? Да вы вѣчно браните меня, и то не хорошо, и это не такъ.

— Я? — съ неподдѣльнымъ ужасомъ переспросилъ Гуго.

Беатриса окончательно развеселилась и бодро дошла до галлереи.

Изъ небольшого придѣла выскочилъ Гвидо, услыхавъ ихъ голоса.

— Съ добрымъ утромъ, синьорина! Гуго смѣшитъ васъ остротами?

— Самъ не понимая соли своихъ остротъ! — мрачно сказалъ Гуго, — а ты что тутъ дѣлаешь, Гвидо? Я думалъ ты на площади Меркато…

— Тамъ такъ холодно, — оправдывался Гвидо, — что у меня замерзли руки, и я не могъ работать. Тогда я вспомнилъ, что оригиналъ кабана находится въ галлереѣ; остальныя фигуры я могу написать у себя въ мастерской, — а весной закончу картину въ Меркато. Не правда-ли, синьорина, блестящая мысль?

— Безъ сомнѣнія! — иронически согласилась Беатриса, — вы вообще за себя и за свои удобства постоять сумѣете!..

Гвидо не замѣтилъ презрительной насмѣшки въ ея тонѣ, но Гуго тотчасъ-же обидѣлся за друга.

— Если бъ онъ окоченѣлъ, картина его не много-бы отъ этого выиграла.

— О, никакихъ бѣдствій ему не желаю! До свиданія, синьоры!..

Беатриса ушла къ своему мольберту, а Гуго замѣшкался около Гвидо.

— Къ апрѣлю ты думаешь кончить картину? — спросилъ онъ.

— И кончить, и продать! — засмѣялся жизнерадостный юноша, — къ тому времени фонды мои совсѣмъ изсякнутъ.

— Значитъ, будешь свободенъ, и примешься писать на медаль?

— Какъ? — переспросилъ Гвидо.

— Да, ты еще и не знаешь! Въ Римѣ на будущую зиму будетъ большая выставка. Маркизъ Феррора предлагаетъ медаль и призъ тому изъ итальянскихъ художниковъ, кто напишетъ лучшую картину на выбранный имъ сюжетъ, — а объявятъ сюжетъ по всей вѣроятности въ мартѣ. Если тебѣ присудятъ медаль, — имя твое прогремитъ и ты станешь сразу извѣстнымъ.

— Ты съума сошелъ, Гуго! Если призъ не пустяшный, то всѣ наши лучшія силы примутъ участіе въ состязаніи. Какіе-же шансы имѣю я отличиться?

— Нешуточные, Гвидо! — съ убѣжденіемъ сказалъ Гуго, — ты самъ еще не сознаешь своей силы, потому и сомнѣваешься. Въ моихъ же глазахъ талантъ твой неоспоримъ. Знаешь, что Леопарди на прошлой недѣлѣ продалъ твои эскизы за 5,000 франковъ.

Гвидо вспыхнулъ.

— Мерзавецъ! А мнѣ не далъ за нихъ 700 франковъ!

— Я услыхалъ объ этомъ вчера въ клубѣ. Кромѣ эскизовъ, онъ продалъ твою «Эмилію въ саду» — не знаю, за сколько. Ты знаешь, что картина эта очень хороша.

— Да… картина недурна! — согласился Гвидо.

— Такъ не унывай. Приложи всѣ старанія. Даже если и приза не получишь, я ручаюсь, что твою картину замѣтятъ.

— А ты, Гуго, тоже будешь писать на медаль?

— Я? Куда мнѣ гоняться за славой! Устарѣлъ ужъ я…

— Вздоръ! — пылко перебилъ его Гвидо, — если ты не пошлешь картины на выставку, я тоже отказываюсь, слышишь?

— Ну, тамъ увидимъ. Много будетъ зависѣть отъ сюжета, — только у меня ничего не выйдетъ. — Съ этими словами Гуго ушелъ къ своей работѣ.

Гвидо задумался; Гуго вдохнулъ въ него смѣлую увѣренность въ свои силы. Онъ всегда мечталъ добиться славы, но не воображалъ, что можно однимъ могучимъ взмахомъ крыльевъ достичь ея; неужели Гуго правъ? Онъ такой серьезный человѣкъ, что, вѣроятно, говоритъ на основаніи твердаго убѣжденія! А какъ отнесется Эвелина къ его торжеству? Вѣдь тогда онъ, Гвидо Гвидотти, въ собственныхъ глазахъ будетъ имѣть право добиваться ея руки!..

У своего мольберта Гуго засталъ поджидавшую его нѣмецкую баронессу въ горячемъ препирательствѣ съ Беатрисой; у послѣдней видъ былъ разстроенный, въ глазахъ свѣтилось нетерпѣнье. Завидѣвъ Гуго, она попыталась было ускользнуть, но баронесса фонъ-Штурмъ удержала ее за руку.

— Нѣтъ, нѣтъ! На очную ставку, миссъ Гэмлинъ! Синьоръ Вивальди, потрудитесь вы объяснить мнѣ: въ чемъ дѣло. Молодая особа эта утверждаетъ, что не можетъ продать мнѣ свою картину, а вчера была согласна!

— Крайне сожалѣю, баронесса, — заговорилъ Гуго оффиціальнымъ тономъ, — что я вчера ввелъ васъ въ заблужденіе; оказывается, что миссъ Гэмлинъ не торопится сбыть свою картину.

— Почему-же она сама вчера была иного мнѣнія? — раздражительно спросила баронесса, — охъ, ужъ эти мнѣ любительницы! — Ни съ того, ни съ сего мѣняютъ намѣренія! Попомните мое слово, миссъ, съ вашими капризами прогадаете всегда и во всемъ!

Беатриса улыбнулась на эту дерзость, а Гуго взялся за кисть, въ видѣ тонкаго намека.

Баронесса отошла отъ нихъ.

Беатриса сдѣлала замѣчаніе по поводу ея грубости.

— Съ нею тоже не поцеремонились! — возразилъ Гуго, начиная работать.

— Значитъ, по вашему, она имѣла право такъ обойтись со мной?

— Право? Нѣтъ, но нѣкоторое оправданіе, конечно, имѣетъ.

— Я не переношу вашего авторитетнаго тона! — вспылила Беатриса.

— Зачѣмъ же спрашивать мое мнѣніе?

Послѣ нѣкотораго молчанія, молодая дѣвушка сдѣлала надъ собой усиліе и сказала:

— Очень жалѣю, что впутала васъ въ эту глупую исторію. Благодаря мнѣ, вы, можетъ быть, лишились заказчицы.

— Вы передо мной не виноваты. Я поступилъ опрометчиво, что самъ затѣялъ «глупую исторію», какъ вы ее называете.

— О, Боже! — съ сарказмомъ воскликнула Беатриса, — значитъ, я выхожу суха изъ воды?

— Значитъ такъ. Я одинъ во всемъ виноватъ.

— Неужели всѣ виновные принимаютъ такой надменный видъ и свысока глядятъ на невинныхъ?

Гуго поглядѣлъ на нее и добродушно улыбнулся.

— Ну, хорошо, бросимъ это! — улыбнулась и она, — скажите мнѣ лучше вотъ что: чѣмъ могла я оскорбить вашего отца?

— Съ чего вы это взяли?

— Онъ послѣднее время поглядываетъ на меня искоса, вздыхаетъ, отворачивается… Ничего понять не могу!

Гуго принужденно разсмѣялся. Съ того памятнаго объясненія, въ поведеніи отца стало проглядывать много комичнаго трагизма, что было не особенно пріятно для самого Гуго. Нѣмое сочувствіе старика скорѣе раздражало, чѣмъ утѣшало сына, но сдѣлать онъ ничего не могъ, и помѣшать старому отцу бросать безпокойные и пытливые взгляды на Беатрису — было не въ его силахъ.

— О, не думайте ничего худого! — отвѣтилъ Гуго, — у него недавно вышла маленькая непріятность, вотъ онъ и кажется такимъ разсѣяннымъ и страннымъ! — произнося эту ложь, Гуго отвернулся.

— Это пройдетъ! — добавилъ онъ смущенно.

— А вы, синьоръ, никакого отношенія не имѣете къ этой непріятности? — съ тревогой спросила Беатриса.

Силясь скрыть свое замѣшательство, онъ отвѣчалъ, какъ показалось Беатрисѣ, холоднымъ и принужденнымъ тономъ:

— Все, что огорчаетъ отца, разумѣется, непріятно и мнѣ (при этихъ словахъ онъ покраснѣлъ) — равно какъ мои неудачи заставляютъ страдать и его.

Беатрису отвѣтъ этотъ не удовлетворилъ, а показался даже обиднымъ.

— Извините меня за нескромность, — сдержанно сказала она: — но меня побуждаетъ не пустое любопытство.

— Вы слишкомъ добры, синьорина, что принимаете наши дѣла такъ близко къ сердцу…

Молодая дѣвушка поспѣшила перемѣнить разговоръ.

— Я цѣлое утро пролѣнилась! — сказала она, наблюдая за движеніями его кисти, — но въ моей Mantegna осталось всего на 2 часа работы, а новой картины я сегодня все равно не начну. Я хотѣла посовѣтоваться съ вами, на чемъ мнѣ теперь остановиться? А пока поучусь, глядя на васъ. Я вамъ не мѣшаю?

— Не мѣшаете, но съ однимъ условіемъ: не притягивать къ моему мольберту вонъ того господина!.. — онъ указалъ головой на Гэрри Плейделя, показавшагося въ глубинѣ корридора.

— Поздравьте меня! — закричалъ англичанинъ, немедленно подходя къ нимъ, — я получилъ разрѣшеніе снять копію съ картины «Преображеніе!»

Беатриса выразила свое удовольствіе по поводу постигшей его удачи.

Плейдель сіялъ какъ мѣдный тазъ.

— Сейчасъ же переговорю со сторожемъ и покажу, какъ ее поставить, чтобы болѣе выгодно освѣтить! Вы меня извините, что я такъ тороплюсь, миссъ Гэмлинъ, но вы сами художница и поймете мое волненіе!

Онъ исчезъ, а Гуго съ облегченіемъ вздохнулъ.

— Онъ имѣетъ особенный талантъ раздражать меня. Что онъ собственно такое, синьорина?

— Недалекій чудакъ, больше ничего. Изъ кожи лѣзетъ вонъ, чтобы оригинальничать и поражать своими идеями, взглядами, вкусами.

— Онъ ужъ того, въ порядкѣ-ли? — выразительно покрутилъ у лба пальцемъ Гуго.

— Какъ и всѣ мы, въ большей или меньшей степени! — смѣясь, сказала Беатриса, — но его рвеніе пристыдило меня, пойду работать!

IX.

Былъ канунъ Рождества.

Младшій членъ семьи Геноцци, малолѣтняя Франческа, играла на лѣстницѣ, вопреки желанію своей родительницы, да еще въ обществѣ Джіусто Судди, мальчика нѣсколькими годами старше ея. По мнѣнію синьоры Геноцци, собачій художникъ не пара бронзовщику, и дружба между ихъ дѣтьми неумѣстна.

По счастью, дѣти не понимаютъ такихъ тонкостей, и Франческа, потихоньку отъ гордой мамаши, выбѣгала, при всякомъ удобномъ случаѣ на площадку лѣстницы къ своему пріятелю, поиграть съ нимъ или послушать его сказокъ.

Джіусто цѣнилъ дружбу Франчески, любилъ ея черные бархатные глаза, а главное — цѣнилъ въ ней усердную и восторженную слушательницу.

Крошечная малютка, сестренка Джіусто, за которой онъ обязанъ былъ присматривать, ползала тутъ-же у его ногъ и когда рисковала полетѣть съ лѣстницы, Джіусто хваталъ ее за подолъ и заставлялъ повернуться въ болѣе желательное направленіе.

— Разскажи мнѣ новую сказку, Джіусто! — потребовала Франческа Геноцци: — совсѣмъ новую, пойми, а не составленную изъ старыхъ кусочковъ! Твой «Продавецъ шляпъ» похожъ на «Торговца каштанами» и на «Принца съ индюкомъ»… Ты только въ иныхъ мѣстахъ измѣнилъ да перепуталъ! Только, очень страшнаго не разсказывай…-- она понизила голосъ и осмотрѣлась: зимнія сумерки быстро сгущались, съ верхняго этажа тускло свѣтило маленькое окошечко.

Джіусто нахмурилъ черныя брови и задумался.

— Слушай внимательно! — приказалъ онъ торжественно.

Франческа вся съежилась и прижалась къ нему поближе.

— Жила-была прекрасная принцесса, — началъ тономъ повѣствованія Джіусто, — волосы ея похожи были на солнечные лучи, а глаза…

— На темное озеро! — подсказала Франческа, видя, что онъ затрудняется подобрать сравненіе.

— Нѣтъ, они напоминали вечернее небо, и блестѣли какъ звѣздочки.

— Черные глаза красивѣе синихъ! — возразила Франческа.

— Ея глаза были очень красивы, и были синіе, разсиніе, — строго сказалъ Джіусто, — принцесса эта жила въ заморскихъ краяхъ, гдѣ царитъ вѣчная ночь и гдѣ люди не видятъ солнышка. Ее окружали злые, жестокіе люди, но сама она была добра какъ ангелъ и имѣла преданную подругу.

— Тоже принцессу? — освѣдомилась Франческа.

— Нѣтъ, она была просто знатная дама и обожала принцессу.

— Она тоже была красива?

Джіусто призадумался на минуту.

— Только когда улыбалась! — рѣшилъ онъ, наконецъ, — волосы у нея были черные, глаза каріе. Люди въ этомъ царствѣ холода и злобы ненавидѣли принцессу за ея доброту и ласковое обхожденіе, но убить ее боялись, такъ какъ она была дочь короля; они посадили ее въ лодку и пустили въ открытое море; подруга не пожелала разстаться съ принцессой и поѣхала съ нею. Королю сказали, что обѣ молодыя дѣвушки сбѣжали. Но королю было все равно: онъ только-что женился на второй женѣ и взрослая дочь мозолила ему глаза. Между тѣмъ, молодыя дѣвушки плыли три дня и три ночи, безъ ѣды, безъ питья, а на четвертый день пристали къ берегу и… какъ ты думаешь, гдѣ онѣ очутились?

— Опять въ царствѣ злобы? — съ безпокойствомъ спросила Франческа.

— Нѣтъ, въ Италіи! Имъ такъ понравилось солнце, голубое небо, цвѣты, — все это онѣ видѣли въ первый разъ! — что онѣ сначала забыли и про голодъ, все шли, да шли, пока принцесса не выбилась изъ силъ. Тогда подруга посовѣтовала ей прилечь и положить голову къ ней на колѣни, а сама запѣла пѣсенку, чтобы поскорѣе усыпить принцессу.

— Что-же она запѣла? — спросила Франческа, не терпѣвшая неточностей.

— Пѣсню своей родины. Я разъ слышалъ, какъ слѣпой наигрывалъ этотъ мотивъ на скрипкѣ, и спросилъ: что онъ играетъ? А онъ отвѣчалъ, что эта пѣсня называется «Годсевкинъ»… Я не понялъ, что это значить, но онъ пояснилъ, что за эту пѣсню иностранцы даютъ ему много денегъ. Ну, такъ вотъ, подруга принцессы все пѣла «Годсевкинъ», пока принцесса не уснула. Во снѣ явилась ей Божья матерь…

— Сказка вѣрно выйдетъ похожа на «Странствующую монахиню!» — предостерегла разсказчика Франческа.

— Ничуть не похожа! — разсердился Джіусто, — монахинѣ Божья матерь велѣла вернуться назадъ въ монастырь, а принцессѣ приказала идти все прямо впередъ, пока не дойдетъ до города, а въ городѣ Пресвятая Дѣва сама укажетъ ей, въ какомъ домѣ поселиться, такъ какъ явится ей надъ самой дверью. Принцесса проснулась, разсказала подругѣ свой сонъ, и онѣ поступили, какъ велѣла имъ Дѣва Марія. Теперь онѣ во Флоренціи…

— Въ Casa San Jacopo! — съ испугомъ вскричала Франческа: — надъ нашимъ домомъ Пресвятая дѣва! Джіусто, значитъ принцесса она? — дѣвочка съ безпокойствомъ указала вверхъ по лѣстницѣ.

Джіусто убѣжденно кивнулъ головой и прибавилъ шопотомъ:

— Только, кромѣ насъ съ тобой, Франческа, никто не знаетъ, гдѣ она живетъ — и мы обязаны хранить ея тайну: ея земляки, если бъ провѣдали, пожалуй, явились бы убить ее. Могу сказать тебѣ еще вотъ что: за ней ухаживаетъ принцъ, но скрываетъ свое высокое происхожденіе, и про нее не знаетъ, что она принцесса. Если эта тайна обнаружится до ихъ свадьбы, то произойдетъ ужасное несчастье и судьба разлучитъ ихъ.

— А они обвѣнчаются когда-нибудь? — съ живѣйшимъ любопытствомъ спросила Франческа.

— Этого не знаю. Надѣюсь, что да, если только злые люди не откроютъ ея убѣжища и они сами не проболтаются другъ другу!

Пылкій мальчикъ, какъ истый сынъ юга, несомнѣнно наполовину вѣрилъ въ дѣйствительность своей фантастической исторіи; Франческа и подавно.

— А кто женится на ея пріятельницѣ? — спросила она.

— Не знаю… У нея жениха нѣтъ.

— Но, Джіусто, надо же и ей выйдти замужа!

Джіусто нахмурился, отыскивая въ воображеніи жениха для «черной» синьорины, но не успѣлъ этого сдѣлать: съ верхняго этажа смутно донеслись до дѣтей звуки пѣнія подъ гитару.

Дѣти вздрогнули.

— Это ангелы! — выразила догадку Франческа, — нынче сочельникъ, вотъ они и распѣлись въ честь Спасителя!

— Это принцесса! — тономъ глубочайшаго убѣжденія заявилъ Джіусто, сверкая глазенками.

— Поднимемся на верхъ и послушаемъ! Я хочу видѣть принцессу.

— Ты каждый день можешь видѣть ее на лѣстницѣ.

— Но я хочу ее видѣть сейчасъ и послушать, какъ она поетъ.

Джіусто принужденъ былъ уступить, такъ какъ въ голосѣ пріятельницы слышались уже слезы. Онъ посадилъ Пакиту къ себѣ на плечо (малютка привыкла, чтобы ее таскали, и въ старшемъ братѣ видѣла олицетвореніе своей судьбы) и, спотыкаясь подъ ея тяжестью, началъ взбираться вверхъ по лѣстницѣ; нетерпѣливая Франческа побѣжала впередъ.

Со страхомъ и трепетомъ миновала она квартиру Геноцци, слыша сквозь дверь, какъ Леонора, старшая сестра Франчески, моетъ полъ. Дѣти живо очутились у дверей третьяго этажа. О, радость! Она была открыта.

Никто не слышалъ, какъ они, чуть ступая, прокрались въ переднюю и жадными глазами впились въ полуоткрытую дверь гостиной: служанка только что собралась подать туда чай.

Незваные гости просто замерли отъ восторга, при видѣ того, что происходило въ комнатѣ: всякія сомнѣнія Франчески, да и самого расказчика, насчетъ знатнаго происхожденія ихъ героини, исчезли навсегда.

Комната была освѣщена двумя розовыми лампами; стѣны утопали въ зелени, въ воздухѣ носился запахъ цвѣтовъ. У весело потрескивающаго камина размѣстились: двѣ молодыя англичанки, оба Вивальди, Гвидо и мистрисъ Больдъ, — которую подруги затащили изъ церкви на чашку чая.

«Слава въ вышнихъ Богу!» — пѣли Эвелина и Беатриса, а Гвидо аккомпанировалъ на гитарѣ и подпѣвалъ нѣжнымъ теноромъ.

Гуго тоже подтягивалъ басомъ. Мистрисъ Больдъ утирала слезы умиленія. Когда прозвучалъ послѣдній аккордъ. Андреа крикнулъ «браво».

— Бау! — громко повторила за нимъ Пакита, протягивая рученки къ розовой лампѣ.

Всѣ оглянулись. Беатриса встала и распахнула дверь въ переднюю: виновники переполоха стояли на порогѣ, трепеща отъ стыда; только малютка Пакита радостно подпрыгивала на рукахъ брата и тянулась къ свѣту.

— Это дѣти!.. — воскликнула Эвелина, — пусть они войдутъ, Беатриса.

— Ты забыла свое обѣщаніе? — напомнила старшая подруга и пояснила остальнымъ, — въ первый же день, какъ мы сюда переѣхали, я нашла ее сидящей на лѣстницѣ и буквально облѣпленной дѣтьми. Я предвидѣла, что изъ этого выйдетъ, квартира наша, очевидно, должна превратиться въ ясли! А потому и взяла съ нея слово никого не впускать къ намъ, безъ моего разрѣшенія.

— Ради сочельника сдѣлай исключеніе! — сказала Эвелина.

— Милости просимъ! — Беатриса пропустила дѣтей въ комнату, — разъ ужъ вы пришли, дѣлать нечего! — и она надѣлила ихъ шоколадомъ и каштанами.

Вдругъ Гвидо подошелъ къ Джіусто, взялъ его за подбородокъ и повернулъ лицомъ къ свѣту. Мальчикъ недоумѣвающими глазами смотрѣлъ на «принца» и продолжалъ жевать засахаренные каштаны.

— Не знаю, откуда ты взялся, — сказалъ Гвидо, отпуская его на свободу, — но ты долженъ быть моимъ натурщикомъ. Я цѣлый мѣсяцъ отыскиваю такую физіономію!

— Въ его годы ты былъ очень похожъ на него, Гвидо! — вставилъ Андреа Вивальди, разсматривая въ свою очередь мальчугана.

— Въ этомъ-то и вся суть! — пояснилъ радостно Гвидо.

— Онъ годится! — заявилъ старикъ.

Юный Судди съ недоумѣніемъ глядѣлъ то на того, то на другого, — но Франческѣ стало обидно, что на нее никто не обращаетъ вниманія, она подняла гитару и стала потихоньку брать аккорды.

— Ого, между гостями оказалась и музыкантша! — сказалъ Гвидо съ улыбкой, нагибаясь къ ней. Она довѣрчиво кивнула головой, усѣлась на скамеечку и тоненькимъ голоскомъ затянула «Caroli» — самую модную пѣсню уличныхъ пѣвцовъ Италіи.

Но вотъ явилась Бетина съ чаемъ, чуть не раздавила ползавшую Пакиту и сказала:

— Франческа, тебя мамаша зоветъ!

Пѣвица въ испугѣ вскочила со скамеечки.

— Ради Бога, синьорины, не говорите, что я пришла сюда съ нимъ! — она указала на Джіусто Судди, — а ты, Джіусто, сиди здѣсь, пока я не буду дома! Благодарю васъ, синьоры! Покойной ночи!

Съ чѣмъ-то вродѣ реверанса она поспѣшно распростилась и исчезла.

— Надо полагать, что вы, молодой человѣкъ, явились сюда съ подругой безъ разрѣшенія высшей власти? — спросилъ Гуго.

Мальчикъ искоса взглянулъ на него.

— Что же мнѣ было дѣлать, синьоръ? Она хотѣла, чтобы я шелъ съ нею!

— Скажите, новый Адамъ явился, — «жена дала мнѣ и я ѣлъ»?

— Такъ она тебѣ не сестра? — спросила Беатриса.

— О нѣтъ, синьорина! Вотъ эта дама знаетъ, кто она! — сказалъ Джіусто, указывая на Эвелину.

— Не сомнѣваюсь, что она всю вашу братію знаетъ по головно! А младенецъ, чей такой?

— Это сестра моя, Пакита! — отвѣчалъ Джіусто, дотрогиваясь до малютки ногой. Пакита приняла это движеніе за ласку и радостно ухватилась рученками за его дырявый башмакъ.

Беатриса принялась разливать чай.

— Какъ поживаютъ ваши пансіонеры? — освѣдомилась она, передавая мистрисъ Больдъ чашку чая.

Но та съ уныніемъ покачала головой.

— Миссъ Бэттъ поссорилась съ мистрисъ Питманъ! — сказала она и глубоко вздохнула.

— Это очень печально. Значитъ, мистрисъ Питманъ собирается выѣхать?

— О нѣтъ. Въ томъ-то и бѣда. А жить, при существующихъ условіяхъ, невыносимо. Онѣ другъ съ другомъ не говорятъ, обѣ приходятъ ко мнѣ съ жалобами… А я что-жъ могу сдѣлать?

— Мнѣ васъ жаль отъ души! А миссъ Бланшъ процвѣтаетъ?

— Говоритъ, что скучаетъ, бѣдняжка, а я не придумаю, чѣмъ поразвлечь ее.

Джіусто, между тѣмъ, уписывалъ сладкіе пирожки и печеніе, дѣлая видъ, что чай ему не противенъ, и наблюдалъ. Замѣтивъ, что Гуго услуживаетъ Беатрисѣ, онъ вывелъ изъ этого свое заключеніе: всѣ герои его сказки найдутъ свою судьбу, это ясно! Любопытство Франчески будетъ удовлетворено. Блестящій взоръ его встрѣтился съ глазами Андреа Вивальди. Старикъ подсѣлъ къ мальчугану и, подъ шумъ общаго разговора, тихонько спросилъ его:

— О чемъ ты думаешь?

Джіусто не смутился, а указалъ головой на Гуго.

— Онъ тебѣ сынъ?

— Да.

— Хорошій онъ человѣкъ?

— А тебѣ какое дѣло?

Мальчикъ тряхнулъ кудрями и засмѣялся.

— Ахъ ты, бѣсенокъ! Ты тутъ сидишь, да втихомолку высматриваешь?

— А ты, небось, не высматриваешь, старый котъ? — не совсѣмъ учтиво отозвался Джіусто, — глазъ не спускалъ съ нихъ все время!..

— Съ кого? — вспыхнулъ Андреа.

Джіусто лукаво разсмѣялся.

— Со старухи, да съ того, который держалъ меня за подбородокъ! — поддразнилъ бѣдовый мальчикъ.

— Ахъ, ты, шельма эдакая! — въ смущеніи выбранилъ его Андреа.

Джіусто сунулъ въ ротъ Пакитѣ кусокъ пирожнаго.

Эвелина нагнулась къ Гвидо, который что-то оживленно говорилъ ей вполголоса, Беатриса разговаривала съ мистрисъ Больдъ; Гуго не сводилъ глазъ съ миссъ Гэмлинъ и ни съ кѣмъ, кромѣ нея, не разговаривалъ.

Молча, серьезно, оглядѣлъ всю компанію Джіусто и затѣмъ снова обратился къ Андреа.

— Я люблю обѣихъ синьоринъ! — торжественно заявилъ онъ, — и принцессу, и подругу.

Старикъ ровно ничего не понималъ, но нашелъ, что придавать значеніе его словамъ глупо. Инстинктивно онъ отвѣтилъ:

— А я люблю моего сына! — и вздохнулъ.

— Конечно, такъ и надо, — серьезно одобрилъ мальчикъ, — чего-жъ ты вздыхаешь? Онъ будетъ счастливъ.

— То-то онъ такой веселый! — грустно замѣтилъ Андреа.

— Такъ всегда бываетъ сначала! — возразилъ юный фантазеръ, — но награда уже недалека!

Андреа съ невольной симпатіей взглянулъ на маленькаго, убѣжденнаго пророка и шепнулъ ему:

— Ты смотри, не болтай!

— Болтать вообще не годится! — былъ отвѣтъ.

Но Франческу онъ считалъ «нѣмой, какъ могила», а потому, встрѣтивъ ее на другой день на лѣстницѣ, сказалъ:

— Франческа, я нашелъ жениха для черной синьорины!

— Кого? — освѣдомилась та.

— Высокаго мужчину, который подтягивалъ густымъ басомъ…

Франческа сдѣлала презрительную гримаску.

— Но онъ вовсе не красивъ! — рѣшила она, — вотъ принцъ… тотъ дѣйствительно годится въ женихи!..

X.

Наступилъ мартъ мѣсяцъ. Сюжетъ на призъ былъ объявленъ: «Побѣда». Чуть ли не всѣ мастерскія итальянскихъ художниковъ были переполнены эскизами «Побѣды», — гдѣ изображали ее мужчиной, гдѣ женщиной, гдѣ одѣтой, гдѣ нагой, въ самыхъ разнообразныхъ позахъ; у однихъ въ глазахъ свѣтилось торжество, у другихъ — милосердіе, и т. д. Дано было обширное поле для воображенія артиста.

Близкіе Гуго люди убѣдили его тоже принять участіе въ состязаніи. Гвидо рѣшительно отказался участвовать, если другъ его не сдѣлаетъ того же; отчасти на Гуго повліяло это заявленіе, но, вѣрнѣе всего, — онъ уступилъ настоянію Беатрисы. И вотъ какъ-то разъ утромъ Гуго объявилъ друзьямъ, что идею картины онъ нашелъ, — и съ этого дня заперся въ своей мастерской.

А Гвидо долго не могъ приняться за серьезную работу. Картина его «Мальчикъ у Кабана» не совсѣмъ еще была закончена, но богатый англичанинъ видѣлъ ее и одобрилъ, такъ что Гвидотти съ лихорадочной поспѣшностью отдѣлывалъ ея детали: ему не терпѣлось взяться за предстоящій нешуточный трудъ. Можно бы, положимъ, отложить «Мальчика у Кабана» до болѣе удобнаго времени, но состояніе финансовъ бѣднаго Гвидо этого не дозволяло. Сумма, которую предложилъ англичанинъ, была ему необходима, а получить ее, очевидно, можно было только по окончаніи картины.

Стояло свѣжее весеннее утро. Солнце ярко свѣтило и пригрѣвало землю своими благотворными лучами, но дулъ рѣзкій вѣтеръ, и флорентинцы закутались въ мѣха, посмѣиваясь надъ наивными иностранцами, которые, дрожа отъ холода, ходятъ въ весеннихъ костюмахъ. На улицахъ, тѣмъ не менѣе, въ изобиліи продавались цвѣты.

Изъ оконъ мастерской Гвидо видна была рѣка, бурлившая желтыми, вздувшимися волнами. Въ Cascine деревья уже зазеленѣли и птицы начинали вить гнѣзда.

Но Гвидо не глядѣлъ въ окно; онъ сидѣлъ у мольберта, проклиная Джіусто Судди, который служилъ ему натурщикомъ для мальчика у фонтана и теперь почему-то замедлилъ приходомъ.

Наконецъ, поспѣшные шаги раздались на лѣстницѣ. Гвидо вскочилъ, нетерпѣливо распахнулъ дверь и крикнулъ Джіусто поторопиться.

Минуту спустя, мальчикъ, красный и запыхавшійся, показался на порогѣ; видъ у него былъ смущенный, но Гвидо раздраженно спросилъ:

— Тебѣ извѣстно который часъ?

Джіусто торопливо стаскивалъ чулки и башмаки и напяливалъ оборванную куртку, чтобы изобразить уличнаго бродяжку.

— Знаю, синьоръ, но я проспалъ. У насъ малютка очень больна, синьоръ!

— А ты и обрадовался случаю проспать? — сказалъ Гвидо и сильно тряхнулъ его за плечо, чтобы придать ему надлежащую позу.

— Я до двухъ часовъ ночи сидѣлъ съ больной, синьоръ.

— Ты? Гдѣ же была твоя мать?

— Тутъ-же… Малютка очень плоха, синьоръ.

— Ну, ладно; надѣюсь, что на будущее время опаздываній не позволишь себѣ. И на что ты теперь похожъ! — съ неудовольствіемъ воскликнулъ Гвидо, бросивъ взглядъ на изнуренное, блѣдное лицо и красныя глаза мальчика. — Отвернись! Я не желаю видѣть твоей физіономіи умирающаго! Слава Богу, что мнѣ сегодня нужно лишь твое туловище. Сиди смирно!

Вполнѣ безсердечнымъ нельзя было назвать Гвидо: онъ просто не привыкъ вникать въ положеніе другихъ и считалъ, что быть натурщикомъ Гвидо Гвидотти гораздо важнѣе, чѣмъ быть братомъ умирающей Пакиты Судди.

Нѣсколько времени онъ работалъ молча; мысли его были заняты сюжетомъ новой картины: ему представлялась женская фигура въ классическомъ одѣяніи, протягивающая побѣдителю золотую корону…

«Но вѣдь это ужасно пошло! Точно надгробный памятникъ полководца»!.. — съ досадой думалъ онъ.

Затѣмъ ему представлялась колесница, — четверкой коней правитъ «Побѣда» въ золотыхъ латахъ и съ копьемъ въ рукѣ; а ее преслѣдуетъ ангелъ смерти съ мечомъ…

Мечты его были прерваны подавленными всхлипываніями маленькаго натурщика.

— Джіусто! — рѣзко сказалъ художникъ, — что съ тобой?

Мальчикъ жалобно взглянулъ на него, — онъ не могъ говорить. Гвидо бросилъ кисть и въ отчаяніи воскликнулъ:

— Развѣ я могу писать съ тебя, когда ты корчишься и дѣлаешь такія страшныя рожи? Ребенокъ вашъ выздоровѣетъ, если ты перестанешь ревѣть. Утри слезы и будь умницей.

Слова какъ будто возымѣли желанное, дѣйствіе: Джіусто пересталъ плакать. Онъ готовъ былъ сдѣлать сверхъестественное усиліе, лишь бы Гвидо на него не сердился, — любовь и преданность мальчика къ «принцу» доходили до обожанія. Красота Гвидо, его щедрость, улыбка, а иногда и ласка, — покорили пылкое сердце Джіусто: счастье его жизни заключалось въ ежедневныхъ посѣщеніяхъ мастерской; когда художникъ бывалъ въ духѣ, мальчику не возбранялось болтать, что вздумается: онъ повѣрялъ Гвидотти свои надежды и, опасенія, желанія и планы на будущее, и того забавляла эта незатѣйливая болтовня, какъ забавляетъ чириканье птички въ ясное, весеннее утро.

Такъ и теперь: Джіусто, желая угодить своему покровителю, приложилъ всѣ старанія не давать больше воли слезамъ. Гвидо тронула его жалкая улыбка.

— Отдохнемъ немножко, — сказалъ онъ мягко, чувствуя себя при этомъ настоящимъ благодѣтелемъ, — полей-ка лучше цвѣты на окошкѣ.

По возобновленіи работы сначала все шло хорошо, но затѣмъ мальчика стало непреодолимо клонить ко сну; глаза его слипались, голова свѣшивалась на грудь. Гвидо раза два-три строго прикрикнулъ на него, но и это не помогло: на послѣдній грозный окрикъ Джіусто, пролепетавъ: «Si, signore»! — свалился на полъ и окончательно заснулъ.

Съ гнѣвнымъ восклицаніемъ вскочилъ Гвидо на ноги, самъ еще не зная, что собирается сдѣлать, но въ ту-же минуту за дверью послышался звавшій его голосъ Андреа Вивальди, и художникъ пошелъ отворить.

Лицо его прояснилось, когда рядомъ со старикомъ онъ увидалъ Эвелину Грэй. Появленіе ея въ мастерской объяснилось очень просто.

— Синьорина все утро провела у Судди, — сказалъ Андреа, — у нихъ умираетъ младшій ребенокъ, и она пришла за Джіусто; онъ тамъ нуженъ.

— Войдите, онъ здѣсь! — отвѣчалъ Гвидо и посторонился, чтобы пропустить ихъ. Эвелина увидала маленькаго натурщика на полу, и на глазахъ ея показались слезы.

— Онъ усталъ, бѣдняжка! И вы допустили его уснуть на полу? Какъ вамъ не стыдно, Гвидо!

Взглядъ, сопровождавшій эти слова, проникъ молодому человѣку прямо въ сердце. У него была одна изъ тѣхъ натуръ, которыя всѣми признаются крайне симпатичными, хотя въ сущности это совершенно ошибочно. Оставаясь равнодушными къ чужому горю или радости, они только быстро перенимаютъ настроеніе тѣхъ людей, которые имѣютъ на нихъ вліяніе.

Гвидо сталъ на колѣни рядомъ со спящимъ и тихонько провелъ рукой по его волосамъ, и странное дѣло! Гвидо почувствовалъ къ мальчику состраданіе и нѣжность, позабылъ недавнее свое раздраженіе и не понялъ лишь одного, — что это жалость Эвелины вызвала въ сердцѣ его соотвѣтствующее движеніе.

Тихонько, чтобы не напугать, они разбудили Джіусто и сказали, что его зовутъ домой.

Мальчикъ живо вскочилъ на ноги и ухватился за свое платье, но худенькія рученки его такъ дрожали, что онъ не въ состояніи былъ переодѣться; Гвидо охотно взялся помочь ему и нѣжно, словно мать, застегивалъ на немъ крючки и пуговицы. Эвелина наблюдала за ними, и ей казалось, что она впервые поняла молодого художника; взоры ихъ встрѣтились, — Гвидо почувствовалъ себя счастливѣйшимъ и достойнѣйшимъ человѣкомъ на свѣтѣ.,

— И ты съ ними пойдешь? — спросилъ Андреа, видя, что Гвидо берется за шляпу.

Гвидо кивнулъ головой.

— Прекрасно. Проводи синьорину.

Онъ поглядѣлъ на Джіусто, и что-то въ суровомъ лицѣ его дрогнуло. Дружба между старикомъ и ребенкомъ въ теченіе трехъ послѣднихъ мѣсяцевъ росла съ каждымъ днемъ, а началась она съ самаго перваго ихъ знакомства.

Эвелина и ея спутники въ молчаніи дошли до Casa San Jacopo; молодая дѣвушка вошла вмѣстѣ съ Джіусто въ квартиру Судди, но вскорѣ вернулась къ поджидавшему ее на лѣстницѣ Гвидо и тихо сообщила ему, что все кончено: маленькая Пакита умерла.

Эвелина, огорченная и грустная, черезъ силу стала подниматься наверхъ; Гвидо молча слѣдовалъ за нею.

У дверей своей квартиры она обернулась, чтобы поблагодарить его, и ея печальная улыбка тронула его до глубины души.

— Не знаю, зачѣмъ позволила я вамъ подняться въ третій этажъ, — сказала она, — но я чувствовала душевную слабость, и рада, что не одна…-- Гвидо вспыхнулъ отъ удовольствія.

— Гдѣ миссъ Гэмлинъ? — спросилъ онъ, — хотите, я схожу за ней?

— Нѣтъ, нѣтъ, она въ галлереѣ. Не больна-же я, въ самомъ дѣлѣ!

— Вы перенесли сильное потрясеніе!.. — съ глубокой нѣжностью въ голосѣ сказалъ онъ.

— Я въ первый разъ видѣла смерть… А тутъ еще бѣдная мать такъ плакала… Ужасно! Но теперь уходите, Гвидо. До свиданія!

Онъ поднесъ ея руку къ своимъ губамъ; ему страстна хотѣлось сказать ей, что она ангелъ, — но онъ понималъ, что ее всецѣло поглощаетъ чужое горе, и что въ настоящее время ей не до себя и не до его чувствъ къ ней.

— Берегите себя, ради тѣхъ, кто васъ любитъ! — нѣжна промолвилъ онъ и сталъ спускаться съ лѣстницы.

XI.

Іюнь мѣсяцъ. Розовый кустъ, который Эвелина и Беатриса посадили на могилѣ маленькой Пакиты Судди, находился въ періодѣ самаго пышнаго расцвѣта; вѣнокъ изъ желтыхъ иммортелей, положенный родителями, подъ вліяніемъ непогоды совершенно обветшалъ; собачій художникъ, слывшій раньше веселымъ острякомъ, снова началъ отпускать шуточки и смѣшить кліентовъ своими прибаутками, а руки его безъ устали стригли и охорашивали, на низенькихъ перилахъ набережной, собачье населеніе Флоренціи. Черные глаза Джіусто утратили печальное выраженіе; улыбка опять заиграла на его губахъ. Онъ снова придумывалъ новыя сказки, чтобы позабавить Франческу.

Картина Гвидо — «Мальчикъ у Кабана» была закончена мѣсяца два тому назадъ и отослана въ Англію; но Джіуста продолжалъ посѣщать мастерскую почти каждый день; онъ стиралъ пыль съ мебели, чистилъ палитры, прибиралъ краски, исполнялъ порученія, болталъ или просто молчалъ: все зависѣло отъ настроенія и желанія самого художника.

У Гвидо былъ застой: съ тѣхъ поръ, какъ онъ отослалъ картину, объ ней не было ни слуху, ни духу. Богачу, заказавшему ее, и въ голову не приходило, что художникъ, быть можетъ, нуждается въ деньгахъ, и Гвидо дошелъ чуть не да отчаянья: чтобы заплатить за квартиру, ему пришлось занять денегъ у Вивальди.

Но хуже всего было то, что время летѣло, приближалась римская выставка, а картина на медаль все ему не удавалась. Разъ десять начиналъ онъ изображать «Побѣду» — и каждый разъ въ отчаяньи бросалъ кисть.

— Идей у меня нѣтъ! — съ горечью бранилъ себя Гвидо, — ремесленникъ я, не художникъ! Воображенія ни на грошъ! Техникъ, да и все тутъ!

Онъ просто сталъ ненавидѣть стройныя фигуры съ греческимъ профилемъ и въ классическомъ одѣяніи, которыя выходили у него на полотнѣ. Разъ утромъ онъ стоялъ передъ своимъ мольбертомъ и злился.

Гвоздика на окошкѣ его была въ полномъ цвѣту; букетъ бѣлыхъ лилій и ириса благоухалъ въ вазѣ. Гвидо любилъ бѣлыя лиліи, онѣ напоминали ему Эвелину…

Итакъ, Гвидо стоялъ и злился. Онъ съ нѣкоторой завистью думалъ о Гуго: тотъ за послѣднее время такъ и сіялъ довольствомъ! Значитъ, работа его шла на ладъ — это всѣмъ было извѣстно.

Въ чемъ заключалась идея Гуго, — никто не зналъ: артисты, пишущіе на медаль, обыкновенно никому не показываютъ своихъ картинъ до полнаго ихъ окончанія. Гуго строго хранилъ свою тайну: даже Андреа Вивальди не былъ въ нее посвященъ.

Гвидо-же смѣялся надъ такой таинственностью и не препятствовалъ Джіусто торчать у себя съ утра до вечера, обращая на него столько-же вниманія, сколько на собаку или кошку. Впрочемъ, онъ уступилъ настояніямъ Гуго и закрывалъ эскизы, когда тотъ заходилъ къ нему.

«Приза онъ не возьметъ! — думалъ Гвидо про своего друга, — слишкомъ крупныя силы участвуютъ въ состязаніи, — но ему это безразлично. Онъ любитъ работу, всю свою душу вкладываетъ въ нее, и по своему счастливъ. А меня мучитъ сознаніе, что я долженъ-бы написать хорошую картину, да не могу. Я готовъ отказаться отъ этой затѣи, но Гуго будетъ огорченъ!»

Раздался звонокъ. Гвидо выглянулъ въ окно и увидалъ удаляющагося почтальона. Письмо! Не изъ Англіи-ли? Онъ кинулся внизъ, — дѣйствительно, письмо было оттуда. Онъ съ нетерпѣніемъ вскрылъ конвертъ.

Англичанинъ прислалъ ему чекъ, съ горячей похвалой отзывался о картинѣ и заказывалъ другую, по усмотрѣнію художника. Первой мыслью Гвидо было подѣлиться радостью съ Эвелиной. Хоть и рано еще, но, быть можетъ, она уже работаетъ въ мастерской Андреа. Во всякомъ случаѣ онъ повидается съ Андреа и съ Гуго: они тоже порадуются вмѣстѣ съ нимъ.

Какъ ураганъ ворвался онъ въ комнату старика: она была пуста. Но Гуго, разумѣется, дома. Гвидо окликнулъ его. Отвѣта не было, но Гвидо показалось, что кто-то шевелится въ сосѣдней комнатѣ; онъ распахнулъ дверь и крикнулъ:

— Гуго! Гуго! Оглохъ ты, что-ли? Иди сюда, мнѣ надо поговорить съ тобой! — и съ этими словами онъ проникъ въ комнату младшаго Вивальди.

Но комната была пуста; на мольбертѣ, какъ разъ напротивъ Гвидотти, стояла недоконченная картина. Въ первую минуту Гвидо даже не сообразилъ, что это такое; потомъ яркая краска залила его лицо. "Такъ вотъ какъ Гуго задумалъ изобразить «Побѣду!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За часъ до этого происходила слѣдующая сцена въ Casa San Jacopo.

— Здравствуй, Джіусто! Ты идешь къ синьору Гвидотти?

— Да, синьорина.

— Такъ занеси синьору Вивальди это письмо. У синьорины Грэй сегодня болитъ голова и она не придетъ къ нему въ мастерскую.

— Занесу, синьорина, съ удовольствіемъ. Неужели она заболѣла?

— О, нѣтъ, просто устала. Для насъ, англичанокъ, Флоренція лѣтомъ никуда не годится. Я и то, кажется, скоро ослѣпну отъ вашего солнца. Ну, до свиданія, ступай!

Не торопясь и поминутно останавливаясь, — то поглазѣть, то поболтать, Джіусто дошелъ, наконецъ, до подъѣзда Андреа Вивальди и постучался. Никто не отозвался. Онъ потянулъ за ручку, — дверь открылась, и онъ увидалъ на порогѣ мастерской Гвидо, который стоялъ спиной къ нему и что-то разглядывалъ.

Мальчику захотѣлось узнать, чѣмъ такъ заинтересовался Гвидотти; онъ подошелъ къ нему сзади и заглянулъ въ свою очередь въ мастерскую младшаго Вивальди. Картина, поглотившая вниманіе Гвидо, показалась мальчику странной: на ней было множество народу, и всѣ преклонялись передъ какой-то женщиной… Не Мадонна ли это? Но Джіусто такихъ Мадоннъ еще не видывалъ: она отвернулась отъ колѣнопреклоненныхъ и пристально, съ выраженіемъ ужаса на лицѣ, всматривалась въ подолъ своего платья, который держала въ рукѣ…

Джіусто только что собирался спросить у Гвидо, что значитъ эта картина, какъ внизу хлопнула дверь и въ сѣняхъ послышались голоса Андреа и Гуго Вивальди. Тутъ произошло нѣчто поразительное: Гвидо вздрогнулъ, какъ ужаленный, и поспѣшно, но безъ шуму, ретировался въ мастерскую Гуго, при чемъ плотно притворилъ за собою дверь, — такъ что мальчикъ едва успѣлъ отскочить.

«Навѣрно готовитъ синьору Гуго какой-нибудь сюрпризъ!» рѣшилъ Джіусто, улыбнулся и, встрѣтивъ входившихъ хозяевъ, передалъ имъ письмо Беатрисы. Затѣмъ онъ взошелъ за Вивальди въ комнату Андреа.

Старикъ, отдуваясь, бросился въ кресло.

— Раненько ушли вы сегодня изъ дому, маэстро! — сказалъ Джіусто, не спуская глазъ съ дверей мастерской Гуго.

— Мы были въ San-Miniato, — пояснилъ Андреа, — сегодня память моей покойной жены. А, Гвидо, здравствуй, другъ мой!

Гвидо вошелъ изъ передней. Джіусто вспомнилъ, что изъ мастерской Гуго была другая дверь — въ корридоръ и переднюю…

— Съ добрымъ утромъ, маэстро! Я пришелъ къ вамъ подѣлиться хорошими вѣстями! — Гвидо передалъ содержаніе письма англичанина.

— Я былъ увѣренъ въ твоемъ успѣхѣ! — съ гордостью сказалъ Андреа и потрепалъ своего воспитанника по плечу.

— Это только начало, а дальше пойдетъ еще лучше! — съ увѣренностью произнесъ Гуго, — принимайся-ка теперь за картину на выставку!

Гвидо провелъ рукой по вьющимся волосамъ своимъ.

— Да, слѣдуетъ серьезно приняться…-- отозвался онъ и ушелъ къ себѣ. Джіусто слѣдовалъ за нимъ по пятамъ.

Гвидо принялся за свой эскизы, а мальчикъ, по обыкновенію, бродилъ по мастерской, вытирая пыль и. «прибирая» комнату по своему усмотрѣнію. Немного погодя, художникъ оглянулся на Джіусто, — должно быть, только теперь замѣтивъ его присутствіе, — и нетерпѣливо крикнулъ:

— Будетъ! Ты меня раздражаешь своей возней!

Джіусто покорно удалился въ уголокъ и притихъ. Странное поведеніе Гвидо у Вивальди уже перестало занимать его: онъ порѣшилъ, что поступокъ его друга тѣсно связанъ съ «хорошими вѣстями» изъ Англіи. Во всякомъ случаѣ Джіусто не придалъ факту никакого значенія и вскорѣ позабылъ о немъ.

XII.

«Что побудило меня испугаться и убѣжать?» — думалъ Гвидо, глядя на свой эскизъ. — «Гуго навѣрно не разсердился бы, если бъ узналъ, что я случайно увидалъ его картину… Я вѣдь глядѣлъ на нее почти безсознательно. А все-же было бы лучше остагься на мѣстѣ и не прятаться, точно я сдѣлалъ что-нибудь дурное… Лучше бы и теперь сознаться… только не знаю, какъ это сдѣлать! Удобный моментъ упущенъ. Не благоразумнѣе-ли промолчать? Молчаніе — золото. Да и все дѣло-то пустяшное. А мысль его очень хороша: „Побѣда“ замѣчаетъ на своемъ платьѣ слѣды крови, и торжество ея омрачается ужасомъ и раскаяніемъ. Идея удачная, но исполненіе слабовато; лица не типичны… По замыслу великолѣпно: солдатъ, священникъ, воздающій хвалу Богу, женщина съ ребенкомъ на рукахъ… Мать учитъ малютку хлопать въ ладоши, а дитя видитъ безпокойство богини и старается обратить на него вниманіе матери… Я бы размѣстилъ фигуры иначе»…

Онъ схватилъ листъ бумаги, уголь и съ лихорадочной поспѣшностью взялся за работу… Что-то въ первомъ эскизѣ ему не понравилось, — онъ его отбросилъ и началъ другой. Онъ все болѣе и болѣе увлекался, глаза его блестѣли, губы были плотно сжаты…

Прошелъ часъ, другой, третій… Джіусто поднялся съ полу и сказалъ:

— Если я вамъ не нуженъ, синьоръ, то пойду теперь обѣдать.

— Да, да, иди, — разсѣянно, не оглядываясь, отвѣчалъ Гвидо.

— Не принести-ли вамъ чего-нибудь изъ кухмистерской? Макаронъ или анчоусовъ?

— Нѣтъ! — поспѣшно отрѣзалъ Гвидо, — я не голоденъ. Уходи и не мѣшай мнѣ своей болтовней.

Какъ только мальчикъ скрылся за дверью, Гвидо заперъ ее на засовъ, а потому, когда Джіусто вернулся, то не могъ уже попасть въ мастерскую.

А Гвидо проработалъ все время послѣ обѣда, весь вечеръ, — и только сгустившіяся сумерки вынудили его бросить уголь.

«Безполезная трата времени! — со вздохомъ сказалъ онъ себѣ, откидываясь на спинку стула, — а все-таки это доставило мнѣ большое удовольствіе, я давно не испытывалъ подобнаго наслажденія! Если показать мой эскизъ Гуго, да дать ему нѣсколько техническихъ совѣтовъ, — картина выйдетъ замѣчательной. Но это ему, быть можетъ, не понравится. Глупецъ онъ, что прячется: умъ хорошо, а два лучше. Гуго ужасно упрямъ. То, что я увидѣлъ картину, онъ сочтетъ за непоправимую бѣду и навѣрно не допуститъ въ ней никакихъ измѣненій. Лучше всего разорвать мой набросокъ»!

Но онъ его не разорвалъ, а вмѣсто того уничтожилъ свои прежніе эскизы греческихъ богинь.

«Теперь для меня ясно, что картина моя вышла бы пошлой и безцвѣтной, — разумѣется, я въ томъ же духѣ продолжать не стану. Лучше вовсе не писать на медаль, — да вѣроятно тѣмъ и кончится».

Тяжело вздохнувъ, онъ одѣлся и пошелъ въ кафе, на Via Maggia. Тамъ онъ засталъ нѣкоторыхъ пріятелей, которые встрѣтили его веселыми шутками.

— Что съ Гвидо? — трагически спросилъ одинъ изъ нихъ у сосѣда, — не сдѣлался ли онъ лунатикомъ? Взгляни на его лицо!

— Можетъ быть, онъ влюбленъ? — догадывался другой, — Гвидо, сознавайся, ты влюбился въ кого-нибудь?

— Сознаюсь, Луиджи, — въ тонъ шутникамъ отвѣчалъ Гвидо, — вчера мелькомъ видѣлъ твою будущую тещу и пораженъ въ самое сердце!

Остальные покатились со смѣху: ходили слухи, что Луиджи лишь потому не сватается за любимую дѣвушку, что боится ея строптивой и рѣзкой матери. Луиджи смутился, а Гвидо закурилъ сигару, поболталъ еще нѣсколько минутъ и вышелъ на улицу. Какъ разъ мимо кафе проходилъ Андреа Вивальди.

— Маэстро, куда это вы спѣшите?

— Иду навѣстить синьорину Грэй. Она что-то нездорова.

Гвидо взялъ своего стараго друга подъ руку и пошелъ вмѣстѣ съ нимъ.

— Пора отправить ихъ вонъ изъ Флоренціи, — продолжалъ Андреа, — жара начинаетъ пагубно дѣйствовать на нихъ.

— Отправить синьоринъ?

— Конечно, намъ будетъ безъ нихъ скучно, но нельзя-же имъ изъ-за этого хворать. Да, да, имъ слѣдуетъ уѣхать!

Гвидо промолчалъ; онъ старался представить себѣ, каково ему будетъ обойтись безъ общества Эвелины.

У дверей Casa San Jacopo Андреа остановился.

— Ты войдешь?

— Да, мнѣ хотѣлось бы сообщить имъ о письмѣ.

— Пойдемъ! — и старикъ началъ грузно подниматься по лѣстницѣ.

Молодыя дѣвушки только что поужинали; Эвелина была блѣдна, но рѣшительно объявила, что головная боль и утомленіе-пустяки.

— Отдохну, и все пройдетъ! — сказала она друзьямъ, — вотъ мнѣ надо бы прогуляться, это я чувствую! Маэстро, пойдемте всѣ вмѣстѣ полюбоваться на San Miniato при лунномъ свѣтѣ!

Андреа согласился.

— Не нравятся мнѣ эти головныя боли, да блѣдныя щечки, — сказалъ онъ, съ нѣжностью глядя на свою болѣзненную ученицу, — синьора Беатриса, вамъ слѣдовало бы увезти ее на время зноя.

— Я сама того-же мнѣнія! — горячо подхватила Беатриса, — я рада, что нашла въ васъ поддержку, синьоръ: она вѣдь у меня маленькая упрямица!

Взгляды Эвелины и Гвидо встрѣтились.

«Неужели разстаться?» — сказали ихъ глаза.

Гвидо и Эвелина были молоды, заря ихъ любви только что занималась, — мѣсяцы разлуки казались имъ вѣчностью… А вдругъ счастье больше ужъ не вернется?..

— Гвидо, сообщи-же синьоринамъ твою радостную новость! — напомнилъ Андреа.

— Радостную новость? — какъ эхо повторилъ Гвидо, — ахъ, да! Англичанинъ заплатилъ мнѣ за картину и заказалъ другую…

— Боже, какимъ онъ это говоритъ похороннымъ тономъ! — засмѣялся старикъ, — а въ душѣ вѣдь ликуетъ!

— Я рада за васъ, — отозвалась Беатриса, — неужели вы не довольны, Гвидо?

— О, нѣтъ, синьорина, я доволенъ.

— Покорился своей судьбѣ, что дѣлать! — подтрунивалъ маэстро. — Ну, что-же, синьорины, идти такъ идти! Я только схожу за плащемъ, боюсь ревматизма.

— Я принесу вамъ плащъ, маэстро, — вызвался Гвидо, — да кстати захвачу съ собой и Гуго.

— Отлично! — воскликнула Эвелина: — возвращайтесь оба поскорѣе.

Гвидо исчезъ.

Вскорѣ онъ явился снова, въ сопровожденіи Гуго; за ними увязался и Джіусто Судди. Юный натурщикъ особыхъ приглашеній никогда не ждалъ. Франческа не шутя начинала ревновать своего друга къ «принцамъ» и «принцессамъ».

XIII.

Вся компанія перешла Ponte Vecchio и направилась вдоль Via de Bardi.

— Я думаю, Ромола жила въ этомъ домѣ, — сказала Эвелина, указывая на домъ по лѣвую руку отъ нихъ, — а Беатриса утверждаетъ, что въ слѣдующемъ… Вы какого мнѣнія, синьоръ Гуго? Вѣдь вы читали эту книгу?

— Да, въ итальянскомъ переводѣ; но я почему-то вынесъ впечатлѣніе, что она жила по другую сторону улицы.

— Что вы, — въ романѣ именно упоминается, что она смотрѣла изъ оконъ на рѣку!

— И то правда. Я и позабылъ.

— А Эвелина непреложно вѣритъ, что Ромола дѣйствительно жила! — сказала Беатриса, — это ея любимая героиня.

— А миссъ Дугласъ отыскала въ Duomo даже могилу Ромолы! — улыбнулась Эвелина, — и что-же оказалось? Тамъ похороненъ Ромоло, первый епископъ фіезольскій; онъ умеръ еще тогда, когда Флоренція и городомъ не считалась. Гвидо, прочли вы книгу, которую я вамъ рекомендовала?

— Пощадите, синьорина, — я было умеръ отъ тоски, на первыхъ-же страницахъ.

— Отъ тоски? — переспросила Эвелина, — книга показалась вамъ скучной?

— Сухая исторія, — оправдывался Гвидо, — какіе-то ученые разговоры, я половину не понялъ даже. И что за герои! Тито — отъявленный негодяй, сама Ромола — холодная, безсердечная педантка… Тесса — это страдалица, на которую обрушиваются всѣ невзгоды!

— О, Гвидо!

— Вы со мной не согласны? — спросилъ онъ, нѣжно глядя ей въ глаза.

— Конечно, нѣтъ! Вдругъ Ромола, — холодная, безсердечная… Да вѣдь она его любила!.. О, какъ любила!

— Не особенно прочно, повидимому. Она первая заподозрила его и осудила.

— Вы сами сказали, что онъ былъ негодяй.

— Но въ ея глазахъ онъ не долженъ бы быть таковымъ. Любовь должна быть слѣпа, иначе это не любовь. Да и онъ не палъ бы такъ низко, еслибъ надѣялся на ея поддержку.

— Такъ вы находите, что она должна была вѣрить лжи и обману? Да онъ бы самъ не могъ уважать ее послѣ этого!

— Вѣра въ любимаго человѣка цѣнится выше разума! — тихо сказалъ Гвидо. Эвелина промолчала, но Беатриса рѣзко возразила — она подмѣтила его нѣжные взгляды и разсердилась.

— Ромола вѣрила въ Тито до послѣдней крайности. Однако, это не исправило его.

— Вѣрно автору нужно было изобразить его безнадежнымъ негодяемъ! — улыбнулся Гвидо, — но въ дѣйствительной жизни абсолютныхъ мерзавцевъ не бываетъ.

— Я, кажется, останусь при особомъ мнѣніи, — заговорилъ Гуго: — начиная съ того, что Тито отъ природы вовсе не мерзавецъ, а просто человѣкъ со слабой волей, легко поддающійся соблазну и увлекающійся. Его скорѣе можно жалѣть, а не осуждать. Его паденіе идетъ незамѣтно и постепенно. Трагизмъ правдоподобный.

— Ну, положимъ, мерзавецъ-то онъ безусловно! — стоялъ на своемъ Гвидо, — дурные задатки въ немъ, очевидно, сидѣли…

Гуго пожалъ плечами.

— А можно-ли въ точности опредѣлить моментъ, съ котораго человѣкъ дѣлается мерзавцемъ?

Они спускались по крутой дорогѣ въ San Miniato; темныя очертанія кипарисовъ рѣзко выступали на ясномъ небѣ и бросали длинныя тѣни. При лунномъ свѣтѣ, у дороги виднѣлась часовня, съ блестѣвшимъ образкомъ.

Проходя мимо, Джіусто благоговѣйно снялъ шляпу; Гвидо послѣдовалъ его примѣру.

— Знаешь ты преданіе объ этой часовнѣ, Джіусто? — спросила Беатриса.

— Еще бы, синьорина!

— Разскажи-ка его намъ.

Джіусто повернулся къ ней лицомъ и, отступая задомъ шагъ за шагомъ, разсказалъ слѣдующую легенду:

— Вотъ какъ было дѣло. Жилъ однажды храбрый рыцарь, у котораго вѣроломно убили брата; онъ поклялся не знать покоя, пока не отомститъ убійцѣ. Но убійца былъ трусъ и старательно избѣгалъ встрѣчи съ нимъ. Прошло нѣсколько времени. Столкнулся рыцарь съ убійцей на этой самой дорогѣ, въ великую пятницу. Рыцарь былъ въ полномъ вооруженіи, у убійцы-же не было даже палки. Рыцарь выхватилъ мечъ и съ яростью бросился на врага, приказывая ему готовиться къ смерти. Несчастный упалъ къ его ногамъ, умоляя пощадить его, во имя Того, Кто на крестѣ простилъ врагамъ своимъ, именно въ этотъ день… Рыцарь былъ такъ пораженъ и тронутъ этимъ напоминаніемъ, что поднялъ убійцу брата, простилъ его и отпустилъ на всѣ четыре стороны. Часовня поставлена въ память великодушнаго поступка рыцаря, чтобъ и другіе, проходя мимо, смягчались сердцемъ при мысли о своихъ врагахъ.

— Молодецъ! — сказалъ Андреа, — хорошо разсказываешь! Только забылъ упомянуть, кто былъ этотъ рыцарь, и когда онъ жилъ?

— Не знаю, синьоръ, да это и не важно.

— Ты правъ, это не важно, — поддержала его Беатриса, — суть въ христіанскомъ милосердіи, побудившемъ рыцаря, во имя Христа, отказаться отъ сладкой мести!

— А вамъ это кажется труднымъ подвигомъ? — спросилъ Гуго.

— Ну, безоружнаго я бы тоже, пожалуй, не ударила, но простить его едва-ли смогла бы!

— Я не думаю, чтобы и рыцарь особенно любилъ врага, хотя и простилъ его, — сказалъ Гуго, — онъ пощадилъ его жизнь, и больше отъ него требовать нельзя.

— Мы обязаны прощать! — тихо проговорила Эвелина.

— Ахъ, синьорина, на словахъ это такъ легко! Но вы представьте себѣ, что кто-нибудь предательски убилъ вашего брата, — даже посторонняго для васъ человѣка, развѣ вы могли бы попрежнему подать ему руку и относиться къ нему, какъ къ другу?

— Постаралась-бы…-- смущенно отвѣтила Эвелина.

— Ну, а я увѣренъ, что это вамъ бы не удалось! — пылко вскричалъ Гуго, — я вѣрю, что вы ко мнѣ относитесь дружески, и мысль эта доставляетъ мнѣ удовольствіе; но если бъ я зналъ, что вы тѣ-же чувства питаете… ну, хоть къ Титу Мелемму, напримѣръ, — мнѣ было бы далеко не такъ пріятно

Эвелина подумала и сказала:

— Мы говорили о томъ, какъ мы должны поступать, а не о томъ, какъ поступаемъ… Идеалъ христіанства — любить всѣхъ людей… Хорошихъ мы уважаемъ, а дурныхъ… надо жалѣть!

— Это только доступно ангеламъ, — возразилъ Гуго.

— Или ужъ вы такой человѣконенавистникъ, что не умѣете прощать? — спросила Беатриса.

— Смотря, что вы подразумѣваете подъ словомъ «прощать», синьорина. Месть не манитъ меня: я не вижу удовольствія и облегченія въ страданіи моего врага. Я бы только желалъ избавиться отъ его присутствія и попросилъ бы его не показываться мнѣ на глаза… такъ какъ чувствовалъ бы къ нему презрѣніе и отвращеніе!

Наступило молчаніе; Гвидо стало какъ-то жутко на душѣ, и онъ посмотрѣлъ на Гуго почти съ непріязнью.

— И это говоритъ защитникъ Тита Мелеммы! — сухо замѣтилъ онъ. Гуго засмѣялся.

— Развѣ я защищалъ его? Я только отрицалъ тотъ фактъ, что онъ отъ природы негодяй. Но я вообще не краснорѣчивъ и вѣроятно недостаточно ясно выразился. Почему же вы не вставите словечко въ разговоръ, padre mio?

— Я бы велѣлъ убійцѣ сходить домой за оружіемъ и потомъ задалъ бы ему трепку! — съ такимъ азартомъ отвѣтилъ старикъ Вивальди, что всѣ дружно расхохотались.

XIV.

Между тѣмъ, маленькое общество вышло изъ тѣни кипарисовъ и лавровыхъ кустовъ, окаймляющихъ дорогу на обширной площади Микель Анджело, съ ея мраморными плитами, залитыми луннымъ свѣтомъ; посреди нея возвышалась, на подобіе безмолвнаго стража Флоренціи, колоссальная бронзовая статуя Давида. Нѣсколько воробьевъ, пріютившихся на головѣ и плечахъ воина, проснулись, заслышавъ людскіе шаги, и вспорхнули, легкимъ испуганнымъ щебетаньемъ протестуя противъ нарушителей ихъ покоя, но вскорѣ, успокоенные, вернулись въ свое пристанище.

Друзья приблизились къ широкимъ периламъ на краю площади и остановились: чудный видъ открывался передъ ними — вся Флоренція, какъ на ладони, а подъ ногами ихъ сверкала рѣка; вдали, подернутыя дымкой тумана, виднѣлись очертанія горъ.

Изъ рощицы, находившейся позади, полились звуки пѣсни,

Эвелина улыбнулась свѣтлой, радостной улыбкой…

У Беатрисы съ Гуго шелъ символическій разговоръ.

— Какъ типичны эти горы и зданія! — замѣтила Беатриса.

— Неправда-ли? Подѣлитесь со мной вашими впечатлѣніями! Что вы скажете, напримѣръ, про Duomo? — Гуго указалъ на темный силуэтъ собора.

— Duomo — мать, спокойная, любящая, величественная мать всѣхъ прочихъ зданій! — фантазировала дѣвушка. — Чего-чего не совершалось въ прилегающихъ къ этой церкви улицахъ и на площадяхъ, но она, въ величавомъ спокойствіи, молчитъ и выжидаетъ дальнѣйшихъ событій.

— А Campanile?

— О нихъ мнѣ трудно сказать что нибудь свое, я слишкомъ много о нихъ читала. Еще не такъ давно встрѣтилась мнѣ замѣтка въ американскомъ періодическомъ изданіи, гдѣ Campanile, со своими четырьмя лиліями по угламъ, уподобляются архангелу Гавріилу, возвѣщающему миръ и нравственную чистоту; а Palazzo Vecchio, украшенный щитами и знаменами — архангелу Михаилу, защитнику и покровителю города.

— Мнѣ нравится ваше поэтическое толкованіе, — задумчиво произнесъ Гуго, — мнѣ самому Campanile, да и вообще всякая башня представляется олицетвореніемъ силы, покровительства, а въ случаѣ надобности и угрозы. Но башня Bargello мнѣ противна…

— Отвратительна! — горячо подхватила Беатриса, — мрачная, приземистая, полная какой-то зловѣщей таинственности, — олицетвореніе вѣроломства и насилія! То-ли дѣло Badia?

— Badia для меня загадка. А вы какъ ее понимаете?

— По моему, она имѣетъ назначеніе утѣшить всѣхъ тѣхъ, у которыхъ омрачилась душа при видѣ Bargello.

— Продолжайте! — въ восторгѣ вскричалъ онъ, — что скажете вы про Santa Maria Novella?

Но Беатриса оглянулась на Эвелину и Гвидо, стоявшихъ особнякомъ, въ отдаленіи, — и поспѣшно сказала:

— Я прозябла, пойдемте скорѣе! — въ голосѣ ея слышалась тревога, — Эвелина, пора домой!

Удивленная рѣзкимъ окрикомъ, Эвелина оглянулась тоже на подругу и двинулась за ней, инстинктивно отставая со своимъ спутникомъ.

— Догадывается! — подумалъ Гвидо, чуя въ Беатрисѣ недоброжелательницу.

А разговоръ между нимъ и Эвелиной произошелъ слѣдующій:

— Какъ тутъ хорошо! — вздохнула Эвелина.

— И вы хотите все это покинуть? — съ упрекомъ сказалъ Гвидо.

Сердце Эвелины радостно билось.

— Я тутъ ни при чемъ…

— Значитъ, вы бы не уѣхали?..

— Но разъ Беатриса рѣшила, надо ѣхать!

— Для нея вы на все готовы! — ревниво сказалъ Гвидо, — хоть бы мнѣ частичку ея вліянія имѣть на васъ!

— Чего-же бы вы потребовали? — смѣясь, спросила Эвелина, чувствуя потребность поиграть съ огнемъ и сознавая, что силы ей измѣняютъ.

Онъ страстно посмотрѣлъ ей прямо въ глаза; прекрасное лицо его казалось блѣднымъ и страдальческимъ:

— Я бы не пустилъ васъ… если-бы вы были крѣпче здоровьемъ! Но теперь я умоляю васъ уѣхать, беречь себя… но не забывать того, кто страстно будетъ ждать вашего возвращенія къ зимѣ!.. Вернитесь ко мнѣ, дорогая моя, любимая!..

Въ этотъ самый моментъ Беатриса рѣзко позвала Эвелину домой…

XV.

Въ августѣ начались нестерпимые, знойные дни. Даже туземное населеніе Флоренціи избѣгало выходить на улицу, а въ крайнемъ случаѣ медленно кралось по тѣнистой сторонѣ, изнемогая отъ жары.

Въ мастерской Андреа Вивальди закрыты были ставни, и въ полумракѣ сидѣли — самъ маэстро и маленькій пріятель его, Джіусто, съ кускомъ арбуза въ рукѣ.

— А я получилъ письмо отъ синьорины Гэмлинъ, — объявилъ Андреа, — онѣ въ Швейцаріи… Ты не знаешь, гдѣ это? Ну, однимъ словомъ, тамъ не такъ жарко, какъ у насъ. Собираются въ озерную сторону Италіи.

— А къ намъ когда вернутся?

— Кто ихъ знаетъ! Можетъ быть, никогда.

Отъ безпокойства и удивленія Джіусто даже про арбузъ забылъ.

— Маэстро, вы не шутите?..

Андреа мрачно покачалъ головой и вытащилъ изъ кармана письмо.

— Слушай внимательно, я прочту тебѣ, что она пишетъ:

"А теперь, дорогой маэстро, я сообщу вамъ рѣшеніе, къ которому мы съ Эвелиной пришли, относительно нашихъ плановъ на зиму. Рѣшеніе это стоило намъ долгой борьбы, да и теперь намъ тяжело и грустно при мысли о томъ, отъ чего мы принуждены отказаться; съ другой стороны, мы сознаемъ, что поступаемъ правильно, и это служитъ намъ утѣшеніемъ. Спѣшу разъяснить въ чемъ дѣло: мы хотимъ эту зиму провести въ Римѣ, а не во Флоренціи. Я отсюда вижу, что вы пришли въ ярость и долго будете ворчать на насъ… Мастерскія въ Римѣ никуда не годятся, и мы тамъ ничему путному не научимся, и вкусъ свой испортимъ, не такъ-ли? Всѣ доводы и возраженія ваши извѣстны, а потому не трудитесь приводить ихъ въ слѣдующемъ письмѣ вашемъ. Выслушайте меня, маэстро, если возможно — хладнокровно. Эвелина не была еще въ Римѣ! Неужели это нормальный фактъ? Путешествовать мы обѣ любимъ, но вѣдь нельзя-же всю жизнь кочевать! Придется вернуться на родину, — какъ-же не съѣздить въ Римъ? Но есть и болѣе вѣская причина: меня не на шутку безпокоить состояніе здоровья Эвелины. Упадокъ силъ ея ужасно меня пугаетъ. Въ настоящую минуту, кромѣ этого, ничего нѣтъ, но это симптомъ плохой. Стоитъ ей попасть во Флоренцію, и она будетъ усидчиво работать у васъ въ мастерской, — а ей нуженъ абсолютный отдыхъ, прогулки, воздухъ… Утѣшеніемъ служитъ мнѣ мысль, что на выставку вы сами пріѣдете въ Римъ, полюбоваться успѣхомъ обѣихъ картинъ, увидѣть воочію торжество Флоренціи надъ Римомъ, Венеціей и Болоньей! А весной, — какъ знать? — можетъ статься, намъ суждено вновь очутиться въ любимой нами Флоренціи, несравненной столицѣ цвѣтовъ! Но я, кажется, начинаю вдаваться въ поэзію, какъ-бы на слѣдующей страницѣ не заговорить стихами! Лучше кончить письмо, передавъ вамъ привѣтствіе Эвелины. Не браните насъ! Милости просимъ къ намъ.

Благодарная ученица ваша и вѣрный другъ
Беатриса Гэмлинъ".

По мѣрѣ чтенія, голосъ Андреа становился все рѣзче, звучалъ негодованіемъ; едва дочитавъ письмо до конца, старикъ со злостью смялъ его и бросилъ на полъ.

— Вздоръ! — гнѣвно крикнулъ онъ, — отъ начала до конца вздоръ и чепуха! А я-то считалъ ее умной дѣвушкой! Ищетъ здоровья въ Римѣ! Слышишь ты, здоровье и Римъ!!

Онъ злобно расхохотался и принялся ерошить жесткіе сѣдые волосы.

На лицѣ Джіусто изобразилось недоумѣніе.

— А какъ-же теперь signori? — пробормоталъ онъ.

— Какіе signori? — рѣзко переспросилъ Андреа.

Джіусто покраснѣлъ.

— Синьоръ Гуго…-- прошепталъ онъ.

— Ахъ, синьоръ Гуго! — съ неудовольствіемъ повторилъ за нимъ старикъ, — по всей вѣроятности ничего съ нимъ не случится. Я уже говорилъ съ нимъ объ этомъ, а онъ улыбнулся, пожалъ плечами и сказалъ, что синьорина знаетъ, что дѣлаетъ, — и ушелъ къ себѣ въ мастерскую; даже дверью хлопнулъ, будто каждая секунда ему дорога. Нѣтъ, мы не такъ любили, увѣряю тебя, Джіусто! Я, изъ-за моей Лотты, дрался на дуэли, да силой увезъ ее! Вѣрно и женщины теперь другія стали, такой любви не цѣнятъ!..

Джіусто внимательно слушалъ, глаза его разгорѣлись; наконецъ, онъ спросилъ:

— Но… съ кѣмъ же драться синьору Гуго?

Андреа свирѣпо повернулся къ нему спиной и отошелъ къ мольберту. По счастью, въ дверь постучались, и въ комнату вошелъ Гвидо.

Молодой человѣкъ очень возмужалъ за послѣдніе два мѣсяца, поблѣднѣлъ, похудѣлъ, сталъ сдержаннѣе и серьезнѣе, — красивъ былъ попрежнему, но болѣе зрѣлой, осмысленной красотой. Только въ манерахъ его появилось какое-то безпокойство, замѣнившее былую лѣнивую грацію. Гуго не разъ говорилъ, что онъ слишкомъ заработался надъ своей картиной.

— Маэстро, одолжите мнѣ красной краски! — быстро заговорилъ онъ, — у меня вся вышла, куплю завтра.

— Возьми. А я письмо получилъ отъ синьорины Гэмлинъ…

— Онѣ здоровы? — съ живостью освѣдомился Гвидо.

— Повидимому, — съ неудовольствіемъ произнесъ Андреа, — но сюда не вернутся.

Джіусто съ безпокойствомъ слѣдилъ за тѣмъ, какъ приметъ Гвидо это извѣстіе, и замѣтилъ, что молодой человѣкъ измѣнился въ лицѣ:

— Почему? — дрогнувшимъ голосомъ спросилъ онъ.

— Ты можешь самъ прочесть письмо, — отвѣчалъ Андреа и пинкомъ ноги швырнулъ къ нему скомканную бумажку, — у меня не хватитъ терпѣнья еще разъ читать эту ерунду. Онѣ, изволишь-ли видѣть, ѣдутъ въ Римъ «для поправленія здоровья»! Посмотри, что навѣрно схватятъ неизлѣчимую малярію и переймутъ римскій стиль въ живописи… А я то считалъ ее умной дѣвушкой!

Гвидо поднялъ письмо и унесъ его съ собой. По прочтеніи, онъ подумалъ, что дѣло еще не такъ плохо, какъ онъ опасался. До свиданья съ Эвелиной пройдетъ не два, а четыре мѣсяца, но, по здравомъ размышленіи, это, пожалуй, будетъ и лучше. Картина его, къ тому времени, уже попадетъ на выставку и навѣрно будетъ замѣчена, — внутреннее убѣжденіе говорило ему это! Тогда онъ съ болѣе легкимъ сердцемъ будетъ добиваться руки любимой дѣвушки.

Положимъ, есть одинъ пунктъ, который нѣтъ-нѣтъ да и кольнетъ его совѣсть… Но это предразсудокъ, пустяки…

— Все перемелется! — утѣшалъ онъ себя, — Гуго не дуракъ.. Никакой непріятности не можетъ случиться!..

XVI.

Кромѣ того, Гвидо былъ увѣренъ, что не Эвелина пожелала ѣхать въ Римъ раньше времени.

— Это выдумка ея пріятельницы! — рѣшилъ онъ, и не ошибся.

То, что Беатриса подмѣтила при лунномъ свѣтѣ въ San Міniato, заставило ее не шутя призадуматься. Во многомъ винила она себя: не она-ли, старшая, прозѣвала опасность, которой подвергалась ея подруга? Она упрекала себя въ эгоизмѣ, въ недобросовѣстномъ исполненіи обязанностей, принятыхъ на себя (хоть и добровольно) по отношенію къ Эвелинѣ. Эвелина молода, хороша, довѣрчива и неопытна: надо бы это помнить! Самомнѣніе «иныхъ людей» она чистосердечно могла принять за сознаніе собственнаго достоинства, — и вотъ плоды: увлеченіе этимъ… антипатичнымъ (Беатрисѣ) мальчишкой! Хотя она ровно ничего худого не знала за Гвидо Гвидотти, но мысль, что Эвелина могла отдать ему свое сердце, была Беатрисѣ невыносима.

Тѣмъ не менѣе, навѣрно она ничего не знала: Эвелина ей ничего не говорила.

Беатриса хваталась за соломинку, стараясь увѣрить себя, что между ея подругой и Гвидо просто возникла нѣжная дружба, которая не устоитъ передъ дѣйствіемъ разлуки и времени.

Послѣ долгихъ, мучительныхъ размышленій, она написала извѣстное уже читателю письмо къ Андреа Вивальди. Поѣздка на зиму въ Римъ представлялась ей самымъ простымъ и дѣйствительнымъ средствомъ для прекращенія всякихъ недоразумѣній. Разстояніе между Римомъ и Флоренціей достаточно велико, чтобы устранить нежелательную между молодыми людьми близость, если она не успѣла еще перейти въ любовь; въ противномъ случаѣ, — Римъ вѣдь не за тридевять земель! Стать влюбленнымъ поперекъ дороги, — Беатриса тоже не считала себя въ правѣ. Нельзя сказать, чтобы рѣшеніе не возвращаться во Флоренцію приходилось по душѣ самой благоразумной Беатрисѣ… Не видѣться такъ долго съ Гуго было ей очень тяжело! Но она считала себя обязанной принести эту жертву, ради Эвелины. Объ одномъ она не подумала: не всегда наши жертвы приносятъ пользу ближнему!

Оставалось узнать мнѣніе самой Эвелины.

Однажды молодыя дѣвушки сидѣли на опушкѣ еловаго лѣса, надъ Люцерномъ, и Беатриса рѣшилась, наконецъ, высказаться.

Эвелина прислонилась къ древесному стволу и вздохнула, обмахиваясь своей широкополой шляпой.

— Здѣсь хорошо, — сказала она, любуясь прекраснымъ видомъ, разстилавшимся у ихъ ногъ.

— Какъ-то намъ покажется Италія послѣ Швейцаріи?

— Навѣрно прекраснѣе, чѣмъ когда либо! Вспомни только нашу милую, несравненную Флоренцію!

— Тебѣ было-бы очень жаль, Эвелина, если бъ мы зимой не вернулись во Флоренцію?

— Не вернулись во Флоренцію? — испуганно переспросила Эвелина, — развѣ тебѣ самой не хочется вернуться?

— Знаешь, мнѣ кажется, мы черезчуръ пренебрегаемъ прочими городами Италіи! Не попутешествовать-ли намъ? Ты еще не видала Рима…

— Да, но…

Беатриса не знала, что говорить дальше; она такихъ затрудненій почему-то не предвидѣла.

— Значитъ, тебя въ Римъ не тянетъ?

— Я предпочла бы вернуться во Флоренцію…

— Но это можно сдѣлать и весной. Зачѣмъ спѣшить?

Послѣ минутнаго молчанія, Эвелина спросила:

— А тебѣ очень хочется ѣхать въ Римъ, Беатриса?

— Да, очень. Я хочу побывать на выставкѣ.

Эвелина въ изумленіи взглянула на нее.

— Выставка откроется только въ декабрѣ!

— Не одна выставка манитъ меня! Но если тебѣ такъ ужъ не хочется… вернемся во Флоренцію.

Но тутъ и Эвелина сочла своимъ долгомъ принести жертву подругѣ…

— Мы поѣдемъ въ Римъ! — сказала она.

Въ эту самую минуту въ рощѣ раздались голоса, и двѣ знакомыя фигуры подошли къ подругамъ: то были миссъ Бланшь Гріерсонъ и Герри Плейдель. Бланшъ до того изумилась, при видѣ Беатрисы и Эвелины, что уронила свою альпійскую палку.

— Вы здѣсь? — ахнула она, — какая прелесть! Какой сюрпризъ! Когда пріѣхали? Гдѣ остановились? На долго-ли?

— Я чрезвычайно радъ видѣть васъ! — съ достоинствомъ произнесъ Плейдель.

— Какъ это удивительно, что мы опять всѣ сошлись! — восторгалась миссъ Бланшъ, бросаясь на траву, — а мы вотъ познакомились съ мистеромъ Плейделемъ, и такъ сошлись, такъ подружились! Тетя очень цѣнитъ его благовоспитанность и умъ. Онъ оказался сыномъ ея стариннаго пріятеля. Ахъ, я слышала, что вы были больны, миссъ Грей? Но теперь поправились? Это отлично.

— Надѣюсь, тетушка ваша здорова? — вставила, наконецъ, Эвелина.

— Благодарю васъ. И слава Богу, что здорова, иначе я должна бы дежурить возлѣ нея, и о прогулкахъ не могло бы быть рѣчи!

Миссъ Бланшъ растянулась на травѣ, картинно выставивъ свои ботинки и болтала, болтала безъ умолку; изрѣдка Плейдель, съ видомъ покровительства и превосходства, подавалъ ей реплики, — остальныя не находили ни времени, ни возможности вставить въ разговоръ ни полслова.

XVII.

Послѣ первой минуты неудовольствія, Гуго точно такъ же, какъ и Гвидо, подчинился рѣшенію молодыхъ дѣвушекъ.

Гуго твердо рѣшился не выдавать пока своей сердечной тайны Беатрисѣ; пребываніе ея въ одномъ съ нимъ городѣ дѣлало эту задачу труднѣе и мучительнѣе. Онъ рѣшилъ теперь, что поѣдетъ въ Римъ, пробудетъ нѣкоторое время въ ея обществѣ, а затѣмъ, передъ окончательной разлукой, откроетъ ей свои чувства, ничего взамѣнъ не прося и ни на что не надѣясь, — а просто, чтобы облегчить свое сердце. Что скажетъ она въ отвѣтъ? Не можетъ-же разсердиться! Огорчаться тоже нечѣмъ. Обрадуется? При этой мысли сердце Гуго готово было выскочить изъ груди. Какъ ни скроменъ бываетъ человѣкъ, а все, гдѣ-то въ тайникѣ души, хранитъ лучъ надежды на исполненіе завѣтной мечты.

Мысль о Гвидо безпокоила Гуго: онъ ясно видѣлъ, что другъ его не особенно счастливъ. Андреа тоже не разъ обращалъ вниманіе сына на частые припадки унынія, нападавшіе на молодого Гвидотти и быстро смѣнявшіеся какою-то лихорадочною дѣятельностью и прилежаніемъ.

— Вѣрно мучается надъ картиной! — говаривалъ сыну старикъ: — развѣ ты не можешь, Гуго, помочь ему?

— Какъ ты думаешь, отецъ, могу я жить за него?

— А мнѣ кажется, что онъ не просто живетъ, а терзается, мучается…

— Но чѣмъ-же? Долговъ у него нѣтъ, если бъ влюбился, — сказалъ бы намъ. Картина, по его словамъ, удается…

— Онъ рѣдко сталъ бывать у насъ…

— Что же дѣлать? Занятъ! Нельзя же водить его на помочахъ.

Старикъ ничего больше не находилъ сказать; но про себя нерѣдко бормоталъ тосканскую пословицу: «раненому труднѣе всѣхъ добраться до дверей врача» — и ближе былъ къ истинѣ, чѣмъ самъ думалъ. У Гвидо было нелегко на душѣ, и онъ очень нуждался въ помощи, но получить ея ни откуда не могъ.

Съ того самаго дня, какъ онъ набросалъ эскизъ по замыслу Гуго, чтобы показать, какъ онъ, на мѣстѣ друга, написалъ-бы картину, — покой его исчезъ. Теперь ужъ онъ не могъ иначе представить себѣ «Побѣду», какъ въ томъ самомъ видѣ. Онъ боролся съ искушеніемъ, пытался забыть видѣнное, — но другую «Побѣду» изобразить на полотнѣ не могъ. Онъ предался мрачному отчаянію и нѣсколько дней не находилъ себѣ мѣста отъ тоски.

И вдругъ, словно дьяволъ-искуситель началъ ему нашептывать въ уши: «Если ты будешь противиться, то непремѣнно сойдешь съ ума. Берись за кисть и пиши. Можешь не посылать картину на выставку, но пиши ее для себя, для своего облегченія. На тебя нашло вдохновеніе, и ты не смѣешь идти ему наперекоръ»!

И онъ началъ писать… Мысли его приняли нѣсколько иное направленіе.

— Я чувствую, что выполню это какъ слѣдуетъ, а Гуго сдѣлать этого не можетъ. Въ моемъ исполненіи «Побѣда» сдѣлается неузнаваемой! Гуго, пожалуй, не догадается, откуда я заимствовалъ сюжетъ. Я самъ иногда сомнѣваюсь, дѣйствительно-ли разрабатываю чужую идею. Да и что невѣроятнаго, что намъ, привыкшимъ встрѣчаться мыслями, — «Побѣда» представилась въ одномъ и томъ-же видѣ? Мы и въ убѣжденіяхъ почти всегда сходимся. Чего естественнѣе, что въ критическую минуту насъ осѣнила одна и та-же мысль? Скорѣе было-бы странно, если бъ этого по случилось!

Благодаря такимъ подтасовкамъ совѣсти, Гвидо началъ смотрѣть на себя объективно, интересуясь только показной стороной дѣла.

Бывали, однако, минуты внутренняго разлада, когда онъ готовъ былъ сжечь полотно, предпочитая надолго остаться неизвѣстнымъ художникомъ, лишь бы не сдѣлаться вѣроломнымъ другомъ. Раскаяніе обыкновенно находило на него послѣ свиданій и бесѣдъ съ Андреа и Гуго Вивальди… Поэтому онъ сталъ все больше и больше отдаляться отъ нихъ. Сначала онъ успокаивалъ себя тѣмъ, что не пошлетъ свою картину на выставку и, такимъ образомъ, не терялъ окончательнаго уваженія къ себѣ; но время шло, а съ нимъ росло убѣжденіе въ несомнѣнномъ, неоспоримомъ успѣхѣ. И онъ покорился искушенію и не задавалъ себѣ больше никакихъ вопросовъ.

Недѣли летѣли за недѣлями.

Гуго тоже, не унывая, прилежно писалъ себѣ да писалъ; онъ не задавался честолюбивыми мечтами, а просто любилъ работу и находилъ въ ней удовлетвореніе.

XVIII.

Однажды вечеромъ, въ началѣ декабря, Гвидо вошелъ въ кафе Via Maggia; тамъ частенько собирался кружокъ его пріятелей.

— Ба, кого я вижу? — изумился одинъ изъ нихъ, преувеличивая свое недоумѣніе при появленіи Гвидо.

— Наконецъ-то! — крикнулъ другой.

— Давно-ли изъ плаванія вернулся? — шутилъ третій.

— Или жена твоя выгнала тебя изъ дому? — острилъ четвертый.

— Какъ здоровье синьоры, твоей супруги, Гвидо?

— Готова, готова! — весело объявилъ Гвидо, смѣло выдержавъ перекрестный огонь шутокъ и здороваясь съ компаніей.

Начались поздравленія, добрыя пожеланія, просьбы немедленно вести въ мастерскую и показать свое произведеніе.

— Ни за что! — сказалъ Гвидо рѣшительно. — Вивальди еще не видали моей картины, имъ принадлежитъ первое мѣсто!

— Господи, сколько торжественности, подумаешь! — засмѣялся кто-то, — передъ вами будущая знаменитость, друзья мои!

— Не откажи въ протекціи, Гвидо!

— На верху славы, вспомни товарищей!

— Когда получишь медаль, закажи мнѣ рамку!

— Господа, я уничтоженъ, подавленъ вашими остротами! — весело засмѣялся Гвидо; но товарищи не унялись, а подхватили его на руки и начали качать.

Кончилось тѣмъ, что онъ пригласилъ ихъ на слѣдующій день «вспрыснуть» картину.

Хотя Гуго началъ свою картину раньше, но не считалъ ее показной, а потому былъ удивленъ, когда Гвидо пригласилъ ихъ съ отцомъ подняться наверхъ, въ мастерскую, и высказать свое мнѣніе о его произведеніи.

— Ты не терялъ, однако, времени, братецъ. А я какъ черепаха, все еще доползти не могу.

— Но вѣдь и ты скоро кончишь, Гуго?

— Черезъ недѣльку, вѣроятно, кончу. Но ты началъ позже меня…

Гвидо вспыхнулъ, а Гуго продолжалъ:

— Удивительные у тебя пальцы: на видъ хрупкіе и тоненькіе, а въ нихъ таится волшебная сила.

— Сначала погляди ихъ работу, а потомъ хвали…-- возразилъ Гвидо, безпокойно улыбаясь.

— Пойдемъ, отецъ! — сказалъ Гуго, и всѣ отправились наверхъ.

Дрожащей рукой повернулъ Гвидо мольбертъ къ свѣту; сердце его билось до боли; онъ проклиналъ свое малодушіе, но никакъ не могъ совладать со своими нервами. Андреа, горя нетерпѣніемъ, крикнулъ ему, наконецъ, чтобы онъ оставилъ мольбертъ въ покоѣ.

Когда Гвидо посторонился, старый Вивальди жадно принялся разсматривать картину съ разныхъ сторонъ.

Гвидо напряженно ждалъ хоть одного слова со стороны Гуго, но тотъ молчалъ, а Гвидо боялся взглянуть на него.

Наконецъ, старикъ одобрилъ картину въ смыслѣ техники и заинтересовался сюжетомъ.

— Превосходно, братецъ, великолѣпно! — сказалъ онъ, — ты у меня молодецъ, я горжусь тобою! Только объясни мнѣ поподробнѣе сюжетъ.

Гвидо засмѣялся не совсѣмъ натурально.

— «Побѣда» собирается вѣнчать воина лаврами, — монотоннымъ голосомъ началъ онъ, подобно хозяевамъ звѣринцевъ, музеевъ и балагановъ, — народъ усыпаетъ путь ея розами, только одна бѣдная женщина въ траурѣ указываетъ на кровавыя пятна, которыми замарано платье «Побѣды» — и протягиваетъ ей терновый вѣнокъ…

— Странная, причудливая мысль! — сказалъ старикъ, — какъ это она пришла тебѣ въ голову?

Къ своему собственному удивленію, Гвидо небрежно отвѣтилъ:

— Развѣ идея плоха? Страсти людскія въ лицахъ!..

Но Андреа больше остался доволенъ техникой, чѣмъ сюжетомъ, и спросилъ мнѣніе сына.

Нервы Гвидо дошли до послѣдней степени напряженія…

Но Гуго самымъ обыкновеннымъ голосомъ отвѣтилъ:

— По моему, и сюжетъ, и исполненіе превосходны! Поздравляю тебя, Гвидо!

Облегченіе для Гвидо было такъ велико, что равнялось душевному потрясенію; онъ съ трудомъ удержался отъ невольнаго крика.

— Ничего не подозрѣваетъ… Да оно и понятно! Между картинами нѣтъ ни малѣйшаго сходства! Какой я былъ дуракъ! — радостно подумалъ Гвидо.

Съ облегченнымъ сердцемъ онъ сталъ готовиться къ пирушкѣ со друзьями и товарищами.

Тѣмъ временемъ Гуго вернулся въ свою мастерскую, отпустилъ натурщиковъ и заперъ за ними дверь. Лицо его было такъ блѣдно, что онъ, казалось, близокъ былъ къ потерѣ сознанія.

Больше часу просидѣлъ онъ передъ мольбертомъ: руки его безпомощно висѣли по бокамъ, глаза устремлены были на лицо «Побѣды», напоминавшей Беатрису Гэмлинъ…

Затѣмъ онъ встрепенулся, схватилъ ножъ, изрѣзалъ всю картину на мелкіе клочки и сжегъ ихъ въ каминѣ.

Но онъ ни разу не заподозрилъ истины: вся исторія казалась ему случайнымъ совпаденіемъ, трагическимъ для него, — вотъ и все.

XIX.

Вечеромъ, Гуго долженъ былъ сознаться отцу, что онъ испортилъ свою картину и вслѣдствіе этого сжегъ ее.

Старикъ всплеснулъ руками и въ отчаяніи не находилъ словъ.

— Все равно, — монотонно сказалъ Гуго, — вѣдь медали мнѣ бы не присудили.

Съ этими словами онъ всталъ и хотѣлъ уйти къ себѣ.

— Стой! — грозно крикнулъ старикъ, — ты не лжешь мнѣ?

— Почему это тебѣ вообразилось?

— Почему?.. До сихъ поръ я считалъ тебя благороднымъ, великодушнымъ человѣкомъ… Неужели ты вдругъ окажешься мелочнымъ, завистливымъ пошлякомъ, который съ ума сходитъ отъ того, что другъ талантливѣе его? Скажи мнѣ по чистой совѣсти, Гуго, ты не перемѣнишься къ Гвидо?

— Клянусь тебѣ, отецъ, — яснымъ и твердымъ голосомъ проговорилъ Гуго, — клянусь Всевышнимъ Богомъ, что душа моя чиста отъ зависти! Дивная картина Гвидо не имѣетъ никакого отношенія къ моей неудачѣ, — я искренно радуюсь его успѣху!

— Прости меня, Гуго! Я заподозрилъ тебя въ дурномъ чувствѣ!

Гуго обнялъ огорченнаго старика.

Когда Гвидо узналъ о несчастьѣ, постигшемъ картину Гуго, онъ смутился душой и почувствовалъ нѣчто весьма похожее на угрызенія совѣсти. Онъ, конечно, понялъ, что случайность тутъ ни при чемъ, а катастрофа несомнѣнно результатъ великодушнаго самопожертвованія его друга.

— Да, но кто его объ этимъ просилъ?

Гвидо почти негодовалъ за великодушіе, нарушившее его душевное равновѣсіе. Теперь ему казалось внѣ всякаго сомнѣнія, что обѣ картины смѣло можно было послать на выставку, — хотя раньше смущался при этой мысли. Но безразсудный поступокъ совершонъ, и возврата нѣтъ; Гвидо оставалось одно: послѣдовать примѣру друга. Сослаться на второй несчастный случай глупо и невозможно; но онъ рѣшилъ не посылать своей картины на выставку.

Не успѣла эта мысль придти ему въ голову, какъ онъ, подъ впечатлѣніемъ минуты, уже бросился въ мастерскую Гуго, горя нетерпѣніемъ поскорѣе сообщить ему о своемъ рѣшеніи. Онъ засталъ Гуго за маленькой жанровой картиной, начатой старикомъ Вивальди.

— Гуго! — пылко началъ Гвидо, врываясь въ мастерскую, — я никакъ не могу найти сюжета для второй картины англичанину, купившему моего мальчика у фонтана!

Гуго поднялъ голову и улыбнулся.

— Какой ты ненасытный! Я думаю, на твоей «Побѣдѣ» и краски еще не высохли.

— Мнѣ надо писать, чтобы жить, — пояснилъ Гвидотти.

— А отъ «Побѣды», разумѣется, ничего не ждешь?

— Теперь нѣтъ, такъ какъ на выставку она не пойдетъ.

— Это почему? — спросилъ Гуго, сдвигая свои черныя брови.

— Ты развѣ забылъ наше условіе? Если ты пошлешь картину, долженъ послать и я. Ты не посылаешь, слѣдовательно…

Гуго молча писалъ нѣкоторое время, затѣмъ взялъ кисть въ зубы и посмотрѣлъ на Гвидо. Взглядъ его смягчился.

— Не дури! — сказалъ онъ и протянулъ другу руку.

Но Гвидо стоялъ на своемъ.

— Я говорю серьезно!

— Не сомнѣваюсь! — Гуго вынулъ кисть изо рта и положилъ ее, — условіе заключалъ ты одинъ, Гвидо, а я даже не поддакивалъ. Смѣшно придавать этому значеніе. Брось глупыя щепетильности, и не будемъ больше говорить объ этомъ.

— Все равно, я такъ рѣшилъ! — упрямо твердилъ Гвидо.

— Заладилъ свое! — смѣясь, сказалъ Гуго, — пойдемъ-ка лучше, пройдемся, авось, воздухъ освѣжитъ твою упрямую голову.

— И укрѣпитъ въ моемъ рѣшеніи! — засмѣялся и Гвидо.

Они вышли и направились къ горѣ Bellosguardo.

Воздухъ былъ ясный и морозный; окрестныя горы окутаны были снѣжной пеленой; но солнце ярко свѣтило, и сквозь взрытую почву виноградниковъ уже начинали весело пробиваться головки аконита.

— Послушай, дружище, — началъ Гуго Вивальди, — какую принесетъ мнѣ пользу твое рѣшеніе не посылать картину на выставку?

— Я думаю не о тебѣ, а о себѣ! — отвѣтилъ Гвидо, не воображая, насколько онъ близокъ къ истинѣ, — я не желаю пользоваться преимуществами, которыхъ ты не раздѣляешь.

— Понимаю. Но я все равно не воспользовался-бы преимуществами, какъ ты ихъ называешь. Между мною и тобою громадная разница. Кромѣ того, масса другихъ художниковъ затмятъ меня; они и тебѣ уступятъ не безъ борьбы, знай это. Предположимъ, что мы оба отправили бы свои картины въ Римъ, и ты бы получилъ медаль; неужели ты не взялъ бы ея, только потому, что я не заслужилъ ея?

— Ахъ, Гуго, это совсѣмъ не то… Ты не понимаешь…

Дружеское довѣріе только бередило больную совѣсть Гвидо, — хуже чѣмъ самые горькіе упреки.

— Нѣтъ, я, кажется, понимаю, — ласково возразилъ младшій Вивальди: — скорѣе ты не понимаешь, что твое упрямство обидитъ и меня, и отца.

— Неужели дѣйствительно обидитъ? — заколебался Гвидо

— Конечно! Да я этого и не допущу! Ты не имѣешь права огорчать насъ! Я и такъ убитъ несчастьемъ съ моей картиной…

Гвидо поморщился при напоминаніи объ уничтоженной картинѣ.

— Если это тебѣ послужитъ утѣшеніемъ, я пошлю картину, — несмѣло продолжалъ онъ и съ живостью заключилъ, — но помни, что я дѣлаю это по твоему настоянію.

Что-то въ тонѣ послѣдней фразы покоробило Гуго и онъ засмѣялся.

— Разумѣется. Не лучше-ли надписать на рамѣ: «выставляется по настоятельной просьбѣ такого-то?» Такъ или иначе, но посылай.

Обратный путь прошелъ въ молчаніи. Гуго пытался было затѣять разговоръ о постороннихъ предметахъ, но Гвидо отвѣчалъ лѣниво и разсѣянно. Оба обрадовались, завидѣвъ Джіусто, бесѣдовавшаго съ солдатами.

Гвидо свистнулъ, и мальчикъ немедленно подбѣжалъ.

— Что ты тутъ дѣлаешь съ солдатами?

— Разсказывалъ имъ сказку! — съ важностью пояснилъ Джіусто и пошелъ рядомъ со своими друзьями.

Дойдя до дверей дома, Гвидо спросилъ мальчика:

— Можетъ быть, ты хочешь зайти?

Джіусто просіялъ.

— Я ужъ чуть не полгода не былъ у васъ въ мастерской, синьоръ! И картины вашей не видалъ еще.

Гвидо взялъ съ его собой наверхъ; поднимаясь по лѣстницѣ, онъ сказалъ:

— Ты знаешь, мы никому не показываемъ своихъ картинъ на медаль, пока онѣ не вполнѣ закончены.

Войдя въ мастерскую, онъ принялся зажигать лампу; а Джіусто стоялъ терпѣливо и крѣпко задумался: ему вдругъ припомнилась сцена, мелькомъ видѣнная на порогѣ мастерской Гуго Вивальди.

Наконецъ, онъ спросилъ:

— Синьоръ, но вѣдь вы и синьоръ Гуго показывали другъ другу свои картины?

— Нѣтъ, даже другъ отъ друга скрывали ихъ, — пояснилъ Гвидо. Въ эту минуту мастерская освѣтилась, — подойди, посмотри! — разрѣшилъ художникъ.

Съ минуту мальчикъ смотрѣлъ на картину, затѣмъ поблѣднѣлъ и дрожащимъ голосомъ спросилъ:

— Что это? Что это значитъ?

Гвидо былъ пораженъ произведеннымъ на мальчика впечатлѣніемъ.

— Значеніе картины слѣдующее, другъ мой, — наставительно началъ онъ: — «Побѣда» хочетъ вѣнчать воина лавровымъ вѣнкомъ, а ей предлагаютъ терновый вѣнецъ! Розы не могутъ затмить крови на одеждѣ побѣдителей!

Но Джіусто едва-ли понялъ объясненіе. Широко раскрытые, испуганные глаза его неподвижно устремлены были на говорящаго.

— Ты боленъ? — спросилъ Гвидо и хотѣлъ дотронуться до его плеча. Но мальчикъ въ ужасѣ отшатнулся.

— Ты съ ума сошелъ? — гнѣвно крикнулъ Гвидо.

— Нѣтъ, теперь я больше не сумасшедшій! — прошепталъ потрясенный Джіусто, закрывая лицо руками.

Гвидо, думая, что его слишкомъ сильно поразила картина, смягчилъ тонъ.

— Ты пожелаешь мнѣ счастья, Джіусто?

— О, счастья!.. Много, много счастья! — мальчикъ взглянулъ на Гвидо и визгливо засмѣялся. Затѣмъ опрометью бросился вонъ изъ комнаты, хлопнулъ дверью въ прихожей и понесся внизъ по лѣстницѣ, безпорядочно повторяя:

— Счастья!.. Побѣда!.. Лавровый вѣнокъ… Терновый вѣнецъ!..

Въ юной душѣ его произошелъ страшный переворотъ: онъ понялъ, что прекрасный «принцъ» оказался воромъ, обокралъ своего лучшаго друга! Онъ узналъ въ картинѣ Гвидо мысль Гуго Вивальди и угадалъ, что сдѣлалъ его кумиръ. Онъ вспомнилъ до мельчайшихъ подробностей, какъ нечаянно увидалъ его тогда, передъ картиной Вивальди, вспомнилъ поспѣшное бѣгство его черезъ другую дверь, когда послышались голоса Андреа съ сыномъ… А теперь онъ-же, Гвидо, сказалъ Джіусто, что никогда не видалъ картины Гуго!..

О, какая гнусная измѣна! Какое вѣроломство!

Дѣтское сердце Джіусто разрывалось отъ боли, пока онъ бѣжалъ домой, словно за нимъ гнались привидѣнія.

XX.

Гвидо получилъ вторую медаль на выставкѣ въ Римѣ, кромѣ того, похвальный отзывъ. Картина его была замѣчена и судьями, и публикой, и иностранными любителями и меценатами. Молодой художникъ изъ мрака неизвѣстности сразу достигъ славы и заставилъ говорить о себѣ.

Всѣ мало-мальски вращающіеся въ мірѣ артистовъ стремились съ нимъ познакомиться, а тѣ, кому это удавалось, были очарованы его красотой и привѣтливостью.

Его чествовали и носили на рукахъ, гдѣ бы онъ ни появлялся въ Римѣ. Пріѣхалъ онъ туда вмѣстѣ съ Гуго Вивальди и теперь, смѣясь, разсказывалъ друзьямъ, что у него нѣтъ ни минуты свободной, и если бъ онъ зналъ, что извѣстность синонимъ рабства, то предпочелъ-бы вѣкъ не быть съ нею знакомымъ. Но сквозь его шутливыя слова сквозила неподдѣльная радость; онъ весь сіялъ, на губахъ играла жизнерадостная улыбка, рѣчи звучали беззавѣтнымъ весельемъ.

Гуго отъ чистаго сердца радовался счастью своего друга и, подсмѣиваясь надъ его популярностью, въ глубинѣ души гордился ею.

Прошло нѣсколько недѣль въ шумныхъ оваціяхъ и непрерывныхъ чествованіяхъ, — и Гвидо все это наскучило.

Эвелина была съ нимъ попрежнему мила и привѣтлива, но какъ-то сдержаннѣе; ему страстно хотѣлось выяснить ихъ отношенія и узнать разъ навсегда, можетъ-ли онъ надѣяться на ея взаимность.

Однажды утромъ, вставъ послѣ безсонной ночи, Гвидо рѣшилъ въ этотъ-же день объясниться съ молодой дѣвушкой и отправился къ ней. Но Эвелины дома не оказалось. Привратникъ словоохотливо объяснилъ художнику, что синьорина Гэмлинъ поѣхала съ какой-то своей соотечественницей осматривать достопримѣчательности Рима, а синьорина Грэй навѣрно отправилась въ церковь Santa Trinita, слушать пѣніе монахинь. Не желаетъ ли синьоръ войти и подождать? Но Гвидо ждать отказался, а прямо пошелъ въ указанную церковь. По обѣимъ сторонамъ каменной лѣстницы и на паперти сидѣли группы нищихъ и натурщиковъ въ живописныхъ лохмотьяхъ; первые выставляли на показъ свою худобу, ужасныя болѣзни, язвы и уродства; послѣдніе болтали и смѣялись между собою, рисуясь пластичными позами и классическими поворотами головы и корпуса. Между зѣваками былъ старикъ, закутанный въ длинный сѣрый плащъ и въ нахлобученной на глаза шляпѣ. Старикъ слѣдилъ за Гвидо, пока тотъ поднимался на паперть и входилъ въ соборъ; тогда и онъ послѣдовалъ за нимъ.

Гвидо скоро нашелъ Эвелину около колонны, подождалъ окончанія службы и поздоровался съ молодой дѣвушкой лишь тогда, когда вышелъ вслѣдъ за нею на паперть.

— Съ добрымъ утромъ, синьорина! Можно проводить васъ домой?

— Я еще домой не собираюсь! — отвѣчала Эвелина, подавая ему руку.

— А куда-же вы направляете свой путь?

— Въ сады Медичи.

Гвидо пошелъ рядомъ съ нею.

— Замѣтили вы въ церкви старика? — спросила она, понижая голосъ.

— Какого старика? Нѣтъ, не замѣтилъ. А что?

— Видъ у него ужасный… Но всего ужаснѣе его сходство съ маэстро Вивальди… Я сначала думала, что это онъ…

Гвидо засмѣялся.

— Маэстро здѣсь нѣтъ.

— Я знаю. Да и такого злого лица у нашего стараго друга никогда не было!

— Скажите мнѣ лучше, синьорина, почему вы какъ будто избѣгаете меня? Вы ни минуточки мнѣ не удѣлили съ тѣхъ поръ, какъ я пріѣхалъ въ Римъ! А я только встрѣчи съ вами и ждалъ! Только этой мечтою и жилъ!

Въ голосѣ его звучала страсть, такое же чувство горѣло въ его черныхъ глазахъ. Сердце Эвелины трепетно билось, сладкое чувство закралось въ него.

Они шли уже по саду, и молодая дѣвушка протянула руку, словно ища опоры въ низенькой каменной стѣнѣ, которая тянется до дороги въ виллу Borghese.

Гвидо продолжалъ все тѣмъ-же голосомъ:

— Я думалъ, что мы уже поняли другъ друга, безъ лишнихъ словъ… Успѣхъ и слава для меня вещь второстепенная… или, лучше сказать, я цѣню это для васъ… чтобы вы могли гордиться мной! Или вы меня не любите? — Тогда… я жалкій, несчастный человѣкъ!

Съ минуту они пристально глядѣли другъ другу въ глаза и онъ протянулъ къ ней руки.

— Эвелина!

Она оперлась о стѣнку и вся дрожала отъ волненія.

— Я испугалъ васъ? Богу одному извѣстно, сколько въ сердце моемъ нѣжности къ вамъ… Вы плачете? Дорогая! Скажите слово, пожалѣйте меня! Я не сойду съ мѣста, пока вы не рѣшите мою участь!

Онъ опустился на колѣни и съ мольбою простеръ къ ней руки.

Она нагнулась къ нему и отвѣтила взглядомъ, полнымъ любви и счастія. Очевидно, словъ она не могла найти. Еще минута — и поцѣлуй скрѣпилъ бы ихъ договоръ, какъ вдругъ глаза ея расширились отъ ужаса, губы полуоткрылись, черты лица застыли. Въ то-же мгновеніе чья-то тяжелая рука опустилась на плечо Гвидо, и бѣшеный голосъ прошипѣлъ:

— Воръ!

Гвидо вскочилъ на ноги и очутился лицомъ къ лицу съ Андреа Вивальди. Глаза старика налились кровью, лицо потемнѣло, черты выражали ненависть и презрѣніе.

— Воръ! — хрипло повторилъ онъ, — не смѣй прикасаться къ ней! Развѣ ты стоишь ея любви? Ты измѣной отплатилъ другу твоему!

Гвидо поблѣднѣлъ отъ ярости: ужъ не лишился ли старикъ разума?

— Какъ смѣете вы ругать и поносить меня? Зачѣмъ вы здѣсь?

— Я тебя ненавижу!

Эвелина съ горестнымъ восклицаніемъ ужаса встала между ними.

— Маэстро! Маэстро! Придите въ себя! Опомнитесь! Вѣдь это Гвидо, вашъ пріемный сынъ… А я ваша ученица… Вы не узнали насъ? Протяните ему руку, поговорите съ нимъ…

— Да, — зловѣщимъ тономъ произнесъ Андреа, — я поговорю съ нимъ… когда вы уйдете отсюда!

— Это вамъ слѣдуетъ уйти! — крикнулъ Гвидо въ порывѣ злобы, — какъ вамъ не стыдно шпіонить за нами! Ваше появленіе неумѣстно… а за такія оскорбительныя слова другому досталось бы отъ меня! Уходите сію минуту, а не то…

Онъ занесъ было руку. Андреа не шевельнулся, но Эвелина со страхомъ крикнула:

— Гвидо! Не забывайте, — кѣмъ онъ былъ для васъ всю жизнь!

— Развѣ это даетъ ему право оскорблять меня теперь? До сихъ поръ я считалъ васъ отцомъ, лучшимъ другомъ моимъ…

— За это ты ограбилъ моего сына? — возразилъ Андреа.

Постепенно Гвидо началъ понимать, въ чемъ дѣло; но если даже старикъ узналъ всю правду, то неужели такія оскорбленія позволительны? Да и какъ могъ онъ узнать?

— Ахъ, я знаю навѣрно, что вы жертва ужасной ошибки! — пылко вмѣшалась Эвелина, — о, маэстро, какъ можете вы подозрѣвать Гвидо въ такомъ гнусномъ преступленіи? Мнѣ совѣстно даже повторять ваши слова! Какъ могли вы выговорить ихъ?

— Да, слова неправдоподобны, я знаю! — съ разстановкой сказалъ Андреа, — хотя цѣлыхъ три дня я повторяю ихъ себѣ! Гвидо воръ! Гвидо измѣнникъ.. предатель! — тутъ хладнокровіе снова измѣнило старику, онъ не могъ болѣе сдерживаться, — подлецъ! негодяй, мерзавецъ! — неистово завопилъ онъ, — я тебя ненавижу!

Эвелина вздрогнула отъ отвращенія; ей было до крайности противно, что старый другъ ея отъ ярости превратился, въ необузданнаго звѣря.

Гвидо, наоборотъ, выказалъ достоинство.

— Довольно! — презрительно сказалъ онъ, — если вы можете въ чемъ-нибудь обвинить меня, говорите, я буду по возможности отвѣчать вамъ. На вашу же безсмысленную ругань я отвѣчать не намѣренъ.

Онъ говорилъ смѣло; если онъ дѣйствительно угадалъ причину бѣшенства старика, то въ смѣлости было его единственное спасеніе.

Эвелина съ нѣжнымъ сочувствіемъ смотрѣла на него.

— Ты хочешь, чтобы я говорилъ при ней? — крикнулъ старикъ.

— Разумѣется.

— Прекрасно! Такъ пусть она насъ съ тобою разсудитъ.

— Подождите! — взмолилась молодая дѣвушка, — я отказываюсь слушать!

Гвидо поблѣднѣлъ.

— Вы боитесь выслушать то, что онъ про меня скажетъ? — съ горечью спросилъ онъ.

— Я? Боюсь? О, мой Гвидо!

— Значитъ?..

— Значитъ, я боюсь возненавидѣть этого старика, бывшаго моего и вашего друга! Я не желаю слышать ни слова изъ его нелѣпаго обвиненія и не буду судить васъ, Гвидо, потому что… люблю васъ!

Андреа застоналъ.

Гвидо схватилъ Эвелину за руки и взглянулъ на нее любовнымъ, благодарнымъ взглядомъ.

— Когда онъ все вамъ скажетъ, вы ему отвѣтите, а онъ попроситъ у васъ прощенія, — продолжала она, — тогда приходите ко мнѣ. Маэстро, я надѣюсь, что буду въ состояніи простить васъ!

Старый Вивальди поникъ головой.

Молодая дѣвушка высвободила свои руки и удалилась, оставивъ мужчинъ съ глазу на глазъ; черезъ нѣсколько минутъ тоненькая фигурка ея исчезла въ глубинѣ сада.

XXI.

— Ну! — быстро и повелительно произнесъ Гвидо, — что вы имѣете сказать мнѣ?

При первомъ звукѣ его голоса, прежняя неистовая злоба овладѣла старикомъ.

— А вотъ что! — накинулся онъ на Гвидо, — наконецъ-то я узналъ, каковъ ты гусь! Не притворяйся: отлично понимаешь! Я все знаю. Ты укралъ у моего сына идею картины! Подъ прикрытіемъ дружбы вывѣдалъ его тайну и похитилъ ее. За его заслугу ты получилъ награду и похвалу; изъ-за тебя онъ уничтожилъ свою работу! Ты заставилъ меня одно мгновеніе заподозрить великодушнаго сына моего въ зависти!

— Какое безуміе! — воскликнулъ Гвидо; но блѣдныя губы его дрожали. Насилу овладѣвъ собою, онъ съ презрѣніемъ взглянулъ на старика.

— А что говоритъ самъ Гуго на вашу блестящую выдумку?

— Онъ едва-ли знаетъ о твоемъ вѣроломствѣ. Но я отомщу за него, и тогда онъ все узнаетъ. Для этого я тайкомъ пріѣхалъ въ Римъ и выслѣдилъ тебя, предатель! И какъ осмѣлился ты нечистыми руками прикоснуться къ синьоринѣ?

— Я не намѣренъ ни оправдываться, ни защищаться! — надменно сказалъ Гвидо, — нѣтъ смысла разговаривать даже съ человѣкомъ въ вашемъ состояніи. Если Гуго желаетъ…

— Ты не увидишь сына моего! — съ пѣной у рта крикнулъ Андреа, — сначала я раздѣлаюсь съ тобой! Мнѣ не словъ отъ тебя надо…

— Чего же?

— Мщеніемъ горитъ душа моя! Ты въ моей власти! Я заставлю тебя физически страдать, хочу насладиться твоими мученіями. Ты поблѣднѣлъ, негодяй, губы твои дрожатъ, — и это ужъ мнѣ пріятно! Но этого мало. Отецъ долженъ жестоко отомстить за поруганнаго и оскорбленнаго сына!

Гвидо отшатнулся. Легкомысленная и жизнерадостная натура его пришла въ ужасъ отъ этого дикаго изступленіи. Тѣмъ не менѣе онъ попытался улыбнуться и спросилъ:

— Убить меня желаете?

— Можешь защищаться!

— Этого только не доставало! Извините, это черезчуръ смѣшно: затѣять кулачную расправу! Ну, а если не вы меня одолѣете, а я васъ?

— Пусть будетъ, что будетъ.

— Но я отказываюсь отъ драки.

— Презрѣнный трусъ! Даже отъ тебя я этого не ожидалъ! — пробормоталъ озадаченный Вивальди. Но прошло мгновеніе, и онъ съ быстротой молніи подскочилъ къ молодому человѣку и со всего размаху далъ ему пощечину.

Но Гвидо не тронулся съ мѣста; щека отъ удара покраснѣла, глаза его сверкнули гнѣвомъ.

— Не я, а ты трусъ, старикъ! — глухимъ голосомъ произнесъ онъ, — ты отлично знаешь, что я не подниму на тебя руку!

Андреа приходилъ въ отчаяніе и не зналъ, что дѣлать. Въ данный моментъ человѣкъ съ болѣе слабой волей оказывался сильнѣе и держалъ себя съ большимъ достоинствомъ. Андреа Вивальди былъ близокъ къ помѣшательству.

Съ минуту враги молча глядѣли другъ на друга; затѣмъ, не говоря ни слова, Гвидо повернулся, чтобы уйти. Андреа съ дикимъ ревомъ бѣшенаго звѣря загородилъ ему дорогу.

— Ни съ мѣста!

— Берегись! — съ угрозой произнесъ Гвидо, сжимая кулаки, — и моему терпѣнію можетъ быть конецъ! Не боюсь я тебя!

Гвидо поднялъ руку, чтобы отстранить противника съ дороги, но тотъ придалъ его жесту иное значеніе и съ хриплымъ, торжествующимъ крикомъ бросился на него. Гвидо не успѣлъ опомниться, какъ получилъ страшный ударъ кулакомъ между глазъ; онъ зашатался и упалъ, ударясь головой о низенькую каменную стѣну, около которой они стояли.

Андреа ждалъ, чтобы онъ поднялся на ноги, — но напрасно Гвидо простоналъ, разъ-другой, и умолкъ. Старикъ нагнулся и съ любопытствомъ заглянулъ въ посинѣвшее лицо юноши: глаза его были полуоткрыты и смотрѣли на Андреа; онъ положилъ руку на сердце Гвидо, — но не могъ подмѣтить никакихъ признаковъ жизни.

— Умеръ! — прошепталъ старикъ, — я убилъ его! — и онъ злобно пихнулъ ногой безжизненное тѣло, — жалко! Ты не страдалъ! Я не отомстилъ, а сдѣлался убійцей! До самаго конца ты дѣлалъ намъ зло! Благодаря тебѣ, я теперь преступникъ! А мой бѣдный Гуго сынъ убійцы!

Живой человѣкъ упрекалъ мертваго, павшаго жертвой его озлобленія! Молчаніе Гвидо было самымъ страшнымъ отвѣтомъ и уязвило старика хуже всякихъ словъ: онъ со скрежетомъ сказалъ:

— Такъ нѣтъ же! Ничего не узнаетъ Гуго! Не увидитъ, какъ убійцу-отца его потащатъ въ тюрьму и станутъ судить! Не дождешься этого, эй ты! — онъ обращался къ убитому, точно тотъ слышалъ и понималъ его угрозы, — и не воображай! Не бывать этому! Увидимся еще тамъ, передъ судомъ божіимъ!!

Бросивъ свирѣпый взглядъ на распростертое тѣло своего пріемнаго сына, Андреа быстрыми шагами пошелъ по аллеѣ.

XXII.

Тѣмъ временемъ Беатриса, побывавъ съ пріѣзжей соотечественницей, миссъ Мартинъ, въ соборѣ Св. Павла, усадила ее въ конку, а сама, встрѣтивъ Гуго Вивальди, пошла съ нимъ пройтись до Ghetto.

— Черезъ нѣсколько недѣль Ghetto не станетъ! — объяснилъ ей Гуго, — дома вокругъ сада обречены на сломъ, и не будетъ уже въ саду тѣхъ живописныхъ, забытыхъ уголковъ, которые приводятъ художника въ восхищеніе!

— А далеко это отсюда?

— Минутъ десять ходьбы.

Они легко проникли въ садъ черезъ одно изъ отверстій полуразвалившейся низкой ограды, отдѣлявшей его отъ дороги. Въ саду гуляющихъ почти никогда не бываетъ: это заброшенный, покинутый уголокъ, дни котораго сочтены. Виноградъ, олеандры, юкки, апельсинныя деревья заглушались высокой, сорной травой; здѣсь стояли остатки солнечныхъ часовъ, тамъ сломанная скамейка, кучи мусора — запустѣніе и разрушеніе.

Беатриса съ улыбкой оглядѣлась кругомъ.

— Вы опоэтизировали это мѣсто собственной фантазіей!

— Подождите! Идите сюда: вотъ уголокъ, который я сегодня срисовалъ!

Онъ повелъ ее къ трельяжу, окаймлявшему нѣкогда аллею вдоль набережной; рѣдкія чайныя розы уже расцвѣли и живописно пробивались сквозь рѣшотку; прошлогодніе оранжевые и коричневые листья висѣли на виноградныхъ лозахъ, переплетавшихся съ побѣгами розовыхъ кустовъ; сквозь многочисленныя бреши полусгнившей рѣшотки трельяжа виднѣлась сверкавшая рѣка; развалины солнечныхъ часовъ утопали въ вьющихся растеніяхъ; на противоположномъ берегу рѣки высилась масса трубъ и крышъ; украшенная фигурами ангеловъ крѣпость и куполъ собора Св. Петра величественно вырисовывались на ясномъ, синемъ небѣ.

— Вы были правы! — созналась Беатриса, — уголокъ дѣйствительно прелестенъ!

Гуго помолчалъ и вдругъ, оставаясь вѣрнымъ самому себѣ, сразу приступилъ къ разговору, давно уже обдуманному имъ. Сначала онъ немного робѣлъ, путался, наговорилъ много лишнихъ и ненужныхъ словъ, но постепенно мужество возвращалось къ нему, а съ нимъ и даръ слова; онъ сталъ выражать свои чувства открыто, прямо и честно.

— Долго оставаться въ Римѣ я не могу, — говорилъ онъ, — а вы намекали, что можете во Флоренцію и не вернуться… Кто знаетъ, когда намъ доведется еще разъ встрѣтиться? Да и встрѣтимся ли когда нибудь?

Беатриса до сихъ поръ не имѣла возможности вставить слово; она хотѣла перебить его, но онъ восторженно продолжалъ:

— Быть можетъ, мы видимся въ послѣдній разъ… Я хочу сказать вамъ, что у меня давно лежитъ на сердцѣ… Я близокъ къ отчаянію отъ потребности высказаться: больше притворяться я не могу! Никогда не былъ я вашимъ другомъ, синьорина: я васъ любилъ, люблю и буду любить, пока живъ! Молчите… Ради Бога, молчите: я знаю, что вы хотите сказать, но я не въ состояніи выслушать это. Вы все время были свѣтлымъ лучомъ въ моей жизни, моей радостью… Каждое ваше движеніе, слово, взглядъ — заставляли сердце мое трепетать. Вы этого не знали? Не догадывались? Понятно, сначала я и самъ не понималъ своихъ чувствъ… Не отдавалъ себѣ отчета. А между тѣмъ, я жилъ вами! Что я буду дѣлать безъ васъ? Нѣтъ, нѣтъ, я не то хотѣлъ сказать… Я вовсе не ною, не жалуюсь, никого не упрекаю… И отвѣта вашего мнѣ не нужно, я не требую отъ васъ ничего. Я заранѣе знаю, что вы мнѣ скажете! Ничего мнѣ не нужно, я просто люблю васъ, вотъ и все!

Онъ взялъ ея руки и поцѣловалъ ихъ. Но только было она раскрыла ротъ, чтобы отвѣчать, какъ онъ, все болѣе и болѣе волнуясь, продолжалъ:

— О, дорогая, не сердитесь! Я прошу у васъ немногаго: выслушайте меня! Я васъ люблю, люблю! И вы не отстраняетесь отъ меня? Не сердитесь? Позволяете любить себя? Только этого мнѣ и нужно!

Слезы навернулись на глаза Беатрисы; сердце ея билось отъ прилива счастья, въ душѣ стало такъ отрадно и свѣтло.

Онъ замѣтилъ перемѣну въ ея лицѣ и поспѣшно продолжалъ:

— Не жалѣйте меня, не печальтесь, иначе и я буду страдать! Въ эту минуту я счастливъ… Говорю вамъ о своей любви… А когда вы уѣдете…-- онъ мрачно поникъ головой, — тогда свѣтъ для меня померкнетъ… Но я не перестану любить васъ и желать вамъ счастья!..

— Послушайте!.. — нетерпѣливо перебила она его, — но онъ не далъ ей говорить.

— Нѣтъ, молчите, не пробуйте утѣшать меня… Пусть этотъ часъ будетъ моимъ, не отнимайте у меня вашей руки и поглядите мнѣ прямо въ глаза. Слава Богу, я высказался! Пусть молчаніе будетъ вашимъ отвѣтомъ, — я вѣдь ни на что не надѣюсь, ничего не добиваюсь!

Тутъ Беатриса не могла ужъ удержаться отъ улыбки: ей стало смѣшно! Она намѣревалась сказать одно слово, которое осчастливило-бы ихъ обоихъ, — но слова этого ей упорно не давалъ выговорить самъ. Гуго! Онъ буквально не давалъ ей рта раскрыть, боясь услышать что нибудь роковое для его любви! При этомъ смѣшномъ qui pro quo — ямочки выступили на щекахъ молодой дѣвушки, — она улыбнулась.

Въ ту-же минуту Гуго выпустилъ ея руки; взглядъ его потемнѣлъ.

— Я дуракъ. Вы смѣетесь надъ моимъ чувствомъ! Жалѣю, что высказался… Я всего ожидалъ отъ васъ, только не насмѣшки! Странно, неправда-ли?

Беатриса въ свою очередь обидѣлась:

— Вы притворялись: вы совсѣмъ не любите меня.

— Притворялся?

— Нельзя любить дѣвушку, которая способна насмѣхаться надъ искреннимъ чувствомъ человѣка. Не такъ-ли? Наше знакомство, отъ начала до конца, было рядомъ недоразумѣній и ошибокъ. И теперешнее объясненіе — не болѣе какъ громадное… и смѣшное недоразумѣніе… Не правда-ли?

Голосъ ея оборвался.

— Вы полагаете… что я ошибся? — тихо проговорилъ Гуго.

— Теперь вы меня хорошо узнали… Сами судите, можно ли серьезно любить меня! — Беатриса съ негодованіемъ разсмѣялась.

— Послѣ этого нечего и говорить! Вы и такъ выказали необычайное терпѣніе, благодарю васъ. Не пора-ли намъ домой?

Беатриса молча повернула домой.

А счастье было такъ близко… Неужели она его упустила?

Но всякія дальнѣйшія объясненія казались ей неумѣстными. Блѣдная, съ опущенными глазами, чувствуя себя глубоко-несчастной, шла она рядомъ съ Гуго… и казалась ему воплощеніемъ неприступной гордости!

XXIII.

Не успѣли они дойти до выхода изъ трельяжной аллеи, какъ въ нее повернулъ изъ сада спѣшившій куда-то человѣкъ; онъ почти бѣгомъ пересѣкъ аллею, не замѣчая ихъ; у берега рѣки онъ сбросилъ свой сѣрый плащъ и вскочилъ на низенькія, каменныя перила.

Быстрѣе молніи угадалъ Гуго его намѣреніе и бросился, чтобы помѣшать несчастному. Послѣ краткой борьбы, ему удалось стащить незнакомца съ перилъ; тогда тотъ съ яростью обратился къ молодому Вивальди, но ругательство замерло у него на губахъ: Андреа узналъ сына. Въ ужасѣ смотрѣли они другъ на друга; наконецъ, Гуго спросилъ:

— Отецъ, ты меня искалъ здѣсь?

Но Андреа безсмысленно глядѣлъ на него.

— Нѣтъ…-- отвѣчалъ онъ, — не тебя… Гвидо…

Потомъ какъ будто опомнился и прибавилъ:

— Я и забылъ, что оставилъ его на Pincio. Онъ послалъ меня сюда…

— Ко мнѣ! — недоумѣвалъ Гуго, — ужъ не съ дурными-ли вѣстями пріѣхалъ ты изъ Флоренціи, padre по?

— Да, съ дурными! — съ содроганіемъ подтвердилъ старикъ, — только я тебя не искалъ. Я хотѣлъ уйти отъ тебя… Съ нимъ тамъ увидимся… сведемъ счеты!

Взгляды Гуго и Беатрисы встрѣтились: личныя недоразумѣнія были забыты… Она взяла старика за руку.

— Дорогой маэстро, о какихъ дурныхъ вѣстяхъ говорите вы? Сообщите ихъ намъ.

Андреа вырвалъ у нея свою руку.

— Не трогайте меня! Я убилъ его… Я убійца!

— Отецъ, опомнись! Что ты говоришь?

Въ глазахъ старика отразился испугъ.

— Ты находишь, что это ужасно, Гуго?

Беатриса смутно начала догадываться, взяла старика подъ руку и по возможности хладнокровно спросила:

— За что вы убили его? Гдѣ онъ?

— Лежитъ въ саду Медичи… А убилъ я его за то, что онъ воръ, предатель, измѣнникъ! Я отомстилъ за Гуго! — объяснялъ старикъ злобно.

— Отомстилъ? За что? Кому? Кого ты убилъ? — растерялся Гуго, боясь догадаться.

— Гвидо убилъ, вотъ кого. Онъ укралъ твою идею. Джіусто сказалъ мнѣ… мальчикъ самъ захворалъ съ горя… Вогь я и пріѣхалъ… Выслѣдилъ вора… и…

— Замолчи! — простоналъ Гуго, хватая себя за голову, — ахъ, что ты надѣлалъ, несчастный!

— Нельзя терять ни минуты! — шепнула Беатриса, — его надо спрятать!

Старикъ услыхалъ и печально улыбнулся.

— Я уйду… совсѣмъ уйду! Прощай, Гуго! Я не потерплю, чтобы отца твоего стащили въ тюрьму и судили! Прощай!

— Отецъ, отецъ, что ты надѣлалъ!

— Я исполнилъ свой долгъ! — торжественно заявилъ Андреа, — онъ не имѣлъ права жить. Теперь я знаю, почему ты сжегъ свою картину!

— Ты убилъ его за это?

— Конечно. Я дрался съ нимъ… Богъ справедливъ! Онъ упалъ и раздробилъ себѣ голову о каменную ограду… кудрявую свою головку!.. о, Гвидо!

Старикъ рухнулъ на землю, въ припадкѣ сильнѣйшаго горя и отчаянія.

Гуго попробовалъ поднять его.

— Пойдемъ, отецъ! Скорѣе уйдемъ отсюда!

— Помнишь, Гуго, какой онъ былъ маленькій, когда мы его взяли? Веселый, шалунъ! Я его разъ ударилъ, а ты меня бранилъ, сказалъ, что я самъ виноватъ. Тогда онъ заплакалъ… А сегодня не плакалъ… только глядѣлъ на меня… а глаза были полуоткрыты!..

— Уйдемъ! — въ тоскѣ умолялъ его Гуго.

Беатриса не знала, что дѣлать, и стояла, стиснувъ руки, словно въ оцѣпенѣніи.

Андреа понизилъ голосъ и началъ что-то безсвязно бормотать.

Гуго крикнулъ ему въ самое ухо:

— Вставай, отецъ! Идемъ со мною.

Старикъ всталъ и, шатаясь, побрелъ снова къ периламъ.

— Теперь мнѣ идти недалеко…-- шепталъ онъ и вдругъ съ ужасомъ поглядѣлъ на сына, — а ну, какъ онъ тамъ? Куда я дѣнусь отъ него?

Беатриса воспользовалась минутой:

— Разумѣется, — сказала она, — тамъ вамъ отъ него не спастись. Пойдемте съ нами, мы васъ спасемъ.

Разстроенное воображенье старика помогло: онъ покорно далъ увести себя.

— Куда? — спросилъ ее Гуго.

— Къ намъ пока! — отвѣтила Беатриса, — у насъ искать его не станутъ. А тамъ видно будетъ.

— Замѣшать еще васъ въ эту исторію?

— Я и такъ въ нее замѣшана. Маэстро мой другъ, и я имѣю право помочь ему.

На площади Montanara Беатриса крикнула извозчика и сказала свой адресъ. Дорогой она придумывала, что бы половчѣе сочинить для хозяевъ квартиры, чтобы не возбудить подозрѣній. Когда они вышли изъ экипажа, къ нимъ подбѣжалъ господинъ въ бархатномъ пиджакѣ и широкополой шляпѣ: это былъ Гэрри Плейдель, собственной особой!

— Вивальди! — крикнулъ онъ, — слава тебѣ, Господи! Не пугайтесь, а выслушайте меня: съ Гвидотти случилось несчастье! Съ нимъ сдѣлался вѣроятно припадокъ, или обморокъ, и онъ упалъ, — да такъ неудачно, что раскроилъ себѣ голову объ каменную ограду… Когда онъ пришелъ въ себя, то попросилъ позвать къ нему миссъ Грэй. Она отправилась къ нему… а вамъ, миссъ Гэмлинъ, оставила записку.

— Онъ не умеръ? — спросила Бзатриса.

— О, нѣтъ! Не волнуйтесь, миссъ! Случай, по словамъ доктора, весьма серьезный, но не безнадежный. Теперь онъ опять въ обморокѣ…

Беатриса дѣлала ему знакъ замолчать и указала глазами на Андреа, блѣднаго, какъ смерть.

— Ахъ, чортъ возьми! — выругался англичанинъ. — Какіе всѣ эти итальянцы нервные! А я и не зналъ, Вивальди, что отецъ вашъ тоже пріѣхалъ! Послушайте, почтеннѣйшій, ужъ вы-то, по крайней мѣрѣ, возьмите себя въ руки, да не захворайте съ испуга! Гвидо на этотъ разъ еще не умретъ! Миссъ Гэмлинъ, вы бы пригласили къ себѣ старичка, пусть бы оправился отъ потрясенія! — и тугъ же шепнулъ на ухо Гуго, — а вы хорошо сдѣлаете, если сейчасъ же отправитесь со мной къ Гвидотти!

XXIV.

Присутствіе мистера Плейделя въ Римѣ объяснялось тѣмъ фактомъ, что миссъ Гріерсонъ съ племянницей собирались провести здѣсь всю зиму. Мистеръ Плейдель все больше и больше нравился обѣимъ дѣвицамъ, какъ старой, такъ и молодой.

Въ этотъ день Бланшъ и Гэрри Плейдель, съ разрѣшенія тетки, пошли прогуляться въ сады около Pincio. Они такъ увлеклись разговоромъ (изъ котораго миссъ Бланшъ узнала, что красота Венеры ничто, въ сравненіи съ ея собственной очаровательной наружностью), — что чуть не наткнулись на какое-то препятствіе, лежавшее на ихъ пути.

— Поглядите! — всплеснула руками миссъ Бланшъ, — это синьоръ Гвидотти! О, Гэрри, неужели онъ умеръ?

Плейдель опустился на колѣни возлѣ безжизненнаго тѣла. На лицѣ Гвидо, между глазъ, былъ страшный синякъ, а на головѣ открытая рана; сквозь густыя кудри медленно сочилась кровь.

— Не думаю, чтобы онъ умеръ! — сказалъ Плейдель, поднимаясь на ноги, — я сбѣгаю къ сторожу, позову на помощь… А вы, Бланшъ, останьтесь здѣсь… или страшно? Въ такомъ случаѣ пойдемте со мной.

Но Бланшъ поборола свой страхъ.

— Я останусь съ нимъ! — храбро заявила она, — только, Гэрри, возвращайтесь скорѣй!

Онъ ушелъ; а она сѣла на землю и положила голову Гвидо къ себѣ на колѣни. Какой красавецъ! Точно мраморное изваяніе миѳологическаго бога! Плейдель скоро вернулся, а съ нимъ пришли и сторожа съ носилками. Гвидо отнесли къ нему на квартиру; Бланшъ, плачущая и перепуганная, вернулась къ теткѣ, а Плейдель, съ позваннымъ имъ докторомъ, остался у постели молодого художника.

Прошло нѣкоторое время и Гвидо зашевелился. Плейдель нагнулся къ нему:

— Вамъ лучше, дорогой мой, гораздо лучше? Какъ это съ вами приключилось, скажите?

Но Гвидо молча смотрѣлъ широко раскрытыми глазами. Онъ смутно помнилъ, что случилось что-то непріятное, чего не слѣдовало бы знать постороннимъ, но подробности рѣшительно ускользали изъ его памяти.

— Не тревожьте его, — шепнулъ докторъ, — въ свое время все узнаемъ. Въ полицію уже дано знать.

Гвидо, очевидно, понялъ послѣднюю фразу.

— Въ полицію? — съ усиліемъ повторилъ онъ, — для чего? У меня сдѣлалось головокруженіе… обморокъ… я упалъ…-- онъ со стономъ закрылъ глаза.

— Вотъ именно, я такъ и думалъ! — успокоительно сказалъ докторъ, — головокруженіе, обморокъ… Къ чему тутъ полиція?

Онъ далъ больному пить, и всѣ трое замолчали.

Когда Гвидо снова заговорилъ, голосъ его звучалъ потверже.

— Я умру? — спросилъ онъ у врача.

— Вздоръ какой! Похвораете недѣльки двѣ-три, да и встанете.

— Я хочу видѣть ее.

— Про мать свою онъ говоритъ, что-ли? — спросилъ докторъ.

Плейдель покачалъ головой.

— Про кого вы говорите, дорогой мой? — спросилъ онъ, нагибаясь къ больному, — не позвать-ли миссъ Грэй?

— Эвелину! — шепнулъ Гвидо.

— Хорошо, мы позовемъ ее.

Плейдель схватилъ шляпу.

— Не пугайте ее! — предостерегъ докторъ, — вонъ онъ опять въ обморокѣ! Плохо дѣло!

Когда Гвидо пришелъ въ себя, то началъ бредить. Его преслѣдовала мысль, что что-то надо скрыть, а что именно — онъ никакъ не могъ припомнить. Страшный кошмаръ мучилъ его. Порою онъ узнавалъ окружающихъ. Вотъ стоитъ Гуго… надо отодвинуться отъ него подальше… А почему? Больной не зналъ. Вотъ Плейдель, — только теперь онъ вовсе не смѣшонъ. А вотъ и она… Эвелина!

Онъ сталъ всюду слѣдовать за ней взглядомъ, и сердце молодой дѣвушки сжималось отъ боли.

Эвелина не разспрашивала ни Беатрису, ни Гуго; она избѣгала и старика Вивальди, который въ мрачномъ молчаніи сидѣлъ въ гостиной Беатрисы. Бѣдная Эвелина чуяла какую-то тайну, которую всю знали, кромѣ нея, и невыносимо страдала.

Всего легче ей было съ Плейделемъ: этотъ зналъ еще меньше нея и постоянно высказывалъ удивленіе по поводу внезапно объявившихся припадковъ падучей у бѣднаго Гвидо.

Эвелина всю себя посвятила уходу за больнымъ. Если ей и вспоминались страстныя обличенія Андреа, если и возникали въ сердцѣ ея сомнѣнія, — то она старалась поспѣшно заглушить ихъ и окружала Гвидо еще болѣе нѣжными попеченіями и заботами.

Однажды Беатриса сдѣлала ей робкое замѣчаніе, совѣтуя поберечь себя и не слишкомъ изнурять свой организмъ; по всегда кроткая Эвелина неожиданно вспылила:

— Это мое дѣло, и я, кажется, имѣю на это право! — воскликнула она и разразилась громкими рыданіями. Съ тѣхъ поръ Беатриса не вмѣшивалась.

Андреа (ему отвели комнату въ той же квартирѣ, гдѣ жила Беатриса съ Эвелиной) впалъ въ какую-то тоскливую апатію, цѣлыми днями сидѣлъ у окна и ничего не разспрашивалъ; Гуго и Беатриса понимали его нравственное состояніе и нарочно при немъ разговаривали о больномъ, какъ будто не замѣчая, что старикъ жадно прислушивается къ ихъ словамъ. Вспышка ярости въ саду прошла, но омрачила будущее и уничтожила прошедшее.

Гуго и Беатриса частенько оставались съ глазу на глазъ, но къ интимному разговору больше не возвращались, хотя воспоминаніе о немъ не покидало ихъ ни на минуту. Гуго испытывалъ сердечную боль и стыдъ, а Беатриса, — мучительное желаніе вернуть утраченное счастье. Впрочемъ, она не считала дѣла проиграннымъ и положила только выждать удобный случай.

XXV.

Стояло холодное весеннее утро, когда Гвидо окончательно пришелъ въ сознаніе. Онъ былъ страшно слабъ, худъ и прозраченъ; повернуть голову стоило ему еще большихъ усилій.

Но онъ все вспомнилъ; обвиненіе Андреа звенѣло въ его ушахъ и подавляло его, въ его слабомъ, безпомощномъ состояніи. Теперь ему стало очевидно, что онъ никогда не былъ тѣмъ прямымъ, благороднымъ человѣкомъ, почти героемъ, какимъ онъ воображалъ себя. Неужели онъ и впрямь воръ, предатель, измѣнникъ, негодяй? Гвидо почти сознавалъ себя таковымъ.

Но это заключеніе было такъ же ложно, какъ и предыдущее самомнѣніе: Гвидо сознательно не сдѣлалъ бы подлости, онъ и въ мысляхъ не имѣлъ измѣнить или повредить другу. Онъ просто былъ эгоистъ, человѣкъ со слабой волей, всегда готовый подтасовать факты, для собственнаго успокоенія.

Но теперь, когда физическія и умственныя силы почти его оставили, онъ не способенъ былъ вдаваться въ психологическія тонкости; все, что онъ прежде думалъ, чувствовалъ, воображалъ, — миновало, какъ сонъ: остался одинъ фактъ его нехорошаго поступка, — и онъ страдалъ, вспоминая о немъ.

При видѣ Гуго, онъ испытывалъ ужасъ, а прикосновеніе руки друга вызывало въ немъ острое ощущеніе боли. Ему тяжело было дышать однимъ воздухомъ съ этимъ человѣкомъ.

Гвидо избѣгалъ его взгляда и боязливо думалъ: знаетъ-ли онъ?

Да, Гуго все зналъ, много перестрадалъ и переработалъ въ себѣ. Гвидо былъ на волосокъ отъ смерти, чуть не погибъ отъ руки его отца — и Гуго въ глубинѣ души простилъ измѣнившему ему другу.

Гвидо упорно продолжалъ утверждать, что ему сдѣлалось дурно и онъ при паденіи расшибся. Кромѣ Эвелины, никто не могъ заподозрить истину его словъ.

Но скрывая покушеніе Андреа, Гвидо не переставалъ мучиться угрызеніями совѣсти, и мученія эти нисколько не уменьшались съ возвращеніемъ силъ и здоровья; порою онъ даже жалѣлъ, что не умеръ…

Впрочемъ, Гвидо по натурѣ своей не способенъ былъ долго страдать, не дѣлая какихъ-нибудь попытокъ облегчить свою судьбу. И вотъ онъ началъ искать утѣшенія въ окружающихъ. Если подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своею ношею, — ему навѣрно станетъ легче. Но съ кѣмъ? Не съ Гуго, во всякомъ случаѣ: ему одинаково будетъ тяжело перенести прощеніе и негодованіе бывшаго брата и друга; не съ Плейделемъ, котораго онъ почти не знаетъ; не съ Беатрисой, — онъ всегда ея побаивался, а теперь она глядитъ на него не то съ сожалѣніемъ, не то съ презрѣніемъ, и это его коробить. Одна Эвелина можетъ облегчить его душу! Ее онъ любитъ, ей вѣритъ… Она одна можетъ примирить его съ самимъ собою, утѣшить, подыскать ему оправданіе.

Съ облегченнымъ сердцемъ сталъ онъ поджидать удобнаго случая, и ему не долго пришлось ждать его.

Февральскій день близился къ концу; ясное небо слегка порозовѣло; свѣчи еще не зажигались въ комнатѣ Гвидо; Эвелина сидѣла у камина.

Онъ позвалъ ее, и она тотчасъ же очутилась подлѣ его постели.

— Что вы хотите? — ласково спросила она.

— Посидите возлѣ меня. Я желалъ бы поговорить съ вами.

Она стала на колѣни у его изголовья и приблизила къ нему лицо.

— Эвелина, помните, что вы сказали мнѣ въ саду, передъ тѣмъ какъ уйти?

Она покраснѣла, но твердо сказала:

— Я люблю васъ, Гвидо!

— Значитъ, это мнѣ не померещилось въ бреду? Но, знаете-ли вы, что значитъ любить?

Она улыбнулась, а онъ нагнулся поближе къ ней.

— Я возвращаю вамъ свободу, ласточка моя! Летите куда угодно! Или вы добровольно откажетесь отъ воли и согласны сдѣлаться моею навѣки?

— Гвидо, я васъ не оставлю.

Онъ пожалъ ея руку, затѣмъ спросилъ:

— И мы связаны навѣки, что бы съ нами ни случилось?

— Да…-- тихо подтвердила она, — бѣдность, богатство, счастье, горе — все у насъ будетъ общее… Ничто не разлучитъ насъ.

— Такъ! А вы хорошо понимаете, что это значитъ? Знаете-ли вы, съ кѣмъ вы себя связываете на всю жизнь, за кого соглашаетесь выйти замужъ? У Гвидо Гвидотти масса недостатковъ и пороковъ. Съ ними вмѣстѣ возьмете меня?

— Возьму такимъ, какъ вы есть, Гвидо! — пылко сказала она.

— Дорогая моя! Мы, южане, способны подняться очень высоко, но и пасть весьма низко намъ ничего не стоитъ; мы рабы нашей натуры, нашихъ инстинктовъ и страстей. Я до тѣхъ поръ не приму вашей любви, пока вы не скажете, что согласны любить низко павшаго человѣка… Вы можете поднять его или оттолкнуть. Помните, что говорилъ мнѣ Андреа Вивальди?

— Не надо! Милый, не вспоминайте о немъ… Онъ былъ въ припадкѣ безумія… Онъ завидовалъ вамъ за сына…

— Нѣтъ, онъ былъ въ здравомъ умѣ и сказалъ правду.

Эвелина содрогнулась, руки ея похолодѣли. Ея волненіе сообщилось и ему.

— Я нечаянно (вѣрьте, это вышло случайно), — увидалъ картину Гуго, безъ его вѣдома! — продолжалъ свою скорбную исповѣдь Гвидо, — если бъ онъ не пряталъ ее отъ меня, ничего бы не вышло… Его идея засѣла у меня въ мозгу; раньше у меня ничего путнаго не выходило; но тутъ я почувствовалъ, что картину напишу, попробовалъ, — и увлекся. Должно быть, я поддался искушенію дьявола. Даю вамъ слово, что я не думалъ ни о себѣ, ни о Гуго, ни о выставкѣ, ни о медали: мнѣ просто страстно, неудержимо хотѣлось писать картину на эту идею… разработать мысль по своему… Затѣмъ онъ пришелъ посмотрѣть на мое произведеніе и… свою собственную картину уничтожилъ, сваливъ все на несчастный случай. Но это неправда: онъ сжегъ ее добровольно. Послѣ этого я рѣшилъ не посылать на выставку свою «Побѣду», но онъ заставилъ меня… Онъ всегда любилъ приказывать мнѣ!..

Гвидо замолчалъ, но чувствовалъ, что Эвелина не отняла своей руки, напротивъ, крѣпче пожала его руку… Когда бъ онъ зналъ, какой ужасъ, какое смятеніе вызвалъ его разсказъ въ душѣ молодой дѣвушки! Но она считала себя не вправѣ оттолкнуть его и заставила себя пожать его руку!

— Вотъ и все! — закончилъ онъ и взглянулъ на нее, — вотъ почему Андреа Вивальди оскорбилъ меня. Онъ имѣлъ право. Вы не можете любить такого грѣшника? Скажите правду!

Вмѣсто отвѣта Эвелина прижалась лицомъ къ соединеннымъ рукамъ ихъ и, съ отчаяніемъ въ душѣ, стала молиться, чтобы Богъ не допустилъ ее разлюбить Гвидо, чтобы чувства ея не измѣнились послѣ его признанія…

XXVI.

Апрѣль въ Римѣ!..

Солнце ярко свѣтитъ сквозь нѣжную листву деревьевъ на свѣжую, зеленую траву; анемоны расцвѣли въ лугахъ; изъ лѣсовъ и рощъ несется сладкій, одуряющій ароматъ. У изгородей ужъ отцвѣтаютъ фіалки, но запахъ ихъ все еще чувствуется.

Коляски вереницей катятся по широкой дорогѣ парка. Въ одной изъ колясокъ сидитъ молодой человѣкъ, черноглазый и блѣдный, томно прислонившись къ подушкамъ экипажа; радостная улыбка освѣщаетъ его худое, красивое лицо. Рядомъ съ нимъ молодая дѣвушка, тоже блѣдная и худенькая, похожая на бѣлую лилію; глаза ея печальны, улыбка страдальческая.

Коляска возбуждала любопытство прохожихъ.

— Кто это?

— Флорентинскій художникъ, надѣлавшій столько шуму своей картиной.

— Красавецъ какой! Но отчего такъ блѣденъ?

— Онъ былъ при смерти боленъ.

— За сколько онъ продалъ свое произведеніе?

— За 10,000 лиръ.

— Недурно для начала.

— Кто это съ нимъ?

— Англичанка, его невѣста. Говорятъ, чахоточная.

— Жаль! Хорошенькая!

— Безцвѣтна и безкровна! Точно неживая.

— Она ходила за нимъ во время его болѣзни.

Въ коляскѣ, возбуждавшей подобные толки, шелъ тоже разговоръ.

— О чемъ ты думаешь, Эвелина?

Молодая дѣвушка вздрогнула.

— Въ настоящую минуту думала о старомъ маэстро.

Гвидо нахмурился.

— Онъ вѣрно тоскуетъ дома въ одиночествѣ, — прибавила она.

— Черезъ нѣсколько дней Гуго поѣдетъ къ нему. Могъ бы уѣхать и раньше…

— Онъ остался ради тебя, Гвидо.

— Да, знаю. Но я теперь почти совсѣмъ здоровъ.

Послѣ нѣкоторой паузы, Гвидо сказалъ:

— Знаешь, въ слѣдующемъ мѣсяцѣ назначена свадьба Плейделя?

Она искоса поглядѣла на него.

— Курьезный бракъ. А все-таки, думаю, что они пара. Тебѣ какъ кажется, Гвидо?

— Я вовсе ими не интересуюсь. Мысли мои заняты совсѣмъ другимъ.

Эвелина потупилась.

— Эвелина! Долго-ли ты будешь томить меня?

Но она удрученно молчала. Ничто не шевельнулось въ ея сердцѣ, словно на немъ лежала какая-то тяжесть…

— Вѣдь нѣтъ причинъ дольше откладывать нашу свадьбу? — настаивалъ Гвидо.

Она силилась улыбнуться.

— Къ чему спѣшить, Гвидо?

— Къ чему? Я боюсь, что тебя отнимутъ у меня. Сознайся, вѣдь всѣ относятся ко мнѣ враждебно? Всѣ стараются отговорить тебя?..

— Всѣ? Только одна особа имѣетъ право давать мнѣ совѣты.

— И она не одобряетъ твоего выбора?

— Нѣтъ, не одобряетъ.

— Я всегда чуялъ въ ней врага. И слова ея повліяли на твое рѣшеніе?

— Нѣтъ.

Гвидо задѣтъ былъ за живое: онъ ожидалъ болѣе пылкихъ разувѣреній.

Она это поняла, но не въ силахъ была притворяться.

— Ты не отвѣтила на мой первый вопросъ! — обидчиво сказалъ Гвидо.

Она прямо взглянула на жениха.

— Я отъ моего слова не отступлю. Я принадлежу тебѣ. Возьми меня, когда хочешь.

Онъ порывисто схватилъ ея руку и заговорилъ о своей любви, о ихъ будущемъ житьѣ…

— А сегодня, — задумчиво произнесъ онъ, — я сдѣлаю то, что навѣрное доставитъ тебѣ удовольствіе…-- слова замерли у него на губахъ. Эвелина, повидимому, близка была къ обмороку. — Дорогая, что съ тобой? Тебѣ дурно?

Она пришла въ себя и тихо сказала:

— Да, за послѣднее время это часто со мной случается… Ничего, пустяки…

— Ты переутомилась, ухаживая за мной! Милая, теперь мой чередъ беречь тебя!

Она насильно улыбнулась и обрадовалась, когда онъ велѣлъ кучеру ѣхать домой, въ Via Babuino.

— Эвелина! — испуганно встрѣтила ее Беатриса, — что съ тобой?

— Ничего, такъ, слабость…

Ее сильно лихорадило, но она бодрилась.

— Устала я, не гожусь въ сидѣлки. Надѣюсь, что Гвидо не намѣренъ часто хворать.

Беатриса нахмурилась.

— Беатриса, — сказала вдругъ Эвелина, — свадьбу мы назначили черезъ мѣсяцъ…

Старшая подруга чуть не ахнула, однако, сдержалась и ласково спросила:

— Ты рада?

— Развѣ кто нибудь радуется передъ самой свадьбой? Я буду рада, когда все кончится!

— Свадьба не конецъ, дитя мое, а начало новой жизни…-- сумрачно замѣтила Беатриса.

— Я и сама это знаю. И не въ томъ смыслѣ говорю! — раздражительно перебила ее Эвелина.

— Эвелина, дитя мое, сними съ меня зарокъ! — взмолилась вдругъ Беатриса.

— Ни за что!

— На полчаса!

— Ни на минусу! Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

— Въ такомъ случаѣ я сама его сброшу! Я не могу и не должна больше молчать!

— Я думала, что ты всегда вѣрна своему слову! — прошептала Эвелина.

— Въ настоящую минуту мое молчаніе можетъ надѣлать непоправимыхъ бѣдъ. Я была неправа, давъ тебѣ слово не касаться извѣстныхъ вопросовъ.

— Подтасовки! — нетерпѣливо возразила Эвелина, — разумѣется, я не могу помѣшать тебѣ говорить, если ты рѣшилась нарушить слово. Говори, только, пожалуйста, скорѣе.

Но Беатриса не смутилась:

— Прошлый разъ ты меня остановила, когда я начала тебѣ разсказывать, что я узнала про Гвидо. Ты сказала, что сама все знаешь, что онъ не имѣетъ отъ тебя секретовъ… Но я въ этомъ не увѣрена и не успокоюсь, пока не удостовѣрюсь.

— Ты хочешь знать, что мнѣ извѣстно? — въ необычайномъ волненіи крикнула Эвелина, сверкая глазами, — сказать тебѣ? Ну, слушай. Гвидо видѣлъ картину Гуго, — и молчалъ объ этомъ фактѣ передъ всѣми, — вотъ тебѣ. Онъ написалъ свою картину, воспользовавшись чужой идеей, — вотъ тебѣ Гуго уничтожилъ свою картину, а Гвидо все молчалъ, — вотъ тебѣ! Онъ отправилъ свою картину на выставку, получилъ медаль, достигъ славы — и молчалъ; онъ молчалъ-бы до конца, если бъ Джіусто не увидалъ и не разсказалъ Андреа, — вотъ тебѣ, вотъ тебѣ! Еще что нибудь можешь прибавить къ этому?

Беатриса покачала головой; ее пугало изступленіе Эвелины. Немного погодя, она все-таки рѣшилась спросить:

— И ты выйдешь за него замужъ?

Эвелина задорно кивнула головой.

— Хотя и не любишь его?

Эвелина подскочила на креслѣ.

— Кто смѣетъ сказать, что я его не люблю? Любила — значитъ и теперь люблю!

— Ты его тогда не знала.

— Ты хочешь сказать, что я его никогда не любила? Замолчи, ради Бога!

Она заткнула уши и откинулась въ изнеможеніи на спинку кресла.

Беатриса глядѣла на нее, и сердце ея обливалось кровью. Такая внутренняя борьба, очевидно, не по силамъ болѣзненной, худенькой, слабенькой дѣвушкѣ! Она съ каждымъ днемъ таяла и чахла…

Въ эту минуту дверь отворилась и служанка доложила:

— Синьоръ Вивальди!

Эвелина поспѣшно подхватила свою шляпку, упавшую на полъ, и убѣжала къ себѣ, раньше чѣмъ Гуго вошелъ въ комнату.

Онъ самъ былъ въ такомъ волненіи, что не замѣтилъ разстроеннаго вида Беатрисы.

— Синьорина, я пришелъ проститься съ вами, — отрывисто заявилъ онъ, — черезъ нѣсколько часовъ я уѣзжаю изъ Рима.

— Что нибудь случилось? — упавшимъ голосомъ спросила Беатриса.

— Да. Я поссорился съ Гвидотти.

— Ваша дружба послѣ того событія и не могла продолжаться. Пока онъ былъ боленъ и нуждался въ васъ, — дѣло другое. Но теперь ему, понятно, неловко встрѣчаться съ вами.

— Можетъ быть, онъ потому такъ и поступилъ, — съ горечью сказалъ Вивальди.

— Какъ?

— Оскорбилъ меня предложеніемъ денегъ, въ видѣ искупленія за то, что онъ натворилъ. Понимаете? Онъ осмѣлился предложить мнѣ ту сумму, которую получилъ за свою картину! Вѣрите-ли вы ушамъ своимъ?

— Въ этомъ случаѣ вы слишкомъ строги къ нему. Онъ хотѣлъ хоть чѣмъ нибудь загладить свой нехорошій поступокъ и мѣрилъ на свой аршинъ.

Гуго злобно расхохотался.

— Онъ нашелъ и второй способъ: напоминалъ мнѣ, что спасъ моего отца отъ преслѣдованія, объяснивъ полиціи, будто съ нимъ случился припадокъ и паденіе… И я не имѣлъ права отказаться отъ этого благодѣянія! А деньги, конечно, швырнулъ ему въ лицо, сказавъ, что цѣню честную дружбу дороже, чѣмъ въ 10,000 лиръ. Тогда онъ вспыхнулъ, обвинилъ меня въ властолюбіи и самомнѣніи, въ желаніи вѣчно считать его должникомъ. На это я отвѣтилъ, что желаю забыть о его существованіи и ни чѣмъ не считать его.

— А…-- задумчиво протянула Беатриса, — все-таки жаль, что дѣло дошло до этого…

— Въ вашихъ глазахъ, разумѣется, виноватъ я? — угрюмо спросилъ Гуго.

— Я этого не сказала.

— А она… продолжаетъ стоять на своемъ?

— Она убивается, что не можетъ попрежнему любить его! — съ отчаяніемъ отвѣтила Беатриса.

— Она его не любитъ? — съ живостью спросилъ Гуго.

— Нечему тутъ радоваться! Бѣдняжка! Ея любовь была для нея счастьемъ, опорой, свѣточемъ, смысломъ жизни. Теперь это для меня ясно. Утративъ вѣру, она все утратила и едва-ли переживетъ это.

— Бѣдная дѣвочка! Но вѣдь она выйдетъ за него замужъ?

— Ничего не знаю. Говоритъ, черезъ мѣсяцъ свадьба. А сама больнехонька, чуть на ногахъ держится. Она не переживетъ, говорю вамъ!

Наступила пауза, затѣмъ Беатриса церемонно сказала:

— Но я задерживаю васъ, синьоръ? Вѣдь вы вѣрно торопитесь…

— Да, я пришелъ проститься, — сурово отрѣзалъ Гуго.

— Прощайте, синьоръ Вивальди.

— Прощайте, синьорина.

Они пожали другъ другу руку.

— Синьоръ Вивальди, — насмѣшливо сказала Беатриса, — вы очень легко переносите мысль о разлукѣ со мной!

Гуго вздрогнулъ. Неужели она вздумала еще издѣваться надъ нимъ?

— А обо мнѣ вы не думаете, каково мнѣ? — продолжала молодая дѣвушка.

Гуго поблѣднѣлъ и не спускалъ съ нея глазъ. Что хочетъ она сказать?

— Вы не понимаете, ужасный человѣкъ? — продолжала тѣмъ же тономъ Беатриса, — неужели вы и вправду такъ несообразительны? Придется мнѣ видно сказать вамъ категорически: Гуго, я люблю васъ!

Она улыбалась, но румянецъ предательски залилъ ея щеки и голосъ дрожалъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ она смогла высвободиться изъ его могучихъ объятій, и притворно сердито сказала:

— Никогда не прощу тебѣ, что ты заставилъ меня объясняться, тупоумный человѣкъ!

— И впрямь тупоумный дуракъ! Но могъ-ли я вообразить? Я не смѣлъ и думать о взаимности!

— То-то ты не далъ мнѣ рта разинуть въ саду! Такъ что мнѣ даже смѣшно стало!

— Дорогая, милая, прости меня!

XXVII.

Всѣ дѣйствующія лица этой исторіи, кромѣ Гэрри Плейделя, увезшаго свою жену въ Швейцарію, — снова очутились во Флоренціи.

Эвелина была безнадежно больна; доктора опредѣлили скоротечную чахотку.

Въ концѣ мая назначена была ея свадьба съ Гвидо, — но этому событію не суждено было свершиться. Невѣста медленно угасала, дни ея были сочтены.

Андреа Вивальди не отходилъ отъ умирающей; одна и та-же рука нанесла имъ обоимъ неизлѣчимую рану, и Эвелина находила теперь утѣшеніе въ присутствіи старика. О своемъ общемъ горѣ они никогда не говорили, а больше толковали о Беатрисѣ и Гуго, и о счастливомъ будущемъ, которое ихъ ожидаетъ. Любимая мечта Андреа осуществилась, и онъ старался этому радоваться.

Гвидо рѣдко допускали до свиданій съ больной невѣстой: онъ слишкомъ бурно предавался отчаянію.

Умерла Эвелина на рукахъ Андреа и Беатрисы.

На другой день ее похоронили на протестантскомъ кладбищѣ.

Когда могилу закопали, Гвидо подошелъ проститься съ Беатрисой, такъ какъ уѣзжалъ въ Римъ. Затѣмъ приблизился онъ къ Гуго, хотѣлъ сказать ему нѣсколько словъ на прощанье, — но сердце его полно было печали, и слова не шли на умъ. Онъ просто протянулъ ему руку, съ усиліемъ выговоривъ его имя.

Гуго со слезами на глазахъ схватилъ протянутую ему руку и крѣпко пожалъ ее.

— Гвидо, братъ мой, прощай!

Онъ чистосердечно простилъ, но предпочиталъ больше не встрѣчаться съ Гвидо.

Наконецъ, Гвидо пошелъ къ старику Вивальди, что было для него тяжелѣе всего…

Молодой человѣкъ обнажилъ голову и сталъ передъ своимъ пріемнымъ отцомъ на колѣни.

— Маэстро, благословите меня! — упавшимъ голосомъ произнесъ онъ.

Старикъ положилъ руку на голову Гвидо и, указывая на открытую могилу, торжественно поднялъ глаза къ небу.

— Великій Боже, ради нея, прости насъ обоихъ! — произнесъ онъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошло пять лѣтъ. Гвидо теперь сталъ знаменитымъ художникомъ; друзья носятъ его на рукахъ, женщины балуютъ. Репутація его прекрасная. Онъ забылъ прошлое, бодро смотритъ впередъ и многаго ждетъ отъ будущаго.

Гуго и Беатриса счастливы. Андреа возится съ внучатами, увѣряя, что дѣвочка вылитая его Лотта.

Джіусто отчасти утратилъ свою вѣру въ людей, но это не мѣшаетъ ему разсказывать юной Франческѣ Геноцци трогательныя сказки о принцахъ и принцессахъ; только теперь принцесса неизмѣнно брюнетка съ черными глазами, а возлюбленный сильно смахиваетъ наружностью на самого разсказчика… Когда дѣло доходитъ до благополучной развязки, Джіусто вздыхаетъ и кидаетъ на Франческу пылкій взглядъ; а та кокетливо смѣется и убѣгаетъ…

КОНЕЦЪ.

"Русское Богатство", №№ 7—8, 1902