Чудесное посещение (Уэллс; Ликиардопуло)/ДО

Чудесное посещение
авторъ Герберт Уэллс, пер. М. Ф. Ликиардопуло (авторизованный перевод)

Оригинал: англ. The Wonderful Visit, опубл.: 1895. — Перевод опубл.: «Современникъ», №№ 1—5, 1915.. Источникъ: az.lib.ru

Чудесное посѣщеніе.

Г. Дж. Уэллса.

авторизованный переводъ съ англійскаго.

Ночь Странной Птицы.

I.

Въ Ночь Странной Птицы, многіе жители Сиддертона (и нѣкоторые обитатели болѣе близкихъ селъ) увидали не то Зарево, не то Сіяніе надъ Сиддерфордской топью. Но въ самомъ Сиддерфордѣ никто не видалъ его, такъ какъ весь Сиддерфордъ уже спалъ.

Цѣлый день бушевалъ вѣтеръ, такъ что ласточки пугливо чирикали у самой земли или поднимались только для того, чтобы вѣтеръ, подобно сухимъ листьямъ, ихъ снова развѣялъ. Солнце сѣло среди кровавой груды тучъ, и луна такъ и не показалась.

Какъ разсказываютъ, Зарево это или Сіяніе, было золотого цвѣта, будто лучъ сорвавшійся съ неба, неровное, словно разодранное изогнутыми вспышками, напоминавшими взмахи мечей. Вспыхнуло это Сіяніе лишь на мгновеніе и снова ночь стала темной и непроглядной. По поводу этого страннаго явленія появились «письма въ редакцію» журнала «Природа» и даже грубый чертежъ его, который, впрочемъ, какъ увѣряли всѣ, былъ очень мало похожъ. (Вы можете сами посмотрѣть его, если хотите, — этотъ чертежъ, который былъ такъ не похожъ на самое сіяніе — на стр. 42-й, CCLX-го тома выше названнаго изданія).

Никто въ Сиддерфордѣ не видалъ сіянія, но Анни, жена Хукера Дергана, которой не спалось въ эту ночь увидала отраженіе его — дрожащій золотой языкъ — заплясавшій было на мгновеніе на стѣнѣ.

Она, кромѣ того, была одной изъ тѣхъ, которые услыхали звукъ. Другіе, слышавшіе звукъ, были: полоумный Лёмпи Дёрганъ и мать Эймори. Они разсказывали, что это былъ звукъ похожій на пѣніе дѣтей и на переливы струнъ арфы, сопровождаемыхъ быстрымъ рядомъ потъ, вродѣ тѣхъ, которыя иногда исходятъ изъ органа. Начался этотъ звукъ и кончился какъ открываніе и закрываніе двери, и до него и послѣ, они ничего не слыхали, кромѣ ночного вѣтра, воющаго надъ Топью и шума пещеръ подъ Сиддерфордскимъ мысомъ. Мать Эймори говорила, что ей захотѣлось заплакать, когда она услыхала его, а Лёмпи только жалѣлъ, что музыка такъ скоро кончилась.

Вотъ все, что кто-нибудь можетъ вамъ разсказать о Сіяніи на Сиддерфордской Топи и о якобы сопровождавшей его музыкѣ. И имѣли ли эти явленія какую нибудь связь со Странной Птицей, исторія которой изложена ниже, право, не могу сказать. Но я привожу все это здѣсь, по соображеніямъ, которыя станутъ болѣе очевидными по мѣрѣ развитія разсказа.

Появленіе Странной Птицы.

II.

Санди Брайтъ спускался по дорогѣ отъ Спиннера, неся большой ломоть свиного сала, который онъ получилъ въ обмѣнъ за стѣнные часы. Свѣта или сіянія онъ не видалъ, но зато услыхалъ и увидалъ Странную Птицу. Онъ внезапно услыхалъ хлопанье крыльевъ и какъ будто голосъ плачущей женщины; будучи же человѣкомъ нервнымъ и совершенно одинъ на дорогѣ, онъ сильно испугался и обернувшись, весь дрожа, увидалъ на неясномъ фонѣ кедровъ, вѣнчающихъ холмъ, — нѣчто большое и черное. Это нѣчто, казалось, прямо неслось на него, вслѣдствіе чего онъ уронилъ свое сало и и бросился бѣжать только для того, что-бы тотчасъ же споткнуться и растянуться во весь ростъ.

Напрасно онъ старался — такова ужъ была его растерянность — вспомнить, какъ начинается «Отче Нашъ». Странная Птица, шумя крыльями, пронеслась надъ нимъ: размѣрами она была немного больше человѣческаго роста, съ огромными крыльями, которыя, какъ показалось Санди Брайту, были чернаго цвѣта. Онъ вскрикнулъ и рѣшилъ, что погибаетъ. Но она пронеслась надъ нимъ, спускаясь внизъ по холму, и поднявшись надъ пасторскимъ домомъ, исчезла въ занесенной легкимъ утреннимъ туманомъ долинѣ, по направленію къ Сиддерфорду.

И долго еще лежалъ такъ, на животѣ, Санди Брайтъ, вглядываясь въ тьму во слѣдъ странной птицѣ. Наконецъ онъ вскарабкался кое какъ на колѣни и сталъ благодарить небо за милостивое спасеніе, не отрывая все время глазъ съ долины. Потомъ онъ всталъ и началъ спускаться къ селу, громко разговаривая съ собой и каясь въ грѣхахъ, изъ опасенія какъ бы снова не вернулась птица. Всѣ, услыхавшіе его, рѣшили, что онъ пьянъ. Но съ той ночи онъ сталъ совершенно другимъ человѣкомъ, пересталъ пить, и больше уже не надувалъ правительство продажей серебряныхъ украшеній безъ пробирнаго клейма. Кусокъ же сала пролежалъ на дорогѣ до утра, когда его нашелъ и подобралъ лавочникъ изъ Портбёрдока.

Слѣдующій человѣкъ, увидавшій Странную Птицу, былъ клеркъ нотаріуса изъ Айпингъ-Хангера, поднявшійся на холмъ передъ утреннимъ кофе, посмотрѣть восходъ солнца. Небо за ночь совсѣмъ очистилось, только мѣстами, кое гдѣ еще клубились небольшія тучки. Въ началѣ клеркъ подумалъ, что это орелъ. Показалась она на зенитѣ, невѣроятно далеко, крошечной свѣтлой точечкой надъ розоватой мглой, и чудилось, что мечется и бьется она, какъ билась бы запертая въ комнату ласточка о стекла окна. Потомъ она опустилась и попала въ тѣнь земли, пронеслась гигантской кривой на Портбердокъ, обогнула Хангеръ и затѣмъ исчезла за деревьями Сиддермортоновскаго Парка. На видъ птица казалась больше человѣка. За мгновеніе до того, какъ она скрылась, лучи восходившаго солнца вырвались изъ за края полей и коснулись ея крыльевъ, и онѣ заискрились яркостью пламени и заиграли красками драгоцѣнныхъ камней, и исчезли, оставляя клерка съ разинутымъ ртомъ.

Нѣкій землепашецъ, направлявшійся на работу вдоль каменной стѣны Сиддермортоновскаго Парка, увидалъ вдругъ Странную Птицу, пронесшуюся надъ нимъ мгновенной вспышкой и потомъ исчезнувшую среди мглистой сѣти березъ. Но онъ плохо успѣлъ разсмотрѣть окраску крыльевъ; единственно, что у него запечатлѣлось въ памяти, это — ноги птицы, розоватыя и голыя, и бѣлое въ крапинкахъ, тѣло ея. Она пронеслась словно стрѣла по воздуху и исчезла.

Вотъ это и были три первыхъ свидѣтеля, увидѣвшихъ Странную Птицу.

Въ наши дни никто уже не можетъ удержаться и не разсказать, если онъ испугается дьявола и собственныхъ грѣховъ, или увидитъ странныя свѣтящіяся крылья на разсвѣтѣ.

Молодой клеркъ нотаріуса разсказалъ о видѣнномъ своей матери и сестрамъ за утреннимъ завтракомъ; затѣмъ по дорогѣ въ Портбёрдокъ, направляясь на службу, сообщилъ новость Хаммерпондскому кузнецу и провелъ цѣлое утро со своими сотоварищами клерками, обсуждая диво, вмѣсто того, чтобы переписывать бумаги.

Санди Брайтъ отправился поговорить о своей душѣ и птицѣ съ м-ромъ Джекиллемъ, священникомъ — «примитивистомъ», а землепашецъ разсказалъ все старому Гю, а затѣмъ пастору, т. е. приходскому священнику въ Сиддермортонѣ.

— Нельзя сказать, чтобы здѣшніе жители обладали особенно яркой фантазіей — сказалъ Сиддермортоновскій Пасторъ — интересно было бы знать, сколько въ этомъ разсказѣ правды. Судя по описанію, если только отбросить коричневатость крыльевъ, это очень похоже на фламинго.

Охота за Странной Птицей.

III.

Сиддермортоновскій Пасторъ (Сиддермортонъ отстоитъ отъ Сидермаута на девять миль) былъ орнитологомъ. Одинокому человѣку въ его положеніи почти обязательно имѣть какое-нибудь такое увлеченіе, въ родѣ ботаники, изученія старины или мѣстнаго фольклора и т. п. Кромѣ орнитологіи онъ еще увлекался геометріей, изрѣдка помѣщая на страницахъ «Educational Times» неразрѣшимыя задачи; но въ орнитологіи онъ былъ особенно силенъ. Онъ уже прибавилъ два новыхъ имени къ списку случайно посѣщающихъ Англію птицъ. Имя его было извѣстно и часто встрѣчалось на страницахъ «Зоолога» (хотя боюсь, что теперь оно уже забыто, такъ какъ міръ быстро движется впередъ). А тутъ еще на слѣдующій день послѣ появленія Странной Птицы стали приходить то одинъ, то другой знакомый съ подтвержденіемъ разсказа землепашца и съ сообщеніемъ (хотя врядъ ли, казалось, это мотло имѣть какую нибудь связь) о Сіяніи, наблюдавшемся на Сиддерфордской Топи.

Надо вамъ знать, что у Сиддермортоновскаго Пастора было два соперника въ области его научныхъ изысканій: Гулли изъ Сиддертона, лично видѣвшій сіяніе и пославшій рисунокъ, изображающій его въ редакцію «Природы», и Борландъ, владѣлецъ зоологическаго магазина и морской лабораторіи въ Портбёрдокѣ. Пасторъ считалъ, что Борландъ собственно долженъ былъ бы ограничиваться своими копеподами, а вмѣсто этого онъ держалъ при своей лавкѣ чучельника и пользовался своимъ прибрежнымъ мѣстожительствомъ, чтобы подбирать экземпляры рѣдкихъ морскихъ птицъ. Изъ всего этого ясно было всякому, мало-мальски смыслящему въ коллекціонированіи, что не пройдетъ и сутокъ, какъ оба эти любителя будутъ шмыгать по всей округѣ въ поискахъ за рѣдкимъ и страннымъ посѣтителемъ.

Глаза Пастора, находившагося въ это мгновеніе въ своемъ кабинетѣ, остановились на корешкѣ переплета «Описанія Британскихъ Птицъ» Саундерса. Въ двухъ мѣстахъ этой книги уже имѣлись отмѣтки: «единственный извѣстный англійскій представитель этого вида былъ доставленъ его преподобіемъ Пасторомъ села Сиддермортонъ, К. Хилльеромъ». А теперь вдругъ прибавится третья такая отмѣтка! Онъ сомнѣвался удостоился ли когда-нибудь подобной чести другой коллекціонеръ.

Онъ взглянулъ на часы — два. Онъ только что позавтракалъ, и, обычно, послѣ этого «отдыхалъ». Онъ зналъ, что ему будетъ очень не по себѣ — головѣ въ частности, да и вообще — если онъ выйдетъ въ такую жару. Но Гулли, навѣрное, уже давно бродитъ и ищетъ. А вдругъ это дѣйствительно какой-нибудь рѣдкій, цѣнный экземпляръ и Гулли его возьметъ себѣ!

Ружье стояло въ углу. (У птицы были радужныя крылья и розовыя ноги! Эта хроматическая загадка, признаться, была очень заманчива!) И онъ взялъ ружье.

Онъ собрался было выйти черезъ стеклянную дверь на веранду, а потомъ черезъ садъ на дорогу, ведущую къ вершинѣ холма, чтобы его экономка не замѣтила. Онъ зналъ, что она не одобряетъ его ружейныхъ экспедицій. Но вдругъ онъ замѣтилъ, какъ по саду къ дому приближалась жена его викарія и ея двѣ дочери, неся въ рукахъ ракеты для тенниса. Это была молодая особа весьма рѣшительнаго характера, всегда игравшая въ теннисъ на его газонѣ, врывавшая его розы, неизбѣжно рѣзко расходившаяся съ нимъ по вопросамъ каноническимъ и критиковавшая его личное поведеніе по всему приходу. Онъ панически боялся ея, и всегда старался угодить ей. Но до сихъ поръ не могъ въ угоду ей отказаться отъ орнитологіи….

Но все таки, здѣсь, онъ не устоялъ и вышелъ не черезъ веранду, а черезъ парадную дверь.

IV.

Если бы не было коллекціонеровъ, то Англія безусловно была бы, если можно такъ выразиться, наводнена рѣдкими птицами, чудесными бабочками, замѣчательными цвѣтами и тысячами другихъ интересныхъ вещей. Но, по счастью, коллекціонеръ все это подрываетъ въ корнѣ, или убивая собственными руками, или скупая за высокую плату, заставляя людей низшихъ классовъ истреблять всякія такія эксцентричности судьбы, по мѣрѣ ихъ появленія. Это доставляетъ извѣстной категоріи людей средства къ существованію, не взирая ни на какія запретительные законы. Такъ, напримѣръ, коллекціонеръ уже почти свелъ на нѣтъ Корнуэлльскую галку, бѣлую Батскую бабочку, испанскую кудрявку. Кромѣ того, онъ можетъ гордиться окончательнымъ истребленіемъ Великаго Пингвина и сотни другихъ рѣдкихъ птицъ, растеній и насѣкомыхъ. Все это — дѣло рукъ коллекціонера и ему одному за это слава. Во имя Науки. И такъ и должно быть! Вѣдь въ сущности эксцентричность — безнравственна (подумайте объ этомъ хорошенько, если вы до сихъ поръ не пришли къ такому выводу); точно такъ же, съ другой точки зрѣнія, эксцентричность лишь одна изъ формъ безумія (готовъ биться объ какой угодно закладъ, что вы не найдете болѣе подходящаго общаго опредѣленія). И если какая-нибудь разновидность рѣдка, то изъ этого слѣдуетъ, что она не пригодна къ существованію. Въ концѣ концовъ коллекціонеръ, просто на просто исполняетъ роль пѣшаго воина эпохи тяжелыхъ доспѣховъ — онъ не трогаетъ бойцовъ, но только доканчиваетъ павшихъ. И благодаря этому, теперь лѣтомъ можно обойти. Англію отъ края до края и увидать только восемь или десять видовъ полевыхъ цвѣтовъ, наиболѣе распространенныхъ бабочекъ, и съ дюжину наиболѣе извѣстныхъ птицъ; и взоръ никогда не будетъ оскорбленъ какимъ либо нарушеніемъ однообразія, пятномъ неизвѣстнаго цвѣта или взмахомъ невѣдомаго крыла. Всѣ остальные виды «сколлекціонированы» много лѣтъ тому назадъ. Поэтому мы всѣ должны быть признательны коллекціонерамъ и всегда помнить, чѣмъ мы имъ обязаны, когда они намъ съ гордостью показываютъ свои коллекціи. Эти коробочки пахнущія камфорой, эти стеклянныя витринки, альбомы изъ пропускной бумаги — могилы Рѣдкаго и Прекраснаго, символы Торжества Досуга (съ пользой проведеннаго) надъ Радостями жизни.

(Какъ вы, навѣрное, справедливо замѣтите, все это не имѣетъ никакого отношенія къ Странной Птицѣ).

V.

Есть на Сиддерфордской Топи одно мѣсто; гдѣ черная вода блеститъ подъ густымъ мхомъ и волосатая «солнечная роса», поѣдающая неосторожныхъ насѣкомыхъ, протягиваетъ свои алчныя красныя щупальцы Творцу, отдающему свои созданія одно на поѣданіе другому. Тамъ, на узкомъ островкѣ растутъ березы съ серебристой корой и нѣжная зелень лиственницы переплетается съ темной зеленью елей. Туда, по жужжащему медовому вереску направился пасторъ, неся ружье подъ мышкой, ружье заряженное картечью для Странной Птицы. Въ свободной рукѣ онъ несъ платокъ, которымъ отъ времени до времени отиралъ вспотѣвшее лицо.

Онъ дошелъ до большого пруда и ключа, засыпаннаго коричневыми листьями, откуда беретъ свое начало Сиддеръ, и дальше по дорогѣ (сперва песчанистой, а потомъ мѣловой) къ калиткѣ, ведущей въ паркъ. Къ этой калиткѣ ведутъ семь ступеней и отъ нея по другую сторону — шесть (чтобы олени не могли удрать); такъ что когда пасторъ стоялъ усамой калитки, его голова была футовъ на десять или больше отъ земли.

При взглядѣ туда, гдѣ гуща папоротника заполняла углубленіе, между двумя группами березъ, ему вдругъ показалось, что тамъ мелькнуло и исчезло какое-то многокрасочное пятно. Его лицо, сразу просіяло и всѣ мускулы напряглись; онъ наклонилъ голову, схватилъ ружье обѣими руками и всталъ, какъ вкопанный. Потомъ не спуская глазъ съ того мѣста, сошелъ по ступенямъ въ паркъ, и, все еще крѣпко держа ружье обѣими руками, скорѣе проползъ, чѣмъ пошелъ къ гущѣ папоротника.

Ничто не шевельнулось и онъ рѣшилъ было, что глаза его обманули, пока не добрался до самаго папоротника и шурша имъ не забрался въ него по самую грудь. Тогда, вдругъ, нѣчто, сверкая всѣми цвѣтами радуги, поднялось аршинъ на двадцать передъ самымъ его носомъ и взмахнуло крыльями. Еще мгновеніе, и оно взлетѣло надъ папоротникомъ и широко развернуло крылья. Онъ увидѣлъ, что это было, испугался, и выстрѣлилъ чисто по привычкѣ и отъ удивленія.

Раздался крикъ какой-то сверхчеловѣческой боли, крылья дважды взмахнули и пораженная картечью жертва священника стала быстро спускаться наклонно къ землѣ, ударилась объ нее и въ результатѣ — безпомощно бьющаяся куча корчащагося въ судорогахъ тѣла, сломанныхъ крыльевъ и разлетающихся, запятнанныхъ кровью перьевъ, лежала на зеленомъ дернистомъ холмикѣ.

Пасторъ стоялъ съ разинутымъ ртомъ и еще дымящимся ружьемъ въ рукахъ. Оказалось, что это вовсе была не птица, а юноша съ прекраснымъ лицомъ, одѣтый въ длинную шафрановую одежду, съ радужными крыльями, по которымъ, когда онъ корчился отъ боли, гнались одна за другой огромныя цвѣтныя волны, вспышки пурпура и киновари, золотистой зелени и глубокой синевы. Никогда еще Пасторъ не видѣлъ такихъ роскошныхъ потоковъ красокъ; ни цвѣтныя стекла соборовъ, ни крылья бабочекъ, ни даже богатства хрустальныхъ призмъ, никакія земныя краски не могли сравняться съ ними. Дважды Ангелъ попытался было встать, только для того, чтобы снова упасть на бокъ. Потомъ біеніе крыльевъ стало утихать, испуганное лицо поблѣднѣло, потокъ красокъ сталъ тускнѣть и вдругъ вздохнувъ, онъ вытянулся, мѣняющаяся радуга сломанныхъ крыльевъ быстро потухла и смѣнилась однообразнымъ густосѣрымъ оттѣнкомъ.

— О! Что случилось со мной? — спросилъ Ангелъ (такъ какъ что былъ Ангелъ), сильно вздрагивая, вытянутыми руками хватаясь за землю; потомъ сразу затихъ.

— Боже мой! — сказалъ Пасторъ — я не зналъ.

Онъ осторожно приблизился.

— Простите меня — сказалъ онъ, но кажется я васъ подстрѣлилъ.

Безусловно, это было самое умѣстное, что онъ могъ сказать.

Ангелъ какъ будто теперь, только впервые замѣтилъ его присутствіе. Съ помощью одной руки онъ чуть чуть было приподнялся, карими глазами вглядываясь въ Пастора. Потомъ, охнувъ отъ боли, и кусая нижнюю губу, съ трудомъ вскарабкался въ сидячее положеніе и осмотрѣлъ Пастора съ ногъ до головы.

— Человѣкъ! — сказалъ Ангелъ, хватаясь за лобъ. — Человѣкъ въ нелѣпѣйшей черной одеждѣ и безъ одного перешка. Значитъ я не ошибся. Значитъ я дѣйствительно попалъ въ Страну Сновъ!

Пасторъ и Ангелъ.

VI.

Бываютъ вещи прямо невозможныя. Самый недалекій человѣкъ согласится, что такое явленіе, какое я только что описалъ, невозможно. «Атенеумъ»^[1], если онъ рѣшится дать отзывъ объ этой книгѣ, по всей вѣроятности скажетъ то же самое. Освѣщенный солнечными пятнами папоротникъ, густыя березы, пасторъ и ружье — все это достаточно пріемлемо. Но Ангелъ — это ужъ другое дѣло. Трезвые, здравомыслящіе люди, врядъ ли будутъ читать дальше такую нелѣпую книгу. И Пасторъ тоже вполнѣ ясно давалъ себѣ отчетъ въ невозможности описаннаго, но у него не хватило рѣшимости. И по этой причинѣ, онъ на этомъ не остановился, какъ вы сейчасъ узнаете. Ему было жарко, онъ только что покушалъ, и у него не было настроенія для разныхъ умственныхъ тонкостей. Ангелъ попался ему не во время, и отвлекъ его отъ единственнаго возможнаго логическаго исхода непочтительной радужностью своего оперенія и сильнымъ біеніемъ крыльевъ. Въ эту минуту и въ голову не пришло Пастору спросить себя, возможенъ ли Ангелъ или нѣтъ. Онъ допустилъ возможность его въ общей сумятицѣ, вызванной моментомъ и бѣда стряслась. Поставьте себя на мое мѣсто, милый рецензентъ «Атенеума». Вы вышли на охоту съ ружьемъ. Выстрѣлили. Во что-то попали. Одно это, навѣрное, смутило бы васъ. Вы открываете, что попали въ Ангела, онъ съ минуту корчится передъ вами отъ боли, потомъ поднимается въ сидячее положеніе и обращается къ вамъ съ вопросомъ. Онъ даже не извиняется за невозможность своего появленія. Наоборотъ, онъ бросаетъ камешекъ въ вашъ огородъ, обвиняетъ васъ въ призрачности: — «Человѣкъ!» — говоритъ онъ, указывая на васъ — «человѣкъ въ нелѣпѣйшей черной одеждѣ и безъ единаго перышка. Значитъ я не ошибся. Я дѣйствительно въ Странѣ Сновъ!»

Вы должны же ему отвѣтить. Или пуститься бѣжать. Или же прострѣлить ему голову оставшимся зарядомъ двустволки, и этимъ покончить со спорнымъ вопросомъ.

— Страна Сновъ! Простите мнѣ, если я позволю замѣтить, что вы сами только что вышли изъ этой страны — замѣтилъ священникъ.

— Какимъ же это образомъ? — спросилъ Ангелъ.

— Ваше крыло, — сказалъ Пасторъ, — истекаетъ кровью. Прежде, чѣмъ мы начнемъ бесѣдовать, можетъ быть, вы мнѣ разрѣшите удовольствіе — печальное удовольствіе — перевязать его? Я искренно огорченъ…

Ангелъ тронулъ рукой свою спину и лицо его передернулось отъ боли.

Пасторъ помогъ своей жертвѣ встать. Ангелъ съ серьезнымъ видомъ повернулся къ нему спиной и Пасторъ, съ безчисленными отрывочными, но ничего не значащими замѣчаніями, сталъ внимательно осматривать прострѣленныя крылья. (Онъ съ интересомъ замѣтилъ, что они соединялись съ туловищемъ съ помощью небольшой впадины на внѣшнемъ и верхнемъ краю лопатки. Лѣвое крыло мало пострадало: оно потеряло лишь нѣсколько перьевъ, да въ ala spuria попало нѣсколько дробинокъ, но зато плечевая кость праваго была очевидно сломана). Пасторъ остановилъ, какъ только умѣлъ, кровоизліяніе и забинтовалъ сломанную кость носовымъ платкомъ и шарфомъ, который экономка заставляла его носить во всякую погоду.

— Боюсь, что нѣкоторое время, вамъ не придется летать — сказалъ онъ, ощупывая кость.

— Мнѣ не нравится это новое ощущеніе — сказалъ Ангелъ.

— То есть боль, которую вы испытываете, когда я притрогиваюсь къ кости?

— Что? спросилъ Ангелъ.

— Боль.

— Ахъ, вы это называете — «Боль»? Да, мнѣ эта «Боль» опредѣленно не нравится. Много у васъ этой Боли въ Странѣ Сновъ?

— Да, порядочно — сказалъ Пасторъ. — А развѣ это ощущеніе вамъ ново?

— Совершенно! — отвѣтилъ Ангелъ. — Оно мнѣ не нравится.

— Какъ странно! — замѣтилъ Пасторъ и зубами прикусилъ край платка, чтобы завязать узелъ.

— Пожалуй, пока придется ограничиться этой перевязкой — продолжалъ онъ — я въ свое время прошелъ курсъ подачи первой помощи и перевязки, но мнѣ никогда еще не приходилось перевязывать раненыхъ крыльевъ. Вашей Боли теперь не легче?

— Она какъ-то теперь ровно горитъ, а не вспыхиваетъ, какъ прежде — сказалъ Ангелъ.

— Боюсь, что она еще нѣкоторое время будетъ горѣть — замѣтилъ Пасторъ, сосредоточивъ все свое вниманіе на ранѣ.

Ангелъ пожалъ крыломъ и оглянулся, чтобы еще разъ осмотрѣть Пастора.

Все время пока они бесѣдовали, онъ старался разсмотрѣть его черезъ плечо. Съ приподнятыми отъ удивленія бровями онъ теперь оглядѣлъ его съ ногъ до головы, и по прекрасному, съ нѣжными чертами лицу его расплылась улыбка.

— Какъ странно — сказалъ онъ со сладкимъ смѣшкомъ, — стоять и разговаривать съ Человѣкомъ!

— А знаете — сказалъ Пасторъ — теперь, когда я объ этомъ думаю, Мнѣ одинаково кажется страннымъ, что я разговариваю съ Ангеломъ. Видите ли, я человѣкъ довольно обыденный, простой. Приходскій священникъ невольно принужденъ быть такимъ. И поэтому я всегда считалъ Ангеловъ — художественными концепціями…

— Точь въ точь, какъ мы смотримъ на людей!

— Но вы вѣдь, навѣрное, видѣли много людей?…

— До сегодняшняго дня — ни разу. На картинкахъ и въ книжкахъ, конечно, очень часто. Но съ восхода солнца я сегодня видѣлъ нѣсколько настоящихъ живыхъ людей, да еще пару лошадей — знаете этихъ животныхъ, похожихъ на Единороговъ, только безъ рога — и много этихъ неуклюжихъ, смѣшныхъ звѣрей, которыхъ зовутъ «коровами». Я естественно испугался, увидавъ такое количество миѳическихъ чудовищъ и спрятался здѣсь въ ожиданіи пока опять не стемнѣетъ. Вѣдь, навѣрное, опять потемнѣетъ какъ давеча? Уфъ! Эта ваша боль не очень пріятная вещь! Хоть бы скорѣе мнѣ проснуться!

— Я васъ не совсѣмъ понимаю! — сказалъ Пасторъ, хмуря брови и хлопая себя по лбу плоской ладонью. «Миѳическое чудовище!». Самая худшая брань, какую онъ когда либо слышалъ по своему адресу за всю свою жизнь, было опредѣленіе «средневѣковый анахронизмъ», данное ему сторонникомъ Отдѣленія Церкви, отъ Государства. Правильно ли я понимаю, что вы считаете меня чѣмъ-то… чѣмъ-то… въ вашемъ снѣ?

— Ну, разумѣется — сказалъ Ангелъ, улыбаясь.

— И этотъ міръ, насъ окружающій, эти вѣтвистыя деревья, широкіе папоротники…

— Скажите, все у васъ такъ похоже на сонъ? — спросилъ Ангелъ. Такъ похоже на то, что снится, или, что… воображаютъ художники?

— Какъ, и у васъ среди Ангеловъ тоже имѣются художники?

— Самые разнообразные художники, Ангелы, съ чудеснымъ воображеніемъ, которые выдумываютъ людей и коровъ и орловъ и тысячу неправдоподобныхъ существъ.

— Неправдоподобныхъ существъ? — сказалъ Пасторъ.

— Да, неправдоподобныхъ существъ — отвѣтилъ Ангелъ. — Сказки!

— Но я живой, настоящій человѣкъ сказалъ Пасторъ. — Увѣряю васъ, что я — настоящій.

Ангелъ пожалъ крыльями, поморщился отъ боли и улыбнулся.

— Я всегда знаю, когда вижу сонъ — сказалъ онъ.

— Вы… видите сонъ? — воскликнулъ Пасторъ и оглянулся вокругъ себя.

— Вы… видите сонъ? — повторилъ онъ. Голова его ходила кругомъ, мысли отказывались работать.

Онъ вытянулъ руку и зашевелилъ пальцами.

— Ахъ, понимаю! — сказалъ онъ. — Я начинаю видѣть въ чемъ дѣло.

Въ мозгу его зарождалась поистинѣ блестящая мысль. Не даромъ же, въ концѣ концовъ, онъ изучалъ математику въ Кембриджѣ.

— Назовите мнѣ, пожалуйста, нѣсколько животныхъ и звѣрей изъ вашего міра… изъ Міра Дѣйствительности, понимаете, настоящихъ звѣрей.

— Настоящихъ животныхъ и звѣрей? — спросилъ Ангелъ, улыбаясь. Да, вотъ хотя бы, напримѣръ… Грифы… Драконы… Жаръ-Птицы… Херувимы… Сфинксы… Гиппогрифы… Русалки… Сатиры… и еще…

— Благодарю васъ — сказалъ Пасторъ, видя, что Ангелъ начинаетъ все больше и больше увлекаться. — Благодарю васъ. Этого вполнѣ достаточно. Я начинаю понимать.

Онъ на мгновеніе умолкъ, нахмуривъ лицо.

— Да… Я начинаю все видѣть…

— Что видѣть? — спросилъ Ангелъ.

— Грифовъ и Сатировъ и такъ далѣе… Это такъ же ясно…

— Но я ихъ не вижу, — возразилъ Ангелъ.

— Да, дѣло именно въ томъ, что ихъ нельзя видѣть въ этомъ нашемъ мірѣ. Но наши люди, люди одаренные воображеніемъ и фантазіей, видите ли, намъ все о нихъ разсказали. И даже я временами… но есть мѣста въ этой деревнѣ, гдѣ приходится принимать все то, что тебѣ преподносятъ, иначе кого нибудь обидишь… такъ вотъ, я говорю, я тоже видѣлъ въ снахъ своихъ и Жаръ-Птицу и Мандрагоровъ и Привидѣнія… Но, видите ли, съ нашей точки зрѣнія это созданія Сновъ.

— Созданія Сновъ! сказалъ Ангелъ, — какъ странно! Это очень, должно быть, странные сны. Какіе то сны вверхъ дномъ. Вы называете людей — дѣйствительностью, а ангеловъ — сказкой. Можно, пожалуй, подумать, что какъ будто существуетъ два міра…

— По меньшей мѣрѣ два міра — поправилъ Пасторъ.

— Которыя гдѣ-то лежатъ почти рядомъ, близко другъ къ другу, даже не подозрѣвая…

— Такъ же близко, какъ двѣ послѣдующія страницы книги.

— Проникая другъ къ другу, живя каждый своей отдѣльной жизнью. Да, это поистинѣ прекрасный сонъ! И ни одному въ голову не приходитъ, что существуетъ другой.

— Только когда людямъ снятся сны!

— Да! — сказалъ Ангелъ задумчиво. — Должно быть, это что-нибудь въ этомъ родѣ. Кстати это мнѣ напомнило. Иногда, когда я, бывало, только что засыпалъ, или дремалъ подъ полуденнымъ солнцемъ, я видѣлъ, какъ мимо меня проходили такія лица въ складкахъ, точь въ точь какъ ваше, видѣлъ деревья съ зелеными листьями, и такую же странную, неровную землю какъ эта… Да, должно быть это такъ. Я попалъ въ другой, невѣдомый міръ.

— Иногда, — началъ пасторъ, — когда наступалъ часъ ложиться въ постель, и я находился какъ разъ на послѣдней грани сознанія, я видѣлъ лица столь же прекрасныя, какъ ваше, странныя ослѣпительныя видѣнія, невѣдомую, прекрасную картину, проносившуюся мимо меня, надъ которой рѣяли крылатыя фигуры, и проносились взадъ и впередъ чудесные, иногда ужасные образы. Въ ушахъ моихъ звенѣла сладкая музыка… Можетъ быть, когда мы отвлекаемъ наше вниманіе отъ міра здраваго смысла, отъ міра, который насъ давитъ со всѣхъ сторонъ, когда мы переходимъ въ сумерки отдохновенія, то другіе міры… Такъ же точно, какъ мы видимъ звѣзды, видимъ мы эти другіе міры въ пространствѣ, въ часъ, когда гаснетъ свѣтъ дня… И художники-мечтатели, видящіе все яснѣе насъ…

Они взглянули другъ на друга.

— И какимъ то непонятнымъ путемъ я упалъ изъ своего міра въ этотъ вашъ міръ! — сказалъ Ангелъ. — Въ міръ моихъ сновъ, ставшій дѣйствительностью!

Онъ оглянулся кругомъ.

— Въ міръ моихъ сновъ.

— Но это крайне смущаетъ меня — сказалъ Пасторъ — это почти заставляетъ повѣрить, что быть можетъ, въ концѣ концовъ, дѣйствительно (хм! хм!) существуетъ четвертое измѣреніе. Въ такомъ случаѣ, конечно… — поспѣшилъ онъ прибавить, такъ какъ любилъ всякаго рода геометрическія теоріи и до нѣкоторой степени гордился своими познаніями въ этой области — вполнѣ возможно, что рядышкомъ другъ съ другомъ, совсѣмъ не подозрѣвая одинъ о существованіи другого, лежитъ безчисленное множество вселенныхъ трехъ измѣреній. Быть можетъ міръ лежитъ на мірѣ, вселенная на вселенной! Это вполнѣ возможно. Нѣтъ ничего болѣе невѣроятнаго, чѣмъ абсолютно возможное. Но мнѣ хотѣлось бы знать, какимъ образомъ вы попали изъ вашего міра въ мой?..

— Господи! — сказалъ ангелъ. — Смотрите! Вонъ олени! Совсѣмъ какъ ихъ рисуютъ на старинныхъ гербахъ! Да что я, дѣйствительно, не сплю?

Онъ сталъ протирать глаза руками.

Сквозь деревья подошли гуськомъ полдюжина крапчатыхъ оленей и остановились.

— Да, это не сонъ!.. Я, дѣйствительно, настоящій Ангелъ, Ангелъ изъ плоти и крови, попавшій въ Страну Сновъ — сказалъ Ангелъ.

Онъ засмѣялся. Пасторъ стоялъ и глядѣлъ на него. Преподобный джентельменъ, по закоренѣлой привычкѣ, вытянулъ ротъ на бокъ и медленно гладилъ рукой подбородокъ. Онъ самъ себя спрашивалъ, не попалъ ли онъ также въ Страну Сновъ?…

VII.

Какъ вскорѣ узналъ Пасторъ изъ послѣдующихъ бесѣдъ, въ странѣ Ангеловъ, оказывается, нѣтъ ни боли, ни страданія, ни смерти, ни брака, ни рожденія, ни забвенья. Иногда только начинаются новыя вещи. Это — страна безъ горъ и долинъ, чудесная ровная страна, вся сверкающая странными зданіями, гдѣ безпрестанно свѣтитъ солнце или полная луна, и безъ конца легкіе вѣтерочки колышатъ эоловы арфы вѣтвистыхъ деревьевъ. Это — Сказочная Страна, гдѣ на небѣ висятъ искрящіяся моря, по которымъ проносятся, никто не знаетъ куда, странные корабли. Тамъ цвѣты распускаются на небѣ, а звѣзды сіяютъ подъ ногами, и дуновеніе жизни — радостно. Страна эта тянется безъ конца, безъ конца — тамъ нѣтъ ни солнечной системы, ни междузвѣздныхъ пространствъ, какъ въ нашей вселенной — и воздухъ поднимается высоко, мимо солнца, въ безпредѣльную бездну ихъ неба. И тамъ нѣтъ ничего, кромѣ Красоты — вся красота нашего искусства лишь слабая передача слабыхъ отраженій того чудеснаго міра, и наши композиторы, наши лучшіе композиторы, это тѣ, которые слышатъ, очень очень смутно, пыль мелодій, которую гонятъ передъ собою вѣтры того міра. И тамъ, взадъ впередъ, несутся и летаютъ Ангелы и чудесныя чудовища изъ бронзы и мрамора и пылающаго пламени.

Это страна Порядка и Закона. Такъ какъ все, что существуетъ въ жизни — подчинено Закону. Но всѣ ея законы, какимъ то страннымъ образомъ, рѣзко отличаются отъ нашего. Ихъ геометрія совершенно отлична отъ нашей, такъ какъ ихъ пространство имѣетъ изгибъ, и всѣ ихъ плоскости — цилиндричны; и ихъ законы тяжести не находятся въ отношеніи обратно пропорціональномъ квадратамъ разстояній. И у нихъ двадцать четыре основныхъ цвѣта, а не три, какъ у насъ. Большинство фантастическихъ явленій нашей науки тамъ лишь самыя обыкновенныя, и вся наша земная наука имъ казалась бы самыми безумными снами. Такъ, напримѣръ, на ихъ растеніяхъ не растутъ цвѣты, а вспышки разноцвѣтныхъ огней. Это вамъ, конечно, покажется просто чепухой, такъ какъ вы ничего не понимаете. Большинство того, что Ангелъ разсказалъ Пастору, послѣдній такъ и не понялъ, такъ какъ его личный опытъ, ограниченный этимъ міромъ матеріи, противился его пониманію. Все это было слишкомъ невѣроятнымъ и страннымъ, чтобы можно было его представить себѣ.

Но ни Ангелъ, ни Пасторъ не могли ни понять, ни объяснить, что именно столкнуло эти двѣ вселенныхъ другъ о друга и дало возможность Ангелу попасть въ Сиддерфордъ. Впрочемъ, не можетъ объяснить этого и авторъ настоящей повѣсти. Автора интересуютъ только самые факты, а объяснять ихъ у него нѣтъ ни желанія, ни увѣренности. Объясненія — заблужденія научнаго вѣка. И кардинальный фактъ описываемаго случая сводится къ тому, что 4 го августа 1895 года, посреди Сиддерфортоновскаго Парка, все еще нося на себѣ слѣды какого то чудеснаго міра, гдѣ нѣтъ ни печали, ни слезъ, стоялъ ослѣпительный, прекрасный Ангелъ и говорилъ съ Сиддерфортоновскимъ приходскимъ священникомъ о множественности міровъ. Авторъ, если нужно, можетъ дать клятву, что тамъ былъ Ангелъ; но больше никакихъ объясненій онъ давать не намѣренъ.

VIII.

— У меня странное ощущеніе — сказалъ Ангелъ, указывая на животъ, — вотъ здѣсь. Съ разсвѣта. И не помню, чтобы когда-нибудь было какое нибудь ощущеніе именно вотъ въ этомъ мѣстѣ.

— Надѣюсь у васъ тамъ не болитъ? — спросилъ Пасторъ.

— О, нѣтъ, это не боль. Это совсѣмъ другое ощущеніе… ощущеніе какой то пустоты.

— Быть можетъ атмосферное давленіе немного отлично отъ того, къ которому вы привыкли — началъ было Пасторъ, снова гладя подбородокъ.

— И знаете ли, у меня еще престранное ощущеніе во рту — какъ будто-это такъ нелѣпо! — какъ будто мнѣ хочется его чѣмъ-то напихать.

— Господи! — сказалъ Пасторъ. — Ну разумѣется! Вы голодны!

— Голоденъ!? — спросилъ Ангелъ. — Это что?

— Вы развѣ не ѣдите?

— Ѣдите? Это совершенно новое для меня слово.

— Да какъ бы вамъ объяснить., ну… класть пищу въ ротъ! Здѣсь приходится это дѣлать. Вы очень скоро научитесь. А если не будете ѣсть, то похудѣете, ослабнете, будете очень страдать — знаете: боль — и подъ конецъ умрете.

— Умрете! — сказалъ Ангелъ — вотъ опять незнакомое слово!

— Ну, здѣсь, оно вовсе не незнакомо! Это означаетъ — окончитъ жизнь, понимаете, — пояснилъ Пасторъ.

— Мы никогда не оканчиваемъ своей жизни — сказалъ Ангелъ.

— Ну, а въ этомъ мірѣ никогда нельзя предвидѣть, что съ вами случится — добавилъ Пасторъ, глядя на него въ раздумьи. — Вполнѣ возможно, если вы голодны и испытываете боль, и ваши крылья сломаны, то даже, можетъ быть, придется умереть прежде, чѣмъ вы снова выберетесь изъ этого міра. Во всякомъ случаѣ совѣтую вамъ попробовать поѣсть. Что касается меня — хм! — то по моему существуютъ куда болѣе непріятныя вещи, чѣмъ ѣда.

— Очевидно, мнѣ придется ѣсть — сказалъ Ангелъ. — Если это только не очень трудно. Мнѣ не нравится эта ваша «Боль», и этотъ вашъ «Голоденъ». Если ваше «Умереть» такъ же непріятно, то я предпочту кажется попробовать «ѣсть». Какой это странный міръ.

— «Умереть» — сказалъ Пасторъ — у насъ, обыкновенно, считаютъ хуже, чѣмъ «Боль» или «Голодать»… Конечно, это зависитъ отъ вкуса.

— Вы мнѣ это все потомъ объясните — сказалъ Ангелъ. — Если я только раньше не проснусь. Но пока, покажите мнѣ, пожалуйста, какъ надо «ѣсть». Если вамъ это не трудно. Чувствую, что больше не въ силахъ…

— Простите! сказалъ Пасторъ и предложилъ ему руку. — Если разрѣшите, то буду очень радъ пригласить васъ къ себѣ и накормить. Мой домъ находится вонъ тамъ — не больше двухъ миль отсюда…

— Вашъ домъ?! — переспросилъ Ангелъ, немного озадаченный.

Но онъ довѣрчиво, даже съ нѣкоторой нѣжностью, взялъ предложенную Пасторомъ руку, и оба они, бесѣдуя, тихонько поплелись по густому папоротнику, на который падали солнечныя пятна сквозь деревья, и дальше черезъ калитку въ паркъ, и потомъ внизъ по склону холма и по жужжащему пчелами вереску, домой.

Если бы вы только видѣли эту парочку, вы были бы прямо очарованы. Ангелъ, — стройный, высокаго роста, съ прекраснымъ, почти женственнымъ лицомъ, какъ могъ бы написать лишь старый италіанскій мастеръ. — (Да, впрочемъ, есть одинъ, въ Національной Галлереѣ: «Тобіасъ и Ангелъ», работы неизвѣстнаго художника, который очень похожъ былъ на него, особенно лицомъ и выраженіемъ). Одѣтъ онъ былъ просто, въ шафрановую рубаху, вытканную пурпуромъ, которая доходила ему до колѣнъ и оставляла ноги его голыми; крылья (сломанныя и теперь свинцово сѣраго цвѣта) были сложены за спиной. Пасторъ былъ небольшого роста, со склонностью къ полнотѣ, краснощекій, гладко выбритый, рыжеволосый и съ веселыми живыми карими глазами. На немъ была пестрая, круглая соломенная шляпа съ черной лентой, очень аккуратно завязанный бѣлый галстукъ и толстая золотая часовая цѣпочка. Онъ былъ такъ заинтересованъ своимъ спутникомъ, что только подходя къ дому вспомнилъ про ружье, забытое среди папоротника на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ выстрѣлилъ.

Онъ былъ радъ слышать, что боль въ пораненомъ крылѣ быстро утихала.

Примѣчаніе объ ангелахъ.

IX.

Будемте откровенны Ангелъ, фигурирующій въ этой повѣсти — Ангелъ Искусства, а не Ангелъ, притронуться къ которому — кощунство, ни Ангелъ религіознаго чувства, ни Ангелъ народныхъ повѣрій. Послѣдняго мы всѣ знаемъ. Онъ единственный среди сонмовъ Ангеловъ, который одаренъ опредѣленно женскими чертами. Онъ, т.-е. она, всегда одѣта въ бѣлую, безупречной чистоты, одежду съ длинными рукавами; у нея длинныя золотыя косы, и глаза небесно голубого цвѣта. Это просто напросто чистая женщина, чистая невинная дѣвушка, или нѣжная мать, въ robe de nuit, и съ крыльями, прикрѣпленными къ лопаткамъ. Ея призваніе — большею частью характера семейнаго и милосерднаго: она то охраняетъ дѣтскую колыбель, то помогаетъ родственной душѣ подняться на небо. Часто она несетъ въ рукѣ пальмовую вѣтвь, но никто не удивился бы, если бы встрѣтилъ ее съ грѣлкой, которую она тихо несетъ какому нибудь прозябшему грѣшнику.

Это она, въ толпѣ другихъ, посѣтила Маргариту въ тюрьмѣ, въ исправленной версіи послѣдней сцены Фауста", какъ мы видѣли ее въ «Lyceum»^[2]; интересныя, добронравныя дѣти, которымъ суждено умереть очень рано, видятъ во снѣ такихъ же ангеловъ въ романахъ г-жи Генри Вудъ^[3]. Эта бѣлая женственность, съ ея неописуемымъ очарованіемъ одеколонной святости, ея ароматомъ чистоты, праведной жизни — въ концѣ концовъ, является, пожалуй, чисто тевтонскимъ изобрѣтеніемъ. Латинская мысль ея не знаетъ; ея нѣтъ ни у одного изъ старинныхъ мастеровъ. Она находится въ близкомъ родствѣ съ той «нѣжной», невинной, «женственной» школой искусства, высшее достиженіе которой — вызвать «комокъ, подступающій къ горлу», и гдѣ нѣтъ мѣста ни остроумію, ни страсти, ни ироніи, ни гнѣву. Бѣлый Ангелъ былъ созданъ въ Германіи, въ странѣ блондинокъ и семейной чувствительности. И онъ, т.-е. она, приходитъ къ намъ холодная и строгая, чистая и ясная, молчаливо успокаивающая, какъ просторъ и тишина озареннаго звѣздами неба, столь невыразимо любезнаго тевтонской душѣ…. И мы преклоняемся передъ ней. И передъ Ангелами іудеевъ, этими духами силы и таинственности, передъ Рафаиломъ, Заккіелемъ и Михаиломъ, лишь тѣнь которыхъ удалось уловить Уоттсу^[4] и величественную красоту которыхъ увидалъ лишь Уилльямъ Блэкъ^[5]. Передъ ними мы также почтительно преклоняемся.

Но этотъ Ангелъ, котораго подстрѣлилъ Пасторъ, какъ мы уже говорили, совсѣмъ не изъ числа такихъ ангеловъ; это — Ангелъ италіанскаго искусства, многоцвѣтный, радостный. Онъ родомъ изъ страны прекрасныхъ сновъ, а не изъ какого нибудь болѣе святого мѣста. Въ лучшемъ случаѣ это созданіе папизма. Поэтому будьте терпимы къ его разстрѣлянному оперенію и не спѣшите съ обвиненіемъ въ кощунственности, не дочитавъ прежде эту повѣсть до конца.

У Пастора.

X.

Жена викарія, ея двѣ дочери и миссисъ Джехорамъ все еще играли въ теннисъ на газонѣ за кабинетомъ Пастора; играли съ увлеченіемъ и урывками, задыхаясь, дѣлились мнѣніями о бумажныхъ выкройкахъ для дамскихъ блузокъ. Но Пасторъ забылъ о нихъ и пошелъ къ себѣ именно со стороны газона.

Онѣ увидали шляпу Пастора изъ за верхушки рододендроновъ и рядомъ съ ней обнаженную завитую голову.

— Я должна спроситъ его о Сюзаннѣ Виггинъ, — сказала жена викарія.

Она только что должна была подать мячъ, и стояла съ ракетой въ одной рукѣ и мячомъ между пальцами другой.

— Онъ долженъ былъ навѣстить ее… такъ какъ онъ — приходскій священникъ. А не Джорджъ. Я… ахъ!

… Обѣ фигуры вдругъ повернули изъ за угла и сразу стали видны. Пасторъ, идущій подъ руку съ…

Видите ли, все это было такъ неожиданно для жены викарія. Такъ какъ Ангелъ повернулся къ ней лицомъ, она не могла видѣть его крыльевъ. Она замѣтила только лицо неземной красоты, окруженное сіяніемъ каштановыхъ волосъ и стройную фигуру, одѣтую въ шафрановую рубаху, еле достающую до колѣнъ. Мысль объ этихъ голыхъ колѣнахъ сразу осѣнила Пастора. И онъ тоже испугался. Испугались и обѣ барышни и миссисъ Джехорамъ. Всѣ были въ ужасѣ. Ангелъ въ удивленіи уставился на объятую ужасомъ группу. Видите ли, дѣло въ томъ, что онъ никогда раньше не видѣлъ кого-нибудь, объятаго ужасомъ.

— Мис…теръ Хилльеръ! — сказала жена викарія. — Нѣтъ, эти ужъ слишкомъ.

Она нѣсколько мгновеній не въ силахъ была даже говоритъ.

— О!

Она быстро повернулась къ остолбенѣвшимъ барышнямъ.

— Идемте!

Пасторъ раскрылъ и закрылъ свой беззвучный ротъ. Все закружилось и загудѣло передъ его глазами. Зашуршали полотняная юбки, и четыре разъяренныхъ лица пробѣжали къ раскрытой двери коридора, пересѣкавшаго пасторскій домъ. И онъ почувствовалъ, что вмѣстѣ съ ними исчезла, погибла его репутація.

— Миссисъ Мендхамъ, — сказалъ Пасторъ, дѣлая шагъ впередъ. Миссисъ Мендхамъ! Вы не поняли…

— О! — повторили онѣ всѣ вмѣстѣ.

Одна, двѣ, три, четыре юбки исчезли въ дверяхъ. Пасторъ, шатаясь, побѣжалъ было черезъ газонъ, но остановился, какъ вкопанный.

— Вотъ что получается — слышалъ онъ, какъ говорила жена викарія въ глубинѣ коридора — когда приходскій священникъ — не женатъ!..

Затрещала подставка для зонтиковъ. Парадная дверь захлопнулась съ трескомъ. На нѣсколько мгновеній воцарилось молчаніе.

— Такъ и можно было ожидать — сказалъ онъ — она всегда такая рѣзкая!

Онъ взялся рукой за подбородокъ — такая ужъ у него была привычка. Потомъ повернулся къ своему спутнику. Тотъ очевидно былъ весьма плохо воспитанъ, такъ какъ держалъ въ рукахъ зонтикъ миссисъ Джехорамъ — она оставила его на одномъ изъ плетеныхъ креселъ — и разсматривалъ его съ нескрываемымъ любопытствомъ. Онъ раскрылъ его.

— Какая забавная машинка! — сказалъ онъ. — Для чего онъ служитъ?

Пасторъ не отвѣтилъ. Ангельскій костюмъ, дѣйствительно былъ… Пасторъ зналъ, что это лучше всего опредѣлялось какимъ то французскимъ выраженіемъ, но онъ забылъ его. Онъ такъ рѣдко употреблялъ французскій языкъ. Нѣтъ, не de trop, это не годится. Все что угодно, но только не de trop. Ангелъ самъ былъ de trop, но ни въ какомъ случаѣ не его костюмъ. А, да! Sans cullotte!

Пасторъ впервые оглядѣлъ своего посѣтителя критическимъ взоромъ.

— Да, трудно будетъ его объяснить! — сказалъ онъ тихо про себя.

Ангелъ воткнулъ зонтикъ въ газонъ и пошелъ понюхать розы. Солнечные лучи падали на его каштановые волосы и придавали имъ видъ какого то сіянія, какъ рисуютъ на картинахъ. Онъ укололъ себѣ палецъ шипомъ.

— Странно! — сказалъ онъ — опять боль.

— Да, — сказалъ Пасторъ, громко произнося свои мысли. — Онъ очень красивъ и любопытенъ въ такомъ видѣ. Мнѣ онъ больше всего такъ нравится. Но боюсь, что придется…

И онъ подошелъ къ Ангелу, нервно покашливая.

XI.

— Это были дамы — сказалъ Пасторъ.

— Какія смѣшныя! — сказалъ Ангелъ улыбаясь и нюхая розы. И какія у нихъ нелѣпыя фигуры.

— Возможно! — сказалъ Пасторъ. — А обратили ли вы, — хм! вниманіе на ихъ поведеніе!

— Онѣ ушли. Даже, какъ мнѣ показалось, онѣ убѣжали. Испугались? — Я, конечно, тоже испугался, увидѣвъ существа безъ крыльевъ. Но надѣюсь… что онѣ не испугались моихъ крыльевъ.

— Онѣ испугались вашей внѣшности вообще, — сказалъ Пасторъ, невольно бросая взоръ на розовыя ноги.

— Боже мой! Это не приходило мнѣ въ голову. Очевидно я имъ казался такимъ же страннымъ, какъ онѣ мнѣ.

Онъ тоже взглянулъ внизъ.

— И ноги мои. У васъ копыта, какъ у гиппогрифа.

— Ботинки — поправилъ Пасторъ.

— А, вы это называете «ботинки»! Но тѣмъ не менѣе, мнѣ очень жаль, если я ихъ напугалъ…

— Видите ли — сказалъ Пасторъ, гладя подбородокъ, — у нашихъ дамъ… хм! довольно своеобразный взглядъ — пожалуй даже не художественный взглядъ — на, хм!… одежду. А при вашей одеждѣ, я боюсь, я серьезно боюсь, что — хоть вашъ костюмъ безусловно красивъ — вы будете себя чувствовать немного, хм! немного обособленнымъ въ обществѣ. Видите ли, у насъ есть маленькая пословица: «Въ Римѣ, хм!… надо себя вести какъ римляне!» И смѣю увѣрить васъ, если вы желаете вращаться… хм…. въ нашемъ обществѣ… во время вашего невольнаго пребыванія среди насъ…

Ангелъ отступилъ на нѣсколько шаговъ по мѣрѣ того, какъ Пасторъ приближался къ нему въ своей попыткѣ быть дипломатичнымъ и конфиденціальнымъ. Прекрасное лицо озадачилось.

— Я не совсѣмъ понимаю. Зачѣмъ вы дѣлаете такіе странные звуки горломъ; что это «Умереть» или «Ѣсть», или что…

--… Въ качествѣ моего гостя… перебилъ Пасторъ и остановился.

— Въ качествѣ вашего гостя? — спросилъ удивленно Ангелъ.

— Можетъ быть, вы не откажетесь, временно, пока мы не придумаемъ чего нибудь болѣе постояннаго, облачиться… хм!.. въ костюмъ, совершенно новый, неношенный, костюмъ, могу добавить, вродѣ этого, который на мнѣ?…

— О! — сказалъ Ангелъ. Отступилъ еще на нѣсколько шаговъ, чтобы разглядѣть Пастора съ ногъ до головы.

— Надѣть одежду, вродѣ вашей? — сказалъ онъ.

Онъ былъ озадаченъ, но мысль эта, очевидно, его забавляла. Глаза его округлились и засіяли, углы рта его сморщились.

— Чудесно! — сказалъ онъ, хлопая ладошами. — Какой это безумно смѣшной сонъ! Гдѣ платье?

Онъ схватился за воротъ шафрановой рубашки.

— Въ комнатахъ! — сказалъ Пасторъ. — Сюда! Мы переодѣнемся… въ комнатахъ!

XII.

И такимъ образомъ Ангелъ облачился въ пару нижнихъ частей костюма Пастора, въ рубашку, распоротую сзади на спинѣ, (чтобы могли пролѣзть крылья), въ чулки, туфли — фрачныя туфли Пастора — воротничокъ, галстухъ и легкое пальто. Но одѣваніе послѣдняго было для Ангела весьма болѣзненнымъ и напомнило Пастору, что сдѣланная имъ перевязка раны была чисто временная.

— Я сейчасъ же велю подать чай и пошлю Греммета за докторомъ Кремпомъ, — сказалъ Пасторъ — а обѣдъ велю подать раньше.

Пока Пасторъ выкрикивалъ свои приказанія съ площадки лѣстницы, Ангелъ съ величайшимъ удовольствіемъ осматривалъ себя въ трюмо. Если ему была незнакома боль, зато, очевидно, было очень знакомо — можетъ быть благодаря склонности къ снамъ — наслажденіе тщеславія.

Чай они пили въ гостиной. Ангелъ сидѣлъ на табуретѣ для рояля (по причинѣ крыльевъ). Въ началѣ онъ хотѣлъ было лечь на коврикъ передъ каминомъ. Видъ у него былъ менѣе сіяющій въ платьѣ Пастора, чѣмъ когда онъ былъ въ шафрановой рубахѣ на болотѣ. Но лицо его все сіяло, цвѣтъ волосъ его и щекъ все еще былъ страшно ярокъ, и въ глазахъ его горѣлъ какой-то сверхчеловѣческій свѣтъ, крылья же, запрятанныя подъ пальто, придавали ему видъ горбуна. Да! платье сдѣлало изъ него совсѣмъ земное существо; брюки были всѣ въ складкахъ, а сапоги на номеръ или два слишкомъ велики.

Онъ былъ очаровательно наивенъ и ни малѣйшаго понятія не имѣлъ о самыхъ элементарныхъ основахъ цивилизаціи. Не потребовадось большихъ трудовъ, чтобы научить его ѣсть, и Пасторъ занятно провелъ время, обучая его какъ надо пить чай.

— Что это за странное мѣсиво! Въ какомъ миломъ, нелѣпомъ уродливомъ мірѣ вы живете! — сказалъ Ангелъ. — Только подумайте приходится запихивать какія-то гадости въ ротъ. У насъ ротъ употребляется только для рѣчи и пѣнія. Нашъ міръ, я долженъ вамъ сказать, почти неизмѣримо прекрасенъ. У насъ тамъ мало уродливости, некрасиваго, и поэтому все это мнѣ кажется прямо… очаровательнымъ!

Миссисъ Хиниджеръ, экономка Пастора, посмотрѣла весьма подозрительно на Ангела, когда она подавала чай. Онъ ей показался довольно «темнымъ субъектомъ». Что подумала бы она, если бы увидала его въ шафрановой рубахѣ?

Ангелъ заходилъ по комнатѣ держа чашку съ чаемъ въ одной рукѣ и кусокъ хлѣба съ масломъ въ другой, осматривая пасторскую мебель. За окномъ въ теплыхъ солнечныхъ лучахъ сверкалъ газонъ съ его каймой изъ далій и подсолнечниковъ, а посреди его, огненнымъ треугольникомъ, горѣлъ красный шелковый зонтикъ миссисъ Джехорамъ. Онъ нашелъ портретъ Пастора, висѣвшій надъ каминомъ, весьма любопытнымъ, но не могъ понять, зачѣмъ онъ тутъ.

— Вѣдь вы же имѣете себя круглымъ — сказалъ онъ по поводу портрета — зачѣмъ же вамъ имѣть еще себя плоскимъ?

Его также очень забавляла стеклянная ширма передъ каминомъ. Дубовые стулья ему тоже показались странными.

— Вѣдь вы же не квадратны? — спросилъ онъ, когда Пасторъ объяснилъ ихъ назначеніе. — Мы никогда не складываемся пополамъ. Когда хотимъ отдохнуть, мы просто ложимся на асфодели.

— Признаться — сказалъ Пасторъ, — стулъ для меня былъ неразъясненной загадкой. Мнѣ кажется онъ ведетъ свое начало съ той поры, когда полы были грязны и сыры. И очевидно, онъ у насъ сохранился въ силу привычки. У насъ выработалась своего рода инстинктивная потребность сидѣть на стульяхъ. Во всякомъ случаѣ, если бы я навѣстилъ кого нибудь изъ своихъ прихожанъ и вдругъ растянулся бы на полу — естественнымъ способомъ — не знаю, что бы они сдѣлали! Не прошло бы нѣсколькихъ минуть, какъ объ этомъ зналъ бы весь приходъ. А между тѣмъ — возлежаніе мнѣ кажется наиболѣе естественнымъ способомъ отдохновенія. Древніе греки и римляне…

— А это что? — внезапно перебилъ его Ангелъ.

— Это — чучело ледешника. Я убилъ его.

— Убили его?

— Да, застрѣлилъ его — сказалъ Пасторъ — ружьемъ.

— Застрѣлили? Такъ же какъ и меня?

— Видите ли, я васъ не убилъ. Къ счастью!

— А убивать, это значитъ дѣлать такія чучела?

— До нѣкоторой степени.

— Боже мой! И вы хотѣли меня сдѣлать такимъ — хотѣли воткнуть въ меня стеклянные глаза и посадить меня въ стеклянный ящикъ, наполненный какой-то отвратительной, зеленой и коричневой гадостью?

— Видите ли, — сказалъ Пасторъ — я едва ли сознавалъ…

— И это-то и есть «умереть»? — спросилъ неожиданно Ангелъ.

— Да, это — мертво; оно умерло.

— Бѣдняжечка. Буду много много ѣсть. Но вы сказали, что вы сами убили его. Зачѣмъ?

— Видите ли — сказалъ Пасторъ — я интересуюсь птицами и я (хм!) собираю ихъ. Мнѣ хотѣлось имѣть этотъ экземпляръ…

Ангелъ на мгновеніе уставился на него озадаченными глазами.

— Такую прекрасную птицу! — сказалъ онъ съ легкой дрожью — только потому, что вамъ пришла фантазія. Вамъ нуженъ былъ экземпляръ!

Онъ на секунду задумался.

— А часто вы убиваете? — спросилъ онъ Пастора.

Человѣкъ Науки.

XIII.

Потомъ пришелъ докторъ Кремпъ, Гремметъ встрѣтилъ его неподалеку отъ воротъ пасторскаго дома. Это былъ крупный, довольно тяжеловатый на видъ мужчина, съ чисто выбритымъ лицомъ и двойнымъ подбородкомъ. Одѣтъ онъ былъ въ сѣрую визитку (онъ всегда носилъ сѣрое), съ галстухомъ въ черныхъ и бѣлыхъ шашкахъ.

— Что случилось? — спросилъ онъ, входя и глядя въ упоръ, но безъ малѣйшей тѣни удивленія, на сіяющее лицо Ангела.

— Этотъ… хм!.. джентльменъ — сказалъ пасторъ, — или… правильнѣе.. хм!.. Ангелъ (Ангелъ поклонился) страдаетъ отъ огнестрѣльной раны.

— Огнестрѣльной раны? — переспросилъ д-ръ Кремнъ. — Въ іюлѣ мѣсяцѣ. Позвольте мнѣ взглянуть на нее, м-ръ… Ангелъ, такъ, кажется, вы сказали?

— Онъ по всей вѣроятности сумѣетъ утолить вашу боль — сказалъ пасторъ. — Позвольте мнѣ помочь вамъ снять ваше пальто.

Ангелъ послушно повернулся.

— Искривленіе позвоночника — пробормоталъ довольно слышно д-ръ Кремнъ, обходя вокругъ Ангела. — Нѣтъ, ненормальное развитіе! О! Это весьма странно.

Онъ нащупалъ лѣвое крыло.

— Странно — сказалъ онъ. — Удвоеніе передней конечности — двураздѣльность лопатки. Возможно, конечно, но я впервые наблюдаю такой случай.

Ангелъ поморщился отъ прикосновенія рукъ доктора.

— Плечевая кость. Лучевая и локтевая кости! Все на мѣстѣ. Врожденное, разумѣется! Плечевая кость сломана. Странно обозначенная симуляція перьевъ. Боже мой! Нѣчто почти птичье! Весьма любопытный случай для сравнительной анатоміи. Прямо удивительно!. А скажите, какимъ образомъ произведенъ былъ этотъ выстрѣлъ, м-ръ Ангелъ?

Пасторъ былъ пораженъ дѣловитостью тона доктора.

— Нашъ другъ — сказалъ Ангелъ, дѣлая головой движеніе въ сторону пастора.

— Къ несчастью, я долженъ признаться, это — моя вина, — сказалъ пасторъ. — Я по ошибкѣ принялъ этого джентельмена, т. е. (хмъ!) Ангела… за крупную птицу…

— По ошибкѣ приняли его за крупную птицу? Что еще! Надо мнѣ будетъ посмотрѣть ваши глаза — сказалъ д-ръ Кремпъ. — Я вамъ уже давно говорю, что они у васъ не въ порядкѣ.

Онъ продолжалъ щупать, похлопывать, сопровождая свои изслѣдованія рядомъ хрюканій и нечленораздѣльныхъ звуковъ…

— Но это прекрасный образецъ любительской перевязки, — сказалъ онъ. — Я ее пока и трогать не буду. Странная это деформація. Не находите ли вы ее довольно неудобной, м-ръ Ангелъ?

Онъ вдругъ обошелъ его кругомъ, чтобы увидѣть лицо Ангела.

Ангелъ же подумалъ, что онъ говорить о ранѣ.

— Да, она довольно неудобна — отвѣтилъ онъ.

— Если бы не было костей, я бы посовѣтовалъ вамъ мазать іодомъ утромъ и вечеромъ. Нѣтъ ничего лучше іода. Онъ даже лицо можетъ сдѣлать гладкимъ, какъ стѣна. Но костный наростъ… кости, видите ли, вещь довольно сложная… Конечно, я могъ бы ихъ отпилить. Но только такъ нельзя дѣлать наспѣхъ…

— Вы говорите о моихъ крыльяхъ? — спросилъ испуганно Ангелъ.

— Крыльяхъ? — сказалъ докторъ. — Какъ? Вы ихъ называете крыльями? Да… о чемъ же еще я могъ говорить?

— Отпилить ихъ! — сказалъ Ангелъ.

— А вы думаете — нѣтъ? Конечно, это ваше дѣло. Я только совѣтовалъ…

— Отпилить мои крылья? Какое вы смѣшное существо! — сказалъ Ангелъ и расхохотался.

— Какъ вамъ угодно — отвѣтилъ докторъ. Онъ терпѣть не могъ хохочущихъ людей.

— Эти штуки прелюбопытны — сказалъ онъ, обращаясь къ пастору. Потомъ Ангелу. — Если это неудобно… Никогда еще не встрѣчалъ такой примѣръ полнаго удвоенія… хотя среди животныхъ, среди растеній это довольно обычное явленіе. Вы единственный такой въ семьѣ?

Онъ не сталъ ждать отвѣта.

— Частичные случаи раздвоенія конечностей, конечно, вовсе не такъ рѣдки, о. пасторъ… напр. шестипалые дѣти, шестиногіе телята, кошки съ двойными пальцами и т. д. Позвольте мнѣ помочь вамъ — сказалъ онъ, обращаясь къ Ангелу, который силился надѣть пальто. — Но такой полный примѣръ удвоенія и такой птицевидный еще!.. Было бы гораздо менѣе примѣчательно, если бы шла рѣчь просто о второй парѣ рукъ.

Пальто было надѣто, и онъ и Ангелъ уставились другъ на друга.

— Да, — сказалъ докторъ — начинаешь понимать какимъ образомъ родился этотъ прекрасный миѳъ объ ангелахъ. У васъ немного чахоточный видъ, м-ръ Ангелъ… лихорадочный… Чрезмѣрная возбужденность почти всегда болѣе плохой симптомъ, чѣмъ чрезмѣрная блѣдность. Странное совпаденіе, что ваша фамилія — Ангелъ. Я пришлю вамъ прохладительное питье, на случай, если ночью вамъ очень хотѣться будетъ пить…

Онъ сдѣлалъ отмѣтку на манжетѣ. Ангелъ задумчиво наблюдалъ за нимъ, съ еле замѣтной улыбкой въ глазахъ.

— На одну минуту, Кремпъ, — сказалъ пасторъ, взявъ доктора подъ руку и провожая его до двери.

Улыбка Ангела стала болѣе замѣтной. Онъ взглянулъ внизъ на свои ноги въ черныхъ брюкахъ.

— Онъ положительно принимаетъ меня за человѣка! — сказалъ онъ. Но то, какъ онъ объяснялъ себѣ мои крылья, мнѣ совершенно непонятно. Какое это должно быть странное существо! Да, это дѣйствительно, прелюбопытный сонъ.

XIV.

— Да это вѣдь Ангелъ! — шепнулъ пасторъ. — Вы не поняли.

— Что? — спросилъ докторъ рѣзкимъ, быстрымъ голосомъ. Онъ поднялъ брови и улыбнулся.

— А крылья?

— Это вполнѣ естественно, вполнѣ… хотя и немного необычно.

— Вы вполнѣ увѣрены, что они естественны?

— Милый мой, все, что бываетъ на свѣтѣ, все естественно. Неестественнаго на свѣтѣ нѣтъ ничего. Если бы я убѣдился, что есть, давно бы бросилъ практиковать и пошелъ бы въ монастырь. Конечно, бываютъ ненормальныя явленія, и…

— Но послушайте, одно то, какъ я наткнулся на него… началъ было возражать пасторъ.

— Да, разскажите, гдѣ вы подобрали его — сказалъ докторъ. Онъ усѣлся на столъ въ передней.

Пасторъ началъ немного нерѣшительно — онъ не очень хорошо разсказывалъ — со слуховъ о странной большой птицѣ. Онъ передавалъ свою повѣсть неуклюжими фразами — такъ какъ, зная хорошо мѣстнаго епископа и имѣя передъ собою всегда этотъ ужасный примѣръ, «онъ страшно боялся, какъ бы его амвонный стиль не перешелъ бы въ повседневную рѣчь»; послѣ каждой третьей фразы докторъ дѣлалъ движеніе головой, вродѣ кивка, поджимая губы, словно, такъ сказать, отмѣчалъ фразы разсказа и находя ихъ, пока вполнѣ соотвѣтствующими тому, чего онъ ожидалъ.

— Самовнушеніе — пробормоталъ онъ однажды.

— Виноватъ? — спросилъ пасторъ.

— Ничего — сказалъ докторъ. — Ничего. Продолжайте! Это чрезвычайно интересно.

Пасторъ разсказалъ ему, какъ онъ вышелъ со своимъ ружьемъ.

— Послѣ завтрака, кажется, вы сказали — прервалъ его докторъ.

— Тотчасъ же послѣ завтрака — сказалъ пасторъ.

— Знаете, вы не должны этого дѣлать. Но продолжайте, пожалуйста.

Онъ дошелъ до того мѣста, когда онъ мелькомъ увидалъ Ангела съ верхней ступеньки калитки.

— Въ самый зной — замѣтилъ докторъ. — Было свыше 40 градусовъ на солнцѣ!

Когда пасторъ кончилъ, докторъ крѣпче, чѣмъ когда либо, сжалъ губы, едва-едва улыбнулся и многозначительно посмотрѣлъ своему собесѣднику въ глаза.

— Неужели вы хотите сказ… — началъ было, запинаясь пасторъ.

Докторъ покачалъ головой.

— Простите меня — сказалъ онъ, кладя руку на руку пастора.

— Вы выходите — продолжалъ онъ — въ жаркій полдень послѣ горячаго завтрака. Ваши мысли, т. е. тѣ, которыя еще бодрствуютъ, вращаются вокругъ необычайныхъ птицъ. Я говорю «тѣ, которыя еще бодрствуютъ», такъ какъ большая часть энергіи вашей нервной системы въ это время углубилась… вотъ сюда и затрачивается на перевариваніе вашей ѣды. Человѣкъ, лежавшій среди папоротниковъ вдругъ встаетъ передъ вами, и вы стрѣляете. Человѣкъ падаетъ и совершенно случайно… совершенно случайно… оказывается у него удвоеніе переднихъ конечностей, при чемъ одна пара довольно похожа на крылья. Конечно, это — совпаденіе. А что касается радужной окраски и такъ далѣе… Да развѣ вы никогда не замѣчали, какъ въ жаркій солнечный день иногда передъ вашими глазами проносятся красочныя пятна?.. Увѣрены ли вы, что эта многокрасочность была ограничена именно крыльями? Вспомните хорошенько!..

— Но вѣдь онъ же говоритъ самъ, что онъ — Ангелъ! — сказалъ пасторъ, выпучивъ свои маленькіе круглые глаза и заткнувъ пухлыя руки въ карманы.

— А! — сказалъ докторъ, не сводя глазъ съ пастора — я такъ и ожидалъ…

Онъ замолчалъ.

— Но, развѣ вы не думаете… началъ пасторъ.

— Этотъ человѣкъ — сказалъ докторъ тихимъ дѣловитымъ голосомъ — маттоидъ.

— Что? — переспросилъ пасторъ.

— Маттоидъ, ненормальный человѣкъ. Развѣ вы не замѣтили женственной нѣжности его лица? Его наклонность къ безсмысленному смѣху? Его запущенные волосы. Потомъ вспомните его странную одежду…

Рука пастора снова поднялась къ его подбородку…

— Признаки умственнаго разслабленія — продолжалъ докторъ. — Многіе представители подобнаго рода вырожденія проявляютъ такую же наклонность мнить себя весьма таинственными особами. Одинъ называетъ себя принцемъ Уэльскимъ, другой — Архангеломъ Гавріиломъ, третій — самимъ Господомъ Богомъ. Ибсенъ считаетъ себя Великимъ Учителемъ, а Метерлинкъ — новымъ Шекспиромъ. Я только что читалъ объ этомъ у Макса Нордау. Безъ сомнѣнія странное уродство этого господина навело его на эту мысль…

— Но, послушайте, — началъ было снова пасторъ.

— Вѣроятнѣе всего онъ убѣжалъ изъ какого нибудь мѣста заключенія.

— Я не совсѣмъ принимаю ваше…

— Ничего, примете! А если нѣтъ, то есть полиція, и, кромѣ того, объявленія въ газетахъ. Но, конечно, быть можетъ, семья его захочетъ замять все это. Да, это печальная вещь для семьи…

— Но онъ, кажется, совсѣмъ…

— По всей вѣроятности черезъ день другой вы услышите объ его родственникахъ — сказалъ докторъ, роясь въ карманѣ и ища часы. — Не думаю, чтобы онъ жилъ далеко отсюда. Онъ кажется довольно безопаснымъ, такъ что не безпокойтесь. Я завтра зайду и взгляну, какъ заживаетъ это самое… крыло.

Онъ слѣзъ со стола и всталъ.

— Вы все еще подъ вліяніемъ этихъ бабьихъ сказокъ — сказалъ онъ, похлопывая пастора по плечу. — Но, знаете ли… ангелъ… ха-ха-ха!

— Я, дѣйствительно, подумалъ было… — сказалъ пасторъ уже немного какъ бы сомнѣваясь.

— Взвѣсьте всѣ данныя — сказалъ докторъ, все еще возясь со своими часами. — Взвѣсьте всѣ данныя нашими точными методами. И что же остается? Красочныя пятна, искорки фантазіи… muscae volantes.

— И все таки, — продолжалъ пасторъ, — я почти могъ присягнуть, что видѣлъ сіяніе на его крыльяхъ…

— Только подумайте хорошенько — сказалъ докторъ (наконецъ досталъ часы), — жаркій полдень… яркое солнце… прямо печетъ вашу голову… Но, извиняюсь, мнѣ надо итти. Уже безъ четверти пять. Я навѣщу вашего… ангела (ха-ха!) завтра, если къ тому времени никто за нимъ не придетъ. А, знаете, вы очень хорошо сдѣлали эту перевязку. И этимъ я могу смѣло гордиться. Какъ видите, нашъ курсъ «первой помощи» далъ блестящіе результаты… Добрый день.

Викарій.

XV.

Пасторъ почти машинально отперъ дверь, чтобы выпустить Кремпа, и увидѣлъ своего викарія Мендхама, направлявшагося къ нему по дорожкѣ вдоль изгороди изъ пурпуроваго журавлинаго горошка и таволги. При видѣ викарія рука пастора поднялась опять къ подбородку и глаза его сдѣлались озабоченными. А вдругъ онъ дѣйствительно обманулся? Докторъ, проходя мимо викарія, привѣтствовалъ его движеніемъ руки по направленію къ полямъ шляпы.

— Кремпъ — необычайно умный, — подумалъ пасторъ, — и знаетъ лучше мозгъ каждаго человѣка, чѣмъ тотъ самъ…. Пасторъ очень остро это почувствовалъ. И поэтому предстоящее объясненіе становилось чрезвычайно затруднительнымъ. А вдругъ, онъ вернется въ гостинную и найдетъ тамъ попросту бродягу, спящаго на коврикѣ передъ каминомъ?

Мендхамъ былъ труповидный мужчина съ великолѣпной бородой.

Вначалѣ онъ производилъ впечатлѣніе, какъ будто у него ничего, кромѣ бороды и не было. Но когда онъ начиналъ говорить вы вдругъ открывали, что у него есть еще и голосъ.

— Жена моя вернулась въ ужасномъ состояніи — заржалъ онъ еще издалека.

— Войдите — сказалъ пасторъ. — Войдите. Чрезвычайно исключительный случай. Пожалуйста, войдите. Пойдемте въ кабинетъ. Мнѣ это очень непріятно. Но когда я объясню….

— И извинитесь, надѣюсь — заржалъ викарій.

— И извинюсь. Нѣтъ, не туда. Сюда. Въ кабинетъ.

— Такъ, кто же была эта женщина? — спросилъ викарій, поворачиваясь къ пастору, когда тотъ закрылъ дверь кабинета.

— Какая женщина?

— Хм!

— Какая женщина?

— То намалеванное существо въ скудной одеждѣ — безнравственно скудной одеждѣ, если могу такъ выразиться — съ которымъ вы гуляли въ саду.

— Милый Мендхамъ, это былъ — Ангелъ.

— Да, хорошій Ангелъ!

— Міръ становится ужасно прозаичнымъ — сказалъ пасторъ.

— Міръ, — заревѣлъ викарій, — становится безнравственнѣй съ каждымъ днемъ. Но когда человѣкъ въ вашемъ положеніи, безстыдно, открыто….

— Чортъ! — сказалъ пасторъ въ сторону. Онъ рѣдко ругался. Послушайте, Мендхамъ, вы право заблуждаетесь. Увѣряю васъ….

— Прекрасно, — сказалъ викарій. — Въ такомъ случаѣ объясните!…

Онъ стоялъ, широко разставивъ худыя ноги, сложивъ на груди руки и злобно глядѣлъ на Пастора поверхъ своей огромной бороды.

(Объясненія, повторяю, по моему, всегда составляли наиболѣе слабую сторону нашего научнаго вѣка).

Пасторъ безпомощно оглядывался кругомъ. Міръ какъ-то весь потупѣлъ и умеръ. Неужели онъ спалъ цѣлый день и видѣлъ все это во снѣ. Неужели, дѣйствительно, въ гостиной находился ангелъ. Или же онъ былъ просто на просто ясертвой какой-то сложной галлюцинаціи?

— Ну? — спросилъ Мендхамъ по истеченіи минуты.

Рука пастора заиграла около подбородка.

— Это очень сложная исторія — сказалъ онъ.

— Не сомнѣваюсь — замѣтилъ рѣзко Мендхамъ.

Пасторъ сдержалъ нетерпѣливое движеніе.

— Я вышелъ сегодня послѣ завтрака въ поискахъ за странной птицей… Вы вѣрите въ ангеловъ, Мендхамъ, въ настоящихъ ангеловъ?

— Я пришелъ сюда не для обсужденія богословскихъ вопросовъ. Я здѣсь въ качествѣ мужа оскорбленной женщины.

— Но увѣряю васъ, это не метафора. Это — ангелъ, настоящій ангелъ съ крыльями. Онъ теперь — въ сосѣдней комнатѣ. Вы меня не понимаете, поэтому…

— Послушайте Хилльеръ!..

— Увѣряю васъ, что это правда, Мендхамъ. Клянусь, что правда!

Голосъ пастора становился все болѣе и болѣе взволнованнымъ.

— Какой я совершилъ грѣхъ, чтобы мнѣ выпало на долю давать убѣжище и одежду ангелообразнымъ посѣтителямъ — не знаю. Я только знаю одно — какъ бы это впослѣдствіи ни оказалось для меня неудобнымъ — но у меня сейчасъ въ гостинной находится ангелъ, одѣтый въ мой новый костюмъ и пьющій мой чай. И онъ, по моему приглашенію, остановился у меня на неопредѣленный срокъ. Возможно, что это было весьма неосторожно съ моей стороны. Но не могу же я его выгнать на улицу только потому, что миссисъ Мендхамъ… Можетъ быть, я человѣкъ очень слабохарактерный, но я все еще джентельменъ.

— Послушайте, Хилльеръ, право….

— Увѣряю васъ, что это — правда;

Въ голосѣ пастора прозвучала нотка истерическаго отчаянія.

— Я выстрѣлилъ въ него, принявъ за фламинго, и ранилъ его въ крыло.

— Я думалъ, что тутъ дѣло, для котораго понадобится вмѣшательство епископа, а вижу, что это случай для Комитета Призрѣнія Умалишенныхъ.

— Пойдемте, я вамъ покажу его, Мендхамъ.

— Но ангеловъ вѣдь не существуетъ.

— Мы учимъ людей противоположному взгляду — сказалъ пасторъ.

— Да, но не бываетъ же ангеловъ изъ плоти и крови, — замѣтилъ викарій.

— Но во всякомъ случаѣ, пойдемте, взгляните на него!

— Я не желаю видѣть вашихъ… галлюцинацій — началъ было викарій.

— Я ничего не могу объяснить, если вы не придете и не посмотрите на него — сказалъ пасторъ. Это человѣкъ, который похожъ больше на ангела, чѣмъ на все другое, что есть на небѣ и на землѣ. Вы должны посмотрѣть на него, если хотите понять въ чемъ дѣло.

— Я не хочу понять — сказалъ викарій. — Я не хочу стать жертвой мошенничества. Послушайте, Хилльеръ, если это не мошенничество, то вы сами, безъ него, можете мнѣ все разсказать… Хорошій фламинго, однако!….

XVI.

Ангелъ допилъ свой чай и стоялъ, задумчиво глядя въ окно. Онъ думалъ, что старая церковь въ долинѣ, освѣщенная лучами заходящаго солнца была очень красива, но онъ не могъ понять, что представляютъ изъ себя скученные ряды могильныхъ плитъ, лежавшихъ на склонѣ холма позади церкви. Онъ обернулся при входѣ Мендхама и пастора.

Мендхамъ могъ сколько угодно вызывающе держаться по отношенію къ своему пастору, онъ могъ свободно, даже нахально относиться и къ своей паствѣ, но онъ не былъ изъ тѣхъ людей, которые осмѣлятся вызывающе отнестись къ незнакомому человѣку. Онъ взглянулъ на Ангела, и сразу теорія о «странной женщинѣ» растаяла какъ дымъ. Красота Ангела была слишкомъ очевидной красотой мужественной юности.

— М-ръ Хилльеръ сказалъ мнѣ — началъ было Мендхамъ почти извиняющимся тономъ, — будто вы… хм!… это чрезвычайно любопытно, увѣряете, что вы… Ангелъ.

— Есть Ангелъ — сказалъ Пасторъ.

Ангелъ поклонился.

— Это насъ чрезвычайно интересуетъ — продолжалъ Мендхамъ — и поэтому, хотя мы, быть можетъ, и покажемся вамъ черезчуръ любопытными…

— Да, очень любопытны — сказалъ Ангелъ — чернота и фигуры…

— Простите? — сказалъ недоумѣвающе викарій.

— Чернота и болтающіяся полы — повторилъ Ангелъ; — и отсутствіе крыльевъ…

— Совершенно вѣрно — сказалъ Мендхамъ, окончательно растерявшись. — Намъ, конечно, очень любопытно узнать, какимъ образомъ вы попали въ наше село въ такомъ исключительномъ костюмѣ.

Ангелъ взглянулъ на пастора. Пасторъ схватился за подбородокъ.

— Видите ли… — началъ пасторъ.

— Дайте же ему объяснить — перебилъ Мендхамъ. — Прошу васъ!

— Я хотѣлъ только сказать… — началъ было опять пасторъ.

— Но я не хочу, чтобы вы говорили.

— Чортъ! — сказалъ пасторъ.

Ангелъ взглянулъ сперва на одного, потомъ на другого.

— Почему по вашимъ лицамъ пробѣгаютъ такія морщинистыя выраженія? — спросилъ онъ.

— Видите ли, м-ръ… м-ръ… я не знаю вашей фамиліи, — сказалъ Мендхамъ, со все уменьшающейся сладостью, — дѣло обстоитъ такъ: моя супруга… правильнѣе четыре дамы… играютъ въ лаунъ-теннисъ, когда внезапно вы, сэръ, выбѣгаете, и бросаетесь прямо на нихъ. Вы выбѣгаете изъ за рододендроновъ въ чрезвычайно легкомысленномъ костюмѣ. — Вы и м-ръ Хилльеръ.

— Но я… — попробовалъ было вставить замѣчаніе пасторъ.

— Знаю. Костюмъ этого джентельмена былъ легкомыслененъ. Естественно — это даже мой долгъ — я требую объясненія.

Его голосъ становился все громче и внушительнѣе.

— И я долженъ требовать объясненія.

Ангелъ слабо улыбнулся въ отвѣтъ на гнѣвную нотку и на неожиданно рѣшительную позу викарія — крѣпко скрещенныя руки.

— Я не совсѣмъ еще сжился съ этимъ міромъ — началъ Ангелъ.

— Вамъ по меньшей мѣрѣ девятнадцать лѣтъ, — сказалъ Мендхамъ. Вы достаточно зрѣлы, чтобы знать какъ надо вести себя. Это плохая отговорка.

— Могу я сперва задать вамъ одинъ вопросъ, — спросилъ Ангелъ.

— Пожалуйста!

— Скажите, вы тоже думаете, что я — человѣкъ, вродѣ васъ самого? Точно такъ же, какъ думалъ и человѣкъ въ шашкахъ?

— Если вы не человѣкъ…

— Еще одинъ вопросъ. Вы никогда не слыхали объ ангелахъ?

— Предупреждаю васъ, не пытайтесь навязать мнѣ эту басню, — сказалъ Мендхамъ, возвращаясь къ своему привычному crescendo.

Пасторъ перебилъ:

— Но Мендхамъ, вѣдь у него имѣются крылья!

— Прошу васъ, позвольте мнѣ говорить съ нимъ! — сказалъ Мендхамъ.

— Вы такъ странно себя ведете — сказалъ Ангелъ. — Вы все время меня перебиваете, не даете ничего сказать.

— Но что же вы можете сказать? — спросилъ Мендхамъ.

— Что я дѣйствительно Ангелъ.

— Чепуха!

— Ну, вотъ…

— Слушайте, скажите мнѣ честно и откровенно, какимъ образомъ очутились вы въ саду Сиддермортоновскаго пастора… въ томъ видѣ, въ какомъ вы были. И въ обществѣ пастора. Отбросьте на время эту нелѣпѣйшую вашу басню…

Ангелъ пожалъ крыльями.

— Что съ этимъ человѣкомъ? — спросилъ онъ пастора.

— Дорогой Мендхамъ, — сказалъ пасторъ, — позвольте мнѣ сказать нѣсколько словъ…

— Но кажется мой вопросъ достаточно ясенъ!

— Да, но вы не хотите мнѣ сказать, какой вамъ нуженъ отвѣтъ, а мнѣ не къ чему давать вамъ какой либо другой.

— Чепуха! — снова сказалъ викарій. И потомъ, рѣзко поворачиваясь къ пастору; — откуда онъ?

Пасторъ къ этому времени находился въ состояніи ужаснаго сомнѣнія.

— Онъ говоритъ., что онъ Ангелъ! — сказалъ онъ. — Почему вы не желаете его выслушать?

— Ни одинъ ангелъ не напугалъ бы четырехъ дамъ…

— Ахъ, такъ вотъ въ чемъ дѣло! — сказалъ Ангелъ.

— И мнѣ кажется это вполнѣ основательная причина! — сказалъ викарій.

— Но я, право, не зналъ, — продолжалъ Ангелъ.

— Ну, это ужъ слишкомъ!

— Я искренно сожалѣю, что напугалъ вашихъ дамъ.

— Я думаю. Но вижу отъ васъ обоихъ ничего не добьешься!

Мендхамъ направился къ двери.

— Я убѣжденъ, что за всѣмъ этимъ лежитъ какая-то грязная исторія. Иначе зачѣмъ вамъ просто и ясно не разсказать, какъ все произошло. Сознаюсь, вы меня очень озадачили. Не могу понять, зачѣмъ въ нашъ просвѣщенный вѣкъ вамъ понадобилось разсказывать эту фантастическую, пренелѣпую исторію объ Ангелѣ? Какую это вамъ принесетъ пользу?

— Но, послушайте, подождите минутку и посмотрите на его крылья! — сказалъ пасторъ. — Увѣряю васъ, у него дѣйствительно имѣются крылья.

Мендхамъ уже взялся за ручку двери.

— Съ меня довольно того, что я видѣлъ — сказалъ онъ; — можетъ быть, это просто глупая попытка насъ одурачить, Хилльеръ.

— Но Мендхамъ! — сказалъ пасторъ.

Викарій остановился въ дверяхъ и взглянулъ на пастора черезъ плечо. Накопившіяся было за много мѣсяцевъ мысли вырвались наружу.

— Я не понимаю Хилльеръ, зачѣмъ вы избрали себѣ призваніемъ Церковь. Клянусь вамъ, не понимаю. Атмосфера кругомъ насъ насыщена всякими соціальными и экономическими ученіями, женскими движеніями, движеніями въ пользу Раціональнаго костюма, Возсоединенія Христіанскихъ Церквей, Соціализмомъ, Индивидуализмомъ, всѣми великими и всеобъемлющими движеніями нашего момента! И мы, послѣдователи Великаго Преобразителя, мы тѣмъ болѣе… А вы тутъ занимаетесь набиваніемъ птичьихъ чучелъ и пуганіемъ дамъ своимъ легкомысленнымъ презрѣніемъ къ…

— Но Мендхамъ! — попробовалъ было его перебить Пасторъ.

Викарій и слушать не хотѣлъ.

— Вы позорите Апостоловъ своимъ легкомысліемъ… Но это только предварительное слѣдствіе съ моей стороны — сказалъ онъ съ угрожающей нотой въ густомъ голосѣ, и быстро (хлопнувъ дверью) скрылся изъ комнаты.

XVII.

— Скажите, всѣ люди такіе же странные? — спросилъ Ангелъ.

— Я поставленъ въ такое тяжелое положеніе, — сказалъ пасторъ.

— Видите ли, — продолжалъ онъ, и замолчалъ, ища въ подбородкѣ подходящія выраженія.

— Я начинаю видѣть — сказалъ Ангелъ.

— Они этому не повѣрятъ.

— Я вижу.

— Они будутъ думать, что я лгу.

— И тогда?

— Тогда, это будетъ чрезвычайно больно для меня.

— Больно?… А, боль! — сказалъ Ангелъ. — Надѣюсь, что нѣтъ.

Пасторъ покачалъ головой. До сихъ поръ онъ жилъ лишь хорошимъ мнѣніемъ о себѣ своихъ прихожанъ.

— Видите ли, — сказалъ онъ. — Было бы гораздо болѣе правдоподобнымъ для нихъ, если бы вы говорили, что вы просто — человѣкъ, какъ и всѣ.

— Но я не человѣкъ! — возразилъ Ангелъ.

— Да! вы не человѣкъ, — сказалъ Пасторъ. — Такъ что это не годится.

— Видите ли, никто здѣсь не видѣлъ Ангела и не слыхалъ о немъ, иначе какъ въ церкви. Если бы вашъ дебютъ произошелъ на церковномъ амвонѣ — въ воскресенье — все обстояло бы, навѣрное, иначе. Но теперь слишкомъ поздно… (Чортъ!) Никто, рѣшительно никто не повѣритъ въ васъ.

— Надѣюсь, что я не причинилъ вамъ большихъ непріятностей?

— Ничуть, — солгалъ пасторъ. — Ничуть. Только… Естественно будетъ весьма непріятно и неудобно если вы будете разсказывать слишкомъ невѣроятныя исторіи. Если бы вы разрѣшили мнѣ предложить вамъ (хм!…).

— Да?

— Видите ли, люди у насъ, будучи сами человѣческими существами, навѣрное будутъ и на васъ смотрѣть, какъ на человѣка. А если вы будете увѣрять, что вы не человѣкъ, то они попросту станутъ говорить, что вы — лжете. Только исключительные люди видятъ и признаютъ исключительное. Когда живешь въ Римѣ приходится… ну, считаться немного съ римскими предразсудками… и говорить по латыни. Вы убѣдитесь, что лучше…

— Вы предлагаете, чтобы я притворялся человѣкомъ?

— Вы сразу схватили мою мысль.

Ангелъ уставился на пасторскія штокъ-розы и задумался.

— Возможно, въ концѣ концовъ, — сказалъ онъ медленно, — что я дѣйствительно превращусь въ человѣка. Я, можетъ быть, слишкомъ поспѣшно утверждаю, что я не человѣкъ. Вы говорите, что въ этомъ мірѣ нѣтъ ангеловъ. Кто я, чтобы оспаривать вашъ опытъ? Вопросъ о какомъ нибудь одномъ днѣ — поскольку рѣчь идетъ объ этомъ мірѣ. Если вы говорите, что ангеловъ нѣтъ, очевидно, я что-то другое. Я ѣмъ, а ангелы не ѣдятъ. Можетъ быть, я уже сталъ человѣкомъ.

— Это очень удобный взглядъ, долженъ признаться — сказалъ пасторъ…

— Если это для васъ удобно….

— Очень. Ну, теперь надо объяснить еще ваше пребываніе здѣсь….

— А что если, — сказалъ пасторъ, задумавшись въ нерѣшительности на мгновеніе — если бы, напримѣръ, вы были обыкновеннымъ человѣкомъ, одареннымъ слабостью къ хожденію по рѣкѣ въ бродъ, и вотъ вы захотѣли погулять въ бродъ по Сиддеру и кто то ваше платье, примѣрно, укралъ и я набрелъ на васъ, когда вы были въ такомъ затруднительномъ положеніи. Тогда объясненіе, которое я буду принужденъ дать миссисъ Мендхамъ… лишится, по крайней мѣрѣ, своего сверхъестественнаго элемента. Въ наши дни… даже на церковномъ амвонѣ… замѣтно очень сильное предубѣжденіе противъ всего сверхъестественнаго. Вы не повѣрили бы…

— Жалко, что дѣйствительно такъ все не случилось, — сказалъ Ангелъ.

— Разумѣется, — сказалъ пасторъ, — очень жаль, что такъ все не случилось. Но во всякомъ случаѣ вы окажете мнѣ эту услугу и не будете всѣхъ убѣждать въ вашемъ ангельскомъ происхожденіи. Этимъ вы, впрочемъ, всѣмъ окажете услугу. Видите ли, существуетъ установившееся мнѣніе, что ангелы такого рода вещей не дѣлаютъ. И нѣтъ ничего болѣе тяжелаго… могу васъ увѣрить… чѣмъ разрушеніе установившагося мнѣніе… Установившіяся мнѣнія во многихъ отношеніяхъ представляютъ изъ себя, какъ бы сказать, умственные зубы. Что же касается меня — пасторъ провелъ рукою по лицу — я не могу не повѣрить, что вы — ангелъ… Вѣдь долженъ я могу же я вѣрить собственнымъ глазамъ.

— Мы всегда вѣримъ нашимъ — сказалъ Ангелъ.

— И мы тоже…. до нѣкоторыхъ предѣловъ.

Тутъ часы на каминѣ пробили семь, и почти одновременно миссисъ Хиниджеръ объявила, что обѣдъ поданъ.

Послѣ обѣда.

XVIII.

Ангелъ и Пасторъ сидѣли за обѣдомъ. Пасторъ, заткнувъ салфетку за воротничекъ, наблюдалъ, какъ Ангелъ пытался ѣсть супъ.

— Вы скоро научитесь, — сказалъ пасторъ.

Съ ножомъ и вилкой онъ тоже, хотя немного неуклюже, но справился. Ангелъ робко поглядывалъ на Делію, маленькую служанку. Когда вскорѣ они остались одни и стали щелкать орѣхи — орѣхи оказались довольно знакомы Ангелу — и дѣвушка ушла, Ангелъ спросилъ:

— Это тоже была дама?

— Какъ сказать — отвѣтила, пасторъ (щелкъ) — Нѣтъ… это не дама. Это служанка.

— А! — сказалъ Ангелъ. — Вотъ почему у нея болѣе пріятная фигура.

— Только вы не должны этого говорить миссисъ Мендхамъ, слышите! — сказалъ пасторъ, внутренне удовлетворенный.

— Она не такъ торчала у плечъ и бедеръ, и потомъ она была полнѣе посерединѣ. И цвѣтъ ея одеждъ не былъ такъ крикливъ… болѣе нейтраленъ… И лицо ея…

— Миссисъ Мендхамъ и ея дочери играли въ теннисъ, — замѣтилъ пасторъ, сознавая, что онъ не долженъ допускать, чтобы осуждали хотя бы его смертельнаго врага. — Вамъ нравятся эти штуки… эти орѣхи?

— Очень, — сказалъ Ангелъ (щелкъ).

— Видите ли, — сказалъ пасторъ (жуя). — Я лично вполнѣ вѣрю, что вы Ангелъ.

— Да! — сказалъ Ангелъ.

— Я подстрѣлилъ васъ. Я видѣлъ какъ вы взлетѣли было. Это безспорно. Для меня… Я признаюсь, что это очень странно и выше моего пониманія, но… въ сущности… я увѣренъ, вполнѣ и безспорно увѣренъ, что я видѣлъ то, что видѣлъ. Но послѣ поведенія этихъ людей (щелкъ), я не представляю себѣ, какъ можно было бы ихъ убѣдить. Въ наши дни люди такъ щепетильно относятся ко всякимъ доказательствамъ и показаніямъ, такъ что, мнѣ кажется, весьма благоразумно будетъ поступить такъ, какъ хотите вы. Временно, по крайней мѣрѣ, лучше всего будетъ, если вы будете вести себя по мѣрѣ силъ, совсѣмъ какъ человѣкъ. Конечно мы не знаемъ, какимъ образомъ вы вернетесь къ себѣ. Послѣ того, что случилось (глюкъ… глюкъ… глюкъ… Пасторъ наполнилъ свой стаканъ)… послѣ того, что случилось, я не удивлюсь, если вдругъ провалится одна стѣна дома и появятся всѣ ангельскіе сонмы, чтобы увести васъ… увести даже насъ обоихъ… Знаете, вы какъ то опять пробудили мое воображеніе. За послѣдніе годы я сталъ забывать Страну Чудесъ… Но все же… будетъ безусловно благоразумнѣе, какъ можно осторожнѣе сообщить имъ обо всемъ.

— Эту вашу жизнь… — сказалъ Ангелъ, --… я до сихъ поръ ея совершенно не знаю. Скажите, какъ вы начинаете?

— Господи! — сказалъ пасторъ. — Подумать, что надо еще это ему объяснить! Видите ли, мы начинаемъ свое существованіе здѣсь въ видѣ младенцевъ; это — глупыя, розовыя, безпомощныя существа, завернутыя во все бѣлое, съ вытаращенными глазами, которыя отчаянно орутъ у купели. Потомъ эти младенцы начинаютъ расти, становятся все больше и больше, а иногда они даже и красивы послѣ того, какъ имъ вымоютъ лицо. Они продолжаюсь расти до опредѣленныхъ размѣровъ. Они становятся дѣтьми, мальчиками и дѣвочками, юношами и дѣвушками (щелкъ), молодыми людьми и молодыми женщинами. И, по мнѣнію многихъ, это самая лучшая пора жизни, во всякомъ случаѣ, самая прекрасная. Наполненная великими надеждами и мечтами, смутными, еще не проснувшимися чувствами и неожиданными опасностями.

— Это была дѣвушка? — спросилъ Ангелъ, указывая на дверь, въ которую исчезла Делія.

— Да, — сказалъ пасторъ, — это была дѣвушка.

И остановился въ раздумья.

— А потомъ?

— Потомъ, — продолжалъ пасторъ, — очарованіе юности гаснетъ и начинается серьезная жизнь. Юноши и дѣвушки, по крайней мѣрѣ большинство изъ нихъ, раздѣляются на пары. Они, эти парочки, приходятъ ко мнѣ, робкія, стыдливыя, въ щегольскихъ, но некрасивыхъ платьяхъ, и я ихъ вѣнчаю. Затѣмъ и у нихъ появляются маленькіе, розовые младенцы; нѣкоторые изъ этихъ прекрасныхъ юношей и дѣвушекъ становятся жирными и вульгарными, другіе — худыми и желчными, пропадаетъ свѣжій цвѣтъ ихъ лицъ, на нихъ находитъ странное заблужденіе, что они лучше и выше остальныхъ молодыхъ людей, и вся радость и прелесть ихъ жизней исчезаетъ. Поэтому они называютъ радость и прелесть жизни, наблюдаемыя у молодыхъ — Иллюзіей. И наконецъ они начинаютъ разсыпаться на куски.

— Разсыпаться на куски! — сказалъ Ангелъ. — Какъ смѣшно!

— У нихъ выпадаютъ волосы, и они становятся лысыми или сѣдыми — сказалъ пасторъ. — Вотъ у меня, напримѣръ.

Онъ наклонилъ свою голову и показалъ круглое блестящее пятно, величиной съ крупную серебряную монету.

— Выпадаютъ еще и зубы. Лица съеживаются и становятся такими же сморщенными и сухими, какъ старое яблоко. «Въ складкахъ», какъ вы выразились про мое лицо. Они все больше и больше начинаютъ заботиться о томъ, что будутъ ѣсть и пить, и все меньше и меньше о другихъ радостяхъ жизни. Конечности ихъ теряютъ свою гибкость, становятся разслабленными, сердца ихъ начинаютъ биться все слабѣе и слабѣе, они начинаютъ сильно и часто кашлять. Боль…

— А! — сказалъ Ангелъ.

— Боль все чаще и чаще входитъ въ ихъ жизнь. И они уходятъ. Имъ не хочется уходить, но приходится; онѣ уходятъ изъ того міра, нехотя, хватаясь даже за его боли, лишь бы какъ нибудь остаться…

— Куда же они уходятъ?

— Когда-то мнѣ казалось, что я зналъ. Но теперь, когда я сталъ старше, я знаю, что… не знаю. У насъ есть легенда… впрочемъ, можетъ быть, это и не легенда. Можно быть священникомъ и не вѣрить… Стоксъ говорить, что это пустая сказка…

Пасторъ покачалъ головой на бананы.

— А вы? — спросилъ Ангелъ. — Вы тоже были маленькимъ розовымъ младенцемъ?

— Да, когда-то, сравнительно недавно, и я былъ маленькимъ розовымъ младенцемъ.

— Вы такъ же были одѣты, какъ и сегодня?

— О, нѣтъ! Что за странная мысль! По всей вѣроятности у меня были длинныя бѣлыя платья, какъ и у остальныхъ.

— А потомъ вы были маленькимъ мальчикомъ?

— Да, маленькимъ мальчикомъ.

— А затѣмъ жизнерадостнымъ юношей?

— Боюсь, что а былъ не очень жизнерадостнымъ юношей. Я былъ слишкомъ болѣзнененъ и бѣденъ, чтобы быть очень радостнымъ; и душа у меня была робкая. Я долго и кропотливо учился и проводилъ длинные часы надъ умирающими мыслями давно уже мертвыхъ людей. И прошла жизнерадостность, ни одна дѣвушка не пришла ко мнѣ, и слишкомъ рано явились въ мою жизнь тоска и ужасъ одиночества.

— А у васъ есть ваши маленькіе розовые младенцы?

— Нѣтъ, и не было — сказалъ пасторъ послѣ едва замѣтной паузы. — Но тѣмъ не менѣе, какъ видите, я уже начинаю разсыпаться на куски. Скоро моя спина сгорбится и я буду похожъ на стебель увядающаго цвѣтка. А затѣмъ, черезъ тысячу-другую дней придетъ мой конецъ и я покину этотъ міръ… а куда пойду — не знаю.

— И вамъ приходится такъ ѣсть каждый день?

— И ѣсть, и пріобрѣтать себѣ платье и поддерживать надъ собою эту крышу. Въ этомъ мірѣ есть довольно непріятныя явленія, именуемыя Холодомъ и Дождемъ… Остальные люди здѣсь — какъ и зачѣмъ, слишкомъ долго разсказывать — сдѣлали меня своего рода хоромъ къ ихъ жизнямъ. Они приносятъ ко мнѣ своихъ маленькихъ розовыхъ младенцевъ, и я долженъ произнести имя и другія слова надъ каждымъ новымъ младенцемъ. А когда дѣти выростаютъ и становятся юношами и дѣвушками ихъ приводятъ ко мнѣ для конфирмаціи. Это вы потомъ все поймете. Затѣмъ, прежде чѣмъ они могутъ соединиться въ пары и имѣть своихъ розовыхъ младенцевъ, они должны снова придти ко мнѣ, чтобы я надъ ними прочиталъ изъ книги. Они были бы отщепенцами, и ни одна дѣвушка не стала бы разговаривать съ дѣвушкой уже имѣвшей маленькаго розоваго младенца, но надъ которой я предварительно не прочиталъ бы изъ книги въ теченіе двадцати минутъ. Какъ вы дальше увидите, это очень необходимо. Хотя вамъ это можетъ показаться очень страннымъ… Потомъ, когда они будутъ разсыпаться на куски, я стараюсь заставитъ ихъ увѣровать въ другой міръ, въ который я самъ то плохо вѣрю, гдѣ жизнь совершенно отлична отъ той, которую они вели или желали вести, и въ концѣ концовъ, я хороню ихъ, и читаю изъ книги тѣмъ, которые вскорѣ тоже послѣдуютъ за ними въ невѣдомую страну. Я стою на зарѣ, въ зенитѣ и на закатѣ ихъ жизней. И каждый седьмой день я говорю имъ о Грядущей жизни, о жизни, про которую мы ничего не знаемъ. Хотя можетъ быть она и существуетъ. И понемногу я тоже разсыпаюсь на куски среди своихъ пророчествъ.

— Какая странная жизнь — сказалъ Ангелъ.

— Да! — сказалъ пасторъ. — Какая странная жизнь! Но то, что дѣлаетъ эту жизнь для меня странной — совершенно ново! Я считалъ ее въ порядкѣ вещей до тѣхъ поръ, пока вы не вошли въ мою жизнь,

— Эта наша жизнь такъ требовательна — продолжалъ пасторъ. — Она и ея мелкія потребности, ея временныя радости (щелкъ), опутываютъ наши души. Пока я читаю своимъ прихожанамъ проповѣди о другой жизни, одни удовлетворяютъ свою алчность и сосутъ конфекты, другіе — постарше — дремлютъ, юноши бросаютъ взгляды на дѣвушекъ, взрослые мужчины выставляютъ свои бѣлые жилеты и золотыя цѣпочки, ихъ жены — хвастаютъ другъ передъ другомъ пестрыми шляпками… А я продолжаю бормотать о вещахъ невѣдомыхъ и неосознанныхъ… «Глазъ не видѣлъ», — читаю я, — «и ухо не слышало, и не дано было еще человѣческому сознанію представить себѣ»… и поднимаю глаза только для того, чтобы увидать какъ взрослый безсмертный любуется новой парой перчатокъ. Но съ каждымъ годомъ чувствую, какъ я дѣлаюсь все болѣе и болѣе равнодушнымъ. Когда я страдалъ въ юности, я такъ ясно, казалось, чувствовалъ, что за этимъ призрачнымъ міромъ таится настоящій міръ… нескончаемый міръ жизни Вѣчной.. Ну, а теперь…

Онъ взглянулъ на свою пухлую бѣлую руку, игравшую ножкой рюмки.

— Съ тѣхъ поръ я сталь полнѣть, — сказалъ онъ. (Пауза).

— Я сильно измѣнился и развился. Борьба между Духомъ и Плотью не безпокоитъ меня такъ, какъ прежде. Съ каждымъ днемъ у меня все меньше и меньше увѣренности въ своихъ вѣрованіяхъ и все больше и больше — въ Богѣ. Я живу, боюсь, весьма невозмутимой жизнью: исполняю болѣе или менѣе добросовѣстно свои обязанности, занимаюсь немного орнитологіей, немного шахматами, чуть чуть математическими пустяками. Время мое въ Его рукахъ…

Пасторъ вздохнулъ и задумался. Ангелъ смотрѣлъ на него и глаза Ангела были явно озадачены загадкой.

«Глюкъ… глюкъ… глюкъ» забултыхалъ графинъ, пока пасторъ снова наполнялъ свой стаканъ.

XIX.

Такъ Ангелъ пообѣдалъ и побесѣдовалъ съ пасторомъ и скоро пришла ночь и на него напалъ припадокъ зѣвоты.

— А-а-а! О! — вдругъ зѣвнулъ Ангелъ. — Господи! Какъ будто какая-то высшая сила вдругъ широко раскрыла мой ротъ и загнала мнѣ въ горло могучій глотокъ воздуха.

— Вы зѣвнули — сказалъ пасторъ. — Развѣ вы никогда не зѣваете въ ангельской странѣ?

— Никогда — отвѣтилъ Ангелъ.

— А все же вы — безсмертны!.. Очевидно вамъ хочется спать въ постель!

— Въ постель? — спросилъ Ангелъ. — Гдѣ это?

И пасторъ объяснилъ ему, что такое темнота и искусство укладывать себя въ постель. (Какъ оказывается, Ангелы спятъ только для того, чтобы видѣть сны, и спятъ, подобно первобытному человѣку, положивъ головы на колѣни. Спятъ они среди полей бѣлаго мака, въ жаркіе часы дня). Ангелу устройство спальни показалось достаточно чуднымъ.

— Почему все поднято на большія деревянныя ножки? — спросилъ онъ. — У васъ есть полъ, а вы еще все ставите на деревянныя четвероножія. Зачѣмъ вы это дѣлаете?

Пасторъ объяснилъ съ философской туманностью. Ангелъ обжегъ себѣ палецъ о пламя свѣчи и проявилъ полное невѣдѣніе относительно элементарныхъ принциповъ горѣнія. Онъ просто на просто пришелъ въ восторгъ, когда загорѣлась одна изъ занавѣсокъ. Потушивъ начавшійся было пожаръ, пасторъ долженъ былъ прочитать цѣлую лекцію объ огнѣ. Ему пришлось дать еще цѣлый рядъ объясненій; даже мыло нуждалось въ объясненіи. Прошло больше часа, прежде чѣмъ Ангелъ улегся окончательно на ночь.

— Онъ очень красивъ, — сказалъ про себя пасторъ, спускаясь изъ спальни, совершенно разбитый отъ усталости. — И внѣ всякаго сомнѣнія это настоящій ангелъ. Но, тѣмъ не менѣе, боюсь, онъ причинитъ мнѣ массу хлопотъ и непріятностей, пока не научится всѣмъ нашимъ земнымъ обычаямъ и пріемамъ.

Онъ, казалось, былъ очень разстроенъ. И прежде чѣмъ спрятать въ буфетъ бутылку — налилъ себѣ еще рюмку хереса.

XX.

Викарій стоялъ передъ зеркаломъ и торжественно снималъ съ себе воротничекъ.

— Я никогда не слыхала болѣе фантастической исторіи — сказала миссисъ Мендхамъ, развалясь въ плетеномъ креслѣ. — Онъ съ ума сошелъ. Ты увѣренъ…

— Совершенно увѣренъ, моя милая. Я передалъ тебѣ каждое слово, каждую малѣйшую подробность…

— Въ такомъ случаѣ, — сказала миссисъ Мендхамъ и развела руками, — въ этой исторіи нѣтъ, ни капельки здраваго смысла.

— Совершенно согласенъ, милая моя.

— Пасторъ, — сказала миссисъ Мендхамъ, — навѣрное съ ума сошелъ.

— Надо признаться, что этотъ горбунъ дѣйствительно престраннѣйшее существо, какое я когда либо видѣлъ. Видъ у него иностранный, съ большимъ, яснымъ, здоровымъ лицомъ и длинными каштановыми волосами… Должно быть нѣсколько мѣсяцевъ не стригся!

Викарій заботливо положилъ запонки на полочку туалетнаго столика.

— Какіе-то неподвижные, выпученные, удивленные глаза, и глуповатая улыбка. Вообще у него видъ глупый, и очень женоподобный…

— Но кто же онъ можетъ быть? — спросила миссисъ Мендхамъ.

— Не могу представить себѣ, дорогая. Ни того откуда онъ явился. Можетъ быть пѣвчій изъ какого нибудь хора, или что нибудь въ этомъ родѣ.

— Но почему же онъ тогда гулялъ по саду… въ этомъ ужасномъ костюмѣ?

— Не знаю. Пасторъ мнѣ ничего не объяснилъ. Онъ просто сказалъ: «Мендхамъ, это — Ангелъ».

— Какъ ты думаетъ, онъ не запиваетъ?.. Конечно, можетъ бытъ они купались въ рѣкѣ, — прибавила, пораздумавъ миссисъ Мендхамъ. — Но я не видала, чтобы онъ несъ остальное свое платье на рукахъ.

Викарій усѣлся на постель и сталъ расшнуровывать ботинки.

— Для меня это неразгаданная тайна, дорогая (фликъ-фликъ шнурковъ). Галлюцинація единственное возможное…

— А ты увѣренъ, Джорджъ, что это не женщина.

— Совершенно увѣренъ, — сказалъ викарій.

— Впрочемъ я знаю, что такое вы, мужчины!

— Это юноша лѣтъ девятнадцати-двадцати, — сказалъ викарій.

— Я ничего не понимаю, — сказала миссисъ Мендхамъ. — Ты говоришь, это созданіе гоститъ у пастора?

— Хилльеръ просто съ ума сошелъ, — сказалъ викарій.

Онъ всталъ и зашлепалъ черезъ комнату къ двери, чтобы выставить ботинки.

— Если же судить по его поведенію, то можно дѣйствительно подумать, что онъ вѣритъ, будто этотъ горбунъ — Ангелъ. («Ты выставила свои ботинки, милая?»).

(Они у шкафа") — сказала миссисъ Мендхамъ. — Вѣдь онъ всегда былъ немного странный, правда? Въ немъ всегда было что-то дѣтское… Ангелъ! Да!

Викарій вернулся и стоялъ у топившагося камина, возясь со своими подтяжками. Миссисъ Мендхамъ любила топить каминъ даже лѣтомъ.

— Онъ уклоняется это всѣхъ серьезныхъ задачъ жизни и вѣчно возится съ какой нибудь новой глупостью, — сказалъ викарій. — Еще бы, Ангелъ!

Онъ внезапно разсмѣялся.

— Хилльеръ безусловно сошелъ съ ума, — сказалъ онъ.

Миссисъ Мендхамъ тоже разсмѣялась.

— Но даже это не разъясняетъ горбуна, — сказала она.

— И горбунъ тоже, навѣрное, сумасшедшій — сказалъ Мендхамъ.

— Это единственное возможное и логическое объясненіе — сказала миссисъ Мендхамъ. (Пауза).

— Ангелъ или не Ангелъ — сказала миссисъ Мендхамъ, я знаю, какъ со мной надо держаться. Если онъ и думалъ, что онъ находится въ обществѣ ангела, то это не даетъ ему права вести себя некорректно.

— Это совершенно вѣрно!

— Ты, конечно, напишешь Епископу?

Мендхамъ кашлянулъ.

— Нѣтъ, Епископу я не напишу, — сказалъ Мендхамъ. — Это мнѣ кажется не совсѣмъ будетъ честно по отношенію къ Хилльеру… Кромѣ того, какъ ты знаешь, Епископъ не обратилъ вниманія на мое послѣднее письмо…

— Но теперь…

— Я напишу Остину. Конфиденціально. А онъ навѣрное передастъ Епископу. Кромѣ того, ты должна помнитъ, милая…

— Что Хилльеръ можетъ дать тебѣ отставку, ты это хочешь сказать? Милый мой, онъ слишкомъ безхарактеренъ для этого! Тутъ то я бы съ нимъ поговорила! Кромѣ того, ты дѣлаешь за него всю работу. Вѣдь собственно, управляемъ всѣмъ приходомъ мы. Я не знаю, что стало бы съ нашими бѣдными, если бы не я. Завтра онъ бы имъ безплатно уступилъ квартиры въ своемъ домѣ. Взятъ хотя бы Гуди Анселль…

— Знаю, моя милая — сказалъ викарій, отворачиваясь и продолжая раздѣваться, — Ты еще сегодня днемъ мнѣ говорила о ней.

XXI.

Такимъ образомъ въ маленькой спаленкѣ надъ воротами, нашъ разсказъ подходитъ къ своему первому перевалу. Атакъ какъ мы приложили много усилій, чтобы развернуто передъ вами свой разсказъ, нелишне, быть можетъ, будетъ оглянуться немного назадъ.

Оглядываясь, вы увидите, что многое уже сдѣлано. Мы начали, съ яркаго сіянія, «неровнаго, словно разодраннаго изогнутыми вспышками, напоминающими взмахи мечей», съ громкаго звука арфъ и появленія Ангела съ многоцвѣтными крыльями.

Быстро и ловко — въ этомъ долженъ согласиться читатель — крылья были срѣзаны, сіяніе содрано, вся неземная красота спрятана въ брюки и пальто, и Ангелъ ради практическихъ цѣлей превращенъ въ человѣка, подозрѣваемаго не то въ сумасшествіи, не то въ желаніи смошенничать. Всѣ, кромѣ того, слышали, или, по меньшей мѣрѣ, могли судить о томъ, что думали о странномъ пришельцѣ Пасторъ, Докторъ и жена Викарія. Дальнѣйшія же замѣчательныя сужденія вскорѣ послѣдуютъ.

Отблескъ лѣтняго заката гаснетъ на сѣверо-западѣ и превращается въ ночь, и Ангелъ спитъ, видя себя во снѣ снова тамъ, въ чудесномъ мірѣ, гдѣ всегда свѣтло и каждый счастливъ, гдѣ огонь не жжетъ и ледъ не холодитъ; гдѣ ручьи звѣзднаго свѣта стекаютъ по амарантовымъ полямъ въ моря Мира. Онъ спитъ и ему снится, что снова сверкаютъ крылья его тысячами красокъ и рѣютъ по хрустальному воздуху міра, изъ котораго онъ пришелъ.

Такъ спитъ онъ и видитъ сонъ. Но пасторъ не спитъ, онъ слишкомъ взволнованъ и озабоченъ для сновъ. Главнымъ образомъ озабоченъ онъ тѣмъ, что будетъ дѣлать и говорить миссисъ Мендхамъ. Вечерняя бесѣда раскрыла передъ нимъ въ его мысляхъ странныя картины, и онъ охваченъ чувствомъ, словно сразу смутно увидалъ нѣчто неяснымъ зрѣніемъ, увидалъ до сего невѣдомый сказочный міръ, окружающій его со всѣхъ сторонъ. Въ теченіе вотъ уже двадцати лѣтъ поддерживаетъ онъ жизнь своего села и самъ живетъ своею повседневною жизнью, защищаемый своей знакомой вѣрой и грохотомъ мелкихъ подробностей жизни отъ всякихъ мистическихъ сновъ. Но теперь, переплетаясь со знакомой заботой о непріятной сосѣдкѣ, появилось совершенно незнакомое ощущеніе странно новыхъ вещей.

Было что-то зловѣщее въ этомъ ощущеніи. Однажды эта зловѣщность даже взяла верхъ надъ всякими другими соображеніями, и объятый какимъ-то ужасомъ, онъ соскочилъ съ постели, ударился убѣдительно ногой о что-то, отыскалъ наконецъ спички и зажегъ свѣчу, чтобы увѣрить себя въ реальности окружающаго его знакомаго міра. Но въ общемъ, самая сложная забота — слѣдить со страху передъ грядущей Мендхамской лавиной. Ея языкъ висѣлъ надъ нимъ, словно Дамокловъ мечъ. Чего только она не будетъ говоршъ объ этомъ случаѣ, прежде чѣмъ ея разъяренное воображеніе не успокоится?

Въ то время, когда «счастливецъ», захватившій Странную Птицу такъ безпокойно проводилъ ночь, Гулли изъ Сиддертона осторожно разряжалъ свое ружье послѣ утомительнаго, безуспѣшнаго дня, а Санди Брайтъ стоялъ на колѣняхъ, въ молитвѣ, предварительно тщательно закрывъ окно. Анни Дёрганъ крѣпко спала съ открытымъ ртомъ, а мать Эймори видѣла во снѣ, какъ она стираетъ бѣлье, и обѣ онѣ давнимъ давно наговорились вдоволь о Звукѣ и Сіяніи. Лёмпи Дёрганъ сидѣлъ на постели, то напѣвая отрывокъ мотива, то внимательно прислушиваясь, не услышитъ ли онъ снова звуки, которыя однажды слыхалъ и которые ему снова, хотѣлось услыхать. Что касается клерка изъ Айпингъ Хангера, то онъ усиленно пытался написать стихи, посвященныя продавщицѣ изъ кондитерской въ Потрбердокѣ, и Странная Птица совсѣмъ выскочила у него изъ головы. Землепашецъ же, который видалъ ее на опушкѣ Сиддермортоновскаго Парка, теперь былъ обладателемъ огромнаго фонаря подъ глазомъ. Это было одно изъ наиболѣе убѣдительныхъ послѣдствій маленькаго спора о птичьихъ ногахъ, происшедшаго въ залѣ «Корабля». Оно стоитъ упоминанія, такъ какъ вѣроятно это единственно извѣстный случай, когда Ангелъ былъ причиной ушибленнаго такимъ образомъ глаза.

Утро.

XXII.

Когда Пасторъ отправился будить Ангела, онъ засталъ его уже одѣтымъ и стоящимъ, высунувшись, у окна. Было великолѣпное утро, еще, правда, росистое, но лучи поднимавшагося все выше и выше солнца, уже загибали за уголъ дома и своей жаркой желтизной золотили склоны холма. На изгородяхъ и въ саду уже чирикали птицы. По одному изъ склоновъ холма — былъ поздній августъ — медленно двигался плугъ. Ангелъ подперъ руками подбородокъ, а не повернулся, когда Пасторъ подошелъ къ нему.

— Ну, какъ крыло? — спросилъ Пасторъ.

— Я забылъ совсѣмъ про него — отвѣтилъ Ангелъ. — Скажите, это, тамъ… человѣкъ?

Пасторъ взглянулъ.

— Да, это пахарь

— Зачѣмъ онъ все время такъ ходитъ, взадъ и впередъ? Это его забавляетъ?

— Онъ пашетъ. Работаетъ.

— Работаетъ? Зачѣмъ это онъ дѣлаетъ? Это мнѣ кажется довольно однообразнымъ занятіемъ.

— Да, — согласился Пасторъ. — Но приходится ему это дѣлать ради существованія. Чтобы имѣть пищу для ѣды и все прочее…

— Какъ странно — сказалъ Ангелъ. — Всѣмъ людямъ приходится это дѣлать, да? И вамъ?

— О нѣтъ! За меня работаетъ онъ. Онъ исполняетъ мою часть работы.

— Почему? — спросилъ Ангелъ.

— О! Взамѣнъ того, что я для него дѣлаю. Видите ли, въ этомъ мірѣ, мы придерживаемся принциповъ раздѣленія труда. Обмѣнъ не есть разбой.

— Понимаю! — сказалъ Ангелъ, все еще не сводя глазъ съ тяжелыхъ движеній пахаря.

— А что вы для него дѣлаете?

— Для васъ это очень простой вопросъ — сказалъ Пасторъ, — но отвѣтить на него… довольно трудно. Наши соціальныя взаимоотношенія довольно сложны. Трудно вамъ все это объяснить, да еще до завтрака. Вы не голодны?

— Кажется, что да! — сказалъ медленно Ангелъ, все еще стоя у окна, а потомъ неожиданно: — Почему то мнѣ кажется, что это… паханіе должно быть далеко не пріятно.

— Возможно, — отвѣтилъ Пасторъ, — очень возможно! Но завтракъ готовъ. Вы не спуститесь со мною внизъ?

Ангелъ нехотя отошелъ отъ окна.

— Наше общество, — объяснилъ Пасторъ, спускаясь по лѣстницѣ, — очень сложная организація.

— Да?

— И оно такъ устроено, что одни занимаются однимъ, а другіе другимъ.

— И этотъ худой сгорбленный старикъ плетется за тѣмъ тяжелымъ желѣзнымъ лезвіемъ, которое тянутъ двѣ лошади, пока мы съ вами сидимъ и ѣдимъ?

— Да. Вы увидите, что это вполнѣ справедливо… А! Грибы и яйца въ смятку! Такова ужъ наша соціальная система! Садитесь, пожалуйста! Можетъ быть это вамъ кажется несправедливымъ?

— Я озадаченъ, — сказалъ Ангелъ.

— Питье, которое я вамъ наливаю, называется кофе — сказать Пасторъ. Да, я не сомнѣваюсь, что вы озадачены. Когда я былъ молодъ, меня это тоже смущало. Но позже наступилъ болѣе широкій взглядъ на вещи. (Эти черные предметы называются грибами; у нихъ очень вкусный видъ.) Другія соображенія. Всѣ люди, конечно, братья, но только… одни, такъ сказать… младшіе братья. Есть, работа, трудъ, для котораго требуется культура и образованіе, и имѣются другіе виды труда, для которыхъ культура и образованность были бы лишь помѣхой. И не надо еще забывать правъ на собственность. Надо воздавать кесарю… Знаете, вмѣсто того, чтобы все это вамъ объяснять, (вотъ это ваша тарелка) я, кажется, дамъ вамъ прочитать маленькую книжечку (эти грибы, дѣйствительно, очень вкусны), которая вамъ все очень подробно разъяснитъ.

Скрипка.

XXIII.

Послѣ завтрака Пасторъ пошелъ въ маленькую комнатку, рядомъ съ его кабинетомъ, отыскать книгу по Политической Экономіи, чтобы датъ ее прочесть Ангелу, такъ какъ невѣжество Ангела въ соціальныхъ вопросахъ было настолько очевидно, что никакими устными разъясненіями ему нельзя было помочь. Дверь была не прикрыта.

— Что это? — спросилъ Ангелъ, послѣдовавшій за нимъ. — Скрипка!

Онъ досталъ ее.

— Вы играете? — въ свою очередь спросилъ Пасторъ.

Ангелъ взялъ смычекъ въ руку, и вмѣсто отвѣта провелъ имъ по струнамъ. Особенность звука заставила Пастора сразу оглянуться.

Рука Ангела крѣпко ухватилась за грифъ. Смычекъ забѣгалъ взадъ и впередъ, и въ ушахъ Пастора заплясала арія, которую онъ раньше никогда не слыхалъ. Ангелъ подвинулъ скрипку подъ свой изящный подбородокъ и продолжалъ играть; и по мѣрѣ того, какъ онъ игралъ, глаза его стали все ярче и ярче блестѣть и губы улыбаться. Въ началѣ онъ смотрѣлъ на Пастора, но потомъ взоръ его становился все болѣе и болѣе разсѣяннымъ. Онъ теперь какъ будто глядѣлъ не на Пастора, а черезъ него, на что-то находившееся позади, что-то въ своей памяти или воображеніи, что-то безконечно далекое, о которомъ ему до сихъ поръ даже не снилось…

Пасторъ попытался было слѣдить за музыкой. Арія напоминала ему какое-то пламя. Она вздымалась, пылала, качалась и плясала, исчезала и снова появлялась. Нѣтъ — она не появлялась снова! Другая арія, похожая на нее, и въ то же время не похожая, вспыхивала вслѣдъ за ней, рѣяла на мгновеніе, исчезала. И еще другая, похожая, но непохожая. Это напоминало ему о язычкахъ пламени, которые вьются и колышатся надъ только что зажженнымъ костромъ. Онъ различилъ двѣ аріи… или мотива, какъ правильнѣе?… подумалъ Пасторъ. Онъ очень мало понималъ въ музыкальныхъ терминахъ… Онѣ вздымаются къ бѣшенной пляскѣ, — одна догоняя другую, — изъ пламени пѣсни, гоняясь, извиваясь, изворачиваясь, все выше, выше, къ небу. Тамъ внизу горѣлъ костеръ, пламя безъ топлива на ровной площадкѣ, и эти двѣ флиртующія бабочки звуковъ, вздымались изъ него ввысь, одна за другой, быстрыя, мгновенныя, неувѣренныя.

«Какъ флиртующія бабочки». О чемъ думалъ Пасторъ? Гдѣ онъ находится? Да, въ маленькой комнатѣ рядомъ съ кабинетомъ, конечно. И Ангелъ стоить передъ нимъ, улыбаясь, играетъ на скрипкѣ и смотритъ черезъ него, какъ будто онъ окно… И вотъ опять этотъ мотивъ… Желтое пламя, словно вѣтромъ развѣянное вѣеромъ, и то одинъ, то быстрымъ взлетомъ ввысь другой, эти два языка пламени и свѣта, гоняющіеся другъ за другомъ въ ясной безконечности…

И вдругъ кабинетъ, всѣ реальности жизни, растаяли передъ глазами Пастора, стали прозрачнѣе и прозрачнѣе, какъ разсѣивающійся туманъ, и вотъ онъ и Ангелъ стоятъ вмѣстѣ на остріѣ изъ кованной музыки, вокругъ котораго кружатся мелодіи и исчезаютъ и снова появляются. Онъ — въ странѣ Красоты, и снова лицо Ангела освѣщено небеснымъ великолѣпіемъ, и на крыльяхъ его снова играютъ радужныя радости красокъ. Самого себя Пасторъ не могъ увидать. Увы, я не могу передать вамъ того видѣнія обширной, безпредѣльной страны, съ ея невѣроятной открытостью, высотой и благородствомъ, которое передъ нимъ развернулось. Ибо тамъ нѣтъ пространства, похожаго на наше, лѣтъ времени, какъ мы его понимаемъ. О немъ можно говорить только неуклюжими метафорами и потомъ съ досадой признаться, что описаніе не удалось. Кромѣ того это было только видѣніе. Чудесныя существа, проносившіяся по эфиру, не видали Пастора и Ангела, стоящихъ тамъ; они пролетали черезъ нихъ, какъ можно пролетать черезъ клочья тумана. Пасторъ потерялъ всякое ощущеніе времени, всякое ощущеніе необходимости…

— А! — сказалъ Ангелъ, внезапно опуская скрипку.

Пасторъ забылъ про книжку по Политической Экономіи, забылъ про все, пока Ангелъ не кончилъ. Съ минуту онъ сидѣлъ совершенно неподвижно. Потомъ, вздрогнувъ, проснулся — онъ сидѣлъ на старомъ, кованномъ желѣзомъ сундукѣ.

— Долженъ признаться, — сказалъ онъ медленно, — вы очень талантливы.

Озадаченный, онъ оглянулся кругомъ.

— Мнѣ показалось, что вы играли… Я какъ будто видѣлъ… Но что я видѣлъ?… Оно ушло…

Онъ всталъ съ удивленнымъ выраженіемъ ни лицѣ.

— Я больше никогда не буду играть на своей скрипкѣ, — сказалъ онъ. — Возьмите ее къ себѣ, пожалуйста, въ комнату… и оставьте ее себѣ. И сыграйте какъ нибудь мнѣ опять. Я ничего не зналъ о музыкѣ, пока не услыхалъ, какъ вы играете. У меня такое чувство, какъ будто до этого я никогда не слыхалъ никакой музыки…

Онъ уставился на Ангела, потомъ оглядѣлся кругомъ на комнату

— Я никогда раньше ничего подобнаго не испытывалъ, слушая музыку, — сказалъ онъ и покачалъ головой, — нѣтъ, никогда больше самъ играть не буду.

Ангелъ отправляется осматривать село.

XXIV.

Было очень неосторожно, по моему, со стороны Пастора позволить Ангелу одному, отправиться въ село и тамъ расширять свое представленіе о человечествѣ. Это было неосторожно, такъ какъ, какого можно было ожидать отношенія къ Ангелу со стороны жителей села? Именно неосторожно, а не необдуманно. Пасторъ всегда держался съ достоинствомъ въ селѣ и одна мысль о медленномъ шествіи съ Ангеломъ но единственной уличкѣ, въ сопровожденіи неизбѣжныхъ замѣчаній, объясненій, указываній пальцами — все это было свыше его силъ. Ангелъ, очень возможно, продѣлаетъ самыя невѣроятныя вещи, особенно съ точки зрѣнія села. Потомъ любопытныя, высунувшіяся въ окна лица! «Кто это опять съ нимъ?» Кромѣ того, развѣ долгъ не повелѣвалъ ему заблаговременно приготовить проповѣдь? И поэтому, Ангелъ, получивъ надлежащія указанія для руководства, веселый, отправился одинъ — все еще находясь въ невинномъ невѣдѣніи относительно разницы между человѣческимъ и ангельскимъ строемъ мысли.

Ангелъ шелъ медленно, сжавъ свои бѣлыя руки за спиной, подъ горбомъ, поворачивая то сюда, то туда милое свое лицо, съ любопытствомъ вглядываясь въ лица встрѣчныхъ. Маленькая дѣвочка, сорвавшая было себѣ букетикъ душистаго горошка и каприфолій, взглянувъ на лицо Ангела, тотчасъ же подбѣжала къ нему и отдала ему свои цвѣты. Это было первое проявленіе добраго отношенія къ себѣ, которое онъ видѣлъ отъ людей (исключая только Пастора и еще одного лица). Дальше, проходя мимо какого-то коттеджа, онъ слышалъ, какъ мать Гёстикъ ругала свою внучку.

— Ахъ ты, дрянь поганая! — кричала мать Гёстикъ — потаскушка безсовѣстная!

Ангелъ остановился, испугавшись страшнаго звука голоса матери Гёстикъ.

— Ишь, разрядилась въ лучшее платье, въ шляпу съ перомъ и бѣжишь на свиданіе, а я должна, сидѣть дома и работать на тебя! Ты что, барыней захотѣла стать, ахъ ты дрянь, потаскушка, нафуфырилась и пошла….

Голосъ вдругъ умолкъ и наступила кругомъ великая тишина.

— Какъ странно и смѣшно! — сказалъ Ангелъ, продолжая смотрѣть на этотъ поразительный ящикъ наполненный диссонансами.

--… дрянь, потаскушка… на… фу… фырилась…

Онъ не зналъ, что миссисъ Гёстикъ внезапно замѣтила его присутствіе и осматривала его съ ногь до головы сквозь тюлевыя занавѣски. Вдругъ дверь рѣзко раскрылась, и она появилась на порогѣ, нахально уставившись Ангелу прямо въ лицо. Это было странное явленіе, съ сѣдыми и пыльными волосами, и въ грязномъ розовомъ платьѣ, незастегнутомъ у ворота, такъ что видна была худая, жилистая шея, и надъ ней блѣдныя, безцвѣтныя губы, изъ которыхъ вскорѣ полился обильный потокъ непонятной ругани…

— Эй вы, мистеръ! — начала миссисъ Гёстикъ. — Что у васъ нѣтъ другого дѣла, какъ подслушивать у чужихъ дверей?

Ангелъ уставился на нее въ изумленіи.

— Не слышите, вы, оглохли что ли? — продолжала миссисъ Гёстикъ, очевидно очень озлобленная. — Ишь, подслушивать…

— Вы имѣете что, нибудь противъ этого?..

— Имѣю что нибудь противъ! Конечно, имѣю! А вы что думаете? Не такой ужъ вы маленькій, чтобы…

— Но если вы не хотѣли, чтобы я слышалъ, то зачѣмъ вы такъ громко кричали? Я думалъ…

— Вы думали! Ишь какой думающій нашелся!… Ахъ ты глупая, дурацкая морда, разиня, что у тебя нѣтъ другого дѣла, какъ стоять съ открытымъ жерломъ и подслушивать то, что тебя не касается? А потомъ пойдешь трезвонить по всему околотку!… Ахъ ты, жирная рожа, сплетникъ безсовѣстный, дуракъ! Я бы постыдилась ходить подсматривать и подслушивать, что дѣлается въ чужихъ домахъ!…

Ангелъ, къ своему удивленію, открылъ, что какое-то необъяснимое качество ея голоса вызывало въ немъ самыя непріятные ощущенія и сильное желаніе удалиться. Но поборовъ это желаніе, онъ стоялъ и вѣжливо выслушивалъ все (какъ принято дѣлать въ Ангельской странѣ, когда кто-нибудь говоритъ). Да и вообще весь этотъ взрывъ негодованія и брани былъ выше его пониманія. Онъ не могъ объяснить себѣ причины неожиданнаго появленія изъ безконечности, такъ сказать, этой озлобленной физіономіи. А непрерывный потокъ вопросовъ, безъ паузы для отвѣта, былъ для него совершенно новымъ переживаніемъ.

Миссисъ Гёстикъ, съ характерной для нея плавностью, стала увѣрять его, что онъ не джентльменъ: спросила его, считаетъ ли онъ себя таковымъ; замѣтила, что въ наши дни всякій бродяга считаетъ себя бариномъ; сравнила его съ откормленной свиньей; удивлялась его нахальству; спросила, не стыдно ли ему такъ стоятъ? освѣдомилась, что онъ, приросъ къ землѣ, что ли? проявила любопытство, что это значитъ? хотѣла знать, не укралъ ли онъ свое платье у пугала; сдѣлала предположеніе, что его поведеніе подсказапо ненормальнымъ тщеславіемъ; опять освѣдомилась, знаетъ ли его мамаша, что онъ вышелъ гулять, и подъ конецъ, замѣтивъ: «У меня есть средство заставить тебя двинуться съ мѣста, мистеръ!» — исчезла, съ трескомъ захлопнувъ за собой дверь.

Послѣдовавшій интервалъ поразилъ Ангела своей необычайной тишиной. Его ошеломленный мозгъ получилъ, наконецъ, возможность и время дать себѣ отчетъ въ только что испытанномъ. Ангелъ пересталъ кланяться и улыбаться, и стоялъ просто изумленный.

— Какое это странное болѣзненное ощущеніе — сказалъ онъ. — Почти хуже, чѣмъ голодъ, только совсѣмъ другое. Когда испытываешь голодъ, то хочется ѣсть. Очевидно это была женщина, такъ какъ мнѣ хочется уйти. И, пожалуй, лучше всего будетъ, если я уйду.

Онъ медленно повернулся и, размышляя, пошелъ дальше но дорогѣ. Онъ слышалъ, какъ за его спиной снова раскрылась дверь коттеджа, и обернувшись, увидалъ опять миссисъ Гёстикъ, стоявшую съ кастрюлькой, наполненной кипяткомъ въ рукѣ.

— Хорошо, что ты убрался, мистеръ Сворованные-Штаны — раздался ему вслѣдъ голосъ миссисъ Гёстикъ. — Попробуй только еще разъ придти подсматривать и подслушивать около этого дома и я научу тебя какъ вести себя, слышишь!?

Ангелъ стоялъ въ состояніи крайней озадаченности. Онъ не имѣлъ ни малѣйшаго желанія, когда либо опять подойти къ этому коттеджу — ни малѣйшаго. Онъ даже ясно не понималъ значенія черной кастрюльки, но общее впечатлѣніе отъ всего было крайне непріятное. А главное — все было такъ необъяснимо.

— Я не шучу! — кричала, все больше и больше возвышая голосъ, миссисъ Гёстикъ. — Ей Богу — не шучу!

Ангелъ повернулся и пошелъ дальше, все еще съ изумленнымъ выраженіемъ во взорѣ.

— Она была очень смѣшна! — сказалъ Ангелъ. — Очень. Еще смѣшнѣе и нелѣпѣе, чѣмъ маленькій человѣчекъ въ черномъ. Но она не шутитъ… И что все это значитъ?…

Онъ нѣсколько мгновеній поразмыслилъ.

— Очевидно, что нибудь да значитъ! — сказалъ онъ наконецъ, все еще озадаченный.

XXV.

Вскорѣ Ангелъ поравнялся съ кузницей, гдѣ братъ Санди Брайта подковывалъ лошадь возчика изъ Упмортона. Два подростка стояли у кузницы и съ вытаращенными по бычачьи глазами смотрѣли на процедуру. Когда Ангелъ сталъ приближаться, сперва эти двое, а за ними и возчикъ медленно повернулись на уголъ въ 30 градусовъ и уставились на него неподвижными, выпученными глазами. Выраженіе ихъ лицъ говорило о какомъ то отвлеченномъ любопытствѣ.

Впервые въ жизни у Ангела проснулось чувство какого-то самосознанія. Онъ приблизился, стараясь сохранять привѣтливое выраженіе на лицѣ, выраженіе, которое прямо разбивалось о ихъ гранитный взглядъ. Руки его были заложены за спину. Онъ любезно улыбнулся, съ любопытствомъ глядя на совершенно (для него) непонятное, что дѣлалъ кузнецъ. Но баттарея глазъ стала необъяснимымъ образомъ притягивать къ себѣ его взоры. Стараясь одновременно встрѣтиться со всѣми тремя парами глазъ, Ангелъ растерялся и споткнулся о камень. Одинъ изъ подростковъ саркастически кашлянулъ, и сразу смутившись подъ вопросительнымъ взглядомъ Ангела, толкнулъ пріятеля локтемъ, чтобы скрыть свою неловкость. Никто изъ нихъ слова не произнесъ; молчалъ и Ангелъ.

Какъ только Ангелъ, поравнявшись съ ними, прошелъ дальше, одинъ изъ троихъ сталъ напѣвать вызывающимъ тономъ слѣдующій напѣвъ:

Потомъ всѣ трое расхохотались. Одинъ попытался было пропѣть что-то, но, оказалось, что онъ охрипъ. Ангелъ пошелъ дальше своей дорогой.

— Кто онъ? — спросилъ второй подростокъ.

— Пингъ-пингъ-пингъ, — выстукивалъ молотъ кузнеца.

— Должно быть одинъ изъ этихъ иностранцевъ, — сказалъ возчикъ изъ Упмортона, — дурацкій у него видъ, однако…

— У всѣхъ этихъ иностранцевъ дурацкій видъ, — произнесъ мудро первый подростокъ.

— Онъ горбатый, должно быть — сказалъ возчикъ — ей Богу, ребята, горбатый.

Потомъ снова наступило молчаніе и они опять молча уставились на все удалявшуюся фигуру Ангела…

— Да, безусловно горбатый! — сказалъ возчикъ послѣ огромной паузы.

XXVI.

Ангелъ пошелъ дальше по селу, изумляясь всему.

— Они что-то начинаютъ, немного поговорятъ, потомъ опять замолкаютъ — сказалъ онъ про себя, озадаченнымъ голосомъ. — Ну, а что они дѣлаютъ въ остальное время?

Однажды онъ слышалъ, какъ чей-то невидимый голосъ пропѣлъ неслышныя слова на мотивъ, который напѣлъ человѣкъ у кузницы.

— Вотъ идетъ несчастное созданіе, которое подстрѣлилъ Пасторъ своимъ большимъ ружьемъ — сказала Сара Глю, выглядывая изъ-за занавѣски одного изъ коттеджей.

— Видъ у него французистый — замѣтила Сюзана Гоиперъ, тоже выглядывая сквозь щелку этой удобной для любопытства вуали.

— У него милые глаза — сказала Сара Глю, встрѣтившись на мгновеніе взорами съ Ангеломъ.

Ангелъ поплелся еще дальше. Навстрѣчу ему попался почтальонъ, который почтительно поклонился ему; дальше у дороги лежала собака, спавшая на солнцѣ. Еще дальше увидалъ онъ Мендхама, издали кивнувшаго ему головой и поспѣшно прошедшаго мимо (Викарію не хотѣлось, чтобы его видѣли разговаривающимъ на селѣ съ Ангеломъ, пока о послѣднемъ не будутъ получены болѣе опредѣленныя и достовѣрныя данныя). Изъ одного какого-то коттеджа раздавался крикъ ребенка, ожесточенно плачущаго, что вызвало снова озадаченное выраженіе на лицѣ Ангела.

Наконецъ Ангелъ добрался до моста за послѣднимъ изъ домовъ и остановился, облокотился о перила и сталъ наблюдать искрящійся, крошечный водопадъ у мельницы.

— Они что-то начинаютъ, немного поговорятъ и опять умолкаютъ… говорила ему вода, перескакивая черезъ плотину у мельницы. Вода проносилась подъ мостомъ, зеленая и темная, исполосованная пѣною. За мельницей поднималась четырехугольльная колокольня церкви, а за ней кладбище — усѣянное большими могильными плитами и деревянными крестами склонъ холма. Вся эта картина была обрамлена полдюжиной буковъ.

Вдругъ Ангелъ услышалъ за собой чьи-то волочащіеся шаги и скрипъ колесъ. Обернувшись, онъ увидалъ человѣка, одѣтаго въ грязныя коричневыя лохмотья и въ старую фетровую шляпу, сѣрую отъ пыли; человѣкъ этотъ стоялъ, слегка покачиваясь и сосредоточенно разсматривалъ ангельскую спину. Позади него находился другой почти такой же грязный бродяга, катившій передъ собой по мосту телѣжку точильщика ножей.

--… расте — сказала первая личность, глупо улыбаясь. — Здрассте…

И съ усиліемъ подавилъ икоту.

Ангелъ уставился на него. Онъ никогда еще не видалъ настоящей безсмысленной улыбки.

— Кто вы такой? — спросилъ Ангелъ.

Безсмысленная улыбка растаяла.

— Не ваше дѣло… кто я… Здрссссте!

— Ну, идемъ, идемъ — сказалъ человѣкъ съ телѣжкой, проходя мимо своей дорогой.

— Здрас… с… сте — сказалъ грязный человѣкъ, видимо весьма озлобленный — не можете… отвѣтить…

— Брось, дуракъ, идемъ — сказалъ человѣкъ съ телѣжкой, все удаляясь.

— Я ничего не понимаю — сказалъ Ангелъ.

— Не понимаешь… Я ясно говорю… Здрасссте! желайтъ отвѣты… Нежелайтъ… когда говорятъ здрасссте… надо отвѣчать здрасссте… Не желайтъ… научу… Ей Богу, научу.

Ангелъ снова былъ озадаченъ. Пьяная личность покачалась, молча еще мгновеніе, потомъ нерѣшительнымъ движеніемъ схватила собственную шляпу и швырнула ее къ ногамъ Ангела.

— Хор… рошо, — сказалъ пьяница, голосомъ человѣка, рѣшившагося на нѣчто очень значительное.

— Да брось, идемъ! — сказалъ голосъ человѣка съ телѣжкой, наконецъ таки остановившагося

— Хочешь драться, да? ты… — Ангелъ не разслышалъ послѣднее слово, или скорѣе, не разобралъ его. — Я тебѣ покажу не отвѣчать, когда джентльменъ говоритъ тебѣ здрасссте.

Онъ начатъ возиться съ своимъ пиджакомъ.

— Думаешь, я пьянъ, нѣтъ, я не пьянъ, — сказалъ онъ. — Я покажу тебѣ,

Человѣкъ съ точильнымъ камнемъ усѣлся на одну изъ оглоблей телѣжки и приготовился наблюдать.

— Брось, идемъ! — сказалъ онъ.

Пиджакъ гдѣ-то застрялъ, и пьяница началъ скакать и метаться взадъ и впередъ по мосту въ попыткахъ освободить руки изъ рукавовъ, все время изрыгая ругань и угрозы. Вскорѣ Ангелъ началъ, все еще смутно, подозрѣвать, что вся эта процедура была довольно враждебна ему.

— Родная мать не узнаетъ тебя, когда я кончу съ тобой — сказалъ пьяный; но къ этому времени пиджакъ уже почти окончательно обволокъ его голову.

Наконецъ эта часть костюма лежала на землѣ, и сквозь частыя дыры въ той другой части его одежды, что когда то была жилетомъ, наблюдательнымъ взорамъ Ангела открылось крѣпкое, волосатое и мускулистое тѣло. Пьяница всталъ въ позу опытнаго боксера.

— Сниму съ тебя краску — замѣтилъ онъ, дѣлая то шагъ впередъ, то отступая, выставляя впередъ кулаки и широко разставивъ локти.

— Брось, идемъ! — раздалось опять съ телѣжки.

Вниманіе Ангела къ этому времени было сосредоточено на двухъ волосатыхъ черныхъ кулакахъ, то неувѣренно качавшихся, то подступавшихъ къ нему, то отступавшихъ.

— Что! идетъ? ты сказалъ? Я тѣ покажу! — сказалъ джентельменъ въ лохмотьяхъ и потомъ съ неожиданной ожесточенностью. — Я тѣ покажу, голубчикъ ты мой!

Вдругъ онъ рванулся впередъ, а Ангелъ, побуждаемый новымъ, только что проснувшимся инстинктомъ, поднялъ въ защиту руку и сдѣлалъ шагъ въ сторону. Кулакъ на разстояніи тоненькаго волоска промахнулся мимо плеча Ангела, и пьяный бродяга растянулся навзничь, ударившись головой о каменныя перила моста. Ангелъ на мгновеніе задержался было у корчившейся отъ боли, ругающейся невозможными словами кучи, но потомъ повернулся къ другому человѣку, сидѣвшему на телѣжкѣ.

— Вотъ только дай встать, — сказалъ человѣкъ лежавшій на мостовой, — дай встать и я тѣ покажу.

Странное чувство отвращенія, какой-то физической брезгливости охватило Ангела. Онъ медленно пошелъ отъ пьяницы по направленію къ человѣку съ телѣжкой.

— Что это все значитъ? Что съ нимъ? — спросилъ Ангелъ. — Я ничего не понимаю.

— Да онъ дуракъ… говоритъ, что сегодня день его серебряной свадьбы, — отвѣтилъ человѣкъ съ телѣжкой, очевидно очень недовольный поведеніемъ товарища; и потомъ тономъ все возрастающаго нетерпѣнія крикнулъ еще разъ:

— Ну, идемъ, что-ли?

— Серебряная свадьба! — удивленно повторилъ Ангелъ. — Что такое серебряная свадьба?

— Да глупости его, больше ничего — объяснилъ человѣкъ съ телѣжкой. — Вѣчно у него должна быть какая нибудь причина налакаться. Прямо тошно! На прошлой недѣлѣ были его имянины, да и тогда онъ еще не совсѣмъ протрезвился отъ выпивки въ честь моей новой телѣжки. Ну, идемъ, эй ты, пьяная скотина.

— Но я не понимаю — настаивалъ Ангелъ. — Почему онъ такъ, качается изъ стороны въ сторону? Почему онъ все старается поднять свою шляпу… и не можетъ.

— Почему? — сказалъ бродяга, — ну и невинная страна! Почему? Потому что онъ налакался до черепковъ. Вотъ почему.

Ангелъ, замѣтивъ тонъ голоса второго бродяги, рѣшилъ, что благоразумнѣе будетъ больше его не разспрашивать. Но онъ остановился у телѣжки и продолжалъ внимательно наблюдать таинственныя эволюціи на мосту.

— Ну, идемъ же! Очевидно мнѣ придется пойти и поднять эту шляпу… Вотъ такъ онъ всегда. Никогда у меня не было такого проклятаго товарища. Вѣчно пьянъ и безобразничаетъ.

Человѣкъ съ телѣжкой немного поразмыслилъ.

— Хорошо, если бы онъ былъ джентельменъ и не надо было ему зарабатывать себѣ хлѣбъ. А какъ напьется сейчасъ начнетъ безобразничать. Всѣхъ, кого встрѣтитъ, вызываетъ драться. (Ну вотъ, опять упалъ!). Ей Богу, намедни цѣлую Армію Спасенія вызвалъ. И къ чему! (Ну, идешь что-ли, али нѣтъ?). Эхъ надо будетъ пойти и поднять его проклятую шляпу! Ишь сколько безпокойства человѣку причиняетъ.

Ангелъ остался еще посмотрѣть, какъ второй бродяга вернулся назадъ, и съ нѣжной руганью помогъ первому надѣть шляпу и подняться. Потомъ онъ повернулъ и, окончательно озадаченный, пошелъ назадъ по направленію къ селу.

XXVII.

Покончивъ съ этимъ приключеніемъ, Ангелъ прошелъ мимо мельницы, обогнулъ сзади церковь и вышелъ на погостъ посмотрѣть могильныя плиты.

— Это очевидно мѣсто, куда они складываютъ осколки разсыпавшихся людей — подумалъ Ангелъ, читая надписи. — Странныя слова: relict! Resurgam! Значитъ это не конецъ осколкамъ!? Какая огромная глыба понадобилась, чтобы удержать эту въ землѣ!.. Должно быть была очень живая!

— Хокинсъ? — прочелъ Ангелъ тихо. — Хокинсъ? Не знаю этой фамиліи!.. Значитъ онъ не умеръ… Тутъ достаточно ясно сказано «Присоединился къ сонмамъ Ангеловъ 17-го мая 1863 года». Навѣрное ему тамъ было такъ-же не по себѣ, какъ и мнѣ здѣсь. Но зачѣмъ только поставили этотъ горшочекъ на верхушку этого памятника? Странно. Вотъ и на многихъ другихъ тоже… такіе же маленькіе каменные горшечки, накрытые каменной же, жесткой драпировкой…

Но въ эту минуту какъ разъ высыпали мальчики изъ Національной Школы, и сперва одинъ, потомъ нѣсколько, разинувъ рты, уставились на черную сгорбленную фигуру Ангела среди бѣлыхъ надмогильныхъ памятниковъ.

— Ну и здоровый горбъ у него! — замѣтилъ одинъ критикъ.

— И волосы, какъ у дѣвченки! — вставилъ другой.

Ангелъ повернулся къ нимъ. Рядъ смѣшныхъ маленькихъ головокъ торчавшихъ надъ покрытой мхомъ каменной стѣной не мало поразилъ его. Онъ слабо улыбнулся ихъ уставленнымъ на него лицамъ и потомъ снова отвернулся, чтобы подивиться желѣзной рѣшеткѣ, окружавшей могилы Фитсъ-Джарвисовъ.

— Какое то странное впечатлѣніе неувѣренности, безпокойства, сказалъ онъ себѣ. — Каменныя плиты, глыбы, эти рѣшетки… Что они, боятся, что-ли?.. Развѣ эти мертвые пытаются когда либо снова встать?.. Какое то впечатлѣніе насилія… давленія… укрѣпленія противъ нихъ…

— Постригись… постригись… хоромъ пропѣли три мальчугана.

— Странныя какія, эти человѣческія существа! — сказалъ Ангелъ. — Тотъ человѣкъ вчера хотѣлъ срѣзать мои крылья, эти маленькія существа хотятъ, чтобы я срѣзалъ свои волосы. А тотъ человѣкъ на мосту предложилъ снять съ меня «краску». Скоро они на мнѣ ничего не оставятъ…

— Эй, гдѣ ты досталъ эту шляпу? — пропѣлъ другой мальчуганъ. Гдѣ ты досталъ свое платье?

— Они задаютъ вопросы, на которые, очевидно, даже не хотятъ получить отвѣта, — сказалъ Ангелъ, — я это чувствую по тону.

Онъ задумчиво посмотрѣлъ на школьниковъ.

— Я никакъ не могу понять пріемовъ человѣческаго обращенія другъ съ другомъ. Очевидно это все дружескія вступленія къ бесѣдѣ, своего рода ритуалъ. Но я не знаю отвѣтовъ, которые полагаются на нихъ. Кажется, я лучше вернусь къ маленькому толстенькому человѣчку съ черномъ, съ золотой цѣпочкой на животѣ, и попрошу его все объяснить мнѣ. Охъ, какъ трудно имѣть дѣло съ людьми!

Онъ повернулся къ воротамъ погоста.

— О! — крикнулъ одинъ изъ мальчугановъ рѣзкимъ фальцетомъ и бросилъ въ него буковымъ жолудемъ. Жолудь скачками пролетѣлъ по церковной дорожкѣ. Ангелъ остановился въ изумленіи.

Это сразу вызвало хохотъ всѣхъ мальчугановъ. Второй школьникъ, подражая первому, тоже сказалъ: «О!» и попалъ жолудемъ въ Ангела. Его изумленіе было для нихъ источникомъ несказуемой радости. Они всѣ начали кричать: «О!» и швырять въ него жолуди. Одинъ попалъ Ангелу въ руку, другой больно ударилъ его въ ухо. Ангелъ сдѣлалъ нѣсколько неуклюжихъ и нерѣшительныхъ движеній по направленію къ нимъ, потомъ пробормоталъ какіе то не то протесты, не то просьбы и отступилъ по направленію къ дорогѣ.

Мальчуганы были ошеломлены и шокированы его растерянностью и трусостью. Такое недостойное поведеніе нельзя было поощрять. Дождь желудей возрасталъ со все усиливающейся энергіей. Вы легко можете себѣ представить всю картину: мальчуганы похрабрѣе, подбѣгающіе совсѣмъ близко и швыряющіе жолудями, мальчуганы менѣе смѣлые, подбѣгающіе и нападающіе сзади. Даже несчастная дворовая собаченка Мильтона Скривера и та дошла до крайняго экстаза при этой картинѣ и громко лая, плясала все ближе и ближе къ ангельскимъ ногамъ.

— Эй, вы! — раздался вдругъ властный голосъ. — Чего безобразничаете? Гдѣ мистеръ Джарвисъ? Ведите себя прилично, вы, маленькіе негодяи!

Мальчуганы бросились вразсыпную, кто куда, одни черезъ стѣну, потомъ во дворъ школы, другіе внизъ по улицѣ.

— Эти мальчишки становятся прямо несносными, — сказалъ д-ръ Крёмпъ подходя къ Ангелу, — мнѣ очень жаль, что они васъ дразнили и причинили вамъ непріятность.

Ангелъ, казалось, былъ разстроенъ.

— Я не понимаю, — сказалъ онъ, — эти ваши человѣческіе пріемы обращенія…

— Да, конечно! Вамъ это совершенно непривычно. — Ну, какъ вашъ наростъ?

— Мой что? — спросилъ Ангелъ.

— Ваша удвоенная конечность. Какъ она сегодня себя чувствуетъ? Разъ вы попали въ эти края, зайдите ко мнѣ. Зайдите и дайте мнѣ взглянуть на рану… Ахъ, вы безобразники!.. Вы пока посидите у меня, а эти ваши маленькіе истязатели отправятся по домамъ. Они всѣ одинаковы, во всѣхъ селахъ. Не могутъ равнодушно видѣть ничего ненормальнаго. Какъ увидятъ страннаго вида незнакомца, такъ сейчасъ же начинаютъ швырять въ него камнями. Крайняя убогость воображенія… (Если опять поймаю васъ, безпокоящихъ незнакомыхъ людей, всѣмъ пропишу касторки!)… Очевидно другого отношенія отъ нихъ и ждать нельзя… Пойдемте со мной… сюда.

И Ангела, все еще ужасно озадаченнаго, быстро увели въ докторскій домикъ, въ операціонную, чтобы перевязать ему рану.

Объясненіе лэди Хаммергаллоу.

XXVIII.

Посреди Сиддермортоновскаго Парка стоитъ Сиддермортоновскій Замокъ, въ которомъ живетъ старая лэди Хаммергаллоу, питающаяся, главнымъ образомъ, бургундскимъ виномъ и мелкими деревенскими сплетнями, милая старая дама съ жилистой шеей, красноватымъ лицомъ и спазматическими припадками дурного настроенія, признающая лишь три цѣлительныхъ средства для всѣхъ безъ исключенія горестей и несчастій, приключающихся съ жителями ея земель: бутылка джина^[6], пара дешевыхъ одѣялъ или новая пятишиллинговая серебряная монета. Замокъ лежитъ въ полутора миляхъ отъ Сиддермортона. Почти вся деревня принадлежитъ ей, кромѣ узкой полоски на югѣ, составляющей собственность сэра Джона Готча; управляетъ она своими владѣніями почта самодержавно, что довольно удивительно въ эти дни представительнаго правленія… Она разрѣшаетъ и запрещаетъ браки, изгоняетъ изъ села нежелательный элементъ простымъ, но радикальнымъ средствомъ: повышеніемъ арендной платы; разсчитываетъ рабочихъ, принуждаетъ еретиковъ посѣщать церковь и заставила Сюзанну Дангеттъ, которая желала назвать свою дѣвочку Евфиміей, окрестить ее «Мэри-Аннъ». Она ярая протестантка и не одобряетъ начинающейся лысины пастора, становящейся похожей на тонзуру католическаго ксендза. Она членъ Сельскаго Совѣта, остальные представители котораго почтительно паломничаютъ вверхъ на гору и черезъ топь въ замокъ, и произносятъ всѣ свои рѣчи въ ея разговорную трубку (она немного глуха), замѣняющую имъ каѳедру. Она теперь больше не интересуется политикой, но до прошлаго года была дѣятельнымъ врагомъ «этого… какъ его… Гладстона». Прислуживаютъ у нея за столомъ горничныя вмѣсто лакеевъ, въ знакъ протеста противъ Гоклея, сосѣда-разбогатѣвшаго американца-маклера, у котораго четыре исполина-лакея, разодѣтыхъ въ плюшъ.

Она имѣетъ какую-то почти мистическую власть надъ всѣмъ селомъ. Если бы въ общей залѣ трактира «Кошки и Рога Изобилія» вы упомянули бы имя Господа Бога всуе, то это никого не шокировало бы, но если бы вы поклялись именемъ лэди Хаммергаллоу, всѣ были бы настолько возмущены, что выставили бы васъ вонъ изъ комнаты. Когда она проѣзжаетъ черезъ Сиддермортонъ, она всегда наноситъ визитъ Бесси Флёмпъ, мѣстной почтмейстершѣ чтобы узнать, какія новости на селѣ, а затѣмъ заѣзжаетъ къ миссъ Финчъ, мѣстной портнихѣ, провѣрить Бесси Флёмпъ. Иногда она дѣлаетъ визитъ пастору, иногда миссисъ Мендхамъ, которую она третируетъ, а изрѣдка даже заѣзжаетъ къ Крёмпу. Ея великолѣпная пара сѣрыхъ лошадей чуть чуть было не переѣхала Ангела, когда онъ спускался къ селу.

— Такъ вотъ каковъ этотъ геній, — сказала лэди Хаммергаллоу, обернулась и посмотрѣла на него въ золотой лорнетъ на длинной ручкѣ, который она неизмѣнно носила въ своей сморщенной и дрожащей рукѣ. — Да, видъ у него довольно сумасшедшій! Довольно красивое лицо у несчастнаго. Жалѣю, что я его прозѣвала.

Но тѣмъ не менѣе она все таки заѣхала къ пастору и потребовала полный отчетъ. Противорѣчивыя сообщенія и объясненія миссъ Флёмпъ, миссъ Финчъ, миссисъ Мендхамъ, Крёмпа и миссисъ Джехорамъ окончательно сбили ее съ толку. Пасторъ прижатый, какъ бы сказать, къ стѣнѣ, изо всѣхъ силъ старался объяснить ей въ трубку, что именно произошло. Онъ немного смягчилъ крылья и шафрановую рубаху, но чувствовалъ, что дѣло совершенно безнадежно. Онъ упоминалъ о своемъ протежэ, какъ о «мистерѣ» Ангелѣ. Онъ дѣлалъ отчаянныя обращенія въ сторону, адресуясь къ чучелу ледешника. Старая дама замѣтила его смущеніе. Ея чудная старая головка все кивала взадъ и впередъ, то тыча ему въ лицо трубку, когда ему нечего было сказать, то пристально смотря на него потухшими глазами, когда онъ пытался говорить. Въ общемъ раздавалось очень большое количество «О!» и «А!». Но кое какія отрывки объясненія она все же разслышала.

— Вы его пригласили погостить у васъ… на неопредѣленное время? — спросила лэди Хаммергаллоу, въ головѣ которой зарождалась великая мысль.

— Я, дѣйствительно… быть можетъ неосмотрительно… сдѣлалъ такое предл…

— И вы не знаете откуда онъ?

— Не имѣю ни малѣйшаго понятія.

— Ни кто былъ его отецъ? — сказала лэди Хаммергаллоу таинственнымъ тономъ.

— Ни малѣйшаго представленія отвѣтилъ пасторъ.

— Баловникъ! — сказала лэди Хаммергаллоу, лукаво и, не спуская лорнета съ глазъ, внезапно ткнула своей трубкой пастору въ ребра.

— Что вы! Что вы! Милая лэди Хаммергаллоу!

— Я такъ и думала. И не воображайте, что я хочу васъ осуждать, м-ръ Хилльеръ. — Она усмѣхнулась двусмысленнымъ смѣшкомъ, который она очень любила пускать въ ходъ въ такихъ случаяхъ. — Міръ есть міръ, и люди всегда люди. Такъ значитъ, бѣдный мальчикъ родился уродомъ, да? своего рода перстъ Божій, наказаніе!.. Носитъ трауръ, я вижу… Немного напоминаетъ мнѣ «Алый Знакъ»^[7]. Значитъ мать умерла. Да, пожалуй и лучше, что она умерла. Право… я вѣдь женщина не узкихъ, мѣщанскихъ взглядовъ — я васъ уважаю за это. Право, уважаю.

— Но, лэди Хаммергаллоу!

— Ну, не портите дѣло своимъ отрицаніемъ. Все ясно, какъ Божій день, мнѣ, свѣтской женщинѣ. А эта дура, миссисъ Мендхамъ!.. Какъ она насмѣшила меня своими подозрѣніями… Такія странныя мысли… Да еще у жены викарія!.. Только, надѣюсь, это все случилось до принятія вами сана?

— Лэди Хаммергаллоу, я протестую. Даю вамъ слово…

— М-ръ Хилльеръ, я тоже протестую. Я знаю! И что бы вы ни сказали, это ни на іоту не измѣнитъ моего мнѣнія. И не пытайтесь!.. Я никогда не подозрѣвала, что вы такой интересный человѣкъ.

— Но это подозрѣніе невыносимо!

— Мы вмѣстѣ поможемъ ему, м-ръ Хилльеръ. Вы можете положиться на меня. Это крайне романтично.

Она вся сіяла доброжелательностью.

— Но, лэди Хаммергаллоу, я долженъ объяснить!

Она рѣшительно схватилась за свою трубку, держала ее передъ собой и качала головой.

— Я слышала, дорогой Пасторъ, что у него необыкновенный музыкальный талантъ?

— Увѣряю васъ, самымъ серьезнымъ образомъ…

— Я такъ и знала. И будучи еще физическимъ уродомъ…

— Вы находитесь подъ жесточайшимъ…

— Я думала, что, если у него дѣйствительно такое дарованіе, какъ увѣряетъ миссисъ Джехорамъ…

— Это самое несправедливое и необоснованное подозрѣніе, которому можетъ подвергнуться человѣкъ…

— Конечно, я не очень полагаюсь на ея мнѣніе.

— Войдите въ мое положеніе. Неужели я не завоевалъ себѣ репутаціи…

— Попытаюсь что нибудь устроить для него, какое нибудь публичное выступленіе.

— Развѣ я… (Чортъ! Все равно, безполезно!)

— Итакъ, дорогой Пасторъ, я предлагаю дать ему возможность продемонстрировать передъ нами свой талантъ. Я все обдумала, когда ѣхала сюда. Въ ближайшій вторникъ я приглашу къ себѣ нѣсколько людей со вкусомъ, а онъ придетъ и захватитъ съ собой свою скрипку. Хорошо? И если все сойдетъ хорошо, то я постараюсь устроить ему нѣсколько приглашеній и порекламирую его.

— Но, милая лэди леди Хаммергаллоу!

— Больше ни слова! — сказала лэди Хаммергаллоу, все еще рѣшительно держа свою трубку далеко отъ уха и хватаясь за свои лорнетъ.

— А теперь мнѣ пора уходить, а то лошади застоятся. Мои кучеръ ужасно не любитъ, если я ихъ заставляю долго стоять. Ему всегда страшно скучно ждать, бѣднягѣ, особенно если по близости нигдѣ нѣтъ трактира.

Она направилась къ двери.

— Дьяволъ! — сказалъ Пасторъ вполголоса.

Это былъ первый разъ, что онъ произнесъ это слово съ самаго дня принятія священническаго сана. Впрочемъ, это только доказываетъ, какъ можетъ нарушить строй жизни человѣка посѣщеніе Ангела.

Онъ стоялъ на верандѣ и смотрѣлъ какъ отъѣзжалъ экипажъ. Міръ вокругъ него словно разсыпался на куски. Неужели онъ напрасно въ теченіе тридцати лѣтъ велъ такую добродѣтельную одинокую жизнь!? Господи, на какіе только ужасы эти люди не считали его способнымъ. Онъ стоялъ и тупо глядѣлъ на зеленѣвшее противъ окна поле и на разсыпанные вдоль дороги домики села. Все казалось достаточно реальнымъ, а между тѣмъ, впервые въ своей жизни, у него появилось странное сомнѣніе въ этой реальности. Онъ погладилъ подбородокъ, повернулся и медленно поднялся наверхъ къ себѣ въ уборную, гдѣ долго сидѣлъ и такъ же тупо смотрѣлъ на рубаху изъ какой-то желтой ткани.

— Знаю ли я его отца? — сказалъ онъ. — Какъ же его знать, когда самъ то Ангелъ безсмертенъ и леталъ по небу еще тогда, когда мои предки были двуутробными животными… Ахъ, зачѣмъ онъ теперь не летаетъ по небу, вмѣсто…

Онъ всталъ и началъ ощупывать рубаху.

— Интересно бы знать, гдѣ они достаютъ такую матерію! — сказалъ Пасторъ. Потомъ подошелъ къ окну и снова уставился въ пространство. — Очевидно все чудесно, даже восходъ и заходъ солнца. Очевидно нѣтъ твердыхъ устоевъ ни для какой вѣры. Но какъ то но привычкѣ принимаешь многое. А это все нарушаетъ. Я какъ будто начинаю пробуждаться къ Невидимому. Это самая странная изъ всѣхъ неувѣренностей. Съ юныхъ лѣтъ не чувствовалъ себя такимъ взволнованнымъ и неспокойнымъ.

Дальнѣйшія похожденія Ангела въ селѣ.

XXIX.

— Вотъ такъ! — сказалъ Крёмпъ, смѣнивъ бинты и перевязку. — Безъ сомнѣнія, это игра памяти, но мнѣ эти ваши наросты сегодня кажутся куда меньшими, чѣмъ вчера. Очевидно ихъ необычность и произвела на меня такое яркое впечатлѣніе. Разъ вы здѣсь, останьтесь и позавтракайте со мной. Знайте, завтракъ… это такая… полуденная ѣда; а къ тому времени, когда мы кончимъ, мальчики опять будутъ въ школѣ.

— Я никогда не видалъ, чтобы такъ скоро заживало, — сказалъ докторъ, когда они перешли въ столовую. — Ваша кровь и ваше тѣло, должно быть, необычайно чисты и свободны отъ бактерій. А вотъ насчетъ вашей головы!.. прибавилъ онъ про себя.

За завтракомъ онъ внимательно слѣдилъ за Ангеломъ и пытался заставить его разговориться о себѣ.

— Васъ вчерашнее путешествіе должно быть утомило? — спросилъ онъ неожиданно.

— Путешествіе? — сказалъ Ангелъ. — О, да! Мои крылья немного устали и отяжелѣли.

(Не поймаешь его на удочку!) — сказалъ про себя Крёмпъ. — (Очевидно придется говорить ему въ тонъ!).

— Такъ что вы всю дорогу летѣли, да? Другого способа передвиженія не было?

— Да, другого способа не было — отвѣтилъ Ангелъ, пробуя горчицу. — Я взлеталъ по симфоніи вмѣстѣ съ нѣсколькими Грифами и Огненнымъ Херувимомъ, какъ вдругъ стало темно, и я очутился въ этомъ вашемъ мірѣ.

— Скажите, пожалуйста! — замѣтилъ Крёмпъ — такъ вотъ почему вы пріѣхали безъ багажа.

Онъ провелъ салфеткой по губамъ и въ глазахъ его заискрилась улыбка.

— Вы навѣрное знаете этотъ міръ нашъ довольно хорошо? Наблюдали за нами изъ-за алмазныхъ стѣнъ и тому подобное?.. А?

— Нѣтъ, не очень хорошо. Иногда онъ намъ снится. При лунномъ свѣтѣ, когда Кошмары убаюкиваютъ насъ своими крыльями.

— А, да… конечно!.. — сказалъ Крёмпъ. — Какъ вы поэтично все разсказываете. Хотите бургундскаго? Вотъ, рядомъ съ вами.

— Видите ли, у насъ, въ нашемъ мірѣ, сложилось мнѣніе, что посѣщенія Ангеловъ далеко не такъ рѣдки. Можетъ быть, кто-нибудь изъ вашихъ друзей уже совершилъ поѣздку на землю? Насъ увѣряютъ, что они посѣщаютъ невинно осужденныхъ въ тюрьмѣ, исполняютъ какія то особенно небесныя пляски, и тому подобное. Знаете, какъ въ «Фаустѣ».

— Первый разъ объ этомъ слышу, — сказалъ Ангелъ.

— Еще третьяго дня одна дама, чей ребенокъ былъ моимъ временнымъ паціентомъ — знаете, разстройство желудка — увѣряла меня, что нѣкоторыя судороги лица, нами наблюдавшіяся, указывали, что онъ видитъ во снѣ Ангеловъ. Въ романахъ миссисъ Генри Вудъ это считается безспорнымъ признакомъ преждевременной кончины. Вы вѣроятно не сможете пролить какой нибудь свѣтъ на подобное темное патологическое явленіе?

— Я рѣшительно ничего не понимаю! — сказалъ Ангелъ, озадаченный и очевидно совсѣмъ не отдающій себѣ отчета, на что намекаетъ докторъ.

(Ишь, начинаетъ злиться!) — сказалъ Крёмпъ про себя, — (Замѣчаетъ, что я смѣюсь надъ нимъ). Одинъ еще вопросъ меня чрезвычайно интересуетъ. Скажите, что новоприбывшіе, очень жалуются на докторовъ? Мнѣ всегда казалось, что въ началѣ они очень много говорятъ на разныя гидропатическія темы. Еще только въ іюнѣ мѣсяцѣ я смотрѣлъ на ту картину на Академической Выставкѣ, и…

— Новоприбывшіе! — сказалъ Ангелъ. — Я право васъ не понимаю..

Докторъ уставился на него.

— Какъ! Развѣ они къ вамъ не прибываютъ?

— Прибываютъ? — спросилъ Ангелъ. — Кто?

— Да люди, которые здѣсь умираютъ.

— Послѣ того, какъ они разсыпались на куски?

— Да; такое повѣріе у насъ господствуетъ всюду.

— Люди, вродѣ той женщины, что кричала на меня изъ-за двери, или того черноликаго человѣка съ его непонятными словами и тѣхъ отвратительныхъ маленькихъ созданій, швырявшихъ въ меня жолудями?.. Разумѣется нѣтъ!.. Пока я не попалъ въ этотъ вашъ міръ, я никогда подобныхъ существъ и въ глаза не видалъ.

— Слушайте, бросьте… — сказалъ докторъ. — Вы мнѣ еще скажете, что ваша оффиціальная одежда не бѣлаго цвѣта, и что вы не умѣетѣ играть на арфѣ.

— Бѣлаго цвѣта! Да такого цвѣта нѣтъ совсѣмъ въ странѣ Ангеловъ — сказалъ Ангелъ. — Это тотъ пустой цвѣтъ, который вы получаете, смѣшивая всѣ другіе, да?

— Послушайте, сэръ! — сказалъ докторъ, вдругъ мѣняя тонъ. — Вы рѣшительно не имѣете, представленія о странѣ, изъ которой вы якобы явились. Вѣдь основное свойство его — именно въ бѣлизнѣ.

Ангелъ въ свою очередь уставился на доктора. Что, этотъ человѣкъ шутитъ? На видъ онъ былъ совершенно серьезенъ.

— Взгляните — сказалъ Крёмпъ, и, вставъ изъ-за стола, подошелъ къ буфету, на которомъ лежалъ No «Приходскаго журнала». Онъ принесъ и подалъ его Ангелу, раскрывъ изданіе на иллюстрированномъ приложеніи въ краскахъ.

— Вотъ тутъ изображены настоящіе Ангелы — сказалъ онъ. — Какъ видите, не въ однихъ крыльяхъ особенность Ангела. А въ бѣлой одеждѣ, въ этомъ кончающемся завиткомъ балахонѣ; и какъ видите, они поднимаются къ небу со сложенными крыльями. Это самые достовѣрные ангелы, на основаніи самыхъ авторитетныхъ данныхъ. Волосы у нихъ какъ будто были обезцвѣчены перекисью водорода, видите! Вотъ у одного что-то въ родѣ арфы, а другой помогаетъ этой безкрылой дамѣ — очевидно будущему ангелу — подняться наверхъ, на небо.

— Да вѣдь это вовсе не ангелы! — сказалъ Ангелъ.

— Увѣряю васъ, что это ангелы — сказалъ Крёмпъ, относя журналъ назадъ на буфетъ и возвращаясь на свое мѣсто. — Увѣряю васъ, что эта картинка составлена на основаніи самыхъ безспорныхъ и авторитетныхъ данныхъ.

— А я увѣряю васъ…

Крёмпъ сжалъ углы рта и покачалъ головой изъ стороны въ сторону, какъ давеча у Пастора.

— И не пытайтесь!.. — сказалъ онъ. — Не можемъ же мы отказаться отъ установленныхъ взглядовъ и мнѣній только потому, что какой-то неизвѣстный….

— Если это ангелы, — перебилъ его Ангелъ, — то въ такомъ случаѣ я никогда не былъ въ ангельской странѣ.

— Совершенно справедливо, — сказалъ Крёмпъ, крайне довольный собой. — Этого то я и хотѣлъ отъ васъ добиться.

Ангелъ посмотрѣлъ на него въ теченіе нѣсколькихъ минутъ широко раскрывъ глаза, и во второй разъ въ своемъ бытіи почувствовалъ, что былъ охваченъ тѣми странными судорогами, которыя люди именуютъ смѣхомъ.

— Ха-ха-ха! — смѣялся Крёмпь, въ свою очередь. — Я такъ и думалъ, что вы не такой сумасшедшій, какимъ кажетесь! Ха-ха-ха!

И до конца завтрака оба были очень веселы, совершенно по разнымъ причинамъ, и Крёмпъ упорно продолжалъ относиться къ Ангелу, какъ къ ловчайшему «жулику»!

XXX.

Выйдя отъ Кремпа, Ангелъ сталъ подниматься на гору по направленію къ пасторскому дому. Но, вѣроятно, изъ желанія избѣгнуть второй встрѣчи съ миссисъ Гёстикъ — онъ свернулъ въ сторону у калитки въ изгороди и пошелъ кружнымъ путемъ, мимо Ласточкина поля и фермы Брадлея.

По дорогѣ онъ наткнулся на Сознательнаго Бродягу, мирно спавшаго въ травѣ подъ кустомъ. Онъ остановился и посмотрѣлъ на него, привлеченный небеснымъ спокойствіемъ лица этого типа. Но почти въ то же мгновеніе Сознательный Бродяга вздрогнулъ, проснулся и сѣлъ. Это было блѣдное существо, одѣтое въ порыжѣвшій черный костюмъ, съ сильно обтрепанной шляпой, надвинутой на одинъ глазъ.

— Добрый день, — сказалъ тотъ, любезно и привѣтливо. — Какъ поживаете?

— Хорошо, благодарю васъ, — отвѣтилъ Ангелъ, заучившій эту фразу.

Сознательный Бродяга критически осмотрѣлъ Ангела съ ногъ до головы.

— Тоже утаптываете шоссе, товарищъ? — сказалъ онъ. — Какъ и я?

Ангелъ былъ озадаченъ.

— Почему, — спросилъ онъ, — вы спите такъ на землѣ, а не высоко на воздухѣ, въ постели?

— Ну и фруктъ! — сказалъ Сознательный Бродяга. — Почему я не сплю въ постели? Да видите ли, такъ сложились дѣла. Въ Саодринхамѣ^[8] мѣняютъ обои, а въ Виндзорскомъ замкѣ^[9] испортилась канализація, а другихъ домовъ у меня нѣтъ. А не найдется ли у васъ, товарищъ, въ карманѣ нѣкая металлическая единица, равная стоимости бутылкѣ пива? А?

— У меня въ карманѣ нѣтъ ничего, — отвѣтилъ Ангелъ.

— Скажите, вотъ это село называется Сиддермортонъ? — спросилъ Бродяга, кряхтя поднимаясь на ноги и указывая на кучу крышъ у подножія холма.

— Да, — отвѣтилъ Ангелъ, — это Сиддермортонъ.

— Знаю его, знаю его, — сказалъ Бродяга, — славное село.

Онъ потянулся, зѣвнулъ и стоялъ, разсматривая деревеньку.

— Дома, — сказалъ онъ задумчиво, — сельско-хозяйственные продукты… (указывая рукой на поля, засѣянныя пшеницей и фруктовые сады). Уютное мѣстечко на видъ, не правда ли?

— Да, оно по своему довольно красиво — сказалъ Ангелъ.

— Да, по своему красиво, вѣрно замѣтили… Господи! Съ какимъ бы удовольствіемъ я разнесъ бы его, сжегъ бы всѣ эти домишки до тла… Я тамъ родился.

— Скажите! — замѣтилъ Ангелъ.

— Да, я тамъ родился. А, скажите, товарищъ, вы когда нибудь слыхали о препарированныхъ лягушкахъ?

— О препарированныхъ лягушкахъ? — переспросилъ Ангелъ. —

— Нѣтъ.

— Это то, что продѣлываютъ вивиссекціонисты. Они берутъ лягушку, вырѣзаютъ у нея изъ головы мозгъ и вмѣсто него всовываютъ кусочекъ спинного мозга. Вотъ и получается препарированная лягушка. Ну… такъ вотъ все это мѣстечко наполнено препарированными людьми.

Ангелъ серьезно этому повѣрилъ.

— Да? — сказалъ онъ.

— Совершенная правда… можете мнѣ повѣрить на слово. Надъ каждымъ изъ нихъ продѣлали такую же операцію, вынули мозги и вмѣсто нихъ всунули имъ въ головы гнилушки. Видите тотъ маленькій красный домикъ, вонъ тамъ?

— Да, это то, что они называютъ Національной Школой! — сказалъ Ангелъ.

— Вѣрно… вонъ тамъ то ихъ и препарируютъ, — сказалъ Бродяга, довольный тѣмъ, что его шутка удалась.

— Правда? Какъ это интересно.

— Какъ же иначе! — продолжалъ Бродяга. — Если бы у нихъ были мозги, у нихъ были бы мысли, а если были бы мысли, они сами за себя и думали бы. На самомъ же дѣлѣ вы можете пройти черезъ это мѣстечко отъ края до края и не найдете ни одного человѣка, который умѣетъ думать. Да, это препарированныя человѣческія существа, вотъ что они. Я хорошо знаю это мѣстечко. Я тамъ родился, и быть можетъ, былъ бы еще тамъ, работая на другихъ, богатыхъ, если бы я не забастовалъ противъ этого самаго препарированія.

— А это очень болѣзненная операція? — спросилъ Ангелъ.

— Отчасти. Только не головамъ-то отъ нея больно. И длится она долго. Ихъ маленькими берутъ въ эту школу и говорятъ имъ «войдите сюда и мы усовершенствуемъ ваши мозги» — да, вотъ что имъ говорятъ, и дѣтишки послушно идутъ. И тогда то имъ и начинаютъ головы напихивать этими самыми гнилушками. По кусочку за кусочкомъ, все сухенькіе, выжимая здоровые жирные мозги. Всякія хронологіи, перечисленія, наименованія и т. п. И ужъ отсюда дѣтишки выходятъ безъ мозговъ въ головѣ, вымуштрованные, чистенькіе и готовые снять шляпу передъ каждымъ встрѣчнымъ. Только подумайте! Одинъ вчера снялъ шапку, встрѣтивъ меня! И они прытко бѣгаютъ туда-сюда и дѣлаютъ всю грязную работу и еще благодарны, что имъ позволяютъ жить. Да они прямо гордятся тяжелымъ трудомъ ради труда! Послѣ того, какъ ихъ какъ слѣдуетъ препарировали. Видите вонъ того малаго, который пашетъ?

— Да, — сказалъ Ангелъ, — онъ тоже препарированъ?

— Я думаю. Иначе въ такую прекрасную погоду онъ бродяжничалъ бы такъ же какъ я и… святые Апостолы.

— Я начинаю понимать, — сказалъ Ангелъ все еще не совсѣмъ увѣренно.

— Я зналъ, что вы поймете, — сказалъ Бродяга-философъ. — Я знаю, что вы человѣкъ интеллигентный. Но послушайте, говоря серьезно, развѣ это не нелѣпо? — прошли вѣка за вѣками цивилизаціи, а посмотрите, эта бѣдная свинья все еще трудится до послѣдняго пота и плетется безъ конца по этому полю. А онъ англичанинъ, да! Онъ представитель господствующей расы міра, да! Онъ одинъ изъ правителей Индіи! Эхъ, тутъ покойникъ и то расхохочется! Флагъ, который цѣлыя тысячелѣтія гордо развѣвался въ бою и надъ волнами — его флагъ! Нѣтъ другой страны, которая была бы могущественнѣе и болѣе славной чѣмъ эта! Такой другой нѣтъ! А что она изъ насъ дѣлаетъ? А? Хотите я вамъ разскажу маленькую исторію про эти края, такъ какъ я вижу вы не здѣшній, чужой. Хотите? Тутъ вотъ живетъ нѣкій субъектъ, Готчъ, сэръ Джонъ Гогчъ, какъ его полностью называютъ. Такъ вотъ, когда онъ былъ молодымъ бариномъ, только что кончившимъ Оксфордскій университетъ, мнѣ было лѣтъ восемь, а моей сестрѣ — семнадцать. Она у нихъ въ горничныхъ служила. Да что разсказывать, всякій слышалъ эту исторію… она такая обычная… всегда случается съ нимъ или съ ему подобными…

— Но я ея не слыхалъ, — сказалъ Ангелъ.

— Да что разсказывать, дѣло просто — всѣхъ дѣвушекъ, которыя побойчѣе и смазливѣе они доводятъ до улицы, а мужчинъ, которые посмѣлѣе и посмышленнѣе и не хотятъ пить бульонъ вмѣсто пива, не кланяются подобострастно и не оставляютъ птицъ и зайцевъ для богатыхъ — тѣхъ выгоняютъ изъ селъ, какъ неспокойный элементъ. Патріотизмъ! Всякая болтовня объ улучшеніи расы! Да! А все то, что остается и въ негры не годится, любой китаецъ сто очковъ впередъ дастъ…

— Но я все же не понимаю — сказалъ Ангелъ. — Рѣшительно не понимаю васъ.

Тутъ Бродяга-философъ постарался быть болѣе вразумительнымъ и разсказалъ Ангелу простую, обыденную исторію про сэра Джона Готча и служанку. Врядъ ли является необходимымъ вамъ повторять ее. Вы ее знаете. Но Ангела эта исторія окончательно озадачила. Она была полна непонятныхъ для него словъ, такъ какъ у Бродяги единственнымъ средствомъ для выраженія его чувствъ и эмоціи служила ругань. Но, хотя говорили они на разныхъ языкахъ, все таки ему удалось внушить Ангелу часть своего глубокаго (быть можетъ впрочемъ и необоснованнаго) убѣжденія въ несправедливости и жестокости жизни и безнравственности сэра Джона Готча.

Послѣднее, что запечатлѣлось въ памяти Ангела о Бродягѣ, была его пыльная черная спина, постепенно удалявшаяся по тропинкѣ по направленію къ Айнинъ Хангеру. У дороги появился фазанъ и Сознательный Бродяга тотчасъ же поднялъ камень и мѣткимъ ударомъ заставилъ птицу улепетнуть. Потомъ онъ навсегда исчезъ за поворотомъ.

Широта взглядовъ миссисъ Джехорамъ.

XXXI.

— Сегодня, когда я проходила мимо пасторскаго дома, кто-то тамъ игралъ на скрипкѣ, — сказала миссисъ Джехорамъ, принимая чашку чая изъ рукъ миссисъ Мендхамъ.

— Пасторъ самъ играетъ, — сказала миссисъ Мендхамъ. — Я уже по этому поводу имѣла разговоръ съ Джорджемъ, но ничего не вышло. А по моему, Пастору не слѣдуетъ заниматься такими вещами; это не соотвѣтствуетъ его сану, и кромѣ того, это отдаетъ иноземщиной. Но, какъ видите, онъ…

— Знаю, дорогая, — сказала миссисъ Джехорамъ. — Но я разъ слышала, какъ Пасторъ играетъ. И я увѣрена, что сегодня игралъ не Пасторъ. Слишкомъ талантливая была сегодня игра, увѣряю васъ очень незаурядная. И что-то совершенно новое. Я сегодня утромъ, же сказала объ этомъ милой лэди Хаммергаллоу. И мнѣ кажется, что это былъ…

— Этотъ полоумный?! Очень возможно. Эти ненормальные люди знаете… Ахъ, милая, кажется я никогда не забуду той ужасной встрѣчи. Вчера.

— И я тоже.

— Мои бѣдныя дѣвочки! Онѣ были такъ поражены и шокированы, что ни слова не могли сказать. Я разсказывала дорогой лэди Хам…

— Онѣ прекрасно поступили! Это было дѣйствительно ужасно, милая! Особенно для нихъ.

— А теперь, милая, я хочу, чтобы вы мнѣ откровенно сказали: дѣйствительно ли вы вѣрите, что это былъ мужчина?

— Если бы вы только слышали скрипку.

— Я все еще склонна подозрѣвать, Джесси… — миссисъ Мендхамъ наклонилась впередъ, словно собираясь продолжать разговоръ шопотомъ.

Миссисъ Джехорамъ взяла кусокъ пирога.

— Я увѣрена, что ни одна женщина не могла бы играть такъ на скрипкѣ, какъ играли сегодня утромъ.

— Разумѣется, если вы такъ увѣрены, то вопросъ рѣшенъ, — сказала миссисъ Мендхамъ.

Миссисъ Джехорамъ считалась въ Сиддермортонѣ непоколебимымъ авторитетомъ во всѣхъ вопросахъ искусства, музыки и литературы. Ея покойный мужъ былъ третьестепеннымъ поэтомъ. И миссисъ Мендхамъ ограничилась тѣмъ, что прибавила неувѣренное: «Все же»…

— Знаете что? — сказала миссисъ Джехорамъ. — Я, пожалуй, даже отчасти склонна повѣрить разсказу нашего милаго Пастора.

— Какая вы добрая, Джесси, сказала миссисъ Мендхамъ.

— Право, я не думаю, чтобы у него жилъ кто-нибудь въ домѣ до этого дня. Я увѣрена, что мы объ этомъ непремѣнно слышали бы. Я не представляю себѣ, какъ чужая кошка можетъ приблизиться на четыре версты до Сиддермортона, чтобы объ этомъ всѣ не знали. Всѣ мѣстные жители такъ любятъ посплетничать…

— Я всегда отношусь недовѣрчиво къ Пастору, — сказала миссисъ Мендхамъ. — Я его знаю!

— Да. Но разсказъ его вполнѣ пріемлемъ. Представьте себѣ, а вдругъ этотъ м-ръ Ангелъ, какая-нибудь очень извѣстная и эксцентричная знаменитость…

— Ну… надо быть очень эксцентричнымъ, чтобы одѣваться такъ! Всякой эксцентричности, милая, бываетъ граница и предѣлъ.

— Ну, а юбки шотландцевъ?

— Хороши въ Шотландіи…

Вдругъ взглядъ миссисъ Джехорамъ упалъ на черное пятнышко, медленно подымавшееся на гору по желто-зеленому полю.

— Вонъ онъ! — сказала миссисъ Джехорамъ. — Пересѣкаетъ поле пшеницы. Я увѣрена, что это онъ. Я ясно вижу горбъ. Если это только не человѣкъ съ мѣшкомъ. Ахъ какъ кстати, Минни, у васъ тутъ есть бинокль. Это очень удобно для наблюденія за тѣмъ, что дѣлается у Пастора!.. Да, это онъ. И мужчина, внѣ всякаго сомнѣнія. Да еще съ такимъ симпатичнымъ лицомъ!

Она любезно подѣлилась биноклемъ съ хозяйкой дома. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ царило молчаніе, прерываемое лишь шуршаніемъ шелковъ.

— Сегодня по крайней мѣрѣ — сказала миссисъ Мендхамъ, — онъ одѣтъ совсѣмъ прилично.

— Да, совсѣмъ! — сказала миссисъ Джехорамъ.

Пауза.

— Видъ у него сердитый!

— И платье все въ пыли.

— Походка у него вполнѣ увѣренная и устойчивая, — сказала миссисъ Мендхамъ, — а то можно было бы подумать… Въ такую жаркую погоду!..

Еще пауза.

— Видите ли, милая, — сказала миссисъ Джехорамъ, опуская бинокль. — Я хотѣла сказать, что это быть можетъ какая-нибудь крупная знаменитость, старающаяся сохранить свое инкогнито.

— Ну, если вы называете ходить почти голымъ… инкогнито.

— Конечно, это чрезвычайно эксцентрично. Но я видѣла дѣтей въ рубашенкахъ, которыя довольно таки были похожи на него. А вѣдь очень много выдающихся людей отличаются странностями въ костюмѣ и поведеніи. Геній можетъ украсть лошадь, тамъ, гдѣ обыкновенный клеркъ побоялся бы чихнуть. Весьма возможно, что онъ очень извѣстенъ и только смѣется надъ нашей провинціальной простотой. И право, одежда его была куда приличнѣе, чѣмъ эти новыя женскія моды для велосипедныхъ костюмовъ. Я видѣла рисунокъ такого костюма въ одномъ изъ иллюстрированныхъ журналовъ еще третьяго дня — прямо трико какое-то!.. Нѣтъ, я предпочитаю оставаться при теоріи, что это какой-то геній, особенно послѣ того, какъ я слышала игру на скрипкѣ. Я увѣрена, что это чрезвычайно оригинальная личность. И навѣрное очень интересный человѣкъ. Знаете, я даже рѣшила попросить Пастора познакомить меня съ нимъ.

— Что вы! Что вы! — воскликнула миссисъ Мендхамъ.

— Да, я твердо рѣшила! — сказала миссисъ Джехорамъ.

— Смотрите, мнѣ кажется вы очень неосторожны! — сказала миссисъ Мендхамъ. — Знаменитости и всякаго такого рода люди хороши въ Лондонѣ. Но здѣсь, да еще въ домѣ Пастора…

— Надо немного просвѣтить здѣшнихъ жителей. Я лично очень люблю все оригинальное! И во всякомъ случаѣ, я намѣрена посмотрѣть его поближе.

— Смотрите, не пересолите! — сказала миссисъ Мендхамъ. — Я слышала, мода опредѣленно мѣняется. Мнѣ говорили въ Лондонѣ, лучшіе представители свѣта рѣшили, что геніальность и геніевъ больше не слѣдуетъ поощрять. Эти послѣдніе скандалы…

— Да, но это касается только знаменитостей литературнаго міра, увѣряю васъ. Что же касается музыки, то…

— Что бы вы ни говорили, милая, — прервала миссисъ Мендхамъ — все равно вы не убѣдите меня въ приличіи и респектабельности вчерашняго костюма этого господина.

Незначительный случай.

XXXII.

Ангелъ медленно пересѣкалъ поле, вдоль изгороди, направляясь къ пасторскому дому. Лучи заходящаго солнца играли на его плечахъ, золотили верхушки дома и сверкали краснымъ пламенемъ на окнахъ. У воротъ, купаясь въ теплыхъ лучахъ, стояла маленькая горничная Делія. Она стояла и, защищая глаза рукой, смотрѣла на приблилсающагося Ангела. И внезапно Ангелу пришло въ голову, что она, по крайней мѣрѣ, — красива, и не только красива, но еще живая и теплая.

Она отворила ему ворота и встала въ сторону. Она его жалѣла, такъ какъ старшая сестра ея была тоже калѣкой. Онъ поклонился ей, какъ сдѣлалъ бы всякой женщинѣ и на мгновеніе взглянулъ ей въ лицо. Она вернула ему взглядъ и что-то запрыгало далеко внутри ея.

Ангелъ сдѣлалъ нерѣшительное движеніе.

— Ваши глаза очень красивы, — сказалъ онъ тихо, и въ голосѣ его прозвучало какое-то смутное, далекое удивленіе.

— О, сэръ! — сказала она, отступая шагъ назадъ.

На лицѣ Ангела снова изобразилась озадаченность. Онъ пошелъ дальше по дорожкѣ среди цвѣточныхъ клумбъ Пастора, а она стояла, все еще держась рукой за раскрытыя ворота, смотря ему вслѣдъ. Дойдя до обвитой розами веранды, онъ обернулся и посмотрѣлъ на нее.

Еще мгновеніе-другое она не сводила съ него взора, потомъ, сдѣлавъ странный жестъ, повернулась къ нему спиной, заперла ворота и, какъ будто устыдившись, стала смотрѣть внизъ, въ долину, на церковную колокольню.

Объ основахъ жизни.

XXXIII.

За обѣдомъ Ангелъ разсказалъ Пастору наиболѣе примѣчательныя свои приключенія.

— Самое странное, — сказалъ Ангелъ — это готовность, съ которой вы, Человѣческія Существа… наслажденіе съ, которымъ вы причиняете боль. Вотъ, напримѣръ, эти мальчики, которые утромъ въ меня швыряли…

— И это доставляло имъ удовольствіе! — сказалъ Пасторъ! — Да, я это знаю.

— Но сами то они, небось, не любятъ боли? — сказалъ Ангелъ.

— О, нѣтъ! — отвѣтилъ Пасторъ. — Они боли не любятъ.

— Потомъ, — продолжалъ Ангелъ. — Я видѣлъ какія то очень красивыя растенія, съ большими широкими листьями, по два въ эту сторону, по два въ ту; и когда я погладилъ одно изъ нихъ оно причинило мнѣ крайне непріятное…

— Крапива! — замѣтилъ Пасторъ.

— Во всякомъ случаѣ какой то новый видъ боли. А другое растеніе съ головкой, напоминающей корону, и очень красивыми листьями, съ острыми и разодранными краями…

— Чертополохъ, по всей вѣроятности.

— И еще въ вашемъ саду, это красивое, такъ пріятно пахнущее растеніе…

— Шиповникъ, — сказалъ Пасторъ… — Да, помню.

— И тотъ розовый цвѣтокъ, который выскочилъ изъ коробочки…

— Изъ коробочки? — спросилъ Пасторъ.

— Да, вчера ночью, — сказалъ Ангелъ, — и сталъ подниматься по занавѣскамъ.. Пламя!

— А… спички и свѣча! Да, да! — сказалъ Пасторъ.

— А потомъ еще эти животныя. Сегодня собака вела себя крайне непріятно по отношенію ко мнѣ… И эти мальчики, и манера у людей говорить… Каждый какъ будто старается… или готовъ по крайней мѣрѣ… причинить эту самую боль. Каждый какъ будто только тѣмъ, и занятъ, что причиняетъ боль…

— Или стремленіемъ избѣжать ее! — замѣтилъ Пасторъ, отставляя отъ себя тарелку. — Да… конечно! Вездѣ борьба. Весь міръ — поле битвы, вся земля, все живое! За всѣмъ стоитъ боль, она и есть движущая насъ сила. Да, здѣсь, она лежитъ на самой поверхности. И этотъ Ангелъ видитъ ее въ первый же день!

— Но почему всякій… и все… такъ желаетъ причинить боль? — спросилъ Ангелъ.

— А развѣ у васъ, въ Странѣ Ангеловъ, это явленіе не наблюдается? — спросилъ въ свою очередь Пасторъ.

— Нѣтъ! — отвѣтилъ Ангелъ. — Почему здѣсь это такъ?

Пасторъ медленно вытеръ губы салфеткой.

— Да, здѣсь это такъ! — сказалъ онъ.

— Боль, страданіе — продолжалъ онъ медленнѣе, — лежатъ въ основѣ этой жизни…

— Знаете — сказалъ онъ послѣ нѣкоторой паузы — я почти не могу представитъ себѣ… міра безъ боли и страданія… А впрочемъ, когда вы сегодня утромъ играли…

— Но этотъ міръ, нашъ міръ, совершенно другой! Онъ совершенно противоположенъ вашему, ангельскому. Знаете, даже на многихъ людей… прекрасныхъ, религіозныхъ людей… настолько произвела впечатлѣніе эта повсемѣстность, универсальность боли и страданій, что, по ихъ мнѣнію, послѣ смерти многимъ изъ насъ будетъ еще хуже… Впрочемъ, мнѣ лично этотъ взглядъ кажется черезчуръ крайнимъ. Но вопросъ очень серьезный и глубокій. Даже почти не поддающійся обсужденію и разрѣшенію…

И, совершенно непослѣдовательно, Пасторъ перескочилъ на импровизированную диссертацію на тему о «Необходимости»; какимъ образомъ вещи были такими, потому что онѣ есть такіе какъ нужно дѣлать то-то и то-то.

— Даже наша пища! — сказалъ Пасторъ.

— Что? — спросилъ Ангелъ.

— Не достается намъ безъ причиненія боли — сказалъ Пасторъ.

Ангелъ такъ поблѣднѣлъ, что Пасторъ внезапно умолкъ. Онъ какъ разъ собрался было подробно объяснить происхожденіе бараньихъ котлетъ. Наступила пауза.

— Кстати, — спросилъ неожиданно Ангелъ. — Вы тоже препарированы? Ваши мозги тоже вынуты и замѣнены гнилушками, какъ у простыхъ людей?

Дебютъ Ангела.

XXXIV.

Когда лэди Хаммергаллоу что нибудь рѣшала, то всегда случалось такъ, какъ она хотѣла. И хотя Пасторъ отчаянно запротестовалъ, но она настояла на своемъ, и не прошло и недѣли, какъ въ одинъ прекрасный день, въ Сиддермортоновскомъ Замкѣ, она собрала публику, Ангела и скрипку.

— Это геніальный музыкантъ, котораго открылъ Пасторъ, — сказала она, этимъ весьма предусмотрительно подготовляя почву, на случай провала, чтобы свалить всю вину на Пастора.

«Дорогой Пасторъ говорилъ мнѣ»… начинала она, а дальше ужъ разсказывала прямо невѣроятные анекдоты о музыкальныхъ способностяхъ Ангела. Но она была прямо влюблена въ свою мысль — у нея издавна было тайное желаніе сыграть роль покровительницы для какого нибудь еще скрытаго таланта. А до настоящаго времени, ни разу, во всѣхъ ея открытіяхъ, таланта то и не оказывалось.

— Это ему можетъ принести большую пользу, — сказала она. — У него волосы уже достаточно длинны, а съ такимъ свѣжимъ, розовымъ лицомъ онъ будетъ прямо прекрасенъ на эстрадѣ. Платье же Пастора, которое ему такъ не по плечу, дѣлаетъ его уже похожимъ на моднаго піаниста… А если еще шепнуть кое-кому — только конечно, не разсказать — скандальную исторію его происхожденія, то это будетъ еще лишней приманкой… когда онъ будетъ выступать въ Лондонѣ.

По мѣрѣ того, какъ приближался день выступленія Ангела, Пасторъ все больше и больше нервничалъ. Онъ долгіе часы тратилъ на то, чтобы объяснить Ангелу положеніе дѣла; другіе часы проводилъ въ попыткахъ представить себѣ, что подумаютъ люди; а еще худшіе часы — въ догадкахъ, какъ будетъ себя вести Ангелъ. До сихъ поръ Ангелъ игралъ на скрипкѣ только для собственнаго удовольствія. Пасторъ то и дѣло теперь ошарашивалъ его, неожиданно прибѣгая и сообщая ему какое нибудь новое правило хорошаго тона, о которомъ онъ вдругъ вспоминалъ. Такъ напримѣръ: «Помните, очень важно, куда вы положите свою шляпу… Никогда ни въ какомъ случаѣ не кладите ее на стулъ. Держите ее въ рукахъ, пока вамъ не предложатъ чаю и тогда… ну, скажемъ… тогда положите ее куда нибудь.»

Путь до Сиддермортоновскаго Замка прошелъ безъ всякихъ инцидентовъ, но какъ только наступилъ моментъ «представленія», Пастора охватило отчаяніе. Оказывается, онъ забылъ объяснить Ангелу церемоніалъ представленія. Но хотя очень было замѣтно, что Ангелъ въ своей наивности нашелъ эту процедуру крайне смѣшной, ничего ужаснаго не случилось.

— Сѣроватый фруктъ, — сказалъ мистеръ Ратбонъ-Слэйтеръ, придававшій большое значеніе костюму. — Еще не обтесанъ. Никакихъ манеръ. Засмѣялся, когда увидѣлъ, какъ я здороваюсь. А кажется я здоровался съ достаточнымъ шикомъ.

Произошелъ, впрочемъ, пустяковый инцидентъ. Лэди Хаммергаллоу, привѣтствуя Ангела, посмотрѣла на него въ лорнетъ. Видимая величина ея глазъ, очевидно, удивила его. Его удивленіе и быстрая попытка взглянуть на нихъ поверхъ стеколъ лорнета были слишкомъ очевидны. Что же касается трубки, то Пасторъ предупредилъ его о ней.

Неумѣніе Ангела сидѣть на чемъ либо другомъ, кромѣ музыкальнаго табурета, какъ будто возбудило нѣкоторый интересъ среди дамъ, но не вызвало никакихъ замѣчаній. Очевидно, онѣ сочли это аффектаціей восходящей знаменитости. Онъ немного неувѣренно обращался съ чайной чашкой и разсыпалъ по ковру крошки кэкса. (Не забывайте, что онъ былъ большимъ диллетантомъ въ дѣлѣ ѣды). Онъ заложилъ ногу за ногу. Онъ долго путался со шляпой, безплодно стараясь поймать взглядъ доктора. Старшая миссъ Папаверъ попробовала было съ нимъ заговорить о европейскихъ курортахъ и папиросахъ и составила себѣ очень низкое мнѣніе о его интеллектуальныхъ способностяхъ.

Ангелъ былъ немного удивленъ, когда появился пюпитръ и тетрадки съ нотами; и въ началѣ видъ лэди Хаммергаллоу, которая сидѣла наклонивъ голову на бокъ и наблюдала его сквозь свои увеличенные глаза, немного смущалъ его.

Прежде чѣмъ онъ началъ играть, миссисъ Джехорамъ подошла къ нему и освѣдомилась, «какъ называется та очаровательная вещица, которую онъ третьяго дня игралъ». Ангелъ отвѣтилъ, что она никакъ не называется, и миссисъ Джехорамъ замѣтила, что музыка никогда не должна имѣть названій и захотѣла узнать имя автора, а когда Ангелъ сказалъ, что онъ игралъ ее такъ, изъ головы, она громко заявила, что онъ Геній, и открыто (и безспорно чарующе) посмотрѣла на него въ подчеркнутомъ восхищеніи. Викарій изъ Айпингъ-Хангера (по происхожденію кельтъ, самъ играющій на роялѣ и съ видомъ расоваго превосходства говорившій о живописи и музыкѣ) ревниво наблюдалъ за нимъ.

Лэди Хаммергаллоу первымъ дѣломъ завладѣла Пасторомъ, посадила его рядомъ съ собой и начала ему сообщать подробности о заработкахъ знаменитыхъ скриначей; подробности, которыя, большею частью, она тутъ же сочиняла, въ то время какъ онъ не сводилъ озабоченнаго взгляда съ Ангела. Она обидѣлась было за инцидентъ съ лорнетомъ, но потомъ рѣшила, что съ нимъ можно примириться, такъ какъ онъ не переходилъ за предѣлы допустимой оригинальности.

Теперь представьте себѣ Зеленую гостиную въ Сиддермортоновскомъ Замкѣ; Ангела, переодѣтаго въ священническій сюртукъ, держащаго скрипку въ рукахъ и стоящаго у рояля, и почтенное собраніе совсѣмъ милыхъ людей, очень мило одѣтыхъ и разгруппированныхъ по комнатѣ. Повсюду подходящая къ случаю свѣтская болтовня — можно услыхать отдѣльные отрывки.

— Онъ, вѣдь, инкогнито, — сказала самая старшая миссъ Папаверъ миссисъ Пербрайтъ. — Не правда ли, какъ это мило и оригинально? Джессика Джехорамъ говоритъ, что она видѣла его въ Вѣнѣ, но не можетъ вспомнить его фамилію. Пасторъ, конечно, все знаетъ про него, но онъ такой скрытный…

— Какой у милаго Пастора разгоряченный и неловкій видъ, — сказала миссисъ Пербрайтъ, — я и раньше всегда это замѣчала, когда онъ сидитъ рядомъ съ лэди Хаммергаллоу. Она ни за что не желаетъ проявить малѣйшее уваженіе къ его сану, и все время разсказываетъ ему такіе…

— Галстухъ у него криво завязанъ, — сказала самая старшая миссъ Папаверъ, — а волосы! Такой у нихъ видъ, какъ будто онъ сегодня не причесывался.

— Да! Видъ у него весьма иностранный. Аффектированъ?! Все это хорошо въ гостиной, — сказалъ Джорджъ Харрингэй, сидѣвшій въ сторонѣ съ младшей миссъ Пербрайтъ, — но что касается меня, такъ дайте мнѣ мужественнаго мужчину и женственную женщину. А по вашему какъ?

— О! По моему — то же самое, — сказала младшая миссъ Пербрайтъ.

— Сотни, тысячи фунтовъ стерлинговъ, — говорила лэди Хаммергаллоу, — я слышала, что у нѣкоторыхъ изъ нихъ дома поставлены на совершенно фешенебельный ладъ. Вы врядъ ли повѣрите…

— Я очень люблю музыку, м-ръ Ангелъ, прямо обожаю ее. Она пробуждаетъ что-то во мнѣ. Я затрудняюсь это объяснить, — говорила миссисъ Джехорамъ. — Кто сочинилъ этотъ прелестный парадоксъ: «жизнь безъ музыки — безчеловѣчіе; музыка безъ жизни»… Ахъ! Какъ это?… Можетъ быть, вы помните? «Музыка безъ жизни…» Кажется это Рескинъ сказалъ?

— Къ сожалѣнію, не знаю, — сказалъ Ангелъ. — Я очень мало читалъ книгъ.

— Какъ очаровательно! — воскликнула миссисъ Джехорамъ. — Ахъ, если бы я тоже ихъ не читала! Я глубоко вамъ сочувствую! Я тоже не читала бы, только мы, бѣдныя женщины… не хватаетъ у насъ, очевидно, для этого оригинальности… А здѣсь въ этой глуши можно дойти до какихъ угодно ужасовъ и паденій…

— Онъ безспорно очень красивъ. Но мужчина въ концѣ концовъ долженъ быть цѣненъ своей силой, — сказалъ Джорджъ Харрингэй. — А вы какъ думаете?

— О!.. я думаю тоже самое — сказала младшая миссъ Пербрайтъ.

— Вѣдь не будь женоподобнаго мужчины, не было бы и женщины съ мужскими наклонностями. А когда все очарованіе мужчины сводится къ его волосамъ, что же остается дѣлать женщинѣ? А когда мужчины еще расхаживаютъ съ ярко-румяными щеками…

— О, Джорджъ! Какая на васъ нашла сегодня полоса безжалостной ироніи! — замѣтила младшая миссъ Пербрайтъ. — Я убѣждена, что это вовсе не искусственный румянецъ.

— Я, собственно, вовсе не его опекунъ, дорогая лэди Хаммергаллоу. Конечно, съ вашей стороны чрезвычайно любезно и мило, такъ близко къ сердцу принимать его интересы…

— Вы, правда, будете импровизировать? — спросила миссисъ Джехорамъ, въ состояніи какого то телячьяго восторга.

— Ш… ш… ш… — сказалъ викарій изъ Айпингъ-Хангера.

И Ангелъ началъ играть, глядя прямо передъ собой въ пространство, вспоминая о всѣхъ прекрасныхъ вещахъ Ангельской Страны, и все же безсознательно внося въ свою игру часть той грусти и тоски, которыя начали его охватывать. Когда онъ забывалъ про окружающихъ людей, музыка была нѣжна и необычайна; когда же его мысли снова возвращались къ окружающей дѣйствительности, она становилась капризной и гротескной. Но ангельская музыка такъ сильно захватила Пастора, что, какъ только Ангелъ заигралъ, онъ тотчасъ же забылъ всѣ свои заботы и треволненія. Миссисъ Джехорамъ изо всѣхъ силъ старалась казаться очарованной и понимающей (хотя временами музыка эта ее очень озадачивала) и все время пыталось поймать взглядъ Ангела. У него было такое поразительно подвижное лицо, и на немъ отражались такіе тончайшіе нюансы переживаній! А миссисъ Джехорамъ въ этихъ вопросахъ была судьей! У Джорджа Харрингея былъ весьма скучающій видъ пока младшая миссъ Пербрайтъ, обожавшая его, не протянула свою маленькую туфельку и не коснулась кончикомъ ея его мужественнаго сапога, и тогда онъ повернулъ къ ней лицо, встрѣтился съ женственной нѣжностью ея кокетливыхъ глазокъ и утѣшился. Самая старшая миссъ Папаверъ и миссисъ Пербрайтъ сидѣли совершенно неподвижно и беззвучно, и въ теченіе почти четырехъ минутъ хранили такой видъ, будто онѣ въ церкви.

Потомъ старшая миссъ Папаверъ сказала шопотомъ:

— Я всегда получаю такое наслажденіе отъ звуковъ скрипки!

И миссисъ Пербрайтъ отвѣтила:

— Здѣсь, въ этой дырѣ, такъ рѣдко удается послушать хорошую музыку!

И миссъ Папаверъ замѣтила:

— Онъ играетъ очень мило!

И миссисъ Пербрайтъ:

— Такое нѣясное тушэ!

И опять миссъ Пербрайтъ:

— Скажите, Вилли продолжаетъ брать уроки музыки?

И такъ далѣе, пока не завязалась настоящая бесѣда шопотомъ.

Викарій изъ Айпингъ-Хангера сидѣлъ на виду (и сознавалъ это) у всѣхъ присутствующихъ. Одной рукой онъ держался за ухо, чтобы лучше слышать, а глазами твердо и упорно уставился на цоколь знаменитой севрской вазы, составляющей гордость Хаммергаллоускаго рода. Съ помощью движеній своего рта онъ какъ бы давалъ критическое руководство тѣмъ изъ окружающихъ, кто желалъ имъ воспользоваться. Такая у него была добросердечная манера. У него былъ суровый видъ и изрѣдка онъ давалъ волю проявленіямъ явнаго осужденія или сдержаннаго одобренія. Пасторъ откинулся назадъ на спинку своего кресла и смотрѣлъ въ упоръ Ангелу въ лицо и скоро какъ бы унесся въ какой то дивный сонъ. Лэди Хаммергаллоу, быстрымъ, нервнымъ движеніемъ головы и тихимъ, но упорнымъ шуршаніемъ осматривала и пыталась оцѣнить впечатлѣніе, производимое игрой Ангела. М-ръ Ратбонъ-Слэйтеръ очень торжественно уставился на дно своего цилиндра и имѣлъ вообще весьма несчастный видъ, а миссисъ Ратбонъ-Слэйтеръ старалась запомнить покрой рукава платья миссисъ Джехорамъ. Воздухъ же вокругъ нихъ — для всѣхъ имѣвшихъ уши, чтобы слышать — былъ напоенъ сладкой и рѣдкостной музыкой.

— Недостаточно, кажется, аффектированъ! — шепнула хрипло лэди Хаммергаллоу, вдругъ ткнувъ своимъ лорнетомъ Пастора въ бокъ. Пасторъ неожиданно вернулся къ дѣйствительности изъ Страны Сновъ.

— А! — крикнулъ Пасторъ, испуганно, Подскакивая на креслѣ.

— Ш… ш… ш… — сказалъ викарій изъ Айпингъ-Хангера, и на лицѣ всѣхъ изобразилось негодованіе по поводу грубой безтактности Пастора.

— Такъ непохоже на Пастора! — сказала самая старшая миссъ Папаверъ, — онъ всегда такъ деликатенъ!

Ангелъ продолжалъ играть.

Викарій изъ Айпингъ-Хангера началъ дѣлать какіе то гипнотическія движенія своимъ указательнымъ пальцемъ, и понемногу м-ръ Ратбонъ-Слэйтеръ началъ чувствовать, что какая то невѣдомая сила клонитъ его ко сну. Онъ торжественно перевернулъ свой цилиндръ и отвернулъ лицо въ другую сторону. Пасторъ понемногу снова погрузился въ Страну Сновъ; лэди Хаммергаллоу опять зашуршала и наконецъ ей удалось заставить заскрипѣть свой стулъ. И наконецъ музыка кончилась. Лэди Хаммергаллоу воскликнула: «Восхитительно!», хотя ни звука не слыхала, и начала хлопать. Тугъ захлопали всѣ, кромѣ мистера Ратбонъ-Слэйтера, который взамѣнъ постучалъ краями своего цилиндра о колѣно. Викарій изъ Айпингъ-Хангера хлопалъ съ крайне критическимъ выраженіемъ лица.

— Тогда я ей сказала (хлопъ-хлопъ-хлопъ!), если вы не можеіе готовить кушанье такъ, какъ я хочу (хлопъ-хлопъ-хлопъ!), можете уходить, — сказала миссисъ Пербрайтъ усердно хлопая. — (Эта дивная музыка настоящее наслажденіе!).

— (Да! Я такъ обожаю музыку!) — сказала самая старшая миссъ Папаверъ. — Ну, что же, послѣ этого она стала лучше готовить?

— Ни капельки! — сказала миссисъ Пербрайтъ.

Пасторъ снова проснулся и сталъ глупо смотрѣть по сторонамъ — видѣли ли другіе такія же видѣнія или онъ одинъ? Навѣрное всѣ видѣли… только они удивительно умѣютъ владѣть своими чувствами… Прямо не вѣрится, что такая музыка не произвела на нихъ никакого впечатлѣнія.

— Онъ немного gauche, — замѣтила лэди Хаммергаллоу сразу овладѣвая опять вниманіемъ Пастора. — Онъ не кланяется и даже не улыбается. Очевидно онъ искусственно прививаетъ себѣ такія странности. Всякая знаменитость всегда болѣе или менѣе gauche..

— Вы, дѣйствительно, все это сочинили сами? — сказала миссисъ Джехорамъ, стрѣляя въ него глазами, — сочиняли въ то время какъ играли, да? Это поразительно, геніально! Прямо чудесно, другого слова нѣтъ!..

— Немного по диллетантски! — замѣтилъ викарій изъ Айпингъ-Хангера м-ру Ратбонъ-Слэйтеру. — У него безспорно выдающееся дарованіе, но ему недостаетъ систематической музыкальной подготовки. Я замѣтилъ кое-какія мелочи… надо будетъ съ нимъ поговорить!..

— У него брюки похожи на гармоники, — сказалъ м-ръ Ратбонъ Слэйтеръ. — Ему это надо сказать. Прямо неприлично!

— Вы умѣете исполнять имитаціи, м-ръ Ангелъ? — спросила лэди Хаммергаллоу.

— О, да, пожалуйста, исполните намъ какія-нибудь имитаціи! — сказала миссисъ Джехорамъ. — Я обожаю имитаціи!

— Много фантазіи въ томъ, что онъ игралъ, — сказалъ викарій изъ Айпинтъ-Хангера Сиддермортоновскому Пастору, размахивая своими безспорно музыкальными руками; — хотя немного позаимствовано, мнѣ кажется. Я гдѣ то раньше это слыхалъ… забылъ гдѣ. У него безспорно имѣется талантъ, но временами онъ… небреженъ. Недостаетъ еще четкости и чистоты. Ему предстоятъ еще многіе годы упорной работы и усовершенствованія…

— Я не люблю этихъ сложныхъ музыкальныхъ произведеній! — сказалъ Джоржъ Харрингей. — Боюсь у меня вкусъ очень обыденный. Никакого мотива въ нихъ нѣтъ. Нѣтъ, я ничего такъ не люблю, какъ простую незамысловатую музыку. По моему нашъ вѣкъ главнымъ образомъ нуждается въ ясномъ мотивѣ и простотѣ. Мы стали слишкомъ утонченными. Все гоняемся за сложнымъ. Хорошій здравый смыслъ и «Тарарабумбія!» — вотъ что я люблю. А по вашему какъ!

— О!.. по моему… то же самое! — сказала младшая миссъ Пербрайтъ.

— Ну какъ, Эмми? По обыкновенію болтаешь съ Джорджемъ? — крикнула миссисъ Пербрайтъ черезъ комнату.

— Какъ всегда, мама! — отвѣтила младшая миссъ Пербрайтъ, бросая милую улыбку миссъ Папаверъ и снова поворачиваясь, чтобы не пропустить слѣдующее глубокомысленное замѣчаніе Джорджа.

— Скажите, а не могли бы вы съ мистеромъ Ангеломъ сыграть намъ какой нибудь дуэтъ — обратилась леди Хаммергаллоу къ викарію изъ Айпингъ-Хангера, лицо котораго начало омрачаться оттого, что его не просили играть.

— Съ величайшимъ наслажденіемъ — сказалъ викарій, сразу просіявъ.

— Дуэтъ! — сказалъ Ангелъ. — Играть вдвоемъ. Такъ онъ тоже умѣетъ играть? А я думалъ… т. е. Пасторъ мнѣ сказалъ…

— М-ръ Уильмердингсъ великолѣпно играетъ на рояли — прервалъ его Пасторъ.

— А какъ же насчетъ имитацій? — сказала миссисъ Джехорамъ, не выносившая Уильмердингса.

— Имитаціи? — переспросилъ Ангелъ.

— Да! Имитаціи хрюкающей свиньи, кукуреканья пѣтуха, понимаете? — сказалъ м-ръ Ратбонъ-Слэйтеръ, прибавивъ менѣе слышно. — По моему это самое интересное, что можно извлечь изъ скрипки.

— Я право не понимаю? — сказалъ Ангелъ. — Кукуреканье свиньи?!

— Вы не любите имитацій? — сказала миссисъ Джехорамъ. — Я васъ вполнѣ понимаю. Я ихъ терпѣть не могу. По моему они унижаютъ…

— Можетъ быть, потомъ м-ръ Ангелъ снизойдетъ, — сказала лэди Хаммергаллоу, когда миссисъ Пербрайтъ объяснила ей, въ чемъ дѣло. Она прямо не вѣрила своей слуховой трубкѣ. Когда она просила, чтобы ей играли имитаціи, то всегда привыкла ихъ получать!..

М-ръ Уильмердингсъ усѣлся у рояля и сталъ рыться въ кипѣ нотъ.

— Что вы скажете насчетъ этой «Баркароллы» Спора? — спросилъ онъ черезъ плечо. — Вы ее навѣрное знаете?

На лицѣ Ангела изобразилось изумленіе.

Викарій раскрылъ тетрадку передъ Ангеломъ.

— Какая смѣшная книга! — сказалъ послѣдній. — Что значатъ всѣ эти нелѣпыя точечки и палочки.

(У Пастора кровь заледенѣла въ жилахъ).

— Какія точечки? — спросилъ викарій.

— Вотъ эти! — отвѣтилъ Ангелъ, показывая пальцемъ.

— Бросьте шутки! — сказалъ викарій.

Наступила одна изъ тѣхъ быстрыхъ, короткихъ паузъ, которыя всегда такъ многозначительны въ свѣтскомъ обществѣ.

Тутъ старшая миссъ Папаверъ обратилась къ Пастору.

— Развѣ м-ръ Ангелъ не играетъ по обыкновеннымъ… нотамъ?

— Я никогда не слыхалъ, — сказалъ Пасторъ, краснѣя послѣ перваго удара охватившаго его ужаса. — Я никогда, собственно, не видѣлъ, чтобы онъ…

Ангелъ почувствовалъ, что атмосфера сгущается, но почему именно сгущается — онъ не могъ понять. Онъ замѣтилъ сомнѣвающееся, недружелюбное выраженіе на лицахъ, смотрящихъ на него.

— Это прямо невѣроятно! — услыхалъ онъ голосъ миссисъ Пербрайтъ, — послѣ такой прекрасной игры!

Старшая миссъ Папаверъ тотчасъ же подошла къ лэди Хаммергаллоу и начала ей объяснять съ помощью трубки, что м-ръ Ангелъ не желаетъ играть съ м-ромъ Уильмердингсомъ и поэтому притворяется, что не умѣетъ играть по нотамъ.

— Не умѣетъ играть по нотамъ! — воскликнула лэди Хаммергаллоу, голосомъ сдержаннаго ужаса. — Глу…пости!

— Ноты! — сказалъ озадаченный Ангелъ. — Такъ это ноты?

— Ну, знаете, онъ въ своихъ шуткахъ заходитъ слишкомъ далеко… только потому, что не хочетъ играть съ Уильмердингсомъ — сказалъ м-ръ Ратбонъ-Слэйеръ Джорджу Харрингей.

Наступила выжидательная пауза. Ангелъ понялъ что, ему надо стыдиться за себя и ему было стыдно.

— Въ такомъ случаѣ, — сказала лэди Хаммергаллоу, откидывая назадъ голову и говоря опредѣленно возмущеннымъ тономъ, — если вы не можете играть съ м-ромъ Уильмердингсомъ, я, къ сожалѣнію, не могу васъ просить сыграть еще что-нибудь.

Она произнесла эту фразу какъ ультиматумъ. Отъ волненія и возмущенія лорнетъ въ ея рукахъ замѣтно дрожалъ. Ангелъ къ этому времени уже достаточно изучилъ человѣческіе нравы, чтобы проникнуться сознаніемъ недовольства, вызваннаго его поведеніемъ.

— Въ чемъ дѣло, — спросила маленькая Люси Рущукъ въ дальнемъ углу.

— Онъ отказался играть съ этимъ Уильмердингсомъ, — пояснилъ Томми Ратбонъ-Слэйтеръ, — вотъ такъ фунтъ! Старуха сейчасъ лопнетъ отъ злости. Она думаетъ, что этотъ оселъ Уильмердингсъ тоже геній.

— М-ръ Уильмердингсъ, можетъ быть, вы будете такъ любезны и сыграете намъ этотъ прелестный полонезъ Шопена? — сказала лэди Хаммергаллоу.

Всѣ кругомъ молчали. Негодованіе лэди Хаммергаллоу вызвало такое, же жуткое молчаніе и тишину, какая наблюдается передъ землетрясеніемъ. М-ръ Уильмердингсъ рѣшилъ, что онъ окажетъ всѣмъ присутствующимъ неоцѣнимую услугу, если сейчасъ же начнетъ играть, и (къ его чести) онъ началъ.

— Если человѣкъ желаетъ посвятить себя какому нибудь искусству, — сказалъ Джорджъ Харрингей, — то онъ, по крайней мѣрѣ, долженъ быть настолько добросовѣстенъ, чтобы изучить хотя бы элементарныя основы его. Какъ по вашему?..

— О!.. По моему… тоже самое! — сказала младшая миссъ Пербрайтъ.

Пасторъ имѣлъ такой видъ, словно на него навалилось небо. Онъ сидѣлъ подавленный, совершенно разбитый. Лэди Хаммергаллоу усѣлась рядомъ съ нимъ, какъ будто его не замѣчая. Она тяжело дышала, но лицо ея было зловѣще спокойно. Всѣ снова усѣлись. Что этотъ Ангелъ просто грубо невѣжествененъ, или попросту грубо невѣжливъ? Самъ Ангелъ смутно сознавалъ, что онъ совершилъ какой то ужасный проступокъ, и что по какой то таинственной причинѣ пересталъ служить центромъ вниманія собравшихся. въ глазахъ Пастора онъ прочелъ упрекъ и отчаяніе. Онъ медленно отошелъ къ окну и сѣлъ на маленькій восьмигранный восточный табуретъ рядомъ съ миссисъ Джехорамъ. При создавшихся обстоятельствахъ онъ естественно болѣе чѣмъ обрадовался дружественной улыбкѣ миссисъ Джехорамъ. Скрипку онъ положилъ на одинъ изъ диванчиковъ.

XXXV.

Миссисъ Джехорамъ и Ангелъ (въ сторонкѣ) — м-ръ Уильмердингсъ играетъ.

— Мнѣ такъ хотѣлось спокойно съ вами поговорить, — начала миссисъ Джехорамъ почти шопотомъ, — и сказать вамъ, какъ меня безконечно очаровала ваша игра.

— Я очень радъ, что она вамъ понравилась — сказалъ Ангелъ.

— Понравилась — слишкомъ слабое слово, — отвѣтила миссисъ Джехорамъ. — Она меня цѣликомъ… глубоко захватила. Всѣ эти, другіе… ничего не поняли… Я рада, что вы отказались играть съ нимъ.

Ангелъ посмотрѣлъ на механизмъ, носившій имя Уильмердингсъ и тоже былъ радъ, что не игралъ съ нимъ. (Въ представленіи Ангеловъ дуэтъ это своего рода тихая бесѣда на скрипкахъ). Но онъ ничего не сказалъ.

— Я обожаю музыку, — сказала миссисъ Джехорамъ. — Я технически ничего въ ней не понимаю, но въ ней есть что-то… какая то тоска по чемъ то… какое то желаніе…

Ангелъ посмотрѣлъ ей въ лицо. Она встрѣтилась глазами съ его глазами.

— Вы меня понимаете, — сказала она. — Я вижу, что вы меня понимаете.

Онъ былъ безусловно премилымъ мальчикомъ, немного не по лѣтамъ сентиментально развитый, но съ такими прелестными прозрачными глазами.

Послѣдовалъ краткій интервалъ, заполненный Шопеномъ (opus 40), котораго Уильмердингсъ игралъ съ добросовѣстной точностью.

У миссисъ Джехорамъ лицо все еще было довольно красиво, особенно въ тѣни, когда свѣтъ падалъ на ея золотистые волосы, и странная мысль мысль осѣнила Ангела. Замѣтный слой пудры только подтвердилъ какъ бы его представленіе о чемъ-то безконечно ясномъ и миломъ, захватанномъ чьими то руками, загрязненномъ, загрубѣвшемъ, запыленномъ…

— Скажите, и вы тоже… — спросилъ Ангелъ еле слышно — вы тоже разлучены, отдѣлены отъ… вашего міра?

— Какъ и вы? — шепнула миссисъ Джехорамъ.

— Этотъ… такой холодный, — сказалъ Ангелъ. — Такой грубый!

Онъ подразумѣвалъ вообще весь міръ.

— Я это тоже чувствую — сказала миссисъ Джехорамъ, имѣя въ виду міръ Сиддермортоновскаго Замка.

— Существуютъ люди, которые не могутъ жить безъ сочувствующихъ имъ душъ — сказала она послѣ сочувственной паузы. — И бываютъ минуты, когда чувствуешь себя совершенно одинокой въ жизни. Какъ будто ты вступила въ бой съ цѣлымъ свѣтомъ; смѣешься, флиртуешь, скрываешь свою тоску, свои страданія…

— И надѣешься! — сказалъ Ангелъ, окинувъ ее чудеснымъ, неземнымъ взглядомъ. — Да…

Миссисъ Джехорамъ (чрезвычайно опытная во флиртѣ) почувствовала, что Ангелъ болѣе чѣмъ оправдываетъ обѣщаніе своей внѣшности. (Онъ безспорно уже обожаетъ ее).

— Вы ищете сочувствія, близкой души? — спросила она. — Или…

— Мнѣ кажется, — сказалъ Ангелъ, очень тихо, наклоняясь впередъ. — Мнѣ кажется я уже нашелъ ее.

Опять интервалъ, заполненный Шопеномъ (opus 41). Самая старшая миссъ Панаверъ и миссисъ Пербрайтъ — шепчутся. Лэди Хамергаллоу (сквозь лорнетъ) оглядываетъ свою гостиную, весьма недружелюбно посматривая на Ангела. Ангелъ и миссисъ Джехорамъ обмѣниваются долгими и значительными взглядами.

— Зовутъ ее, — сказалъ Ангелъ (Миссисъ Джехорамъ сдѣлала невольное движеніе) — Делія. Она…

— Делія! — сказала рѣзковато миссисъ Джехорамъ, медленно начиная сознавать, что происходитъ недоразумѣніе. — Причудливое имя!.. Нѣтъ!.. Не можетъ быть! Неужели… маленькая горничная Пастора?..

Полонезъ закончился виртуозной руладой. Ангелъ чрезвычайно удивился, увидавъ какъ измѣнилось выраженіе лица миссисъ Джехорамъ.

— Однако! — произнесла миссисъ Джехорамъ, приходя въ себя. — Посвятить меня въ вашу интрижку съ горничной! Знаете, м-ръ Ангелъ, иногда можно быть и черезчуръ оригинальнымъ!..

Но тутъ внезапно прервалась ихъ бесѣда.

XXXVI.

Эта глава (если мнѣ не измѣняетъ память) самая краткая во всей книгѣ.

Но значительность совершенннаго проступка требуетъ отдѣленія ея отъ другихъ главъ.

Пасторъ, какъ вы и ожидали, постарался первымъ внушить Ангелу основныя правила поведенія джентельмена.

— Никогда не позволяйте дамѣ нести что нибудь, — внушалъ Пасторъ. — Подойдите, скажите ей: «позвольте мнѣ» и освободите ее отъ несомой тяжести… Всегда стойте до тѣхъ поръ, пока всѣ дамы не сѣли… Вы должны вставать и отворять дверь передъ дамой и т. д.

(Всѣ мужчины, имѣющіе старшихъ сестеръ, знаютъ этотъ кодексъ).

И Ангелъ (которому не удалось освободить лэди Хаммергаллоу отъ ея чайной чашки) съ прямо невѣроятной ловкостью вскочилъ (оставивъ миссисъ Джехорамъ на диванчикѣ у окна) и изящно произнося: «позвольте мнѣ», выхватилъ подносъ съ чайными принадлежностями изъ рукъ хорошенькой горничной лэди Хаммергаллоу и церемонно удалился съ нимъ изъ комнаты, преслѣдуемый пораженной служанкой.

Пасторъ вскочилъ на ноги, издавъ нечленораздѣльный звукъ.

XXXVII.

— Онъ пьянъ! — сказалъ м-ръ Ратбонъ-Слэйтеръ, нарушивъ жуткое молчаніе. — Вотъ въ чемъ дѣло!

Миссисъ Джехорамъ истерически захохотала.

Пасторъ стоялъ неподвижно, уставившись на дверь.

— О! Я забылъ объяснить ему насчетъ прислуги! — промолвилъ онъ про себя, мучимый угрызеніями совѣсти. — Я думалъ, онъ самъ пойметъ какъ относиться къ прислугѣ.

— Должна признаться, м-ръ Хилльеръ, — сказала лэди Хаммергаллоу, очевидно дѣлая надъ собой громадныя усилія, чтобы казаться сдержанной, и говоря задыхающимся голосомъ. — Должна признаться, м-ръ Хилльеръ!…. Вашъ геній слишкомъ невозможенъ! Я должна… къ сожалѣнію… я должна васъ просить увести его домой!

И тотчасъ діалогъ въ коридорѣ между испуганной горничной и любезнымъ (но невозможно неловкимъ) Ангеломъ былъ нарушенъ появленіемъ Пастора, съ маленькимъ пухленькимъ лицомъ, краснымъ какъ ракъ, съ безграничнымъ отчаяніемъ во взорѣ и галстухомъ подъ лѣвымъ ухомъ.

— Идемъ, — сказалъ онъ, стараясь овладѣть собой, — идемъ… я… я опозоренъ навсегда.

Ангелъ на мгновеніе посмотрѣлъ на него и покорно повиновался, сознавая, что онъ находится подъ властью невѣдомыхъ, но явно ужасныхъ силъ.

Такъ началась и кончилась свѣтская карьера Ангела.

На неофиціальномъ митингѣ протеста, состоявшемся послѣ ухода Пастора и Ангела, лэди Хаммергаллоу (тоже неофиціально) избрала себя предсѣдательницей.

— Я оскорблена до глубины души — сказала она. — Пасторъ увѣрялъ меня, что онъ замѣчательно играетъ на скрипкѣ. Я никогда не предполагала, что….

— Онъ былъ пьянъ, — сказалъ м-ръ Ратбонъ-Слэйтеръ. — Объ этомъ можно было сразу догадаться по тому, какъ онъ неувѣренно возился со своимъ чаемъ.

— Такое фіаско! — сказала миссисъ Мергль.

— Пасторъ увѣрялъ меня, — продолжала лэди Хаммергаллоу — «Человѣкъ который у меня гоститъ — настоящій музыкальный геній», сказалъ онъ. Это его буквальныя слова.

— Здорово навѣрное у него теперь горятъ уши, — замѣтилъ Томми Ратбонъ-Слэйтеръ.

— Я старалась его успокоить тѣмъ, что поддакивала ему все время, — сказала миссисъ Джехорамъ. — Если бы вы только знали, какія вещи онъ мнѣ разсказывалъ вонъ тамъ, у окна.

— А пьеса, которую онъ игралъ — сказалъ м-ръ Уильмердингсъ. — Признаться, я не хотѣлъ ему это сказать прямо въ лицо, но это было просто попурри изъ разныхъ извѣстныхъ произведеній.

— Значитъ просто баловался со своей скрипкой? Да? — спросилъ Джорджъ Харрингей. — То-то мнѣ показалось, что это выше моего пониманія. Вся ваша утонченная музыка мнѣ почти всегда не по уму…

— О! Джорджъ! — вырвалось у младшей миссъ Пербрайтъ.

— По моему Пасторъ тоже немного наклюкался… если судитъ по его галстуху, — сказалъ мистеръ Ратбонъ-Слэйтеръ. — Хороша парочка. Вы замѣтили, какъ онъ носился со своимъ геніемъ.

— Надо быть очень осторожнымъ — замѣтила самая старшая миссъ Папаверъ.

— Онъ мнѣ признался, что влюбленъ въ горничную Пастора, — сказала миссисъ Джехорамъ. — Я расхохоталась ему прямо въ лицо.

— Пасторъ не долженъ былъ его приводить сюда! — сказала рѣшительно и безапелляціонно миссисъ Ратбонъ-Слэйтеръ.

Непріятность изъ-за колючей проволоки.

XXXVIII.

Такъ позорно кончилось первое и послѣднее свѣтское выступленіе Ангела. Пасторъ и Ангелъ вернулись домой; двѣ уныло плетущіяся, грустныя черныя фигуры въ яркихъ лучахъ солнца. Ангелъ — глубоко разстроенный тѣмъ, что Пасторъ разстроенъ. Пасторъ, всклокоченный, въ отчаяніи, изрекающій отрывочныя слова раскаянія вперемежку съ поясненіемъ Правилъ Хорошаго Тона.

— Они не понимаютъ, — повторялъ безъ конца Пасторъ. — Они всѣ будутъ теперь такъ озлоблены. Я не знаю, что имъ сказать, какъ объяснить? Все такъ сложно, такъ непріятно.

А у воротъ пасторскаго сада, на томъ самомъ мѣстѣ гдѣ впервые Ангелу показалась столь прекрасной Делія, теперь стоялъ, дожидаясь ихъ, Хорроксъ, деревенскій полисменъ. Въ рукѣ онъ держалъ свернутыми въ кольцо нѣсколько короткихъ кусковъ колючей проволоки.

— Добрый вечеръ, Хорроксъ, — сказалъ Пасторъ, когда констэбль почтительно отворилъ передъ нимъ калитку.

— Добрый вечеръ, сэръ! — отвѣтилъ Хорроксъ и прибавилъ таинственнымъ полушопотомъ, — могу я съ вами минуточку поговорить, сэръ?

— Конечно, — сказалъ Пасторъ.

Ангелъ прошелъ прямо въ домъ, все еще раздумывая о чемъ то, и, встрѣтивъ въ передней Делію, остановилъ ее и началъ подробно разспрашивать о разницѣ между служанками и дамами.

— Вы простите мнѣ за мою смѣлость, сэръ, — сказалъ Хорроксъ. — Но тутъ грозитъ непріятность этому горбатому джентельмену, который у васъ гоститъ.

— Что вы! — сказалъ Пасторъ, — не можетъ быть? Въ чемъ дѣло?

— Видите ли, сэръ Дисонъ Готчъ, сэръ!… Онъ очень разсердился!.. Такъ ругается, сэръ… Но я счелъ своимъ долгомъ предупредить васъ, сэръ. Онъ рѣшилъ подать въ судъ, вотъ изъ-за этой колючей проволоки. Твердо рѣшилъ, сэръ…

— Сэръ Джонъ Готчъ! — сказалъ Пасторъ. — Проволока! Я ни чего не понимаю.

— Онъ поручилъ мнѣ узнать, кто это сдѣлалъ. Знаете… долгъ службы, сэръ. Очень непріятная обязанность, сэръ!..

— Колючая проволока? Долгъ службы? Не понимаю васъ, Хорроксъ.

— Боюсь, сэръ, что нѣтъ никакого сомнѣнія въ правдивости показаній. Я все очень тщательно провѣрилъ, сэръ.

И полисменъ началъ разсказывать Пастору о новомъ и страшномъ проступкѣ, совершенномъ небеснымъ посѣтителемъ.

Но намъ нѣтъ надобности подробно останавливаться на этомъ объясненіи или на послѣдовавшемъ признаніи Ангела. (Что касается меня, то, кажется, нѣтъ ничего скучнѣе діалога). Оно открыло новую черту въ ангельскомъ характерѣ, картинку ангельскаго негодованія. Тѣнистая аллея, окропленная солнцемъ, густыя изгороди по сторонамъ, сплошь покрытая цвѣтками каприфолій и душистаго горошка, и маленькая дѣвочка, собирающая цвѣты и позабывшая совсѣмъ про колючую проволоку, которая вдоль Сиддермортоновской дороги охраняла достоинство сэра Джона Готча отъ «плебеевъ» и презрѣннаго «милліона». Потомъ, вдругъ, оцарапанная дѣтская ручка, крикъ боли, и Ангелъ, сочувствующій, утѣшающій, любопытствующій. Слезливыя объясненія и за ними — совершенно новое проявленіе въ ангельской натурѣ — негодованіе. Ожесточенное нападеніе на колючую проволоку сэра Джона Готча; колючая проволока разодрана, согнута, сорвана… Впрочемъ, Ангелъ дѣйствовалъ безъ всякой личной злобы, видя въ проволокѣ лишь отвратительное, злое растеніе, предательски запрятавшееся среди другихъ. Наконецъ, объясненія Ангела раскрыли передъ Пасторомъ картину, изображающую Ангела одного среди совершеннаго имъ разрушенія, дрожащаго и удивляющагося этой внезапной силѣ, совершенно новой и невѣдомой, которая въ немъ проснулась и побудила его наброситься съ такимъ ожесточеніемъ и разорвать проволоку. Онъ удивлялся также алой крови, которая ручейкомъ стекала по его пальцамъ.

— Въ такомъ случаѣ это еще ужаснѣе! — сказалъ Ангелъ, когда Пасторъ объяснилъ ему искусственное происхожденіе проволоки. — Если бы я увидѣлъ того человѣка, который поставилъ этотъ глупожестокій предметъ тамъ, чтобы сдѣлать боль маленькимъ дѣтямъ, я увѣренъ, что попытался бы ему самому причинить тоже боль. Я никогда еще не испытывалъ такого чувства. Я, очевидно, понемногу начинаю самъ заражаться и загрязняться порочностью и злобностью этого міра.

— Подумать только, вы, люди, такъ глупы, что поддерживаете законы, позволяющіе человѣку дѣлать такія злобныя вещи! Да… я знаю! Вы скажете: такъ должно быть! По какимъ то особымъ причинамъ. Но это только злитъ меня еще больше! Почему поступокъ не можетъ покоиться на собственныхъ качествахъ?… Какъ у насъ, въ Ангельской странѣ?

Вотъ инцидентъ, полная исторія котораго теперь постепенно раскрывалась Пастору; Хорроксъ сообщилъ ему голые контуры фактовъ, а Ангелъ — настроеніе и окраску. Случился этотъ эпизодъ за день до музыкальнаго утра въ Сиддермортоновскомъ Замкѣ.

— Вы сообщили сэру Джону, кто повредилъ его проволоку? — спросилъ Пасторъ, — и вы увѣрены?

— Совершенно увѣренъ, сэръ. Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія что это былъ тотъ джентельменъ, который у васъ гоститъ, сэръ. Я еще сэру Джону ничего не сказалъ, сэръ, но я долженъ буду ему сказать сегодня вечеромъ, сэръ. Только не примите это, сэръ, за личную обиду. Только долгъ меня обязываетъ, сэръ. Кромѣ того…

— Разумѣется, — сказалъ поспѣшно Пасторъ. — Разумѣется, это вашъ долгъ. А какъ поступитъ сэръ Джонъ?

— Онъ очень озлобленъ противъ лица, совершившаго проступокъ… покушеніе на чужую собственность… и посягательство на его владѣнія…

Пауза. Хорроксъ сдѣлалъ какое то движеніе. Пасторъ, съ галстухомъ теперь почти на спинѣ (крайне необычное для него явленіе) тупо уставился на носки своихъ башмаковъ.

— Я подумалъ, что лучше будетъ если предупрежу васъ, сэръ, — сказалъ Хорроксъ.

— Да, — сказалъ Пасторъ. — Благодарю васъ, Хорроксъ, благодарю.

Онъ почесалъ затылокъ.

— Можетъ быть, вы… Мнѣ кажется, лучше будетъ… А вы твердо увѣрены, что это сдѣлалъ м-ръ Ангелъ?

— Шерлокъ Холмсъ, сэръ, не могъ быть болѣе увѣренъ!

— Въ такомъ случаѣ я, пожалуй, дамъ вамъ записочку къ сэръ Джону.

XXXIX.

Разговоръ Пастора за обѣдомъ въ этотъ вечеръ, послѣ того какъ Ангелъ разсказалъ все относительно проволоки, вертѣлся все время вокругъ мрачныхъ объясненій, тюрьмы и безумія.

— Теперь слишкомъ поздно открыть про васъ правду, — сказалъ Пасторъ. — Кромѣ того, это невозможно. Я не знаю, что имъ сказать. Очевидно, придется мужественно ждать хода событій. Я никакъ не могу рѣшиться… я мечусь во всѣ стороны. Меня смущаютъ эти два міра. Если бы вашъ Ангельскій міръ былъ только сномъ, или если бы этотъ міръ былъ только сномъ, или если бы я могъ повѣрить въ любой или сразу въ оба сна, — то я зналъ бы что дѣлать. Но вотъ передо мною настоящій, реальный Ангелъ, и настоящая, реальная повѣстка къ мировому — и кто примиритъ одно съ другимъ, право не знаю. Надо будетъ мнѣ поговорить съ Толчемъ… Но онъ не пойметъ. Никто не пойметъ.

— Боюсь, что причиняю вамъ ужасныя непріятности… Мое вопіющее невѣжество во всемъ, что касается этого міра…

— Да не въ васъ дѣло, — сказалъ Пасторъ. — Не въ васъ. Я вижу и сознаю, что вы внесли нѣчто новое, невѣдомое и прекрасное въ мою жизнь. Не въ васъ дѣло. А во мнѣ. Если бы у меня было больше вѣры въ то или другое. Если бы я могъ полностью, безгранично повѣрить въ этотъ міръ, и назвать васъ Ненормальнымъ Явленіемъ, какъ дѣлаетъ Крёмпъ! Но нѣтъ! Земно-Небесное, Небесно-земное!.. Туда-сюда…

— Да! А Готчъ навѣрное будетъ очень рѣзокъ и грубъ, очень грубъ! Онъ всегда грубъ! А этотъ случай ставитъ меня въ зависимость отъ него. Я знаю, онъ имѣетъ очень дурное вліяніе на всю округу. Пьетъ, играетъ въ карты! Хуже! Но приходится воздавать Кесарево Кесарю… Кромѣ того, онъ ярый врагъ отдѣленія Церкви отъ Государства.

Потомъ Пасторъ возвращался къ провалу музыкальнаго утра.

— Вы такъ положительны, — повторилъ онъ нѣсколько разъ.

Ангелъ пошелъ къ себѣ въ комнату, озадаченный и очень разстроенный. Съ каждымъ днемъ міръ все грознѣе и грознѣе хмурился на него и на его ангельскіе пріемы и манеры. Онъ ясно сознавалъ и видѣлъ, какъ все удручающе дѣйствуетъ на Пастора, но не могъ себѣ представить, какъ предотвратить это. Все было такъ странно и невразумительно. Кромѣ того, его опять дважды, въ деревнѣ, закидали камнями…

На постели онъ увидалъ свою скрипку, на томъ мѣстѣ куда онъ ее положилъ передъ обѣдомъ. И взявъ ее, онъ началъ играть, ища хоть въ этомъ утѣшеніе. Но теперь онъ уже не игралъ какое то радостное видѣніе Ангельской Страны. Желѣзо нашего человѣческаго міра уже входило въ его душу. Въ теченіе вотъ уже недѣли онъ успѣлъ узнать и боль, и страданіе, озлобленность, подозрѣніе и ненависть. Въ душѣ его пробуждалось новое чувство протеста, бунта. Онъ игралъ мелодію, все еще сладостную и нѣжную, какъ и всѣ, что раздаются въ Ангельской Странѣ, но въ которой звучали новыя нотки, нотки человѣческаго страданія и стремленія, то возрастающія почти до вызова, то постепенно гаснущія до какой то жалобной грусти. Онъ игралъ очень тихо, про себя, чтобы утѣшить именно себя, но Пасторъ слышалъ его, и всѣ его тревоги и заботы сразу потонули въ какой-то туманной грусти, въ грусти, которая была очень далека отъ печали. Кромѣ Пастора, у Ангела была еще слушательница, о которой ни тотъ, ни другой не подозрѣвали.

Делія.

XL.

Она находилась отъ Ангела всего въ четырехъ пяти аршинахъ, въ маленькой клѣтушкѣ западнаго мезонина. Окошечко ея маленькой бѣленькой комнатки было раскрыто. Она стояла на колѣняхъ, на своемъ сундучкѣ изъ черной жести, облокотившись о подоконникъ и подперевъ щеки руками. Надъ соснами плыла молодая луна и лучи ея, легкіе и безцвѣтные, тихо ложились на молчаливо спящій міръ. Лучи эти падали также на ея блѣдное личико и раскрывали новыя глубины въ ея мечтающихъ глазахъ. Ея пухлыя, мягкія губы немного раскрылись и сквозь нихъ виднѣлись маленькіе бѣлые зубки.

Делія о чемъ то думала, случайно, безсознательно, какъ часто думаютъ дѣвушки. Она, собственно, скорѣе чувствовала, чѣмъ думала; какія то облака прекрасныхъ, лучистыхъ переживаній проносились по ясному небу ея мысли, воплощались въ какіе то образы, быстро мѣнявшіеся и исчезавшіе. Въ ней была вся та чудесная душевная нѣжность, то дивное, высокое желаніе самопожертвованія, которыя такъ неизъяснимо зарождаются и живутъ въ дѣвичьей душѣ, которыя живутъ какъ будто для того только, чтобы вскорѣ быть снова затоптаны грубыми и жестокими капризами повседневности, чтобы быть снова вспаханы безсердечно и безжалостно, какъ вспахиваетъ пахарь клеверъ, выросшій на его полѣ. Еще задолго до того какъ заигралъ Ангелъ, стояла она и вглядывалась въ озаренную луной ночь… ожидая. Потомъ, вдругъ, внезапно, тихая неподвижная красота серебра и тѣней была залита сладостной музыкой.

Она не шевельнулась, но губы ея сомкнулись и глаза стали еще мягче. Она и раньше думала о странномъ обаяніи, которое вдругъ засіяло въ этомъ несчастномъ горбунѣ, когда онъ заговорилъ съ ней на закатѣ; объ этомъ и о десяткахъ другихъ его взглядахъ, пойманныхъ ею, о случайныхъ поворотахъ, и, даже, однажды, прикосновеніи руки. Теперь музыка какъ бы вызывала передъ ея глазами его лицо, его взглядъ, полный полу-любопытствующаго одиночества, старающійся заглянуть въ ея лицо, ея глаза, въ нее и черезъ нее — въ далекія глубины ея души. Теперь онъ какъ будто говорилъ непосредственно съ ней и разсказывалъ ей о своемъ одиночествѣ и о всѣхъ своихъ горестяхъ. О! Эта печаль, эта тоска! Ибо у него, дѣйствительно, было какое-то горе! Но какимъ образомъ могла бѣдная служаночка помочь ему, этому мягкому, сдержанному джентельмену, который держалъ себя такъ внимательно и ласково, игралъ такъ сладостно! Музыка была такъ сладостна и остра, она была такъ близка къ мыслямъ ея сердца, что вскорѣ одна рука крѣпко сжала другую и слезы потекли по ея личику.

Впрочемъ, какъ навѣрное объяснилъ бы вамъ Кремпъ, съ людьми случаются такого рода вещи только въ томъ случаѣ, если у нихъ что-то неладно въ нервной системѣ. Но вѣдь съ научной точки зрѣнія, влюбленность тоже есть состояніе явно патологическое.

Увы, я къ сожалѣнію сознаю, что эта часть моего разсказа крайне неприлична. Я даже подумалъ было, не погрѣшить ли мнѣ сознательно противъ истины, дабы снискать благосклонность читательницъ. Но я не могу. Это свыше моихъ силъ. И я рѣшился остаться правдивымъ, вѣрнымъ дѣйствительности. Делія должна остаться тѣмъ, чѣмъ она въ дѣйствительности была — простой служанкой. Я знаю, что одарить простую служанку, и въ особенности англійскую служанку, утонченными чувствами человѣческаго существа, изобразить ее говорящей и думающей иначе, чѣмъ какое то безграмотное, безсознательное животное — значитъ поставить себя внѣ сферы респектабельныхъ, приличныхъ писателей. Въ наши дни опасно, даже мысленное, общеніе съ прислугой. Я могу только робко пытаться (и, знаю, пытаться напрасно) извинить себя тѣмъ, что Делія была очень исключительной служанкой. Возможно, если изслѣдовать этотъ вопросъ потщательнѣе, то могло бы и оказаться, что ея родители или болѣе далекіе предки принадлежали къ высшему, среднему классу — что она была сотворена изъ болѣе тонкаго сорта среднеклассовой глины. И (можетъ быть, это мнѣ лучше поможетъ) я обѣщаю, что въ какомъ нибудь будущемъ своемъ произведеніи я исправлю свою ошибку, и терпѣливый читатель получитъ общепринятый типъ, съ колоссальными руками и ногами, систематически уродливымъ произношеніемъ, съ отсутствіемъ фигуры (только у дѣвушекъ средняго класса бываютъ фигуры — фигура не по средствамъ служанкѣ), наличностью челки (по соглашенію) и добродушной готовностью промѣнять свою честь и самоуваженіе за нѣсколько шиллинговъ. Это — всѣми признанное представленіе объ англійской служанкѣ, типичная англійская женщина (когда у нея отняты деньги и таланты), какой она появляется въ произведеніяхъ современныхъ авторовъ. Но Делія, какимъ то образомъ, была совершенно иная. И мнѣ только остается сожалѣть объ этомъ… но, увы, не отъ меня это зависѣло.

Докторъ Кремпъ дѣйствуетъ.

XLI.

На слѣдующее утро рано, Ангелъ прошелъ черезъ село, и перелѣзши черезъ заборъ, сталъ пробираться сквозь высокіе по поясъ камыши, растущіе по берегамъ Сиддера. Онъ направлялся къ Бэндрамскому Заливу взглянуть поближе на море, которое въ ясные дни бывало видно съ болѣе высокихъ частей Сиддермортоновскаго Парка. Внезапно онъ наткнулся на Кремпа, сидѣвшаго на бревнѣ и курившаго трубку. (Кремпъ всегда выкуривалъ ровно восьмушку табаку въ недѣлю, и всегда курилъ на свѣжемъ воздухѣ).

— А! — сказалъ Кремпъ своимъ самымъ, что ни есть, здоровымъ и веселымъ голосомъ — Ну, какъ крыло?

— Очень хорошо! — отвѣтилъ Ангелъ. — Больше не болитъ.

— Вы, вѣроятно, знаете, что сейчасъ нарушаете право недвижимой собственности?

— Нарушаю право недвижимой собственности? — переспросилъ Ангелъ.

— Вѣроятно вы не знаете, что это означаетъ? — сказалъ Кремпъ.

— Не знаю! — сказалъ Ангелъ.

— Поздравляю васъ! Вы вступили безъ позволенія въ чужое владѣніе, вотъ оно что…. Не знаю, долго ли вы еще будете выдерживать эту роль, но пока вы ее выдерживаете замѣчательно хорошо. Вначалѣ я думалъ, что вы маттоидъ, но вы такъ поразительно послѣдовательны. Ваше какъ бы полное невѣдѣніе элементарныхъ фактовъ жизни, разумѣется, очень забавная поза. Вы иногда не выдерживаете все до конца и дѣлаете, конечно, промахи; впрочемъ очень немногіе. Но, право, мы двое прекрасно понимаемъ другъ друга.

Онъ посмотрѣлъ на Ангела съ улыбкой.

— Вы бы и Шерлока Холмса озадачили! Мнѣ очень хотѣлось бы знать, кто же вы такой въ концѣ концовъ?

Ангелъ улыбнулся ему въ отвѣтъ, приподнявъ брови, и протянувъ впередъ руки.

— Вы не можете узнать, кто я! Ваши глаза слѣпы, ваши уши глухи, ваша душа темна ко всему, что есть во мнѣ чудеснаго. И безполезно мнѣ увѣрять васъ, что я случайно упалъ въ вашъ міръ!..

Докторъ махнулъ трубкой.

— Пожалуйста, оставьте это! Я не хочу копаться въ вашей частной жизни, если у васъ есть причины что-то скрывать. Мнѣ только хотѣлось бы одного, чтобы вы немного подумали о здоровьи и о состояніи ума Пастора. Онъ вѣдь, дѣйствительно, вѣритъ вашему разсказу.

Ангелъ пожалъ своими, все уменьшавшимися съ каждымъ днемъ крыльями.

— Вы не знали его до вашего прибытія сюда. Онъ страшно измѣнился. Раньше онъ былъ всегда очень аккуратенъ и уравновѣшенъ. А за послѣднія двѣ недѣли онъ сталъ страшно разсѣянъ, и взглядъ его сталъ какой то странный, словно прикованный къ пространству. Въ прошлое воскресенье, когда онъ говорилъ свою проповѣдь, то онъ взошелъ на амвонъ безъ запонокъ и безъ галстуха, и избралъ текстомъ: «Глазъ не видалъ и ухо не слыхало». Онъ дѣйствительно вѣрить всей этой чепухѣ про Ангельскую Страну. Онъ прямо на порогѣ тихаго помѣшательства!

— Вы все хотите видѣть со своей точки зрѣнія! — сказалъ Ангелъ.

— Каждый такъ и долженъ видѣть! Мнѣ, по крайней мѣрѣ, весьма прискорбно видѣть этого бѣднаго старика, который далъ себя загипнотизировать такъ, какъ вы его загипнотизировали. Я не знаю ни кто вы, ни откуда вы появились, но предупреждаю васъ, что не позволю бѣднаго старичка еще долго такъ дурачить!

— Но его никто не дурачитъ! Ему просто начинаетъ сниться міръ, который до сихъ поръ лежалъ внѣ предѣловъ его знанія и опыта.

— Оставьте! — сказалъ Кремпъ. — Я-то не изъ тѣхъ, которыхъ можно морочить. Вы — одно изъ двухъ: или вырвавшійся на волю сумасшедшій (чему не вѣрю), или просто на просто мошенникъ. Одно изъ двухъ. Я немножко, кажется, знаю этотъ нашъ міръ, если мало знаю вашъ. Ну вотъ. Если вы не перестанете морочить Хилльера, я дамъ знать въ полицію и посажу васъ или въ тюрьму, коли будете настаивать на вашей баснѣ, или же въ сумасшедшій домъ. Даю вамъ клятву, что я освидѣтельствую васъ и объявлю васъ умалишеннымъ, только бы удалить васъ изъ нашего села. Дѣло не только въ Пасторѣ, какъ вы навѣрное знаете. Надѣюсь, что теперь вамъ все ясно. Что вы мнѣ на это скажете?

Съ дѣланнымъ, весьма спокойнымъ видомъ докторъ досталъ свой перочинный ножикъ и началъ ковырять въ своей трубкѣ. Во время послѣдняго монолога она потухла.

Нѣсколько мгновеній оба молчали. Ангелъ, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, сталъ осматриваться по сторонамъ. Докторъ вынулъ комокъ табаку изъ трубки, отбросилъ его въ сторону, закрылъ ножикъ и спряталъ его въ жилетный карманъ. Онъ не намѣревался говорить такъ рѣзко, но длинные монологи всегда волновали его.

— Тюрьма? — сказалъ Ангелъ. — Сумасшедшій домъ! Позвольте!..

Тутъ онъ вспомнилъ объясненія Пастора.

— Нѣтъ, только не это!

Онъ подошелъ къ Кремпу съ расширенными глазами и распростертыми руками.

— Я такъ и думалъ, что вы, по меньшей мѣрѣ, будете знать значеніе этихъ вещей!.. Садитесь! — сказалъ Кремпъ, головой указывая ему на мѣсто рядомъ съ собой на бревнѣ.

Ангелъ, дрожа, усѣлся на бревно и испуганно уставился на Кремпа.

Кремпъ доставалъ свой кисетъ съ табакомъ.

— Вы странный человѣкъ! — сказалъ Ангелъ. — Ваши убѣжденія какъ… стальныя западни…

— Совершенно вѣрно! — подтвердилъ Кремпъ, польщенный.

— Но говорю вамъ… увѣряю васъ, все случилось такъ, какъ я сказалъ… я ничего не знаю, или, по меньшей мѣрѣ, не помню, чтобы я зналъ хоть что нибудь объ этомъ мірѣ до того момента, когда я очутился въ ночной тьмѣ на топи около Сиддерфорда!..

— А гдѣ же вы научились нашему языку?

— Не знаю! Только увѣряю васъ… Впрочемъ у меня нѣтъ ни малѣйшей крошки доказательства, которое убѣдило бы васъ…

— И вы дѣйствительно… сказалъ Кремпъ, вдругъ оборачиваясь къ нему и смотря ему въ глаза, — вы дѣйствительно вѣрите, что до этого вѣчно находились въ какомъ то небесномъ царствѣ.

— Вѣрю! — отвѣтилъ Ангелъ.

— Глупости! — сказалъ Кремпъ и снова закурилъ свою трубку. Онъ сидѣлъ нѣкоторое время, облокотившись рукой о колѣно и молча курилъ. Потомъ лицо его стало менѣе озадаченнымъ.

— Впрочемъ, возможно… — сказалъ онъ скорѣе себѣ, чѣмъ Ангелу и снова замолчалъ.

— Видите ли, — началъ онъ опять. — Существуетъ такое научное явленіе, именуемое раздвоеніемъ личности… Человѣкъ иногда забываетъ кто онъ, и думаетъ, что онъ — кто нибудь другой. Оставляетъ свой домъ, друзей, все, и начинаетъ вести двойную жизнь. Мѣсяцъ или два тому назадъ такой случай былъ описанъ въ «Природѣ». Тотъ человѣкъ временами чувствовалъ себя англичаниномъ, съ болѣе развитой правой рукой, а временами уроженцемъ Уэльса и лѣвшой. Когда онъ былъ англичаниномъ, онъ не могъ говорить поваллійски, а когда онъ былъ валлійцемъ — не зналъ англійскаго… Хм!

Онъ неожиданно опять повернулся къ Ангелу и сказалъ:

— Домъ!

Онъ думалъ, что, можетъ быть, сумѣетъ пробудить въ Ангелѣ какое-то скрытое воспоминаніе его потерянной юности. Онъ продолжалъ.

— Па… па… Ma… ма; папочка, мамочка, мамуся, отецъ, батюшка, матушка… мать… Нѣтъ безполезно! Чего вы смѣетесь?

— Такъ! — сказалъ Ангелъ. — Вы меня немного удивили… больше ничего! Недѣлю тому назадъ я былъ бы весьма озадаченъ этими словами, а теперь… ничего.

Кремпъ молча осудилъ Ангела уголкомъ глаза.

— У васъ умное лицо. Вы почти заставляете меня повѣрить вамъ. Во всякомъ случаѣ вы не обыкновенный сумасшедшій. Вы въ общемъ разсуждаете вполнѣ здраво… и нормально… только какъ то странно изолированы отъ прошлаго… Хорошо было бы васъ показать Максу Нордау или Ломброзо, или кому нибудь изъ этихъ послѣдователей Сальпетріере. Здѣсь, въ этой дырѣ, нѣтъ никакой практики въ области психическихъ заболѣваній. Есть одинъ идіотъ… только онъ такой ужъ безнадежно-идіотскій идіотъ!.. А всѣ остальные черезчуръ ужъ нормальные люди…

— Возможно этимъ и объясняется ихъ поведеніе, — замѣтилъ въ раздумьи Ангелъ.

— Но если взвѣсить ваше положеніе здѣсь — продолжалъ Кремпъ, словно не разслышавъ замѣчанія — я считаю ваше вліяніе здѣсь чрезвычайно вреднымъ. Эти фантазіи заразительны. Тутъ не одинъ только Пасторъ. Здѣсь живетъ человѣкъ по имени Шайнъ, который уже заразился этой басней, пьетъ мертвую вотъ уже недѣля, и вызываетъ на кулачки всякаго, кто скажетъ, что вы не Ангелъ. Потомъ, какъ я слышалъ, въ Сиддерфордѣ другой заразился этой маніей, уже на религіозной почвѣ. Эти штуки быстро распространяются. Надо было бы собственно установить карантинъ для опасныхъ и вредныхъ идей. И я слышалъ еще про одинъ случай…

— Но что же мнѣ дѣлать? — спросилъ Ангелъ. — Предположимъ, что я дѣйствительно (совершенно невольно) приношу вредъ…

— Вы можете покинуть это село! — сказалъ Крёмпъ.

— Въ такомъ случаѣ я лишь попаду въ другое, такое же село.

— Это не мое дѣло — сказалъ Крёмпъ. — Переѣзжайте, куда хотите. Только уѣзжайте отсюда. Оставьте въ покоѣ этихъ трехъ людей: Пастора, Пэайна и маленькую служанку, чьи головы уже кружатся отъ галлереи Ангеловъ…

— Но, — попробовалъ было возразить Ангелъ, — встать лицомъ къ лицу съ вашимъ міромъ. Увѣряю васъ, не могу! И оставить Делію! Я не понимаю!.. Я не знаю, какъ добывать себѣ работу. Пищу, кровъ… И я начинаю бояться человѣческихъ существъ…

— Глупости, фантазіи — сказалъ Крёмпъ, наблюдая его. — Манія преслѣдованія!..

— Впрочемъ, безполезно такъ настойчиво васъ раздражать — сказалъ докторъ неожиданно, — но положеніе вещей въ такомъ видѣ какъ оно сейчасъ — совершенно невозможно!

Рѣзкимъ движеніемъ онъ всталъ.

— Добрый день, м-ръ Ангелъ! — сказалъ онъ. — Однимъ словомъ… и я это говорю въ качествѣ медицинскаго консультанта этого прихода… вы имѣете на всѣхъ очень нездоровое вліяніе. Мы не можемъ терпѣть дальше ваше присутствіе здѣсь. И вы должны уѣхать!

Онъ повернулся и зашагалъ по травѣ къ дорогѣ, оставивъ Ангела уныло сидящимъ на бревнѣ.

— Нездоровое вліяніе?! — повторилъ медленно Ангелъ, глядя тупо передъ собой и стараясь понять значеніе этихъ словъ.

Сэръ Джонъ Готчъ дѣйствуетъ.

XLII.

Сэръ Джонъ Готчъ былъ низенькаго роста человѣчекъ, съ жидкими волосами, маленькимъ худымъ носомъ, торчащимъ на сморщенномъ лицѣ: ходилъ онъ въ узкихъ коричневыхъ гетрахъ и носилъ хлыстъ.

— Какъ видите, я пришелъ — сказалъ онъ, когда миссисъ Хиниджеръ затворила за нимъ дверь.

— Благодарю васъ! — сказалъ Пасторъ. — Весьма признателенъ. Весьма, весьма признателенъ!

— Очень радъ услужить вамъ! — въ свою очередь отвѣтилъ сэръ Джонъ Готчъ (Угловатая пауза).

— Этотъ случай, — сказалъ Пасторъ. — Этотъ злосчастный случай съ колючей проволокой… это, дѣйствительно, весьма… прискорбный случай…

Сэръ Джонъ Готчъ сталъ въ рѣшительно болѣе угловатую позу.

— Да! — сказалъ онъ.

— Видите ли, такъ какъ м-ръ Ангелъ въ настоящее время — мой гость…

— Что еще на даетъ ему повода рвать мою проволоку, — сказалъ рѣзко сэръ Джонъ Готчъ.

— Ровно никакого.

— Могу я спросить, кто такой этотъ м-ръ Ангелъ? — спросилъ сэръ Джонъ Готчъ съ неожиданностью, говорившей о давнишней подготовкѣ вопроса.

Пальцы Пастора тотчасъ же подскочили къ его подбородку. Какой будетъ толкъ разсказывать такому человѣку, какъ сэръ Джонъ Готчъ, про Ангеловъ!

— Сказать вамъ всю правду, — сказалъ Пасторъ. — Тутъ маленькая тайна.

— Лэди Хаммергаллоу мнѣ это уже сказала…

Лицо Пастора сразу сдѣлалось ярко краснымъ.

— А знаете ли вы, — продолжалъ сэръ Джонъ Готчъ почти безъ паузы, — что онъ ходитъ по селу и проповѣдуетъ Соціализмъ?

— Господи! — воскликнулъ Пасторъ. — Не можетъ быть.

— Да! Онъ останавливаетъ каждаго встрѣчнаго крестьянина и спрашиваетъ его почему онъ долженъ работать въ то время, какъ мы… т. е. я и вы… ничего не дѣлаемъ! Онъ говорилъ, что мы должны дать всѣмъ людямъ такое же образованіе, какъ получили вы и я… очевидно на средства, получаемыя отъ налоговъ! Онъ увѣрялъ еще, что мы… т. е. вы и я… нарочно держимъ людей во тьмѣ невѣжества… пре…па…рируемъ ихъ… начиняемъ ихъ гнилушками.

— Господи! — сказалъ Пасторъ. — А я и не подозрѣвалъ!

— И это проволоку онъ содралъ въ видѣ демонстраціи, увѣряю васъ, въ видѣ соціалистической демонстраціи. И если мы во-время не обуздаемъ его, какъ слѣдуетъ, то скоро онъ разнесетъ всѣ мои заборы и изгороди, а потомъ запылаютъ всѣ стога и гумна, и каждое проклят… (Простите, Пасторъ. Я знаю, что всегда злоупотребляю этимъ словомъ)… каждое благословенное фазанье яйцо будетъ унесено. Я знаю этихъ…

— Соціалистъ! — сказалъ Пасторъ, видимо сильно разстроенный. — Я; право, не подозрѣвалъ!..

— Какъ видите, вотъ почему я хочу привлечь къ суду этого джентельмена, хотя онъ и вашъ гость. Мнѣ кажется, онъ слишкомъ злоупотребилъ вашимъ отеческимъ…

— Только не отеческимъ! — сказалъ Пасторъ. — Увѣряю васъ…

— (Извиняюсь, дорогой Пасторъ, это у меня такъ… сорвалось съ языка). Онъ злоупотребилъ вашей добротой для того, чтобы тутъ повсюду сѣять смуту и недовольство, натравливать одинъ классъ населенія на другой и заставить бѣдныхъ бастовать и потомъ голодать…

Пальцы Пастора снова заиграли у подбородка.

— Итакъ, одно изъ двухъ! — заявилъ сэръ Джонъ Готчъ, — Или этотъ вашъ… гость покидать нашъ приходъ, или я подаю въ судъ. Это мое окончательное и безповоротное рѣшеніе.

Ротъ Пастора совершенно искривился.

— Вотъ какъ обстоитъ дѣло сказалъ сэръ Джонъ, вскрчивъ на ноги. — И если бы не вы, я бы сразу возбудилъ дѣло. А теперь — вамъ рѣшить: подавать ли мнѣ въ судъ или нѣтъ!

— Видите-ли — началъ Пасторъ страшно озадаченный.

— Да?

— Все это надо устроить.

— Онъ — бездѣльникъ и смутьянъ… я знаю это. Но я даю вамъ недѣлю срока…

— Благодарю васъ — сказалъ Пасторъ. — Я вполнѣ вхожу въ ваше положеніе. Я сознаю, что создавшееся положеніе вещей начинаетъ становиться невозможнымъ…

— Мнѣ очень непріятно причинять вамъ всѣ эти хлопоты, но что дѣлать, — сказалъ сэръ Джонъ.

— Итакъ, недѣля сроку? — переспросилъ Пасторъ.

— Да, — ровно недѣля, — отвѣтилъ сэръ. Джонъ, прощаясь.

Когда Пасторъ вернулся въ свой кабинетъ, проводивъ Готча, онъ долго сидѣлъ передъ письменнымъ столомъ, что-то обдумывая.

— Недѣля! — повторилъ онъ послѣ долгаго молчанія. — Вотъ тутъ Ангелъ, прекрасный Ангелъ, который пробудилъ мою душу къ Красотѣ и Радости, который открылъ моимъ взорамъ Сказочную Страну и нѣчто большее, чѣмъ Сказочная Страна… и я только что обѣщалъ выгнать его въ недѣльный срокъ! Ахъ, изъ чего сдѣланы мы, люди!.. Какъ я ему это скажу?

Онъ началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ прошелъ въ столовую, подошелъ къ окну и началъ тупо смотрѣть на поле пшеницы. Столъ былъ уже накрытъ къ завтраку. Потомъ онъ повернулся, все еще какъ бы во снѣ, и почти машинально налилъ себѣ рюмку хересу.

Утесъ надъ моремъ.

XLIII.

Ангелъ лежалъ на верхушкѣ утеса, возвышающагося надъ Бэндрамскимъ заливомъ и смотрѣлъ внизъ на сверкающее море. Прямо изъ подъ локтей его отвѣсно свисалъ утесъ, вышиной въ пятьсотъ семь футовъ, до самаго уровня воды, и морскія птицы рѣяли и плыли надъ нимъ. Верхняя часть утеса была изъ зеленовато-мѣлового камня, нижнія двѣ трети изъ желтовато-краснаго, кое-гдѣ опоясаннаго гипсовыми полосами; изъ полдюжины различныхъ точекъ вырывались струйки воды и длинными водопадами спускались по его склону. Внизу на кремнистомъ берегу лѣнились волны, а тамъ далеко, въ тѣни другого утеса, вода окрашивалась въ тысячу зеленыхъ и пурпуровыхъ оттѣнковъ, оттѣненныхъ пятнами и полосками пѣны. Воздухъ былъ напоенъ солнцемъ, и журчавшимъ водопадикомъ, и глухими стенаніями моря внизу. Временами бабочки перепархивали черезъ край утеса и множество морскихъ птицъ садилось на него отдыхать или летали туда-сюда надъ нимъ.

Ангелъ лежалъ съ разбитыми, сморщившимися крыльями, сгорбленными на его спинѣ, и слѣдилъ за чайками, галками и сороками, кружащимися на солнцѣ, вздымающимися, опускающимися, носящимися то внизъ къ самой водѣ, то ввысь въ ослѣпительную синеву неба. Долго такъ лежалъ Ангелъ и смотрѣлъ на нихъ, какъ онѣ летали взадъ-впередъ съ широко распростертыми крыльями. Онъ смотрѣлъ на нихъ, и, по мѣрѣ того, какъ смотрѣлъ, вспоминалъ съ безконечно глубокой тоской рѣки звѣзднаго свѣта и всю сладость страны, изъ которой онъ пришелъ. Надъ головой, быстро и легко скользя по воздуху, пронеслась чайка, широко распластавъ на, фонѣ синевы свои бѣлыя, ясныя крылья. И внезапно какая то тѣнь легла на глаза Ангела, въ нихъ потухъ солнечный свѣтъ; онъ вспомнилъ о своихъ связанныхъ крыльяхъ, закрылъ лицо рукой и зарыдалъ.

Женщина, шедшая по тропинкѣ черезъ поле на вершинѣ утеса, увидѣла только скрючившагося горбуна, одѣтаго въ старый, поношенный костюмъ Сиддермортоновскаго Пастора, жалкаго калѣку, глупо растянувшаго у края утеса, и положившаго голову на руку. Она посмотрѣла на него и снова посмотрѣла.

— Ишь, глупенькій, заснулъ у самаго края утеса! — сказала она, и хотя она несла очень тяжелую корзину, все же она подошла къ нему, чтобы разбудить его. Но, приблизившись, она увидала какъ дрожатъ его плечи и услыхала звукъ его рыданій.

Она остановилась на мгновеніе, и лицо ея задергалось и скрючилось въ нѣчто, напоминавшее улыбку. Потомъ тихо ступая, она снова отошла къ тропинкѣ.

— Трудно придумать, что ему сказать! — сказала она. — Бѣдная, несчастная душа!

Впрочемъ Ангелъ скоро пересталъ рыдать и уставился заплаканными глазами на берегъ моря внизу.

— Этотъ міръ, — сказалъ онъ, — какъ то окутываетъ и проглатываетъ меня. Мои крылья такъ-то съеживаются и становятся безполезными. Скоро я превращусь просто на просто въ калѣку, начну стариться, преклонюсь передъ страданіемъ и болью, и умру… Я очень несчастенъ. И я совершенно одинокъ.

Потомъ онъ подперъ подбородокъ руками у самаго края утеса началъ думать о лицѣ Деліи съ яснымъ свѣтомъ въ глазахъ. У Ангела пробудилось странное желаніе пойти къ ней и разсказать ей о своихъ увядшихъ крыльяхъ, обнять ее руками и оплакать вмѣстѣ съ нею страну, которую онъ потерялъ. «Делія!» — шепнулъ онъ тихо про себя. И вскорѣ облако заволокло собою солнце.

Миссисъ Хиниджеръ дѣйствуетъ.

XLIV.

Миссисъ Хиниджеръ весьма удивила, Пастора, когда она постучалась въ дверь его кабинета послѣ чая.

— Простите, сэръ — сказала миссисъ Хиниджеръ, — но могу ли я поговорить съ вами нѣсколько минутъ?

— Разумѣется, миссисъ Хиниджеръ! — отвѣтилъ Пасторъ, не подозрѣвая объ ожидающемъ его новомъ ударѣ. Онъ держалъ въ рукахъ письмо, очень странное и непріятное письмо, отъ епископа, письмо которое раздражало и разстраивало его и которое въ самыхъ рѣзкихъ выраженіяхъ критиковало гостей, допускаемыхъ Пасторомъ въ свой домъ. Только популярный епископъ, живущій въ демократическомъ вѣкѣ, епископъ, который все еще былъ наполовину педагогомъ, могъ написать такое письмо.

Миссисъ Хиниджеръ кашлянула, закрывъ ротъ рукой, и стала бороться съ какимъ то дыхательнымъ разстройствомъ. Пасторъ насторожился. Почти всегда въ ихъ рѣдкихъ бесѣдахъ самъ онъ больше всего бывалъ смущенъ, а особенно, и неизмѣнно, къ концу такихъ разговоровъ.

— Ну? — сказалъ онъ.

— Могу я осмѣлиться спросить, когда м-ръ Ангелъ уѣзжаетъ (кашель).

Пасторъ вздрогнулъ.

— Спросить, когда м-ръ Ангелъ уѣзжаетъ? — повторилъ онъ медленно, желая выиграть время. — Еще одна!

— Мнѣ очень непріятно, сэръ! Но я привыкла служить у господъ, сэръ, и вы себѣ представить не можете, что чувствуешь, когда приходится служить такимъ, какъ онъ!..

— Такимъ… какъ онъ! Правильно ли я донимаю васъ, миссисъ Хиниджеръ, что вамъ м-ръ Ангелъ не нравится?

— Видите-ли сэръ, до того какъ я поступила къ вамъ, сэръ, я семнадцать лѣтъ прослужила у лорда Дёндоллера, и вы сами, сэръ… простите меня, сэръ… вы настоящій джентельменъ, хоть и лицо духовное. И, кромѣ того…

— Господи! воскликнулъ Пасторъ. — Такъ по вашему м-ръ Ангелъ не джентельменъ.

— Къ сожалѣнію, я должна сказать, сэръ…

— Но въ чемъ?.. Господи! Да вѣдь!..

— Къ сожалѣнію, сэръ, но я должна это сказать. Когда вдругъ какая то личность становится сразу вегетаріанцемъ и разстраиваетъ всю кухню, и когда у нея нѣтъ собственнаго багажа, и занимаетъ она сорочки и носки у хозяина, и ѣстъ горошекъ ножемъ (сама видѣла это собственными глазами) и шепчется по угламъ съ горничными, и складываетъ салфетку послѣ обѣда, и ѣстъ рубленное мясо пальцами и играетъ на скрипкѣ среди ночи и не даетъ порядочнымъ людямъ спать, и таращитъ глаза и скалитъ зубы на старшихъ, и ведетъ себя вообще неприлично, — то трудно не сомнѣваться и не думать, сэръ. У насъ, сэръ, слава Богу, существуетъ свобода мысли, и нельзя не дѣлать собственныхъ заключеній!.. Кромѣ того по всей деревнѣ, только о немъ и говорятъ… и это, и все вмѣстѣ…. Я всегда узнаю джентельмена, когда вижу джентельмена, сэръ, и я знаю джентельмена, когда я не вижу джентельмена, и Сюзанна и Джорджъ, мы всѣ это обсудили, такъ какъ мы старшіе изъ прислуги, и такъ сказать болѣе опытные, а что касается Деліи, то надѣюсь, сэръ, что она не доведетъ себя до бѣды съ нимъ, и будьте увѣрены, сэръ, этотъ м-ръ Ангелъ вовсе не то, за что его принимаете сэръ, и чѣмъ скорѣе онъ выберется изъ нашего дома, тѣмъ лучше…

Миссисъ Хиниджеръ внезапно оборвала свою тираду и стояла, задыхаясь, но серьезная, съ глазами, строго уставленными на лицо Пастора.

— Неужели, миссисъ Хиниджеръ! — сказалъ Пасторъ, и прибавилъ — О! Господи!

— Что же я то сдѣлалъ? — спросилъ вдругъ Пасторъ, вскакивая и словно взывая къ безпощадной судьбѣ. — Что же я то сдѣлалъ?

— Не знаю, — сказала миссисъ Хиниджеръ. — Хотя на деревнѣ очень много болтаютъ!..

— Ну, васъ! — сказалъ Пасторъ, подходя къ окну и выглядывая въ садъ. Потомъ онъ обернулся, — слушайте, миссисъ Хиниджеръ! М-ръ Ангелъ уѣдетъ въ теченіе этой недѣли. Это васъ удовлетворяетъ?

— Совершенно, — сказала миссисъ Хиниджеръ — и я увѣрена, сэръ…

Глаза Пастора съ рѣдкой для него краснорѣчивостью остановились на двери.

Ангелъ въ горѣ.

XLV.

— Дѣло просто на просто въ томъ, — сказалъ Пасторъ, — что этотъ міръ не для Ангеловъ.

Занавѣски не были спущены на окнахъ, и внѣшній міръ, окутанный сумерками подъ пасмурнымъ небомъ, казался невыразимо сѣрымъ и холоднымъ. Ангелъ сидѣлъ за столомъ въ уныломъ молчаніи. Ему объявили объ обязательномъ выѣздѣ. Разъ его присутствіе людямъ не нравилось и причиняло непріятности Пастору — онъ покорно подчинился справедливости этого рѣшенія; но что съ нимъ дальше будетъ, онъ себѣ и не представлялъ. Навѣрное, что-нибудь очень непріятное.

— У васъ есть скрипка, — сказалъ Пасторъ. — Только послѣ нашего опыта…

— Я долженъ буду купить вамъ платье… вообще все необходимое… Ахъ, Господи! Вы же не умѣете ѣздить по желѣзной дорогѣ. Не знаете нашей монетной системы! И какъ вы будете нанимать себѣ квартиру! Ходить въ рестораны!.. Нѣтъ, я непремѣнно долженъ съѣздить съ вами вмѣстѣ въ Лондонъ и устроить васъ. Достать вамъ какую-нибудь работу! Но Ангелъ въ Лондонѣ! Зарабатывающій себѣ средства къ существованію! Въ этой холодной сѣрой пустынѣ людей! Что съ вами будетъ!.. Если бы у меня былъ бы хоть одинъ другъ въ жизни, на котораго я могъ бы надѣяться, что онъ повѣритъ мнѣ. Я собственно не долженъ былъ бы васъ прогнать…

— Пожалуйста не волнуйтесь и не безпокойтесь такъ за меня, мой другъ, — сказалъ Ангелъ. — Эта ваша земная жизнь по меньшей мѣрѣ, имѣетъ свой конецъ. И въ ней имѣются утѣшительныя стороны. Есть что-то въ этой вашей жизни… Ваша любовь ко мнѣ, ваши заботы… Я сперва думалъ, что въ жизни нѣтъ ничего прекраснаго…

— И я предаю васъ, — сказалъ Пасторъ, вдругъ охваченный какими то угрызеніями совѣсти. — Зачѣмъ я смѣло не посмотрѣлъ имъ прямо въ лицо и не сказалъ: «Это лучше, что есть въ жизни»! Вѣдь что значитъ вся эта повседневность передъ…?

Онъ внезапно остановился.

— Да!.. Что все это значитъ — сказалъ онъ.

— Я вошелъ въ вашу жизнь только для того, чтобы причинить всѣмъ непріятности и хлопоты, — сказалъ Ангелъ.

— Не говорите этого, — успокаивалъ его Пасторъ. — Вы вошли въ мою жизнь, чтобы пробудить меня. Мнѣ до сихъ поръ все только снилось. Мнѣ снилось, что это нужно, и то… Мнѣ снилось, что эта тѣсная тюрьма — міръ. И этотъ сонъ все еще витаетъ вокругъ меня и смущаетъ меня. Вотъ и все. Даже вашъ отъѣздъ… Развѣ мнѣ не снится, что вы должны уѣхать?

Когда уже Пасторъ былъ въ постели, то мистическая сторона всего дѣла еще яснѣе встала передъ нимъ. Онъ лежалъ не въ силахъ заснуть, и передъ нимъ проносились самыя ужасныя картины, какъ его нѣжный и милый гость бродитъ по безсердечному и жестокому свѣту и терпитъ самыя жестокія непріятности. А его гость былъ безспорно Ангелъ. Онъ попытался снова точно вспомнить всѣ мельчайшія подробности послѣднихъ восьми недѣль. Онъ вспомнилъ жаркій полдень, какъ онъ выстрѣлилъ просто отъ неожиданности, вспомнилъ радужныя крылья и прекрасную фигуру въ шафрановой одеждѣ, корчившуюся на землѣ. Какъ все это ему показалось чудеснымъ! Потомъ его мысли остановились на всемъ, что онъ въ жизни слышалъ о томъ другомъ мірѣ; онъ вспомнилъ видѣнія, которыя вызвала передъ нимъ скрипка, смутныя, сказочныя вѣдѣнія чудесныхъ городовъ Ангельской Страны. Онъ старался вспомнить форму строеній, плодовъ на деревьяхъ, внѣшніе контуры крылатыхъ образовъ, носившихся по воздушнымъ путямъ. И постепенно изъ воспоминаній они выросгали въ реальную дѣйствительность, и съ каждымъ мгновеніемъ становились болѣе яркими по мѣрѣ того, какъ куда-то уходили его горести и заботы, и такъ постепенно, тихо и незамѣтно. Пасторъ скользнулъ изъ всѣхъ треволненій повседневности въ Страну Сновъ.

XLVI.

Делія сидѣла у открытаго окна, надѣясь, что опять услышитъ игру Ангела. Но въ эту ночь ей не суждено было услышать скрипку. Небо было пасмурно, но не густо затянуто тучами, такъ что луна все же была видна. Высоко, высоко разорванныя тучевыя кружева проносились по небу, и луна была то туманнымъ свѣтовымъ пятномъ, то совсѣмъ потухала, то ясно и ярко неслась но синей безднѣ ночи… Вскорѣ Делія услышала, какъ открылась дверь въ садъ, и какая-то фигура вышла въ колеблющуюся блѣдноту луннаго свѣта.

Это былъ Ангелъ. Но вмѣсто безформеннаго своего пальто онъ на этотъ разъ былъ снова одѣтъ въ шафрановую рубашку. Въ неясномъ свѣтѣ одежда эта только какъ-то безцвѣтно блестѣла, а крылья за его спиной. казались свинцово сѣрыми. Онъ началъ бѣгать но саду, хлопая крыльями, прыгая, носясь взадъ-впередъ среди бѣгущихъ пятенъ свѣта и тѣней деревьевъ. Делія слѣдила за нимъ пораженная. Онъ испустилъ безнадежный крикъ и прыгнулъ еще выше. Его сморщенныя крылья сверкнули и упали. Луну заволокло болѣе густой тучкой, и все потемнѣло. Онъ какъ будто подпрыгнулъ футовъ на пять-шесть отъ земли и потомъ неуклюже упалъ на землю. Въ неясной полутьмѣ Делія могла различить, какъ онъ приподнялся чуть чуть съ земли и потомъ услыхала его рыданія.

— Ему больно! — сказала она, сжимая крѣпче губы и не сводя съ него глазъ. — Я должна помочь ему!

Она заколебалась въ нерѣшительности, потомъ встала, быстро скользнула къ двери, тихо спустилась внизъ и вышла въ садъ. Ангелъ все еще лежалъ на газонѣ и безнадежно рыдалъ.

— О! Что случилось? Что съ вами? — спросила Делія, наклоняясь надъ нимъ и робко касаясь его головы.

Ангелъ пересталъ плакать, быстро приподнялся, сѣлъ, и уставился на нее. Онъ видѣлъ ея лицо, озаренное луной и проникнутое жалостью.

— Что съ вами? — спросила она. — Вамъ больно?

Ангелъ тупо осматривался кругомъ, и глаза его остановились на ея лицѣ.

— Делія! — шепнулъ онъ.

— Вамъ больно? — переспросила Делія.

— Крылья мои, — сказалъ Ангелъ — они больше меня не слушаются!

Делія не поняла, но сознавала, что это нѣчто ужасное.

— Очень темно и холодно — шепнулъ Ангелъ. — И крылья мои меня не слушаются.

Ей было безконечно больно видѣть слезы на его лицѣ. Она не знала, что дѣлать.

— Пожалѣйте меня, Делія! — сказалъ Ангелъ, вдругъ протягивая къ ней руки. — Пожалѣйте меня!

Она порывисто опустилась на колѣни и взяла его лицо въ свои руки.

— Я не знаю, не понимаю, въ чемъ дѣло — сказала она. — Но мнѣ жаль… мнѣ жаль васъ отъ всего сердца.

Ангелъ ни слова не сказалъ. Онъ смотрѣлъ на личико ея въ ясномъ свѣтѣ луны, и какое-то выраженіе непонимающаго удивленія зажглось въ его глазахъ.

— Это такой странный міръ! — сказалъ онъ.

Она вдругъ отдернула свои руки. Луну снова заволокло тучей.

— Скажите, чѣмъ я могу помочь вамъ? — шепнула она. — Я все сдѣлаю, чтобы помочь вамъ.

Онъ все еще держалъ ее на разстояніи вытянутой руки отъ себя; отчаяніе на лицѣ его смѣнилось озадаченностью.

— Это такой странный міръ! — повторилъ онъ.

Оба шептали: она, стоя на колѣняхъ; онъ, сидя на газонѣ, среди качающихся, бѣгущихъ лунныхъ бликовъ и темныхъ нятенъ

— Делія! — шепотомъ крикнула миссисъ Хиниджеръ, вдругъ высовываясь изъ своего окна. — Делія!? Это ты?

Оба смущенно взглянули на нее.

— Сейчасъ же возвращайся въ домъ! — сказала миссисъ Хиниджеръ.

— Если бы этотъ м-ръ Ангелъ былъ джентельменомъ (а онъ не джентельменъ), ему было бы стыдно за себя. Да ты еще и сирота въ придачу!

Послѣдній день посѣщенія.

XLVII.

На слѣдующее утро Ангелъ послѣ утренняго завтрака вышелъ и направился къ топи, а миссисъ Хиниджеръ снова имѣла бесѣду съ Пасторомъ. Что между ними произошло намъ теперь не важно. Пасторъ былъ явно разстроенъ.

— Да! Онъ долженъ уѣхать, — сказалъ онъ. — Онъ непремѣнно долженъ уѣхать!

И тотчасъ же въ своемъ волненіи забылъ, въ чемъ собственно миссисъ Хиниджеръ обвинила Ангела. Утро онъ провелъ въ смутныхъ размышленіяхъ, прерываемыхъ спазмодическими перелистываніями прейскуранта Скиффа и Ватерлу и каталога «Экономичессаго Общества лицъ медицинскаго, педагогическаго и духовнаго званія»! На листѣ бумаги лежавшемъ передъ нимъ на письменномъ столѣ медленно выросталъ длинный списокъ. Онъ вырѣзалъ бланокъ для записей мѣрокъ изъ отдѣла готоваго платья «Экономическаго Общества» и пришпилилъ его къ занавѣсѣ окна.

Вотъ какого рода документъ онъ составлялъ:

1 черный кашимировый сюртукъ (выписать образчики) 3 ф. 10 шил.

? Брюкъ (Двъ пары или одну?)

1 шевіотовую пиджачную пару (выписать образцы. Мѣрка?).

Пасторъ довольно много времени посвятилъ изученію ряда изображеній элегантно одѣтыхъ образцовыхъ джентельменовъ. Всѣ они выглядѣли такъ пріятно и мило, но ему трудно было представить себѣ Ангела преображеннаго въ такой видъ, такъ какъ хотя уже прошло шесть дней, но до сихъ поръ у Ангела еще не было собственнаго платья. Пасторъ эти дни все время колебался между проектомъ отвезти Ангела въ Портбродзонъ, чтобы тамъ заказать ему костюмъ, и своимъ непреоборимымъ ужасомъ передъ излишне любезной услужливостью своего портного. Онъ зналъ, что портной потребуетъ подробныхъ и исчерпывающихъ объясненій. Кромѣ того, нельзя было заранѣе знать, когда именно уѣдетъ Ангелъ. Такъ прошли эти шесть дней, и Ангелъ понемногу началъ познавать мудрость этого міра и скрывать свою ангельскую ясность, все еще одѣтый въ новый, неношенный костюмъ Пастора.

1 мягкая фетровая шляпа, № 7 (скажемъ) 8 шил. 6 пенсовъ.

1 цилиндръ, 14 ш. 6 п. (Коробка для шляпъ!)

— Мнѣ кажется, ему придется имѣть на всякій случай цилиндръ — подумалъ Пасторъ. — Въ Лондонѣ вѣдь это полагается. Фасонъ № 3 больше всего, кажется, подойдетъ ему. Прямо страшно подумать, какъ онъ будетъ тамъ одинъ въ огромномъ городѣ. Никто его понимать не будетъ, и онъ самъ никого не будетъ понимать. Но, очевидно, иначе нельзя. Да… на чемъ бишь я остановился?…

1 зубная щетка. 1 головная щетка и гребенка. Бритва.

Полъ-дюжины сорочекъ (? смирить его шею) 6 шил. каждая.

Носки? Кальсоны!

2 пары пижамъ. Цѣна! (скажемъ 15 шил.)

1 дюж. воротничковъ (фасонъ «Гвардейскій») 8 шил.

Подтяжки (Патентованныя оксфордскія) 1 ш. 11½ п.

(Но какъ онъ ихъ надѣнетъ — подумалъ пасторъ.)

1 резиновая печатка «Т. Ангелъ» и подушка съ краской въ коробки — 9 пенсовъ.

(Эти прачки навѣрное растаскаютъ все его бѣлье.)

1 перочинный ножъ съ пробочникомъ (скажемъ, 1 ш. 6 п.)

NB. Не забыть запонокъ для манжетъ и воротничковъ и т. д.

(Пасторъ очень любилъ «и т. д.», что придавало всему такой дѣловой и точный видъ).

1 кожанный чемоданъ (лучше самому это посмотрѣть).

И такъ далѣе… по статьямъ. До завтрака Пасторъ былъ такимъ образомъ занять и на время могъ забыть о своихъ горестяхъ.

Ангелъ не вернулся къ завтраку. Въ этомъ не было ничего особеннаго, такъ какъ и раньше какъ-то онъ тоже пропустилъ завтракъ. Но, принимая во вниманіе, какъ мало времени имъ теперь оставалось провести вмѣстѣ, онъ, казалось, могъ бы вернуться. Впрочемъ, навѣрное, у него было, достаточно вѣскія основанія для отсутствія. Пасторъ какъ-то безразлично позавтракалъ, а потомъ, по обыкновенію, отдыхалъ, затѣмъ еще кое что прибавилъ къ списку вещей. Только къ чаю начало его безпокоить отсутствіе Ангела. Онъ прождалъ его полчаса и чаю напился тоже въ одиночествѣ,.

— Странно! — подумалъ Пасторъ, и почувствовалъ себя особенно одинокимъ.

По мѣрѣ того какъ приближался часъ обѣда, фантазія Пастора начала безпокоить его.

— Нѣтъ, онъ навѣрное вернется къ обѣду! сказалъ Пасторъ, начиная гладить свой подбородокъ и суетиться по дому, придумывая себѣ разныя мелкія дѣла, какъ онъ имѣлъ обыкновеніе дѣлать, когда что нибудь нарушало установленную рутину его жизни. Солнце сѣло великолѣпное зрѣлище — среди пурпурныхъ массъ облаковъ. Золото и пурпуръ скоро растаяли и перешли въ сѣрыя сумерки; на западѣ появилась вечерняя звѣзда. Гдѣ-то дергачъ затянулъ свою шуршащую пѣснь, нарушая молчаніе вечера, отпутавшее міръ. Лицо Пастора стало тревожнымъ; дважды онъ вышелъ въ садъ и уставился на темнѣющій склонъ холма, потомъ снова суетливо возвращался въ домъ. Миссисъ Хиниджеръ подала обѣдъ.

— Обѣдъ поданъ! объявила она вторично, съ упрекомъ въ голосѣ.

— Хорошо! Хорошо! — оказалъ Пасторъ, спѣша зачѣмъ-то наверхъ къ себѣ.

Потомъ онъ спустился снова внизъ, вошелъ въ кабинетъ, зажегъ лампу на письменномъ столѣ — патентованное изобрѣтеніе съ несгораемымъ фитилемъ — и бросилъ спичку въ корзину для бумаги, забывъ посмотрѣть, потухла ли она или нѣтъ. Затѣмъ онъ перешелъ наконецъ въ столовую и съ унылымъ озлобленіемъ сѣлъ обѣдать…

(Дорогой читатель, мнѣ кажется, уже приближается пора проститься съ этимъ нашимъ маленькимъ Пасторомъ).

XLVIII.

Сэръ Джонъ Готчъ (все еще не успокоившійся послѣ исторіи съ проволокой) одинъ ѣхалъ верхомъ по заросшей травой тропинкѣ среди полей, гдѣ разводились его фазаны, на берегахъ Сиддера. Вдругъ онъ увидалъ гуляющимъ подъ деревьями какъ разъ того человѣка, котораго ему меньше всего хотѣлось видѣть.

— Чортъ бы тебя побралъ! — сказалъ сэръ Джонъ Готчъ, необычайно рѣшительно. — Но это уже слишкомъ.

Онъ приподнялся въ стременахъ.

— Эй! — крикнулъ онъ. — Эй вы!

Ангелъ обернулся, улыбаясь.

— Убирайтесь вонъ изъ этого лѣса! — сказалъ сэръ Джонъ Готчъ.

— Почему? — спросилъ Ангелъ.

— Ну п… — отвѣтилъ сэръ Джонъ Готчъ, стараясь подыскать какое-нибудь особенное сильное выраженіе. Но онъ ничего не могъ придумать, кромѣ «проклятый». — Убирайтесь вонъ изъ этого лѣса.

Улыбка исчезла съ лица Ангела.

— Почему я долженъ убраться изъ этого лѣса? — спросилъ онъ и остановился.

Съ полминуты оба молчали, а затѣмъ сэръ Джонъ Готчъ соскочилъ съ сѣдла и стоялъ держа лошадь за уздцы.

(Теперь прошу васъ вспомнить, — дабы дальнѣйшимъ не дискредитировать Ангельскіе Сонмы — что нашъ Ангелъ въ теченіе недѣли слишкомъ дышалъ ядовитой атмосферой этой самой борьбы за существованіе. И отъ этого пострадали не только его крылья и ясность его лица. Онъ ѣлъ, спалъ и научился уроку боли — столько-то онъ прошелъ уже по пути къ человѣчеству. И за все время своего посѣщенія онъ все чаще и чаще сталкивался съ грубостью и жестокостью этого міра, но въ то же время отходя все дальше и дальше отъ ясныхъ высотъ своего собственнаго міра).

— Такъ вы не уберетесь, да? — сказалъ Готчъ и пошелъ, ведя за собой лошадь черезъ кусты по направленію къ Ангелу. Ангелъ стоялъ, напрягая всѣ мускулы и нервы, наблюдая приближеніе своего противника.

— Убирайтесь вонъ изъ этого лѣса! — крикнулъ еще разъ Готчъ, остановившись въ трехъ аршинахъ отъ него, съ лицомъ блѣднымъ отъ злости, держа въ одной рукѣ поводья, въ другой хлыстъ.

Странное волнующее чувство охватывало Ангела.

— Кто вы такой? — спросилъ онъ тихимъ, дрожащимъ голосомъ. — Кто я такой… что вы приказываете мнѣ уйти отсюда? Почему Міръ допускаетъ, чтобы люди, вродѣ васъ…

— Вы тотъ болванъ, который изрѣзалъ мою колючую проволоку, сказалъ Готчъ угрожающе, если хотите знать!..

— Вашу колючую проволоку? — повторилъ Ангелъ. — Такъ это была ваша проволока? Вы — человѣкъ, осмѣлившійся протянуть эту проволоку? Какое вы имѣете право..?

— Перестаньте нести эту соціалистическую ерунду, — сказалъ Готчъ, уже начиная задыхаться. — Этотъ лѣсъ — мой, и я имѣю право защищать его, какъ угодно. Я знаю ваши штучки. Несете всякую ерунду и сѣете смуту!.. Если вы отсюда живо не уберетесь, то…

— То что? — спросилъ Ангелъ, вдругъ превращаясь въ наполненный до краевъ резервуаръ необъяснимой энергіи.

— Убирайтесь сейчасъ же вонъ изъ этого лѣса — сказалъ Готчъ, становясь все болѣе и болѣе заносчивымъ отъ одного страха при свѣтѣ, засіявшемъ какъ бы на лицѣ Ангела.

Онъ ступилъ было шагъ къ нему съ приподнятымъ хлыстомъ, но тутъ случилось нѣчто, что было потомъ мало понятно какъ ему самому, такъ и Ангелу. Ангелъ какъ будто подскочилъ въ воздухѣ., передъ глазами помѣщика какъ бы блеснула пара сѣрыхъ крыльевъ, и къ нему откуда то сверху вдругъ приблизилось чье-то лицо, озаренное дикой красотой безумнаго гнѣва. Кто-то вырвалъ хлыстъ изъ его руки. Лошадь позади него встала на дыбы, свалила его на землю и ускакала.

Когда онъ упалъ навзничь, хлыстъ ударилъ его по лицу, и снова ужалилъ его, когда онъ попробовалъ встать. Онъ успѣлъ только увидать Ангела, сіяющаго гнѣвомъ и готовящагося ударить его еще разъ. Готчъ поднялъ кверху руки, потомъ снова бросился лицомъ внизъ на траву, спасая свои глаза, и началъ кататься по землѣ, подъ безжалостнымъ градомъ ударовъ, сыпавшихся на него.

— Звѣрь, негодяй! — кричалъ Ангелъ ударяя по чемъ попало. Лѣнивый, преисполненный гордыни звѣрь! Ты, издѣвающійся надъ людскими душами! Ты, пошлый, мелочный дуракъ со своими лошадьми и собаками! Ты смѣешь показывать свое лицо передъ живыми существами! Такъ вотъ, знай! Знай! Знай!..

Готчъ началъ кричать о помощи. Дважды онъ попытался вскарабкаться на ноги, и оба раза снова растянулся подъ не знавшимъ границъ гнѣвомъ Ангела. Наконецъ онъ издалъ какой-то странный звукъ горломъ, и пересталъ даже корчиться и извиваться отъ боли.

Тутъ Ангелъ какъ бы вдругъ очнулся отъ своего гнѣва и увидалъ себя стоящимъ, задыхаясь и дрожа, въ зеленой тиши залитаго солнцемъ лѣса, попирая одной ногой неподвижную фигуру

Онъ словно ничего не помнилъ, оглядѣлся, затѣмъ посмотрѣлъ внизъ на свои ноги, у которыхъ среди желтыхъ помертвѣвшихъ листьевъ чьи то волосы были слѣплены кровью. Хлыстъ выпалъ илъ его рукъ, румянецъ растаялъ на его лицѣ.

— Боль! — сказалъ онъ. — Почему онъ такъ тихо лежитъ?

Онъ снялъ ногу съ плеча Готча, наклонился надъ вытянутой на землѣ фигурой, прислушиваясь, опустился на колѣни и встряхнулъ ее.

— Проснитесь, сказалъ Ангелъ. Потомъ прибавилъ еще мягче: Проснитесь!

Нѣсколько еще минутъ онъ продолжалъ прислушиваться, потомъ быстро всталъ, и оглянулся кругомъ на молчащія деревья. Его охватило чувство глубокаго ужаса: оно окутало его цѣликомъ. Быстрымъ движеніемъ онъ повернулся.

— Что случилось со мной? — спросилъ онъ испуганнымъ шопотомъ.

Онъ отскочилъ отъ неподвижной фигуры.

— Умеръ, — сказалъ онъ внезапно и въ паническомъ ужасѣ, повернулся, и не оглядываясь побѣжалъ лѣсомъ.

XLIX.

Прошло нѣсколько минуть послѣ того, какъ замерли въ дали шаги Ангела, когда Готчъ приподнялся на одну руку.

— Клянусь Богомъ! — сказалъ онъ. — Крёмпъ былъ правъ.

— Мѣтилъ все время въ голову!

Онъ поднялъ руку къ лицу и нащупалъ на немъ два рубца, жирныхъ и горячихъ.

— Другой разъ подумаю дважды, прежде чѣмъ поднять руку на сумасшедшаго, — сказалъ сэръ Джонъ Готчъ.

— Умъ то у него можетъ быть и слабый, но, чортъ бы побралъ, рука у него прездоровая! Да!.. Онъ этимъ проклятымъ хлыстомъ отрубилъ мнѣ кусочекъ уха!

— А теперь еще и эта проклятая лошадь прискачетъ домой одна, и напугаетъ жену до полусмерти. И мнѣ… мнѣ придется объяснять, какъ все случилось, пока она будетъ осыпать вопросами.

— Да! Я даже, пожалуй, теперь готовъ поставить западни и самоистребляющія ружья вотъ тутъ въ лѣсу. Чортъ бы побралъ Законъ!

L.

Ангелъ же, думая, что Готчъ умеръ, и, охваченный внезапнымъ приливомъ раскаянія и страха, поплелся по кустарнику и зарослямъ вдоль береговъ Сиддера. Вы себѣ съ трудомъ можете представить, до какой степени онъ былъ угнетенъ этимъ послѣднимъ и всеобъемлющимъ доказательствомъ завладѣвающаго имъ «человѣчества». Казалось всѣ, темныя стороны, страсти и страданія жизни замыкались вокругъ него тѣснымъ кольцомъ, безжалостно становясь частью его самого, приковывая его къ тому, что недѣля тому назадъ, ему казалось чуждымъ и достойнымъ жалости въ людяхъ,

— Да, поистинѣ, этотъ міръ не для Ангела! — сказалъ онъ. — Это — міръ борьбы, міръ боли и страданій, міръ смерти. Пробуждается гнѣвъ… Я, никогда не знавшій ни гнѣва, ни боли, стою теперь здѣсь, съ руками, запятнанными кровью. Я палъ. Прійти за, этотъ міръ значитъ пасть. Приходится голодать и жаждать и мучиться тысячью желаніями. Приходится биться за каждую пядь, гнѣваться и ударять…

Онъ поднялъ руки къ небу, съ печатью послѣдней горечи безпомощнаго раскаянія на лицѣ, и затѣмъ опустилъ ихъ жестомъ отчаянія. Казалось, на него ползли и вокругъ него стягивались тюремныя стѣны этой узкой, злобной жизни, вѣрно и упорно, чтобы скорѣе его окончательно раздавить. Онъ испытывалъ то, что всѣмъ намъ, бѣднымъ смертнымъ, приходится испытывать рано или поздно — безжалостную силу Необходимости, не только внѣ насъ, но и (въ этомъ то главное горе) внутри насъ, все это неизбѣжное нарушеніе лучшихъ нашихъ рѣшеній, эти неизбѣжныя минуты, когда лучшая часть нашего «я» забывается. Но у насъ это — мягкое, постепенное опусканіе, совершенно незамѣтными шагами на разстояніи длинныхъ лѣтъ у него же это было — ужасное открытіе самаго коротенькаго періода. Онъ чувствовалъ, какъ онъ становится калѣкой, затвердѣваетъ, загрубѣваетъ, слѣпнетъ, тупѣетъ въ пеленахъ этой нашей жизни; онъ испытывалъ то, что испытываетъ человѣкъ, принявшій какой-то ужасный ядъ и чувствующій, какъ внутри него начинается и распространяется разложеніе и разрушеніе.

Онъ не замѣтилъ ни голода, ни усталости, ни бѣга времени. Все дальше и дальше шелъ онъ, избѣгая дорогъ и жилищъ, сворачивая въ сторону при видѣ, или звукѣ человѣческаго существа, весь погруженный въ какой-то отчаянный, безсловесный споръ съ Богомъ. Мысли его не текли, а стояли какой-то насыпью, словно въ нѣмомъ протестѣ противъ его униженія. Случай направилъ его шаги въ сторону дома и, наконецъ, когда уже стемнѣло, онъ очутился усталый, ослабѣвшій и несчастный, на топи позади Сиддернортона. Онъ слышалъ, какъ бѣгали и пищали крысы среди вереска, а однажды, какая-то безшумная большая птица вылетѣла изъ тьмы, пролетѣла мимо и снова исчезла. И онъ видѣлъ, не замѣчая его, глухое красное зарево на небѣ передъ нимъ.

LI.

Когда же онъ поднялся на вершину холма, передъ нимъ вдругъ вспыхнулъ яркій свѣтъ, и не замѣтить его уже нельзя было. Онъ спустился съ холма, и вскорѣ ясно увидалъ откуда зарево. Оно исходило отъ острыхъ и дрожащихъ языковъ пламени, золотыхъ и красныхъ, поднимавшихся изъ оконъ и дыры на крышѣ пасторскаго дома. Сборище черныхъ головъ, словомъ все село (за исключеніемъ вольной пожарной дружины, которая находилась вся внизу у коттеджа Аймера, стараясь найти ключъ отъ пожарнаго сарая) и выдѣлялось темнымъ силуэтомъ на фонѣ, пожара. Слышался глухой грохотъ и гулъ голосовъ, и потомъ неистовый крикъ. Кричали: «Нѣтъ! нѣтъ!»… «Назадъ!» и потомъ какой то неразборчивый рѣвъ.

Онъ побѣжалъ по направленію къ горящему дому, споткнулся, чуть было не упалъ, но продолжалъ бѣжать. Пылающее пламя качалось то въ одну, то въ другую сторону, и онъ ясно различалъ запахъ горѣлаго.

— Она вошла! — сказалъ одинъ голосъ. — Она таки вошла!

— Сумасшедшая — сказалъ второй.

— Отойдите! Отойдите! кричали другіе.

Онъ началъ проталкиваться сквозь возбужденную, колеблющуюся толпу, смотря на пламя, съ краснымъ отраженіемъ въ глазахъ.

— Отойдите! сказалъ какой то рабочій, хватая его.

— Въ чемъ дѣло? спросилъ Ангелъ. — Что это значитъ?

— Въ домѣ какая то дѣвушка, и она не можетъ выйти.

— Пошла за какой то скрипкой, — сказалъ другой.

— Безнадежное дѣло, — услыхалъ онъ еще.

— Я стоялъ рядомъ съ ней. Я слыхалъ ее. Она сказала: «Я могу спасти его скрипку»… Да, я слыхалъ ее… она такъ и сказала: «Я могу спасти его скрипку».

На мгновеніе Ангелъ тоже остановился и глазѣлъ, какъ и всѣ. Потомъ какъ то сразу онъ все увидѣлъ и понялъ, увидалъ этотъ маленькій безобразный міръ борьбы и жестокости, превращенный въ нѣчто великолѣпное и красивое, еще лучшее, чѣмъ Ангельская Страна, въ нѣчто внезапно озаренное и освѣщенное чудеснымъ свѣтомъ Любви и Самопожертвованія. Онъ издалъ странный крикъ и, прежде чѣмъ кто либо успѣлъ остановить его, подбѣжалъ къ горящему зданію. Раздались крики: "Горбунъ! Иностранецъ!'¹.

Пасторъ, которому перевязывали обожженную руку, повернулъ голову, и онъ и Крёмпъ увидали Ангела — черный контуръ на густомъ, яркомъ, красномъ фонѣ двери. Это было впечатлѣніе не больше одной десятой секунды, но оба они не могли бы вспомнить этотъ силуетъ ярче, если бы это была даже картина, которую они внимательно изучали вмѣстѣ въ теченіе долгихъ часовъ. Потомъ Ангелъ былъ скрытъ чѣмъ то массивнымъ (никто не зналъ чѣмъ) упавшимъ, пылая, на дверь и закрывшимъ ее.

LII.

Раздался крикъ «Делія» и больше ничего. Но вдругъ, внезапно, пламя вырвалось какимъ то ослѣпительнымъ столбомъ свѣта, поднявшимся до огромной высоты; это было какое то ослѣпительное сіяніе, разбитое тысячью дрожащими блестками, словно маханіе мечей. А дождь искръ, вспыхнувъ тысячью красокъ, взметнулся вверхъ и исчезъ. И тогда, на мгновеніе, какой то странной случайностью, раздались звуки какой то музыки и, словно нарастаніе органа, вплелись въ гулъ пламени.

Вся деревня, стоявшая кругомъ маленькими черными группами, слышала этотъ звукъ, за исключеніемъ одного только глухого Гаффера Сиддонса, — такой странный и прекрасный былъ этотъ звукъ, тотчасъ же умолкшій. Лёмпи Дёрганъ, идіотикъ изъ Сиддерфорда, сказалъ, что начался и кончился этотъ звукъ, какъ открываніе и закрываніе двери.

А маленькой Хетти Пензансъ показалось, что она видѣла двѣ крылатыя фигуры, которыя взвились и исчезли среди пламени.

(И именно съ этой ночи начала она тосковать по вещамъ, которыя она видѣла въ своихъ снахъ, и становилась все разсѣяннѣе и страннѣе. Въ свое время это причинило не мало огорченія ея матери. Съ каждымъ днемъ Хетти становилась все болѣе и болѣе хрупкой и болѣзненной, словно она начала увядать для этой жизни, и въ глазахъ ея появилось странное выраженіе, взглядъ, направленный куда то вдаль. Она все говорила объ Ангелахъ, и цвѣтахъ радуги, и золотыхъ крыльяхъ, и вѣчно напѣвала какой то безсмысленный отрывокъ никому неизвѣстнаго мотива. Но потомъ за нее принялся Крёмпъ и вылечилъ ее усиленнымъ питаніемъ, сиропомъ съ фосфористокислыми солями и рыбьимъ жиромъ).

Послѣсловіе.

И тутъ кончается разсказъ о Чудесномъ Посѣщеніи. Послѣсловіе пусть уже разсказываетъ миссисъ Мендхамъ.

На Сиддермортоновскомъ кладбищѣ, тамъ гдѣ терновникъ карабкается черезъ каменную ограду, рядомъ, другъ около друга, стоятъ два маленькихъ бѣлыхъ креста. На одномъ стоитъ имя Томаса Ангела, на другомъ Делія Гарди; числа же дня смерти — одинаковы. По правдѣ сказать, подъ этими крестами не лежитъ ничего, кромѣ пепла чучела Пасторскаго страуса. (Вы навѣрное помните, что пасторъ занимался орнитологіей). Я замѣтилъ эти кресты, когда миссисъ Мендхамъ показывала мнѣ новый памятникъ Де-ла Бешей. (Мендхамъ сталъ Пасторомъ послѣ смерти Хилльера).

— Гранитъ привезли откуда, то изъ Шотландіи — сказала миссисъ Мендхамъ и стоилъ ужасно дорого — забыла сколько — но очень много! Объ этомъ говоритъ все село.

— Мама, — сказала Сисси Мендхамъ, ты наступаешь на чью-то могилу.

— Ахъ, Боже мой! — сказала миссисъ Мендхамъ, — Какъ неосторожно съ моей стороны! Да это могила того калѣки! Вы представить себѣ не можете, во сколько имъ обошелся этотъ памятникъ.

— Кстати, — сказала миссисъ Мендхамъ — эти двое погибли, когда сгорѣлъ старый пасторскій домъ. Это довольно любопытная исторія, имъ былъ странная личность, какой то горбатый скрипачъ, который явился неизвѣстно откуда, и сумѣлъ до невѣроятной степени околпачить покойнаго пастора. Онъ игралъ — весьма претенціозно — по слуху, а потомъ мы открыли, что онъ не зналъ ни одной ноты… ни одной. Его разоблачили передъ огромной толпой. Кромѣ того, у него, какъ говорятъ люди, завелась какая-то «интрижка» съ одной изъ служанокъ Пастора, была у него такая хитренькая дѣвчонка… Но вамъ объ этомъ подробнѣе разскажетъ мой мужъ. Человѣкъ этотъ былъ полоумный и обладалъ страннымъ уродствомъ… Да непонятныя иногда фантазіи и увлеченія появляются у дѣвушекъ…

Она какъ то многозначительно взглянула на Сисси, и Сисси покраснѣла до самыхъ ушей.

— Дѣвушка та какъ то была забыта въ домѣ, когда начался пожаръ, и онъ бросился въ огонь, чтобы спасти ее. Совсѣмъ романтично, не правда ли? Онъ довольно даровито игралъ на скрипкѣ, несмотря на всю свою необразованность…

— Тогда же сгорѣли и всѣ чучела Пастора. Онъ собственно только ими и интересовался въ жизни. И, собственно, онъ не пережилъ этого удара. Мы его переселили къ себѣ другого свободнаго дома не было во всемъ селѣ. Но онъ никогда больше не былъ счастливъ. Онъ какъ будто былъ очень сильно потрясенъ. Я никогда не видала, чтобы человѣкъ такъ измѣнился! Я пробовала его какъ-нибудь взбудоражить, развлечь, но это было безполезно, совершенно безполезно. У него появились пространнѣйшія галлюцинаціи, и онъ сталъ бредить ангелами и тому подобнымъ!.. Такъ что временами оставаться съ нимъ вдвоемъ было даже жутко. Онъ увѣрялъ, что слышитъ какую то музыку и часами какъ-то глупо уставлялся глазами въ пустое пространство. Онъ совершенно не обращалъ вниманія на свой костюмъ… А не прошло и года со дня пожара — онъ умеръ…

КОНЕЦЪ.

Авторизованный переводъ съ англійскаго М. Ликіардопуло.

---

1. Самый старинный и консервативный критическій англійскій еженедѣльникъ (прим. пер.).
2. Театръ въ Лондонѣ, гдѣ даются популярныя мелодрамы.
3. Популярная англійская писательница.
4. Извѣстный англійскій художникъ.
5. Тоже.
6. Родъ водки.
7. Названіе извѣстнаго романа американскаго писателя Натаніэля Готорна.
8. Загородная резиденція англійской королевской семьи.
9. Тоже. Прим. пер.