1
Перед Троицею в будни
На башне городской,
В субботу пополудни,
Пробило час шестой.
Мы чинно за коляской
В телеге нанятой
Поехали рысцой.
Признаться: было тряско:
То яма в мостовой,
То камень неучтивый
Смущали наш покой,
И без того плохой.
Чухонец некрасивый
То грубым языком,
То маленьким кнутом
Гнал маленькую пару
Неудалых коней:
Нечуткие к удару,
Глухие для речей,
Они передвигали
Нас тихо по камням; —
Так Дерпт мы оставляли.
О чём, не знаю сам,
Я тосковал душою;
К[няжевич] тожь грустил
И взор его бродил,
Едва не со слезою,
По крышам, по садам,
По Дому — и уныло
Остановлялся там,
Где было… Что же было?
Пусть объяснит он сам.
И вот мы, слава Богу,
На гладкую дорогу
Попали с предурной:
За Юрьевским форштатом
Ни ям, ни мостовой;
Но я с моим собратом,
Как прежде, ни гугу:
Таинственное что-то
(Назвать я не могу)
Чувствительной зевотой
Мне отворяло рот.
Известно, кто зевнёт —
За ним зевает ближний;
Что значит? Может быть,
Всей мудростию книжной
Не можно объяснить.
Так мой товарищ милой,
Задумчиво-унылой,
Мне дружно подражал:
Зевал, как я зевал.
Наверное, не знаю,
Но что за грех сравнить?
Как наш Адам из раю
Изволил выходить —
И мог ли не грустить
О счастливом жилище,
Где он о самой пище
Заботы не знавал,
Где всё, чего желал,
Ему приготовляла
Всевышнего рука —
Так нам сердца сжимала
Известная тоска:
И, признак огорченья,
Чуть слёзы не текли,
Но вот корчма вдали:
Adieu! до продолженья.
2
Вечерняя спустилась тьма;
Пред нами чёрная корчма;
Она ужасна издали:
Поля пустые облегли
Её почти со всех сторон.
Ландшафт ничем не оживлён:
Ни тихошепчущий поток,
Ни прохладительный лесок,
Ни громозвучный водопад,
Ни пестрота весёлых стад…
Короче: ровно ничего
Кругом для взора моего
И для чувствительной души
Не представлялось в сей глуши;
И мы вошли в сию корчму —
Она похожа на тюрьму,
К которой уж давно, давно
Не мыто и не метено.
Порог возвышенный в дверях;
На потолке и на стенах
Буграми сажа, пыль и мох,—
А старый пол — беда для ног;
Таков дороги вешней вид,
Когда потоками бежит
Снегов растаявших вода;
Так мостовая, где худа…
По ней печальный пешеход
Сердито, медленно идёт
И, глядя на негодный путь,
В мечтах бранит кого-нибудь.
Две комнаты — одна с другой
Могли бы спорить духотой.
Вдоль не очищенной стены,
Свидетель мрачной старины
Поставлен долговязый стол.
Он годен — так К[няжевич] счёл —
К обеду двадцати персон.
К[няжевич] счётам изучен,
Я ж в арифметике отстал
И, как поэт, сей стол считал
Несносным даже для очей —
То каково же для гостей?..
И вдоль стола того — скамья,
Но чернота и пыль ея
На ней не позволяют лечь;
Налево — сумрачная печь
С широким, чёрным очагом;
Окно с замаранным стеклом,
Замаранным, как бы затем,
Чтоб даже сумрачным лучем
Не освещалася корчма
И путнику б густая тьма
Не позволяла разглядеть,
Что негде будет посидеть
И телу в тишине ночной
Дать укрепительной покой.
Благодаря богов, у нас
С собою был съестной запас;
А ужин — дело золотое
Тому, кто изнурён путём:
Тогда — двойная жажда в нём
И аппетит сильнее втрое.
Притом замечено давно,
Что все людские наслажденья
От ожиданий и томленья
Приятней — так и быть должно!
Веселья слаще после скуки,
Отрадней блага после бед,
Любовь живее от разлуки,
Вкусней от голода обед.
Так принесли мы жертву Кому!
Для нас царица сей корчмы
Расстлала по полу солому,
И тихо улеглися мы.
Сия чухонская Бавкида —
Простите этот эпизод —
Непривлекательного вида,
Как весь Ливонии народ:
Лицо, которого Гогарту
Не удалось нарисовать;
Вам не случалось ли видать
Унылой Корсики ландкарту?
Так некрасива и черна
Была лицом сия жена,
Живые, сумрачные взгляды
Из-под нависнувших бровей,
Волос не перечесть у ней:
В красе природной, без помады
От головы, до самых пят
Они растрёпаны висят.
Ее угрюмая осанка,
Морщины древнего чела…
И словом, всем она была
Страшна, как ведьма киевлянка.
Подробность лишняя скучна,
Моя богиня это знает,
И вкусу вашему верна —
Здесь непритворно умолкает
Затем, что спать сама желает
И скоро бодрствовать должна.
3
Благотворная денница
Разорвала ночи мрак,
И пустынная синица
Пела утро кое-как.
Мы меж тем, как запрягали
Ободрившихся коней,
По окрестностям гуляли
И цветочки собирали —
Будто с ними веселей.
Здесь К[няжевич] осмерную
Незабудочку сыскал…
Он задумался, сказал:
(Я его не критикую,
Но, что слышал, говорю)
«Сей цветок, осьмое чудо,
Но кого им подарю?
Неприятно, скучно, худо
Быть, как я…»— И кончил сим.
Я не понял, и уныло
Он мне дал цветочек милой
С красноречием немым.
Я в бумажнике, как должно,
Нежный дар сей разложил;
Но — какой неосторожной!
Видно, где-то уронил.
Кони ржут — пора в дорогу!
День прекрасный: без жаров,
Без слепней и комаров,
И за это — слава Богу!
4
Ещё корчма — об ней ни слова!
Она, как прежняя, худа —
Я ж не охотник до худова,
И муза юная горда:
Неблаговидного труда
Она чуждается правдиво;
Насилу и одну корчму
Я описал вам терпеливо:
И то — не вопреки ль уму?
5
Вид прекрасный недалёко
На равнине, из садов
Нам открылся одинокой
Белокаменной, высокой,
С головой до облаков,
Оберпален, замок древний.
Жаль, что он среди степей:
Не картинные деревни,
Не роскошный вид полей,
Лишь чухонские харчевни
Окружают замок сей.
Если вам уже знакомы
Достопамятные томы,
В коих мудрый Карамзин,
Ученик бессмертной Клии,
Описал войны России
Средь Ливонии долин —
Вам известен Оберпален.
Он теперь не то, что был,
И пустынен и печален.
Там, где гордый рыцарь жил,
Где певались песни славы,
Где гремела медь и сталь —
Спят безмолвные дубравы,
И живет какой-то Валь.
Так века переменяют
Обитателей земли:
Ныне витязи в пыли,
А пигмеи поживают.
В Лету наши дни втекают,
Не слыхать великих дел,
Мир мирскому покорился,
Просветился, простудился
И ужасно похудел.
Мы взошли на возвышенный
Бельведер, смотрели вдаль:
Все кругом уединенно
И печально, как печаль.
Речка, мельница, долины —
Всё уныло, всё молчит.
Сад прекрасный и старинный —
Но кого он приютит?
Густолиственные вязы
Хороши, но кто на них
Начертит от сердца фразы?
Кто в аллеях вековых
Станет с тихими мечтами,
Чуть приметными шагами
Пред денницею гулять,
Восхищаться филомелой
И душой осиротелой
С тёмной горлинкой вздыхать?
Так мечтанья волновали
Мне чувствительную грудь.
Мы пришли: нас кони ждали —
Добрый день и добрый путь!
6
Вы знакомы с красотою
Той корчмы,
Где пред Троицей святою
Спали мы.
Мы в корчме — в ней мрачность та же,
Пыль и мох,
Пол избит, а стены в саже,
Воздух плох;
Слишком душен, для дыханья
Нездоров;
Сверх того здесь дом собранья
Комаров.
Их здесь много, очень много:
Чу, жужжат!
А народ сей долгоногой
Людям рад;
Он живёт лишь кровопийством.
Мы за всех
Стали мстить ему убийством:
То не грех!
Но что пользы? Всё осталось
Много их,
И заснуть нам не досталось
Ни на миг.
Счастлив, кому судьбина
Определила сон
Под кровом балдахина;
Как тих, спокоен он!
Комар не блокирует
Его ушей и щёк,
Он с мошкой не воюет;
А наш — несносный рок!
Ах! мы… Что было с нами,
Читайте: ваш пиит
С закрытыми глазами
На ложе сна лежит…
Вдруг писк, неугомонной
Комар ко мне летит —
Пищит… умолк… пищит…
Вот будто сел… всё спит —
И я рукою сонной
Ловлю его, ловлю…
Хоть как, так увернется!
Опять пищит и вьётся…
И я — опять не сплю!
Когда б я был не скован
Мирскою суетой,
И больше образован
Учёностью прямой,—
Клянусь самими вами,
Клянуся небесами,
Я б написать готов,
Иль прозой, иль стихами,
Geschichte комаров —
Не ученик педантов,
Огромных фолиантов
Не стал бы сочинять,
Не стал бы измерять
Комарий хобот, ноги;
Но, ритор неубогий,
В истории моей
Я описал бы живо:
Их дух браннолюбивой,
Вражду против людей,
Отважность их полёта,
Увёртливость в боях
И спящих тайный страх;
Я б разбудил для света
Из сумрака веков
Героев-комаров.
(У них героев тучи,
Сам Лафонтен сказал,
Что даже лев могучий
Пред комаром упал!)
И в славном переплёте,
У дам, на туалете,
Лежал бы томик мой;
И летом, в час досужной,
В своей беседе дружной,
В саду, в тени густой,
Они б меня читали
И часто награждали
Улыбкой иль слезой.
