Чувственное путешествие Стерна во Францию. Часть первая (Стерн)/ДО

Чувственное путешествие Стерна во Францию. Часть первая
авторъ Лоренс Стерн, пер. П. Домогацкой

Оригинал: англ. Sentimental journey through France and Italy, опубл.: 1768. — Перевод опубл.: 1803. Источникъ: az.lib.ru

ЧУВСТВЕННОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ СТЕРНА ВО ФРАНЦІЮ.

Съ французскаго. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МОСКВА, Въ Губернской Типографіи у А. Рѣшетникова, 1803 года. Съ дозволенія Московскаго Гражданскаго Губернатора. ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛъСТВУ Господину Дѣйствительному Тайному Совѣтнику, Государственнаго Совѣта Члену, Министру ІОстиціи. Орденовъ:
Св: Александра Невскаго, Св: Анны 1го Класса, и Св Равноапостольнаго Князя Владимира большаго Креста 2й степени Кавалеру и Св: Іоанна Іерусалимскаго Командору,
ГАВРІИЛУ РОМАНОВИЧУ ДЕРЖАВИНУ
Милостивому Государю, Въ малѣйшей знакъ истинной, сердечной благодарности.

Предъ цѣлымъ свѣтомъ, я готовъ всегда признаться;

Державинъ способъ далъ мнѣ жизнью утѣшаться.

П. Домогацкой.

ОГЛАВЛЕНІЕ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Глав.

I. Отъѣздъ-прибытіе

IL Кале-впечатлѣнія

III. Кале-монахь

IV. Причина раскаянія

V. Польза отъ стряпчихъ.

VI. Кале-почтоваяколлска

VII. Предисловіе въ почтовой коляскѣ

VIII. Невѣсткѣ на отмѣстку

IX. Кале-улица

X. Кале-каретной сарай

XI. Вся въ разговорахъ

XII. Кале-табакерка

XIII. Побѣда

ХIѴ. Открытіе

XV. Другой воспользовался

ХѴI. Признаніе

XVII. Несчастіе и счастіе

XVIII. Способъ примѣчать

XIX. Монтріуль

XX. Надобно быть всѣмъ довольну

XXI. Предувѣдомленіе

XXII. Что дѣлаетъ добродѣтельнымъ

XXIII. Отрывокъ.

XXIV. Рѣдко вкушаемое удовольствіе

XXV. Лошакъ

XXVI. Мертвой оселъ

XXVII. Почталіонъ

XXVIII, Аміенъ

XXIX. Письмо

XXX. Парижъ

XXXI. Парикъ

XXXII. Пульсъ

XXXIII. Мужъ

XXXIV. Перчатки

XXXV. Переводъ

XXXVI. Карло

XXXVII. Роза

ЧУВСТВЕННОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ СТЕРНА ВО ФРАНЦІЮ

ГЛАВА I.
Отъѣздъ-прибытіе.

Во Франціи эта часть, сказалъ я, несравненно лучше устроена. — А вы бывали во Франціи? спросилъ меня съ преучтивымъ и премудренымъ тономъ какой-то чудакъ, cъ которымъ я спорилъ.

Что за странность! подумалъ я: не ужь ли онъ считаетъ удивительнымъ дѣломъ мнѣ быть во Франціи, и еще тогда, какъ я только за двадцать одну милю отъ ней?…. Чудно! надобно думать что онъ имѣетъ какую нибудь причину…. Постараюсь отгадать. — Это предпріятіе прекратило споръ…. Я побѣжалъ домой — завернулъ въ чемоданъ полдюжины рубашекъ, и еще кое что; взглянулъ на кафтанъ, и найдя его довольно крѣпкимъ, пустился въ почтовой коляскѣ въ Дувръ. Тамъ сказали мнѣ, что пакет-ботъ отваливаетъ утромъ въ девять часовъ. Я сѣлъ. Въ три часа пополудни былъ уже на мѣстѣ, во Франціи, и ѣлъ соусъ съ цыплятами съ такою жадностію, что еслибы въ слѣдующую ночь я отправился на тотъ свѣтъ, то никто уже не могъ бы уничтожить силу закона о выморочныхъ имѣніяхъ. Увы! мои рубашки, мое кое что, мой чемоданъ, и все мое добро, чуть чуть не улетѣло въ гардеробъ Короля французскаго; даже и крошечной портретъ, помнишь Лизета, тотъ самой, которой я долго носилъ на шеѣ, и часто твердилъ тебѣ, что я велю зарыть его вмѣстѣ со мной въ могилу; да, Лизета, онъ — этотъ самой, совсѣмъ было достался Королю… Ахъ! его сорвали бы съ груди моей…. Право этотъ поступокъ не такъ-то великодушенъ! Хорошее ли дѣло возпользоваться обжорливостію безразсуднаго странника, котораго ласки и вѣжливость твоихъ подданныхъ заманили въ твое владѣніе? По чести, Ваше Королевское Величество, не весьма хорошо изволите дѣлать. Обладателю такого честнаго народа, котораго нѣжность и привѣтливость повсюду превозносится; совсѣмъ не годится такъ поступать съ тѣмъ, которой ничего больше не хочетъ, какъ узнать его, и покороче съ нимъ познакомиться.

А я едва переступилъ порогъ твой…

ГЛАВА II.
Кале-впечатѣнія.

За обѣдомъ осушилъ я нѣсколько полныхъ стакановъ добраго вина за здоровье Короля французскаго, которому не только не желалъ зла, но еще почиталъ его чрезвычайно за хорошій и снисходительной нравъ. Радуясь такому доброму дѣлу, вышелъ изъ за стола, и мнѣ казалось, что я вершка на два подросъ, выше.

Нѣтъ! говорилъ я, нѣтъ! не сродно поколѣнію Бурбонскому быть свирѣпымъ…. Они могутъ быть жертвою пронырствъ…. Но можно ли предостеречь себя тогда, какъ это уже сдѣлалось общею участью всѣхъ земныхъ Владыкъ? Однакожъ, въ крови Бурбоновъ есть нѣчто особливо кроткое. Между тѣмъ какъ душа моя оправдывала сію истину, я почувствовалъ на лицѣ моемъ нѣкоторой румянецъ; но. только гораздо пріятнѣе того, которой могло бы произвести на мнѣ вино Бургонское.

Боже правосудный! вскричалъ я, оттолкнувъ лежащій у ногъ моихъ чемоданъ: Боже правосудный! есть ли какое нибудь благо въ мірскихъ сокровищахъ, когда они затмѣваютъ такъ нашъ разумъ, и раждаютъ толикія между нами распри?

Блаженъ миролюбецъ! блаженъ истинный другъ человѣчества! золото не прельщаетъ его души; оно гораздо для него легче пуха, и ничто иное, какъ спасительное орудіе несчастныхъ. Онъ повсюду ихъ ищетъ, и вынимая кошелекъ свой, съ радостнымъ восторгомъ раздѣляетъ его съ ними!

Въ сію минуту и я почувствовалъ какое зло, подобное сему забужденіе…. Казалось, что жилы мои разширились, и кровь полилась въ нихъ гораздо плавнѣе. Самая Парижская модница, со всѣмъ своимъ глубокомысліемъ, не приняла бы меня теперъ за машину. Система ея обратилась бы верьхъ дномъ.

Таковое размышленіе представило мнѣ Природу во всей наготѣ…. До сихъ поръ я жилъ согласно со всемъ свѣтомъ; а съ возрожденіемъ сей мысли заключилъ я союзъ съ самимъ собою. О! естьли бы на эту минуту сдѣлали меня Королемъ французскимъ съ какимъ пріятнымъ восхищеніемъ внялъ бы я гласу ограбленнаго сироты! съ какимъ удовольствіемъ возвратилъ 6ы я ему отцовской чемоданъ.

ГЛАВА III.
Кале-монахъ.

Лишь только кончилъ я свое разсужденіе, какъ вдругъ явился передо мною монахъ францисканскаго ордена, и просилъ подаянія на свой монастырь, Кто захочетъ, чтобъ случай управлялъ его добродѣтелью? Великодушіе должно быть съ разсмотрѣніемъ, по словамъ Теологовъ: fed non ad hanc…

Какъ бы то ни было, но можно ли совершенно понимать перемѣны нашихъ нравовъ, и не извинять ихъ въ непостоянствѣ? Они, можетъ быть, подобны приливамъ и отливамъ морскимъ. Что касается до меня, то безъ сомнѣнія я желалъ бы лучше, чтобъ обо мнѣ говорили, что я хватаю съ неба звѣзды — въ чемъ нѣтъ ни стыда, ни грѣха — нежели по доброй моей волѣ вмѣшаться въ такое обстоятельство, гдѣ есть и то и другое.

Но дѣло не въ томъ; возвратимся къ своему предмету. При первомъ моемъ взглядѣ на монаха, рѣшился не давать ему ни однаго сольда. Я завязалъ кошелёкъ, и опустивъ его въ карманъ, приближился къ нему съ бодростью. Я думаю, что на лицѣ моемъ изображалось нѣчто непріятное и суровое. Образъ его по сію пору живо представляется въ глазахъ моихъ. И онъ заслуживалъ — какъ мнѣ помнится — лучшаго пріему. Судя по плѣшивой его головѣ и по малому количеству сѣдыхъ волосъ, изрѣдка на ней торчащихъ, можно было думать, что ему лѣтъ семьдесять; а по живости его глазъ — которыхъ еще не могло помрачить долголѣтіе — не льзя было больше дать шестидесяти. Можетъ быть истина была на самой срединѣ, то есть: что онъ имѣлъ лѣтъ шестьдесятъ пять. Вся его физіогномія въ томъ удостовѣряла, за изключеніемъ морщинъ, которыя могутъ быть и преждевременно.

Голова его была похожа на голову, обработанную животворной кистію Гвидо. Она изображала смиреніе и блѣдность. Въ ней не было совсемъ того невѣжества, которое раждаетъ высокоуміе; глаза его, если и потуплялись въ землю, то казалось для того, чтобъ разсмотрѣть, что дѣлается подъ нею. Богъ знаетъ, какою чудесною силою зашла эта голова на плеча монаха, къ томужь — и францисканскаго ордена! Она гораздо бы лучше пристала какому нибудь Брамину; но передѣлать уже не возможно: туловище монаха имѣло такую голову; и я — воздалъ бы ей честь, еслибъ она мнѣ попалась на лугахъ Индостанскихъ.

Остальная его наружность была обыкновенная; всякой живописецъ намалевалъ-бы её. Въ ней — такъ какъ въ характерѣ и выраженіяхъ его, не заключалосъ ничего пріятнаго и ничего отвратительнаго. Станъ его былъ бы выше посредственнаго, если бы онъ не наклонялъ его впередъ. Это была уловка монаха, обрекшагося скитаться по міру; и какъ теперь помню, горбатая фигура его дѣлала ему больше добра, нежели худа.

Переступивъ шага два черезъ порогъ, онъ прижалъ лѣвую руку къ сердцу, а правою оперся на свой дорожной костыль. Въ таковомъ положеніи началъ онъ мнѣ проповѣдывать о нищетѣ монастырской, а особенно — о своей братіи.

Онъ объяснялъ всѣ нужды такимъ естественнымъ, пріятнымъ, униженнымъ образомъ, что надобно быть околдовану, чтобъ не почувствовать надъ нимъ состраданія.

Одно только то можетъ оправдать мою нечувствительность, что я — уже прежде рѣшился не давать ему ни сольда.

ГЛАВА IV.
Причина раскаянія.

Вѣрю, святой Отецъ! вѣрю вашему убожеству, сказалъ я ему въ отвѣтъ на его глаза, которые по окончанія своей проповѣди возвелъ онъ къ Небу. — Мнѣ весьма пріятно бы было, ежели бы Богъ умилосердился надъ скитающимися по міру; но того только боюсь, чтобъ безпрестанные попрошайки не надоѣли Ему скоро.

При словѣ попрошайки, глаза его опустились на рукавъ рясы… Краснорѣчіе мое довольно казалось убѣдительно. Признаюсь, продолжалъ я; что ваше платье, которое вамъ дается на три года, хотя довольно жестко и недорого, но со всѣмъ тѣмъ крайне жалко разточать его на такихъ тунеядцовъ, какъ монахи францисканскаго ордена. Оно могло бы послужить для совершенныхъ нищихъ, для увѣчныхъ и дряхлыхъ… Невольникъ, обремененный оковами, угнѣтающійся своею жизнію, томится и ждетъ куска хлѣба…. Для чего вы не ордена Милосердія, вмѣсто Св. Франциска? Я сколько самъ ни бѣденъ — какъ можете судить по малости моего чемодана — но съ величайшимъ удовольствіемъ вынулъ бы изъ него нужное для помощи несчастному. — Монахъ мнѣ поклонился; а я продолжалъ: бѣдные мои соотечественники имѣютъ преимущественное на то право. Какое множество оставилъ я ихъ на берегу моего отечества! — Онъ съ искренностію еще кивнулъ головою, и казалось, будто мнѣ давалъ знать, что во всемъ свѣтѣ обитаетъ такая же бѣдность, какъ въ его монастырѣ. Мы должны различать, говорилъ я держась за его рясу, въ намѣреніи отвѣчать ему на головной его знакъ должны различать хорошенько тѣхъ, которые достаютъ хлѣбъ трудами своими, съ тѣми, которые напротивъ того живутъ праздно и насчетъ другихъ; и которые, питаясь имянемъ Божіимъ, ничего не хотятъ работать.

Бѣдной францисканецъ не дѣлалъ ни какого возраженія. Небольшой румянецъ заигралъ на щекахъ его; казалось, что истощенная природа не надѣлила его ни малѣйшей частичкой злобы, по крайней мѣрѣ онъ никакихъ ея слѣдовъ не показывалъ. Не видя успѣха въ своемъ предпріятіи, взялъ свой костыль подъ мышку, сложилъ обѣ руки, и — съ спокойнымъ духомъ вышелъ вонъ.

ГЛАВА V.
Польза отъ стряпчихъ.

Онъ еще не успѣлъ притворить дверь, какъ сердце мое упрекнуло мнѣ въ моей жестокости. Три раза покушался я принимать спокойной видъ; но всѣ наговоренныя ему грубости кружили мою голову. Мнѣ уже поздно приходило на умъ, что я никакого болѣе не имѣлъ права надъ бѣднымъ монахомъ, какъ только не давать ему милостину. И этотъ одинъ отказъ безъ поношенія его чести былъ бы ему довольно горестенъ. Я вспомнилъ сѣдые его волосы, благородную осанку, и мнѣ слышалось, будто онъ говоритъ мнѣ: что я вамъ сдѣлаъ? за что вы такъ сурово со мною поступили? — По чести я далъ бы за это время двадцать франковъ какому нибудь стряпчему, которой бы могъ все это дѣло сладить. — Между тѣмъ я немного утѣшился…. Худо, говорилъ я самъ себѣ, очень худо обошелся я въ самомъ началѣ моего путешествія! — но я только что начинаю… со временемъ обѣщаюсь исправиться.

ГЛАВА VI.
Кале-почтовая коляска.

Я замѣтилъ, что чѣмъ мѣнѣе человѣкъ въ удовольствіи, тѣмъ болѣе разположенъ къ издержкамъ. Для ѣзды по Франціи понадобилась мнѣ карета; пѣшеходцы весьма въ худомъ почтеніи въ трактирахъ. Я вышелъ на дворъ, и въ ожиданіи кареты хотѣлъ купить или нанять одноколку, которыхъ тамъ было много, какъ вдругъ попалась мнѣ въ глаза одна старая почтовая коляска, стоявшая въ самомъ заднемъ углу; и я съ радостію вскочилъ въ нее. Она была покойна и мнѣ очень показалась. Я приказалъ позвать къ себѣ Г. Десейля, хозяина того дома; но его не было, онъ пошелъ къ вечернѣ. Это меня раздосадывало: я бы тотчасъ могъ кончить съ нимъ торгъ… Не имѣя охоты дожидаться его въ коляскѣ, хотѣлъ вытти вонъ, какъ увидѣлъ — на другой сторонѣ двора — монaxa, разговаривающаго съ какою-то не давно прибывшею барынею. Мнѣ не хотѣлось показаться; я сѣлъ опятъ, и задернулъ тафтяную занавѣску. Но что дѣлать въ коляскѣ? — Я позадумался, и вспомнилъ, что я хочу писать свое путешествіе. Чтожь помѣшаетъ мнѣ здѣсь приступить къ предисловію? Я вынулъ изъ кармана изломанной карандашъ — и началъ

ГЛАВА VII.
Предисловіе въ почтовой коляскѣ.

Я не сомнѣваюсь, чтобъ какіе нибудь философы, послѣдователи Аристотелю, или другіе, не могли сдѣлатъ наблюденія, что Природа въ свое утѣшеніе — но къ неудовольствію человѣка — устроила во всемъ порядокъ. Что принадлежитъ до меня, я очень это замѣтилъ; и мнѣ кажется, что Природа дѣйствуетъ на человѣка, какъ не льзя лучше, что можетъ быть справедливѣе, какъ заставить его трудиться для его же собственныхъ нуждъ? Она дала ему способы сносить съ легкостію свое бремя, которымъ во всякомъ возрастѣ и во всѣхъ странахъ свѣта человѣкъ сильно угнетаемъ. Не смотря на то, часто намъ случается искать счастія далѣе нашихъ предѣловъ; но затрудненіе въ объясненіи, малое свѣденіе, слабость въ выраженіяхъ, разность въ воспитаніи, нравахъ, обыкновеніяхъ — все это предполагаетъ непреодолимое препятствіе къ изліянію нашихъ чувствованій, и слѣдственно — къ достиженію желаемаго.

По сему заключитъ можно, что всякой путешественникъ подверженъ многимъ невыгодамъ. Онъ часто принужденъ бываетъ тратиться безъ всякой необходимости, и бездѣльныя вещи покупать за дорогую цѣну. Какое множество бѣдствій, встрѣчаютъ сверьхъ того на каждомъ шагѣ бѣднаго странника!

Это разсужденіе сближаетъ меня съ моимъ предметомъ; и ежели не будетъ мнѣ тряско въ коляскѣ, я открою причины, побуждающія къ путешествію.

Праздные люди, уѣзжающіе въ чужестранныя государства, бываютъ къ тому принуждены тремя главными причинами:

Тѣлесною немощію; Слабостью разсудка;
Необходимою надобностію.

Путешественники, изгнавшіе добровольно себя изъ отечества отъ гордости; любопытства, тщеславія, или отъ мрачности нрава, принадлежатъ къ двумъ первымъ причинамъ,

Третій классъ вмѣщаетъ въ себя тьму пилигримовъ, или лучше сказать: мучениковъ. Таковымъ-то образомъ путешествуютъ монахи всякаго ордена, съ письменнымъ увольненіемъ отъ Настоятеля; таковымъ-то образомъ спасаютъ ceбя преступники отъ опредѣленнаго наказанія. Счастливые сыны семейства, любезные своевольники! не такимъ ли манеромъ и вы пускаетесь въ странствіе, побуждены будучи къ тому жестокостію вашихъ родителей, возбраняющихъ вамъ гибнуть въ вашихъ развратныхъ удовольствіяхъ?

Но я едва не забылъ четвертой классъ. Не возможно въ такомъ сочиненіи сохранить всю нѣжность… Путешественники эти переплываютъ моря и живутъ въ чужихъ краяхъ для того, чтобъ сдѣлать тамъ свое счастіе, или чтобъ менѣе проживать, какъ въ своемъ отечествѣ. Самое живѣйшее воображеніе не можетъ постигнуть разнообразія ихъ предлоговъ. Можетъ быть они изобрѣтаютъ лишнихъ заботъ, уѣзжая изъ своего Государства…. Никакое поученіе не остановитъ ихъ отъ всемірнаго разсѣянія. Поелику причины ихъ путешествія не одинаковы съ причинами другихъ путешественниковъ, то я отличу ихъ только титуломъ простыхъ.

Слѣдующимъ образомъ раздѣляю я ихъ всѣхъ вообще:

Путешественники праздные.

Путешественники любопытныя,

Путешественники лжецы,

Путешественники гордые;

Путешественники тщеславные,

Путешественники угрюмые.

По томъ:

Путешественники по неволѣ,

монахи, бѣглецы и проч,

Путешественники невинные и несчастные.

Путешественники простые.

Наконецъ, естьли вамъ угодно: путешественники чувственныя. Въ этомъ то классѣ мнѣ самому быть хочется. Я намѣренъ дать отчетъ въ моихъ путешествіяхъ. Естьли спросятъ: для чего я путешествую? Я скажу съ охотою; у меня нѣтъ ничего закрытаго: я такую же къ тому имѣю необходимость, какъ и всякой другой.

Я знаю, что примѣчанія мои совсѣмъ другаго разбора съ примѣчаніями моихъ предшественниковъ, и что я могъ бы помѣщенъ бытъ въ особенномъ спискѣ; но желая обратить на себя вниманіе, должно прежде присвоить себѣ право тщеславнаго путешественника. Я оставляю это до основанія гораздо лучшаго, нежели то, которое сдѣлано въ моей коляскѣ.

Читатель мой, если когда нибудь странствовалъ — можетъ самъ себя помѣстить въ такой классъ, въ какой заблагоразсудитъ. Для этого не нужно ему много знать, ни размышлять долго. Такое помѣщеніе будетъ первымъ шагомъ къ познанію самого себя, и я, не смотря на его странствіе, готовъ биться объ закладъ, что въ немъ еще этого осталось стариннаго.

Тотъ, которой изъ Бургоніи прежде всѣхъ перенесъ виноградныя лозы на мысъ Доброй Надежды, конечно никогда не воображалъ — хотя былъ и Голланецъ — что онъ будетъ тамъ пить такое же вино, какое пивалъ на отлогостяхъ Бона и Помара. Флегматическое расположеніе не допускало его предвидѣть такія событія; однакожъ онъ не отчаявался пить на мысѣ Доброй надежды, что нибудь на то похожее. Онъ зналъ, что это не отъ него зависитъ, а отъ времени, которое можетъ споспѣшествовать его намѣреніямъ, или — изпровергнуть ихъ. Между тѣмъ онъ ожидалъ лучшей удачи. Но Ванмингеръ легко могъ бы ошибиться въ своихъ предположеніяхъ, могъ бы разрушить прежній свой виноградный садъ, и быть — людскимъ посмѣшищемъ.

Похожее на то случается и съ бѣднымъ путешественникомъ, который разъѣзжаетъ на кораблѣ, или проскакиваетъ на почтовыхъ всѣ просвѣщеннѣйшія Государства для пріобрѣтенія разныхъ познаній.

Хотя и можно, рыская по всему свѣту, нѣкогда успѣть въ своемъ исканіи, но по большой части на выдержку. Это еще мало, чтобъ только чему нибудь научиться; надобно умѣть пользоваться знаніями. По нещастію всѣ эти выгоды чаще обращаются на выворотъ. Судя по тому заключаю, что человѣкъ, могъ 6ы прожить весьма покойно въ своемъ Государствѣ, не обременяя свою голову посторонними ученіями, а наипаче тогда, какъ онъ и нужды въ нихъ никакой не чувствуетъ. Меня всегда бѣситъ, когда встрѣчается со мною любопытный путешественникъ, странствующій по свѣту за такимъ открытіемъ, которое могъ бы онъ, не топтавъ сапогъ, не хуже у себя дома сдѣлать. Просвѣщеніе — благодаря нашему знаку — такъ разпространилось, что почти нѣтъ въ Европѣ уголка, которой бы не былъ озаренъ его свѣтомъ и не имѣлъ сношенія: съ другими. Много есть и такихъ наукъ, за которыя, какъ за площадную музыку въ Италіи, ничего не платятъ. Свидѣтель самъ Богъ, что я говорю безъ хвастовства, и Коему нѣкогда дамъ въ этомъ отчетъ: что нѣтъ на земли такого Государства, въ которомъ была бы такъ сильна словесность; въ которомъ процвѣтали бы такъ много науки; въ которомъ скорѣе и удобнѣе можно выучиться; въ которомъ всякія художества были бы такъ крѣпко поддержаны и усовершенствованы; въ которомъ Природа моглабы быть такъ коротко познана; въ которомъ появлялисъ бы чаще Геніи. Здравствуйте, земляки! куда васъ Богъ несетъ?

Насъ? отвѣчали они: никуда. Мы смотримъ на коляску. — Покорной слуга, сказалъ я имъ, выпрыгнувши изъ ней и снявъ шляпу. — Одинъ изъ нихъ, какъ видно любопытный путешественникъ, говорилъ мнѣ, что они, примѣтя качаніе коляски, захотѣли узнать тому причину. — Съ удовольствіемъ это колебаніе произходило отъ предисловія, которое я въ ней писалъ. — Отъ предисловія? прервалъ другой, по примѣчанію моему простой путешественникъ — я отъ роду не слыхивалъ, чтобъ можно было писать предисловіе въ почтовой коляскѣ. — Конечно, отвѣчалъ я: въ визави несравненно удобнѣе.

Что за рѣдкость!.. Англичанину смотрѣть на Англичанъ? — Я ушелъ въ свою комнату.

ГЛАВА ѴШ.
Невѣсткѣ на отместку.

Потупя голову, расхаживалъ я по коридору, какъ вдругъ какая-то тѣнь, несравненно огромнѣе моей, затмила дорогу. Я взглянулъ, и увидѣлъ Г. Десейна, возвратившагося отъ вечерни. Прижавъ къ груди свою шляпу, учтивымъ образомъ спрашивалъ меня: на что я его къ себѣ звалъ? — Предисловіе мое поселило въ меня какую-то ненависть къ этой коляскѣ; мнѣ уже хотѣлось имѣть совсѣмъ другимъ манеромъ. Г. Десейнъ говорилъ мнѣ объ ней съ нѣкоторою ужимкою, давая разумѣть, что она для меня не годится. — Я тотчасъ догадался, что эта коляска принадлежала какому нибудь бѣдному страннику, которой, положившись на добрую душу Г. Десейна, довѣрилъ ему ее продать. Четыре мѣсяца, какъ стоитъ она неподвижно въ заднемъ углу сарая. Тамъ — прокатясь по цѣлой Европѣ — опредѣлила ей судьба кончить бѣгъ свой. Бѣдная! она не могла безъ починки ни шагу со двора сдѣлать съ того времени, какъ разшиблась съ горы Сенисъ. Всѣ ея приключенія никого не приводили въ жалость и праздное отдохновеніе въ каретномъ сараѣ Г. Десейна не дѣлало ей никакой пріятности, можетъ быть она заслуживала лучшую участь… можетъ быть принадлежала она какому нибудь несчастливцу.. .Когда есть способъ облегчить бремя одними словами, не ужьли сыщется такое чудовище, которое и въ этомъ откажетъ страждущему?

Ежели бы я былъ на вашемъ мѣстѣ, сказалъ я Г. Десейну, уткнувъ пальцами въ его брюхо: то отъ одного стыда сбылъ бы съ рукъ эдакою коляску. Мнѣ кажется, что всегда, какъ вы ни подходите къ ней, она вамъ дѣлаетъ упреки.

Клянусь Богомъ, милостивый государь! что мнѣ барыша отъ ней нѣтъ ни на волосъ. — Выключая того, прервалъ я, который люди отличнаго смысла получаютъ отъ собственныхъ своихъ чувствованій. — Я очень увѣренъ, что человѣкъ, принимающій участіе. — Перестаньте, сударь, дѣлаться чувствительнымъ; я васъ такъ знаю, какъ цѣлой вѣкъ жилъ съ вами. Приходило ли вамъ когда нибудь въ голову, что васъ самихъ можетъ застигнуть ненастная ночь? Или вы такъ же чувствуете, какъ и коляска?

Я примѣтилъ, что если Англичанинъ начинаетъ выговаривать еще не самую бровь, то онъ не такъ сердитъ. Француза такою бездѣлкою не уколешь. — Г. Десейнъ мнѣ поклонился.

Конечно, сударь, вы правду изволите говорить, но въ этомъ случаѣ, я однѣ хлопоты промѣняю на другія, и гораздо худшія. По судите, если я вамъ продамъ коляску, которая на половинѣ дороги разобьется въ дребезги; посудите какое о себѣ подамъ я мнѣніе такому разумному и разсудительному барину?

Какъ аукнется, такъ и откликнется. Дѣлать нечего! надобно было проглотить пилюлю. — Я поклонился Г. Десейну, также какъ и онъ мнѣ; и не говоря ни слова болѣе о слѣдствіяхъ совѣсти, пошли мы въ его каретной сарай, выбирать другую коляску.

ГЛАВА IX.
Кале-улица.

Обитаемой нами шаръ похожъ на сварливую старуху. Вѣроятно ли, чтобъ какую нибудь бездѣльную одноколку не льзя было безъ того купить, чтобъ не надѣлать такого шума, какой бываетъ у старыхъ бабъ на улицѣ? Стоило только сказать послѣднюю цѣну, и все бы кончилось. Я смотрѣлъ на хозяина моего съ такою злобою, какъ будто бы шелъ въ Гаид-Паркъ съ нимъ драться. Я не слишкомъ мастеровато управлялъ шпагою, потому я не хотѣлъ испытывать искуства Г. Десейна. Но это не воспрепятствовало мнѣ чувствовать всѣ тѣ ощущенія, которыя въ таковыхъ случаяхъ имѣть надобно.

Я осматривалъ его быстрыми глазами, смотрѣлъ нa него съ боку, потомъ прямо въ лицо; то казался онъ мнѣ Жидомъ, отъ Туркомъ. Парикъ его мнѣ отмѣнно не полюбился. Я заклиналъ его всѣми Святыми убираться отъ меня къ дьяволу.

Стоитъ ли за дрянь надрывать такъ свое сердце? Что значитъ три лишнихъ луидора?… Страсть гнусная! сказалъ я отворотясь съ стремительностію, свойственною такому человѣку, который мгновенно перемѣняетъ свою мысль страсть гнусная и презрительная! ты водворяешь брань между людьми; они должны бы гнушаться тобою!

Боже меня избави! вскричалъ кто-то позади меня. Я обернулся — и увидѣлъ ту барыню, которую монахъ подцѣпилъ на дворѣ. Мы и не примѣтили, что она шла за нами. — Сохрани васъ Богъ отъ того, сударыня! сказалъ я, подавая ей руку. Черныя шелковыя перчатки не закрывали маленькихъ пальчиковъ; она безъ всякой церемоніи ее приняла — и мы пошли къ каретному сараю.

Чортъ возьми эти проклятые ключи! кричалъ Г. Десейнъ; и сколько ни прилаживалъ, ключи были не тѣ. Мы не менѣе его спѣшили войти въ сарай. устремивъ на него все мое вниманіе, совсѣмъ забылъ, что рука барыни по сію пору была въ рукѣ моей. Не находя настоящаго ключа, Г. Десейнъ оставилъ насъ въ томъ же положеніи, божась, что онъ черезъ пять минутъ прибѣжитъ назадъ.

Иногда и въ пять минутъ можно наговорить больше, нежели говорятъ цѣлой вѣкъ на улицѣ. Тамъ судятъ о дѣлахъ постороннихъ…. Но если глаза устремлены на одинъ предметъ, и стоятъ на немъ неподвижно, тогда изъясняются языкомъ особеннымъ, языкомъ сердца. Въ такомъ-то положеніи былъ я; тутъ и минута молчанія надѣлала бы тьму пакостей барыня непремѣнно бы отъ меня ушла. Предохраняя, себя отъ бѣды, тотчасъ началъ я разговоръ.

Я не для того пишу, чтобы оправдать слабости моего сердца. Путешественникъ долженъ быть справедливъ въ своихъ повѣствованіяхъ, и я изображу все тогдашнее мое состояніе.

Можетъ быть скажутъ, что я описываю его очень просто. — Какая нужда дѣлать прикрасы тамъ, гдѣ нѣтъ надобности?

ГЛАВА X.
Кале — каретной сарай.

Я прежде уже сказалъ, что мнѣ не хотѣлось выходить изъ коляски тогда, какъ увидѣлъ монаха, бесѣдующаго съ пріѣзжею барынею; сказалъ справедливо, но не совсѣмъ. Пригожій ее видъ подѣйствовалъ надо мною столько же, какъ и надъ монахомъ, если только не болѣе. Я боялся, чтобъ онъ ей не пересказалъ о моемъ угощеніи. Это до безконечности меня трогало. Я дорого заплатилъ бы за то, чтобъ монахъ цѣлой день не выходилъ изъ своей кельи.

Когда сердце упреждаетъ разсудокъ, то послѣдній избавляется многихъ хлопотъ. Мнѣ казалось, что она имѣла красоту Ангельскую; а всякая красота привлекаетъ вниманія. Но въ иное время новый предметъ приводитъ въ забвеніе старой. Опустивъ занавѣску, я началъ писать предисловіе, и барыня изчезла съ своею красотою. Я не думалъ объ ней больше. Но встрѣча моя съ нею возобновила во мнѣ прежнее впечатлѣніе. Откровенной и скромной ее видъ, съ которымъ подала она мнѣ руку, удостовѣрялъ меня, что она хорошо воспитана и имѣетъ нѣжныя чувства. Провождая ее, ощущалъ я какую-то необыкновенную отраду.

Съ такимъ товарищемъ, подумалъ я, не скучилось бы мнѣ объѣхать весь свѣтъ!

Мнѣ не удалось еще видѣть ея лица. И какая нужда? я уже описалъ ее портретъ. Воображеніе мое нарисовало такую головку, какая бываетъ-ли и у самихъ богинь. О мечта! какою чародѣйственною силою обольщаешь ты нашъ разумъ! сколько разъ въ одинъ день перемѣняешь ты прелестныя твои картины, и всегда съ такою пріятностію, съ такою уловкою, съ такимъ блистаніемъ, что по истиннѣ жалко съ тобою разстаться.

Подходя къ каретному сараю, она сняла съ себя покрывало, и я увидѣлъ женщину лѣтъ двадцати шести, свѣтлорусую, пригожую, не нарумяненую, не пудреную, и весьма просто причесаную. Если разбирать подробно черты ея, то она не покажется красавицею; но въ ней было что-то такое, которое, въ тогдашнемъ разгоряченномъ моемъ воображеніи, чрезвычайно меня плѣняло. Однакожь она имѣла видъ величавый и казалась вдовою, преодолѣвшею жестокую горесть, и потомъ утѣшенною. Но все это ничто иное, какъ только одна моя догадка. Впрочемъ тысяча другихъ нещастныхъ обстоятельствъ моглибъ оставить такіе же слѣды на ея лицѣ… Мнѣ отмѣнно хотѣлось знать исторію ея нещастій. Еслибъ не вышелъ изъ моды образъ разговоровъ, употребительной во времена Эздры, я тотчасъ спросилъ бы у ней: что вамъ сдѣлалось? отъ чего такой унылой видъ? что васъ тревожитъ? что причиною вашего смятенія? — Короче: я питалъ бы къ ней неизъяснимое чувствованіе, и рѣшился бы всякими манерами за ней волочиться.

Такимъ-то непредвидимымъ случаемъ предался я соблазну! До какой крайности могъ онъ довести меня! Мы были одни; рука ея была въ рукахъ моихъ, и безъ всякой нужды, стояли прислонившись къ сараю.

ГЛАВА XI.
Вся въ разговорахъ.

Не правда ли, сударыня, началъ я приподнявъ тихонько ея руку; не правда ли, что этотъ случай открываетъ чудесное предопредѣленіе Судьбы? Безъ ея содѣйствія. Возможноль было намъ — безъ сомнѣнія живущимъ въ различныхъ углахъ земнаго шара не видавъ никогда другъ друга, съѣхаться вмѣстѣ, съ такимъ притомъ дружественнымъ разположеніемъ, какое едва ли въ цѣлой мѣсяцъ самое короткое знакомство произвести можетъ? — Правда, сударь! и самое разсужденіе ваше показываетъ, сколько вы встревожены этимъ случаемъ.

Я почувствовалъ всю мою глупость. Да и въ самомъ дѣлѣ, съ какой стати говорить о чудесахъ Судьбы на счетъ такого положенія, которое столько же выгодно, какъ и пріятно?

Вы упрекаете Судьбу, продолжала она: и правильно дѣлаете. Никогда не надобно оспоривать сердце. Сказала — и вырвала свою руку съ такимъ взглядомъ, которой довольно хорошо истолковалъ мнѣ ея внутреннее волненіе,

Признаюсь: это меня много огорчило. Иногда несравненно важнѣйшія причины меня такъ много неразтрогивали. Отнятіе руки, такимъ несноснымъ образомъ, терзало мою душу. Никогда и никакая глупая опрометчивость не дѣлала мнѣ столько неудовольствія, какъ эта.

Но торжество надъ таковыми побѣдами, не бываетъ долговременно. Сердце благонравной женщины скоро имъ скучаетъ. Спустя пять или шесть секундъ, явленіе перемѣнилось: она оперла на меня свою руку, какъ будто хотѣла что-то говорить; и я, не зная какою волшебною силою, очутился въ прежнемъ своемъ положеніи. Сколько ни ждалъ ея словъ, на не могъ дождаться.

Замѣтя изъ ее отвѣта довольно много остроты и важную мою въ ней ошибку, я далъ тотчасъ другой оборотъ глупому моему привѣтствіе. Она взглянула мнѣ въ лицо; я сдѣлалъ то же, и на немъ уже не было прежней краски. Всѣ черты ея стали тихи, и я опять увидѣлъ на нихъ печать горести, которая съ начала меня поразила. Какъ тяжело смотрѣть на такую умную, нѣжную женщину, снѣдаемую печалію! Сердечно жалѣлъ я о судьбѣ несчастной. Можетъ быть смѣшно покажется чувствительному сердцу, когда скажу, что въ сію минуту согласился бы я взять ее на руки, и безъ всякаго стыда, хотябъ то было на большой улицѣ, прижать къ груди своей.

Пальцы мои сжимали механически ея руку, и сильное біеніе моихъ жилъ давало ей знать о возмущеніи моей души.

Я боялся, чтобъ въ это безмолвіе она ощущительнѣе не почувствовала давленіе моей руки; я боялся, чтобъ она еще не отняла ее — не для того, чтобъ только отнять, но для того, что могло опять притти ей на мысль неосторожное мое объясненіе. Я прибѣгнулъ къ небольшой хитрости, послѣднему средству, предохранить себя отъ грозящей опасности. Я развелъ мою руку, и держалъ ее такъ слабо, какъ будто бы мнѣ въ ней не было никакой надобности. Лукавство мое удалось; она не отнимала ее прочь до тѣхъ поръ, пока неявился жъ намъ Г. Десейнъ съ ключами. Провалъ его побери! какъ онъ былъ досаденъ! мнѣ опять пришелъ въ голову проклятой монахъ, которой, казалось, пересказалъ ей обо мнѣ все до крошки. Я выдумывалъ, какимъ бы образомъ себя оправдать.

ГЛАВА XII.
Кале — табакерка.

Въ самомъ дѣлѣ онъ былъ легокъ на поминѣ. Доброй старой монахъ въ четырехъ шагахъ стоялъ за нами. Онъ съ робостію подходилъ ближе, какъ бы боялся надоѣсть собою. Наконецъ приближился: онъ, держа въ рукахъ роговую табакерку, отъ добраго сердца подчивалъ меня табакомъ. — Понюхайте моего, сказалъ я ему, подавая свою черепаховую. — Славной табакъ! отвѣчалъ онъ мнѣ. — Оставьте же его у себя и съ табакеркою, на память того человѣка, которой принялъ васъ очень грубо, и которой по чести не желалъ вамъ зла.

Лицо старика сильно загорѣлось. Клянусь Творцомъ, говорилъ онъ сжимая свои руки: вы никогда не были противъ меня грубы.

О! за это и я отвѣчаю, сказала барыня: что онъ не способенъ сдѣлать грубость…

Пришла и моя очередь краснѣть… А отъ чего? оставляю на догадку чувствительнымъ.

Ахъ! простите меня, сударыня! я виноватъ, очень виноватъ передъ нимъ…

— Невозможно! прервала она. — Точно такъ, сударыня! вскричалъ монахъ совсѣмъ другимъ голосомъ: это произошло отъ моей ошибки, отъ моей нескромности…

Барыня не вѣрила его признанію; я взялъ ея сторону, утверждая, что такой честной старикъ не сроденъ никого огорчить.

До сего времени не зналъ я чтобъ споръ, могъ произвести такое жестокое волненіе. За споромъ послѣдовало молчаніе; но однакожь намъ не такъ было скучно какъ бываетъ въ какомъ нибудь собраніи, когда всѣ замолчатъ.

Монахъ потиралъ табакерку свою о рукавъ рясы. Какъ скоро навелъ на нее небольшой глянецъ, то поклонясь сказалъ мнѣ: что лучше забыть обо всемъ прошедшемъ… И какъ бы то ни было, сударь! я всепокорнѣйше прошу васъ, принять мою табакерку на обмѣнъ вашей. Онъ подалъ мнѣ ее съ чистымъ удовольствіемъ, а мою поцѣловавъ положилъ въ карманъ — и ни слова не говоря, ушелъ отъ насъ.

Табакерка его и теперь у меня цѣла. Она подкрѣпляетъ мою вѣру, и вспомоществуетъ моему разуму возвышаться превыше всего бреннаго. Я ношу ее всегда съ собою. Она напоминаетъ мнѣ о смиреніи и умѣренности ее стараго хозяина, котораго при всякой прискорбной встрѣчѣ поставляю себѣ примѣромъ. Бѣдный! онъ испыталъ ихъ множество. Жизнь его — какъ послѣ я узналъ — была сцѣпленіе различныхъ горестей. Онъ переносилъ ихъ до сорока пяти лѣтъ, и потомъ, удрученный прискорбіями, разтроганный человѣческою неблагодарностію, испытавшій вѣроломство обожаемой имъ женщины, онъ отказался отъ свѣта, отказался отъ прекраснаго пола — и обратился къ святилищу, или — къ самому себѣ. Я не могу вспомнить безъ сердечнаго соболѣзнованія, когда возвратясь въ Калѣ узналъ, что доброй монахъ Лорензо нѣсколько уже мѣсяцовъ умеръ. Онъ погребенъ былъ на небольшомъ кладбищѣ, въ двухъ верстахъ отъ города. Я захотѣлъ поклониться его гробу, и сѣвъ на камень — подъ которымъ покоился прахъ усопшаго — оборвалъ около его растущую крапиву, и смотрѣлъ на табакерку. Такое зрѣлище столъ сильно потрясло мои чувства, что слезы ручьемъ полились изъ глазъ моихъ. Какая слабость! — Чтожъ дѣлать? я такъ слезливъ, какъ женщина. — Я желалъ бы лучше, чтобъ о мнѣ пожалѣли, нежели осмѣяли нѣжность мою къ отцу Лорензу.

ГЛАВА XIII.
Побѣ;да.

Между тѣмъ я не выпускалъ прекрасную руку. Мнѣ казалось, крайне неучтиво выпустить ее безъ поцѣлуя; и я — отважился. О Боже! какое чудесное дѣйствіе. О Природа! какое заключаешь ты въ себѣ волшебное, непостижимое могущество!

Въ ту самую критическую минуту, оба путешественника, разговаривавшіе со много на дворѣ, подошедъ къ намъ, сочли насъ безъ сомнѣнія за мужа съ женою, или — на то похожее.

Не завтрали утромъ выѣдете вы въ Парижъ? спрашивалъ насъ любопытный путешественникъ. — Я ни за кого, кромѣ себя, отвѣчать не могу, сказалъ я ему. — А я поѣду въ Аміенъ, прибавила барыня. Мы вчера тамъ обѣдали. Вамъ не льзя миновать этотъ городъ, проѣзжая въ Парижъ. — Я хотѣлъ было поблагодарить его за увѣдомленіе, что Аміенъ на большой дорогѣ, но — вынувъ монашескую табакерку, понюхалъ табаку, и поклонясь имъ хладнокровно, пожелалъ благополучнаго пути въ Дувръ. — Мы остались опять одни.

Не ужь ли я дурно сдѣлаю, думалъ я, если предложу этой огорченной женщинѣ занять половину моей коляски? Какая будетъ отъ этого бѣда?… Какая бѣда! вскричали вдругъ всѣ возбудившіяся во мнѣ гнусныя страсти. — Развѣ ты позабылъ, говорила скупость, что надобно будетъ нанять третью лошадь, и истратить на это болѣе двадцати франковъ?

Ты еще не знаешь ее коротко, жузжала мнѣ въ уши осторожность.-- Не знаешь и хлопотъ, до которыхъ можетъ она довести тебя! кричала трусость.

На вѣрное можешь положишь, Йорикъ, прибавила скромность, что ее назовутъ твоею любовницею, съ которою познакомился ты въ Калѣ.

Какъ можешь ты послѣ того показаться въ общество? какія можешь ты говорить проповѣди? Чѣмъ отличишься ты отъ простаго дьячка? Такъ вопрошали меня грозно лицемѣріе, подлость, и гордость.

Но… отвѣчалъ я имъ всѣмъ: это… это будетъ съ моей стороны похвальное и благородное дѣло! — Я дѣйствую всегда по первому стремленію моего сердца; а впрочемъ — я никогда не слушаю такихъ разсужденій, которые ожесточаютъ сердца.

Я оборотился къ незнакомкѣ, но — ее уже не было: она такъ тихо отъ меня уплелась, что я и не слыхалъ того; а между тѣмъ, какъ происходилъ мой споръ и я одерживалъ побѣду; она — уже прошла шаговъ двадцать. Я побѣжалъ за нею, съ намѣреніемъ сдѣлать ей учтивѣйшее предложеніе… Но она, прислонивъ къ щекѣ руку, съ потупленными глазами, шла медленно въ глубокой задумчивости. — Меня это удивило; я остановился, — Не о томъ ли и она думаетъ, о чемъ думалъ я? Помоги ей Боже! говорилъ я самъ себѣ: у ней безъ сомнѣнія есть злая мачиха, или лукавая тетка, или какая нибудь вздорная свекровь, у которыхъ спрашиваетъ совѣту въ своемъ намѣреніи… и она такъ же разсуждаетъ, какъ и я…

Но надобно прерывать вдругъ ея мысль. Я уклонился потихоньку въ сторону, и прошелъ раза два три мимо каретнаго сарая.

ГЛАВА XIV.
Открытіе.

Воображеніе мое не польстило мнѣ. Прелести ея столько были привлекательны, что не нарушая ни мало справедливости, можно бы было помѣстить ее между существами наилюбезнѣйшими. Я вспомнилъ, что она была вдова — вдова огорченная; вспомнилъ — и ничего уже болѣе вспоминать не хотѣлъ. Эта мысль до безумія меня восхищала. Я бы хотѣлъ не забывать ее цѣлой день; я бы хотѣлъ никогда съ нею не разлучиться!

Но минута разлуки нашей можетъ быть, была близка отъ насъ. Она не отошла еще двадцати шаговъ, какъ пожелалъ я узнать скорѣе всѣ обстоятельства. Мысль о разлукѣ, и можетъ бытъ — вѣчной, тронула меня до слезъ. Могло очень статься, что я никогда не увижусь съ нею. Какія средства ни предполагало мое сердце, но со всѣмъ тѣмъ я не предвидѣлъ ни какой себѣ отрады. Мнѣ хотѣлось освѣдомишься о ея имени, о ея фамиліи, о ея состояніи…. Я зналъ, куда она ѣдетъ; но желалъ знать, откуда пріѣхала? — Какъ же до того добраться? Тысячи преградъ удаляли мое покушеніе; и всякой вопросъ считалъ я слишкомъ колкимъ для ея нѣжности. По крайней мѣрѣ мнѣ это казалось невозможнымъ.

Я скоро узналъ, что невозможное для одного, бываетъ очень возможно для другова. Какой-то Французской Офицеръ, очень статной собою, проходя мимо насъ, или, лучше сказать: перепрыгивая на одной ногѣ, показалъ мнѣ эту истину. Въ самое то время, какъ мы подходили къ каретному сараю, онъ подскочилъ къ намъ, и сдѣлавъ мнѣ небольшое привѣтствіе, просилъ меня познакомить его съ барынею. — Я и самъ не имѣю чести ее знать, сказалъ я ему. — Отвѣтъ мой не остановилъ его; онъ и безъ меня съ нею познакомился. — Вы конечно, сударыня, пріѣхали изъ Парижа? спросилъ онъ ее. — Нѣтъ, сударь! а только ѣду по этой дорогѣ. — Не изъ Лондона ли? — Нѣтъ, сударь. — O! такъ безъ сомнѣнія изъ Фландріи? — Такъ, сударь. — Можетъ быть изъ Лиля? — Нѣтъ? сударь. — Не изъ Аррасали? не изъ Камбрая ли? не изъ Гандали? не изъ Валенціи ли? не изъ Брюкселя ли? — Такъ, сударь!

О! мнѣ Брюксель коротко знакомъ. Я былъ при его осадѣ. Какое смутное было тогда время! Признаться надобно: это мѣсто разположено къ тому удивительно. Я очень помню: этотъ городъ — въ ту пору, когда французы прогнали Песарцовъ — биткомъ набитъ былъ Дворянами. — Барыня поклонилась ему легонько. Онъ разсказалъ ей много о тогдашнихъ своихъ подвигахъ; пpoсилъ ее сдѣлать ему милость, объявить о своемъ имени; и не успѣвъ выслушать ее отвѣта, продолжалъ: позвольте, сударыня, спроситъ васъ, есть ли у васъ мужъ? или вы вдова? Сказалъ — и не дождавшись опять отвѣта, поскакалъ на одной ногѣ, въ слѣдъ за своими товарищами.

Я разсматривалъ его очень пристально. Худо, подумалъ я, очень худо учили меня въ ребячествѣ общежитію! Хоть убѣй до смерти, но право я этого не умѣю сдѣлать.

ГЛАВА XV.
Другой воспользовался бы.

Г. Десейнъ, разговаривая съ кѣмъ-то въ недальнемъ отъ насъ разстояніи, подошелъ къ намъ съ ключами и отворилъ каретной сарай.

Первый предметъ, представившійся моимъ глазамъ, была прескаредная дорожная коляска, точь въ точь такая же, въ которой я писалъ предисловіе, и которая, за часъ прежде, мнѣ отмѣнно нравилась. Она была самой топорной работы, которую мастерилъ какой нибудь деревенской мужикъ. Я воображалъ, что и тѣ, которые поѣдутъ въ ней, немного сдѣлаютъ себѣ чести.

Барыня также съ презрѣніеемъ на нее взглянула. Г. Десейнъ примѣтивъ это, повелъ насъ къ къ другой, которую началъ хвалить изо всѣхъ силъ. — Милордъ В*, сказалъ онъ, заказалъ ее нарочно для того, чтобъ объѣхать въ ней цѣлой свѣтъ; но она не далѣе была Парижа. Крѣпче новой, баринъ! — О! безъ всякаго сомнѣнія. Г. Десейнъ! отвѣчалъ я ему, проходя далѣе къ третьей, которая мнѣ показалась лучше. Я началъ ее торговать, а между тѣмъ, отворяя дверцы, влѣзалъ въ нее. — Тутъ тѣсно, сказалъ я: не льзя помѣститься двоимъ. — Помилуйте, милостивый государь! прервалъ Г. Десейнъ: сдѣлайте милость, сударыня! продолжалъ онъ, подавая свою руку; извольте сѣсть въ коляску. Нѣсколько секундъ, барыня была въ нерѣшимости, но — наконецъ взошла; и едва сѣла, какъ Г. Десейнъ, котораго кто-то кликнулъ, вдругъ прихлопнулъ дверью, побѣжалъ вонъ, и оставилъ насъ двоихъ.

ГЛАВА XVI.
Признаніе.

— Вотъ что утѣшно! сказала съ улыбкою барыня. Въ другой разъ судьба насъ сводитъ вмѣстѣ. Право, это очень забавно! —

Чегожь къ тому не достаетъ, сударыня? Можетъ статься въ одной только Франціи, смѣются надъ такими случаями: тамъ, гдѣ въ первой часъ свиданія открываются, въ любви; а во второй, отдаютъ себя во власть любимой особѣ. — О! въ этомъ они очень искусны, перехватила красавица. — По крайней мѣрѣ такъ полагаютъ. Что касается до меня — я съ тѣмъ не согласенъ. Они только умѣютъ тщеславиться; но способныли ловить счастливую минуту? Мнѣ кажется они не великій въ томъ мастера, и къ терпѣнію Купидона больше привычны; нежели другіе. —

— Неужли вы вѣрите, чтобъ они любили отъ чувства? —

— Точно отъ такого же, сударыня, какое бываетъ въ вѣтреныхъ мѣльницахъ.

Вдовушка слушала со вниманіемъ, и еще хотѣла слушать.

Подумайте же, сударыня, продолжалъ я, положивъ руку мою на ее: подумайте, какъ различно люди судятъ о любви! Большая часть степенныхъ стариковъ гнушаются ею по одному ея имени; корыстолюбцы ненавидятъ ее по тому что привязаны къ деньгамъ; лицемѣры — притворяясь заниматься вещьми духовными — ее боятся.

Изъ этого заключить можно, что мы больше устрашены, нежели оскорблены сею страстію. Если человѣкъ которой молчалъ часа два, начнетъ вдругъ объяснять свою страсть, конечно онъ покажется страннымъ — неловкимъ. Между тѣмъ, сударыня, подивитесь простотѣ моей: я думаю, что продолженіе небольшаго вниманія которое дѣлается безъ смятенія, и безъ всякаго повода къ презрѣнію, какъ на примѣръ: изрѣдка нѣжный взглядъ, или самый кратчайшій разговоръ о этомъ предметѣ…. Я думаю… что природа вмѣшается въ это дѣло и обработаетъ все, какъ надобно.

— А я, знаете ли какъ думаю, сударь? сказала барыня закраснѣвшись: что вы напѣваете о любви своей?

ГЛАВА XVII.
Несчастіе и счастіе.

Г. Десейнъ всегда на бѣду! — Сказать ли вамъ радость, сударыня? кричалъ онъ запыхавшись, отворяя дверцы; Графъ Л…. братецъ вашъ пріѣхалъ. — Хотя всякая радость вдовушки была пріятна моему сердцу, но признаюсь: эта — не весьма меня порадовала. Я не скрылъ отъ нее моей горести. — Не во время гость хуже Татарина! Если бы минутою позже, сказалъ я ей, я бы успѣлъ объявить. ввамъ мое предложеніе. —

Напрасно вы о томъ жалѣете сударь, прервала она, положа обѣ свои руки ко мнѣ на плеча: женщина съ нѣкоторыми чувствами почти всегда предузнаетъ намѣренія мущины…

— О, конечно сударыня! Всещедрая Природа, въ оборону невинности, наградила ее такимъ спaсительнымъ даромъ.

— Развѣ мнѣ угрожала какая-нибудь опасность? Я этому не вѣрю, и скажу вамъ, сударъ, откровенно: я согласилась бы на ваше предложеніе…. Она замолчала. — Я увѣрена, продолжала она, что вы умѣли бы разположить меня къ нѣкоторому повѣствованію, которое — изъ всѣхъ встрѣтившихся на дорогѣ нашей случаевъ — сдѣлало бы состраданіе самой опаснѣйшею добродѣтелью.

Сказавъ это, она протяну&а мнѣ свою руку. Я поцѣловалъ ее два раза, и вдовушка съ чувствительнымъ, но благосклоннымъ видомъ разпрощалась со мною.

ГЛАВА XVIII.
Способъ примѣчать.

Лишь только она ушла, какъ смертельная грусть овладѣла всей моей душою. Время текло очень, очень медлительно, и я, можетъ быть, въ цѣлой свой вѣкъ не заключалъ такъ скоро двенадцатигинейной торгъ какъ въ эту грустную минуту. Заплатя деньги за коляску, послалъ я за почтовыми лошадьми, а самъ побрелъ въ свою комнату.

— Боже! вскричалъ я, услышавъ, что ударило толъко четыре часа: Великій Боже! возможно ль, чтобъ въ два часа — столь короткое время, которое провелъ я въ Калѣ могли встрѣтиться со мною такія приключенія, которыя едва ли упишетъ въ самой толстой книгѣ? Какая пространная матерія для такого человѣка, которой разсматриваетъ всякую вещь со вниманіемъ и не упускаетъ изъ виду ничего, что безпрестанно представляютъ ему и время и случай!

Я не знаю, послужитъ ли трудъ мой, къ чему нибудь доброму? Можетъ быть другому удастся лучше. Какая нужда! я дѣлаю только одинъ опытъ о свойствѣ человѣка. Потеря не важная; одни труды; за то — я нахожу удовольствіе въ испытаній. Оно поспѣшествуетъ порядочному обращенію моей крови; разсѣеваетъ мрачныя мои мысли; просвѣщаетъ мое понятіе, и умъ мой, — довольно и этой награды!

Какъ жалокъ мнѣ тотъ, которой проѣзжая отъ Дана въ Берзгебы, почувствуетъ скуку. — И цѣлой свѣтъ, безъ сомнѣнія покажется безплоднымъ тому, которой не захочетъ пользоваться его плодами. Еслибъ я былъ среди мрачнѣйшей пустыни, думалъ я, потирая съ восторгомъ мои руки: и тамъ — нашолъ бы какое нибудь утѣшеніе. Пріятной миртъ, печальной кипарисъ заманили бы меня подъ сѣнь свою. Я благословилъ бы ихъ за благодѣтельную тѣнь — я бы вырѣзалъ имя свое на корѣ ихъ — я бы сказалъ имъ: ни какое дерево въ цѣлой пустыни не можетъ съ вами равняться: вы всѣхъ лучше. — Когда сталибы увядать и падать съ нихъ листья — я бы сталъ сохнуть вмѣстѣ съ ними; я бы сталъ вмѣстѣ съ ними оживать, когда благотворная весна возвратила бы имъ красивую ихъ зелень.

Если ученому Спельфунгусу, всѣ предмѣты, которые попадались ему въ его путешествіи изъ Болоніи въ Парижъ, изъ Парижа въ Римъ, и далѣе, казались мрачными и обезображенными — то не мудрено; ученой Спельфунгусъ страдалъ желтухою. Путешествіе его ничто иное — какъ печальная подробность утомленныхъ его чувствъ.

Я повстрѣчался съ нимъ въ большомъ подъѣздѣ Пантеона. Онъ выходилъ изъ него. — Какъ вы думаете, спросилъ я: о этомъ великолѣпномъ зданіи? — Я? отвѣчалъ онъ: какъ о пространномъ и весьма удобномъ мѣстѣ, для драки пѣтуховъ. — Покрайней мѣрѣ, сказалъ я ему: имѣйте лучшія мысли о Венерѣ Медицинской.

Проѣзжая во Флоренцію, извѣстился я, что онъ не лучше поступилъ я съ богинею, говоря объ ней какъ о самой распутнѣйшей женщинѣ.

Смельфунгусъ на возвратномъ пути своемъ, опять мнѣ попался въ Туринѣ. Онъ разсказывалъ мнѣ только о печальныхъ приключеніяхъ, испытанныхъ имъ на водѣ и на сушѣ. Онъ невидалъ никого кромѣ людоѣдовъ, которые едва не содрали съ него кожи; и на всякомъ постояломъ дворѣ, обращались съ нимъ хуже, нежели съ Св: Варфоломѣемъ.

— О! вскричалъ онъ: я цѣлому свѣту готовъ это объявить. — Не лучше ли? отвѣчалъ я ему, сказать вамъ прежде о томъ, одному вашему лѣкарю.

Мундунгусъ — наибогатѣйшій человѣкъ — вздумалъ нѣкогда путешествовать. Онъ объѣхалъ Римъ, Неаполь, Венецію, Вѣну, Дрезденъ, Берлинъ; и Мундунгусъ по своемъ возвращеніи, не только упомнилъ хотя одинъ пріятной случай; но и все о чѣмъ ни говорилъ, не заключало въ себѣ ни хорошаго чувства, ни малѣйшей связи. Онъ проскакивалъ большія дороги, и никогда въ сторону не заглядывалъ, боясь, чтобъ какое печальное явленіе не поразило его взоровъ и не остановило въ пути.

Да будутъ они блаженны, если только могутъ обрѣсти блаженство! но самъ Богъ — когда Онъ на нихъ оглянется — не найдетъ такихъ предмѣтовъ, которые могли бы смягчить жестокость ихъ сердецъ. Если бы они вознесены были на самые небеса, и смиренные духи радовались бы пархая надъ ними, то и тогдабъ пожалѣлъ я о душахъ Смельфунгуса и Мундунгуса. Они непринесутъ съ собою чувствительности; пріятное ощущеніе никогда имъ небудетъ извѣстно. Когда Смельфунгусъ и Мундунгусъ помѣстятъ въ самую лучшую небесную обитель, и въ то время, души ихъ, будутъ роптать на Провидѣніе — и стенать цѣлую вѣчность.

ГЛАВА XIX.
Монтрукль.

На дорогѣ оторвался мой чемоданъ. Дождь лилъ ведромъ, и я — желая пособить извощику привязатъ его опять по прежнему — принужденъ былъ вытти изъ коляски, и обрушиться по колѣна въ грязъ. Такая бѣда не одинъ разъ со мною случалась; а между тѣмъ незналъ какъ бы пособить этому горю. По пріѣздѣ моемъ въ Монтріуль, хозяинъ мой спросилъ меня: не хочу ли я нанять одного добраго слугу. —

Слугу! съ превеликою охотою, и тѣмъ болѣе, подумалъ я, что не буду уже имѣть нужды мокнутъ на дождѣ и мараться въ грязи. — О вы будете чрезвычайно имъ довольны; да и онъ отменно обрадуется когда Богъ допуститъ служить ему у Англичанина. — По чемуже лучше у Англичанина, нежели у кого другова? — Англичане всегда добрые люди. — Хорошо сказано; но видно за эту похвалу, придется мнѣ нынѣшній вечеръ передать сольдовъ дватцать лишнихъ? — Для чегожъ сударь и не передатъ, когда есть изъ чего и есть за что? — О! о! сказалъ я, въ рядъ ли отдѣлается и еще двадцатью! — Вчера сударь!' также вечеромъ, какой-то Англійской Милордъ, подарилъ цѣлой червонецъ Жанетѣ. — Тѣмъ хуже для нее, перервалъ я.

Жанета была хозяйская дочь, и онъ сочтя, что я худо разумѣю по французски, вздумалъ поучитъ меня. — Вамъ должно бы сказать сударь, не тѣмъ хуже, а тѣмъ лучше. Всегда тѣмъ лучше, когда есть прибыль; и всегда тутъ хуже, когда нѣтъ никакой. —

— Это выдетъ все тоже. — Нѣтъ, сударь! не все тоже; большая разница.

Эти два выраженія: тѣмъ хуже и тѣмъ лучше, суть два превеликіе шпиля, на которыхъ вертятся почти всѣ французскіе разговоры; и иностранцу, ѣдущему въ Парижъ, не худо то замѣтить, и какъ можно стараться до пріѣзду своего познать всю ихъ силу.

Однажды за столомъ у нашего Посланника, какой то вѣтреный Маркизъ спросилъ Г. Юма: не стихотворецъ ли онъ? — Нѣтъ, отвѣчалъ спокойно Юмъ. — Тѣмъ хуже, сказалъ Маркизъ. — Этотъ Г. Юмъ, прибавилъ другой, не стихотворецъ, а Историкъ. — Тѣмъ лучще, перехватилъ Маркизъ; а Г. Юмъ, у котораго, какъ извѣстно, очень доброе сердце, поблагодарилъ Маркиза за его тѣмъ хуже и за его тѣмъ лучше.

По окончаніи урока, хозяинъ кликнулъ Лафлера. Такъ назывался молодой человѣкъ, котораго представлялъ мнѣ въ услугу. — Я ничего не могу сказать вамъ о его дарованіяхъ, говорилъ хозяинъ: вы сами лучше меня узнать ихъ можете; но что касается до его вѣрности — я за нее вамъ порукою.

Онъ проговорилъ это съ такимъ тономъ, которой принудилъ меня размыслить о моемъ намѣреніи. Между тѣмъ Лафлеръ, побуждаемый нетерпѣливостію, свойственною питомцамъ Природы, вошелъ къ намъ.

ГЛАВА XX.
Надобно бытъ всѣмъ довольну.

Я съ первой встрѣчи готовъ думать о всякомъ хорошо, а болѣе о бѣднякѣ, которой хочетъ служить у бѣдняка же. Часто между тѣмъ такая наклонность возраждала во мнѣ недовѣрчивость, а иногда приневоливала ее имѣть. Я чувствую ее болѣе и менѣе, по мѣрѣ душевнаго моего расположенія и соображенія настоящихъ обстоятельствъ, а важнѣе всего, различая полъ, съ которымъ я долженъ имѣть дѣло.

Лишь только Лафлеръ показался въ комнату, какъ въ тужъ минуту непринужденной и простой его видъ, изгналъ все мое недовѣріе. Я тотчасъ склонился въ его пользу, и нимало не колебаясь — нанялъ его. Осторожность укоряла меня за мою строптивость, и за то, что я не знаю никакихъ его способностей. — Какая надобность ихъ знать прежде? Когда будетъ въ нихъ нужда, и тогда успѣю узнать. Впрочемъ французъ ко всему пригоденъ.

Однакожь любопытство подстрекнуло меня. Но какое было мое удивленіе!… бѣдной Лафлеръ ни чему больше не умѣлъ, какъ бить въ барабанъ, и просвистать нѣсколько маршевъ на флейтѣ. Я чувствовалъ, что разумъ мой никогда такъ колко не подшучивалъ надъ моею слабостью. Не смотря на то, я рѣшился быть и тѣмъ довольну.

Лафлеръ вступилъ въ свѣтъ съ пламеннымъ усердіемъ, которымъ пылаютъ почти всѣ его соотечественники; служилъ нѣсколько лѣтъ Королю, и потомъ — не находя счастья въ барабанныхъ палочкахъ и непредвидя мастерствомъ своимъ пріобрѣсть громкую себѣ славу — возвратился на свою родину, гдѣ жилъ, какъ было угодно Провидѣнію, то есть: между неба и земли, на чистомъ воздухѣ.

— Поздравляю тебя съ походнымъ барабанщикомъ! сказалъ мнѣ разумъ. — А чемъ же дурно имѣть походнаго барабанщика? Я не хуже сдѣлалъ большой половины путешественниковъ, которые ѣздятъ съ толпою лакеевъ, и имъ даютъ столькожь денегъ, какъ встрѣчающимся музыкантамъ, плясунамъ и Богъ знаетъ кому… Когда двусмысленной оборотъ рѣчи можетъ поправить, ошибку, тогда — жалѣть еще не о чемъ.

Не уже ли, Лафлеръ, ты ничему больше не умѣешь? — Какъ неумѣть, сударь! я дѣлаю штиблеты, и играю немного на скрыпкѣ. — Хорошо! а я на басѣ; такъ мы съ тобою сыграемся. Не умѣешь ли ты еще я бритъ, или причесатъ немного парикъ? — О! я, сударь; отмѣнно къ этому склоненъ. — Слава Богу! сказалъ я: довольно, очень довольно!

Ужинъ былъ готовъ. Я сѣлъ за столъ. По одну сторону моего стула сидѣла Англійская собака; по другую — стоялъ Французъ слуга. Я былъ доволенъ, какъ Царь. Если бы Монархи знали искусство ограничивать свои прихоти, тогдабъ — и они были такъ же счастливы, какъ я.

ГЛАВА XXI.
Предувѣдомленіе.

Во всемъ моемъ путешествіи Лафлеръ не отставалъ отъ меня ни на шагъ. Объ немъ я часто говорить буду. Справедливость требуетъ, чтобъ я предварилъ о немъ моего читателя. Можетъ бытъ я и его разположу въ пользу Лафлера.

Я никогда не раскаивался въ этомъ, что послѣдовалъ первому движенію, побудившему принять его къ себѣ. Никогда никакой философъ не имѣлъ слуги вѣрнѣе, привязаннѣе, правдивѣе Лафлера. Хотя дарованія его, бить въ барабанъ и дѣлать щиблеты, мнѣ ни на полушку не приносили пользы, но за то награжденъ былъ безпрестанно веселостію его характера; она по моему мнѣнію замѣняла всѣ его недостатки, Одинъ его видъ разгонялъ мою печаль, ободрялъ меня въ тяжкихъ моихъ обстоятельствахъ. Что касается до его горести — она никогда не прокладывала тропы на его лицѣ. Не было такой трудности, которую бы онъ не перенесъ. Ему все было возможно. Никакой голодъ, никакая жажда, никакой жаръ, никакой холодъ не изнуряли его. Лафлеръ всегда былъ одинаковъ. Не знаю, въ самомъ ли дѣлѣ я философъ; но ежелибы я не былъ имъ дѣйствительно, то признаюсь, что весьма часто пристыженъ былъ прямо философскимъ характеромъ этого бѣднаго слуги. Сколько разъ примѣры его научали меня прилѣпляться къ превосходнѣйшей Философіи!… Со всѣмъ тѣмъ Лафлеръ былъ немного упрямъ — не отъ принужденія, но отъ Природы — однакожь, пробывъ не болѣе трехъ дней въ Парижѣ, онъ избавился вовсе отъ своего упрямства. Я хотѣлъ обо всемъ этомъ предувѣдомить моихъ читателей, и это предувѣдомленіе стоитъ доброй главы.

ГЛАВА XXII.
Что дѣлаетъ добродѣтельнымъ?

На другой день Лафлеръ вступилъ въ должность. Я сдѣлалъ опись шести рубашкамъ, еще кое-чему, и наконецъ отдавъ ему ключь отъ чемодана, приказалъ какъ можно крѣпче привязать его позади коляски. Я велѣлъ запрягать лошадей, н позвать хозяина со счетомъ.

Какъ счастливъ Лафлеръ! — говорилъ хозяинъ пяти или шести дѣвкамъ, которыя его окружа, желали счастливаго пути: — на силу бѣднякъ прильнулъ къ добренькому мѣстечку. Я смотрѣлъ на это съ примѣчаніемъ. Лафлеръ перецѣловалъ ихъ всѣхъ по очереди. Глаза его были разплаканы; три раза онъ ихъ отиралъ, и три раза обѣщался привезтъ имъ изъ Рима по юбилею каждой.

Весь городъ его любитъ, сказалъ мнѣ хозяинъ, и всѣ будутъ жалѣть о немъ. Одинъ только за нимъ грѣшокъ: безпрестанно влюбляется. — Хорошо, подумалъ я: не на одного же меня надобно положить за это эпитимью. Думая такимъ образомъ, я не чувствовалъ, что я хвалю болѣе самаго себя, нежели Лафлера. Я самъ во всю мою жизнь безпрерывно влюблялся — и надѣюсь такимъ образомъ кончить и вѣкъ свой. Я очень увѣренъ, что если мнѣ предопредѣлено сдѣлать какое нибудь безчестное дѣло, то развѣ тогда, какъ перестану влюбляться. Я часто испытывалъ такіе промежутки, и примѣчалъ, что въ это время всегда затворенъ входъ къ моему сердцу. Оно такъ бываетъ ожесточено, что надобно дѣлать усилія, н подавая нищему нѣсколько больше обыкновеннаго — стараться преодолѣвать его свирѣпость. Я старался всячески выкарабкаться изъ сего ненавистнаго положенія — и та минута, въ которую оживотворялся я новою страстію, была минутою моего исправленія и возвращенія къ добродѣтели. Не подумаетъ ли кто, что я хвалю себя? — Совсѣмъ нѣтъ! я хвалю не себя, но свою страсть.

ГЛАВА XXIII.
Отрывокъ.

Абдера — изъ всѣхъ городовъ Ѳракіи, — былъ самой развратнѣйшій. Всѣ его жители погружены были въ наиужаснѣйшее распутство. Демокритъ — живши въ этомъ городѣ — понапрасну употреблялъ всѣ усилія къ исправленію поврежденныхъ нравовъ. Онъ не могъ въ томъ успѣть. Убійства, заговоры, грабежи имѣли въ Абдерѣ свое пристанище. Тамъ не только ночью, но и днемъ ходить было опасно.

Въ то время, какъ развращеніе дошло до самой крайности, на театрѣ Абдерскомъ представляли Эврипидову Андромеду. Всѣ зрители восхищены ею были чрезвычайно. Но изо всей трагедіи всего лучше имъ понравились нѣжныя изліянія Природы; которыми Эврипидъ наполнилъ жалостную рѣчь Персея:

О Купидонъ! царь боговъ и человѣковъ!

На другой же день, въ цѣломъ городѣ, ничего больше не говорили, какъ о Персеевой рѣчи. Она была главнымъ предметомъ всѣхъ разговоровъ. Въ каждомъ домѣ, на всякой улицѣ, вездѣ твердили: о Купидонъ! царь боговъ и человѣковъ!

Повсюду отзывалосъ имя Купидона. Оно положено было на голосъ, и — услаждало гораздо болѣе, нежели самое наипріятѣйшее сладкопѣніе. Со всѣхъ сторонъ пѣли: Купидонъ! Купидонъ! царь боговъ и человѣковъ! огнь запылалъ по всему городу, и цѣлая Абдера предалась любви.

Атекаря Абдерскіе перестали продавать чемерицу. Ни въ одной лавкѣ не держали больше смертоносныхъ орудій. Дружба и добродѣтель воцарились въ Абдерѣ. Самые непримиримые враги прекращали свою злобу, и торжественно обнимали другъ друга. Возродился золотой вѣкъ, и озарилъ Абдеру благотворными своими лучами. Абдериты играли нѣжныя пѣсня на свирѣляхъ; а женщины, сбросивъ багряницы, садились на травѣ — и слушали со вниманіемъ пріятные концерты.

Одно только могущество Бога (говоритъ Отрывокъ), котораго власть простирается отъ неба до земли и до дна морскаго — въ состояніи сдѣлать такое чудо.

ГЛАВА XXIV.
Рѣдко вкушаемое удовольствіе.

Какъ бы ни хорошо разплатился съ хозяиномъ, но никогда не выѣдешь безъ того съ двора, чтобъ еще чего нибудь не истратить. — Кто будетъ такъ безсовѣстенъ, чтобъ съ жестокостію отогнать отъ себя нищихъ, просящихъ куска хлѣба? кто захочетъ усугублять ихъ несчастіе? Не лучше ли подать имъ нѣсколько сольдовъ, когда можно малостію усладить ихъ горесть? Вотъ совѣтъ мой всѣмъ путешественникамъ. Они не будутъ имѣть нужды записывать такой расходъ; эти издержки вносятся совсѣмъ въ особенную роспись.

Никто не раздаетъ меньше денегъ, какъ я, потому — что ни у кого нѣтъ ихъ такъ мало, какъ у меня.

Нигдѣ не дѣлалъ я такого расхода, какъ во Франціи, но дѣлалъ съ большимъ примѣчаніемъ. — Ахъ! у меня не больше осьми сольдовъ мѣлкихъ денегъ: какъ раздѣлить мнѣ ихъ на восемь женщинъ и на столько же мущинъ, которые меня окружали?

Одинъ изъ послѣднихъ, безъ рубашки, прикрытый одними лоскутьями, стоялъ посреди женщинъ. Онъ выступилъ впередъ и повалился мнѣ въ ноги.

Правосудный Боже! коль непостижимо соединилъ Ты, въ здѣшнемъ краю, нищету съ обходительностію, тогда, какъ во всѣхъ странахъ свѣта находятся они въ страшной противоположности:!

Я далъ ему одинъ сольдъ, только за то, что онъ былъ вѣжливъ,

Одинъ малорослый бѣднякъ, изъ той же толпы, стоялъ прямо противъ меня. Прижавъ подъ мышку нѣкоторой лоскутъ шляпы, вынулъ изъ кармана табакерку, и подносилъ ее всей своей убогой братіи. — Подаяніе небездѣльное — и всякой съ благодарностью отъ него отказывался. Онъ не переставалъ ихъ усердно упрашивать: понюхайте, пожалуйста понюхайте, говорилъ онъ имъ, оборачиваясь то на ту, то на другую сторону. — Наконецъ они согласились на его прозьбу. — Жалко мнѣ, подумалъ я, что опорожнится твоя табакерка. Я взялъ у него щепотку табаку, а на мѣсто его положилъ два сольда. Другое мое снисхожденіе было для него пріятнѣе перваго. — Это было ничто иное, какъ отплата за его вѣжливость. Однакожь онъ столько былъ униженъ, что поклонился мнѣ въ поясъ.

Вотъ тебѣ два сольда, сказалъ я старому безрукому солдату, изнуренному службою. — Да здравствуетъ Король! вскричалъ старой солдатъ.

У меня оставалось три сольда. Одинъ я подалъ просившей Христа ради: это была женщина, съ вывихнутою ногою, которая не напрасно призывала имя Господне.

Мой любезной и прещедрой Англійской Милордъ? — Какъ же можно отказать этому? Одно названіе стоило денегъ. Я подалъ ему послѣдній сольдъ. Но во время раздачи я не примѣтилъ одного застенчиваго нищаго, которой не имѣлъ никакого за ceбя ходатая, и можетъ быть — скорѣе согласился бы умереть съ голода, нежели просить милостыню. Онъ, въ отдаленіи отъ прочихъ, стоялъ близь моей коляски, и отиралъ слезы. Видъ его показывалъ, что его утро было не сумрачное. — Боже мой! подумалъ я: у меня не осталось ни одного сольда! — Ты имѣешь ихъ тысячи, вопіяло мое сердце. — Я подошелъ къ нему — и далъ… за чемъ сказывать сколько?.. Мнѣ стыдно теперь о томъ вспомнить; а еще стыднѣе было тогда, какъ я давалъ ему такую малость. Однакожь я не хочу обременять голову моего читателя; не хочу заставлять его долго отгадывать. — Я далъ ему два ефимка.

Я ничего не могъ дать больше другимъ. — Богъ дастъ! сказалъ я имъ. — Дай Богъ тебѣ здоровье! закричалъ старой солдатъ, малорослой и другіе получившіе отъ меня подаяніе. Застѣнчивой бѣднякъ не могъ вымолвитъ ни: слова. Онъ отошелъ въ сторону, чтобъ скрыть свои слезы; и мнѣ казалось, что онъ благодарилъ меня больше всѣхъ.

ГЛАВА XXV.
Лошакъ.

Лишь только кончиласъ вся эта церемонія, какъ съ неописаннымъ удовольствіемъ прыгнулъ я въ коляску, а Лафлеръ съ большими своими сапогами вскочилъ на лошака.

Какая прочность въ счастіи и величіи сего міра? Въ немъ нѣтъ ничего твердаго, ничего постояннаго! Мы не отъѣхали еще одной мили, какъ издохшіи оселъ на всемъ скаку остановилъ Лафлера. Лошакъ его ни взадъ, ни впередъ не двигался. Споръ ихъ становился жарчѣе. Ни Лафлеръ лошаку; ни лошакъ Лафлеру уступить не хотѣли. Судьба благопріятствовала больше скотинѣ: бѣдный противуборникъ былъ побѣжденъ, вышибенъ изъ сѣдла и поверженъ на землю.

Лафлеръ съ геройскимъ мужествомъ перенесъ свое паденіе. Экой дьяволъ! говорилъ онъ приподнимаясь — и взлѣзая опять на лошака, началъ его отдувать палкою.

Лошакъ не дѣлался отъ того уступчивѣе; онъ бросался во всѣ стороны, а къ ослу не подходилъ. Лафлеръ хотѣлъ непремѣнно поставить на своемъ: онъ повернулъ лошака, пришпорилъ — лошакъ брыкнулъ и спятъ сбросилъ Лафлера.

Что сдѣлалось твоему лошаку, Лафлеръ? — Эта, сударь, самая наиупрямѣйшая скотина. — Ну если она такъ упряма, за чемъ ее приневоливать? пускай идетъ какъ хочетъ. — Лафлеръ ударилъ его еще. — Лошакъ повернулся и — поскакалъ прямехонько въ Монтріуль. — Чортъ тебя побери! кричалъ ему Лафлеръ.

Не мѣшаетъ кажется дать примѣтить, что хотя Лафлеръ употребилъ при двухъ непріятныхъ съ нимъ случаяхъ двѣ различныя присловицы, но на французскомъ языкѣ — есть еще и третья. Онѣ соотвѣтствуютъ граматическимъ правиламъ, и раздѣляются на положительное, уравнительное и превосходное. Каждая изъ этихъ присловицъ употребляется, смотря по важности обстоятельствъ.

Дьяволъ есть первая степень-- и степень положительная. Она употребляется въ обыкновенныхъ движеніяхъ разума и при малыхъ непріятностяхъ, какъ-то: если ошибется играя въ карты, или невольно выскочетъ изъ сѣдла, какъ Лафлеръ; или — когда мужъ застанетъ, что жена его изволитъ ковать ему рога — все это такія бездѣлицы, за которыя во Франціи никогда хуже не бранятся.

Но въ такихъ приключеніяхъ, гдѣ досада идетъ не на шутку, какъ на примѣръ: бѣжалъ лошакъ, и оставилъ Лафлера разпростертаго на землѣ въ большихъ сапогахъ — тогда не льзя иначе выразить, какъ второю степенью, то есть: чортъ тебя побери!

Что касается до третьей…. Сердце мое надрывается съ досады, когда вспомню, что такой просвѣщенный народъ употребляетъ толь безстыдное выраженіе.

Но на французскомъ языкѣ совсѣмъ нѣтъ лучшихъ. И какія бы ни случились со мною непріятности — я рѣшился никогда не изъяснять неудовольствіе мое по Французски.

Лафлеръ не дѣлалъ съ собою такого договора. Онъ не спускалъ съ глазъ своего лошака, и какъ онъ уже пропалъ изъ виду — легко можно отгадатъ, какою степенью изъяснялъ тогда Лафлеръ свою досаду!

Съ такими превеликими ботфортами, какіе были на Лафлерѣ, не было средства догнать во всю прытъ скачущаго лошака. Оставалось два способа: или поставить Лафлера на запятки, или посадить въ коляску.

Послѣдній казался мнѣ лучше. Я посадилъ его рядомъ съ собою, и мы черезъ полчаса пріѣхали на станцію въ Нампонтъ.

ГЛАВА XXVI.
Мертвой Оселъ.

Вотъ корка хлѣба (говорилъ какой то старикъ, вынимая ее изъ своей сумки): я бы раздѣлилъ ее по поламъ съ тобою, если бы ты подолѣе пожилъ.

Я думалъ, что говорилъ онъ эта своему сыну; но вмѣсто того — ослу, и тому самому, которой попался намъ на дорогѣ, и надѣлалъ столько бѣдъ Лафлеру. Бѣдной старикъ такъ много горевалъ, что я тотчасъ вспомнилъ такую же печаль, случившуюся однажды съ Санхо-Панхомъ. Но старикъ оказывалъ скорбь гораздо естественнѣе.

Онъ сидѣлъ у воротъ на камнѣ. Попона и узда осла его лежали съ боку. Онъ бралъ ихъ нѣсколько разъ — задумывался, и они — выпадали изъ рукъ его. Онъ смотрѣлъ на нихъ пристально. Потомъ взялъ свою черствую корку, какъ бы хотѣлъ ее ѣсть; но подержавъ ее нѣсколько минутъ возлѣ рта, положилъ на удило — взглянулъ на нихъ томными глазами, и — вздохнулъ тяжко.

Простодушная печаль его собрала къ нему множество народа; и между тѣмъ, какъ впрягали лошадей, Лафлеръ также умножилъ собою число его. Я не выходилъ изъ коляски; мнѣ все было видно и слышно.

Старикъ разсказывалъ имъ, что онъ ѣдетъ изъ самыхъ дальнихъ мѣстъ Франконіи, былъ въ Гишпаніи, и оттолѣ возвращается на свою родину. Всякой желалъ любопытно знать, что могло принудить бѣднаго старика предпринять такой дальній путь.

Увы! (говорилъ онъ) Богъ имъ далъ трехъ сыновей прекрасныхъ и любезныхъ. Оспа лишила меня двухъ первыхъ. Меньшой также страдалъ ею; я боялся потерять послѣдняго, и — обѣщался, если онъ выздоровѣетъ, съѣздить на поклоненіе св: Іакову въ Компостеллу.

Тутъ онъ остановился — и зарыдалъ горько. Богъ услышалъ мои молитвы, продолжалъ онъ: и меня помиловалъ. Я отправился изъ моей хижины на этомъ ослѣ; онъ раздѣлялъ со мною въ дорогѣ всѣ трудности; мы питались съ нимъ однимъ кускомъ; онъ былъ мой товарищь и другъ.

Всѣ принимали участіе въ печали старика. Лафлеръ подалъ ему деньги…. увѣряя, что онъ, никакой въ нихъ не имѣетъ нужды. — Ахъ! отвѣчалъ старикъ: я жалѣю не о цѣнѣ осла, но собственно о немъ: онъ очень любили меня…

Потомъ разсказалъ имъ объ одномъ несчастномъ приключеніи, случившемся съ ними на переходѣ Пиринейскихъ горъ, гдѣ потерявъ своего осла, три дни искали другъ друга, и во все это время они оба не могли ничего ѣсть.

По крайней мѣрѣ, мой другъ! сказалъ я ему: тебѣ то утѣшить можетъ, что ты былъ для него доброй хозяинъ. — Ахъ, милостивый государь! въ то время думалъ я объ этомъ, когда бѣдной мой оселъ живъ былъ; но теперь я думаю не то: можетъ быть излишняя моя тягость сократила дни его; можетъ быть — я его убійца.

Какой стыдъ человѣкамъ! разсуждалъ я: о! если бы любили они такъ другъ друга, какъ любилъ старикъ осла своего!…

ГЛАВА XXVII.
Почталіонъ.

Это произшествіе очень меня тронуло. Почталіонъ, не смотря на то, поскакалъ во весь опоръ по мостовой.

Томимый каждою среди песчаныхъ Аравійскихъ пустынь, не только желаетъ найти источникъ, сколько желалъ я тихаго движенія. Какъ мнѣ хотѣлось, чтобъ почталіонъ поѣхалъ тише! Но въ ту самую минуту, какъ старикъ кончилъ свою повѣсть, онъ такъ пріударилъ по лошадямъ, что я совсѣмъ отчаялся въ моемъ желаній.

Ради Бога! кричалъ я ему: ради Бога тише! но чемъ больше я кричалъ, тѣмъ сильнѣе погонялъ онъ лошадей. — Чтобъ чортъ тебя побралъ! ты до тѣхъ поръ будешь скакать, пока меня разсердишь; а тамъ поѣдемъ тихо для того, чтобы взбѣсить меня.

Такъ и сдѣлалось. Почталіонъ, подъѣхавъ къ горѣ, поѣхалъ шагомъ. Я разсердился на него, а на себя еще болѣе. На эту пору добрая рысь много и меня позабавила, но….

Ступай, мой другъ, пожалуйста проворнѣе. Я хотѣлъ вспомнить о исторіи бѣднаго Нѣмца и его осла, но забылъ связь повѣствованія. Мнѣ также не возможно было ее сообразить, какъ и Почталіону проворнѣе ѣхать.

Я чувствую, что хочу дѣлать лучше, но — дѣлается хуже. Какъ быть! все къ лучшему!

Природа всегда подаетъ въ горестяхъ нашихъ какую нибудь отраду; я заснулъ, и проснулся при самомъ въѣздѣ въ Аміень.

О! о! сказалъ я, протирая глаза: вотъ сюда-то прикатитъ и пригоженькая Графская сестричка!

ГЛАВА XXVIII.
Аміенъ.

Едва я вымолвилъ, какъ Графъ Л* съ сестрою свѳею проскакали мимо меня. Она поклонилась мнѣ такъ, какъ будто бы хотѣла что нибудь сказать. Я еще не успѣлъ отужинать, какъ слуга ея брата принесъ ко мнѣ отъ ней записку. Она просила меня, чтобъ я бъ первое свободное утро въ Парижѣ отнесъ приложенное письмо къ Госпожѣ Р*, и прибавляла въ немъ: что крайне сожалѣетъ, что не успѣла разсказать мнѣ свою исторію; но если я когда нибудь въ проѣздъ чрезъ Брюксель не забуду имя: Госпожи Л*, тогда она надѣется имѣть это удовольствіе.

Я полечу въ Брюксель, говорилъ я самъ себѣ: полечу тебя видѣть, любезная женщина! мнѣ никакого не будетъ затрудненія. Возвратясь изъ Италіи, проѣду черезъ Германію, Голландію. Что за тягость завернуть въ Брабантъ? больше не будетъ десяти лишнихъ станціи. Хотябъ было ихъ и тысяча — я всѣ ихъ перескачу. Какою сладостною наградою увѣнчается мое путешествіе, когда красавица начнетъ сама разсказывать мнѣ свои нещастныя приключенія! какое блаженство видѣть ее въ слезахъ! какое блаженство и того превосходнѣйшее, если удастся осущить источникъ горькихъ ея слезъ! Хотябъ я и не имѣлъ этого счастія, не покрайности и то будетъ не маловажное благополучіе, когда во весь вечеръ буду отирать платкомъ слезы съ румяныхъ ея щечекъ.

Хотя и не было у меня никакого умысла, однакожь сердце мое довольно оскорбилось. Я всегда наслаждался счастіемъ кого нибудь любить. Послѣднее пламя мое, угасшее отъ ревности, мѣсяца съ три тому, какъ опять возгорѣлось при воззрѣніи на Лилету. Я клялся ей, что огнь мой во все мое путешествіе жарко во мнѣ пылать будетъ. За чемъ таить? Я клялся ей въ вѣчной вѣрности — и она получила полное право надъ моимъ сердцемъ. Раздѣлить мою нѣжность съ другою — тоже, что отнять силу у Лизеты; изъяснитъ ее — значитъ, пуститься на новый приступъ. Ктожь меня увѣритъ, чтобъ покушеніе мое было удачно? И тогда, Йорикъ! что будешь отвѣчать ты на жалобы сердца, преисполненнаго къ тебѣ довѣренности, сердца добраго, нѣжнаго?

Достойноли это прощенія? Нѣтъ! нѣтъ! я не загляну въ Брюксель. Но между тѣмъ воображеніе мое не перестаетъ летать…. Престань, волшебная сила, являть мнѣ свои призраки!.. они изчезли для моего благополучія. Я никого, кромѣ Лизеты, не вижу. Я вспоминаю ея тотъ взглядъ, когда смятенная душа ея отняла дѣйствіе языка, и не допустила выговорить ему послѣднее слово прости! — Не твой ли это портретъ, милая Лизета? Не ты ли его сама — на черной лентѣ надѣла мнѣ на шею? — Я краснѣлъ, смотря на него…. Хотѣлъ поцѣловать, но несмѣлъ прикоснуться моими губами. Развѣ надобно этому прекрасному цвѣтку поблекнуть до самаго корня? Ктожь будетъ тому виною? Не я ли обѣщался давать ему силу разцвѣтать на груди моей?

Великій Боже! вскричалъ я, упавъ на колѣна: да будешь Ты свидѣтель, хотябъ на самыя небеса пролегала черезъ Брюкселъ дорога, то и тогда не поѣду я по ней безъ Лизеты!

Въ подобныхъ изступленіяхъ сердце всегда говоритъ больше разсудка.

ГЛАВА XXIX.
Письма.

Фортуна не благопріятствовала Лафлеру. Рыцарскіе подвиги не удались ему; и въ цѣлыя сутки онъ не успѣлъ еще ни въ чемъ отличиться. Слуга Графа, принесшій ко мнѣ письмо, доставилъ ему благопріятный случай оказать мнѣ свое усердіе. Онъ позвалъ его въ корчму, и подчивалъ самымъ лучшимъ Пикардскимъ виномъ. Гость, зная довольно правила вѣжливости, и не любя быть въ долгу, повелъ Лафлера въ трактиръ, гдѣ остановился его баринъ. Веселой и пріятной его нравъ созвалъ къ нему множество людей. Онъ — какъ добрый французъ — никогда не былъ застенчивъ на открытіе своихъ дарованій, и меньше нежели въ пять минутъ, принялся за свою флейту. Женщины, дворецкой, лакей, повара, прачки, кошки, собаки, даже до старой обезьяны — все заплясало и запрыгало. Никогда въ этой кухнѣ такой веселости не бывало.

Госпожа Л*, возвращаясь отъ брата въ свою комнату, и удивившись такому необычайному шуму, послала женщину о томъ освѣдомиться; и узнавъ, что въ кухнѣ забавляется слуга Англійскаго дворянина, приказала позватъ его къ себѣ.

Лафлеръ, всходя по лѣстницѣ, запасъ себя множествомъ учтивыхъ привѣтствій со стороны своего господина. Онъ надѣлалъ ей тысячу вопросовъ о ея здоровьѣ, прибавя, что баринъ его придетъ въ отчаяніе, если узнаетъ, что она обезпокоена такъ много своимъ путешествіемъ, и что онъ былъ въ превеличайшемъ восхищеніи отъ ея письма. — Да, перервала она: это было очень примѣтно изъ его записки.

Она произнесла это такимъ грознымъ тономъ, что бѣдной Лафлеръ сталъ въ пень, и не смѣлъ никакого дѣлать ей возраженія. Онъ дрожалъ, какъ листъ, и боялся, не сдѣлалъ ли я какой нибудь невѣжливости; боялся, чтобъ не сочли его безумцемъ за это, что онъ привязанъ къ такому человѣку, который не умѣетъ сохранять уваженія къ женщинамъ. — Не принесъ ли ты отъ своего барина еще какой записочки? — О! безъ сомнѣнія, сударыня! подхватилъ проворной слуга: превеликую и преогромную.

Сказавъ это, Лафлеръ бросилъ шляпу и началъ ошаривать по всѣмъ карманамъ — что за дьявольщина! вскричалъ онъ, потерявъ надежду отыскать то, чего никогда не бывало. Онъ вывалилъ на полъ всю свою рухлядь: бритвенную замасленую занавѣску, худой платокъ, изломанной гребень, нахвостникъ съ арапника, колпакъ и множество еще кой какой дряни. Но записки нигдѣ не было; наконецъ смотрѣлъ и въ шляпѣ — и тамъ не было. Лафлеръ мастерски игралъ свою ролю, и въ отчаяніи чуть чуть не махнулъ третьей Французской присловицы. — Ахъ, сударыня! простите меня, простите великодушно; я забылъ ее у себя на столѣ; я тотчасъ за нею сбѣгаю, и — въ три минуты явлюсь къ вамъ.

Я оканчивалъ мой ужинъ, какъ Лафлеръ, прибѣжавъ ко мнѣ благимъ матомъ, объявлялъ о всемъ своемъ похожденіи съ природною его простотою. — Ну, сударь! продолжалъ онъ: если вы какимъ нибудь образомъ забыли отвѣчать на ея письмо, то вотъ прекрасный случай поправить вамъ всю свою ошибку. Впрочемъ воля ваша!

Я былъ долго въ нерѣшимости, писать ли мнѣ къ ней, или нѣтъ. Меня никогда не учили, что дѣлать въ такихъ положеніяхъ. Но со всѣмъ тѣмъ, и самъ, чортъ не могъ бы разсердитъся на Лафлера. Всѣ его проказы происходили отъ чрезмѣрнаго ко мнѣ усердія. Хотя бы онъ и ошибся въ чемъ, или еслибъ онъ меня и въ дураки записалъ, и тогда я право не разсердился бы за его доброе сердце. — Я колебался, а Лафлеръ навелъ такое лицо, какъ будто былъ славный Политикъ, умѣвшій возстановить миръ въ цѣлой Европѣ.

Спасибо, братъ Лафлеръ! спасибо; выдумка преудивительная! — Обрадованный Лафлеръ, какъ изъ луку стрѣла пустился за всѣми нужными припасами къ письму; и возвратясь въ одну минуту, положилъ все на столъ. Онъ придвигалъ его ко мнѣ съ такимъ убѣдительнымъ видомъ, что по чести, не возможно было отказаться отъ писанія.

Но что писать? Начиналъ, маралъ, перемарывалъ, запачкалъ листовъ пять, а толку не было. Голова моя была пуста, и Геній мой улетѣлъ за тридевять земель.

Лафлеръ полагалъ, что вся бѣда происходитъ отъ густоты чернилъ. Онъ принесъ воды и разжидилъ ихъ; потомъ положилъ возлѣ меня песокъ и сургучъ. Но всѣ эти пособія ни на волосъ не помогали. Что ни писалъ, все была такая нескладина, такая чепуха, что принужденъ былъ рвать или жечь. — Провалъ тебя возьми! вскричалъ я выбившись изъ силъ: какъ возможно не умѣть написать такова сквернаго письма! я съ досады — забросилъ перо.

Лафлеръ, примѣтя мое замѣшательство, подошелъ ко мнѣ съ униженіемъ, и извиняясь въ своей смѣлости, докладывалъ, что у него въ карманѣ есть письмо, которое можетъ быть облегчитъ мои труды. Это письмецо, сударь, (продолжалъ онъ) писалъ барабанщикъ, однополчанинъ мой, къ одной капральской женѣ. Обстоятельства очень сходствуютъ съ вашими; и мнѣ кажется, что избѣгая лишнихъ хлопотъ, стоило бы только подмахнуть вамъ свое имя.

Въ иное время — я бы умеръ со смѣху, а на ту пору крайне былъ доволенъ.

Онъ выхватилъ изъ запазухи затасканную записную книжку, наполненную любовными твореніями; развязалъ веревочку, и выбросилъ изъ нее всѣ бумаги на столъ. Потомъ, перебирая ихъ по одиначкѣ, подалъ мнѣ одну. Я читалъ:

ПИСЬМО Государыня моя!

Нечаянное возвращеніе капрала, лишвшее насъ всѣхъ способовъ видѣться, повергло меня въ отчаяніе и взорвало на сердце.

Да здравствуетъ надежда! можетъ бытъ мы и скоро увидимся потому что я ни о чемъ, кромѣ васъ, не думаю.

Любовь безъ чувствъ ничего не значитъ; а чувства безъ любви — и того меньше.

Отчаяваться никогда не должно: все идетъ къ лучшему.

Я слышалъ, что господину капралу достанется съ будущую среду на караулъ: вотъ и на нашей улицѣ праздникъ!

Наконецъ увѣряю васъ, что сердце мое напряжено къ вамъ такъ туго, какъ самая хорошая телячья шкура на лучшемъ барабанѣ.

Имѣю честь быть

Госудaрыня моя!
со всѣми нѣжнѣйшими ощущеніями

Яковъ Рокъ.

Надобно только мнѣ было пожаловать капрала Графомъ; не говорить о караулѣ, и не упоминать о телячьей шкурѣ; впрочемъ оно годилось. И такъ, чтобъ утѣшить бѣднаго Лафлера, дрожащаго за мою честь, я поправилъ письмо его на мой ладъ, запечаталъ и отдалъ ему, Лафлеръ отнесъ его къ Госпожѣ Л*, и поутру выѣхали мы въ Парижъ.

ГЛАВА XXX.
Парижъ.

Прекраснѣйшій городъ, особливо для того, у кого есть деньги. Какъ можно жить въ немъ весело!!!

Но бѣдному дворянину, который долженъ по немъ ходить пѣшкомъ, гораздо лучше отъ него удалиться, и закупориться въ своемъ кабинетѣ, если только можетъ онъ быть для него пріятенъ.

Оставшись одинъ въ комнатѣ — признаюсь, я не то сталъ думать, какъ прежде. Я подошелъ къ окну, и увидѣлъ толпу народа, въ разноцвѣтныхъ кафтанахъ, бѣгающую по разнымъ сторонамъ. Иные были въ рыцарскомъ одѣяніи, другіе — въ драгоцѣнныхъ восточныхъ тканяхъ, и всѣ — какъ древніе рыцари, другъ передъ другомъ старались отличиться на ристалищѣ.

Увы! бѣдной Йорикъ! тебя за чемъ сюда Богъ занесъ? Едва ты показался, гакъ уже блестящая толпа превратила тебя въ пылинку. Бѣги скорѣе въ какой нибудь глухой переулокъ, куда не проницаетъ свѣтъ фонарей, и гдѣ не слышно стуку каретъ: тамъ можешь ты провождать свое время; тамъ найдешь можетъ быть, какую нибудь собесѣдницу, которая прогонитъ твою скуку; такое сотоварищество будетъ для тебя повыгоднѣе!

Я умру съ грусти! Вскричалъ я, вынимая изъ записной книжки письмо, которое поручено мнѣ было отнести. Я пойду къ Госпожѣ Р*, и сдержу свое слово. — Лафлеръ! — Чего изволите, сударь? — Сходи за парикмахеромъ, а послѣ почисти платье.

ГЛАВА XXXI.
Парижъ.

Входитъ, парикмахеръ. Онъ взглянулъ на парикъ, и на отрѣзъ отказался поправлять его; или онъ не умѣлъ его выправить, или въ самомъ дѣлѣ, онъ не стоилъ того. — Чтоже мнѣ дѣлать? спросилъ я его. — Надобно, сударь, Купить другой, новаго фасона; у меня есть всякіе: выбирайте любой. — Принеси же, мой другъ; посмотримъ. — Онъ вышелъ, и тотчасъ возвратился съ пятью или шестью париками.

Этотъ, сударь, удивительно какъ вамъ къ лицу! — Хорошо, я его куплю…. Но боюсь? чтобъ эта букля скоро не разбилась. — Э, баринъ, хоть въ море окуни, такъ ничего не.сдѣлается.

Какъ въ Парижѣ все величественно! Въ Англіи и самый Королевской парикмахеръ не выдумалъ бы больше, какъ обмакнуть въ ушатъ воды. Ушатъ и море — какая разница? какъ мигъ съ вѣчностью!

Признаюсь: всякая тупая и флегматическая рѣчь для меня также несносна, какъ тупое и ограниченное. воображеніе, отъ котораго беретъ она свое начало. Я всегда утѣшаюсь великими произведеніями Природы; и если бы возможно было, я не хуже бы парикмахера употреблялъ часто въ сравненіи Океанъ. Все, что можно сказать въ этомъ случаѣ о превосходномъ Французѣ, есть то, что ихъ величество больше на словахъ, нежели на дѣлѣ.

Какъ ни лестно мнѣ было познаніе о недѣйствіи морской силы надъ буклею, но по несчастію Парижъ такъ удаленъ отъ моря, что мнѣ ни какъ невозможно было проскакать сто миль, для испытанія парикмахерова предложенія. — Между тѣмъ онъ молчалъ,

Ушатъ воды хотя кажется и ничто противъ моря, но въ это время онъ гораздо былъ лучше, потому что его скорѣе можно найти, и испытать въ немъ чудесную крѣпость букли.

Правду сказать: Французъ всегда думаетъ больше, нежели сдѣлать можетъ. Такъ по крайней мѣрѣ я думаю.

Я не знаю — можетъ быть я ошибаюсь; но мнѣ кажется, что таковыя бездѣлицы изображаютъ болѣе народный характеръ, нежели государственныя дѣла….

Парикмахеръ непремѣнно хотѣлъ отличиться своимъ парикомъ, и для того причесывалъ его до тѣхъ поръ, какъ я почувствовалъ, что было поздно итти къ Госпожѣ Р… Но кто уже одѣтъ такимъ образомъ, чтобъ ѣхать въ гости, тотъ не раздумаетъ за такою бездѣлицею. Записавъ имя моего хозяина, я отправился въ путь. Какая нужда обдумывать прежде, куда мнѣ итти? — Можно успѣть и дорогою.

ГЛАВА XXXII.
Пульсъ.

И малая пріятность въ жизни доставляетъ большую отраду душѣ. Прелести и красота привлекаютъ къ себѣ любовь. Они разставляютъ сѣти, и обольщенный нечувствительно въ нихъ запутывается.

Сдѣлайте одолженіе, сударыня! скажите мнѣ, куда пройти къ Театру? — Съ превеликимъ, сударь, удовольствіемъ! отвѣчала мнѣ одна модная торговка, къ которой я забрелъ въ лавку.

Я заглядывалъ въ пять или шесть лавокъ, чтобъ сыскать какое нибудь твореніе, которое не наморщилосъ бы отъ моего вопроса. Эта мнѣ понравилась больше всѣхъ — и я вошелъ.

Она сидѣла на скамейкѣ, противъ самой двери, и вышивала манжеты. — Съ превеликимъ, сударь, удовольствіемъ! отвѣчала она: и встала съ такимъ веселымъ видомъ, какъ будто я у ней купилъ на пятьдесятъ луидоровъ; — и тогда я не больше подивился бы ея вѣжливости.

Надобно, сударь — говорила она подойдя со мною къ двери и указывая на улицу: — тотчасъ поворотить на лѣво. Но не ошибитесь; не въ первую улицу, а въ другую. Въ нѣкоторомъ отдаленіи вы увидите церковь: пройдя ее, поверните на право, и по этой улицѣ придете вы прямо къ Новому мосту (Pont Neuf). Тамъ всякой съ охотою укажетъ вамъ остатокъ дороги.

Она твердила мнѣ о томъ нѣсколько разъ съ такимъ терпѣніемъ и благосклонностію, что казалось, великое принимала участіе въ томъ, чтобъ я не сбился съ дороги; участіе, свойственное душамъ чувствительнымъ.

Эта женщина — хотя и не знатнаго происхожденія, но была отмѣнно хороша собою. Однакожъ не красота ея обратила мое вниманіе. Одно только то помню, что я вытаращилъ на нее глаза. И благодарилъ ее всѣми силами. Я повторилъ ей столько же разъ мою благодарность, сколько она мнѣ свое наставленіе.

Я не отошелъ и десяти шаговъ, какъ забылъ все, что она мнѣ ни говорила. Оглянувшись назадъ, увидѣлъ, что она еще стояла у дверей, и какъ будто смотрѣла, но той ли я пойду дорогѣ. Я воротился и спрашивалъ у ней съ изнова. Простите меня, сударыня., я все забылъ. — Возможно ли, такъ быть безпамятну? отвѣчала она съ усмѣшкою. — Очень сударыня возможно, и всегда случается, когда больше помнишь о томъ, кто говоритъ, нежели о томъ, что говорятъ.

Я сказалъ совершенную правду, и она приняла это такъ же, какъ принимаютъ всѣ женщины, то есть: присѣла.

Подождите, сказала она удерживая меня за руку, подождите не много. Я пошлю по этой дорогѣ мальчика, отнести перчатки. Онъ васъ проводитъ до самаго Театра. а между тѣмъ извольте войти въ лавку. Она его кликнула и приказавъ ему скорѣе сбираться, сѣла на скамейку; а я снявъ пяльцы съ манжетами — подсѣлъ къ ней.

Ступай же скорѣе, Францискъ! говорила она. Не взыщите, сударь, что я васъ задержала; онъ сей же часъ готовъ будетъ. — Я желалъ бы очень, сударыня, быть на этотъ часъ столько краснорѣчивымъ, чтобъ умѣть возблагодарить васъ соразмѣрно вашимъ одолженіямъ. Иногда благодѣяніе дѣлается и по нечаянности; но когда уже увеличивается его дѣйствіе, то это знакъ добраго характера. Если сердце обмывается тою же кровно, которая течетъ по всѣмъ жиламъ: то я увѣренъ — продолжалъ я взявъ ея руку — что нѣтъ на свѣтѣ женщины, у которой бы пульсъ былъ лучше вашего.

Для чего тебя нѣтъ со мною, мой другъ? Ты увидѣлъ бы меня въ чорномъ кафтанѣ, съ важнымъ видомъ занимающагося біеніемъ пульса, съ такою же внимательностію, какъ занимается лѣкарь надъ больнымъ, страдающимъ жестокою лихорадкою. Ты посмѣялся бы надо мною отъ всего сердца; а можетъ быть далъ бы и доброе поученіе. Пустое! пускай смѣялся бы ты какъ хотѣлъ, а я бы — не слушалъ твоей проповѣди. Повѣрь мнѣ, мой другъ! многіе на свѣтѣ люди проводятъ время свое гораздо хуже, нежели я. Щупать пульсъ у пригожей женщины, право не такъ-то дурно! Когда душа моя удалена отъ злыхъ намѣреній, то пусть говорятъ, что угодно; никакое злословіе меня не уколетъ.

ГЛАВА XXXIII.
Мужъ.

Пульсъ пробилъ двадцать разъ и я пустился бы считать и до сорока, если бы не вошелъ жъ намъ какой-то мущина, и не прервалъ тѣмъ моего счета. — Не безпокойтесь, сударь это мой мужъ, сказала она мнѣ: онъ не помѣшаетъ вашему упражненію. — Я началъ вновь пересчитывать. — Баринъ этотъ такъ снисходителенъ, говорила она обратясь къ своему мужу, что проходя мимо моей лавки, зашелъ щупать у меня пульсъ. — Мужъ скинулъ шляпу, поклонился, поблагодарилъ меня за снисхожденіе — надѣлъ опять шляпу, и ушелъ вонъ.

Боже мой! подумалъ я: возможно ли, чтобъ это былъ ея мужъ?

Множество людей, хотя совершенно знаютъ причину, побудившую меня къ такому восклицанію, но со всемъ тѣмъ будутъ не довольны моею нескромностію. Но — Богъ съ ним!

Купецъ Англичанинъ, и жена его, составляютъ одно нераздѣльное существо. Мужъ отличается тонкостію ума и крѣпостію тѣла, а жена имѣетъ всѣ прелести, равныя достоинствами мужа. Соединя все это вмѣстѣ: они — одинъ на другова такъ, похожи и согласны, какъ только можно быть согласну мужу съ женою.

Въ Парижѣ совсемъ не такъ водится: полное разпоряженіе надъ лавкою не зависитъ отъ мужа; она подъ самодержавнымъ владычествомъ жены. Мужъ, будучи въ званіи гостя, весьма рѣдко приходитъ въ лавку, онъ почти безвыходно бываетъ въ заднемъ своемъ прилавкѣ, или въ какой нибудь темной комнатѣ, гдѣ надвинувъ колпакъ — сидитъ одинъ одинехонекъ. Онъ посреди людей остается такимъ же неотесаннымъ болваномъ, какимъ произвела его Природа. Женщины — черезъ безпрерывное болтанье со всѣми приходящими — уподобляются различнымъ камнямъ, которые перетираясь другъ о друга, изглаживаютъ свою шероховатость, и принимаютъ иногда и видъ и блескъ алмаза. Во Франціи женщины управляютъ всѣмъ, кромѣ Государства.

Каковъ, сударь, кажется вамъ мой пульсъ? — Такъ тихъ и хорошъ, какъ не льзя лучше. — Она хотѣла мнѣ что-то говорить, но Францискъ, войдя къ намъ, докладывалъ ей, что перчатки готовы. Куда прикажете ихъ нести? — Постойте, сказалъ я: мнѣ надобно самому нѣсколько паръ.

ГЛАВА XXXIV
Перчатки.

Пригожая торговка встала съ скамейки, подошла къ шкафу и вынула связку перчатокъ. Я началъ примѣривать, но перчатки были широки. Она надѣвала ихъ сама мнѣ на руки, но и отъ этого онѣ ни мало не уменьшались. Наконецъ выбравъ одну пару поменьше, просила меня ее примѣрить. Она развернула, и рука моя безъ всякой остановки въ нее проскочила. — Нѣтъ, сударыня, и эти не годятся, сказалъ я ей покачавъ немного головою. — Да, сударь! и я вижу, что не годятся; отвѣчала она покачавъ также головою.

Есть такіе вразумительные взгляды, которые чрезъ смѣшеніе различныхъ ощущеній, происходящихъ отъ разныхъ страстей душевныхъ, изъясняютъ гораздо понятнѣе, нежели можно изъяснитъ на всѣхъ языкахъ, открывшихся при столпотвореніи Вавилонскомъ. Они овладѣваютъ нами съ такого стремительностію, что не возможно узнать скоро, къ добру, или худу они ведутъ. Что касается до меня, я предоставляю господамъ Проповѣдникамъ стараться наполнить этимъ разсужденіемъ свои проповѣди; а я скажу только то, что перчатки не годились мнѣ. Облокотившись на столъ, руки наши сжались какимъ-то образомъ такъ плотно, что едва оставалось мѣсто для свертка съ перчатками.

Молодая торговка взглядывала на перчатки — потомъ на окно — а тамъ опять на перчатки, а потомъ — на меня. Она не говорила ни слова, а я не хотѣлъ прерывать ея молчанія; я старался во всемъ ей послѣдовать. Глаза мои — также какъ и ея — обращались поперемѣнно: то на нее — то на окна — то на перчатки — то опять на нее.

Умственныя мои нападенія: крайне были для меня безвыгодны. Въ глазахъ, ней сверкали такіе проницательные лучи, которые жестоко воспаляли мое сердце… Но я спасъ себя тѣмъ же способомъ, которой отвратилъ меня отъ путешествія въ Брюксель. Ахъ, Лизета! Лизета!

Что нужды? сказалъ я положа къ себѣ въ кармамъ двѣ пары перчатокъ: хотя онѣ не много и не въ пору, но я ихъ исправлю.

Она не взяла съ меня ни одного сольда лишняго. Такое безкорыстіе чувствительно меня тронуло. Мнѣ бы хотѣлось — …

Не ужели вы думаете — спросила она, какъ будто узнавъ мою знысль — что я захочу взять лишнее съ иностранца, и еще такого, котораго одна вѣжливость, — не нужда — побудила купить совсѣмъ негодныя для него перчатки? Я этого никогда отъ васъ не ожидала. — Отъ меня? Помилуйте, сударыня! если бы вы и въ самомъ дѣлѣ запросили дороже, то и тогдабъ не смѣлъ вамъ противорѣчить.

Заплатя деньги, и поклонясь ей гораздо ниже обыкновеннаго — вышелъ вонъ; а мальчикъ пошелъ за мною.

ГЛАВА XXXV.
Переводъ.

Мнѣ досталось сидѣть въ ложѣ съ однимъ старымъ Офицеромъ. Я люблю военныхъ людей; служба смягчаетъ добрые нравы такъ же, какъ и развращаетъ дурные. Капитанъ Шанди былъ точно таковъ. Я не могу безъ крайняго прискорбія вспомнить, что смерть, лишила меня въ немъ наилучшаго друга. Размышляя о добромъ его сердцѣ и хорошей душѣ, у меня всегда навертываются слезы. По этой-то причинѣ я люблю всѣхъ заслуженыхъ людей.

Я перешагнулъ двѣ лавки и сѣлъ возлѣ стараго Офицера.

Онъ съ большимъ вниманіемъ читалъ какую-то маленькую книжку, и — какъ догадаться можно — ту самую Оперу, которую тогда представляли на Театрѣ. Лишь только успѣлъ я сѣсть, какъ онъ скинулъ очки, и положа ихъ въ шагриновой футляръ, спряталъ съ книжкою въ карманъ. Я привсталъ, и поклонился ему. "Это какой нибудь заѣзжій бѣднякъ пожаловалъ въ ложу; и по видимому не только ни съ кѣмъ незнакомъ, но если и семь лѣтъ проживетъ въ Парижѣ, то и тогда никого не узнаетъ, когда не приласкаютъ его добрые люди — къ которымъ онъ сядетъ подъ бокъ — и не скинутъ съ носа свои очки… Безъ того, кажется, не скоро онъ съ кѣмъ познакомится.,,

Я читалъ все это на его лицѣ, когда онъ взглянулъ на меня; и если бы старой Офинеръ вздумалъ сказать мнѣ о томъ и въ слухъ, право не лучше бы изъяснилъ свои мысли. Не знаю, понялъ ли онъ также хорошо и мой поклонъ, которой если перевесть, то означалъ бы: что я весьма чувствую его ко мнѣ вниманіе, и сердечно благодарю за то.

Ежели кто умѣетъ такимъ сокращеннымъ способомъ хорошо изъясняться съ другими, то нѣтъ ничего лучше и удобнѣе къ скорѣйшему знакомству. Не малая выгода знать искуство, сообщать свои мысли другому, одними взглядами и движеніями, безъ всякой помощи языка. Я къ этому привыкъ удивительнымъ образомъ. Прогуливаясь по улицамъ въ Лондонѣ, и встрѣчаясь со многими, я всегда удачно переводилъ съ ихъ лицъ. Иногда случалось мнѣ быть въ такомъ обществѣ, гдѣ не слыхалъ болѣе четырехъ словъ, а я выводилъ изъ того двадцать совсѣмъ противныхъ разговоровъ, и — безъ хвастовства сказать могу — никогда не ошибался.

Однажды вечеромъ пошелъ я въ концертъ; и только что хотѣлъ пойти въ дверь, какъ въ то самое время Маркиза Ф… съ великою торопливостію подскочила къ ней изъ залы. Увидя ее возлѣ себя, и желая дать ей мѣсто, прыгнулъ я въ другую сторону. Маркиза захотѣла сдѣлать тоже: прыгнула сама, и мы — столкнулись головами. Она повернулась опять по прежнему, тудаже — куда и меня невольно повернуло; и я нечаянно — въ другой разъ загородилъ ей дорогу. Коротко сказать: это продолжалось до тѣхъ поръ, пока мы оба покраснѣли. Наконецъ я сдѣлалъ то, что съ самаго бы начала должно мнѣ притти въ голову. Я остановился на одномъ мѣстѣ; и Mapкиза прошла въ дверь безъ всякаго затрудненія. Я бранилъ себя за свою глупость, и мнѣ казалось непростительно войти въ залъ, не поправя своей ошибки. Я не спускалъ глазъ съ Маркизы. Она дважды обертывалась, смотрѣла на меня, и старалась дать мнѣ замѣтить, что она останавливается на одной сторонѣ, и уступаетъ другую проходящему. — Нѣтъ, нѣтъ! разсуждалъ я: этотъ переводъ мнѣ не выгоденъ. — Однакожь она имѣетъ право принудишь меня просить у ней прощенія; а съ моей стороны тѣмъ удобнѣе это сдѣлать, что она идетъ съ нѣкоторою мѣдлительностію. Я побѣжалъ къ ней; просилъ ее проститъ моему замѣшательству, и увѣрялъ, что эти произошло не отъ умысла. Она сама въ томъ же извинялась, и мы — взаимно благодарили другъ друга за вѣжливость, Маркиза уже подходила къ лѣсницѣ, но слуги ея не было. Я подалъ ей руку, и повелъ къ ея каретѣ. Сходя съ лѣсницы, мы останавливались на каждой ступенькѣ, и судили о концертѣ и о нашемъ приключеніи.

Маркиза сѣла въ карету, а разговоръ нашъ еще не кончился. — Клянусь вамъ, сударыня! что разъ съ шесть кидался я по сторонамъ, чтобъ дать вамъ мѣсто пройти… — И я также хотѣла, чтобы вы вошли въ дверь. — Я желалъ бы очень, Маркиза, что бы вы захотѣли тоже самое и въ седьмой разъ. — Съ превеликимъ удовольствіемъ! отвѣчала она, пододвинувшись къ одной сторонѣ.

И цѣлой жизни не достанетъ, чтобъ сохранить въ точности всѣ церемоніи. Не доводя Маркиэу до дальныхъ прозьбъ, забрался я къ ней въ карету; она повезла меня къ себѣ. Я не думалъ больше о концертѣ. Пусть занимаются имъ тѣ: которые ето слушаютъ, а я — помышлялъ о новомъ знакомствѣ, которое меня гораздо болѣе утѣшало, нежели всѣ Перуанскія сокровища.

ГЛАВА XXXVI.
Карло.

Я не повѣрю, чтобы кто нибудъ другой — кромѣ того, о которомъ скажу въ сей главѣ — могъ сдѣлать такое примѣчаніе, какое сдѣлалъ я въ ту самую минуту, когда взглянулъ на партеръ. Мнѣ не приходило о томъ и въ голову, особливо тогда, когда она была наполнена непостижимымъ своенравіемъ Природы въ произведеніи великаго множества уродовъ. Безъ сомнѣнія во всѣхъ концахъ вселенной, она забавляется довольно надъ бѣднымъ человѣчествомъ; но въ Парижѣ, кажется, что ея прихоти и не имѣютъ уже никакого предѣла.

Я сидѣлъ въ Театрѣ; но мысли мои не устремлялись на Оперу: онѣ бродили совсѣмъ по другимъ мѣстамъ, такъ точно, какъ бы я самъ бродилъ съ ними. Я не пропускалъ ни одного прохожаю на улицѣ, чтобъ не сдѣлать надъ нимъ какого нибудь примѣчанія. Какъ жалко смотрѣть на малорослыхъ, горбатыхъ, кривыхъ, слѣпыхъ и на множества другихъ изуродованныхъ! Я сострадалъ о этихъ несчастныхъ, которыхъ игра случая, или сама Природа отдѣлила отъ числа людей обыкновенныхъ, и причисляла къ сонмищу уродовъ. Иные въ пятдесять лѣтъ по росту своему казались совершенными дѣтьми; другіе не дѣйствовали своими членами, страдали Англійскою болѣзнію, и имѣли кривыя ноги. Первые отъ шести: или семи лѣтъ не росли болѣе; а другіе походили на маленькія яблони, которыя съ самаго своего посаженія лишь вышли — и завяли.

Путешествователь лѣкарь сказалъ бы можетъ быть, что это произошло отъ разныхъ худо употребляемыхъ перевязокъ. Лѣкарь угрюмый приписалъ бы это нездоровому воздуху; а путешественникъ любопытный — для утвержденія своей системы — пустился бы измѣрять вышину домовъ, ширину улицъ, тѣсноту нѣкоторыхъ чулановъ въ шестомъ и седьмомъ этажѣ, гдѣ простой народъ ѣстъ и спитъ кучами.

Г. Шанди котораго разсужденія во многихъ случаяхъ были чрезвычайны — говоря однажды объ этомъ увѣрялъ: что дѣти, родившіеся безъ всякихъ дурныхъ слѣдствій, могутъ выростъ весьма велики; но дѣло въ томъ, прибавилъ онъ шутя: что Парижскіе жители несчастливы тѣснымъ своимъ жилищемъ, и мнѣ не понятно, какъ они умудряются производить въ нихъ существа себѣ подобныя. Отъ того-то и раждаются дѣти такими уродами, которые въ дватцатъ пять лѣтъ — при всемъ стараніи и попеченіи родителей — не выростаютъ выше аршина. Г. Шанди, говоря всегда лаконически, не упомянулъ ни слова о способахъ прибавлять ростъ.

Я и самъ не скажу болѣе… Я пишу не наставленія, а только упоминаю о нѣкоторомъ вѣрномъ замѣчаніи, въ которомъ можно удостовѣриться на каждой улицѣ и на каждомъ перекресткѣ въ Парижѣ. Однажды проходя съ дворцовой площади на Луврскую набережную, увидѣлъ я мальчика; которой хотѣлъ перепрыгнуть маленькой ручей, но не могъ. Я подалъ ему руку. Но какъ я удивился! мальчикъ этотъ покрайности былъ лѣтъ сорока. — Что нужды! подумалъ я: дѣлать добро никогда не мѣшаетъ. Когдая буду въ девяносто лѣтъ, можетъ быть и мнѣ, какой нибудь доброй человѣкъ пособитъ въ подобномъ же случаѣ.

Во мнѣ есть, какое-то особенное состраданіе ко всѣмъ такимъ несчастнымъ твореніямъ. Бѣдные! они рѣдко имѣютъ силу и способность ограждать себя отъ злыхъ насмѣшекъ, и блеснуть чѣмъ нибудь въ обществѣ. Я терпѣть не могу, когда надъ ними шутятъ. Лишь только сѣлъ я возлѣ стараго моего офицера, какъ сердце мое уже рвалось съ досады, увидя — что надъ какимъ то горбуномъ, въ низу нашей ложи, весьма язвительно шутили.

Между оркестромъ и первою боковою ложею, есть площадка, гдѣ зрители — неуспѣвшіе заранѣе захватить мѣста — толпятся всѣ въ одной кучѣ. Они всѣ стоятъ, хотя и платятъ дороже нежели въ партерѣ. Какой-то жалкой уродецъ, попался въ эту суматошною толпу. Горбунчикъ окруженъ былъ совсѣхъ сторонъ, и претерпѣвалъ несносныя насмѣшки. Но всѣхъ болѣе надоѣлъ ему одинъ претолстой и превысокой Нѣмецъ, которой стоялъ въ переди его, и заслонялъ весь театръ и актеровъ; Карликъ мой всячески старался отыскать хотя самую малѣйшую скважину между его рукою и туловищемъ; заглядывалъ то на ту, то на другую сторону: но нѣмецъ стоялъ какъ истуканъ. Огорченный и лишенный надежды видѣть представленіе, бѣдной Карликъ приподнялся и протянувъ потихоньку руку свою къ локтю великана пересказалъ ему о худомъ своемъ положеніи. Нѣмецъ обернулся, посмотрѣлъ на него какъ Голіафъ на Давыда, и — несказавъ ни слова, сталъ опять по прежнему.

Въ это самое время нюхалъ табакъ изъ табакерки добраго монаха. — Ахъ! какое состраданіе, любезный отецъ Лорензо, почувствовала бы твоя душа, услышавъ жалобы этого бѣднаго Карлы?

Подумавъ о томъ, здѣлалъ я такое сильное движеніе, что старой офицеръ, замѣтилъ, и по любопытствовалъ узнать тому причину.

Я пересказалъ ему все дѣло въ трехъ словахъ и заключилъ тѣмъ, что поступокъ надъ малорослымъ горбуномъ былъ слишкомъ безчеловѣченъ.

Потерявъ терпеніе и будучи разобиженъ, Карла клялся нѣмцу, что отрѣжетъ его косу. Нѣмецъ взглянулъ съ презрѣніемъ и сказалъ: отрѣжъ пожалуй, ежели достанеть.

Когда насмѣшка выходитъ изъ своихъ границъ, то всякой человѣкъ съ хорошими чувствами, конечно всегда возметъ сторону обиженнаго, кто бы онъ таковъ ни былъ. Еслибы возможно было, я бы спрыгнулъ на помощь къ утѣсненному. Старой Офицеръ помогъ ему безъ всякой тревоги. Онъ далъ знакъ часовому, и показалъ ему то мѣсто. Солдатъ продрался. Не было нужды долго изслѣдывать обстоятельства. Дѣло было видимое. Солдатъ отодвинулъ Нѣмца — а Карла поставилъ въ переди ею.

Вотъ славно! вскричалъ я, ударивъ въ ладоши. — Такой исторіи не случится съ вами въ Англія, сказалъ мнѣ старой Офицеръ. —

Въ Англіи, сударь, отвѣчалъ я ему: мы всѣ сидимъ по своимъ мѣстамъ покойно.

Отвѣтъ мой видно ему понравился; онъ поподчивалъ меня табакомъ. Я понюхалъ и узналъ — что въ Парижѣ, острое слова всегда въ доброй цѣнѣ.

ГЛАВА XXXVIII.
Роза.

И я въ свою очередь спросилъ стараго Офицера. По всему партеру кричали: Господинъ Аббатъ! подними руки выше. Крикъ этотъ для меня столькоже былъ невразумителенъ, сколько для товарища моего, не понятно было небольшое мое восклицаніе о монахѣ Лорензо.

Онъ сказалъ мнѣ, что это долженъ быть Аббатъ, сидѣвшій въ ложѣ, позади какихъ нибудь красотокъ, котораго замѣтилъ партеръ, и захотѣлъ надъ нимъ подшутить.

Возможно ли, отвѣчалъ я, чтобъ духовной человѣкъ, былъ такой волокита? — Офицеръ улыбнулся — и нагнувшисъ шепталъ мнѣ на ухо, такія о нихъ проказы, какія мнѣ и въ голову никогда не приходили.

Великій Боже! вскричалъ я въ великомъ изумленіи: возможноли чтобъ народъ, исполненный нѣжными чувствами, могъ имѣть такія поносныя пристрастія…. и до такой степени лицемѣрствовать? Какое лукавство!

Офицеръ увѣдомилъ меня, что язвительныя насмѣшки въ театрѣ надъ духовными, начались съ самыхъ тѣхъ поръ, какъ Моліеръ издалъ Тартюфа. Но это мало по малу выводится. У всѣхъ людей, продолжалъ онъ: есть тонкости и грубости, которыя занимая ихъ нѣкоторое время, въ послѣдствіи изчезаютъ сами собою. Я былъ во многихъ Государствахъ, и вездѣ находилъ учтивость въ различныхъ видахъ. Что одни одобряютъ — другіе опровергаютъ. Повсюду стоятъ вѣсы добра и зла. Но дѣло въ томъ, чтобъ умѣть управлять ими. Это будетъ предохранительнымъ средствомъ отъ тѣхъ дурныхъ толковъ, которые можетъ имѣть простакъ надъ другимъ. Потому-то путешественникъ имѣетъ много выгодъ: онъ сравниваетъ людей, разсматриваетъ ихъ характеры; а изъ того — научается жить, и сносить равнодушно нѣкоторыя непріятности. Взаимное снисхожденіе обязываетъ насъ любить другъ другъ. — Сказавъ это, онъ поклонился и ушелъ отъ меня.

Онъ говорилъ съ такою искренностію, съ такимъ чувствомъ, что совершенно оправдалъ меня, въ тѣхъ добрыхъ впечатлѣніяхъ, которыя произвелъ во мнѣ его характеръ. Я думалъ любить человѣка, но боялся ошибиться въ своемъ выборѣ. Онъ только что хотѣлъ подать мнѣ способъ мыслитъ какъ надобно… но я не могу такъ хорошо изъяснить какъ онъ. Вотъ въ чѣмъ розница!

Признаюсь, что въ первый мѣсяцъ, которой прожилъ я въ Парижѣ, частенько краснѣлъ отъ стыда, слышавъ такія слова, къ которымъ я совсемъ не привыкъ. Но потомъ они теряли постепенно свою силу, и я — ужъ не стыдился. Вотъ не большое доказательство.

Госпожа Г* будучи со мною знакома, мѣсяца съ полтора — здѣлала мнѣ честь, посадила меня съ собою въ карету, и повезла, за двѣ мили отъ Парижа… Она была прекрасна добродѣтельна, скромна. На возвратномъ пути, просила она меня дернуть за снурокъ, чтобъ остановить кучера. — Развѣ вамъ что нибудь нужно? спросилъ я ее. — Нѣтъ! отвѣчала она я хочу только сходить путешествователь! не мѣшай Госпожѣ Р… А вы, прекрасныя Нимфы, тайныя свидѣтельницы ея упражненія, срывайте розы, и засылайте ими слѣлы….. Я пособилъ вытти ей изъ кареты. Еслибъ я былъ стражъ при чистомъ Кастильскомъ источникѣ, то и передъ нимъ не стоялъ бы я съ такимъ почтительнымъ благоговѣніемъ.

Конецъ первой Части.