Что такое научная философия? (Лесевич)/ДО

Что такое научная философия?
авторъ Владимир Викторович Лесевич

Опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru • Статья первая.

Что такое научная философія?

У насъ не слѣдятъ за развитіемъ философской литературы на Западѣ, и даже отрывочныя свѣдѣнія о ней очень у насъ рѣдки. Между тѣмъ, нельзя сказать, чтобы въ области этой царилъ застой. Нѣсколько философскихъ журналовъ и масса философскихъ книгъ, выходящихъ въ Германіи, Англіи, Франціи и Италіи, не всегда пережевываютъ старье, и нерѣдко содержатъ не мало интереснаго и поучительнаго и для насъ. Да и какъ можетъ быть иначе? Неужели возможно предположить, чтобы успѣхи въ отдѣльныхъ областяхъ знанія могли оставаться безъ воздѣйствія на обобщеніе этого знанія, и чтобы новое поколѣніе изслѣдователей могло довольствоваться повтореніемъ избитыхъ тезисовъ и не попыталось бы провѣрить ихъ, не пробовало замѣнить ихъ новыми? Отвѣчать на этотъ вопросъ тому, кто не слѣдитъ за ходомъ дѣла по иностраннымъ журналамъ и книгамъ, довольно трудно. Что можно сказать при такомъ условіи? Слухи доходятъ, вѣдь, такъ рѣдко и отрывочно, проблемма такъ гадательна, что опредѣленнаго отвѣта и быть не можетъ. А противники научнаго склада мышленія — всякаго рода и вида мистики, метафизики и просто праздноболтающіе не въ мѣру ужь пользуются такимъ положеніемъ вещей: они успѣли совсѣмъ привыкнуть считать заднимъ числомъ и то и дѣло пробавляются контовскимъ позитивизмомъ, къ которому приплетаютъ иногда Ст. Милля и Дж. Г. Льюиса. Такое занятіе для этихъ господъ необыкновенно по сердцу, и можно думать, что этихъ «послѣднихъ словъ науки» своего рода хватитъ имъ еще на многіе годы. Пока идетъ эта нескончаемая оргія «разоблаченій», «уличеній», «опроверженій» и «ниспроверженій», не малое число людей, не усматривающихъ ничего назидательнаго въ созерцаніи скучнѣйшаго философскаго спорта, серьезно желаютъ знать: ужели и на Западѣ ничего иного нѣтъ? ужели и тамъ — тѣни усопшихъ съ одной стороны и знаменитая «сорока Якова» — съ другой, и затѣмъ ничего больше? Обращаясь къ иностраннымъ книгамъ и журналамъ, легко убѣдиться, что «пляска Ирокезовъ», зрѣлище которой успѣло уже порядкомъ надоѣсть, затѣяна у насъ совсѣмъ безъ толку. Тотъ запасъ фактовъ, который мы попытались собрать въ настоящей статьѣ, введетъ читателя въ сферу современнаго философскаго движенія и покажетъ ему не иллюзію, а дѣйствительность. Затѣмъ, имѣя подъ руками факты, читателю уже не трудно будетъ рѣшить самому, правильна ли наша группировка и оцѣнка ихъ. Если читатель будетъ имѣть терпѣніе прослѣдитъ за нашимъ изложеніемъ до конца, онъ въ состояніи будетъ убѣдиться вполнѣ самостоятельно: существуетъ ли нѣчто дѣйствительно новое въ области современной философіи и пріумножаетъ ли это нѣчто ту силу, работа которой необходима для преодолѣнія рутины и всякаго сорта «переживаній», для сметенія всякаго хлама и сору, все еще загромождающаго пути трезвой мысли въ области такъ называемыхъ философскихъ умозрѣній.

Средствомъ для рѣшенія избраннаго нами вопроса будетъ служить обзоръ современной научно-философской литературы на Западѣ и особенно въ Германіи, гдѣ мы разсчитываемъ найти совершеннѣйшую форму искомаго отвѣта. Намъ придется говорить не только о современномъ научно-философскомъ движеніи, но и о предшествовавшемъ ему позитивизмѣ Ог. Конта, а также мимоходомъ и о нѣкоторыхъ книгахъ и статьяхъ нашихъ философовъ. Считаемъ нужнымъ предупредить при этомъ читателя, что мы имѣемъ въ виду дать только общій очеркъ главныхъ явленій, относящихся къ нашей темѣ; предполагаемъ коснуться ихъ лишь постольку, поскольку это сочтется нами нужнымъ для уясненія нашего вопроса, не болѣе. На исчерпаніе чрезмѣрно обильнаго матеріала, представляемаго литературою нашей темы, мы не посягаемъ, а имѣемъ въ виду дать читателю только тѣ главныя характеризующія научную философію основныя черты, которыя могли бы послужить основаніемъ для оріентировки среди разнообразныхъ философскихъ направленій, теченій и переживаній. И если такіе общіе контуры современнаго состоянія научной философіи, при всей неполнотѣ ихъ и другихъ неизбѣжныхъ недостаткахъ, все же таки способны будутъ достигнуть намѣченной нами цѣли, — если они въ состояніи будутъ обнаружить тщету усилій метафизиковъ водрузить свое знамя на предполагаемыхъ развалинахъ того міровоззрѣнія, которое на самомъ дѣлѣ ростетъ и крѣпнетъ, если, наконецъ, въ ней объявятся новые факты, остававшіеся до сихъ поръ или неизвѣстными, или замалчиваемыми, то мы не только получимъ право считать свой трудъ потраченнымъ не напрасно, но и останемся еще при пріятной надеждѣ, что тотъ, кто лучше насъ разрѣшитъ поставленный нами вопросъ, разрѣшитъ его окончательно.

I.

Мы сказали, что наши мистики, метафизики и просто праздноболтающіе о философскихъ матеріяхъ ведутъ борьбу заднимъ числомъ. Отсталость свою они обыкновенно маскируютъ тѣмъ, что не поступаютъ такъ, какъ принято поступать въ другихъ областяхъ знанія, — не начинаютъ съ отчета о томъ, что есть, что успѣло уже стать общимъ достояніемъ, что сдѣлано и дѣлается въ данной спеціальности. Нѣтъ; не зная или игнорируя все это, они, прежде всего, накидываются на пройденные фазисы научно-философскаго мышленія, отпѣваютъ отпѣтыхъ, подцѣпляя мимоходомъ и кое-что живое, и затѣмъ съ миною побѣдителей спѣшатъ явиться передъ читателемъ съ своимъ главнымъ дѣломъ — съ выставкою плодовъ личнаго измышленія, собственнаго досужаго творчества. Восхищаясь прелестью и цѣнностью этихъ рѣдкостныхъ плодовъ, они торопятся внѣдрить ихъ въ общественное сознаніе и готовы клясться, что ничто другое, какъ только ихъ «собственная» философія явится источникомъ неисчислимыхъ благъ и даже, вопреки всѣмъ другимъ условіямъ жизни, подыметъ тонъ ея, и еще невѣсть что… Читая все это, можно придти къ заключенію, что авторы всѣхъ этихъ философическихъ продукцій весьма мало интересуются ходомъ развитія своей науки въ Западной Европѣ; иначе зачѣмъ же такъ спѣшатъ они стать въ среду вещей имъ близкихъ и дорогихъ: «я, молъ, вотъ до чего самъ собою, собственнымъ умомъ дошелъ!» и т. д.? До того ли тутъ, чтобы наводить справки выслушивать возраженія, сдерживаться? Но когда-нибудь и надо же, выражаясь языкомъ Данте, вспомнить и о "благородной госпожѣ, именуемой философіей, и начать ходить туда, гдѣ она дѣйствительно показывается?. Показывается же она въ цѣлой литературѣ, усвоеніе которой и легло въ основаніе нашего труда.

Не разъ была уже повторяема исторія о томъ, какъ древняя всеобщая наука — философія постепенно выдѣляла изъ себя одну за другой отдѣльныя спеціальныя науки и какъ, въ концѣ-концовъ, содержаніе этой нѣкогда всеобщей носительницы знанія всецѣло ушло въ отдѣльные ручьи, такъ что ветхой деньми наукѣ наукъ предстояло или отождествиться съ общею ихъ совокупностью, или перестать существовать. О томъ, какъ разрѣшилась эта дилемма, мы скажемъ послѣ, а теперь остановимся только на той внѣспорной истинѣ, что рѣшеніе грядущей судьбы философіи, успѣвшей преодолѣть кризисъ, обусловленный отторженіемъ отъ нея отдѣльныхъ наукъ, должно воспослѣдовать не благодаря мечтательнымъ пареніямъ поэтовъ, грезамъ мистиковъ или бреду метафизиковъ, а благодаря тому же положительному знанію, о которомъ было думали, что оно здѣсь, что оно тамъ, но которое въ дѣйствительности оказывается обрѣтающимся во всемъ, т.-е. въ общей совокупности наукъ, въ ихъ силѣ, ростѣ, неждунаучной и всенаучной связи, высотѣ и захватѣ общенаучныхъ идей. Понятіе о такой «научной философіи», угрожая упраздненіемъ праздноболтанія и мечтательности, встрѣчается, конечно, не особенно гостепріимно тамъ, гдѣ. сила привычки, рутина, косность сжились съ представленіемъ философіи, сильно смахивающей на уличную пѣвицу, которой стоитъ только кивнуть и она запоетъ:

vom irdischen Jаmmerthal,

Von Freuden, die bald zerronnen,

Vom Jenseits, wo die Seele schwelgt

Verklärt in ew’gen Wonnen…

или о чемъ вамъ только вздумается. Дремлющимъ подъ эти пѣсни не до новыхъ мотивовъ, и они, сквозь сонъ, продолжаютъ увѣрять, что старая химера — «левъ головою, задомъ драконъ и коза серединой» — очутится среди насъ, завертится, или — по капризу извѣстнаго поэта — залаетъ, требуя брачныхъ узъ съ наукою. Всѣ эти фикціи, переходя въ вожделѣнія чающихъ тьмы, могутъ находить себѣ отголосокъ только тамъ, гдѣ «соловіи помлькоша», а «полозіе ползоша толко»^[1]. Но и тутъ химера своею головой льва пугаетъ лишь простодушныхъ, и нисколько не страшна для мысли трезвой и пытливой. Не всѣмъ же бѣжать въ прошедшее; къ счастью, есть и такіе, которые могутъ оставаться неуязвимыми къ прорицаніямъ не только пошлыхъ, но и блестящихъ провозвѣстниковъ подновленныхъ традицій, и остаются при твердой увѣренности, что имъ доведется еще услышать «ein neues Lied, ein besseres Lied».

Намъ необходимо, однако, обратиться въ нашей литературѣ и такимъ образомъ избѣжать повода къ упреку въ голословности сдѣланныхъ прежде замѣчаній. Укажемъ кое-какіе факты. Для начала припомнимъ читателямъ о г. Вл. Соловьевѣ, такъ бойко выступившемъ лѣтъ тринадцать тому назадъ «противъ позитивистовъ». Чего желаетъ онъ? Онъ утверждаетъ, что «послѣдніе необходимые результаты западнаго философскаго развитія утверждаютъ въ формѣ раціональнаго познанія тѣ самыя истины, которыя въ формѣ вѣры и духовнаго созерцанія утверждались великими теологическими ученіями Востока». И все это онъ прорицаетъ только потому, что г. Соловьевъ считаетъ возможнымъ утверждать, что «новѣйшая философія съ логическимъ совершенствомъ западной формы стремится соединять полноту содержанія духовныхъ созерцаній Востока». Такимъ образомъ, опираясь будто бы, «съ одной стороны, на данныя положительной науки, эта философія, съ другой стороны, подаетъ руку религіи. Осуществленіе этого универсальнаго синтеза науки, философіи и религіи, первыя и далеко еще не совершенныя начала котораго мы имѣемъ въ „философіи сверхсознательнаго“, должно быть высшею цѣлью и послѣднимъ результатомъ умственнаго развитія»^[2].

Вслѣдъ за г. Соловьевымъ идетъ другой реставраторъ восточныхъ міросозерцаній — г. Милославскій, который въ двухъ объемистыхъ томахъ^[3] пытался дать идею будто бы «научной философіи». Вмѣстѣ съ авторомъ философія эта занимается вопросомъ «о происхожденіи и развитіи міра, о времени и пространствѣ, въ связи съ идеями безконечно-великаго и безконечно-малаго, о свободѣ, о добрѣ и злѣ, о первой причинѣ всего существующаго и о другихъ предметахъ, которые могутъ быть отъ насъ дальше, чѣмъ химическіе элементы солнца и планетъ отъ рабочаго стола ученаго, производящаго спектральный анализъ». Въ познанію всѣхъ этихъ предметовъ, какъ то грезится г. Милославскому, можно найти достаточныя средства; стоитъ только научиться «надлежащему употребленію научнаго метода» (!).

При помощи этого метода мы можемъ-де получить относительное научное познаніе даже о «сущностяхъ», а при достаточныхъ умственныхъ силахъ и чистотѣ сердца въ придачу, открывается путь къ познанію и такихъ сущностей, понятіе о которыхъ было образовано въ вѣкъ «до-научнаго мышленія». «Абсолютное, — поясняетъ авторъ, — предстоитъ философу такъ же, какъ предъ физикомъ предносится идеалъ субстрата всѣхъ физическихъ явленій, познаніе котораго было бы равносильно познанію всѣхъ физическихъ явленій». Не останавливаясь надъ вопросомъ, идетъ ли тутъ дѣло о глупомъ физикѣ или просто-на-просто метафизикѣ, мы и такъ можемъ судить какъ нельзя лучше о томъ униженіи, до котораго низвелъ авторъ идею «научной философіи». Едва ли униженіе это не превосходитъ то, которое претерпѣваетъ чистая богиня въ одномъ изъ разсказовъ Лукіана…

Вся эта безшабашная стряпня живо напоминаетъ Фаустовскую кухню вѣдьмы, гдѣ дряхлая старость ищетъ «бальзама возрожденія» и вынуждена выслушать вскользь брошенное словцо Мефистофеля:

Да, выпей только, братъ, напитокъ мой отмѣнный:

Любую бабу ты сочтешь тогда Еленой *).

• ) Гёте: «Фаустъ». Перев. Н. Холодковскаго. Спб., 1887 г., стр. 89.

Ну, вотъ хоть г. Н. Страховъ, глубокомысленнѣйшій г. Страховъ, который, навѣрное, воображаетъ, какъ пѣтухъ въ баснѣ, что солнце восходитъ лишь изъ-за страстнаго желанія слушать его пѣніе, — какое снадобье онъ придумалъ? Первымъ источникомъ своихъ воззрѣній онъ считаетъ науку, а вторымъ — методъ Гегеля!^[4] И чѣмъ же это не «вѣнецъ стряпни и знанья»? Но что за суета суетъ и всяческая суета: черезъ пятнадцать лѣтъ послѣ того, какъ изъ хаоса фельетоновъ былъ созданъ г. Страховымъ его никуда негодный Міръ, онъ еще вспоминаетъ о немъ съ наивною любовью и еще разъ преподноситъ читателю цѣлыя страницы этого незабвеннаго для самого автора творенія! И не замѣчательно ли, что книга, въ которой влюбленный въ самого себя философъ забавляется цитированіемъ самого себя, носитъ подзаглавіе: Мой споръ о спиритизмѣ. Мой! — безъ этого нельзя; читатель обязанъ съ головою окунуться во всѣ эти воспоминанія, отношенія, дружескія изліянія, — словомъ, во всю эту лирическую логоррею, въ которой «я, мнѣ, меня, мое» томитъ и изнуряетъ въ конецъ. Когда же дѣло доходитъ до чего-нибудь, находящагося за предѣлами этого блаженнаго самосозерцанія своего «я», то сейчасъ и обнаруживается дефицитъ. Что, напримѣръ, толкуетъ авторъ о занимающемъ насъ теперь вопросѣ — о позитивизмѣ? Онъ старается увѣрить, что позитивизмъ отрицаетъ все, кромѣ наукъ въ тѣсномъ смыслѣ, тѣхъ наукъ, которыя разумѣютъ французы подъ общимъ терминомъ «les sciences»^[5]. Но кто же не знаетъ, что главная наука въ классификаціонной системѣ Ог. Конта, — наука, которой приписывается общее вліяніе на позитивную систему, — есть соціологія, включивъ которую въ число наукъ въ тѣсномъ смыслѣ, мы окончательно потеряемъ возможность понять значеніе термина «науки» въ широкомъ смыслѣ? Г. Страховъ, говоря о позитивизмѣ, опять-таки ассоціируетъ съ этою философскою школой Ог. Конта; но и до этихъ предѣловъ съуживая то, что ему знать въ данномъ случаѣ надлежитъ, онъ все же таки остается при незнаніи: не знаетъ ни іерархической схемы, ни тѣхъ основаній, которыя приводятъ къ исключенію изъ нея метафизики и психологіи. И въ довершеніе всего онъ же съ совершенною развязностью дѣлаетъ еще такое замѣчаніе: «позитивизмъ есть идолъ довольно мудрый. Имя его большею частью призывается всуе, безъ яснаго понятія объ истинныхъ его свойствахъ». Поистинѣ: охота смертная, но участь горькая!

Къ подобнымъ же философамъ-соорудителямъ относится и г. Лопатинъ. Хотя онъ и явился въ вертоградъ философіи только въ «единый надесятъ часъ», но и онъ уже грезитъ себѣ такое идеальное состояніе знанія, когда со всею точностью доказанные законы явленій сочетаются съ глубокимъ пониманіемъ внутренней природы вещей, опредѣляющей собою эти законы въ бытію, а сама эта природа найдетъ свое окончательное объясненіе въ идеѣ разумно-духовнаго абсолютнаго начала^[6]. Вдохновляясь такимъ стремленіемъ, г. Лопатинъ громитъ противниковъ метафизики и, по слѣдамъ г. Соловьева, идетъ «противъ позитивистовъ». Позитивисты г. Лопатина — Ог. Контъ и его послѣдователи, а въ числѣ ихъ неизбѣжный Ст. Милль. Г. Лопатинъ все еще остается при мысли, что иныхъ позитивистовъ не существуетъ, и не безпокоитъ себя слишкомъ большою заботой. Осмѣливаемся, однако же, предположить, что, ознакомясь съ трудами позитивистовъ, на которыхъ мы будемъ имѣть случай указывать, г. Лопатинъ придетъ къ убѣжденію о необходимости признать свои Положительныя задачи философіи какъ бы вовсе не являвшимися въ свѣтъ и приступитъ къ сооруженію новыхъ, уже не на песцѣ.

Нельзя намъ пройти и мимо г. Козлова, хотя онъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій и даетъ благой совѣтъ своимъ собратьямъ «не измышлять восточныя міросозерцанія», а «неослабно учиться и учиться»^[7]. Дѣло въ томъ, что совѣтъ этотъ — только жалкія слова: г. Козловъ ими, во-первыхъ, вовсе не во врага цѣлитъ и, во-вторыхъ, произнося ихъ, самъ изощряется въ такихъ построеніяхъ, которыя можно назвать тоже своего рода «восточными». Особенность «оріентализма» г. Козлова заключается, между прочимъ, въ томъ, то въ немъ, въ этомъ оріентализмѣ, можно замѣтить нѣчто общее не то съ испепеляющимъ взоромъ Василиска, не то съ устремленными къ пресѣченію мѣрами управы благочинія. Онъ мѣтитъ не болѣе, не менѣе, какъ на искорененіе всякихъ «измовъ»! И что за благодать снизойдетъ тогда на нашу юдоль! Древо философіи «быстро заглушить всякую сорную траву (измы), само собою выработаетъ такое чуднохудожественное расположеніе вѣтвей, крону и проч., какихъ никогда не дадутъ патентованные садовники, и, въ концѣ-концовъ, отъ своего цвѣта будетъ отдѣлять цѣлебные ароматы въ окружности радіуса, теряющагося въ неизмѣримой дали пространства и времени»^[8]. И будемъ мы жить тоща подъ этою смоковницей, яко Израиль во дни Соломона!… Или яко самъ Соломонъ?

И еще не все! Можемъ ли мы умолчать о несравненномъ проектѣ новаго зданія, въ новомъ стилѣ и съ новыми архитектурными пріемами въ придачу, — проектѣ, вышедшемъ изъ-подъ пера самаго консеквентнаго и самаго перспикаснаго изъ всѣхъ нашихъ филозофовъ — г. Е. де-Роберти, ci-devan позитивиста? Г. де-Роберти не идетъ явно противъ позитивизма; напротивъ того, онъ страстно желаетъ ему разцвѣсть и приносить плоды теперь и впредь, вплоть до того времени, пока продлится царство «межеумочной философіи». Г. де-Роберти согласенъ, пожалуй, немного пообождать, но затѣмъ неизмѣнно и безповоротно долженъ войти въ силу его проектъ. «Новое зданіе созиждется чрезъ соединеніе точекъ зрѣнія идеализма, матеріализма и сенсуализма…» Весь этотъ идеализмъ, матеріализмъ, сенсуализмъ, объявленные авторомъ заранѣе какъ никуда негодный метафизическій хламъ, все же таки должны слиться «въ смыслѣ совмѣстной переработки матеріала, почерпаемаго каждымъ направленіемъ философской мысли въ соотвѣтствующей группѣ наукъ, — переработки, которая и должна раскрыть основанную на строгой непрерывности естественныхъ явленій тѣсную связь или внутреннюю филіацію всѣхъ этихъ исходныхъ точекъ»^[9].

Превзойти г. де-Роберти, — насколько, по крайней мѣрѣ, намъ извѣстно, — еще никто не могъ. Но вотъ является философъ, который не г. де-Роберти чета, — философъ солидный и, можно сказать, глубокій. Онъ ни за что не станетъ созидать легкія, такъ сказать, безпринципныя химеры; онъ, прежде всего, твердо установитъ то краеугольное начало, которое могло бы сдѣлаться основаніемъ всякой химеры, — химеры, какъ таковой, и тогда уже сочтетъ себя вправѣ заняться химеросозиданіемъ вплотную. Краеугольное начало химеръ еще, правда, не созрѣло — «нельзя же вдругъ»; въ немъ слишкомъ большую іюль играетъ метафора и другія особенности теоріи познанія малаго калибра; но и то хорошо, что оно уже есть. «Философъ, правильно идущій своимъ путемъ впередъ, — гласитъ это золотое правило, — подлежитъ общему закону движенія въ природѣ. Совершенное движеніе природѣ, какъ полагали еще Платонъ и Аристотель и какъ подтвердила отчасти (?!) наука, есть движеніе кругообразное. Философъ, идущій прямо впередъ, похожъ на планету, вращающуюся около солнца, ибо и истина есть (?) своего рода солнце философской мысли. Онъ похожъ также на путника, рѣшившагося обойти землю. Сей послѣдній непремѣнно, рано или поздно, идучи неуклонно впередъ, окажется даже своимъ собственнымъ антиподомъ, перейдя изъ восточнаго полушарія въ западное и наоборотъ. Если же онъ никогда не окажется своимъ антиподомъ, то это именно будетъ значить, что онъ поворотилъ назадъ или остановился и топчется на мѣстѣ. Самый совершенный философъ будетъ тотъ, который въ теченіе жизни обойдетъ весь путь относительной человѣческой истины, обниметъ ее со всѣхъ сторонъ и благополучно (sic) воротится (съ другой стороны) къ исходной точкѣ своего мышленія»^[10].

И такъ, принципъ химеросозиданія найденъ, и всякому теперь ничего не стоить пользоваться имъ. Зачѣмъ легкомысленно отвергать — ну, хоть наивное вѣрованіе, напримѣръ, что міръ на трехъ китахъ держится? Надо благополучно воротиться къ нему, какъ исходной точкѣ нашего мышленія, надо опять сѣсть у ногъ старой няньки и благоговѣйно выслушать ея простодушное повѣствованіе, запечатлѣвая его въ умѣ и сердцѣ, какъ увѣнчаніе зданія нашего умственнаго развитія. При этомъ, однакоже, надо помнить, что мы вторично породимъ къ каѳедрѣ почтенной старушки «съ другой стороны», а потому намъ слѣдуетъ дополнить ея основныя истины, опытомъ, пріобрѣтеннымъ нами по пути нашего круговращенія, и, прилагая оный къ почтеннымъ тезисамъ неизсякаемаго первоисточника нашего познанія, постараться обосновать научно всѣ непосредственныя изліянія его чистосердечнаго умонастроенія. Не убоимся ввести жалкія познанія кичливой науки въ этотъ чудный міръ свѣтлыхъ образовъ; сольемъ наши горделивыя формулы, наши мятежныя вычисленія, наши дерзкіе законы природы и весь омутъ нашего познанія съ чуднымъ по простотѣ своей и изящнымъ міроразумѣніемъ! Ну, что стоитъ намъ вычислить объемъ китовъ, дать формулу ихъ силъ и т. п, если только такимъ образомъ мы можемъ тихо и мирно замкнуть альфу и омегу нашего умственнаго развитія и разъ навсегда успокоиться, какъ въ тихой пристани, въ струяхъ этого свѣтоноснаго источника, еще разъ ставшаго доступнымъ намъ «съ другой стороны» и гостепріимно призывающаго насъ къ погруженію въ свои нѣдра, какъ въ нѣкоторомъ родѣ благодатную Нирвану? Оставимъ же старое суемудріе, покоримся, — авторитетъ высокъ: magister dixit!

Но кто же тамъ ропщетъ, кто противорѣчитъ? Какой-то рецензентъ французскаго философскаго журнала, хотя не русскій, — иначе о немъ что было тутъ и говорить? Съ нимъ совершилось нѣчто неслыханное и удивительное: брошюра г. Грота не только не убѣдила его, но произвела своего рода чудо: онъ въ первый разъ въ жизни оговорился умнымъ словомъ. Для него г. Гротъ показался представителемъ той философіи, которая будто бы наиболѣе соотвѣтствуетъ общему отсталому состоянію нашей культуры и которая поэтому наиболѣе намъ доступна, наиболѣе имѣетъ у насъ шансовъ на распространеніе. Но и этого еще мало: расходившійся рецензентъ противупоставляетъ новыхъ философовъ «трезвымъ мыслителямъ» прежняго времени и не безъ ироніи называетъ новыхъ «настоящими философами» (они посвящаютъ всю свою жизнь пережевыванью жвачки самыхъ высокихъ философскихъ вопросовъ). Мысль эта выражена у него даже и не безъ остроты, такъ какъ взятый имъ глаголъ «rimner» столько же относится къ пережевыванью жвачки, сколько и къ усугубленію въ мысляхъ^[11]. Убѣдительность доводовъ г. Грота можетъ послѣ этого, пожалуй, показаться сомнительной даже для простосердечныхъ, а его теорія круговращенія, неспособная убѣдить праздноболтающихъ, неизвѣстно ужь для кого можетъ пригодиться.

И такъ, наши новые «настоящіе» философы, выражаясь французско-нижегородскимъ жаргономъ, «рюминируютъ»… И въ самомъ дѣлѣ, метятъ ли они на пораженіе позитивизма и торжество метафизики, или| имѣютъ въ виду замѣну его вновь придуманными комбинаціями, — комбинаціями, образцомъ которыхъ можетъ служить «Тришкина философія», — во всякомъ случаѣ, они неизмѣнно оперируютъ надъ кантовскимъ позитивизмомъ и продуктами либо своей собственной фантазіи, либо отжившихъ дотринъ. Поступая такъ, они, какъ сказалъ бы почтенный Карлъ Гринъ, неизбѣжно косятъ, т.-е. направляютъ глаза свои въ двѣ разныя стороны, а при этомъ условіи, по вѣрному замѣчанію Грина, неизбѣжно получается худшее изъ всѣхъ міросозерцаній, а именно: скучное^[12]. Но что же можетъ быть общаго между скучнымъ кропаніемъ и увлекательностью живой работы мысли, представляемой современнымъ научно-философскимъ движеніемъ?

Какъ отрадно видѣть успѣхи этой работы, слѣдить за побѣдами въ этой умственной борьбѣ! Великій фактъ въ ходѣ развитія познанія окончательно совершился: ясно прочерчена та раздѣлительная линія, которая разграничиваетъ историческое значеніе того или другаго воззрѣнія отъ его дѣйствительной или современной стоимости, а разъ хоть одному индивидуальному сознанію окончательно выяснилась эта разграничительная линія, какъ становится вопросомъ времени моментъ болѣе широкаго выключенія даннаго воззрѣнія изъ общей совокупности данностей умственнаго обихода. Будучи признано мнимымъ, старинное мнѣніе должно перейти въ пережитое преданіе и само по себѣ сдѣлаться предметомъ изученія, какъ симптомъ тѣхъ фазисовъ, чрезъ которые проходило развитіе человѣческой мысли. Изъ достоянія науки мнимаго симптомъ этотъ становится достояніемъ науки о мнимомъ, попадаетъ въ вѣдѣніе той части спеціальной психологіи, которая занимается изученіемъ первобытнаго мышленія и работа которой идетъ путемъ, прямо противуположнымъ тому, которымъ создалась мнимая наука. Тогда какъ эта послѣдняя заключалась въ систематизаціи мнимыхъ возрѣній и иллюзорныхъ представленій, задача положительной науки заключается въ разложеніи ихъ, въ опредѣленіи ихъ составныхъ элементовъ, указаніи ихъ психическихъ корней: тѣхъ стимуловъ, импульсовъ, эмоцій, — словомъ, всего того процесса, благодаря которому могли вырости и окрѣпнуть представленія и понятія, являющіяся теперь отжившими, отслужившими свою службу. Но если жизнь какого-нибудь воззрѣнія была прослѣжена отъ его колыбели и до могилы, если смерть его достодолжно констатирована, то возможно ли пытаться брать его сюжетомъ своего рода сказки о бѣломъ бычкѣ? Зачѣмъ и для кого? Нѣтъ ли патологической окраски въ попыткахъ такого рода, не окажутся ли они при тщательномъ изслѣдованіи продуктами прослѣженной Маудсли психелепсіи, о которой мы будемъ еще имѣть случай говорить, или, быть можетъ, ихъ надо будетъ приписать воздѣйствію того болѣзненнаго состоянія, которое Ломброзо назвалъ мизонеизмомъ?^[13]. Окончательное рѣшеніе придется произнести психіатрамъ.

А, между тѣмъ, въ потокѣ неостановляющейся жизни и разростающагося знанія не можетъ не быть и чего-нибудь такого, что стали бы мы тщетно искать внѣ этого потока. Истина не позади насъ, а впереди: будемъ искать! Искатель жемчуга, по мѣткому выраженію Роберта Браунинга, погружаясь въ море нищимъ, выплываетъ иногда богачомъ.

II.

Въ книгѣ, посвященной критическому изслѣдованію основоначалъ позитивной философіи, вышедшей въ свѣтъ 11 лѣтъ тому назадъ, мы привели достаточное количество фактовъ для подтвержденія той мысли, что непосредственный преемникъ Ог. Конта — Литтре нисколько не послужилъ развитію философіи «учителя», а слѣдующій за нимъ — сотрудникъ его г. Вырубовъ — съумѣлъ придать позитивизму понятное движеніе. Въ нашихъ глазахъ, позитивизмъ и тогда находился уже въ глубокомъ паденіи. Послѣ смерти Литтре онъ совершенно осиротѣлъ. Это Печальное положеніе нашло случай подвести свои собственные итоги уже въ настоящемъ десятилѣтіи и показало какъ нельзя лучше при этомъ, чего оно стоитъ. Г. Вырубовъ нашелъ нужнымъ заявить въ Критическомъ Обозрѣніи о томъ, какіе тезизы считаетъ онъ въ позитивизмѣ основными, и, такимъ образомъ, далъ намъ случай взглянуть на «суть» позитивизма по понятію компетентнѣйшаго изъ современныхъ позитивистовъ. «Прежнее дѣленіе позитивистовъ на „правовѣрныхъ“ и „раскольниковъ“, — говоритъ г: Вырубовъ, — не соотвѣтствуетъ болѣе положенію дѣдъ и весь вопросъ сводится очень просто на то, до какой степени можно доводить расколъ, не переставая быть позитивистомъ. Вопросъ, такимъ образомъ поставленный, рѣшить не трудно. Ученіе Конта основано на двухъ-трехъ положеніяхъ, безъ которыхъ оно немыслимо. Ограниченіе философіи предѣлами научнаго знанія, — слѣдовательно, выключеніе всякой метафизики, всякаго болѣе или менѣе сознаннаго абсолюта и замѣщеніе его всегда и вездѣ относительными свойствами матеріи; признаніе іерархическаго ряда наукъ, основаннаго на убывающей общности и возростающей сложности изучаемыхъ явленій, — слѣдовательно, отрѣшеніе отъ всякихъ попытокъ установленія новой классификаціи; наконецъ, выдѣленіе соціологіи, какъ особаго разряда положительныхъ знаній со своими особыми, но чисто-экспериментальными методами, — вотъ краеугольные камни, на которыхъ построено все зданіе»^[14].

Мы не станемъ останавливаться на томъ, что третій и послѣдній изъ краеугольныхъ камней фундамента позитивной философіи, по г. Вырубову, цѣликомъ содержится во второмъ, такъ какъ классификація наукъ Конта невозможна безъ признанія соціологіи положительною наукой, а второй является почему-то обломкомъ дѣйствительнаго краеугольнаго камня, заложеннаго Ог. Контомъ, — «закона трехъ состояній». Мы пройдемъ мимо этихъ своеобразностей изложенія г. Вырубова, на которое мы прежде имѣли уже не мало случаевъ указывать; разбору тезисовъ г. Вырубова мы предпочтемъ сопоставленіе ихъ съ тезисами Литтрё, появившимися въ такой же краткой, какъ и у г. Вырубова, редакціи еще въ 1867 году.

Замѣтка Литтрё была написана по поводу брошеннаго мимоходомъ у Тэна мнѣнія въ его книгѣ VIdeal dans Vart, только что вышедшей тогда въ свѣтъ. Говоря о Донъ-Кихотѣ и очертивъ идеалистическій, рыцарственный, героическій характеръ этого больнаго ума, Тэнъ оттѣняетъ свой очеркъ противупоставленіемъ Донъ-Кихоту его оруженосца — «le lourdeau sensé, positiviste, vulgaire et gras»^[15]. «Какъ! Санчо-Панса — позитивистъ! — восклицаетъ Литтрё, — Санчо — созерцатель связнаго хода человѣческаго познанія и претворитель его въ философію! Санчо — установитель въ нашемъ мірѣ двухъ частей: одной — подлежащей изслѣдованію человѣка, другой — скрытой въ непознаваемыхъ глубинахъ! Санчо — великодушно и скромно подчиняющійся условіямъ своего положенія, опредѣленнаго вышеуказаннымъ установленіемъ границъ познанія! Санчо — предъявитель правъ на наслѣдіе теологіи и метафизики и признающій одни только естественные законы тамъ, гдѣ эти подготовительныя философскія ученія допускали или верховодительство воли, или сущности! Санчо — восхищенный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, растроганный судьбой человѣчества и ставящій своею идеальною цѣль» служеніе ему и чествованіе его! Очевидно, Санчо никогда и не думалъ и о чемъ подобномъ, и что бы тамъ ни говорилъ г. Тэнъ, Санчо не былъ позитивистомъ!"

Сравнивъ эти два заявленія, мы не можемъ не признать ихъ рѣзкаго различія одного отъ другаго. Куда дѣвалась самая лучшая, самая жизненная, самая возвышенная часть позитивизма, — та часть, которую «первоучитель» на своемъ характерномъ языкѣ опредѣлялъ какъ «преобладаніе высшихъ интересовъ человѣчества»? Съ крушеніемъ этого источника жизни, кобтовскій позитивизмъ, видимо, очутился на покатой плоскости; отсутствіе талантовъ довершило остальное. Вскорѣ и, послѣдній свѣтильникъ позитивныхъ дѣвъ, не запасшихся масломъ, угасъ, истощивъ свои силы въ борьбѣ съ равнодушіемъ публики. Въ послѣдней своей книжкѣ за 1883 годъ редакція Обозрѣнія помѣстила заключительную статью, написанную по знаменитой формулѣ: «нельзя не сознаться, но надо признаться», и вслѣдъ за этимъ шамканьемъ, никѣмъ не оплакиваемое, Обозрѣніе испустило духъ. Его послѣдняя галлюцинація заключалась въ томъ, что философія, бывшая въ чести въ ту эпоху, когда было основано Обозрѣніе (1867 г.), оказалась совершенно дискредитированною въ наше время, но, «исчезая среди общаго равнодушія какъ писателей, такъ и читателей къ высшимъ философскимъ обобщеніямъ», редакція чувствуетъ себя совершенно счастливою и вполнѣ удовлетворенною и даже сама себѣ выдаетъ сертификатъ въ удачѣ. Въ чемъ заключалась эта удача, такъ и осталось тайной; а равнодушіе публики къ философіи, которое такъ голословно констатируется, прекрасно уживается, между тѣмъ, съ цѣлою массой философскихъ сочиненій, ставшихъ особенно обильными съ конца семидесятыхъ годовъ.

Но если контовская вѣтвь позитивизма зачахла и высохла, за то громадный разроетъ болѣе широкаго и глубокаго позитивизма, не пріурочивающагося ни къ какому отдѣльному имени и развивающагося рука объ руку съ успѣхами научнаго движенія, оказался очень жизнеспособнымъ. Въ новѣйшее время позитивизмъ этотъ получилъ такое значеніе, о которомъ Кошу и его послѣдователямъ невозможно было и мечтать. Мы бы очень ошиблись, однако же, если бы, увлекаясь одинаковостью названій, предположили между того и другаго рода позитивизмомъ болѣе сходства, нежели различія. Пока мы будемъ говорить только объ Англіи. Здѣсь Дж. Ст. Милль является первымъ виднымъ и дѣятельнымъ поборникомъ нѣкоторыхъ положеній контовскаго позитивизма. Не забудемъ, однако же, что съ первыхъ же шаговъ своей продолжительной и плодотворной учено-литературной дѣятельности Милль отнесся къ ученію Ог. Конта настолько самостоятельно, что въ Западной Европѣ рѣдко смѣшиваютъ теперь «англійскій позитивизмъ» съ «контизмомъ» и, имѣя въ виду слабое распространеніе ученія Конта, считаютъ иногда французскихъ мыслителей представителями метода, противуполагаемаго методу позитивному и характеризуемаго, главнымъ образомъ, подчиненіемъ его вліянію платоновскаго вдохновенія^[16]. Контовскій позитивизмъ, такимъ образомъ, иногда вовсе не замѣчается даже въ самой Франціи.

Милль разсказываетъ въ своихъ мемуарахъ, что Курсъ позитивной философіи Конта впервые попалъ къ нему въ руки [уже тогда, когда у него были написаны труднѣйшія главы Системы, и ему оставалось дописать не болѣе одной трети всего сочиненія. Время это совпадаетъ съ выходомъ двухъ первыхъ томовъ Курса Конта и относится къ 1837 году. Говоря объ этомъ, Милль останавливаетъ вниманіе читателя на томъ обстоятельствѣ, что къ этому времени его теорія индукціи была уже закончена и что онъ достигъ ея выработки помимо всякаго вліянія Конта. Онъ не отрицаетъ, что чтеніе сочиненія Конта, какъ первыхъ двухъ томовъ, такъ и послѣдующихъ четырехъ, принесло ему большую пользу. Онъ заявляетъ, что долгое время былъ горячимъ поклонникомъ сочиненій этого писателя, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ напоминаетъ о замѣчаніи, сдѣланномъ Кольриджемъ одному изъ его критиковъ, а именно, что на свѣтѣ существуютъ вещи, называемые источниками, и что поэтому невозможно утверждать, будто тотъ или другой черпающій воду добываетъ ее непремѣнно изъ отверстія, продѣланнаго въ цистернѣ сосѣда. Указывая поэтому на общіе источники философіи Ог. Конта и своей собственной, Милль утверждаетъ, что научный методъ былъ ему извѣстенъ непосредственно смолоду отъ отца его — Джемса Милля, предшественники котораго были тѣ же, что и предшественники Конта. Со временъ Юма, — говоритъ Милль, — теоріи эти стали достояніемъ философскаго міра, а со временъ Брауна онѣ вошли даже въ популярную философію. Ученіе Брауна (вполнѣ позитивно, и первая часть его лекцій можетъ быть разсматриваема какъ такое введеніе къ изученію позитивизма, лучше котораго и до сихъ поръ нельзя еще отыскать. И такъ, можно сказать, — утверждаетъ Милль, — что разрабатываемая имъ философія ничуть не составляетъ его единоличнаго достоянія; онъ — общее достояніе вѣка, хотя далеко не усвоенное еще даже и мыслящими умами. Не будучи новѣйшимъ открытіемъ Конта, она представляется только продолженіемъ традицій всѣхъ великихъ умовъ науки, открытія которыхъ сдѣлали родъ человѣческій такимъ, каковъ онъ есть^[17].

Послѣ этихъ объясненій нельзя не признать въ высшей степени вѣрнаго замѣчанія Рибо, что, «къ несчастью для философія, весьма многіе изъ числа тѣхъ, которые говорили о Ст. Миллѣ, знали его, повидимому, смутно и не непосредственно. По большей части они довольствовались тѣмъ, что выставляли его сторонникомъ Ог. Конта и сопричисляли его къ позитивистамъ. Это очень удобное и легкое средство судить о предметѣ, не зная его»^[18]. Строки эти были написаны въ 1875 году, а у насъ и въ 1886 г. Лопатинъ все еще продолжаетъ «ссылаться на признанныхъ вождей позитивизма Ог. Конта и Милля» и во избѣжаніе недоразумѣнія (разъясняетъ, что одни только послѣдователи Ог. Конта присваиваютъ себѣ названіе позитивистовъ^[19].

Оставаясь вѣрнымъ той основной точкѣ зрѣнія, которая была только что выяснена въ оцѣнкѣ независимости Системы логики отъ Курса позитивной философіи, Милль въ предисловіи къ первому изданію Логики съ первыхъ же строкъ объявляетъ, что книга его не имѣетъ въ виду дать міру новую теорію умственной дѣятельности, а пытается только свести воедино и систематизировать лучшія идеи, высказанныя до сихъ поръ философами или поддерживаемыя строгими мыслителями въ ихъ научныхъ изслѣдованіяхъ. Такова позиція, занимаемая предполагаемымъ сторонникомъ Конта по отношенію къ творцу Курса позитивной философіи и ихъ общимъ предшественникамъ. О правильности выбора этой позиціи мы будемъ еще говорить впослѣдствіи, а теперь спросимъ только: надобны ли еще какія-нибудь доказательства для приданія большей достовѣрности той простой истинѣ, что для имѣющихъ въ виду позитивизмъ въ тѣсномъ смыслѣ брать заразъ Конта и Милля слишкомъ, тогда какъ для имѣющихъ въ виду позитивизмъ въ широкомъ смыслѣ аттаковать только Конта и Милля слишкомъ недостаточно? Позитивизмъ въ широкомъ смыслѣ — это обширное море, въ которое пока и не пускались еще наши филозофы. Мы теперь, едва присмотрѣлись ближе къ первому независимому позитивисту, какъ уже очутились въ цѣломъ обширномъ теченіи, — теченіи, прославленномъ въ прошломъ столѣтіи многими громкими именами и получившемъ начало не во Франціи, а въ Англіи, гдѣ оно, по словамъ Милля, пользуется еще со временъ Брауна всеобщею извѣстностью.

Чтобы ясно представить себѣ соотношеніе между Ог. Контомъ и Миллемъ, обратимъ еще вниманіе на различіе пріемовъ разграниченія метафизики и положительнаго знанія у перваго и у втораго. Для Ог. Конта терминъ «философія» означалъ «понятіе міра» (conception du monde), — понятіе, слагающееся изъ основныхъ понятій шести абстрактныхъ наукъ его классификаціи и ничего не вѣдающее о междунаучныхъ или всенаучныхъ принципахъ, для которыхъ въ его классификаціи не было и мѣста. Этому шестичленному понятію міра противуполагалась метафизика, какъ пережитое міроразумѣніе, но противуположеніе это, къ несчастью для контовой системы, было установлено крайне шатко: довольно сказать, что даже химическое сродство Контъ считалъ метафизическимъ положеніемъ и думалъ, что химики вѣрили въ какую-то таинственную сущность, обитающую въ тѣлахъ и влекущую ихъ другъ къ другу. Въ концѣ-концовъ, невозможно было рѣшить, разумѣетъ ли Контъ подъ метафизическими тѣ вопросы, которые имѣютъ въ виду фиктивные объекты — сущности, или тѣ, которые обрабатываются ложнымъ методомъ и которые даютъ поэтому фиктивные результаты. Между понятіемъ «сродства», соотвѣтствующаго извѣстнымъ фактамъ, и понятіемъ «теплорода», напримѣръ, указывающаго на скрытый за фактами призрачный объектъ, должна бы быть установлена принципіальная разница, а ея-то у Конта и не оказывается.

Въ противуположность этой догматической шаткости и неясности Милль, какъ представитель того позитивизма, который не увлекается схематическими построеніями и ради ихъ искусственной стройности и симметріи не жертвуетъ принципами, который еще въ минувшемъ столѣтіи успѣлъ твердо установить свою основную точку зрѣнія, — Милль безъ колебанія утверждаетъ, что для него философія есть научное познаніе человѣка, какъ существа разумнаго, нравственнаго и общественнаго. И такъ какъ умственныя способности человѣка охватываютъ и его познавательную способность, то наука о человѣкѣ охватываетъ все то, что человѣкъ можетъ знать, поскольку это вносится къ способу познаванія, — иными словами, она охватываетъ всю совокупность ученія о человѣческомъ познаніи^[20].

Различіе основныхъ точекъ зрѣнія Конта и Милля предустановляло и различіе тѣхъ путей, по которымъ шли оба эти мыслители. Тогда какъ Контъ считалъ задачею философіи построеніе схемы энциклопедіи наукъ, Милль продолжалъ разработку основныхъ принциповъ теоріи познанія, все болѣе и болѣе выясняя положительную, научную часть процесса познаванія отъ мнимой, призрачной или метафизической. Идя по этому пути, Милль естественно заимствовалъ у Конта тѣ положенія, которыя могли служить его цѣли; но такъ какъ Контъ вырабатывалъ ихъ не критически, то заимствованія Милля всегда сопровождались оговорками и поправками. Развитіе его самостоятельныхъ тезисовъ шло, между тѣмъ, своимъ чередомъ, и если современная критика и находить въ трудахъ его значительные недостатки, то все же нельзя не признать, что въ трудахъ этихъ заключается масса цѣнныхъ вкладовъ, принесшихъ значительную пользу развитію научной философіи.

Что же касается критики, о которой мы только что упомянули, то пересмотръ ея у насъ въ высшей степени желателенъ {1. «John Stuart Mill’s philosopha tested». By prof. Stanley Jevons. (Contemporary Review 1877, December; 1878, January and April).

2. Замѣчанія на эту статью въ журналѣ Крумъ-Робертсона (1878, January), Артура Стрэчи (1878, April), Роберта Адамсона (1878, July).

3. V. Brochard: «La logique de J. Stuart Mül». (Revu* philosophique 1881, Novembre).

4. «Podstawy teoryi poznaniaw „Sistemie logiki dedukcyjnej i indukcyjnej“ J. S. Milla», przez D-ra Alexandra Raciborskiego. We Lwwie, 1886, 2 T.

5. Henri Eauret: «Philosophie de Stuart Mill». Paris, 1886.

6. Рецензія этой книги въ Revue philosoph. 1887, Février, содержащая, между прочимъ, пополненіе библіографическихъ данныхъ, содержащихся въ рецензируемомъ сочиненіи.

7. Ernst Laass: «Idealismus und Positivismus. Fine kritische Auscenonandersetzung». Berlin, 3 B--de, 1879—1884, passim.

8. John Veitch: «Hamilton». London, 1882.}, но, само собою разумѣется, такой пересмотръ, который поставилъ бы себѣ цѣлью усовершенствованіе путей къ раскрытію и уясненію истины, что равнозначно усовершенствованію научнаго метода, а передергиваній, метящихъ на очищеніе мѣста для извѣстныхъ излюбленныхъ тенденцій, и такъ уже достаточно, даже болѣе чѣмъ достаточно.

Мы не можемъ пройти молчаніемъ той присущей Миллю живой общественной «жилки», которую мы тщетно стали бы искать у новѣйшихъ представителей контовой школы. Милль въ своихъ «мемуарахъ» не пропускаетъ случая показать, между прочимъ, что различіе между двумя философскими школами: школою апріорною или интуитивною и школою опытною или ассоціаціонною вовсе не представляетъ простаго вопроса отвлеченнаго умозрѣнія, а полно практическихъ послѣдствій и лежитъ въ основѣ всѣхъ столкновеній мнѣній, какія только имѣютъ мѣсто въ эпоху прогресса. «Практическій реформаторъ, — разсуждаетъ Милль, — не перестаетъ требовать такихъ измѣненій, которыя опирались бы на могущественныя и сильно распространенныя чувства; онъ никогда не отступится отъ требованія, чтобы установленный порядокъ, представляясь необходимымъ и неприкосновеннымъ, былъ бы такимъ на самомъ дѣлѣ, и ему часто приходится вводить въ свою аргументацію поясненія какъ происхожденія этихъ могущественныхъ чувствъ, такъ и хода образованія воззрѣній, приведшихъ къ убѣжденію въ необходимости и неприкосновенности даннаго порядка вещей. Изъ этого видно, что между такимъ реформаторомъ и философіею, которая не желаетъ объяснить чувствованій и нравственныхъ явленій вообще — обстоятельствами и ассоціаціею идей, а предпочитаетъ разсматривать ихъ какъ первичные элементы человѣческой природы, неизбѣжна естественная вражда. Такой реформаторъ становится лицомъ къ лицу съ философіей, которая считаетъ долгомъ выдавать свои любимыя доктрины за откровеніе наитія (интуиціи) и усматриваетъ въ этомъ наитіи голосъ природы или высшей силы, высказывающейся! съ авторитетомъ, имѣющимъ для нашего разума рѣшающее значеніе. Что до меня касается, то я давно чувствовалъ, что господствующая тенденція, въ силу которой мы считаемъ различія въ характерѣ людей врожденными и вообще неизгладимыми, и не останавливаемся подъ неодолимыми доказательствами, раскрывающими, что большая часть этихъ различій, какъ у индивидовъ, такъ и у расъ или половъ, не только могла бы быть произведена естественнымъ порядкомъ, силою обстоятельствъ, но и на самомъ дѣлѣ производится такимъ образомъ, я почувствовалъ, — говорю я, — что въ упомянутой тенденціи слѣдуетъ видѣть главнѣйшее препятствіе, не дозволяющее относиться вполнѣ раціонально къ великимъ общественнымъ вопросамъ, что въ ней заключается главный камень преткновенія прогресса человѣчества. Эта тенденція беретъ свое начало въ нѣдрахъ интуитивной метафизики, той самой метафизики, которою характеризуется реакція XIX вѣка противъ XVIII. Эта тенденція представляется до такой степени подходящею для человѣческой лѣни и консервативныхъ интересовъ вообще, что если не подкопать ее подъ самый корень, можно навѣрное разсчитывать на распространеніе ея вліянія гораздо далѣе, чѣмъ то допускается умѣренными системами интуитивной метафизики. Но эта-то именно философія, да, притомъ, и не всегда посредствомъ умѣренныхъ своихъ школъ, руководитъ европейскою мыслью въ настоящемъ вѣкѣ. Отецъ мой, профессоръ Бэнъ и я пытались возобновить лучшую философскую систему. Но я вскорѣ понялъ, что недостаточно было сопоставить обѣ противуположныя философіи, а надо было начать тѣснить вплотную враждебную прогрессу интуитивную метафизику, тѣмъ болѣе, что моментъ для такой рѣшительной борьбы уже насталъ»^[21]. Таковы были обстоятельства и вызванныя ими соображенія, подъ вліяніемъ которыхъ возникло знаменитое Изслѣдованіе философіи Гамильтона. Эта философія считалась въ Англіи того времени твердыней интуитивной метафизики, а самъ Гамильтонъ извѣстенъ былъ какъ человѣкъ талантливый и не лишенный значительныхъ личныхъ достоинствъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что сокрушительная критика Милля и идущее съ нею рука объ руку уясненіе научно-философскихъ воззрѣній спасло не малое число талантливыхъ людей отъ слѣдованія по ложному пути Гамильтона и сильно понизило нравственный уровень поборниковъ отжившихъ преданій.

III.

Да, то была дѣйствительно жизненная, здоровая и просвѣтительная философія, которую возобновили въ Англіи Джемсъ Милль, Джонъ Стюартъ Милль и Александръ Бэнъ. Отмѣтимъ здѣсь хоть ту только плодотворную роль ея, которая выразилась въ поддержаніи и осуществленіи завѣтной мысли Локка, предостерегавшаго отъ возвращенія къ дѣтскимъ играмъ въ куклы, къ которымъ онъ приравнивалъ всякія выспренныя паренія въ область трансцендентнаго. «Да и зачѣмъ, — говорилъ онъ, — бросать куклы для игры съ пустыми безсодержательными идеями, истинными куклами нашего воображенія и фантазіи, которыя, какъ бы мы ихъ ни наряжали, все же таки и послѣ сорокалѣтней возни съ ними останутся безполезными и безжизненными игрушками». Объ одной изъ этихъ куколъ — объ идеѣ субстанціи — онъ самъ говорилъ, что она сводится къ аггрегату свойствъ, сгруппированныхъ вокругъ неизвѣстнаго и воображаемаго устоя, который смутно предполагается нами лишь для того, чтобы выразить постоянную связь, свойствъ и присущую имъ силу возбуждать наши аффекты, частью одновременно, частью поочередно. Послѣ Локка и Юмъ утверждалъ, что идея субстанціи сводится къ совокупности частныхъ качествъ, или, точнѣе, къ. совокупности простыхъ представленій, соединяемыхъ воображеніемъ и получающихъ отдѣльное названіе, дозволяющее намъ припоминать эту совокупность для себя или для другихъ. Различіе между этими представленіями заключается, однако же, въ томъ, — продолжаетъ Юмъ, — что частныя качества, образующія субстанцію, обыкновенно относятся къ неизвѣстному что (unknown something), которому онѣ предполагаются присущими; при допускѣ же фиктивности такого предположенія, онѣ считаются тѣсно и неразрывно связанными отношеніями смежности и причинности. Послѣдствіемъ, такого взгляда является причисленіе всякаго вновь открытаго и связаннаго съ другими качества къ общей совокупности этихъ качествъ, хотя бы оно и не было включено въ первоначальное представленіе субстанціи. Такимъ, образомъ, представленіе золота можетъ первоначально состоять изъ желтаго цвѣта, тяжести, тягучести, плавкости; но какъ только мы откроемъ его растворимость, — мы и ее присоединяемъ къ другимъ качествамъ и предполагаемъ принадлежащею субстанціи въ такой мѣрѣ, какъ бы это новое качество привходило въ представленіе первоначальной ихъ совокупности. Главное изъ этихъ качествъ, разсматриваемое какъ основное всей совокупности представленій, открываетъ входъ всякому вновь установляемому качеству и включаетъ его въ эту совокупность одинаково съ другими, прежде къ ней принадлежавшими. На основаніи этого анализа. Юмъ считаетъ себя вправѣ отнести идею субстанціи къ числу фикцій древней философіи, — фикцій, разрушаемыхъ критикою^[22].

Примыкая къ этимъ двумъ мыслителямъ, Ст. Милль могъ утверждать, что философы, близко разсматривавшіе этотъ вопросъ, рѣшили, что идея субстанціи постулируется какъ устой для явленій, или какъ связь для ряда, или группы явленій, которыя безъ нея остаются не соединенными. «Отвлечемъ же мысль объ устоѣ, — говоритъ Милль, — и допустимъ, что явленія остаются и сохраняютъ связь въ тѣхъ же рядахъ и группахъ какою-нибудь другою силой или, пожалуй, не силой, а внутреннимъ закономъ, — и вотъ, хотя субстанціи и не стало, но всѣ послѣдствія, ради которыхъ предположено было существованіе субстанціи, останутся неизмѣнными. Индусы воображали, что земля должна быть поддерживаема слономъ; но земля вращается, не нуждаясь во внѣшней поддержкѣ, и самоуравновѣшивается на своемъ центрѣ. Декартъ думалъ, что для взаимодѣйствія земли и солнца необходима матеріальная, заполняющая пространство между ними, среда; но было найдено, что достаточно и одного не матеріальнаго закона тяготѣнія, и тогда среда и ея вихри исчезли, какъ излишніе»^[23].

Вмѣстѣ съ идеей субстанціи удерживается или падаетъ и идея «вещи въ себѣ». И этотъ призракъ сошелъ со сцены научной философіи, повинуясь заклинанію Милля. «Очевидно, что все, сказанное о непознаваемости „вещи въ себѣ“, не препятствуетъ намъ приписывать этой вещи извѣстные атгрибуты или свойства, лишь бы только мы признавали свойства эти относительными, — говоритъ Милль, разсуждая объ относительности познанія. — Если вещь производитъ впечатлѣнія, которыя наши зрѣніе, слухъ или осязаніе могутъ воспринять, то изъ этого слѣдуетъ, — выражая то же утвержденіе другими словами, — что вещь можетъ производить эти впечатлѣнія. Эти различныя возможности и слѣдуетъ считать свойствами данной вещи, и неопредѣленное множество ихъ надо признать открытымъ нашему Познанію. Но это познаніе — чисто-феноменальное. Объектъ извѣстенъ намъ лишь въ одномъ спеціальномъ отношеніи, а именно въ томъ, что онъ производитъ извѣстныя впечатлѣнія на наши чувствами все познанное нами сводится къ этимъ впечатлѣніямъ. Только это отрицательное значеніе и имѣетъ утвержденіе о непознаваемости „вещи въ себѣ“, о непознаваемости и внутренней природы или сущности. Внутренняя природа или сущность какой-нибудь вещи можетъ быть разсматриваема какъ нѣчто неизвѣстное, какъ нѣчто такое, познаніе чего дало бы намъ объясненіе всѣхъ явленій, представляемыхъ данною вещью. Но это неизвѣстное нѣчто есть предположеніе, лишенное очевидности. У насъ нѣтъ основанія для предположенія, что существуетъ нѣчто такое, что, будучи познано, могло бы дать уму нашему указанное удовлетвореніе, могло бы свести въ одно предложеніе всѣ доступныя познанію опредѣленія даннаго подлежащаго. Болѣе того, если бы такое центральное свойство существовало, оно не соотвѣтствовало бы идеѣ „внутренней природы“, такъ какъ, если оно можетъ быть познано какимъ бы то ни было умомъ, то оно должно, подобно другимъ свойствомъ вещи, быть относительнымъ познающему его уму, т.-е. оно должно заключаться лишь въ извѣстномъ состояніи сознанія, вызываемомъ въ томъ умѣ. Иной идеи о познаніи мы не имѣемъ; иного смысла у глагола „познавать“ не существуетъ»^[24].

Само собою разумѣется, что фантомъ «абсолюта», и до сихъ поръ ослѣпляющій нашихъ метафизиковъ, не могъ сохранить свое прежнее, темное значеніе среди крушеній, изображенныхъ на предшествовавшихъ страницахъ. Вырабатывая для него опредѣленный смыслъ и съ этою цѣлью анализируя его совмѣстно съ понятіемъ безконечнаго, Милль начинаетъ съ того, что ставитъ на видъ отсутствіе необходимости въ объясненіи «безконечнаго». «Всякій понимаетъ, — говорить Милль, — что подъ безконечнымъ мы разумѣемъ величину, не имѣющую границъ. Когда мы говоримъ о безконечномъ времени или безконечномъ пространствѣ, мы предполагаемъ время, которое никогда не прекратится, предполагаемъ объемъ, который нигдѣ не имѣетъ предѣла. Терминъ „абсолютъ“, благодаря разносмыслію своему, гораздо темнѣе; но, при сопоставленіи своемъ съ терминомъ „безконечный“, абсолютъ (согласно этимологіи этого слова) означаетъ то, что закончено, завершено. Существуютъ нѣкоторыя вещи, наивысшая идеальная цѣнность которыхъ заключается въ количественной ихъ ограниченности, — ограниченности, предѣлъ которой никогда не достигается въ дѣйствительности. Въ этомъ смыслѣ отношеніе между абсолютнымъ и безконечнымъ въ достаточной мѣрѣ тѣсно (какъ сказалъ бы Бэнтамъ), а именно оно является отношеніемъ противуположенія. Напримѣръ, когда мы констатируемъ абсолютный минимумъ вещества, мы отрицаемъ его безконечную дѣлимость. Точно также мы можемъ утверждать абсолютную, а не безконечную чистоту воды. Чистота воды не такой фактъ, чтобы, предположивъ достиженіе какой бы то ни было его степени, мы должны бы были необходимо допустить еще большую его степень недостигнутою. Фактъ этотъ имѣетъ свой абсолютный предѣлъ: предполагаетъ законченность и полноту — если не въ дѣйствительности, то въ мысли. Постороннія вещества, могущія быть въ какомъ-нибудь сосудѣ воды, могутъ быть только въ конечномъ объемѣ, и по удаленіи ихъ невозможно мыслить даже, чтобы чистота воды могла возростать. По, кромѣ значенія ограниченности, предѣльности, представляющихъ крайне интересную соотносительность съ идеей безконечнаго, терминъ „абсолютный“ имѣетъ еще и другія значенія, хотя нерѣдко и смѣшиваемыя съ понятіями только что разсмотрѣнными, но въ дѣйствительности не имѣющія ничего съ ними общаго. „Абсолютный“ часто значитъ — противуположный „относительному“; но и въ этомъ противупоставленіи терминъ этотъ имѣетъ не одно, а нѣсколько значеній. Въ самомъ дѣлѣ, терминъ „относительный“ не имѣетъ совершенно опредѣленнаго значенія, а, между тѣмъ, вездѣ, когда имъ пользуются, слово „абсолютный“ сопутствуетъ ему въ качествѣ его отрицанія. Имѣя различныя значенія, „абсолютный“ значить еще то же, что независимый отъ чего бы то ни было; — то, что существуетъ и есть, что есть, по своей собственной природѣ, а не въ силу причины, заключающейся въ другой вещи. Въ этомъ четвертомъ смыслѣ, такъ же какъ и въ третьемъ, „абсолютный“ представляетъ отрицаніе отношенія, — не отношенія вообще, а извѣстнаго опредѣленнаго отношенія, выражаемаго терминомъ „слѣдствіе“ (effect). Такое значеніе дѣлаетъ этотъ терминъ синонимомъ „безпричиннаго“ и поэтому естественнымъ образомъ принимается вмѣсто первой причины»^[25].

Если мы не упустимъ изъ вида, что могутъ еще существовать переходныя степени отъ одного значенія этого термина къ другому и что поэтому во всѣхъ языкахъ терминъ этотъ въ обычномъ говорѣ отличается неопредѣленностью и шаткостью, то мы согласимся, конечно, съ замѣчаніемъ Файингера о важности для метафизиковъ, — если они стараются освободиться отъ узъ обыденной рѣчи, — обращать серьезное вниманіе на это обстоятельство и стараться какъ можно рѣже пользоваться такимъ неудобнымъ терминомъ, слѣдя во всякомъ отдѣльномъ случаѣ за его дѣйствительнымъ значеніемъ и никогда не оставляя его безъ достодолжнаго объясненія^[26]. Къ несчастью для метафизиковъ, особенно нашихъ, не разсчитывающихъ ни на критику, ни на возраженія и привыкшихъ уже прохлаждаться въ вертоградахъ философіи безъ всякихъ заботъ и предосторожностей, разсмотрѣнный выше терминъ, какъ и всякій другой, ставится обыкновенно гдѣ придется и какъ придется, лишь бы выходило потемнѣе и, слѣдовательно, повнушительнѣе.

Приведенные анализы дадутъ возможность читателю дать правильную оцѣнку драгоцѣнному совѣту Бэна разлагать абстракціи высшаго порядка на соотвѣтствующія частныя положенія. Въ подкрѣпленіе своей мысли Бэнъ указываетъ на замѣчаніе Сэмьюеля Бэли, преподавшаго изучающимъ философію очень полезное правило сводить во всѣхъ важныхъ случаяхъ отвлеченныя формы на конкретныя. «Поступая такимъ образомъ, — говоритъ Бэли, — изслѣдователи философскихъ вопросовъ пріобрѣтутъ могущественное орудіе для преодолѣнія темныхъ и запутанныхъ метафизическихъ умозрѣній. Орудіе это дастъ имъ возможность, ясно разглядѣть истинное значеніе той массы пустословія, которое сходитъ за философію».

Нѣкоторыя отвлеченныя понятія, — замѣчаетъ при этомъ Бэнъ, — по сложности своей дѣйствительно представляютъ не малыя трудности. Таково, напримѣръ, понятіе «жизни».

Приводя этотъ примѣръ, англійскій мыслитель былъ, конечно, очень далекъ отъ предположенія, что констатируемая имъ трудность можетъ представиться которому-нибудь изъ нашихъ метафизиковъ трудностью совершенно неодолимою и непостижимою. А, между тѣмъ, раскройте новое произведеніе нашего глубокомысленнѣйшаго и хитроумнѣйшаго философа г. Страхова и послушайте, что онъ такое прорицаетъ о понятіи жизни.

«Представьте себѣ, — говоритъ онъ, — что какой-нибудь человѣкъ, положимъ Сократъ, выпилъ ядъ и умеръ. Какое событіе!»… «Посмотрите же, какой странный получится контрастъ, если мы подведемъ это событіе подъ физическій законъ сохраненія вещества. Этотъ законъ тутъ вполнѣ примѣняется; онъ гласитъ, что вѣсъ мертваго тѣла Сократа былъ въ точности равенъ вѣсу тѣла Сократа до принятія яда, сложенному съ вѣсомъ выпитой имъ цикуты. Это свѣдѣніе совершенно несомнѣнное, очевидно, не уловляетъ ни единой существенной черты факта. Есть, однако, натуралисты, которые съ какимъ-то наивнымъ торжествомъ говорятъ о томъ, что въ подобныхъ случаяхъ ни одинъ атомъ вещества не теряется, что люди умираютъ, но вещество безсмертно. Увы, это значить только, что мы ничего не понимаемъ въ тайнахъ жизни и смерти, что мы умѣемъ твердо стоять лишь на такой точкѣ зрѣнія, съ которой между человѣкомъ и камнемъ нѣтъ различія, и смерть Сократа не представляетъ ни малѣйшаго измѣненія въ мірѣ»^[27].

Если бы г. Страховъ не услаждался имъ же самимъ напускаемымъ туманомъ, то онъ, можетъ быть, и былъ бы въ состояніи сообразить, что отвлеченное понятіе, выражаемое терминомъ «жизнь», многосмысленно, что оно заразъ означаетъ и жизнь физическую, и физіологическую, и психическую, и этическую, и въ обыденномъ говорѣ нерѣдко замѣняется терминомъ «существованіе». Уже ли, зная это, можно допустить, что натуралистъ, разсуждающій объ историческомъ значеніи Сократа, изберетъ непремѣнно физическое или физіологическое значеніе термина «жизнь» и съ ослинымъ упорствомъ не захочетъ принимать во вниманіе другихъ его значеній? Вѣдь, это вздоръ, который едва ли можетъ допустить и самъ г. Страховъ. Зачѣмъ же онъ праздно вмѣняетъ его натуралистамъ? Замѣтьте: не тому или этому именно, — въ семьѣ не будь урода, — а натуралистамъ вообще. Мыслящіе натуралисты лучше г. Страхова, конечно, могутъ распознаться среди различныхъ значеній термина жизнь и, не противупоставляя ихъ безплодно одно другому, всегда найдутъ возможность опредѣлять соотношеніе каждаго изъ нихъ къ соотвѣтственному процессу отвлеченія, разчленяющему въ мысли тотъ сложный и цѣльный фактъ, который обозначается отвлеченнымъ терминомъ «жизнь». Но кто же, кромѣ г. Страхова, не понимаетъ указываемыхъ тутъ сопоставленій и ихъ общей связи?

Трудность анализа понятія «жизнь» дѣйствительно является только тогда, когда его смѣшиваютъ съ болѣе общимъ понятіемъ — «существованіе». Это послѣднее, по словамъ Бэна, дѣйствительно требуетъ всѣхъ рессурсовъ, какими располагаетъ логика. Для пополненія приведенныхъ выше анализовъ Локка, Юма и Милля, мы остановимся надъ анализомъ термина «существованіе» Бэна, какъ ради интереса, представляемаго самимъ анализомъ, такъ и ради еще болѣе интереснаго его приложенія къ знаменитой формулѣ Декарта.

Бэнъ, прилагая къ этому термину указанный имъ выше методъ разложенія на частныя понятія, задается, прежде всего, вопросомъ: о какихъ вещахъ принято говорить, что онѣ существуютъ? «Не трудно найти такія вещи, — говоритъ онъ. — Звѣзды, моря, горы, минералы, растенія, люди, государства, города, торговля, — все это существуетъ. И такъ, не по недостатку частностей затрудняемся мы опредѣленіемъ значенія термина „существованіе“, а по причинѣ, прямо противуположной, — по причинѣ слишкомъ большаго ихъ количества. Въ самомъ дѣлѣ, слово „существуетъ“ означаетъ все, не исключаетъ ничего. Всѣ другія понятія предполагаютъ такую часть міра, которая обладаетъ указываемымъ этимъ понятіемъ свойствомъ, я такую, которая лишена его; понятіе „жизни“, напримѣръ, предполагаетъ указанное различеніе, тогда какъ „существованіе“ относится ко всему космосу, протяженному и не протяженному, матеріи и духу (mind). Не рискуемъ ли мы, мысля о всемъ, мыслить ни о чемъ?»

"Я утверждалъ (Deductive Logic, р. 59), — говоритъ далѣе Бэнъ, — что понятіе «существованія» есть понятіе не-реальное (an unreal notion), по той причинѣ, что оно лишено реальнаго отрицательнаго утвержденія. Согласно закону всеобщей относительности, двѣ вещи, по крайней мѣрѣ, должны быть взаимно-противупоставлены, какъ summa положимъ, субъектъ и объектъ, духъ и не-духъ. Мы можемъ подвести эту двойственность въ общему итогу и назвать этотъ итогъ «существованіемъ»; но мы не можемъ вложить въ него новое значеніе. Два родовыя понятія все же таки, попрежнему, сохранятъ свой обоюдный контрастъ. Абсолютное единство есть слово, лишенное всякаго значенія.

"Полемизируя затѣмъ съ Миллемъ по поводу включенія понятія «существованія» въ число категорій, я высказалъ ему, что никакая наука и никакая часть логическаго метода не обосновывается на изученіи этого понятія. Въ самомъ дѣлѣ, всѣ предложенія такого рода всегда болѣе или менѣе сокращены или эллиптичны; получая полное выраженіе, они подводятся или подъ понятіе существованія, или подъ понятіе послѣдовательности. Когда мы говоримъ, что существуетъ уговоръ для такой-то спеціальной цѣли, то мы преролагаемъ, что въ настоящее время извѣстная группа людей соединилась для достиженія означенной цѣли; а это свортся къ сложному положенію, разлагаемому на положенія сосуществованія и послѣдовательности (причинности). Утвержденіе, что порода птицъ додо болѣе не существуетъ, значитъ, что это животное, прежде извѣстное въ нѣкоторыхъ краяхъ, исчезло или вывелось, что его существованіе не связано болѣе съ извѣстною мѣстностью, — все это можетъ быть выражено безъ введенія въ предложеніе глагола «существовать», и выражено лучше, чѣмъ при его посредствѣ. Спрашиваютъ: «существуетъ» ли эфиръ? Но правильно было бы придать вопросу этому такую форму: распространяются ли свѣтъ и теплота чрезъ посредство эфирной среды, наполняющей пространство? Такое предложеніе имѣло бы причинный характеръ. Точно также должны бы построиться и другіе подобные вопросы, не всегда облекаемые, однако же, именно въ эту форму.

"Къ счастью, Милль отвѣчалъ на это замѣчаніе въ своемъ послѣднемъ изданіи Лотки (Logic, vol. I, р. 113) слѣдующимъ образомъ: "Я вполнѣ принимаю законъ относительности м-ра Бэна; но я не вижу необходимости утверждать, что для разумѣнія такого или иного факта необходимо противупоставленіе его другому положительному факту. Противуположеніе, необхормое сознанію, не должно быть, какъ я думаю, противуположеніемъ двухъ положительныхъ фактовъ; оно можетъ имѣть мѣсто и между положительнымъ фактомъ, съ одной стороны, и отрицательнымъ — съ другой. Гоббсъ былъ, безъ всякаго сомнѣнія, правъ, утверждая, что всякое отдѣльное ощущеніе, продолженное на неопредѣленное время, перестаетъ сознаваться, и достаточно простаго перерыва, чтобы сознаваемость его была возстановлена. Чтобы ощущать теплоту, нѣтъ необходимости въ переходѣ къ этому ощущенію отъ отсутствія всякаго ощущенія или отъ ощущенія другаго рода. Относительная противуположность бытія, разсматриваемаго какъ summum genus, есть небытіе или ничто; и намъ приходится время отъ времени разсматривать и обсуждать вещи при одномъ только противуположеніи ихъ небытію.

«Я допускаю, что рѣшеніе вопроса о существованіи зависитъ обыкновенно, если не всегда, отъ предварительнаго вопроса о причинности и сосуществованіи. Но „существованіе“, тѣмъ не менѣе, не одно и то же, что сосуществованіе и причинность, и можетъ быть утверждено и помимо ихъ. Значеніе отвлеченнаго имени „существованіе“ и конкретнаго имени „бытіе“, также какъ и значеніе всѣхъ другихъ именъ, заключается въ ощущеніяхъ или состояніяхъ сознанія: особенность же ихъ состоитъ въ томъ, что они возбуждаютъ и способны возбудить какое-нибудь ощущеніе или состояніе; какое именно — это все равно, но то или иное должно непремѣнно находиться въ наличности. Упустивъ изъ вида это обстоятельство, Гегель я принялъ бытіе за абстракцію, выработанную мышленіемъ посредствомъ устраненія всѣхъ частныхъ опредѣленій, и пришелъ этимъ путемъ къ страдающему внутреннимъ противорѣчіемъ положенію о тождествѣ бытія и мышленія, — положенію, взятому имъ за основу всей его философія. На самомъ дѣлѣ онъ принималъ понятіе чего-нибудь (of something) въ самомъ широкомъ значеніи этого слова».

«Я не могу согласиться съ мнѣніемъ Милля о достаточности противупоставленія данному понятію понятія небытія для приложимости закона относительности, — возражаетъ Бэнъ, — но въ настоящее время я придаю большее значеніе мнѣнію Милля о положительной сторонѣ смысла разсматріваемаго термина, и именно о соотношеніи къ нему возбудимости того или иного, но непремѣнно какого-нибудь ощущенія или состоянія сознанія. Выражая это мнѣніе Милля другими словами, можно сказать, что во всѣхъ случаяхъ, когда мы, имѣя въ виду что-либо, не можемъ рѣшить — субъектъ ли это, или объектъ, и должны разсматривать это нѣчто только какъ реальность, — во всѣхъ этихъ случаяхъ мы прибѣгаемъ къ сверхъотносительаему термину „существованіе“, „вещь“, „бытіе“. Я признаю, что могутъ встрѣчаться случаи, когда приходится прибѣгать къ этому слову, когда является необходимость установить понятіе, недостаточно опредѣленное; но это совсѣмъ не то, что установленіе свойствъ, общихъ субъекту и объекту, и выработка родоваго понятія, подъ которое можно бы было такимъ же образомъ подвести понятія того и другаго, какъ подъ понятіе объекта подводятся понятія матеріи и пространства. Я разсматриваю терминъ „существованіе“, употребляемый такимъ образомъ, какъ лишенный независимаго и оригинальнаго значенія; терминъ этотъ — только сокращенный синонимъ для сложнаго противупоставленія двухъ самыхъ высшихъ родовыхъ понятій, какія только представляетъ дѣйствительность — понятій субъекта и объекта. Я утверждаю, словомъ сказать, что терминъ „существованіе“ получаетъ смыслъ только при условіяхъ сведенія его на другія опредѣленія вещей; взятый же безотносительно, онъ является лишеннымъ всякаго реальнаго значенія».

Переходя затѣмъ къ формулѣ Декарта «Cogito, ergo sum», Бэнъ, на основаніи изложенныхъ выше соображеній, спрашиваетъ: каково будетъ полное выраженіе эллиптическаго сужденія — «sum»? Если «sum» — «существую» значитъ «живу», и «жизнь» берется въ противуположность «смерти», формула получаетъ извѣстный смыслъ, но не тотъ, который имѣлся въ виду при ея установленіи. Если мы воспользуемся Миллевымъ терминомъ «нѣчто», то изреченіе Декарта получитъ такую формулу: «я мыслю, слѣдовательно, я — нѣчто», а эта форма, въ силу приведенныхъ выше доводовъ, неизбѣжно перейдетъ въ слѣдующую: «я мыслю, слѣдовательно, я — или субъектъ, или объектъ». Заключеніе, получаемое этимъ путемъ, менѣе нежели неопредѣленно, такъ какъ всякій, кому извѣстенъ смыслъ термина «мыслю», знаетъ, что онъ относится къ свойству (духа, а поэтому оставленіе вопроса открытымъ, отсутствіе рѣшенія между духомъ и не-духомъ, не только не расширяетъ нашего познанія, но съуживаетъ его.

Положеніе «я мыслю» даетъ право утверждать, по крайней мѣрѣ, что «я — духъ», «я — не противуположность духа», «я — опредѣленное нѣчто». Такое заключеніе Бэнъ считаетъ предпочтительнѣе неопредѣленнаго утвержденія «я нѣчто»; но заключеніе это, — говоритъ онъ, — не реально: значеніе термина «мыслю» содержитъ значеніе термина «духъ», если только намъ извѣстно, что значитъ «мыслить», если мы употребляемъ это слово, сознавая его смыслъ. Реальное заключеніе могло бы сформулироваться такимъ образомъ: «я мыслю, — слѣдовательно, я чувствую и желаю», такъ какъ опытъ показываетъ, что ассоціація трехъ этихъ данностей признается подводимою подъ понятіе «духъ».

Бэнъ приводитъ и еще одно реальное заключеніе: «я мыслю, слѣдовательно, я — не безсмысленное вещество». Заключеніе это, — говоритъ онъ, — есть продуктъ опыта, свидѣтельствующаго о связи мысли и извѣстной организаціи. Анализъ предложенія «я мыслю» показываетъ, однако же, всю нелогичность этого построенія. Отдѣлимъ подлежащее отъ сказуемаго въ этомъ предложеніи и, точно опредѣливъ значеніе того и другаго, посмотримъ, прибавляетъ ли что-нибудь то же сказуемое къ содержанію понятія подлежащаго. Что такое «я»? Отвѣтъ можетъ бытъ только слѣдующій; я — все то, что подводится подъ понятіе «человѣкъ», — всѣ части и функціи тѣла и духа, изъ которыхъ слагается индивидуальный мужчина или индивидуальная женщина. И такъ, сказать: «я мыслю» значитъ погрѣшить многословіемъ, такъ какъ всякій, произносящій слово «я», знаетъ уже ранѣе, что онъ «мыслитъ»; говоря такъ, придется только повторить одну часть подлежащаго даннаго предложенія. Въ заключеніе Бэнъ находитъ, что формулу Декарта можно считать не болѣе, какъ словеснымъ предложеніемъ. Можетъ быть, оно, — замѣчаетъ Бэнъ, — и годится на что-нибудь, но только никакъ не для полученія заключенія. «Я того мнѣнія, — говоритъ онъ, — что пора положить конецъ напряженію, съ которымъ и до сихъ поръ стараются добыть солнечные лучи изъ этого огурца»^[28].

В. Лесевичъ. (Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.I, 1888

---

1. Полозъ (мн. полозіе), по объясненію проф. В. Минера, могло быть южно-русскимъ названіемъ какого-нибудь ползучаго гада. См. Взглядъ на Слово о полку Игоревѣ. Moсква, 1877 г., стр. 246.
2. Владиміръ Соловьевъ: «Кризисъ западной философіи противъ позитивистовъ». Москва, 1874 г., стр. 124.
3. П. Милославскій: «Типа современной философской мысли въ Германіи». Казань, 1878 г. — Его же: «Основанія философія какъ спеціальной науки». Казань, 1883 г.
4. Н. Страховъ: «Міръ какъ цѣлое». Спб., 1872 г., стр. V и VI.
5. Н. Страховъ: «О вѣчныхъ истинахъ. (Мой споръ о спиритизмѣ)». Спб., 1887 г.
6. Л. Лопатинъ: «Положительныя задачи философіи». Часть I. «Область умозрительныхъ вопросовъ». Москва, 1876 г., стр. 7.
7. А. А. Козловъ: «Философскіе этюды». Спб., 1876 г., стр. XVIII.
8. Ibid, стр. XIV.
9. Е. де-Роберти: «Прошедшее философіи». Москва, 1886 г.
10. Н. Гротъ: «О направленіи и задачахъ моей философіи». Москва, 1386 года, стр. 4.
11. Revue philosophique 1887, № 12, р. 668.
12. Karl Grün: «Die Philosophie in der Gegenwart». Leipzig, 1876. Einleitung.
13. Cesare Lombroso: «Pazzi ed anomali». Cittá di Caetello, 1886, p. 73.
14. Критическое Обозрѣніе 1880 г., № 5.
15. La philosophie positive. Revue 1867, № 1, p. 156.
16. См. рефератъ G. Compayré книги Каро: Problèmes de morale sociale въ Revue philosophique 1876. T. I, p. 509.
17. J. S. Milli «Mes mémoires». Trad. de l’angl. pur М. E. Cazelles. Paris, 1874. — «Auguete Comte et le positivieme». Trad. de l’angl. par G. Clémenceau. Paris, 1868. — «An examination of sir 'William Hamilton’s plylosophy». Fifth édition. London, 1878, passim.
18. Th. Ribot: «La psychologie anglaise contemporaine». Paris, 1875, p. 99—100.
19. Л. Лопатинъ, о. с., стр. 15 и 4.
20. Mill: «А. Comte et le positivisme», p. 67.
21. Mill: «Mes mémoires», р. 261—262.
22. D. Hume: «А Treatiae of humon nature». Edited by T. H. Green and T. H. Grose. London, 1882, V. I, pp. 824 and 605.
23. «An examination etc.», р. 252.
24. Ibid., р. 24.
25. Ibid., р. 60.
26. Vierteljahrsschrift f. гсіи. Philosophie. II Jahrgang.
27. Н. Страховъ: «О вѣчныхъ истинахъ», стр. 34.
28. А. Bain: «Existence» and Descartes' «Cogito» (Mind 1877, Apri), pp. 259—214).