Что такое научная философія? *).
правитьКогда двадцать лѣтъ тому назадъ вышло первое большое сочиненіе страсбургскаго профессора Эрнста Лааса Kants Analogien der Erfahrung и философская позиція этого мало еще извѣстнаго тогда ученаго опредѣлилась съ достаточною ясностью, Файингеръ привѣтствовалъ его какъ проницательнаго изслѣдователя философіи Канта, ясно намѣтившаго свою цѣль и идущаго къ ней твердо и неуклонно, бъ этой работѣ Лааса Файингеръ констатировалъ не одно только намѣреніе комментировать и опровергать Кантовы Аналогіи опыта, но и попытку подорвать изъ этого центральнаго пункта всю трансцендентальную философію и заложить на ея развалинахъ фундаментъ новаго зданія. «И если вѣрный глазъ инженера, — говоритъ Файингеръ, — сказывается уже въ удачномъ выборѣ мѣста, гдѣ слѣдуетъ заложить мину для взорванія какой-нибудь громадной каменной глыбы, то надо признать, что настоящій трудъ Лааса попалъ именно въ этотъ важный пунктъ»[1].
На томъ фундаментѣ, о которомъ говорилъ здѣсь Файингеръ, Лаасъ сталъ вскорѣ возводить то новое зданіе Позитивной, надъ которымъ онъ неустанно работалъ съ 1879 по 1884 годъ. Idealismus und Fosinvismus Лааса, появившійся въ трехъ томахъ въ теченіе означеннаго выше срока и оконченный незадолго до смерти автора, представляетъ несомнѣнно одно изъ самыхъ выдающихся сочиненій во всей философской литературѣ послѣдняго времени и заслуживаетъ, конечно, самаго серьезнаго вниманія всѣхъ интересующихся философіей. Лаасъ, въ полной независимости отъ Ог. Конта, заново обосновываетъ позитивизмъ. Они создаетъ такой новый типъ его, который представляетъ собой расширеніе и углубленіе русла научно-философской мысли, работающей со временъ Юма и все болѣе и болѣе отодвигающей на задній планъ заносчивыя и обманчивыя идеалистическія системы, не перестающія еще дѣлать попытки возстановленія своего стародавняго вліянія на умы, но встрѣчающія такія препятствія, для преодолѣнія которыхъ недостаточно одного историческаго обаянія.
Обозрѣніе главныхъ пунктовъ Позитивной философіи Лааса даетъ намъ случай познакомиться еще съ однимъ рѣшеніемъ занимающаго насъ вопроса и, такимъ образомъ, еще болѣе расширить наблюденія наши въ области современной философской литературы Ѣ насколько возможно приблизиться къ тому общему рѣшенію нашей задачи, которое возможно установить въ настоящее время.
Вопросъ объ опредѣленномъ и ясномъ отграниченіи научной или позитивной философіи отъ ненаучнаго или идеалистическаго міросозерцанія возникаетъ у Лааса на первыхъ же страницахъ его труда. Указавъ на пестроту, представляемую картиной развитія философіи, Лаасъ замѣчаетъ, что пестрота эта усиливается еще разнообразіемъ тѣхъ точекъ зрѣнія, которыя являются руководящими при группировкѣ различныхъ философскихъ направленій: такъ, наприм., тотъ строй воззрѣній, который Лаасъ нодводитъ подъ наименованіе идеализма, съ точки зрѣнія логики является какъ реализмъ, съ точки зрѣнія теоріи познанія — какъ апріоризмъ или лизмъ, а съ точки зрѣнія онтологіи — какъ спиритуализмъ. Нелегко распознаться среди путаницы, вносимой этою номенклатурой съ ея далеко не для всѣхъ извѣстнымъ и понятнымъ происхожденіемъ. Можно замѣтить, однако же, что и во всѣхъ этихъ обыденныхъ классификаціяхъ указывается постоянно на два главныхъ типа, подъ которые подводятся всѣ философскія направленія. Такъ какъ начало всей этой пестроты наименованій восходитъ къ Платону, такъ какъ Платонъ является, притомъ же, и самымъ яркимъ выразителемъ идеалистическаго типа и имѣетъ противъ себя всѣ оттѣнки типа ему противуположнаго, то Лаасъ его и избираетъ представителемъ этого типа, и вокругъ него, какъ перваго его провозвѣстника, группируетъ всѣхъ послѣдующихъ его выразителей. Изучая вслѣдъ затѣмъ характеристическія черты этого философскаго типа, Лаасъ находитъ и въ группѣ его противниковъ столько общихъ чертъ, что* считаетъ возможнымъ и ихъ всѣхъ свести къ одному антиплатоновскому или позитивному типу, къ которому и самъ примыкаетъ.
Пестрая картина, представляемая историческимъ ходомъ развитія философской мысли, чрезвычайно упрощается такою группировкой и является, какъ полагаетъ Лаасъ, надежда, что богатыя историческія изысканія дадутъ, наконецъ, плодъ, и получится руководящее основаніе для всякаго жаждущаго свѣта въ этой области знанія. Отдавая справедливость личнымъ достоинствамъ и генію Платона, Лаасъ имѣетъ въ виду показать, что «выспренность, геніальность и благородство души никакъ не могутъ считаться вѣрными признаками истины, что, напротивъ того, они чаще ослѣпляли людей, а не освѣщали имъ путь, чаще лишали ихъ трезваго взгляда, чѣмъ укрѣпляли умственно». Что же касается собственно принциповъ и платоновскаго метода, то сомнительная сторона ихъ обнаруживала себя уже не разъ; ученіе Платона тѣмъ опаснѣе, чѣмъ привлекательнѣе его изложеніе, чѣмъ обаятельнѣе является оно для ума, чѣмъ сильнѣе подкрѣпляетъ естественную его склонность въ духовному опьяненію.
Чары громкихъ словъ — вотъ бѣдствіе, противъ котораго направлены предостереженія Лааса. Трезвый мыслитель этотъ настаиваетъ на возможности высоко чтить идеалъ человѣчества, не подпадая, однако же, подъ гнетъ той философіи, на которой, какъ воображалъ Платонъ, только будто бы и возможно обосновать ихъ. Въ разрѣзъ такому воззрѣнію, Лаасъ утверждаетъ, что для выполненія своего назначенія методъ Платона совсѣмъ недостаточенъ. Въ общемъ характеръ Платона, по мнѣнію Лааса, есть характеръ романтическій, т.-е. узкій, неплодотворный и нездоровый. Платона, вслѣдъ за Льюисомъ, можно, пожалуй, какъ думаетъ Лаасъ, назвать софистомъ; но, назвавъ его мистикомъ или романтикомъ, не придется уже принимать его подъ защиту по поводу обвиненія въ софистикѣ: всякая мистика, всякая романтика полны какъ наивныхъ, такъ и искусственныхъ, т.-е. измышленныхъ, софизмовъ. Источникъ всѣхъ ихъ — сердце. Не забудемъ, что въ натурѣ Платона существовала не одна только діалектическая, но и поэтическая, и художественная жилка. Платонъ, какъ утверждаетъ Лаасъ, пользовался своею діалектическою способностью вовсе^не безпристрастно, вовсе не ради ея самой, но подъ вліяніемъ импульса совершенно опредѣленныхъ идей, — идей чисто-романтическихъ, характеризируемыхъ объективною безпочвенностью, съ одной стороны, и субъективною, изъ сердца проистекающею необходимостью съ другой.
Стоитъ только, — замѣчаетъ Лаасъ, — осмотрѣться кругомъ, чтобы убѣдиться въ громадномъ вліяніи на умы этой романтической философіи. Оно было и остается и широкимъ, и глубокимъ. Нѣкоторые изъ ея догматовъ проницаютъ наше мышленіе и нашъ языкъ; они образуютъ какъ бы подпочву обыденнаго міровоззрѣнія, а также и нѣкоторыхъ важнѣйшихъ учрежденій. Сравнивая въ этомъ отношеніи платоновскій типъ съ типомъ ему противуположнымъ, мы можемъ замѣтить, до какой степени громадно различіе между ними по отношенію интензивности и охвата ихъ вліянія. Въ наше время даже еще замѣтно, что платоновскій типъ пережилъ нѣкогда періодъ полной побѣды. И, однако же, у платонизма есть хоть одна сторона, по отношенію къ которой онъ долженъ быть поставленъ ниже своего соперника: платонизму не выпало на долю установить и развить свои основоположные тезисы послѣдовательно, органически, научно, такъ чтобы въ наше время типъ этотъ могъ бы представиться въ болѣе роскошномъ и богатомъ ростѣ, чѣмъ первоначально. Участь его была совершенно иная: послѣ того, какъ нѣкоторыя стороны его, выродясь въ аскетическія и экстатическія проявленія, возымѣли частью тлетворное, частью безобразное вліяніе на умы, другія были до такой степени очищены и съужены критикой, что въ настоящее время все, могущее въ платоновскомъ типѣ получить научное значеніе, производитъ своею туманностью и расплывчатостью весьма скудное впечатлѣніе сравнительно съ картиной, представленной типомъ противуположнымъ. Большая часть платониковъ держатся лишь той или другой изъ сторонъ общей совокупности платоновскаго ученія, и рѣдко встрѣчается такой, который могъ бы возстановить всего Платона или двинуть доктрину его къ новому фазису развитія. Поэтому-то платонизирующая философія издавна обнаружила склонность удаляться отъ научныхъ преній въ полумракъ мистическихъ вѣрованій, которыя, переходя въ легенды и миѳы, какъ у самого Платона, весьма затрудняютъ отвѣтъ на вопросъ о томъ, гдѣ оканчиваются образы и игра фантазіи и гдѣ начинаются серьезная мысль и истина. Если же обратимся только къ тѣмъ представителямъ платонизма, которые по праву могутъ считаться философами, то хотя и встрѣтимъ въ нихъ основныя черты платоновскаго характера, но сейчасъ же замѣтимъ, что черты эти являются въ связи съ разнообразными измѣненіями и вѣяніями, съ приспособленіями ко времени, обстоятельствамъ, индивидуальностямъ, съ многоразличными уступками противуположной точкѣ зрѣнія, такъ что эта внѣшняя сторона дѣла производитъ впечатлѣніе и возбуждаетъ предположеніе, будто постоянный импульсъ и тенденція, шедшіе отъ Платона, хотя и обладали большою духовною силой, отстаивали, однако же, свои положенія противъ критики, и фактически, и логически, не безъ затрудненія. Вникая въ мотивы, руководившіе ученіемъ при противупоставленіи его воззрѣніямъ противуположнымъ, мы въ состояніи разглядѣть, скрываетъ ли оно въ себѣ здоровое научное зерно, или же силы его коренятся не въ объективныхъ фактахъ и оправдываемыхъ критикою задачахъ, а въ субъективныхъ и даже фантастическихъ хотѣніяхъ.
Такъ какъ такая геніальная и поэтическая личность, какъ Платонъ, по вліянію своему на весь длинный рядъ философовъ-идеалистовъ, имѣетъ громадное значеніе, то слѣдуетъ признать очень важнымъ раскрытіе тѣхъ причинъ, которыя побуждали Платона противоборствовать воззрѣніямъ, представителемъ которыхъ является по Платону же Протагоръ, и заботиться о созданіи ученія, могущаго совмѣстить самостоятельность и необоримость. Платону казалось, что однимъ изъ главныхъ затрудненій, оказавшихся для Протагора непреодолимыми, заключалось въ обманчивости чувствъ, какъ орудій воспріятія. Онъ считалъ послѣдствія этой обманчивости пагубными для достоинства науки и настаивалъ на необходимости подчинить ихъ какому-нибудь высшему неизмѣнчивому принципу; затѣмъ, онъ, разумѣется, отвергалъ годность воспріятія, какъ достовѣрнаго основанія для познанія, и проводилъ ту мысль, что объективно-существующія и соотвѣтствующія понятіямъ реальности никогда не могутъ подпасть воспріятію, хотя и играютъ въ процессѣ познаванія первенствующую роль; и далѣе, онъ утверждалъ, что такъ какъ наука имѣетъ своимъ предметомъ истину, истина же высказывается не въ страдательныхъ состояніяхъ воспріятія, а въ сужденіяхъ — продуктахъ категоріи чисто-духовнаго характера, то сенсуалистическая теорія Протагора, какъ явно несостоятельная, должна быть отвергнута. Наконецъ, воспріятіе, по его убѣжденію, не могло представить достаточно прочной, объективной гарантіи истины, а потому онъ и искалъ для нея устойчивое объективное обоснованіе. Такое обоснованіе могла дать, со его воззрѣнію, идея блага, сама въ себѣ покоющаяся, не нуждающаяся въ дальнѣйшемъ обоснованіи, абсолютная. Утверждая на ней не только познаніе, но и бытіе, Платонъ думалъ положить такимъ образомъ предѣлъ всему произвольному, измѣнчивому и противорѣчивому, разсчитывая при этомъ на возможность окончательнаго и прочнаго установленія науки.
Чтобы имѣть возможность представить себѣ со всею ясностью воздѣйствіе Платоновой философіи какъ на его сторонниковъ, такъ и на противниковъ, Лаасъ считаетъ необходимымъ войти въ ближайшее разсмотрѣніе различныхъ сторонъ или мотивовъ этой философіи. Особенность воздѣйствія Платоновой философіи на ея послѣдователей заключалась въ томъ, что не одинъ изъ нихъ не воспроизвелъ всѣхъ ея сторонъ во всей ихъ полнотѣ; по этой причинѣ является необходимость въ различеніи мотивовъ и ихъ сопоставленіи. Само собою разумѣется, что намъ возможно привести здѣсь только резюме того обширнаго и тщательно-обработаннаго анализа, который читатель можетъ найти въ первомъ томѣ Лаасова Идеализма и позитивизма.
Главныхъ мотивовъ (или сознательно-ясно, или въ формѣ смутныхъ побужденій), вліявшихъ на установленіе основныхъ положеній платонизма, Лаасъ считаетъ всего пять. Первымъ изъ нихъ Лаасъ выставляетъ чрезмѣрное переоцѣненіе математическихъ образцовъ и несообразное дѣйствительности подражаніе имъ, какъ строго сцѣпленному (силлогистическому) веденію доказательствъ. Все, приложимое къ наглядно представляемымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, постояннымъ и всегда однообразно обозначаемымъ понятіямъ математики, представляется приложимымъ и ко всякаго рода понятіямъ вообще. Почему, казалось бы, не допуСтать, что бытіе, взятое во всей его совокупности, не скрываетъ цѣлую систему вѣчныхъ онтологическихъ истинъ, подобно тому, какъ пространство — систему истинъ математическихъ? Какое имѣемъ мы основаніе отвергать возможность разложенія всякаго рода понятій дедуктивнымъ путемъ на систематически разчлененные предикаты, содержащіеся въ этихъ понятіяхъ и изъ нихъ выводимые, подобно тому, какъ то имѣетъ мѣсто по отношенію понятій треугольника или круга? Таковы предположенія и цѣли, къ которымъ влеклись умы не въ силу одной только индивидуальной склонности или личнаго предположенія философовъ. Инстинктивныя стремленія ихъ несомнѣнно подкрѣплялись вліяніемъ состоянія наукъ во времена Платона. Ни одна наука той эпохи не могла посягать на сравненіе съ математикой по отношенію научной законченности. Притомъ же, не только тогда, но и теперь еще не рѣдко видятъ въ математикѣ образецъ всякой, дедуктивной науки. Подъ этимъ обаяніемъ математики и сложилось мнѣніе, что истинною наукой можно считать только такую, которая можетъ усвоить себѣ пріемы математики. Изъ предпосылки, заключающейся въ такомъ мнѣніи, вытекало само собою:
1) что дедукція и систематизація были неотмѣнимо-обязательны; 2) что во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда для нихъ не оказывалось почвы, не могла быть констатирована и истинная наука; 3) что онтологическія понятія подлежатъ такой же строгой систематизаціи, какъ и математическія, и, наконецъ, ко всему этому примыкало то наивное и роковое мнѣніе: 4) что такія «понятія» могутъ просто-на-просто быть заимствуемы изъ обыденной рѣчи, причемъ допускалась мысль о безполезности изслѣдованія генезиса, многосмыслія и растяжимости заимствованныхъ обозначеній. Послѣдующее время дало подтвержденія въ широкомъ распространеніи того умонастроенія, которое обусловливало возникновеніе и развитіе этого мнѣнія. Въ заключеніе своей характеристики этой стороны платоновскаго типа Лаасъ находитъ, что, принимая во вниманіе ея позднѣйшую исторію, ее слѣдуетъ назвать математизирующею или схоластическою.
Въ математическому мотиву тѣсно примыкаетъ уже у Платона и еще тѣснѣе у нѣкоторыхъ его послѣдователей и тотъ, на который Лаасъ считаетъ нужнымъ обратить особенное вниманіе и который въ его изложеніи является какъ второй мотивъ платонизма, а именно: стремленіе къ сведенію всякаго научнаго познанія и всякаго нравственнаго дѣянія къ такимъ абсолютнымъ принципамъ или даже къ единому понятію или положенію, которыя не нуждались бы въ дальнѣйшемъ обоснованіи, да и не были бы способны къ нему. Послѣднимъ этимъ принципомъ у Платона является, какъ и было уже замѣчено выше, идея блага; она и есть тотъ «безусловный», «всеобщій принципъ», который почитается краеугольнымъ основоначаломъ всей философіи. Пользуясь терминомъ самого Платона, Лаасъ называетъ этотъ мотивъ идеализма стремленіемъ къ абсолюту. Діаметральною противуположностью этому стремленію является самоограниченіе, самоотреченіе, резигнація вообще; самое же стремленіе, по замѣчанію Лааса, принимаетъ у различныхъ мыслителей различныя формы: поэтическій пошибъ у однихъ, мистико-сантиментальный складъ у другихъ, — соединеніе того и другаго у самого Платона.
Какъ третью характеристическую черту, отличающую платоновскій типъ, Лаасъ считаетъ убѣжденіе въ существованіи для нашей дѣятельности и для «бытія» вообще извѣстныхъ руководящихъ или нормативныхъ законовъ. Законы эти, согласно такому убѣжденію, имѣютъ свои корни не въ нашей чувственности, не въ фактахъ дѣйствительности, а въ иной области, — области, называемой, согласно платоновскому словоупотребленію, «духомъ», «разумомъ» Они потому уже должны представляться сверхчувственными и апріорными, что именно они сообщаютъ всему чувственному бытію и всякому стремленію снабженнаго органами чувствъ существа форму и устойчивость, назначеніе и направленіе. Все дѣйствительное познается только при ихъ посредствѣ, все желаемое только благодаря имъ получаетъ санкцію. Эту сторону платонизма) Лаасъ называетъ раціоналистическою или апріористическою.
Въ связь съ третьимъ мотивомъ Лаасъ вводитъ четвертый и Четвертый онъ формулируетъ такъ: наши воспріятія и чувствованія, такъ же какъ и образующіеся изъ нихъ продукты памяти, чувственныхъ побужденій и страстей, являются такими психическими состояніями, которыя въ послѣднемъ итогѣ обусловливаются извнѣ, чрезъ посредство организма, и должны считаться чисто-пассивными состояніями сознанія. Рядомъ съ ними необходимо признать «чистыя» проявленія нашей «высшей» самобытности, — проявленія, имѣющія свою исходную точку не внѣ этой самобытности, а внутри ея. Они, какъ то указалъ уже Платонъ, обозначаются уже въ актѣ сужденія; мы подмѣчаемъ ихъ и въ формированіи и упорядоченіи пассивно-усвоеннаго матеріала воспріятій, обнаруживаемъ во всѣхъ нашихъ «дѣйствіяхъ»; въ нихъ мы видимъ активныя движенія нашего я, вскрытіе присущей намъ самопобудительности (спонтанейности), подтвержденіе нашей «свободы»; они и мыслятся поэтому какъ нѣчто специфически-отличное отъ чувственно-естественнаго механизма, они поэтому и противупоставляются ему. Высказанной этою формулировкой мысли Лаасъ придаетъ названіе мотива самопобудительности (Spontaneitäts-Motiv) и считаетъ его тѣмъ мотивомъ, который хотя и можетъ быть уже подмѣченъ у самого Платона, но который только въ позднѣйшее время достигъ своего полнаго развитія.
Тѣмъ за то полнѣе, сильнѣе и опредѣленнѣе обозначается у самого Платона пятый мотивъ. Лаасъ усматриваетъ его въ горячей вѣрѣ въ «духовный» принципъ, который «мыслитъ» и «познаетъ», ставитъ себѣ практическіе идеалы и вызываетъ къ жизни нашу дѣятельность, — принципъ, формы и законы котораго соизмѣримы познаваемому бытію, но самое бытіе котораго должно быть отнесено не къ этому міру воспріятій, гдѣ онъ временно проявляется, а къ міру сверхчувственному. Этотъ мотивъ Лаасъ называетъ сверхчувственнымъ или трансцендентнымъ.
XI.
правитьПредставивъ въ общихъ чертахъ характеристику мотивовъ, вскрываемыхъ Лаасомъ у всего математизированнаго, раціонализированнаго, спиритуализированнаго и, вообще говоря, метафизицированнаго мышленія, мы можемъ обратиться теперь къ общему характеру этого самаго мышленія и представить хоть бѣглый абрисъ его основныхъ чертъ.
Уже ранѣе читатели могли замѣтить и отчасти оцѣнить значеніе, придаваемое Лаасомъ роли хотѣнія въ экономіи нашего мышленія. Возвращаясь не разъ къ этому вопросу въ разныхъ мѣстахъ своего сочиненія, Лаасъ пополняетъ приведенное выше указаніе и констатируетъ, что хотѣніе, потребность, интересъ обусловливаютъ то «безпокойство», которое испытывается всякимъ, кто замѣчаетъ отсутствіе предмета, могущаго доставить ему удовольствіе. Полученіе такого предмета и обладаніе имъ замѣняетъ безпокойство «удовлетвореніемъ», а когда идетъ рѣчь о сферѣ умственной дѣятельности — объясненіемъ, или, соотносительно, пониманіемъ. Лаасъ припоминаетъ при этомъ, что уже Милль показалъ, какое громадное разнообразіе способовъ объясненія было и остается въ ходу у разныхъ народовъ и какъ часто «объясненіе» подъ вліяніемъ внушеній обыденной жизни, обыкновенно преодолѣвающихъ внушенія научнаго методическаго мышленія, замѣняютъ только одну тайну, еще кажущуюся странною, другою, переставшею уже казаться такою. Примѣры, могущіе иллюстрировать перипетіи разнаго рода объясненій, такъ обильны въ исторіи философіи и такъ общеизвѣстны, что долго останавливаться надъ ними нѣтъ никакой надобности. Всякому извѣстны объясненія, предъявляемыя, наприм., тѣми, которые искали и находили утоленіе своего безпокойства въ сведеніи всѣхъ явленій къ водѣ, воздуху, огню и т. д. Особенное вниманіе при этомъ слѣдуетъ обратить только на то обстоятельство, до какой степени твердо принималась та или иная «потребность» за совершенно достаточный мотивъ и какъ пестры, подчасъ противуположны были способы удовлетворенія этой потребности. Такъ, напримѣръ, общая причинная связь явленій, представляющая для стремящагося къ «объясненію», какъ regressns in infinitum, возбуждаетъ въ умѣ метафизика потребность завершенія или замкнутія этой цѣпи. Лейбницъ находитъ, напримѣръ, что послѣднее звено должно непремѣнно быть «hors de suite des choses contingentes»… «autrement on n’auroit pas encore une raison suffisante, où Ton pût finir». Лаасъ замѣчаетъ по этому случаю, что едва ли одно хотѣніе покончить съ сознанною потребностью достаточно для того, чтобъ избѣгнуть причиняемаго ею безпокойства, и приводитъ при этомъ на память читателю, что Аристотель допускалъ вѣчное движеніе; Лейбницъ же считаетъ необходимымъ сослаться на свой «принципъ достаточнаго основанія».
Таковъ въ его основныхъ чертахъ характеръ «объясненія» въ исторіи метафизики, и въ этомъ его смыслѣ и значеніи и называетъ его Лаасъ «такъ называемымъ объясненіемъ» — «Sogenannte Erklärung». Въ прямой зависимости отъ такого «объясненія» находится, конечно, и «познаніе» у всѣхъ метафизически настроенныхъ мыслителей. Всѣ они смѣшиваютъ обыкновенно «познаніе» (Erkennen) съ «объясненіемъ» (Erklären) и требуютъ и для познанія сведенія къ абсолютнымъ реальностямъ, къ разысканію основанія, принципа, сущности даваемыхъ опытомъ фактовъ и ихъ законовъ.
Ложные пути, которые принимала и принимаетъ мысль, гоняющаяся за этими химерами, очень разнообразны. Влекомая указанными выше мотивами, она принимаетъ то ту, то другую изъ «фикцій» объясненія за высочайшее проявленіе истины и строитъ при ея помощи тѣ воздушные замки, которыми полна исторія метафизики. Было бы слишкомъ долго слѣдить за всею тою разрушительною работой, благодаря которой и Лаасъ въ свою очередь справедливо заслужилъ названіе Alleszgermalmer’а, мы остановимся только на нѣкоторыхъ особенно важныхъ пунктахъ. Обратимъ, прежде всего, наше вниманіе на понятіе «субстанціи». Терминъ этотъ, какъ извѣстно, принадлежитъ къ числу самыхъ ходкихъ изъ всего нашего мысленнаго инвентаря по отношенію къ вопросамъ онтологическимъ. Онъ иногда служитъ мостомъ для перехода въ трансцендентные регіоны; но, какъ замѣчаетъ Лаасъ, только для тѣхъ, которые не думаютъ предварительно о многосмысленности этого выраженія, а также и о явныхъ слѣдахъ его эмпирическаго происхожденія, замѣчаемыхъ при разсмотрѣніи каждаго, отдѣльно взятаго, его значенія.
«Субстанція», — какъ мѣтко замѣчаетъ Лаасъ, — есть только разсчитанная на внушительность замѣна простаго термина «вещь», т.-е. связанной въ конкретное единство и пріуроченной къ одному и тому же мѣсту совокупности свойствъ и силъ. Изъ всей этой суммы, подъ внушеніемъ логическаго сужденія и вліятельныхъ интересовъ, обыкновенно выдѣляется нѣчто среди измѣненій постоянное, сосуществующее, въ противуположность послѣдовательному, и получаетъ значеніе «субстанціи». Такимъ образомъ, понятіе вещи, извѣстнаго конкретнаго единства, распалось на двѣ части: субстанцію и анциденцію. Затѣмъ оставалось еще сдѣлать шагъ къ присвоенію субстанціи новаго свойства — самостоятельности. Мало-по-малу самостоятельность эта получила то опредѣленіе значенія, которое она имѣетъ у Спинозы, стада тѣмъ, «quod in se est et perse concipitur». И вотъ, и въ наше время подъ субстанціей разумѣютъ то, что независимо отъ чего бы то ни было другаго остается неизмѣннымъ при всѣхъ окружающихъ его перемѣнахъ. Мы будемъ еще имѣть случай представить нѣкоторыя разъясненія взгляда Лааса на понятіе субстанціи, а теперь замѣтимъ только, что Лаасъ не считаетъ возможнымъ выжать изъ понятія субстанціи какія бы то ни было заключенія, годныя для перехода къ трансцендентному. Образованіе понятія субстанціи и пользованіе имъ очень натуральны; но не слѣдуетъ видѣть въ немъ какого-то откровенія и не увлекаться химерическою надеждой чрезъ его посредство проникнуть въ область «an sich».
Спиритуалисты, какъ извѣстно, не стѣснялись многосмысленностью и текучестью термина «субстанція», но пользовались зыбкостью почвы, представляемою этимъ терминомъ, и старались возвести на ней свое причудливое мистико-метафизическое зданіе. Мы имѣли уже случай познакомить читателя съ глубокомысленнымъ и остроумнымъ разсужденіемъ Бэна, доказавшаго какъ нельзя лучше призрачность спиритуалистическихъ поползновеній и преподавшаго благой совѣтъ «не пытаться извлекать солнечные лучи изъ этого огурца», замѣтимъ теперь, что тѣ, для которыхъ авторитетъ Бэна «не довлѣетъ», могутъ обратиться къ «парадлогизмамъ чистаго разума» Банта и такимъ образомъ освѣжить въ памяти старыя истины. Бантъ, впрочемъ, не въ одномъ только этомъ случаѣ, но и во многихъ другихъ, какъ неоднократно признаетъ Лаасъ, много сдѣлалъ для подготовленія почвы для позитивной философіи, и нѣкоторыя его положенія, какъ увидимъ далѣе, были переработаны Лаасомъ и введены въ его изложеніе. Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако же, Лаасъ удѣляетъ не мало мѣста и полемикѣ съ этимъ великимъ философомъ, такъ много увлекавшимся тѣми мотивами платоновскаго характера, о которыхъ было говорено выше. Одно только раскрытіе этихъ мотивовъ и обусловливаемой ими тенденціи Байтовой мысли нерѣдко можетъ, по мнѣнію Лааса, обнаруживать узость и несостоятельность многихъ аргументовъ автора Критики чистаго разума. И если оставить въ сторонѣ многосмысленность и измѣнчивость терминовъ, которыми пользовался Бантъ и которыя часто затрудняютъ отвѣтъ на вопросъ: не нногосмысленны ли и измѣнчивы и соотвѣтствующія терминамъ этимъ понятія; если пренебречь всею этою стороной въ сочиненіяхъ Банта и только имѣть въ виду идею цѣлаго, то придется сказать, что эта идея я была проникнута тенденціей, заключавшеюся въ подготовленіи почвы для метафизической вѣры, направленной къ міру сверхчувственному. Эта предвзятость (Voreingenommencheit), впрочемъ, не единственная у Банта; видную роль играетъ у него и другая — идеалъ науки. На этомъ пунктѣ Бантъ очень близко соприкасается съ своимъ предшественникомъ Платономъ: оба, сакъ замѣчаетъ Лаасъ, установляли свои взгляды и считались съ дѣйствительнымъ значеніемъ данныхъ условій; оба не вырабатывали ихъ сообразно съ имѣвшимися въ ихъ распоряженіи объектами, а свободно творили, подгоняя потомъ подъ нихъ дѣйствительность. Тогда какъ мы, позитивисты, говоритъ Лаасъ, довольны и тѣмъ, что намъ удается понять, какимъ образомъ изъ данныхъ воспріятій и постепенно развивающихся потребностей могутъ образоваться извѣстныя познавательныя стремленія — Платонъ ставитъ собственное свое требованіе о томъ, что истинный объектъ науки долженъ обладать вѣчностью, неизмѣняемостью и постоянствомъ, дискредитируя, такимъ образомъ, значеніе данныхъ воспріятія, а Бантъ заявляетъ, что наука въ собственномъ смыслѣ должна быть аподиктическою, апріорною, сознающею идею необходимости, выводящею познаніе изъ однѣхъ только возможностей, и утверждаетъ, что познаніе, не переходящее предѣлы эмпирической достовѣрности, не есть познаніе въ собственномъ смыслѣ. Въ связи съ этимъ взглядомъ на познаніе находится у Банта и понятіе о возможности иныхъ (нечеловѣческихъ) познаній. Предвзятость, служащая основою этого понятія, ведетъ уже прямо въ область мистики.
Мы ограничимся этими общими указаніями Лааса на значеніе Байтовой философіи и не станемъ излагать даже и вкратцѣ его обширныхъ критическихъ замѣчаній на главнѣйшія воззрѣнія недавно еще такъ увлекавшаго нѣмецкіе умы мыслителя. У насъ, какъ извѣстно, «поворотъ къ Банту», оставившій такое яркое и еще свѣжее воспоминаніе въ философской литературѣ Германіи, прошелъ едва замѣтнымъ. Въ настоящее время представляется для насъ важнымъ не столько ознакомленіе съ критическою оцѣнкой мало-извѣстнаго у насъ Банта, сколько сосредоточеніе вниманія на той новой философіи, которая возникла частью на почвѣ, подготовленной Бантомъ, частью на развалинахъ его системы. Лаасъ принадлежитъ, конечно, къ числу самыхъ видныхъ и вліятельныхъ представителей этой новой философія, и намъ пора теперь перейти къ очерку положительной стороны того строя, который она пріобрѣла въ его рукахъ.
Охарактеризованному въ предшествовавшихъ строкахъ міросозерцанію съ его мотивами, тенденціями и пріемами, вдохновляющимися и до сихъ поръ духомъ Платоновой философіи, противупоставляеть Лаасъ то трезвое научное познаніе, которое только въ новѣйшее время успѣло вступить на путь непрерывнаго развитія и которому удалось мало-по-малу побороть вѣковѣчное вліяніе старой метафизики. Родоначальникомъ этого философскаго направленія Лаасъ считаетъ Протагора и утверждаетъ, что, затѣмъ, только съ Юма возстановляется забытый живой родникъ здравомыслія, надъ расширеніемъ и углубленіемъ котораго работаетъ уже не первое поколѣніе мыслителей.
Отъ Юма собственно и ведетъ Лаасъ генезисъ своей доктрины, черезъ Дж. Ст. Милля, помимо Ог. Конта. Онъ смотритъ на основныя положенія его системы — законъ трехъ состояній и классификаціи наукъ, — какъ на такія, въ которыхъ хотя и проявился умъ, а отчасти вѣрная наблюдательность ихъ творца, но которыя, въ то же время, своею искусственною конструктивностью напоминаютъ построенія никого иного, какъ Гегеля. Примыкая, такимъ образомъ, непосредственно къ Миллю, Лаасъ не желаетъ, однако же, раздѣлять всѣхъ его воззрѣній и соглашаетей съ Джевонсомъ по нѣкоторымъ пунктамъ его критики Миллевой Системы логики. Не считаетъ онъ непогрѣшимымъ и Юма, но все же находитъ у него такія научно-философскія положенія, которыя стали бы мы тщетно искать у другихъ мыслителей. По этой причинѣ Лаасъ и считаетъ Юма ближайшимъ провозвѣстникомъ современной позитивной философіи.
Твердо увѣренный, что всякая философія, не опирающаяся на теорію познанія, не можетъ разсчитывать на устойчивость, Лаасъ и кладетъ во главу угла обработку гносологическихъ вопросовъ. Само собою разумѣется, что остріе его теоріи познанія обращено противъ «фантасмагорій» идеализма, но онъ не теряетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, изъ вида и проявленій крайняго скептицизма, противъ которыхъ боролся уже и ранѣе. Считая главными представителями идеализма, какъ мы знаемъ уже, Платона и Канта, Лаасъ не теряетъ изъ вида того обстоятельства, что оба эти мыслители прежде всего направляли силы свои противъ «скептицизма», хотя каждый изъ нихъ имѣлъ объ этомъ общемъ врагѣ свое особое понятіе. Разумѣлся ли, однако, подъ скептицизмомъ крайній гераклитизмъ съ его идеею неудержимой измѣнчивости и текучести, исключавшею возможность существованія чего-либо субстанціальнаго и абсолютнаго, или являлся скептицизмъ въ формѣ теоріи причинности Юма, исключавшей возможность метафизическаго перехода къ «вещи въ себѣ», — все же для идеализма одинаково угрожала опасность потерять занятую еще элеатами позицію, защищавшую излюбленный ими тезисъ о недостаточности чувственнаго познанія и о бытіи рядомъ съ міромъ воспріятій иного высшаго міра сверхчувственныхъ объектовъ («идей» или «нуменовъ»). Эту-то философскую фантастику и имѣетъ въ виду Лаасъ. Задачею своей онъ ставитъ окончательное ея преодолѣніе и устраненіе. Еще въ своихъ Аналогіяхъ опыта онъ развивалъ мысль о томъ, что мышленіе наше не можетъ простираться за предѣлы дѣйствительнаго міра и что невозможно рядомъ съ реальнымъ бытіемъ міра воспріятій допускать еще множество формъ инобытія. Такая возможность, доказывалъ тогда Лаасъ, допустима только какъ контрастъ, полезный для характеристики бытія дѣйствительнаго, не болѣе. «Намъ извѣстно одно только мышленіе, какъ таковое, — говоритъ онъ, — именно то мышленіе, которое вращается въ области мыслемѣрныхъ данностей, а не въ области фантастическихъ образовъ, которое даже и тогда, когда обращается къ воображаемымъ формамъ, не теряетъ изъ вида нитей, ведущихъ къ міру дѣйствительному. Далѣе: намъ извѣстно одно только бытіе, какъ таковое, именно то бытіе, которое разстилается передъ субъектомъ и является въ столь многосторонней и интенсивной логической окраскѣ, что въ во многихъ случаяхъ трудно бываетъ рѣшить, нами ли самими свободно измышлены тѣ формы и методы, которые жы прилагаемъ къ дѣйствительности и такимъ образомъ интеллектуализируемъ это бытіе, или же дѣйствительность сама доставляетъ намъ ихъ непосредственно и мы только отвлекаемъ ихъ отъ нея. Во всякомъ случаѣ, эти формы и методы развиваются въ непрестанномъ обмѣнѣ съ дѣйствительностью. Такимъ образомъ, идея возможности бытія, обрѣтающаяся внѣ предѣловъ бытія эмпирическаго, должна быть, во всякомъ случаѣ, разсматриваема какъ идея позднѣйшая, и ей можетъ быть предоставлено мѣсто лишь постольку, поскольку то требуется мышленіемъ о дѣйствительности и поскольку къ ней приложимъ принципъ тождества и другіе принципы, необходимые для нашей мысли и неустранимые изъ нея. И если мышленіе, сперва заинтересованное даннымъ бытіемъ, можетъ при дальнѣйшемъ ходѣ „воемъ замѣтить, что попытки его для объясненія дѣйствительнаго бытія ведутъ къ такому мышленію, въ которомъ принципъ тождества не находитъ себѣ приложенія, въ которомъ дважды-два не составляютъ четырехъ и т. п., то оно или будетъ считать себя заблуждающимся, или безсильнымъ къ возстановленію мыслимости. Во всякомъ же случаѣ, прилагать къ области реальнаго абсолютное противорѣчіе и безсмысліе было бы не такъ легко, какъ созидать математику на положеніяхъ вродѣ того, что сумма угловъ прямолинейнаго треугольника менѣе двухъ прямыхъ и т. д.“.
Для внимательнаго читателя разумѣется уже само собою, что если Лаасъ такимъ образомъ обосновываетъ свое отрицаніе метафизическихъ фантасмагорій, то онъ неизбѣжно утверждаетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что всѣ наши представленія, какъ бы они тонки и возвышенны ни были, могутъ существовать только какъ первоначальныя или закономѣрно выработанныя и преобразованныя воспріятія. Вопреки мнѣнію философовъ, воображающихъ, что всякое отвлеченное понятіе должно быть непремѣнно апріорное и мѣтить на объектъ трансцендентный, Лаасъ ищетъ реальные корни каждой изъ абстракцій высшаго порядка и всѣ ихъ низводитъ на одну общую почву.
Отстаивая свою позицію противъ напора идеалистовъ, желающихъ непремѣнно видѣть въ „объективности“ и „дѣйствительности“ сенсуализма лишь нѣчто подпадающее внѣшнимъ чувствамъ, Лаасъ озабочивается защитой этой позиціи и съ другой стороны, — со стороны того скептицизма, который ищетъ опору въ сенсуализмѣ же, но, сбиваясь съ пути, впадаетъ» въ цѣлый рядъ внутреннихъ противорѣчій и ошибокъ[2].
XII.
правитьИ такъ, философіи, чтобы стать научной, должно умѣть избѣжать двухъ крайностей: безплодныхъ мечтаній и столь же безплодныхъ сомнѣній, и твердо держаться на той почвѣ, которая можетъ дать ей и устойчивость, и всѣ условія, необходимыя для успѣшнаго ея развитія.
Первое зерно той теоріи познанія, которое создало ей эту почву, Лнасъ усматриваетъ въ извѣстномъ тезисѣ Протагора о неразрывной связи субъекта и объекта. Этотъ тезисъ имѣетъ, по мнѣнію Лааса, громадное значеніе для установленія позитивной точки зрѣнія. И если Протагоръ — чему бы онъ тамъ помимо этого положенія ни училъ — остается въ нашихъ глазахъ первымъ провозвѣстникомъ научнаго типа въ философіи, то нельзя отвергать, что его имя должно произноситься нами съ большею почтительностью, чѣмъ это было до сихъ поръ принято. Вслѣдъ за Протагоромъ выдвигаетъ Лаасъ значеніе коррелативизма или соотносительности субъекта и объекта на первый планъ. Субъектъ и объектъ, — говоритъ онъ, — суть нераздѣлимые близнецы; каждый изъ нихъ удерживается или падаетъ, смотря по тому, устойчивымъ или шаткимъ оказывается соотносительный элементъ. Мы не можемъ мыслить воспринимающаго субъекта остающимся безъ воспріятій; мы утверждаемъ, что «сознаніе», «я» и другія названія, подъ которыми является передъ нами субъектъ, могутъ имѣть только указанный выше соотносительный смыслъ и за предѣлами чувственнаго воспріятія не значатъ ровно ничего.
Коррелативизмъ, по мнѣнію Лааса, нисколько не нуждается для своегофактическаго узаконенія (sachliche Legitimation) въ метафизической подпочвѣ. Можно установить только доступный для всякаго и подлежащій всеобщей провѣркѣ фактъ, что объекты извѣстны намъ непосредственно, какъ содержаніе сознанія, cui objecta sunt, а субъекты — только какъ центры отношеній, какъ сборные пункты или какъ оборотная сторона воспринятаго содержанія, quibus subjecta sunt; и далѣе, что непосредственно извѣстные намъ объекты и субъекты не могутъ быть принимаемы какъ существующіе «an sich», что они признаются существующими только при условіи взаимной связи, что они совмѣстно возникаютъ, совмѣстно пребываютъ и всегда остаются нераздѣлимыми.
Обосновываемая Лаасомъ на тезисѣ коррелативизма теорія познанія хотя и повторяетъ старое положеніе, что природа есть «явленіе», но повтореніе это, какъ поясняетъ Лаасъ, не сопровождается заботою о раскрытіи «сущности» или «принципа», скрывающихся за явленіемъ и обнаруживающихся при его посредствѣ. Нѣтъ, «явленіе» принимается не въ этомъ смыслѣ. Выраженіе «природа и есть явленіе» означаетъ только относительность понятія природы, т.-е. выражаетъ лишь то, что природа мыслится какъ объектъ по отношенію къ воспринимающему субъекту, тогда какъ существованіе этого самаго субъекта, этого «я», въ свою очередь не допускается безъ соотносительнаго «не я», безъ содержанія, доставляемаго воспріятіями. Дѣйствительность мыслящаго ставится, такимъ образомъ, не выше дѣйствительности мыслимаго; объекты не считаются пребывающими внѣ сознанія, но и не предполагаются существующими «въ насъ»; утверждается только, что они существуютъ по отношенію къ намъ, какъ мы существуемъ по отношенію къ нимъ. «Не я» представляется при этомъ относительно «я» какъ совокупность возможныхъ ощущеній, хотя и различныхъ для каждой отдѣльной личности, но могущихъ мыслиться какъ закономѣрное сліяніе въ одно общее цѣлое. Это общее цѣлое представляетъ собою идеальную картину, которая должна быть поставлена выше всѣхъ случайныхъ отношеній и представляться объектомъ не единоличнаго сознанія, а сознанія вообще. Пользуясь этимъ кантовскимъ терминомъ и разъясняя его значеніе для позитивной философіи, Лаасъ говоритъ, что соотвѣтствующій «сознанію вообще» объективный міръ есть всеобщій объектъ представленія всѣхъ ощущающихъ существъ, какъ бы иногда ни являлся онъ неопредѣленнымъ, тусклымъ и измѣненнымъ въ воспріятіи отдѣльной индивидуальности.
Теперь, когда мы хоть въ общихъ чертахъ познакомили читателя съ идеей коррелативизма, какъ ее выработалъ Лаасъ, и дополняющихъ ее понятій «сознанія вообще» и «объективнаго міра», мы можемъ перейти къ изложенію соображеній, которыя выставлены Лаасомъ по вопросу о переработкѣ того принципа, критику котораго мы представили ранѣе, именно: принципъ «объясненія» или соотносительно «пониманія».
По мнѣнію Лааса, позитивистъ долженъ изучать разнообразные пріемы «объясненія», представляемые исторіей человѣческой мысли, и стараться вскрыть руководящія всѣми ими потребности, какъ элементъ, присущій всѣмъ имъ. Онъ долженъ наблюдать смѣну однихъ потребностей другими и справедливо оцѣнивать тѣ объясненія, которыя при сравненіи съ предшествовавшими представляются болѣе цѣлесообразными и въ сравнительно высшей мѣрѣ служащими установленію простоты, послѣдовательности и систематичности въ области мысли, идущихъ рука объ руку съ устраненіемъ объясненій болѣе слабыхъ или же совсѣмъ вредныхъ. Во всякомъ случаѣ, на всѣ эти объясненія онъ смотритъ какъ на отвлеченныя понятія, вспомогательныя представленія, фикціи архитектонической фантазіи, субъективныя вѣрованія; всѣ они обладаютъ для него цѣнностью въ той именно мѣрѣ, которая является соотносительно съ вызвавшею ихъ потребностью, — потребностью «объяснить» все непосредственно-данное какими-либо причинами, всегда принимающими въ метафизической онтологіи трансцендентный характеръ. Позитивистъ долженъ знать, какъ и почему всѣ эти трансцендентныя фикціи, какими бы смѣлыми мотивами онѣ ни были вызваны, имѣютъ безусловную цѣнность для тѣхъ, которые приписываютъ имъ какое-то абсолютное значеніе.
Онтологическія построенія, поясняетъ далѣе Лаасъ, начинаются иногда, какъ, напримѣръ, у Декарта и Гербарта, съ предположенія, что мышленіе, переживъ длинный рядъ иллюзій, предразсудковъ и противорѣчій, можетъ подъ вліяніемъ кореннаго сомнѣнія придти къ убѣжденію о необходимости избрать для себя чистый разумъ новою точкой отправленія. При ближайшемъ же разсмотрѣніи, однако, эта новая точка отправленія оказывается не болѣе, какъ стародавнимъ пошибомъ мышленія, попрежнему, питающимся хотѣніями и потребностями. Такъ, у Декарта, наприм., вслѣдъ за его принципіальнымъ сомнѣніемъ, тотчасъ же вмѣстѣ съ «cogito ergo sum» прорывается наружу всѣмъ индо-европейскимъ народамъ внѣдренная многовѣковымъ вліяніемъ языка схема субстанціи и акциденцій, — схема, которая немедленно же приводитъ въ смѣшенію понятій эмпирическаго и трансцендентнаго я и является источникомъ большой неурядицы. Каково бы ни было происхожденіе потребности, которой отвѣчала эта схема, все же она въ значительной степени владѣетъ умомъ Декарта и оказываетъ значительное вліяніе на все послѣдующее метафизическое мышленіе.
Вліяніе этой же схемы Лаасъ усматриваетъ и въ атомистическомъ пріемѣ «объясненія». Объясненіе это, — говоритъ Лаасъ, — первоначально имѣло значеніе метафизической, «отъ разума» исходящей гипотезы (или теоріи); теперь же проницательные современные физики вводятъ ее въ достодолжныя границы. Мы въ атомахъ признаемъ реальнымъ только то, что могло бы представиться намъ, если бы мы вывели наши чувства изъ ихъ зависимости отъ естественныхъ условій и въ неопредѣленной степени усилили способность микроскопическаго увеличенія, свойственнаго нашему зрѣнію. Но мы далеки отъ мысли видѣть въ атомахъ абсолютныя реальности, «вещи въ себѣ», обладающія какою-то специфическою невоспрининаемостью. Для насъ они только въ силу гипотезы представляютъ составную часть воспринимаемаго міра и, какъ «вещи въ себѣ», считаются нами не болѣе, какъ фикціи.
Атомистико-механическая гипотеза (или фикція), — разсуждаетъ далѣе Лаасъ, — оказалась въ высокой степени состоятельною и полезною. Позитивистъ можетъ только желать, чтобъ она развилась сколько возможно полнѣе и была проведена настолько послѣдовательно, насколько то окажется исполнимымъ. Онъ самъ изъявляетъ готовность заняться изслѣдованіемъ функціональной зависимости духовныхъ явленій и процессовъ отъ механическихъ, физическихъ, химическихъ, физіологическихъ условій. Въ такой же мѣрѣ можетъ онъ считать себя заинтересованнымъ и вопросомъ о сведеніи къ этой «фикціи» всего происходящаго согласно закону сохраненія силъ и ихъ эквивалентнаго соотношенія.
Желая открыть широкія перспективы для развитія механической теоріи, позитивистъ, по мнѣнію Лааса, долженъ, однако же, имѣть въ виду, чтобы развитіе это совершалось въ предѣлахъ возможнаго и допустимаго, чтобы юно не переходило извѣстныхъ границъ. Механическая теорія, какъ думаютъ Лаасъ, не должна бы, напримѣръ, стараться низвести наше сознаніе въ простому результату механическихъ процессовъ, а также не должна бы причинить ущербъ чувству нашей отвѣтственности и вмѣняемости. Если, принявъ все это во вниманіе, — говоритъ онъ далѣе, — мы поставимъ вопросъ о томъ, какое значеніе должны мы приписать гипотезѣ, которую мы желали бы видѣть распространенною до предѣловъ возможнаго и которой мы, вмѣстѣ съ тѣмъ, ставимъ указанныя выше границы, то мы можемъ сказать, что считаемъ ее, употребляя кантовскій терминъ, руководительнымъ принципомъ, и именно руководительнымъ принципомъ для объяснительнаго изложенія всѣхъ явленій объективнаго характера.
И современная эволюціонная теорія точно также не можетъ, по мысли Лааса, разсчитывать на иное значеніе, какъ только на значеніе руководительнаго принципа. И какъ далеко ни шли бы «объясненія», даваемыя этою теоріей, все же-таки, должно остаться мѣсто для сознательной, свободной, обдуманной нравственной дѣятельности, справедливости и т. д.
Изъ этого не слѣдуетъ выводить, однакожъ, — прибавляетъ Лаасъ, — что мы разсчитываемъ на отклоненіе надежды на сведеніе всѣхъ человѣческихъ дѣйствій къ строго-послѣдовательной механической теоріи, долженствующей «объяснить» ихъ. Мы не только не заботимся объ отклоненіи такой надежды, — говоритъ Лаасъ, — но еще и стремимся уяснить, въ какой степени дѣйствія наши могутъ быть понимаемы именно такимъ образомъ. Но пока мы, все же-таки, не можемъ не признать, что въ виду кореннаго различія между психическимъ и физическимъ, внутреннимъ и внѣшнимъ, субъективнымъ и объективнымъ, наши намѣренія и наша совѣсть остаются внѣ опасности потерпѣть какой бы то ни было ущербъ.
Если мы примемъ во вниманіе, что механическая гипотеза получила начало изъ отрозненнаго анализа объективной стороны сознанія (внѣшнихъ воспріятій), сопоставляемой и противупоставляемой явленіямъ стороны субъективной (чувствамъ, нашему «я», производнымъ представленіямъ и сознаннымъ хотѣніямъ), то мы, прежде всего, начинаемъ заботиться о томъ, чтобы никогда не явилась возможность выхода изъ этого противупоставленія и въ особенности же, чтобы этотъ выходъ не совершался въ силу исключительнаго предпочтенія одной стороны и стушевыванія другой.
Лаасъ утверждаетъ въ виду вышесказаннаго, что выше всѣхъ фикцій, гипотезъ и руководительныхъ принциповъ, какъ бы цѣнны и плодотворны они ни были, должно для насъ быть все пережитое и переживаемое. Сколько бы ни скрывалось за нимъ результатовъ человѣческой вдумчивости, все же, какъ таковое, оно должно остаться основнымъ фактомъ для всѣхъ грядущихъ размышленій; а — надо помнить — всякій сложный образъ неизбѣжно заключаетъ въ себѣ элементы абсолютно-первоначальные: частью объективные, внѣшніе, чуждые, частью же субъективнаго и индивидуальнаго характера.
Всереальнѣйшимъ, — разсуждаетъ далѣе Лаасъ, — остается для всякой отдѣльной личности, все же-таки, твердо установленная, сама по себѣ очевидная фактичность; въ зрѣломъ возрастѣ она, конечно, дается въ едва разложимомъ сплетеніи частныхъ фактовъ и ассоціированныхъ, а также и апперципированныхъ (дополненныхъ и объясненныхъ) воспоминаній, фантазій и категорій, — все это является впитаннымъ въ частью данную, частью мыслимую противуположность субъективныхъ и объективныхъ элементовъ — «я» и «не я».
Это понятіе реальности пытаются «объяснить» какъ метафизики, такъ и позивитисты. «Объясненіе» позитивистовъ всегда остается, однако же, имманентнымъ, а «объясненіе» метафизиковъ Объясненіе позитивистовъ всегда оперируетъ съ представленіями, коренящимися въ опытѣ; оно является не столько генеалогіей, сколько анализомъ и систематикой или іерархіей фактическаго матеріала. Позитивистъ изслѣдуетъ, прежде всего закономѣрную зависимость фактовъ въ ихъ сосуществованіи и послѣдовательности и затѣмъ подчиняетъ ей каждое отдѣльное единичное и конкретное данное. Онъ «объясняетъ» каждое данное положеніе, выводъ его изъ положеній предшествовавшихъ согласно ранѣе установленнымъ законамъ. Онъ подводитъ спеціальные законы подъ общіе и разлагаетъ сложныя совокупности на ихъ составные элементы и т. п. Вездѣ старается онъ установить связь, никогда не стремясь перейти границы того, что явно или скрыто содержится въ данныхъ воспріятія. И онъ пользуется разсмотрѣнною выше схемой субстанціи. Онъ счелъ бы даже потребность объясненія наиболѣе удовлетворенною, если бы ему удалось свести всѣ физическіе и психическіе факты къ простому и гармоничному ряду классифицированныхъ субстанцій, согласующихся съ установленными въ наукѣ законами и подчиняющихся математической обработкѣ. Но субстанціи позитивиста не трансценденмны, и посредствомъ своего способа объясненія, своихъ анализовъ и дедукцій онъ не помышляетъ о претвореніи изучаемыхъ имъ фактовъ въ абсолютно-раціональные или о преодолѣніи фактическаго дуализма посредствомъ монизма. Онъ можетъ и долженъ привлекать помощь «вспомогательныхъ» представленій, но ни въ какомъ случаѣ не долженъ ставить своею задачей стремленіе добраться до «бытія въ себѣ», до бытія, отвлеченнаго отъ сознанія, — чистой фикціи, какъ то и было уже объяснено выше.
Признавая, что «знать» значитъ не болѣе, какъ воспринимать, памятовать, сравнивать, измѣрять, анализировать, суммирировать, заключать отъ подобнаго къ подобному, различать важное отъ неважнаго и т. п., Лаасъ предостерегаетъ отъ увлеченія тѣмъ предполагаемымъ высшимъ «познаніемъ», которое стремится постигнуть абсолютное бытіе, разыскиваетъ основу, принципъ, сущность лежащихъ въ области опыта вещей и
ихъ законовъ. И если метафизики станутъ восклицать по поводу узкихъ ранокъ такой философіи, то онъ напомнитъ имъ, что такая резигнація, какъ бы она ни была тягостна для романтически настроеннаго стремленія къ постиженію сущности вещей, входила уже въ ученіе Канта и не считалась имъ пагубною даже для его идеализма. Nonmenorum non datur scientia.
Прослѣдивъ вмѣстѣ съ Лаасомъ за изложенными здѣсь различеніями, сопоставленіями и противупоставленіями и стараясь, такимъ образомъ, найти границу между научною и ненаучною философіей или, по терминологіи Лааса, между позитивизмомъ и идеализмомъ, мы, само собою разумѣется, постоянно вращались въ области теоріи, которая одна только и можетъ вѣдать этотъ вопросъ. Достодолжное его выясненіе показало, что перехода отъ науки, изучающей факты познанія, къ мнимой наукѣ, притязающей изучать «бытіе въ себѣ», — бытіе, отторгнутое отъ сознанія, — нѣтъ и быть не можетъ. И такъ, изъ излюбленной философами-мечтателями тріады: теоріи познанія, метафизики и этики — остается неразсмотрѣнною только этика, которую, какъ мы знаемъ уже, даже Риль выдѣляетъ въ особую область, только примыкающую къ наукѣ, но не сливающуюся съ нею. Лаасъ, на основаніи тѣхъ положеній, которыя онъ развилъ въ своей теоріи познанія, не находитъ никакого основанія для выдѣленія этики изъ области положительнаго знанія и считаетъ себя совершенно вправѣ разсматривать этику, какъ науку. Онъ утверждаетъ только, что для ея установленія необходимо и ее ввести въ опредѣленныя, ясно обозначенныя границы. Этика, по мнѣнію Лааса, станетъ научною только тогда, когда она поставитъ своею задачей раскрытіе психологическаго и историческаго происхожденія и обоснованія нравственнаго закона. И такъ какъ она, подобно всѣмъ положительнымъ наукамъ, не имѣетъ возможности высказываться о томъ, что лежитъ за предѣлами опыта и что констатируется опытомъ установленными законами, такъ какъ, притомъ же, она не можетъ претендовать на «познаніе» того абсолютнаго пункта безразличія, который будто бы и есть первооснова всякаго коррелативнаго существованія, то она и должна признать, что тѣ же психологическіе мотивы, которые обыкновенно порождаютъ народныя вѣрованія съ ихъ легендами и догматами, играютъ значительную роль и при установленіи вульгарной морали. Она и должна изыскивать средства къ устраненію этихъ мотивовъ для личностей въ научномъ смыслѣ зрѣлыхъ. Въ этомъ направленіи она идетъ рука объ руку съ Платономъ, но она не станетъ подобно ему утверждать, что этика нуждается въ метафизическомъ обоснованіи.
- ↑ Philosophische Monatshefte. XII Band, 2 Heft, S. 443.
- ↑ Скептицизмъ, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, и есть именно тотъ, который у васъ недавно еще хотѣли выдать за характеристическій признакъ нашего національнаго ума. Скептицизмъ этотъ, увѣряли насъ, мало похожъ на здоровое сомнѣніе Декарта или Канта; нашъ скептицизмъ стремится будто бы поразить «самую идею достовѣрности истины», стремится «подорвать самый интересъ къ познанію» и имѣетъ своею формулой: «все одинаково возможно и все одинаково сомнительно». Странное дѣло, однако же: нѣтъ, никакой возможности указать хоть на одно лицо, въ которомъ такого рода скептицизмъ, нашелъ бы у насъ свое воплощеніе, а, между тѣмъ, на Западѣ онъ проводился не разъ систематически въ отдѣльныхъ сочиненіяхъ и находилъ одобреніе въ журналахъ. Лаасъ борется съ нѣсколькими изъ представителей этого скептицизма, а у насъ они неизвѣстны даже и по имени. Что же это за удивительный русскій скептицизмъ! (Кромѣ Idealismus und Positivismus. III. S. 606 und 671, см. статью Лааса въ Vierteljahrsschrift für Wiss. Ph, VI. Jahrgang.Zweites Heft, S. 281—247).