Что такое научная философія? *).
правитьIX.
правитьПри разграниченіи научной философіи отъ ненаучной не всегда прилагались тѣ пріемы, съ которыми мы имѣли случай ознакомиться по работамъ Геринга и Гёфдинга. У нѣкоторыхъ мыслителей задача этого разграниченія совпадаетъ съ задачею классификаціи философскихъ воззрѣній. Такъ, въ извѣстномъ «законѣ трехъ состояній» Ог. Конта, напримѣръ, установляется классификація философскихъ міровоззрѣній и, вмѣстѣ съ тѣмъ, опредѣляется граница между теологическою и метафизическою философіей, съ одной стороны, и позитивною или научною — съ другой. Недостатки этого пріема, обусловленнаго отсутствіемъ гносеологическихъ основаній въ системѣ Конта, были уже разсмотрѣны нами ранѣе. Напомнимъ читателю, что мы старались установить тогда на разсматриваемый вопросъ тотъ взглядъ, который мы считаемъ соотвѣтствующимъ дѣйствительности: въ Ог. Контѣ мы видимъ только одного изъ предшественниковъ въ разработкѣ задачъ, занимающихъ современный позитивизмъ; мы думаемъ поэтому, что вѣчнымъ и неизмѣннымъ образцомъ Ог. Контъ можетъ представляться только тѣмъ, которые не умѣютъ отнестись къ нему критически и воображаютъ, что, схвативъ внѣшнюю сторону контовскаго расчлененія общей философской эволюціи и прямолинейно приложивъ полученный такимъ образомъ готовый шаблонъ къ дальнѣйшему подраздѣленію частей Контовой схемы, они явятся продолжателями Конта и почти шутя увѣнчаютъ недостроенное имъ зданіе.
Одинъ изъ «позитивистовъ» такого пошиба вообразилъ себѣ, что рядомъ съ «закономъ трехъ состояній» Ог. Конта онъ можетъ поставить свой законъ «трехъ состояній метафизики», долженствующій будто бы доказать, что «матеріализмъ, идеализмъ и сенсуализмъ» исчерпываютъ содержаніе метафизики и служатъ тѣми основными признаками, въ которыхъ выражается противуположеніе метафизической философіи — философіи минувшаго — и позитивной философіи — философіи будущаго. Программу этой послѣдней, стремящейся, къ несчастію, къ «созерцанію» какого-то «единства», и предначертываетъ теперь современный «позитивистъ».
Мы имѣли уже случай замѣтить ранѣе, что точка зрѣнія Ог. Конта не находитъ отвѣта на вопросъ о томъ, слѣдуетъ ли подъ метафизикой разумѣть тѣ положенія, которыя имѣютъ въ виду фиктивные объекты — сущности или тѣ, которыя хотя и мѣтятъ на объекты реальные, обрабатываются, однако же, ложнымъ методомъ и даютъ поэтому фиктивные результаты. Недостатокъ этотъ, при всей своей многозначительности, не принадлежитъ, конечно, къ числу неустранимыхъ, и нельзя не видѣть теперь, что устраненіе его или — соотносительно — укрѣпленіе позитивизма гносологическими устоями и составляетъ главную задачу тѣхъ, которые имѣли мужество взяться за дальнѣйшее развитіе позитивнаго ученія. Очевидно, что при такихъ условіяхъ неосмысленная подражательность Конту была тѣмъ неумѣстнѣе, чѣмъ болѣе она гналась за внѣшнимъ сходствомъ, чѣмъ ближе повторяла она вслѣдъ за Контомъ его термины и выраженія, чѣмъ старательнѣе пыталась ограничить свою задачу однимъ, такъ сказать, передразниваніемъ Конта. И что же является результатомъ этого неудовлетворительнаго пріема? «Законъ трехъ состояній метафизики»: втискиваніе «матеріализма, идеализма и сенсуализма» въ одну общую рамку, т.-е. калѣченіе всѣхъ трехъ заразъ безъ всякой пользы и выгоды для чего и кого бы то ни было. Матеріализмъ, идеализмъ и сенсуализмъ представляютъ собою категоріи неорородныя и несоизмѣримыя: матеріализмъ и идеализмъ имѣютъ въ виду объективное бытіе и стремятся свести его къ конечнымъ неразложимымъ элементамъ — атомамъ или трансцендентнымъ первообразамъ вещей — идеямъ, тогда какъ сенсуализмъ сосредоточивается на фактѣ познанія и вовсе даже не высказывается по вопросу о невидимыхъ элементахъ или основахъ бытія «въ себѣ». Брать все это вмѣстѣ за однѣ скобки и огуломъ противупоставлять эту насильственно сфабрикованную «метафизику» какой-то будто бы позитивной философіи, которая, какъ «созерцающая единство», есть уже метафизика явная, — могутъ только такіе классификаторы, которые не умѣютъ различать онтологическихъ системъ отъ критическихъ, не разбираютъ ни точекъ отправленія, ни намѣченныхъ цѣлей философствованія и остаются въ совершенномъ невѣдѣніи относительно многосмысленности философскихъ терминовъ и переживаемыхъ ими въ исторіи перипетій. Совершаемое такими «мыслителями» выкраиваніе вкривь и вкось кромсаемыхъ ими философскихъ системъ свидѣтельствуетъ только о смѣлости самозванныхъ философовъ, ни на шагъ не подвигая рѣшенія вопроса. Мы имѣли уже случай въ другомъ мѣстѣ говорить подробно объ этой своеобразной «тришкиной философіи» (Сѣверный Вѣстникъ 1886 г., октябрь) и сказаннаго тамъ теперь повторять не станемъ. Мы ограничимся лишь указаніемъ на общее подтвержденіе нашего взгляда, встрѣчаемое нами въ одной изъ книжекъ философскаго журнала Марселли за настоящій годъ, и этимъ закончимъ экскурсію нашу въ область фантастическихъ классификацій и нелѣпыхъ разграниченій области философіи, такъ много выстрадывающей подчасъ отъ особаго рода «географовъ человѣческаго разума».
Рецензентъ журнала Марселли, разсматривая классификацію, о которой мы только что говорили, находитъ, что сона зиждется на исторіи, разматривающей съ высоты птичьяго полета громадную массу фактовъ и раздѣлывающейся съ вопросами сложными и отвлеченными слишкомъ ужъ спѣшно я схематично, давая одни только неопредѣленные контуры и довольствуясь лишь общими сужденіями. Сведенная къ тремъ только типамъ, такая исторія становится фантасмагоріей философіи прошедшаго, но она не даетъ ни исторіи философовъ, ни исторіи конкретныхъ философій. Эта послѣдняя могла бы выработаться только тоща, когда къ тремъ категоріямъ: матеріализма, идеализма и сенсуализма присоединена была бы четвертая — философіи безсвязной. Такого рода философія оказалась бы самою богатою послѣдователями, и безсвязность, явившаяся вслѣдствіе ея измѣнчивости и многосложности, могла бы оставить подъ сомнѣніемъ вопросъ о соотвѣтствіи исторической истинѣ схемы, придуманной нашимъ авторомъ, въ подражаніе Ог. Конту. Читатель можетъ составить понятіе о той тщательности, съ которою авторъ относится къ историческимъ источникамъ, служившимъ для построенія его схемы, по той странной оцѣнкѣ знаменитѣйшихъ философовъ, которая дѣлается безъ достаточнаго основанія и безъ вниманія къ тому обстоятельству, что ознакомленіе съ этимъ основаніемъ могло бы быть въ высшей степени интересно".
Приведя затѣмъ мнѣніе автора о Декартѣ, Беркли, Лейбницѣ, Кантѣ, Юмѣ, Фихтѣ, Шеллингѣ и Гегелѣ, рецензентъ замѣчаетъ, что «если всѣ эти мнѣнія справедливы, то не затруднительно ли будетъ найти въ этой безформенной и безцвѣтной исторіи тѣ законы и типы, которые указываются намъ съ такою опредѣленностью? Если же законы эти и типы дѣйствительно скрываются во всемъ этомъ хаосѣ, то мы желали бы ознакомиться со средствами, при помощи коихъ авторъ открылъ ихъ»[1].
Неудачная попытка рѣшить занимающій насъ вопросъ можетъ, при всей, выражаясь языкомъ юристовъ, негодности затраченныхъ для нея средствъ, оказаться не лишенною поучительности. Она отчасти указываетъ на трудности, съ которыми сопряжено это рѣшеніе, отчасти даетъ намеки на направленіе вѣрнаго пути. Эта полезная сторона безплодныхъ усилій, только что нами разсмотрѣнныхъ, обнаружится еще яснѣе, когда мы ближе ознакомимся съ трудами писателей серьезныхъ, не напрасно поработавшихъ въ пользу рѣшенія нашей задачи.
До сихъ поръ мы слѣдили за работами по разграниченію области научной философіи отъ области метафизики тѣхъ писателей, которые, согласно сдѣланнымъ нами ранѣе разъясненіямъ, относятся къ числу представителей позитивизма въ широкомъ значеніи этого термина. Писатели эти, какъ намъ извѣстно, не называли себя и не называютъ позитивистами, и если бы разработка научной философіи ограничивалась работами однихъ только этихъ писателей, то, конечно, были бы правы тѣ, которые утверждаютъ, что названіе позитивистовъ присвоиваютъ себѣ только одни послѣдователи Ог. Конта. На несчастье этого рода поборниковъ метафизики, позитивная арена, даже и по названію, гораздо обширнѣе, чѣмъ того требуютъ условія ихъ полемическихъ пріемовъ, такъ что, вооружаясь" противъ позитивистовъ и не принимая съ ними боя по всей линіи, наши ратоборцы поневолѣ становятся въ такое положеніе, которое само по себѣ уже предрѣшаетъ дѣйствительное значеніе ихъ бранныхъ подвиговъ.
Замѣтимъ еще, что, приступая къ ознакомленію читателей съ писателемъ, называющимъ себя позитивистомъ, но къ Ог. Конту не примыкающимъ, мы остаемся чужды и того позитивизма, послѣдователи котораго, по мнѣнію г. Лопатина, по большей части только повторяютъ уже сказанное ихъ вождями и которые будто бы боятся метафизики[2], а также и того позитивизма, который имѣлъ въ виду г. Гротъ, когда «еще въ 1883 году отвергъ законность позитивнаго террора», царившаго среди общества на отношенію къ философіи, и «противуположилъ позитивной наукѣ вполнѣ» законный гипотезъ, основанный на чувствѣ"[3]. Всѣ эти на разный ладъ" осѣненные благоволеніемъ нашихъ философовъ позитивизмы остаются окончательно внѣ нашего разсмотрѣнія и отдаются нами безъ возраженій въ безспорное владѣніе мистиковъ. Позитивистовъ, о которыхъ мы намѣрены говорить, господа эти или не знали, или упорно замалчивали, и что они станутъ надъ ними совершать — увидимъ впослѣдствіи, а пока мы имѣемъ еще возможность спокойно заняться изученіемъ кое-чего дѣйствительно поучительнаго и интереснаго.
Мы начинаемъ съ профессора Фрейбургскаго университета Алоиза Риля, уважаемаго въ Германіи ученаго и мыслителя, оказавшаго новой постановкѣ позитивной доктрины большія услуги и несомнѣнно отнявшаго у всѣхъ антипозитивистскихъ разглагольствій о законѣ трехъ состояній и классификаціи наукъ всякій смыслъ и всякое значеніе.
По исходной точкѣ своего главнаго труда — Der philosophische Kriticismus und seine Bedeutung für die positive Wissenschaft (2 B-de, 1876— 87) — Риль примыкаетъ къ Канту. Въ первомъ томѣ названнаго сочиненія, онъ заявляетъ, что задачею своей онъ, между прочимъ, считаетъ и дальнѣйшее развитіе Вантовой философіи. Черезъ десять лѣтѣ, въ третьемъ томѣ, Риль уже рѣшительно высказывается противъ Ванта: онъ заявляетъ, что захватъ понятія метафизики былъ у Ванта недостаточенъ и много пострадалъ отъ намѣренія этого мыслителя замѣнить теоретическую метафизику другою — практически-догматическою. Притомъ же, Риль утверждаетъ, что Кантъ критикуетъ собственно не метафизику, а метафизическія науки — раціональную психологію, космологію и теологію, въ томъ видѣ, который приданъ имъ былъ Вольфомъ. Самъ Кантъ, — говоритъ Риль, — разумѣлъ, какъ извѣстно, свою критику въ смыслѣ обоснованія или плана для будущей системы чистаго разума, т.-е. для такой метафизики, «которая смогла бы выступятъ наукой. Поистинѣ же онъ, конечно, отнялъ почву у подобной науки однимъ уже опроверженіемъ онтологическаго довода. Вѣдь, каждое метафизическое доказательство опирается на умозаключеніе изъ понятій о существованіи объектовъ, вполнѣ совпадающихъ съ понятіями. Кажется, самъ онъ не доглядѣлъ этой, болѣе общей, стороны онтологическаго довода, такъ макъ критикѣ онъ подвергаетъ одно схоластическое его употребленіе»[4]. Общее заключеніе Риля то, что «Кантъ не прорвалъ волшебнаго круга метафизическихъ измышленій даже и тамъ, гдѣ онъ прямо противъ нихъ ратуетъ. Онъ сдѣлалъ еще слишкомъ много уступокъ и пріемамъ, и духу школьной метафизики, на которые онъ всего болѣе нападаетъ».
Но еще ранѣе такого вердикта по отношенію къ Кантовой философіи, Риль былъ убѣжденъ, что «критицизмъ есть разрушеніе трансцендентнаго, обоснованіе позитивной философіи. Его позитивное направленіе отличаетъ его отъ простаго скептика. Онъ сомнѣвается не ради разрушенія, а ради созиданія. Самому ему не свойственно творчество, но онъ освобождаетъ творческія силы. Онъ пробуждаетъ духъ отъ метафизическихъ грезъ къ бодрой жизни при свѣтѣ для и въ средѣ живой дѣйствительности. Онъ открываетъ философіи путь прогрессирующей науки. И на этомъ основаніи была бы уже противна духу критицизма остановка на томъ пунктѣ, котораго достигъ Кантъ,, хотя на методъ Канта и слѣдуетъ смотрѣть, какъ на заслугу, и понынѣ сохраняющую свое значеніе».
Для насъ и не важно, впрочемъ, гоняться за разысканіемъ тѣхъ нитей, которыя связываютъ «позитивную философію» Риля съ «историческимъ критицизмомъ» Канта. Твердое положеніе Риля по отношенію къ Канту, такъ ярко намѣченное во второмъ томѣ его большаго сочиненія, важно намъ для обрисовки независимаго характера философіи Риля и для констатированія Наличности тѣхъ данныхъ, которыя могли бы въ достаточной мѣрѣ воспрепятствовать смѣшенію Риля съ тѣми ново-кантіанцами, которые, — какъ увѣряетъ г. Лопатинъ, — по своимъ окончательнымъ выводамъ, за исключеніемъ нѣкоторыхъ частностей, почти неразличимо сливаются съ позитивизмомъ. Точкой отправлена этихъ ново-кантіанцевъ, — по мнѣнію г. Лопатина, — служитъ теорія разума Канта, принимаемая на вѣру и безъ критики даже въ самыхъ темныхъ и сомнительныхъ своихъ пунктахъ, повидимому, наиболѣе нуждающихся въ доказательствахъ и провѣркѣ[5]. Оставляя на отвѣтственности г. Лопатина самую мысль о возможности существованія такого non-sens'а, какъ сліянія до безразличія позитивистовъ и слѣпыхъ поклонниковъ «теоріи разума» Канта, мы твердо стоимъ на констатированіи того только факта, что мѣтить на Риля г. Лопатинъ не могъ даже и по недоразумѣнію.
Посмотримъ же теперь, какъ разрѣшитъ Рилъ поставленный нами во- 1 иросъ, — какъ различаетъ онъ научную философію отъ ненаучной.
Уже въ первой части ІІ-го тома своего большаго труда Рилъ сводилъ по- нятіе метафизики въ теоріи познанія и рѣзко противупоставлялъ «ученіе о сверхчувственномъ» «системѣ принциповъ познанія чувственнаго». Черезъ нѣсколько же лѣтъ послѣ выхода въ свѣтъ упомянутой книги Рилъ выдѣлилъ вопросъ «о различіи научной философіи отъ ненаучной» и придалъ рѣшенію особенно важное значеніе, взявъ его предметомъ своей вступительной рѣчи въ Фрейбургѣ[6]. Эта рѣчь, обратившая на себя большое вниманіе всѣхъ интересующихся философіей и очень непонравившаяся блюстителямъ старины, явилась теперь въ видѣ первой главы заключительной части II-го тома и заставила говорить о себѣ еще разъ. Теперь же, благодаря появленію русскаго перевода этой части, она стала доступна и для русскаго читателя.
Риль утверждаетъ, что терминъ «философія» вводитъ теперь въ большое заблужденіе тѣхъ, которые смѣшиваютъ философію древнихъ — метафизику и философію нашего времени — науку. «На вопросъ: что такое философія? — древніе отвѣтили бы просто: наука. Въ древности, оставляя математику въ сторонѣ, не было, вѣдь, ни подлѣ, ни внѣ философіи иной, кромѣ нея, науки, да и на математику Платонъ смотрѣлъ только какъ на подготовку къ діалектикѣ или къ философіи, чѣмъ и подчинялъ ее, какъ служительницу, послѣдней». Философія — вотъ наука грековъ, наука греческой эпохи вообще, тогда какъ новѣйшія науки въ своей совокупности составляютъ философію новыхъ народовъ и временъ". Что же отличаетъ старую науку отъ новой? Методъ, — отвѣчаетъ Риль; — у древнихъ господствовалъ умозрительный (основанный на догадкахъ) методъ, въ наше время господствуетъ методъ опытный; но цѣль науки и тогда, и теперь остается та же: познаніе природы и человѣка, уразумѣніе движеній небесныхъ тѣлъ и процессовъ жизни, разсмотрѣніе нравственныхъ соотношеній и выясненіе законовъ общественнаго строя. Но если цѣли и были однѣ, а пути достиженія ихъ различны, то и результаты были неизбѣжно тоже различны. Греки, прежде всего, старались начертать всеобъемлющую систему цѣлой совокупности вещей, — систему, которая своимъ единствомъ и своею замкнутостью производила эстетическое впечатлѣніе, но которая, при недостаточности знанія, при отсутствіи предварительнаго изученія фактовъ, была достижима только тѣмъ, что міръ и природа насильно втискивались въ одну изъ формъ человѣческаго духа. Метафизическія системы древнихъ были непосредственнымъ продолженіемъ космогоній поэтовъ; вслѣдъ за поэтическимъ миѳомъ идетъ миѳъ философскій. Напротивъ того, новѣйшія науки смотрятъ на «систему», какъ на послѣдній, крайній результатъ ихъ общей изыскательной работы, — результатъ, къ которому они близятся шагъ за шагомъ, путемъ детальныхъ изслѣдованій. И, вмѣсто того, чтобы истолковывать природу изъ человѣческаго существа, наоборотъ, стараются понять человѣческую жизнь изъ всеобщихъ законовъ природы.
Греческая форма науки въ XVU вѣкѣ замѣнилась новою, но античная форма не дала вытѣснить себя за одинъ разъ, а продолжала долго еще держаться обокъ съ новоразвившимися. Такимъ образомъ произошла средневѣковая схоластическая философія и «системы» философіи новаго времени. О распаденіи же философіи съ наукою до совершенной противуположности ихъ между собою Риль считаетъ возможнымъ говорить лишь относительно того періода, который наступилъ въ Германіи послѣ Банта. Только въ эту пору возникло мнѣніе, будто возможно философствовать и совсѣмъ безъ науки или даже въ явномъ противорѣчіи съ ней. Можно различно судить объ общемъ духовномъ значеніи поэтическихъ системоизмышленій этой эпохи, но нельзя оспаривать вѣрности приговора о ихъ научной малоцѣнности, утвердившагося теперь уже непреложно. Теперь мы смотримъ на эти системы какъ на возвратъ къ образу мысли того времени, когда поэзія и наука еще не ясно отдѣлились одна отъ другой.
И такъ, можно сказать, что противуположность существуетъ не между наукою и философіею, а только между ветхою, отжившею формой и тѣмъ новымъ, полнымъ жизни видомъ, какой приняла она въ XVII столѣтіи. Философія въ широкомъ смыслѣ слова просто совпадаетъ теперь съ наукою и, взятая въ болѣе тѣсномъ значеніи, образуетъ извѣстную особую науку на ряду со всѣми прочими. Въ этомъ тѣсномъ своемъ значеніи философія является какъ критика познанія. Отрицательною задачей ея становится изслѣдованіе метафизическихъ измышленій и вообще борьба противъ метафизики — не только явной, широко излагающейся въ цѣлыхъ системахъ, но и скрытой, незамѣтно примѣшивающейся къ наукѣ и не устранимой безъ критики понятій; положительною же задачей ея Риль считаетъ разсужденіе объ условіяхъ познанія природы или объясненіе научнаго познанія.
Разъясняя далѣе значеніе философіи въ самомъ общемъ смыслѣ этого термина, Риль говоритъ, что въ этомъ смыслѣ философія составляетъ одно и сознаетъ себя заодно съ возможно-полнымъ научнымъ вѣдѣніемъ, оно — синтезъ въ наукѣ и по духу, и по пріемамъ. Разсматривая философію съ этой точки зрѣнія, Риль утверждаетъ, что «нашъ научный вѣкъ съ его идеями о неистребимости силы, съ его объясненіемъ органическихъ процессовъ изъ всеобщихъ законовъ матеріи, съ его соединеніемъ психологіи съ физіологіей есть вѣкъ въ высокой степени философскій, и, конечно, ужъ болѣе философскій, чѣмъ натурфилософская пора Шеллинга и Гегеля, несмотря на то или, вѣрнѣе, благодаря тому, что ни одна такъ называемая философская система не смогла присвоить себѣ господства надъ наукой. Что метафизическая система всегда только обѣщаетъ и не выполняетъ никогда, чего ей хочется и что ей не подъ силу, то дѣйствительно достигается постройкою научныхъ системъ. На основаніи совокупнаго научнаго опыта, на основаніи все болѣе и болѣе полнаго анализа явленій, постройка эта вырабатываетъ мало-по-малу и общую связь всѣхъ познаній между собою».
Затѣмъ Риль обращается къ «современнымъ любителямъ философской алхиміи», все еще ищущимъ какихъ-то мудрецовъ, какого-то единственнаго мірообъяснительнаго понятія, и подвергаетъ ихъ измышленія всесторонней критикѣ, которую одинъ изъ рецензентовъ книги Риля справедливо назвалъ всесокрушающею. Риль говоритъ, что явные признаки крушенія метафизики побуждаютъ современныхъ любителей философской алхиміи радоваться уже и тому, если за сверхнаучными ихъ идеями возможно было бы признать хоть относительное, гипотетическое значеніе. На нелѣпость этой мысли указывалъ еще Бантъ. Риль видитъ въ этой вынужденной умѣренности затаенное признаніе начала конца для всякой метафизики, такъ какъ гипотетическая и относительная метафизика — не метафизика уже вовсе. Метафизика, лишенная аподактической увѣренности, не имѣетъ никакого смысла и никакого значенія. Разбирая значеніе метафизическихъ гипотезъ, Риль приходитъ къ заключенію, что онѣ — «настоящіе опіаты для нашего разсудка; онѣ приводятъ его въ безчувствіе, вмѣсто того, чтобы оживлять и прояснять его. Онѣ порождаютъ видъ всеобъемлющаго знанія, которое нетрудно, впрочемъ, и пріобрѣсть, если только считать желаніе и исполненіе за одно и то же».
Мысль, заключающуюся въ послѣднемъ остромъ замѣчаніи, Риль развиваетъ весьма полномѣрно, приводя цѣлый рядъ доводовъ, разоблачающихъ субъективный пошибъ всѣхъ метафизическихъ умствованій. Послушный голосу своихъ побужденій, — говоритъ онъ, — метафизическій мыслитель хочетъ познать начало вещей по ту сторону явленія, но, отвлекшись отъ явленій, онъ, вмѣсто начала вещей, находитъ только начало своей мысли. Инымъ нуденъ идетъ наука. Она не смѣшиваетъ желанія и исполненія и не довольствуется собою самимъ занимающимся, собою самимъ удовлетворяющимся мышленіемъ. Систематическую потребность субъекта старается она удовлетворить, разыскивая мѣру въ объектахъ и руководясь ею. Она знаетъ и умѣетъ пустить въ дѣло средство, невѣдомое метафизикамъ, — экспериментъ или, общее говоря, провѣрку. Только одинъ этотъ шагъ, — замѣчаетъ Риль, — даетъ наукѣ возможность опередить чистое умозрѣніе и отдѣлиться отъ метафизики. Метафизика остается непровѣреннымъ и по природѣ своей непровѣримымъ знаніемъ, — областью гадательнаго соображенія и субъективнаго творчества мысли, экспериментальная же или, вообще, провѣряющая себя наука, соединяя въ себѣ умозрѣніе и опытъ, носитъ въ себѣ всѣ задатки жизни и развитія. Философія же, являющаяся синтезомъ науки, всегда обладаетъ возможностью доказать свои положенія, и, притомъ, не соображеніями, выведенными только изъ понятій, т.-е. чисто лишь логическимъ путемъ, а прямымъ указаніемъ на ходъ событій.
Неудивительно послѣ этого, если между великолѣпными обѣщаніями метафизики и ея скромнымъ довольствомъ при исполненіи ихъ на дѣлѣ обнаруживается разительная несоразмѣрность. Метафизики всегда въ основу объясненія кладутъ какое-нибудь отвлеченное понятіе. Этотъ пріемъ метафизика вмѣняетъ себѣ въ неоспоримую заслугу. «И право, — замѣчаетъ Риль, — трудно было бы лишить ее этой заслуги, еслибъ и въ наукѣ добрая воля и доброе намѣреніе могли считаться за самое дѣло». Къ несчастью для метафизики, нельзя указать ни на одно «объясненіе», которое метафизика не заимствовала бы у науки съ тѣмъ, чтобы, извративъ его истинное значеніе, насильственно приспособить къ своимъ универсальнымъ задачамъ. Обозрѣвая метафизическія системы въ этомъ отношеніи, Риль вскрываетъ ихъ роковую несостоятельность и еще разъ возвращается къ характеристикѣ метафизики, какъ древняго, устарѣлаго типа мысли, отжившаго, первобытнаго уклада науки.
«И подобно тому, какъ ранніе начинатели науки, — говоритъ онъ, — такъ и теперь философы — систематически все ищутъ какой-то первичной вещи, какого-то верховнаго родоваго понятія бытія, которое должно содержать въ себѣ его виды, какъ бы ни называли они, впрочемъ, первичную эту вещь, матеріей или духомъ; или же хотятъ вывести всякое въ мірѣ совершеніе изъ одного общаго закона, какъ Гегель, напримѣръ, который думаетъ объяснить его изъ діалетической саморазвивчивости понятія, или Гербертъ Спенсеръ, прибѣгающій для этого ко всеобщей формулѣ развитія, которая должна потомъ измѣнять значеніе составляющихъ ее словъ для каждой группы явленій, потому что иначе она остается къ ней непримѣнимою. Уже и по однимъ формально-логическимъ основаніямъ цѣль метафизической постройки системъ можно искать или въ верховномъ родовомъ понятіи, или въ понятіи о высшемъ, всеобщемъ законѣ»… «Метафизическій мыслитель, исходящій отъ понятія о верховномъ родовомъ бытіи, воспользуется для изложенія своей системы схемою пространственнаго представленія», «а тотъ, кто, напротивъ, всѣ законы природы возьмется вывести изъ одного міроваго закона, тотъ необходимо долженъ держаться схемы времени въ преемственномъ развитіи явленій изъ первоначальной основы». Метафизики никогда не обходятся при этомъ безъ помощи аналогій, держащихся на чисто-субъективныхъ основаніяхъ. Указывая на несостоятельность метафизическихъ системъ въ этомъ отношеніи, Риль дѣлаетъ весьма вѣское замѣчаніе о значеніи пониманія или — соотносительно — объясненія въ этихъ системахъ. «На повѣрку выходитъ, — говоритъ онъ, — что мы должны систематизировать природу для того, чтобы понимать ее. Но понятія, которыми мы дѣлаемъ ее для себя вразумительной, — только степени абстракціи нашего мышленія о природѣ, а вовсе не причины или основанія ея собственнаго хода или процесса. Поэтому нѣтъ возможности апріори рѣшить, какъ далеко идетъ единство самихъ объектовъ, систематика всего содержанія опыта».
Наука не менѣе метафизики ревностно ищетъ единства и связности между познаніями, но она не увлекается ни аналогіями, ни непровѣряемыми гипотезами, а потому и можетъ утверждать единство между вещами лишь по стольку, по скольку открываетъ ихъ фактически и установляетъ экспериментально. Поэтому-то науки и не дали еще никакого всепониманія, никакого универсальнаго тезиса, ничего предназначаемаго слыть, а не быть дѣйствительнымъ познаніемъ природы.
И такъ, приходится повторить еще разъ, что метафизическая философія, какъ по пониманію предмета систематическаго изслѣдованія, такъ и по способу построенія своихъ системъ, представляетъ, сравнительно съ наукой, устарѣлый, отсталый типъ мышленія. «Существуетъ только единственный родъ системостроенія, — говоритъ Риль, — именно тотъ, который служитъ не на время, не срочнымъ заполненіемъ пробѣла между двумя несвязанными еще областями знанія, но который совершается въ силу прогресса точныхъ наукъ, который неудержимо идетъ въ ширь и глубь и оставляетъ все менѣе и менѣе простора системамъ метафизиковъ».
Подводя итогъ своему осужденію метафизической философіи, Риль говоритъ, что убѣжденіе въ ея невозможности онъ считаетъ однимъ изъ важнѣйшихъ результатовъ всеобщей теоріи науки. «Это убѣжденіе не допуститъ впередъ тратить умственныя силы на обсужденіе неразрѣшимыхъ, да и невѣрно поставленныхъ проблемъ. Но оно открываетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и новые пути для самого научнаго изслѣдованія. Убѣжденіе, что наука и теоретическая философія одно и то же, что существуетъ только одна система познанія; а не двѣ, ставитъ существенно высшую цѣль наукъ. На основѣ этого убѣжденія наука исполнится сознаніемъ своего философскаго призванія, своей систематической задачи. Въ своемъ раздѣленіи труда увидитъ она не цѣль, а только средство для достиженія цѣли — синтеза познанія, — средство, споспѣшествующее и совершенно необходимое. Не станутъ уже слишкомъ высоко цѣнить изслѣдованіе мелкихъ подробностей, какъ дѣлалось и должно было дѣлаться прежде, пока наука не сознавала высшей своей задачи, а, напротивъ предоставляла ее фактическому мышленію. Возведеніе самой науки въ философію — вотъ философская задача нашего времени, — высшая и многообъятнѣйшая, какую только можно поставить въ области познанія».
Сказаннымъ могло бы исчерпаться понятіе философіи въ тѣсномъ смыслѣ, если бы значеніе философіи могло ограничиться одною только теоретическою областью. А такъ какъ рядомъ съ нею существуетъ еще область практическая, то и возникаетъ новая задача — задача этики. Обращаясь къ ней, Риль указываетъ на то, что исторія и сравнительная психологія доставляютъ этикѣ матеріалъ и методъ, и что поэтому этика, съ извѣстной своей стороны, должна неоспоримо считаться наукою; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, Риль полагаетъ, что другою стороной своей, именно тою, которою этика обращается къ будущности и разсуждаетъ не о фактахъ, а о тенденціяхъ, не о томъ, что есть и совершается, а о томъ, что должно быть и должно совершаться, — она, конечно, выступаетъ за раму науки въ строгомъ смыслѣ слова.
Мысль эту Риль поддерживаетъ еще и тѣмъ соображеніемъ, что «этика выставляетъ нормы бытія и дѣйствія». «Наука въ собственномъ смыслѣ, — говоритъ онъ, — чужда понятія какого бы то ни было долженствованія. То, что, съ практической точки зрѣнія полезности, живучести, красоты, мы называемъ ненормальнымъ, для науки такъ же важно, часто, пожалуй, и важнѣе нормальнаго. Научныя положенія, правильно понимаемыя, никогда не могутъ стать предметомъ нашего нравственнаго и эстетическаго одобренія или порицанія. Они ни нравственны, ни безнравственны, а просто лишь вѣрны или невѣрны. Они не то, чтобъ были истинны, — они становятся истинными тѣмъ, что мы вѣруемъ въ нихъ и по нимъ поступаемъ. Истинность не придаетъ никакому закону природы авторитета нравственнаго, такъ какъ авторитетъ или обязательность всякой нравственной цормы происходитъ исключительно изъ ея общественнаго значенія. Противорѣчіе между научными понятіями и практическими идеями возможно только кажущееся, мнимое, при смѣшеніи между собою ихъ областей, когда мы теряемъ изъ вида, что они принадлежатъ двумъ различнымъ направленіямъ духа, что они должны служить различнымъ его интересамъ».
Рилъ обращаетъ еще вниманіе и на то, что «теоретическій взглядъ на вещи уже и въ психологическомъ своемъ корнѣ разнится отъ практическаго. Теоретическій взглядъ идетъ отъ ощущеній, дающихся сознанію извнѣ, тогда какъ практическій взглядъ выростаетъ изъ чувствованій, которыми сознаніе воздѣйствуетъ наружу. Цѣль перваго — уразумѣніе явленій, основаніе втораго — ихъ оцѣнка». Изъ этого видно, что «областью практической философіи слѣдуетъ считать не дѣйствительно сущее, а то возможное, что человѣкъ долженъ еще создать своею волей и энергіей. Практическая философія возвѣщаетъ будущія совершенства, которыя еще не существуютъ какъ объекты теоріи, но которыя могутъ возникнуть. Средство, какимъ ведетъ она на это духъ человѣческій, вовсе не доказательство, а возбужденіе вѣры въ то лучшее, которое человѣкъ долженъ осуществить».
Резюмируя всѣ эти разсужденія, Ридъ приходитъ къ тому окончательному выводу, что философія должна быть понимаема въ двоякомъ значеніи: какъ общее ученіе о наукѣ и какъ ученіе о практической мудрости и выработкѣ общихъ человѣческихъ идеаловъ. Это послѣднее призваніе исполняетъ она тѣмъ, что сознаніе идеальныхъ стремленій изъ неопредѣленнаго и только сердечнаго, легко ведущаго къ мечтательности, обращаетъ въ опредѣленное и здравомыслящее и связываетъ его прямо съ человѣческимъ благоразуміемъ и съ наукой.
На этомъ мы окончимъ передачу взглядовъ Риля на занимающій насъ вопросъ. Имѣя въ виду, что та часть большого сочиненія Риля, которою мы руководствовались, переведена теперь на русскій языкъ, мы старались ввести наше изложеніе въ возможно-тѣсныя рамки. Мы имѣли въ виду, главнымъ образомъ, заинтересовать читателя превосходною, достойною самаго серьезнаго вниманія книгой, побудить къ прямому, непосредственному съ нею знакомству. Вліяніе Риля ни въ какомъ случаѣ нельзя, какъ мы думаемъ, считать безплоднымъ. И если у насъ нельзя ожидать тѣхъ же результатовъ, что и въ отечествѣ автора, гдѣ онъ разсчитываетъ предотвратить напрасную трату умственныхъ силъ на обсужденіе неразрѣшимыхъ проблемъ, то все же можно надѣяться, что хоть немногимъ пытливымъ умамъ Ридъ будетъ очень полезенъ. Мы не обольщаемся надеждою, что пустословіе на философскія темы у насъ переведется и что скоро замолкнутъ вопли ненависти, къ нарушителямъ умственной лѣни и праздномыслія: мы ихъ слышимъ слишкомъ много и слишкомъ часто и со стороны мраколюбцевъ, и со стороны лицемѣровъ; мы имѣемъ въ виду весьма немногихъ и свыклись съ мыслью, что у насъ и такому даже громкому витіи, какъ Рель, не легко сдѣлать пользу перомъ.
- ↑ Rivista di filosofia scientifica. Vol. VII. Giugno, 1888 p. 378.
- ↑ Л. Лопатинъ: «Положительный задачи философіи». Москва, 1886 г., ч. I, стр. 16 и 17.
- ↑ Н. Гротъ: «О направленіи и задачахъ моей философія». Москва, 1886 г., стр. 10.
- ↑ Для цитатъ мы пользуемся прекраснымъ переводомъ Е. Ѳ. Еорша, придерживаясь, впрочемъ, привитой нами ранѣе терминологіи.
- ↑ Лопатинъ, о. с., стр. 16.
- ↑ Dr. Alois Riehl: «Ueber wissenschaftliche und nichtwissenschaftliche Philosophie. Eine Akademische Antrittsrede». Freiburg, I B., 1883.