Что такое научная философія? *).
правитьВъ одной изъ предшествовавшихъ главъ мы дали уже характеристику такъ называемаго «поворота къ Канту» и указали на тотъ полный значенія фактъ, что современная научная философія возросла и окрѣпла благодаря именно этому повороту. И если отъ знаменитаго Кантовскаго «коперниканизма» въ современной научной философіи не осталось и слѣда, то все же слѣдуетъ признать, что міровоззрѣніе славнаго кёнигсбергскаго мыслителя не прошло при своемъ вторичномъ разцвѣтѣ безъ всякаго вліянія. И въ самомъ дѣлѣ, оно создало тотъ пытливый духъ, ту неугомонную потребность въ провѣркѣ всякаго тезиса критикою вооруженнаго опытнымъ знаніемъ ума, — словомъ, тотъ «критицизмъ», безъ котораго не оказывается уже никакой возможности поднять философію до высоты научнаго значенія, безъ котораго она осуждается на безплодное блужданіе и наивную декламацію, на роковое повтореніе отошедшихъ въ «нирвану» положеній. Оставляя далеко за собою невразумительныя иллюзіи обаятельныхъ въ оное время глашатаевъ импровизированнаго знанія, научная философія при свѣтѣ критики и опорѣ положительной науки осмотрительно вступаетъ на новый путь, новый — для философіи, старый — для опытнаго знанія, — путь, прославленный всѣми прочными завоеваніями человѣческаго ума и едва-едва извѣстный для представителей высшихъ обобщеній, такъ какъ только весьма немногіе, одинокіе мыслители сдѣлали изъ него и путь философіи.
Новый штандтпунктъ философіи является діаметрально-противу по ложнымъ тому, на которомъ она стояла въ эпоху послѣднихъ для метафизики торжествъ по-Кантовской реакціи. Тогда Гегель восклицалъ, что онъ, подобно мореплавателю, долго носившемуся по бурному морю, видитъ, наконецъ, твердую землю, «настоящее отвлеченное мышленіе», мышленіе Декарта — первый шагъ къ его собственному "чистому умозрѣнію; теперь «чистое умозрѣніе» заволоклось туманомъ, никакой «твердой земли» въ «настоящемъ отвлеченномъ мышленіи» не оказалось, миражъ исчезъ. Теперь не случайность должна открыть намъ «берегъ», "твердую землю теперь мы твердо и сознательно вступаемъ на него и знаемъ, что на этомъ берегу, на этой «твердой землѣ» давно уже красуется несокрушимая работа цѣлаго ряда поколѣній, что дальнѣйшая работа трезвой человѣческой мысли будетъ идти или здѣсь, или нигдѣ.
Начало выработки указываемой нами точки зрѣнія восходитъ, какъ извѣстно, къ Локку; позже, подъ вліяніемъ успѣховъ положительнаго знанія, выработка эта идетъ все болѣе и болѣе твердою поступью; отдѣльныя пауки крѣпнутъ и все рѣшительнѣе и рѣшительнѣе тѣснятъ обособленную* область философіи, и, наконецъ, когда эта послѣдняя сводится къ одной теоріи познанія, возникаетъ вопросъ: что же станется съ философіей, когда и теорія познанія завоюетъ себѣ положеніе отдѣльной и самостоятельной науки?
Роль теоріи познанія, стоящей теперь на-стражѣ научнаго духа философіи, опредѣлилась ясно. Когда подъ вліяніемъ успѣховъ психологіи она возросла и окрѣпла до значенія вполнѣ научнаго, отъ старой всеобъемлющей и не разчлененной науки — философіи — не осталось никакого обломка, которому можно было бы приписать свойства универсальнаго всеобъемлющаго познанія; вмѣсто такою познанія, занялъ рядъ отдѣльныхъ самостоятельныхъ наукъ, и философія — если ей хотѣли придавать прежнее значеніе — исчезла. Многіе мыслители оставили названіе философіи за теоріей познанія, — такихъ примѣровъ мы уже представили прежде не мало; другіе съузили такое значеніе теоріи познанія, придавъ ей названіе философіи въ тѣсномъ смыслѣ, — какъ мы увидимъ это далѣе, — и самую философію отождествили [съ наукой, не тою или этою наукой, но наукой вообще, наукой въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова; третьи, какъ мы и увидимъ въ послѣднихъ главахъ статьи, остановились только на этомъ, послѣднемъ значеніи и окончательно отвергли возможность существованія философіи, какъ отдѣльной науки. Теперь намъ и предстоитъ ознакомить читателя съ фактами указываемой нами эволюціи. Извѣстное направленіе ея и характеръ заключительнаго ея момента мы приписываемъ воздѣйствію поднявшейся до высоты науки теоріи познанія. Она, какъ средоточіе критики всѣхъ научныхъ понятій, какъ провѣрочный пунктъ, гдѣ подвергали испытанію ихъ смыслъ и значеніе, привела, наконецъ, умы къ сознанію необходимости великой перемѣны, — необходимости разлуки съ одною изъ тѣхъ, иллюзій, къ которымъ вѣковая привычка заставила относиться какъ къ чему-то необходимому, неизбѣжному. Стало ясно, что философія, древняя всенаука, распалась, разложилась, превратилась въ цѣлый рядъ твердо отграниченныхъ, самостоятельныхъ и опредѣленныхъ частей. Что же будетъ далѣе? Ужели жаждущіе познанія останутся безъ философіи? Нѣтъ, есть еще выходъ изъ этого кризиса, — воскликнули почитатели священной тѣни, — пусть философіей будетъ тотъ послѣдній обломокъ, который остался отъ распаденія старой всеобъемлющей науки. Ничего не значить, что эта новая философія является лишенною той гордости, которая внушала ея предшественницѣ сознаніе законодательствующей роли въ области знанія; ничего не значитъ, что скромная теорія познанія не живетъ уже мыслью о пренебреженіи къ опыту и о воздѣйствіи на познающую мысль посредствомъ какого-то превыспренняго созерцанія; все это не важно; лишь бы ничей кощунствующій языкъ не дерзнулъ произнести дерзкихъ словъ: философія болѣе не существуетъ! Всѣ эти опасенія были, однако же, совершенно напрасны: если философія перестала существовать, какъ отдѣльная наука, то это не значить еще, что она исчезла. Ея нѣтъ здѣсь, нѣтъ тамъ; но за то она есть вездѣ, она есть во всякой отдѣльной наукѣ и во всѣхъ наукахъ вмѣстѣ; она есть вездѣ, гдѣ познаніе имѣетъ органическій ростъ, гдѣ она сливается въ обобщенія, гдѣ она поднимается до отвлеченій, гдѣ она умѣетъ овладѣвать своимъ матеріаломъ и не застываетъ на первыхъ стадіяхъ своего роста. Философія перестала быть отдѣльною самостоятельною наукой, осталась какъ мѣра высоты и захвата познающей силы; она не отдѣляетъ себѣ особой области, не претендуетъ на отдѣльный объектъ и свой собственный методъ; но ей и не нужно всего этого: она опять стала наукой въ широкомъ значеніи этого слова, она опять получила значеніе познанія въ возвышеннѣйшемъ и прекраснѣйшемъ смыслѣ этого слова.
Можно сказать, нѣсколько измѣняя, впрочемъ, мысль одного поэтизирующаго мыслителя, что напрасно думаютъ, будто опытная паука — не вся наука, будто она только преддверіе ея и будто предстоитъ пройти не мало дверей, прежде чѣмъ удастся попасть въ самое святилище. И что же? Вступающій въ это святилище тотчасъ же можетъ замѣтить, что онъ очутился какъ разъ въ такомъ же положеніи, въ какомъ не разъ бывалъ посѣтитель храма Аммонъ-Ра, лицомъ къ лицу съ тайною, съ закрытымъ ковчежцемъ. Но вотъ гіерофантъ открываетъ ковчежецъ и тамъ ровно ничего нѣтъ. Тогда только становится ясно, что поиски были направлены не въ ту сторону, что разгадка нигдѣ не лежитъ какъ кладъ, что поразившая насъ пустота содержанія того объекта, на который мы произвольно и неосмысленно возложили всѣ наши надежды, знаменуетъ ту великую полноту міра, который вѣчно раскрыть нашему пытливому взору и оіъ котораго мы отвращаемъ глаза свои только потому, что заранѣе рѣшили найти всеразрѣшающую разгадку тамъ, гдѣ царитъ безнадежнѣйшее ничто.
Если роль теоріи познанія въ выработкѣ того взгляда на философію, на который мы теперь указываемъ и который мы изложимъ позже съ большею полнотой, намѣчена вами вѣрно, то придется согласиться, что трудно преувеличить важность этой новой науки для всего современнаго научнаго строя. Сколько пустой, безполезной работы разъ навсегда устранено; сколько плодотворныхъ силъ направлено на вѣрный путь; сколько празднымъ и безтолковыхъ споровъ обойдено! Иной скажетъ, пожалуй, что этой же цѣли достигъ и Ог. Контъ помимо всякой теоріи познанія, къ чему же ина? Но утвержденіе это будетъ большою ошибкой. Ог. Контъ не достигъ, а только хотѣлъ достигнуть этой цѣли; но его пріемъ именно и вскрывалъ причину его неудачи. Основоположенія Конта догматичностью своею производили впечатлѣніе какихъ-то внушенныхъ произволомъ декретовъ, да, къ тому же, декреты эти никогда и не давали достаточно твердыхъ и опредѣленныхъ указаній. Мы видѣли уже, что самъ законодатель этотъ путался именно въ томъ, что законы его брались разъяснить вполнѣ и окончательно. Да и какъ же случилось, — спрашивалъ пытливый слушатель, — что изъ цѣпи фактовъ неизвѣстно почему оказалось вынутымъ звено? Развѣ актъ познанія — не фактъ, достойный изученія? Тамъ, гдѣ вопросы такого рода еще возможны, нѣтъ еще достиженія цѣли, указанной нами выше, нѣтъ завершенія эволюціи, о которой мы говоримъ.
Но, кромѣ общаго воздѣйствія на ходъ развитія понятія философіи въ новѣйшее время, теорія познанія имѣетъ еще и свое опредѣленное и важное значеніе и для каждаго отдѣльно взятаго момента развитія. Теорія познанія, какъ трибуналъ всѣхъ научныхъ понятій, становится основною дисциплиной научной философіи и отсутствіе этой дисциплины, какъ то было много разъ указываемо, оказывается всегда не безнаказаннымъ ни для какой философіи, ни для какого отдѣльно взятаго философа. Мы говорили уже о значеніи теоріи познанія въ англійской научной философіи и представили основанія, въ силу которыхъ значеніе ея въ нѣмецкой философіи не можетъ имѣть меньшую важность. Дальнѣйшее наше изложеніе, посвящаемое, главнымъ образомъ, современному состоянію нѣмецкой научно-философской мысли, окончательно укрѣпитъ убѣжденіе читателя въ вѣрности этого факта.
Но, скажутъ намъ, слышатся голоса, могущіе служить предостереженіемъ относительно опасностей, лежащихъ на томъ пути, на который мы вступили, — говорятъ, что теорія познанія самымъ предательскимъ образомъ скрываетъ за собою метафизику, такъ что у поддающагося чарамъ новой сирены легко можетъ «увязнуть кого-токъ» и самъ онъ неизбѣжно попадетъ во «власть тьмы». Г. Гротъ утверждаетъ, что теорія познанія есть наука полу метафизическаго, полупсихологическаго характера, а г. Козловъ, какъ извѣстно, противникъ г. Грота, видитъ въ философіи двѣ неотдѣлимыя другъ отъ друга стороны: метафизику и теорію познанія и опредѣляетъ соотношенія этихъ сторонъ слѣдующимъ образомъ: «всякая философская система первоначально собираетъ и указываетъ факты познанія (данность познаваемаго міра), далѣе переходитъ къ метафизикѣ или предположенію (гипотезѣ) о сущности міра и потомъ этою гипотезой повѣряетъ данное познаніе, т.-е. теорія познанія переходитъ въ метафизику и эта въ свою очередь опять въ теорію познанія»[1]. Профессоръ же Краковскаго университета Рациборскій приписываетъ мнѣніе о неуловимомъ переходѣ теоріи познанія въ метафизику не кому иному, какъ одному изъ представителей научной философіи, Фридриху Паульсену[2]. Какое значеніе имѣютъ эти предостереженія?
Что касается предостереженій со стороны гг. Грота и Козлова, то какой бы антогонизмъ ни раздѣлялъ ихъ, для насъ все же таки мнѣнія ихъ обоихъ одинаково не имѣютъ ровно никакого значенія: г. Гротъ, увлекаясь своимъ псевдо-научнымъ неразличеніемъ мышленія и познанія, былъ неизбѣжно приведенъ къ отрицанію научной состоятельности «такъ называемой» теоріи познанія; онъ утверждаетъ, что если теорія познанія останавливается на такихъ вопросахъ, какъ вопросы о пространствѣ, времени, причинномъ отношеніи и т. д., то этого уже и достаточно, чтобы признать метафизичность однимъ изъ присущихъ ей свойствъ (стр. 13 и 15). И, однако же, въ другомъ мѣстѣ своей книги онъ съ полною опредѣленностью выясняетъ, что не содержаніе вопроса обусловливаетъ метафизичность его характера, а методъ его разрѣшенія. Онъ говоритъ, что метафизическія понятія о матеріи, о душѣ и т. д. составляютъ только опыты обработки отвлеченныхъ понятій, — опыты, которые всегда будутъ составлять лишь ступень къ развитію совершенно новыхъ образованій — научныхъ идей, построенныхъ при участіи вполнѣ научныхъ или «экспериментальныхъ» методовъ и исключающихъ всѣ тѣ субъективныя воздѣйствія нашихъ чувствъ, которыя играютъ еще весьма важную роль при первоначальной обработкѣ этихъ понятій (стр. 227). Изъ этого ясно видно, что теорія познанія можетъ обойтись и безъ «витанія въ области совершенно произвольныхъ отвлеченій» (стр. 47) и, слѣдовательно, можетъ стать изъ метафизической и полуметафизической вполнѣ научною. Да если бы этотъ счастливый исходъ не представлялся совершенно осуществимымъ, возможно ли бы было самому г. Гроту поставить рядомъ со своими психостатиками и психодинамиками собственную «свою теорію познанія»? Находя именно эту «свою теорію познанія» на стр. 221-й, мы не имѣемъ никакого права считать ее даже и полуметафизическою, а всенеизбѣжно признаемъ наукою въ полномъ значеніи этого слова. Само собою разумѣется при этомъ, что предостереженіе, внушаемое намъ реформированною логикой, теряетъ Мя насъ всякое значеніе. Еще менѣе внушительнымъ представляется намъ предостереженіе, исходящее со стороны г. Козлова. У этого мыслителя познаніе, едва вырвавшееся изъ объятій спеціально ему посвященной теоріи, и дается въ лоно метафизики, и затѣмъ, тотчасъ же, безъ дальнѣйшихъ прелиминаріевъ, ставитъ уже вопросъ о «сущности» міра. Но, спрашивается, причемъ была тутъ теорія познанія, если она оставила эту злосчастную идею «сущности» безъ малѣйшаго съ своей стороны воздѣйствія и съумѣла сохранить за ней всю ту примитивность, которая была сообщена идеѣ породившимъ ее наивнымъ, обыденнымъ мышленіемъ? Если только таковъ результатъ скитанія идей отъ теоріи познанія къ метафизикѣ и обратно, то, повторяйся онъ три или трижды три раза, познаніе отътого въ выигрышѣ все равно не останется. Теорія познанія такого пошиба, само собою разумѣется, всегда можетъ переходить въ метафизику, такъ какъ ее можно и совсѣмъ упразднить, нисколько не измѣняя плачевныхъ судебъ самого познанія. Изнываніе надъ вопросами о «сущностяхъ» и т. п. фикціяхъ, т.-е. погруженіе въ пучины метафизики, остается неотвратимымъ; но неотвратимое для показной теоріи познанія не остается неизбѣжно таковымъ же и для теоріи познанія реальной.
Переходя теперь къ замѣчанію г. Рациборскаго, мы для провѣрки его должны обратиться къ статьѣ, на которую ссылается краковскій профессоръ, и удостовѣриться, правильно ли сдѣлана ссылка. Ознакомленіе со статьей Паульсена, къ счастью для насъ, не будетъ экскурсіей въ какую-нибудь сопредѣльную область, а явится только пополненіемъ и завершеніемъ занимающаго васъ вопроса. Смѣемъ надѣяться поэтому, что читатель не посѣтуетъ на насъ за удлиненіе этой главы еще лишнею страницей.
Статья Паульсена, появившаяся 11 лѣтъ тому назадъ въ философскомъ журналѣ Авенаріуса, тѣмъ для насъ и дорога, что съ первыхъ же страницъ установляетъ чуждое всякимъ колебаніямъ различеніе всѣхъ философскихъ системъ на іносолоіическія или критическія и догматическія или метафизическія. Основными вопросами системъ первой группы Паульсенъ считаетъ вопросъ о значеніи познанія и о происхожденіи его, основными вопросами системъ второй группы — проблему качества частей и состава цѣлаго. Уже въ этомъ, сдѣланномъ твердою рукой, подраздѣленіи видно ясное противупоставленіе теоріи познанія метафизикѣ; но разчлененія, сопутствующія общему изложенію теоріи Паульсена, отнимаютъ даже и малѣйшій поводъ къ какому бы то ни было недоразумѣнію. Паульсенъ начинаетъ съ того, что указываетъ на давленіе, претерпѣваемое теоріей познанія отъ метафизики вслѣдствіе предпочтенія, обычно отдаваемаго послѣдней. Тѣсное сближеніе этихъ двухъ дисциплинъ стѣсняло развитіе той, которой придавали подчиненное положеніе, потому что ее разрабатывали и цѣнили съ чуждой для нея точки зрѣнія. И между тѣмъ какъ всѣ отдѣльныя науки стали въ наше время до такой степени независимыми отъ метафизики и самостоятельными, что попытка опроверженія ихъ выводовъ при помощи вмѣненія имъ извѣстнаго вредоноснаго философскаго значенія показалась бы старосвѣтскою, — пріемъ этотъ считается и теперь еще имѣющимъ значеніе по отношенію къ теоріи познанія. Здѣсь остается и до сихъ поръ цѣлесообразнымъ указаніе на подозрительный характеръ выводовъ. Забота о томъ, что сенсуализмъ или эмпиризмъ ведутъ къ матеріализму и ниспроверженію всякаго идеализма, и что поэтому ихъ слѣдуетъ признать вредными независимо отъ вопроса о ихъ правильности, торчитъ еще во многихъ головахъ какъ первая гноселогическая аксіома. Вторженіе подобныхъ притязаній могло бы встрѣтить большія препятствія, если бы теорія по-знанія, подобно физіологіи или астрономіи, была признана самостоятельною наукой, если бы и съ нея было снято обязательство служитъ какой-то «добропорядочной» философіи. И эта самостоятельность была бы признана благодаря самостоятельности и имманентности образованія основныхъ понятій взаимно-противуположныхъ гноселогическихъ направленій. Эмпиризмъ и раціонализмъ представляютъ собою лишь различныя воззрѣнія на методъ познаванія и имѣютъ съ матеріализмомъ и спиритуализмомъ, напримѣръ, почти столько же общаго, какъ съ нептунизмомъ или вулканизмомъ. При этомъ могло бы быть признано еще, что теорія познанія занимается на самомъ дѣлѣ "нѣкоторыми, во всякомъ случаѣ, очень близкими метафизикѣ вопросами, — вопросами, которые могутъ разсматриваться даже почти какъ вступительныя по отношенію къ ней изслѣдованія. ^Различіе заключается, однако же, въ томъ, что л"ы, — говоритъ Паульсенъ, — даемъ указываемому соотношенію метафизики и теоріи познаванія обратный смыслъ и признаемъ, что теорія познанія, также какъ и всѣ остальныя самостоятельныя науки, подвигается впередъ совершенно независимо отъ метафизики, тогда какъ эта послѣдняя должна ожидать рѣшеній теоріи познанія и ранѣе не можетъ установиться какъ наука"[3].
Переданный нами ходъ мыслей Паульсена ясно показываетъ, что г. Рациборскій читалъ цитированную имъ статью недостаточно внимательно. Различеніе теоріи познанія отъ метафизики проведено, какъ всякій согласится, вполнѣ ясно, и если метафизикѣ предоставлено ожидать рѣшеній теоріи познанія, чтобы стать наукой, то въ связи со всѣмъ предъидущимъ тутъ звучитъ такая иронія, подчеркивать которую мы считаемъ совершенно излишнимъ.
Не оставимъ, наконецъ, безъ опроверженія и еще одного замѣчанія, которое намъ случилось встрѣтить въ Revue philosophique. Нельзя съ достаточною осторожностью вступать въ область метафизики, — сказано было тамъ, — будетъ ли цѣлью нашей лучшее разсмотрѣніе населяющихъ область эту сущностей, или изгнаніе ихъ". Замѣчаніе это является, очевидно, какъ результатъ крайне смутнаго понятія о теоріи познанія или даже совершеннаго невѣдѣнія ея. Наука мнимаго смѣшивается здѣсь съ наукою о мнимомъ и обѣимъ предписывается въ одномъ и томъ же смыслѣ благоразумная осторожность. Осторожность, конечно, въ научномъ дѣлѣ никогда не вредила, но если бы кто-нибудь вздумалъ ставить на одну доску какого-нибудь, положимъ, брамина, благоговѣйно вникающаго въ свои Веды, и истолковывающаго эти Веды санскритолога, тотъ сдѣлалъ бы, конечно, ту же ошибку, что и авторъ приведеннаго выше замѣчанія. Борьба съ метафизическими понятіями продолжается только до тѣхъ поръ, пока они сохраняютъ объективное значеніе. Лишаясь этого значенія, они, такъ сказать, выдыхаются. Съ этого момента они становятся предметомъ совершенно новаго и самостоятельнаго изслѣдованія, и тотъ, кто предается этому изслѣдованію, не становится eo ipso метафизикомъ, точно также какъ изслѣдователь психологіи младенческаго возраста не становится, благодаря роду своихъ занятій, младенцемъ.
Въ предшествовавшей главѣ мы старались доказать, что первою задачей научной философіи слѣдуетъ считать поднятіе теоріи познанія до высоты самостоятельной науки. Очевидно, однако хе, что вслѣдъ за принципіальнымъ рѣшеніемъ этой задачи новая наука должна выработать сине содержаніе при помощи твердо установленной опытной психологіи, данныя которой служатъ для нея основою. По этой причинѣ при первомъ же шагѣ, къ осуществленію задачи научной теоріи познанія мы вторгаемся съ вопросомъ о соотношеніи ея къ психологіи и зависимости ея развитія отъ успѣховъ послѣдней.
Исходною точкой рѣшенія этого вопроса служитъ различеніе мышленія отъ познанія и признаніе за "мышленіемъ) значенія «познаванія» только при условіи доказательности каждаго шага, совершаемаго стремящеюся къ познанію мыслью. Опираясь на это очевидное положеніе, развилъ свои взгляды на интересующій насъ вопросъ одинъ изъ значительнѣйшихъ представителей научной философіи, къ несчастію, слишкомъ рано умершій, Карлъ Герингъ. Его неоконченный капитальный трудъ Система критической философіи надолго еще останется руководящимъ для многихъ первостепенныхъ научно-философскихъ вопросовъ и въ нѣкоторыхъ своихъ частяхъ пока еще никѣмъ не превзойденнымъ.
Мы не разъ уже говорили о Герингѣ въ нашихъ прежнихъ работахъ и имѣемъ основаніе полагать, что нѣкоторые изъ нашихъ читателей раздѣляютъ теперь съ нами уваженіе къ этому мыслителю. Вліяніе, которое онъ способенъ оказывать, особенно ярко обнаружилось въ томъ, извѣстномъ всѣмъ слѣдящимъ за нашею философскою литературой, случаѣ, когда одинъ совершенно прямолинейный позитивистъ, осыпавшій прежде Геринга насмѣшками, прочитавъ его, до того подчинился его вліянію, что остался позитивистомъ только по названію. Дальнѣйшая эволюція этого лже-позитивиста не можетъ ни въ какомъ случаѣ быть выставлена въ качествѣ аргумента противъ благотворности вліянія Геринга, а служитъ только подтвержденіемъ старой истины, что если толчокъ книги о голову раздается гулко, то едва ли всегда слѣдуетъ винить въ томъ книгу. И такъ, мы чтимъ въ Герингѣ одного изъ первыхъ по времени и по значенію представителей научной философіи и считаемъ нужнымъ еще разъ обратиться къ богатому источнику, представляемому его сочиненіями, надѣясь найти въ немъ весьма многіе взгляды, пропускъ которыхъ оставилъ бы въ нашемъ очеркѣ современной нѣмецкой научной философіи слишкомъ важные пробѣлы.
Послѣ того, — говоритъ Герингъ въ началѣ своего труда, — какъ было обнаружено ничтожество всякаго трансцендентнаго умозрѣнія, философія стала преимущественно критическою, а теорія познанія — тѣмъ полемъ, на которомъ стали производиться попытки обоснованія законовъ научной философіи.
Задачею теоріи познанія, по мысли Гёринга, должно быть раскрытіе всѣхъ неизбѣжныхъ для обыденнаго мышленія ошибокъ и доведенное до очевидности доказательство грубаго самообмана, скрывающагося подъ предполагаемыми высшими знаніями. Какъ наука, переживающая еще процессъ возростанія, философія должна искать поученія у наукъ уже признанныхъ, — идти по ихъ стопамъ. Но чѣмъ же обезпечивается наукѣ достовѣрность ея круга познаній? Онъ обезпечивается ея методомъ. Единственный же критерій метода заключается въ томъ, что при его посредствѣ могла установиться наука. Философіи и предстоятъ поэтому не тратить силъ на доказательства вѣрности своего метода, а оправдать его фактически и стать, такимъ образомъ, внушительною и для обыденныхъ умовъ. Вступивъ на этотъ путь, философія ставитъ себя въ весьма выгодныя условія: являясь послѣ цѣлаго ряда установившихся наукъ, она можетъ прибѣгнуть къ сравненію различныхъ ихъ методовъ и, такимъ образомъ, выработать отвлеченное понятіе о методѣ вообще, или, выражаясь иначе, воспользоваться методомъ этихъ наукъ въ формальномъ отношеніи. Основное положеніе, получаемое благодаря такому пріему, и заключается въ различеніи познаванія и мышленія, на которое было нами указано выше.
Съ этого момента выступаетъ на сцену теорія познаванія. Цѣль ея, по мысли Гёринга, заключается въ установленіи руководительныхъ началъ для мышленія. Она не занимается описаніемъ процесса мышленія и, слѣдовательно, не даетъ его законовъ, но она установляетъ правила, руководясь которыми, слѣдуетъ мыслить, если желаютъ достигнуть познанія. Задаваясь такою цѣлью, она, какъ то и очевидно, предполагаетъ, что натуральный процессъ мышленія ведетъ къ заблужденіямъ, а потому, конечно, предполагаетъ предварительное знакомство съ этимъ процессомъ, т.-е. знакомство съ наукою, изучающею естественные законы мышленія, съ психологіей. Психологія должна быть разсматриваема поэтому, какъ необходимый ея базисъ. Само собою разумѣется, что при томъ отношеніи теоріи познанія къ психологіи, на которое мы указали выше, нѣтъ надобности привлекать послѣднюю во всей ея полнотѣ, а достаточно ограничиться только тою ея частью, которая соотвѣтствуетъ опредѣленнымъ выше цѣлямъ правильно-установленной теоріи познанія, а именно: изученіемъ естественнаго процесса мышленія и указаніемъ тѣхъ воздѣйствій, которыя оказываютъ на него другія стороны психической дѣятельности, причемъ степень изученія самихъ воздѣйствующихъ факторовъ опредѣляется тою мѣрой, которая оказывается необходимою для рѣшенія задачи, предположенной теоріею познанія.
Осуществляя затѣмъ намѣченный въ предшествовавшихъ строкахъ планъ, Герингъ, слѣдуя общепринятому различенію трехъ сторонъ психической дѣятельности — ума, чувствованія и воли, опредѣляетъ сперва соотношенія, существующія, по его мнѣнію, между чувствованіями и волей, и затѣмъ занимается уже вопросомъ о воздѣйствіи ихъ на дѣятельность ума.
По мнѣнію Гёринга, чувствованія (Gefuhte) не составляютъ самостоятельнаго момента психической жизни, а представляютъ явленіе соотносительное съ основнымъ явленіемъ этой жизни — хотѣніемъ (Begehren), обозначаемымъ обыкновенно терминомъ «воля» (Wille). Подъ волей здѣсь не слѣдуетъ разумѣть никакой «сущности», такъ какъ Герингъ, «отрицательно стараясь ограничить себя индуктивнымъ методомъ и удаленіемъ отъ всякихъ метафизическихъ вліяній», видитъ въ «волѣ» только общее обозначеніе извѣстныхъ всякому психологическихъ фактовъ. И такъ, чувствованія и воля разсматриваются Герингомъ какъ явленія соотносительныя: гдѣ есть одно, тамъ, навѣрное, есть и другое; гдѣ есть причина — воля, тамъ непремѣнно есть и слѣдствіе — чувствованія. Эти послѣднія, какъ такія состоянія, съ которыми всегда связано сознаніе удовольствія или страданія, наслажденія или боли, радости или горя, даютъ намъ указаніе на существованіе явленій воли — тѣхъ хотѣній, удовлетвореніе или неудовлетвореніе которыхъ и выражается удовольствіемъ или страданіемъ, но которыя, независимо отъ. этихъ состояній, всегда остались бы для нихъ неизвѣстными, т.-е. никогда не дошли бы до нашего сознанія. Многочисленныя и остроумныя наблюденія, надъ которыми мы, къ сожалѣнію, но можемъ теперь остановиться, приводятся Гёрингомъ для того, чтобы выяснить безсознательность и слѣпоту воли. Гёрингъ доказываетъ, что воля возникаетъ и развивается совершенно независимо отъ нашей умственной дѣятельности, въ тѣхъ темныхъ глубинахъ нашего существованія, куда не проникаетъ сознаніе, но что она, несмотря на это, пропитываетъ собою всю нашу психическую дѣятельность, вплетается во всѣ ея стороны. Она является какъ хотѣніе знать, какъ любопытство и любознательность и т. д. И хотя, такимъ образомъ, она служитъ первоначально какъ стимулъ къ познаванію, но неизбѣжно воздѣйствуетъ на ходъ познавательнаго процесса самымъ вреднымъ образомъ. Недоброе ея вліяніе особенно ярко сказывается на первыхъ стадіяхъ познавательнаго стремленія: она тянется къ удовлетворенію неудержимо, слѣпо, безъ разбора средствъ; только путемъ труднаго и продолжительнаго дисциплинированія становится она способною подчиняться уму и безмолвствовать передъ предписываемыми имъ законами. Вообще говоря, побужденіе къ познанію имѣетъ, по мнѣнію Гёринга, тѣ же свойства, что и другія наши побужденія, которымъ оно первоначально уступаетъ въ силѣ; и оно тоже получаетъ вполнѣ самостоятельное значеніе, только совершается это сравнительно позже, когда другія побужденія успѣютъ уже найти извѣстное удовлетвореніе. Эта особенность хотѣнія познавать не можетъ, однако же, вести къ тому заключенію, что побужденіе къ знанію разумнѣе другихъ человѣческихъ побужденій. На самомъ дѣлѣ и оно также подчиняется тому всеобщему закону, согласно которому воля, — въ томъ случаѣ, когда она сосредоточивается на одномъ какомъ-нибудь пунктѣ, — пріобрѣтаетъ чрезвычайную силу и интензивность и, при полномъ отсутствіи какого-либо воздѣйствія свѣта критики, стремительно кидается къ своей цѣли, не обращая никакого вниманія на предостереженія трезвыхъ мыслителей, голоса которыхъ раздаются при такихъ случаяхъ какъ вопль въ пустынѣ. Весьма своеобразно выразилась эта первобытная слѣпота любознательности у Лессинга, который, какъ извѣстно, заявлялъ, что онъ предпочелъ бы безконечное стремленіе къ истинѣ полному обладанію ею. Лессингъ, подобно многимъ другимъ мыслителямъ, не зналъ другаго высшаго наслажденія, какъ исканіе истины; въ то же время, онъ зналъ, конечно, что наслажденіе его исчезнетъ вмѣстѣ съ исчезновеніемъ порождающаго его побужденія, а потому онъ и отказывался отъ полнаго удовлетворенія этого побужденія и разсчитывалъ на сохраненіе единственнаго наслажденія въ жизни посредствомъ постепеннаго удовлетворенія любознательности. Такимъ рѣшеніемъ онъ свидѣтельствовалъ, конечно, о преобладаніи слѣпаго побужденія надъ разумомъ. И въ самомъ дѣлѣ, побужденіе его не можетъ назваться разумнымъ, такъ какъ онъ отклонялъ достиженіе цѣли, этому побужденію присущей, и дѣлалъ побужденіе само для себя цѣлью. Если же человѣкъ такой рѣдкой ясности и силы ума, какъ Лессингъ, подчинялся естественной слѣпотѣ хотѣнія познавать, то нечего удивляться, что образъ дѣйствія стремящихся къ знанію людей вообще представляется, хотя и на иной ладъ, лишеннымъ всякой критичности.
Развивая далѣе свою мысль, Герингъ говоритъ, что естественное побужденіе къ знанію стремится, прежде всего, ко всеобщему и полному удовлетворенію; по этой причинѣ оно никогда не можетъ довольствоваться методическимъ научнымъ изслѣдованіемъ, опредѣляющимъ границы, за которыя знаніе переходить не можетъ. Не довольствуясь же путями науки, оно, само собою, создаетъ свои пути и средства, имѣя въ виду достиженіе невозможнаго. Примѣры такихъ блужданій мысли имѣются въ исторіи въ преизбыткѣ, и если формы всѣхъ этихъ мнимодостиженій и мѣняются, то ихъ основы и содержаніе остаются и по настоящее время все тѣми же.
Эти условія развитія знанія, по справедливому мнѣнію Гёринга, сильно задерживаютъ прогрессъ научной мысли; прогрессъ этотъ по указанной причинѣ и не можетъ выдерживать сравненія съ прогрессомъ въ сферѣ матеріальной. Воля, когда она направляется къ цѣлямъ матеріальнымъ, находитъ неизбѣжно свои естественныя границы во внѣшней средѣ, — границы, реальность которыхъ часто не можетъ быть преодолѣна даже и при самой высокой степени необузданности воли, ибо «сурово сталкиваются предметы въ пространствѣ». Не даромъ же и житейская мудрость пришла къ убѣжденію, что на всякое хотѣніе есть терпѣніе. Совсѣмъ не то замѣчается тогда, когда воля направляется къ достиженію познанія; познанію недостаетъ корректива дѣйствительности; оно легко можетъ создать себѣ свой собственный міръ и, при его помощи, выбросить за бортъ своего умственнаго обихода неудобную для себя дѣйствительность, если она становится преградой1 къ полному удовлетворенію его хотѣнія знать. Довольствуясь словами и мыслями, оторванными отъ дѣйствительности, побужденіе къ знанію находитъ свое удовлетвореніе и представляетъ намъ картину «мирнаго совмѣщенія мыслей», подчасъ самыхъ противорѣчивѣйшихъ и безсвязнѣйшихъ.
Вообще говоря, — разсуждаетъ Герингъ, — когда цѣли познанія достигаются при преобладаніи воли въ процессѣ достиженія, то онѣ обыкновенно считаются достигнутыми, когда наступаетъ чувствованіе удовольствія, неразрывно связанное съ удовлетвореніемъ всякаго хотѣнія, и устраняется чувствованіе неудовольствія, сопряженное съ неудовлетвореніемъ. По этой причинѣ дѣятельность воли всегда представляется индивидуальною, и только неразсудительные люди имѣютъ притязаніе на обязательность ихъ личныхъ хотѣній и чувствованій для всѣхъ остальныхъ людей. Чтобы сбить человѣка съ позиціи его хотѣнія, надо допустить существованіе интеллектуальнаго момента въ сферѣ чувствованій, но для такого утвержденія нельзя найти реальныхъ основаній.
Принимая во вниманіе все вышеизложенное, можно вполнѣ согласиться съ указаніемъ Гёринга на постепенное возростаніе самомнѣнія въ процессѣ мышленія, заправляемаго волей. Считая себя всегда правою, воля доходитъ, наконецъ, до того, что начинаетъ отстаивать даже и такія положенія, ложь которыхъ была уже доказана теоретически. Изъ этого же источника проистекаетъ скрываемая иногда, но часто и открыто высказываемая ненависть противъ всякой критики, которая и выражается обычно въ извѣстныхъ жалкихъ словахъ, направляемыхъ по адресу критики: разрушительная, всеотрицающая, бездушная, безсердечная и т. д. И это происходитъ вовсе не тогда только, когда критика входитъ въ столкновеніе съ проявленіями воли, имѣющими матеріальный характеръ; даже и въ практически-безразличныхъ вопросахъ выказывается обычное предпочтеніе субъективнаго удовлетворенія любознательности познанію объективному. Отъ всякаго обличающаго заблужденія требуется, чтобъ онъ ранѣе такого обличенія поставилъ на мѣсто отвергаемаго нѣчто положительное и не осуждалъ хотѣнія на тягостное чувствованіе неудовлетворенія.
Изложенныя нами разсужденія Гёринга даютъ ему возможность обосновать то главное положеніе его теоріи познанія, которое имѣетъ уже значеніе руководительнаго начала при обозначеніи раздѣлительной черты между научными знаніями и метафизическими фикціями. Главное положеніе это заключается въ различеніи знанія отъ пониманія, дающемъ возможность прослѣдить за тѣми средствами, при помощи которыхъ хотѣніе знать легко и скоро раздѣлывается съ представляющимися ему задачами и мнимымъ рѣшеніемъ ихъ старается забѣжать впереди медленно подвигающагося методическаго изученія и критики и пытается предвосхитить ихъ результатъ. Тогда какъ знаніе принимаетъ своею исходною точкой представленія, изъ которыхъ сперва образуется первая, непосредственная его ступень, а потомъ формируются понятія разныхъ степеней отвлеченности, общая совокупность которыхъ можетъ быть распредѣлена на группы, соотвѣтствующія тѣмъ или инымъ группамъ явленій, — пониманіе замѣняетъ всю эту длинную постепенность однимъ скачкомъ: оно сводитъ предлежащее явленіе на другое, очень часто неизвѣстное или просто предполагаемое, и въ этомъ сведеніи находитъ полное удовлетвореніе стимулирующей ее воли. Подмѣна знанія пониманіемъ и создала тѣ внѣ-опытныя, трансцендентныя сущности, темныя рѣчи о которыхъ всегда считались у метафизиковъ превыспреннимъ пареніемъ мысли въ сферѣ какого-то высшаго разумѣнія. Произволъ въ нанизываніи звеньевъ, именуемыхъ сущностями, и произволъ обрыванія получаемой такимъ путемъ цѣпи указывали, однако же, на совершенное отсутствіе объективнаго обоснованія такого процесса. Такъ, если сущность какого-нибудь явленія считалась какимъ-нибудь и, то, очевидно, можно ставить вопросъ о сущности этого х и сводить его на y, а затѣмъ сущностью y признавать какой-нибудь но можно остановиться и на y, такъ же точно, какъ и идти далѣе z. Знаніе, вторгаясь въ эту область, требуетъ, прежде всего, объективнаго основанія для сведенія одного явленія на другое и затѣмъ не допускаетъ сведенія на явленія неизвѣстныя и фиктивныя, т.-е. заопытныя; оно требуетъ, чтобы всякое привлекаемое для цѣлей пониманія явленіе было реальнымъ, всегда сохраняло бы свою связь съ представленіями, а черезъ ихъ посредство — съ міромъ дѣйствительнымъ, и такимъ образомъ пониманіе низводится къ его истинному значенію и ему указываются границы его годности и приложимости. Изъ всего этого видно, что установленіемъ своего главнаго тезиса Герингу удалось положить совершенно опредѣленное различіе между методически-образованными понятіями науки и призрачными, произвольно-объективированными понятіями той философіи, которую мы обыкновенно называемъ метафизическою.
Здѣсь будетъ умѣстно, какъ мы полагаемъ, вспомнить еще разъ о нѣкоторыхъ нашихъ философахъ и показать, какое значеніе имѣетъ у нихъ принципъ пониманія (соотносительно — объясненія) и какъ рѣшительно они его выставляютъ, разсчитывая на «простоту» читателя. Въ первой главѣ нашей статьи мы привели уже цитату изъ книги г. Лопатина Положительныя задачи философіи и читатель могъ замѣтить уже и тогда всю характерность этой цитаты. Г. Лопатинъ мечтаетъ о такомъ идеальномъ состояніи знанія, когда «со всею точностью доказанные, законы явленій сочетаются съ глубокимъ пониманіемъ внутренней природы вещей, опредѣляющей собою эти законы къ бытію, а сама эта природа найдетъ свое окончательное объясненіе въ идеѣ разумно-духовнаго абсолютнаго начала». Читатель можетъ теперь при помощи Гёринга еще лучше оцѣнить это двухъярусное, глубокое и окончательное пониманіе, которое еще заостряется идеей абсолюта, не справляющеюся съ условіями философской критики и какъ бы издѣвающейся надъ читателемъ, знакомымъ съ требованіями этой критики. Другой философъ — г. Милославскій — въ двухъ объемистыхъ сочиненіяхъ не перестаетъ твердить о пониманіи, о познаніи (?) сущностей, какъ самомъ цѣнномъ для человѣка, и, наконецъ, о чистотѣ сердца, необходимомъ для всего этого лже-познавательнаго процесса. Третій — г. Гротъ — хвалится, что «противу по дожилъ позитивной наукѣ вполнѣ законный философскій синтезъ, основанный на чувствѣ»[4]. И такъ, пониманіе, объясненіе, розысканіе сущностей, абсолютовъ, и, рядомъ, импульсирующіе факторы: сердце, чувство… Это ли наука?!
Приведенный выше сжатый очеркъ взглядовъ Гёринга даетъ намъ, какъ мы полагаемъ, возможность придти къ тому общему заключенію, что раздѣлительная черта между метафизикой и наукой проводится исключительно однимъ только методомъ, благодаря которому тѣ или другіе вопросы получаютъ метафизическій характеръ. Въ прежнее время такого характера не лишены еще были вопросы физики, химіи, физіологіи и другихъ наукъ; въ настоящее время многіе желаютъ сохранить его хоть за вопросами теоріи познанія. Съ приложеніемъ научнаго метода ко всѣмъ областямъ познанія, метафизическій фазисъ ихъ развитія проходитъ окончательно и становится ясно до очевидности, что терминъ «метафизика» оказывается лишеннымъ всякаго содержанія, хотя, сомнѣнія въ томъ нѣтъ, «хотѣніе, неутолимая жажда» останутся, и поэты въ душѣ никогда не перестанутъ толковать о пустотѣ, «qui s’ouvre par delа de toute science humaine»…
Tandis qu’obstinement le Desir qu’on exile
Revient errer autour du gouffre defendu.
Вѣрно намѣтивъ разграничительную черту научной и не-научной философіи и правильно опредѣливъ значеніе теоріи познанія въ общемъ строѣ наукъ, Герингъ, какъ мы думаемъ, слишкомъ съузилъ роль психологіи по отношенію къ вопросу о воздѣйствіи ея на обоснованіе научной гносологіи. Рѣшая свою задачу, Гёрингъ полагавъ, что онъ могъ вовсе и не касаться даже теоріи такъ называемыхъ «способностей», помощью которыхъ еще сравнительно недавно старались объяснить психическую дѣятельность, хотя при этомъ ее и дробили на слишкомъ разрозненныя части. Разсужденіе Гёринга о взаимодѣйствіи ума, чувствованій и воли несомнѣнно показываетъ, что онъ предполагалъ вопросъ рѣшеннымъ не въ пользу подраздѣленія психической дѣятельности на «способности»; но нельзя не признать, что одно предполагаемое рѣшеніе вопроса такой важности отняло у Геринга поводъ идти далѣе общей помѣты той разграничительной черты, прослѣдить которую мы теперь стараемся. И если общее направленіе этой черты и проложено у Гёринга правильно, то нельзя не признать, что обработка ея къ отдѣльныхъ частяхъ лишена той полноты, которая ни въ какомъ случаѣ не можетъ почесться лишнею.
И прежде всего бросается въ глаза то, что если бы Герингъ не пренебрегъ указываемымъ нами вопросомъ, то онъ, конечно, не упустилъ бы случая указать на привлеченіе «способностей» къ объясненію (соотносительно — пониманію) психической дѣятельности, какъ на очень поучительную иллюстрацію установленнаго икъ различенія пониманія отъ знанія. Иліюзуарность этого объясненія была въ недавнее время очень удачно указана Гаральдомъ Гёфдингомъ въ его трактатѣ о психологіи. Иллюзуарность эта, какъ замѣчаетъ Гёфдингъ, совершенно подобна той, которая осмѣяна Кольеромъ въ столь извѣстномъ объясненіи дѣйствія опіума (virtus dormitiva). Распредѣляя психическую дѣятельность на различныя способности, упускали изъ вида чисто-отвлеченный характеръ этого распредѣленія. На самомъ дѣлѣ распредѣленіе это установляетъ только, что между извѣстный психическими состояніями существуютъ извѣстныя различія. Изъ этого не слѣдуетъ, однако же, — заявляетъ Гёфдингъ, — чтобы каждое изъ этихъ состояній слѣдовало выдѣлить въ особую рубрику. Необходимо только изслѣдовать: не содержатся ли въ каждомъ данномъ психологическомъ состояніи одни и тѣ же элементы, и не обусловливается ли различіе между этики состояніями преобладаніемъ въ томъ или другомъ изъ нихъ однихъ элементовъ рядомъ съ подчиненностью другихъ? На этомъ основаніи группировкѣ должны подлежать не явленія или состоянія сознанія, а элементы, которые мы, при ближайшемъ разсмотрѣніи, открываемъ въ нихъ; подъ психическими же элементами мы разумѣемъ различныя стороны или свойства состояній сознанія. Такъ, если мы противупоставляемь, напримѣръ, познаніе чувствованію, то при этомъ можемъ предполагать только преобладаніе элементовъ познанія въ одномъ случаѣ и преобладаніе элементовъ чувствованія — въ другомъ. О чистомъ же познаніи и чувствованіи, допускаемомъ умозрительною философіей, по мнѣнію Гёфдинга, не можетъ быть и рѣчи.
При такой постановкѣ вопроса о соотношеніи между психическими элементами, Гёфдитъ не обособилъ соотносительности воли и чувствованія и не изслѣдовалъ вліянія этихъ элементовъ на познаніе совмѣстно, какъ то сдѣлалъ Гёрингъ, а прослѣдилъ каждый родъ вліянія въ отдѣльности. Благодаря этому пріему, картина воздѣйствія чувствованій и воли на незнаніе оказалась у Гёфдинга особенно богатою и въ высшей степени поучительною.
Гёфдингъ, какъ и Гёрингъ, приписываетъ волевымъ элементамъ первый толчекъ къ поискамъ за неизвѣстнымъ, первый импульсъ любознательности, первый мотивъ интереса къ окружающимъ человѣка явленіямъ. По этой-то причинѣ начальные шаги познанія имѣютъ практическій характеръ. Задачею первоначальнаго познанія является открытіе средствъ къ удовлетворенію стремленій, хотѣній, инстинктивныхъ побужденій. Только мало-помалу развертывается чистое хотѣніе познанія, стремленіе звать ради самаго знанія. Долго еще практическіе, интересы ложатся въ этомъ процессѣ тѣнью на возникающія высшія стремленія, и даже тогда, когда человѣкъ становится уже способнымъ къ созерцательно-восторженному состоянію, замѣтно еще воздѣйствіе практическихъ мотивовъ, придающихъ попыткамъ мысли этого періода телеологическій пошибъ. Самоотреченіе чувствованій, рѣшимость ихъ открыть мысли свободный путь, совершается лишь цѣною упорной борьбы, наполняющей собою исторію отдѣльныхъ личностей, также какъ и исторію человѣческаго рода. Человѣкъ хочетъ познать природу такою, какова она есть; но онъ хочетъ, въ то же время, чтобы его собственныя цѣли были и цѣлями природы. Въ послѣдней инстанціи, законъ причинности является для него только средствомъ осуществленія высшаго, согласно его разумѣнію, блага. Форма, въ которую облекается это разумѣніе, всецѣло зависитъ отъ той стадіи общественнаго развитія, къ которой она относится. Такъ, австраліецъ, напримѣръ, видя смерть товарища и не открывая ея причины въ ряду извѣстныхъ ему внѣшнихъ воздѣйствій: выстрѣла изъ лука и т. п., относитъ эту причину къ вліянію колдовства, а самаго колдуна открываетъ по направленію, принятому первымъ попавшимся ему на глаза насѣкомымъ: кто первый встрѣтился на этомъ пути, тотъ и признается отыскиваемымъ убійцей. Мышленіе такого рода, какъ согласное со своими предпосылками, надо счесть, конечно, добропорядочнымъ раціональнымъ мышленіемъ. Что же касается живучести подобныхъ предпосылокъ, то нельзя упускать изъ вида, что и въ настоящее время они еще, хотя бы отчасти, допускаются: милліоны людей въ высоко-цивилизованныхъ странахъ и теперь приписываютъ такъ называемыя спиритистическія явленія вліянію духовъ. Пока такія или иныя миѳологическія существа представляются сознанію, какъ дѣйствительно существующія, до тѣхъ поръ удовлетвореніе указанныхъ выше стремленій находитъ въ высшей степени легкое и подходящее средство. Причинная связь создается фантазіей и вводимые въ нее моменты построяются въ рядъ, прохожденіе двухъ, трехъ ступеней котораго признается уже фантазіей, какъ достиженіе намѣченной ею цѣли; рядъ считается замкнутымъ, и удовлетворенная фантазія ищетъ покоя. Такъ греки признавали боговъ своихъ за виновниковъ естественныхъ явленій, а происхожденіе самихъ боговъ выводили, согласно теогоніи Гезіода, изъ Хаоса, не спрашивая затѣмъ, откуда произошелъ Хаосъ. Этотъ, какъ и другіе подобные факты, приводятъ Гёфдинга къ заключенію, что ошибочно бы было считать миѳологическія объясненія природы способными постепенно перейти въ научное. Разрывъ между этими двумя рядами Гёфдингъ видитъ въ нарушеніи антропоморфической формы, которая оказывается безсильною устоять противъ возростанія убѣжденія въ постоянствѣ среднихъ терминовъ ряда и независимости ихъ отъ какого бы то ни было личнаго произвола. Характеристическія черты научнаго понятія причинности заключаются въ томъ, что объясненіе естественныхъ явленій сводится къ естественнымъ же явленіямъ.
Природа получаетъ объясненіе въ самой себѣ, т.-е., какъ сказалъ бы Гёрингъ, пониманіе переходитъ въ знаніе. До-научное мышленіе, развившееся подъ воздѣйствіемъ указанныхъ выше стимуловъ, остается несоизмѣримымъ съ научнымъ на всѣхъ своихъ стадіяхъ: какъ грубый фетишизмъ, такъ и возвышенное пареніе идеалистической философіи сходятся между собою въ этомъ отношеніи. На этихъ различныхъ ступеняхъ умственнаго развитія содержаніе и значеніе чувствованій, конечно, очень различны; но психологическое отношеніе между чувствованіями и познаваніемъ остается на протяженіи всего ряда неизмѣннымъ.
Продолжая очерчивать вліяніе чувствованій на познаваніе, Гёфдингъ останавливается еще на томъ обстоятельствѣ, что и понятіе необходимости первоначально имѣетъ практическій характеръ: мысль ищетъ только тѣ условія, безъ которыхъ цѣли, ставимыя человѣкомъ, остались бы недостижимыми. Мышленіе получаетъ, такимъ образомъ, по отношенію къ чувствованію отрицательный характеръ: чувствованіе сангвинично и нетерпѣливо; оно прямолинейно стремится къ намѣченной цѣли и лишь наперекоръ самому себѣ принуждено признать противодѣйствіе со стороны того средства, безъ помощи котораго цѣли придется получить характеръ недостижимости. Въ этой неразрывности связи средства и цѣли, въ этой неуступающей никакому аффекту послѣдовательности этихъ двухъ моментовъ, въ этомъ желаніи получить А, неустранимо влекущемъ къ полученію В, заключается первое столкновеніе человѣка съ необходимостью. Когда такая необходимость переживается повторительно, мысль приходитъ къ заключенію, что въ ней, въ этой необходимости, она, мысль, встрѣчаетъ извѣстную частицу всякой данной дѣйствительности. Вслѣдъ за этимъ заключеніемъ возникаетъ самостоятельная задача — предметъ непосредственнаго интереса: объяснить законъ этой необходимости и самоотреченно погрузиться въ великое взаимодѣйствіе явленій. Отношеніе причины и слѣдствія будетъ поставлено тогда на мѣсто прежняго отношенія и, какъ показываетъ намъ исторія наукъ, совершится постепенный переходъ отъ «телеологизма» къ «механизму». Чувствованія не перестанутъ оказывать сопротивленіе и дѣлать препятствія процессу этого перехода на каждомъ шагу. И даже тогда, когда наука въ своихъ законахъ дастъ объясненіе всему мірозданію, она будетъ не въ силахъ воспретить чувствованіямъ считать подъосновою всего міроразумѣнія, всей системы причинъ и слѣдствій, нѣкую высшую и непостижимую телеологію.
Таково одно илъ главнѣйшихъ вліяній чувствованій на умственаую дѣятельность, по взгляду Гёфдинга; вліяніе это, какъ онъ думаетъ, обусловливаетъ ту настоящую почву, на которой произростаеть всякая мистика и метафизика, вплетающіяся въ работу мысли, производящія въ ней всякаго рода извращенія и дающія въ результатѣ тѣ сбивчивыя системы, которыя инсинуируются, какъ мудрѣйшія рѣшенія труднѣйшихъ проблемъ. На самомъ дѣлѣ системы эти возникаютъ и развиваются, только благодаря могущественному воздѣйствію чувствованій на подчиняющееся имъ мышленіе.
Все, только что изложенное, показываетъ съ достаточною ясностью, какъ мы полагаемъ, что черты, подмѣченныя Гёфдингомъ, вполнѣ подтверждаютъ изложенныя ранѣе мысли Гёринга и совершенно послѣдовательно дорисовываютъ сдѣланный этимъ послѣднимъ общій абрисъ вліянія хотѣній (соотнос. — чувствованій) на процессъ познаванія. Для насъ особенно важно въ настоящую минуту остановить вниманіе ^читателя на той особенности, которая присуща воздѣйствію чувствованій на мышленіе и въ томъ случаѣ, когда они становятся въ оппозиціи мыслительной дѣятельности, и въ той, когда они вплетаются въ нее и проникаютъ и переполняютъ ее всю, — мы разумѣемъ слѣпоту чувствованій. Какое мы ни возьмемъ сочетаніе мыслей и чувствованій, мы всегда увидимъ, что не достовѣрность познанія, не истина составляютъ притягательную силу для чувствованій, что для нихъ этою силой всегда является одно только то, что составляетъ основу хотѣнія — цѣледостиженіе. Чувствованія никогда не бываютъ въ силахъ различать подмывающее ихъ стремленіе къ цѣледостиженію отъ идеи цѣледостижимости и провѣрить первое послѣднею, — это всегда было и навсегда останется дѣломъ опыта, по отношенію къ которому чувствованія неизмѣнно сохраняютъ враждебное настроеніе. Тогда какъ мышленіе не перестаетъ поучаться изъ опыта, чувствованія, оставаясь слѣпыми, стоятъ только за одно: за намѣченную ими цѣль. И если они иногда и сплетаются съ такими воззрѣніями, которыя могутъ выдержать критику и дать отчетъ въ своей raison d’etre, то такая комбинація, могущая являться результатомъ тѣхъ или иныхъ данныхъ, представленныхъ личностью или средою, никогда не обусловливается, однако же, сознательнымъ шагомъ со стороны чувствованій. Не теряя изъ вида это важное обстоятельство, мы можемъ дать правильную оцѣнку тѣмъ указаніямъ Гёфдинга, въ которыхъ онъ обращаетъ наше вниманіе на благодѣтельный характеръ воздѣйствія чувствованій на мысль, на приносимую иногда общественному прогрессу пользу самою непослѣдовательностью, на которую оно иногда наталкиваетъ, и, въ особенности, на значеніе его, какъ возбудительной силы, какъ стимула пытливости и элемента устойчивости, придаваемыхъ имъ мысли. Только благодаря чувствованіямъ, — говоритъ Гёфдингъ, — являются у мысли глубоко идущіе въ душу корни, только благодаря имъ мысли эти становятся для личности собственнымъ достояніемъ въ полномъ значеніи этого слова.
Эта чисто-психологическая сторона воздѣйствія чувствованій на мышленіе — истинное или ложное — не должна была остаться незамѣченною нами, такъ какъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ она получаетъ очень важное гноселогическое значеніе. Не слѣдуетъ упускать изъ вида и то, что указываемая здѣсь роль чувствованій, возводя такіе или иные взгляды и мнѣнія на высоту убѣжденій, придаетъ имъ въ жизни такую важность, какую не можетъ "имѣть самая высокая или самая неоспоримая истина, если она по какой бы то ни было причинѣ не выходитъ за предѣлы круга кабинетныхъ преній. Люди, которымъ довелось знать одни только словесныя препирательства, считаемыя ими цвѣтами, заполнявшими пустоту ихъ досуга, — люди, уровень жизни которыхъ никогда не поднимался до истинно-драматическихъ моментовъ и вѣчно оставался несоизмѣримымъ съ трагическими положеніями, способны иногда къ бахвальству, когда имъ приходится высказываться объ «убѣжденіяхъ» въ тотъ моментъ, когда ходъ развитія этихъ убѣжденій переливаетъ ихъ въ дѣйствія и не даетъ мѣста академическимъ словоизліяніямъ. Носясь съ идеею науки, чуждой духа жизни, они хотѣли бы такого собранія мертвыхъ теоремъ, дебатамъ о которыхъ невозможно было бы предвидѣть конца. Но самый ростъ и разцвѣтъ жизни произноситъ надъ вини свое осужденіе. Гармонія мысли и дѣйствія, какъ осуществленіе полноты психической жизни, непрестанно стремится къ возможно полному и возможно прочному теоретическому обоснованію, но не останавливается на немъ вѣчно стремится и къ возведенію всякой истины до высоты полнаго жизнью убѣжденія.
Возвращаясь къ изложенному выше взгляду Гёфдинга на чисто-гносеологическое воздѣйствіе чувствованій на познаваніе, мы можемъ замѣтить, что выдающимся послѣдствіемъ этого воздѣйствія является, по Гёфдингу, етремленіе познанія выйти за предѣлы дѣйствительности, искать объясненія ея явленій въ творчествѣ фантазіи, выступить, какъ говорятъ философы, изъ имманентности и погрузиться въ трансцендентность. Но если мысль, обуздавшая преобладаніе напора сангвиничности чувствованій, становится научною только при условіи имманентности, т.-е. при объясненіи явленій природы посредствомъ ихъ же самихъ, то самая эта идея имманентности указываетъ уже на тѣ столь ненавистныя метафизикамъ границы познанія, за которыми начинается трансцендентность, отверзающая уста для нескончаемаго празднословія.
Гёфдингъ, обосновавшій, какъ мы знаемъ, имманентность философіи на понятіи причинности, распространяетъ значеніе этого понятія, какъ одного изъ частныхъ случаевъ болѣе общаго понятія относительности, показываетъ неизбѣжность относительности въ процессѣ познаванія. Онъ утверждаетъ, что сведеніе явленій къ абсолютному единству, не знающему различенія субъекта или объекта, не ведетъ и не можетъ вести къ познанію, и потому рѣшительно выдѣляетъ метафизическія гипотезы за его предѣлы и усматриваетъ въ нихъ исходныя точки для «системъ» философовъ-субъективистовъ, дающихъ въ этихъ системахъ одни продукты своего чисто-произвольнаго творчества.
Если же, послѣ такихъ заявленій, Гёфдингъ, основываясь только на фактѣ ненасытности стремленія человѣческаго духа къ открытію послѣднихъ началъ бытія и завершенію міросозерцанія какимъ-нибудь объединяющимъ его тезисомъ, допускаетъ для метафизики возможность подвигаться по направленію, указываемому опытомъ, и опираться при этомъ на общее для нея и эмпирическаго знанія основаніе, то онъ, какъ мы думаемъ, попадаетъ на такое внутреннее противорѣчіе, которое не можетъ найти себѣ никакого оправданія. Въ самомъ дѣлѣ, какое значеніе можетъ имѣть указываемая Гёфдингомъ послѣдняя заключительная метафизическая гипотеза? Если имманентное, то, значитъ, доказательное и, слѣдовательно, научное, а не метафизическое. Если же гипотеза будетъ трансцендентная, то кому она нужна? Не наукѣ, конечно, Если же метафизическое отойдетъ метафизикамъ, то объ этомъ, разумѣется, никто спорить не станетъ; но едва ли только значеніе новой гипотезы будетъ больше, чѣмъ значеніе тѣхъ, придумываніе которыхъ Локкъ приравнивалъ игрѣ дѣтей въ куклы.
- ↑ Н. Гротъ: «Къ вопросу о реформѣ логики», стр. 13 и 15. А. Козловъ: «Очерки изъ исторіи философіи», стр. 6.
- ↑ А. Raciborski: «Podstawy teoryi poznania w systemie logiki J. S. Milla». T. I, tr. 28.
- ↑ Fr. Paulsen: «Ueber die principiellen Unterschiede erkenntuisstheorethischer Anchaungen» (Vierteljahrschrift fur wise. Philosophie, I Jahrgang 2 Heft).
- ↑ Н. Гротъ: «О направленіяхъ и задачахъ моей философіи». Москва, 1886, стр. 10.