Что случилось съ Петромъ Петровичемъ.
правитьI.
правитьЖелѣзные пути потянулись во всѣ стороны и провинція вся перебывала въ Петербургѣ. Ныньче не встрѣтишь такихъ дикарей, которые бы не видали Невскаго, памятника Петра и проч. Ныньче на вопросъ: «куда вы ѣдете?» наши отвѣчаютъ — «въ Петербургъ», съ такимъ поигрываніемъ трости и съ такимъ равнодушнымъ видомъ, какъ будто это — улицу перейти. Теперь невозможенъ разсказъ про господина, который всю жизнь томился тоской по Петербургѣ — и когда наконецъ съѣздилъ, то впечатлѣнье такъ глубоко въ сердце врѣзалось ему, что онъ на вопросъ о Петербургѣ, потомъ, уже ничего не отвѣчалъ и только сладко и загадочно улыбался. Мотивъ послѣдней опереты Буффовъ ныньче вы вдругъ услышите и въ уѣздномъ клубѣ, и предъ началомъ земскаго собранія.
Пріѣзжіе въ Петербургъ отъ насъ бываютъ двухъ родовъ. Одни пріѣзжаютъ — подышать свѣжимъ воздухомъ, хотя попадаютъ большею частію въ такой смрадъ, слякоть и туманъ, что очевидно подъ свѣжимъ воздухомъ разумѣется нѣчто иное. Начинается отыскиваніе старыхъ пріятелей, таинственныя поѣздки съ ними куда-то внѣ района вліянія ихъ негодующихъ супругъ, походы непремѣнно въ Малоярославецъ, гдѣ есть какія-то вещи, которыхъ будто бы нигдѣ больше достать нельзя. Ужасный смрадъ, запахъ кухни, промзглый дымъ, висящій въ этомъ раю пріѣзжихъ, тоже, кажется, нельзя назвать свѣжимъ воздухомъ. Должно быть — свѣжій воздухъ — это тѣ безсвязные, шумные разговоры, шутки съ желто-блѣднымъ усатымъ лакеемъ, перекрестный огонь заказовъ какихъ-то диковинъ, которыя никому особенно не понравились, но о которыхъ потомъ вспоминаютъ съ восторгомъ.
— Нѣтъ, я тебѣ скажу, подали намъ рыбищу — страсть! Потомъ разстегаи… Но листовка — я тебѣ говорю!
И все это въ воображеніи разсказчика принимаетъ небывалые размѣры.
Это лица восторженныя. Они останавливаются въ восхищеніи передъ памятниками и колонадами, по часамъ стоятъ передъ магазинами Кумберга, ѣздятъ «прокатиться» въ желѣзно-конной каретѣ, покупаютъ «по случаю» сочиненія Пушкина и Шелгунова у букиниста выше номинальной цѣны (и гдѣ у нихъ лежатъ потомъ эти книги? Вы ихъ никогда не увидите), и все это продѣлываютъ пріѣзжіе. Петербуржецъ знаетъ все это и не восхищается. Онъ такъ занятъ своими карьерами, тиражами и вакансіями, что ничего не замѣчаетъ. Онъ цѣлые года не смотритъ никакихъ «достопримѣчательностей», которыя кажется только и существуютъ для пріѣзжихъ.
Есть другіе пріѣзжіе — по дѣламъ. Этимъ, по пріѣздѣ, столица сказывается тяжело. Они одиноки съ своей заботой среди мечущейся толпы. Они ищутъ нужныхъ имъ людей, вѣчно не застаютъ ихъ дома, стараются безъ всякой нужды подкупить важныхъ лакеевъ и швейцаровъ; пробуютъ захватить нужное лицо чуть не въ постели или въ коротенькомъ пространствѣ между крыльцомъ и подножкой кареты, наконецъ добываются свиданія, представляются въ толпѣ другихъ просителей, уходятъ отъ нужнаго лица съ ощущеніемъ ненужности свиданія и съ двумя милостивыми словами въ ушахъ. И только уже идя по Невскому, остановясь въ раздумьи и увидѣвъ свое разстроенное лицо въ зеркальномь стеклѣ магазина, онъ вдругъ хватится, что милостивыя слова ничего не означаютъ и что надо опять начинать съизвова. Спертый воздухъ улицъ давитъ грудь; изо всѣхъ воротъ въ лицо и въ затылокъ дуетъ сквозной вѣтеръ, морщина глубоко перерѣзываетъ лобъ его. А дома, въ номерахъ, такъ стучатъ и звонятъ, такъ гадко, дорого и противно! Обѣдъ такой безвкусный, вино мерзкое, голова тяжела и кружится — и тяжелый сонъ сваливаетъ его на номерную кровать до скучнаго вечера.
Петръ Петровичъ принадлежалъ къ послѣднимъ. Онъ пріѣхалъ по дѣлу, изъ одной, очень далекой, нашей провинціи. Петръ Петровичъ гордился за нашъ край — и жилъ спокойно, когда вдругъ почему-то мѣсто, на которомъ онъ такъ хорошо у насъ усѣлся, было упразднено. Онъ встревожился, задумался, потомъ сказалъ намъ магическое слово «въ Петербургъ». По этому поводу онъ напился съ большой компаніей. Онъ смутно помнилъ потомъ, что со всѣми прощался и цѣловался, потомъ даже зачѣмъ-то разбилъ рюмку и на утро, съ больной головой, потащился въ повозкѣ по снѣгу до ближайшей станціи желѣзной дороги.
И вотъ, въ Петербургѣ онъ переиспыталъ все, о чемъ мы говорили выше. Нигдѣ не чувствуешь себя такъ одинокимъ, какъ въ громадномъ городѣ, въ которомъ нѣтъ интересовъ и нѣтъ знакомыхъ. Молчаливые люди, которымъ до васъ нѣтъ дѣла, какъ тѣни, мелькаютъ мимо. Гремящіе экипажи, санки, звонки омнибусовъ, картинки въ окнахъ магазиновъ, крики кучеровъ — все это сливается въ какую-то безразличную, волнующуюся массу, во что-то не имѣющее для васъ ни малѣйшаго смысла. Все это точно опрокидывается на васъ и тяжело давитъ.
Петръ Петровичъ остановился передъ эстампнымъ магазиномъ, такъ какъ торопиться домой было не-зачѣмъ, и смотрѣлъ, не видя ничего, въ окно. Онъ задумался. За нимъ по тротуару стучали калоши, звенѣли шпоры и сабли по панели, какой-то юркій господинъ зашелъ съ одной стороны и пристально посмотрѣлъ на него…
II.
правитьКогда Петръ Петровичъ скромно отвернулся, юркій господинъ опять зашелъ съ другой стороны и наконецъ вскрикнулъ.
— Петя! другъ! Не стыдно не узнать! а? школьнаго-то друга!.. Какъ, братъ, ты постарѣлъ однако! эку бороду отпустилъ! Откуда, дружище?
Нашъ Петръ Петровичъ — человѣкъ очень добрый, но осторожный. А потому онъ сперва пристально посмотрѣлъ на худенькое, съ узкими бакенами подъ шелковымъ цилиндромъ, лицо, призналъ его на что-то дѣйствительно похожимъ, что ему помнилось изъ дѣтства, — и радушно протянулъ руку. Тотъ говорилъ безъ умолку. Собственно говоря, Петръ Петровичъ былъ радъ этой встрѣчѣ, но боялся показать неприличную радость передъ петербургскимъ товарищемъ.
— Здравствуй, здравствуй, братъ, Калашниковъ! Ну, что подѣлываешь, какъ поживаешь? Ты вѣдь кажется хотѣлъ тогда въ военную службу?
— Ну вотъ — что военная! Я раздумалъ. Я, братъ, адвокатствую вотъ помаленьку. Вотъ это дѣятельность! Недавно дѣло выигралъ — рубликовъ съ 200 получилъ. Не надо ли тебѣ съ кого взыскать, или нѣтъ ли какого дѣла въ съѣздѣ?
— Сохрани Богъ…
— Ну вотъ, ну вотъ! ахъ, какъ вы всѣ тамъ въ провинціи отстаете! Мировой судъ! а? Какъ можно! Тутъ такіе идеи можно проводить! Да вотъ — я недавно мужика одного защищалъ! Говорилъ, говорилъ — просто, братъ, забылся! право! Однако зайдемъ-ко, братъ, куда нибудь — ты не обѣдалъ еще? Вотъ хоть къ Палкину…
Петръ Петровичъ пошелъ охотно, едва поспѣвая за юркимъ товарищемъ. Когда они повернули къ подъѣзду съ Садовой, Калашниковъ вдругъ забѣжалъ навстрѣчу кому-то, раскланялся и опять заговорилъ. Оглянувшись, Петръ Петровичъ увидѣлъ двухъ женщинъ. Одна, полная и немолодая, была въ какомъ-то странномъ короткомъ платьѣ и кофтѣ, въ довольно высокихъ сапогахъ, въ синихъ очкахъ, съ кипой книгъ подмышкой. Другая — совсѣмъ молоденькая, миловидная, блѣдная дѣвочка, въ черномъ, съ коротко остриженными волосами, — совершенно такія фигуры, которыхъ «совсѣмъ уже нѣтъ» по усердному увѣренію нашей печати и которыхъ вы преимущественно почему-то встрѣтите въ сборѣ въ Публичной библіотекѣ.
— Откуда вы, Заносцева? началъ Калашниковъ къ старшей.
— Ходили «Дѣло» читать въ библіотеку. Ну и каковъ нашъ сатирикъ? А еще либералъ! Пишетъ, что мы собираемся для того, чтобы читать «Труды вольно-экономическаго общества». Нѣтъ, это подло — это значитъ унижать…
— Это конечно, это политика… понимаете?.. Политика!
— Я только знаю, что такъ смѣяться подло… Кому это нужна ваша политика? Мы не прячемся… Будете у насъ?
Она смѣшно-развязно, по мужски, подала ему руку. Тоже сдѣлала и дѣвочка, которая вынула очень большую кожаную папиросницу.
— Нѣтъ ли спички, товарищъ? сказала она, закидывая голову, какимъ-то дѣланнымъ голосомъ. Калашниковъ вынулъ спички — и они закурили.
— Это кто съ вами? вслухъ безцеремонно спросила Заносцева, указывая.
— Мой товарищъ — я васъ познакомлю. Мы вмѣстѣ придемъ сегодня.
— Приходите. У насъ вѣдь, батюшка, безъ церемоній. Только бы былъ честно-мыслящій человѣкъ — и ладно! отвѣчала та, пожимая имъ руки.
Петръ Петровичъ очень заинтересовался. Онъ въ первый разъ видѣлъ такихъ. Когда старые товарищи усѣлись у буфета, окруженные табачнымъ дымомъ, чадомъ, бѣгающими лакеями, шумомъ и стукомъ, и сѣрый петербургскій день освѣтилъ ихъ сквозь какія-то мрачно-потемнѣвшія стекла, они выпили водки и Петръ Петровичъ спросилъ:
— Кто это такія?
— О, это братъ тебѣ счастье — такое знакомство! Это такая… біологіей теперь занимается. Переводитъ. Заносцева! Да, впрочемъ, что у васъ тамъ въ берлогѣ знаютъ? Тамъ братъ такое общество встрѣтишь — вотъ ужъ именно! Знаешь Испаніева? Ну вотъ — извѣстный литераторъ! Не знаешь? экой ты! Испаніевъ?! Ну вотъ онъ тамъ бываетъ. Ѣдокъ… не остеръ, но ѣдокъ такъ — просто бѣда! Признаться, я, какъ этого мужика защищалъ — онъ мнѣ эту рѣчь подправилъ. Такія подлецъ шпильки подпустилъ — страсть! «Воровство, кричу, милостивые государи, не можетъ быть разсматриваемо какъ»… Предсѣдатель два раза звонилъ. Право! «Позвольте, говоритъ, прошу васъ обратиться къ дѣлу!» Такая шельма этотъ Испаніевъ. И женщины тамъ есть. Развитіе — первый сортъ!
— Ну, а та кто, молоденькая?
— Та? Эта что! — эта еще пискленокъ. Думаетъ въ Цюрихъ или на акушерскіе курсы, однако еще неизвѣстно. Развитія мало, еще не сложилась. Однако ее выправляютъ. Ужъ эта Заносцева выправитъ! эта выправитъ! Мы туда сегодня же поѣдемъ…
Петръ Петровичъ подумалъ о вечерѣ съ дамами въ Петербургѣ, безпокойно оглядѣлъ свой туалетъ и сознался, что хоть между нами онъ и сходилъ за вполнѣ приличный, однако на такомъ вечерѣ едва ли годится. На Калашниковѣ все какъ будто сидѣло лучше; а ему, онъ чувствовалъ, нашъ Фирсовъ — у котораго мы всѣ шьемъ — подгадилъ сильно.
— Сегодня я не пойду, нерѣшительно сказалъ онъ.
— Это еще отчего? Пустяки, пустяки и пустяки!
— Знаешь, я признаться, думалъ бы заказать что-ли сюртукъ, а то въ этомъ или въ мундирѣ…
— Ничего. Пустяки и пустяки! Тамъ не смотрятъ! Ты только погляди, какъ Испаніевъ ходитъ! Впрочемъ, знаешь, реализмъ нынче, чтобы проникнуть во всѣ слои общества, долженъ облечься въ приличный костюмъ — это современная мысль! Я говорилъ Испаніеву — смѣется, такая шельма! Знаешь, купи сюртукъ въ готовомъ платьѣ, если хочешь, а я за тобой вечеромъ зайду… Идетъ?
Петру Петровичу этотъ совѣтъ очень понравился; онъ долго примѣрялъ послѣ обѣда платье, потомъ пошелъ постричься къ блистательному парикмахеру — и когда оправился передъ зеркаломъ, то почувствовалъ, что, кромѣ уѣзднаго неизбѣжнаго брюшка, остальная фигура стала много приличнѣе.
Здѣсь кстати сказать, что было бы очень жаль, если бы нашего Петра Петровича представили себѣ какимъ нибудь уродомъ. Это красивый мужчина среднихъ лѣтъ, полный и нѣсколько мѣшковатый, что конечно должно отнести къ винѣ нашего портнаго Фирсова и нѣкоторой нашей уѣздной распущенности.
III.
правитьКогда извощикъ вечеромъ подвезъ нашихъ пріятелей къ низенькому домику на Петербургской сторонѣ и Петръ Петровичъ въ окнахъ увидѣлъ тусклое освѣщеніе, то кажется совсѣмъ успокоился насчетъ своего приличія, ибо видѣлъ, что это вечеръ не такой, какъ онъ себѣ воображалъ. Безъ звонка вошли они, незапертою дверью, въ длинный корридоръ, гдѣ было темно и навалено кучами разное платье. Маленькая лампочка чадила и пахла керосиномъ. Какая-то сѣрая, неопредѣленная дѣвица (которую Петръ Петровичъ принялъ сначала за очень дурнаго собой мальчишку) выбѣжала имъ навстрѣчу. Петръ Петровичъ сбросилъ ей на руки пальто и очень сконфузился, когда оно упало на полъ, ибо никто не принялъ. Еще больше сконфузился онъ, когда увидѣлъ потомъ, что эта дѣвица была здѣсь, повидимому, изъ самыхъ рѣзкихъ и «развитыхъ». Въ корридорѣ всѣ двери были растворены и вездѣ былъ народъ, было накурено, ходили изъ комнаты въ комнату и разговаривать прямо садились на кровати. Въ одной комнатѣ побольше — было особенно чадно, дымно, и людно. Говоръ, громкой и неперестающей дробью какой-то, звучалъ въ ушахъ ошеломленнаго Петра Петровича. И ему вдругъ что-то взгрустнулось. «Вотъ, подумалъ онъ: судьба — во всемъ-то этомъ блестящемъ, громадномъ, богатомъ городѣ удалось же попасть именно въ такую трущобу! Что я буду тутъ дѣлать?»
Калашниковъ тотчасъ полетѣлъ по комнатамъ — и голосъ его заслышался въ разныхъ углахъ, то здѣсь то тамъ. Петръ Петровичъ прошелъ въ большую комнату и увидѣлъ много бородатыхъ и странно-одѣтыхъ мужчинъ и такихъ же странныхъ женщинъ, такъ что если бы не несомнѣнная ветхость этихъ костюмовъ, то можно бы подумать, что находишься на какомъ-то костюмированномъ вечерѣ. Тутъ были и грязные смазные сапоги, и красныя рубахи на выпускъ, и люди въ однихъ цвѣтныхъ рубахахъ безъ сертука, подпоясанные ремнями. У женщинъ были волосы острижены, а у мужчинъ отпущены были длинныя космы…. Посреди комнаты у стола сидѣла Заносцева и разливала чай. Разговоръ при появленіи новаго лица прекратился. Всѣ глаза и очки съ такимъ какимъ-то дикимъ любопытствомъ устремились на гостя, такъ что онъ очень смутился — и поставивъ шляпу на окно, присѣлъ къ столу, пожавъ руку Заносцевой, которая обратила на него свои очки и толстое лицо.
— Это еще что за субъектъ? спросилъ кто-то сзади него такъ громко, что онъ обернулся.
— Надо вамъ чаю? спросила Заносцева, — нынче въ нашей комунѣ моя очередь разливать.
— Если будете такъ добры, то позвольте стаканчикъ, сказалъ нашъ деликатный Петръ Петровичъ.
Послышался несдержаный смѣхъ. Петръ Петровичъ еще больше сконфузился. Ему передали какую-то печальную жидкость въ стаканѣ сомнительной чистоты, за который онъ у насъ, въ клубѣ, сдѣлалъ бы строжайшій выговоръ, какъ старшина. Здѣсь же онъ, съ нѣкоторымъ страданіемъ, принудилъ себя пить эту смѣсь, въ порывѣ деликатности.
— Что же вы замолчали, Испаніевъ? начала Заносцева. Вотъ видите, продолжала она обращаясь къ Петру Петровичу, — разговоръ у насъ о вліяніи духовенства на народъ.
— Нашла кого спрашивать? фыркнула одна дѣвица.
— У него и видъ какой-то допотопный, почти вслухъ сказалъ кто то.
— Типъ консерватора изъ провинціи!…
Петръ Петровичъ едва успѣвалъ оборачиваться во всѣ стороны какъ звѣрокъ, котораго настигла стая шавокъ.
— Позвольте-съ, началъ онъ, (вспоминая своего пріятеля, нашего отца Никифора), — конечно-съ, духовенство…. однако, нашъ народъ…
— Ха, ха, ха! засмѣялись кругомъ, — ну продолжайте же, Испаніевъ! Что же вы замолчали?!
Поднялся гвалтъ и крикъ. Всѣ другъ на друга наступали и говорили въ одно время. Подъ шумокъ Петръ Петровичъ, на котораго перестали, къ его удовольствію, обращать вниманіе, выбрался въ коридоръ и тоскливо слоняясь, толкая проходящихъ и извиняясь, заглядывалъ въ комнаты. Въ одной изъ нихъ онъ увидѣлъ ту дѣвочку, которую встрѣтилъ съ Заносцевой на улицѣ. Она лежала, подложивъ руку подъ стриженную голову, на диванчикѣ, и курила. Передъ ней, озаренный одинокой свѣчкой, сидѣлъ Калашниковъ и что-то доказывалъ.
— Убирайтесь, говорила она, — мнѣ все равно!…
— Я все таки говорю, продолжалъ тотъ, — что такое ревность? Что это за нелѣпое ощущеніе? Я его не признаю. Пора же намъ покончить наконецъ со всѣми этими старыми фокусами! Наши отцы потому и не были никогда здраво развиты, что уходили во всѣ эти безсмысленныя мелочи! Разсмотримъ: я голоденъ — я ѣмъ въ одной кухмистерской, потомъ въ другой. Развѣ я опять не могу придти въ первую? Это дико… По прямой ассоціаціи идей…
IV.
править— Позвольте къ вамъ присоединиться, вмѣшался Петръ Петровичъ, — о чемъ рѣчь?
— Тутъ мы съ Анной Васильевной разводы разводимъ…. Однако засидѣлся… Пойти туда — я еще и Испаніева не видалъ.
При входѣ Петра Петровича Анна Васильевна не поднялась, а просто протянула ему руку.
Нашъ Петръ Петровичъ очень любилъ дамское общество. Не женился онъ, при слабости сердца, до сихъ поръ кажется только потому, что стѣснялся «объясняться» съ дѣвицами — это было для него ножъ острый. Здѣсь же, въ этой странной обстановкѣ, онъ почувствовалъ себя какъ-то очень развязно и обратился къ лежавшей собесѣдницѣ непринужденно.
— Какой пріятный вечерокъ! началъ онъ, — всѣ говорятъ такъ любопытно… хотя можетъ быть конечно сразу оно…. оригинально….
— Ну ужъ пріятный! Чортъ ихъ всѣхъ возьми! нахмуривъ брови, оборвала она, — надоѣли до смерти! Она привстала, сѣла на стулъ, и энергически проведя рукой по короткимъ волосамъ, закурила папиросу, вглядываясь въ собесѣдника своего.
— Вы что же — другъ Калашникова, что ли?
— Знаете, старые товарищи, я его только сегодня встрѣтилъ.
— Ну, хороши же у васъ старые товарищи!..
— Товарищество-съ, Анна Васильевна, какъ говорится, вещь подневольная… Однако развѣ онъ худой человѣкъ?…
— Скотина!
При такомъ восклицаніи, нѣсколько энергическомъ для дѣвицы, гость взглянулъ съ удивленіемъ ей въ глаза.
— Что вы смотрите? что я такъ говорю-то? Ну да! говорю! Мнѣ надоѣло! Ахъ, какъ надоѣло — все разговоры, все разговоры!
— Понимаю такъ, что вы бы желали избрать какой нибудь опредѣленный родъ дѣятельности или, лучше сказать, жизни? спросилъ Петръ Петровичъ съ какимъ-то страннымъ замираніемъ сердца.
— Ну да — и жизни! И вашъ пріятель скотина! Они все, все разговариваютъ, все на слова переводятъ. Я же докажу имъ! Вообразили себѣ! акушерскіе курсы! какъ же! Долго вы въ Петербургѣ пробудете? вдругъ спросила она, — вы вѣдь проѣздомъ?
— Да, долго, отвѣчалъ гость, встрепенувшись, — вы почему спросили?
— Вотъ что… Вы не смотрите, что я такъ, вдругъ, прямо… Мнѣ кажется, вы хорошій… и что вы не объясните это какъ нибудь… Если у васъ есть знакомые — найдите мнѣ тутъ занятіе. Съ дѣтьми что ли, въ конторѣ… Мнѣ все равно. Честный трудъ какой нибудь… добавила она и покраснѣла.
Этотъ нѣжный румянецъ молодаго лица, эта неожиданная просьба отъ той именно, которая ему такъ нравилась, привели Петра Петровича въ восторженное состояніе. Онъ былъ такъ радъ ея порученію, что, недолго думая, съ тайною мыслью только поддерживать съ нею сношенія, — объявилъ, что знакомые у него есть и что онъ будетъ искать ей занятіе и (главное) заходить и сообщать объ результатахъ своихъ поисковъ и хлопотъ.
— Я потому, оправдывалась она, — что у меня никого нѣтъ… И главное, не говорите объ этомъ Калашникову. Слышите? И потомъ ко мнѣ сюда не ходите. А вотъ что — приходите послѣ завтра утромъ въ читальню. Тамъ вы мнѣ и скажете. Это такъ нужно — слышите? Я благодарна вамъ за готовность… Слышите — Калашникову ни слова! А теперь я туда пойду. Вы не пойдете?
— Нѣтъ-съ, что же мнѣ тамъ!.. Непремѣнно-съ, будьте увѣрены, воскликнулъ онъ, прощаясь съ ней и даже поцѣловалъ ей ручку, которую та рѣзко вырвала у него и покраснѣла.
— Прощайте-съ! Послѣ завтра буду въ читальнѣ и сообщу обо всемъ, добавилъ гость и постарался выбраться незамеченнымъ, что было вовсе не трудно. Онъ различилъ, среди гула и говора, голоса Заносцевой и Калашникова — и быстро пріискавъ свое пальто, выбрался въ дверь и на крылечко, на свѣжій воздухъ.
Была ясная и лунная осенняя ночь. Морозцемъ сковало уличную грязь. Мѣсяцъ плылъ въ небѣ — такомъ чистомъ и ясномъ, что казалось оно было все подернуто легкою слезою, какъ свѣтлый взоръ человѣческій. Когда на сердцѣ у человѣка хорошо — онъ замѣчаетъ такія вещи, которыя бы прошелъ безъ вниманія въ обыкновенномъ состояніи духа. Если бы мы всѣ могли въ ту минуту, изъ нашего отдаленнаго уѣзднаго клуба, перенестись на деревянные мостки Петербургской стороны, — мы съ удивленіемъ услышали бы, какъ нашъ, никогда не пѣвшій, Петръ Петровичъ страннымъ фальцетомъ что-то напѣваетъ и бормочетъ про себя.
— Славная ночь! говорилъ онъ про себя, шагая по узкимъ доскамъ, — все былъ дождь и какъ вдругъ прояснѣло и звѣздъ столько! Какое прекрасное зданіе! Да! столица даже здѣсь обстроивается! А — чортъ возьми — она премиленькая дѣвочка! Ребенокъ, совсѣмъ ребенокъ — и прямо ко мнѣ обратилась — никакаго пониманія! Ну вдругъ я бы дурной человѣкъ какой былъ! И искать мѣсто! Ахъ, да что-же это я! Онъ даже остановился въ смущеніи: — какъ-же я мѣсто обѣщалъ — увлекся! Гдѣ-же я найду? Навралъ, что знакомые есть! Э, да что! Буду по конторамъ искать! Гдѣ ей самой — ну а я все-же поговорю…. Да и какое ей мѣсто? — акушерскіе курсы! Ха, ха, ха! Какъ она глазками рѣзво распоряжается! Н-да! Миленькая! А отчего Калашникову не мговорить? Тутъ что-то…. А все-же премилевькая! И такимъ тоненькимъ голоскомъ: «послѣзавтра утромъ!» А вѣдь это какъ свиданіе назначила? Ребенокъ! Ха, ха!
«Тобой всечасно любоваться»
запѣлъ онъ. Короче сказать нашъ степенный Петръ Петровичъ былъ-заинтересованъ сильно — и городовой бляха № 107, внимательно посмотрѣвшій, съ своего поста на углу, на его необычно-уторопленную походку и размахивающія руки, конечно не подозрѣвалъ, что видитъ передъ собой такъ хорошо настроеннаго человѣка.
V.
правитьПетръ Петровичъ очень дурно спалъ эти двѣ ночи. Но это была не болѣзненная безсонница. Онъ думалъ и думалъ рѣшительно, что пора ему на конецъ устроиться по человѣчески и перестать быть старымъ холостякомъ. Эта дѣвочка, которая ему вдругъ такъ понравилась, казалась ему самою подходящею. Совершенный ребенокъ, къ нему она отнеслась повидимому очень сочувственно, и «никого-то нѣтъ» у ней бѣдной, и «право, право, думалъ онъ, — я былъ-бы хорошимъ мужемъ. Я бы ее любилъ, жила-бы она все-же лучше чѣмъ теперь, а можетъ и меня полюбила-бы, и у насъ вѣдь тамъ добрые люди, и, право, хорошо! Была-бы хозяйка у меня въ дому».
Мечты рисовали ему его спокойный, хорошенькій домикъ у насъ въ городкѣ, молоденькую хозяйку… Онъ видѣлъ какъ они лѣтнимъ вечеромъ сидятъ въ зеленомъ, густомъ палисадникѣ; солнце, закатываясь, отражается въ ярко вычищенной мѣди самовара, воздухъ такой чудесный, свѣжій, вечеръ тихій; гости курятъ, разговариваютъ, хозяйка разливаетъ имъ чай и… и…. и дѣтки звонко кричатъ, играя на дворѣ….
«Одѣть ее, думалъ онъ, — лучше всѣхъ тамъ будетъ, и умненькая, книжки какія-то тамъ читаетъ. Я бы еще одно занятіе взялъ — жалованья-бы прибавилось…. И, право, отлично-бы зажили!» Можно конечно себѣ представить, что при такомъ настроеніи онъ не очень-то ревностно въ конторахъ справлялся объ мѣстахъ. Онъ даже пропустилъ одно представленіе, назначенное ему въ министерствѣ, и пролежалъ долго на диванѣ дома, размышляя какъ-бы приступить къ дѣлу. Можно-ли будетъ ей сказать? Пожалуй разсердится. Однако что же? Онъ вѣдь ничего дурнаго ей не предложитъ — за что же сердиться?
Онъ съ неудовольствіемъ услыхалъ за дверью голосъ Калашникова, котораго онъ началъ въ чемъ-то подозрѣвать относительно предмета своей мечты. Онъ заперъ дверь на ключъ и притаился.
— Дома?
— Не знаю-съ. Все были дома. Должно быть ушли и ключъ взяли съ собой. Постучитесь.
И онъ молча, не двигаясь, слушалъ, какъ Калашниковъ вертѣлъ ручку двери и, поворчавъ что-то, ушелъ наконецъ.
Въ назначенный часъ Петръ Петровичъ быстро одѣлся и отправился въ читальню. Въ первый разъ, въ Петербургѣ, шелъ онъ по улицѣ такимъ шагомъ. Не останавливался онъ уже, какъ прежде, передъ магазинными окнами, разсматривая галстуки, запонки и литографіи слабо-одѣтыхъ женщинъ, — а стремился легкой и скорой стопой.
Читальня, въ которую онъ пришелъ, находилась въ старомъ, одноэтажномъ мрачномъ домѣ, съ тусклыми и темными окнами. Ему ужъ такъ будто суждено было все попадать въ какія-то норы. Безпрестанно раздавались звонки и крики: «требованіе: № 107! Требованіе: 3-ю книгу!» Мальчикъ лазилъ по полкамъ, а лохматый завѣдыватель, съ выраженіемъ какой-то временно-сдержанной, грозной рѣшимости, раздавалъ книги. Въ сосѣдней полутемной комнатѣ человѣка два три ухитрялись какъ-то читать — и между двумя широкими листами развернутыхъ газетъ, Петръ Петровичъ едва разглядѣлъ улыбнувшееся ему личико Анны Васильевны.
— Здраствуйте! сказалъ онъ ей тихонько, пожимая руку, — ну-съ, не могу похвастаться удачей. Ничего не могъ найти! И знаете — какъ вы рѣшаетесь этакъ ѣхать? — какая еще семья и дѣти — какъ-то вы съ ними справитесь!….
— Что-же мнѣ дѣлать? грустно отвѣчала та, — мнѣ выбора нѣтъ; некуда дѣваться — такъ поневолѣ….
— Вы еще кому нибудь сказали бы! Хоть Калашникову, прибавилъ онъ въ видѣ опыта….
— Ни за что! Ему? ни за что! Дрянной человѣкъ, дрянной! вспыхнувъ сказала она быстро и двѣ слезки покатились у нея по щекамъ.
— Однако, что-же онъ такое сдѣлать могъ? Скажите….
— Оставимте его!… А вы все таки-же мнѣ мѣсто ищите, пожалуста….
— Хорошо! Я сегодня опять пойду и завтра-же сообщу вамъ о результатѣ.
И хотя все было кончено о дѣлѣ, но онъ уходить не торопился. Онъ началъ тихонько (къ неудовольствію читающихъ) распрашивать объ ея жизни, обстоятельствахъ, и былъ тронутъ полнымъ одиночествомъ и безпомощностью бѣдной дѣвочки. Не такъ давно умеръ ея отецъ, мастеръ на какомъ-то заводѣ, и она жила пока маленькими полученьями изъ заводской вспомогательной кассы. Скоро и эти выдачи должны были прекратиться — и ей «буквально было некуда дѣваться».
— И вотъ, какъ мнѣ не хочется домой идти! сказала она, чуть не плача, — просто, какъ представишь себѣ это: одна, въ этомъ чуланѣ! Низачто бы не пошла…
— Послушайте Анна Васильевна, сказалъ вдругъ, подумавши, Петръ Петровичъ, — видите въ газетѣ объявлено — нынче идетъ «Фаустъ» — сдѣлайте мнѣ удовольствіе, пойдемте въ театръ. Я человѣкъ тихій, одинокій, мнѣ очень пріятно будетъ сидѣть не одному….
Она сначала повеселѣла, потомъ задумалась.
— У меня и платья такаго нѣтъ, сказала она, — чтобы идти въ театръ; какъ же я пойду?
— Мы на верхъ пойдемъ.
— Хорошо. Пойдемте, согласилась она, повеселѣвъ опять.
— Ахъ, знаете, какое вы мнѣ удовольствіе сдѣлали! Я не знаю, какъ благодарить васъ! Мнѣ будетъ такъ пріятно! Вотъ это прекрасно! Только какъ-же?.. за вами заѣхать?….
— Нѣтъ, не нужно! Въ семь часовъ я васъ буду ждать въ театральныхъ сѣняхъ…
Не смотря на упорное сопротивленіе Анны Васильевны, обрадованный собесѣдникъ опять поцѣловалъ у ней ручку и полетѣлъ за билетами.
Самъ на себя дивился Петръ Петровичъ — откуда у него взялась такая прыть и подвижность. Едва пообѣдавъ и отъ нетерпѣнья даже не отдохнувъ послѣ обѣда, онъ заторопился въ театръ. Въ сѣняхъ сталъ онъ искать Анну Васильевну. Кругомъ хлопали дверьми и ходили.
— Пожалуйте, кричали кругомъ капельдинеры, — въ кресла!
— Здѣсь-съ!
— Тамъ холодно-съ!
— Пожалуйте-съ! Здѣсь спокойнѣе!
— Господинъ! Пожалуйте пальто!
— Афишки не прикажете-ли?
Въ уголку нашелъ онъ наконецъ Анну Васильевну. Она была въ какомъ-то старенькомъ бурнусикѣ и черной шапочкѣ — и какъ-то пугливо, какъ звѣрокъ, озиралась въ этихъ залитыхъ газовымъ свѣтомъ залахъ театра-дворца, среди этой шумящей толпы.
Когда они взошли наверхъ и усѣлись, спектакль уже начался: Фаустъ уже снялъ, спрятавшись за высокую спинку кресла, накладную бороду и парикъ, и явился цвѣтущимъ юношей, съ кудрями и гордо поднятой головой, въ блескѣ молодости и силы, въ сообществѣ своего ужаснаго товарища….
Оркестръ гремѣлъ. Анна Васильевна была очень заинтересована, Петръ Петровичъ также. Онъ даже началъ все это какъ-то примѣнять къ себѣ. Вотъ и онъ тоже влюбленъ… Опера его стала какъ-то утверждать въ мысли о женитьбѣ, страстные, нѣжные звуки его разнѣжили…
Онъ не былъ человѣкъ понимающій «сладострастье высокихъ мыслей и стиховъ», но вдохновенное произведеніе великаго поэта и во французской, эффектной оправѣ плѣняетъ и трогаетъ даже самое простое сердце… Какой ужасъ! Силы ада поднялись на чистую, невинную человѣческую душу. Столько коварства и злобы, чтобы погубить такую милую, тихую дѣвочку! Какая чудная лунная ночь! Дѣвушка изливаетъ передъ нимъ всю свою чистую душу и раскрываетъ маленькое, горячее сердечко. Вотъ всѣ ея невинныя горести: умерла ея бѣдная мать, умерла маленькая сестра — ихъ души родныя отлетѣли — и ей было такъ тяжело! Она не знаетъ ни униженій, ни злобы и безсердечія. Она его любить… Она все ему сказала… Все! А онъ склоняется надъ бѣдной головкой дѣвочки во всеоружіи дарованной адомъ силы и красоты, змѣиной мудрости и безсердечной холодности! Пусть только я живу! Что мнѣ эта красавица — ребенокъ! Такъ велика и ужасна цѣна, заплаченная за жизнь! Думать ли о всякомъ червякѣ, котораго придется раздавить! Но вотъ величавые звуки хорала… Злой духъ торжествуетъ — и съ ужаснымъ крикомъ бѣдная падаетъ у ступеней храма…
Занавѣсъ опускается, раздаются громкіе аплодисменты. Петръ Петровичъ обвелъ театръ глазами — и вдругъ увидѣлъ, какъ затрепетала и поблѣднѣла Анна Васильевна.
— Что съ вами такое?
— Посмотрите, сказала она, — посмотрите! Видите — въ креслахъ смотритъ сюда въ бинокль? Вѣдь это Калашниковъ?
— Да, да! Онъ! Скажите — какимъ франтомъ!
— Ахъ! какъ же! Онъ меня значитъ увидѣлъ!
— Да, ну такъ что же? Пусть увидѣлъ. Что же такое?
Анна Васильевна откинулась къ спинкѣ скамейки. Петръ Петровичъ вышелъ было покурить и въ дверяхъ встрѣтился съ Калашниковымъ. Тотъ торопливо пробирался къ нему.
— А, здравствуй! Я у тебя быль, но по засталъ. Какъ ты попалъ въ театръ съ Анной Васильевной?
— Кстати, пойдемъ, на минутку. Хочу посовѣтоваться. У меня есть твердое намѣреніе. Ты можешь мнѣ помочь. Ты съ ней давно знакомъ! Дѣло вотъ въ чемъ — слушай…
И Петръ Петровичъ разсказалъ старому товарищу свои намѣренія, разсказалъ, что дѣвушка ему чрезвычайно нравится и просилъ помочь.
— Ну, какъ ты думаешь? а? А я право былъ бы хорошій мужъ. ты напрасно объ ней тогда такъ небрежно отзывался. Она премиленькая…
— Да? Небрежно? Будто? Конечно! Что же?.. какъ-то не впопадъ говорилъ очевидно-пораженный Калашниковъ, — я иду, прощай, а ты завтра меня подожди. Обо всемъ поговоримъ. Что же?… Я зайду — нужно. А пока — прощай!
— Куда же ты? Постой! Пойдемъ къ Аннѣ Васильевнѣ.
— Нѣтъ, прощай! Что нужно, будетъ сказано. Завтра непремѣннѣйше у тебя. Жди — а пока прощай!
И Калашниковъ торопливо толкнулся въ толпу.
— Что съ нимъ такое? Убѣжалъ и разстроенъ… Странно!
До конца спектакля онъ думалъ объ этомъ свиданіи, но все же ему было очень весело. Анна Васильевна оправилась и развеселилась.
IV.
правитьИзъ театра Петръ Петровичъ отвезъ Анну Васильевну на извощикѣ домой. Чтобы ей было ловчѣе сидѣть, онъ приладился почти на крылѣ дрожекъ. Петербургскія извощичьи дрожки и мостовыя именно такъ устроены, что не обнявшись съ дамой трудно ѣхать. Это устройство Петръ Петровичъ очень одобрилъ. Дрожки прыгали и гремѣли по камнямъ сильнѣе и фонари мерцали все тусклѣе, по мѣрѣ того какъ они приближались къ домику, гдѣ жила Анна Васильевна. На противуіюложномъ берегу, ярко горѣли ряды огней. Петръ Петровичъ чувствовать себя очень пріятно, цалуя и сжимая молодую ручку, которая тоже отвѣчала пожатіемъ. Благодарность была самая искренняя. Бѣдной дѣвочкѣ это было въ самомъ дѣлѣ большое удовольствіе.
Возвратясь въ номера и зажигая свѣчу, Петръ Петровичъ такъ громко просвисталъ маршъ изъ Фауста, что сосѣдъь, какъ безумный, вскочилъ съ постели, въ номерѣ рядомъ, щелкнулъ ключомъ и, выскочивъ въ носкахъ въ коридоръ, крикнулъ:
— Какіе черти тутъ разсвистались! Спать не дадутъ!
И такъ хлопнулъ дверью, что Петръ Петровичъ замолчалъ и проворно юркнулъ подъ одѣяло, въ пріятныхъ размышленіяхъ.
Сны его были тоже очень пріятны: онъ видѣлъ, будто ѣхалъ въ кибиткѣ — и рядомъ съ собою видѣлъ раскраснѣвшуюся отъ морозу Анну Васильевну, въ шубкѣ и платкѣ. Лошади несутся, ямщикъ свиститъ, колокольчикъ рѣзко звонитъ; стучитъ что-то очень громко, а вдали уже видны главы церквей его роднаго городка и зеленая крыша его хорошенькаго домика…
Когда онъ проснулся, отъ пріятнаго сна осталось только непріятное: именно, рѣзкіе звонки жильцовъ въ номерахъ и стукъ очень громкій и, кажется, давно уже продолжавшійся, въ его дверь.
Онъ вскочилъ, отперъ и впустилъ Калашникова, который, разстроенный и какой-то торжественный, вступилъ въ комнату, съ ящичкомъ подъ мышкой и съ портфелемъ свернутымъ трубочкой въ рукахъ.
— Извини, братъ, что застаешь меня такъ… Я халатъ надѣну… Извини…
— Мнѣ все равно. Я буду кратокъ. Я пришелъ объясниться. Ты готовъ?
— Къ чему готовъ? Въ чемъ ты хочешь объясняться?
— Вотъ, возьми, читай! отвѣчалъ тотъ, вынимая какую-то бумагу изъ портфеля.
Петръ Петровичь сѣлъ, развернулъ бумагу и прочелъ въ недоумѣніи печатный бланкъ: «Адвокатская контора, совѣты по тяжебнымъ дѣламъ, бѣднымъ даромъ, процентъ умѣренный. Рекомендація боннъ, нянекъ, кучеровъ, управляющихъ, пріисканіе покупателей .»
— Какое мнѣ дѣло до всего этого? Зачѣмъ это мнѣ?
— Прочти — чья контора?
— Тутъ написано «Калашниковъ…»
— Прекрасно! Теперь читай еще, продолжалъ тотъ, подавая гербовый исписанный листъ.
Петръ Петровичъ почилъ читать:
«Тысяча восемсотъ… года… мы нижеподписавшіеся, царскосельскій купецъ Шанинъ и… Калашниковъ: заключили…»
— Да что все это такое? зачѣмъ это? Что ты заключило; условіе и съ нимъ открываешь адвокатную контору? что же? Очень радъ!
— Читай — сколько жалованья мнѣ здѣсь назначено?..
— Двѣ тысячи…
— Прекрасно! Теперь смотри!.. Посѣтитель открылъ ящичекъ и внезапно вынулъ два маленькихъ дешевыхъ револьвера.
Петръ Петровичъ вскочилъ какъ ужаленный. Ему пришла ужасная мысль, что товарищъ сошелъ съ ума. Онъ собрался выбѣжать и крикнуть людей — и стоялъ посреди комнаты въ своемъ халатѣ, блѣдный отъ ужаса…
— Ни съ мѣста! сказалъ Калашниковъ, — ты долженъ меня выслушать. Я буду кратокъ. Ты вздумалъ жениться на Аннѣ Васильевнѣ? Я показалъ тебѣ мои средства и виды на будущее. Вопросъ: кто изъ насъ имѣетъ больше шансовъ? Кромѣ того, что выйдя за меня она останется въ средоточіи здравыхъ идей и умственной жизни, — она будетъ имѣть занятіе — замѣть, постоянное занятіе — въ моей конторѣ и — жалованье…
— Развѣ ты хочешь на ней жениться? Ты не говорилъ объ этомъ ничего.
— Далѣе, не слушая его, быстро продолжалъ Калашниковъ, — если ты добровольно не рѣшишь въ мою пользу, то не смотря на старое товарищество… Нынче наши люди прогресса стрѣляются — были примѣры… Разстояніе шесть шаговъ. Если мнѣ придется тебя поранить — надѣюсь приcяжные найдутъ смягчающія обстоятельства… Найдуть!… Найдутъ, конечно!…
— Ты съ ума сошелъ!… вскричалъ вышедшій изъ себя Петръ Петровичъ, — стану я, видители, съ нимъ стрѣляться? Что я — безумный, что ли? И что ты ко мнѣ присталъ? Я крикну людей. Это мое, я думаю, дѣло, хочу я жениться или нѣтъ! Ну, да — хочу! а тебѣ что?
— Постой, опять продолжалъ гость, становясь къ двери, — мнѣ есть дѣло, и я предлагаю тебѣ самую современную раздѣлку… Вспомни случай съ нашимъ извѣстнымъ Шоховымъ…
— Полно же тебѣ, шутъ ты этакой! Что же тутъ современнаго! И что мнѣ за дѣло до какого-то Шохова! Если она тебя любитъ и я тебя убью — что же тебѣ за разсчетъ? А если меня любитъ и ты меня убьешь — она тебѣ этого никогда не проститъ! Наконецъ, это глупо! Это, я думаю, ей рѣшать надо, а не намъ… Ее надо спросить. А то что ты тутъ ко мнѣ присталъ? Какъ мы можемъ это безъ нея рѣшать!..
— Прекрасно! теперь читай! опять сказалъ Калашниковъ, вынимая изъ своего неистощимаго портфеля еще какую-то сложенную бумажку.
— Это еще что такое? Что у тебя въ портфелѣ сколько еще тамъ бумажекъ?
— Читай, повторилъ гость.
И Петръ Петровичъ съ удивленіемъ прочелъ написанныя женской рукой строки:
«Злой человѣкъ! Зачѣмъ было мучить? Разумѣется, я хочу за тебя замужъ. Скорѣй ко мнѣ пріѣзжай… Мнѣ эта квартира до смерти надоѣла. Твоя Анька».
Петръ Петровичъ бросился къ столу, взялъ написанный ея рукою адресъ, сличилъ!… Ея рука! Она писала! Анна Васильевна!…
— Съ этого надо было нашъ — шутъ ты этакой! Вотъ теперь ты мзня убилъ такъ убиль — дѣйствительно! сказалъ кротко нашъ добрѣйшій Петръ Петровичь, — а то револьверы и чортъ знаетъ что! Отчего я однако вообразилъ?… Н-да, отчего? поди ты!… Ну что же, поздравляю, поздравляю!…
— Прощай! торжественно сказалъ Калашниковъ, собралъ портфель и ящичекъ и стремительно вышелъ.
Петръ Петровичъ принялъ ударъ съ свойственнымъ ему благоразуміемъ. Только почувствовалъ какую-то странную слабость. Случалось-ли вамъ, господа, когда нибудь видѣть разрушенными надежды и мечты, которыми вы жили горячо и искренно. Не говорили ли вы, что «что-же дѣлать?», что «все хорошо» — и вмѣстѣ съ тѣмъ вы упали духомъ, у васъ какъ-бы кружится голова, васъ ничто не занимаетъ и на сердцѣ точно что-то оборвалось…
Конечно случалось — и вы пожалѣете поэтому нашего друга.
Онъ вышелъ на улицу, самъ не зная зачѣмъ и куда. Все вдругъ потускнѣло и приняло такой будничный, непріятный видъ! Все грустно и озабочено, все торопится, все несносно шумитъ, раздражаетъ нервы и слухъ — стукомъ, звономъ и говоромъ. Все это движеніе опять на него какъ-то опрокидывается и тяжело давитъ….
И вдругъ передъ нимъ появился кто-то и раскланялся.
Петръ Петровичъ въ испугѣ отшатнулся. Не товарчщь-ли опять какой нибудь съ револьверами? Онъ хотѣлъ пройти мимо, но «кто-то» упорно забѣжалъ впередъ.
— Вы меня не помните? Чиновникъ изъ Министерства. Еще вы справляться изволили…
— А?! а что такое вамъ угодно?…
— Помилуйте-съ, какъ что угодно! Что-же вы не являетесь? Мы васъ три дня ждали… Ваше назначеніе состоялось…
— Состоялось? И прекрасно! Сегодня-же иду къ вамъ.
Петръ Петровичъ быстро закончилъ свои дѣла, залегъ въ спальный вагонъ — и спалъ цѣлые почти сутки безъ просыпу тяжелымъ сномъ и съ тяжестью на сердцѣ.
Скоро мы съ нимъ уже играли на клубномъ уѣздномъ бильярдѣ, а за ужиномъ и стаканомъ вина, милѣйшій Петръ Петровичъ и разсказалъ намъ, что съ нимъ въ Петербургѣ случилось….