Я ненавижу луну. Я боюсь ее, ибо порой, когда она освещает знакомые и милые сердцу пейзажи, они вдруг становятся незнакомыми и пугающими.
Одной призрачной летней ночью я бродил по старому саду, озаренному луной; тем призрачным летом цветочный дурман и влажные моря листвы навевали дикие, разноцветные сны. Проходя вдоль мелкого, кристально чистого потока, я заметил необычную рябь, слегка тронутую желтым светом, словно какое-то неодолимое течение влекло эти безмятежные воды к неведомым океанам, каких не бывает на земле. В тихих переливах искр, в зловещем сиянии эти околдованные луной воды стремились неизвестно куда; между тем, пьянящий ночной ветер один за другим срывал с покрытых зеленью берегов белые цветки лотоса. Они обреченно падали в поток, кружились в страшном водовороте под аркой резного моста, и казалось, что они смотрят оттуда с тем жутким смирением, какое бывает на спокойных лицах мертвецов.
И когда я бежал вдоль берега, напропалую топча сонные цветы и сходя с ума от страха перед неизвестностью и манящими мертвыми лицами, я увидел, что у сада под луной нет ни конца, ни края; ибо там, где днем были стены, теперь взгляду открывались новые деревья и дорожки, цветы и кустарники, каменные идолы и пагоды, а озаренный желтым светом поток вился вдаль мимо покрытых травой берегов, под причудливыми мраморными мостами. Мертвые лица-лотосы грустным шепотом звали меня вперед, и я не сбавлял шаг, пока поток не превратился в реку, которая, минуя болотистые заросли зыбкого тростника и сверкающие песчаные пляжи, впадала в огромное безымянное море.
Над этим морем сияла ненавистная луна, и странные ароматы носились над его безмолвными волнами. Здесь я заметил, что лица-лотосы стали исчезать, и жалел, что не могу поймать их в сети и узнать у них тайны, которые луна принесла с собой в эту ночь. Но когда луна сместилась к западу и волны тихо отступили от угрюмого побережья, я увидел, что отлив обнажает древние шпили и белые колонны, увитые гирляндами зеленых водорослей. И понимая, что в этом затопленном месте собрались все мертвецы мира, я задрожал от страха и больше уже не хотел разговаривать с лицами-лотосами.
Однако, когда я увидел в морской дали черного кондора, который спускался с небес, чтобы отдохнуть на огромном рифе, мне захотелось расспросить его о тех, кого я знал живыми. Я обратился бы к нему, не будь он так далеко; но он был очень далеко, а опустившись на гигантский риф, совсем исчез из вида.
Я продолжал наблюдать за отливом в свете тонущей луны, которая бросала отблески на шпили, башни и крыши этого мертвого, залитого водой города. И пока я смотрел на это, в мои ноздри, вытесняя все ароматы, настойчиво проникал смрад смерти; поистине, мертвая плоть со всех кладбищ собралась в этом заброшенном, всеми забытом месте на поживу толстым морским червям.
Гнусная луна нависала над этими ужасами уже совсем низко, но толстые морские черви на своих пирах могут обходиться без лунного света. Глядя на рябь, выдававшую кишение червей под водой, я ощутил новый прилив холода оттуда, куда прилетел кондор, словно моя плоть заметила нечто ужасное прежде, чем глаза успели это увидеть.
Дрожь охватила меня неспроста: подняв глаза, я заметил, что вода опустилась очень низко, и над поверхностью показалась значительная часть огромного рифа, вершину которого я видел раньше. Этот риф был ничем иным, как черной базальтовой короной кошмарного истукана, чудовищный лоб которого теперь показался в тусклом лунном свете, а мерзкие копыта, должно быть, уходили в адскую топь на глубине в несколько миль. Я истошно кричал, умоляя, чтобы скрытый лик не поднимался над водами и чтобы скрытые глаза не взглянули на меня, когда глумливая и предательская желтая луна ускользнет за горизонт.
И чтобы спастись от этого неотступного ужаса, я охотно и без колебаний бросился в смрадное мелководье, где среди заросших водорослями стен и затопленных улиц толстые морские черви пожирают мертвецов этого мира.
