Вечернее солнце разливало яркіе и теплые лучи по поросшему густой травой кладбищу, бросая тѣнь отъ старыхъ вязовъ, подъ которыми мы сидѣли. Тѣни эти становились все гуще и прохладнѣе почти съ каждой минутой. Миріады лѣтнихъ насѣкомыхъ жужжали по всѣмъ направленіямъ, напѣвая общимъ хоромъ сладкую колыбельную пѣснь.
А какой видъ разстилался передъ нами! Для него я не могу придумать сравненія. Вблизи тянулась старая стѣна пасторскаго сада, живописно покрытая безчисленнымъ множествомъ наростовъ зеленоватаго моху, кустами желтоватаго папоротника, живописно вьющимися вѣтвями плюща съ темнозелеными листьями, яркими цвѣтами геранія, находившаго себѣ пріютъ въ каждомъ уголкѣ, въ каждой разщелинѣ; — верхній край этой стѣны вѣнчался вьющимися усами виноградника, и верхушками шиповника, тонкими, длинными и густо покрытыми цвѣтомъ. Далѣе, разстилался зеленый лугъ, за нимъ — зеленѣющій пригорокъ и, наконецъ, голубыя, искрившіяся подъ лучами солнца воды Морекэмскаго залива, отдѣлявшаго отъ насъ болѣе отдаленный, покрытый синевою видъ.
Любуясь этой сценой и вслушиваясь въ жужжанье насѣкомыхъ, мы оставалась на нѣкоторое время безмолвными. Наконецъ Джереми возобновилъ разговоръ, который на четверть часа мы прекратили, почувствовавъ усталость и нѣгу, при видѣ этой тѣнистой мѣстности.
Это былъ одинъ изъ тѣхъ праздныхъ, располагающихъ къ лѣни дней, когда мысли наши не прерываются грубыми толчками какой-то лихорадочной дѣятельности, когда онѣ свободно изливаются изъ чистаго сердца и формируются въ разумныя слова. И отъ дурныхъ сѣмянъ не рѣдко созрѣваютъ вкусные плоды.
— Скажи же мнѣ, — какъ бы ты опредѣлилъ значеніе слова герой? спросилъ я.
Послѣ этого вопроса наступила длинная пауза. Я почти забылъ о немъ, любуясь переливами свѣта и тѣни, перебѣгавшими по поверхности отдаленныхъ холмовъ, — какъ вдругъ Джереми отвѣтилъ:
— По моему мнѣнію, герой тотъ, кто дѣйствуетъ сообразно составленной имъ самой возвышенной идеѣ о долгѣ, не обращая вниманія ни на какія жертвы. Мнѣ кажется, что подъ это опредѣленіе мы можемъ подвести всѣ фазы героизма, даже древнихъ героевъ, у которыхъ единственная и, по нашимъ понятіямъ, отнюдь не возвышенная идея о долгѣ состояла въ личной храбрости.
Въ эту минуту насъ обоихъ изумило вмѣшательство въ вашъ разговоръ третьяго лица:
— Извините мою смѣлость, сэръ…. произнесъ чей-то голосъ и замолкъ.
Это былъ могильщикъ, котораго мы замѣтили при входѣ ни кладбище. Онъ былъ единственнымъ живымъ существомъ среди торжественно-безмолвной сцены, но о немъ мы вовсе забыли — мы приняли его за точно также неодушевленный предметъ, какъ и одинъ изъ поросшихъ мхомъ надгробныхъ камней.
— Могу ли я осмѣлиться?… снова сказалъ онъ, ожидая позволеніе вступить съ нами въ разговоръ. Джереми поклонился въ знакъ уваженія къ сѣдой и непокрытой головѣ могильщика. Ободренный этимъ привѣтомъ, онъ продолжалъ.
— Послѣднія слова джентльмена напоминаютъ мнѣ человѣка, который умеръ и лежитъ въ могилѣ уже много лѣтъ. Можетъ статься, я ошибочно понялъ ваше разсужденіе, джентльмены; но, сколько позволяютъ мои понятія, мнѣ кажется, вы оба признали бы бѣднаго Джильберта Досона героемъ. Во всякомъ случаѣ, сказалъ онъ, испустивъ протяжный, прерывающійся вздохъ: — я имѣю причину считать его героемъ.
— Не угодно ли присѣсть и разсказать намъ объ этомъ человѣкѣ? сказалъ Джереми, не садясь, пока не сѣлъ старикъ.
Признаюсь, слова могильщика возбудили во мнѣ досаду за нарушеніе нашей бесѣды.
— Въ ноябрѣ будетъ сорокъ пять лѣтъ, началъ, могильщикъ, сѣвъ на мшистый бугоръ у нашихъ ногъ: — когда я вышелъ изъ ученья и устроился въ Линдалѣ. Мѣстечко это вы можете видѣть, сэръ, въ свѣтлое утро или въ свѣтлый вечеръ, вонъ тамъ — за заливомъ, — немного по правѣе Грэнджа; по крайней мѣрѣ я часто видѣлъ его и любовался имъ, пока зрѣніе еще служило мнѣ; — бывало по цѣлымъ часамъ смотрѣлъ я въ голубую даль, вспоминая о дняхъ, проведенныхъ тамъ; я всматривался въ эту даль, пока не выступали слезы, и тогда, разумѣется, я ничего не могъ видѣть. Не видать мнѣ больше этого мѣста, будь оно близко или далеко, но вы можете видѣть его въ томъ и другомъ случаѣ, — и какое же милое мѣстечко-то, если бы вы знали. Въ молодые дни мои, когда и поселился въ томъ мѣстечкѣ, въ немъ столько было разгульной молодежи, что, можетъ статься, другому въ жизнь свою не приводилось видѣть; подраться ли, поохотиться ли на чужихъ поляхъ, затѣять ссору и тому подобное, — для нашихъ молодцовъ это ровно ничего не значило. Я испугался, увидѣвъ съ самого начала въ какую шайку забросила меня судьба, но вскорѣ началъ свыкаться съ ихъ привычками, и кончилъ тѣмъ, что сдѣлался такимъ же сорванцемъ, какъ и каждый изъ товарищей. Прошло какихъ нибудь два года, какъ меня стали считать лучшимъ молодымъ человѣкомъ во всемъ селеніи. Къ этому времени въ Линдаль прибылъ Джильбертъ Досонъ, о которомъ идетъ рѣчь. Это былъ такой же статный и ловкій молодецъ, какимъ былъ я въ ту пору: теперь я сморщенный и сгорбленный старикъ; а тогда я былъ шести футъ ростомъ и, безъ хвастовства сказать, красавецъ. Занимаясь однимъ и тѣмъ же ремесломъ (оба мы приготовляли обручи и доски для ливерпульскихъ бочаровъ, которые получали значительный запасъ бочарнаго матеріала изъ кустарниковъ, окоймлявшихъ берега залива), мы сошлись и крѣпко полюбились другъ другу. Я всячески старался ни въ чемъ не уступать Джильберту, тѣмъ болѣе, что получилъ нѣкоторое образованіе, хотя въ бытность въ Линдалѣ позабылъ почти все, чему учился. Но нѣкоторое время я скрывалъ свое удальство и проказы, — мнѣ не хотѣлось, чтобъ онъ узналъ о нихъ, и ихъ стыдился. Впрочемъ, это не долго продолжалось. Я началъ думать, что онъ ухаживаетъ за дѣвушкой, которую я самъ любилъ., во которая всегда удалялась отъ меня. О, если бы вы знали, что за красавица была эта дѣвушка! Прелестнѣе ея не было тогда, да нѣтъ и теперь. Какъ теперь гляжу на нее. Бывало идетъ по улицѣ да припрыгиваетъ, откинувъ назадъ головку свою съ золотыми кудрями, чтобъ подарить меня или другаго молодаго человѣка ласковымъ словомъ. Нѣтъ ничего удивительнаго, что она плѣнила Джильберта, — его, такого серьёзнаго, она, такая веселая и беззаботая. Мнѣ казалось даже, что она его полюбила, — кровь во мнѣ закипѣла. Я началъ ненавидѣть Джильберта. До этой поры я не отходилъ отъ него: я любовался и восхищался имъ во всѣхъ нашихъ играхъ. А теперь я скрежеталъ зубами отъ злобы и зависти, каждый разъ, когда, легкостью своею, онъ привлекалъ къ себѣ взоръ милой Летти. Я читалъ въ этомъ взорѣ, что она его любила, хотя она и держала себя съ нимъ также гордо, какъ и со всѣми другими. Господи! прости мнѣ ненависть, которую питалъ я къ тому человѣку.
Могильщикъ говорилъ эти слова, какъ будто ненависть была въ душѣ его не далѣе вчерашняго дня: до такой степени свѣжо и свѣтло сохранялись въ его памяти всѣ случаи и чувства давно минувшей юности. Понизивъ нѣсколько голосъ, онъ продолжалъ:
— При такомъ положеніи дѣлъ, я началъ пріискивать случай поссориться съ нимъ и, если можно, подраться. Если я буду въ дракѣ побѣдителемъ (надобно вамъ сказать, что въ ту пору я считался отличнымъ боксеромъ), я полагалъ, что Летти охладѣетъ къ нему. Съ этимъ убѣжденіемъ, однажды вечеромъ, во время игры въ плитки (и теперь еще не знаю, какимъ это образомъ случилось и за чѣмъ; впрочемъ, отъ маленькой искры бываетъ иногда большой пожаръ), я придрался къ нему и вызвалъ его на поединокъ. По румянцу, который то выступалъ на его лицо, то скрывался, я замѣтилъ, что вызовъ мой взбѣсилъ Досона, не смотря, что онъ, какъ я уже сказывалъ, былъ славный, ловкій молодецъ. Онъ скрылъ, однакоже, свой гнѣвъ, и сказалъ, что драться не будетъ. Какой-же крикъ и хохотъ подняли окружавшіе насъ молодые люди. Крикъ этотъ и хохотъ и теперь еще отзываются у меня въ ушахъ! При видѣ такого пренебреженія къ нему, мнѣ стало жаль его, и, полагая, что онъ не совсѣмъ меня понялъ, я повторилъ свой вызовъ, я какъ нельзя яснѣе объяснилъ ему, что ссора наша непремѣнно должна кончиться дракой. На это объясненіе Джильбертъ сказалъ, что никогда не ссорился со мной и не сердился на меня, что, можетъ статься, нѣкоторыя его слова могли оскорбить меня, — и если такъ, то они сказаны были безъ всякаго умысла, и онъ просилъ за нихъ прощенія; но драться не хотѣлъ. Трусость его до такой степени возбуждала во мнѣ чувство презрѣнія, что мнѣ досадно стало за вторичный вызовъ, и я присоединилъ свой голосъ къ насмѣшкамъ, которыя стали вдвое громче и язвительнѣе противъ прежнихъ. Джильбертъ выслушалъ ихъ, стиснувъ зубы, блѣдный какъ полотно, и когда мы замолкли, чтобъ отдохнуть немного и перевести духъ, онъ сказалъ громкимъ, но хриплымъ, не натуральнымъ голосомъ:
— Я не могу драться: заводить ссору и прибѣгать къ насилію, по моему мнѣнію, весьма дурно.
Сказавъ это, онъ повернулся, чтобъ уйти, но ненависть, злоба и презрѣніе такъ сильно волновали меня, что я не могъ удержаться, чтобъ не закричать ему вслѣдъ:
— Говорилъ бы лучше правду, что трусишь. Молокососъ! боится синяка подъ глазъ! Экая невидаль! Ужъ лучше ходить съ подбитыми глазами, чѣмъ считаться трусомъ!
Всѣ расхохотались, но я не могъ смѣяться. Возможно ли было подумать, что такой здоровый молодецъ покажетъ себя трусомъ!
Не зашло еще солнце, какъ уже во всемъ Линдалѣ говорили о моемъ вызовѣ и объ отказѣ Джильберта. Жители Линдаля стояли у воротъ и смотрѣли ему вслѣдъ, когда онъ поднимался на гору, пробирался къ дому, — смотрѣли на него, какъ на обезьяну или иностранца, и ни одна душа не пожелала ему добраго вечера. Такая вещь, какъ отказъ отъ кулачнаго поединка, была неслыхана въ Линдалѣ. На другой день обстоятельство это сдѣлалось совершенно гласнымъ. Мужчины вслухъ называли Джильберта трусомъ и обѣгали его; женщины смѣялись, когда онъ проходилъ мимо ихъ, молодые люди и дѣвицы провожали его криками: «Давно ли ты сдѣлался квакеромъ?» — «До свиданія, мистеръ Джонатанъ-Широкополая шляпа!» и подобными колкими насмѣшками.
Вечеромъ я встрѣтилъ его, шедшаго вмѣстѣ съ Летти отъ морскаго берега. Она чуть-чуть не плакала, когда я наткнулся на нихъ при поворотѣ въ улицу, и смотрѣла ему въ лицо, какъ будто прося его о чемъ-то. Въ эту минуту, какъ я узналъ отъ Летти впослѣдствіи, она дѣйствительно его просила. Она искренно любила его; и потому ей больно было слышать, какъ его называли трусомъ, и какъ всякій издѣвался надъ нимъ; при всей своей скромности, она въ тотъ же вечеръ призналась ему, что влюблена въ него, о умоляла его не позорить себя, но принять мой вызовъ и подраться. Когда же Джильбертъ съ какимъ-то упрямствомъ сказалъ ей, что не можетъ этого сдѣлать, потому что это весьма дурно, — его слова до такой степени прогнѣвили Летти и даже взбѣсили ее, что наговорила ему насчетъ его трусости колкихъ и оскорбительныхъ вещей болѣе, чѣмъ-было сказано всѣми нами, молодыми людьми (такъ, по крайней мѣрѣ, говорила мнѣ она впослѣдствіи) и кончила обѣщаніемъ во всю свою жизнь не сказать ему добраго слова; но не сдержала она своего обѣщанія…. ея благословеніе было послѣднею человѣческою рѣчью, достигшею до его слуха, во время его отчаянной борьбы со смертью.
До этой борьбы много случилось перемѣнъ. Съ того самого дня, когда я встрѣтилъ Летти и Джильберта на прогулкѣ, Летти перешла на мою сторону; я замѣтилъ, что это сдѣлано было на зло Джильберту; она старалась показать это, когда онъ находился вблизи, или говорить объ этомъ такъ, чтобъ ему было слышно; — впрочемъ, она полюбила потомъ меня отъ чистаго сердца, и мы согласились обвѣнчаться. Джильбертъ ни къ кому не подходилъ; держался въ сторонѣ и впалъ въ уныніе. Онъ даже измѣнилъ свою походку: его шаги, бывало скорые и бойкіе, сдѣлались медленными; его нога тяжело ступала на землю. При встрѣчѣ съ нимъ я воображалъ напугать его своимъ взглядомъ, но Джильбертъ встрѣчалъ его спокойно и безбоязненно; словомъ, онъ измѣнился во всѣхъ отношеніяхъ; — наша молодежь не хотѣла связываться съ нимъ, и лишь только онъ замѣтилъ это, какъ самъ сталъ убѣгать всякаго товарищества.
Старый клирикъ нашей церкви былъ единственнымъ человѣкомъ, который водилъ съ нимъ компанію; быть можетъ, говоря по строгой справедливости, онъ былъ единственнымъ человѣкомъ, который согласился бы водить съ нимъ компанію. Между ними наконецъ образовалась тѣсная дружба, и старый Джонасъ говаривалъ, что Джильбертъ исполнялъ евангельскія правила, и поступалъ во всемъ, какъ по словамъ евангелія; но мы этому не много вѣрили, тѣмъ болѣе, что нашъ пасторъ имѣлъ брата полковникомъ въ арміи, и не рѣдко возражали Джонасу, неужели онъ воображаетъ, что знаетъ св. Писаніе лучше самого пастора? Если бы пасторъ считалъ ссоры и драку дѣломъ нечестивымъ, то неужели онъ сталъ бы говорить такія краснорѣчивыя проповѣди по случаю побѣдъ, которыхъ въ ту пору было такое обиліе, какъ брусники въ лѣсу, и по случаю которыхъ линдальскіе колокола звонили почти безъ умолку; — если священникъ считалъ драки преступленіемъ Закона Божія, то зачѣмъ же онъ такъ часто и такъ много говорилъ паствѣ о подвигахъ своего брата полковника?
Послѣ нашей свадьбы, я пересталъ ненавидѣть Джильберта. Я даже началъ сожалѣть о чемъ, — до такой степени имъ пренебрегали всѣ и презирали его! Несмотря на то, онъ сохранялъ спокойный видъ, какъ будто ему вовсе не было стыдно, а между тѣмъ, въ душѣ онъ сокрушался. Мучительная вещь быть у всѣхъ въ пренебреженіи; бѣдный Джильбертъ испытывалъ это. Впрочемъ, надобно сказать, его любили всѣ дѣти; бывало вьются около него, какъ пчелы: они были слишкомъ еще молоды, чтобъ понимать, что такое трусъ; они знали только, что онъ всегда готовъ былъ любить ихъ и ласкать, никогда не кричалъ на нихъ и не сердился, какъ бы они ни шалили. Спустя нѣсколько времени, Богъ благословилъ насъ дочерью: такай была милочка, и такъ нѣжно мы ее любили! особенно Летти; мнѣ кажется, въ заботахъ о малюткѣ заключалось все ея счастіе.
Всѣ мои родственники жили по сю сторону залива, немного по выше Келлета. Джэнъ (могила которой вонъ у того куста бѣлой розы) выходила замужъ, и ничто не могло доставить ей такого удовольствія, какъ пріѣздъ Летти и мой на ея свадьбу; потому что всѣ мои сестры любили Летти, которая имѣла въ себѣ что-то особенно привлекательное. Летти ни полъ какимъ видомъ не хотѣла оставить ребенка дома, а я не хотѣлъ взять его съ собой; но, поговоривъ между собою, мы рѣшились оставить его съ матерью Летти. Я видѣлъ, что ей было больно оставить малютку, потому до этой поры она не покидала его ни на минуту; Казалось, она чего-то страшилась, воображала себѣ всякія несчастія; боялась, пожалуй, что придутъ французы и унесутъ ея ненаглядное дѣтище. Ну, хорошо! мы взяли у сосѣдей кабріолетку; я запрегъ въ все мою старую гнѣдую кобылу, и пустился съ женой пышно, будто какой нибудь герцогъ, черезъ песчаныя отмели, около трехъ часовъ; приливъ былъ около полудня, и мы хотѣли воротиться до начала его, потому что Летти не могла отлучиться отъ ребенка на долгое время. День былъ прекрасный. — Въ этотъ день въ повлѣдній разъ я видѣлъ, какъ Летти смѣялась отъ чистаго сердца, а поэтому и я въ послѣдній разъ былъ веселъ. Позднѣйшій срокъ для переѣзда отмели былъ девять часовъ, — срокъ этотъ мы пропустили. Были невѣрны часы, да къ тому еще мы потратили нѣсколько времени, гоняясь за поросенкомъ, котораго отецъ подарилъ моей Летти; — наконецъ, мы посадили его въ мѣшокъ, уложили въ ящикъ позади кабріолета, поросенокъ кричалъ на всѣ возможные тоны, мы, разумѣется, смѣялись, — смѣялись и всѣ, кто провожалъ васъ. Среди нашего веселья закатилось солнце. Это насъ не много образумило: мы только тогда узнали настоящее время. Я началъ стегать старую кобылу, но она сдѣлалась лѣнивѣе, чѣмъ по утру, — бѣжала ровною рысью, и еще замедляла ее поднимаясь на пригорки, или спускаясь съ нихъ, а такихъ пригорковъ отъ Келлета до берега находилось не мало. По отмели дорога была еще хуже. Песокъ отличался особенной вязкостью, потому что послѣ дождей его нанесло болѣе, чѣмъ было. О Боже мой! какъ же я билъ мою бѣдную лошадку, желая воспользоваться потухавшей на горизонтѣ красной полосой свѣта. Можетъ статься, джентльмены, вы не знаете, что значатъ песчаныя отмели, или какъ мы называемъ ихъ просто, пески. Отъ Больтона, откуда мы спустились на отмели, до Картаэна больше шести миль; на этомъ пространствѣ находятся два большихъ канала, а остальное все ямы, да зыбучіе пески. У втораго канала отъ нашего берега стоитъ проводникъ на время переѣзда отъ восхожденія до захожденія солнца; во время же высокой воды его, само собою разумѣется, тамъ не бываетъ. Случается, что онъ остается и послѣ захожденія солнца, но только тогда, когда ему накажутъ заранѣе. И такъ теперь вы понимаете, по какой дорогѣ мы ѣхали въ ту ужасную ночь. Проѣхавъ мили двѣ, мы благополучно переправились черезъ первый каналъ; но въ это время становилось вокругъ часъ все темнѣе и темнѣе; только было свѣту, что красная полоса надъ холмами нашего берега. Вдругъ мы подъѣхали къ какому-то оврагу (не смотря на то, что песчаныя мели кажутся такими плоскими, на нихъ множество овраговъ, и когда берега скроются изъ виду, этихъ овраговъ вовсе незамѣтно). Песокъ до такой степени былъ вязокъ, что переѣздъ черезъ оврагъ отнялъ много времени; такъ что когда мы снова поднялись, темнота была страшная, и въ ней я замѣтилъ сѣдую полосу набѣгавшаго прилива! Казалось, полоса эта находилась отъ насъ не далѣе мили; а когда вѣтеръ дуетъ прямо въ заливъ, то быстрота прилива бываетъ неимовѣрная. «Господи помилуй насъ и помоги»! сказалъ я, и тотчасъ же пожалѣлъ что сказалъ, опасаясь испугать Летти; слова эти были вырваны изъ моего сердца ужасомъ. Я чувствовалъ, что она дрожала всѣмъ тѣломъ и крѣпко держалась за мое платье. Въ эту минуту поросенокъ, какъ будто предчувствуя опасность, въ которой мы всѣ находились, поднялъ такой громкій визгъ, что, мнѣ кажется, струсилъ бы и самый безстрашный. Признаться, я сквозь зубы ругнулъ поросенка за его пронзительный визгъ; — но, въ тотъ же моментъ я принялъ этотъ визгъ за отвѣтъ Бога на мою, молитву, — на молитву закоснѣлаго грѣшника. Да! вы можете улыбаться, джентльмены, но Богъ являетъ свою милость чрезъ всѣ свои созданія.
Въ это время моя лошадь была вся въ мылѣ, дрожала и фыркала, какъ будто находясь подъ вліяніемъ смертельнаго ужаса. Мы подъѣхали къ окраинѣ втораго канала; вода подходила измученной лошади подъ ноги. Не смотря на всѣ удары, которыми я надѣлялъ ее, она не хотѣла тронуться съ мѣста; она громко стонала и страшно дрожала. До этой минуты Летти не проговорила слова: она только крѣпко держалась за меня. Наконецъ услышавъ, что они что-то говорила, я наклонился къ ней.
— Я думаю, Джонъ…. я думаю…. мнѣ ужь не увидѣть нашей малютки!
И потомъ вырвался у нея вопль, громкій, пронзительный, раздиравшій сердце! Это меня ожесточило. Я вытащилъ ножикъ, чтобъ тронуть имъ съ мѣста старую кобылу. Намъ предстоялъ одинъ конецъ: вода покрыла уже нижнія ступицы, а вамъ извѣстно, что волны не знаютъ состраданія въ своемъ ровномъ набѣгѣ. Четверть часа показались мнѣ длиннѣе всей жизни. Мысли, мечты, размышленія и воспоминанія смѣняли другъ друга съ быстротою молніи. Тяжелая мгла, обвивая насъ какъ саваномъ, казалось приносила съ собой запахъ цвѣтовъ, которые росли въ нашемъ маленькомъ садикѣ, — это такъ и могло быть; она опускалась на нихъ благотворной росой, а на насъ гробовымъ покровомъ. Летти говорила мнѣ впослѣдствіи, что, кромѣ журчанья возвышавшейся воды, она слышала еще и плачь своего ребенка и слышала такъ внятно, какъ будто онъ раздавался отъ нея въ нѣсколькихъ шагахъ. Съ своей стороны, я не слышалъ и не мудрено, малютка нашъ находился отъ насъ за нѣсколько миль: я слышалъ только крикъ морскихъ птицъ, да визгъ поросенка.
Въ тотъ самый моментъ, когда я вынулъ ножикъ, до насъ долетѣлъ новый звукъ, сливавшійся съ журчаньемъ близкихъ и съ глухимъ ропотомъ отдаленныхъ волнъ, — не слишкомъ, впрочемъ, отдаленныхъ; трудно было разглядѣть что нибудь въ непроницаемомъ мракѣ; но на темномъ, такъ сказать, свинцовомъ цвѣтѣ волнъ, въ сѣрой мглѣ, покрывавшей ихъ, показалась намъ какая-то черная фигура. Фигура эта становилась все яснѣе и яснѣе; медленно и ровно она плыла черезъ каналъ прямо къ тому мѣсту, гдѣ мы остановились. О Боже! это былъ Джильбертъ Досонъ на своей сильной гнѣдой лошади.
Мы обмѣнялись немногими словами; ужь тутъ не до объясненій. Въ минуту нашей встрѣчи, я не имѣлъ ни малѣйшаго сознанія ни о прошедшемъ, ни о будущемъ, — я думалъ объ одномъ настоящемъ; думалъ о томъ, какъ спасти Летти, и, если можно, себя. Впослѣдствіи, я вспомнилъ слова. Джильберта, что онъ привлеченъ былъ къ мѣсту нашей гибели визгомъ поросенка; я уже тогда услышалъ, когда все кончилось, что онъ, безпокоясь за наше возвращеніе, осѣдлалъ свою лошадь въ женское сѣдло и рано вечеромъ переѣхалъ въ Картленъ наблюдать за нами. Кончись все благополучно, и мы никогда не узнали бы объ этомъ. Намъ разсказалъ это старый Джонасъ; и когда говорилъ бѣдняга, слезы ручьемъ катились по его морщинистымъ щекамъ.
Привязавъ лошадь Джильберта къ кабріолету, мы посадили Летти на сѣдло. Вода, между тѣмъ, возвышалась съ каждымъ моментомъ и съ какимъ-то глухимъ и мрачнымъ гуломъ. Она входила уже въ кабріолетъ. Летти прильнула къ сѣдлу печально склонивъ полову, какъ будто всякая надежда на жизнь была потеряна. Быстрѣе мысли (хотя онъ имѣлъ время для размышленія и искуюшенія еслибъ онъ захотѣлъ уѣхать съ Летти, то не могъ бы заботиться о моемъ спасеніи), Джильбертъ очутился въ кабріолетѣ рядомъ со мною.
— Скорѣе! крикнулъ онъ, звучнымъ и твердымъ голосомъ. — Ты долженъ ѣхать вмѣстѣ съ ней и поддерживать ее. Лошадь моя хорошо плаваетъ. Съ Божіею помощію я буду ѣхать вслѣдъ за вами. Въ случаѣ надобности я могу обрѣзать постромки; но если лошадь твою не тяготитъ экипажъ, она благополучно меня перетащитъ. Во всякомъ случаѣ, ты мужъ и отецъ. Обо мнѣ некому заботиться.
Не презирайте меня, джентльмены. У меня часто бываетъ желаніе, чтобъ событія этой ночи были соннымъ видѣніемъ. Съ тѣхъ поръ они нерѣдко тревожатъ мой сонъ, но, къ сожалѣнію, они не были соннымъ видѣніемъ. Я занялъ его мѣсто на сѣдлѣ; Летти обвила меня своими руками, голова ея покоилась у меня на плечѣ. Кажется, я выразилъ тогда что-то въ родѣ благодарности, но теперь не помню. Помню только, что Летти, приподнявъ голову, закричала:
— Да благословитъ васъ Небо, Джильбертъ Досонъ! — въ эту ночь вы спасаете моего ребенка отъ сиротства!
И потомъ снова склонилась она ко мнѣ на плечо.
Я везъ ее, или, вѣрнѣе, сильная лошадь неустрашимо плыла съ своей ношей черезъ заливъ, въ которомъ вода возвышалась съ каждой секундой. Когда мы достигли берега, мы промокли до костей. Не смотря на то, первою нашею мыслію было — гдѣ Джильбертъ? Густая мгла и бушующія волны — вотъ и все, что мы видѣли. Гдѣ же Джильбертъ? Мы закричали, — при всемъ своемъ изнеможевіи, Летти тоже крикнула, внятно и пронзительно! Отвѣта не было. До нашего слуха доносился только нескончаемый, унылый гулъ разсыпавшихся волнъ. Я подъѣхалъ къ дому проводника. Онъ лежалъ въ постели и не хотѣлъ встать съ нее, хотя я предлагалъ ему плату болѣе того, чѣмъ было у меня всего состоянія. Можетъ статься, онъ зналъ это, старый разбойникъ! Во всякомъ случаѣ, я бы сталъ трудиться вовсю мою жизнь, лишь бы заплатить ему. Проводникъ сказалъ, что я могу взять его рогъ и трубить въ него сколько душѣ угодно. Я взялъ рогъ и началъ трубить среди непроницаемаго мрака, но эхо трубнаго звука, при этомъ тяжеломъ, сгущённомъ состояніи воздуха, возвращалось назадъ, не принося съ собой звуковъ человѣческаго голоса; дикіе звуки трубы проводника не могли разбудить уснувшаго на вѣки.
Я привезъ Летти домой къ ея безцѣнной малюткѣ, надъ которой она проплакала всю ночь, а самъ воротился къ берегу; съ унылой душой я разъѣзжалъ по немъ взадъ и впередъ, тщетно призывая погибшаго Джильберта. Наступившій отливъ не оставилъ послѣ себя никакихъ слѣдовъ, которые-показывали бы участь нашего избавителя. Черезъ два дня тѣло его было выброшено на берегъ близь Флюкборо. Кабріолетъ и бѣдная старая лошадь были найдены полузанесенными пескомъ въ Арисэйдокой бухтѣ. По нашимъ догадкамъ, Джильбертъ выронилъ изъ рукъ ножъ въ то самое время, когда хотѣлъ обрѣзать постромки, и, дѣйствительно, ножъ этотъ нашли въ трещинѣ надломленной оглобли.
На похороны собрались его друзья изъ Гарстинга. Я хотѣлъ нести гробъ въ похоронномъ шествіи, но не имѣлъ на это права, хотя по сей день не перестаю оплакивать несчастнаго. Когда сестра Джильберта стала брать къ себѣ его вещи, я попросилъ ее подарить мнѣ что нибудь на память. Имѣя дѣтей, которымъ могло пригодиться его платье, она ничего не хотѣла дать мнѣ изъ вещей подобнаго рода (надобно сказать, что это была алчная женщина). Однакожъ, она бросила его Библію, сказавъ, что у нихъ есть эта книга, и что экземпляръ, принадлежавшій Джильберту, былъ очень ветхъ отъ частаго употребленія. Библія эта принадлежала Джильберту; этого для меня было достаточно, и я съ радостью взялъ ее. Она обложена была въ черную кожу, съ карманами на обѣихъ обложкахъ; одинъ изъ этихъ кармановъ былъ наполненъ дикими полевыми цвѣтами. Летти была увѣрена, что въ числѣ цвѣтовъ были тѣ самые, которые она нѣкогда ему дарила.
Въ текстѣ Новаго Завѣта, на многихъ страницахъ, грубымъ плотничьимъ карандашемъ были отмѣчены мѣста, которыя выразительно объясняли нерасположеніе Джильберта къ ссорамъ. И, дѣйствительно, сэръ, мы можемъ выказать благородство души своей и храбрость не въ однихъ только поединкахъ, но гораздо лучше въ нашей любви къ ближнему.
Благодарю васъ, джентльмены, за ваше вниманіе. Ваши слова пробудили воспоминанія о немъ, и, для облегченія души, я радъ былъ высказаться передъ вами. Теперь я долженъ заняться своимъ дѣломъ: мнѣ нужно выкопать могилу для ребенка, котораго будутъ хоронить завтра поутру, когда товарищи его станутъ собираться въ школу.
— Скажите намъ что нибудь о Летти: жива ли она? спросилъ Джереми.
Старикъ покачалъ головой, стараясь подавить тяжелый вздохъ.
— Она умерла спустя года два послѣ той ужасной ночи. Съ этой ночи она совсѣмъ измѣнилась. По цѣлымъ часамъ просиживала она, вспоминая, вѣроятно, о Джильбертѣ; но въ этомъ я ее не виню. Богъ послалъ намъ сына, которому мы дали имя Джильбертъ Досонъ Пэйнъ; онъ теперь машинистомъ на Лондонской желѣзной дорогѣ. Наша дочь умерла, дѣлая зубы, а Летти таяла, какъ свѣчка. Не прошло шести недѣль послѣ кончины дочери, какъ и она переселилась въ вѣчность. Онѣ похоронены вотъ здѣсь — на этомъ самомъ мѣстѣ. Желая находиться вблизи ихъ, я удалился изъ Линдаля и нашелъ себѣ мѣсто, котораго не покидаю съ тѣхъ поръ, какъ Летти покинула меня.
Съ этими словами старикъ отправился приготовлять могилу, а мы, отдохнувъ, встали и ушли.