I.
правитьПасмурно, сыро…
Тяжело становится нервному человѣку въ такой день. Голова точно въ тискахъ; мысли настроиваются на печальный мотивъ; всѣ члены какъ-будто сжимаются и дѣлаются менѣе подвижными; никакая работа на умъ нейдетъ. Тщетно глазъ ищетъ какого-нибудь толчка извнѣ: подходишь къ окну — тамъ сѣрое, грязное небо виднѣется; мелкій дождь мороситъ, застилая всѣ предметы точно прозрачной дымкой; по шосейной дорогѣ лѣниво тянутся ломовые, повизгивая несмазанными колесами. У самыхъ оконъ, въ палисадникѣ, на кустахъ бузины еще висятъ красные, сочные гроздья, а береза ужь давно сыплетъ желтыми листьями вокругъ себя. Все, — и перила балкона, и эта полуобнаженная береза, и бузина съ своими яркими кистями, — все унизано дождевыми каплями, все — точно плачетъ.
Скучно! Нѣтъ, лучше подальше отъ этого извнѣ, гдѣ и холодно, и сыро, и пасмурно, и грустно.
Я рѣшаюсь совсѣмъ не заглядывать въ окно.
А внутри? Не веселѣе! И тутъ пустота и сумракъ.
Гдѣ-то теперь она, моя Нюта? Думаю, далеко. Поѣздъ отходитъ въ половивѣ перваго…
Вотъ въ эту самую комнату она зашла ко мнѣ сегодня проститься. Лицо было блѣдно, а голубые глаза грустны и красны, точно отъ слезъ.
— Ты не спала сегодня, Нюта? спросила я, смотря въ ея красные глазки.
— Да… нѣтъ… спала… но часа два не болѣе… голова болитъ! отвѣтила она въ волненіи и приложила крошечную ручку, въ черной лайковой перчаткѣ, ко лбу.
— Ну, и сердцебіеніе есть! замѣтила я, прислушиваясь, какъ она задыхается.
— Да, и сердцебіеніе!
Она сѣла, поправила сперва изящныя складки сѣраго дорожнаго платья, а потомъ надвинула почти на самые глаза соломенную шляпу, перевязанную чернымъ бархатомъ какъ-то особенно просто, но съ присущимъ ей вкусомъ.
— Когда-же вернешься?
— Не знаю! она пожала плечамя. — Можетъ быть, черезъ мѣсяцъ.
— Будешь писать?
— Еще-бы, а мой адресъ могу тебѣ оставить хоть теперь.
Я записала ея адресъ и еще разъ взглянула на ея грустное лицо.
Ея печаль сообщилась мнѣ и охватила меня какъ-то разомъ.
— Какъ мнѣ жаль, что ты уѣзжаешь! вырвалось у меня невольно, и эти слова точно разрѣшили то напряженное состояніе, въ которомъ она находилась. Она вдругъ порывисто обняла меня, горько заплакала и начала крѣпко цѣловать меня. Горячимъ участіемъ отвѣчала я на ея слезы, совершенно ясно, безъ словъ, понимая всю серьезную причину ихъ. Да, конечно, она плакала не потому, что разстается со мной, что уѣзжаетъ, какъ говоритъ, на мѣсяцъ. Нѣтъ! Тутъ было нѣчто другое, глубоко-скрытое.
— Прощай!.. Спасибо!.. Прощай!.. говорила она отрывисто и такимъ голосомъ, какъ-будто прощалась навсегда.
— Мамочка, карета ждетъ! проговорилъ онъ, появляясь на порогѣ, въ синемъ длинномъ пальто и чорной шелковой шляпѣ. Въ рукахъ его былъ черный «автука» и какой-то маленькій сакъ-вояжъ. Его лицо, съ всегдашнимъ добродушнынъ выраженіемъ, было озарено широкою ласковою улыбкою.
Онъ былъ ея мужъ, Григорій Ивановичъ Бугятинъ, бывшій чиновникъ интендантства, затѣмъ бывшій повѣренный по торговыхъ дѣламъ одной большой компаніи, а нынѣ человѣкъ, состоящій не у дѣлъ. Онъ не уѣзжалъ, а только провожалъ жену. Провожалъ ее погостить къ своему дядѣ, въ виду соблюденія экономіи въ домашвемъ хозяйствѣ.
— Идемъ, повторялъ онъ, — карета готова!
Она молча послѣдовала за нимъ.
Я проводила ее до экипажа и, движимая мыслью, что мы не скоро, очень не скоро увидимся, впрыгнула за нею въ карету, чтобы еще разъ крѣпко обнять ее…
Вонъ дверь въ ея комнату осталась отворенною… Запахъ фруктовъ и какихъ-то духовъ стоялъ еще въ комнатѣ. Этими фруктами онъ засыпалъ ее каждый день, съ добрѣйшею улыбкою на лицѣ и въ полномъ убѣжденіи, что дѣлаетъ ее этимъ счастливою.
А она! Того-ли желала она, относясь къ этимъ приношеніямь почти равнодушно?..
Все въ этой комнатѣ было въ прежнемъ видѣ, именго все оставалось такъ, какъ онъ, своими собственными руками, для нея, убралъ и уставилъ. Какъ-будто никто и не уѣзжалъ отсюда, а хозяйка только вышла за дверь. Вотъ цвѣты, которые она такъ любила, застилаютъ свѣтъ въ окнахъ. Вотъ ея кресло, подвинутое немного наискось, именно такъ, какъ она всегда въ немъ сидѣла. Какъ часто я видѣла ее молчаливо сидящею въ этомъ креслѣ, съ блѣднымъ, грустнымъ лицомъ, съ чуть-чуть сдвинутыми бровями, между которыми за послѣднее время появились двѣ едва замѣтныя тоненькія полоски, а неопытные пальцы въ то-же время медленно, неумѣло перебирали иглы чулка. Вчера я не была въ этой комнатѣ и днемъ ее не видала, но вечеромъ Нюта сама вошла ко мнѣ, какъ всегда граціозвая, съ вѣчно запутанными черными кружевами въ волосахъ, почти въ неизмѣнной, съ длиннымъ шлейфомъ, свѣтло-голубой блузѣ, дѣлавшей нѣжный цвѣтъ ея лица еще бѣлѣе и нѣжвѣе.
— Я, можетъ быть, завтра ѣду, сказала она грустно.
— Отчего это можетъ быть и отчего грустный тонъ? спросила я ее. Мнѣ кажется, это отъ тебя зависитъ и… если-бы мнѣ не хотѣлось, я бы не поѣхала!
— Нѣтъ, я не могу, я должна. Мнѣ и не хочется, но я ѣду. Онъ мнѣ сказалъ, что я ему руки связываю, стѣсняю, мѣшаю мѣста искать, что, наконецъ, наши средства вынуждаютъ на эту кратковремееную разлуку.
— Фи, какой вздоръ! Это, должно быть, слова, сказанняя имъ въ минуту раздраженія, и они не должны имѣть серьезнаго значенія, говорю я, возмутившись. — Онъ всякій день съ утра и до вечера въ отлучкахъ. Кто-же его въ чемъ стѣсняетъ?
Она пожала плечами, раздѣляя мое жнѣніе, и потомъ пояснила:
— Онъ говоритъ, что ему необходимо выѣзжать какъ можно ранѣе по утрамъ, а возня съ чаяни и кофеями его задерживаетъ.
— Такъ и пусть-бы его выѣзжалъ, избѣгая этой возни.
Она снова пожала плечами. Мы помолчали, а потомъ она продолжала:
— Мнѣ, главное, то непріятно, что я не знаю, надолго-ли и ѣду и какъ я тамъ буду? Вообще эти люди, этотъ дядя, къ которому онъ меня посылаетъ… я съ нии никогда ничего общаго не имѣла, и даже когда мнѣ случалось проѣзжать черезъ X. (мѣсто резиденціи дяди), я останавливалась не у него, а въ гостинницѣ. Теперь вдругъ гостить… и, главное, не знаю, надолго-ли? Ничего не могла разузнать опредѣленно. Говоритъ: на мѣсяцъ, а вѣдь ты знаешь его характеръ: сегодня — одно, завтра — другое.
Она снова замолчала.
— Да, мое положеніе ужасно неопредѣленно, заговорила она опять черезъ нѣсколько минутъ. — Знаешь? Я не могу поручиться за то, что со мною завтра будетъ, какое завтра! — за часъ, за полчаса!.. Вотъ теперь жду его. Обѣщалъ пріѣхать сегодня поранѣе — въ семь часовъ, чтобы вмѣстѣ укладываться… хотѣла было безъ него сама все уложить — не согласился. «Нѣтъ, говоритъ, ужь лучше я самъ».
И при послѣднихъ словахъ губы ея сложились въ насмѣшливую улыбку.
— Что-же, не такъ? спросила я, смѣясь.
— Не такъ! отвѣчала она, тоже засмѣявшись такимъ смѣхомъ, какимъ большіе смѣются надъ мнѣніями дѣтей. Вѣдь бивала-же я въ дорогѣ до замужества и сколько разъ, ты знаешь! Никто никогда меня не собиралъ, сама все устроивала, а теперь вдругъ оказывается, что не съумѣю, что сдѣлаю не такъ! Ха, ха, ха! она опять засмѣялась тѣмъ-же смѣхомъ.
— Ну, тебѣ-же лучше, весело говорю я, — безъ хлопотъ!
— Да, ты думаешь онъ меня оставитъ въ покоѣ? заговорила она уже серьезнымъ тономъ, съ оттѣнкомъ раздраженія. — Нѣтъ! Онъ меня просто измучаетъ, не дастъ спать всю ночь. Сядетъ у чемодана и будетъ сидѣть на корточкахъ, а мнѣ порученіе за порученіемъ: «подай, мамочка, то, сдѣлай это, сложи вотъ такъ, а не этакъ…» а то, пожалуй, и безъ всякихъ порученій, можетъ быть, просто скажетъ: «ложись, мамочка, спать, я всѣ самъ!» Но что это будетъ за сонъ? Только-что закроешь глаза — вопросъ: «мамочка, нужно тебѣ это? А ты возьмешь съ собой то?» или: «посмотри, вотъ это будетъ тутъ лежать, а тамъ то! Да ты взгляни-же, не забудь!» И такъ всю ночь…
По мѣрѣ того, какъ Нюта говорила это, голосъ ея становился все болѣе и болѣе раздраженнымъ, а при послѣдней фразѣ глаза блеснули нехорошимъ блескомъ… Потомъ, дѣйствительно, оказалось, что все случилось такъ, какъ она предполагала, — они оба почти не спали всю ночь. А укладывать приходилось всего два-три платья, да столько же перемѣнъ бѣлья. Но онъ любитъ посмотрѣть на самую вещъ, облюбовать для нея мѣсто, положить, потомъ передвинуть въ другой уголокъ, примѣрить — и, окликнувъ жену, рѣшить окончательно, послѣ приведенія нѣкоторыхъ доводовъ и поясненій, гдѣ лучше лежать носовому платку и гдѣ чулкамъ… При началѣ этой операціи я присутствовала. Онъ возвратился не въ семь, какъ обѣщалъ, а въ десятомъ часу. Весь измученный, голодный, но веселый и ласковый, какъ всегда, и, какъ всегда, со свертками покупокъ въ рукахъ. Пока разогрѣвался обѣдъ и готовился чай, онъ сталъ развертывать покупки.
— Вотъ это, мамочка, тебѣ теплые чулки на дорогу.
Съ этими словами онъ подалъ женѣ великолѣпные, тончайшей шерсти, французской работы чулки.
— Но вѣдь ты знаешь, голубчикъ, что я никогда не носила и не ношу шерстяныхъ чулокъ.
— Ничего! Въ дорожкѣ теплѣе будетъ. Ну-ка, надѣнь, возразилъ онъ съ счастливой улыбкой.
— Да вѣдь они будутъ щекотать ноги, я не могу этого переносить.
— Ничего! Не будутъ! Ну-ка, примѣрь! говорилъ онъ еще болѣе блаженнымъ товомъ.
Она молча исполнила его желаніе, но я знала, что ей это непріятно и что она затаила неудовольствіе. Онъ-же не замѣчалъ ничего, а искренно любовался голубымъ узоромъ ловко сидѣвшаго чулка.
— А это вотъ, мамочва, тебѣ пирожви на дорогу.
Она приняла корзину съ пирожнымъ, состоявшимъ изъ слоеныхъ пирожковъ и бисквитовъ, и, заглянувъ туда, проговорила сухо:
— Эхъ, голубчикъ! Вѣдь ты знаешь, что я этого никогда не ѣмъ. У нихъ въ бисквитахъ вѣчно тухлыя яйца, а въ слойкѣ горькое масло.
Я знала, что, дѣйствительно, она кромѣ миндальнаго пирожнаго никакого другаго не ѣстъ, и удивлялась его забывчивости и даромъ брошеннымъ деньгамъ.
— Ничего, заговорилъ онъ мягкимъ, веселымъ голосомъ, — въ дорожкѣ все пригодится. Проголодаешься — скушаешь.
И, какъ-то заискивающе смотря въ ея глаза, онъ крѣпко обнялъ ее и поцѣловалъ въ лобъ. Она холодно приняла его ласки и холодно поставила корзивку на столъ.
Это происходило вчера вечеромъ въ этой самой комнатѣ, а теперь тутъ пусто; Нюты, дорогой подруги моего дѣтства, ужь нѣтъ. Она уѣхала, не зная, что съ нею будетъ и когда она вернется, — уѣхала, печально смотря впередъ. Грустно! Да, и я не знаю, что съ ней будетъ, и боюсь чего-нибудь тяжелаго, даже трагическаго. Въ ваше время что ни шагъ, то драма. Револьверы, хлороформъ, рельсы!
Другая на твоемъ мѣстѣ, Нюта, попробовала бы взглянуть на дѣло попроще, поближе, постаралась-бы понять добрѣйшаго, простаго человѣка и простить ему. Можетъ быть, тогда еще одна чета не близилась-бы такъ быстро къ неминуемой развязкѣ. Но ты не можешь этого, ты не въ состояніи простить, потому что тутъ былъ обманъ. Твоя гордость страдаетъ, самолюбіе оскорблено, надежды, планы н, жизнь разбита. И съ твоей точки зрѣнія, все это такъ и должно быть!
Я помню, какъ все это было. Да, помню. " Ужь эти воспоминаыія, дай !!!!!только имъ волю — и пойдутъ они плыть одно за другимъ!
Я возвращаюсь въ свою комнату, стараюсь подавить встающія передо меою картины прошлаго Нюты и смотрю въ окно. Тамъ сѣрое небо стало еще болѣе сѣрымъ, мелкій дождь превратился въ ливень и даже ломовыхъ ужь не видно — тишина и пустота, только струйки воды, бѣгущей съ крыши по металическимъ желобамъ, какъ-то звенятъ и шлепаютъ.
Скучно! А образъ Нюты такъ и пробивается сквозъ наступающіе сумерки и неотступно преслѣдуетъ, а мысль противъ воли такъ и бѣжитъ назадъ и заглядываетъ въ тѣ уголки ея прошлаго, что уже начинаютъ казаться далекими.
II.
правитьРоскошная гостиная освѣщена только одной свѣчей и тонетъ въ полумракѣ; густая тѣнь широколиственныхъ растеній и мебели стелется по полу. Тишина. Слышится только мѣрный стукъ каблуковъ молодой дѣвушки, точно задавшейся мыслью вымѣрить наиточнѣйшимъ образомъ длину комнаты. Фигура ея высока и стройна; походка плавная. Она задумалась. Пальцы рукъ переплелись за спиною, голова немного нагнулась впередъ.
Темносѣрое платье, по самое горло, мягкими складками ложится у ногъ и небольшой тренъ безъ звука скользитъ по паркету. Черные волосы, связанные на затылкѣ лиловою лентою, пышными взбитыми локонами лежатъ на плечахъ и вьются прихотливыми воздушными колечками кругомъ лба. Она не была красавицей, но — вотъ теперь она подошла къ столу и стала въ полосу свѣта — можно было залюбоваться ея нѣжнымъ, симпатичнымъ лицомъ съ голубыми задумчивыми глазами.
— Скучно, слышится мнѣ и теперь ея грустный голосъ и видится ясно, какъ бѣлые ровные зубы мелькнули при этомъ.
— Скучно! А вѣдь я совсѣмъ не того ждала. Я думала, что папа… повеселитъ меня, вознаградатъ за шестилѣтнее институтское заключеніе. Мнѣ такъ хочется послушать хорошей музыкя, потанцовать!
Голосъ ея при послѣднемъ словѣ звучитъ горячо и искренне, но лицо вдругъ покрывается краскою и черныя, тонкія брови конфузливо приподнимаются, какъ будто-бы она вдругъ испугалась мысли быть обвиненною въ легкомысліи.
Молчаніе.
— Но папа! Ему не до меня! звучатъ опять грустныя нотки. — Днемъ дѣла, вечеромъ… но я, право, не знаю, гдѣ онъ бываетъ по вечерамъ… только я постоянно одна… Еслибы мама была жива! Она, вѣрно, любила-бы меня больше…
Большая, закоптѣлая комната съ толстыми стѣнами и двумя окнами на дворъ. Видъ противоположной высокой стѣны нѣсколько затемняетъ свѣтъ.
Передъ конторкой, на высокомъ табуретѣ, у самаго окна, профилемъ къ нему, сидитъ Нюта. Черное, простое платье ловко охватываетъ ея талью. Узенькія полоски воротничка и рукаковъ блестятъ безукоризненною бѣлизною; гладко зачесанные волосы висятъ двумя косами. Лицо ея спокойно и серьезно, вниманіе сосредоточено на раскрытой книгѣ, тонкіе бѣлые пальчики проворно щелкаютъ костями счетовъ. Перевернута страница — тамъ еще нѣсколько цифровыхъ группъ. Глаза быстро перебѣгаютъ отъ книги съ счетамъ и обратно. Итогъ! Все вѣрно — до послѣдней трети копейки.
Книга отодвинута, улыбка самодовольствія разлилась по лицу. Нюта весело смотритъ кругомъ.
— Ну что, вылечилась-ли отъ хандры?
— Еще-бы! Видишь, какъ я весела. Мнѣ нравится, что я лицо служащее… т. е. нѣтъ, не то… нравится, что у меня есть дѣло, есть обязанности, что я каждое утро въ извѣстное время должна встать и быть на своемъ мѣстѣ. Я бѣгу сюда съ удовольствіемъ, зная, что я ужь теперь не одна, что вотъ и вы, — она оглянула человѣкъ двадцать работающихъ женщинъ, — также здѣсь, что я васъ всѣхъ непремѣнно встрѣчу, а вѣдь я люблю…
Нюта запнулась, немного покраснѣла и добавила, засмѣявшись:
— Я люблю даже нашего швейцара, что каждый день съ ласковою улыбкою снимаетъ и подаетъ мою шубку… Я даже завтракаю здѣсь съ такимъ апетитомъ, какъ никогда дома.
И при этихъ словахъ замокъ маленькаго сакъ-вояжа щелкнулъ и изъ салфетки вывернулась булка съ сыромъ.
— Но… все-таки скажу, что одного дѣла мало, вздохнула она.
Торопливо прожевывая свой завтракъ, Нюта повторяетъ и тутъ свои желанія и сѣтованія на отца, но уже далеко не такимъ грустнымъ тономъ, какъ прежде.
Затѣмъ еще два-три слова съ сосѣдками, тоненькая, изящная папироска и снова молчаніе. Слышенъ только шелестъ переворачиваемыхъ страницъ и щелканье костями счетовъ.
Нюта передъ трюмо той-же гостиной, гдѣ нѣсколько времени тому назадъ она уныло считала свои шаги. Лицо ея горитъ, глаза сіяютъ и счастіемъ, и какимъ-то боязливымъ трепетомъ.
— Посмотри! Это платье я сдѣлала на свои средства, говоритъ она, съ гордостью указывая на какое-то бѣлое облако, усыпанное зелеными и розовыми бутонами.
Въ пышной прическѣ, съ такими-же бутонами въ волосахъ, она была прелестна и, кажется, сама сознавала это, восторженно поворачиваясь передъ зеркаломъ, въ ожиданіи тетки, обѣщавшей заѣхать за нею.
Да, Нюта была совершенно счастлива въ тотъ вечеръ. Это былъ ея первый выѣздъ на балъ. Я это видѣла въ выраженіи ея лица, да она и сама подтвердила мнѣ это, сказавъ:
— Вотъ теперь я могу сказать, что живу!.. дѣло и изрѣдка удовольствія, развлеченія… а то съ одной конторой въ объятіяхъ было какъ-то суховато.
Она засмѣялась сознательно-радостно и прошлась по комнатѣ, оглядываясь на волны тюля, катившіяся за нею.
— Хорошо?
— Да, хорошо! отвѣчала она. — этотъ костюмъ мы придумали вмѣстѣ съ теткой!.. И какъ это мнѣ раньше не приходило въ голову разыскать эту тетку и поручить себя ея покровительству?.. А то всего ждать отъ отца, а самой ни шагу?.. Смѣшно!..
Маленькая ручка ея въ бѣлой лайковой перчаткѣ, протянувшаяся въ это время къ букету изъ однихъ розовыхъ, пахучихъ бутоновъ, вздрогнула при звукѣ звонка.
— Тётя! вскрикнула Нюта и бросилась въ прихожую.
Вотъ такою-то вспоминается мнѣ Нюта въ первый годъ послѣ выхода ея изъ института, когда она жила въ Сергіевской улицѣ, у отца, въ огромной, роскошной квартирѣ съ великолѣпной обстановкой, швейцаромъ и многочисленной прислугой.
Отецъ ея Иванъ Алексѣевичъ Черновъ, отставной генералъ, стоявшій тогда во главѣ управленія какого-то торговаго общества въ Петербургѣ, былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, очень красивый, высокаго роста, плотно сложенный, съ сановитою наружностью. Годы, конечно, оставили на немъ свое вліяніе, но онъ храбро боролся съ дѣйствіемъ времени и протестъ свой ему заявилъ уже давно въ видѣ отличныхъ, бѣлыхъ вставныхъ зубовъ и темнорусаго парика превосходной парижской работы, прикрывавтаго лысину, окруженную сѣдымъ пухомъ. Генералъ любилъ хорошо покушать, выпить въ англійскомъ клубѣ бокалъ шампанскаго и сидѣть во время балета въ первомъ ряду креселъ, вооружась огромнымъ биноклемъ. Дома, отдавъ экономкѣ нужныя распоряженія по хозяйству и заказавъ портнихѣ платье для дочери, онъ считалъ себя ужь совершенно расквитавшимся съ своими обязанностями отца и хозяина, и, стало быть, въ правѣ посвящать все, остающееся отъ немногочисленныхъ занятій, время своей собственной особѣ. Правда, грустное лицо дочери и ея молчаливые вздохи нѣсколько щекотали генерала или, вѣрнѣе сказать, раздражали его и наводили на смутную идею о необходимости что-нибудь сдѣлать для дочери, что-то такое дать ей кромѣ обѣда и платья, но онъ постоянно откладывалъ это что то, даже не давалъ себѣ труда уяснить его, такъ-какъ оно мѣшало ему, безпокоило его.
При такомъ равнодушіи отца къ дочери, другая-бы изныла на ея мѣстѣ, зачахла отъ ропота на судьбу, Нюта-же нашлась. Прождавъ напрасно чего-то отъ судьбы или отца, что для нея тогда было одно и то-же, она сама взялась за дѣло и устроила свою жизнь по своему вкусу. Сама нашла себѣ занятія, сама-же пріобрѣла и возможность имѣть развлеченія. Да, тогда въ молоденькой дѣвушкѣ, по наружности изнѣженной и неспособной къ серьезной мысли, сказались ужь сила и энергія, проявился характеръ.
Когда Нюта пришла сказать отцу о томъ, что она не можетъ жить такъ, какъ живетъ, что скука и пустота ее одолѣваютъ и что она нашла, какъ исходъ, занятія въ конторѣ, генералъ немного сконфузился, но поспѣшилъ отвѣтить:
— Mais oui, mon enfant, нужно-же отдать долгъ времени, дань этому, такъ-называемому, женскому вопросу!
И выговоривъ это, отецъ вдругъ почувствовалъ, что ему стало почему-то легче, спокойнѣе.
Когда-же мѣсяца черезъ три послѣ этого дочь вошла въ его кабинетъ веселая и радостно заявила касательно намѣренія тетки вывозить ее, отецъ окончательно обрадовался, ощутивъ, что тяжесть, время отъ времени дававшая ему себя чувствовать, совсѣмъ исчезла, и онъ почувствовалъ себя совершенно легко и свободно. Неизвѣстно, насколько Нюта оказалась-бы сильна, еслибы встрѣтяла противодѣйствіе отца, но, къ счастію, онъ самъ способствовалъ первымъ шагамъ ея самостоятельной жизни. Какъ-бы то ни было, но — помнится — съ этихъ поръ, съ самыхъ первыхъ дней поступленія ея въ контору, она иначе не говорила ужь какъ: я хочу, я пойду, я сдѣлаю, я куплю, я не поѣду… Припомнивъ теперь эти лаконическія самостоятельныя рѣшенія тогдашней восемнадцатилѣтней Нюты, я невольно сопоставллю ихъ съ теперешними грустными, кроткими отвѣтами двадцатичетырехлѣтней женщины: «я не хочу ѣхать, но должна, онъ велѣлъ, онъ сказалъ»… Сравниваю, удивляюсь и не вѣрю. Мнѣ все кажется, что это покорное, молчаливое повиновеніе волѣ другого, — положимъ, мужа, но такого, котораго она не уважаетъ, неестественно, а потому временно. Оно похоже на затишъе передъ бурей…
А сумерки сгустились, дождь льетъ по-прежнему и вѣтеръ поднялся, да какой! Такъ и воетъ въ трубѣ, такъ и гудитъ по желѣзной крышѣ.
Вотъ въ такой точно вечеръ, — вечеръ гнилой и холодный, нѣсколько осеней тому назадъ, когда, помнится, и дождь билъ точно такъ-же въ стекла и вѣтеръ, какъ и теперь, съ визгомъ заглядывалъ во всѣ закоулки и щели, — у меня въ этой самой комнатѣ было тепло и уютно (или, можетъ быть, это мнѣ такъ только казалось подъ вліяніемъ расположенія духа), ярко горѣла лампа и, несмотря на начало сентября, дрова уже потрескивали въ печи. Помню, что я была тогда въ веселомъ настроеніи и перелистывала только-что прочитанный дневникъ Нюты, — дневникъ, теперь уже несуществующій и, увы, покончившій свое существованіе именно въ тотъ вечеръ, о которомъ я начала говорить, а потому я и не могу привести его весь дословно. Помню только. что онъ былъ испещренъ отрывочными словами и фразами, отдѣленными другъ отъ друга множествомъ восклицательныхъ знаковъ, коротенькими увѣреніями себя и тутъ-же разочарованіями. Словомъ, это былъ настоящій дневникъ молоденькой институтки — не изложеніе какихъ-нибудь выдающихся происшествій или фактовъ, а вѣрное отраженіе ея собственныхъ тогдашнихъ чувствъ, взволнованныхъ, быстро мѣняющихся и противорѣчащихъ другъ другу. Нюта была влюблена тогда. Помнится, что тамъ было нѣчто въ родѣ слѣдующаго:
"Въ воскресенье на мнѣ ни одного цвѣтка не будетъ. Всѣ волосы зачесаны кверху и перевиты тончайшею золотою цѣпью! Я думаю, ему это покажется оригинальнымъ!!!
"Онъ сказалъ мнѣ, что ни одна женщина въ мірѣ не обладаетъ такимъ вкусомъ, какъ я!..
"Интересво-бы угадать, что ему болѣе нравится: локоны и въ нихъ разбросанныя незабудки, или всѣ волосы, собраные на темени, съ запутанными въ нихъ двумя-тремя цвѣтками краснаго мака.
"Онъ скрытенъ?! Онъ говоритъ, что мой костюмъ всегда восхитителенъ!
"Я люблю его! Я не могла дождаться сегодня окончанія занятій въ конторѣ, такъ-какъ знала, что онъ у насъ обѣдаетъ! Наши съ удивленіемъ посмотрѣли на меня, когда я, швырнувъ книгу, пятью минутами ранѣе срока убѣжала домой.
"Нѣтъ! Онъ не любитъ меня! Это видно ужь изъ того, что онъ къ папѣ внимательнѣе, чѣмъ ко мнѣ.
«Онъ обожаетъ меня! Я въ этомъ увѣрена! Глазъ съ меня не сводилъ вчера, а упавшій листокъ изъ моего букета выпросилъ себѣ на память и назвалъ святынею…
„Какъ онъ хорошъ! Строенъ! уменъ! А какъ танцуетъ? Въ мазуркѣ мнѣ всѣ завидуютъ!“
Да, въ противоположноеть моему теперешнему настроенію, я сидѣла въ тотъ вечеръ передъ печью, въ покойномъ креслѣ, веселая и спокойная за участь Нюты. Тетрадка ея, этотъ дневникъ, какъ раскрытое сердце, лежалъ передо мною. Мнѣ мерещилось, повидимому, близившаяся счастливая развязка ея любви, ихъ любви, еще, впрочемъ, невысказанной.
— Онъ — совершенная противоположность мнѣ: глаза черные, волосы бѣлокурые, говорила мнѣ Нюта, вся пунцовая, какъ піонъ, въ началѣ своего краткаго романа, начавшагося съ мазурки на какомъ-то балѣ. И съ тѣхъ поръ при каждомъ свиданіи не переставала сообщать свои дѣвичьи мечты, планы, надежды и крошечные секреты.
„Ясно, что любовь ихъ быстро идетъ впередъ, что признаніе готово сорваться съ языка его“, думала я и была увѣрена, что на предложеніе свое онъ услышитъ отъ Нюты страстное, восторженное „да“.
Конечно, онъ сдѣлаетъ предложеніе не сегодня, завтра. Генералъ на знакомство съ нимъ взглянулъ благосклонно и принимаетъ его радушно, остановки или тормаза съ этой стороны не предвидится; въ самой Нютѣ онъ, вѣроятно, увѣренъ. Стало-быть, все отъ него зависитъ. А Нюта ждетъ этихъ послѣднихъ, зависящихъ отъ него, словъ, ждетъ съ минуты на минуту и съ увѣренностію. Увѣренность замѣнила въ ней надежду, съ тѣхъ поръ, какъ онъ просилъ позволенія быть представленнымъ ея отцу.
Все говорило за счастливую развязку. Мысленно я подводила итогь; свадьба и счастье Нюты были рѣшены, какъ вдругъ сильный порывъ вѣтра прогудѣлъ по крышѣ, рванулъ ее, и, глухо звеня, сорванный желѣзный листъ тяжело шлепнулся передъ окнами. Тяжелая дверь коридора сильно хлопнула вслѣдъ за этимъ. „Тоже отъ вѣтра“, подумала я, но ошиблась: этотъ послѣдній звукъ сопровождался быстрымъ топотомъ ногъ. Не успѣла еще я сообразить: кто-бы это могъ посѣтить меня, живущую за городомъ въ глуши, на еле освѣщаемой улицѣ, въ такую погоду, какъ раздался скрипъ двери въ прихожей, торопливые шаги въ сосѣдвихъ комнатахъ. и передо много очутилась высокая фигура Нюты, вся закутанная въ черномъ. На ней, какъ говорится, лица не было. Блѣдная, дрожащая, взволнованная, съ холодными, какъ ледъ, руками, она въ изнеможеніи опустилась на стулъ передъ огнемъ.
— Устала! произнесла она тихо и, тяжело переводя духъ, закрыла вѣки отъ утомленія.
Молча позволила она стащить съ себя промокшую верхнюю одежду и молча взяла чашку горячаго чаю. Я никогда не видала ее такого, была поражена, но тоже молчала, понимая, что произошло что-то особенное, что она переживала тяжелыя минуты, и зная напередъ, что, и безъ всякихъ участливыхъ воаросовъ, она сама все скажетъ, что она именно и пришла затѣмъ, чтобы высказаться.
Такъ прошло съ четверть часа. Нюта сидѣла, откинувшись съ спинкѣ кресла и протянувъ ноги къ огню; рука ея машинально помѣшивала ложечкой въ чашкѣ; глаза были устремлены на обуглившіяся дрова и, казалось, внимательно разсматривали причудливыя формы пепла. Мало-по-малу она перестала дрожать, дыханіе стало ровнѣе, блѣдныя щекя окрасились яркимъ румянцемъ.
Но по мѣрѣ того, какъ она успокоивалась, лицо дѣлалось серьезнѣе и брови сдвигались тѣснѣе и тѣснѣе. Первое, что вывело ее изъ этой сосредоточенности, былъ ея-же дневникъ. Онъ лежалъ на столѣ, какъ разъ около того мѣста, гдѣ она сидѣла; можно было, даже не перемѣняя положенія, только протянуть немного руку, чтобы взять его со стола. Нюта замѣтила его, встрепенулась, расхохоталась какъ-то напряженно и неестественно громко, и тетрадка, прошелестѣвъ, въ одно мгновенье перелетѣла пространство отъ стола къ грудѣ горячихъ углей. Нѣкоторые листы покоробились, другіе свернулись причудливыми трубочками, вся бумага посѣрѣла, пожелтѣла и вдругъ вспыхнула яраимъ пламенемъ.
„Разочарованіе!“ промелькнуло у меня въ головѣ.
— Кончено, все кончено! сказала Нюта, дунувъ на черный легкій пепелъ, уже разлетавшійся въ печкѣ. — Ты знаешь! Вѣдь это все былъ обманъ, оскорбленіе моего искренняго чувства, заговорила Нюта, вдругъ возбудившись и остановивъ блестящіе глаза на моемъ лицѣ. — Все было лесть, притворство, гадость! Онъ гадкій, низкій человѣкъ! Смѣялся надо мною! А я… вѣдь ему вѣрила, я его любила горячо, искренно!…
Она вдругъ зарыдала, но на мои усилія успокоить ее отвѣтила:
— Нѣтъ, ты не утѣшай меня — это не горе, не тоска по немъ, не любовь къ нему, — я его теперь ненавижу, презираю! Эти слезы — оскорбленное самолюбіе, досада!
Слезы и рыданія ея такъ-же внезапно прекратились, какъ начались, она помахала носовымъ платкомъ на свое заплаканное лицо и продолжала:
— Слушай, онъ меня никогда не любилъ!.. Когда онъ смотрѣлъ въ мои глаза съ такою любовью и нѣжностью, что я душу свою готова была положить за него, — онъ имѣлъ въ виду не меня, а деньги! Когда онъ, усаживая меня въ карету, чуть-чуть пожималъ мою руку, и я вся вспыхивала отъ этого пожатія, — оно относилось не ко мнѣ, а къ деньгамъ! Когда въ танцахъ онъ говорилъ мнѣ, что гордится своею дамою и презрительно улыбался всему окружающему, я уносилась въ облака отъ восторга, принимая его слова за истину, а они относились все къ тѣмъ-же деньгамъ!
Она печально улыбнулась.
— Да полно! Ты ошибаешься! начала было я.
Она повела въ мою сторону рукою, какъ-будто запрещая противорѣчить, и продолжала:
— Нѣтъ, погоди, выслушай! Ты знаешь, что онъ по получасу стоялъ и дрогнулъ на подъѣздѣ театра, чтобы имѣть возможность, какъ самъ говорилъ, высадить меня изъ кареты и проводить до ложи. Кто встрѣчалъ меня у дверей каждой бальной залы, кто не танцовалъ ни съ кѣмъ до моего пріѣзда? — онъ. Ты знаешь, что еще на прошедшей недѣлѣ онъ объѣздилъ всѣ цвѣточные магазины, перебывалъ у всѣхъ загородныхъ садовниковъ, чтобы достать для меня такой букетъ, какого ни у кого не бывало! И что-же? Въ сущности, все это было не для меня!
Нюта послѣднюю фразу какъ-то особенно отчекавила.
— Да, онъ видѣлъ во мнѣ не меня, такою, какова я есть, а мѣшокъ съ деньгами… О, я презираю, ненавижу всю эту исторію, вскрикнула она и крѣпко стиснула зубами кончикъ носового платка.
— Да, можетъ-быть, все это пустяки, недоразумѣніе, не поссорились-ли вы?
— Нѣтъ, слушай, какъ все это открылось.
Она отбросила въ сторону носовой платокъ, выпряиилась, и съ лицомъ, вдругъ сдѣлавшимся холоднымъ и серьезнымъ, начала высказывать суть дѣла.
— Сегодня въ сумерки онъ пріѣхалъ къ намъ какой-то особенный, взволноваоный. Я, по обыкновенію, встрѣтила его радостно. Онъ не замѣтилъ этого, ничего мнѣ не сказалъ, а молча нагнулся, поцѣловалъ мою руку (чего прежде никогда не дѣлалъ) и съ дѣловымъ видомъ прошелъ въ кабинетъ отца. Признаюсь, я и подозрѣвала истину, и отвергала ее. Мнѣ казалось тогда, что оскорбить меня онъ не способенъ, а вѣдь просить моей руки, не узнавъ предварительно моего мнѣнія, даже не сказавъ мнѣ ни слова, было-бы оскорбленіемъ; съ другой стороны, этотъ странный видъ, это посѣщеніе не въ урочный часъ, это объясненіе съ отцомъ… словомъ, я не знала, что думать, какъ услышала въ кабинетѣ какой-то шумъ, рѣзкій голосъ отца и онъ, не только не сказавъ мнѣ ничего, но даже не поклонившись, выбѣжалъ изъ дома, какъ съумасшедтій. Папа вышелъ вслѣдъ за нимъ красный, гнѣвный и прерывающимся голосомъ выяснилъ, въ чемъ дѣло. Оказалось, что васъ удостоили, что вамъ сдѣлали честь просить моей руки, подъ условіемъ двадцати тысячъ придаваго, для поправленія разстроеннаго состоянія. А? Какъ тебѣ это нравится? Вѣдь какая наглость-то! Другими словами, это значитъ: „вы набейте мой карманъ, а я, такъ и быть, за это навяжу себѣ на шею вашу дочь урода и дуру“!..
Нюта посмотрѣла на меня испытующе и задумалась, а потомъ добавила, грустно улыбнувшись:
— Папа разсказъ свой закончилъ словами: „ужь и отдѣлалъ-же я этого гвардейца-танцора! Другу инедругу закажетъ свататься съ условіями“. И вотъ я рѣшилась съ прошлымъ своимъ покончить такъ, какъ будто-бы его никогда и не бывало. О моей неудавшейся любви ни слова болѣе, а ошибка даетъ опытъ!
Она подняла свой носовой платокъ, встала и прошлась по вожнатѣ. Лицо ея было холодно и спокойно.
— Папа, передавъ мнѣ свой разговоръ съ нимъ, тотчасъ-же уѣхалъ, а мнѣ послѣ этого оставаться одной дома стало вдругъ такъ тяжело, что я кинулась къ тебѣ, не разбирая вы времени, ни погоды.
— И отлично, спасибо тебѣ!
— Да, но вечеръ такъ теменъ, погода тагая страшная и и до того измучена, что возвращаться не рѣшусь и потому у тебя ночую.
Я очень обрадовалась.
Вотъ въ этой самой комнатѣ, откуда она сегодня выѣхала, мы и ночевали тогда. Утромъ Нюта проснулась съ единственною заботою — не опоздать въ контору. О вчерашвемъ и помину не было.
Да, это былъ характеръ! Она, дѣйствительно, съ корнемъ вырвала все происшедшее, какъ эпизодъ, нестоющій воспоминанія, и зажила прежнею жизнью, какъ будто-бы ничего и не бывало. Только обманъ, гдѣ бы въ какихъ-бы малѣйшихъ случаяхъ онъ ни проявлялся, сталъ возмущать ее болѣе всякой пакости.
III.
правитьМного дней, много свиданій съ Нютой прошло послѣ этого безслѣдно, не оставивъ въ моей памяти ничего выдающагося. Всѣ они какъ-то слились въ одинъ общій сѣренькій день, въ одинъ общій, спокойный разговоръ о конторѣ и занятіяхъ, о выѣздахъ Нюты, о прочитанныхъ книгахъ. А затѣмъ… да, это была презабавная телеграма:
„Женщина совершеннолѣтняя и самостоятельная приглашаетъ васъ завтра, въ четыре часа, отпраздновать новоселье. Пески, Дегтярная, домъ No…. кн. X.“.
Эта депеша показалась мнѣ не только забавной, но и загадочной, такъ-какъ передъ тѣмъ мы не видались мѣсяца два и я не понимала, въ чемъ именно дѣло.
Какъ теперь помню, на слѣдующій день послѣ полученія телеграмы, ровно въ четыре часа, я позвовила въ квартиру No… Первое привѣтливое лицо, встрѣтявшее меня тогда, была старая Акулина, моя большая пріятельница, бывшая крѣпостная и няня не только Нюты, но и ея матери. Я была такъ обрадована ею, что мы обвялись и крѣпко поцѣловались по-русски три раза. Лицо Нюты, появившееся тутъ-же, сіяло положительно счастьемъ. Стоило только взглянуть на нее и на сѣрые, мягкіе глаза няни, чтобы почувствовать вдругъ приливъ того радостнаго спокойствія, который тутъ-же охватилъ меня съ самой первой минуты свиданія съ ними и который потомъ возвращался ко мнѣ всякій разъ, какъ я бывала у Нюты.
— Что все это значитъ?
— Позвольте-съ, перебиваетъ сіяющая Нюта и начиваетъ шутить: — женщина самостоятельная не позволяетъ дѣлать себѣ вопросовъ, она сама все объясняетъ, когда настаетъ тому время и требуютъ обстоятельства, а теперь пожалуйте кушать.
Я любовалась ея оживленнымъ лицомъ. Она замѣтила это и продолжала кокетничать со мною и своею веселостью, и этимъ вы, которое она приняла въ отношеніи меня и которое такъ забавно звучало. Мы, смѣясь, вошли въ столовую, отлично обставленную орѣховою мебелью, и со столомъ, сервированнымъ на два прибора. Посреди стола, по бокамъ вазы съ фруктами, красовались двѣ бутылки съ бѣлымъ и краснымъ виномъ.
— Гмъ! новоселье какъ есть!
— Еще-бы! Чѣмъ-же мы хуже людей? засмѣялась Нюта.
Обѣдъ былъ приготовлевъ мастерски, и въ отвѣтъ на мою похвалу Нюта какъ-то и торжественно, и шутливо указала рукою на старуху.
— Вотъ мой поваръ, экономка, компаньонка и горничная, позвольте вамъ рекомендовать, сказала она и съ любовью посмотрѣла на няню.
Дѣйствительно, оказалось, что няня принадлежала къ тому старому типу крѣпостныхъ, что, по требованію барина, сегодня плотникъ, завтра актеръ, тамъ кучеръ и, наконецъ, музыкантъ или художникъ.
Послѣ обѣда мы перешли въ гостиную. Наступали сумерки и она была уже освѣщена. Бѣлые чехлы мебели и прозрачныя, пышныя зававѣси оконъ, облитыя мягкимъ зеленоватимъ цвѣтомъ, впадали въ тонъ обоевъ комнаты и гармонировали съ роскошною зеленью по бокамъ трюмо и на окнахъ. Мягкій пестрый коверъ дѣлалъ шаги неслышными.
— Вонъ тамъ моя спальня и будуаръ, указала Нюта на дверь съ розовой портьерой.
Я заглянула. Это была прелестная, вся розовая комната съ розовымъ-же фонарикомъ среди потолка.
А между тѣмъ въ гостинной, на кругломъ столѣ передъ диваномъ, Акулина поставила кофе. Фарфоровый боченокъ съ папиросами и раковина для пепла стояли тутъ-же. Мы закурили.
— Ну, что ты скажешь обо всемъ этомъ? спросила Нюта, откинувшись самодовольно на спинку дивана и поведя рукою вокругъ себя.
Я осмотрѣлась еще разъ: теплота, уютность, комфортъ, саха хозяйка совершенно счастливая. Тамъ на Сергіевской, въ тѣхъ огромныхъ комнатахъ, она какъ-то терялась, бродила, какъ безцвѣтная тѣнь, изъ угла въ уголъ, самая обстановка была холодна, непривѣтлива. Здѣсь видно сейчасъ, что эта улыбающаяся, хорошенькая дѣвушка, полновластная хозяйка и распорядительница всѣмъ окружающимъ, и что то радостное спокойствіе, которое разлито кругомъ, исходитъ отъ нея самой.
— Да, хорошо! Очень хорошо! Честь и слава совершеннолѣтнимъ, самостоятельнымъ женщинамъ!
Нюта, должно быть, именно такого отвѣта и ожидала, такъ какъ она весело засмѣялась, нагнулась въ мою сторону и звонко поцѣловала меня въ щеку.
— И не правда-ли, вѣдь я вовсе не похожа на бѣдную, одинокую женщину, оставленную на произволъ судьбы, на дочь, отвергнутую отцомъ?
Она задумалась. Я была поражева ея словами, но не торопила объясненіемъ. Черезъ нѣсколько минутъ она сама продолжала:
— Да, я много пережила въ эти два мѣсяца и сегодня первый день отдыхаю.
Послѣднія слова отозвалясь грустью, но вслѣдъ за этимъ глаза Нюты гордо блеснули и она быстро проговорила тономъ вызова:
— Но, слава Богу, все это кончилось — я доказала отцу, что я и горда, и сильна. А скверно онъ поступилъ со мною. Обманулъ!
На этомъ словѣ голосъ ея дрогнулъ.
— Выслушай, какъ все это было. Мѣсяца два тому назадъ отецъ, оставшись, противъ обыкновенія, вечеромъ дома, говоритъ мнѣ за чаемъ, повидимому, съ самымъ невиннымъ видомъ: „срокъ контракта вашей квартиры кончается и… я нанялъ уже другую, гораздо болѣе удобную, но она еще не готова, а между тѣмъ выѣхать нужно. Такъ я придумалъ пока, на какой-нибудь мѣсяцъ, перевезти тебя, Нютушка, въ маленькую, уютную квартирку на Пескахъ, а самъ помѣщусь въ гостинницѣ, вблизи новой отдѣлывающейся квартиры, чтобы лучше наблюдать за работой и торопить“. — „Хорошо, говорю, папа“. И больше объ этомъ не говорили. Можешь себѣ представить, маленькая уютная квартира, нанятая отцомъ на Пескахъ, оказалась просто двумя холодными, сырыми чуланамя надъ дровяными сараями. Впрочемъ, онъ ихъ щедро заставилъ своею собственною громоздскою мебелью. Некрасиво, неудобно, холодно, сыро. Ну, думаю, что за бѣда, это на время, и примирилась. Каково-же было мое удивленіе, когда дня черезъ три послѣ моего переѣзда я получаю вотъ это письмо.
Нюта выдернула изъ кармава скомканную бумажку, положила ее передо мною и стала ходить по комнатѣ, заложа руки за спину. Это было письмо отставнаго генерала, разъяснявшее все мое недоумѣніе. Онъ писалъ, что семнадцать лѣтъ (со дня смерти жены и матери Нюты) онъ жилъ для дочери, отрѣшаясь отъ своего личнаго существованія… что пора-же и ему, наконецъ, воспользоваться тѣми немногими годами, которые судьба еще пошлетъ ему на долю… что онъ желаетъ быть свободнымъ и… въ концѣ-концовъ, что онъ любитъ, любимъ и… женится. Далѣе въ томъ-же письмѣ онъ говорилъ, что удивляется нелѣпой молвѣ о будто-бы составленномъ имъ состояніи, что въ сущности у него ничего нѣтъ, кромѣ жалованья, т. е. денегъ, заработываемыхъ трудомъ, а потому и выдѣлить ей, Нютѣ, какую-либо часть своего имущества, копечно, хоть-бы и желалъ, не имѣетъ возможности, но что, впрочемъ, помогать ей не отказывается и назначаетъ по двадцати рублей въ мѣсяцъ въ видѣ вспомоществованія. Письмо закавчивалось выводомъ, что не всякій отецъ поступилъ-бы такъ, какъ онъ, по отношенію къ своей дочери, какъ уже совершеннолѣтней и пріобрѣтающей свои собственныя средства къ существованію… Едва успѣла я дочитать послѣднія слова, какъ она уже стояла передо мною, гордо выпрямившись.
— Разумѣется, отъ вспомоществованія я отказалась. Всю его мебель и вещи отослала назадъ и, бросивъ чуланы, за которые было предупредительно уплачено за полгода впередъ, переѣхала сюда. Отецъ-же никуда и не переѣзжалъ и срокъ контракта его вовсе не кончался… Няня, милая, не захотѣла со мною разстаться и предложила свои многочисленныя и разнообразныя услуги. Оказалось, что она любила меня и любитъ болѣе, чѣмъ родной отецъ.
Нюта снова прошлась по комнатѣ задумчиво, тихо и потомъ продолжала:
— Меня, главное, тутъ что возмущаетъ? Обманъ! Къ чему онъ употребилъ такое средство? Развѣ онъ не воленъ въ своихъ чувствахъ и дѣйствіяхъ и неужели я такъ ничтожна была въ глазахъ отца, что не стоила откровеннаго слова по душѣ? Ну, да впрочемъ… что было, то прошло!
Она махнула рукой, закурила новую папиросу и съ лтцомъ, разгорѣвшимся отъ волненія, сѣла.
Все, разсказанное Нютой, заставило меня сильно задуматься. Мужество и достойнство, съ которыми она вышла изъ тяжелыхъ обстоятельствъ, подтвердили еще разъ мое мнѣніе о еа самолюбіи и силѣ характера. Я радовалась за нее, но вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ дѣлалось почему-то и жутко.
— О чемъ ты задумалась? спросила она меня.
— Что дальше будетъ?
— Дальше? Дѣйствительно, все, что у меня оставалось изъ жалованья за послѣдніе годы, я употребила сюда. У меня больше ничего нѣтъ. Но вѣдь стоитъ только разъ устроиться порядочно, а затѣмъ поддерживать хозяйство ужь не такъ трудно. Конечно, пятидесяти рублей, получаемахъ ежемѣсячно изъ конторы, на это недостаточно, но я вѣдь свое положеніе обдумала. Иначе и не рѣшилась-бы на такія издержки, до копейки. Я сдѣлала визиты тетушкѣ, кузинамъ и всѣмъ великосвѣтскимъ знакомымъ, съ которыми врежде выѣзжала и у которыхъ бывала какъ гостья, какъ равная, даже больше — какъ дѣвушка, которую онѣ баловали. Теперь мнѣ понадобилось не то! и сдѣлала визиты, какъ просительница, ища болѣе солиднаго покровительства, болѣе серьезной поддержки…
— Ну?
— Ну, разумѣется, результатъ оказался желаемый. Уроковъ у меня появилось столько, что все свободное время отъ занятій въ конторѣ придется быть внѣ дома.
Я поморщилась. Она засмѣялась, не сбросила, а осторожно сложила пепелъ съ своей папиросы въ раковину, чтобы не уронить ни пылинки золы на дорогую салфетку, и сказала:
— А праздники-то всѣ мои, а ихъ вѣдь очень много… Ну, да и, наконецъ, что все это значитъ передъ тѣмъ чувствомъ радости, спокойствія и даже гордости, что внутри меня? Передъ великимъ словомъ могу? Да, а я вѣдь могу, ты это видишь.
Она замолчала, сдвинула брови и стала смотрѣть куда-то въ уголъ. Щеки ея все еще пылали, прядь волосъ отдѣлилась и повисла надъ бровью тоненькой змѣйкой; черное платье рѣзко оттѣняло бѣлизну лица и рукъ. Она была очень хороша въ эту минуту.
Прошло нѣсколько минутъ и мало-по-малу углы рта ея мягко раздвинулись, симпатичное лицо озарилось улыбкой, и, не перемѣняя позы, даже не поворачивая головы, она вскинула на меня веселыми глазами и заговорила:
— Конечно, всѣ они теперь относятся ко мнѣ не такъ, какъ прежде, т. е. не какъ къ равной имъ, а снисходительно-милостиво, покровительствуя бѣдной работающей дѣвушкѣ. Это, однакожь, меня не безпокоитъ, такъ-какъ я этого и ожидала. Вѣдь оно такъ и должно быть и почти всегда такъ бываетъ… Ну, и пусть ихъ величаются покровительствомъ работницѣ, а я все-таки знаю и чувствую, что то, что пріобрѣтаю, достается трудомъ, и потому чувство моего собственнаго достоинства не оскорблено. Они ошибаются, а мнѣ все равно.
Вотъ она, тогдашняя Нюта, вся выразившаяся въ своихъ собственныхъ словахъ и поступкахъ. Та была настоящая Нюта, а не теперешняя, что уѣхала, смиренно подчиняясь какой-то темной судьбѣ, — уѣхала, не будучи въ состояніи поручиться за часъ, за полчаса своего будущаго! Нѣтъ, еще разъ повторяю, что все теперешнее — неестественное, напускное!..
Много трудилась тогда Нюта, но я всегда видѣла ее бодрою, веселою, энергичною. Выѣзды свои она, конечно, оставила безъ всякаго сожалѣнія. Взамѣнъ ихъ записалась въ библіотекѣ, получала газеты и, устроившись съ уроками такъ, что могла имѣть одинъ вечеръ въ недѣлю свободный, абонировалась въ оперу. Правда, абонеиентъ ея былъ въ галереѣ пятаго яруса, но что за бѣда, — она страстно любила музыку и оттуда, съ своего скромнаго мѣста, съ увлеченіемъ слушала Пати, Нильсонъ, Лукку. Сколько пріятныхъ вечеровъ провели мы вмѣстѣ въ маленькомъ раю Гюты въ тѣ два года! Сколько было перечитано, перечувствовано, переговорено вмѣстѣ! Но, впрочемъ, что-же тутъ страннаго?.. Въ воспоминаніяхъ именно объ этомъ періодѣ нютиной жизяи, изъ-за ея хорошенькаго личика, непремѣнно выглядываетъ сморщенное лицо сѣдой няни, а сѣрыя глаза такъ и льютъ кругомъ себя свѣтъ добра и любви.
Вотъ, напримѣръ, какъ будто это вчера было. Захожу я къ Нютѣ и не застаю ее дома, — вижу ясно, какъ старая суетится, не зная, куда принять меня, какъ посадить, слышу ея ласковый привѣтливый голосъ:
— Поди, устала? На-ка вотъ закури, голубчикъ, по своему обычаю, а я тебя сейчасъ кофейкомъ напою. У меня вѣдь все на рукахъ — и чаекъ, и кофеекъ.
Лицо старушки было такое счастливое, она съ такою любовью собиралась отдать долгъ гостепріимству, что было-бы святотатствомъ отказываться.
— Все, все у меня на рукахъ, вѣдь ты знаешь, повторяла милѣйшая Акулина. — Нютушка для меня ничего не жалѣетъ. Вотъ ужо придетъ домой и непремѣнно скажетъ: „что ты, няня, ничего безъ меня не ѣла!“ А у меня вѣдь, матушка, не два живота, вотъ кофейку съ тобой напьюсь и сыта. Да и много-ли мнѣ, старухѣ, надо. Ну, отвѣчу, что всѣмъ, голубчикъ мой, довольна, что сыта по горлышко. „То-то, скажетъ, смотри не жалѣй, сыты будемъ!“ Вотъ посмотри, какой она мнѣ въ имянины платокъ подарила, повернула круто старуха и разостлала передо мною, съ крупными темными клѣтками, большой байковый платокъ. Это къ причастью ходить, пояснила она и бережно спрятала свою драгоцѣнность въ сундукъ.
— Все у насъ чудесно, все хорошо, продолжаетъ занимать меня няня, — молю Господа только объ одномъ, далъ-бы ей Царь небесный здоровья и силъ. Вотъ купила книги какія-то, — одна не читаетъ, тебя дожидалась.
Я стала перелистывать поданныя мнѣ книги, это былъ „Некрасовъ“, а няня, допивъ кофеекъ, убрала посуду и стала неслышно летать изъ столовой въ кухню и обратно, безпрестанно взглядывая мимоходомъ на стрѣлку часовъ.
Я понимаю, что она ждетъ Нюту и молча наблюдаю. Вотъ освѣтилась столовая, на кругломъ столѣ, покрытомъ бѣлою, какъ снѣгъ, скатертью, запыхтѣлъ блестящій самоваръ. Появился чайный приборъ, нѣсколько тарелокъ, покрытыхъ салфетками, и, наконецъ, за приборомъ Нюты книга, раскрытая на той страницѣ, гдѣ она была заложена костянымъ ножемъ. Въ уборной загорѣлся фонарикъ и обдалъ комнату розовымъ лучомъ. На крошечномъ розовомъ диванчикѣ появился капотъ Нюты, на полу у дивана изящныя туфли. Вотъ суетливыя движенія няни прекратились, озабоченное выраженіе лица замѣнилось нетерпѣливою радостною улыбкою. Она остановилась у часовъ. Стрѣлка показывала безъ пяти восемь.
— Ну, что няня?
— Сейчасъ, сейчасъ придетъ!
— Да ты все-ли приготовила, не забыла-ли чего? непростительно шучу я.
Няня кидается въ столовую, еще разъ заботливо обозрѣваетъ столъ и поправляетъ и безъ того симметрически разставленныя чашки и тарелки.
— Все, мой голубчикъ, все! звучатъ мнѣ въ отвѣтъ успокоительныя слова. — Телятинка, сыръ, масло, сливки, сухари, все! Неужели-же что забуду? добавила она уже укоризненно. — Вѣдь у меня, у старой, только это дѣло и есть, — остальное все… полотеры, прачка, швея…
Звонокъ! Няня стрѣлою кидается въ прихожую, слышится веселый голосъ Нюты и поцѣлуи. На порогѣ гостиной показалась стройная фигура, съ румянымъ отъ мороза лячикомъ, съ блестящими искрами отъ растаявшаго снѣга въ волосахъ, и немного позади, почти рядомъ съ нею, сгорбленная сѣдая фигура, наблюдающая за малѣйшимъ движеніемъ Нюты съ какимъ-то благоговѣйнымъ восторгомъ.
IV.
правитьТихо катитъ Нева свои волны. Лучи заходящаго солнца сыплютъ искры по зеркальной поверхности ея, мѣстами задѣтой легкою рябью. Тихо скользитъ наша лодка, лѣниво взмахиваетъ гребецъ веслами.
Нюта, въ бѣломъ легкомъ платьѣ и соломенной шляпѣ, надвинутой на глаза, задумчиво смотритъ кругомъ.
— А хорошо у тебя тутъ лѣтомъ — дышется такъ свободно, да и картина хороша, говоритъ она, поводя глазамя кругомъ.
Я оглянулась.
Сзади насъ мелкія деревянныя постройки утопали въ зелени, а высокія трубы фабрикъ и окна зданій точно горѣли пламенемъ. На противоположномъ берегу, молодая березовая рощица, съ золотыми кудрявыми верхушками, оттѣнялась группами темныхъ старыхъ елей, высящихся надъ нею. Немного лѣвѣе, на зеленомъ лѣсномъ фонѣ, вытянулись стройно бѣлыя каменныя зданія съ чугунной оградой и горитъ монастырскій крестъ.
— Хорошо! повторяетъ Нюта, сдвинувъ шляпу на самый затылокъ. Перчатки въ тоже время исчезли въ карманъ, а правая рука опустилась въ воду, то загребая на подобіе весла, то шаловливо шлепая и брызгая кругомъ себя.
— Вамъ куда? Къ монастырской пристани? спрашиваетъ нашъ гребецъ-старикъ, вытирая рукавомъ пестрядинной рубахи потъ со лба и лысины.
— Прямо къ монастырской пристани! отвѣчаемъ мы въ одинъ голосъ и обращаемъ его вниманіе на пыхтящій пароходъ съ буксиромъ, что показался на перерѣзъ нашего пути.
— Ничего, успѣемъ, !!!!!ншь у него грузъ тяжелый, говоритъ старикъ и дѣлаетъ широкій энергичный взмахъ веслами.
Мы наблюдаемъ за его пробудившейся энергіей и благополучно переплываемъ линію пути, намѣченную пароходомъ; только волны, посланныя намъ въ погоню, раза четыре сильно подбросили насъ да тутъ-же и осѣли.
— Не разсказать-ли тебѣ странный и забавный случай со мною? говоритъ Нюта, загадочно взглянувъ на меня, а быстро скользнувшій въ это время вѣтерокъ приподнялъ синюю ленту ея шляпы и ударилъ его Нюту по губамъ. Она расхохоталась, отряхнула воду съ правой руки, отбросила ленту за спину и начала:
— Въ воскресенье, какъ ты знаешь, я провела цѣлый день у тетки на дачѣ. На возвратномъ пути немного запоздала въ вокзалъ, въ торопяхъ едва достала билетъ, еще торопливѣе бѣгу къ вагону и только-что вся запыхавшаяся достигаю дверцы, какъ оттуда протянулась мнѣ въ помощь мужская рука, въ черной лайковой перчаткѣ. Я съ радостью схватилась за эту руку и почти безъ всякихъ усилій съ моей стороны очутилась внутри вагона. Оно было чрезвычайно кстати, потому что поѣздъ тотчасъ-же тровулся. Незнакомый господинъ, лѣтъ за тридцать, съ черными глазами, длинной темнорусой бородой, въ синихъ очкахъ и чрезвычайно приличномъ солидномъ костюмѣ, внимательно усадилъ меня рядомъ съ собою. Мы разговорились. Съ первыхъ-же !!!!СЛОВЪ ПрИНЯВЪ СО МНОЮ ТОНЪ ДОбрОДуШНОЙ ОТКрОВеННОСТИ, онъ не понимаю — но какому побужденію, тутъ-же высказалъ мнѣ, что онъ происходитъ изъ старинной дворянской фамиліи, что имѣетъ огромное состояніе, что ведетъ большую самостоятельную торговлю хлѣбомъ, а къ концу нашего путешествія…
Нюта вдругъ замолчала, улыбнудась и закусила нижаюю губеу.
— Что-же къ концу путешествія?
— Вышло что-то такое похожее на объясненіе въ любви и предложеніе руки и сердца, произнесла она скороговоркой и звонко расхохоталась.
Лодка наша въ это время дала толчекъ — мы причалили къ пристани.
За монастырской оградой пахло только-что скошенной травой; на куполахъ церквей еще горѣли солнечные лучи, а въ алеяхъ сада, подъ сводомъ густо разросшихся старыхъ вѣтвей, уже наступали сумерки. Тишина кругомъ — ни звука, ни души. Двѣ черныя фигуры монаховъ мелькнули, какъ тѣни, въ другомъ концѣ сада и тотчасъ-же скрылись. Мы ходили, съ гаслаждешемъ вдыхая запахъ сѣна, смѣшанный съ ароматомъ луговыхъ цвѣтовъ, уже начинавшихъ подергиваться росою. Мало-по-малу куполы и кресты церквей погасли, все приняло однообразный, свѣтло-сѣрый колоритъ, а по голубому фону поплылъ серебристо-бѣлый серпъ. Ставовилось прохладно.
— Моя исторія еще не кончена, заговорила Нюта, накинувъ на плечи бѣлый пушистый платокъ и надвинувъ плотнѣе шляпу. Вчера я получила отъ него письмо (не понимаю, какимъ образомъ онъ могъ узнать мой адресъ); письмо это хотя не особенно грамотное, но полное преданности и уваженія, въ началѣ, срединѣ и концѣ испещрено просьбами позволить бывать въ домѣ.
— Что-же ты думаешь дѣлать?
— Я право не знаю! Нужно подумать, сказала она уже серьезнымъ, озабоченнымъ тономъ. — съ одной стороны отталкивать человѣка преданнаго, уважающаго, мнѣ кажется страннымъ, неловкимъ, а съ другой — и принять его тоже боюсь: я знаю, что онъ при первомъ или второмъ визитѣ непремѣнно возобвовитъ свое сватовство и что-же я ему отвѣчу? Я противъ него ничего не имѣю, да и за…. ничего не могу сказать, потому что совсѣмъ его не знаю.
— Такъ ты узнай прежде, а потомъ и давай отвѣтъ. Ничто не можетъ заставять тебя торопиться.
— Конечно, отвѣчала она, и печать озабоченности такъ и осталась на ея лицѣ.
Втеченіе всего остальнаго вечера она обдумывала и, наконецъ, рѣшилась — не въ ея характерѣ было колебаться. Въ отвѣтъ на длинное посланіе Григорія Ивановича Бугатина, была отослана лаконическая записка, съ обозначиніемъ числа и часа, когда можно застать Анну Чернову.
Дня черезъ два послѣ этого, въ уютной гостиной Нюты въ часъ пополудни появилось новое лицо.
— Григорій Ивановичь Бугатинъ, указала мнѣ на него Нюта рукою, — а это мой другъ съ дѣтства.
Она назвала меня. Какъ другу хозяйки, новый знакомый отвѣсилъ мнѣ почтительный поклонъ и протянулъ руку.
Это былъ человѣкъ средняго роста, уже не первой молодости, но съ добрымъ и симпатичнымъ лицомъ.
Говорилъ почти онъ одинъ, а мы слушали; предметомъ разговора бвло дѣло ему хорошо извѣстное, намъ-же совсѣмъ не знакомое. Рожь, овесъ, цѣны, курсы, биржа, такъ и сыпались у него впродолженіи всего визита. И все, что онъ ни говорилъ, намъ казалось чрезвычайно умно, вѣроятно, потому, что мы не были въ состояніи ни прослѣдить, ни провѣрить, ни даже вставить какого-либо замѣчанія этому спеціалисту торговыхъ операцій. Мы только удивлялись его познаніямъ, опыту, дѣловитости и энергіи. Вообще, впечатлѣніе, произведенное Григоріемъ Ивановичемъ на Нюту было въ его пользу. Но кто этимъ новымъ знакомымъ былъ приведевъ просто въ восторгъ, — это няня.
— Вотъ это человѣкъ, вотъ это мужчина, говорила она по его уходѣ, — прекраснѣйшій человѣкъ, уммца и любитъ Нютушку всей душой.
— Да почему-же ты это думаешь, няня?
— А потому, что не лебезитъ, не увивается мелкимъ бѣсомъ, не вертопрашничаетъ! Я вѣдь его хорошо высмотрѣла (прости Господи, все у дверной щели стояла) и слышала каждое слово. Вотъ ка-бы судьба Нютушкѣ! Лучшаго и желать нечего!
— Однако, все-таки надо хорошевько узнать и подумать! вырвалось у меня невольно съ испуга отъ няняной поспѣшности.
— Еще-бы! отвѣтна Нюта. — Однако-же она и не узнала, и не подумала.
Въ тотъ годъ я съ особенною любовью занималась находящимся передъ моими окнами палисадникомъ. Тщательно подвязывала растенія, обрѣзала сухія вѣтви и обильно поливала землю унавоженной водой. Крошечныя грядки мои пестрѣли цвѣтами. Кусты георгинъ, напримѣръ, вытянулись выше меня, равнялись толщиною чуть не кисти руки, а красныя, бѣлыя и желтыя роскошныя шапки ихъ, немного поменѣе подсолнечника, десятками склонялисъ въ разныя стороны. И вотъ недѣли черезъ двѣ послѣ знакомства, сдѣланнаго съ Григоріемъ Иваковичемъ, въ то время, когда я, вооружась огромными ножницами, старательно очищала старый большой кустъ шиповника и все свое вниманіе сосредоточила на этой работѣ, на плечо мое легла маленькая ручка, а въ ушахъ раздались быстро сказанныя слова:
— Поздравь меня, я невѣста!
Я вздрогнула. Передо мною стояла Нюта, вся сіяющая, какъ ясный солнечный день.
Хотя я и знала характеръ Нюты — быстро рѣшать и отрѣзывать, но все-таки удивилась этой новости.
— Нельзя было иначе, отвѣтила она рѣшительно. — Во второе-же посѣщеніе, какъ я и ожидала, онъ сдѣлалъ предложеніе. Я просила дать мнѣ время подумать. Онъ ушелъ разстроенный, а на слѣдующій вечеръ пришелъ и, — можешь себѣ представить! — плакалъ, рвалъ на себѣ волосы и такъ молилъ, что у меня отъ жалости сердце готово было разорваться на части… и я дала согласіе.
— Такъ ты изъ жалости, изъ состраданія?
— Въ первыя минуты — да, проговорила она, вся вспыхнувъ, — я не знаю, что со мною сдѣлалось, но, видя его слезы и отчаяніе, я готова была жизнью пожертвовать, а не только участью, чтобы сдѣлать его счастливымъ. Теперь нѣтъ. Чѣмъ-же и въ самомъ дѣлѣ жертвую, ха, ха, ха, если онъ человѣкъ дѣловитый, серьезный, богатый, а главное, меня любящій… а вѣдь любовью къ себѣ я не богата. И прежде, и впереди, и теперь вижу себя одинокою… няня да и обчелся… каждое сильное дуновеніе вѣтра можетъ смахнуть меня съ того пригорка, куда я встала и снести въ преисподнюю, потому что кругомъ нѣтъ защиты, нѣтъ поддержки, пустое, безлюдное пространство.
Она задумалась.
— Такъ, видишь-ли, я уступила изъ состраданія и это было возможно потому, что отвращенія къ нему я не чувствовала. Это было возможно еще и потому, что я никому не была нужна, ни съ кѣмъ не была связана, и передо мной, совершенно свободной, является человѣкъ, который говоритъ, что я ему необходима, какъ воздухъ, что онъ жить безъ меня не можетъ. Сотни женщинъ сдѣлали-бы на моемъ мѣстѣ то-же самое. Я была вознаграждена уже тѣмъ восторгомъ, въ который онъ пришелъ, услыша мое „да“. По уходѣ его, я пришла въ уныніе. Мнѣ казалось, что меня искусно поймали, ухватившись въ струнку женскаго великодушія, что я жертвую собой Богъ знаетъ для кого. Теперь я одумалась и смѣюсь надъ тѣмъ воображаемымъ самопожертвованіемъ. Въ сущности, онъ жертвуетъ собой, соединяя судьбу свою съ бѣдной одивокой дѣвушкой, ничѣмъ не выдающейся, — съ дѣвушкой, надъ которой даже пустозвонъ, танцоръ подшутилъ да и отвернулся, къ которой даже отецъ не чувствуетъ ни малѣйшей привязанности и, не задумавшись, выбросилъ изъ дома по первому требованію второй жены. Да, я одумалась, все поняла и полюбила его всею душой. Поздравь-же меня!
Обсуждать дѣло уже рѣшеное было нечего, а сама Нюта казалась такою веселою, что мнѣ оставалось только крѣпко поцѣловать ее и поздравить. Подъ различнымъ впечатлѣніемъ сѣли мы за чай, приготовленный тутъ-же въ пестрѣющемъ палисадникѣ: я съ чувствомъ сомнѣнія и невольныкъ маленькимъ опасеніемъ за ея поспѣшпость, — она, весело обрывая цвѣты, какія только ей попадались подъ руку, и безъ разбора обильно украшая ими свою голову, грудь, плечи и поясъ.
Разговоръ вертѣлся все около Григорія Ивановича. Она высказывала свои мнѣнія, предположенія, планы на будущее. Я слушала внимательно, но никакъ не могла увлечься ея словами. Она замѣтила это и сказала:
— Да что ты такая кислая сегодня, не довѣряешь мнѣ, что-ли!
„Въ самомъ дѣлѣ, подумала я, неужели я ей не довѣряю, а развѣ я имѣю право не вѣрить той, чья сила характера, рѣшительность и энергія мнѣ такъ хорошо извѣстны!“
— Повѣрь, продолжала она, — что въ эти двѣ недѣли я его хорошо поняла и узнала — мы видѣлись каждый день — и втеченіи этого времени только и разговора было, что о томъ, какъ онъ меня любитъ, какъ будетъ беречь меня и лелѣять, какъ радуется, что избавитъ меня отъ всѣхъ моихъ трудовъ и занятій, какъ его богатство именно теперь еще въ первый разъ въ его глазахъ получило настоящую цѣну.
Я нѣсколько повеселѣла и успокоилась.
— Теперь онъ уѣхалъ по своимъ дѣламъ, вродолжала Нюта, — онъ ужасно занятъ, у него дѣла по горло. На сѣверъ, югъ, востокъ и западъ — всюду идутъ его транспорты съ хлѣбомъ, вездѣ сношенія. Ты знаешь, вѣдь онъ потому и торопилъ меня отвѣтомъ, что долженъ былъ ѣхать, не могъ оставаться и страстно желалъ быть тамъ, далеко отъ меня, съ спокойнымъ сердцемъ.
Дни тянулись; женихъ и невѣста видѣлись очень рѣдко, а когда видѣлись — темой бесѣды была любовь, свадьба, приданое…
Не мудрено, что Нюта не имѣла возможности узнать этого человѣка съ особеннымъ закаломъ, мало развитаго или развитаго по-своему. Въ своихъ объясненіяхъ въ любви, въ разговорахъ о торговыхъ операціяхъ, въ щедрости на подарки онъ былъ великъ. Онъ, какъ товаръ, что-называется былъ „лицомъ красенъ“. Его толки о ржи и овсѣ насъ совсѣмъ затуманили, заслонили собою малѣйшій вопросъ о какихъ-бы то ни было другихъ его положительныхъ свѣденіяхъ или сторонахъ его характера, Вдобавокъ къ этому, всеподкупающая доброта и мягкость.
Въ маленькомъ раю Нюты пошли приготовленія, хлопоты. Столы были заняты дорогими шелковыми матеріями, на диванѣ раскинулся мѣхъ чернобурыхъ лисицъ, по кресламъ и стульямъ валялись картоны съ тончайшимъ голландскимъ и батистовымъ бѣльемъ. Швеи, портные торопливо приходили и уходили. Не успѣвались прибираться однѣ покупки, какъ являлись новыя. Всѣ расходы, конечно, дѣлалъ Григорій Ивановичъ и страшно торопилъ свадьбой. Вотъ тутъ-то и появилась у него та счастливая, довольная собою и всѣмъ окружающимъ, улыбка, безъ которой я его не видѣла больше.
Нюта таяла и умилялась подъ лучами его заботливой предусмотрдтельности, а няня совсѣмъ сбилась съ ногъ и съ толку, хотя дѣла у нея собственно не прибавлялось. Счастливая, не менѣе самой невѣсты, она суетилась, какъ муха около дорожныхъ, бросалась то сюда, то туда и въ то-же время урывала минутки, чтобы раскинуть картяшки на червоннаго короля. Картишекъ у нея развелось тогда колодъ до десяти. Торчали онѣ и изъ-за зеркала, высовывались и изъ-за горшковъ съ цвѣтами, ютились и между покупокъ. Няня ихъ забывала, покупала новыя и дошла до того, наконецъ, что, куда-бы она не приткнулась, вездѣ были готовы картишки и во всякомъ уголкѣ можно было хоть на скорую руку да раскинуть, хоть однимъ глазкомъ да взглянуть, какъ червонный король окружается красною мастью, что означаетъ, что онъ и уменъ, и богатъ, и, главное, любитъ Нютушку до смерти.
Стоялъ конецъ августа; дни хотя были и ясны, но уже свѣжи, а вечера становились темнѣе.
Не задолго до свадьбы Нюты, мы сидѣли съ ней на берегу, на грудѣ каменьевъ, въ виду моего жилища. Вечеръ стоялъ довольно темный и свѣжій; синее небо сіяло звѣздами; кругомъ ни души. Окрестные обыватели уже попрятались на мирный покой, только на рѣкѣ жизнь еще поддерживалась: то пароходъ пропыхтитъ, оставляя за собою черную полосу дыма, то покажется медленно движущаяся барка, поскрипывая снастями, то на свѣтлой полосѣ воды вдругъ появится темный силуэтъ лодки и видно, какъ темная фигура взмахиваетъ темными-же веслами. Противоположный берегъ, весь закутанный темнотою, рѣзко выказываетъ очертанія крышъ и верхушекъ молодаго березняка на синемъ, звѣздномъ фонѣ, а въ водѣ, крышами и верхушками внизъ, зыблется его двойникъ. Кое-гдѣ на томъ берегу яркими звѣздами мелькаютъ костры. Изъ монастыря, бѣлѣющаго и среди темноты, доносится стройное хоровое пѣніе какого-то гимна, а среди этого пѣнія нѣтъ-нѣтъ, да и послышится съ какой-нибудь изъ причаленныхъ барокъ громко, протяжно: „Гри-и-шу-у-ха!“ да отвѣтный ему съ берега, отъ востра, голосъ: „си-и-ча-а-съ!“ или „стуупа-а-й!“
Нюта сидѣла задумавшись, но въ то время, когда голубые глаза медленно переходили съ предмета на предметъ, на губахъ блуждала улыбка, относившаяся, вѣроятно, къ ея внутреннему міру.
— Нюта! Да ты увѣрена-ли, что любишь его?
Она повернула ко мнѣ свое бѣлое личико, окруженное чернымъ тюлемь, какъ облакомъ.
— О, да! Еще-бы! Но знаешь, эта любовь не похожа на ту, прежнюю. Это — спокойное чувство, полное глубокаго уваженія, преданности и благодарности. Послушай! (она вся встрепенулась). Онъ противъ женскаго труда вообще и противъ моего въ особенности. Это, конечно, ошибочно, но я прощаю ему эту ошибку ради той заботы обо мнѣ, которая видна въ каждомъ его словѣ. Мои объясненія тутъ, конечно, не помогутъ, и я знаю, что работать, какъ теперь, для пріобрѣтенія средствъ къ жизни, онъ мнѣ не позволитъ, онъ ужь это высказалъ, да это будетъ и лишнее, но и сидѣть сложа руки я не буду. У меня явится много дѣла, очень много. Знаешь, я рѣшила! Я заживу съ нимъ одною жизнью и никогда не превращусь въ ту нарядную куколку, какими часто дѣлаются женщины по выходѣ замужъ за людей богатыхъ и въ какую, кажется (она улыбнулась и съ любовью весело погрозила въ сторону), онъ намѣренъ изъ любви ко мнѣ превратить меня. Я это вижу и чувствую! И не спорю, но въ глубинѣ души готовлю ему сюрпризъ, и докажу, что я достойна его! Да, я рѣшила! Я заживу одною жизнью съ нимъ; войду въ его интересы, изучу, по его указанію, все, что будетъ нужно, чтобы понять его дѣло. Буду его секретаремъ, помощникомъ, — вѣдь тутъ должна быть громадная переписка, — буду его замѣнять вездѣ, гдѣ только это потребуется. Мы будемъ вдвоемъ работать вдвойнѣ. Теперь онъ часто жалуется и торопится; ему нужно быть и тутъ, и тамъ въ одно и то-же время. Тогда ему торопиться и изнурять себя будетъ не нужно, потому что тамъ будетъ онъ, тутъ могу быть я. О! тогда онъ будетъ любить меня еще больше!
Все это она говорила одушевленно, рѣшительно и вѣрила, твердо вѣрила въ эту будущность счастливую, полную жизни труда и любви. А монастырское пѣніе утихло и съ ближайшей барки вдругъ грянуло: „Ай, жги, жги, жги, говори — рукавички барановыя“, да подъ учащенный тактъ гармоники раздался неистовый топотъ трепака.
V.
правитьНу, дорогая Нюта! Что-же принесло тебѣ это будущее, котораго ты такъ желала, въ которое вѣрила и куда собиралась идти, вооружась всѣмъ благородствомъ души, всею силого характера?
Ничего! Или совсѣмъ не то, чего ты ждала. Онъ обманулъ тебя. Обманулъ, впрочемъ, ради любви къ тебѣ. Онъ не понялъ тебя, не зналъ, что твое золотое сердце не разсчитывало, не продавалось, что выше всего въ немъ ты цѣнила доброту, вниманіе, привязанность и уваженіе къ тебѣ. Онъ не понялъ тебя и обманулъ, и виноватъ, конечно, но не такъ, какъ ты осудила его внутри себя.
Можетъ быть, встрѣча съ двумя-тремя женщинами, до знакомства съ тобою, встрѣча случайная, именно съ куколками, и оставила такое впечатлѣніе или, лучше сказать, подозрѣніе по отношенію ко всѣмъ женщинамъ, такъ тяжко отозвавшееся на тебѣ.
Отчасти виновата и ты. Сначала ужь слишкомъ идеализировала его, не объясняясь, готовила сюрпризъ, а потомъ, при первомъ разочарованіи, замкнулась въ себѣ.
Еще не понимая причины, я дивилась тому, что Нюта вскорѣ по выходѣ замужъ вдругъ какъ-то осѣла. Личико поблѣднѣло и похудѣло; въ движеніяхъ явилась вялость; глаза получили выраженіе растерянности, а губы — точно на нихъ наложена была печать молчанія. Тѣмъ рѣзче бросалась въ глаза мнѣ эта перемѣна съ нею, что мужъ былъ постоянно веселый, довольный, счастливый, добрый, радушный, осыпающій Нюту самымъ теплымъ вниманіемъ по своему.
Я — въ ихъ маленькой квартикѣ, состоящей изъ трехъ комнатъ, хорошо меблированныхъ и напоминавшихъ нѣсколько прежній раекъ Нюты.
Вотъ онъ, принимающій меня, радушно, какъ родную, не знаетъ, куда посадить, чѣмъ накормить, самъ подаетъ, услуживаетъ, и въ каждой минѣ, въ каждомъ жестѣ свѣтится ласка, доброта и русское гостепріимство, а лицо, при взглядѣ на Нюту, озаряется счастливѣйшей улыбкой. А вотъ и она, очень обрадованная, но молчаливая, тихая, сосредоточенная внутри себя. Я недоумѣваю, а спросить или поговорить съ ней по-прежнему откровенно, задушевно не удается. Всякое слово такъ и замираетъ невысказаннымъ. Онъ постоянно тутъ!.. Я молча наблюдаю за нею, стараясь хоть изъ выраженіи лица понять ея внутреннее состояніе. Лицо это то веселое, то вдругъ безъ очевидной причины совершенно измѣняетъ свое выраженіе и глаза подергиваются грустью. Она цѣлые дни молчитъ; а онъ говоритъ. Говоритъ о своемъ богатствѣ и дѣлахъ, переходитъ къ роднымъ и знакомымъ и, наконецъ, къ слову заводитъ рѣчь о домашнемъ хозяйствѣ. Входитъ въ подробное изложеніе цѣнъ на продукты здѣсь и въ провинціи, говоритъ очень много о домашней экономіи и, въ-концѣ-концовъ, начинаетъ распространяться о томъ, какъ вкуснѣе приготовить такое-то блюдо и что да что должно входить въ составъ другаго.
Меня все это нисколько не интересуетъ, и я посматриваю на Нюту, въ ожиданіи, не перебьетъ-ли она его. Но Нюта, казалось не замѣчаетъ моихъ взглядовъ, а его совсѣмъ не слушаетъ. Онъ-же безжалоство продолжаеть свое голосомъ звучнымъ, плавнымъ, съ разстановкою, отчетливо и, главное, авторитетно; такъ что мнѣ незачѣмъ вставлять ни своихъ мнѣній, ни замѣчаній.
— Вотъ попробуйте этого вина, говоритъ онъ мнѣ за обѣдомъ. — Это въ такую-то цѣну и продается только тамъ-то, а у такого-то поддѣльвое по такой-то цѣвѣ, а поддѣлываютъ его такъ-то», и пойдетъ, и пойдетъ.
Я молчу и нетерпѣливо слушаю, онъ не замѣчаетъ моего нетерпѣнія и съ блаженнѣйшею улыбкою продолжаетъ:
— Чѣмъ васъ поподчивать послѣ обѣда, чайкомъ или кофейкомъ?
— Позвольте кофе.
Завариваетъ кофе онъ самъ (вообще онъ избавилъ Нюту отъ всѣхъ домашнихъ хлопотъ и всѣми мелочами занимался самъ, повидимому, даже съ большимъ интересомъ) и поясняетъ при этомъ, что никому такъ кофе не заварить, какъ это дѣлаетъ онъ, что онъ кладетъ его всего три ложечки и его кофе бываетъ гораздо крѣпче, чѣмъ у другаго, который кладетъ шесть. И потомъ: кофе нужно положить такъ-то, кипятокъ налить этакъ, что, впрочемъ, многое зависитъ и отъ того, какъ кофе сжаренъ, и проч., и проч. Мнѣ, наконецъ, все это до того надоѣдаетъ, что я сама, безъ всякихъ церемоній перебиваю, его и обращаюсь къ Нютѣ, страстно желая хоть какъ-нибудь напасть на слѣдъ нашихъ прежнихъ бесѣдъ съ нею.
— Что ты начала читать «Анну Каренину»?
— Нѣтъ, отвѣчаетъ она какъ-то грустно, — я ничего не читаю.
— Ну, а газеты ужь вѣрно, читаешь? Чѣмъ-то кончится эта война Сербіи съ Турціей!
— Нѣтъ, и газеты не читаю, его — она указала головою на жужа — это не интересуетъ.
— Да что! Не стоитъ! Врутъ всѣ эти газеты! произноситъ онъ презрительно и авторитетно. — Знаете, мнѣ одно лицо говорило…
И пошли безконечные разсказы о разныхъ лицахъ, родныхъ и знакомыхъ его, о томъ, кто гдѣ родился, какіе важные посты они занимаютъ, какъ они богаты и какое значеніе имѣютъ на занимаемыхъ ими должностяхъ. Я съ тоскою взглядываю на Нюту. Она передергиваетъ плечами. Онъ замѣчаетъ это и кидается. "Мамочка милая, ты озябла, что-же ты ничего не скажешь! Въ одну минуту большой пуховый платокъ очутился на плечахъ Нюты и мягкая скамеечка подъ ея ногами. Самъ-же онъ становится передъ нею на колѣни и начинаетъ грѣть дыханіемъ ея руки. Она молчитъ и не движется. Ни слова благодарности, ни малѣйшаго протеста. Много такихъ или подобныхъ сценъ проходятъ одна за другою. Я ничего не пониимаю, но чувствую какую-то тяжесть и невольно оттягиваю свои посѣщенія на болѣе и болѣе продолжительные сроки.
Чѣмъ дальше, тѣмъ печальнѣе и, если можно такъ выразиться, кислѣе становилась Нюта и точно засыпала подъ вліяніемъ какого-то усыпительно-вреднаго давленія въ воздухѣ. Онъ-же, напротивъ того, оставался по-прежнему счастливымъ. Смотрѣлъ ей въ глаза, подставлялъ скамеечки, носилъ на рукахъ по комнатамъ.
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ и вотъ одинъ разъ, когда я не вошла, а влетѣла къ Нютѣ, съ майскимъ нумеромъ «Дневника Писателя» (1876), лаская себя надеждою пробудить, пошевелить ее извѣстною страницею. Я застала ее одну, но… что это?.. въ слезахъ!..
— Нюта родная! Что съ тобой? что все это значитъ? Полно! Проснись, посмотри, что здѣсь говорится, прочти… вѣдь русская женщина…
Но Нюта отчаянно, горько рыдала. Господи, да что-же это? Я обняла ее бѣдную, слабую, и стала крѣпко цѣловать и ласкать, какъ ребенка.
— Мое положеніе самое ужасное, заговорила она, когда немного успоковлась. — Я привыкла въ самостоятельной жизни, къ свободѣ дѣйствій, а теперь стѣснена на каждомъ шагу… Я люблю оперу — не бываю, потому что онъ не любитъ, а одной?.. Онъ взялъ съ меня слово, что я одна нигдѣ не буду бывать… ревность, недовѣріе, гадость!.. Мнѣ не довѣряетъ! Ты знаешь меня, развѣ я не оправдала-бы довѣрія… Я люблю чтеніе — у меня ни одной книги! Я не знаю, что на бѣломъ свѣтѣ дѣлается. Газетъ мы не читаемъ, къ намъ никто ни ногой и мы сами мы шагу!.. Я не могу довольствоваться одними поцѣлуями. Я хочу жизни, дѣла, мысли, а это теперешнее меня убиваетъ!
— Нельзя-ли какъ-нибудь помочь этому?
— Невозможно!.. и новыя слезы.
— Но книги, газеты — можно посылать за ними.
— У меня нѣтъ ни копейки денегъ въ рукахъ…
— Да ты-бы ему высказала, объяснилась!..
— Фи! выпрашивать?.. Никогда! Я не привыкла къ этому… живя съ отцемъ восемнадцатилѣтней дѣвушкою, я имѣла свои собственныя карманныя деньги и къ отцу не обращалась…
— Такъ какъ-же быть?
Я совсѣмъ растерялась. Она махнула рукой и заговорила быстро:
— Я намекала ему на желаніе снова приняться за работу…
— Ну, и что-же?
— Схватилъ меня на руки, засыпалъ поцѣлуями и сталъ носить по комнатамъ, какъ ребенка, приговаривая добрѣйшимъ тономъ: «и моя бабенка съ придурью…»
Въ эту минуту возвратился Григорій Икаковичъ. Нюта вскочила и выбѣжала въ спальню. «Такъ вотъ оно что! загадка разрѣшена», подумала я. Онъ возвратился счастливый, но, замѣтивъ исчезающее платье жены, остановился съ тревожнымъ вопросомъ: «что? что случилось?»
— Ничего, отвѣчала я ему. — Отчего вы не подпишетесь на книги или газету для вашей женн?
— Ахъ, Боже мой! А что-такое?
— Да ничего, просто, она скучаетъ.
— Скучаетъ! Скучаетъ! Нюточка милая, гдѣ ты?
Онъ кинулся за нею въ спальню и я услышала звуки десятка поцѣлуевъ.
Затѣмъ Григорій Ивановичъ, надѣвъ шляпу и ни слова не говоря, съ улыбкою, брошенною мнѣ, выбѣжалъ изъ комнаты.
Я повеселѣла и была увѣрена, что черезъ полчаса онъ явится съ газетою и книгами. Нюта, должно-быть, равдѣляла мое мнѣніе, потому что вышла успокоенная и сѣла подлѣ меня съ выраженіемъ ожиданія на лицѣ.
Но каково-же было мое удивленіе, когда черезъ четверть часа онъ возвратялся и съ словами: «ну, не скучай, голубушка, развлекись!» поставилъ передъ женою коробку съ конфектами и разложилъ на столъ, по крайней мѣрѣ, съ десятокъ блестящихъ бездѣлушекъ.
Нюта даже поблѣднѣла и, сославшись на головную боль, вышла.
Я, разумѣется, тотчасъ-же удалилась.
«Плохо дѣло, плохо!» думалось мнѣ всю дорогу, и что-то невыразимо тяжелое залегло въ сердцѣ…
А время идетъ. Вотъ ужъ и няня сѣдая печально качаетъ головой. О картишкахъ и помину нѣтъ — одна рука безнадежно повисла, другая поддерживаетъ подбородокъ печально опущенной головы; сѣдыя брови сдвинулись угрюмо, а по морщинистой щекѣ катится горькая слеза. И слышится мнѣ ея старческій дребезжащій голосъ: «не та теперь Нютушка, совсѣмъ не та, угрюмая да сердитая такая. На всѣхъ кричитъ, всѣхъ бранитъ, что ни шагъ, все не ладно, все не угодишь! И чего-бы, кажется, ей? Сыта сахарнымъ кускомъ, отъ платьевъ дорогихъ шкафы ломятся, мужъ въ глаза глядитъ! А она нѣтъ… не цѣнитъ… все сердится да придирается, просто житья нѣтъ никому, а меня, старую, такъ обижаетъ, что перенести нельзя… уходить приэодится!..» Сѣдыя рѣсвицы смигиваютъ новыя слезы, глаза набожно обращаются къ образу Спасителя, а дрожащая рука медленно творитъ крестъ. «Видно, ужь Божье попущенье на меня, грѣшницу! Уходить приходится! Ухожу! Прощай, родимая, не поминай лихомъ!» Далѣе… подойдя къ дверямъ ихъ квартяры, я читаю надпись: «за болѣзнію такой-то просятъ не звонитъ». Я обѣжала кругомъ и вошла черезъ кухню. Онъ меня встрѣтялъ шепотомъ и на цыпочкахъ.
— Что такое?
— Нюта больна, опасно, при смерти, исповѣдывали, пріобщали…
— Позвольте войти къ ней.
— Нѣтъ, нельзя! Ей запрещено говорить. Посидите лучше со мною.
— Я только на минуточку! молила я.
— Ну, хорошо, только не давайте ей говорить и не курите тамъ.
Вхожу. Ужасъ! На кровати лежитъ желтый, какъ лимонъ, съ широко раскрытыми глазами, скелетъ. Столбнякъ напалъ на меня, но я пересилила себя, наклонилась и поцѣловала ее молча. Она чуть замѣтно улыбнулась и шевельнула пальцемъ вытянутой руки. Не помню, что я сказала ей, но это были какія-то пустыя слова, безъ всякаго значенія, какъ говорится, ни къ селу ни къ городу, а затѣмъ, чувствуя, что слезы такъ и душатъ меня, поспѣшила выйти.
— Что это съ нею? Скажите ради Бога!
— Разлитіе желчи, страданіе печени… бываютъ страшные пароксизмы… доктора опасаются за жизнь, отвѣтилъ онъ совсѣмъ упавшимъ голосомъ.
— Но отчего-же, отчего?
— Ей Богу, не знаю! Должно быть простудилась. У насъ въ квартирѣ изъ-подъ половъ дуетъ. Тогда, къ несчастію, я не замѣтилъ этого, а теперь перемѣнять помѣщеніе нельзя… опасно тревожить…
«Вѣдь это положительный вздоръ», думалось мнѣ, а между тѣмъ онъ говорилъ съ полнѣйшимъ убѣжденіемъ, съ глубокою искренностью…
Нѣсколько мѣсяцевъ хворала Нюта и поправлялась медленно. Онъ за нею ухаживалъ, заботливо, внимательно до самоотверженія, забывая о снѣ и пищѣ, ни на волосъ не отступалъ отъ приказаній докторовъ, ни на минуту не выходилъ изъ дома. Похудѣлъ, измучился и самъ начиналъ походить на больнаго.
Наконецъ, труды его увѣнчались усвѣхомъ, на исхудаломъ, печальномъ лицѣ снова мелькнула счастливая улыбка — Нюта встала съ постели и все такая-же желтая, худенькая и легкая, какъ перышко, начинала ходить по комнатѣ. Только тогда, попросивъ меня одинъ разъ посидѣть съ нею до его возвращенія, онъ рѣшился выйти, чтобы нѣсколько освѣжиться.
Нюта, кажется, этого только и ждала, и вся встрепенулась, когда мы остались однѣ.
— Онъ меня мучаетъ, убиваетъ, заговорила она съ жаромъ. — Ты знаешь, почему я больна? Вслѣдствіе ссоръ, исторій, у насъ тутъ такія сцены бывали! Кромѣ всего того, что я тебѣ уже высказала тогда, помнишь? я вытерпѣла еще большой ужасный ударъ: онъ обманулъ меня!.. Можешь себѣ представить… ты знаешь мои намѣренія при выходѣ замужъ — работать съ нимъ вмѣстѣ, помогать ему, подъ его руководствомъ… но, сколько я не присматривалась, никакой работы для меня не оказалось, ни однаго счета, ни одной бумаги, никакой переписки. А онъ? Но, смотрю, и онъ ничего не дѣлаетъ и никуда не ѣздитъ. Цѣлые дни, или молча ходитъ изъ угла въ уголъ, или ведетъ длинные разсказы о кулинарномъ искуствѣ, или цѣлуется. Вся эта животная жизнь мнѣ надоѣла страшно. Я томилась, скучала и ждала. Ничего не могла дождаться. Со мною о дѣлахъ и занятіяхъ ни полслова. Ни одного купца, ни подрядчика, никакого служащаго по его дѣламъ я не видала и, наконецъ, не вытерпѣла и стала спрашивать… каковъ-же отвѣтъ!.. «Не твое дѣло!» Какъ-же не мое дѣло, вѣдь я собралась пройдти съ тобою всю жизнь? Молчокъ.
Глаза Нюты загорѣлись, желтое, какъ лимонъ, лицо, вспыхнуло. Я пыталась остановить ее, просила перестать вспоминать о томъ, что ее раздражало.
— Нѣтъ! заговорила она снова. Это мнѣ не вредно. Вѣдь нужно-же высказаться! Я облегчусь, подѣлившись съ тобою… Да! такъ что, бишь? (она взялась за лобъ) — да, мелочные разсчеты, придирки къ копейкамъ и полукопейкамъ, затягиваніе уплаты по разнымъ счетамъ, невольно, наконецъ, стали наводить меня на мысь о вашихъ средствахъ. Я задумывалась и объ этомъ. Разсуди сама, вѣдь все это (она повела рукою кругомъ себя) не обстановка богатыхъ людей, вѣдь все это то-же самое или въ родѣ того, что и у меня бѣдной, одинокой, работавшей дѣвушки было. Я начинаю допытываться сути — молчаніе. Я пристаю — молчаніе. Я вышла изъ себя и наговорила что-то очень рѣзкое. Онъ затворился въ кабинетѣ и напился до безчувствія. Со мною сдѣлался нервный припадокъ и напала такая злость, что я-бы, кажется, разогнала весь домъ.
Нюта оставовилась, вытерла холодный потъ со лба и тяжело перевела духъ.
— Нюта, голубушка, перестань, тебѣ вредно!
— Да что-же это, вѣдь я не ребенокъ! воскликнула она и раздражилась. — Неужели нѣтъ ни одного человѣка, кому-бы я могла высказаться?..
Я поняла, что такъ хуже, покорно извинилась, объяснила свои добрыя намѣренія и просила продолжать. Она взглянула на меня сначала пытливо и недовѣрчиво, а потомъ протянула свою худенькую, желтую руку.
— Милая моя, голубушка, ты всегда одинаково добрая, а я… да!.. На другой день онъ всталъ передо мною на колѣни, просилъ прощенія, стукался лбомъ объ стѣну, плакалъ… Я махнула рукою и вотъ тутъ-то начивается самая ужасная пытка. Сегодня — мы чуть не миліонеры, дѣльцы, завтра оказывается, что всѣ начатыя имъ предпріятія лопнули и мы нищіе… И такъ, сегодня — завтра, богачи — нищіе, продолжается очень долго, причемъ страшная неполнота разсказовъ, несогласіе одного факта съ другимъ и сбивчивость. У меня, наконецъ, голова закружилась и я, ничего не понявъ, не придя ни къ какому заключенію, перестала слушать… какъ вдругъ письмо на мое имя, гдѣ меня умоляютъ напомнить мужу объ уплатѣ долга, сдѣланнаго имъ къ свадьбѣ, что срокъ прошелъ и что тамъ не знаютъ, что думать! Наконецъ, въ P. S. рѣзко говорится о томъ, что еслибы они знали о полученной имъ отставкѣ отъ должности довѣреннаго лица торговаго дома, то никогда-бы ни повѣрили такой суммы… Итакъ, мой мужъ обманщикъ и лжецъ! Не помню, что дальше было — я очнулась въ постелѣ. Онъ ноги цѣлуетъ. «Поди прочь! крикнула я, ты обнанулъ меня, ты всѣмъ лжешь, лгунъ»! И можешь себѣ представить? «Прости, говоритъ, Бога-ради, Нютушка, дорогая. Я думалъ, что иначе ты не пойдешь за меня, а это была-бы смерть моя, потому что я съ первой минуты, съ перваго взгляда на тебя, тамъ въ вагонѣ, когда протянулъ тебѣ руку, почувствовалъ, что полюбилъ тебя всею душою». «Такъ ты думалъ, что, выходя за, тебя, я продаю себя? Какая низость!.. Ну, хорошо, положимъ, продалась и вотъ я жена твоя, что-же ты не высказался»? «Тебя-же берегъ и жалѣлъ, чтобы никакое горе не коснулось»… Ха, ха, ха! Нюта нервно расхохоталась и, заслышавъ звонокъ, поспѣшно добавила: — Теперь мы снова богачи, письмо оказывается гнусною клеветою, а то чистосердечное сознаніе — испытаніемъ моей привязанности. — Нюта снова также расхохоталась, потомъ вдругъ схватилась обѣими руками за голову и, прошептавъ «мысли путаются», откинулась утомленная на спинку дивана.
— Ну что, не долго-ли я ходилъ? Какъ ты себя чувствуешь, дорогая? съ этими словами Григорій Ивановичъ почти вбѣжалъ, потомъ сѣлъ рядомъ съ Нютой, положилъ ея голову къ себѣ на грудь и сталъ тихо покачивать, приговаривая нѣжнѣйшимъ тономъ: «милая моя, цыпочка, больнушка».
VI.
править— Мнѣ велѣли пользоваться хорошимъ воздухомъ, нужно выѣхать куда-нибудь за городъ, на дачу, сказала мнѣ Нюта, черезъ нѣсколько дней послѣ этой сцены. — Я-бы желала поселиться въ вашихъ краяхъ, чтобы быть поближе къ тебѣ, потомъ мы должны устроиться какъ-нибудь поэкономнѣе, потому что мы опять люди, проживающіе послѣднія крохи. (Она засмѣялась печально). Онъ, будетъ искать себѣ занятій, а я видѣться съ тобою, да вязать чулки. Не умѣю, выучусь, только и остается! Онъ противъ всякаго другаго женскаго труда; всѣ такія женщины, по его мнѣнію, нигилистки и чуть-ли еще не женщины, ищущія приключеній, паденія. Исключеніе изъ нихъ составляла я. Ха, ха, ха! Итакъ за чулки!
Я ужасно обрадовалась ея плану быть поближе ко мнѣ и предложила раздѣлить свою квартиру, для одной меня слишкомъ обширную. И вотъ мы здѣсь, у меня, все лѣто. Я радуюсь, видя, какъ она поправляется, оживаетъ, какъ желтизна ея лица быстро исчезаетъ, какъ оно становится свѣжѣе и свѣжѣе и все болѣе и болѣе начинаетъ напоминать прежнюю Нюту. Въ первые дни мы почти не разставались, а дни эти были чудесные, ясные, теплые. Можно было съ утра и до вечера сидѣть въ моемъ палисадникѣ, на этотъ годъ, увы, оставшемся совсѣмъ безъ цвѣтовъ, но за то теперь густо разросшемся. Событія послѣдней войны поглощали наше вниманіе, газеты ожидались съ нетерпѣніемъ и поглощались съ жадностью. Много говорили, спорили, горячились, умилялись. Отношенія ея къ мужу сдѣлалясь нѣжнѣе. Онъ вставалъ рано, приготовлялъ, по обыкновенію, для себя чай, для жены кофѣ и съ улыбкой встрѣчалъ ея пробужденіе. Она провожала его (ежедневно до дѣламъ уѣзжавшаго въ городъ) вотъ по этому палисаднику, до самаго шоссе и по вечерамъ, заслышавъ приближеніе дилижанса, шла ему на-встрѣчу.
— Мнѣ его жаль, говорила она въ тѣ первые дни. — Онъ измучился со мною во время болѣзни! Вѣдь какъ любитъ-то! Не всякій мужъ, говоря по совѣсти, такъ хлопоталъ-бы, до изнуренія собственныхъ силъ. И я благодарна ему и люблю его.
Вотъ теперь-то, казалось мнѣ, настало время простить ему чистосердечно его обманъ, выяснить ему, непонимающему до сихъ поръ, тѣ высокіе, благородные порывы, которые руководили Нютой при выходѣ ея замужъ, заявить ему свои требованія и права на ту жизнь, къ которой Нюта привыкла, и, устроивъ ее такъ, какъ она ее понимаетъ по-своему, разбять насильно накнутую и принятую по наружности, безъ протеста, оболочку куколки. Я рѣшилась и высказала одинъ разъ свои мысли.
— Нѣтъ! нѣтъ! ни за что! почти вскрикнула она. — Обманъ не прощается! Я могу забыть впослѣдствіи о немъ, если только онъ меня заставитъ забыть объ этомъ, теперь-же при первомъ напоминаніи меня всю передергиваетъ. Вымаливать-же себѣ то, что мнѣ и безъ того по праву должно-бы было принадлежать — не въ моемъ характерѣ. Пусть самъ поработаетъ, пошевелитъ мозгами и пойметъ мое положеніе, тогда будетъ дѣло другаго рода, а теперь пока… ты умѣешь вязать чулки? Научи меня.
Я замолчала, и разговоръ этотъ такъ болѣе и не возобновлялся. Разговоръ этотъ, впрочемь, былъ единственною шороховатостью въ тотъ первый мѣсяцъ нашей общей жизни. Нюта скоро забыла о немъ и все пошло по-прежнему. Лихорадочно ожидали подвиговъ въ родѣ Дубасовскаго и Шестаковскаго, строго слѣдили по картѣ за движеніями нашихъ войскъ, по-прежнему Нюта встрѣчала и провожала мужа, какъ вдругъ одинъ разъ, когда я съ только-что полученною газетою въ рукахъ остановилась у ея двери, еще затворенной, и прокричала весело:
— Нюта, или скорѣе, кореспонденція Г. есть!
Она вошла блѣдная и, шепнувъ мнѣ на-скоро съ саркастической улыбкой: «Мы снова богачи!» скрылась.
И вотъ тутъ-то она снова нахмурилась и сжалась. Тутъ-то и начались ихъ таинственныя бесѣды. Не знаю, что между ними происходило, но только часто, очень часто, они стали просиживать вдвоемъ и тихонько бесѣдовать, а всякій разъ послѣ этого и раздражительность Нюты возвращалась. Страшная мелочная раздражительность съ придирками и капризами. Дверь тогда, вотъ эта самая дверь, въ ея комнату шумно захлопывалась и оставалась запертою цѣлыми сутками, и сердечко ея ужь, конечно, замыкалось и было непроницаемо и холодно. Почти всѣ послѣдніе дни она молчала и на чемъ то сосредоточивалась, смотря въ то-же время упорно на свое нескончаемое вязанье, какъ будто бы тутъ, въ этомъ чулкѣ, и предстояло разрѣшеніе всѣхъ вопросовъ. Только наканунѣ отъѣзда пришла и проговорила кротко и ясно, а въ самую минуту разлуки вдругъ всѣ чувства пробудились разомъ, а слезы сказали, что есть много недосказаннаго.
Да, что-то будетъ?
Тяжело и грустно становится отъ возникающихъ сомнѣній! Что-то будетъ?
А дождь, попрежнему, бьетъ въ стекла, вѣтеръ все также воетъ въ трубѣ и гудитъ по крышѣ. На дворѣ темень страшная. Сквозь невставленныя еще зимнія рамы пробивается холодный, сырой воздухъ. Брррр!.. ознобъ и дрожь, не то нервы, не то отъ вліянія сырой погоды. Не приказать-ли затопить печь, замѣняющую мнѣ каминъ, засвѣтить лампу, да, усѣвшись поуютнѣе передъ огнемъ, не примняться-ли за латинскую граматику. (Я готовлюсь къ такому экзамену, гдѣ требуется отчасти и знаніе латинскаго языка). Авось сколько-нибудь успокоятся расходившіеся нервы.
Гдѣ-то Нюта теперь? Поѣздъ несется по николаевской дорогѣ. Мѣрно пыхтитъ паровозъ, мѣрно стучатъ болты, однообразно гудятъ колеса. И вся эта размѣренность, все однообразіе звуковъ, можетъ быть, ужь давно усыпили, убаюкали изстрадавшееся сердечко и навѣваютъ теперь золотые сны, дополняющіе собою все недостающее ей въ дѣйствительности. Или задумчивые глазки смотрятъ уныло въ темную даль, машинально встрѣчая и провожая мелькающіе фонари?.. А можетъ быть — кто поручится? — какая-нибудь новая встрѣча, неожиданный толчекъ извнѣ. При томъ настроеніи, въ какомъ она уѣхала, все возможно. Невозможно только настоящее. И если ужь кроткая[1] бунтуется, порывается измѣнить долгу, прикладываетъ дуло револьвера къ виску спящаго мужа и, наконецъ, съ образомъ въ рукахъ, сама выбрасывается изъ окна… то чего-же ждать отъ не кроткихъ? А вѣдь ты, Нюта, изъ числа послѣднихъ.
- ↑ «Дневникъ Писателя», 1879, октябрь.