Чтецъ, пѣвецъ и свѣщеносецъ.
правитьI.
правитьАнтонъ Герасимычъ — человѣкъ «родовитый». Отецъ его быль въ одномъ уѣздномъ городѣ протоіереемъ и, такъ-называемымъ, присутствующимъ. Въ уѣздѣ его считали весьма умнымъ и ученымъ «батюшкой». Онъ хорошо зналъ древніе языки и изъ новыхъ — французскій и нѣмецкій; часто говорилъ возвышенныя проповѣди, имѣлъ свою библіотеку и любилъ читать книги. Особенное уваженіе и даже удивленіе въ себѣ онъ возбуждалъ тѣмъ, что на храмовые праздники разсылалъ нѣкоторымъ изъ своихъ товарищей по курсу пригласительныя письма на еврейскомъ языкѣ. Но несмотря на такія достоинства, отецъ Герасимъ былъ совсѣмъ безполезенъ для семьи. Его отношенія къ своимъ дѣтямъ были какія-то странныя, дикія. Вотъ какъ Антонъ Герасимычъ самъ послѣ разсказывалъ о своемъ воспитаніи.
«Тятенька мой, царство ему небесное, былъ умный человѣкъ, — ухъ, умный! — а чудакъ, и — Господи, — какой чудакъ! Онъ у насъ жилъ въ кабинетѣ, всегда въ кабинетѣ. Запрется тамъ и сидитъ — читаетъ, все читаетъ, все читаетъ, день и ночь читаетъ. Туда ему носили чай, тамъ онъ обѣдалъ и ужиналъ, тамъ и спалъ. Случится какая треба въ приходѣ, — съѣздитъ, и опять въ кабинетъ. Маменька моя и мы, дѣти, почти и не видали его, и боялись его, какъ звѣря лютаго. Бывало, кто скажетъ: тятенька идетъ, — мы всѣ отъ него въ розсыпь, кто куда! И не любилъ же онъ насъ — страсть! — терпѣть не могъ. Бывало, выйдетъ изъ кабинета, а мы, не замѣчая его, вертимся въ залѣ: онъ бацъ въ затылокъ — то того, то другого! Чертенята, скажетъ, этакіе! Чтобы вашего духу здѣсь не было!… И пойдетъ; а мы ухватимся за затылки, и — со всѣхъ ногъ — въ кухню. Ничему-то онъ насъ не училъ, какъ есть ничему. Всѣхъ насъ повыучила грамотѣ маменька, да и то тайкомъ. Бывало, залѣзешь съ часословомъ въ кухню, на палати, и учишься, а маменька — сама стряпаетъ, а сама подсказываетъ мнѣ. Разъ, сижу я такъ-то на палатахъ, вдругъ, откуда ни возьмись, тятенька. — Антошка, что ты дѣлаешь? — „Ничего, тятенька“. — Врешь, говоритъ, ты что-то дѣлаешь. — „Часословъ, — говорю, — читаю“. — Я тебѣ, — говоритъ, — дамъ часословъ… и ушелъ. Однажды только, помню, тятенька былъ отчего-то веселъ, очень веселъ. Это было ночью. Ночь была свѣтлая, тихая. Вотъ тятенька вышелъ къ намъ и говоритъ: „ребята, пойдемте на дворъ“. Мы стоимъ. „Чего-жъ вы, — говоритъ, — пойдемте“. Мы пошли, а сами прячемся другъ за друга, думаемъ: „батюшки, что это онъ хочетъ съ нами дѣлать“… Только мы вышли на дворъ-то, тятенька и говоритъ: „смотрите, ребята, на небо“. Мы стали смотрѣть на небо. И началъ намъ тутъ тятенька объяснять насчетъ неба, какая звѣзда какъ называется, отчего млечный путь, и долго, долго объяснялъ… А на другой день опять колотить… Пришло время меня везть въ школу. Тятенька, сердитый-сердитый, отвезъ меня въ К., записалъ и съ тѣхъ поръ ни разу не ѣздилъ ни со мной, ни за иной, — а все, бывало, маменька. И плохо же мнѣ было жить! Протопопскій сынъ, а разуть, раздѣтъ былъ, книгъ у меня почти не было. И стали меня сѣчь, то и дѣло, бывало, сѣкутъ. А тутъ тятенька померъ; взяли меня на казенное — и еще хуже мнѣ стало. началъ я бѣгать изъ училища. Маменька, бывало, поколотить меня и поведетъ пѣшкомъ опять въ В. Дарить смотрителя ей было нечѣмъ, кромѣ утиральниковъ, да книгъ отцовскихъ. Всѣ книги и утиральники она передарила смотрителю, а меня все дерутъ и я все бѣгаю домой. Тринадцать разъ бѣгалъ! Какъ стали меня ребята дразнить: „тринадцатиразный бѣглякъ“, я и говорю маменькѣ: „исключите меня, что-жъ тутъ?“.. Она погоревала, погоревала — и исключила»…
II.
правитьПолучивъ желанное увольненіе, «тринадцатиразный бѣглякъ» очутился на распутіи. Цѣлую недѣлю просидѣлъ онъ на шеѣ у матери, придумывая для себя родъ жизни и дѣятельнося.
— Въ солдаты пойду, — выкрикивалъ онъ изъ своего темнаго уединенья, послѣ долгаго молчанья. — Буду маршировать разъ, два! Дослужусь до офицера, а тамъ и въ генералы; пріѣду домой вотъ съ этакими эполетами!..
— Дуракъ, — произносила мать, заложивъ чулочную спицу за ухо и посматривая на печку чрезъ громадныя, двадцатикопѣечныя очки: — а какъ убьютъ на войнѣ, что ты тогда будешь дѣлать?
Антоша, не предусмотрѣвшій возможности такого казуса, становился втупикъ, но только на время. Чрезъ нѣсколько минутъ услужливое и плодовитое воображеніе рисовало ему уже другую картину будущности, не менѣе привлекательную, и онъ выкрикивалъ:
— Въ мужики пойду! Буду воздѣлывать землю, продавать хлѣбъ, заведу постоялый дворъ, разбогатѣю и знать ничего не захочу.
— Оглашенный, что ты болтаешь? — снова возражала мать ему, что хорошаго ты нашелъ въ мужичествѣ? Мужикъ, какъ-бы онъ богатъ ни былъ, все мужикъ; сиволапый да сиволапый, только ему и чести. Какъ ты ни верти, лучше, благороднѣе нашего званья нѣтъ. У насъ и къ храму, и къ престолу божьей близко: удобнѣе и родителей поминать, и самому спасеніе пріобрѣсть. Ты выкинь изъ головы всякую пустошь и ступай ко владыкѣ; прослезись и упади ему въ ноги: молъ, ваше преосвященство, пристройте меня къ престолу божьему. Получишь ты мѣстечко въ своемъ званіи и успокоишь мою старость. Вотъ тебѣ мой совѣтъ. Лучшаго тебѣ ничего не придумать.
Атонъ Герасимычъ принялъ совѣтъ матери, но не могъ сразу обуздать разыгравшагося воображенія. Ворочаясь на печи съ боку на бокъ, онъ нѣсколько времени продолжалъ еще воображать себя въ различныхъ роляхъ: въ роли сапожника, приказнаго и т. п. Наконецъ, глубоко вздохнувъ, какъ-бы послѣ продолжительнаго, тяжелаго труда, онъ произнесъ: «преосвященнѣйшій владыка… Господи… хоть бы, по крайности, въ городъ куда-нибудь»…
III.
правитьВъ лѣто 18*, мая 13-го дня, протоіерейскій сынъ, Антонъ Герасимовъ, былъ посвященъ «въ чтеца, пѣвца и свѣщеносца» въ Покровской церкви города К., со взятіемъ въ замужсгво дочери умершаго той же церкви пономаря, Коблучкова. Вмѣстѣ съ Серафимой Ивановной Антонъ Герасимычъ унаслѣдовалъ отъ своего предмѣстника крошечный полуразвалившійся домишка. Домишка этотъ находился въ одномъ изъ самыхъ глухихъ переулковъ города и помѣщался по сосѣдству съ самымъ жалкимъ мѣщанствомъ. Группа мѣщанскихъ домишекъ бѣжала по косогору въ глубокую пропасть оврага, а домикъ Антона Герасимыча, какъ-бы сознавая привилегированное положеніе своего владѣльца, выступалъ изъ линіи своихъ «подлыхъ» сосѣдей и конфузливо и стыдливо прятался за заборомъ на дворѣ. Какъ-бы въ отмщеніе за такую горделивость привилегированнаго домишка, сосѣдніе ребятишки постоянно изукрашивали заборъ Антона Герасимыча злостными эпиграммами. На заборѣ его постоянно красовались сдѣланныя мѣломъ крупныя, безграмотныя надписи, въ родѣ слѣдующей: «ресторацыя, которая продаюца щи скозлятеной». Антонъ Герасимычъ злился, негодовалъ на такое поношеніе, и каждый день преусердно стиралъ ветошкой или мочалкой компрометирующія надписи; но злокозненныя надписи, какъ-бы по дѣйствію магической силы, каждое утро появлялись снова на привилегированномъ заборѣ. Потерявъ терпѣніе, Антонъ Герасимычъ, наконецъ, плюнулъ и пересталъ принимать мѣры противъ наглаго поношенія. Выходя изъ дома и созерцая ненавистныя надписи, онъ каждый разъ ограничивался только ворчаньемъ: «у, дьяволы! Самимъ бы вамъ подавиться этими щами!..»
Домикъ Антона Герасимыча занималъ весьма ограниченную территорію, точно онъ помѣщался не въ обширной Россіи. Весь домъ его занималъ не болѣе восьми квадратныхъ аршинъ. Онъ раздѣлялся на двѣ половины крошечными сѣнями. Собственно такъ называемые покои Антона Герасимыча до того покосились на бокъ, что ведущая въ нихъ изъ сѣней дверь, казалось, не навѣшена была на петли, а приставлена къ притолкамъ подъ косымъ угломъ. Для сбереженія тепла въ комнатахъ въ холодное время, хозяинъ набилъ на эту дверь безчисленное множество тряпокъ, клоковъ дерюги, рогожки и войлока, вслѣдствіе чего дверь сильно распухла и страшно отяжелѣла. Большія усилія требовались со стороны посѣтителя, чтобы эту укутанную дверь оттянуть отъ притолокъ на требуемое для прохода въ комнаты разстояніе. Но за то, когда посѣтитель начиналъ притворять дверь за собою, то она съ такимъ усердіемъ и съ такою быстротою спѣшила сберечь своему владѣльцу тепло, что неожиданный и оплошный гость, не успѣвшій во-время принять мѣръ предосторожности, рисковалъ сдѣлать хозяину визитъ съ подшибленными или ободранными пятками. Внутренность покоевъ Антона Герасимыча раздѣлена была худенькими ширмами на три отдѣленія. Одно изъ нихъ занимала широкая, скрученная веревками кровать счастливой четы; въ другомъ помѣщались два сундука на которыхъ квартировалъ деревенскій мальчишка, Кузька, отданный Антону Герасимычу въ наученіе книжное; въ третьемъ находились: столъ, большой высокій сундукъ, накрытый дерюгой и узурпаторски присвоившій себѣ значеніе дивана, три широкихъ, неокрашенныхъ стула и низенькая скамеечка. Вотъ весь комфортъ такъ-называемыхъ покоевъ Антона Герасимыча. На кромѣ этихъ покоевъ, у Антона Герасимыча была еще по другую сторону сѣней горница, величиною съ гардеробъ, которая, несмотря на существованіе въ ней микроскопической печки, называлась холодною, — вѣроятно потому, что квартировавшій и ней за полтинникъ въ мѣсяцъ приказный хотя и прибавлялъ въ свою печку къ тремъ полѣнамъ хозяйскихъ дровъ нѣкоторое количество черновыхъ бумагъ и разнаго хлама, подобраннаго на улицѣ, но все таки долженъ былъ кутаться въ шинель и упражняться въ скрежетѣ зубовъ.
IV.
правитьАнтонъ Герасимычъ былъ хозяинъ образцовый, — хозяинъ и всѣ руки. Дрова онъ покупалъ всегда самъ, покупалъ всегда во время и всегда выгодно; кололъ ихъ на мельчайшія плашки также самъ, и затѣмъ выдавалъ плашки, какъ женѣ, такъ и квартиранту, по счету изъ-подъ замка. Замѣтитъ ли Антонъ Герасимычъ, что крыша протекаетъ въ какомъ-либо мѣстѣ — сейчасъ подыщетъ подходящую дощечку или щепочку, взгромоздится на чердакъ и мигомъ заложитъ предательскую дырку. Пойдетъ дождь, — Антонъ Герасимычъ поспѣшитъ на чердакъ, сядетъ подъ своей недавней заплаткой и съ торжествомъ подтруниваетъ надъ безсильной передъ его изобрѣтательностью стихіей: «что, взялъ? взялъ? На-ка вотъ тебѣ! Не на того напалъ, брать, шалишь!» — съ сладкой улыбкой приговариваетъ онъ, сидя въ темнотѣ на корточкахъ. — Расшатается ли столъ, прогніетъ ли подоконникъ, или обѣленная печка неосторожно обнажитъ красные кирпичи, — все это бдительный глазъ хозяина усмотритъ, а искусная, дѣловая рука его возстановитъ, исправитъ и приведетъ въ благоустроенное положеніе. Ни сапоговъ себѣ, ни башмаковъ женѣ онъ почти никогда не покупалъ и не заказывалъ, а все изготовлялъ самолично. Мастерству этому онъ обучился благодаря счастливой случайности. Это обстоятельство такъ замѣчательно, что стоитъ разсказать о немъ съ нѣкоторыми подробностями. Сторожъ Покровской церкви, при которой Антонъ Герасимычъ состоялъ церковнослужителемъ, былъ какъ-бы по призванію сапожникъ и весь свой досугъ употреблялъ на изготовленіе обуви, часто никому ненужной и никуда несбываемой. Его-то искусство и эксплуатировалъ Антонъ Герасимычъ. Онъ былъ порядочный знатокъ души человѣческой и весьма искусно съумѣлъ подѣйствовать на слабую сторону сторожа Савельича, чтобы воспользоваться его почти даровыми уроками. (Говоримъ: почти даровыми, потому что можно ли считать достаточнымъ вознагражденіемъ за драгоцѣнные уроки Савельича то, что Антонъ Герасимычъ иногда давалъ ему изъ своей табакерки понюхать, или въ иной праздникъ угощалъ его въ ближайшемъ кабачкѣ рюмкой водки?) Антонъ Герасимычъ давно слышалъ про таланты Савельича, но приступилъ къ нему не сразу, а исподоволь, чтобы не показать и вида, что онъ въ немъ нуждается (о, да и хитеръ же былъ Антонъ Герасимычъ!) Разъ была его недѣля. Это значило, что Антонъ Герасимычъ, оставивъ своего товарища по службѣ въ покоѣ, долженъ былъ въ теченіе недѣли каждый день благовѣстить во всѣмъ службамъ и, стоя на правомъ клиросѣ, что называется, въ одно горло и пѣть, и читать почти всю службу. Вотъ, въ одинъ зимній, морозный будній день Антонъ Герасимычъ, взявши у попа ключи, отправился благовѣстить въ ранней обѣднѣ. Благовѣстъ въ ранней обѣднѣ полагался въ городѣ К. чрезвычайно рѣдкій, такъ что одинъ ударъ колокола слѣдовалъ за другимъ минуты черезъ три-четыре. Кромѣ того, въ будніе дни полагалось благовѣстить въ сторожевой колоколъ, отъ котораго была протянута веревка въ двери церковной караулки; Антонъ Герасимычъ дернулъ за веревку, произвелъ на колокольнѣ ударъ и юркнулъ въ караулку. Савельичъ, обложенный принадлежностями своего мастерства, зажавъ между колѣнъ новый сапогъ, вбивалъ въ его подошву деревянные гвозди.
— Холодно, Савельичъ, обогрѣй, — проговорилъ Антонъ Герасимычъ, крякнувъ и потеревъ руки.
— Добро пожаловать, отвѣчалъ Савельичъ, замахиваясь на сапогъ молоткомъ.
— О, да и знатную же вещь ты сготовилъ! Кому это? не губернатору ли?
— Губернатору не губернатору, а не стыдно и ему надѣть, ежели не въ парадъ, то хоть для простого обихода.
— Да ужъ я тебя знаю: ты своей руки не испортишь. Золотыя у тебя руки, посмотрю я. Тебѣ развѣ здѣсь шить-то? Тебѣ бы по настоящему на главную улицу, подъ золотую вывѣску молъ, Савелій Болотинъ! Да золотой сапогъ этакъ наотлетѣ, на желѣзномъ прутѣ… Вотъ какъ тебѣ по настоящему-то!
Сказавъ это, Антонъ Герасимычъ выскочилъ изъ караулки, произвелъ новый ударъ и снова предсталъ передъ Савельича.
— Ты говоришь: золотыя руки, — самодовольно проговорилъ Савельичъ, — а ты думаешь, я родился съ этимъ мастерствомъ-то? Руки руками, а безъ собственнаго занятія тутъ ничего не подѣлаешь. Какъ возымѣлъ я непрестанное занятіе, вотъ и пошелъ. А то, братъ, нѣтъ… не дается. Мало ли изъ нашихъ теперь какъ есть не при чемъ, хоть что хошь дѣлай; а все оттого, что къ занятію не способны.
— Да я вотъ, кажется, и очень способенъ, — вкрадчиво началъ Антонъ Герасимычъ, а безъ указанія ничего не могу произвесть. Кажется, еслибы кто изъ опытныхъ мнѣ въ этомъ дѣлѣ указаніе сдѣлалъ, вѣкъ бы такого человѣка уважать сталъ!
— Да ты вотъ ходи ко мнѣ, смотри да и навыкай, — серьёзно проговорилъ Савельичъ, откладывая конченный сапогъ въ сторону. Какой еще такой человѣкъ тебѣ нуженъ, коли есть вблизи свой опытный? Мы свои; бываетъ, и ты мнѣ на что-ни-на-есть пригодишься.
Опять выскочилъ Антонъ Герасимычъ изъ караулки; съ особенной энергіей дернулъ онъ обѣими руками за веревку, и, торопливо вскочивъ на паперть, торжественно понюхалъ табаку…
Послѣ обѣдни Антонъ Герасимычъ домой не пошелъ, а отправился въ караулку и началъ тамъ свои желанные уроки, впослѣдствіи такъ пригодившіеся ему въ хозяйствѣ.
Бережливость Антона Герасимыча была вполнѣ достойна подражанія. Онъ обладалъ рѣдкимъ искусствомъ носить платье и обувь по нѣскольку лѣтъ, мало того что безъ починки, но даже сохраняя къ нихъ свѣжесть и блескъ только-что сдѣланной обновки. Расколется ли ручка у ножа, Антонъ Герасимычъ тотчасъ вдѣлаетъ черенокъ въ новую ручку. Лишится ли чайная чашка своей хрупкой ручки, Антонъ Герасимычъ и не подумаетъ изъять безрукую чашку изъ употребленія, а заставитъ пить изъ нея до тѣхъ поръ, пока она не обратится въ черепки. Одну безрукую чашку Антонъ Герасимычъ даже предпочиталъ всякой новой и особенно любилъ изъ нея пить чай. Это потому, что онъ видѣлъ въ этой чашкѣ —
…Память лучшихъ дней
Жены теперешней своей,
Когда, наивна и мила,
Она невѣстою была…
Въ прозѣ это означаетъ то, что деликатная Серафима Ивановна, бывши еще невѣстою, подарила эту чашечку Антону Герасимычу въ день его ангела.
V.
правитьАнтонъ Герасимычъ былъ не только хорошій хозяинъ, но и любящій супругъ. Если и были у него съ супругою размолвки, то большею частію изъ-за нѣкоторыхъ его слабостей, которыя Антонъ Герасимычъ считалъ вполнѣ извинительными, даже вовсе почти не считалъ слабостями, но съ которыми Серафима Ивановна никакъ не могла примириться. Самою главною слабостію его была слабость къ пріобрѣтенію злыхъ духовъ, которыми изукрашены были не только стѣны его покоевъ, но даже и потолокъ. Тутъ можно было видѣть и бѣса, обвѣшеннаго тыквицами и идущаго соблазнять міръ, и группу бѣсовъ, поджаривающихъ въ котлѣ вѣдьму, и бѣса, держащаго въ своихъ объятіяхъ Іуду съ кошелькомъ, и бѣсовскій танецъ въ келіи Исакія затворника, и толпу бѣсовъ, грозящихся кулаками изъ чащи лѣса на преподобнаго Сергія и проч. и проч. Не довольствуясь этой роскошной декораціей своихъ покоевъ, Антонъ Герасимычъ каждый базарный день старался пріобрѣсти какого-нибудь еще «новаго бѣса». Тутъ-то вотъ и происходили у него столкновенія съ Серафимой Ивановной. Сдѣлавши на толкучкѣ желанное пріобрѣтеніе, и предвидя со стороны супруги неизбѣжную оппозицію, Антонъ Герасимычъ, для большей стойкости и свѣжести въ предстоящей самозащитѣ, выпьетъ и, въ видахъ смягченія Серафимы Ивановны, что-нибудь купитъ для нея (напримѣръ, гребенку, половникъ или что-нибудь въ этомъ родѣ). Является онъ къ супругѣ, и начинается сцена.
— Вотъ я тебѣ, Серочка, половничокъ купилъ, — думаю: дай я ей что-нибудь по хозяйству…
— На что мнѣ твой половникъ? У меня есть.
— Дурочка ты этакая! Ну, — вдругъ расколется? Тогда, вѣдь, все равно надо покупать. А то вотъ онъ и есть, готовый. Надо смотрѣть впередъ.
— То-то впередъ!.. Я знаю, къ чему все это: небось опять за пазуху нечистой силы напехалъ?
— Я, душечка, только одного…
— Такъ и есть! Тьфу ты, наводненье!..
— Очень ужъ хорошъ: никакъ нельзя было не купить. Посмотри-ка.
— Отойди ты отъ меня и вымой руки, а то и за столь не пущу.
— Нѣтъ, ты посмотри: ей-Богу, у меня такого во всемъ домѣ нѣтъ. Крылышки колючіе, какъ у ерша, съ перепоночной, а отъ нихъ точно синій огонекъ, а морда точь-въ-точь какъ у нашего старосты. Это паче всего и прельстило меня, а то бы пожалуй и… тово…
— Грѣховодникъ! Какъ тебѣ не совѣстно? А еще христіанинъ называешься… Добрые люди стараются стѣны-то честными иконами изукрасить, а онъ на нихъ нечисти налѣпилъ, да еще и любуется! Да воскреснетъ Богъ и расточатся… Вѣдь ужъ въ комнатѣ-то страшно стало одной оставаться, а тебѣ все еще мало ихъ… Чего оскаляешься-то? Съ тобой говорить — только языкъ сквернить, да еще нализавшись при этомъ…
— Ну, а ты молчи, чистая! Такихъ чистыхъ-то за хвостъ, да палкой… Наладила: нечистый, нечистый! Послушала бы ты, какъ объ этомъ умные люди толкуютъ, такъ иное бы понятіе получила въ разсужденіи этого предмета. Я вотъ недавно ходилъ на семинарскую квартиру стричь одного богослова, такъ онъ объ этомъ понимаетъ совсѣмъ напротивъ, и очень вѣрно поймаетъ. Что ты, въ самомъ дѣлѣ, плюешь на нечистыхъ-то? Да кабы я былъ уменъ и хитеръ, какъ бѣсъ, я бы тогда всѣхъ въ мірѣ важныхъ людей пересоблазнилъ и себѣ подъ сапогъ подложилъ! Да! У меня бы тогда всѣ подъ мою дудку заплясали; я бы тогда выстроилъ такія хоромы, что дворянское собраніе наше имъ въ подметку не годилось бы. Да! Понавѣшалъ бы люстръ на потолкѣ — страсть! и у меня было бы такое воспаленіе, какъ въ соборѣ на храмовой праздникъ. Да! А то: нечистый, нечистый… Тогда ты первая сказала бы: чистый… Да!..
VI.
правитьАнтонъ Герасимычъ былъ въ значительной степени артистъ и даже нѣсколько поэтъ. Купивши на толкучкѣ скрипку за три четвертака, онъ самоучкой выучился играть на ней и въ добрыя минуты, обыкновенно вечеромъ послѣ чаю, услаждалъ слухъ Серафимы Ивановны. Сядетъ онъ на сундукъ, положитъ ноги на скамеечку, склонитъ голову на бокъ и подъ собственный аккомпанименть запоетъ: Реку Бо-гу, реку Бо-о-о-огу-у-у-у… Э-эхъ, —
Черная галка,
Чистая полянка…
Ты же Марусенька черноброва
Чего не ночуешь дома?..
Послѣднее слово Антонъ Герасимычъ вытянетъ отчаяннѣйшимъ фальцетомъ и откинетъ голову назадъ.
— О, да и скрипка же, — прелесть! — заключитъ онъ: — пяти рублей теперь за нее не возьму.
— Скрипка-то хороша, да скрипачъ-то безалаберный, — замѣтитъ Серафима Ивановна: — точно кто толкаетъ его съ божественнаго-то; ни одного духовнаго пѣснопѣнія до конца не допоетъ.
— Ну, ничего, ничего; ты только слушай, — успокоительно проговоритъ Антонъ Герасимычъ и продолжитъ свой винигретный концертъ.
Не рѣдко вдохновенная фантазія Антона Герасимыча проявляла свою дѣятельность въ созданіи каррикатуръ — на попа, на благочиннаго и т. п. Наиболѣе удачныя на его взглядъ каррикатуры онъ приклеивалъ надъ своей постелей, и, ложась спать, острилъ съ супругою надъ изображенными имъ лицами.
Особенно любилъ Антонъ Герасимычъ каррикатурить своего сотоварища — дьячка Ѳедота Ивановича, по прозванію Ребусъ. (Прозваніе это дали Ѳедоту Ивановичу квартировавшіе у него семинаристы, имѣя при этомъ въ виду не что иное, какъ изъѣденную оспою физіономію своего хозяина). Въ какихъ только видахъ не изображалъ его Антонъ Герасимычъ! Причина, по которой онъ изощрялъ свое остроуміе надъ Ѳедотомъ Иванычемъ, заключалась въ томъ, что Ѳедотъ Иванычъ былъ задорный соперникъ и непримиримый врагъ Антона Герасимыча. Собственно говоря, Ѳедотъ Иванычъ былъ добрый человѣкъ, но какъ на солнцѣ есть пятна, такъ и въ этомъ добромъ человѣкѣ было нѣчто недоброе. Дѣло въ томъ, что Ѳедотъ Иванычъ страдать хроническимъ насморкомъ и поэтому вообразилъ, что у него есть басъ. Это бы еще ничего: всякій человѣкъ можетъ заблуждаться; но Ѳедотъ Иванычъ мало того, что заблуждался, но — что важнѣе всего — гордился передъ Антономъ Герасимычемъ своимъ фиктивнымъ басомъ и часто поставлялъ ему на видъ свое превосходство передъ нимъ съ этой стороны. «Таковыя гордыни» Антонъ Герасимычъ никакъ не могъ перенести, ибо какъ супруга его, такъ и прихожане единодушно увѣряли его, иго у него голосъ гораздо «прорѣзистѣе», чѣмъ у Ѳедота Иваныча, хотя и Антонъ Герасимычъ, — сказать по правдѣ, — не страдалъ настоящимъ басомъ. Вотъ Антонъ Герасимычъ и взялся досаждать своему дерзкому сопернику всѣмъ, чѣмъ только могъ. Не довольствуясь каррикатурами на него, Антонъ Герасимычъ задумалъ прижать его въ дѣлежѣ. У него съ Ѳедотомъ Иванычемъ заключено было условіе дѣлить вѣнчальныя подпояски такимъ образомъ, чтобы отъ одной свадьбы пользовался подножками Антонъ Герасимычъ, а отъ другой Ѳедотъ Иванычъ и т. д. Случилась въ ихъ приходѣ свадьба. Подъ ногами вѣнчающихся оказался платокъ. Свадьба кончилась. Начался дѣлежъ. Антонъ Герасимычъ схватилъ платокъ, принадлежащій, по условію, Ѳедоту Ивановичу, и говорить:
— Не дамъ тебѣ одному платокъ; давай дѣлить каждыя подножки пополамъ.
— Да какъ же дѣлить пополамъ платокъ? — возразилъ Ѳедотъ Ивановичъ: — разорвешь его, что же изъ него выйдетъ?
— А мнѣ какое дѣло! Пополамъ, и кончено.
— Ну, рви съ угла на уголъ: по крайности косынка выйдетъ.
— Не хочу съ угла на уголъ, давай вдоль.
— Съ ума что ли ты сошелъ? Куда же мнѣ тогда клокъ платка-то дѣвать? Бросить?
— Ну, и брось.
— Такъ лучше ужъ возьми — подавись одинъ.
— Вотъ такъ-то лучше, — съ торжествомъ проговорилъ Антонъ Герасимычъ и спряталъ платокъ раздора за пазуху.
Долго потомъ Антонъ Герасимычъ вспоминалъ объ этомъ дѣлежѣ и отъ души хохоталъ надъ побѣжденнымъ противникомъ.
VII.
правитьКогда Антону Герасимычу приходилось сходиться съ такими собратіями, между которыми онъ не видѣлъ себѣ соперниковъ, то не было предѣловъ его хвастовству и самодурству. Разъ онъ, измѣривъ своими стопами восьмидесятиверстное пространство, явился къ своему зятю, сельскому дьякону, на храмовой праздникъ. У дьякона первое мѣсто между гостями занималъ отецъ его, дьячокъ уѣзднаго города В. Дѣло было лѣтомъ. Почетный гость сидѣлъ въ святомъ углу, въ длинномъ ваточномъ суконномъ сюртукѣ. Страшная жара душила его, и онъ, тряся бортами разстегнутаго сюртука, метался въ стороны и въ волненіи бормоталъ: ой-ой-ой, Господи! Что-жъ это за жара такая, царица небесная!
Антонъ Герасимычъ, безцеремонно снявъ съ себя все, что обыкновенно снимаютъ съ себя люди только ложась въ постель, сидѣлъ возлѣ почетнаго гостя и помѣшивалъ ложечкой чай, наполовину разбавленный ромомъ.
— Стойте, молчите! — кричалъ Антонъ Герасимычъ: — съ бубенями ѣдутъ.
Всѣ стихли, но бубеней не оказалось. Чрезъ минуту, Антонъ Герасимычъ, продолжая мѣшать ложечкой свой чай, снова остановилъ гостей тѣмъ же возгласомъ. Бубеней и на этотъ разъ не оказалось. Дѣло объяснилось тѣмъ, что Антонъ Герасимычъ, въ смутномъ состояніи своихъ мозговъ, принялъ звонъ ложечки въ своемъ стаканѣ за звукъ бубеней. Произошелъ всеобщій смѣхъ.
— Вы чего смѣетесь? — вскричалъ иллюзіонеръ. — Каждый изъ васъ что такое? Нуль, ничего больше. Ты, бородачъ, чего залѣзъ въ большой уголъ? Не тебѣ, а мнѣ тамъ сидѣть. Я губернскій, и имѣю басъ. Ты думаешь, у меня нѣтъ баса? Есть, только я берегу его для свадьбы; а коли хочешь, и сейчасъ покажу.
Антонъ Герасимычъ всталъ изъ-за стола, выпрямился и завопилъ: «а ж-жена да боится своего-о-о му-у-ужа»…
Онъ до того плѣнился своимъ басомъ, что почти неумолкаемо повелѣвалъ женѣ бояться своего мужа. Одна изъ племянницъ Антона Герасимыча приняла, наконецъ, мѣры противъ его горлодёрства. Она взяла платокъ и, подсѣвши въ безпокойному дядѣ, затыкала ему ротъ при каждомъ покушеніи съ его стороны возгласить: «а ж-жена»…
Антонъ Герасимычъ окончательно терялъ равновѣсіе духа и крайне безалаберничалъ.
— Ваничка, душенька, вѣдь я тебя люблю, — обращался онъ въ почетному гостю; но, замѣтивъ на его лицѣ насмѣшливую улыбку, вдругъ перемѣнялъ тонъ. — О, рыжій дьяволъ! Чего же ты оскаляешься? Ты вспомни только, гдѣ ты живешь. Вѣдь ты живешь въ самомъ тухломъ городишкѣ. Я былъ тамъ; знаю его хорошо: двѣ церкви, одна улица, да два оврага. Зашелъ въ лавку вашего главнаго купца — тьфу! — висятъ рукавицы, да двое возжишекъ въ нитку толщиной. Это у нихъ торговля! Я бы въ такомъ городишкѣ недѣли не прожилъ.
— Ну, вы, губернскіе! — поддразнилъ почетный гость. — Ужъ гдѣ найти такихъ лизоблюдовъ, какъ вы? Чуть крестикъ въ святцахъ — бухъ въ большой колоколъ! Ктиторша именинница — бухъ въ большой колоколъ.
— А что-жъ такое, — защищался Антонъ Герасимычъ: — у насъ по крайней мѣрѣ есть во что бухнуть: колокола-то чисто московскіе. А у васъ самый скверный колоколишка, у ямщика изъ-подъ дуги украли. А служба-то у насъ! Съ вашей что я сравнить? По нашему, напримѣръ: а ж-же-на-а-а-бба!…
Племянница Антона Герасимыча запломбировала при этомъ ему ротъ и обезобразила его возгласъ.
VIII.
правитьКакъ ни странно было поведеніе Антона Герасимыча у родныхъ на праздникѣ, онъ не только не потерялъ ихъ расположенія къ себѣ, но, отправляясь домой, получилъ отъ нихъ даже весьма важное порученіе — поучить уму-разуму и привѣтить племянника, который вскорѣ долженъ былъ поступить въ духовное училище города Б.
Наступилъ сентябрь. Племянника Антона Герасимыча, Стёпу, привезли въ губернскій городъ и помѣстили въ огромную семинарскую артель, неподалеку отъ дома дядюшки.
— Будь ты ему, пожалуйста, вмѣсто отца родного, — въ десятый разъ упрашивала Антона Герасимыча мать Стёпы, сквозь слезы: — наставь, вразуми, присмотри за нимъ. Самъ знаешь, дитя на чужой сторонѣ…
— Толковать тамъ еще! — съ достоинствомъ проговорилъ Антонъ Герасимычъ: — главное — пусть слушается, да не грубитъ, а ужъ я свое сдѣлаю.
Мать уѣхала, Стёпа заскучалъ… Кончилъ уроки — скучно. Вышелъ за ворота, — посидѣлъ на скамеечкѣ — скучно. Куда дѣваться? Отпросился въ дядѣ.
— Ну, что, Стёпа, скучно? — спросилъ Антонъ Герасимычъ, поздоровавшись съ племянникомъ.
— Скучно, дяденька, — тихо проговорилъ Степа, комкая въ рукахъ фуражку.
— А ты убѣги домой, — спокойно и серьёзно проговорилъ Антонъ Герасимычъ, ковыряя въ носу. — Что тутъ за жизнь? Каждый день учись, ходи въ классъ, а тамъ еще накажутъ. Пожалѣть некому. Кормятъ плохо: щи да каша. А дома-то? Ты вспомни… Чай каждый день два раза, лепешки, пироги; маменька приласкаетъ; на улицѣ съ ребятами поиграешь. Какъ же можно сравнить? Убѣги да и все.
— Что ты болтаешь? Въ умѣ ли ты? — вступилась Серафима Ивановна: — самъ бѣгалъ — много набѣгалъ? И другимъ того же желаешь?.. Хорошо, у тебя своихъ-то дѣтей нѣтъ… Не слушай его, Стёпа, не слушай, батюшка. Учись изо-всѣхъ силъ, чтобы непремѣнно быть священникомъ, а не прохвостомъ какимъ.
— А ты молчи, не мѣшай, — ограничилъ Антонъ Герасимычъ супругу: — онъ не тебѣ порученъ, а мнѣ… Стёпа, ты висѣлъ бѣсовъ? Посмотри-ка вотъ… хорошъ вѣдь? а? Это, братъ, ты мой, у него тыквицы понавѣшены.
Стёпа мелькомъ взглянулъ на тыквицы и, закрывшись фуражкой, вдругъ зарыдалъ.
— Чего же ты, дурачокъ этакій? — мягко заговорилъ Алтонъ Герасимычъ: — ты мальчикъ умненькій. Ну, перестань. Перейдешь въ семинарію — штаны тебѣ подарю. У меня есть отличные штаны, совершенно новенькіе, только они мнѣ велики. А ты будешь тѣлосложенія виднаго, и они тебѣ какъ разъ тогда въ пору придутся, да что тамъ штаны! Я тебѣ еще и картузъ подарю, не такой, какъ у Ѳедотки Ребуса (ты, вѣдь, знаешь Ѳедотку Ребуса?) У него на козырькѣ-то семьдесятъ-семь воронъ усядутся, а у тебя козыречекъ будетъ аккуратненькій и будетъ блестѣть, какъ зеркальце, точно лакомъ покрытый.
IX.
правитьНо прежде чѣмъ успѣлъ Стёпа дойти до семинаріи, въ жизни его дядюшки произошла весьма важная перемѣна, совершенно разрушившая впослѣдствіи его убогое благосостояніе. Антонъ Герасимычъ почему-то внезапно позавидовалъ зажиточности сельскаго духовенства и рѣшилъ, во что бы то ни стало, перейти въ село, несмотря на сопротивленіе Серафимы Ивановны. Случай представился, и Антонъ Герасимычъ, уложивъ въ сундукъ всѣхъ своихъ нечистыхъ духовъ, отправился на невѣдомое, но заманчивое новоселье.
Въ сельской глуши Антонъ Герасимычъ предался несчастной слабости, частію отъ тоски, частію отъ неудачъ, какія онъ терпѣлъ вслѣдствіе своего невѣжества въ сельскомъ хозяйствѣ. Боясь потерять мѣсто, онъ всячески старался подслужиться своему попу и почти закрѣпостился у него въ работники.
Между тѣмъ годы шли своимъ чередомъ. Стёпа перешелъ въ семинарію. У новаго настоятеля Антона Герасимыча подросъ сынъ и его положено было отвезти въ училище. Антонъ Герасимычъ вздумалъ восспльзоваться этимъ обстоятельствомъ для своихъ видовъ и порекомендовалъ своего племянника Стёпу въ репетиторы для его сына…
Въ одно осеннее послѣ-обѣда, Антонъ Герасимычъ вмѣстѣ съ своимъ священникомъ и его мальчуганомъ явился въ квартиру Стёпы, ставшаго уже Степаномъ Семенычемъ.
Поздоровавшись съ племянникомъ, Антонъ Герасимычъ началъ рекомендовать ему своего настоятеля.
— Это вотъ, его высокоблагословеніе, нашъ батюшка…
— Священникъ села Звѣробойка, Иванъ Васильевичъ Стручковъ — скороговоркою докончило высокоблагословеніе. — Ваше имя и отчество?
— Степанъ Семенычъ.
— Вотъ, Степанъ Семенычъ, мой сынокъ (поклонись, Вася!) котораго я желалъ бы… къ вашему покровительству.
— Извольте, извольте, — съ удовольствіемъ.
— Я человѣкъ… какъ видите… Вотъ и Антонъ тоже… Герасимычъ Антонъ тоже засвидѣтельствуетъ. Мы съ нимъ такъ, что… онъ то и дѣло ко мнѣ. Возьмите въ особенное вниманіе Васю моего, чтобы онъ не зашалился и къ дѣлу былъ бы внимательнѣе.
— Да ужъ вы, ваше благословеніе, не безпокойтесь, — вмѣшался Антонъ Герасимычъ: — онъ вамъ мальчика сготовитъ въ лучшемъ видѣ, такъ что и не узнаете, — вотъ какъ сготовитъ! Вы положитесь на меня. Вѣдь Степанъ-то мой; я его и воспиталъ-то, можно сказать… Степка, слышишь? — неожиданно строго проговорилъ онъ, обратившись въ племяннику: чтобы было все въ лучшемъ видѣ, иначе я тебя, мерзавца, хуже этого картуза сдѣлаю!
И Антонъ Герасимычъ съ ожесточеніемъ смялъ въ кулакѣ свой засаленный картузъ.
Степанъ Семеновичъ почувствовалъ себя весьма неловко. Отецъ Иванъ постарался сдѣлаться какъ можно болѣе любезнымъ къ нему и затѣмъ поспѣшилъ удалиться, утащивъ съ собою и грознаго дядю его.
X.
правитьПрошло нѣсколько лѣтъ. Степанъ Семенычъ, кончивъ курсъ въ семинаріи, поступилъ въ академію. Вспомнилъ онъ какъ-то своего дядюшку и послалъ ему любезное письмо съ своей фотографической карточкой. Антонъ Герасимычъ расчувствовался и сочинилъ племяннику отвѣтное посланіе.
«Пречистый твой образъ, — писалъ онъ ему, — я получилъ и возрадовался, и поклоняюсь ему. Только, судя по худощавости образа сего, хочу тебѣ по родству внушить замѣчаніе, въ разсужденіи твоего здоровья, а также и твоихъ занятій. Къ чему ты такъ убиваешься надъ наукой? Попалъ въ свое мѣсто, и дожидайся своего высокаго рѣшенія. Твое отъ тебя теперь ужъ не уйдетъ. Вѣдь я знаю тебя съ училища еще. Ты, должно быть, и теперь такъ же, какъ и тогда: съ воскресенья готовишь уроки на середу. Ну, къ чему это? Ты подумай: сколько бы ты ни учился, Богомъ не будешь, и царемъ не будешь; стало быть, и толковать нечего. А здоровье вещь важная, — я по себѣ сужу! Я вотъ у попа надъ дровами какъ вѣдь себя надсадилъ — страсть. Утромъ насилу встанешь. Не могу ужъ и стихи сочинять. Вотъ теперь письмо-то тебѣ стихами бы слѣдовало, а не могу. Въ селѣ только и сочинилъ одинъ стихъ:
У попа нашего псовъ,
Что у меня въ избѣ бѣсовъ.
Незадолго до окончанія курса въ академіи, Степанъ Семеновичъ получилъ отъ дяди еще письмо, написанное самымъ жалостнымъ и уничиженнымъ тономъ.
«Возлюбленный мой Степанъ Семенычъ! — взывалъ Аловъ Герасимычъ: — скоро ты придешь къ своему концу. Сподобляйся, голубчикъ, сподобляйся. Времена тяжкія, — къ кому мы прибѣгнемъ? Помнишь, какъ я бывало… съ тарелочкой обойду по церкви, сейчасъ и суну тебѣ копѣечку. Ну, да что объ этомъ толковать? Мы свои; отчего и не подѣлиться, когда есть чѣмъ?.. А попъ меня пуще прежняго нагнетаетъ, не взирая на то, что я у него и дрова колю, и воду ношу и прочее дѣлаю. Все грозитъ, по случаю неисправности, донесть. Господи, Господи! Лучше бы я въ мастеровые… Это меня все маменька тогда… царство ей небесное! Къ престолу, говоритъ, ближе; вотъ и прибавился: какъ Іовъ на гноищѣ сижу. Жена здорово хвораетъ, того и гляди къ маменькѣ отправится. Да ужъ и мнѣ, должно быть, скоро. Не забудь въ царствіи своемъ сокрушеннаго и смиреннаго дядю твоего Антона».
Черезъ полгода Степанъ Семеновичъ узналъ, что дядя его умеръ у попа въ сараѣ, «отъ нетрезвости», и что Серафима Ивановна отправилась «къ маменькѣ» нѣсколькими недѣлями ранѣе своего супруга.