ЧИСТИ ЗУБЫ, А ТО МУЖИКОМЪ НАЗОВУТЪ! править
Солнце приближалось къ западу; прекрасный осенній день близился къ окончанію; въ воздухѣ была тишина невозмутимая; груди дышалось легко… Но, впрочемъ, вечера я описывать не стану, а желающіе могутъ прочитать описаніе этого вечера въ «Усладѣ» Жуковскаго; я скажу кратко: солнце приближалось къ западу, а я приближала къ деревнѣ и догналъ мальчика лѣтъ десяти, въ худомъ армячишкѣ.
— Какъ деревня прозывается? спросилъ я мальчугана, чтобъ какъ нибудь разговоръ завести.
— Назиловка, дядюшка, бойко отвѣчалъ тотъ.
— А ты самъ откуда?
— Да изъ назиловскихъ.
— Гдѣ-жь ты былъ?
— А я былъ въ Порхомовкѣ; тамъ у насъ училище, такъ я изъ училища; учитель насъ распустилъ, которые подальше, — вотъ я и иду домой въ Назиловку.
— Давно ты въ училищѣ?
— Да вотъ третью осень туда хожу.
— Что-жь, всѣ слова въ азбучкѣ знаешь?
— Эвона!… Да я тебѣ, дяденька, всѣ слова наизусть скажу!
— Что ты?!
— А вотъ слушай: азъ, буки, вѣди, глаголь, добро… зачастилъ кой новый знаковый.
— Постой, постой! А читать умѣешь?
— И читать азбучку умѣю!
— Ну, а другія книжки?
— Тѣ, дядя, не пробовалъ.
— А прочитай что нибудь изъ азбучки?
Мальчикъ мой порылся въ своей азбучкѣ, нашелъ мѣсто, гдѣ читать можно, и сталъ читать:
— «Будь-благочестивъ-уповай-на-Бога.»
— Постой!
— А что?
— Что ты прочиталъ?
— Будь благочестивъ, уповай на Бога.
— Что-жь это значитъ?
Мальчикъ призадумался; думалъ-думалъ, но никакъ не могъ придумать, что такое значитъ: «будь благочестивъ и уповай на Бога?» Я, по крайнему своему разумѣнію, растолковалъ ему эту премудрость.
— Э! понялъ, дядя! радостно крикнулъ мальчикъ: — это значитъ: работай честно, никому худа не дѣлай, подати справляй самъ и на мірскую шею не лѣзь. Это и значитъ: благочестивъ! А худо пришлось: молись Богу, Богъ тебя помилуетъ, значитъ, уповай!… Уповай, значитъ: надѣйся.
— Да ты малый умный.
— «Почитай родителей, уважай начальниковъ»…
— Ну, а это что сказано?
Мальчикъ призадумался; мнѣ не хотѣлось ему подсказывать: пустъ санъ догадывается.
— Знаю! крикнулъ мальчикъ; — понялъ.
— Ну, разскажи.
— Почитай — значитъ: вотъ тебѣ родитель — знай, что онъ тебѣ родитель; вотъ тебѣ сосѣдъ — знай, все равно, что считай его за сосѣда.
— Уважай начальниковъ? сталъ я подбивать мальчика.
— Уважай, значитъ: какъ увидишь начальника, прямо ему шапку снимай, а нужно, и въ ножки поклонись!
— Какъ такъ?! спросилъ я, немного озадаченный такимъ толкованіемъ.
— Да такъ, дядя.
— Нѣтъ, не такъ: почитай и уважай почти все равно.
— Нѣтъ, не все равно! бойко заговорилъ мальчуганъ: — разбойника, вора я и долженъ почитать за вора, а старшину, голову, будь самые разбойники, встрѣтишь — изволь шапочку снять!
— Что ты врешь!
— Нѣтъ не вру! Зубы чистить будутъ!
— Для чего-же?
— А чтобъ мужикомъ не назвали.
— Что?
— Не будешь чистить никому зубы, тебя сейчасъ же мужикомъ обзовутъ.
— Гдѣ-же ты этой мудрости набрался?
— А вотъ въ азбучкѣ…
— Гдѣ-же, покажи?
Мальчикъ пробѣжалъ нѣсколько строкъ и сталъ читать:
— «Чисти зубы, не то мужикомъ назовутъ»: вѣдь такъ?
— Покажи твою книжку, оторопѣло я проговорилъ.
Мальчикъ, злорадостно улыбаясь, подалъ книжку. Прочиталъ: «Чисти зубы — мужикомъ назовутъ»… Посмотрѣлъ на обертку: вижу — азбука, стоитъ 3 копейки, стало быть, издана для народа.
Какъ ни мудры-хитры были наши образователи народа въ началѣ 50-хъ годовъ, но я все-таки не думалъ, что мужика можно ругать мужикомъ.
— Ты, братъ, не такъ толкуешь, робко заговорилъ я. — Зубы чистить — значитъ: зубы мыть.
— А для чего мыть? Они я такъ бѣлы!
— А для того…
— Эй, дядя! закричалъ мой собесѣдникъ мимо идущему мужику: — подойди-ко сюда!
Мужикъ подошелъ въ намъ.
— Что, парень, ныньче выучился? ласково спросилъ онъ у мальчика.
— Теперь выучился! радостно заговорилъ мальчикъ. — А вотъ этотъ дядя, прибавилъ онъ, смѣясь и указывая на меня: — не знаетъ, что такое зубы чистить; говоритъ: «мой зубы»… а чего ихъ мыть, они и такъ бѣлы!
— Что? спросилъ мужикъ.
— Вотъ и нашъ учитель намъ зубы чиститъ, а самъ вѣдь тоже не изъ большихъ бояръ: сперва и самъ былъ мужикомъ.
— А теперь?
— Теперь до ундеровъ дослужился.
— За что же онъ зубы чиститъ?
— А чтобы мужикомъ не обзывали! Онъ колотушку въ макушку дастъ: ты мужикъ-мужикомъ, скажетъ, завсегда мужикомъ и останешься.
— За что же онъ бьетъ учениковъ? спросилъ я подошедшаго мужика-дядю.
— А для порядку, отвѣчалъ мужикъ-дядя: — чтобъ къ нему почтеніе, значитъ, всякъ имѣлъ.
— Да зуботычиной, пожалуй, уваженія и не добудешь?
— Разговаривай!
— А безъ зуботычины нельзя развѣ уже и совсѣмъ?
— Да ты пойми только, убѣдительно сталъ пояснять мнѣ дядя-мужикъ: — станетъ учитель парнишку бить; я самъ, знаешь, мужикъ — это дѣло понимаю; безъ этого ученья не бываетъ; ну, а мать его или тетка — дѣло бабье — въ толкъ того не возьмутъ, а мальчишку жаль: сейчасъ въ учителю съ своимъ почтеніемъ.
— Да вы бы перемѣнили учителя.
— А для чего?
— Да какъ же онъ только для одного почтенія дерется…
— Безъ этого ученья не бываетъ: учителя — знай за учителя!
— А то мужикомъ назовутъ? перебилъ я.
— Какъ есть мужикомъ обзовутъ! убѣдительно подтвердилъ дядя-мужикъ.
— Да развѣ мужикъ бранное слово? спросилъ я мужика.
— Бранное, не бранное, а все не хорошо! серьезно отвѣчалъ тотъ.
Я засмѣялся.
— Да что-же ты смѣешься? съ сердцемъ спросилъ меня дядя-мужикъ.
— Да какъ же не смѣяться: зубы надо другому чистить, а то мужикомъ мужика назовутъ! Вѣдь ундеръ, вашъ учитель, такой же мужикъ, какъ и ты.
— Э, нѣтъ!… Обзови его мужикомъ… не то, что мальчишка какой, а хоть тебѣ сто лѣтъ будь: прямо въ бороду и вцѣпятся.
— Это по твоему и значитъ, какъ въ азбучкѣ написано: «Зубы чисти, а то мужикомъ назовутъ?»
— Это такъ и значитъ: бей всякаго въ рыло — почтеніе всякъ въ тебѣ будетъ имѣть!…
— Наврядъ!
— Да я вотъ что тебѣ, братъ, скажу, заговорилъ дядя, подсаживаясь къ намъ: — вотъ какое дѣло теперь у насъ идетъ… О повѣстилъ это намъ окружной: сходъ собрать, старшину выбирать. Хорошо… Собрали это мы сходъ, да и мѣкаемъ: кому старшиной быть? Одинъ старикъ объявляетъ — Петру быть; другой — Сидору, третій еще кому!… Только кто-то и скажи: «не быть ни Петру, не быть ни Сидору, а быть не быть Ванькѣ Силагину!» Такъ всѣ со смѣху и померли!… У Ваньки того Силагина избенка развалилась, двора, почитай, что и совсѣмъ нѣтъ, хлѣба никогда не бывало своего: свою землю въ наемъ отдавалъ; возьметъ денежки, пропьетъ, а самъ по міру пойдетъ, — тѣмъ и питался!
— Какой же онъ старшина? спросилъ я.
— Стой; слушай!
— Да чѣмъ же дѣло кончилось?
— А вотъ чѣмъ: старички загомонили, а тотъ все свое: «Ваньку Силагина, да Ваньку Силагина, больше быть некому, некому!» — Да для чего новому? — «А вотъ для чего: выберемъ мы мужика степеннаго, онъ намъ — вотъ какъ въ книжкѣ сказано — зубы чистить будетъ, захочетъ бариномъ быть! А Ваньку возьмемъ себѣ старшиной, Ванька міръ уважать будетъ… противъ міра не пойдетъ: мы будемъ хозяева, а Ванька мірской слуга будетъ…» Старики посмѣялись-посмѣялись… «Быть Ванькѣ старшиной!» порѣшилъ міръ. И сталъ Ванька старшиной!… Знаешь ли, другъ любезный, что отъ Ваньки этого вышло?
— А что?
— Ну, какъ ты думаешь?
— Право, не знаю.
— А вотъ что: сидитъ это Ванька въ своей избенкѣ подъ окошечкомъ, идетъ тамъ какой человѣкъ мимо, по улицѣ. Ну, самъ знаешь, шапку долой, поклониться надо… А Ванька: «Эй, поди, крикнетъ, мужикъ, сюда»! Мужикъ, шапку подъ мышку, къ нему въ избенку… бывала, а теперь посмотри какіе хоромы… мужикъ въ избу, а Ванька прямо его лясь въ зубы: «Ахъ ты мужикъ! я тебя вонъ откуда завидѣлъ, а ты шапку только теперь изволилъ снять!… Да развѣ ты думаешь, что я равный тебѣ? Да развѣ ты не знаешь, что я твой начальникъ?…» А самъ въ зубы — лясь, да лясь!… Вотъ-те, думаемъ, и уваженіе!… Вотъ-те и міру слуга!… Ужъ если Ванька Силагинъ не мужикъ; ужь если Ванька Силагинъ лѣзетъ вонъ изъ мужиковъ, значитъ, мужикомъ плохо называться! А за дѣломъ какимъ — просто къ нему не ходи: водка — водкой, дружба — дружбой, а денежки на столъ. Да и съ деньгами придешь, коли зубы не вычиститъ — молебенъ отслужи! Это все правда! Какой теперь дворъ завелъ себѣ! Просто палаты!… А чѣмъ взялъ? Зубы всякому чистилъ; всѣ и поняли, что не Ванька, а, изволишь видѣть, Иванъ Петровичъ тебѣ начальникъ. И не Силагинымъ сталъ прозываться, а какъ-то по благородному.
— Какъ по благородному?
— Да мы и не скажемъ, по вашему оно ужь оченно плохо выходитъ; при бабахъ и сказать нельзя! сказалъ мужикъ-дядя, засмѣялся и рукой махнулъ.
— Да какъ же? допытывалъ я мужика, желая узнать прозвище благородное, котораго при бабахъ и сказать нельзя.
— И не спрашивай!… Мужикъ-дядя еще больше захохоталъ.
— Да какъ же?
— Спроси у племянника! отвѣчалъ тотъ, во всю мочь заливаясь смѣхомъ.
— А какъ?
— Благомудровъ! улыбаясь, отвѣчалъ какъ-то лукаво мальчикъ: — Только мужики его не такъ называютъ.
— Кто-жь ему придумалъ такое мудреное прозвище? спросилъ я.
— Писарь! писарь! захлебываясь смѣхомъ, отвѣчалъ дядя-мужикъ: — писарь-то у насъ пьяница… ученый!…
— Да для чего же ему надо было перемѣнять свое прозвище на другое?
— А писарь говоритъ: Иванъ Петровичъ Силагинъ — это по мужицки, продолжая смѣяться, отвѣчалъ дядя: — а я вамъ, Иванъ Петровичъ, а я вамъ скажу по благородному…
— Ну, и назвалъ?
— Э-хе!… Назвалъ!… Э-хе-хе!… право, такъ и назвалъ… Э-хе-хе… Какъ, какъ, парнишко?
— Благомудровъ, отвѣчалъ мальчикъ.
— А ты вотъ, брать, говоришь, прибавилъ мужикъ-дядя: «мой зубы!»… Нѣтъ, брать: чисти зубы!… Вотъ тебѣ мой наказъ!… Мой себѣ Ванька Силагинъ зубы сколько хочешь, все бы Ванькой Силагинымъ и остался, а сталъ Ванька всѣмъ зубы чистить, сталъ Ванька — Иваномъ Петровичемъ!… Да и не Силагинъ… А-ха-ха!… Какъ, племяшка?… Охъ!… грѣхъ!…
— Благомудровъ! отвѣчалъ смѣясь племяшка дядя-мужика.
— Зачѣмъ же вы такого себѣ старшину выбирали? спросилъ я.
— А чортъ его зналъ, что онъ такой выйдетъ?!… Думали всѣ выбрать хорошаго…
— Ну, спасибо на бесѣдѣ, сказалъ я, вставая.
— Тебѣ на томъ же!
— Прощайте, братцы!
— Прощай! отвѣчалъ дядя мужикъ: — только знай, какъ надо зубы чистить!
Пошелъ я опять въ путь, а самъ думаю: мужикъ-дядя, кажется, правду сказалъ: надо всѣмъ зубы чистить, чтобы мужикомъ не обозвали, и, повидимому, мы объ одномъ только и хлопочемъ: кому можно — зубы чистить.
Вотъ Ванькѣ Силагину зубы чистили всѣ, кто только могъ; теперь Иванъ Петровичъ дѣлаетъ то же.
Не помню, читалъ ли, или слышалъ я слѣдующую исторію.
Передъ выборами пріѣзжаетъ въ предводителю одинъ вліятельный помѣщикъ. Хозяинъ, разумѣется, и жаренымъ и печенымъ подчуетъ, ухаживаетъ, бѣгаетъ за нимъ, чуть языкъ не высунетъ. Показываетъ свое хозяйство, а какъ и хозяинъ и гость были охотники, то зашли на псарный дворъ.
— Ванька! крикнулъ хозяинъ: — змѣйкиныхъ щенятъ!
Ванька побѣжалъ за змѣйкиными щенятами. Принесли змѣйкиныхъ щенятъ.
— Скажите, пожалуйста, спросилъ предводитель своего гостя: — которыхъ надо оставить, а которыхъ закинуть… которые, по вашему мнѣнію, лучше?
Гость призадумался.
— Которые?
— Право не знаю.
— Которые лучше?
— Этого отгадать нельзя.
— Однакожъ?
— Этого отгадать нельзя, рѣшилъ вліятельной помѣщикъ. — Вѣдь вотъ и мы на выборахъ выбираемъ вашего брата; думаешь, хорошаго человѣка выбираемъ, а выберешь… Такая дрянь!.. Такъ вотъ все равно и щенятъ выбирать…
Міръ выбираетъ предводителя, Ваньку Силагина — предводителя; Ванькѣ Силагину всякъ по своему зубы чиститъ. А войдетъ онъ въ силу — міръ не назоветъ его мужикомъ.
Съ такими думами я зашелъ въ какую-то деревню.
— Гдѣ здѣсь переночевать? спросилъ я встрѣтившагося мнѣ мужика.
— Да гдѣ хочешь!
— А у тебя можно?
— Можно.
— Сдѣлай одолженіе. А водки можно?
— Можно.
— Пойдемъ въ кабакъ.
— Можно.
Мы вошли въ кабакъ, подошли къ прилавочку, спросили водки.
— Да дайте три стаканчика, сказалъ я, подавая цѣловальнику пятирублевую ассигнацію — въ то время еще ассигнаціи ходили(?).
— Съ нашимъ величайшимъ удовольствіемъ! отвѣчалъ цѣловальникъ. Въ то время еще и цѣловальники процвѣтали; теперь они называются шинкарями.
— Кому прикажете поднести? развязно, точно московскій половой, спросилъ цѣловальникъ.
— Надо съ хозяина начинать, отвѣчалъ я. Пожалуйста!
— Нѣтъ-съ… увольте.
— Ну, такъ поднесите ему, сказалъ я, указывая на будущаго своего хозяина.
Такимъ порядкомъ я познакомился съ цѣловальникомъ и у насъ начались разговоры.
— Вы изъ какихъ-такихъ мѣстовъ? спросилъ меня цѣловальникъ.
Я сказалъ.
— Такъ-съ!
— Вотъ я толковалъ сейчасъ съ однимъ мужикомъ: въ книжкѣ написано: "Чисти зубы, не то мужикомъ назовутъ… «, и — разсказалъ ему наши разговоры и какъ мужикъ это объяснялъ.
— Чудное право дѣло! ухмыляясь сказалъ цѣловальникъ.
— Какъ чудное?
— Мужикъ правъ.
— Какъ-такъ?
— Ей-Богу, правъ!
— Да какъ же правъ-то?
— Да я вамъ лучше исторію скажу.
— Пожалуйста.
— Былъ у насъ мужичонка; наборъ пришелъ, очередь за нимъ была, пошолъ въ солдаты… А малый былъ ловкій: безъ мыла въ васъ влѣзетъ! Прослуживши тамъ сколько времени, пожалованъ въ ундеры. Ундеру, сами знаете, 12 лѣтъ отслужилъ, коли грамотѣ знаешь — офицеръ. А онъ грамотѣ зналъ, стало быть и офицерство получилъ. Получивши, сударь ты мой, это онъ офицерство, изъ полковыхъ вонъ, да въ становые произошелъ. Какъ же въ становыхъ онъ поступалъ? А?
— А какъ?
— А вотъ, я вамъ скажу, какъ… Дѣло было при мнѣ, почитай… Заведется въ селѣ кляуза; ее, эту кляузу, не скоро и выведешь!.. Суды пойдутъ… и Боже мой!… О пословица говоритъ: поссорь Богъ народъ, накорми воеводъ… У насъ поссорились два сосѣда; ѣдутъ судиться. Сперва, какъ надо, бросятъ жеребьи: чья лошадь, а чья тѣлега; запрягутъ лошадь, сядутъ оба въ ту тѣлегу, только не рядушкосъ, а задъ съ задомъ!… Право, такъ.
Я засмѣялся.
— Да что вы смѣетесь! Я еще вамъ вотъ что скажу: ѣдутъ они; дорогой одинъ станетъ нюхать табакъ и толкаетъ другова локтемъ. „Сердитъ, а сердитъ — не назоветъ Иваномъ, тамъ, или Петромъ, а сердитъ — сердитъ, хочешь понюхать?“ Тотъ молча понюхаетъ, и во всю дорогу больше никакихъ разговоровъ не бываетъ. Такъ и эти сосѣди доѣхали до становаго. Всѣ знали становаго повадку: какъ только явится къ нему мужикъ, прямо въ бороду! — оттаскаетъ, оттаскаетъ, какъ должно, тогда только станешь объ дѣлѣ толковать.
Пріѣхали наши сосѣди въ становому.
— Что вамъ надо? спрашиваетъ у нихъ писарь становаго.
— А такъ и такъ, говорятъ ему: — судиться пріѣхали къ его благородію.
Разумѣется, сейчасъ писарю въ ручку: одинъ четвертакъ, другой полтинникъ. Писарь-то съ полтинника прежде пустилъ… Становой по двое къ себѣ никогда не допущалъ: все въ одиночку.
Входить первый — съ полтинника.
Становой его раза-два въ морду хватилъ, а послѣ и спрашиваетъ:
— Что тебѣ надо? По какому дѣлу?
Мужикъ-то этотъ знаетъ, какъ дѣло повести: сейчасъ цѣлковинькой становому на столикъ.
— Ну, разсказывай!
— Да это, ваше благородіе, дѣло-то такое; что Сибирью самою пахнетъ.
— Разсказывай!
— Купилъ, значитъ, я себѣ, ваше благородіе, бревнушекъ, хотѣлъ себѣ еще клѣтушечку поставить новую, а та ужь стара стала…
— Дѣло разсказывай!
— А сусѣдъ курей-то, курей развелъ!
— Тебѣ-то какое дѣло?
— Мои-то бревнушки всѣ измарали: просто, въ руки взять нельзя…
— А-а! ступай!
Первой сосѣдъ вышелъ, вошелъ другой.
— Куръ развелъ! закричалъ становой, и давай лупить мужика. Ужъ онъ лупилъ его, лупилъ; бросилъ…-- Ступай вонъ, пока цѣлъ!
Мужикъ выбѣжалъ, а тамъ писарь дожидается.
— Ну, что? спрашиваетъ писарь: — какъ твои дѣла пошли?
— Что дѣла?
— А что?
— Обидѣлъ!
— Какъ?
— Исколотилъ… и слова не далъ сказать!… Вошелъ, прямо и морду!
— Плохо!
— Ужъ знамое дѣло, что плохо!
— Постой: я въ самому схожу.
Писарь пошелъ въ становому.
— Какъ же тебя не бить, объявилъ писарь, воротившись отъ становаго: — сосѣдъ-то твой далъ становому цѣлковый, а ты ему что понесъ?
— Да я два дамъ!
— Дашь два цѣлковыхъ — на два цѣлковыхъ и поколотитъ; нашъ баринъ на это хорошъ: правдою живетъ!
— Какъ же дать?
— Ступай къ нему.
Мужикъ пошелъ въ становому, далъ два цѣлковыхъ; становой кликнулъ самъ перваго сосѣда и таску задалъ на два цѣлковыхъ. Тотъ къ царю.
— Какъ же такъ? Я же его благородію заплатилъ, а онъ же меня и поколотилъ, да еще и больнѣй: ужъ его благородіе надо мною маился-маился…
— Нельзя, другъ! Ты сколько далъ?
— Цѣлковый.
— А тотъ два!
— Да я три дамъ.
— А дашь, и того откатаетъ! Да откатаетъ не на два рубля — на три!
Этотъ понесъ три рубля; а какъ становой правдой жилъ, то врага его откаталъ не на два, а на три рубли.
Опять къ писарю; писарь объявляетъ, что тотъ далъ три рубли; даютъ четыре, пять… ихъ по перемѣнку бьютъ…
— Охъ, укорялся!… Черти! наконецъ закричалъ становой: — Черти, оба сюда!
Подсудимые явились.
— Запорю до смерти! крякнулъ становой: — миритесь!… миритесь сейчасъ!… Запорю!…
— Я… я готовъ, ваше благородіе! я… да вотъ не знаю, какъ Ѳедоръ Алексѣичъ…
— Ну!…
— Ежели… Алексѣй Ѳедоровичъ согласенъ, я отъ миру не прочь…
— Кланяйтесь мнѣ въ ноги за правый судъ! приказалъ становой.
Тѣ поклонились.
— Хорошо разсудилъ?
— Уму научилъ! заговорили оба[1].
— Такъ видите, заключилъ цѣловальникъ: — не почисти онъ имъ зубы, что бы вышло? Теперь по полусотенной съ брата сошло — у конецъ; а судись они по судамъ — больше бъ вышло! За то становаго этого и уважаютъ, и мужичье ему же спасибо сказываютъ.
— Да вы смѣетесь, спросилъ я цѣловальника: — за что это становаго уважаютъ?
— Именно за это!
— Странно.
— Да вотъ я вамъ скажу: у насъ исправникъ, придетъ къ нему баба на бабу-жь съ жалобой… Ужъ онъ ихъ судятъ, судитъ: какъ да какъ? Бабы… разумѣется, бабье дѣло… одна станетъ говорить что, другая не дастъ слова той сказать. Крикъ, гамъ такой поднимутъ! Чуть не подерутся… А исправникъ все слушаетъ!… Слушаетъ, слушаетъ, да и скажетъ: „помиритесь!“ Такъ зачѣмъ же къ нему и ходить: захотѣли бъ помириться — сами-бъ помирились!… И никто его не уважаетъ!
— Не любятъ?
— Смѣются надъ нимъ!
— Какъ смѣются?
— А такъ: соберутся двѣ бабы: — пойдемъ, скажутъ, къ исправнику судиться», «пойдемъ». Ну, и пойдутъ, а исправникъ ихъ и судитъ!
— А къ становому бабы ходятъ судиться? спросилъ я цѣловальника.
— Э-э! махнулъ рукой цѣловальникъ, и на такой глупый вопросъ отвѣта не далъ, только рукой махнулъ.
Я сталъ сомнѣваться въ моемъ толкованіи словъ азбуки: — чисти зубы. Припомнилъ я, что въ Бѣлгородѣ одинъ чиновникъ, совершенно посторонняго вѣдомства, приказалъ отлупить фухтелями (зубы чистить — не надо принимать въ буквальномъ смыслѣ) почтмейстера, за то, что по закону на станціи не полагалось столько лошадей, сколько ему было нужно; какъ этотъ же доблестный мужъ въ Суржѣ (по географіямъ Суджѣ) на улицѣ выпоролъ градскаго голову за грязныя улицы…
Сталъ я молиться Богу: Господи, дай мнѣ пониманія!… Какъ же мнѣ, положимъ, большой генералъ, какъ же мнѣ будетъ зубы чистить, положимъ, полковнику: вѣдь полковникъ отъ тѣлеснаго наказанія избавленъ?! Помолясь Богу, я легъ спать. Я не успѣлъ еще заснуть: предо мною явился нѣкій мужъ.
— О, безпутный мужъ! сталъ онъ говорить: — ты не знаешь, что устами младенца тебѣ правда объявляется?… И ты думаешь, что какому нибудь полковнику зубы нельзя чистить?… О!…
— Не знаю.
— Вѣрь!…
— Какъ, отче…
— Былъ твоимъ наставникомъ благочестивый мужъ Иванъ Иванычъ Давыдовъ?
— Былъ, отче.
— Что онъ тебѣ говорилъ?
— Много, отче, Иванъ Иванычъ говорилъ намъ хорошихъ словесъ.
— А лучше?
— Всѣ хороши.
— А я тебѣ скажу, безпутный мужъ, что лучшее имъ сказано: «Не надо знать, чтобы вѣрить, а надо вѣрить, чтобы знать!»
— Говорилъ и это.
— Вѣрь! сказалъ мужъ: — устами младенца тебѣ истина открывается! Гряди въ сей губернскій градъ; войдешь въ сей градъ, налѣво будетъ домъ, а въ томъ домѣ и кабакъ и харчевня. Гряди и увѣруешь!
Видѣніе скрылось.
Поутру я посмѣялся своему сну и отправился въ путь; прошелъ верстъ пять — губернскій городъ!… прошелъ шаговъ двадцать — на лѣво домъ, а въ томъ домѣ кабакъ и харчевня!.. Мужъ правду говорилъ… Дай, зайду!
И зашелъ.
Харчевня, въ которую я вошелъ, по вывѣскѣ была Европой, но до наружности была только Европой Восточною: намъ извѣстно, что по географіямъ Арсеньева и К® Европа есть Восточная, есть и Западная. Мнѣ на этотъ разъ пришлось бить въ Европѣ Восточной. Входилъ въ первую комнату: буфетчикъ (слово западное) въ будто-бы бѣлой рубашкѣ стоитъ за прилавкомъ, сзади его на неисчислимомъ ряду полокъ — чашки, чайники… Половые бѣгали я суетились (оптическій обманъ), все равно какъ мой пріятель Кузьма, бывшій въ Британіи, но волею судебъ переселенный въ Московскій.
Буфетчикъ, по обыкновенію съ полуулыбкой, полукланяясь, указывалъ рукой, привѣтствовалъ меня словами: — пожалуйте, господинъ.
Я на ту пору былъ господинъ въ донельзя изгрязненной свитѣ съ котомкой за плечами.
Вхожу въ другую комнату: за нѣсколькими столами сидятъ мужики, а за однимъ — человѣка четыре чиновниковъ. Съ мужиками я натолкался; дай, послушаю — чиновничьей бесѣды.
— Приходитъ это онъ въ присутствіе, разсказывалъ одинъ изъ чиновниковъ, человѣкъ повидимому испытавшій волны морскія на житейскомъ морѣ: — приходитъ въ присутствіе. «Есть исходящій? Есть входящій?» да таково грозно… Сталъ смотрѣть, видимъ: ни рожна не понимаетъ. Что спроситъ: «Есть?» Какже-съ, есть!… Видимъ, что барину хочется на кого нибудь покричать, а кричать не на кого!… Да выручилъ Студенковъ писарь! И парнишка такъ: лѣтъ 18 — 19!… Лѣтъ пять тому назадъ квартальный взялъ у Ефимовны возу; у квартальнаго жена была больна, такъ ей и велѣно было пить козье молоко, потому что у козы молоко теплѣе коровьяго: у возы хвостъ короткій, а у коровы длинный, отъ того и тепло… Только случай такой вышелъ: у квартальнаго жена померла и та, Ефимовнина, воза издохла… Вотъ Студенковъ къ Ефимовнѣ: «Проси на квартальнаго за козу съ приплодомъ за пять лѣтъ». — «Да какъ же?» — «Ты только визжи, говоритъ Студенковъ: — а я самъ буду разсказывать». Мы этого ничего не знаемъ… слышимъ пискъ, визгъ въ пріемной!… признаться сказать, всѣ перепугались.
— Это что? крикнулъ самъ.
Всѣ молчатъ, только ногами сѣменятъ.
— Узнать!
Побѣжали.
— Толку не добьешься, доносятъ самому: — какая-то баба плачетъ.
— Какая баба плачетъ?
— Не знаемъ-съ…
Выбѣжалъ самъ въ переднюю.
— Что ты?
— Охъ! Коза!… Коза!… батюшка мой, многомилостивый! завопила баба.
— Какая воза?
— Ой! коза!… Коза…
— Да какая коза?
— Что вы со мой дѣлаете? закричалъ на насъ самъ. — Все хорошо, одной козы нѣту!… Да что вы думаете! Да что вы дѣлаете?… На кого вы надѣетесь?
И пошелъ, и пошелъ… Ну, думаемъ, Богъ пронесъ тучу!… Хотѣлось самому поругаться (разумѣй зубы чистить), ему это удовольствіе и сдѣлали — и онъ ублаготворенъ и мы не причемъ.
- ↑ Фактъ: одна должность перемѣнена. Авт.