Новоселье. Ч. 2.
Санктпетербургъ. Въ типографіи А. Плюшаpa. 1834.
ЧИНЪ-ЧУНЪ,
ИЛИ
АВТОРСКАЯ СЛАВА
править
Or perchance to dream?....
To read -- to dream!--
Or perchance to sleep?...
Почтенный хозяинъ Новоселья проситъ меня написать ему, для начала книги, Повѣсть, въ которую входили бъ Словесность и любовь, — Словесность по поводу виньетки, изображающей шкафы съ книгами; любовь — такъ! — для занимательности Повѣсти. Ему приходятъ иногда въ голову удивительныя мысли!
Повѣсть, въ которую входили бъ любовь и Словесность! Странная идея!…. Какъ можно писать такія страшныя Повѣсти? Я сказалъ однажды, что не пишу въ неистовомъ родѣ.
Но мнѣ страхъ нравится его виньетка: какъ хорошо представляются книги, когда онѣ награвированы! — Это однако жъ только видъ книгъ снаружи: я бы хотѣлъ, чтобъ кто нибудь нарисовалъ мнѣ внутренній видъ книгъ. Ахъ, если бъ можно было получить разрѣзъ, площадь разсѣченія печатнаго царства, и полюбоваться на внутренность этой огромной груды сваленныхъ за, безпорядкѣ въ теченіе вѣковъ мыслей и безсмыслицъ! Мнѣ кажется, мы бы увидѣли что-то похожее на разсѣченный пуддингъ.
Мнѣ кажется, что точно такой же видъ пуддинга представила бъ намъ и площадь разсѣченія начитанной головы.
Зачѣмъ я не Шекспиръ! Я бы никогда не сказалъ
Умереть — это спать! —
А можетъ-статься только дремать!'…
Я бы сказалъ —
Читать — это дремать!
А можетъ-статься и спать?…
Если чтеніе пріятно, то очевидно, то единственно потому, что оно уподобляется сну, -что чужія мысли, быстро мелькающія передъ нашимъ умомъ, когда мы держимъ въ рукахъ книгу, имѣютъ точное сходство съ собственными натими грезами, сновидѣніями. Спать и читать!… Читать и спать!… Это безспорно одно и то же. Но читать — и не спать?…. That is the question! въ этомъ вопросъ!
Писать — другое дѣло. Это усыплять. Быть-можетъ, это магнизировать, производить ясновидѣнія. Быть-можетъ даже…
Я что-то сегодня чувствую ужасную склонность къ скептицизму.
Но точно ли мы пишемъ?… Точно ли мы читаемъ?… Не оптическій ли это обманъ? Чѣмъ въ состояніи мы доказать, что мы въ самомъ дѣлѣ читаемъ и пишемъ? Весьма легко быть-можетъ, что мы не пишемъ и не читаемъ, что это только такъ намъ кажется, что мы даже ни писать, ни читать не умнемъ…
Нѣтъ, это не обманъ! Сплю, — слѣдственно читаю. Меня бранятъ литераторы, — слѣдственно я пишу. Объ эти истины сокрушаются всѣ сомнѣнія.
Но зачѣмъ мнѣ писать Повѣсти? Какъ можно терять время надъ Повѣстями? Полно, полно писать такіе вздоры; полно шалить съ веселою, беззаботною Сатирою, и смотрѣть на дѣйствія и движенія своихъ ближнихъ въ свѣтѣ, какъ на игру безконечной Комедіи, нарочно для васъ представляемой ближними, и самому смѣяться, и разсказывать безъ желчи про свой смѣхъ тѣмъ, которые сидятъ подлѣ васъ, но пришли въ этотъ дурно освѣщенный театръ безъ очковъ. Разскажи дѣло, какъ видишь на сценѣ, какъ было или какъ быть можетъ: одинъ сердится на васъ — зачѣмъ оно такъ было, другой-зачѣмъ оно такъ быть можетъ; тотъ думаетъ, что вы разсказываете не дурно, и бѣсится на васъ за то, что разсказъ вашъ не совсѣмъ глупъ; другой наводитъ Повѣсть вашу безтолковою, и бранитъ васъ за то, что она кажется ему ниже труда. Рѣшительно, для людей писать не возможно!… Какъ же быть? На что подняться?… Я думаю, что если бъ я сталъ переписывать, всѣ были бы довольны?…. Въ самомъ дѣлѣ, лучше переписывать!
И какъ мы упомянули о любви, о брани, о Словесности, — брань между образованными людьми принадлежитъ къ любви, а не къ Словесности: я не дѣлаю ни какихъ эпиграммъ на Словесность, — то позвольте мнѣ разсказать вамъ то, что я читалъ однажды въ Пекинскихъ газетахъ. Мнѣ такъ кажется, что я читалъ это въ Пекинскихъ газетахъ: я всегда читаю Китайскія Вѣдомости по Воскресеньямъ, послѣ завтрака.
Въ царствованіе покойнаго Цянъ-Луна, — можетъ прежде, — а можетъ и позже, — жилъ въ Пекинѣ нѣкто Чинъ-чунъ, природный мандаринъ, молодой человѣкъ прекрасный собою, съ чудесными маленькими глазками, плоскимъ носомъ и отлично выдавшимися скулами. Всѣ Пекинскія барышни улыбались ему очень мило, потому, что съ этою красотою онъ еще соединялъ умъ, а съ умомъ онъ еще соединялъ деньги, которыя у Китайцевъ, естественно считаются первою чертою миловидности человѣческаго лица. По-этому никто и не удивится, когда я скажу, что прелестная Цянь-цинь-цюнь влюбилась въ него по шею. Чинъ-чунъ, будучи одаренъ сердцемъ пылкимъ, чувствительнымъ, мандаринскимъ, не могъ тоже не ощутить въ себѣ сладостнаго пламени при видѣ этихъ тоненькихъ, почти непримѣтныхъ, роскошно прорѣзанныхъ вкось глазокъ, этого нѣжно-желтаго какъ опаль личика, этого ротика, похожаго на цвѣтокъ яблони, этой ножки, которую можно было обуть въ грецкій орѣхъ. Онъ тоже влюбился. Чинъ-чунъ и Цянь-цинь-цюнь проводили большую часть времени вмѣстѣ въ неизъяснимомъ счастіи и блаженствѣ: свадьбу сыграть такъ скоро было невозможно, потому что молодой человѣкъ недавно лишился отца, а въ подобномъ случаѣ Китаецъ хорошаго тона можетъ жениться не прежде, какъ спустя четыре года, — и Чинъ-чунъ между-тѣмъ писалъ стихи въ честь своей возлюбленной. Къ нимъ приходилъ часто дядя Чинъ-чуна, большой Китайскій философъ того времени. Они втроемъ пили чай, курили трубки и разсуждали о разныхъ пустякахъ. Дядя, по званію своему дяди и философа, нерѣдко говорилъ имъ глупости, которыя они слушали съ почтеніемъ, потому что въ Китаѣ дядя большая фигура; за то дядя принужденъ былъ слушать стихи Чинъ-чуна.
Чинъ-чунъ написалъ Оду въ честь ногтей прелестной Цинь-цинь-цюнь, которые были необыкновенно красивы и великолѣпны, имѣя три вершка съ четвертью длины, — и эта Ода удалась ему чрезвычайно. Дядя, престрогій критикъ, призналъ самъ, что это лучшіе стихи, какіе только есть въ Китайской Словесности о ногтяхъ.
— Племянникъ! сказалъ онъ: я примѣчаю у тебя удивительное дарованіе, и долженъ сказать откровенно, что родъ твоей жизни мнѣ не нравится. Ты влюбился очень рано, — ты долженъ бы еще учиться, проникнуть смыслъ Четырехъ Книгъ, прослыть ученымъ подобно Конфуцію и Мынъдзы, писать и пріобрѣсть себѣ славу…
Чинъ-чунъ взбѣсился, прелестная Цянь-цинь-цюнь хотѣла выцарапать дядѣ глаза, но не могла встать съ мѣста, бывъ лишена способности стоять на своихъ маленькихъ ножкахъ; дядя вскочилъ съ софы и удалился, и дѣло тѣмъ кончилось.
Но похвала, которой Чинъ-чунъ удостоился отъ него за свои стихи, взволновала умъ молодаго поэта: она преслѣдовала его весь вечеръ и отняла сонъ ночью. Онъ безпрестанно повторялъ про себя слова строгаго критика, дяди, и совершенно былъ согласенъ съ его мнѣніемъ, — что никогда еще такъ не писали о ногтяхъ По-Китайски. На слѣдующее утро онъ снесъ свою Оду въ редакцію Пекинской газеты. На третій день весь Пекинъ съ восхищеніемъ читалъ и перечитывалъ его стихи. На четвертый, чуть его не задушили пріятели, поздравляя съ такимъ превосходнымъ твореніемъ. Въ концѣ недѣли, онъ узналъ, что главная любовница «Сына неба» велѣла написать всю его Оду золотыми буквами на своемъ ногтѣ. Въ гостиныхъ, куда онъ появлялся, Пекинскія дамы осыпали его лестными комплиментами. Мандарины и литераторы, — въ Китаѣ это одинъ классъ, — спрашивали у дамъ, кто это. — Это Чинъ-чунъ, авторъ этой прекрасной Оды. — Л! это Чинъ-чунъ?… Г. Чинъ-чунъ, позвольте познакомиться съ вами: вы изумили насъ самимъ пріятнымъ образомъ — Чинъ-чунъ былъ въ упоеніи.
Прекрасная Цянь-цинь-цюнь дулась, и говорила ему, что онъ болѣе думаетъ о своихъ стихахъ, чѣмъ объ ея ногтяхъ. Чинъ-чунъ ея не слушалъ, и восклицалъ въ душѣ: — Прекрасная вещь слава! Какъ бы я желалъ прославишься еще болѣе!
Бѣдный Чинъ-чунъ! чего тебѣ захотѣлось? Сиди съ своей прелестною Цянь-цинь-цюнь, цѣлуй ея ручки, пей счастіе изъ ея тоненькихъ глазокъ, такъ мило прорѣзанныхъ вкось, говори съ ней о любви и объ ея ногтяхъ, -это гораздо лучше. Не ищи славы, особенно авторской: это горе, — это ядъ!
Чинъ-чунъ не понималъ этого: онъ видѣлъ только прелести славы; она обдала его, подобно самуму, горячимъ и язвительнымъ своимъ дуновеніемъ, и онъ сохъ жаждою похвалъ и извѣстности. Когда черезъ мѣсяцъ Ода его была забыта, и въ Пекинскихъ гостиныхъ никто болѣе не упоминалъ ему объ ней, онъ бѣсился, — потомъ приходилъ въ отчаяніе, — но все церемонно, какъ природный мандаринъ и Китаецъ.
— Старшая сестрица! сказалъ онъ прелестной Цянь-цинь-цюнь: будешь ли младшаго брата любить три года?
— Старшій братецъ! сказала она Чинъ-чуну: что это?… Три года! Младшая сестра будетъ любить старшаго братца вѣкъ, до самой смерти.
— Старшая сестрица! сказалъ онъ: младшій братъ проситъ только три года, потому что въ теченіе этого времени ему нельзя будетъ ни такъ усердно заниматься любовію, ни такъ часто видѣться съ старшею сестрицею какъ до сихъ поръ. Но младшій брать вознаградитъ старшую сестрицу за это послѣ…
— Старшій братецъ! сказала она: младшая сестра умретъ!
— Старшая сестрица! сказалъ онъ: это старшей сестрицѣ такъ кажется.
— Старшій братецъ! сказала она: ты жестокъ! ты чудовище!… Это ужасть!
И прекрасная Цянь-цинь-цюнь начала страдать спазмами.
— Старшая сестрица! сказалъ онъ: пройдетъ!… Это вздорь!
И Чинъ-чунъ, вырвавшись изъ ея объятій, пошелъ въ книжный рядъ покупать Себѣ орудія славы.
Онъ купилъ богатую библіотеку. Чинъчунъ не зналъ того, что путь къ авторской славѣ идетъ только мимо библіотекъ, а не черезъ библіотеки. Но мало ли чего онъ не зналъ! Философъ дядя часто называлъ его невѣждою, часто подсмѣивался надъ нимъ, что онъ не могъ сказать, въ которомъ году вымышленъ чай и какой Фасонъ для Фарфоровыхъ чашекъ былъ въ модѣ при династіи Хань, — и Чинъ-чунъ теперь воспылалъ желаніемъ узнать все, что знаютъ Китайскіе философы: рѣшился тотчасъ просвѣтить свой умъ полнымъ спискомъ человѣческихъ глупостей со времени Императора Яо до текущаго драконова года курино-заячьяго цикла, рѣшился проникнуть тайны сердца помощію печатныхъ текстовъ съ комментаріями, рѣшился испытать Природу во всѣхъ ея отрасляхъ и излучинахъ, отъ мамонта до крысы, отъ гусеницы до мандарина — до самой даже яшмы, изъ которой дѣлаются мандаринскіе шарики. Все это считалъ онъ необходимымъ для человѣка, желающаго пріобрѣсть авторскую славу, и пламенно предался ученію. Въ Китаѣ однако жъ нерѣдко пишутъ обо всемъ, ничему не учась и ничего не зная; въ Китаѣ довольно купить какой-нибудь энциклопедическій карманный словарь, и уже можно прослыть ученымъ; въ Китаѣ стоитъ только изъясняться высокопарно, и тотчасъ назовутъ васъ глубокомысленнымъ; въ Китаѣ сочинители порой выкрадываютъ цѣлыми страницами изъ Японскаго фантастическаго автора Го-фо-то-но, выкрадываютъ шутки изъ старыхъ Тибетскихъ альманаховъ, выкрадываютъ описанія Китайскихъ горъ изъ Путешествій по Бирманскому Государству, смѣло и безъ спросу берутъ все оивсюду, и несмотря на то величаются по журналамъ первыми Китайскими сочинителями: Чинъ-чунъ не зналъ ничего этого! Ему никто не объяснилъ дѣла, и онъ добродушно читалъ, дѣлалъ выписки, учился днемъ и ночью, — почти не видалъ людей, — почти не находилъ времени, чтобъ отписать нѣсколько строкъ на длинныя укорительныя посланія прекрасной Цянь-цинь-цюнь, которая, какъ увѣряетъ Пекинская газета, утопала въ слезахъ и уныніи.
Спустя два года, Чинъ-чунъ пытался написать что-нибудь, взялъ тушь и кисточку, начерталъ нѣсколько Китайскихъ іероглифовъ, и нашелъ, что у него еще нѣтъ достаточнаго запаса своихъ мыслей. Онъ бросилъ кисточку, и сѣлъ думать. Между-тѣмъ одинъ изъ его пріятелей, прославившійся въ Пекинѣ своими литературными обѣдами и своей свѣтскою любезностью, разъ послѣ обѣда вздумалъ тоже быть сочинителемъ, — пошелъ въ книжный рядъ, купилъ три книги, изъ трехъ книгъ сдѣлалъ одну, и всѣ Пекинскіе Журналы расхвалили его сочиненіе. Чинь-чунъ и этого ничего не зналъ, и круглый годъ думалъ на софъ изо всѣхъ силъ!
Наконецъ онъ выдумалъ что-то необыкновенное, — вскочилъ съ софы въ восторгѣ, схватилъ кисточку, и въ одинъ присѣстъ написалъ длинное сочиненіе. Оно въ томъ же году вышло изъ печати въ Пекинѣ. Я его не читалъ, но сочиненіе, говорятъ, очень, очень занимательное. Его читали и самые старые, угрюмые мандарины, и самыя молодыя, миленькія мандаринши. Находили въ немъ много ума, — и много Философіи, -и много красотъ, — и мысли, и слогъ, — и веселость, — и множество другихъ вещей, которыя всегда Китайцы находятъ въ книгѣ, когда разгуляются. Книга Чинъ-чуна произвела восторгъ, изступленіе.
Прекрасная Цянь-цинь-цюнь, которая въ послѣднее время, съ досады, казалась нѣсколько холодною, вдругъ усугубила пылкость своей любви: она написала къ нему такое огненное письмо, что, по увѣренію Пекинской газеты, когда Чинъ-чунъ положилъ его на сердце, оно закипѣло какъ, чайникъ. Чинъ-чунъ полетѣлъ къ возлюбленной. Онъ нашелъ ее еще краше и нѣжнѣе прежняго: ногти ея выросли еще на вершокъ, и она читала ему наизусть множество страницъ его книги. Кто въ силахъ устоять противъ такого обольщенія? Чинъ-чунъ бросился на колѣни, положилъ себѣ въ ротъ обѣ ея ножки, и плакалъ цѣлый часъ отъ умиленія. Она была восхищена его любовію. Онъ былъ восхищенъ ею, собою и всѣмъ, что видѣлъ и слышалъ. Онъ приписывалъ ей, ея прелестямъ, первое проявленіе въ немъ таланта, и клялся вседлиннѣйшими усами Конфуція, что страсть его къ славѣ была простое желаніе сдѣлаться достойнымъ ея, прекрасной Цинь-цинь-цюни, — Китайскіе любовники врутъ ужасно! Она съ своей стороны гордилась его успѣхами и имъ, какъ своимъ произведеніемъ, — Китайскія любовницы тщеславны до крайности! Но они были такъ счастливы, какъ никогда не бывали, и восклицалъ про себя по-Китайски:
— Теперь начну я вкушать плоды моихъ трудовъ! Теперь я узнаю прелести авторской славы!…
Теперь! Нѣтъ, не теперь, — а скоро. Не торопись, старшій братъ: эти прелести тебя не минуютъ.
Теперь бы они, по-видимому, могли соединиться бракомъ, и почему не соединились — не извѣстно. Вѣрно, были какія-нибудь помѣхи, — препятствія, которыхъ, за отдаленностью мѣста и времени, мы и знать не можемъ. Судя по нравоописательнымъ Романамъ того края, въ Китайскихъ правахъ существуетъ пропасть помѣхъ къ женитьбѣ: отъ перваго знакомства съ женщиной до свадьбы съ нею, среднимъ числомъ, всегда должны вы пройти три тома препятствій и отсрочекъ. Это большое неудобство, — и отъ этого, я думаю, въ новой Китайской школѣ, героини раждаютъ дѣтей въ половинѣ, иногда и въ началѣ повѣсти. Но Китайскіе нравы такъ ужъ созданы! Обратимся къ Чинъ-чуну.
Чинъ-чунъ, обрадованный этимъ успѣхомъ, сѣлъ и написалъ другую книгу, -и опять имя его прогремѣло въ цѣломъ Средиземномъ Государствѣ. Онъ писалъ еще, и возбудилъ еще большее удивленіе. Въ книжномъ ряду онъ цѣнился уже въ три тысячи экземпляровъ; въ Словесности въ пятьдесятъ головъ подражателей и въ полтораста языковъ враговъ, — это Китайскій счетъ: тамъ, въ Риторикахъ и Піитикахъ, опредѣляютъ достоинствописателя числомъ его гонителей, — въ гостиныхъ цѣнился онъ уже въ два часа времени. Коротко сказать, авторская его слава была утверждена на прочномъ основаніи, и онъ отправился съ визитомъ къ дядѣ, философу.
Дядя, философъ, и сверхъ-того мандаринъ съ пятъ до маковки, принялъ его съ большими чинами, по точному содержанію Устава о десяти тысячахъ церемоніяхъ, — что въ Китаѣ равняется довольно холодному пріему. Онъ началъ съ нимъ разговоръ съ разсужденія о Пекинской погодѣ. Потомъ широко распространился онъ о превосходствѣ Англійскихъ часовъ. Потомъ спрашивалъ о литературныхъ новостяхъ; потомъ говорилъ о новой кумирнѣ; потомъ о новомъ узорѣ на чайныхъ чашкахъ: ему очень нравился этотъ рисунокъ; эта Китайская бесѣдка, — и въ бесѣдкѣ мандаринша, — а передъ бесѣдкою мандаринъ въ высокомъ колпакѣ, — съ чашкою чаю въ одной рукѣ, — въ другой съ букетомъ цвѣтковъ груши, — и какъ церемонно предлагаетъ онъ ей за версту этотъ чай и этотъ букетъ! Чудо!!… Философъ дядя находилъ, что промышленость и Изящныя Искусства съ нѣкотораго времени сдѣлали въ Китаѣ удивительные успѣхи. А объ его сочиненіяхъ онъ не упомянулъ ни словомъ! Чинъ-чунъ кусалъ губы съ досады, и самъ завелъ рѣчь о своихъ литературныхъ трудахъ.
— Да! сухо сказалъ дядя: я слышалъ, что ты издалъ кое-что, и что это нравится женщинамъ. Со-временемъ, конечно, ты напишешь что-нибудь по-основательнѣе. Что касается до этихъ чашекъ, то надо отдать справедливость…
Чинъ-чунъ, если бъ могъ, съѣлъ бы въ эту минуту и дядю, и философа, не содрогнувшись д; Онъ не понималъ, откуда такая перемѣна въ прежнемъ, почти родительскомъ къ нему расположеніи добраго старика. Онъ не понималъ! Эти Китайцы ничего не понимаютъ. Первое слѣдствіе пріобрѣтенной вами авторской славы есть ненависть къ вамъ вашихъ родныхъ, особенно старшихъ. Вы разрушаете своею репутаціей естественную постепенность семейныхъ сановъ и значеній: старшіе, которые считаютъ себя умными и краснорѣчивыми, потому, что владѣютъ правомъ давать наставленія и разсуждать безъ противорѣчія, принуждены отказаться въ отношеніи къ вамъ отъ своихъ преимуществъ изъ уваженія къ извѣстности вашего ума; равные не терпятъ въ васъ человѣка, которому должны они уже оказывать нѣкоторое отличіе; вы затмѣваете собою тѣхъ и другихъ; въ глазахъ согражданъ, которые знаютъ только ваше имя, вы кажетесь начальникомъ, по крайней мѣрѣ представителемъ, всего семейства, члены котораго играютъ передъ ними почти такое лице, какъ безталантный мужъ знаменитой пѣвицы: они извѣстны публикѣ только черезъ васъ, они должны переносить въ свѣтѣ ваше превосходство надъ ними, и, въ возвратъ за это униженіе, вы не можете доставить имъ ни протекцій, ни отличій, ни выгодныхъ мѣстъ, потому что вы только авторъ въ славѣ, — а не человѣкъ въ силѣ и значеніи. Китайцамъ вѣкъ не понять этихъ тонкостей! Довольно того, что Чинъ-чунь лишился нѣжной привязанности почтеннаго дяди и философя. Онъ могъ бы утѣшиться тѣмъ, что теперь Китайцы и Китаянки почитали его мудрецомъ, востократъ мудрѣе дяди, о кото ромъ никто уже не помнилъ, хотя Пекинская газета называетъ его первымъ того времени Китайскимъ философомъ; но дяди это ни сколько не утѣшало.
— Я потерялъ любовь добраго старика! воскликнулъ онъ, и сѣлъ въ носилки. Бѣда, и только!
Разъ!…. Считайте. То была первая бѣда, — виноватъ! — первая прелесть авторской славы.
— Такъ что жъ! сказалъ онъ, воротясь домой: дядя меня не любитъ; я найду отраду въ обществѣ прежнихъ друзей моихъ, съ которыми дѣлалъ шалости и веселился въ то время, какъ еще ничѣмъ не былъ извѣстенъ въ свѣтѣ. Они были такіе добрые малые! Они образованы, и хоть не философы, каковъ дядя, но право не хуже его умомъ…
Чинъ-чунъ обратился къ прежнимъ своимъ пріятелямъ и знакомцамъ. «Странно!» говоритъ Пекинская газета: «они приняли добраго, дружескаго, откровеннаго Чинъ-чуна съ радушіемъ, съ усердіемъ, но сквозь эти чувства просвѣчивалась явная принужденность: они какъ-будто стыдились и бѣгали человѣка, который приносилъ имъ все свое сердце….» Да что жъ тутъ страннаго? Они теперь его боялись; они страшились вступать въ разсужденія съ такимъ умнымъ Китайцемъ; опасались казаться ему дураками, и должны были скрывать отъ него свои привычки и пороки, потому, что онъ осмѣивалъ эти пороки и привычки въ своихъ сочиненіяхъ, не думая о прежнихъ своихъ пріятеляхъ; бесѣда съ нимъ не могла течь свободно; они уже были ему не подъ стать, -это чувствовали они сами, но не хотѣли признать его преизящества, хотя въ душѣ онъ того отъ нихъ и требовалъ. Онъ не былъ ни гордъ, ни завистливъ, и самъ не отставалъ отъ пороковъ и привычекъ, которые предалъ презрѣнію, какъ обыкновенно предается въ книгахъ; но недоразумѣнія, однажды встрѣтившіяся между самолюбіями, никогда не могутъ быть устранены: самолюбія имѣютъ свои тайны, которыхъ никому не открываютъ, и объясненія тутъ невозможны, — во всякомъ случаѣ, напрасны. Это несчастное недоразумѣніе исторгло у Чинъ-чуна всю надежду на прелесть дружескихъ сношеніи съ товарищами юныхъ лѣтъ его, -съ людьми, которыхъ всегда любилъ онъ душевно.
— Бѣда, и только! вскричалъ Чинъ-чунъ, по словамъ Пекинской газеты, бросаясь съ досады на диванъ, и сильно толкнувъ ногою одно изъ своихъ сочиненій, которое на немъ лежало.
Два! То была вторая бѣда, вторая прелесть авторской славы.
Я уже давно ничего не говорилъ вамъ о прекрасной Цянь-цинь-цюнь; но это не безъ причины. Я не упоминалъ объ ней потому, что Чинъ-чунъ, какъ увѣряетъ газета, былъ тогда съ нею въ размолвкѣ. Прекрасная Цянь-цинь-цюнь хотя всячески старалась укрѣпить за собою своего любовника, но съ нѣкоторыхъ поръ была съ нимъ какъ-будто совсѣмъ не та, что прежде. Когда онъ говорилъ ей о любви, она кивала своею крошечною Китайскою ножкою. Чинъ-чунъ не постигалъ, что это значитъ! Онъ однако жъ примѣтилъ, что она его остерегалась: иногда нѣжная красавица отпускала ему тоненькія колкости съ какими-то модными въ то время въ Пекинѣ улыбками, а когда хотѣлъ онъ поцѣловать ее по-Китайски, въ самый ротикъ, она закрывала все лице длинными своими ногтями, какъ граблями, и говорила: — Фуй, насмѣшникъ! — У Чинъ-чуна умъ изъ головы вонъ: что это такое?…. А. я догадываюсь, что это значило; я какъ-будто вижу всю эту исторію. Пекинскія дамы большія охотницы слаживать женитьбы, и, по дивному противорѣчію человѣческой природы за Китайскою Стѣною, надѣлены страстью разлаживать любовниковъ. Чинъ-чунъ обнаружилъ въ своихъ сочиненіяхъ много сатирическаго ума. Онѣ тотчасъ начали намѣкать ей, что онъ — такой злой! — такъ все пересмѣиваетъ! — все критикуетъ! Пекинскіе дамскіе прислужники, изъ которыхъ каждый радъ былъ самъ быть мужемъ такой красавицы, повторяли ей то же, — разумѣется, превознося его похвалами въ то же время. Они говорили, что онъ геній, необыкновенный человѣкъ, первый Китайскій писатель, но всегда оканчивали тѣмъ, что — у него должно быть злое сердце! — въ немъ столько яду! — съ этакимъ человѣкомъ страшно сидѣть одинъ-на-одинъ въ комнатѣ! Какъ прекрасная Цянь-цинь-цюнь чувствовала, что власть надъ сердцемъ, которое прежде принадлежало ей одной, теперь надо раздѣлять съ авторскою славою, то она слушала всѣ эти замѣчанія даже съ удовольствіемъ, — съ тѣмъ удовольствіемъ, которое доставляетъ стороной подоспѣвающее мщеніе за неумышленное оскорбленіе вашего самолюбія милою вамъ особою, — а по временамъ и сама она повторяла эти злобныя слова другихъ. Недовѣрчивость поселилась съ цѣлою стаею подозрѣній между двумя кроткими душами, созданными нарочно для того, чтобъ слиться въ одну душу и дышать одною стихіею счастія. И однажды прелестная Цянь-цинь-цюнь, въ объясненіи съ своимъ женихомъ, такъ быстро стала кивать ножкою, что онъ сталъ думать, что она его не любитъ. Они поссорились. Онъ схватилъ колпакъ, и побѣжалъ домой.
— Бѣда, и только! сказалъ онъ съ горестнымъ вздохомъ, не постигая откуда взялась эта горечь въ ея рѣчахъ, эта досада въ обращеніи; и, чтобъ сильнѣе выразить печаль, швырнулъ своею коротенькою трубкою въ зеркало. Трубка и зеркало разлетѣлись въ дребезги.
Три! Откуда взялась?… Вѣстимо, съ авторской славы. Все это прелести и удовольствія литературной репутаціи.
Не понятно, зачѣмъ однимъ ударомъ не уничтожилъ онъ этихъ суматохъ сердца? Зачѣмъ ужъ не женился?…. Должно полагать, что были въ виду еще какія-нибудь препятствія: иначе въ этой исторіи не было бы смысла.
— Постойте жъ! вскричалъ онъ, выкидывая въ окошко куски своего великолѣпнаго зеркала: дядя меня не любитъ! прежніе товарищи меня не любятъ! Цянь-цинь-цюнь, которой ногти предалъ я безсмертію, меня не любитъ! Я найду себѣ друзей между мнѣ равными, которые будутъ въ состояніи понимать меня.
И бѣдный Чинъ-чунъ накинулся всею душею, всею своей жадностью къ сладостямъ искренней дружбы, на Пекинское ученое сословіе; назвалъ къ себѣ литераторовъ, мудрецовъ, журналистовъ и членовъ Палаты Исторіографовъ; хотѣла, жить только съ ними; его домъ, столъ, сердце и погребъ были заперты для всѣхъ, а для нихъ открыты настежъ. Идея жить въ дружбѣ съ литераторами торчала во лбу его гвоздемъ. Что жъ онъ выигралъ? Они съѣдали его обѣды, заставляли его читать свои рукописи, — а читать дурной Китайскій почеркъ, безъ правописанія, совсѣмъ не бездѣлица! — говорили ему въ глаза, что онъ первый Китайскій мудрецъ, и всякую недѣлю безъименно порицали его въ Пекинскихъ газетахъ. Чинъ-чу въ скоро убѣдился, что между Китайскими, дзю-жинъ, литераторами, невозможно имѣть пріятелей: они такъ напыщены любовію къ своимъ особамъ, что въ нихъ нельзя впустить ни одной капли любви къ другому; у нихъ только и бесѣды, только и мысли, чувства, заботы, что про свои сочиненія, — только и вражды, что для сочиненій ихъ современниковъ. Такъ, помню, говоритъ объ нихъ Пекинская газета, которой теперь нѣтъ у меня подъ рукою; и, если не ошибаюсь, тамъ сказано еще, что Чинъ-чуну нечего было и думать о связяхъ съ людьми, изъ которыхъ каждый отзывался о другомъ самымъ невыгоднымъ и отвратительнымъ образомъ: послушавъ, что они говорятъ о своихъ собратьяхъ, подумаешь, что во всей вселенной нѣтъ такого злобнаго, завистливаго, негоднаго племени, какъ Пекинскіе дзю-жинъ, и что Закаменные Киргизы — ангелы въ сравненіи съ ними. Чинъ-чунъ только дивился: каждый изъ нихъ, откинувъ въ сторону его самолюбіе, дѣлавшее изъ него пузырь безъ чувства, неспособный къ дружбѣ, былъ въ самомъ дѣлѣ добрый и честный человѣкъ, и каждый изъ нихъ, почти каждый, дышалъ остервенѣніемъ на Другаго. Чинъ-чунъ заключилъ, что они должны быть изъ породы старыхъ бабъ, и ограничилъ кругъ свой нѣсколькими почтенными мужами изъ литерарторовъ и мудрецовъ, съ которыми жилъ онъ очень хорошо, но безъ всякой дружбы; которые не хвалили его въ глаза, и не бранили въ городѣ, которые искали въ немъ не пріятеля, а только добраго человѣка и любезнаго знакомца. Они были слишкомъ заняты, и не могли удѣлить дорогаго для нихъ времени дружбѣ, которую умѣли цѣнить и чувствовать, хотя своимъ положеніемъ лишены были возможности наслаждаться ею съ кѣмъ бы то ни было внѣ семейства. Чинъчунъ любилъ и уважалъ ихъ отъ всего сердца, но того не менѣе ему было ужасно скучно.
— Бѣда, и только! говорилъ онъ, набивая свою трубку. Ужъ право, несчастіе!
Несчастіе, если угодно, — но оно слѣдствіе авторской славы, которая ввергла его въ это общество. Это четыре! Считайте далѣе.
Ну, словомъ, Чинъ-чунъ, который прежде бросался во всѣ углы на дружбу, какъ котъ на крысу, жилъ уже въ самомъ маленькомъ кругу простыхъ знакомцевъ, и почти не показывался людямъ. Сочиненія его были читаны съ удовольствіемъ въ цѣломъ Поднебесномъ Государствѣ; слава его дошла до самаго Кантона, и одинъ листокъ изъ его твореніи попался даже съ цыбикомъ чаю въ Европу; въ Китаѣ, передъ каждымъ порядочнымъ самоваромъ, мужчины наперерывъ приводили его мысли и изрѣченія, а женщины спрашивали — хорошъ ли онъ собою? Но онъ не пользовался этими прелестями славы; хохотъ, который возбуждало его остроуміе, не доходилъ до его слуха; взоръ его не видалъ слезъ, исторгаемыхъ пламенными его страницами изъ маленькихъ косвенныхъ глазокъ родныхъ красавицъ, — все, что онъ имѣлъ удовольствіе видѣть, это брань, которую періодически, — то черезъ сутки, то черезъ недѣлю, то черезъ мѣсяцъ, — тискали на него Пекинскіе журналисты и литераторы, исключенные изъ его круга послѣ непріятнаго съ ними знакомства. Въ одной представляли сумасшедшимъ, въ другой на зывали недопеченной головою, въ третьей невѣждою. Его шпыняли, его осмѣивали, его ругали, его обвиняли, — ворочали слова его наизнанку, и опять ругали. Въ Китаѣ считаютъ неблагороднымъ оправдываться отъ журнальныхъ нападокъ, и онъ принужденъ былъ молчать. Потомъ стали печатать особыми книжками безъименныя на него критики, которыя по-Китайски называются па-сы-кви-ли. Тѣхъ уже онъ и въ руки не бралъ, потому что, по понятіямъ тамощнаго края, честный человѣкъ унижаетъ себя, заглядывая въ подобныя сочиненія. Но каково было ему жить на свѣтѣ, видя себя такъ исправно періодически оклеветаннымъ, исковерканнымъ, растерзаннымъ, забрызганнымъ желчью, глупостью и грязью?
— Бѣда, и только! восклицалъ онъ, и запивалъ хорошимъ чаемъ это восклицаніе.
Конечно бѣда, — но она была неминуемое слѣдствіе страсти его къ литературной славѣ. И это уже седьмое или осьмое!
Наконецъ, самъ онъ увидѣлъ, что это слава пустой шумъ, и едва ли достойна хлопотъ со стороны порядочнаго мандарина. — Какой же я дуракъ! сказалъ онъ про себя по-Китайски, изящнымъ мандаринскимъ нарѣчіемъ. Что мнѣ пришло въ голову забавлять людей? Шутъ я, что ли? Въ самомъ дѣлѣ, это ремесло что-то похоже на шутовство, и не удивительно, что они поступаютъ со мною, какъ съ шутомъ. Постой же! примусь за что-нибудь возвышеннѣйшее и благороднѣйшее; стану я лучше учить людей и наставлять ихъ въ мудрости. Званіе мудреца гораздо знаменитѣе и почтеннѣе; они не посмѣютъ ругать меня такъ пошло, не будутъ даже въ состояніи читать мои сочиненія. — Чинъ-чунъ купилъ себѣ огромный колпакъ мудреца, съ дракономъ на верхушкѣ, насунулъ его себѣ порядкомъ на уши, и сѣлъ писать философскую книгу. Написавъ, онъ ее напечаталъ, и издалъ: потомъ велѣлъ подать себѣ чаю и трубку, и сѣлъ смотрѣть, что изъ этого выйдетъ.
Пекинскіе философы приняли его книгу весьма холодно, потому что Пекинскіе философы были — во-первыхъ мечтатели, а во-вторыхъ яростные гонители всѣхъ системъ, выдуманныхъ не ими. Философовъ въ Пекинѣ не много, -не болѣе чѣмъ и у насъ, — и отъ нихъ онъ бы не много испыталъ непріятностей; но тѣ самые Пекинскіе журналисты и ихъ сотрудники, съ которыми онъ прежде разладилъ, поднялись на него стаею съ новымъ и неслыханнымъ бѣшенствомъ. Панъ-пинъ-пунь-панъ! вскрикнули они хоромъ: это значитъ буквально — "Надо же его отдѣлать! надоже отдѣлать! " — слово пунъ, «отдѣлать», изволите видѣть, употребляется въ Китайскомъ языкѣ въ литературномъ смыслѣ, вѣроятно въ критическомъ, — то есть, оно почти невѣроятно, чтобъ это слово употреблялось кѣмъ-либо въ этомъ смыслѣ, но Китайскій языкъ такъ ужъ созданъ. И вотъ какъ по-Китайски отдѣлываютъ мудреца: Чинъ-чунъ желалъ предстать другомъ и утѣшителемъ человѣчества, — его представили въ Пекинскихъ газетахъ врагомъ всего одушевленнаго и мертваго: закидали бранью и навѣтами; въ каждой его строкѣ нашли по десяти самыхъ противоположныхъ направленій; объявили его недостойнымъ носить расписанныя мандаринскія ту"ьли, и всѣ его слова перетолковали такъ, что, послѣ этого, въ цѣломъ Пекинѣ ни на одной кумирнѣ не нашли бы вы довольно высокаго шпица, гдѣ бы его повѣсить внизъ головою за его Философію. И все это по-Китайски выражается однимъ слогомъ — пунъ, «отдѣлывать». Китайскій языкъ непостижимо какъ выразителенъ!
— А, это ужъ безбожная несправедливость! вскричалъ Чинъ-чунъ въ отчаяніи. Вотъ, откуда взялась бѣда!
Какъ, откуда! Изъ вашей авторской славы. Это было неизбѣжно. Будьте вы неизвѣстны, и они расхвалили бы вашу книгу. Вы мандаринъ, а не помните того, что сказалъ Конфуцій въ Да-cio: «Честностью называемъ мы то, чтобы не обманывать другаго; мудростью называемъ мы то, чтобы не обманывать самого себя.» Какъ же вы, старшій братъ, Чинъ-чунъ, ласкали себя, что они оставятъ васъ въ покоѣ, потому ваша книга будетъ писана не при нихъ? Именно для того, чтобъ всѣ думали, будто они ее понимаютъ, имъ слѣдовало и перетолковать ее такимъ образомъ.
Я уже потерялъ и счетъ бѣдамъ несчастнаго старшаго брата, Чинъ-чуна! Онъ испыталъ ихъ много, и всѣ онѣ проистекали изъ авторской славы, за которою мы, безразсудные, нерѣдко гоняемся изо всей силы. О вы, которые будете читать эту книгу, и найдете въ ней имена, пользующіяся самою лестною славою въ литературѣ, — вспоминайте, что всякое изъ нихъ есть имя жертвы, претерпѣвшей большую или меньшую часть тѣхъ же бѣдствій какъ и почтенный Чинъ-чунъ, — и улыбаясь при остромъ или веселомъ ихъ словцѣ, вздохните объ ихъ судьбѣ! Всякой, ахъ, всякой изъ нихъ страдалъ отъ авторской славы: иной быть-можетъ страждетъ въ ту самую минуту, какъ вамъ доставитъ утѣшеніе или возбуждаетъ въ васъ веселость^ Чинъ-чунъ, Чинъ-чунъ!…. Но вотъ послѣднее его приключеніе.
Все это время, говоритъ Пекинская газета, онъ считался женихомъ прекрасной Цянь-цинь-цюнь. Бракъ ихъ не могъ состояться, потому, что было еще одно препятствіе, — они ссорились трижды въ недѣлю. Чинъ-чунъ могъ назваться одною изъ лучшихъ партій въ Пекинѣ, и прекрасная Цянь-цинь-цюнь никакъ не хотѣла выпустить изъ рукъ Чинъ-чуна. Но характеры ихъ уже были раздражены взаимною недовѣрчивостью, и она какъ-то невольно бранилась съ нимъ за всякую бездѣлицу. Поссорившись, она употребляла всѣ уловки кокетства, которое въ Китаѣ доведено до высочайшей степени совершенства, чтобъ опять привлечь его къ своимъ стопамъ. Наступали объясненія, слезы и миръ, — и всегда такъ выходило, что она выбранила его изъ чрезвычайной къ нему нѣжности, по причинѣ пламенной, безпредѣльной любви. Послѣ происшествія съ философскою книгою, Чинъ-чунъ хотѣлъ непремѣнно утонуть; но въ Пекинской рѣкѣ мало тогда было воды, и онъ съ отчаянія рѣшился — тотчасъ жениться. Видя искренне его намѣреніе, прекрасная Цянь-цинь-цюнь оставила неумѣстныя ссоры; они примирились, она оказывала истинную къ нему любовь, онъ забылъ о своихъ авторскихъ огорченіяхъ, и они опять были счастливы, какъ только можно быть счастливымъ въ Поднебесномъ Государствъ. День свадьбы былъ назначенъ; сердца любовниковъ съ нетерпѣніемъ рвались къ блаженной минутъ, долженствовавшей соединить ихъ навсегда.
Но Чинъ-чунъ, который былъ нѣкогда нравоописательнымъ сочинителемъ, съ тѣхъ поръ очень примѣнился къ наблюдательности, вздумалъ однажды, отъ нечего-дѣлать, дѣлать нравоописательныя наблюденія надъ своею невѣстою, и примѣтилъ, что за нею крѣпко приволачивается одинъ Пекинскій франтъ. Онъ желалъ знать, что этотъ вертопрахъ такъ часто мелькаетъ подъ ея окнами. Она отвѣчала, что онъ ее преслѣдуетъ, и что она не знаетъ, какъ отъ него избавиться. Онъ, какъ хорошо знающій отечественные нравы, взялъ съ собою двухъ дюжихъ Китайцевъ, поймалъ франта вечеркомъ подъ сукнами прекрасной Цянь-цинь-цюнь, и порядкомъ отколотилъ его бамбукомъ. Франтъ потерялъ въ сраженіи свой колпакъ; который сподвижники Чинъ-чуна нашли и принесли къ нему въ видѣ трофея.
Въ колпакѣ, за подкладкою, была карточка на желтой бумагѣ; онъ вынулъ ее и прочиталъ.
"Безцѣнное сокровище, душа моя, Линъ-линъ! Ты мучишь меня своею ревностью. По всей справедливости, ты не можешь на меня гнѣваться, если я бракъ съ Чинъ-чунемъ предпочитаю счастію быть твоею женою. Ты долженъ предполагать во мнѣ столько благороднаго самолюбія, чтобъ не приписывать моего поступка вѣроломству или вѣтрености. Повторяю тебѣ, клянусь, что я его не люблю, — давно уже не люблю, — быть-можетъ никогда не любила; но я обожаю славу въ мужчинѣ, и не могу устоять противъ обольщенія носить имя такого знаменитаго, какъ онъ, человѣка, и называться Г-жею Чинъ-чунъ. Тебя буду я любить, какъ любила. Приходи сегодня въ садъ: я объясню тебѣ все. Повѣрь мнѣ, что тутъ нѣтъ вѣроломства: ты самъ увидишь. Теперь писать мнѣ нѣкогда. До свиданія.
"Цянь-цинь-цюнь."
Всякой другой повѣствователь, мало уважающій истину, какъ-разъ сталъ бы васъ увѣрять, что, прочитавши эту записку, Чинъ-чунъ пришелъ въ изступленіе, началъ рвать себѣ волосы, кричать: коварная! жестокая! вѣроломная! измѣнница! и прочая, и прочая. Я этого не скажу. Во-первыхъ, голова была у него выбритая, и рвать волосъ не могъ онъ ни подъ какимъ видомъ; во-вторыхъ, надобно не знать церемоннаго духа Китайцевъ, чтобъ предполагать съ ихъ стороны такіе сильные признаки печали. Чинъ-чунъ только поправилъ свой колпакъ, сложилъ руки на груди, подошелъ къ своей невѣстѣ, поклонился и сказалъ:
— Старшая сестрица! младшій братъ желаетъ вамъ здравствовать десять тысячъ лѣтъ.
Потомъ онъ еще разъ поклонился, и вышелъ задомъ изъ комнаты, съ большими церемоніями. Уже садясь въ носилки, онъ заплакалъ, и произнесъ вѣчное свое восклицаніе:
— Бѣда, и только! О, въ какія ужасныя несчастій безпрестанно повергаетъ меня авторская слава!…
Ну, это еще небольшая бѣда! Можно даже было бы поздравить его съ тѣмъ, что случай и твердое знаніе Китайскихъ нравовъ спасли его столь чудеснымъ образомъ отъ одного изъ прискорбнѣйшихъ несчастій, какія только въ природѣ вещей сопряжены съ авторскою славою, если бъ огорченіе, причиненное измѣною прекрасной Цянь-цинь-цюнь, не увлекло его въ самую плачевную участь. Съ омерзѣнія ко всему окружающему, съ ненависти къ воспоминаніямъ о прежнихъ своихъ успѣхахъ, съ унынія, онъ предался пьянству, — сталъ курить опіумъ, и умеръ въ самомъ жалкомъ истощеніи и разстройствѣ силъ тѣлесныхъ и душевныхъ. Бѣды его кончились, потому, что всему на свѣтѣ есть конецъ, — даже скучной Повѣсти.